Книга: Необычайная кончина Кинкаса Сгинь Вода



Необычайная кончина Кинкаса Сгинь Вода

Жоржи Амаду


Необычайная кончина Кинкаса Сгинь Вода

Новелла

Пусть о своем погребении каждый заботится сам. На свете нет ничего невоз можного.

(Последние слова Кинкаса Сгинь Вода, по свидетельст ву Критерии, находившейся возле него.)

I

Обстоятельства смерти Кинкаса Сгинь Вода остаются не вполне ясными до сего дня. В рассказах очевидцев, полных противоречий и странных подробностей, кое-что сомнительно, а о многом вообще умалчивается. Относительно места и часа смерти, а также последних слов покойного показания расходятся. Семья Кинкаса при поддержке соседей и знакомых упорно отстаивает версию, согласно которой он скончался утром, тихо, без свидетелей и при этом не произносил никаких громких фраз. Эта смерть произошла почти за двадцать часов до той, нашумевшей, вызвавшей столько толков романтической его гибели среди ночи, при свете луны, поднимавшейся над морем, когда таинственные события разыгрывались у входа в гавань Салвадора. Последние слова Кинкаса, произнесенные им в присутствии заслуживающих доверия свидетелей, обсуждались по всем улочкам и закоулкам; люди говорили, что это было не просто прощание с миром, а прорицание, пророчество, полное глубокого смысла, как выразился один молодой современный писатель.

Несмотря на свидетельства людей, заслуживающих доверия, - среди них были Рулевой Мануэл и Пучеглазая Китерия, женщина отнюдь не болтливая, находятся все же лица, подвергающие сомнению достоверность не только великолепной предсмертной фразы, но и всех других событий той памятной ночи, когда Кинкас Сгинь Вода в час, который трудно определить точно, и при обстоятельствах, до сих пор вызывающих споры, погрузился в пучину моря, отправившись в вечное странствие, из которого никто не возвращается. Таков наш мир, населенный скептиками и маловерами; подобно быку в ярме, эти люди сгибаются под игом порядка и законности, им понятны только заурядные поступки, они верят только бумаге с печатью. С торжествующим видом показывают они свидетельство о смерти Кинкаса, подписанное врачом около полудня, и этой жалкой бумажкой - только потому, что на ней напечатаны буквы да налеплены гербовые марки, - думают умалить значение предсмертных часов Кинкаса, Сгинь Вода, столь славно им прожитых, перед тем как отправиться в последний путь по собственной доброй воле, о чем он громко и членораздельно объявил друзьям и всем присутствовавшим.

Семья покойного: его достойная дочь, добропорядочный зять - чиновник с видами на хорошую карьеру, тетя Марокас и младший брат - торговец со скромным кредитом в банке, - утверждает, что вся эта история - просто грубое надувательство, измышление плутов.и горьких пьяниц, негодяев, стоящих вне закона и выброшенных из общества (всех этих приятелей Кинкаса следовало бы упрятать за решетку, вместо того,, чтобы разрешать им бродить по улицам и пляжам и шататься ночами в порту). Родственники Кинкаса без всяких оснований сваливают на его друзей ответственность за нищенское существование, которое он вел в последние годы, когда стал позором семьи и доставлял всем одни огорчения. Дошло до того, что родные Кинкаса вообще перестали упоминать его имя, о его похождениях никогда не говорили в присутствии детей - для невинных крошек блаженной памяти дедушка Жоаким давно уже скончался, вполне благопристойно, окруженный почестями и всеобщим уважением. Отсюда можно сделать вывод, что впервые Кинкас умер (если не физически, то по крайней мере морально) еще несколько лет назад и, следовательно, в общей сложности умирал трижды; последнее обстоятельство позволяет считать его, своего рода рекордсменом, так сказать, чемпионом по части перехода в лучший мир, и в то же время дает основания предполагать, что все последующие события, начиная с засвидетельствования смерти и кончая моментом погружения Кинкаса в море, представляют собою комедию, разыгранную им с целью еще больше испортить жизнь родственникам, отравить им существование, опозорить и сделать их предметом уличных пересудов. Кинкас отнюдь не был человеком уважаемым и достойным, несмотря на почтение, с которым к нему относились его партнеры отчасти за то, что ему удивительно везло в игре, отчасти за его способность потреблять кашасу в неограниченных количествах, сопровождая выпивку усладительной беседой.

Не знаю, удастся ли мне полностью раскрыть тайну смерти Кинкаса Сгинь Вода (или его последовательных смертей), однако я предприму эту попытку; ведь и сам покойник не раз говорил, что главное - это пытаться что-либо сделать, даже невозможное.

II

Бездельники, болтавшие всюду - на улицах, площадях, в переулках, на базаре Агуа-дос-Менинос - о последних минутах Кинкаса, оскорбляли тем самым память умершего. Появилась даже книжонка с бездарными стишками, воспевавшими его смерть, сочиненная местным рифмоплетом, и на нее долгое время не прекращался спрос. А ведь память об умершем, как известно, священна и существует вовсе не для того, чтобы пьяницы, игроки и контрабандисты, торгующие маконьей, оскверняли ее, а также не для того, чтобы служить темой пошлых куплетов, распеваемых уличными певцами у входа в подъемник Ласерды[1], где бывает столько приличных людей, включая сослуживцев Леонардо Баррето, добропорядочного зятя Кинкаса. После смерти чедовек вновь обретает всеобщее уважение, каким некогда пользовался, даже если он и совершал в своей жизни безумства. Невидимая рука смерти стирает все пятна, и память покойного сверкает, как бриллиант. Таково было мнение семьи Кинкаса, и его всецело разделяли соседи и друзья. Они считали, что Кинкас Сгинь Вода после смерти снова стал прежним, всеми уважаемым Жоакимом Соаресом да Кунья - человеком из хорошей семьи, с размеренной походкой, гладко выбритой физиономией, образцовым чиновником налоговой конторы, носившим черный альпаковый пиджак и портфель под мышкой. Соседи, бывало, почтительно выслушивали его мнения о погоде и политике, в баре его никогда не видели, ибо он пил только дома и в весьма умеренных дозах. Проявив усердие, достойное всяческих похвал, семья Кинкаса сумела добиться того, что в обществе в последние годы считали его умершим и хранили о нем светлую память. Если почему-либо приходилось вспоминать Кинкаса, о нем говорили в прошедшем времени. Однако, к несчастью, время от времени то кто-нибудь из соседей, то один из сослуживцев Леонардо, а то болтливая подруга Ванды (его опозоренной дочери) встречали Кинкаса или слышали рассказы о нем. Получалось так, будто мертвый вставал из могилы, чтобы запятнать собственную память: его видели пьяным среди бела дня у входа на рынок, грязного и оборванного, иногда он играл засаленными картами на паперти церкви Пилар или бродил по Ладейре-де-Сан-Мигел в обнимку с бесстыдными негритянками и мулатками, распевая хриплым голосом бог знает что. Какой ужас!

И вот наконец однажды утром торговец фигурками святых с Ладейры-до-Табуан пришел в небольшой, но уютный домик семьи Баррето и с грустью сообщил дочери Кинкаса Ванде и его зятю Леонардо, что старик протянул ноги в своей жалкой конуре. У супругов вырвался дружный вздох облегчения. Наконец-то бродяга Кинкас перестанет безобразничать, тревожить тень отставного чиновника налоговой конторы Жоакима Соареса да Кунья и втаптывать в грязь его имя. Настало время заслуженного отдыха. Теперь можно свободно говорить о Жоакиме Соаресе да Кунья, отзываться о нем с похвалою, как об образцовом чиновнике, супруге, отце и гражданине, приводить детям в пример его добродетели, учить их уважать память деда, не опасаясь какого-либо подвоха.

Торговец фигурками святых, худощавый седой старик, пустился в подробности: некая негритянка, продавщица мингау[2], акаражё[3], абара[4] и других яств, пришла в то утро к Кинкасу по важному делу. Он обещал ей раздобыть редкие травы, крайне необходимые для кандомбле[5]. Негритянка явилась за травами, они ей были срочно нужны, так как приближалось время священных празднеств в честь Шанго[6]. Дверь комнаты на верхней площадке крутой лестницы была, как обычно, отперта. Кинкас давно уже потерял свой огромный старый ржавый ключ. Говорили, что в один из злополучных дней, когда ему не везло в карты, он продал , его туристам под видом священного ключа от какой-то церкви, рассказав при этом длинную историю, строго придерживаясь хронологии и уснащая повествование живописными деталями. Негритянка окликнула Кинкаса, но не получила ответа и, решив, что он еще спит, толкнула дверь. Кинкас улыбался, растянувшись на койке, на черной от грязи простыне, в ногах - истрепанное одеяло. Улыбался он приветливо, как всегда, и негритянка не заметила ничего особенного. Она спросила об обещанных травах. Кинкас улыбался и молчал. Из дырявого носка выглядывал большой палец, рваные ботинки стояли на полу. Негритянка хорошо знала Кинкаса и привыкла к его чудачествам. Она уселась к нему на кровать и сказала, что торопится. Ее удивило, что старик не протянул руки, чтобы ущипнуть или погладить ее. Взглянула еще раз на торчащий палец... и ощутила какое-то беспокойство. Потом дотронулась до тела Кинкаса, взяла его холодную руку в свои, отбросила ее, вскочила и в тревоге выбежала на улицу, чтобы рассказать о случившемся.

Дочь и зять без всякого удовольствия слушали всю эту историю. Негритянка, травы, щипки, кандомбле...

Они качали головами и торопили торговца; однако тот был человек обстоятельный и рассказывал со вкусом, входя в детали. Он один знал о существовании родственников Кинкаса - как-то вечером, во время большой попойки тот рассказал ему о себе, и вот теперь торговец пришел сюда. Он сделал сокрушенное лицо, выражая свое "глубокое соболезнование".

Леонардо пора было идти на службу. Он сказал жене:

– Иди туда, я зайду в контору и тотчас приду тоже. Надо только расписаться в табеле. Я поговорю с начальником...

Торговца ввели в гостиную и усадили на стул. Ванда пошла переодеться. Старик принялся рассказывать Леонардо о Кинкасе: на Ладейре-до-Табуан все любили его как родного. Но все-таки почему же он, человек из хорошей, обеспеченной семьи - в чем торговец получил теперь возможность сам убедиться, удостоившись чести познакомиться с его дочерью и зятем, предпочел жизнь бродяги? Какая-нибудь неприятность? Должно быть, так, без сомнения. Может быть, супруга наставила ему рога? Это ведь нередко случается. Торговец приставил пальцы ко лбу, изображая рога, и развязно осведомился, угадал ли он.

– Дона Отасилия, моя теща, была святой женщиной!

Торговец поскреб подбородок: тогда в чем же дело? Но Леонардо не ответил, Ванда окликнула его из спальни.

– Надо сообщить...

– Сообщить? Кому? Зачем?

– Тете Марокас и дяде Эдуарде... Соседям. Пригласить на похороны.."

– Зачем же сразу сообщать соседям? Люди и так им скажут. А то начнутся всякие разговоры...

– Но тете Марокас...

– Я зайду по дороге из конторы, поговорю с нею и Эдуардо... Иди скорее, а то этот тип, что пришел известить нас, пойдет болтать направо и налево...

– Подумать только... Умереть так... и совсем один...

– А кто виноват? Он сам, безумец...

В гостиной торговец статуэтками святых любовался писанным масляными красками портретом, изображавшим Кинкаса пятнадцать лет назад - хорошо одетый, розовощекий сеньор, в высоком воротничке и черном галстуке, с закрученными усами и напомаженными волосами. Рядом, в такой же раме, дона Отасилия, в черном платье с кружевами, с пронзительным взглядом и сурово поджатыми губами. Торговец долго вглядывался в ее кислую физиономию:

– Нет, она не из тех, что обманывают мужей... Наоборот, это был, как видно, крепкий орешек... Святая женщина. Даже не верится...



III

Когда Ванда вошла в каморку Кинкаса, несколько обитателей Ладейры стояли вокруг койки и глазели на покойника. Торговец сообщил шепотом:

– Это его дочь. У него ведь есть дочь, зять, брат и сестра. Приличные люди. Зять - чиновник, живет на Итапажипе. Один из лучших домов...

