Книга: Римская кровь



Римская кровь

Стивен Сейлор

Римская кровь

Рику Соломону эта книга

Часть первая

Высокое и низменное

Глава первая

Раб, который пришел за мной этим не по-весеннему жарким утром, был молодым человеком, от силы лет двадцати.

Обычно за мной посылают самого захудалого раба — замухрышку, калеку, недоумка с конюшни, от которого разит навозом, а налипшая на волосы солома заставляет его то и дело чихать. Того требуют приличия: когда нуждаются в услугах Гордиана Сыщика, соблюдают определенную дистанцию и сдержанность. Можно подумать, что я прокаженный или жрец какого-нибудь нечистого восточного культа. Я к этому привык. Я не принимаю этого близко к сердцу, пока мои счета оплачиваются вовремя и сполна.

Раб, стоявший перед моей дверью этим утром, был, однако, весьма опрятен и подтянут. Его скромные манеры были почтительны, но далеки от подобострастия, — учтивость, какую ожидаешь встретить в юноше, обращающемся к мужчине десятью годами его старше. Латынь его была безупречна (лучше моей), а переливы хорошо поставленного голоса напоминали флейту. Не замухрышка с конюшни, но, ясное дело, образованный и обласканный слуга дорожащего им хозяина. Раба звали Тироном.

— Из дома достопочтенного Марка Туллия Цицерона, — добавил он, слегка наклонив голову, чтобы видеть, говорит ли мне что-нибудь это имя. Оно мне ничего не говорило. — Пришел искать вашей помощи, — добавил он, — по рекомендации…

Я взял Тирона за руку, сделал ему знак молчать и ввел в дом. Лютая зима сменилась весенним удушьем; несмотря на ранний час, было чересчур жарко, чтобы стоять в открытых дверях. К тому же было слишком рано, чтобы прислушиваться к щебетанию этого молодого раба, сколь бы ни был певуч его голос. В моих висках рокотал гром. Где-то в уголках глаз вспыхивали и гасли тонкие росчерки молний.

— Скажи мне, — спросил я, — не известно ли тебе лекарство от похмелья?

Юный Тирон посмотрел на меня искоса, озадаченный переменой темы, не доверяя моей внезапной фамильярности.

— Нет, господин.

— Наверно, ты и не знаешь, что такое похмелье?

Он слегка покраснел:

— Нет, господин.

— Твой хозяин не позволяет тебе пить вино?

— Конечно, позволяет. Но, как говорит хозяин, умеренность во всем…

Я кивнул и невольно содрогнулся. Малейшее движение доставляло мне мучительную боль.

— Умеренность во всем, кроме выбора часа, когда он посылает раба стучаться ко мне в дверь.

— О-о. Простите меня, господин. Может быть, мне прийти позже?

— Это было бы пустой тратой нашего с тобой времени. Не говоря уже о времени твоего хозяина. Нет, ты останешься, но не будешь говорить о деле, пока я тебе не разрешу, и позавтракаешь со мной в саду, где воздух прохладней.

Я снова взял его за руку, провел через атрий, вниз по сумрачному коридору, и наконец мы вышли в перистиль, помещавшийся в центре дома. Я видел, что брови его вздернулись от изумления; не знаю, что его так поразило: то ли размеры, то ли запущенность этого места. Конечно, я привык к своему саду, но незнакомцу он должен был показаться настоящими зарослями: буйно разросшиеся ивы со свисающими до земли ветвями, которые касаются пыльной чащи высокого сорняка; в центре давно пересохший фонтан с мраморной статуэткой Пана, испещренной отметинами времени; матовая полоска петляющего по саду застойного пруда сплошь заросла густым египетским тростником. Сад одичал задолго до того, как я унаследовал дом от отца, и я не предпринимал ничего, чтобы исправить положение. Мне он нравился таким, какой есть, — вольное урочище дикой зелени, спрятавшееся под самым носом у чинного Рима, немое — до хаоса — отрицание оштукатуренного кирпича и угодливых кустарников. Кроме того, я нипочем не расплатился бы за труд и материалы, необходимые для того, чтобы вернуть сад в пристойное состояние.

— Полагаю, все это совсем не похоже на дом твоего хозяина. — Осторожно, чтобы не потревожить голову, я опустился на один из стульев и жестом указал Тирону садиться на другой. Я хлопнул в ладоши и тут же пожалел о шуме. Не показывая, что мне больно, я громко позвал: — Бетесда! Где эта девчонка? Сейчас она принесет нам завтрак. Поэтому я и открыл двери сам — она возится в кладовой. Бетесда!

Тирон откашлялся.

— В действительности, господин, он куда больше, чем дом моего хозяина.

Я посмотрел на него бессмысленным взглядом: в желудке у меня сейчас грохотало почище, чем в висках.

— О чем ты?

— О доме, господин. Он больше, чем у моего хозяина.

— Тебя это удивляет?

Он потупил глаза, боясь, что меня это оскорбило.

— Ты знаешь, юноша, чем я зарабатываю на жизнь?

— Не совсем, господин.

— Но ты знаешь, что занятие это не слишком почтенное — по крайней мере, если допустить, что в Риме еще остались вещи, заслуживающие почтения. Но и не противозаконное — по крайней мере, если допустить, что законность хоть что-то значит в городе, где правит диктатор. Итак, ты с удивлением нашел, что я обитаю в таком просторном, хотя и довольно ветхом жилище. И ты совершенно прав. Иногда я и сам удивляюсь. Вот и ты, Бетесда. Поставь поднос здесь, между мной и моим нежданным, но весьма приятным молодым гостем.

Бетесда повиновалась, но окинула нас косым взглядом и чуть слышно презрительно фыркнула. Сама рабыня, Бетесда не одобряла моего непринужденного общения с рабами, и уж совсем ей не нравилось то, что я кормлю их собственными припасами. Кончив разгружать поднос, она стояла перед нами так, словно ожидала дальнейших указаний. Поза, и ничего больше. Не знаю, как Тирону, но мне было очевидно, что главным ее желанием было повнимательнее разглядеть моего гостя.

Бетесда глазела на Тирона, который, казалось, был не в силах встретиться с ней взглядом. Уголки ее рта втянулись, верхняя губа сжалась и выгнулась тонкой дугой. Она усмехнулась.

Усмешка мало красит большинство женщин и чаще всего свидетельствует об отвращении. С Бетесдой не все так просто. Усмешка ничуть не портит ее смуглое и чувственное очарование. Наоборот — иногда оно даже усиливается. В небогатом, но выразительном словаре ее гримасок усмешка может означать что угодно — от угрозы до бесстыдного приглашения. Подозреваю, что в данном случае то был ответ на благовоспитанность потупившего глаза Тирона, реакция на его робкую стеснительность: так ухмыляется плутовка-лиса, глядя на застенчивого кролика. А я думал, что все ее желания были утолены прошлой ночью. Мои-то уж точно.

— Не потребуется ли моему хозяину что-нибудь еще?

Она стояла, опустив руки по швам; грудь ее высоко вздымалась, плечи были отведены назад. На ее опущенных веках все еще видна была краска, оставшаяся с прошлой ночи. В голосе слышался пылкий, слегка пришепетывающий выговор Востока. Еще чуточку кокетства. Бетесда явно приняла решение. Юный Тирон, неважно, раб или нет, заслуживал того, чтобы опробовать на нем свои чары.

— Больше ничего, Бетесда. Можешь идти.

Она кивнула, повернулась и пошла покачивающейся походкой в дом, между опущенных ивовых ветвей. Стоило ей повернуться к нам спиной, робость Тирона пошла на убыль. Я проследил за взглядом его широко раскрытых глаз, нацеленным чуть выше мерно колыхавшихся ягодиц Бетесды, и позавидовал его застенчивости и робости, его голоду, его красоте и юности.

— Твой хозяин не позволяет тебе пить или, по крайней мере, напиваться, — сказал я. — Позволяет ли он тебе время от времени бывать с женщиной?

К моему изумлению, румянец, заливший его щеки, был густ и насыщен, подобно кроваво-красному закату над открытым морем. Так краснеть могут только гладкие, нежные щеки и лоб юноши. Даже Бетесда была слишком взрослой, чтобы краснеть таким образом, если она вообще не утратила этой способности.

— Не обращай внимания, — сказал я. — Я не должен был спрашивать тебя об этом. Вот, возьми хлеба. Бетесда печет его сама, и он лучше, чем кажется на первый взгляд. Рецепт передала ей мать в Александрии. Так она, во всяком случае, говорит — я-то подозреваю, что у Бетесды никогда не было матери. И хотя я купил ее в Александрии, ее имя не греческое и не египетское. Молоко и сливы должны быть свежими, а вот за сыр я не поручусь.

Мы ели молча. Над садом по-прежнему лежала тень, но я чувствовал, как солнце — осязаемо, почти угрожающе — крадется вдоль гребня черепичной крыши, словно грабитель, затевающий набег. К полудню весь сад зальет нестерпимо жаркий, ослепительный свет, но сейчас здесь было прохладнее, чем в доме, еще не остывшем от вчерашнего зноя. В углу внезапно завозились павлины; самый крупный самец издал пронзительный крик и с чванным видом распустил хвост. Тирон бросил взгляд на птицу и вздрогнул, не готовый к этому зрелищу. Я молча жевал, морщась от непредсказуемых вспышек боли, от которой раскалывались челюсти и виски. Краем глаза я посмотрел на Тирона, юноша перевел взгляд с павлина на пустой дверной проем, в котором скрылась Бетесда.

— Это помогает от похмелья, господин?

— Что это?

Он повернулся лицом ко мне. Выражение абсолютной невинности на его лице слепило ярче, чем солнце, внезапно проглянувшее над верхушкой крыши. Его имя могло быть и греческим, но все черты его лица, за исключением глаз, были классически римскими — плавная округлость лба, щек и подбородка, чуть выпяченные губы и нос. Меня поразили его глаза: никогда прежде не встречал я глаз такого бледно-лилового оттенка, в котором, вне всяких сомнений, не было ничего римского, — вклад матери-невольницы или невольника-отца, привезенных Бог весть откуда в самое сердце империи. Глаза Тирона были слишком невинны и доверчивы, чтобы принадлежать римлянину.

— Это помогает от похмелья, — повторил Тирон, — провести утро с женщиной?

Я громко рассмеялся:

— Едва ли. Гораздо чаще это часть самой болезни. Или побудительная причина, чтобы поправиться до следующего раза.

Он посмотрел на лежащую перед ним еду и вежливо, но без восторга подцепил двумя пальцами кусочек сыра. Очевидно, что даже рабская доля приучила его к лучшей пище.

— Тогда, может быть, хлеб и сыр?

— Еда помогает, если от нее не стошнит. Но лучшему лекарству от похмелья научил меня в Александрии один мудрый врач лет десять тому назад — кажется, мне было тогда примерно столько же, сколько и тебе, и был я охоч до вина. С тех пор оно всегда меня выручало. Видишь ли, его теория состояла в том, что, когда человек напивается, некоторые соки, содержащиеся в вине, вместо того, чтобы раствориться в желудке, поднимаются, подобно гнилым испарениям, в голову. Из-за этого выделяемая мозгом флегма отвердевает, вызывая распухание и воспаление мозга. В конце концов эти соки рассасываются, и флегма размягчается. Потому-то никто не умирает от похмелья, сколь бы мучительной ни была боль.

— Выходит, что единственное лекарство — время?

— Если не считать более быстродействующего: мысли. Сосредоточенное упражнение разума. Видишь ли, если верить моему приятелю, мышление осуществляется в мозге, используя в качестве смазки выделившуюся флегму. Когда флегма загрязняется или отвердевает, начинается головная боль. Однако мысленное усилие производит свежую флегму, которая размягчает и растворяет старую; чем напряженнее думаешь, тем больше производится флегмы. Таким образом, напряженная сосредоточенность мысли ускорит естественное выздоровление от похмелья, промыв воспаленную ткань от вредных соков и обновив смазку между перепонками.

— Понимаю. — Моя речь явно произвела впечатление на Тирона, но до конца его не убедила. — Звучит очень логично. Разумеется, приходится принимать на веру исходные посылки, доказать которые невозможно.

Я откинулся на спинку стула и скрестил руки, жуя корочку хлеба.

— Доказательство — само исцеление. Видишь, я уже чувствую себя лучше, потому что должен был объяснять, как действует это лекарство. И я подозреваю, что буду совсем здоров через несколько минут, после того как изложу тебе причину твоего прихода.

Тирон осторожно улыбнулся:

— Боюсь, что лекарство не помогает, господин.

— Да?

— Ты перепутал местоимения, господин. Это я собираюсь объяснить тебе причину моего прихода.

— Напротив. Ты можешь судить по выражению моего лица, что я ничего раньше не слышал о твоем хозяине. Как бишь его зовут, Марк не-помню-как Цицерон? Совершенно с ним незнаком. И все-таки кое-что о нем я могу тебе рассказать. — Я сделал паузу — достаточно долгую, чтобы все внимание юноши обратилось на меня. — Он происходит из очень гордой семьи и в полной мере наделен этим фамильным качеством. Он живет здесь, в Риме, но родина его предков находится где-то в другом месте, возможно, на юге; они поселились в городе не так давно — самое большее поколение назад. Они более чем состоятельны, хотя и не баснословные богачи. Пока все сходится?

Тирон смотрел на меня с подозрением:

— Пока да.

— Этот Цицерон молод, как и ты сам; думаю, он чуть-чуть постарше. Он с жадностью учится ораторству и риторике и в известной мере не чужд греческой философии. Не думаю, чтобы он был эпикурейцем; возможно, стоик, но не слишком ревностный. Правильно?

— Да. — Было видно, что Тирон чувствует себя все более неуютно.

— Что же до причины твоего прихода, то вам нужны мои услуги в судебном деле, с которым Цицерон выступит перед рострами. Цицерон — адвокат, только начинающий свою карьеру. Тем не менее, дело это серьезное и весьма запутанное. Что касается человека, порекомендовавшего вам мои услуги, то это, пожалуй, величайший из римских защитников. Разумеется, это Гортензий.

— Разумеется, — выдавил из себя Тирон еле слышным шепотом. Глаза его сузились, рот был широко раскрыт. — Но как тебе удалось?..

— Какое именно дело? Думаю, об убийстве.

Тирон смотрел на меня искоса, не пряча своего искреннего изумления.

— И не о простом убийстве. Нет, хуже того. Нечто гораздо худшее…

— Ловкий трюк, — выдохнул Тирон. Он резко повернул голову, ему стоило немалых усилий отвести взгляд. — Ты проделал это, прочитав что-то в моих глазах. Колдовство.

Я сжал виски кончиками пальцев и широко развел локти, отчасти, чтобы унять сильное биение в висках, отчасти, чтобы напустить на себя театральную таинственность.

— Нечестивое преступление, — прошептал я. — Отвратительное. Несказанное. Смерть отца от руки родного сына. Отцеубийство!

Я отпустил виски и откинулся на спинку стула. Своему молодому гостю я смотрел прямо в глаза.

— Ты, Тирон из дома Марка Туллия Цицерона, пришел просить меня помочь твоему хозяину в защите некоего Секста Росция из Америи, обвиняемого в убийстве отца, имя которого он носит. И — мое похмелье окончательно прошло.

Тирон несколько раз беспомощно моргнул, уселся поудобнее и провел указательным пальцем по верхней губе, задумчиво сдвинув брови.

— Это какой-то фокус, да?

Я подарил его самой жидкой улыбкой, на какую был способен.

— Почему? Ты не веришь, что я могу читать твои мысли?

— Цицерон говорит, что не существует второго зрения или разума, читающего или предсказывающего будущее, что прорицатели, знамения и оракулы — это в худшем случае шарлатанство, в лучшем — лицедейство, а люди этого сорта пользуются доверчивостью толпы.

— А ты веришь всему, что говорит твой хозяин Цицерон? — Тирон покраснел. Прежде чем он заговорил, я поднял руку. — Не отвечай. Я ни за что не попрошу тебя говорить против твоего хозяина. Но скажи мне вот что: посещал ли Марк Туллий Цицерон Дельфийский оракул? Видел ли он святилище Великой Матери в Эфесе и отведывал ли молоко, что сочится из ее мраморных грудей? А может быть, он взбирался глубокой ночью на великие пирамиды и вслушивался в голос ветра, воющего среди древних камней?

— Нет. Думаю, что нет, — Тирон потупил взгляд. — Цицерон никогда не бывал за пределами Италии.

— Зато я, юноша, бывал.

На мгновение я погрузился в мысли, не в силах вынырнуть из потока образов, картин, звуков, запахов прошлого. Я оглядел сад и внезапно увидел, сколь он запущен и нелеп. Пристально посмотрев на еду на столе, понял, что хлеб сух и безвкусен, а сыр безнадежно прокис. Я взглянул на Тирона и вспомнил, кто он такой; как глупо тратить столько сил на то, чтобы поразить воображение какого-то раба.

— Я испытал все это, видел все эти места. Все равно я подозреваю, что во многом я еще больший скептик, чем твой недоверчивый хозяин. Да, это всего лишь трюк. Логическая игра.

— Но разве простая логика может дать новое знание? Ты говорил, что до моего прихода ничего не слышал о Цицероне. Я не сказал о нем ровным счетом ничего, и все же ты смог в точности изложить причину моего появления. Это похоже на изготовление монет из чистого воздуха. Как тебе удается создать нечто из ничего? Или открыть истину в отсутствие доказательств?

— Ты не улавливаешь главного, Тирон. Это не твой недостаток. Я уверен, ты способен мыслить не хуже любого другого. Проблема порождена той логикой, которой учат римские риторы. Они заставляют учеников заново рассматривать старинные судебные дела, сражаться в древних битвах, учить грамматику и право назубок, не задумываясь, и все это только затем, чтобы научить их, как перетолковывать закон в пользу клиента, не придавая значения справедливости и несправедливости, честности и бесчестию. И уж конечно, не придавая значения простой истине. Вместо мудрости — ловкость. Победа оправдывает все. Думать разучились даже греки.



— Если это всего лишь трюк, то скажи мне, как он тебе удался.

Я рассмеялся и взял кусочек сыра:

— Если я тебе объясню, ты станешь уважать меня меньше, чем если бы я оставил все это в тайне.

Тирон насупился.

— Я думаю, ты должен сказать мне, господин. Иначе где я найду лекарство, если мне посчастливится мучиться от похмелья? — Сквозь его хмурость проступила улыбка. Тирон умел строить замечательные гримасы не хуже Бетесды. Или меня.

— Прекрасно. — Я поднялся, вытянул руки над головой и с удивлением почувствовал, что их омывает жаркий солнечный свет, столь осязаемый, словно я погрузил ладони в горячую воду. Сад был наполовину залит солнцем. — Мы прогуляемся по саду, пока не развеялась прохлада. Бетесда! Я разъясню свои умозаключения, Бетесда уберет еду — Бетесда! — и порядок будет восстановлен.

Медленным шагом мы огибали пруд. На другом берегу кошка Баст подкрадывалась к стрекозам; ее черный мех мерцал на солнце.

— Итак, откуда мне известно то, что я знаю о Марке Туллии Цицероне? Я говорил, что он происходит из гордой семьи. Это с очевидностью явствует из его имени. Не просто родовое имя Туллий, которое я слышал и прежде, но и когномен — Цицерон. Как правило, когномен римского гражданина обозначает ветвь рода: в нашем случае фамильную ветвь Цицеронов в роду Туллиев. Если же фамильного имени не существует, когномен может принадлежать одному лицу и обычно описывает его характерную особенность. Назоном называют человека с большим носом, Суллой — как нашего уважаемого и почтенного диктатора — человека с красноватым цветом лица. В любом случае, имя у Цицерона очень примечательное. Это имя происходит от названия гороха и едва ли присвоено из лести. А как обстоит дело в действительности?

— Цицерон — это старинное фамильное имя. Говорят, что оно было дано их предку, который имел на кончике носа уродливую шишку, раздвоенную посередине и весьма напоминавшую горошину. Ты прав, звучит оно странно, хотя я настолько к нему привык, что почти не замечаю этого. Некоторые друзья хозяина советуют ему отказаться от своего имени, если он собирается заняться политикой или правом, но он не желает и слышать об этом. Цицерон говорит, что если его семья сочла подходящим взять себе такое странное имя, то человек, носивший его первым, наверняка был незаурядной личностью, пусть никто и не помнит, в чем. Он утверждает, что заставит весь Рим повторять и уважать имя Цицерона.

— Гордец, как я и предполагал. Но это, конечно, относится едва ли не к каждой римской семье, и уж несомненно, к каждому римскому адвокату. Что он живет в Риме, я счел само собой разумеющимся. Что корни его семьи где-то на юге, я заключил из имени Туллий. Помнится, я не раз слышал его по дороге в Помпеи — может быть, в Аквине, Интерамне, Арпине.

— Именно так, — кивнул Тирон. — У Цицерона имеются родственники во всех этих местах. Сам он родился в Арпине.

— Но он не живет там лет с девяти-десяти.

— Да, ему было восемь, когда семья переехала в Рим. Но откуда ты это знаешь?

Баст, которой наскучило ловить стрекоз, терлась о мои лодыжки.

— Подумай сам, Тирон. Десять лет — это возраст, когда гражданину надлежит начинать свое образование, и, учитывая познания Цицерона в философии и твою эрудицию, я решил, что твой хозяин воспитывался не в сонном городишке, который расположен в стороне от Помпейской дороги. Что его семья осела в Риме самое большее поколение назад, я заключил из того факта, что имя Цицерон мне незнакомо. Живи они здесь еще во времена моей юности, я наверняка хотя бы что-то услышал о них, а такое имя забыть невозможно. То, что Цицерон молод и богат, что он увлечен риторикой и философией, — все это очевидно: достаточно одного взгляда на тебя, Тирон.

— На меня?

— Раб — зеркало своего хозяина. То, что ты незнаком с опасностями вина, что ты был так застенчив с Бетесдой, свидетельствует о том, что ты служишь в доме, где на первом месте стоят сдержанность и благопристойность. Такие порядки могут быть заведены только самим хозяином. Ясно, что Цицерон — человек строгой нравственности. Это может свидетельствовать и о чисто римских добродетелях, но твое замечание об умеренности во всем — признак того, что в доме знают толк в греческой добродетели и греческой философии. В доме Цицерона также весьма ценят риторику, грамматику и ораторское искусство. Сомневаюсь, чтобы ты получил хоть один правильный урок в этих областях, но раб может немало почерпнуть из постоянного соприкосновения с ученостью. Это видно по твоей речи и манерам, по отточенным интонациям твоего голоса. Вне всяких сомнений, Цицерон учился в риторических школах долго и усердно.

Все это, вместе взятое, может значить только одно: он стремится стать адвокатом и участвовать в судебных процессах перед рострами. К этому заключению я пришел бы в любом случае, ведь иначе ты не явился бы сюда искать моих услуг. Большинство моих заказчиков — по крайней мере, респектабельных заказчиков — это или политики, или адвокаты, либо те и другие сразу.

Тирон кивнул.

— Но ты также знал, что Цицерон молод и только начинает свою карьеру.

— Да. Ведь будь он признанным адвокатом, я бы о нем прослышал. В скольких делах он уже участвовал?

— Только в одном, — признался Тирон. — Ничего такого, что могло бы привлечь внимание, — простое дело о компаньонстве.

— Что еще раз подтверждает его молодость и неопытность. Как, впрочем, и то, что он вообще послал тебя ко мне. Я не ошибусь, если скажу, что ты раб, которому Цицерон больше всего доверяет? Его любимый слуга?

— Личный секретарь. Я нахожусь при нем всю свою жизнь.

— Носил за ним книги в школу, натаскивал его по грамматике, готовил его заметки к первому процессу перед рострами?

— Именно так.

— Тогда ты не принадлежишь к тому типу рабов, каких посылает большинство адвокатов, когда они желают позвать Гордиана Сыщика. Только неопытный адвокат, вопиюще неосведомленный в общепринятых обычаях, снизойдет до того, чтобы послать к моим дверям свою правую руку. Я польщен, хотя и знаю, что лесть эта непреднамеренная. В знак благодарности я обещаю не проронить и слова о том, какого дурака свалял Марк Туллий Цицерон, послав своего лучшего раба за жалким Гордианом — исследователем навозных куч и разведчиком осиных гнезд. Эта оплошность Цицерона даст куда лучший повод для смеха, чем его имя.

Тирон нахмурил брови. Кончик моего сандалия зацепился за корень ивы у самого водоема. Я споткнулся и процедил проклятие.

— Ты прав, — спокойно и очень серьезно молвил Тирон. — Он очень молод, как и я. Ему еще не известны все эти мелкие законнические хитрости, эти дурацкие жесты и пустые формальности. Но он знает, во что верит, чего не скажешь о большинстве адвокатов.

Я внимательно осмотрел пальцы на ноге и с удивлением обнаружил, что крови нет. В моем саду живут боги — деревенские, дикие, неряшливые, как и сам сад. Они покарали меня за поддразнивание простодушного молодого раба. Я это заслужил.

— Преданность тебе к лицу, Тирон. Сколько же лет твоему хозяину?

— Ему двадцать шесть.

— А тебе?

— Двадцать три.

— Вы оба чуть старше, чем я предполагал. Выходит, я старше тебя не на десять, а только на семь лет. Впрочем, иногда даже разница в семь лет имеет немалое значение, — добавил я, задумавшись о питаемой молодыми людьми страсти к изменению мира. На меня нахлынула нежная волна ностальгии, подобная слабому ветерку, шелестевшему в ветвях ивы у нас над головами. Я бросил взгляд на пруд и увидел наши отражения в сверкавшей на солнце чистой воде. Я был выше Тирона, шире его в плечах и коренастее; мой подбородок сильнее выдавался вперед, нос был более плоским и крючковатым, а в карих, типично римских глазах не было ни малейшего бледно-лилового оттенка. Казалось, только смоль непослушных вьющихся волос была у нас одинакова, да и то в моих кудрях уже проступала седина.

— Ты упомянул Квинта Гортензия, — сказал Тирон. — Откуда ты узнал, что рекомендовал тебя Цицерону именно он?

Я улыбнулся.

— Я этого не знал. Не знал наверняка. Это была всего лишь догадка, но хорошая догадка. Твое изумление немедленно подтвердило мою правоту. Когда я установил, что в дело вовлечен Гортензий, все мне стало ясно.

Позволь тебе объяснить. Дней десять тому назад здесь побывал человек Гортензия, выпытывая меня об одном деле. Он всегда приходит ко мне, когда Гортензий нуждается в моей помощи; одна мысль об этом создании заставляет меня содрогнуться. Где такие люди, как Гортензий, выискивают подобных отвратительных типов? Почему все они оканчивают свои дни в Риме, перерезая друг другу глотки? Но тебе, разумеется, пока не стоит знать об этой стороне профессии адвоката. Еще не время.

Как бы то ни было, этот посланец Гортензия появляется у моих дверей. Задает мне самые разные, бессвязные вопросы, сам ничего не рассказывает — вдоволь таинственности, вдоволь позерства, обходительность, какую обычно используют такие типы, желая разузнать, не обращались ли ко мне в связи с этим делом их противники. Они всегда думают, что недруг подобрался к тебе первым, что ты будешь поддерживать их и делать вид, что всячески им помогаешь, а в последнее мгновение нанесешь им удар в спину. Подозреваю, что именно так они и поступили бы на моем месте.

Наконец, он убирается восвояси, оставив в прихожей вонь, которую в течение трех дней никак не могла выскрести Бетесда. Уходит, оставив мне только два намека на существо дела — имя Росций, городок Америя: знакомо ли мне это имя, бывал ли я в этом городке? Росцием зовут знаменитого комедианта, одного из фаворитов Суллы, это конечно же всем известно. Но речь не о нем. Америя — городишко среди холмов Умбрии, милях в пятидесяти к северу от Рима. Это не повод, чтобы там побывать. Если только не собираешься заняться земледелием. Итак, оба моих ответа были отрицательными.

Прошел день или два. Подручный Гортензия больше не появлялся. Я был заинтригован. Несколько вопросов здесь и там, и без особых хлопот все проясняется: речь идет о деле отцеубийцы, которое вскоре будет слушаться перед рострами. Секст Росций из Америи обвиняется в заговоре с целью убить здесь, в Риме, родного отца. Странное дело: мало кому известны подробности, но каждый советует держаться от этого подальше. Омерзительное преступление, говорят мне, и, несомненно, процесс будет столь же омерзительным. Я ждал, что Гортензий свяжется со мной снова, но его клеврет больше не появлялся. Два дня назад я услышал, что Гортензий отказался защищать подсудимого.

Я искоса посмотрел на Тирона. Во время моего рассказа он смотрел в землю, почти не глядя на меня, но я почти чувствовал его напряжение и сосредоточенность. Он был отменным слушателем. Не будь он рабом, из него вышел бы замечательный ученик, подумалось мне; и быть может, в другой жизни, в другом мире, из меня вышел бы замечательный наставник юношества.

Я покачал головой.

— Гортензий, его клеврет и этот таинственный процесс — я полностью выбросил все это из головы. Затем ты вырастаешь у моих дверей, говоря, что я «был рекомендован». — Кем? Возможно, подумал я, Гортензием, который, видимо, счел благоразумным передать дело об отцеубийстве кому-нибудь другому. Вероятно, адвокату помоложе, менее опытному. Начинающему защитнику, которого вдохновляет перспектива громкого дела, по крайней мере, дела, чреватого таким устрашающим приговором. Адвокату, который вряд ли знает и вряд ли в состоянии узнать все то, что известно Гортензию. Как только ты подтвердил, что меня порекомендовал именно Гортензий, мне не оставалось ничего иного, как спокойно следовать к окончательному выводу, руководствуясь на каждом шагу тем, что написано у тебя на лице, которое, между прочим, читается с такой же легкостью, как и Катонова латынь. — Я пожал плечами. — В какой-то мере, логика. В какой-то — предчувствия. В моей работе я привык пользоваться и тем и другим.

Некоторое время мы прохаживались в молчании. Затем Тирон улыбнулся и рассмеялся:

— Итак, тебе известно, зачем я пришел. И тебе известно, о чем я собираюсь просить. Мне нечего добавить. Ты очень упростил мою задачу.

Я пожал плечами и развел руки в типично римском жесте ложной скромности.

Тирон наморщил лоб.

— Хотелось бы мне читать твои мысли, но боюсь, что это потребует известного навыка. А может быть, тот факт, что ты принял меня столь благосклонно, уже означает, что ты согласен предоставить свои услуги Цицерону, который в них так нуждается? Гортензий рассказал ему, как ты работаешь и на какую плату рассчитываешь. Ты возьмешься?

— Возьмешься за что? Боюсь, что на этом мое умение читать мысли прекращается. Тебе придется изъясняться поконкретнее.

— Ты придешь?

— Куда?

— К Цицерону. — Видя непроницаемое выражение моего лица, Тирон попробовал выразиться яснее. — Чтобы с ним встретиться. Чтобы обсудить дело.

Пораженный, я резко остановился, и из-под моих шаркающих сандалий взметнулось облачко пыли.

— Твой хозяин действительно настолько несведущ в приличиях? Он зовет меня к себе домой. Зовет меня, Гордиана Сыщика? В гости? Как странно. Да, я думаю, что мне очень хочется повидать этого Марка Туллия Цицерона. Он, ей-Богу, нуждается в моей помощи. Странный он, должно быть, человек. Да, конечно, я приду. Позволь мне только переодеться во что-нибудь более подходящее. Я имею в виду тогу. И туфли вместо сандалий. Это не займет много времени. Бетесда! Бетесда!

Глава вторая

Дорога от моего дома на Эсквилине к дому Цицерона, расположенному на Капитолийском холме, в обычных условиях заняла бы больше часа ровной ходьбы. Тирон, вероятно, добрался до меня вдвое быстрее, но он-то двинулся в путь на рассвете. Мы вышли в самый оживленный час утра, когда улицы Рима запружены народом, который пробудили и растормошили извечный голод, повиновение и алчность.