Они пропустили ее вперед и с любопытством ожидали трогательного зрелища: дочь, обливаясь слезами, бросится на труп отца, обнимая его, может быть, даже рыдая. Кинкас Сгинь Вода лежал на койке в старых, заплатанных штанах, в рваной рубашке и широченном засаленном жилете. Он улыбался, как бы забавляясь.

Ванда стояла неподвижно и смотрела на небритое лицо старика, на его грязные руки, на палец, вылезающий из дырявого носка. Она не в силах была разразиться рыданиями. Слез больше не было, довольно она пролила их в прежние годы, когда делала безуспешные попытки вернуть отца домой. Ванда стояла и смотрела на труп, красная от стыда.

Вид у покойника и вправду был весьма непрезентабельный: бродяга бродягой, умерший внезапно, - ни благопристойности, ни внушительности. И при этом он еще цинично усмехался, конечно, он смеялся над нею, над Леонардо, над всей семьей. Труп для анатомического театра, таких отправляют на полицейском катафалке в университет, где на них практикуются студенты-медики, а потом их зарывают без холма, без креста, без надписи. Кинкас Сгинь Вода, пьяница, скандалист и игрок, не имевший ни семьи, ни дома, лежал мертвый, и вокруг него не видно было цветов, не слышно молитв. Ничего общего с Жоакимом Соаресом да Кунья, благообразным чиновником налоговой конторы, вышедшим на пенсию после двадцати пяти лет безупречной и честной службы, образцовым супругом, которому каждый, сняв шляпу, спешил пожать руку!

В пятьдесят лет покинуть семью, дом, старых знакомых, привычный уклад жизни и начать скитаться по улицам - грязным, обросшим, пьянствовать в дешевых кабаках, посещать публичные дома, жить в сырой конуре, спать на жестком топчане! Ванда не находила этому объяснения. Когда умерла Отасилия - Кинкас даже по поводу такого важного события не согласился увидеться с родственниками, - Ванда с мужем не раз говорила о поступке отца, пытаясь понять, в чем дело.

Кинкас не был помешан, а если и был, то не настолько, чтобы помещать его в сумасшедший дом, - врачи пришли на этот счет к единодушному мнению. Чем же тогда объяснить его поведение?

Но теперь все позади, конец многолетнему кошмару, тяготевшему над семьей, стерто пятно с их имени.

Ванда унаследовала от матери известный практицизм, способность быстро принимать и выполнять решения.

Разглядывая покойника, эту отвратительную карикатуру на отца, она соображала, как действовать дальше. Прежде всего надо позвать врача, чтобы тот выписал свидетельство о смерти. Потом прилично одеть покойника, перевезти домой и, наконец, похоронить рядом с Отасилией. Похороны следует устроить не слишком пышные - ведь времена нынче тяжелые, - однако все же они не должны производить дурное впечатление на соседей, знакомых и сослуживцев Леонардо. Тетя Марокас и дядя Эдуардо, вероятно, помогут. Размышляя так, Ванда не сводила глаз с улыбающегося лица Кинкаса. Потом она вспомнила об отцовской пенсии.

Перейдет ли она к ним по наследству или они получат только страховку? Леонардо, наверно, знает...

Она оглянулась - все эти людишки по-прежнему глазели на "ее. Жалкий сброд. Кинкас находил удовольствие в их компании. Что они тут делают? Неужели им непонятно, что с Кинкасом Сгинь Вода навсегда покончено, и покончено с той самой минуты, как он испустил последний вздох? Это же было дьявольское наваждение, дурной сон! Жоаким Соарес да Кунья возвращается в свою семью, там, в комфортабельном, приличном доме, он снова обретет прежнюю респектабельность. Час настал, и на этот раз Кинкас не рассмеется в лицо дочери и зятю, не пошлет их ко всем чертям, не раскланяется насмешливо и не уйдет из дому, насвистывая. Он неподвижно вытянулся на койке. Кинкасу Сгинь Вода пришел конец.

Ванда подняла голову, обвела присутствующих торжествующим взглядом и спросила голосом, напоминавшим Отасилию:

– Вам что-нибудь нужно? Если нет, можете идти.

Затем обратилась к торговцу статуэтками:

– Не можете ли вы оказать мне услугу - позвать врача? Чтобы засвидетельствовать смерть.

Торговец кивнул, он был ошеломлен. Все тихонько вышли, и Ванда осталась наедине с покойным. Кинкас Сгинь Вода улыбался, из дыры в носке торчал палец, казалось, он рос...

IV

Она поискала глазами, куда бы сесть. В комнате, кроме койки, стоял только пустой деревянный ящик из-под галет. Ванда перевернула его, смахнула пыль и уселась. Сколько времени придется ждать врача?

А Леонардо, как он там? Она представила себе мужа, он, наверно, в затруднительном положении, ведь приходится рассказывать шефу о неожиданной смерти тестя. Начальник Леонардо знал Жоакима еще в те добрые времена, когда тот служил в налоговой конторе.

Да и кто тогда не знал его, кто не питал к нему уважения и кто мог себе представить, что с ним станется?

Леонардо приходилось нелегко, когда он вынужден бывал беседовать с шефом о безумствах старика и придумывать какие-то объяснения. А теперь хуже всего будет, если новость распространится среди сослуживцев: начнут шептаться, передавать ее от стола к столу с ехидными улыбочками, дурацкими пояснениями, пошлыми остротами. Папаша - тяжкий крест, возложенный на них судьбой, - превратил их жизнь в сплошную муку. Но теперь они дошли наконец до вершины Голгофы, нужно лишь еще немного терпения. Ванда искоса взглянула на мертвеца. Кинкас улыбался: похоже, все это ужасно смешило его.

Грешно питать злобу к покойнику, тем более если это твой отец. Ванда сдержалась: она была религиозна, аккуратно ходила в церковь и верила во второе пришествие. Да и какое значение может иметь теперь эта усмешка Кинкаса? Наконец-то власть в руках Ванды, и в самом скором времени Кинкас вновь станет Жоакимом Соаресом да Кунья, безупречным тихим обывателем.

Вошел торговец, он привел врача - молодого человека, видимо, только что окончившего университет, судя по тому, как он старательно изображал из себя весьма опытного специалиста. Торговец указал пальцем на мертвеца, врач поздоровался с Вандой и открыл блестящий кожаный чемоданчик. Ванда поднялась с ящика.

– Отчего он умер?

Объяснять взялся торговец?

– Его нашли мертвым, вот так, как сейчас.

– - Он чем-нибудь болел?

– Не могу сказать, сеньор. Я его знаю лет десять, и всегда он был здоров как бык. Только, может, вы, доктор...

– Что такое?

– Может, вы считаете это болезнью, если человек любит кашасу. Так вот насчет опрокинуть стаканчик - это он мог...

Ванда предостерегающе кашлянула. Доктор обратился к ней:

– Он служил у вас, сеньора?

Короткое, тяжелое молчание и потом приглушенное:

– Это мой отец.

Доктор был молод, у него совсем не было житейского опыта. Он смотрел во все глаза на Ванду, на ее нарядное платье, на туфли на высоком каблуке, на всю ее опрятную подтянутую фигуру. Взглянул на нищенскую одежду покойника, обвел глазами жалкую конуру...

– И он жил здесь?

– Мы сделали все, чтобы он вернулся домой.

Он был...

– Помешанный?

Ванда развела руками, она готова была заплакать.

Врач перестал задавать вопросы. Он сел на край кровати и начал осмотр. Потом поднял голову и сказал:

– Смотрите-ка, он смеется, а? Вот бесстыдник!

Ванда закрыла глаза и сжала руки. Лицо ее пылало.

V

Семейный совет длился недолго. Дело обсудили за столиком в ресторане на Байше-до-Сапатейро. Веселые, оживленные люди спешили мимо - напротив ресторана было кино. Покойника поручили заботам похоронного бюро, владельцем которого был друг дяди Эдуардо (двадцать процентов скидки).

Дядя Эдуардо пояснил:

– Даже гроб и тот стоит дорого. А если нанять автомобили и устроить большую процессию, так тут надо целое состояние. В наше время и помереть-то недешево.

Тут же, поблизости, купили новый черный костюм (материал не ахти какой, но, как сказал дядя Эдуардо, червям на закуску и этот слишком хорош), пару ботинок, тоже черных, белую рубашку, галстук и пару носков. Эдуардо записал все расходы в книжечку. Он был мастер экономить, и его магазин процветал.

Покуда родственники в ресторане лакомились приготовленной на заказ рыбой и обсуждали порядок погребения, Кинкас Сгинь Вода в ловких руках служащих похоронного бюро превратился в Жоакима Соареса да Кунья.

Спор возник из-за одной детали - откуда нести гроб на кладбище. Ванда думала привезти покойника домой, поставить гроб в гостиной и устроить велорио с пирожками, кофе и ликером. Позвать отца Роке для ртпевания. А похоронить рано утром, чтобы могло прийти побольше народу - сослуживцы Леонардо, старые знакомые, друзья семьи. Но Леонардо воспротивился. Зачем везти покойника домой? Зачем приглашать друзей и соседей и причинять беспокойство куче людей? Только для того, чтобы все снова стали вспоминать безумства умершего, его недостойную жизнь в последние годы? Зачем выставлять себя на позор перед всеми? Хватит с него сегодняшнего утра в конторе. Ни о чем другом и разговору не было. Все знали историю Кинкаса, без конца говорили о нем и хохотали. Он, Леонардо, никогда даже не представлял себе, что тесть натворил столько всяких дел. Прямо в дрожь кидает... И вдобавок ко всему многие ведь думали, что Кинкас умер и давно похоронен, а некоторые считали, что он живет себе преспокойно, где-то в провинции. А дети? Они же чтят память добродетельного дедушки, почившего в мире! И вдруг родители явятся с трупом бродяги под мышкой и сунут его под нос невинным малюткам. Не говоря уж о хлопотах и о расходах, которые придется еще нести (как будто мало того, что они оплатили и похороны, и новый костюм, и ботинки). Ему, Леонардо, самому давно уже нужны новые туфли, а он вынужден экономить и без конца отдавать в починку свою единственную пару. А тут вдруг такие затраты! Когда он теперь сможет купить себе ботинки?

Тетя Марокас, весьма пышная дама, отличавшаяся особым пристрастием к заказным рыбным блюдам, придерживалась другого мнения:

– Самое лучшее, сказать всем, что он умер в провинции, что мы получили телеграмму. А на седьмой день устроить панихиду. Кто захочет, тот и явится, и нам не придется никого возить за свой счет на кладбище.

Ванда подняла вилку:

– Как бы то ни было, он мой отец. И я не желаю, чтобы его закопали, как какого-нибудь бродягу. Если бы речь шла о твоем отце, Леонардо, тебе бы это понравилось?

Дядя Эдуардо не любил сантиментов.

– А кем же он был, по-твоему, не бродягой, что ли? Самым поганым во всей Баие. Хоть он мне и брат, а я не могу не признать этого.

Тетя Марокас икнула. Желудок ее был переполнен, сердце тоже:

– Бедняжка Жоаким... У него был хороший характер. Он поступал плохо вовсе без злого умысла.

Просто ему нравилась такая жизнь. У каждого своя судьба. Он и в детстве был такой. Один раз - ты помнишь, Эдуардо? - он чуть не убежал с цирком. Ну и выдрали его тогда! Чуть шкуру не спустили... - Марокас похлопала по колену сидевшую рядом с ней Ванду и добавила как бы в оправдание: - Ведь твоя мать, дорогая, была немного деспотична. Вот он в один прекрасный день взял да и ушел из дому неизвестно куда.

Мне он сказал, что хочет стать свободным, как птичка. По правде сказать, он не был лишен остроумия.

Однако никто не счел это остроумным. Ванда нахмурилась:

– Я не стану его оправдывать. Он причинил нам много страданий - мне и моей матери, которая была порядочной женщиной. И Леонардо тоже. Но все-таки я не хочу, чтобы его похоронили, как бездомную собаку. Что скажут люди? И потом, раньше ведь он был уважаемым человеком, И похоронить его надо как следует.

Леонардо смотрел на нее умоляюще. Он не умел спорить с Вандой, она всегда оказывалась победительницей и поступала по-своему. Так было и у Жоакима с Отасилией до того дня, когда Жоаким бросил все и вырвался на волю. Неужели нет другого выхода и надо тащить покойника к себе домой, извещать знакомых и друзей, сзывать их по телефону, потом сидеть всю ночь и слушать истории о Кинкасе, сопровождаемые приглушенными смешками и подмигиванием, пока наконец не вынесут тело? Тесть отравил ему существование, причинил ужаснейшие неприятности. Леонардо жил в постоянном страхе, каждую минуту ожидая, что кто-нибудь расскажет про очередной фокус Кинкаса; он боялся раскрыть газету, боялся увидеть в ней сообщение об аресте Кинкаса - так уж случилось однажды. Ему не хотелось даже вспоминать о том дне, когда он по настоянию Ванды ходил из одного полицейского участка в другой, пока наконец не обнаружил тестя в подвале центральной тюрьмы, где тот преспокойно играл в карты с ворами и мошенниками. И после всего этого, когда Леонардо надеялся вздохнуть наконец свободно, он должен будет в своем собственном доме сидеть у трупа тестя целый день и целую ночь...

Эдуардо тоже не соглашался с Вандой, и, поскольку он вызвался разделить с племянницей и ее мужем расходы по похоронам, с его мнением приходилось считаться.

– Все это очень хорошо, Ванда. Надо похоронить его по-христиански, со священником, в новой одежде и с венком из цветов. Что тут говорить, ничего этого он, конечно, не заслужил, но в конце концов он твой отец и мой брат. Все это так. Но зачем тащить его в дом?

– Зачем? - повторил Леонардо, как эхо.

– Причинять людям беспокойство, нанимать шестьвосемь машин. Знаешь, сколько это стоит? А перевозить покойника с Табуана на Итапажипе? Да на это уйдет целое состояние! Почему бы не устроить вынос тела прямо отсюда? Провожать его на кладбище будем мы, значит, хватит одной машины. Потом, если сочтете нужным, можно будет на седьмой день пригласить всех на панихиду.

– Объявите, что он умер в провинции. - Тетя Марокас никак не хотела расстаться со своей идеей.

– Можно и так сделать. Почему нет?.

– А кто будет дежурить у гроба?

– Да мы же! Зачем тебе еще кто-то?

Кончилось тем, что Ванда уступила. Действительно, подумала она, везти его к себе домой - это уж слишком. Столько труда, расходов, возни... Не лучше ли похоронить Кинкаса по возможности скромнее, а потом сообщить о его кончине друзьям и пригласить их на панихиду на седьмой день? На том и порешили и заказали десерт. Поблизости надрывался громкоговоритель, прославляя необычайные выгоды, которые сулит каждому приобретение земельного участка через посредство компании по продаже недвижимости...

VI

Дядя Эдуарде вернулся в магазин: нельзя ведь полагаться на приказчиков, все они жулики. Тетя Марокас обещала прийти попозже, ей надо побывать дома, она там оставила все вверх дном - так спешила узнать новости. Леонардо по совету Ванды решил, раз уж он не пошел в контору, использовать свободное время и зайти в компанию по продаже недвижимости, чтобы кончить дело с покупкой в рассрочку участка. Настанет день, когда у них с божьей помощью будет свой дом. Договорились, что у гроба будут дежурить по очереди: Леонардо и дядя Эдуарде ночью, Ванда и Марокас днем. Ладейра-до-Табуан была не такого рода местом, где приличная женщина могла появляться вечером: эта улица пользовалась дурной славой, здесь жили воры и проститутки. Утром же вся семья соберется на похороны.

Вот как получилось, что после обеда Ванда оказалась одна возле тела отца. Отзвуки шумной уличной жизни едва доносились сюда, на третий этаж. Кинкас лежал, казалось, отдыхая после утомительной процедуры переодевания. Служащие похоронного бюро были мастерами своего дела. Как выразился заглянувший на минутку торговец, "словно бы и не тот покойник". Выбритый, причесанный, в черном костюме, белоснежной рубашке, в галстуке и блестящих ботинках, Жоаким Соарес да Кунья покоился в великолепном гробу, с золочеными украшениями и кистями. Ванда была удовлетворена. Гроб поставили на импровизированный стол, кое-как сколоченный из досок, и выглядел он весьма эффектно и благородно. Две огромные свечи (как в алтаре, с гордостью подумала Ванда)

горели слабым, почти невидимым пламенем. Буйное солнце Баии врывалось в окно, заливая комнату ярким светом. Этот блеск, это радостное сверкание казались Ванде неуважением к смерти, в солнечных лучах сияние свечей теряло всякую торжественность, свечи были просто не нужны. Она хотела было из экономии потушить их, но подумала, что похоронное бюро все равно возьмет те же деньги, две ли свечи сгорят или десять, и решила лучше закрыть окно и опустить штору. В комнате воцарился полумрак, пламя свечей вытянулось высоко вверх. Ванда уселась на стул, который одолжил все тот же торговец. Она была довольна - не просто довольна тем, что выполнила свой дочерний долг, нет, Ванда ощущала какое-то особое удовлетворение.

Вздох облегчения вырвался из ее груди. Она поправила свои каштановые волосы. Теперь она окончательно справилась с Кинкасом, снова надела на него узду, которую он вырвал когда-то из сильных рук Отасилии, смеясь ей в лицо. Легкая улыбка заиграла на губах Ванды, на ее красивых полных губах, которые портили только жесткие складки в углах рта. Она отомстит ему за все, что он сделал, за все их страдания - и ее, и Отасилии, и всей семьи. За многолетнее унижение.



Десять лет он вел эту нелепую жизнь. "Король босяков Баии", - писали о нем в полицейской хронике; десять лет он был героем очерков всех этих писак, падких на трущобную экзотику, десять лет обливал грязью семью, позорил ее своей скандальной славой. "Первый пьяница квартала", "Кинкас Сгинь Вода", "философ в лохмотьях", "король отверженных", "прирожденный бродяга" - так именовали его газеты, а иногда даже помещали его фотографию. Отец пренебрег своими обязанностями, и, боже мой, сколько страданий выпало на долю дочери, которой судьба послала такой тяжкий крест!

Но теперь она чувствовала себя счастливой. Она смотрела на покойника: он лежал в великолепном гробу, одетый в черный костюм, со скрещенными на груди руками, весь его вид выражал благочестивое раскаяние. Поблескивали новые ботинки, пламя свечей отражалось в них. Все было прилично, за исключением, конечно, комнаты. Довольно они страдали и терпели издевательства! Ванда подумала об Отасилии - вероятно, она теперь тоже радуется там, на небесах. Ее воля наконец исполнена, благочестивая дочь снова превратила Кинкаса Сгинь Вода в Жоакима Соареса да Кунья, в доброго, робкого, послушного Жоакима.

Бывало, стоит только прикрикнуть на него или слегка нахмуриться, и он на все согласен. Вот он лежит тут, смиренно скрестив на груди руки. Нет больше бродяги, "короля отверженных", "патриарха нищей братии".

Жаль, что он умер и не может посмотреть на себя в зеркало, пусть бы увидел победу дочери, победу оскорбленной семьи.

Глубокое удовлетворение сделало Ванду доброй и великодушной. Ей хотелось забыть эти последние десять лет, вычеркнуть их из памяти, смыть с себя позор, как смыли грязь с тела Кинкаса служащие похоронного бюро. Она стала вспоминать детство, школьные годы, свою помолвку "и свадьбу. И над всем этим стоял кроткий образ Жоакима Соареса да Кунья. Она видела его сидящим в брезентовом шезлонге с газетой в руке. Отасилия раздраженно окликала его.

– Кинкас!

И он вздрагивал. Таким она любила отца, чувствовала к нему нежность, ей даже показалось, что Она скорбит о его смерти. Стоит лишь еще немного напрячь воображение - и она окончательно расчувствуется, представит себя несчастной, безутешной Сиротой.

Жара в комнате усиливалась. Морской бриз не проникал через закрытое окно, да Ванда этого и не хотела: море, порт, бриз, узкие улицы, бегущие в горы, разноголосый шум - все это принадлежало ему, Кинкасу, былб частью его беспутной позорной жизни.

С этим покончено навсегда. Здесь место только ей и ее покойному отцу Жоакиму Соаресу да Кунья, которого она горько оплакивает и который оставил о себе самую добрую память. Ванда вспоминает давно забытое прошлое. Отец повел ее в цирк, обосновавшийся на Рибейре в канун праздника вознесения. Кажется, его еще никогда не видели таким веселым: высокий мужчина, посадив девочку себе на плечо, хохотал громко, от всей души, - он, который так редко улыбался. Потом она вспомнила вечеринку, устроенную в его честь друзьями и коллегами по случаю повышения его по службе. Дом был полон гостей. Ванда была уже в то время молодой девушкой, за ней начинали ухаживать.

В этот день Отасилия сияла от удовольствия, она стояла посреди гостиной, где произносили речи и пили пиво, а Кинкасу преподнесли вечную ручку. Казалось, что чествуют ее, а не мужа. Жоаким слушал речи, пожимал руки и принял ручку, не проявив ни малейшего восторга. Похоже, что все это его раздражало, но у него не хватало духу сказать правду.

Ванда вспомнила также лицо отца, когда ему сообщили о предстоящем визите Леонардо, решившегося наконец просить ее руки. Жоаким покачал головой и пробормотал:

– Бедняга...

Ванда не допускала критики по адресу жениха: - Бедняга? Почему это? Он из приличной семьи, у него хорошая должность. Не пьет, не скандалит...

– Знаю... знаю... Я имел в виду совсем другое.

Любопытная вещь - Ванда не помнила никаких подробностей, связанных с отцом. Как будто он не принимал по-настоящему участия в жизни дома.

Вспоминать Отасилию, отдельные сказанные ею слова, различные случаи, сцены, события, в которых фигурировала мать, она могла часами. А Жоаким, в сущности, стал что-то значить в их жизни именно с того злополучного дня, когда он обозвал Леонардо болваном, а потом посмотрел на дочь, на Отасилию и вдруг бросил им в лицо:

– Гадюки! - и сохраняя полнейшее спокойствие, будто в его поступке не было ничего из ряда вон выходящего, встал с места, вышел из дому и больше не возвращался.

Нет, об этом Ванда не хотела думать. Она снова вернулась к воспоминаниям детства. Лучше всего она помнит, каким был отец именно в ту пору. Однажды у пятилетней Ванды (она была тогда капризной девчонкой с локонами) вдруг поднялась температура.

Жоаким целые дни не выходил из ее комнаты, сидел у постели, держал ее руки в своих, подавал лекарства...

Да, он был хорошим отцом и хорошим мужем. Ванда настолько растрогалась, что могла бы даже заплакать (как и полагается хорошей дочери), если бы было кому увидеть ее слезы.

Она снова с грустью взглянула на покойного. В блестящих ботинках отражались огоньки свечей, складки брюк лежали безукоризненно, черный пиджак был сшит прекрасно, руки благочестиво сложены на груди.

Она посмотрела на выбритое лицо Кинкаса и вдруг вздрогнула, словно ее ударили.

Мертвец улыбался. Насмешливая, саркастическая, издевательская улыбка застыла на его губах. Специалисты из похоронного бюро ничего не могли с ней сделать. И как это Ванда забыла! Надо было попросить их придать физиономии покойного серьезное выражение, которое соответствовало бы торжественности события. Кинкас Сгинь Вода улыбался. И эта улыбка, полная иронии и неистребимой любви к жизни, лишала всякого смысла и новые ботинки - новые, в то время как бедному Леонардо пришлось уже во второй раз отдать в починку свои, - и черный костюм, и белую рубашку, и выбритый подбородок, и напомаженные волосы, и даже руки, сложенные, как для молитвы! Потому что Кинкас смеялся над всем этим.