В этот час на улицах можно встретить больше домашних рабов, чем в любое другое время дня. Они бегают по городу, выполняя миллион утренних поручений, доставляя записки, перенося грузы, занимаясь всякой всячиной, обшаривая в поиске покупок рынок за рынком. От них распространяется тяжелый дух хлеба, только-только выпеченного в тысячах каменных печей по всему городу; над каждой печью, словно ежедневное приношение богам, вьется тонкое щупальце дыма. Рабы пахнут рыбой, всякой всячиной, только что выловленной в Тибре, или более экзотическими плодами моря, доставленными ночью вверх по течению из порта в Остии: вымазанными в тине моллюсками и крупной морской рыбой, скользкими осьминогами и кальмарами. Они пахнут кровью, медленно вытекающей из разрубленных конечностей, туловищ и внутренностей коров, цыплят, свиней и овец, которые завернуты в тряпки и переброшены через плечи, чтобы лечь на стол хозяевам и отяготить их и без того пухлые животы.

В час, когда утро переваливает через половину, ни один из известных мне городов не способен сравниться с легкой бодростью Рима. Просыпаясь, Рим самодовольно потягивается и делает глубокий вдох, прочищая легкие, учащая сердцебиение. Рим пробуждается от сладких грез с улыбкой — ведь каждую ночь он засыпает, чтобы видеть сны об империи. Поутру Рим раскрывает глаза, чтобы заняться делом и сделать сон явью. Другие города дорожат своей дремой: Александрия и Афины видят разгоряченные сны о своем прошлом величии, Пергам и Антиохия кутаются в пестрое восточное одеяло, маленькие Помпеи и Геркуланум посапывают в неге до полудня. Рим радостно стряхивает с себя сон и приступает к дневным делам. Ему есть чем заняться. Великий город — ранняя пташка.

Рим — это множество городов в одном. Часовая прогулка в любом направлении — и перед вами предстанет по меньшей мере несколько его обличий. На взгляд тех, кто, рассматривая город, видит лица, Рим — прежде всего город рабов, которых здесь куда больше, чем граждан и вольноотпущенников. Рабы — повсюду, они столь же вездесущи и неотъемлемы от жизни города, как воды Тибра и свет солнца. Рабы — это жизненная кровь Рима.

Рабы стекаются в Рим со всего света; судьбы их складываются по-разному. Некоторые одного роду-племени со своими хозяевами. Они расхаживают по улицам в лучших одеждах, и вид у них куда более благополучный, чем у многих свободных римлян; возможно, им недостает тоги гражданина, но их туники пошиты из материала ничуть не менее тонкого. Другие имеют вид невообразимо жалкий: таковы рябые, полубезумные работяги, плетущиеся по улице неровными вереницами, нагие, если не считать тряпки поверх бедер, прикованные друг к другу за лодыжки, перетаскивающие тяжелые грузы; за ними приглядывают головорезы с длинными кнутами, их терзают неотступные тучи мошкары. Приближаясь к безвременной смерти, они поспешают на рудники, или на галеры, или на рытье глубоких фундаментов для домов богачей.



Для тех же, кто, глазея по сторонам, обращает внимание не на людей, а на камень, Рим предстает городом весьма и весьма богобоязненным. Он всегда был благочестивым местом и приносил щедрые (пусть и не всегда искренние) жертвы каждому богу или герою, который мог стать его союзником по мечте об империи. Рим почитает богов; Рим воздает почести мертвым. Не счесть храмов, алтарей, часовен и статуй. Ты вступаешь в узкую, извилистую улочку, знакомую с детства, и внезапно натыкаешься на памятник, которого никогда прежде не замечал, — маленькая, грубой работы статуя какого-нибудь забытого этрусского божка поставлена в углублении и скрыта от постороннего взгляда буйно разросшимся кустом сладкого укропа; секрет, ведомый лишь детям, что резвятся в проулке, да обитателям дома, почитающим заброшенного и бессильного идола как домашнего духа-покровителя. Иной раз можно натолкнуться на целый храм, невообразимо древний, настолько старинный, что построен он не из кирпича и мрамора, но из изъеденной червями древесины; его тусклый интерьер давно лишился всех примет обитавшего здесь некогда божества, но его по-прежнему почитают священным, а почему — не вспомнит никто из живущих.

Другие виды теснее связаны со своей округой. Возьмите, к примеру, мою округу, где причудливо сочетаются смерть и вожделение. Мое жилище расположено на полпути к вершине Эсквилинского холма. Надо мной обитают работники погребальной службы, те, что ухаживают за мертвой плотью, бальзамируют ее, втирают в нее благовония, разводят погребальные костры. Днем и ночью над вершиной поднимается массивный столб дыма, более густого и черного, чем любой другой в этом городе дымов, распространяющего тот странный, сладковатый запах горелой плоти, который обычно можно услышать только на поле битвы. Подо мной, у подножия холма, лежит знаменитая Субура — самое обширное скопище притонов, игорных и публичных домов к западу от Александрии. Близость столь несхожих соседей — поставщиков смерти сверху и самых низменных удовольствий снизу — наводит иногда на странные сопоставления.


Мы с Тироном спускались по вымощенной дорожке мимо белых оштукатуренных стен моих соседей.

— Поосторожнее здесь, — сказал я ему, показывая на место, где, как мне было известно, нас поджидала свежая порция экскрементов, вываленных за стену жильцами дома слева. Тирон отскочил вправо, едва не угодив в кучу, и наморщил нос.

— Когда я сюда шел, этого не было, — рассмеялся он.

— Да уж, свеженькая кучка. Хозяйка дома, — объяснил я со вздохом, — происходит из какого-то самнийского захолустья. Тысячу раз я ей объяснял, как работает городская канализация, но она знай себе отвечает, что, мол, так они всегда и поступали в Плутоновой дыре, или как там называется ее затхлая глушь. Куча никогда не залеживается; иногда сосед из-за стены справа посылает раба за дерьмом и тот его вывозит подальше. Не знаю почему: тропинка ведет только ко мне, и любоваться дерьмом или угодить в него рискую, похоже, только я. Может, соседа беспокоит запах. А может, он его крадет, чтобы удобрить свой сад. Я только знаю доподлинно, что дама из Плутоновой дыры с завидным постоянством выбрасывает по утрам через стену дерьмо своего семейства, а сосед напротив убирает его до наступления ночи. — Я подарил Тирону самую сердечную из своих улыбок. — Я объясняю это всякому, кто собирается посетить меня между рассветом и закатом. Иначе можно испортить пару хорошей обуви.

Тропинка расширялась. Дома становились все крохотнее и плотнее жались друг к другу. Наконец мы достигли подножия Эсквилина и вышли на широкую дорогу — Субура. Компания бритых наголо, украшенных варварскими чубами гладиаторов, пошатываясь, вывалилась из Ложа Венеры. Репутация у этого места весьма сомнительная: здесь вовсю надувают клиентов, особенно приезжих, хотя не щадят и римлян; это одна из причин, по которой я никогда не прибегаю к его услугам, хотя оно расположено в такой удобной близости от моего дома. Обманутые или нет, гладиаторы выглядели довольными. Качаясь, они хватали друг друга за плечи, ища опоры, и горланили песню, которая имела столько же мелодий, сколько было певцов, до сих пор не протрезвевших после долгой ночи, отмеченной всевозможными буйствами.

Группка юношей, игравших на краю улицы в треугольник, разбежалась и рассыпалась, уступая дорогу гладиаторам; затем они перестроились и начали новую партию: каждый занял свое место на вершине треугольника, прочерченного в пыли. Они перебрасывались кожаным мячом и громко смеялись — совсем еще мальчишки. Но я частенько видел, как они входят и выходят из боковых дверей Ложа, и знал, что они там работают. Поразительная выносливость: после долгой ночной работы в публичном доме они встали и играют в такую рань.

Мы свернули направо, двигаясь на запад по Субурской дороге вслед за пьяными гладиаторами. Еще одна улица, спускавшаяся с Эсквилина, переходила впереди в широкий перекресток. Правило в Риме: чем шире улица и чем больше площадь, тем гуще она забита народом и тем менее проходима. Нам с Тироном пришлось идти гуськом, пробираясь через неожиданное скопление повозок, животных и временных лавок. Я ускорил шаг и крикнул Тирону, чтобы он поторапливался; вскоре мы поравнялись с гладиаторами. Как и следовало ожидать, толпа расступалась перед ними, словно туман, рассеиваемый мощным порывом ветра. Мы шли за ними по пятам.

— Дорогу! — внезапно раздался громкий голос. — Дорогу мертвой!

Справа показалось несколько одетых в белое бальзамировщиков, спустившихся с Эсквилина. Они толкали длинную, узкую повозку с телом, которое было завернуто в кисею и, казалось, плыло в облаке благовоний — от него пахло розовым маслом, гвоздичной мазью, бесчисленными восточными пряностями. Как всегда, характерный запах издавали их одежды, пропитавшиеся дымом и ароматом сжигаемой плоти в огромных крематориях на вершине холма.

— Дорогу! — кричал вожак, размахивая тонкой деревянной розгой, какой обычно преподают урок собаке или рабу. Он никого не задел, но гладиаторы сочли себя оскорбленными. Один из них выбил розгу из рук бальзамировщика. Вращаясь, она взмыла в воздух и, не увернись я вовремя, ударила бы меня в лицо. Сзади кто-то пронзительно вскрикнул от боли, но я не стал оглядываться. Я пригнулся и взял Тирона за рукав.

Толпа напирала со всех сторон, и деваться было некуда. Вместо того чтобы спокойненько повернуть назад, как советовали обстоятельства, внезапно отовсюду прихлынули зеваки, предвкушая стычку и опасаясь ее пропустить. И их любопытство было вознаграждено.

Бальзамировщик был одутловатым, морщинистым, лысеющим коротышкой. Он поднялся в полный рост, чтобы казаться выше, привстал на носки. Его искаженное яростью лицо почти касалось лица гладиатора. Почувствовав дыхание противника, он сморщил нос — даже до меня доносился перегар скисшего вина и чеснока — и по-змеиному зашипел. Зрелище было нелепым, жалким, вселяющим тревогу. Великан-гладиатор отвечал громоподобной отрыжкой и новым ударом, отбросившим бальзамировщика на повозку. Громко хрустнули кости или дроги или то и другое вместе; бальзамировщик и повозка рухнули друг на друга.

Я крепче ухватил Тирона за рукав.

— Сюда, — шепнул я, показывая на неожиданный просвет в толпе. Прежде чем мы успели туда попасть, брешь заполнилась новыми зрителями.

Тирон издал странный звук. Я обернулся и увидел его перекосившееся лицо. Он смотрел вниз. Мои лодыжки почувствовали резкий, тяжелый толчок. Содержимое повозки вывалилось наземь. Труп покатился нам под ноги, и я разглядел лицо; кисейный саван размотался.

То была женщина, вернее, совсем почти девочка. Она была светловолоса и бледна бледностью, присущей всем мертвецам, из которых выкачали кровь. Несмотря на восковой цвет ее кожи, все свидетельствовало о том, что когда-то она была очень красива. Падение привело в беспорядок ее платье, обнажив белую и твердую, как алебастр, грудь и сосок цвета увядшей розы.

Я пристально поглядел Тирону в лицо. Его губы приоткрылись от непроизвольного, животного вожделения, но их кончики сжались от столь же непроизвольного отвращения. Я поднял взгляд и заметил новый просвет в толпе. Шагнув по направлению к нему, я потянул Тирона за рукав, но он словно прирос к месту. Я потянул сильнее, предвкушая начало настоящих неприятностей.

В этот миг я услышал легко узнаваемый металлический лязг извлекаемого из ножен кинжала и краем глаза уловил блеск стали. Оружие вытащил не гладиатор, а человек, находившийся на противоположной стороне повозки, среди бальзамировщиков. Телохранитель? Один из родственников умершей девочки? Еще мгновение — и неизвестный уже оказался на другой стороне повозки, словно перелетев через нее. Раздался странный режущий звук, едва слышный, но была в нем некая окончательность. Гладиатор согнулся пополам, обхватив живот. Он хрюкнул, затем застонал, но стон потонул в пронзительном визге толпы.

Я не видел ни убийцы, ни самого преступления; я был слишком занят, протискиваясь сквозь толпу, которая рассыпалась, словно зерна из прорванного мешка, едва первые капли крови упали на мостовую.

— Идем! — крикнул я и потащил Тирона за собой. Он по-прежнему смотрел через плечо на мертвую девочку, по-моему, не заметив происшедшего. Но когда мы удалились на безопасное расстояние, когда драка и смятение, не утихавшие у перевернутой повозки, остались далеко позади, он поравнялся со мной и сказал сдавленным голосом:

— Но мы должны вернуться назад, господин. Мы были свидетелями.

— Свидетелями чего?

— Убийства!

— Я ничего не видел. И ты тоже. Ты все время смотрел на мертвую девочку.

— Нет, я видел все, — он тяжело дышал. — Я был свидетелем убийства.

— Откуда ты знаешь? Гладиатор, возможно, придет в себя. Между прочим, он, вероятно, всего лишь раб. — Я заметил боль, промелькнувшую в глазах Тирона, и вздрогнул.

— Все равно мы должны вернуться, — огрызнулся Тирон. — Побоище только начиналось. Посмотри, оно в самом разгаре. В него оказалось втянуто полрынка. — Брови юноши взмыли вверх — его осенила идея: — Будет суд! Наверное, одной из сторон потребуется хороший защитник.

Я изумленно уставился на него:

— Твой хозяин и впрямь счастливчик. Как ты практичен, Тирон. У тебя на глазах разыгрывается кровавое побоище, и что же ты видишь? Потенциальных клиентов!

Мой смех уязвил Тирона.

— Но некоторые адвокаты зарабатывают таким способом кучу денег. По словам Цицерона, Гортензий использует не менее трех слуг, единственное занятие которых — слоняться по улицам и выискивать дела такого рода.

Я снова рассмеялся.

— Сомневаюсь, что Цицерон захочет иметь своим клиентом того гладиатора или его владельца. Точнее говоря, сомневаюсь, что они захотят иметь дело с твоим хозяином или с любым другим адвокатом. Заинтересованные стороны будут искать правосудия обычным способом: кровь за кровь. Если они не захотят выполнить эту работу сами, — хотя, на мой взгляд, друзья заколотого не похожи на трусов или приверед, — они поступят так, как поступают все, и наймут какую-нибудь банду, которая сделает эту работу за них. Банда разыщет нападавшего или брата нападавшего и зарежет его в отместку; семья новой жертвы наймет банду, враждебную первой, и ответит на насилие насилием. И так далее. Таково, Тирон, римское правосудие.

Я попытался улыбнуться, позволяя Тирону расценить все сказанное как шутку. Вместо этого лицо его еще более омрачилось.

— Римское правосудие для тех, — сказал я более мрачным тоном, — кто не способен оплатить адвоката и, возможно, даже не знает, что такое адвокат. Или знает, но не доверяет, считая все суды надувательством. То, что мы видели, очень похоже не на начало, а на продолжение кровавой вражды. Человек с ножом, возможно, не имеет никакого отношения ни к бальзамировщикам, ни к мертвой девочке. Может быть, он только поджидал удобного момента для удара, и кто знает, из-за чего и как давно возникла эта распря? В такие дела лучше не соваться. Никто не услышит твоего призыва и не прекратит бойню.

Последние слова были правдой и постоянным источником недоумения для гостей из чужеземных столиц, для всех, кто не привык жить в республике: в Риме нет полиции. Здесь не существует вооруженного муниципального отряда, способного поддерживать порядок внутри городских стен. Время от времени какой-нибудь уставший от насилия сенатор предлагает создать такой отряд. Но ему тут же возражают со всех сторон: «А кому он будет принадлежать?» И они правы. В стране, где правит царь, стража прямо и непосредственно подчинена монарху. Рим, напротив, является республикой (в то время, о котором я пишу, ею правит диктатор — это правда, — но временный и законный диктатор). Всякий, кто сделается начальником городской стражи, использует ее попросту для личного возвышения, а его фаворитов будет больше всего заботить, от кого принять самую крупную взятку и служить ли этому лицу или нанести ему удар в спину. Полиция окажется лишь орудием одной клики против другой. Она превратится в одну из банд, с которой придется бороться республике. Рим предпочитает обходиться без нее.

Площадь и Субура остались позади. Я ввел Тирона в проулок, который, насколько я знал, позволял срезать путь. Как и большинство римских улиц, он был без имени. Я называю его Тесниной.

В проулке, а точнее, в узкой щели меж двух высоких стен, было сумрачно и затхло. На заплесневелом кирпиче и камнях мостовой выступили капли влаги. Казалось, что вспотели сами стены; булыжник отдавал почти животным, горьковатым и по-своему приятным запахом сырости. Сюда никогда не заглядывало солнце, чтобы осушить проулок своим теплом или очистить его своим светом; в разгар лета такие улицы полны испарений, зимой — залиты льдом, и здесь стоит вечная сырость. Как много их в Риме — крохотных мирков, отделенных от большого мира, мирков замкнутых и самодовлеющих.

Дорога была слишком узкой, чтобы мы могли идти рядом. Тирон следовал за мной постоянно оглядываясь. Судя по тембру, нервничал.

— И часто здесь убивают?

— В Субуре? Постоянно. Средь бела дня. В нынешнем месяце это уже четвертое убийство, хотя и первое, очевидцем которого я стал. Приход тепла этому способствует. Но в Субуре дела обстоят не хуже, чем везде. Коли на то пошло, с той же легкостью тебе перережут глотку на Палатине или посреди Форума.

— Цицерон говорит, что в этом виноват Сулла. — Тирон заговорил смело, но на последних словах дыхание его неестественно пресеклось. Мне не нужно было смотреть ему в лицо, чтобы знать, что он покраснел. Сказано опрометчиво. Гражданин порицает нашего любимого диктатора? Куда опрометчивей, когда за хозяином такие речи безрассудно повторяет его раб. Мне следовало оставить эту тему, но Тирон возбудил мое любопытство.

— Итак, твой хозяин не большой поклонник Суллы? — Я старался говорить небрежно, чтобы успокоить Тирона. Но Тирон безмолвствовал. — Знаешь ли, Цицерон не прав, если думает, что Сулла виноват во всех преступлениях и безобразиях, которые творятся в Риме. Кровопролитие на улицах началось не при Сулле, хотя свой вклад внес, конечно, и он. — Теперь на тонкий лед ступил уже я. Тирон по-прежнему молчал. Он шел сзади, и встречаться со мной взглядом ему было вовсе не обязательно: он просто делал вид, что не слышит. Рабы рано привыкают симулировать удобную им глухоту и рассеянность. Я мог остановиться и обернуться, чтобы посмотреть ему в лицо, но это значило бы перегнуть палку.

И все же я не мог успокоиться. В самом имени Суллы есть что-то такое, что воспламеняет каждого римлянина, будь то друг или враг, сообщник или жертва.

— Большинство людей благодарны Сулле за то, что он восстановил в Риме порядок. Возможно, весьма дорогой ценой и не без кровопролития, но порядок есть порядок, и ничто другое не ценит римлянин так высоко. Но, как я понимаю, Цицерон думает иначе?

Тирон не отвечал. Проулок петлял влево и вправо, так что нельзя было заглянуть дальше, чем на несколько шагов вперед. Время от времени мы проходили мимо дверей и окон, слегка утопленных в стене. Трудно вообразить место более безлюдное.

— Конечно, Сулла — диктатор, — сказал я. — Это претит римскому духу: мы свободные люди, по крайней мере те из нас, что не являются рабами. Но в конце концов диктатор не царь; так говорят законодатели. Диктатура совершенно законна, пока ее одобряет сенат. Разумеется, только при чрезвычайных обстоятельствах. И только на определенный срок. Сулла удерживает свои полномочия три года вместо предписанного законом одного — что ж, пожалуй, именно это огорчает твоего хозяина. Я имею в виду нарушение законного порядка.

— Пожалуйста, — сдавленным голосом прошептал Тирон, — не нужно продолжать этот разговор. Никогда не знаешь, кто тебя подслушивает.

— Ax да, и стены имеют уши — еще одна крупица мудрости из благоразумных уст хозяина Горошины?

Это наконец вывело его из себя:

— Нет! Цицерон никогда не скрывает своих мыслей. Он так же открыто говорит, что думает, как и ты. И о политике он знает куда больше, чем ты полагаешь. Но он не безрассуден. Цицерон говорит: если человек не владеет риторическим искусством как следует, тогда произносимые им на людях слова скоро выходят из-под его власти, подобно листьям на ветру. Невинную правду можно извратить и представить черной ложью. Поэтому он и запрещает мне говорить о политике вне дома. Или с не заслуживающими доверия незнакомцами.

Меня поставили на место. Молчание и гнев Тирона были справедливы: я нарочно его подзуживал. Но я не стал оправдываться или прибегать к тем окольным и лицемерным извинениям, с помощью которых свободные иногда просят прощения у рабов. Все, что помогало мне составить более ясное представление о Цицероне, прежде чем я с ним встречусь, стоило такого пустяка, как обида раба. Между прочим, следует очень хорошо знать раба прежде, чем дашь ему понять, что тебе нравится его дерзость.

Мы продолжали свой путь. Теснина расширилась настолько, что мы могли идти бок о бок. Тирон почти поравнялся со мной, но, как требовала благопристойность, по-прежнему шел чуть позади и слева. Возле Форума мы вновь вышли на Субурскую дорогу. Тирон заметил, что мы быстрее окажемся на месте, если не будем обходить Форум, а пойдем напрямик. Мы шли через самое сердце города, каким его представляют себе приезжие, — мимо пышных дворов и фонтанов, храмов и площадей, где творят суд и поклоняются богам в их прекраснейших жилищах.

Мы прошли мимо самих ростр — высокого пьедестала, украшенного носами захваченных кораблей, откуда ораторы и адвокаты выступали с речами в самых громких процессах римского судопроизводства. О Сулле больше не было произнесено ни слова, но я не мог не задаваться вопросом, не вспоминает ли, подобно мне, Тирон ту сцену, которую можно было наблюдать на этом самом месте всего год назад, когда вдоль Форума выставляли насаженные на кол головы врагов Суллы — по сотне в день. Кровь его жертв по-прежнему напоминала о себе бурыми пятнами на белом, выскобленном камне.

Глава третья

Как и говорил Тирон, дом Цицерона был куда меньше моего. Снаружи это одноэтажное строение без малейших следов орнамента выглядело нарочито скромным и приземистым. Выходивший на улицу фасад был лишен всяких прикрас — оштукатуренная в шафрановый цвет стена с прорезью узкой деревянной двери.

Очевидная скромность дома Цицерона значила очень мало. Разумеется, мы находились в одном из самых дорогих районов в Риме, где размеры мало что говорят о богатстве. Даже самый крохотный домик здесь мог стоить нескольких вилл в Субуре. Кроме того, состоятельные римские классы исстари чурались всякой показной роскоши в своих домах, по крайней мере, в том, что касалось их наружного вида. Они уверяют, что это вопрос хорошего вкуса. Я подозреваю, что дело скорее в страхе перед тем, что пошлое бравирование богатством распалит зависть толпы. Нужно учитывать и то, что дорогие украшения на внешней стене дома украсть куда легче, чем если бы они стояли в безопасности где-нибудь внутри.

Подобная простота и сдержанность в глазах римлян всегда были идеалом. Однако на моем веку отчетливо проявились признаки поворота к публичной демонстрации состоятельности. Прежде всего это относится к людям молодым и честолюбивым, особенно к тем, что сколотили свои состояния в гражданскую войну и после торжества Суллы. Они надстраивают второй этаж; на крышах они возводят портики. Они выставляют привезенные из Греции статуи.

На улице, где жил Цицерон, не наблюдалось ничего подобного. Здесь царствовала благопристойность. Дома были повернуты к улице спиной и смотрели внутрь; им нечего было рассказать случайному путнику, их тайная жизнь открывалась лишь тому, кто был сюда вхож.

Улица была короткой и тихой. Ни в одном из ее концов не было рынка, а бродячие торговцы имели, по-видимому, достаточно такта, чтобы не нарушать тишину. Серый булыжник под ногами, бледная голубизна неба над головой, выцветшая и потрескавшаяся от жары штукатурка, вся в дождевых пятнах — другие цвета не допускались, и уж зеленый — в последнюю очередь: ни одного мятежно пробивающегося сквозь камни мостовой или карабкающегося на стену сорняка, ни — подавно — цветов и деревьев. Сам воздух, поднимающийся над мостовой, — ничем не пахнущий, жаркий воздух — был пропитан беспримесной чистотой римской добродетели.

Дом Цицерона отличался особой суровостью даже посреди всего этого скупого пейзажа. По иронии судьбы он был столь непритязателен, что сразу же бросался в глаза: вот, сказал бы иной прохожий, вот идеальное жилище богатого римлянина, наделенного редчайшей из римских добродетелей. Домик выглядел столь скромным и тесным, что можно было предположить, будто здесь живет богатая некогда римская матрона, ныне овдовевшая и находящаяся в стесненных обстоятельствах; а может быть, это городской дом богатого земледельца, который изредка навещает город лишь по делам и никогда не устраивает приемов и не справляет праздников; а может быть (так оно в действительности и было), этот скромный дом на этой неброской улице принадлежит молодому холостяку со значительными средствами и старомодными ценностями, прижившемуся в городе сыну деревенских родителей, который замыслил попытать счастья в высших кругах Рима, — молодому человеку строгой римской закалки, столь уверенному в себе, что даже молодость и честолюбие не соблазнили его на вульгарные ошибки модника.

Тирон постучал в дверь.

Несколько мгновений спустя нам открыл седобородый раб. Старик страдал неким подобием паралича, и его голова находилась в постоянном движении, беспрестанно кивая и мотаясь из стороны в сторону. Он не сразу узнал Тирона и разглядывал его то пристально, то искоса, вытягивая голову на тонкой шее на манер черепахи и не переставая кивать. Наконец он улыбнулся беззубой улыбкой и отступил в сторону, широко распахнув дверь.

Прихожая имела вид полукруга, прямая часть которого была у нас за спиной. Выгнутая стена перед нами была прорезана тремя дверными проемами: по краям каждого из них вытянулись изящные колонны, каждый был накрыт фронтоном. Коридоры прятались за шторами из богатой красной ткани, расшитой снизу желтыми аканфами. Греческие светильники с обеих сторон и не слишком приметная напольная мозаика (Диана, преследующая вепря) довершали картину. Все выглядело так, как я и ожидал. Убранство прихожей было подобрано с достаточной сдержанностью и вкусом, чтобы не противоречить строгости оштукатуренного фасада, но его дороговизна развеивала всякое впечатление бедности.

Старый привратник показал жестом, что нам следует подождать. Молча, с усмешкой, он скрылся за занавесом слева от нас; его сморщенная голова колыхалась на узких плечах, словно поплавок на легких волнах.

— Старый слуга семьи? — спросил я, дождавшись, пока он не пропал из виду, и понизив голос. Очевидно, слух старика был острее, чем его зрение, так как он слышал достаточно хорошо, чтобы отзываться на стук в дверь; говорить о нем в его присутствии, словно о рабе, было бы невежливо, ведь рабом он не был. У него на пальце я заметил кольцо, которое подсказывало, что мы имеем дело с вольноотпущенником и гражданином.

— Мой дед, — ответил Тирон. В его голосе звучала нескрываемая гордость. — Марк Туллий Тирон. — Он вытянул шею и посмотрел в сторону дверного проема, словно мог разглядеть за красной шторой ковыляние старика по коридору. Вышитая кайма шторы слегка отогнулась, приподнятая слабым дуновением ветра. На основании этого я заключил, что левый проход ведет куда-то на свежий воздух, вероятно, к атрию, расположенному в центре дома, где, надо полагать, хозяин Цицерон нежится под лучами утреннего солнца.

— Выходит, что вы служите семье по меньшей мере уже три поколения? — сказал я.

— Да, хотя мой отец умер, когда я был еще очень мал, до того как я смог его узнать. Как и моя мать. Старый Тирон — вот вся моя семья.

— А давно ли твой хозяин отпустил его на волю? — спросил я, так как в дополнение к своему старому рабскому имени старик носил личное и родовое имя Цицерона: Марк Туллий Тирон, вольноотпущенник Марка Туллия Цицерона. По традиции освобожденный раб берет себе два первых имени отпустившего его на волю хозяина и ставит их перед собственным именем.

— Пятый год уже пошел. До этого он принадлежал деду Цицерона в Арпине. Я тоже принадлежал ему, хотя я всегда находился с Цицероном, с самого детства. Старый хозяин подарил нас, когда Цицерон закончил свое обучение и обзавелся собственным домом здесь, в Риме. Тогда-то Цицерон и освободил его. Деду молодого хозяина это никогда бы не пришло в голову. Он не верит в отпущение на волю, пусть даже раб очень стар и долго и хорошо послужил хозяину. Хотя Туллии происходят из Арпина, они римляне до мозга костей. Это очень строгое и старомодное семейство.

— А ты?

— Что я?

— Ты рассчитываешь на то, что в один прекрасный день Цицерон даст тебе свободу?

Тирон покраснел:

— Ты задаешь чудные вопросы, господин.

— Только потому, что такова моя природа. И моя профессия. Ты наверняка и сам уже задавался этим вопросом, и не однажды.

— Как и всякий раб. — В голосе Тирона не было горечи, только бесцветная и смиренная нотка печали, та особенная меланхоличность, с которой я сталкивался и прежде. В то мгновение я понял, что молодой Тирон был одним из тех по природе одаренных и выросших среди богатства рабов, которые обречены сознавать, сколь своевольны и причудливы капризы Судьбы: одного она делает на всю жизнь рабом, другого — царем, хотя по сути разницы между ними никакой. — Однажды, — сказал он спокойно, — когда мой хозяин добьется положения, когда я буду постарше. В любом случае, что толку в свободе, если не собираешься обзавестись семьей? По-моему, это единственное преимущество свободного человека. Как раз об этом-то я еще не думал, или, по крайней мере, думал не часто.

Тирон отвернулся и уставился на дверной проем, за которым скрылся его дед. Он обернулся ко мне, и выражение лица его изменилось. Я не сразу понял, что он улыбается.

— Между прочим, — сказал он, — лучше дождаться, пока умрет дед. Иначе будет два вольноотпущенника по имени Марк Туллий Тирон, и как тогда прикажете нас называть?

— А как вас называют сейчас?

— Тироном и Старым Тироном, естественно. — Он улыбнулся менее натянуто: — Дед не откликается на имя Марк. Он считает дурным знаком, если кто-нибудь зовет его так. Это искушает богов. К тому же он слишком стар, чтобы привыкнуть к новому имени, хотя он им и гордится. Все равно, звать его бессмысленно. Сейчас он открывает двери, вот и все его обязанности. Иногда он очень медлителен. Я думаю, что хозяину это нравится. Цицерон думает, что заставлять гостей ждать под дверью — это проявление хорошего тона, а еще лучше, если они шагают взад-вперед по прихожей, по крайней мере в первое посещение, пока Тирон доложит об их приходе.

— Именно это сейчас и происходит? Мы ждем, пока о нас объявят?

Тирон скрестил руки и кивнул. Я еще раз оглядел помещение. Здесь не было даже скамейки, чтобы присесть. Очень по-римски, подумал я.

Наконец Старый Тирон возвратился, отогнув штору перед своим хозяином. Как описать мне Марка Туллия Цицерона? Все красавцы похожи друг на друга, но человек невзрачный невзрачен по-своему. У Цицерона был широкий лоб, мясистый нос и жидкие волосы. Он был среднего роста, со слабой грудью, узкими плечами и длинной шеей, на которой вылеплялся острый кадык. Выглядел он не на двадцать шесть лет, а значительно старше.

— Гордиан, — представил меня Тирон. — Гордиан, которого прозвали Сыщиком.

Я кивнул. Цицерон сердечно улыбнулся. В его глазах мерцало беспокойное любопытство. Он произвел на меня хорошее впечатление, хотя я и не отдавал себе отчета почему.