Улыбка на его лице становилась все шире и шире. Казалось, еще немного и смех мертвеца зазвенит в пустой комнате. Губы улыбаются, улыбаются глаза, устремленные в угол, где кучей лежит его грязная заплатанная одежда, забытая служащими похоронного бюро. Кинкас Сгинь Вода смеется и после смерти.

И вдруг в мрачной тишине прозвучало слово, оно было сказано по слогам, с оскорбительной четкостью:

– Га-дю-ка!

Вада испугалась, глаза ее засверкали, как в свое время глаза Отасилии, но она все же побледнела.

Этим словом он плевал когда-то в лицо ей и Отасилии - в ответ на все их попытки вернуть его к домашнему очагу, к размеренному ходу жизни, вновь сделать благоразумным. Даже сейчас, когда он лежит в гробу - тихий, прилично одетый, а в ногах у него стоят зажженные свечи, он все-таки не сдается. Он смеется во весь рот, ничего удивительного, если он сейчас свистнет. И к тому же на его левой руке большой палец слегка приподнят Кинкас по-прежнему бунтует, он не желает смиренно скрещивать руки.

– Гадюка! - сказал он снова и насмешливо свистнул.

Ванда провела рукой по лицу - уж не сходит ли она с ума? Жара становилась невыносимой, Ванда задыхалась, у нее кружилась голова. На лестнице послышалось пыхтенье; тетя Марокас с трудом протиснула в комнату свою жирную тушу. Ванда сидела на стуле, бледная, растерянная, не сводя глаз с губ покойника.

– Ты расстроена, девочка. Ну и жара же в этой конуре...

При виде монументальной фигуры сестры Кинкас улыбнулся еще шире. Ванда уже было хотела зажать уши, она помнила, какими словечками он имел обыкновение награждать Марокас, но разве это поможет, если имеешь дело с покойником?

– Вонючка жирная! - услышала она.

Марокас, отдышавшись после подъема, подошла к окну. Открывая его, она спросила, не глядя на покойника:

– Его, верно, надушили? От этого запаха просто голова кругом идет.

Разноголосый веселый шум ворвался в открытое окно. Морской бриз погасил свечи и поцеловал лицо Кинкаса. Голубоватый, праздничный свет залил комнату. Кинкас все с той же торжествующей улыбкой поудобнее устроился в гробу.

VII

А в это время весть о неожиданной смерти Кинкаса Сгинь Вода уже разнеслась по улицам Салвадора.

Правда, ни одна из лавчонок не закрылась в знак траура, но цены на украшения, соломенные сумки и глиняные фигурки, которые обычно покупают туристы, тотчас же подскочили - рыночные торговцы на свой лад скорбели об умершем. Люди сновали по улицам, собирались группами, судили и рядили, а новость неслась дальше, поднималась на подъемнике Ласерды, ехала на трамваях до Калсады, на автобусах - до самой Фейры-де-Сант-Ана, Грациозная негритянка Паула расплакалась над своим лотком с бейжу: Сгинь Вода больше не придет, не будет, как прежде, говорить ей замысловатые комплименты, любоваться ее высокой грудью, смешить ее своими не совсем приличными шутками.

На рыбачьих лодках приспустили паруса. Однако загорелые подданные Йеманжи не скрывали разочарования и удивления: как мог старый моряк испустить дух в постели в какой-то каморке на Ладейре-до-Табуан? Ведь Кинкас не раз заявлял решительно и с такой силой убеждения, что невозможно было ему не верить, - будто он не может умереть на суше, ибо только одна могила достойна его - бесконечные просторы моря, залитые лунным светом.

Когда он, приглашенный на пир по случаю сенсационного улова, в качестве почетного гостя бывал на борту какого-нибудь баркаса и из глиняных горшков поднимался ароматный пар, а бутылка с кашасой переходила из рук в руки, наступала минута, когда под рокот гитар в Кинкасе все громче начинала говорить кровь древних мореходов. Он поднимался, чуть покачиваясь под влиянием кашасы - это делало его еще больше похожим на моряка, - и объявлял во всеуслышание, что он старый морской волк. На суше, без судна и без моря он опустился, но не по своей вине. Он родился для того, чтобы ставить паруса, управлять баркасом и бороться с волнами в бурные ночи. Жизнь сломила его, а ведь он мог бы стать капитаном, в синей форме, с трубкой в зубах. И все же он остался моряком, для этого родила его мать, Мадалена, внучка капитана корабля. Прадед его был моряк, и, если ему сейчас дадут этот баркас, он сумеет вывести его в открытое море и благополучно прибудет не только в Марагожипе или Кашоэйру - это близко! а и к далеким берегам Африки, хотя ему никогда до сих пор не приходилось плавать. Ему нечего учиться мореплаванию, он знает все от рождения, это у него в крови. Если кто из почтенных слушателей сомневается, пусть скажет прямо... Запрокинув голову, он пил из бутылки большими глотками. Но моряки не сомневались: вполне возможно, что все это правда. Ведь мальчишки, слонявшиеся в порту и по побережью, знали море чуть ли не с рождения, и никто не удивлялся такому чуду.

И тут Кинкас Сгинь Вода торжественно клялся: только морю будет принадлежать честь присутствовать при его последних минутах. Не надо ему трех аршинов земли. Нет, ни за что! Когда придет его час, он выйдет в море, на свободу, он совершит плавание, которого так и не совершил в жизни, небывалый подвиг, беспримерный по смелости переход! И только так он встретит свою кончину. Рулевой Мануэл, самый храбрый из всех рыбаков, человек без нервов и без возраста, одобрительно кивал. Остальные выпивали еще по глотку кашасы и тоже не выражали никаких сомнений. Жизнь научила их верить в человека и его силы. Звенели гитары, воспевая ночи на море, полные соблазнов, роковую магию Йеманжи. "Старый моряк" пел громче всех.

Как же после всего этого могло случиться, что он, Кинкас, внезапно умер в комнате на Ладейре-до-Табуан? Невероятно! Рыбаки не соглашались этому верить. Кинкас Сгинь Вода любил дурачить людей, весьма возможно, что он и на этот раз всех надул.

Бурные партии в "порринью", "ронду" и "семь с половиной"[7] были прерваны игроки, ошеломленные вестью о кончине Кинкаса, потеряли к ним всякий интерес. Сгинь Вода был их главарем. Вечерний сумрак спускался на землю, как траурный флер. В барах, тавернах, у прилавков магазинов и лавчонок всюду, где пили кашасу, воцарились печаль и уныние по случаю невозместимой потери. Кто умел пить лучше Кинкаса? Он никогда не бывал пьян, и чем больше кашасы он вливал в свою глотку, тем яснее становился его разум, живее и остроумнее речь. Он обладал поразительной способностью безошибочно определять марку и место изготовления любого вина, умел различать малейшие оттенки цвета, вкуса и аромата. Сколько лет он не дотрагивался до воды? С того самого дня, как его прозвали Сгинь Вода.

В этой истории нет ничего особенно примечательного или волнующего. Но все же стоит ее рассказать, так как именно с того далекого дня прозвище Сгинь Вода навсегда пристало к имени Кинкаса. Как-то раз Киикас зашел в таверну одного славного испанца, по имени Лопес, что держит заведение неподалеку от рынка. Кинкасу как завсегдатаю разрешалось самому наливать себе вино, не пользуясь услугами официанта.

На прилавке стояла бутылка, полная чистой, прозрачной, отличной на вид кашасы. Кинкас налил себе стакан, сплюнул и разом опрокинул его в рот. Нечеловеческий рев, рев раненного насмерть зверя, огласил поутреннему тихий рынок, казалось, даже подъемник Ласерды зашатался на своем прочном фундаменте. То был вопль человека, которого предали и погубили:

– Сгинь, вода-а-а!

Подлый, мерзкий,, испанец, недаром о нем ходит дурная слава!

К таверне со всех сторон бежали люди: никто не сомневался, что там произошло убийство, посетители же таверны корчились от хохота. Об этом вопле - "Сгинь, вода!" - тут же принялись рассказывать повсюду: на базаре, на площади Позорного Столба, от площади Семи Ворот до мола, от Калсады до Итапоа. С тех пор все стали называть его Кинкас Сгинь Вода, а Пучеглазая Китерия в минуты нежности шептала ему:

"Сгинь Водичка".

А в самых убогих дешевых публичных домах, где бродяги, воры, мелкие контрабандисты и списанные на берег матросы находили в глухой ночной час кров, семейный очаг и любовь, где усталые от безрадостной торговли своим телом женщины жаждали хоть немного нежности, известие о смерти Кинкаса Сгинь Вода иызвало горькие, безутешные слезы. Его оплакивали, как самого близкого родственника, женщины вдруг почувствовали себя одинокими и беззащитными. Некоторые пожертвовали все свои сбережения, чтобы купить в складчину и положить на гроб самые прекрасные цветы Баии. Пучеглазая Китерия, окруженная рыдающими подругами, издавала душераздирающие вопли, разносившиеся по Ладейре-де-Сан-Мигел до самой площади Позорного Столба. Она вынуждена была искать утешения в вине и, то прикладываясь к бутылке, то снова разражаясь рыданиями, без конца восхваляла своего незабвенного возлюбленного... такого нежного и сумасшедшего, такого веселого и мудрого.

Стали вспоминать разные случаи, подробности, слова, в которых так хорошо видна была душа Кинкаса.

Разве не он больше двадцати дней ухажмвал за трехмесячным сынишкой Бенедиты, когда ей пришлось лечь в больницу? Ведь только что не кормил ребенка грудью... и пеленки менял, и купал малыша, и давал ему соску...

А совсем недавно, во время кутежа в доме свиданий Вивианы, разве не он, старый и пьяный, бесстрашно бросился на защиту Клары Боа, когда два молодых развратника, негодяи из богатых семей, хотели избить ее? А каким приятным гостем бывал он за большим столом в полуденные часы... Кто еще умел рассказывать такие забавные истории, кто лучше мог утешить в страданиях любви, словно отец или старший брат?

Под вечер Пучеглазая Китерия свалилась со стула и, будучи уложена в постель, заснула одна со своими воспоминаниями. Большинство девиц решило по случаю траура не принимать в этот вечер мужчин... Будто в четверг или в пятницу на страстной неделе.

VIII

К концу дня, когда в городе зажигались огни, а люди возвращались с работы, четверо самых близких приятелей Кинкаса Сгинь Вода - Курио, Прилизанный Негр, Капрал Мартин и Ветрогон - шагали вниз по Ладейре-до-Табуан, к дому покойного. Из любви к правде следует отметить, что в это время они еще не были пьяны. Конечно, взволнованные полученным известием, они слегка хлебнули, однако красные глаза, запинающаяся речь и нетвердая походка были, без всякого сомнения, последствиями тяжких страданий и обильно пролитых слез. Может ли не помутиться в голове, если умер старый друг, верный товарищ, самый заядлый бродяга во всей Баие? Что же касается бутылки, которая якобы была спрятана под рубашкой у Капрала Мартина, то это ведь не доказано.

В сумеречный час, час таинственного приближения ночи, покойник, как казалось Ванде, выглядел немного усталым. Да и было отчего: весь день он смеялся, бормотал ругательства, строил гримасы. Он не унялся, даже когда Леонардо и дядя Эдуардо пришли сменить Ванду. Она слышала, как он обзывал Леонардо ничтожеством и насмехался над Эдуарде. Но когда над городом сгустились вечерние тени, Кинкас начал беспокоиться. Он словно чего-то ждал. Ванда, чтобы забыться и отвлечься, оживленно разговаривала с мужем, дядей и тетушкой Марокас, стараясь не смотреть на покойника. Ей хотелось скорее вернуться домой, отдохнуть, принять снотворное. Почему это Кинкас все водит глазами, будто смотрит то на окно, то на дверь?

Четверо приятелей узнали о смерти Кинкаса не все сразу. Сначала новость дошла до Курио. Этот человек применял свои многочисленные таланты в лавках на Байша-до-Сапатейро, где работал зазывалой. Надев поношенный фрак и нарумянив лицо, он становился в дверях лавки и за ничтожное вознаграждение прославлял дешевизну и высокое качество товаров - он привлекал внимание прохожих, бойко выкрикивая остроты, приглашал их зайти во что бы то ни стало, чуть ли не затаскивал силой. Время от времени, когда его донимала жажда - ведь от такой работы пересыхает в горле, - он забегал в соседнюю таверну и опрокидывал стаканчик для улучшения звучности голоса. Во время одного из таких посещений его и настигло известие о смерти Кинкаса. Курио лишился речи, словно кто хватил его кулаком под ложечку. Повесив голову, возвратился он в лавку и предупредил хозяина, чтобы тот не рассчитывал на него больше в этот день. Курио был еще молод; радости и печали глубоко потрясали его юную душу. Он не мог страдать в одиночку и нуждался в поддержке друзей. Он жаждал очутиться поскорее в своей компании.

Под откосом, в том месте, где по субботам причаливали рыбачьи лодки, прибывавшие на вечерний базар на Агуа-дос-Менинос, всегда собиралось много народу. Многолюдно бывало и на площади Семи Ворот, и на улице Свободы, где постоянно толпились любители капоэйры[8] - моряки, рыночные торговцы, шаманы, мошенники. Здесь болтали, заключали всякого рода сделки, резались в карты, ловили при свете луны рыбу и устраивали веселые попойки. В этих местах у Кинкаса Сгинь Вода было немало поклонников и приятелей, но с этими четырьмя - Курио, Прилизанным Негром, Ветрогоном и Капралом. Мартином - он почти не разлучался. Много лет подряд они ежедневно встречались и проводили вместе все вечера. Иногда у них бывали деньги, иногда приходилось туго; случалось, они объедались, случалось, умирали с голоду, но выпивку всегда делили поровну и держались вместе - в дни веселья и в дни печали. Только теперь Курио понял, как крепко они были связаны друг с другом. Смерть Кинкаса представлялась ему чем-то вроде ампутации - как будто ему отрезали руку, ногу или выкололи глаз.

Тот самый "глаз сердца", о котором говорила сеньора, Мать бога[9], а уж мудрее ее вряд ли сыскать. Курио решил, что надо им всем вместе пойти попрощаться с Кинкасом.

Он отправился на поиски Прилизанного Негра. Конечно, тот сейчас на площади Семи Ворот помогает знакомым маклерам "жого до бишо"[10], чтобы раздобыть пару монет на вечернюю выпивку. Росту в Прилизанном Негре чуть ли не два метра; когда он расправит плечи, то похож на монумент - такой он огромный и сильный. И если разозлится, никто с ним не справится. К счастью, злится он редко. Прилизанный Негр - человек веселый и добродушный.

Как и рассчитывал Курио, Негр оказался на площади Семи Ворот. Он сидел на тротуаре возле рынка и всхлипывал, держа в руке бутылку. Вокруг стояло несколько человек, деливших с ним его горе и его кашасу. Они хором аккомпанировали воплям и вздохам Негра. Увидав эту сцену, Курио понял, что Негр уже знает о несчастье. Тот отхлебнул из бутылки, отер слезу и отчаянно завыл:

– Скончался отец наш...

– Отец наш... - простонали окружающие.

Бутылка-утешительница ходила по рукам, но все обильнее текли слезы из глаз Негра и все острее становились его страдания.

– Умер хороший человек...

– Хороший человек...

Время от времени кто-нибудь присоединялся к толпе, зачастую даже не зная, в чем дело. Прилизанный Негр протягивал ему бутылку и вновь испускал дикий вопль:

– Он был добрый...

– Добрый... - повторяли все, за исключением вновь прибывшего, не понимавшего, почему его бесплатно поят кашасой и чем вызваны столь горестные завывания.

– А ты что молчишь, несчастный? - Прилизанный Негр, не вставая, протягивал могучую руку и, сверкая глазами, встряхивал новичка. - Может, ты думаешь, он был плохой?

Кто-нибудь спешил объяснить, пока дело не приняло дурной оборот:

– Умер Кинкас Сгинь Вода.

– Кинкас?.. Он был добрый, - говорил новый член хора, то ли по убеждению, то ли со .страху.

– Еще бутылку! - рыдая, требовал Прилизанный Негр.

Какой-нибудь мальчишка тотчас вскакивал и мчался в соседнюю таверну:

– Прилизанный хочет еще бутылку.

Курио издали наблюдал за этой сценой. Известие опередило его. Увидав Курио, Негр простер руки к небу, издал еще один страшный крик и поднялся:

– Курио, братец, умер отец наш..

– Отец наш... - повторил хор.

– Заткнитесь вы, болваны! Дайте мне обнять моего братишку Курио.

Нет на свете людей более вежливых, чем баиянские бродяги. Хоть они и бедны на редкость, но зато на редкость цивилизованны. Поэтому "болваны" тотчас же "заткнулись". Полы фрака Курио развевались по вет:

ру, по его нарумяненному лицу текли слезы. Горько рыдая, он трижды обнялся с Прилизанным Негром и, ища утешения, отпил из новой бутылки. Негр же был безутешен:

– Погас светильник...

– Светильник...

Курио предложил:

– Найдем остальных и пойдем к нему.

Капрал Мартин мог находиться только в трех или четырех местах: либо он спал у Кармелы, еще не придя в себя после вчерашней попойки, либо сидел на откосе и болтал с приятелями, либо играл на базаре Агуа-дос-Менинос. С тех самых пор, как лет пятнадцать назад Капрал Мартин покинул армию, он занимался только любовью, разговорами с друзьями и игрой. Его никогда не видели за каким-нибудь иным делом, женщины и дураки давали ему вполне достаточно средств на жизнь. Работать для человека, носившего когда-то военный мундир, было бы, по мнению Капрала Мартина, просто унизительно. Красота, величественная осанка и ловкость в карточной игре завоевали ему популярность, не говоря уж о том, что он прекрасно играл на гитаре.

Капрал совершенствовал свои многообразные способности большей частью на базаре Агуа-дос-Менинос.

Он передергивал карты с поразительным искусством, чем доставлял высокое наслаждение шоферам автобусов и грузовиков, а также способствовал воспитанию двух мальчишек, которые начинали под его руководством практическое знакомство с жизнью. Кроме того, он часто помогал рыночным торговцам спускать деньги, нажитые ими за день. Таким образом, как мы видим, его деятельность заслуживала всяческих похвал. И довольно трудно понять, почему один из торговцев без всякого восторга смотрел, как Мартин виртуозно мечет банк, и даже пробормотал сквозь зубы, что "такое везение пахнет жульничеством". Капрал Мартин поднял на клеветника невинные голубые глаза. Он протянул торговцу колоду - пусть мечет сам, если ему угодно и если он обладает достаточным умением. Что же касается его, Капрала Мартина, то он предпочитает просто пойти ва-банк, выиграть и разорить банкомета дочиста. И он не допускает сомнений в своей честности.

Как бывший военный, он особенно чувствителен ко всякого рода намекам, подрывающим его репутацию порядочного человека. Его щепетильность в этом вопросе настолько велика, что в случае новой провокации он будет вынужден набить кое-кому морду. Воодушевление ребятишек росло, шоферы в волнении потирали руки. Что может быть приятней неожиданного бесплатного зрелища доброй потасовки? Но именно в этот момент, когда все радостно ожидали начала драки, появились Курио и Прилизанный Негр с печальным известием и бутылкой, на дне которой, впрочем, оставалось совсем немного. Еще издали они закричали:

– Он умер! Умер!

Капрал Мартин взглянул на них, опытным глазом безошибочно измерил содержимое бутылки и сказал окружающим:

– Случилось что-то необычайное, они выпили уже целую бутылку. Или Прилизанный Негр выиграл в "жого до бишо", или у Курио помолвка.

Курио, неисправимый романтик, постоянно падал жертвой безумной страсти и устраивал помолвки.

Каждая помолвка соответствующим образом отмечалась, но обычно сватовство, начатое столь весело, кончалось весьма скоро, жених впадал в меланхолию и погружался в философские размышления.

– Кто-то умер... - сказал один из шоферов.

Капрал Мартин напряг слух.

– Он умер! Умер!

Два приятеля приблизились, шатаясь под тяжестью переживаний. Они прошли от площади Семи Ворот до базара Агуа-дос-Менинос, мимо откоса, где пристают рыбачьи лодки, мимо дома Кармелы и всюду сообщали печальную новость. Узнав о кончине Кинкаса, каждый считал своим долгом откупорить бутылку. Разве виноваты они, вестники смерти и горя, в том, что столько народу встретилось им на пути и что столько друзей и знакомых было у Кинкаса? В этот день в Баие начали пить гораздо раньше обычного. И всюду, где узнавали о смерти Кинкаса, потребление кашасы резко возрастало. Ничего удивительного, не каждый же день умирает Кинкас Сгинь Вода.

Забыв о драке, Капрал Мартин, держа колоду в руке, внимательно всматривался в лица друзей. Они плакали - это было ясно. Послышался сдавленный голос Прилизанного Негра:

– Умер отец наш...

– Господи боже, уж не губернатор ли? - спросил один из мальчишек, имевший склонность к юмору..

Негр поднял руку, и мальчишка полетел на землю.

Все поняли, что произошло нечто серьезное. Курио, подняв бутылку, объявил:

– Умер Кинкас Сгинь Вода!

Колода выпала из руки Мартина. Злобный торговец увидел подтверждение худших своих подозрений: карты рассыпались, тузы и дамы имелись в колоде в чрезмерно большом количестве. Но, услыхав имя Кинкаса, торговец понял, что теперь не до споров. Капрал Мартин взял у Курио бутылку, выпил все до дна и отбросил ее в сторону. Долго стоял он молча и смотрел на базар, на снующих людей, на улицу с ползущими по ней грузовиками и автобусами, на бухту с рыбачьими лодками... Внезапное ощущение пустоты охватило его, он ничего не слышал, даже птичек, распевавших в клетках в соседней лавке.

Мартин был не из тех, кто плачет: военным людям плакать не положено, даже если они в отставке. Он сощурился, в его голосе не слышалось больше никакого бахвальства, он стал почти детским:

– Как же это могло случиться?

Он подобрал карты и пошел вслед за приятелями.

Теперь осталось найти Ветрогона. Этот не имел определенного местопребывания, только по четвергам и воскресеньям его наверняка можно было найти на улице Свободы, где он неизменно принимал участие в капозйре. Ветрогон занимался ловлей мышей и лягушек и продавал их в лаборатории для медицинских исследований и научных опытов. Поэтому к нему относились с большим уважением и высоко ценили его суждения.

Ведь он тоже был немного ученым, он беседовал с докторами и знал всякие непонятные слова.

Проходив по городу немалое время и выпив порядочное количество кашасы, друзья наконец наткнулись на Ветрогона, который шел, запахнувшись в свой широкий пиджак, как будто ему было холодно, и что-то бормотал про себя. Он уже знал новость и тоже искал друзей. Увидав их, он сунул руку в карман (за платком, чтобы утереть слезы, подумал Курио). Но Ветрогон извлек из глубины кармана маленькую зеленую лягушку, блестящую, словно изумруд.

– Я спрятал ее для Кинкаса. Никогда не встречал такой красивой.

IX

Они остановились в дверях; Ветрогон протянул руку: на ладони, выпучив глаза, сидела лягушка. Они топтались на пороге; Прилизанный Негр вытянул шею, чтоб лучше видеть.

Семейство прервало оживленную беседу, четыре пары глаз злобно впились в незваных гостей. "Только этого не хватало", - подумала Ванда. Ветрогон смутился и спрятал лягушку в карман. Капрал Мартин в отношении воспитанности уступал только Кинкасу, Сняв свою потертую шляпу, он раскланялся:

– Добрый вечер, дамы и господа. Мы хотели его видеть...

И шагнул в комнату. Остальные последовали за ним. Родственники отошли в сторону, и приятели обступили гроб. Курио подумал сначала, что произошла ошибка: у покойника не было ничего общего с Кийкасом Сгинь Вода. Только по улыбке можно было узнать его. Все четверо стояли пораженные: никогда они не могли представить себе Кинкаса таким чистым, хорошо одетым, шикарным... В один миг они растеряли всю свою смелость, даже опьянение прошло как по волшебству. В присутствии родных Кинкаса - особенно женщин - они оробели, растерялись, не знали, что делать с собою, куда девать руки, как стоять.