Но очарование улетучилось, стоило Цицерону заговорить. Он сказал всего одно слово, и этого оказалось достаточно. Голос его был высок и резок. Тирону с его нежными модуляциями следовало бы стать оратором. Голос Цицерона подошел бы аукционеру или комическому актеру; он был столь же своеобычен, как и имя его обладателя.

— Сюда, — произнес он, указав на красную штору, и мы последовали за ним.

Коридор оказался очень коротким, если это вообще был коридор. Мы прошли меж неукрашенных стен всего несколько шагов, как вдруг обе стены кончились. Справа висела широкая занавеска из бледно-желтой кисеи — столь тонкой, что я видел сквозь нее небольшой, но безукоризненно ухоженный атрий. Открытый солнцу и небу, он напоминал колодец, прорубленный в доме, бассейн, доверху залитый теплом и светом. В центре его ронял брызги небольшой фонтан. Кисейная занавеска была подернута рябью и мягко покачивалась, словно туман, тревожимый порывом ветра, или живая пленка, вздыхающая при малейшем дуновении.

Напротив атрия находилась просторная, полная воздуха комната, свет в которую проникал через узкие оконца, проделанные в высоком потолке. Ее стены покрыты белой штукатуркой. Вся мебель была сделана из черного полированного дерева с деревенскими узорами; кое-где ее украшали искусно сработанные завитушки и серебряные застежки, кое-где она была инкрустирована перламутром, сердоликом и лазуритом.

Комната была завалена ошеломительным множеством свитков. Здесь размещались библиотека Цицерона и его кабинет. В богатых домах такие комнаты зачастую являются самыми укромными уголками, которые больше говорят о своих владельцах, чем спальни или гостиные, где распоряжаются женщины и рабы. Комната несла на себе несмываемый отпечаток личности своего хозяина и не предназначалась для непосвященных; но здесь же Цицерон принимал гостей — об этом свидетельствовали расставленные по комнате стулья; некоторые из них были сдвинуты так тесно, словно с них только что встали потревоженные посетители. Цицерон жестом указал на три стула, сел и пригласил нас последовать его примеру. Кто принимает гостей в библиотеке, а не в гостиной или на веранде? Человек с греческими запросами, подумалось мне. Ученый. Ценитель знания и мудрости. Человек, начинающий разговор с незнакомцем хлестким вопросом:

— Скажи-ка мне, Гордиан Сыщик, не замышлял ли ты когда-нибудь убить собственного отца?

Глава четвертая

Что было написано на моем лице в ту минуту? Кажется, я вздрогнул, поморщился, посмотрел на него с недоверием. Цицерон видел все и улыбнулся той деланной улыбкой, какую изображают на своем лице ораторы, умело манипулирующие слушателями. Актеры (я знал многих из них) ощущают примерно такое же удовлетворение, такое же упоение властью. Пастух открывает Эдипу правду и единственным словом исторгает вопль боли и ужаса из тысяч глоток, незамедлительно повинующихся его подсказке. Под маской пастух улыбается и покидает сцену.

Я делал вид, что отстраненно разглядываю какие-то лежащие поблизости свитки; краем глаза я видел, что Цицерон по-прежнему следит за мной, не желая упустить ни одного моего жеста. Ораторы воображают, будто с помощью слов они могут повелевать всем и вся. Я изо всех сил старался придать своему лицу безразличное выражение.

— Мой отец, — начал я, но вынужден был сделать паузу, чтобы прокашляться. Я проклинал запинку, ведь она выглядела проявлением слабости. — Мой отец уже умер, почтеннейший Цицерон. Много лет назад.

Озорство в его глазах погасло. Он нахмурился.

— Прошу прощения, — промолвил он невозмутимо, слегка склонив голову. — Я не хотел тебя обидеть.

— Я не обиделся.

— Хорошо. — В глазах его снова появился озорной огонек. — Тогда ты не огорчишься, если я снова задам тот же вопрос, разумеется, как вопрос чисто гипотетический. Итак, предположи, только предположи, что у тебя есть отец, от которого ты желаешь избавиться. Как бы ты поступил?

Я пожал плечами:

— Сколько старику лет?

— Шестьдесят, может быть, шестьдесят пять.

— А сколько мне — говоря гипотетически?

— Около сорока.

— Время, — сказал я. — Любой недуг излечит время. Излечит не хуже любого лекарства.

Цицерон кивнул.

— Ты имеешь в виду, что будешь просто ждать. Не беспокойся. Расслабься. Пусть природа возьмет свое. Да, это, пожалуй, самый простой способ. И может быть, хотя и не обязательно, самый безопасный. Конечно, так поступает большинство людей, когда они сталкиваются с человеком, чье существование для них невыносимо, особенно если этот человек старше или слабее их, особенно если по чистой случайности это — член семьи. Тем более, если это — их отец. Смирись с неудобством и терпи. Пусть все решит время. В конце концов, никто не вечен, а молодые обычно живут дольше своих стариков.

Цицерон замолчал. Желтая кисея слегка вздымалась и опадала, точно весь дом дышал. Комнату затопил зной.

— Но иногда время — слишком большая роскошь. Несомненно, если ждать достаточно долго, старик шестидесяти пяти лет скончается сам собой, хотя, прежде чем это случится, он может дожить и до восьмидесяти пяти.

Он встал со стула и принялся расхаживать по комнате. Цицерон был не из тех, кто ораторствует, сидя на месте. Впоследствии я буду сравнивать все его тело с неким механизмом: размеренная поступь ног, подвижные руки, тяжеловесно жестикулирующие ладони, то и дело наклоняющаяся голова, никогда не остающиеся на месте брови. Ни одно из этих телодвижений не было самоцелью. Напротив, все они были как-то связаны между собой, все подчинялись его голосу, этому странному, волнующему, обворожительному голосу, словно голос его был орудием, а тело — машиной, которая это орудие производит; словно его конечности и пальцы были шестеренками и рычагами, которые необходимы для изготовления голоса, выходившего из его уст. Тело двигалось. Голос звучал.

— Вообрази, — говорил он (легкий наклон головы, изящный взмах руки), — шестидесятилетнего старика, вдовца, который живет один в Риме. Замкнутость ему нимало не свойственна. Он с удовольствием посещает обеды и пирушки. Он любит арену и театр. Он часто бывает в банях. Мало того: он постоянный посетитель — клянусь Гераклом, и это в его-то годы — соседнего публичного дома. Он живет, наслаждаясь. Что до работы, то он на покое. Денег у него достаточно. Крупные поместья за городом, виноградники и фермы — но он этим больше не занимается. Он давно уже переложил все заботы на кое-кого помоложе.

— На меня, — подсказал я.

Цицерон слегка улыбнулся. Как и все ораторы, он не любил, чтобы его перебивали, но вопрос доказывал, что я хотя бы прислушиваюсь.

— Да, — сказал он. — Гипотетически говоря, да. На тебя. Своего гипотетического сына. Что до старика, то вся его жизнь посвящена теперь одним наслаждениям. В погоне за ними он расхаживает по улицам города в любой час дня и ночи, сопровождаемый только своими рабами.

— У него нет телохранителя? — спросил я.

— Стоящего нет. С ним ходит двое рабов. Скорее для удобства, чем для охраны.

— Они вооружены?

— Вероятно, нет.

— Мой гипотетический отец напрашивается на неприятности.

Цицерон кивнул:

— Так и есть. Римские улицы — это не то место, где порядочный гражданин может шататься посреди ночи. Особенно если речь идет о старике. Особенно если он явно богат и не имеет вооруженной охраны. Храбрец! Изо дня в день рисковать своей жизнью — каков старый дурак! Рано или поздно все это плохо кончится. Так ты, во всяком случае, думаешь. Однако год за годом он ведет себя все так же возмутительно, и — ничего не происходит. Начинаешь думать, что его хранит какой-то незримый дух или демон, потому что старик остается невредим. Его ни разу не ограбили. Ему ни разу даже не угрожали. Худшее, что с ним может случиться, — это если поздней ночью к нему привяжется какой-нибудь нищий, пьяница или гулящая девка, но с ними он легко справится, вытащив монету или кликнув рабов. Нет, время, похоже, тебе не союзник. Предоставленный самому себе старик вполне может прожить вечно.

— Неужели это так плохо? Кажется, мне он начинает нравиться.

Цицерон поднял брови:

— Совсем наоборот. Ты его ненавидишь. Неважно почему. Просто на какое-то время предположи, что — по любой причине — ты желаешь его смерти. Отчаянно желаешь.

— Все равно время — самое легкое орудие. Ты говорил, ему шестьдесят пять. Как его здоровье?

— Отменное. Вероятно, лучше твоего. Почему бы и нет? Все твердят, что ты работаешь слишком много: управляешь поместьями, растишь детей и преждевременно загоняешь себя в могилу. А старику беспокоиться не о чем. Он знай себе развлекается. По утрам он почивает. В полдень думает, что будет делать вечером. По вечерам он объедается дорогими яствами, напивается, бражничает с людьми вдвое младше его. На следующее утро он поправляется в банях и все начинается снова. Как его здоровье? Я говорил тебе, он постоянный клиент местного дома терпимости.

— Известно, что еда и вино убивают человека, — осмелился предположить я. — Говорят, что в объятиях шлюхи перестало биться не одно старческое сердце.

Цицерон покачал головой:

— Нет, это не годится. Слишком ненадежно. Ты ненавидишь его, разве ты не понимаешь? Возможно, ты его боишься. Ты все больше жаждешь его смерти.

— Политика? — предложил я.

Цицерон на мгновение прекратил шагать, улыбнулся, а затем продолжил:

— Политика. Да, в наши дни в Риме политика, вне всяких сомнений, убивает быстрее и надежнее, чем жизнь на широкую ногу, объятия шлюхи или полночная прогулка по Субуре. — Он широко, по-ораторски развел руками в знак отчаяния. — К несчастью, старик — одно из тех примечательных созданий, которые умудряются прожить жизнь, ни разу не впутавшись в политику.

— В Риме? — усомнился я. — Гражданин и землевладелец? Это невозможно.

— Говорят, что он один из тех людей, которые похожи на кролика, — обаятельных, пустых, безвредных. Никогда не обращал на себя внимания, никогда никого не обижал. Зачем охотиться на такого, когда под ногами куда более крупная дичь? Окруженные со всех сторон политикой, словно чащей или тенетами, они все же умеют проскользнуть сквозь силки без малейшей царапины.

— Да он хитрец. Этот старик нравится мне все больше и больше.

Цицерон поморщился.

— Дело совсем не в хитрости. Единственное, к чему стремится старик, — это скользить по жизни, доставляя себе как можно меньше неудобств. Он счастливчик, и этим все сказано. Ничто его не задевает. Италийские союзники восстали против Рима? Он приезжает из Америи, деревеньки, которая до последнего мгновения собирается примкнуть к мятежу, и пожинает первые плоды примирения; так он становится гражданином. Гражданская война между Марием и Суллой, затем между Суллой и Цинной? Старик колеблется, не зная, к кому спешить с изъявлением преданности — он реалист и оппортунист, подобно большинству римлян в эти дни, — и выходит из затруднений, как чувствительная скромница, которая переходит через бушующий поток, перескакивая с камня на камень и даже не замочив сандалий. Сегодня чувствуют себя в безопасности только те, кто не имеет никаких убеждений. Кролик, говорю тебе, кролик. Если надеяться на то, что ему свернет шею политика, он проживет до ста лет.

— Но конечно же он не настолько вял, каким ты его описываешь. В наши дни рискует любой — хотя бы уже тем, что живет на этом свете. Ты говоришь, он землевладелец со связями в Риме. Он должен быть клиентом какой-нибудь влиятельной семьи. Кто ему покровительствует?

Цицерон рассмеялся:

— Даже здесь он избрал в свои союзники самый смирный, самый безопасный род — Метеллов. Родня Суллы, или бывшая родня, пока диктатор не развелся со своей четвертой женой. Причем он имеет дело не с любыми Метеллами, но со старейшей, самой бездеятельной и бесконечно уважаемой из ветвей этого рода. Так или иначе он снискал расположение Цецилии Метеллы. Ты когда-нибудь с ней встречался?

Я покачал головой.

— Встретишься, — заметил он таинственно. — Нет, политика никогда не убьет его за тебя. Пускай заставят весь Форум головами на кольях, пускай Марсово поле будет до краев залито кровью, стекающей в Тибр, — ты по-прежнему найдешь своего старика бесцельно шатающимся по самым скверным кварталам города после наступления темноты; он набил себе брюхо на обеде у Цецилии и радостно направляется в ближайшее блудилище.

Цицерон резко сел на стул. Машине, по-видимому, потребовалась временная передышка, но надтреснутое орудие продолжало работать.

— Как видишь, рок здесь не помощник и не приберет ненавистного старика. К тому же, возможно, у тебя существует какая-то настоятельная причина желать его смерти; возможно, дело не в ненависти или недовольстве, а в некой угрозе, готовой вот-вот осуществиться. Ты вынужден действовать самостоятельно.

— Ты намекаешь, что я должен убить своего отца?

— Точно так.

— Невозможно.

— У тебя нет выхода.

— Варварство!

— Тебя вынуждает рок.

— Тогда — яд?

Он пожал плечами:

— Может быть, если бы ты имел к нему прямой доступ. Но вы не обычные отец и сын, вхожие в дом друг к другу. Между вами пролегло отчуждение. Заметь: у старика собственный дом здесь, в Риме, и он редко ночует где-нибудь еще. Ты живешь в старом семейном доме в Америи и, когда дела приводят тебя изредка в Рим, ты никогда не ночуешь в доме отца. Вместо этого ты останавливаешься у друга или даже на постоялом дворе — ваша ссора зашла так далеко. Таким образом, тебе нелегко попасть к отцу на обед прежде, чем он поест сам. Подкупить одного из слуг? Это в высшей степени ненадежно: в разделенной семье рабы всегда принимают одну из сторон. Они будут куда более преданы ему, чем тебе. Яд — негодное решение.

Желтая занавеска покрылась рябью. Порыв горячего ветра проскользнул под ее кромку и втянулся в комнату, словно льнущий к земле туман. Я чувствовал, как он течет и клубится вокруг ног, уловил его тяжелый, жасминовый аромат. Утро почти закончилось. Вот-вот на город обрушится настоящий знойный день. Неожиданно мне захотелось спать. То же происходило и с Тироном: я видел, как он подавляет зевоту. Может быть, его просто одолела скука. Вероятно, он не в первый раз слушал, как его хозяин развивает ряд одних и тех же доводов, оттачивая логику, заботясь об особой отделке и лоске каждой фразы.

Я прочистил горло:

— Тогда решение кажется очевидным, достопочтенный Цицерон. Если отец должен быть убит по наущению собственного сына — преступление слишком омерзительное для взора, — тогда это должно быть сделано, когда старик более всего уязвим и доступен. Однажды безлунной ночью, когда он возвращается домой с вечеринки или направляется в публичный дом. В этот час не будет свидетелей, по крайней мере, таких, что охотно дадут показания в суде. По улицам разгуливают разбойничьи шайки. Такая гибель не вызовет ничьих подозрений. Ее легко будет списать на какую-нибудь случайную группу безымянных головорезов.

Сидевший на стуле Цицерон подался вперед. Машина оживала.

— Значит, ты не убьешь его сам, собственной рукой?

— Разумеется, нет. Меня даже не будет в Риме. Я буду гораздо северней — в своем доме в Америи, где меня, вероятно, будут мучить кошмары.

— Ты наймешь убийц, чтобы они сделали это за тебя?

— Конечно.

— Людей, которых ты знаешь и которым доверяешь?

— Подумай сам: где бы я мог познакомиться с такими людьми лично? Я, работающий до седьмого пота земледелец из Америи? — Я пожал плечами. — Скорее всего, я положусь на незнакомцев. На главаря банды, встреченного в субурском кабаке. Безымянный знакомый, рекомендованный другим знакомым, которого знает какой-нибудь твой приятель…

— Именно так это и делается? — Цицерон наклонился ко мне, испытывая неподдельное любопытство. Он говорил уже не с гипотетическим отцеубийцей, но с Гордианом Сыщиком. — Говорят, ты действительно кое-что знаешь об этом ремесле. Мне сказали: «Да, если ты желаешь связаться с людьми, которые, не задумываясь, обагрят свои руки кровью, нет ничего лучше, чем начать с Гордиана».

— Говорят? Сказали? Кого ты имеешь в виду, Цицерон? Кто говорит, что я пью из одной чаши с убийцами?

Он прикусил губу, явно еще не решив, насколько ему следует приоткрыться. Я ответил за него:

— Думаю, ты имеешь в виду Гортензия, не так ли? Ведь это Гортензий порекомендовал меня тебе?

Цицерон метнул раздраженный взгляд на Тирона, который тут же стряхнул с себя остатки сна.

— Нет, хозяин. Я ничего ему не говорил. Он догадался об этом, — мне показалось, что впервые за весь день Тирон заговорил как раб.

— Догадался? О чем ты говоришь?

— Лучше сказать, заключил. Тирон говорит правду. Мне более или менее известно, зачем меня позвали. Дело об убийстве, в которое вовлечены отец и сын, оба по имени Секст Росций.

— Ты догадался, что я позвал тебя именно поэтому? Но как? Защищать Росция я решил не далее как вчера.

Я вздохнул. Вздохнула и штора. Жара ползла от стоп к бедрам, словно вода, медленно поднимающаяся в колодце.

— Может быть, Тирон объяснит все позднее. Мне кажется, сейчас слишком жарко, чтобы подробно, шаг за шагом все пересказывать. Но мне известно, что за дело брался Гортензий и что теперь им занимаешься ты. И я предполагаю, что весь наш разговор о гипотетических заговорах каким-то образом связан с настоящим убийством?

Цицерон помрачнел. Думаю, он чувствовал себя одураченным, ведь все это время мне было известно подлинное положение вещей.

— Да, — сказал он, — жарко. Тирон, нам нужно освежиться. Принеси вина, смешанного с холодной водой. Может быть, немного фруктов. Ты любишь сушеные яблоки, Гордиан?

Тирон встал со стула:

— Я скажу Аталене.

— Нет, Тирон, принеси сам.

Не спеши. Приказание было намеренно унизительным; я понял это по обиде, промелькнувшей в глазах Тирона; красноречив был и взгляд Цицерона из-под опущенных век — в нем сквозила утомленность, навеянная отнюдь не жарой. Тирон не привык к таким лакейским поручениям. А Цицерон? С таким обращением сталкиваешься повсеместно: хозяева часто доставляют мелкие расстройства рабам, которые их окружают. Привычка укореняется настолько, что они поступают так, не задумываясь; со временем рабы перестают чувствовать унижение и роптать, относясь к этому как к ниспосланным от Бога неприятностям — как к ливню или базарному дню.

Цицерон и Тирон еще не зашли на этом пути так далеко. Прежде чем надувшийся Тирон покинул комнату, Цицерон смягчился, изо всех сил стараясь не потерять при этом лица:

— Тирон, — позвал он. Он подождал, пока раб обернется, и посмотрел ему в глаза. — Не забудь принести порцию и для себя.

При этих словах человек более жестокий расплылся бы в улыбке. Малодушный уставился бы в пол. Цицерон не сделал ни того ни другого, и в это мгновение я почувствовал, что начинаю его уважать.

Тирон удалился. Некоторое время Цицерон поигрывал кольцом на пальце, затем вновь обратил свое внимание на меня.

— Ты собирался кое-что рассказать о том, как подстраиваются уличные убийства. Прости меня, если мой вопрос звучит дерзко. Я вовсе не хочу сказать, что ты сам когда-либо оскорбил богов, участвуя в таких преступлениях. Но говорят — Гортензий говорит, — что тебе довелось многое узнать о таких вещах. Кто, как и сколько…

Я пожал плечами.

— Если кто-то кому-то желает смерти, в этом нет ничего трудного. Как я сказал, довольно одного слова подходящему человеку, немного золота, переданного из рук в руки, и работа сделана.

— Но где находят подходящего человека?

Я и забыл, сколь молод и неопытен мой собеседник, несмотря на всю его образованность и остроумие.

— Это легче, чем ты, возможно, думаешь. Уже много лет банды властвуют на римских улицах с наступлением темноты, а кое-где даже при свете дня.

— Но банды воюют между собой.

— Банды воюют с каждым, кто становится у них на пути.

— Их преступления связаны с политикой. Они вступают в союз с какой-нибудь партией.

— Им плевать на политику, за исключением политики того, кто их нанимает. Они не ведают преданности, за исключением преданности, которую покупают за деньги. Подумай, Цицерон, откуда берутся эти банды. Некоторые из них зарождаются прямо здесь, в Риме, точно личинки мух под мостовой: это бедняки, дети бедняков, их внуки и правнуки. Целые преступные династии, поколения мерзавцев, воспитывающих породу порока. Они договариваются между собой, словно маленькие государства. Они заключают смешанные браки, словно знать. И они продают себя, словно наемники, любому политику или военачальнику, который дает самые щедрые обещания.

Цицерон смотрел в сторону, впиваясь взглядом в прозрачные складки желтой шторы, словно мог разглядеть за ней все человеческие отбросы Рима.

— Откуда они все берутся? — пробормотал он.

— Они прорастают сквозь камни мостовой, — сказал я, — как сорняк. Или стекаются сюда из деревни, ища убежища от непрекращающихся войн. Подумай: Сулла выигрывает войну против мятежных италийских союзников и платит своим воинам землей. Но чтобы приобрести землю, нужно сперва прогнать побежденных союзников. Что станется с ними? Разве что они кончат нищими и рабами в Риме. И все ради чего? Сельская местность опустошена войной. Воины не умеют возделывать землю; через месяц или через год они продадут свои наделы тем, кто больше заплатит, и устремятся обратно в город. Землю захватывают крупные землевладельцы. Мелкие землевладельцы силятся с ними конкурировать, проигрывают и теряют все — они тоже отправляются в Рим. За прожитую жизнь я видел, как расширяется пропасть между богатыми и бедными, как одни становятся все ничтожнее, другие — все огромнее. Рим напоминает мне сказочно богатую красавицу, одетую в золото и увешанную драгоценностями; в своем большом животе она носит плод по имени Империя, и по всему ее телу ползают миллионы проворных вшей.

Цицерон поморщился.

— Гортензий предупреждал, что ты будешь говорить о политике.

— Только потому, что политика — это воздух, которым мы дышим. Я делаю вдох, и что другое может из меня выйти? Возможно, в других городах все обстоит по-другому, только не в нашей республике и не в наше время. Хочешь — называй это политикой, хочешь — действительностью. Банды существуют по одной-единственной причине. Никто не способен от них избавиться. Все их боятся. Человек, склонный к убийству, найдет, как их использовать. Он только последует примеру удачливого политика.

— Ты имеешь в виду…

— Я не имею в виду никакого конкретного политика. Они все пользуются бандами или пытаются ими воспользоваться.

— Но ты имеешь в виду Суллу.

Цицерон произнес это имя первым, к моему удивлению. Это поразило меня. В какой-то момент разговор вышел из-под контроля, быстро приобретая черты заговора.

— Да, — согласился я. — Если ты настаиваешь, Суллу. — Я отвел глаза, посмотрел на желтую занавеску и обнаружил, что пристально всматриваюсь в прозрачную ткань, словно в смутных очертаниях за нею были различимы картины старого кошмара. — Ты был в Риме, когда начались проскрипции?

Цицерон кивнул.

— Я тоже. Тогда ты знаешь, на что это было похоже. Каждый день на Форуме вывешивали новый список проскрибированных. Кто же всегда оказывался первым у этих списков? Нет, не те, чьи имена могли в них попасть: ведь они тряслись от страха дома или благоразумно прятались за городом. Первыми всегда были шайки и их главари, потому что Сулле было все равно, кто уничтожит его врагов — настоящих или воображаемых, лишь бы они были уничтожены. Приходишь с головой проскрибированного, переброшенной через плечо, даешь расписку и получаешь взамен мешок серебра. Чтобы заполучить голову, не останавливайся ни перед чем. Взломай дверь в доме гражданина. Избей его детей, изнасилуй жену, но не трогай его драгоценностей, потому что как только его голова отделится от тела, имущество проскрибированного римлянина становится собственностью Суллы.

— Не совсем так…

— Конечно, я выразился не точно. Я хотел сказать, что, после того как враг государства обезглавлен, его состояние конфискуется и переходит в собственность государства; другими словами, оно будет продано с аукциона друзьям Суллы в первый же подходящий день и по смехотворным ценам.

При этих словах побледнел даже Цицерон. Он превосходно скрывал свою взволнованность, но я заметил, что на мгновение его глаза забегали из стороны в сторону, словно он опасался соглядатаев, прятавшихся среди свитков.

— Ты человек твердых убеждений, Гордиан. Жара развязала тебе язык. Но как это все связано с нашим делом?

Я не мог удержаться от смеха.

— А о чем идет речь? Кажется, я совсем забыл об этом.

— Как устроить убийство, — парировал Цицерон с выражением наставника риторики, который пытается вернуть непослушного ученика к обсуждению предписанной темы. — Убийство по чисто личным мотивам.

— Что ж, тогда я только пытаюсь показать, как просто в наши дни подыскать добровольного убийцу. И не только в Субуре. Посмотри на угол любой улицы, хотя бы даже твоей. Готов поспорить, что стоит мне выйти за дверь и разок пройтись по кварталу, как я вернусь с новонайденным другом, который с удовольствием прирежет моего разгульного, распутного, гипотетического отца.

— Ты заходишь слишком далеко. Если бы ты получил риторическую подготовку, то знал бы, что свои пределы имеет даже гипербола.

— Я не преувеличиваю. Банды вконец осмелели. В этом повинен Сулла и больше никто. Он сделал их своими личными крысоловами. Он и никто другой выпустил эту свору жадных волков на улицы Рима. Пока в прошлом году проскрипции не были официально приостановлены, банды имели почти неограниченное право охотиться и убивать. Вот они приносят голову невинного, голову человека, которого нет в списке. Ну и что? Несчастный случай. Внеси его имя в список проскрибированных. Задним числом покойник становится врагом государства. Его семья лишится наследства, дети будут разорены, обречены на нищету и станут свежим кормом для банд, но какое это имеет значение? Кроме того, это значит, что какой-нибудь из друзей Суллы приобретет новый дом в городе.

Цицерон смотрел на меня, словно человек, измученный зубной болью. Он поднял руку, чтобы остановить меня. Я тоже поднял руку в знак того, чтобы он меня не перебивал.

— Постой: я только подхожу к самому главному. Видишь ли, во время проскрипций пострадали не только богатые и могущественные. Стоит открыть ящик Пандоры, и его уже не закроешь. Преступление входит в привычку. Немыслимое становится общим местом. Отсюда, где ты живешь, этого не увидеть. Твоя улица слишком узка, слишком тиха. Сквозь ее мостовую не прорастает сорняк. О, вне всяких сомнений, в худшие времена нескольких твоих соседей вытащили посреди ночи из дому и… А может быть, с твоей крыши виден Форум, и в ясный день ты пересчитывал появившиеся на пиках новые головы.

Но я знаю иной Рим, Цицерон, тот Рим, который оставлен потомкам Суллой. Говорят, что он скоро уйдет на покой, оставив после себя новую конституцию, которая усилит высшие классы и поставит народ на место. Что же это за место, как не тот опутанный преступлениями Рим, завещанный нам Суллой? Мой Рим, Цицерон. Рим, который плодится во мраке, оживает ночью, дышит воздухом порока, не приукрашенного ни политикой, ни богатством. В конце концов, ты ведь позвал меня именно для этого, не так ли? Для того, чтобы я взял тебя в этот мир или сошел в него сам и принес тебе то, что ты ищешь. Вот то, что я могу тебе предложить, если ты ищешь правды.

Вернулся Тирон, принесший серебряный поднос с тремя чашами, круглой буханкой хлеба, сушеными яблоками и белым сыром. Его присутствие немедленно отрезвило меня. Мы не были более двумя мужчинами, которые с глазу на глаз говорят о политике, но были двумя гражданами и рабом или двумя мужчинами и ребенком, принимая во внимание невинность Тирона. Я никогда не стал бы говорить с таким безрассудством, если бы он не вышел из комнаты. Я и так боялся, что сказал лишнее.

Глава пятая

Тирон поставил поднос на низкий столик между нами. Цицерон посмотрел на еду без всякого интереса.

— Зачем столько, Тирон?

— Уже почти полдень, господин. Гордиан, наверно, проголодался.

— Что ж, очень хорошо. Мы должны показать ему наше гостеприимство. — Он уставился на поднос, но, казалось, не видел его. Потом он легонько потер виски, словно я до отказа забил его голову мятежными мыслями.

После прогулки меня не оставляло чувство голода. От разговора пересохло во рту. Разгоряченный, я испытывал сильную жажду. Тем не менее я терпеливо ждал, пока Цицерон приступит к трапезе (пусть в политике я придерживаюсь крайних мнений, мои манеры безупречны), как вдруг Тирон заставил меня вздрогнуть: решительно наклонившись над подносом, он отломил себе кусок хлеба и потянулся за чашей.

В такие мгновения узнаешь, сколь глубоко укоренились в душе условности. Вопреки тому, что жизнь научила меня видеть всю нелепость рабства и неисповедимость рока, вопреки тому, что с первого мига нашей встречи я старался обращаться с Тироном как с человеком, я испустил тихий вздох при виде того, как раб первым берет пищу со стола, когда его хозяин и не думает приступать к еде.

Они заметили мое замешательство. Озадаченный Тирон поднял на меня глаза, а Цицерон улыбнулся.

— Гордиан поражен. Он не привык к нашим порядкам, Тирон, и к твоим манерам. Не беспокойся, Гордиан. Тирон знает, что я никогда не ем в полдень. Обычно он начинает, не дожидаясь меня. Пожалуйста, поешь и ты. Сыр очень хорош — его прислала аж из самой арпинской сыроварни моя заботливая бабушка. Что до меня, то я пригублю вина. Самую капельку; оказавшись в такую жару в желудке, оно, похоже, там и прокиснет. Разве я один страдаю этим недугом? В разгар лета я не ем вовсе и подолгу пощусь. К тому же, пока твой рот будет набит едой, а не разговорами о государственной измене, у меня, быть может, появится шанс немного рассказать о том, зачем я тебя позвал.

Цицерон сделал глоток и слегка поморщился, точно вино прокисло, едва коснувшись его губ.

— Мы только что отклонились от нашей темы в сторону, ты не находишь? Как ты думаешь, Тирон, что сказал бы на это Диодот? Зачем я платил этому старому греку все эти годы, если даже не могу поддерживать чинную беседу у себя в доме? Бесчинная речь не только непристойна; в неподходящее время и в неподходящем месте она может оказаться смертельной.

— Я так и не уразумел, о чем же мы говорим, уважаемый Цицерон. Кажется, я припоминаю: мы замышляли убить чьего-то отца. Моего отца или, может быть, отца Тирона? Нет, они и так уже мертвы. Возможно, речь шла о твоем?

Цицерон даже не улыбнулся.

— Я предложил обсудить гипотетический случай, Гордиан, просто для того, чтобы ты высказался о некоторых обстоятельствах — способах, осуществимости, вероятности — непридуманного и жуткого преступления. Преступления, которое уже совершилось. Трагизм ситуации состоит в том, что один старый землевладелец из Америи…

— Весьма напоминающий описанного тобою старика?

— Его точная копия. Как я уже сказал, некий землевладелец из Америи был убит на улицах Рима в сентябрьские Иды, в ночь полнолуния, — почти восемь месяцев тому назад. Его имя ты, похоже, уже знаешь: Секст Росций. Итак, ровно через восемь дней — в Иды мая — сын Секста Росция предстанет перед судом; он обвиняется в том, что подготовил убийство своего отца. Я буду его защищать.

— Боюсь, что с таким защитником не будет нужды в обвинителе.

— О чем ты?

— Если судить по твоим словам, кажется очевидным, что ты убежден в виновности сына.

— Глупости! Разве я клонил к этому? Думаю, я вправе гордиться. Я просто пытался изобразить дело так, как его, возможно, подадут обвинители.