Курио, нарумяненный, комичный в своем изношенном фраке, смотрел на друзей, взглядом умоляя их уйти отсюда как можно скорее. Капрал Мартин размышлял, как генерал перед сражением, стремясь детально изучить силы противника. Ветрогон сделал шаг к двери. Один только Прилизанный Негр, все еще стоявший позади других, вытянув шею, не колебался ни секунды. Кинкас улыбался ему, и Негр улыбнулся тоже. Нет на свете такой силы, которая заставила бы его уйти отсюда, от папаши Кинкаса. Негр взял Ветрогона за руку и взглядом отверг просьбу Курио. И тогда Капрал Мартин понял: солдату не к лицу бежать с поля битвы. Все четверо отошли в глубину комнаты.

Так они и стояли молча - в одном углу семья Жоакима Соареса да Кунья: его дочь, зять, брат и сестра, в другом - друзья Кинкаса Сгинь Вода. Ветрогон держал руку в кармане, поглаживая испуганную лягушку; ему так хотелось показать ее Кинкасу! Они двигались словно в каком-то странном танце - как только приятели отошли от гроба, к нему приблизились родственники. Ванда бросила на отца взгляд, полный презрения и упрека: даже после смерти он предпочитал общество этих оборванцев.

Конечно, он ждал их, из-за их опоздания волновался, он хотел видеть у своего гроба этих бродяг. А онато думала, что победила, что Кинкас сдался, - он перестал наконец ругаться, и Ванда решила, что отец сражен тем преисполненным достоинства молчанием, которым она встречала все его фокусы. Но когда Ванда готова была праздновать победу, на лице покойника вновь засияла улыбка. Сейчас он больше чем когда-либо был Кинкасом Сгинь Вода. Если бы не боязнь оскорбить память Отасилии, Ванда отказалась бы от борьбы, возвратила бы гроб в похоронное бюро, продала бы новую одежду за полцены какому-нибудь бродячему торговцу и оставила бы этот мерзкий труп на Ладейре-до-Табуан. Молчание становилось невыносимым.

Леонардо обратился к жене и тетке:

– Вам пора уходить. А то будет темно.

Несколько минут назад Ванда только этого и хотела - пойти домой и отдохнуть. Но теперь она сжала губы - нет, она не хочет сдаваться:

– Немного попозже.

Прилизанный Негр уселся на пол, прислонившись головой к стене. Ветрогон пнул его ногой: неприлично так усаживаться в присутствии родственников покойного. Курио все порывался уйти, Капрал Мартин укоризненно смотрел на Негра. Но Прилизанный оттолкнул ногу приятеля и заревел:

– Он был нашим отцом! Папаша Кинкас...

Ванда была ошеломлена. Леонардо и Эдуарде чувствовали себя так, словно получили пощечину или плевок в лицо. Одна только тетя Марокас заколыхалась от смеха.

– Какой забавный!

Очарованный, Прилизанный Негр перешел от рыданий к смеху. Его хохот был еще ужаснее воплей. Он гремел, заполняя всю комнату, но сквозь него до Ванды доносился еще чей-то смех - Кинкас веселился от всей души.

– Какое святотатство! - ее сухой голос разрушил зародившуюся было сердечность в отношениях с Негром.

Услыхав упрек, тетя Марокас поднялась со стула и принялась ходить по комнате. Прилизанный Негр с восхищением следил за ней глазами. Он осмотрел ее с ног до головы и пришел к заключению, что эта женщина в его вкусе; конечно, она уже немного старовата, бедняжка, но зато какая рослая, полная... Он ценил таких женщин. Не то что теперешние худосочные, их и обнять-то нельзя как следует! Вот бы встретиться с этой дамой на пляже, уж они бы не соскучились вдвоем. Стоит только на нее поглядеть - сразу видно, н4 что она способна. Тетя Марокас заявила, что хочет уйти: она переутомилась; да и нервы... Ванда молча заняла ее место у гроба. Она сидела на стуле, строго выпрямившись.

– Все мы устали, - сказал Эдуарде.

– Женщинам в самом деле лучше уйти... - Леонардо боялся вечерней Ладейры-до-Табуан, когда закрываются все магазины и улицей завладевают бродяги и проститутки.

Капрал Мартин, движимый стремлением к мирному сотрудничеству, вежливо предложил:

– Может, господа устали и хотят малость вздремнуть, так мы за ним присмотрим.

Эдуарде прекрасно понимал, что не следует этого делать: нельзя, чтобы все родственники ушли и покойник остался на попечении незваных посетителей. Но до чего же ему хотелось принять их предложение, ах, до чего хотелось! Целые дни он был на ногах - обслуживал покупателей, распоряжался... Как тут не устать!

Он привык рано ложиться, а вставать на рассвете и никогда не отступал от этого правила. Обычно, возвратясь из магазина, Эдуардо принимал душ и обедал.

После обеда садился в шезлонг, вытягивал ноги и в ту же минуту засыпал. Братец Кинкас доставлял ему одни неприятности. В течение целых десяти лет он только этим и занимался. И вот теперь Эдуардо вынужден не спать из-за него всю ночь, и при этом за весь день ему удалось съесть лишь несколько бутербродов. А почему бы, собственно, не оставить Кинкаса в компании бродяг, ведь это его приятели, он водил с ними дружбу в течение целых десяти лет?.. А им - членам почтенного семейства - совершенно нечего делать в его грязной дыре. Это какая-то крысиная нора, и ни ему, ни Марокас, ни Ванде с Леонардо вовсе не место здесь.

Однако у него не хватало духу сказать то, что он думал. Ванда так дурно воспитана, она может напомнить ему, Эдуардо, о тех временах, когда он только еще начинал свою карьеру и не раз пользовался щедростью Кинкаса. Эдуардо посмотрел на Капрала Мартина довольно благосклонно.

Ветрогон, убедившись в бесплодности попыток принудить Прилизанного Негра встать, уселся с ним рядом. Ему очень хотелось вытащить лягушку пусть бы она попрыгала. В жизни он не встречал такой красивой! Курио в детстве провел несколько лет в иезуитском приюте и теперь силился извлечь из ослабевшей памяти какую-нибудь молитву. Он не раз слышал, что по покойникам полагается молиться. И в приюте отцы иезуиты... Да, а священник уже был или придет завтра? Этот вопрос вертелся у Курио на языке, и он не выдержал:

– А что, падре уже был?

– Придет завтра утром... - ответила Марокас..

Ванда укоризненно взглянула на нее: зачем она разговаривает с этим типом? Но все же теперь Ванда чувствовала себя лучше - ей удалось отогнать бродяг в угол, она заставила их молчать. Достоинство восстановлено. В конце концов ведь нельзя же ей и тете Марокас сидеть здесь всю ночь. Вначале она смутно надеялась, что безобразные приятели Кинкаса не станут долго задерживаться, поскольку на этом велорио не было ни выпивки, ни закуски. Она не понимала, почему они все еще торчат здесь, не из дружеских же чувств к покойному: эти люди не знают, что такое дружба.

Впрочем, даже присутствие таких приятелей не имеет никакого значения. Лишь бы они не вздумали принять участие в похоронной процессии. Завтра утром она, Ванда, об этом позаботится, она вернется сюда и распорядится как следует. Возле покойного будут только его родственники, они и похоронят Жоакима Соареса да Кунья скромно и прилично. Она встала и позвала Марокас:

– Пойдем. - И добавила, обращаясь к Леонардо: - Не задерживайся особенно долго, тебе вредно не спать ночь. Ведь дядя Эдуарде обещал остаться до утра.

Эдуарде кивнул и уселся на стул. Леонардо пошел проводить женщин до трамвая. Капрал Мартин решился сказать им вслед: "Доброй ночи, мадам", однако не получил ответа.

Комнату освещали только свечи. Прилизанный Негр уснул и отчаянно храпел.

X

В десять часов вечера Леонардо поднялся с ящика из-под галет и подошел поближе к свечам, чтобы взглянуть на часы. Эдуарде, открыв рот, спал на стуле. Леонардо разбудил его:

– Я ухожу. В шесть часов утра приду сменить тебя. Ты успеешь сходить домой переодеться.

Эдуардо вытянул ноги и вспомнил свою удобную кровать. Болела шея. В углу негромко, но горячо спорили: кто именно, Курио, Ветрогон или Капрал Мартин, займет место Кинкаса в сердце и на ложе Пучеглазой Китерии. Капрал Мартин проявил возмутительный эгоизм, не соглашаясь вычеркнуть себя из числа наследников, несмотря на то что ему ведь и так принадлежало сердце стройной негритянки Кармелы. Когда шаги Леонардо смолкли на улице, Эдуардо посмотрел на друзей Кинкаса. Они замолчали. Капрал Мартин улыбнулся коммерсанту. Эдуардо с завистью глядел на сладко спавшего Прилизанного Негра. Попытался устроиться получше, положив ноги на ящик.

Невыносимо болела шея. Ветрогон наконец не выдержал, он вынул лягушку из кармана и посадил на пол.

Лягушка запрыгала, такая забавная, будто маленький гномик.

Эдуардо никак не мог заснуть. Он неподвижно смотрел на мертвеца. Вот кому удобно лежать! И какого черта Эдуардо сидит здесь, как сторож? Мало разве того, что он пойдет на похороны, что он взял на себя часть расходов? Он выполнил свой долг по отношению к брату, даже с лихвой, если учесть, о каком брате идет речь. Ведь такого скандалиста и безобразника, как Кинкас, свет не видывал!

Он встал, размялся немного и широко зевнул. Ветрогон держал в кулаке маленькую зеленую лягушку.

Курио думал о Пучеглазой Китерии. Вот это женщина!.. Эдуардо подошел к ним:

– Скажите-ка...

Капрал Мартин, психолог по призванию и.по необходимости, вытянулся перед ним.

– К вашим услугам, начальник.

Как знать, а вдруг коммерсант распорядится послать за бутылкой, чтобы быстрее проходила длинная ночь?

– Вы останетесь здесь до утра?

– С ним? Да, сеньор. Мы его друзья.

– Тогда я пойду домой, отдохну немного. - Эдуарде вытащил из кармана бумажку. Капрал, Курио и Ветрогон напряженно следили за его движениями. Вот вам, купите себе бутербродов. Но не оставляйте его одного. Ни на минуту, слышите!

– Можете отдыхать спокойно, мы составим ему компанию.

Прежде чем начать пить, Курио и Ветрогон закурили; Капрал Мартин тоже вынул сигару в пятьдесят сентаво, черную, крепкую: только настоящий курильщик может понять, что это за сигара. Он пустил сильную струю дыма в нос Негру, но тот даже не шевельнулся.

Однако как только откупорили бутылку, ту самую первую бутылку, которую, как утверждают родные Кинкаса, Капрал принес под рубашкой, Негр почуял запах кашасы и тотчас же проснулся. Он открыл глаза и потребовал, чтобы и ему дали глотнуть.

С первого же глотка в четырех друзьях проснулся дух критицизма. Эти родичи Кинкаса задирают нос, а сами, сразу видно, мерзкие скряги. Ничего не сумели сделать как следует. Где стулья для посетителей?

Где выпивка и угощение, как полагается даже в самых бедных домах? Капрал Мартин не раз бывал на велорио, но никогда еще не видел такого. Все сделано небрежно, кое-как, без всякого старания. Последние бедняки в таких случаях все-таки считают своим долгом подать хоть чашечку кофе и рюмочку кашасы. Кинкас не заслужил подобного унижения. Важничают, чуть не лопаются от спеси, а сами даже не угостили ничем друзей покойного! Курио и Ветрогон отправились на поиски чего-нибудь съестного. Кроме того, они получили задание раздобыть какие-нибудь ящики, чтоб можно было сидеть. Капрал Мартин решил обставить велорио более или менее прилично. Он уселся на единственный стул и начал командовать - принести ящики, купить кашасы... Прилизанный Негр одобрительно кивал.

Надо признать, что сам покойник выглядел прилично, тут семейство постаралось. Костюм новый, туфли тоже, все очень даже шикарно. И свечи красивые, из церкви. Ну а цветы? Забыли? Где же это видано, чтобы покойнику не принесли цветов?

– Вид-то у него что надо! - сказал Прилизанный Негр. - Настоящий сеньор.

Кинкас улыбнулся на похвалу, и Негр ответил ему улыбкой.

– Папаша... - сказал он растроганно и ткнул Кинкаса пальцем под ребро, как делал обычно, когда слышал от него удачную остроту.

Вернулись Курио и Ветрогон и принесли два ящика, кусок колбасы и несколько бутылок. Друзья уселись в кружок возле покойника, и тут Курио предложил всем вместе прочитать "Отче наш". Ценой неслыханного напряжения ему удалось припомнить молитву почти целиком. Остальные неуверенно поддержали. Читать молитву было делом нелегким. Прилизанный Негр знал несколько заклинаний, обращенных к Ошуму и Ошале[11]; этим и ограничивалось его религиозное образование. Ветрогон не молился уже лет тридцать.

Капрал Мартин полагал, что ходить в церковь и молиться - значит проявлять слабость, мало приличествующую человеку военному. Однако все честно старались. Курио начинал, приятели подхватывали, как могли. В конце концов Курио, стоявший на коленях со скорбно склоненной головой, не выдержал:

– Стадо ослов!

– Практики не хватает... - пояснил Капрал. - Все-таки кое-что вышло. Остальное сделает завтра падре.

Кинкас остался равнодушен к молитве, наверно, ему было жарко в плотном костюме. Прилизанный Негр смотрел на друга. Надо все-таки что-нибудь для него сделать, раз молитва не получилась. Может быть, спеть ему из кандомбле? Что-то они ведь должны сделать!

Он обратился к Ветрогону:

– Где твоя жаба? Дай ему...

– Это не жаба, а лягушка. Только зачем она ему теперь?

– А может, ему понравится.

Ветрогон достал лягушку и осторожно положил ее на скрещенные руки Кинкаса. Мерцающее пламя свечей осветило лягушку, зеленоватые отблески вспыхнули на лице трупа. Лягушка прыгнула и спряталась в глубине гроба.

Капрал Мартин и Курио снова заспорили из-за Пучеглазой Китерии. Выпив, Курио сделался воинственнее и энергично поднимал голос в защиту своих интересов. Прилизанный Негр возмутился:

– Не стыдно вам спорить тут, у него на глазах?

Он еще ее остыл, а вы, как урубу[12], набросились на падаль.

– Пусть он сам решит... - предложил Ветрогон.

Он надеялся, что Кинкас выберет его в наследники и именно ему завещает Китерию, свою единственную собственность. Разве не он принес Кинкасу в подарок зеленую лягушку, самую замечательную из всех, что ему приходилось видеть?

– Гм! - послышалось из гроба.

– Видите? Ему этот разговор не по душе, - рассердился Негр.

– Надо ему тоже дать глотнуть... - сказал Капрал. Ему хотелось заслужить благодарность покойника.

Кинкасу открыли рот и принялись вливать в него кашасу. Кашаса полилась на пиджак, на рубашку...

– Я еще не видел, чтобы кто-нибудь пил лежа...

– Надо его посадить. Так он и нас будет лучше видеть.

Кинкаса усадили на ящик, его голова качалась из стороны в сторону. После глотка кашасы он улыбался еще шире.

– Хороший пиджак... - Капрал Мартин рассматривал материю. - Глупо надевать новый костюм на покойника. Умер - и конец, отправляйся в землю. Кормить червей хорошей одеждой... а ведь сколько людей, которым нечего носить...

– Вот это чистая правда, - поддержали все.

Кинкасу дали еще глоток, он качнул головой, конечно, он тоже не возражал, он всегда соглашался с разумными доводами.

– И потом он испортит костюм кашасой,

– Лучше снять с него пиджак.

Казалось, Кинкасу стало легче, когда с него стянули тяжелый плотный черный пиджак. Но он все выплевывал кашасу, пришлось снять и рубашку. Курио загляделся на блестящие ботинки покойника; его собственные были все в дырах.

– Зачем мертвецу новые ботинки, правда, Кинкас? А мне они как раз по ноге.

Прилизанный Негр притащил старую одежду друга, брошенную в углу комнаты. Кинкаса одели, и тогда все узнали его:

– Вот это и вправду наш старый Кинкас.

Друзья повеселели. Кинкас, похоже, тоже был доволен, в старой одежде ему было удобнее. Особенно он был благодарен Курио - проклятые ботинки так жали ноги! Но этот дурак вздумал полезть к Кинкасу с разговорами насчет Китерии. Он стал шептать ему что-то на ухо. Разве можно так делать? Ведь говорил же Прилизанный Негр, что это раздражает Кинкаса! Покойник рассердился и выплюнул струю кашасы прямо в лицо Курио. Приятели задрожали от страха.

– Он взбесился.

– Я же говорил!

Ветрогон надел новые брюки, пиджак достался Капралу. Рубашку Прилизанный Негр выменяет в знакомой таверне на бутылку кашасы. Капрал Мартин вежливо сказал Кинкасу:

– Я не хочу никого обижать, но, говоря откровенно, твоя семейка довольно-таки бережлива.

– Сквалыги... - уточнил Кинкас.

– Раз ты сам так говоришь, значит, правда. Мы боялись оскорбить их, в конце концов ведь это твои родственники. Но что за скряги!.. Даже выпивка за наш счет, где это видано! Такого велорио еще не бывало!

– И ни одного цветка... - поддержал Прилизанный. - Чем иметь таких родственников, лучше их совсем не иметь.

– Мужчины - болваны. Женщины - гадюки, - .

четко произнес Кинкас.

– Но послушай, папаша, толстуха все-таки кое-чего стоит...

– Вонючка жирная!

– Не говори, папаша. Немного перезрела, но не так-то уж она плоха. Я встречал и похуже.

– Ты, Негр, осел. Не смыслишь в женщинах.

Ветрогон совсем некстати вставил:

– Вот Китерия хороша, верно, старик? Что она теперь будет делать? Я даже...

– Заткнись, несчастный! Не видишь, он злится?

Но Кинкас не слышал Ветрогона. В эту самую минуту Капрал Мартин сделал попытку обделить его на целый глоток кашасы. Кинкас мотнул головой и так стукнул по бутылке, что чуть не разбил ее.

– Дай папаше кашасы... - сказал Прилизанный Негр.

– Он проливает, - возразил Капрал.

– Пусть пьет, как хочет. Имеет право.

Капрал Мартин сунул бутылку в открытый рот Кинкаса.

. - Успокойся, приятель. Я не хотел тебя обидеть.

На, пей на здоровье. Ведь нынче твой праздник...

Они перестали говорить о Китерии. Было совершенно ясно, что Кинкас не разрешает касаться этого вопроса.

– Хорошая водка! - похвалил Курио.

– Барахло! - решил Кинкас, который был знатоком.

– Ну так ведь и цена...

Лягушка прыгнула Кинкасу на грудь. Он полюбовался ею и тут же спрятал в карман старого засаленного пиджака.

Луна поднималась над городом и над морем, луна Баии лила в окно свое серебряное сияние... Ветер с моря погасил свечи, гроба больше не было видно. С улицы доносились звуки гитары, женский голос пел о муках любви. Капрал Мартин тоже запел.

– Он обожает песни...

Они пели вчетвером, бас Прилизанного Негра заполнял всю улицу и замирал далеко в бухте, где стояли баркасы. Кинкас не отставал ни в чем. Раньше он пил вместе со всеми, а теперь слушад пение, он ведь любил кантиги.

Наконец они устали петь, и Курио сказал:

– Кажется, сегодня вечером мокека у Рулевого Мануэла?

– Конечно, сегодня. Мокека из ската, - прибавил Ветрогон.

– Никто не умеет готовить ее лучше, чем Мария Клара, - заявил Мартин.

Кинкас прищелкнул языком. Прилизанный Негр рассмеялся:

– Он до смерти любит мокеку.

– А почему бы нам не пойти? Рулевой Мануэл может даже обидеться, если мы не придем.

Приятели переглянулись. Немного поздно, да к тому же придется еще заходить за женщинами. Курио колебался:

– Мы ведь обещали не оставлять его одного.

– А почему одного? Он пойдет с нами.

– Я хочу есть, - заявил Прилизанный Негр, Посоветовались с Кинкасом:

– Хочешь пойти?

– А что я калека, что ли, чтобы оставаться здесь?

Еще один глоток - и бутылка пуста. Кинкаса поставили на ноги. Прилизанный Негр заметил:

– Он так пьян, что не держится на ногах. С годами он становится слабее. Пошли, папаша!

Курио и Ветрогон зашагали впереди. Кинкас, довольный жизнью, танцующей походкой шел между Прилизанным Негром и Капралом Мартином, которые вели его под руки.

XI

По-видимому, этой ночи суждено было стать незабываемой. Кинкас Сгинь Вода переживал лучшие минуты своей жизни. Необычайное воодушевление охватило компанию: им принадлежит эта небывалая ночь, для них стоит над Баией полная луна, заливая город таинственным светом. Под столетними порталами на площади Позорного Столба прятались парочки, мяукали на крышах коты, стонали гитары. Ночь была полна очарования, издали неслись звуки атабаке[13], все казалось призрачным, нереальным...

Кинкас Сгинь Вода веселился вовсю: он подставлял ножку Капралу и Негру, показывал встречным язык, сунулся в какой-то подъезд посмотреть, что делает укрывшаяся там парочка. На каждом шагу он валился и чуть было не растянулся на мостовой. Друзья не торопились, время принадлежало им. Они не чувствовали его власти над собою и верили, что эта волшебная ночь будет длиться долго, может быть, целую неделю.

Ибо, как утверждал Прилизанный Негр, нельзя же день рождения Кинкаса Сгинь Вода отпраздновать за какие-нибудь несколько часов. Кинкас не отрицал, что сегодня день его рождения, хотя никто не помнил, чтобы его праздновали когда-нибудь прежде. Случалось им отмечать многочисленные помолвки Курио, дни рождения Марии Клары и Китерии, а иногда даже какое-нибудь научное открытие, сделанное одним из клиентов Ветрогона. На радостях ученый вручал обычно своему "скромному сотруднику" бумажку в пятьсот крузейро. Но день рождения Кинкаса праздновался впервые, и надо было отметить его как полагается.

Они шли по склону горы к площади Позорного Столба, к дому Китерии.

Странно: в барах на Сан-Мигел не было обычного шума. В эту ночь все выглядело по-иному.

А может быть, полиция сделала облаву, и бары закрыты, а Китерию, Кармелу, Доралисе, Эрнестину и толстую Маргариту увели агенты? Как бы и им не попасть в ловушку! Капрал Мартин принял на себя командование, Курио отправили вперед.

– Ступай на разведку, - приказал Капрал.

В ожидании они сели на ступени церкви. Оказалось, что имеется еще одна бутылка. Кинкас лег, он смотрел в небо и улыбался при свете луны.

Курио вернулся в сопровождении шумной компании, вопившей "вива" и "ура". Впереди всех, поддерживаемая двумя приятельницами, величественно выступала безутешная вдова Пучеглазая Китерия, вся в черном и в кружевной мантилье.

– Где он? Где он? - кричала она в волнении.

Курио поспешно взбежал по ступеням. Он походил в своем потертом фраке на митингового оратора.

– Пронесся слух, будто бы Кинкас протянул ноги, и город погрузился в траур. - Все рассмеялись, Кинкас смеялся тоже, - Так "от он здесь, люди добрые, сегодня день его рождения, и мы отпразднуем его на баркасе у Рулевого Мануэла.

Пучеглазая Китерия высвободилась из объятий полных сочувствия Доралисе и толстой Марго и хотела кинуться к Кинкасу, который сидел теперь на ступеньке рядом с Прилизанным Негром. Но, видно, потрясенная всем происходящим, она не могла удержаться на ногах и уселась прямо на мостовую. Ее тотчас же подняли и подвели к Кинкасу.