— Ты хочешь сказать, что уверен в невиновности этого Секста Росция?

— Конечно! Иначе зачем бы я стал защищать его от столь неслыханных обвинений?

— Цицерон, мне достаточно хорошо известны адвокаты и ораторы, и я знаю, что им не обязательно верить в то, что они собираются доказывать. И им совсем не обязательно верить в невиновность человека, чтобы его защищать.

Сидевший напротив Тирон метнул на меня сердитый взгляд:

— Вы не имеете права, — сказал он с отчаянием, и голос его неожиданно пресекся, — Марк Туллий Цицерон — человек самых высоких убеждений, безупречной честности, человек, который говорит то, во что верит, и верит во все, что говорит; возможно, в наши дни такие люди — редкость, но все равно…

— Прекрати! — Голос Цицерона звучал мощно, но в нем почти не было гнева. Он поднял руку в запрещающем жесте ораторов и, казалось, едва удерживался от смеха. — Прости молодому Тирону, — продолжил он с оттенком доверительности, наклонившись ко мне. — Он преданный слуга, и я благодарен ему за это. Таких сегодня днем с огнем не сыщешь.

Он бросил на Тирона взгляд, выражающий чистую привязанность — открытую, искреннюю, нескрываемую. Тирон неожиданно счел за благо отвести глаза в сторону и рассматривать стол, поднос с едой, едва колыхающуюся занавеску.

— Но, пожалуй, он иной раз чересчур предан. Что ты думаешь, Гордиан? А что думаешь ты, Тирон: не выставить ли нам такое положение перед Диодотом, когда он за нами пришлет, и не посмотреть ли, как поступит с ним учитель риторики? Прекрасная тема для спора: возможно ли, чтобы раб был чересчур предан своему господину. Другими словами, слишком восторжен в своей привязанности, слишком ревностен в защите своего хозяина.

Цицерон мельком взглянул на поднос и, потянувшись за кусочком сушеного яблока, взял его большим и указательным пальцами и стал внимательно рассматривать, словно бы взвешивая, вынесет ли его хрупкая конституция даже такой крошечный кусочек в разгар полдневного зноя. Образовалась пауза, лишь птичьи трели доносились из атрия. Объятая тишиной комната, казалось, вновь задышала, вернее, попыталась задышать, тщетно силясь уловить слабое дуновение и терпя неудачу; занавеска то подавалась немного вперед, то назад, то снова вперед, но этого было недостаточно, чтобы порыв воздуха проник внутрь или вышел наружу, как будто ветерок был теплой и осязаемой субстанцией, пойманной в западню парчовой каймой занавески. Цицерон нахмурился и снова положил яблоко на поднос.

Внезапно занавеска издала громкий хлопок. Поток горячего воздуха закружился вдоль стен и вокруг моих ног. Комната наконец разразилась потаенным вздохом.

— Ты спрашиваешь, верю ли я в то, что Секст Росций невиновен в гибели своего отца? — Цицерон распрямил пальцы и прижал их кончиками друг к другу. — Я отвечаю: да. Когда ты с ним встретишься, ты тоже уверишься в его невиновности.

Похоже, мы могли, наконец, всерьез заняться делом. Мне надоело обмениваться колкостями в кабинете Цицерона, надоела желтая занавеска и удушливая жара.

— Как именно убили старика? Дубинки, ножи, камни? Сколько было нападавших? Их видели? Можно ли их опознать? Где находился сын в момент убийства и как он узнал о смерти отца? У кого еще были причины убить старика? Что сказано в завещании? Кто выступает обвинителем сына и почему? — Я сделал паузу, но только затем, чтобы хлебнуть вина. — И скажи мне еще…

— Гордиан, — рассмеялся Цицерон, — если бы я все это знал, то разве понадобились бы мне твои услуги?

— Но кое-что ты должен знать.

— Больше, чем кое-что, но все равно недостаточно. Очень хорошо, что я могу ответить на последний твой вопрос. Обвинение предъявлено истцом Гаем Эруцием. Я вижу, ты слышал о нем, или у тебя во рту вино превратилось в уксус?

— Мало сказать, слышал, — ответил я. — Время от времени я работал на него, но только чтобы не умереть с голоду. Эруций родился рабом на Сицилии; сейчас это — вольноотпущенник, который имеет в Риме самую сомнительную юридическую практику. Он выступает в суде не ради почестей, а ради денег. Если бы ему заплатили золотом, он стал бы защищать человека, изнасиловавшего его собственную мать, а затем, будь это выгодно, привлек бы к суду старуху по обвинению в клевете. Есть какие-нибудь догадки по поводу того, кто нанял его взять это дело?

— Нет, но когда ты встретишь Секста Росция…

— Ты не перестаешь повторять, что я вот-вот с кем-нибудь встречусь — сначала с Цецилией Метеллой, теперь с Секстом Росцием. Они что, скоро будут здесь?

— Будет лучше, если мы сами нанесем им визит.

— Что вселяет в тебя уверенность, что я соглашусь? Я пришел сюда потому, что, как мне показалось, ты можешь предложить мне работу, но до сих пор я даже не понял, что тебе нужно. К тому же ты ничего не сказал об оплате.

— Мне известны твои обычные гонорары, по крайней мере со слов Гортензия. Полагаю, уж он-то о них осведомлен.

Я кивнул.

— Что до работы, то мне нужно следующее: я хочу доказательств невиновности Секста Росция в убийстве своего отца. Более того, я хочу найти настоящих убийц. Мало и этого: я хочу знать, кто нанял убийц и почему. И все это за восемь дней, пока не наступили Иды.

— Ты говоришь так, словно я уже взялся за это дело. Может быть, оно меня не интересует, Цицерон.

Он покачал головой и сжал губы в едкой усмешке.

— Ты не единственный, Гордиан, кто может составить представление о характере другого человека еще до встречи с ним. Мне известны кое-какие твои обстоятельства. Мне известны три факта, и любой из них способен побудить тебя взяться за это дело. Во-первых, тебе нужны деньги. Если человек с твоими средствами живет на Эсквилине, это значит, что денег ему всегда не хватает. Я прав?

Я пожал плечами.

— Во-вторых, Гортензий говорил мне, что ты любишь тайну. Вернее, ненавидишь тайну. Ты принадлежишь к тому типу людей, которые не выносят неизвестности, которые считают своей обязанностью отделить истину от лжи, извлечь порядок из хаоса. Кто убил старика Росция, Гордиан? Ты уже на крючке, как рыба, проглотившая наживку. Не спорь.

— Допустим

— В-третьих, ты человек, любящий справедливость.

— Об этом тебе тоже поведал Гортензий? Он вряд ли встречал справедливого человека с тех самых пор.

— Никто мне этого не говорил. К такому выводу я пришел самостоятельно в последние полчаса. Никто не станет излагать свои мысли столь же откровенно, как ты, не любя справедливости. Тебе предоставляется возможность увидеть, как свершается правосудие, — подался вперед Цицерон. — Сможешь ли ты безучастно смотреть на то, как казнят невинного? Итак, ты берешься за это дело или нет?

— Берусь.

Цицерон хлопнул в ладоши и вскочил на ноги.

— Хорошо. Очень хорошо! Мы сейчас же отправляемся к Цецилии.

— Сейчас? В такое пекло? День в самом разгаре.

— Нельзя терять времени. Если ты плохо переносишь жару, я вызову носилки. Но нет, это займет слишком много времени. Здесь недалеко. Тирон, принеси нам две широкополых шляпы.

Тирон посмотрел на хозяина умоляющим взглядом.

— Ладно, принеси три шляпы.

Глава шестая

— Что заставляет тебя думать, что она вообще будет бодрствовать в этот час?

Форум был пуст. Блестел нагретый булыжник. Вокруг не было ни души, не считая нашей троицы, воровато кравшейся по плитам мостовой. Я ускорил шаг. Тонкие подошвы моих башмаков не спасали от жара раскаленных камней. Я заметил, что оба моих спутника носят более дорогую обувь с толстыми кожаными подошвами, лучше защищающими стопы.

— Цецилия будет бодрствовать, — уверил меня Цицерон. — Она страдает неизлечимой бессонницей: насколько я могу судить, она вообще никогда не спит.

Мы достигли начала Священной дороги. Сердце мое упало, стоило мне вглядеться в крутую, узкую улицу, что вела к пышным виллам на вершине Палатинского холма. В мире были только солнце и камень, и ни клочка тени. В зыбком горячем воздухе вершина холма казалась размытой и смутной, очень и очень далекой.

Мы начали восхождение. Впереди шел Тирон — подъем давался ему без усилий. Было что-то странное в его готовности пойти с нами, нечто большее, чем простое любопытство или желание сопровождать своего хозяина. Я слишком страдал от жары, чтобы ломать голову еще и над этим.

— Я должен попросить тебя об одной вещи, Гордиан, — Цицерон начинал проявлять первые признаки усталости, но продолжал говорить, преодолевая их, как истинный стоик. — Я оценил откровенность, с которой ты высказывал свои убеждения в моем кабинете. Никто не вправе упрекнуть тебя в нечестности. Но придержи язык в доме Цецилии. Ее семья — давние родичи Суллы: его четвертой женой была покойная Метелла.

— Ты имеешь в виду дочь Делматика? Ту, с которой Сулла развелся, когда она лежала на смертном одре?

— Именно. Метеллы не были довольны разводом, несмотря на извинения Суллы.

— Авгуры изучили сосуд с овечьими внутренностями и сказали ему, что болезнь жены осквернит его дом.

— Так говорит Сулла. Саму Цецилию твои слова, по всей вероятности, не оскорбят, но этого не скажешь наверняка. Она старая женщина без мужа и детей. У нее странные привычки: так случается с женщинами, которые слишком долго предоставлены самим себе, у которых нет ни мужа, ни семьи, а потому они и не могут заняться чем-нибудь здравым. Она страстно увлекается любым восточным суеверием, какое появляется и входит в моду в Риме: чем более оно чужеземное и диковинное, тем лучше. Она почти не обращает внимания на дела земные.

Но похоже, в этом доме найдется человек с более чутким слухом и острым зрением. Я думаю о моем добром юном друге Марке Мессале: за его рыжие волосы мы прозвали его Руфом. Он не чужой в доме Цецилии Метеллы; она знала его еще ребенком и относится к нему как к племяннику. Славный молодой человек — впрочем, он совсем еще мальчик, ему только шестнадцать. Руф довольно часто захаживает ко мне на собрания, лекции и по другим поводам, и он уже весьма искушен в юридических тонкостях. Он очень хотел бы помочь в деле Секста Росция.

— Но?

— Но его родственные связи делают его опасным.

Он двоюродный брат Гортензия: когда Гортензий отказался от дела, то он послал ко мне именно Руфа с просьбой взять его на себя. Что еще важнее, старшая сестра юноши — это та самая юная Валерия, которая недавно стала шестой женой Суллы. Бедный Руф не особенно любит своего новоявленного шурина, но этот брак поставил его в неуклюжее положение. Я просил бы тебя воздержаться от критики нашего уважаемого диктатора в его присутствии.

— Конечно, Цицерон. — Выходя этим утром из дома, я совсем не ожидал, что буду вращаться среди высшей знати, к которой принадлежали Метеллы и Мессалы. Я окинул взглядом свою одежду — простую тогу гражданина поверх скромной туники. Единственным пурпурным пятном на моей тоге был след от вина возле самой кромки. По словам Бетесды, она потратила немало часов на безуспешные попытки его удалить.

Когда мы достигли вершины, даже Тирон выглядел утомленным. Его черные кудри прилипли ко лбу, лицо раскраснелось от усталости, или, скорее, от возбуждения. Я еще раз подивился той охоте, с какой он стремился попасть в дом Цецилии Метеллы.

— Вот он, — пропыхтел Цицерон и смолк, чтобы перевести дыхание. Перед нами высился длинный, покрытый розовой штукатуркой дом, который был окружен древними дубами. Вход был осенен портиком; по его краям стояли двое солдат в шлемах, в полном боевом снаряжении с мечами на ремнях и копьями в кулаках. Седеющие ветераны Суллы, подумал я и вздрогнул.

— Стража, — сказал Цицерон, делая неопределенный жест рукой, пока мы поднимались по ступенькам. — Не обращай внимания. Они, должно быть, умирают от жары во всей этой коже. Тирон!

Тирон, увлеченно разглядывавший амуницию стражников, проскочил перед хозяином, чтобы постучать в тяжелую дубовую дверь. Прошло немало времени, пока мы стояли, затаив дыхание и сняв шляпы, под покровом тенистого портика.

Неслышно повернувшись на петлях, дверь открылась внутрь. На нас повеяло приветливой прохладой и запахом ладана.

Тирон и раб-привратник обменялись обычными любезностями («Мой господин пришел повидать твою госпожу»), затем мы еще немного подождали, пока из прихожей не вышел раб, чтобы препроводить нас в дом. Он взял у нас шляпы и ушел звать другого раба, который объявит хозяйке о нашем приходе. Я посмотрел через плечо на привратника, который сидел на скамейке рядом со входом, занятый каким-то рукодельем; его ноги были прикованы к стене цепью достаточно длинной, чтобы он мог подходить к двери.

Вошел раб, который должен был проводить нас к госпоже; он был явно разочарован, найдя в прихожей Цицерона, а не какого-нибудь униженного клиента, из которого он мог бы выжать несколько динариев, прежде чем позволить ему пройти дальше в дом. По незначительным признакам — высокому голосу, видимой припухлости груди — я понял, что перед нами евнух. Если на Востоке они — незаменимая и древняя часть общественной ткани, то в Риме кастраты — редкость, и на них взирают с нескрываемым отвращением. Цицерон говорил, что Цецилия — адепт восточных культов, но держать евнуха в своем доме — вот уж воистину диковинная жеманность.

Мы последовали за ним через атрий и поднялись по мраморным ступеням. Раб отогнул занавеску, и вслед за Цицероном я очутился в комнате, которая была бы вполне уместна в дорогом александрийском борделе.

Казалось, мы вступили в высокий, переполненный декорациями шатер, обитый ворсом, заваленный подушками, весь увешанный коврами и портьерами. Медные светильники свисали со стоявших по углам жаровен, источая тонкие струйки дыма. Именно отсюда запах ладана разносился по всему дому. Я с трудом мог дышать. Здесь сжигались самые разные пряности без разбора — без учета их свойств и необходимых пропорций. От грубой смеси запахов фимиама и сандалового дерева кружилась голова. Ни одна египетская домохозяйка не совершила бы такой глупости.

— Госпожа! Достопочтенный Марк Туллий Цицерон, адвокат, — высоким голосом прошептал евнух и быстро удалился.

Хозяйка возлежала в дальнем конце комнаты среди наваленных на пол подушек. Ей прислуживали две коленопреклоненные рабыни. Рабыни были одетыми на египетский лад смуглянками в прозрачных платьях и с густым слоем краски на лицах. Над ними, занимая господствующее положение в комнате, возвышался предмет, перед которым простерлась ниц Цецилия.

Я никогда не видел ничего похожего. Вне всяких сомнений, то была статуя одной из восточных богинь земли — Кибелы, Астарты или Исиды, хотя никогда прежде я не видел такого ее воплощения. Высота ее достигала восьми футов[1], так что головой она почти задевала потолок. У нее было суровое, почти мужское лицо; ее венец был сплетен из змей. С первого взгляда я решил, что продолговатые предметы, украшающие ее торс, — это груди, дюжины и дюжины грудей. Присмотревшись пристальнее к тому, как сгруппированы эти округлости, я понял, что это не что иное, как яички. В одной руке богиня держала косу, лезвие которой было выкрашено в ярко-красный цвет.

— Что? — раздался приглушенный голос среди подушек. Цецилия задвигалась. Невольницы взяли ее под руки и помогли ей подняться. Она окинула взглядом комнату и со смятением заметила нас.

— Нет, нет, — завизжала она. — Болван евнух! Вон, вон из комнаты, Цицерон! Вы не должны были входить, вы должны были ждать по ту сторону занавески. Как мог он так глупо ошибиться? Мужчины не допускаются в святилище Богини. Ох, это случилось опять. Что ж, по справедливости, вас следовало бы наказать — принести в жертву или, на худой конец, высечь, но, боюсь, об этом не может быть и речи. Конечно, одного из вас можно было бы высечь за остальных, но я даже не заикаюсь об этом, я знаю, как тебе дорог молодой Тирон. Может быть, этот, второй раб… — Она осеклась, заметив у меня на пальце железное кольцо — примету гражданина. Узнав во мне свободного, она разочарованно всплеснула руками. Ее ногти были необычайно длинны и по-египетски выкрашены хной. — Ох! Думаю, это означает, что мне придется высечь вместо вас одну из несчастных невольниц, как я сделала в тот раз, когда евнух допустил ту же дурацкую оплошность с Руфом. Ох, они такие неженки. Богиня будет очень разгневана!..


— Я не понимаю, как мог он совершить одну и ту же ошибку дважды. Ты думаешь, он делает это намеренно? — Мы оказались в гостиной Цецилии — высоком, длинном зале со световыми люками в потолке и открытыми дверьми в противоположных концах, сквозь которые проникал свежий ветерок. Стены были украшены фресками, изображавшими сад: зеленая трава, деревья, павлины и цветы на стенах, голубое небо над ними. Пол был выложен зеленой плиткой, потолок задрапирован голубой тканью.

— Не нужно, не отвечай. Я знаю, что ты скажешь, Цицерон. Но Ахавзар слишком ценен, чтобы от него избавиться, и слишком изнежен, чтобы его наказывать. Если бы он только не был таким легкомысленным.

Мы сидели вчетвером вокруг серебряного столика, уставленного гранатами и холодной водой: Цицерон, я, Цецилия и молодой Руф, который прибыл раньше нас, но был достаточно умен, чтобы не входить в святилище Метеллы, предпочитая дожидаться в саду. Тирон стоял чуть позади хозяина.

Метелла была крупной, румяной женщиной. Несмотря на возраст, она выглядела весьма крепкой. Каков бы ни был первоначальный цвет ее волос, сейчас они были огненно-рыжими, а под слоем хны, вероятно, седыми. Она носила высокую прическу, завязанную конусообразным узлом, который был закреплен с помощью длинной серебряной булавки. Ее заостренный конец выглядывал наружу; булавочную головку украшал сердолик. Хозяйка носила пышную, дорогую столу и множество драгоценностей. Лицо ее было густо накрашено и нарумянено. Волосы и одежда отдавали густым запахом ладана. В одной руке она держала веер и энергично размахивала им в воздухе, как будто пытаясь распространить свой запах по всей комнате.

Руф тоже был рыжеволос; у юноши были карие глаза, румяные щеки и веснушчатый нос. Как и говорил Цицерон, он был очень молод. Действительно, ему было не больше шестнадцати, потому что он носил одежду, какую носят все дети — как девочки, так и мальчики: белую шерстяную тогу с длинными рукавами, защищающими от похотливых взоров. Через несколько месяцев он наденет мужскую тогу, но сейчас с точки зрения права он все еще остается ребенком. Было очевидно, что он боготворит Цицерона, и не менее очевидно, что Цицерону это нравится.

Оба аристократа не проявляли ни малейших признаков беспокойства, принимая меня за своим столом. Разумеется, они искали моей помощи, чтобы решить проблему, в которой ни он, ни она не имели никакого опыта. Они были со мной почтительны: так с каменщиком обращается сенатор, в чьей спальне вот-вот обрушится потолок. Тирона они не замечали.

Цицерон прокашлялся.

— Цецилия, день очень жаркий. Если мы уже обсудили наше злосчастное вторжение в твое святилище, то не перейти ли нам к более земным материям?

— Конечно, Цицерон. Вы пришли по делу бедняги Секста-младшего.

— Да. Гордиан может оказаться полезным в распутывании всех обстоятельств, пока я готовлю защиту.

— Защиту. О, да. Ох. Я полагаю, они все еще там, эти ужасные стражи. Вы должны были их заметить.

— Боюсь, что да.

— Такая досада. В тот день, когда они появились, я откровенно им заявила, что с этим не примирюсь. Конечно, ничего хорошего это не принесло. Приказ суда, сказали они. Если Секст Росций остановится здесь, он должен находиться под домашним арестом, с воинами у всех дверей, стерегущими его днем и ночью. «Арест? — спросила я. — Как если бы он находился в тюрьме, словно военнопленный или беглый раб? Я знаю законы очень хорошо, и нет такого закона, который позволяет вам удерживать римского гражданина в его собственном доме или в доме его покровительницы. Всегда поступают так: гражданин, которому предъявлено обвинение, всегда может избрать бегство, если он не желает предстать перед судом и добровольно отказывается от своего имущества».

Тогда они послали за судейским чиновником, который объяснил все очень складно — более складно не смог бы говорить даже ты, Цицерон. «Вы правы, — сказал он. — Но к определенным делам это не относится. К определенным уголовным делам». Что он подразумевает под этим, допытываюсь я. «Уголовные, — говорит он, — это дела, которые могут закончиться усекновением головы или отсечением других жизненно важных органов, в результате чего наступает смерть».

Цецилия Метелла откинулась на спинке стула и принялась помахивать веером. Ее глаза сузились и затуманились. Руф наклонился вперед и нежно положил ладонь ей на локоть.

— Только тогда я поняла, как все это ужасно. Бедный молодой Секст, единственный оставшийся в живых сын моего дорогого друга; сын, потерявший отца, может теперь потерять и голову. Хуже того, эта мелкая сошка, этот тип, этот судейский принялся подробно излагать, что означает слово уголовный для уличенного в отцеубийстве. О! Я никогда бы не поверила в это, если бы ты сам, Цицерон, не подтвердил все это слово в слово. Это слишком ужасно. У меня для этого просто нет слов!

Цецилия яростно орудовала веером. Ее густо насурьмленные веки подергивались, подобно крылышкам моли. Казалось, она вот-вот упадет в обморок.

Руф потянулся за водой. Цецилия только отмахнулась.

— Я не притворяюсь, будто знаю этого молодого человека; как дорогого, драгоценного мне друга я любила и лелеяла его отца. Но он сын Секста Росция, и я предложила ему убежище в своем доме. И уж конечно, казнь, о которой говорил этот судейский, этот мерзкий человечишко, должна применяться только к самым отъявленным, самым отвратительным и гнусным головорезам.

Она заморгала и вслепую потянулась рукой к столу. На мгновение Руф замешкался, затем нашел чашу и вложил ее в руки Цецилии. Сделав глоток, она вернула чашу.

— Тогда я попросила этого типа, этого судейского — на мой взгляд, вполне резонно, — не затруднит ли его поставить этих воинов чуть поодаль, чтобы они, по крайней мере, не болтались прямо под дверью. Это унизительно! У меня есть соседи, а им только дай волю посудачить. От меня многие зависят, у меня есть клиенты, — они каждое утро являются искать моих милостей: воины их отпугивают. У меня есть племянницы и племянники, которые теперь боятся приходить ко мне. О, эти воины умеют молчать, но видели бы вы взгляды, которые они бросают на молоденьких девушек. Руф, не мог бы ты что-нибудь с этим сделать?

— Я?

— Конечно, ты. Ты должен иметь хоть какое-то влияние на Суллу. Ведь это Сулла организовал нынешние суды. И он женат на твоей сестре Валерии.

— Да, но это не означает… — Руф густо покраснел.

— Ну что ты, — голос Цецилии приобрел заговорщические нотки. — Ты юн, хорош собой и ничуть не хуже Валерии. Мы все знаем, что Сулла забрасывает свою сеть по обе стороны потока.

— Цецилия! — Глаза Цицерона сверкали, но голос оставался ровным.

— Я не намекаю ни на что недостойное. Обаяние, Цицерон. Жест, взгляд. В действительности Руфу конечно же не придется что-либо делать. Зачем? Сулла годится ему в дедушки. Так почему бы ему не снизойти и не оказать милость такому очаровательному мальчику?

— Сулла не находит меня очаровательным, — сказал Руф.

— Почему же? Он женился на Валерии из-за ее внешности, не так ли? А ты, ее брат, весьма на нее похож.

Внезапно раздался странный фыркающий звук. Он исходил от Тирона, стоявшего за стулом хозяина. Он изо всех сил закусил губу, чтобы не рассмеяться. Цицерон заглушил фырканье, громко прочистив горло.

— Возможно, мы могли бы вернуться к тому, о чем говорилось немного ранее, — заметил я. На меня уставились три пары глаз. Цицерон смотрел на меня облегченно, Тирон внимательно, Цецилия смущенно. Руф глядел в пол, все еще краснея.

— Вы говорили о наказании для отцеубийцы. Я ничего не знаю об этом. Не сочти за труд, Цицерон, объясни мне, что к чему.

В комнате воцарилось тягостное молчание, как если бы солнце вдруг скрылось за тучей. Цецилия отвела глаза и спрятала лицо за веером. Руф и Тирон обменялись встревоженными взглядами.

Цицерон наполнил чашу и медленно из нее отпил.

— Неудивительно, что ты ничего об этом не знаешь. Отцеубийство — такая редкость среди римлян. Насколько я понимаю, последний отцеубийца был осужден, когда мой дед был еще молод.

Как правило, смертная казнь производится посредством отсечения головы или — в случае с рабами — с помощью распятия. Отцеубийц казнят очень древним и очень жестоким образом. Это наказание было установлено давным-давно — жрецами, а не законодателями, дабы выразить гнев Юпитера на всякого сына, дерзнувшего оборвать жизнь, его породившую.

— Цицерон, пожалуйста, — Цецилия выглянула из-за веера и замигала густо накрашенными веками. — Слышать об этом еще раз выше моих сил. Меня будут преследовать кошмары.

— Но Гордиан должен знать. Знать, что на кон поставлена жизнь человека, — это одно; знать, каким образом он может умереть, — совсем другое. Закон предписывает следующее: сразу же по вынесении приговора осужденный отцеубийца должен быть выведен за городские стены на Марсово поле к Тибру. Полагается трубить в рожки и бить в кимвалы, созывая народ к месту казни.

Когда народ соберется, отцеубийцу раздевают донага, как в день его появления на свет. Немного поодаль устанавливают две тумбы, каждая — высотой по колено. Отцеубийца должен подняться на них и, расставив ноги, присесть на корточки с закованными за спиной руками. Таким образом каждая часть его тела оказывается доступна палачам, которым предписано сечь преступника узловатыми кнутами, пока кровь не хлынет из него, как вода. Если он падает со своего возвышения, его заставляют взобраться вновь. Мучители осыпают его ударами с головы до ног, не щадя ни стоп, ни срамных частей. Кровь, сочащаяся из его тела, — та же, что бежала по жилам его отца и подарила ему жизнь. Видя, как она вытекает из ран, он, быть может, задумается над тем, почему она убивает.

Рассказывая, Цицерон смотрел куда-то вдаль. Цецилия глядела на него из-под веера сузившимися и напряженными глазами.

— Готовят мешок — достаточно большой, чтобы в нем поместился человек, сшитый из шкур столь крепко, чтобы не пропускать воду и воздух. Когда бичеватели закончат свою работу — когда все тело отцеубийцы будет залито кровью, так что нельзя будет отличить кровь от кровоточащего мяса, — приговоренного заставляют вползти в мешок. Мешок кладут в некотором удалении от подставок, чтобы собравшиеся следили за его продвижением, швыряли в него навозом и отбросами и публично его проклинали.

Когда он доберется до мешка, его принуждают вползти внутрь. Если он сопротивляется, его оттаскивают назад, к тумбам, и порка начинается сначала.

Оказавшись внутри мешка, отцеубийца возвратился в материнское лоно: он еще не рожден, еще не появился на свет. Философы говорят, что рождение — мука. Оставаться нерожденным — мука куда горшая. В мешок, терзающий изодранную, кровоточащую плоть отцеубийцы, палачи поместят четырех животных. Сначала — собаку, самое раболепное и презренное из животных, и петуха, с особенно острым клювом и когтями. Это — очень древние символы: собака и петух — страж и побудчик, хранители очага; не защитив отца от сына, они занимают свое место рядом с убийцей. После них в мешок кладут змея — олицетворение мужского начала, которое не только дарит жизнь, но и убивает; наконец, кладут обезьяну — самое жалкое подобие человека, какое только создали боги.

— Только вообразите! — Из-за веера Цецилии слышалось учащенное дыхание. — Только вообразите, какой они поднимают шум!

— Всех пятерых зашивают в мешок и относят на берег реки. Нельзя катить мешок или бить по нему палками: животные должны оставаться внутри мешка живыми, чтобы как можно дольше терзать отцеубийцу. Пока жрецы произносят последние проклятия, мешок сбрасывают в Тибр. По всему пути в Остию расставлена стража: если мешок вдруг вынесет на берег, они должны немедленно опять столкнуть его в воду, пока он не достигнет моря и не скроется из виду.

Отцеубийца уничтожает самый исток своего существования. Он оканчивает свою жизнь, лишенный связи с теми самыми стихиями, что даруют жизнь миру: у него отнимают землю, воздух, воду, даже свет солнца на последние часы или дни его агонии, пока наконец мешок не разорвется по швам и не будет поглощен морем. Эта добыча перейдет от Юпитера к Нептуну, а от того — к Плутону, не оставив по себе ни любви, ни отвращения в памяти человечества.

Комнату объяла тишина. Наконец, Цицерон перевел дыхание. На его губах блуждала тонкая усмешка, и я подумал, что он, пожалуй, гордится собой: такое выражение принимают лица актеров и ораторов после успешной декламации.

Цецилия опустила веер. Под краской она была совершенно бледна.

— Теперь ты все поймешь, Гордиан, когда с ним встретишься. Бедный молодой Секст, ты поймешь теперь, отчего он в таком смятении. Словно кролик, окаменевший от страха. Бедный мальчик. Они замучают его, если их не остановить. Ты должен помочь ему, молодой человек. Ты должен помочь Руфу и Цицерону остановить их.

— Конечно, я сделаю все, что смогу. Если истина может спасти Секста Росция. Полагаю, он сейчас где-то здесь, в доме?

— О, да, ему не позволено выходить; ты видел стражу. Он сейчас с нами, вот только…

— Да?

Руф прокашлялся:

— Когда ты с ним встретишься, ты увидишь.

— Что увижу?

— Он конченый человек, — сказал Цицерон. — Он охвачен паникой, совершенно растерян, его речи бессвязны. Он почти обезумел от страха.

— Он так боится проиграть дело? Должно быть, доводы обвинения очень сильны.

— Конечно, боится. — Цецилия хлопнула веером по мухе, усевшейся ей на рукав. — А кто на его месте не испугался бы? И именно то, что он невиновен, едва ли означает… ну, я хочу сказать, нам всем прекрасно известны случаи, особенно с тех пор, как… то есть, в последний год или около того… мы знаем, что в наши дни невиновность вовсе не означает безопасности.

Она метнула беглый взгляд на Руфа, который старательно делал вид, что не слышит ее слов.

— Он боится собственной тени, — заметил Цицерон. — Боялся до того, как попасть сюда, но еще больше боится сейчас. Он боится смертного приговора, боится оправдания. Он говорит, что люди, убившие его отца, задумали убить и его; сам процесс — это заговор, чтобы избавиться от него. Если их не удовлетворит суд, они убьют его на улице.

— Посреди ночи он будит меня своими воплями. — Цецилия прихлопнула муху. — Даже из западного крыла до меня доносятся его крики. Кошмар. Я думаю, что хуже всего — это обезьяна. Правда, змея — еще хуже…

Руф вздрогнул:

— Цецилия говорит, что ему действительно полегчало, когда снаружи поставили стражу: как будто они здесь, чтобы охранять его, а не помешать его бегству. Бегство! Он не хочет покидать даже своих комнат.

— Это правда, — сказал Цицерон. — Иначе ты встретился бы с ним у меня в кабинете и нам бы не пришлось беспокоить хозяйку этого дома.

— Не получить приглашения в дом Цецилии Метеллы, — сказал я, — значило бы для нас понести большую потерю, и это в первую очередь коснулось бы меня.

Цецилия скромно улыбнулась, принимая мой комплимент. В следующее мгновение она устремила взгляд на стол и с хлопком опустила на него веер. Еще одна муха ее больше не потревожит.

— Но в любом случае в ходе моего расследования рано или поздно мне пришлось бы с ней встретиться.

— Но почему? — возразил Цицерон. — Цецилия ничего не знает об убийстве. Она только друг семьи, а не свидетельница.

— Тем не менее Цецилия Метелла одной из последних видела старшего Росция живым.

— Да, это правда, — кивнула она. — Свой последний ужин он отведал здесь, в этой самой комнате. Как он любил ее! Однажды он сказал мне, что совершенно не нуждается в открытом воздухе. В Америи ему бесконечно наскучили поля, луга и сельская жизнь. «Мне не нужно другого сада», — сказал он мне однажды. — Она показала рукой на фрески. — Видите павлина с распущенным хвостом вон там, наверху, на южной стене. На него как раз падает свет из светового люка. Как он любил эту картину, все ее цвета… Помню, он называл павлина своим Гаем и хотел, чтобы так же называла его и я. А знаете, Гай тоже любил эту комнату.

— Гай?

— Да. Его сын.

— Я думал, что у погибшего был только один сын.

— О, нет. То есть да, после смерти Гая у него остался только один сын.

— И когда же это случилось?

— Дай мне подумать. Три года назад? Да, именно так, ведь именно в эту ночь Сулла справлял свой триумф. Во всех домах на Палатине были устроены пиршества. Люди переходили из одного дома в другой. Все пировали: гражданская война закончилась. Я сама принимала гостей — в этой комнате с широко распахнутыми дверьми в сад. Был такой жаркий вечер — погода точь-в-точь напоминала сегодняшнюю. Сюда заглянул и сам Сулла. Я помню, он пошутил: «Сегодня весь Рим пирует или укладывает вещи». Конечно, среди пирующих были и те, кому следовало бы укладывать вещи. Кто бы мог вообразить, что все зайдет так далеко? — Она подняла брови и вздохнула.

— Выходит, что Гай Росций умер здесь?

— Нет, не в этом дело. Я помню об этом потому, что Гай вместе с отцом должны были оказаться здесь. Как ликовал бы мой дорогой Секст, оказавшись накоротке с Суллой в этой самой комнате и получив возможность представить ему своего Гая. И зная склонности диктатора, — она сузила глаза и искоса посмотрела на нас всех, — они бы поладили как нельзя лучше.

— Ты имеешь в виду Суллу и юношу.

— Конечно.

— Значит, Гай был хорош собой?

— О, да. Он был светловолосый и статный, рассудительный, воспитанный. В нем воплотилось все, что Секст мечтал видеть в сыне.

— Сколько лет было Гаю?

— Дай-ка подумать… За некоторое время до этого он надел мужскую тогу… Наверное, девятнадцать, может быть, двадцать.

— Он был гораздо моложе брата?

— О, да, бедняге Сексту-младшему никак не меньше сорока. Так ведь? Вы знаете, у него две дочери. Старшей почти шестнадцать.

— А были ли братья дружны?

— Гай и молодой Секст? Не думаю. Не представляю себе, какая могла быть между ними дружба, ведь они почти не виделись. Гай проводил почти все время с отцом в городе, пока Секст управлял поместьями в Америи.

— Понимаю. Ты собиралась рассказать мне, как умер Гай.

— Послушайте, я не понимаю, какое отношение имеет все это к нашему делу: — Цицерон беспокойно заерзал на стуле. — Это всего лишь слухи.

Я посмотрел на него не без сочувствия. До сих пор Цицерон был со мной необычайно обходителен, отчасти по своей наивности, отчасти в силу своего характера. Но того, что я позволяю себе такие вольности в разговоре с женщиной, чье положение настолько выше моего (с Метеллой!), не вынесло даже его свободомыслие. Он понял, что беседа превратилась в допрос, и это его обидело.

— Нет, нет, Цицерон, пускай спрашивает. — Цецилия закрылась от Цицерона веером и наградила меня улыбкой. Она говорила о своем покойном друге с удовольствием, даже со страстью. Мне оставалось только задаваться вопросом, какие же отношения связывали ее некогда с гулякой и забавником Секстом Росцием-старшим.

— Нет, Гай Росций умер не в Риме, — вздохнула Цецилия. — Тем вечером они должны были прийти сюда, чтобы провести его начало на моей вечеринке; затем мы все вместе отправились бы в особняк Суллы, чтобы принять участие в пире по случаю триумфа. Были приглашены тысячи гостей. Щедрость Суллы была безгранична. Секст Росций из всех сил стремился показать себя с лучшей стороны; несколькими днями ранее он приходил ко мне с юным Гаем спросить моего совета о том, как лучше одеться. Если бы все шло так, как и должно было идти, Гай остался бы жить… — Ее голос замирал. Она подняла глаза на залитого солнцем павлина.

— Вмешались Парки, — подсказал я.

— Такая уж у них отвратительная привычка. За два дня до триумфа Секст-отец получил записку из Америи от Секста-сына. Тот просил его безотлагательно приехать. Случилась какая-то беда: пожар, наводнение — я не уверена. Настолько безотлагательно, что Секст поспешил в родовое имение и взял с собой Гая. Он надеялся вернуться как раз к торжествам. Вместо этого он остался в Америи на похороны.

— Как это произошло?

— Он отравился грибами — одним из своих любимых лакомств. Впоследствии Секст очень подробно описывал мне, как все произошло: как его сын повалился на пол, и его начало рвать светлой желчью. Секст залез ему в глотку, думая, что сын подавился. Горло мальчика горело огнем. Когда он вытащил пальцы, они были в крови. Гая снова вырвало — на этот раз густой и черной желчью. Он умер через несколько минут. Бессмысленная, страшная смерть. Дорогой Секст после этого и не стал прежним.

— Ты говоришь, Гаю было девятнадцать или двадцать, но я думал, что его отец овдовел. Когда умерла мать мальчика?

— О, конечно, ты этого не знаешь. Она умерла при родах. Думаю, то была одна из причин, почему Секст так любил мальчика. Секст видел в Гае ее прощальный дар.

— Два сына: получается, между ними была двадцатилетняя разница. Они сыновья одной матери?

— Нет. Разве я еще не объяснила? Гай и молодой Секст были сводными братьями. Первая жена умерла от какой-то болезни много лет назад, — Цецилия пожала плечами. — Возможно, это еще одна причина, по которой мальчики никогда не были близки.

— Понимаю. А когда Гай умер, это не сблизило Секста Росция с его старшим сыном?

Цецилия с грустью отвела глаза:

— Нет. Боюсь, все было совсем наоборот. Горе порой только углубляет старые семейные раны. Иногда отец любит одного сына больше другого: что с этим поделаешь? Когда умер Гай, Секст во всем винил его старшего брата. Конечно, это был несчастный случай, но измученный скорбью старик редко находит в себе силы винить богов. Он вернулся в Рим и принялся прожигать свою жизнь — и свое состояние. Однажды он сказал мне, что теперь, когда Гая больше нет, ему некому оставить наследство, и поэтому он решил перед смертью истратить все. Жестокие слова, я знаю. Пока Секст-сын управлял поместьями, Секст-отец в ослеплении проматывал все, что мог. Можете себе представить, как были ожесточены они оба.

— Достаточно ожесточены, чтобы один из них пошел на убийство?

Цецилия устало пожала плечами. Бодрость покинула ее. Хна и румяна поблекли, под ними проступили старческие морщины.

— Я не знаю. Было бы почти невыносимо думать, что Секста Росция убил его же сын.

— В ту ночь прошлым сентябрем — в Иды, не так ли? — Секст Росций ужинал здесь перед смертью?

— Да.

— А когда он от тебя ушел?

— Помню, он ушел рано. Вообще-то он привык засиживаться у меня допоздна, но в тот вечер он ушел перед последним блюдом. С наступления темноты прошло не больше часа.

— И тебе известно, куда он направлялся?

— Домой, я предполагаю… — Ее голос неестественно пресекся. Цецилии Метелле, прожившей столько лет в одиночестве, недоставало одного искусства, каким владеют все римские жены. Она не умела лгать.

Я прокашлялся.

— Возможно, уходя той ночью, Секст Росций шел не домой. Поэтому, наверное, он и ушел так рано. Свидание? Записка?

— Ах да, действительно, — Цецилия наморщила лоб. — Мне кажется, приходил вестник. Да-да, самый обыкновенный вестник, каких можно нанять прямо на улице. Он обратился к слугам. Ахавзар нашел меня и объяснил, что за кухней ждет человек с запиской для Секста Росция. Тем вечером у меня были гости; в комнате нас было шесть или восемь человек, и мы еще не покончили с ужином. Секст расслабился, почти задремал. Ахавзар что-то прошептал ему на ухо. Секст явно озадачился, но тут же поднялся и вышел, даже не спросив моего позволения.

— Не буду строить догадок, но так или иначе тебе удалось узнать содержание записки?

Цицерон едва слышно простонал. Цецилия приняла надменный вид, на ее щеки вернулся естественный цвет:

— Молодой человек, Секст Росций и я были очень старыми, очень добрыми друзьями.

— Я понимаю, Цецилия Метелла.

— Понимаешь? Старику нужен кто-нибудь, кто следил бы за его интересами и проявлял бы любопытство, когда поздно вечером его приходят тревожить странные вестники. Конечно, я пошла следом. И я слышала.

— Ясно. Тогда ты можешь сказать, кто этого вестника прислал.

— Вот его точные слова: «Елена просит тебя немедленно прийти в Лебединый Дом. Это очень важно». И затем он показал Сексту знак.

— Какой знак?

— Колечко.

— Колечко?

— Женское колечко — маленькое, серебряное, простое. Такое колечко может подарить любовнице бедняк; такую безделку человек состоятельный может подарить…

— Понимаю.

— Ты уверен? После смерти Гая Секст стал тратить много времени и денег в местах такого рода. Разумеется, я говорю о публичных домах. Да, в его возрасте это выглядело жалким. Но ведь это все из-за Гая. Словно в нем вспыхнуло внезапное всепоглощающее желание породить другого сына. Нелепица, конечно, но иногда человеку приходится склониться перед природой. Таинственны пути исцеления.

Мы сидели в молчании.

— Думаю, ты мудрая женщина, Цецилия Метелла. Ты знаешь еще что-нибудь об этой Елене?

— Нет.

— А о Лебедином Доме?

— Ничего кроме того, что он находится по соседству с Паллацинскими банями неподалеку от дома Секста, который расположен у цирка Фламиния. Ведь не стал бы он посещать какое-нибудь безвкусное заведеньице в Субуре?

Цицерон прочистил горло.

— Думаю, Гордиану пора повидаться с Секстом Росцием-младшим.

— Еще несколько вопросов, — сказал я. — Секст Росций тут же ушел?

— Да.

— Но не один?

— Нет, он вышел с двумя рабами, которые его сопровождали. Со своими любимцами. Секст всегда приводил их с собой.

— Ты случайно не помнишь их имен?

— Конечно, помню: они были вхожи в дом много лет. Хрест и Феликс. Очень верные. Секст полностью им доверял.

— Они годились в телохранители?

— Полагаю, они могли носить с собой какие-нибудь ножи. Но телосложение их было не гладиаторским, если ты имеешь в виду это. Нет, их главной заботой было нести светильники и проводить хозяина до кровати. Не думаю, что от них было бы много проку в схватке с бандой вооруженных разбойников.

— А их хозяин нуждался в том, чтобы его довели до кровати или чтобы ему помогали идти?

— Ты спрашиваешь, был ли он пьян? — Цецилия с любовью улыбнулась. — Секст был не таким человеком, чтобы отказывать себе в удовольствиях.

— Полагаю, на нем была хорошая тога.

— Лучшая из его тог.

— А он носил драгоценности?

— Секст не был скромником. По-моему, на нем было золото.

Я покачал головой. Какая дерзость! Старик, почти без охраны, бредет по улицам Рима после наступления темноты; он пьян и выставляет напоказ свое богатство, отвечая на таинственный зов какой-то шлюхи. В сентябрьские Иды счастье окончательно отвернулось от Секста Росция, но кто был орудием Судьбы и с какой целью?

Глава седьмая

Секст Росций и его семья размещались в дальнем крыле большого дома Цецилии. Евнух Ахавзар провел нас туда лабиринтом суживающихся и все более невзрачных коридоров. Наконец мы оказались в той части дома, где фрески на стенах отчаянно нуждались в подновлении, а затем и вовсе пропали, вытесненные заурядной штукатуркой, во многих местах отсыревшей и осыпающейся. Плитка под ногами была неровной и покрытой трещинами с дырами в мужской кулак величиной. Мы далеко отошли от чопорного сада и уютной столовой, где принимала нас Цецилия, миновали кухни и удалились даже от комнат прислуги. Пахло здесь не запеченной уткой и вареной рыбой, а чем-то куда менее приятным. Где-то поблизости находились уборные.

Как и подобает истинной римской патронессе старинной закалки, Цецилия, казалось, с готовностью взяла на себя эту обузу и даже не побоялась скандала, чтобы защитить друга семьи, но было очевидно, что она не хотела держать Секста Росция-младшего рядом с собой или портить его роскошью. Я начинал задумываться, а была ли Цецилия так уж убеждена в невиновности человека, которому она предоставила столь жалкое убежище.

— И давно Росций живет под кровом Метеллы? — спросил я Цицерона.

— Точно не знаю. Руф?

— Недавно. Может быть, дней двадцать; раньше апрельских Нон его здесь не было — в этом я уверен. Я часто ее навещаю, но даже не знал, что он здесь, пока не выставили стражу и Цецилия не сочла нужным объясниться. До тех пор она не предпринимала ничего, чтобы мне его представить. Не думаю, чтобы она слишком уж заботилась о нем, и к тому же его жена, конечно, весьма вульгарна.

— И что же он делал в городе, если ему так сильно нравится жизнь в деревне?

Руф пожал плечами:

— Этого я тоже не знаю и не думаю, что Цецилии известно об этом больше, чем мне. Однажды днем он просто появился вместе с семьей на ступеньках и попросил приюта. Сомневаюсь, что она встречалась с ним прежде, но, конечно, едва она поняла, что перед ней сын Секста, она незамедлительно впустила его в дом. По-видимому, неприятности вокруг смерти старика назревали еще раньше и начало им было положено в Америи. Думаю, его могли попросту прогнать из городка; он появился в Риме почти с пустыми руками, с ним не было даже семейного раба. Спроси у него, кто ведает его имениями в Америи, и он ответит, что они большей частью проданы, а остальным управляют его родственники. Попроси его назвать имена, и с ним случится один из его припадков. Лично я думаю, что Гортензий бросил это дело, совершенно отчаявшись выудить из Секста Росция что-нибудь путное.

Пропуская нас через последнюю занавеску, Ахавзар не удержался от напыщенности:

— Секст Росций, сын Секста Росция, — сказал он, поклонившись в сторону фигуры, сидевшей посреди комнаты, — досточтимый клиент моей госпожи. Я привел посетителей, — добавил он, плавным жестом указав на нас. — Молодой Мессала и адвокат Цицерон, с которыми ты встречался раньше. Третьего посетителя зовут Гордианом.

Тирона он, конечно, не представил, как не представил и женщину, которая, скрестив ноги, сидела на полу в одном из углов и занималась шитьем, а также двух девочек, которые стояли на коленях под световым люком и играли в какую-то игру.

Ахавзар удалился. Руф выступил вперед:

— Сегодня ты выглядишь лучше, Секст Росций.

Мужчина устало кивнул.

— Возможно, сегодня ты расскажешь побольше. Цицерону нужно начинать готовиться к твоей защите: до суда осталось всего восемь дней. Поэтому мы привели с собой Гордиана. Его прозвали Сыщиком. Он умеет отыскивать истину.

— Чародей? — На меня уставились два затравленных глаза.

— Нет, — ответил Руф. — Он занимается расследованиями. К его услугам часто прибегает мой брат Гортензий.

Затравленные глаза повернулись к Руфу:

— Гортензий? Трус, который повернулся спиной и бежал? Что хорошего могут сделать для меня друзья Гортензия?

Бледное, веснушчатое лицо Руфа залил вишневый румянец. Он открыл было рот, но я поднял руку, не давая ему говорить.

— Скажи-ка мне кое-что, — сказал я громко. Цицерон поморщился и покачал головой, но я сделал ему знак рукой. — Ответь мне прежде, чем мы пойдем дальше. Секст Росций из Америи, убил ли ты или каким бы то ни было образом способствовал убийству своего отца?

Я стоял над ним, всем своим видом вызывая его посмотреть на меня, что он и сделал. Я увидел простое лицо — такие лица обожают превозносить римские политики — лицо, потемневшее на солнце, загрубевшее от ветра, изборожденное временем. Пусть Росций был богатым земледельцем, но он все равно оставался земледельцем. Никто не может управлять крестьянами и не выглядеть при этом как крестьянин; никто не может возделывать землю — даже если за него трудятся рабы, — и не загнать грязь себе под ногти. В Сексте Росции была какая-то неуклюжесть, неотесанность, твердолобость; в нем чувствовалась гранитная косность и неколебимость. Он был сыном, оставленным в деревне, чтобы подстегивать упрямых рабов и вытаскивать быков из канавы, тогда как юный красавец Гай рос изнеженным городским мальчиком с городскими привычками в доме их гуляки отца.

Я искал в его глазах негодования, озлобленности, ревности, алчности. Ничего этого я в них не увидел. Эти глаза принадлежали животному, одной ногой попавшему в капкан и слышащему, как приближаются охотники.

Наконец Росций ответил низким, хриплым шепотом:

— Нет.

Он смотрел мне в глаза не мигая. Я различал на его лице только страх, и хотя страх заставляет человека лгать куда чаще, чем все остальное, я верил, что он говорит правду. Должно быть, то же увидел в его лице и Цицерон; именно Цицерон говорил мне, что Росций невиновен и что хватит первой же встречи, чтобы убедиться в этом.

Секст Росций был человеком средних лет. Зная, что он трудился до седьмого пота и владел большим состоянием, я должен был заключить, что сегодня он выглядел не так, как обычно. Он был придавлен страшным грузом смутного будущего — или страшным сознанием своего преступления. Его волосы и борода были длинней, чем того требовала даже сельская мода; они были спутаны, нечесаны, кое-где убелены сединой. Обмякшее на кресле тело казалось сутулым и хрупким, хотя при взгляде на Цицерона или Руфа нельзя было не признать, что он был куда крупнее и мускулистее их. Под глазами лежали черные круги. Кожа была желтоватой. Губы пересохли и покрылись трещинами.

Цецилия Метелла утверждала, что просыпается ночью от его криков. Едва взглянув на него, она, вне всяких сомнений, сочла, что он помешался. Но Цецилия никогда не бродила бесконечными, запруженными беднотой улицами Рима или Александрии. Иногда отчаяние переходит в безумие, но для того, кто насмотрелся на них вдоволь, между ними существует отчетливая разница. Секст Росций не был безумцем. Он отчаялся.

Я оглянулся по сторонам, ища, куда бы сесть. Росций щелкнул пальцами, подавая знак женщине средних лет, дородной и невзрачной. Из того, как она нахмурилась при виде его жеста, я заключил, что это его жена. Женщина поднялась и в свою очередь щелкнула пальцами в направлении девочек, которые тут же вскочили на ноги. Росция Старшая и Росция Младшая, решил я; как известно, римляне не отличаются избытком воображения и всем дочерям в семье дают родовое имя отца, различая их только по старшинству.

Росция Старшая была, вероятно, ровесницей Руфа или немного младше: девушка, стоящая на пороге женственности. Как и Руф, она носила простую белую накидку, скрывающую ее формы. Пышные каштановые волосы были связаны в узел в нижней части затылка и ниспадали ей на грудь. Она была поразительно миловидна, но в ее глазах была та же загнанность, какой был отмечен ее отец.

Младшая девочка была совсем еще ребенком, миниатюрной копией сестры; у нее было такое же одеяние и такие же длинные каштановые волосы. Она последовала за матерью и сестрой, но была слишком мала, чтобы помочь им нести кресла. Вместо этого она расплылась в улыбке и указала на Цицерона.

— Какой забавный, — воскликнула она, а затем прижала ладошку ко рту и засмеялась. Мать нахмурилась и прогнала ее из комнаты. Я посмотрел на Цицерона, отнесшегося к выходке девочки со стоической любезностью. Руф, который в сравнении с Цицероном был красив, как Аполлон, покраснел и уставился в потолок.

Старшая девочка удалилась вслед за матерью, но прежде чем скользнуть за занавеску, она обернулась и посмотрела назад. Цицерон и Руф усаживались и, по всей видимости, не обращали на нее внимания. Меня снова поразило ее лицо: широкий рот и гладкий лоб, темно-карие глаза, тронутые грустью. Должно быть, она заметила мой взгляд, потому что вглядывалась в меня с откровенностью, какую нечасто встретишь среди девушек ее возраста и сословия. Ее губы приоткрылись, глаза сузились, и на ее лице я внезапно прочел приглашение — чувственное, расчетливое, дразнящее. Улыбка, кивок. Губы ее двигались, шепча слова, которых я не мог разобрать.

Цицерон и Руф сидели в другом конце комнаты, склонив головы друг к другу, и о чем-то возбужденно перешептывались. Я оглянулся и увидел за спиной одного Тирона, нервно переминавшегося с ноги на ногу. Ее взгляд может предназначаться только мне, подумал я.

Когда я снова обернулся, Росция Старшая уже ушла; о ее присутствии напоминало только легкое колыхание занавески да слабый запах жасмина. Задушевность ее прощального взгляда привела меня в смущение и замешательство. Такими взглядами обмениваются любовники, но я же никогда прежде с ней не встречался.

Я шагнул к выдвинутому для меня креслу. Тирон последовал за мной и ловко его пододвинул. Я покачал головой: не мешало бы его протереть. Взгляд на отца девочки немедленно меня отрезвил.

— Где твои рабы, Секст Росций? Конечно, в своем доме ты никогда бы не подумал просить жену и дочерей принести кресла для посетителей.

Загнанные глаза заблестели:

— Почему бы и нет? Думаешь, они слишком хороши для этого? Женщинам только на пользу пойдет, если ставить их всякий раз на место. Особенно таким женщинам, как мои, ведь их муж и отец достаточно богат, чтобы позволить им сидеть без дела и заниматься целыми днями всем, что душе угодно.

— Прости, Секст Росций. Я не думал тебя обидеть. Ты говоришь разумно. Возможно, в следующий раз мы попросим принести кресла Цецилию Метеллу.

Руф подавился смехом. Мое нахальство заставило Цицерона поморщиться.

— А ты действительно умник, не так ли? — огрызнулся Секст Росций. — Городской ловкач, как и эти двое. Чего же ты хочешь?

— Только правды, Секст Росций. Потому что находить ее — моя работа и потому что она — единственное, что способно спасти невинного человека — такого, как ты.

Росций вжался в кресло. Доведись нам померяться силой, он шутя справился бы с двумя из нас, даже теперь, в ослабленном состоянии, но его легко можно было одернуть словами.

— Что же ты хочешь узнать?

— Где твои рабы?

— Конечно, дома, в Америи. В имениях.

— Все рабы? Ты не взял с собой слуг, чтобы убирать и готовить, ухаживать за твоими дочерьми? Не понимаю.

Тирон вплотную склонился над Цицероном и что-то прошептал ему на ухо. Цицерон кивнул и махнул рукой, и раб вышел из комнаты.

— Какого благовоспитанного маленького раба ты с собой водишь, — зашевелил губами Росций. — Просит у хозяина позволения помочиться. Вы видели, какой здесь нужник? Никогда не встречал ничего подобного. Проточная вода прямо в доме. Отец любил рассказывать об этом: вы знаете, как старики не любят, когда им приходится выходить ночью из дома, чтобы отлить. Не здесь! Если спросите моего мнения, это чересчур хорошее место, чтобы здесь испражнялись всякие рабы. Обычно здесь пахнет лучше, но сейчас слишком жарко.

— Мы говорили о твоих рабах, Секст Росций. Особенно я хотел бы поговорить о двух рабах. Любимчики твоего отца, единственные, что были с ним в ночь его смерти. Феликс и Хрест. Они сейчас тоже в Америи?

— Почем я знаю? — огрызнулся он. — Может быть, они уже сбежали. Или им перерезали глотки.

— И кто же это сделал?

— Перерезал им глотки? Те же люди, которые убили моего отца, конечно.

— А почему?

— Потому что рабы все видели, глупый ты человек.

— Откуда ты это знаешь?

— Потому что они мне это сказали.

— От них-то ты и узнал впервые о смерти отца — от рабов, которые были с ним?

Росций помедлил.

— Да. Они прислали из Рима гонца.

— В ночь убийства ты был в Америи?

— Где же еще? Двадцать человек подтвердят тебе это.

— А когда ты узнал о том, что отец убит?

Росций снова помедлил.

— Гонец прибыл два утра спустя.

— И как ты поступил?

— В тот же день я был в городе. Это, скажу я вам, прогулка не из легких. На доброй лошади можно домчаться за восемь часов. Выехал на рассвете, прибыл в сумерках — осенью дни коротки. Рабы показали мне его тело. Эти раны… — Он перешел на шепот.

— А они показали тебе улицу, где произошло убийство?

Секст Росций уставился в пол:

— Да.

— То самое место?

Он содрогнулся:

— Да.

— Мне нужно побывать там и осмотреть все самому.

Он покачал головой:

— Второй раз я туда не пойду.

— Понимаю. Меня могут проводить туда два раба, Феликс и Хрест. — Я изучал выражение его лица. Его глаза засветились огнем, и внезапно я что-то заподозрил, хотя и не могу понять что. — Ах, но ведь рабы в Америи, я правильно понял?

— Я уже ответил тебе, — казалось, несмотря на жару, Росция бьет дрожь.

— Но мне нужно посетить место преступления безотлагательно. Я не могу ждать, пока этих рабов привезут в Рим. Насколько я знаю, твой отец направлялся в заведение под названием Лебединый Дом. Возможно, преступление свершилось где-то неподалеку.

— Никогда не слышал об этом месте.

Лгал он или нет? Я внимательно следил за его лицом, но мое чутье ничего мне не говорило.

— Все равно, ты, наверное, смог бы рассказать мне, как найти это место.

Он действительно рассказал, как туда пройти. Это меня немного удивило, ведь Росций совсем не знал столицы. В Риме тысячи улиц, и только некоторые имеют названия. Но по приметам, которые смог припомнить Росций, мы с Цицероном сумели восстановить дорогу. Она была достаточно запутанной, и ее пришлось записать. Цицерон посмотрел через плечо и что-то недовольно пробормотал об отсутствии Тирона; к счастью, Тирон оставил свою навощенную табличку и стиль на полу за креслом Цицерона. Руф вызвался быть нашим писцом.

— Теперь скажи мне, Секст Росций: ты знаешь, кто убил твоего отца?

Он опустил глаза и долго молчал. Возможно, его недомогание объяснялось просто жарой.

— Нет.

— И все-таки ты сказал Цицерону, что боишься той же участи, что те же люди полны решимости убить и тебя. Что предстоящий процесс — это покушение на твою жизнь.

Росций покачал головой и обхватил себя руками. Тоскливый огонек померк. Его глаза почернели.

— Нет, нет, — поспешно возразил он. — Я не говорил ничего подобного. — Цицерон бросил на меня озадаченный взгляд. Бормотание Росция становилось все громче: — Бросьте меня, вы все! Бросьте! Я обречен. Меня зашьют в мешок и швырнут в Тибр, и за что? Да ни за что! Что станется с моими доченьками, моими прелестными доченьками, моими красавицами? — Он заплакал.

Руф подошел к Росцию и положил руку ему на плечо. Тот дернулся и сбросил его руку.

Я встал и учтиво поклонился:

— Пойдемте, господа, полагаю, что на сегодня достаточно.

Цицерон остановился в нерешительности.

— Но мы ведь только начали. Спроси его…

Я приложил палец к губам, повернулся к выходу и позвал Руфа, поскольку видел, что он все еще пытается утешить Секста Росция. Придержав занавеску и пропустив Цицерона и Руфа вперед, я оглянулся на Росция, который кусал себе пальцы и трясся мелкой дрожью.

— На тебе лежит какая-то страшная тень, Секст Росций из Америи. Не могу разобрать, что это: вина, стыд или страх. Очевидно, ты не намерен ничего объяснять. Но пусть тебя утешат или измучат мои слова: обещаю, что сделаю все возможное, чтобы раскрыть убийцу твоего отца, кто бы он ни был, и своего добьюсь.

Росций хлопнул кулаком по подлокотнику. Его глаза блестели, но он больше не плакал. В его взгляде снова засверкал огонь.

— Делай, что хочешь! — огрызнулся он. — Еще один городской дурак. Я не просил тебя о помощи. Как будто правда имеет какое-нибудь значение или малейший смысл. Давай, иди пялься на пятна крови! Иди посмотри, где умер старик по пути к шлюхе! Что это изменит? Что? Я не чувствую себя в безопасности даже здесь!

Он еще что-то говорил. Слушать это было бессмысленно; я опустил руку, и его ругань замерла за тяжелыми шторами.

— Мне кажется, он знает гораздо больше, чем говорит, — заметил Руф, пока мы возвращались по коридорам в крыло Цецилии.

— Разумеется, знает. Но что? — состроил печальную физиономию Цицерон. — Я начинаю понимать, почему Гортензий увильнул от этого дела.

— Правда? — спросил я.

— Он невозможен. Как я могу его защищать? Ты догадываешься, почему Цецилия заткнула его в этот вонючий угол? Боюсь, я напрасно злоупотребил твоим временем. Я и сам почти готов отказаться от этого дела.

— Я бы не советовал.

— Почему?

— Потому что мое расследование только началось, и начало оказалось весьма многообещающим.

— Но что позволяет тебе так говорить? Мы не узнали ничего нового ни от Цецилии, ни от самого Росция. Цецилия ничего не знает, и она вовлечена во все это лишь из-за своей нежной привязанности к погибшему. Росций что-то знает, но не желает говорить. Что могло его так напугать, что он не хочет помогать своим защитникам? Мы знаем слишком мало даже для того, чтобы установить, в чем он лжет. — Цицерон состроил гримасу. — И все равно, клянусь Геркулесом, я верю в его невиновность. Разве ты не чувствуешь, что я прав?

— Да, возможно. Но ты ошибаешься, если считаешь, что мы не открыли ничего ценного. Я перестал задавать вопросы как раз потому, что у меня появилось достаточно нитей, которые следует распутать. За сегодня я узнал достаточно для того, чтобы работать не покладая рук по меньшей мере два следующих дня.

— Два дня? — Цицерон наступил на расшатавшуюся плитку. — Но суд начинается через восемь дней, и у меня по-прежнему нет довода, на котором я буду строить защиту.

— Обещаю тебе, Марк Туллий Цицерон, что через восемь дней мы будем знать не только, где был убит Секст Росций — а это совсем не пустяк, но и почему он был убит, для чего и кем. Однако в настоящий момент я был бы счастлив разрешить куда более простую, но не менее насущную загадку.

— Какую же?

— Где я могу найти знаменитый домашний нужник?

Руф рассмеялся:

— Мы его уже прошли. Тебе придется вернуться. Вторая левая дверь приведет тебя как раз туда, куда тебе нужно. Ты узнаешь это место по голубой плитке и небольшому рельефу с Тритоном над дверью.

Цицерон наморщил нос:

— Подозреваю, что ты узнаешь его по запаху. Будешь там, — сказал он мне вслед, — посмотри, куда запропастился Тирон. То же самое случилось и в прошлый раз: по его словам, он заплутал в коридорах. Если Тирон все еще там, он, по всей видимости, пребывает в бедственном положении. Скажи ему, что он это заслужил, отказываясь следовать моему примеру и обедая в середине дня. Столько еды — чересчур большая нагрузка на организм, тем более в такую жару.

Поворот налево и несколько шагов по узкому коридору привели меня к двери с голубой черепицей. Небольшие углубления в дверном проеме хранили конические кучки пепла — остатки ладана и ароматных трав, которые должны были заглушить исходящее изнутри зловоние. В такой удушливый день ладан требовалось часто менять, но то ли слуги Цецилии пренебрегали своими обязанностями, то ли весь ладан был затребован хозяйкой в святилище. Я зашел за тяжелые голубые шторы.

Нет на земле народа, которого бы проблемы воды и отходов беспокоили больше, чем римлян. «Нами правит, — однажды отважился мне заметить один афинянин, — народ водопроводчиков». Но здесь — в одном из лучших домов в самом сердце города чего-то явно недоставало. Голубая плитка нуждалась в протирке. Каменный желоб был засорен, а когда я надавил на кран, вода полилась тоненькой-тоненькой струйкой. Услышав какое-то жужжание, я посмотрел вверх. Вентиляционное отверстие опутала огромная паутина, которая была полна мух.

Я сделал то, за чем пришел, и поспешил прочь; оказавшись за голубой шторой, я шумно перевел дыхание. Сделав вдох, я затаился, прислушиваясь к звуку приглушенных голосов, доносившихся из противоположного конца коридора. Один из голосов принадлежал Тирону.

Я пересек коридор и приблизился к тонкой желтой занавеске. Второй голос был голосом молодой женщины — деревенским, но не лишенным изысканности. Она произнесла несколько приглушенных слов, затем тяжело задышала и застонала.

Я тотчас все понял.

Следовало бы удалиться, но вместо этого я подступил еще ближе к занавеске и прижался лицом к тонкой желтой ткани. А я-то подумал, что это мне предназначался ее сбивающий с толку, соблазнительный взгляд, что это ради меня она замешкалась в комнате, что адресатом ее безмолвного послания был я. Но все это время она смотрела сквозь меня, как будто я был прозрачным. Это Тирон, стоявший позади меня, был адресатом ее взора, послания, приглашения.

Их голоса звучали глухо и неразборчиво шагах в десяти от меня. Я едва различал слова.

— Мне здесь не нравится, — говорила она. — Здесь воняет.

— Но это единственная комната поблизости от уборной. Если хозяин начнет искать меня, я должен быть рядом…

— Хорошо, хорошо.

Дыхание ее было затрудненным. До меня доносились звуки любовной борьбы. Я отдернул краешек занавески и заглянул в комнату.

Это была небольшая кладовая, освещаемая единственным окном у самого потолка. Белый свет клубился в комнате, но, казалось, был не способен ее заполнить. В густом, спертом воздухе кружились пылинки. Среди коробок, корзин и мешков передо мной мелькнула обнаженная плоть Тирона. Его тонкая хлопковая туника была задрана и прижата к спине цепкими пальцами девушки. Он отступал и судорожно вонзался в нее, подчиняясь древнему безошибочному ритму.

Их слитые в поцелуе лица были скрыты густой черной тенью. Девушка была обнажена. Кто мог подумать, что под бесполым платьем, бесформенной грудой лежавшим на полу, скрывались сладострастные линии тела и головокружительно белая кожа, блестящая и упругая, точно гипс, увлажненная потом в жаркой, душной комнате. Ее тело сверкало, словно натертое маслом, отвечая телу Тирона: она прижималась к нему, извивалась и странным судорожным движением припадала к стене, точно змея, корчащаяся на горячей мостовой.

— Скоро, — прошептал Тирон глухим, задыхающимся голосом, который я нипочем бы не узнал: этот голос принадлежал не свободному или рабу, но животному, зверю, телу.

Девушка крепко обхватила его ягодицы руками и запрокинула голову. Высоко вздымалась ее грудь.

— Не спеши, — прошептала она.

— Нет, скоро, меня будут ждать…

— Тогда помни, ты обещал, как в прошлый раз — не в меня — не то отец…

— Сейчас! — Тирон издал протяжный стон.

— Не в меня! — прошипела девушка. Ее пальцы вонзились в нежную кожу его бедер, отталкивая их от себя. Тирон отпрянул, затем снова подался вперед, навалившись на свою подругу. Соскальзывая вниз, он прижался лицом к ее щеке, к шее, к грудям. Он поцеловал ее пупок и коснулся языком сверкающих капелек семени на гладкой коже ее живота. Обняв ее бедра, он спрятал лицо у нее между ног.

Я смотрел на ее наготу, залитую нежным, размытым светом. Только лицо ее было скрыто тенью. Ее тело было само совершенство: оно дышало здоровьем и изяществом, бледностью и безупречностью своих форм напоминая густые сливки. Не женщина и не девочка, но девушка, в которой пробуждается женственность, освободившаяся от невинности, но еще не тронутая временем.

Внезапно я почувствовал себя таким же нагим, как и девушка. Я подался назад. Тонкая желтая занавеска беззвучно сомкнулась и подернулась легкой рябью, как будто по коридору пробежал случайный ветерок.

Глава восьмая

— Так они занимались этим прямо там, в доме той богачки, прямо под носом у его хозяина? Вот это да!

— Нет, Бетесда, прямо у меня под носом.

Я отставил кубок и посмотрел в небо. Городское зарево затмевало мелкие звезды, но яркие большие созвездия отчетливо мерцали в теплом вечернем воздухе. Далеко на западе неясно вырисовывалась гряда грозовых облаков, напоминавших стражу, выставленную устроившимся на ночлег войском. Я откинулся на ложе, закрыл глаза и вслушался в тишину сада, во все его укромные звуки: тихое потрескивание факела, стрекотание сверчка у пруда, громкое урчание Баст, трущейся о ножку стола. Я слышал нежный звон тарелок и легкие шаги Бетесды, удаляющейся в дом. Кошка последовала за ней, урчание на мгновение стало громче, а затем растворилось в тишине.

Бетесда возвратилась. Я слышал шуршание ее платья, затем ощутил ее присутствие, когда она присоединилась ко мне на ложе. Моя голова погрузилась во что-то мягкое, затем ее ласковые руки подняли меня и уложили лицом на колени. Еще один груз плюхнулся в изножье кровати. Горячая шерсть потерлась о мои босые ноги: я не услышал, а скорее почувствовал громкое довольное урчание кошки, вдоволь полакомившейся из моей тарелки.

— Еда не понравилась тебе, хозяин? Ты почти ничего не ел. — Бетесда нежно прикоснулась к моим вискам.

— Все было очень вкусно, — солгал я. — У меня нет аппетита из-за жары. И еще из-за всех сегодняшних хождений.

— Тебе не следует так много ходить в такую жару. Пусть эта богачка наймет для тебя носилки.

Я пожал плечами. Бетесда погладила мою шею и горло. Я поймал ее руку и коснулся ее пальцев губами.

— Такие мягкие и гладкие. Ты так много работаешь, Бетесда, — я корю тебя за леность, но я не такой дурак, чтобы самому в это верить, — и все же ты следишь за своими ладонями: они у тебя нежные, как у весталки.

— Мать меня кое-чему научила. В Египте даже последняя нищенка умеет ухаживать за своим телом и оставаться красавицей. Совсем не так, как эти римлянки, — даже с закрытыми глазами я видел, что на ее лице было написано презрение и высокомерие. — Они накладывают мази и краску на лица так, будто покрывают строительным раствором кирпичи.

— Римлянам недостает вкуса, — согласился я. — И изящества. Особенно женщинам. Римляне слишком разбогатели, чересчур быстро. Это грубый и пошлый народ, который владеет миром. Когда-то у них были хотя бы приличные манеры. Думаю, что некоторые римляне еще не совсем их утратили.

— Такие, как ты?

Я рассмеялся:

— Нет, не такие. У меня нет ни манер, ни денег. Все, что я имею — это женщина, кошка и дом, и я едва могу их содержать. Я имел в виду Цицерона.

— В твоем описании он совершенно заурядный.

— Да, Бетесда, Цицерону нечем тебя заинтересовать.

— Но мальчик…

— Нет, Бетесда, Руф Мессала слишком молод даже на твой вкус и к тому же слишком богат.

— Я говорила о рабе, который приходил тебя звать к своему хозяину. О том, которого ты видел с девушкой. Как он выглядел без одежды?

Я пожал плечами:

— Я почти его не видел. По крайней мере, не те части его тела, которые могли бы тебя заинтересовать.

— А может быть, ты не знаешь, какие части могут меня заинтересовать.

— Может, и нет.

Лежа с закрытыми глазами, я снова увидел, как они вжимаются в стену, неистово движутся навстречу друг другу, содрогаются, повинуясь ритму, исключающему их из всего остального мира. Рука Бетесды скользнула мне под тунику и нежно погладила мою грудь.

— Что было потом? Не говори, что их схватили, или мне будет очень грустно.

— Нет, их не схватили.

— Ты дал понять мальчику, что видел их?

— Нет. Я пошел по коридору и застал Цицерона и Руфа в саду вместе с Цецилией Метеллой. Все трое выглядели очень мрачно. Мы немного поговорили. Вскоре пришел Тирон. На его лице было написано подобающее случаю смущение. Цицерон ничего не сказал, и никто ни о чем не догадался.

— Разумеется, нет. Они думают, что знают так много, а он должен знать так мало, ведь он всего лишь раб. Ты бы очень удивился, если бы узнал, чем могут заниматься рабы, не попадаясь хозяевам.

Прядь ее волос упала мне на щеку. Я потерся о нее лицом, вдыхая запахи хны и трав:

— Я очень бы удивился, Бетесда?

— Нет. Не ты. Тебя ничто не удивляет.

— Это потому, что я по природе подозрителен. Благодарение богам за это.

Баст громко урчала у моих ног. Я упирался плечом в бедро Бетесды.

— Ты так устал, — сказала она нежно. — Хочешь, я спою?

— Да, Бетесда, спой что-нибудь тихое и успокаивающее. Спой что-нибудь на языке, которого я не понимаю.

Ее чистый, глубокий голос был подобен неподвижной воде. Я никогда не слышал эту песню прежде, и хотя я не понимал в ней ни слова, я знал, что это колыбельная. Наверно, эту песню когда-то пела ее мать. Я задремал на ее коленях и отстраненно следил за картинами вселяющего ужас насилия, встающими у меня перед глазами. Картины были неестественно живыми, но какими-то смутными, как будто я разглядывал их сквозь толстый осколок цветного стекла. Я видел пьяных гладиаторов, и бальзамировщиков, и утреннюю резню на улице, и раскрасневшееся от возбуждения лицо Тирона. Я видел проулок и старика, которого избивают подкараулившие его разбойники. Я видел нагого человека, связанного и бичуемого, которого забрасывают экскрементами, зашивают в мешок вместе с животными и живьем сбрасывают в Тибр.

В какой-то момент колыбельная прекратилась и сменилась другой песней на чужом языке, песней, не раз слышанной мной прежде. То был один из тех напевов, которые Бетесда пела, чтобы распалить меня, и пока он звучал, я ощущал, как двигается ее тело, пока она снимает с себя платье, и чувствовал острый мускусный запах ее тела. Она стянула тунику с моих бедер, точь-в-точь как дочь Секста Росция стянула тунику с бедер Тирона. Я не открыл глаз, даже когда она наклонилась и поглотила меня, даже когда я поднял и перевернул ее, погрузившись в нее сверху. Я ласкал тело Бетесды, но перед моими закрытыми глазами стояла нагая девушка, на коже которой блестело семя раба.

Мы долго лежали вместе без движения, наши тела были соединены жарой и потом, как если бы плоть могла таять и растворяться. Убежавшая было Баст вернулась и улеглась, урча, у наших сплетенных ног. Я слышал раскат грома и думал, что он мне только снится, пока теплые дождевые капли, залетевшие из сада, не забарабанили по моей коже. Факел зашипел и погас. Снова раздался удар грома, и Бетесда съежилась и прижалась ко мне, что-то бормоча на своем тайном языке. Прямые и частые струи дождя стучали по черепице и мостовой. Затяжной, размеренный дождь, достаточно мощный, чтобы промыть самые затхлые стоки и улицы Рима, очистительный ливень, какие, по словам поэтов и жрецов, ниспосылаются богами, чтобы смыть грехи сыновей и отцов.

Глава девятая

На следующее утро я рано встал и умылся из фонтана в саду. После лившего всю ночь дождя пересохшая земля разбухла и отсырела. С растений сочилась тяжелая роса. Небо было окрашено в молочный перламутр с коралловыми прожилками, и его расцветка напоминала внутреннюю поверхность раковины. Пока я смотрел, молочный глянец оседал туманом; пронизанное светом безоблачное небо неуловимо голубело, предвещая жаркий день. Я надел самую тонкую тунику и самую чистую тогу и съел кусок хлеба. Когда я уходил, Бетесда спала. Она лежала, прикрываясь платьем, как одеялом, от утренней прохлады, а Баст свернулась у ее шеи воротником густого черного меха.

Кратчайшей дорогой я направился к дому Цицерона. Прощаясь, мы условились вчера, что я загляну к нему по пути к месту убийства Секста Росция. Но когда я пришел, Цицерон передал через Тирона, что он останется в постели до полудня. Он страдал хронической болезнью желудка и приписывал сегодняшний приступ тому, что, вопреки своему обыкновению, поел вчера чернослива у Цецилии Метеллы. Он любезно предложил мне Тирона на весь день.

Когда мы вышли из дома, улицы еще блестели после дождя, а воздух пах чисто и свежо. Мы подошли к подножию Капитолийского холма, миновали Фонтинские ворота и вступили в район Фламиниева цирка. К этому времени дневная жара уже начинала возвращать себе власть над городом. Над мостовыми поднимался пар. Кирпичные стены покрылись капельками воды. Утренняя свежесть сменилась удушливой влажностью.

Проклиная про себя жару, я отер лоб краем тоги. Взглянув на Тирона, я увидел, что он улыбается, глядя перед собой с глупым выражением лица. Я догадывался, почему он так воодушевлен, но ничего не сказал.

Фламиниев цирк опутан сетью извилистых улиц. Близлежащие улицы, особенно те, что непосредственно примыкают к этому обширному строению, загромождены лавками, тавернами, публичными домами и постоялыми дворами. Чуть дальше высятся трех- и четырехэтажные доходные дома, иногда нависающие над улицей и закрывающие свет солнца. Улицы похожи одна на другую и заставлены домами самого разного возраста и качества. Учитывая, сколь часты здесь пожары и землетрясения, Рим постоянно перестраивается. Население растет, обширные земельные участки переходят в руки богачей, и новые дома выглядят все более жалкими и невзрачными. Вокруг почтенного кирпичного здания, непонятным образом уцелевшего в столетие катастроф, зачастую громоздятся ветхие жилые дома без малейших следов орнамента, которые выглядят так, будто они построены из одних веток и ила. При Сулле положение, конечно, только ухудшилось.

Мы продолжали идти по дороге, описанной Секстом Росцием и занесенной на вощеную дощечку юным Мессалой. Писал Руф плохо, почти неразборчиво. Я заметил Тирону, что, к великому моему сожалению, он был занят вчера другим делом и не мог вести записи своим твердым, чистым почерком:

— Как и подобает аристократу, Руф никогда не затруднял себя чистописанием; если он и научился писать, то остальным его записей не прочитать. Но ты, по-видимому, владеешь стилем весьма умело. — Я произнес эти слова как можно небрежнее и улыбнулся, заметив, как покраснели его уши.

Я не сомневался в правильности дороги: она следовала по естественному пути из дома Цецилии Метеллы в самое сердце района Цирка, выбирала широкие улицы, избегала узких и наиболее опасных проулков, идя которыми можно было существенно сократить расстояние. Мы миновали несколько таверн, но старик Секст навряд ли заходил в них, по крайней мере, не в ночь своей гибели, ведь он так спешил на встречу с отправителем загадочного послания.

Мы вышли на широкую, залитую солнцем площадь. Окна лавок смотрели на расположенную в центре цистерну, которая снабжала водой местных жителей. Высокая, широкоплечая женщина в несвежем платье походила на самозваную хозяйку цистерны: она руководила цепочкой рабов и домохозяек, судачивших в ожидании своей очереди. Какой-то раб окатил водой из ведра группку ошивавшихся рядом оборванных сорванцов. Мальчишки завизжали от восторга и принялись по-собачьи отряхиваться.

— Сюда, — сказал Тирон. Изучая указания, он нахмурил брови. — Так мне, по крайней мере, кажется.

— Да, я запомнил это еще вчера. Узкий проход между винной лавкой и высоким красным жилым домом. — Я обвел взглядом неправильный квадрат площади, от которой в разные стороны расходились шесть улиц. В ту ночь Секст пошел по самой узкой из них, а поскольку она быстро и резко сворачивала в сторону, разглядеть, куда же она ведет, было невозможно. Вероятно, то был кратчайший путь к женщине по имени Елена. Возможно, то был единственный путь.

Я огляделся вокруг и заметил мужчину, пересекавшего площадь. Его можно было принять за мелкого купца или торговца — человека со средствами, но не слишком богатого, если судить по его поношенной, но добротной обуви. Вел он себя непринужденно; происходящее на площади, казалось, совершенно не привлекает его внимания; из этого я сделал вывод, что он живет где-то неподалеку и переходит площадь далеко не в первый раз; возможно, он бывает здесь каждый день. Он остановился у общественных солнечных часов, установленных на низком пьедестале, и поморщился. Я шагнул к нему.

— Будь проклят тот, — процитировал я, — изобретатель часа, кто в Риме первые установил часы!

— Ax! — он поднял глаза, широко улыбнулся и тотчас же подхватил припев. — О бедный я! Они мой день разбили, разъяли, разнесли, как зубья гребня!

— А, так ты знаешь эту комедию, — начал я, но он не дал себя перебить.

— Когда я был мальчишкой, мне желудок служил часами — добрый был советчик. А нынче что? Стол ломится от яств, но ты не ешь — жди удлиненья тени. Рим покорился солнечным часам и морит римлян голодом и жаждой.

Мы тихо рассмеялись.

— Гражданин, — сказал я. — Ты знаешь эту округу?

— Конечно. Я живу здесь уже много лет.

— Тогда я уверен, ты мне поможешь. Я не умираю от голода и жажды, но есть одна страсть, которую я ужасно хотел бы утолить. Я люблю птиц.

— Птиц? Увы, здесь только голуби. На мой вкус, они слишком жилистые. — Он улыбнулся, выставив напоказ широкие прорехи между зубами.

— Я имел в виду более изящную птицу. Она прекрасно чувствует себя в воде, на земле и в небе. Приятель приятеля говорил мне, что где-то здесь водятся лебеди.

Он тут же меня понял:

— Ты имеешь в виду Лебединый Дом?

Я кивнул.

— Иди прямо по этой улице, — указал он на проем между винной лавкой и красным домом.

— Никак иначе туда не пройти?

— Если только ты не собираешься идти вдвое больше, чем нужно. Нет, эта улица — единственный разумный путь. Это один длинный квартал, от которого отходит несколько тупиков. И ты не пожалеешь, — добавил он и подмигнул.

— Очень на это надеюсь. Пойдем, Тирон. — Мы повернулись и пошли к проулку, большая часть которого скрывалась за поворотом. По обеим его сторонам высились большие дома. Даже в ярком утреннем свете их сырые, заплесневелые стены, казалось, смыкаются над нами, образуя сумрачную расщелину в кирпично-известковой породе.

Большинство зданий, мимо которых лежал наш путь, представляли собой длинные жилые дома; многие из них были снабжены единственной дверью и совсем не имели окон на первом этаже, так что мы подолгу шли в окружении глухих стен. Верхние этажи нависали над нижними; под ними можно было укрыться от дождя, но ночью в этих углублениях клубилась густая тень. На протяжении всего нашего пути через каждые пятьдесят шагов к стенам были прикреплены железные скобы, в которых тлели остатки ночных факелов. Под каждым факелом в стену были вставлены каменные плитки; на каждой плитке был вырезан лебедь — грубая работа, выполненная дешевыми ремесленниками. Это были указатели, помогавшие ночным посетителям отыскать дорогу в Лебединый Дом.

— Должно быть, уже скоро, — сказал Тирон, поднимая глаза от дощечки. — Мы уже прошли мимо левого поворота, а вот поворот направо. Согласно записям Руфа, Секст Росций обнаружил большое кровавое пятно посреди улицы. Но ты же не думаешь, что оно еще здесь, спустя столько времени…

Тирон не договорил. На последнем слове его голос оборвался: он взглянул под ноги и внезапно остановился.

— Здесь, — шепнул он и громко сглотнул.

Примите во внимание, что человеческое тело содержит большое количество крови. Прибавьте к этому также пористость булыжника и неважную канализацию на многих римских улицах, особенно тех, что пролегают в низинах. Не забудьте и о том, что зима выдалась почти без осадков. Все равно, чтобы оставить такое большое, несмываемое пятно, старик Секст Росций должен был пролежать посреди улицы, истекая кровью, очень и очень долго.

Пятно было почти совершенно округлым, диаметром с руку высокого человека. По краям оно расплылось и поблекло, неуловимо сливаясь с въевшейся в мостовую грязью. Но ближе к центру оно оставалось довольно насыщенным, сохраняя густо-красный цвет запекшейся крови. Трение тысяч подошв придало поверхности камня обычную, маслянистую гладкость, но наклонившись и пристальнее вглядевшись в более глубокие трещины, я смог различить едва заметную, пересохшую красную корку.

Я посмотрел вверх. Даже с середины улицы было невозможно заглянуть в окна второго этажа — разве что только под очень косым углом. Чтобы видеть из окна улицу, пришлось бы сильно перевеситься через подоконник.

Ближайшая дверь находилась в нескольких футах вверх по улице; это был вход в длинный жилой дом слева. Стена справа тоже была ничем не примечательна, если не считать продуктовой лавки чуть сзади, на углу, где улицу пересекал глухой переулок. Лавка еще не открылась. Ее фасад был загорожен очень высокой и широкой квадратной дверью. Дверь была сделана из дерева и выкрашена в бледно-желтый цвет, а ее верхнюю часть украшали изображения злаков, овощей и пряностей. Гораздо ниже, в углу двери, я увидел еще одну отметину, и у меня перехватило дыхание.

— Тирон! Ну-ка, взгляни сюда. — Я присел на корточки рядом с дверью. На уровне груди и ниже древесина была покрыта закопченной и засаленной пленкой, которая ближе к мостовой переходила в широкую грязную полосу. Все равно на уровне коленей поверх грязи отчетливо проступал отпечаток руки. Я приложил к нему руку и почувствовал странную дрожь, зная наверняка, что я прикоснулся к кровавому отпечатку, оставленному много месяцев назад Секстом Росцием.

Тирон посмотрел на отпечаток и оглянулся на пятно посреди мостовой.

— Они так далеко друг от друга, — прошептал он.

— Да. Но, по всей видимости, отпечаток был сделан сначала.

Я встал и прошел мимо двери на угол. Узкий боковой проулок упирался в двухэтажную кирпичную стену. Он был не более двадцати футов в длину и пяти в ширину. В дальнем его конце кто-то сжигал отбросы: из высокой кучи серого и белого пепла торчали обломки костей и прочего хлама. Сюда не выходили окна ни из окружающих стен, ни из жилого дома напротив. Ближайшие факелы были установлены шагах в сорока отсюда. По ночам этот небольшой тупик объят кромешным мраком, и пешеход заметит его, только поравнявшись с ним. Лучшего места для засады не придумаешь.

— Вот здесь они его и поджидали, Тирон, на этом самом месте. Они спрятались в этом углублении, зная, что он пойдет этой дорогой, чтобы ответить на записку от Елены. Они наверняка знали, как он выглядит, достаточно хорошо, чтобы узнать его при свете факелов в руках его рабов, потому что они без колебаний выскочили и стали наносить ему удары прямо здесь, на углу.

Я медленно подошел к отпечатку.

— По-видимому, первую рану они нанесли ему в грудь или в живот. Думаю, они должны были смотреть ему в лицо, чтобы не ошибиться. Он легко дотянулся до раны и зажал ее, перепачкав всю руку кровью. Каким-то образом он вырвался. Возможно, он думал, что сможет отворить эту дверь, но упал на колени — ты видишь, какой низкий отпечаток. — Беглым взглядом я окинул улицу. — Но добили его здесь, посреди улицы. Каким-то образом ему удалось вскарабкаться на ноги и добрести до этого места, где они его и настигли.

— Может быть, рабы пытались отбиваться от убийц, — сказал Тирон.

— Может быть, — кивнул я, хотя и понимал, что скорее всего они ударились в паническое бегство при одном виде стали.

Я нагнулся, чтобы еще раз изучить отпечаток. Высокая, широкая дверь дрогнула и толкнулась наружу, двинув меня по носу.

— Что здесь такое? — раздался голос изнутри. — Еще один нищий, ночующий перед моей лавкой? Ну, ты сейчас получишь. Убирайся, дай мне открыть дверь!

Дверь снова дрогнула. Я прижал ее ногой, чтобы встать и безопасно отступить в сторону.

Из-за двери показалось недовольная физиономия.

— Я же сказал, убирайся! — прорычал мужчина. Покачиваясь на петлях, дверь широко распахнулась и хлопнула о стену по другую сторону тупика. Узкий проулок, в котором прятались убийцы, оказался полностью закрыт.

— Так ты не нищий, — пробормотал старик, оглядывая меня с головы до ног. Я по-прежнему тер нос. — Мои извинения. — В его голосе не слышалось и намека на дружеские чувства или сожаление.

— Это ваша лавка, господин?

— Конечно, моя. И была моей с тех пор, как умер отец, а умер он, пожалуй, тогда, когда тебя и на свете не было. А еще раньше она принадлежала моему деду. — Он прищурился от солнечного света, осуждающе покачал головой и, шаркая, зашел в лавку.

— Вы открываетесь только сейчас? — спросил я, проследовав за ним. — Час довольно поздний.

— Это моя лавка. Я открываю ее, когда приготовлюсь.

— Когда он приготовится! — раздался пронзительный голос откуда-то из-за прилавка в глубине магазина. Продолговатая комната была погружена во мрак. После яркого света улицы я вглядывался в темноту, как слепец. — Когда он приготовится, скажите пожалуйста! Когда мне наконец удастся поднять его с кровати и одеть — вот когда он готов. Скажи лучше, когда я готова. Однажды мне надоест его расталкивать, я буду валяться в постели, точь-в-точь как он, и что с ним тогда будет?

— Заткнись, старуха! — Хозяин споткнулся о низкий столик, опрокинув корзину. Сушеные оливки рассыпались по всему полу. Тирон вошел в лавку и начал их подбирать.

— А это кто? — спросил старик, сутулясь и щурясь. — Твой раб?

— Нет.

— Ну, он ведет себя, как раб. Не хочешь продать его?

— Я сказал тебе, это не мой раб.

Старик пожал плечами:

— Раньше у нас был раб. Пока мой дурак сын не отпустил этого ленивого ублюдка на волю. Он-то и открывал лавку каждое утро. Что плохого в том, что пожилой человек любит подольше поспать, если у него есть раб, который открывает лавку вместо него? Хоть он и был ленивым ублюдком, он крал не слишком много. Он должен был остаться здесь, раб он или не раб. У вольноотпущенника есть определенные обязательства перед тем, кто его освободил, — это всем известно; у него есть юридические обязательства, раб он или свободный, и именно сейчас мы нуждаемся в нем. Он сейчас где-то в Апулии. Женился. Дай им свободу, и первое, что они сделают — уберутся подальше и начнут плодиться, как порядочные люди. Раньше он открывал лавку. Да и крал не особенно много.

Пока он нес свою бессвязную болтовню, мои глаза привыкли к сумраку. Лавка выглядела полузаброшенной — грязной, давно не метеной. Половина полок и прилавков были пусты. Сморщенные черные оливки, над россыпью которых склонился Тирон, были покрыты пылью. Я снял крышку с глиняного сосуда и достал из него сушеную смокву, облепленную серой плесенью. Вся комната пахла сыростью нежилого дома и отдавала кисло-сладким запахом гнилых фруктов.

— Откуда тебе знать? — пропищал резкий голосок из глубины лавки. Теперь я мог рассмотреть женщину куда лучше. В темном платке на голове, она, по-видимому, что-то кромсала ножом, подытоживая каждую фразу резким ударом лезвия о прилавок. — Ты ничего не знаешь, старик, или все забыл. У тебя не голова, а решето. Этот негодяй Галлий постоянно нас обворовывал. Надо было мне отрубить ему руки за воровство, но куда бы мы тогда его дели? Кому продашь безрукого раба, и кто купит раба, уличенного в краже? Только рудники или галеры, но правильно говорят люди, что проку в тухлом мясе? Он был бездельник. Без его брата нам куда лучше.

Мужчина повернулся ко мне и скорчил рожу за спиной жены:

— Ну ладно, ты пришел покупать или слушать старушечью болтовню?

Я оглянулся вокруг, выискивая что-нибудь более или менее съедобное:

— Вообще-то мое внимание привлекли знаки на двери. Изображение плодов, злаков…

— А… Это работа Галлия. Он нарисовал их как раз перед тем, как сын отпустил его на волю. Он был способный раб, хотя и лентяй. Он почти нас не обворовывал.

— Меня особенно заинтересовал один знак. Он не похож на другие. Рядом с самым порогом — отпечаток руки.

Его лицо окаменело:

— Галлий не имеет к этому никакого отношения.

— Мне тоже так показалось. Очень похоже на пятно крови.

— Так и есть.

— Старик, ты слишком много болтаешь, — женщина нахмурилась и стукнула ножом о прилавок. — Некоторые вещи можно видеть, но не говорить о них.

— Заткнись, дура. Будь моя воля, я давно бы его стер, но ты хотела, чтобы оно осталось, и пока пятно на двери, не удивляйся, что его замечают люди.

— И давно оно там?

— Ох, уже много месяцев. С прошлого сентября, я думаю.

Я кивнул:

— А как?..

— На улице зарезали какого-то человека, богача, насколько я знаю. Представь себе, зарезали прямо перед моей лавкой.

— Ночью?

— Конечно, иначе дверь была бы открыта, как же иначе? Клянусь Геркулесом, представь себе, что он забрел бы сюда, когда лавка была открыта! Тогда разговорам и неприятностям конца бы не было.

— Старик, ты ничего об этом не знаешь, так почему бы тебе не заткнуться? Спроси доброго человека, хочет ли он что-нибудь купить. — Женщина по-бычьи наклонила голову, оглядывая меня из-под своих густых бровей.

— Уж не станешь ли ты говорить, будто я не знаю, что его убили? — пролаял старик.

— Мы ничего не видели, ничего не слышали. Ничего, кроме слухов на следующее утро.

— Слухи? — спросил я. — Выходит, в округе были разговоры об этом убийстве? Он был здешний?

— Этого я не знаю, — ответил старик. — Говорили только, что на следующее утро какие-то завсегдатаи Лебедей наткнулись на его тело, перевернули и узнали его в лицо.

— Лебедей?

— Увеселительное заведение для мужчин. Сам я ничего о нем не знаю. — Он закатил глаза, указывая на жену, и понизил голос: — Хотя мой мальчик иногда рассказывал мне забавные вещи об этом месте.

Старуха вонзила нож в прилавок с особенным ожесточением.

— В любом случае, это случилось после того, как мы заперлись и пошли наверх спать.

— И вы ничего не слышали? Мне кажется, вы могли слышать крики или звуки борьбы.

Мужчина открыл было рот, но жена его перебила:

— Наши комнаты в задней части дома. У нас нет окон, которые выходили бы на улицу. И вообще, тебе-то какое дело до этого?

Я пожал плечами:

— Я просто проходил мимо и заметил отпечаток руки. Странно, что никто его не закрасил.

— Моя жена, — сказал старик со страдальческим выражением лица, — суеверна, как и большинство женщин.

Нож стукнулся о прилавок:

— И тому есть веская причина. Разве с тех пор нас хоть раз обокрали? Обокрали, а?

Старик чмокнул губами.

— Она воображает, что по ночам пятно отпугивает воров. Я ей говорил, что оно скорее отпугивает покупателей.

— Но когда дверь открыта, его никто не видит, оно скрыто от глаз. Его можно увидеть с улицы, только когда дверь заперта, когда мы закрыты, и как раз тогда-то мы и нуждаемся в защите. Скажешь, я суеверная? Обычный преступник лишний раз подумает, грабить ли ему лавку, при входе в которую он увидит кровавое пятно. Ты ведь знаешь, вору отрубают руки. В этом пятне есть какая-то сила, я тебе говорю. Если бы мы намалевали его сами, если бы это была не кровь, тогда бы оно ничего не стоило и ни от кого бы не защищало. Но след, оставленный окровавленной рукой умирающего человека, — как хотите, в нем есть какая-то сила. Спроси хоть этого незнакомца. Может быть, он тоже это чувствует. Что ты скажешь?

— Я это почувствовал! — Это был Тирон, стоявший у меня за спиной. Три пары глаз уставились на покрасневшего, как яблоко, раба.

— Ты уверен, что не хочешь его продать? — спросил старик, который вдруг тяжело засопел.

— Я уже сказал тебе…

— В нем есть сила! — вскричала его жена.

— Скажи мне, кто видел убийство? Ведь наверняка были какие-то слухи. В твою лавку все время заходит народ. Если бы кто-нибудь все это действительно видел, ты бы это знал.

Сопение внезапно прекратилось. Старик уставился на меня, затем посмотрел на жену. Насколько я мог видеть, она отвечала ему сердитым взглядом, но не исключено, что украдкой она подала ему какой-то знак, потому что, когда он вновь повернулся ко мне, он выглядел так, словно получил от нее скупое позволение говорить.

— Был один человек… Женщина. Она живет в доме напротив. Ее имя Полия. Молодая женщина, вдова. Живет вместе с сыном; мальчик немой. Кажется, я припоминаю, что один покупатель говорил, будто сразу после убийства Полия всем о нем рассказывала и будто она все видела из своего окна. Естественно, когда она пришла сюда в следующий раз, я спросил ее об этом. И знаете что? Она не сказала об этом ни слова, стала такой же молчаливой, как и ее сын, и только умоляла, чтобы я никогда ее больше не спрашивал и никому не говорил того, что могло бы… — Его челюсти виновато дернулись и замкнулись.

— Скажи мне, — спросил я, копаясь в сушеных смоквах, чтобы отыскать более или менее съедобные, — немой мальчик любит смоквы? Тирон, дай хозяину монету из моего кошелька.

Тирон, который нес мою сумку, перекинув ее через плечо, запустил в нее руку и достал медный асс.

— О нет, асса мало, Тирон. Дай ему сестерций, и пусть оставит сдачу себе. В конце концов, эти расходы оплачивает твой хозяин.

Старик принял монету и подозрительно на нее поглядел. У него за спиной жена продолжала стучать ножом с выражением угрюмого удовлетворения.

— Такой смирный раб и такой благовоспитанный. Ты точно не хочешь его продать?

Я только улыбнулся и сделал знак Тирону идти следом. Прежде чем выйти на улицу, я обернулся.

— Если ваш сын настаивал на том, чтобы продать единственного вашего раба, то почему же он не помогает вам сам?

Произнеся эти слова, я сразу же пожалел о том, что они сорвались у меня с языка.

Женщина отшвырнула нож, который пролетел через всю комнату и со стуком вонзился в стену. Она заломила руки и упала лицом на прилавок. Старик склонил голову и сжал кулаки. В затхлом сумраке лавки они, казалось, застыли, как на жуткой живой картине, оцепеневшие от нахлынувшей скорби — отчасти устрашающей, отчасти комичной.

— Война, — пробормотал старик. — Пропал на войне.

Я отвернулся и подтолкнул ошарашенного Тирона. Мы выскользнули на залитую ярким светом улицу.

Глава десятая

Жилой дом напротив был построен не так давно. Смотревшие на улицу слепые стены были до сих пор не слишком обезображены предвыборными призывами (при диктатуре Суллы выборы по-прежнему проводились, хотя и без особого энтузиазма). Куда больше было на них отборной похабщины, которую, судя по ее содержанию, оставили удовлетворенные посетители, возвращающиеся из Лебединого Дома. Я заметил, что Тирон выгнул шею, чтобы разобрать одну из самых скабрезных надписей, и на манер школьного учителя неодобрительно цокнул языком. Одним глазом я и сам скользил по этому утомительному перечню, рассчитывая встретить в нем нужное мне имя; но ни призвавшая к себе Секста Росция Елена, ни ее примечательные дарования в надписях не упоминались.

Несколько ступенек — и мы у дверей дома, распахнутых навстречу утреннему зною. От небольшой, необставленной передней влево отходили два прохода. Первый представлял собой длинную, огороженную лестницу, которая вела на второй этаж. Второй проход был, собственно говоря, протянувшимся во всю длину здания коридором; с обеих сторон в него выходили небольшие комнатки, завешанные истертыми, разномастными шторами.

Высокий, исхудалый мужчина вскочил с пола в конце коридора и вприпрыжку побежал к нам, отворачивая голову в сторону и потирая подбородок. Это был сторож. В каждом жилом доме держат по меньшей мере одного сторожа, а в домах покрупнее — иногда по одному на каждый этаж. Обычно этим занимается не занятый на другой работе жилец, который собирает небольшую плату с других или находится на содержании у хозяина, чтобы присматривать за пожитками жильцов, когда они отлучаются днем, и не спускать глаз с посетителей и незнакомцев. Иногда на эту должность назначают раба, но непохоже, чтобы обитатели этого дома имели рабов; кроме того, я мельком заметил у него на пальце железное кольцо свободного римлянина.

— Гражданин, — начал он, резко остановившись перед нами. Он был очень высок и тощ, с седой бородой и диковатым выражением в глазах.

— Гражданин, — сказал я. — Я ищу одну женщину.

Он тупо ухмыльнулся:

— А кто она?

— Ее зовут Полия.

— Полия?

— Да. Думаю, она живет наверху.

— Полия? — переспросил он, потирая подбородок.

— Вдова, с маленьким сыном. Мальчик немой.

Мой собеседник преувеличенно пожал плечами, в то же время медленно повернув правую руку ладонью вверх.

— Тирон, — сказал было я, но Тирон опередил меня и потянулся рукой в кожаную сумку, висевшую у него за плечом. Он достал оттуда пару медных ассов и показал их мне. Я кивнул, но дал ему знак подождать. Над нами маячил тощий великан, с нескрываемой жадностью глазевший на сжатый кулак Тирона.

— Здесь по-прежнему живет женщина по имени Полия? — снова спросил я.

Он поджал губы, потом кивнул. Я наклонил голову к Тирону, который вручил ему один асс.

— А сейчас она у себя?

— Точно не скажу. Она живет выше. У нее комната с дверью и все такое.

— Дверь запирается?

— Да так, одна видимость.

— Что ж, я полагаю, мне придется иметь дело с другим сторожем наверху. Разве не так? Приберегу-ка я остальные монеты для него, — добавил я и повернулся к лестнице.

Великан остановил меня, с неожиданной деликатностью опустив руку мне на плечо.

— Гражданин, подожди. Ты даром потратишь на него свои монеты. Он никуда не годится — хлещет вино, даже не продрав глаза. Может, сейчас, в такую жару, он как раз спит. Тебе придется тормошить его только затем, чтобы спросить, где комната Полии. Давай я покажу тебе сам, только поднимайся по ступенькам как можно тише.

Великан повел нас наверх, легко перешагивая через две ступеньки сразу, изо всех сил стараясь идти на цыпочках; казалось, еще шаг — и он потеряет равновесие. Как он и предсказывал, сторож наверху крепко спал прямо перед лестницей. Толстый коротышка привалился к стене, вытянув перед собой свои пухлые ноги; одно из колен было прикрыто обвислым бурдюком, между ног похотливо выпирала глиняная бутылка. Великан осторожно и брезгливо переступил через спящего.

Узкий коридор был освещен скудным светом, проникавшим через оконца в обоих его концах. Потолок был настолько низок, что нашему проводнику приходилось сгибаться, чтобы не стукнуться о нижние балки. Наконец мы остановились у двери в самой середине коридора, и великан тихонько постучал. Ударяя по дереву костяшками пальцев, он всякий раз встревоженно поглядывал на спящего сторожа, примостившегося на лестничной площадке, а когда под Тироном скрипнула половица, он замахал обеими руками, умоляя нас не нарушать тишину. Мне оставалось только заключить, что маленький пьяница в силах покарать соперника каким-то неведомым для человека со стороны способом.

Спустя мгновение тонкая, узкая дверь приотворилась на толщину пальца.

— А, это ты, — произнес женский голос. — Я уже тысячу раз тебе говорила, нет. Ну почему ты не оставишь меня в покое? Кроме меня в этом доме живет еще полсотни женщин.

Великан посмотрел на меня и непритворно покраснел:

— Я не один. К тебе посетители, — прошептал он.

— Посетители? Моя мать?

— Нет. Мужчина. Со своим рабом.

Она судорожно сглотнула воздух.

— Это не они приходили в прошлый раз?

— Конечно, нет. Они здесь, стоят рядом со мной.

Дверь отворилась пошире, и в щели показалось лицо вдовы. В полумраке нельзя было разглядеть ничего, кроме двух испуганных глаз.

— Кто вы?

В конце коридора пьяный сторож зашевелился, опрокинув бутылку, стоявшую у него между ног. Она закружилась на месте и покатилась к ступенькам.

— Клянусь Геркулесом! — Великан затаил дыхание и поскакал на цыпочках к лестничной площадке. Не успел он ее достичь, как бутылка покатилась по лестнице, со звоном ударяясь о каждую ступеньку.

Коротышка сторож тотчас проснулся.

— Что такое? Ты! — Он подался вперед и вскочил на ноги. Прикрывая голову руками, великан уже сбегал вниз по ступеням, но коротышка оказался куда проворнее. В то же мгновение он схватил длинную деревянную перекладину и с громкими воплями принялся охаживать ею беглеца по голове и плечам:

— Опять водишь чужих на мой этаж! Лишаешь меня заработка! Думал, я тебя не поймаю! Негодяй, куча дерьма! Давай, давай, а не то я изобью тебя, как собаку!

Зрелище было нелепым, жалким, ошеломляющим. Мы с Тироном одновременно улыбнулись и смолкли, обратив свои взоры на пепельно-серое лицо молодой вдовы.

— Кто вы? Зачем вы сюда пришли?

— Меня зовут Гордианом. Нанят достопочтенным Марком Туллием Цицероном, адвокатом. Это его секретарь, Тирон. Я хотел бы задать всего несколько вопросов о происшествии, случившемся здесь прошлым сентябрем.

Она еще больше побледнела.

— Я так и знала. Не спрашивайте откуда, но знала. Прошлой ночью я видела сон… Но вы должны уйти. Сейчас я не стану ни с кем разговаривать.

Она отшатнулась и попыталась затворить дверь. Я помешал ей, поставив ногу в проем. Деревянная панель была настолько тонкой и хлипкой, что дверь затрещала.

— Ну-ну, разве ты не позволишь нам войти? Я слышу, как раз возвращается тот сторожевой пес, который дежурит на лестничной клетке. Я уверен, тебе нечего опасаться: достаточно закричать, если только я стану вести себя неподобающе.

Дверь широко распахнулась, но перед нами стояла не вдова. Это был ее сын, и хотя он был лет восьми, не старше, он выглядел не таким уж младенцем, тем более, что в правой руке он держал занесенный кинжал.

— Нет, Эко, нет! — Женщина схватила мальчика за руку и оттолкнула его назад. Ее немигающие глаза были прикованы ко мне. В разных концах коридора захлопали двери. Вернувшийся на свое место коротышка сторож прокричал пьяным голосом:

— Эй, что там творится?

— Ох, во имя Кибелы, заходите. — Женщина разжала пальцы сына, отняла кинжал и быстро захлопнула дверь у нас за спиной.

Мальчик не сводил с меня глаз. Взгляд его был мрачен.

— Лучше разберись-ка вот с этим, — сказал я, вынимая смоквы и бросая ему. Он поймал их все одной рукой.

Комната была маленькой и тесной, как и большинство подобных помещений в большинстве подобных домов, но в ней было окно со ставнями и хватало места для того, чтобы спать на полу вдвоем, не касаясь друг друга.

— Здесь живете только вы? — спросил я. — Вы вдвоем и больше никого? — Я бегло оглядел комнату, ненадолго задержавшись взглядом на тех немногочисленных предметах, которые были разбросаны в беспорядке: смена белья, корзинка с краской и румянами, несколько деревянных игрушек. Ее вещи, его вещи.

— Чем вы занимаетесь? — Женщина стояла в углу. Она обнимала мальчика одной рукой, в одно и то же время крепко его к себе прижимая и удерживая.

— Да так, ничего особенного, — сказал я. — Ты не возражаешь, если я выгляну в твое окно? Ты не знаешь своего счастья, хотя не мне судить: твоя комната с видом на улицу. — Завидя мое приближение, мальчик вздрогнул, но мать держала его крепко. — Конечно, вид не ахти какой, — продолжил я, — но по ночам здесь, думаю, тихо, а что может быть лучше свежего воздуха.

Подоконник доходил мне до бедер. Окно было утоплено в стене на фут или около того и служило чем-то вроде кресла: женщина накрыла подоконник тощей подушкой. Чтобы выглянуть наружу, мне пришлось сильно наклониться. Поскольку второй этаж нависал над первым, стена под нами была не видна, но взглянув чуть вправо, я смог разглядеть вход в давешнюю лавку в доме напротив; старуха подметала улицу перед дверью с той же напористостью, с какой чуть раньше молотила ножом по деревяшке. Прямо под собой, в окружении истоптанных камней мостовой, я увидел большое яркое пятно, оставленное истекающим кровью Секстом Росцием.

Я похлопал по подушке.

— Отличное сиденье, особенно в такой жаркий день, или я не прав? Наверно, неплохо посидеть здесь и осенью, если вечер достаточно теплый. Сидишь, разглядываешь прохожих. Если поднять глаза, безоблачной ночью можно увидеть звезды.

— По ночам я держу ставни закрытыми, — сказала она. — Все равно, какая погода. И мне некогда разглядывать людей на улице. Я не вмешиваюсь в чужие дела.

— Тебя зовут Полний, не так ли?

Она отступила к стене, крепче сжав мальчика и неуклюже лаская его волосы. Он скорчил гримасу и подался вперед, в волнении дергая ее за руки.

— Я тебя не знаю. Откуда ты знаешь, как меня зовут?

— Скажи-ка, Полия, твоя мудрая политика невмешательства — с каких пор ты ее придерживаешься? Ты следовала ей всегда, или это решение принято недавно? Может, ты приняла его, скажем, в прошлом сентябре?

— Не понимаю, о чем это ты.

— Когда нас привел сторож, ты думала, что он привел кого-то другого.

— Я думала, что ко мне может прийти мать, вот и все. Она то и дело приходит ко мне за деньгами, а мне больше нечего ей дать.

— Нет, я очень хорошо слышал, о чем вы говорили. Он сказал тебе, что посетители — гражданин со своим рабом, а ты спросила, не те ли это люди, которые приходили раньше. Судя по голосу, ты была очень встревожена и совсем не горела желанием увидеть их снова.

Ерзанье мальчика переросло в настоящую борьбу. Женщина притянула его к себе и дала ему легкий подзатыльник.

— Почему бы вам просто не уйти? Может быть, вы уйдете и оставите нас в покое?

— Здесь был убит один человек, а другому человеку грозит казнь за это.

— Мне-то что до этого? — огрызнулась она. Озлобленность окончательно лишила ее даже следов былой красоты. — Какое преступление совершил мой муж, который умер от лихорадки? Чем он заслужил смерть? Даже боги не смогут ответить на это. Богам все равно. Люди умирают каждый день.

— Тот человек был убит в прошлом сентябре как раз под твоим окном. Думаю, ты видела, как это произошло.

— Нет. Даже если и видела, все разве упомнишь? — Казалось, женщина и ребенок исполняют какой-то странный танец, извиваясь и борясь в углу. Дыхание Полии стало учащенным. Мальчик, не отрываясь, смотрел на меня.

— Не думаю, чтобы ты могла забыть такое. Выгляни из окна: вот видишь — кровавое пятно. Но об этом тебе известно и без меня, не так ли?

Внезапно мальчик вырвался на волю. Я подался назад. Тирон двинулся было прикрыть меня своим телом, но в этом не было нужды. Мальчик разрыдался и стремглав выскочил из комнаты.

— Видишь, что ты наделал? Ты заставил меня упомянуть его отца. Эко не может говорить, и люди забывают, что он слышит не хуже других. Было время, когда и он мог говорить. Но он молчит с тех пор, как умер его отец. Ни слова не сказал с тех пор. Лихорадка настигла их обоих… Теперь убирайтесь. Мне нечего вам сказать. Убирайтесь!

Все это время она размахивала ножом, затем, казалось, внезапно заметила, что у нее в руках. Она направила его на нас, неуклюже сжимая рукоять; рука ее дрожала, было видно, что она скорее заколет себя, чем нанесет удар.

— Пойдем, Тирон, — сказал я. — Здесь нам больше нечего делать.

Коротышка заново наполнил бурдюк вином сидел перед лестницей; струйки сока сбегали по его красным губам. Когда мы проходили мимо, он что-то пробормотал и протянул руку. Я не обратил на него внимания. Сторож с первого этажа находился там же, где мы нашли его в первый раз, — свернувшись калачиком, он лежал в дальнем конце коридора. Нас он не заметил.

На улице стояла нечеловеческая жара.

Тирон плелся сзади, медленно спускаясь по ступеням. Вид у него был озадаченный.

— Что случилось? — спросил я.

— Почему ты не предложил ей деньги? Мы знаем, что она видела убийство, — так сказал старик. Серебро ей бы не помешало.

— В моем кошельке недостаточно денег, чтобы заставить ее говорить. Разве ты этого не понял? Она очень напугана. Кроме того, не думаю, что она вообще взяла бы наши деньги. Она не привыкла к бедности. По крайней мере, не к такой бедности, чтобы побираться. Еще не привыкла. Кто знает ее историю? — Я старался сохранить твердость голоса. — Кому до этого дело? Что бы там ни было, в этом городе тысячи других вдов с похожей историей, может быть, еще более жалкой. Все, что для нас важно, — это то, что кто-то ее напугал задолго до нашего прихода. Сейчас она нам не поможет.

Я не удивился, если бы Тирон строго меня отчитал, но, конечно, этого не произошло. Он был рабом — очень молодым рабом — и не мог понять, насколько плохо обошелся я с этой женщиной. Я обращался с ней так же грубо, как и с лавочником, и со сторожами. Может быть, она заговорила бы, коснись я в ее душе каких-нибудь других струн, а не струн страха. Я шел быстро, забыв о кровавом пятне, промелькнувшем у меня под ногами; я был слишком разгневан, чтобы выбирать дорогу. Полдневное солнце барабанило кулаками по моему затылку. Сломя голову я несся вперед и врезался в мальчишку.

Мы оба отскочили назад; от столкновения у нас занялось дыхание. Я выругался. Из горла Эко донесся неприятный, сдавленный хрип.

У меня было достаточно ума, чтобы устало взглянуть на его руки. Они были пусты. Я пристально посмотрел ему в глаза, затем шагнул в сторону, чтобы продолжить путь. Он схватил меня за рукав туники. Он наклонил голову и указал на окно.

— Чего ты хочешь? Мы оставили твою мать в покое. Тебе нужно пойти к ней.

Эко покачал головой и топнул ногой. Он снова показал на окно. Жестом он велел нам ждать и вбежал в дом.

— Чего он, по-твоему, хочет?

— Не имею понятия, — сказал я, но во мне уже вспыхнула догадка, и я почувствовал укол страха.

Немного спустя мальчик появился снова; через плечо у него висел черный плащ, и он что-то прятал под складками туники. Он вытащил руку, и на солнце блеснул длинный клинок. Тирон открыл рот и вцепился в мое предплечье. Я мягко отстранил его, зная, что нож предназначается не нам.

Мальчик медленно подходил ко мне. На улице никого не было; час был слишком жарким.

— Думаю, мальчик хочет нам что-то рассказать, — произнес я.

Эко кивнул.

— О той сентябрьской ночи.

Он снова кивнул и показал клинком на кровавое пятно.

— О том, как на этой улице погиб старик. Убийство произошло через час или два после наступления темноты. Я прав?

Он кивнул.

— Но разве можно было разглядеть что-нибудь, кроме теней?

Он показал на скобы для факелов, приделанные к стенам на всем протяжении улицы, потом показал наверх. Его ладони лепили что-то наподобие шара.

— Ах, да, были Иды: в ту ночь луна была полной и стояла высоко, — сказал я. Он кивнул.

— Убийцы, откуда они вышли?

Эко показал на тупик, который закрывала теперь дверь продуктовой лавки.

— Так я и думал. А сколько их было?

Он поднял три пальца.

— Всего трое? Ты уверен?

Он энергично закивал. Затем началась пантомима.

Мальчик пробежал немного вверх по улице, затем повернулся, с полузакрытыми глазами помпезно вышагивая нам навстречу и важно глядя перед собой. Взмахом обеих рук он очертил пространство по обе стороны от себя.

— Старый Секст Росций, — сказал я. — Его сопровождают двое слуг, по одному с каждой стороны.

Мальчик хлопнул в ладоши и кивнул. Он подбежал к окровавленной двери и поддел ее плечом. Дверь закрылась. Сквозь дерево была слышна ругань старухи-хозяйки, стоявшей в дальнем углу за прилавком. Эко набросил черный плащ на плечи и прижался к стене в глухом проулке, сжимая длинный нож. Я последовал за ним.

— Ты сказал, убийц было трое. И кто ты сейчас? Главарь?

Он кивнул, затем сделал мне знак занять место старика Секста, бредущего вниз по освещаемой луной улице.

— Пойдем, Тирон, — сказал я. — Ты будешь Феликсом, или Хрестом, или кем угодно еще — рабом, который шел по правую руку от господина и был ближе всех к засаде.

— Ты думаешь, это разумно, господин?

— Сохраняй спокойствие, Тирон, и подыгрывай.

Мы шли рука об руку вниз по улице. Увиденный с угла зрения жертвы узкий тупик не предвещал ничего зловещего; ночью, даже при полной луне, на этом месте не было ничего, кроме невидимой, черной дыры. Проходя мимо, я смотрел прямо перед собой; краешком глаза я успел уловить какое-то шевеление, но было уже поздно. Немой мальчик без предупреждения выскочил нам за спину, схватил за плечо Тирона и оттолкнул его в сторону. Он проделал это дважды: сначала слева, потом справа: двое убийц отшвыривают в сторону рабов. Во второй раз Тирон оттолкнул его прочь.

Я начал было поворачиваться, но Эко надавил мне на плечи, давая понять, что я должен оставаться на месте. Он заломил мои руки за спину, чтобы я не мог пошевельнуться. Хлопнув меня по руке, он отскочил и разыграл новую роль: натянув на лицо капюшон, крепко сжимая нож, прихрамывая, он вырос передо мной. Схватив меня за подбородок и посмотрев мне прямо в лицо, он занес и опустил кинжал, рассекая пустой воздух.

— Куда? — спросил я. — Куда он нанес первый удар?

Он легонько стукнул меня в грудь между ключицей и соском, как раз над самым сердцем. Я не задумываясь прикоснулся к этому месту. Эко кивнул; лицо его оставалось скрыто под капюшоном. Он показал на кровавый след, оставленный на двери.

— Значит, Секст каким-то образом вырвался?

Мальчик покачал головой и изобразил падение.

— Его сбили с ног? — Кивок. — И он нашел в себе силы подползти к двери…

Эко опять покачал головой и показал на то место, где лежал старик. Он подошел к воображаемому телу и принялся со злостью пинать его ногами, издавая нечленораздельные, гортанные звуки. Он сопел, кашлял и — внезапно я почувствовал себя дурно — подражал чужому хохоту.

— Он находился здесь, — сказал я, занимая свое место у ног мальчика. — Потрясенный, напуганный, истекающий кровью. Они погнали его вперед, пиная его ногами, осыпая его ругательствами и насмешками, хохоча. Он потянулся и дотронулся до двери.

Второй раз за утро я получил по носу: дверь вздрогнула и со скрипом отворилась.

— Чем это вы здесь занимаетесь? — Это была старуха. — Вы не имеете права…

При виде ее Эко застыл на месте.

— Продолжай, — сказал я. — Не обращай на нее внимания. Продолжай. Секст Росций упал, потом прислонился к двери. Что дальше?

Мальчик вновь захромал и направился ко мне: войдя в роль, он обеими руками вцепился в мою тогу, чтобы буквально отшвырнуть меня на середину улицы. Хромая, он стремительно подскочил к распростертому на земле призраку и снова принялся бить его ногами, с каждым шагом понемногу продвигаясь вперед, пока не остановился прямо над кровавым пятном на мостовой. Жестикулируя, он изобразил присутствие с обеих сторон своих призрачных товарищей.

— Трое, — сказал я. — Здесь его окружили все трое. Но куда подевались его рабы? — Убиты? Нет. — Ранены? — Нет. Мальчик сделал непристойный жест, выражающий неодобрение и свидетельствующий о бегстве. Рабы удрали. Я искоса посмотрел на Тирона, который выглядел глубоко разочарованным.

Эко присел на корточки над пятном, вытащил нож и, высоко занеся его над головой, стая осыпать ударами мостовую. Его била дрожь. Он подался вперед и упал на колени. Издав резкий, душераздирающий звук, мальчик заплакал.

Я опустился рядом с ним на колени и положил руку ему на плечо.

— Все в порядке, — сказал я. — Все в порядке. Я только хочу, чтобы ты припомнил кое-что еще. — Он отстранился от меня и вытер слезы, сердясь на свою несдержанность. — Мне нужно совсем немногое. Кто-нибудь еще видел, как это произошло? Кто-нибудь из вашего дома или из дома напротив?

Мальчик уставился на лавочницу, которая глазела на нас, не переступая через свой порог. Он поднял руку и показал на нее.

— Ха! — Женщина скрестила руки и, набычившись, опустила голову. — Мальчишка врет. Он либо врет, либо он ко всему еще и слепой.

Мальчик снова показал в ее сторону, как будто, ткнув в нее пальцем, он заставил бы ее сознаться. Затем он показал на окошко над лавкой, в котором на мгновение показалось лицо старика, тут же исчезнувшее за плотно закрывшимися ставнями.

— Лжец! — проворчала женщина. — Всыпать бы тебе как следует.

— Ты говорила, что вы живете в задней части дома и у вас нет окон, которые выходили бы на улицу, — заметил я.

— Да, это чистая правда. — Откуда ей было знать, что только мгновение назад я видел в окне ее мужа, чье лицо вырисовывалось прямо над ней, вызывая в памяти театрального бога из машины.

Я повернулся к Эко.

— Ты сказал, их было трое. Кроме плащей было в них что-нибудь особенное? Они были высокие, низкие? Не припоминаешь ничего необычного? По твоим словам, один из них хромал — главарь. Какая нога у него больная — правая, левая?

Мальчик задумался, потом ткнул себя в левую ногу. Он встал и, прихрамывая, пошел описывать круги вокруг меня.

— Левая. Ты уверен?

— Смешно и только! — взвизгнула старуха. — Этот маленький недоумок ничего не знает! Он волочил правую ногу, правую!

Слова были произнесены прежде, чем она спохватилась. Она прикрыла рот рукой. Мое лицо расплылось в торжествующей усмешке, но старуха одарила меня леденящим взглядом Медузы Горгоны. Улыбаться расхотелось. Какое-то время она пребывала в замешательстве, потом перешла к решительным действиям. Она вихрем вылетела на улицу, схватилась за ручку широкой двери и, протопав обратно в лавку, закрыла ее за собой. Дверь описала широкую дугу, и Тирон едва успел посторониться.

— Мы откроемся снова, — прокричала она, обращаясь неведомо к кому, — когда этот сброд уберется с улицы! — Дверь закрылась за ней без особого шума, но с двусмысленным треском и стуком.

— Левая, — повторил я, оборачиваясь к мальчику. Он кивнул. По его щеке скатилась слеза; он яростно смахнул ее рукавом. — А рука, какой рукой он наносил удары? Подумай!

Казалось, Эко вглядывался в глубокую, глухую бездну, разверзшуюся под кровавым пятном на мостовой. Медленно, как будто в трансе, он переложил кинжал из правой руки в левую. Глаза его сузились. Его левая рука судорожно дернулась, полосуя воздух мелкими колющими ударами. Он моргнул и посмотрел на меня, кивая.

— Левша! Превосходно. Левша с парализованной левой ногой — его нетрудно будет выследить. А его лицо — ты видел его лицо?

Он вздрогнул и, казалось, едва удержался от того, чтобы не расплакаться. Он медленно, тяжело кивнул, старательно избегая моего взгляда.

— Хорошо разглядел? Настолько хорошо, что узнаешь его, если увидишь снова?

Он посмотрел на меня паническим взглядом и попробовал пуститься наутек. Я схватил его за руку и подтянул назад к кровавому пятну.

— Но как тебе удалось так хорошо его рассмотреть? Откуда ты смотрел — из окна в своей комнате?

Он кивнул. Я взглянул вверх.

— Слишком далеко, чтобы действительно хорошо разглядеть лицо человека на улице даже при дневном свете. К тому же ночь была темной, несмотря на полную луну

— Глупец! Ты что, не понимаешь? — Голос доносился сверху из окна над лавкой. Старик раскрыл ставни и, снова уставившись на нас, говорил хриплым шепотом: — Мальчишка разглядел его лицо не ночью. Они вернулись сюда через несколько дней.

— А откуда ты это знаешь? — спросил я, вытягивая шею.

— Они… они заходили ко мне в лавку.

— И как же ты их узнал? Ты видел убийство?

— Не я. Ох, нет, не я. — Старик беспокойно поглядывал через плечо. — Но от моей жены не укроется ничего, что происходит днем или ночью на этой улице. Она видела их в ту ночь из этого самого окна. И она узнала их, когда они вернулись сюда средь бела дня, все те же трое: она узнала хромого главаря и другого — здорового светловолосого великана с красным лицом. У третьего, по-моему, была борода, но больше я ничего не запомнил. Главарь ходил с расспросами по округе, точь-в-точь как ты. Только мы ничего, ничего им не сказали; мы не сказали ни слова о том, будто Полия своими глазами видела убийство от начала и до конца, ни слова, я клянусь в этом. Мне не понравился их вид. По крайней мере, я ничего им не сказал; я, правда, припоминаю, что мне нужно было отлучиться, совсем ненадолго, а в это время моя старуха их спровадила, но не думаешь же ты, что она проболталась…

Позади меня раздался жутковатый животный вопль. Я обернулся и быстро присел: над моей головой просвистел брошенный Эко нож. Реакция старика оказалась на удивление проворной. Нож был направлен в раскрытое окно, а ударился о захлопнутые ставни. Клинок погрузился в дерево, застрял, затем выскользнул и с лязгом шлепнулся на землю. Я обернулся и уставился на Эко, удивленный тем, что этот мальчишка сумел бросить нож с такой силой. Он стоял, закрыв лицо ладонями, и рыдал.

— Эти люди сумасшедшие, — шепнул Тирон.

Я сжал запястья Эко и оторвал его ладони от лица. Мальчик мотал головой из стороны в сторону, силясь скрыть свои слезы. Он вырывался из моих рук, но я держал его крепко.

— Головорезы пришли снова, — сказал я. — Пришли за тобой. В ночь убийства они могли заметить, что ты подглядываешь?

Он дико замотал головой.

— Нет. Значит, они выяснили это у старухи-лавочницы. Она навела их на тебя. Но молва твердила, что свидетельница преступления — твоя мать. Так ли это? Была ли она вместе с тобой у окна?

Он снова покачал головой. Слезы катились по его лицу.

— Выходит, убийство видели только вы. Ты и старуха в доме напротив. Но старухе хватило ума остаться в стороне и вывести их на кого-то другого. Ты все подробно рассказал матери, не так ли? Точно так же, как рассказал нам? И она пошла излагать эту историю так, как будто видела преступление собственными глазами. Я прав?

Он содрогнулся и всхлипнул.

— Несчастная, — я перешел на шепот. — Несчастная. Выходит, в тот день они искали ее, а не тебя. И они нашли ее в вашем жилище. Ты был там?

Он едва кивнул.

— И что произошло? Угрозы, подкуп? — спросил я, зная, что на деле все было куда хуже.

Мальчик вырвался из моих рук. Всхлипывая и скуля, он бил себя по лицу. Тирон приблизился ко мне, с ужасом наблюдая за Эко. Наконец мальчик остановился. Он топнул ногой и посмотрел мне прямо в глаза. Скрежеща зубами, он поднял руки: лицо его исказила гримаса ненависти. Его руки двигались медленно, принужденно, словно он действует против своей воли. Он сделал непристойный жест, затем сжал пальцы в кулаки, как будто их иссушил огонь.

Они изнасиловали его мать; изнасиловали Полию, которая ничего не видела и ничего не знала бы о преступлении, если бы ей не рассказал о нем сын; ее единственным преступлением было то, что она поделилась слухами с живущей напротив старой дамой. Убийцы надругались над ней на глазах у мальчика.

Я посмотрел на Тирона, чтобы узнать, понимает ли он, что сказал мальчик. Он сжал губы и отвел глаза.

Неожиданно оттолкнув меня, Эко подбежал к брошенному на земле кинжалу, схватил его и бегом вернулся ко мне; взяв меня за руку, он сжал мои пальцы вокруг рукояти. Прежде чем я смог ему заплатить, прежде чем я смог сделать жест утешения или понимания, он вбежал в дом, оттолкнув великана сторожа, выходившего за дверь глотнуть свежего воздуха.

Посмотрев на нож, оставшийся у меня в руке, я вздохнул и закрыл глаза: от жары у меня внезапно закружилась голова.

— Чтобы отомстить за него, — шепнул я. — Он думает, что мы вершим правосудие, Тирон.

Глава одиннадцатая

Жестокий полуденный зной мы переждали в небольшой таверне. Я собирался поспешить на поиски шлюхи Елены — Лебединый Дом находился совсем неподалеку от места убийства, — но совершенно выдохся. Вместо этого мы повернули назад и потащились по узкой улице, пока не вышли на открытую площадь.

Площадь была почти пустынна. Лавочники позакрывали свои палатки. Жара была настолько сильной, что исчезли даже продавцы со своими тележками. Осталась только горстка уличных детей да собака: детвора носилась по лужам вокруг общественной цистерны. Они стянули с нее железную крышку, и один из мальчишек стоял в опасной близости от ее края. Даже не оглянувшись, он задрал тунику и помочился в отверстие.

Мозаичная гроздь красного винограда, выложенная над угловым камнем небольшого дома, свидетельствовала о наличии поблизости таверны. Вкрапления пурпурной и белой плитки вели за угол и по нескольким ступеням вниз. Таверна располагалась в маленьком, затхлом помещении — темном, сыром и безлюдном.

Жара вымотала меня несказанно. После стольких блужданий следовало перекусить, но аппетита у меня не было. Вместо еды я заказал воды и вина и уговорил Тирона присоединиться ко мне. Я заказал еще, и с этих пор Тирона больше не приходилось упрашивать. Когда язык его развязался, а бдительность ослабла, я почувствовал потребность откровенно расспросить его о свидании с дочерью Секста Росция. Но увы! На этот раз я подавил свое любопытство.

Тирон не привык к вину. На какое-то время он воодушевился, болтая об утренних и вчерашних событиях, постоянно себя перебивая, чтобы еще и еще раз похвалить своего мудрого хозяина, тогда как я устало расселся на стуле и слушал его только краем уха. Затем он внезапно приумолк, меланхолически глядя на свою чашу. Он сделал последний глоток, поставил чашу на стол, откинулся в кресле и крепко заснул.

Немного погодя я закрыл глаза; заснуть мне так и не удалось, но меня то и дело одолевали приступы дремоты, и кажется, это продолжалось довольно долго. Изредка я открывал глаза, чтобы посмотреть на Тирона, с открытым ртом спящего напротив меня. Он спал беспробудным сном юности и невинности.

Я то погружался в сон, то сознавал, что сплю, и мои полусны были тягостны и неприятны, и далеко, далеко не невинны. Я сидел в доме Цецилии Метеллы, допрашивая Секста Росция; он бормотал что-то невнятное, и хотя казалось, что он говорил по-латыни, в его речах я не мог разобрать ни слова. Когда он встал со своего стула, я заметил, что на нем надет тяжелый плащ, и тогда он пошел на меня, страшно хромая и волоча свою левую ногу. В ужасе я отвернулся и выбежал из комнаты. Коридоры разветвлялись и сливались друг с другом, словно проходы в лабиринте. Я потерялся. Я отогнул полог и увидел его со спины. Под ним извивалась пригвожденная к стене, плачущая, нагая вдова, которую он жестоко насиловал.

Но как бывает в снах, первоначальная картина превратилась во что-то другое, и я невольно вздрогнул, осознав, что эта женщина — вовсе не вдова; то была дочь Росция, и когда она заметила, что за ними подглядывают, ничуть не смутилась. Вместо этого она поцеловала воздух и показала мне язык.

Я открыл глаза и увидел, что Тирон спит напротив меня. Мне хотелось проснуться, но сил не хватало. Глаза мои отяжелели, и мне не хватало воли держать их открытыми. А может, то было только продолжение сна.

В доме Цецилии, в кладовой, мужчина и женщина продолжали совокупляться. Я наблюдал за ними с порога, робея, как мальчик. Мужчина в плаще посмотрел через плечо. Я улыбнулся про себя, потому что теперь я ожидал увидеть лицо Тирона — зарумянившееся от возбуждения, невинное, ошеломленное. Вместо него я увидел Секста Росция.

Я закрыл рот рукой и в ужасе отскочил назад. Кто-то дернул меня за рукав. Это был немой мальчик, с красными от слез глазами, закусивший губу, чтобы не расплыться в глупой улыбке. Он попытался всучить мне нож, но я отказался его взять. Он гневно оттолкнул меня в сторону и бросился на совокупляющуюся пару.

Мальчик без разбора наносил жестокие удары по движущимся телам. Они не собирались останавливаться, как будто уколы кинжала были незначительным беспокойством, как будто наслаждение было слишком велико, чтобы оторваться друг от друга и отшвырнуть от себя мальчишку. Я почему-то знал, что они не могут оторваться друг от друга, что их плоть каким-то образом сплавилась в одно неразличимое целое. Они поднимались и опускались, корчась в сладкой муке, а из их слившихся тел хлестали потоки крови. Кровавая лужа растеклась по полу роскошным красным ковром, достигнув моих ног. Я попытался шагнуть вперед, но застыл на месте, не в силах ни шевельнуться, ни даже заговорить. Я был неподвижен, как мертвец.

Когда я открыл глаза, ничего не изменилось. Я стоял посреди красного потока. Тогда я понял, что не открывал глаза вообще и по-прежнему сплю против своей воли. Я попытался дотянуться до глаз и открыть их пальцами, но веки плотно прилипли друг к другу. Тяжело дыша, почти задыхаясь, я боролся со сном, который никак не хотел меня отпускать.

Затем я мгновенно проснулся. Глаза открылись. Мои руки, подрагивая, лежали на столе. Тирон сидел напротив меня и мирно дремал.

Во рту у меня пересохло. Голова была словно набита шерстью. Лицо и руки онемели. Я попытался позвать трактирщика и обнаружил, что с трудом могу говорить. Впрочем, какая разница: трактирщик тоже спал, сидя на высоком табурете за стойкой со скрещенными руками и опущенным на грудь подбородком.

Я встал. Мои члены напоминали иссохшую древесину. Я поплелся к выходу, выбрался по ступенькам на улицу, завернул за угол и очутился на площади. Открытое пространство было залито ослепительным светом и совершенно безлюдно: его покинула даже уличная детвора. Я кое-как дошел до цистерны, встал перед ней на колени и вгляделся в черноту. Вода стояла слишком глубоко, чтобы я мог в ней отразиться, зато я почувствовал, как лицо обдает поднимающаяся снизу прохлада. Вытянув ведро, я обрызгал лицо, окатил водой голову.

Понемногу мне становилось легче, но слабость не проходила. Я хотел только одного — сидеть, ничего не делая, дома, под портиком, вглядываться в залитый солнечными лучами сад, пока Баст устраивается у моих ног, а Бетесда то и дело приносит холодную ткань, чтобы остудить мой лоб.

Вместо этого я почувствовал чью-то нерешительную руку на своем плече. Это был Тирон.

— Господин, с тобой все в порядке?

Я сделал глубокий вдох:

— Да.

— Это все жара. Нестерпимая, нечеловеческая жара. Просто наказание какое-то. Цицерон говорит, она притупляет ум и иссушает дух.

— Сюда, Тирон, помоги мне встать.

— Тебе нужно лежать. Спать.

— Нет! Сон — худший враг человека в такую жару. Жуткие сны.

— Тогда возвратимся в таверну?

— Нет. Вернее, да: полагаю, мы кое-что задолжали трактирщику.

— Нет, перед тем как выйти, я расплатился из твоего кошелька. Он спал, но я оставил деньги на стойке.

Я покачал головой:

— А ты разбудил его, прежде чем уйти, чтобы его не застали врасплох воры?

— Конечно.

— Тирон, ты просто образец добродетели. Ты роза среди шипов. Ты сладкая ягода в зарослях куманики.

— Я всего лишь зеркало моего хозяина, — сказал он, и в голосе его звучало не смирение, а гордость.

Глава двенадцатая

На какое-то время все еще высокое солнце скрылось под покровом белых, неизвестно откуда взявшихся облаков. Самый страшный зной был уже позади, но теперь город выдыхал весь жар, впитанный им за день. Камни мостовой и кирпичи напоминали пышущие жаром печные стенки. Если не разыграется новая гроза, чтобы их остудить, всю ночь они будут источать тепло, поджаривая город и всех его обитателей.

Тирон убеждал меня повернуть назад, нанять носилки, которые доставят меня домой, или по крайней мере вернуться в дом к Цицерону на Капитолийском холме. Да и стоило ли так близко подбираться к Лебединому Дому и не нанести визит?

Мы снова шли вниз по узкой улочке мимо короткого тупика, в котором прятались убийцы и который был теперь загорожен вновь открывшейся дверью продовольственной лавки. Из нее доносился приторный запах гнилых фруктов; я не стал заглядывать внутрь. Мы обошли кровавое пятно и прошли мимо двери, ведшей в жилище молодой вдовы. Высокий сторож дремал на ступеньках. Когда мы проходили мимо, он открыл глаза и смерил меня озадаченным, раздраженным взглядом, словно мы беседовали с ним так давно, что он позабыл наши лица.

Лебединый Дом был даже ближе, чем я думал. Улица сузилась и свернула влево, так что мы больше не видели пройденный нами путь. Неожиданно справа выросла цель нашего путешествия. Об этом можно было безошибочно судить по безвкусной пышности, отличающей заведения этого рода.

Сколь очаровательным должно было оно казаться мужчинам со скромным достатком, которые приходили сюда по чужой подсказке, приходили ночью, ориентируясь по факелам и грубым изображениям лебедя, вывешенным вдоль улицы. Какая изысканная пошлость должна была бросаться в глаза мужчине с таким изрядным вкусом, как у Секста Росция, как должно было манить это здание человека, одержимого своими перезрелыми плотскими аппетитами.

Фасад дома резко контрастировал со всем, что его окружало. Примыкающие строения были оштукатурены и покрыты шафрановыми, ржавыми и крапчато-кремовыми пятнами. Оштукатуренная передняя стена Лебединого Дома была покрыта кричащей, ярко-розовой краской и кое-где вокруг окон была украшена красной плиткой. Полукруглый портик выдавался на улицу. На вершине полукупола громоздилась статуя Венеры; сработана она была настолько грубо, почти святотатственно, что на нее было больно смотреть. При виде ее заржал даже Тирон. Внутри портика из полукупола свисала большая лампа; из милосердия можно было бы сказать, что она имеет форму лодки, хотя я подозреваю, что легкая ее кривизна и затупленный конец призваны были напоминать непристойно преувеличенный детородный орган. Сколько ночей она служила маяком Сексту Росцию, взбиравшемуся по трем мраморным ступеням к черной решетке, перед которой стояли теперь мы с Тироном, бесстыдно стучась в публичный дом посреди бела дня?

Нам открыл раб — высокий, мускулистый юноша, похожий скорее на телохранителя или гладиатора, чем на привратника. Вел он себя до отвращения угодливо. Ссутулившись, он без конца хихикал, кланялся и кивал, пока мы следовали за ним в безвкусно обставленную прихожую. Ждать нам пришлось совсем недолго, и вскоре появился сам хозяин.

Содержатель Лебединого Дома являл собой воплощение округлости: он был округл со всех сторон, от брюха до лысой макушки. Остатки волос были тщательно умащены и причесаны, а щеки — гротескно припудрены и нарумянены. Что до его драгоценностей, то и здесь вкуса он проявлял не больше, чем в случае с мебелью. В общем он был похож на опустившегося эпикурейца, а его попытки воссоздать атмосферу левантийского публичного дома граничили с пародией. Когда римляне пытаются подражать Востоку, они редко добиваются успеха. Подражать изяществу и подлинной роскоши совсем не просто, тем более что их не купишь оптом.

— Гражданин, — сказал он, — ты пришел в необычный час. Большинство наших посетителей прибывают ближе к заходу солнца. Но тем лучше для тебя: у тебя будет богатый выбор девочек и тебе не придется ждать. Большинство девочек спит, но я легко подниму их с постелей. В это время они привлекательнее всего: только вставшие, все еще свежие и благоухающие сном, подобные утренним розам, увлажненным росой.

— По правде говоря, я имею в виду определенную девушку.

— Да?

— Мне говорили о ней. Ее зовут Елена.

Хозяин посмотрел на меня пустыми глазами и задумался. Когда он заговорил, я почувствовал, что он не лжет, но искренне забыл, о ком идет речь, как и подобает человеку, покупающему и продающему из года в год столько женских тел, что смешно требовать от него упомнить их все.

— Елена, — повторил он, словно то было иностранное слово, значение которого он никак не мог припомнить. — А давно ли тебе ее порекомендовали, господин?

— Недавно. Но прошло довольно много времени с тех пор, как мой приятель навещал ее в последний раз. Его нет сейчас в Риме, он занят в своих загородных имениях. Дела не позволяют ему посетить город, но он пишет мне, что с теплотой вспоминает Елену и мечтает найти в деревне женщину, чьи ласки утоляли его страсть хотя бы наполовину так, как это умела делать она.

— Понятно. — Толстяк сложил кончики пальцев, поджал губы и, казалось, пересчитывал кольца на каждой руке. Я вдруг понял, что разглядываю картину на противоположной стене; на ней был изображен Приап, ухаживающий за стайкой обнаженных гетер, которые с трепетом взирали на гигантский ствола, вздымавшийся у бога между ног.

— Может, ты мог бы описать эту Елену?

Я немного подумал, затем покачал головой:

— Увы, странно, но мой приятель ничего не пишет о ее внешности. Он только называет ее имя и ручается, что разочарован я не буду.

Мой собеседник повеселел:

— Что ж, прекрасно, даю слово, что могу точно так же поручиться за любую из моих девочек.

— Значит, ты уверен, что Елены у тебя нет?

— Это имя, конечно, мне знакомо. Да, кажется, я смутно припоминаю эту девочку. Но я уверен, что Елены здесь давно уже нет.

— Но что с ней могло случиться? Ведь твои девочки наверняка здоровы.

— Ну, разумеется; от болезни у меня еще не умирала ни одна девочка. Она была продана, насколько я помню, но не в другое заведение, а частному лицу, — быстро добавил он, чтобы у меня не возникло желания поискать ее где-нибудь еще.

— Частному лицу? Мой приятель будет весьма огорчен этим известием. Интересно, может, я знаю покупателя: вдруг меня просто разыграли? Ты не мог бы сказать мне, кто это был?

— Боюсь не вспомнить подробностей, не посоветовавшись со своим счетоводом. И я должен сказать, что в мои принципы не входит обсуждать продажу рабов ни с кем, кроме возможного покупателя.

— Я понимаю.

— Ну вот, сейчас тебе будет из кого выбрать: Стабий приведет четырех прелестных девочек. Единственное, что от тебя потребуется, — это решить, какую из них ты больше хочешь. Может, ты захочешь сразу двоих. А может, ты отведаешь всех четверых, одну за одной. Мои девочки делают сатирами даже заурядных мужчин, а ты, господин, кажешься мне мужчиной совсем не заурядным.

По сравнению с публичными домами Антиохии или Александрии первое предложение хозяина было обескураживающе неинтересным. Все четыре были брюнетки. Две из них показались мне совсем заурядными, почти некрасивыми, хотя для мужчин, чей взгляд скользит исключительно ниже шеи, они обладали весьма пышными прелестями. Две другие были довольно привлекательны, хотя и не так хороши, как вдова Полия, по крайней мере в ту пору, когда на ее лицо еще не лег отпечаток страдания. Все они были одеты в пестрые платья без рукавов, сшитые из столь облегающего и прозрачного материала, что тайной оставались только самые укромные уголки их тела. Хозяин тронул за плечо самую юную и миловидную из четверых и подтолкнул ее вперед.

— Вот, господин, я предлагаю тебе самый нежный бутон в моем саду, мой самый новый, самый свежий цветок: Талия. Прелестна и игрива, как дитя. Но уже женщина, не сомневайся — стоя позади нее, он нежно приподнял платье на ее плечах. Оно распахнулось посередине, и на мгновенье она предстала передо мной полностью обнаженной, склонив голову и отведя в сторону глаза. Я слышал тяжелое дыхание Тирона.

Содержатель публичного дома нежно погладил ее груди и скользнул пальцами ниже. Я видел, как покрывается гусиной кожей пушистый треугольник ниже пупка.

— Она краснеет — ты видишь, как хороши ее щечки. Талия краснеет и в других местах, слишком укромных, чтобы говорить о них вслух. — Он запахнул ее платье. — Но несмотря на ее девическую скромность, уверяю тебя, в постели она не ведает стыда.

— И давно она у тебя?

— О нет, совсем недавно, господин. Всего месяц. Почти еще девственница, но поразительно искушенная во всех своих дырочках. Особенно хорош се рот.

— Не интересуюсь.

— Нет?

— Мое сердце отдано Елене.

Толстяк стиснул зубы.

— Однако если ее здесь нет, приведи ко мне самую умелую из твоих шлюх. Мне нет дела до внешности. Эти девочки слишком молоды, чтобы знать, что они делают; я не интересуюсь детьми. Приведи ко мне самую опытную. Покажи мне женщину в полном соку, женщину с горячей кровью, сведущую во всех любовных забавах. И она должна говорить на сносной латыни: беседа доставляет мне огромное удовольствие. В Лебедином Доме найдется такая женщина?

Он хлопнул в ладоши. Раб по имени Стабий вывел девушек из комнаты. Талия, юный цветок, обнаженная для нас своим хозяином, красневшая и отводившая глаза с такой стыдливостью, прикрыла рот ладонью и ушла, зевая.

Раб обернулся.

— Стабий, приведи к нам Электру.

Женщина по имени Электра появилась не сразу. Когда наконец хозяин объявил о ее приходе, я тотчас понял, что это именно то, что мне нужно.

Самой выразительной ее приметой были волосы — пышная копна черных локонов, тронутая у висков искусственной сединой. Она была накрашена с искусством, достижимым только с помощью многолетней практики; хозяину не мешало бы у нее поучиться. Пусть черты ее лица были слишком резкими, чтобы назвать их утонченными, пусть ее кожа не была по-девичьи свежей, все равно в мягком свете атрия ее можно было с чистой совестью назвать красавицей. С возрастом она заслужила право носить менее открытое платье, чем у более молодых девушек: на ней было свободное белое одеяние с длинными рукавами, стянутое кушаком под грудью. Изгибы ее бедер и груди притягивали взор, хотя и не просматривались сквозь тонкую ткань платья.

В любом публичном доме найдется по меньшей мере одна такая женщина, а в городах, где наслаждение — главный источник дохода, требующий разделения труда, из них состоят целые дома. Электра была Великой Матерью. Не матерью взрослого человека, но матерью, какую видят перед собой дети; не старая, но умудренная, с телом не хрупкой девочки и не старухи, с телом крепким, цветущим, питающим.

Я взглянул на Тирона и увидел, что на него она произвела неизгладимое впечатление. Вряд ли он часто встречал женщин этого типа на службе у такого хозяина, как Цицерон.

Я отошел с владельцем заведения в сторонку и повел переговоры. Он, естественно, хотел слишком много. Я снова посетовал на отсутствие Елены. Он скорчил гримасу и сбавил цену. Я колебался. Он сбавил еще. Я согласился и поручил Тирону расплатиться. Передавая монеты, он выглядел потрясенным, но потому ли, что цена показалась ему непомерной (еще бы, ведь платит Цицерон), или потому, что он понял, какую сделку я заключил, не знаю.

Электра повернулась, чтобы проводить меня к себе в комнату. Я последовал за ней и жестом показал Тирону идти за мной.

Тирон казался сильно удивленным. Впрочем, как и хозяин.

— Гражданин, гражданин, я и не знал, что ты собираешься взять с собой мальчика. Разумеется, это стоит дороже.

— Глупости. Мой раб идет туда же, куда и я.

— Господин…

— Этот мальчик — раб, мое имущество и ничего больше. На том же основании ты мог бы взять с меня деньги за то, что я беру с собой пару сандалий. Мне говорили, что это приличное заведение. Кроме того, мне говорили, что я найду здесь одну девушку…

Толстяк потряс зажатыми в кулак монетами. Их звон смешался с позвякиванием колец у него на пальцах. Он поднял бровь, чмокнул губами и отвернулся.

Комната Электры разительно отличалась от прихожей и коридоров. Обстановку явно подбирала она сама; здесь чувствовалась безукоризненная простота греческого вкуса, уют давно обжитого места. Электра прилегла на длинный, широкий диван. Кроме него в комнате было два стула. Я посадил Тирона на один из них, а сам сел на другой.

Она улыбнулась и тихо рассмеялась, возможно, думая, что мы робеем или прикидываемся робкими.

— Удобнее всего здесь, — сказала она, поглаживая ладонью потрепанную обшивку дивана. В ее голосе слышался едва различимый акцент.

— Не сомневаюсь, так и есть. Но сначала я хотел бы поговорить.

Она понимающе пожала плечами.

— Разумеется. Мне лучше раздеться?

Я посмотрел на Тирона, который начинал краснеть.

— Да, — сказал я. — Пока мы беседуем, сними платье. Делай это не спеша.

Электра встала. Она зачесала волосы назад и завела руку за шею, чтобы расстегнуть пряжку. Позади нее на маленьком столике рядом с диваном я заметил крохотные песочные часы. Их верхнее отделение было полно песка, свободно стекающего вниз. Должно быть, она перевернула часы, когда мы вошли, да так ловко, что я и не обратил внимания. Электра была настоящим мастером своего дела.

— Расскажи мне о Елене.

Она пребывала в нерешительности совсем недолго:

— Ты ее друг? Ты бывал у нее?

— Нет.

— Откуда ты ее знаешь?

— Я ее не знаю.

Казалось, это ее позабавило.

— Тогда почему ты меня о ней спрашиваешь? Платье легко соскользнуло с ее плеч и собралось в складки на груди, задержанное кушаком. Ее кожа оказалась на удивление гладкой и упругой. На бледном обнаженном теле я рассмотрел ее драгоценности: серебряные браслеты на запястьях и изящное ожерелье, подчеркивавшее пышную округлость ее груди. Хотя драгоценности ей скорее всего не принадлежали, очевидно, выбор делала она сама. И здесь ее вкус выгодно отличался от вкуса хозяина.

Казалось, она намеренно не замечает Тирона, позволяя ему тем самым внимательно ее рассмотреть. Он следил за ней с какой-то беспомощной напряженностью, с поджатыми губами и сведенными, точно от боли, бровями.

— Возможно, тебе следует просто ответить на мой вопрос. В конце концов, я уже за тебя заплатил. Только попробуй меня огорчить, и я пожалуюсь твоему хозяину и потребую деньги назад. Может, он тебя выпорет.

Электра громко рассмеялась.

— Не думаю, — сказала она. — Да и ты так не думаешь. — Она взяла со стола гребенъ и зеркальце и села на диван, глядя на свое отражение и расчесывая волосы. Она действительно была очень хороша. На месте хозяина я запросил бы за нее вдвое больше.

— Ты права. Я только хотел подразнить мальчика.

Она оторвалась от зеркальца только затем, чтобы изумленно поднять брови:

— У тебя извращенный ум. Думаю, мы попусту теряем время, разговаривая подобным образом.

Я покачал головой:

— Расскажи мне о Елене. Когда она вас покинула?

— Прошлой осенью. До зимы.

— Может быть, в сентябре?

— Да, пожалуй, в сентябре. Да, это произошло сразу после Римского праздника, я это хорошо помню, потому что в выходные дни у нас всегда много работы. Стало быть, в конце сентября.

— Сколько лет Елене?

— Совсем ребенок.

— Не старше Талии?

— Я сказала ребенок, а не младенец.

— И как она выглядит?

— Очень хорошенькая. Одна из самых прелестных девочек в нашем заведении, я всегда это говорила. Белокурая. Кожа похожа на светлый мед. Думаю, ее родители могли быть и скифами. У нее прекрасное тело, очень пышное для ее возраста, полная грудь, широкие бедра и тонкая талия. Как она гордилась своей тонкой талией!

— У нее был постоянный посетитель. Мужчина, который, судя по всему, заботился о ней особенным образом?

Электра озабоченно посмотрела на меня.

— Так ты пришел ради этого?

— Да.

— Ты его друг? Как там его зовут? Кажется, Секстом?

— Да, так его звали. Нет, я не был его другом.

— Ты говоришь так, будто он умер.

— Он умер.

Она положила гребень и зеркальце себе на колени:

— А Елена? Она была с ним, когда он умер? Ты знаешь, где она сейчас?

— Мне не известно о ней ничего, кроме того, что можешь сообщить мне ты.

— Она была прелестной девушкой. Такой нежной. — Электра внезапно погрустнела и показалась мне еще более прекрасной. Мгновение спустя она снова взяла гребень и зеркальце. — Поэтому она тут и не задержалась. Она была здесь, наверное, год, не больше. Хозяин купил ее на аукционе в храме Кастора вместе с полудюжиной других девушек — все одного возраста. Но она была особенной, пусть он этого и не видел.

— Зато видел Секст.

— Старик? О да. После первого раза он приходил сюда не реже чем раз в пять-шесть дней. Ближе к концу он иногда заходил сюда ежедневно.

— К концу?

— После того как она забеременела. Перед тем, как она покинула заведение.

— Забеременела? Кто же был отцом?

Электра рассмеялась:

— Если ты забыл, здесь публичный дом. Не всякому посетителю достаточно сидеть и просто смотреть, как женщина расчесывает волосы. — Она пожала плечами. — В подобных местах девушка никогда не знает точно, кто это был, хотя некоторые не прочь пофантазировать. С Еленой это случилось в первый раз. Я рассказала ей, как избавиться от ребенка, но она не послушалась. По правилам, я должна была поставить в известность хозяина.

— Но не сделала этого. Почему?

— Я же тебе сказала: Елена была такая милая, такая нежная. Она очень хотела ребенка. Про себя я думала, что если она сможет скрывать беременность от хозяина достаточно долго, то ему придется с этим смириться, пусть он и не позволит ей оставить ребенка.

— Но Елена рассказала об этом не только тебе. Некоторые девушки не прочь пофантазировать, говорила ты. Что придумала она?

Ее глаза вспыхнули гневом.

— Ты знаешь ответ. Это очевидно по тому, как ты спрашиваешь.

— Мне известно только то, что рассказала мне ты.

— Хорошо. Она сказала старику Сексту, что она беременна и что ребенок от него. И этот глупец ей поверил. Иногда мужчины ужасно хотят сделать ребенка. Ты знаешь, он потерял сына; он постоянно твердил ей об этом. Может, именно поэтому она знала, что он ей поверит. Кто знает, может, это действительно был его ребенок.

— И как это могло помочь Елене?

— А ты как думаешь? Любая девушка в подобном заведении мечтает об этом, по крайней мере, пока не поумнеет. Мечтает, чтобы в нее влюбился богач, выкупил ее у хозяина, взял ее к себе. Или даже чтобы он выпустил ее на волю, приобрел ей дом, где она могла бы воспитать своего ребенка как гражданина. В самых диких ее фантазиях он может даже признать незаконнорожденного, сделать его наследником. Иногда такие чудеса случаются. Елена была достаточно молода, чтобы грезить об этом.

— И чем все это кончилось?

— Секст пообещал выкупить ее и дать ей свободу. Он даже говорил, что женится на ней. Так сказала мне она. Не думаю, что она это выдумала.

— А потом?

— Он просто перестал приходить. Какое-то время Елена делала вид, что все в порядке, но ее беременность становилась все заметней, а дни шли и шли. Я утешала ее, когда она рыдала по ночам. Мужская жестокость…

— Где она сейчас?

— Хозяин продал ее.

— Кому?

— Не знаю. Я думала, что ее, наверно, в конце концов купил Секст. Но ты говоришь, он мертв, и ничего не знаешь о Елене.

Я покачал головой.

— За ней пришли в конце сентября. Без предупреждения, без подготовки. Прибежал Стабий и велел ей собирать вещи. Хозяин продал ее, и она должна немедленно уйти. Задрожав, как котенок, она закричала от счастья, и я закричала вместе с ней. Она не стала брать с собой ничего из вещей, сказав, что Секст купит ей вещи куда лучше. Я проводила ее по коридору. Ее ждали в прихожей. Увидев этих людей, я поняла, что что-то не так. Думаю, она тоже это поняла, но попыталась это скрыть. Она поцеловала меня и улыбнулась, выходя с ними за двери.

— Это не Секст, — сказал я. — Секста Росция к тому времени уже не было в живых.

— Нет, это был не старик. Двое мужчин. Мне не понравился их вид. Не понравился ни светловолосый великан, ни тот, что хромал.

Должно быть, сам того не заметив, я издал какой-то звук. Электра перестала расчесываться и пристально посмотрела на меня.

— Что случилось? Ты знаешь хромоногого?

— Еще нет.

Она отложила щетку и внимательно смотрела на меня. В глазах ее тлел огонь.

— Что это за загадки? Ты знаешь, где сейчас Елена, или нет? Ты знаешь, кто ее купил?

— Я уже сказал тебе. Мне известно о Елене только то, что рассказала мне ты.

— Это ложь, — заметила она.

Тирон заерзал в своем кресле. Думаю, он никогда не слышал, чтобы рабыня разговаривала с гражданином в таком тоне.

— Да, — кивнул я. — Это ложь. Кое-что о Елене мне все же известно. Потому-то я здесь. Я скажу тебе. В ту ночь, когда Секст Росций был убит — недалеко отсюда, Электра, всего в нескольких шагах вверх по улице — в ту ночь он присутствовал на застолье в доме одной важной аристократки. Цецилия Метелла, слышала ли ты это имя прежде? Упоминала ли его Елена?

— Нет.

— После наступления темноты явился гонец. Он принес записку для Секста. Записка была от Елены, которая настаивала, чтобы он немедленно пришел в Лебединый Дом.

— Невозможно.

— Почему?

— Елена не умела писать.

— Но может, кто-нибудь другой в заведении мог написать за нее?

— Стабий немного умеет писать. И писцы, но мы никогда их не видим. Неважно. Послать записку богатому мужчине, вызвать его как собаку из дома знатной матроны… Елена была мечтательница, но она не была сумасшедшей. Она никогда не сделала бы этого, не посоветовавшись со мной.

— Ты уверена?

— Совершенно