– Бандит! Собака! Негодяй! Ведь вздумается же такое - распускать слухи, будто ты умер, и пугать людей?

Она села возле улыбающегося Кинкаса, взяла его руку и положила себе на грудь, чтобы он ощутил биение ее встревоженного сердца:

– Я чуть с ума не сошла, а он, оказывается, веселится, окаянный. Ну что с тобой делать? Дьявол ты, а не человек, вечно что-нибудь придумаешь! Какой ты бесчувственный, Сгинь Водичка, совсем ты меня не жалеешь, ведь ты меня просто убил...

Все смеялись, шутили; в тавернах вновь зашумел народ, Ладейра-де-Сан-Мигел ожила. Компания направилась к дому Китерии. Она была в этот вечер чрезвычайно хороша: в черном платье, такая соблазнительная...

Они шли по Ладейре-де-Сан-Мигел и всюду встречали привет и дружбу. Немец Хансен, хозяин бара "Цветок Сан-Мигел", пригласил их выпить по рюмке кашасы. Француз Верже подарил дамам африканские амулеты. Он не мог присоединиться к ним, так как этой ночью ему надо было выполнять обет, данный святому.

Двери домов открывались, женщины выглядывали из окон, выходили на улицу. Имя Кинкаса слышалось повсюду, ему кричали "ура". Кинкас кивал в знак благодарности, словно король, возвратившийся на трон.

В доме Китерии все было погружено в траур. В спальне на комоде, между литографией, изображающей Христа, и глиняной статуэткой кабокло[14] Ароэйра, ее покровителя, красовался портрет Кинкаса, вырезанный из газеты, где он был напечатан в качестве иллюстрации к серии очерков Джованни Гимараэнса "Баиянское дно". По бокам портрета горели две свечи, а перед ним лежала красная роза. Доралисе, ближайшая подруга Китерии, откупорила бутылку и разлила кашасу в синие рюмки. Китерия погасила свечи, Кинкас свалился на постель. Гости перешли в столовую. Вскоре Китерия присоединилась к ним.

– Он заснул, бедняга...

– Перепил... - пояснил Ветрогон.

– Пусть поспит немного, - сказал Прилизанный Негр. - Он имеет право...

Но поскольку они и так уже опоздали к Рулевому Мануэлу, то вскоре пришлось разбудить Кинкаса. Китерия, негритянка Кармела и толстая Марго отправились вместе с ними. Доралисе пришлось остаться - ей сообщили, что нынче вечером придет доктор Кармино. Ну, а доктор Кармино, сами понимаете, - он ведь дает ей деньги каждый месяц, нельзя же обидеть такого человека.

Они надеялись, что застанут баркас еще у причала.

Спустились по склону. Теперь они спешили, Кинкас шел в обнимку с Китерией и Прилизанным Негром, он спотыкался о камни и тяжело виснул на плечах Друзей.

По дороге пришлось все же остановиться в баре Казузы, старого друга. У бара была дурная слава, каждый вечер здесь что-нибудь случалось. У Казузы собирались курильщики маконьи. Он был приветлив и всегда давал в долг несколько рюмок, а иногда даже целую бутылку. Неловко являться на баркас с пустыми руками; решили потолковать с Казузой, не удастся ли раздобыть у него в долг литра три кашасы. Капрал Мартин, отличавшийся редким дипломатическим искусством, подошел к стойке и шепотом начал переговоры с хозяином, который никак не мог прийти в себя от изумления, видя Кинкаса Сгинь Вода в великолепном настроении. Остальные уселись опрокинуть по рюмке за счет заведения для возбуждения аппетита и в честь дня рождения Кинкаса. В баре было полно народу: хмурые курильщики маконьи, веселые моряки, женщины, болтавшие о последних новостях, шоферы...

Драка началась внезапно и чрезвычайно эффектно.

Похоже, что и в самом деле виноват был Кинкас. Он сидел, склонив голову на грудь Китерии и вытянув ноги. Как утверждают, один из курильщиков маконьи, проходя мимо, споткнулся о ноги Кинкаса и чуть не упал. Парень разразился ругательствами. Прилизанному Негру это не понравилось: Кинкас имел право делать все что угодно, в том числе вытягивать ноги, как ему заблагорассудится. Негр высказал свое мнение вслух. Парень промолчал. Казалось бы, тем все и кончилось. Однако через несколько минут еще какой-то тощий тип из той же компании курильщиков маконьи тоже пожелал пройти. Он попросил Кинкаса подвинуться, но Кинкас сделал вид, что не слышит. Тощий парень рассвирепел и, бешено ругаясь, толкнул Кинкаса. Тот ударил его головой, и драка началась. Прилизанный Негр поднял парня вверх и, по своей обычной манере, швырнул его на другой стол. Разъяренные приятели парня кинулись в наступление. Невозможно передать, что было дальше. Прекрасная Китерия, вскочив на стул, размахивала бутылкой. Командование принял на себя Капрал Мартин.

Побоище завершилось полной победой друзей Кинкаса, на помощь которым пришли шоферы. Курильщики маконьи бежали. Ущерб, нанесенный неприятелем, оказался значительным: у Ветрогона под глазом красовался синяк, Курио оторвали полу фрака. Кинкас лежал неподвижно, ему, как видно, здорово досталось, и к тому же он сильно ударился головой о каменный пол. Китерия склонилась над Кинкасом, пытаясь привести его в чувство. Казуза философски созерцал перевернутую стойку, опрокинутые столы и разбитые стаканы. Дело привычное, и потом ведь это реклама: после такого сражения в баре будет больше посетителей.

Он и сам знал толк в доброй драке.

От глотка кашасы Кинкас пришел в себя. Он все еще как-то странно пил: часть жидкости выливалась обратно из его рта, словно бы он ее выплевывал. Если бы не день его рождения, Капрал Мартин в деликатной форме обратил бы на это его внимание. Все направились в порт.

Рулевой Мануэл не ждал их в столь поздний час.

Кушанье было уже готово, Мануэл не собирался выходить в море, поскольку гости не явились, и вокруг глиняного горшка сидели одни рыбаки. В глубине души Мануэл ни на минуту не верил в смерть Кинкаса. Не может старый моряк умереть на суше, в какой-то постели. Поэтому он ничуть не удивился, увидев Кинкаса под руку с Китерией.

– Скатов много, хватит на всех...

Вытянули большой камень, служивший якорем, подняли парус. На воде серебрилась лунная дорожка.

Вдали, на горе, чернела Баия. Баркас медленно отчалил. Мария Клара громко запела морскую песню:

На дне моря тебя я нашел

В ожерелье из раковин нежных...

Гости подсели к дымящемуся горшку. Глиняные миски быстро наполнялись мокекой из ароматного ската, с дендэ и перцем. Бутылка кашасы ходила по кругу. Капрал Мартин всегда зорко смотрел в будущее и обладал даром провидения. Поэтому, руководя побоищем в баре, он в то же время ухитрился стянуть в суматохе несколько бутылок, которые дамы укрыли под своей одеждой. Кинкас и Китерия ничего не ели:

они лежали на корме и под звуки песни Марии Клары пучеглазая красавица шептала старому моряку слова любви.

– Зачем ты так напугал меня, противный Сгинь Водичка? Ты ведь знаешь, что у меня слабое сердце, врач не велел мне волноваться. Неужели ты думаешь, что я могла бы жить без тебя, мерзкий ты человек?

Я привыкла к тебе, к твоим безумствам и к твоей мудрости, к твоим дурным манерам и к твоему добродушию. Зачем ты так поступил со мною? - Она обнимала раненную в драке голову Кинкаса, целовала его лукавые глаза, Кинкас не отвечал, он впитывал в себя морской воздух, его рука свешивалась за борт, от нее по воде тянулся след. Вначале все шло хорошо: голос Марии Клары, чудесное угощение, свежий бриз, свет луны и шепот Китерии. Но неожиданно с юга надвинулись облака. Луна скрылась, звезды погасли, ветер крепчал и становился опасным. Рулевой Мануэл сказал:

– Будет шторм, лучше повернуть назад.

Он хотел вернуться в гавань до начала бури. Но так хороша была кашаса, так приятна дружеская беСеда, а в горшке в масле дендэ плавало еще так много скатов! И голос Марии Клары навевал тихую грусть.

Не хотелось расставаться с морем. И потом, разве можно было нарушить идиллию, разлучить Кинкаса с Китерией в эту праздничную ночь?

Вот почему случилось так, что буря застигла их в пути. Ветер выл, волны пенились, молнии прорезали темноту. Начался дождь. Вдали сверкали огни Баии. Рулевой Мануэл стоял у штурвала, посасывая трубку.

Никто не видел, как Кинкас поднялся. Он стоял, прислонившись к мачте. Китерия не сводила влюбленных глаз с фигуры старого моряка. Кинкас улыбался волнам, лизавшим борта, и молниям, сверкавшим во мраке. Мужчины и женщины хватались за канаты, цеплялись за борт... Ветер свистел, маленькому суденышку каждую минуту угрожала гибель. Мария Клара больше не пела, она стояла у штурвала рядом с возлюбленным.

Волны перекатывали через палубу, ветер рвал паруса. В темноте по-прежнему светился огонек трубки Рулевого Мануэла, и Кинкас, старый моряк, все также неподвижно и величаво стоял среди бушевавшего шторма. Баркас медленно, с трудом входил в тихие воды защищенной от ветра бухты. Еще немного, и можно будет снова начать веселье.

Но тут небо прорезали одна за другой пять молний, гром загрохотал с такой силой, будто возвещал конец света, и огромная волна подняла баркас. Все невольно вскрикнули, толстая Марго завопила:

– Пресвятая дева, спаси и помилуй!

Баркас накренился. Среди рева разъяренных волн послышались последние слова Кинкаса, и при свете молний было видно, как он бросился за борт. Парусник вошел спокойно в бухту, а Кинкас, закутанный в белый саван из морской пены, погрузился в бурную пучину вод. Он всегда хотел так умереть.

XII

Похоронное бюро не приняло гроб обратно даже за полцены. Пришлось за него расплатиться. Свечи Ванда сумела использовать в хозяйстве. Гроб же до сего дня находится в магазине Эдуарде, который не теряет надежды продать его для какого-нибудь второсортного покойника. Насчет же последних слов Кинкаса имеются самые различные версии. Да и кто мог ясно расслышать их в такую бурю? А если верить рыночному трубадуру, то дело было так:

Ревела буря и выла,

И громко Кинкас сказал:

"Час мой, о друга, настал,

Я сам этот час избрал,

Пусть море мне будет могилой.

Гроб мне семейство купило,

Тратили зря капитал

Море меня приютило..."

Дальше никто не слыхал

Буря слова заглушила.

Примечания

1

Подъемник Ласерды - большой лифт, служащий для подъема пешеходов в верхнюю часть города Салвадор.

2

Мингау - сладкая каша из пшеничной или маниоковой муки.

3

Акаражё - блюдо из вареной фасоли, поджаренной в пальмовом масле.

4

Абара - блюдо, приготовляемое из вареной фасоли, приправленной перцем и маслом пальмы дендэ.

5

Кандомбле - негритянский религиозный обряд, сопровождаемый танцами и пением.

6

Шанго могущественное божество из негритянской мифологии.

7

"Порринья", "ронда", "семь с половиной" - азартные карточные игры.

8

Капоэйра - атлетическая игра, проходящая под музыку. Участники ее совершают характерные резкие движения, симулируя нападение друг на друга с ножом.

9

Мать бога - жрица в негритянском религиозном обряде "макумба".

10

"Жого до бишо" - "звериная игра" (португ.) - популярная в Бразилии подпольная лотерея, в которой играют на билеты государственной лотереи. Ставки делаются на конечные цифры номера билета, выигравшего в государственной лотерее. Название игры связано с тем, что каждая группа из четырех дифр соответствует названию какого-либо животного.

11

Ошум и О шaлa негритянские языческие божества.

12

Урубу - южноамериканский гриф.

13

Атабаке - барабан.

14

Кабокло метис; бедный крестьянин.


на главную | моя полка | | Необычайная кончина Кинкаса Сгинь Вода |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу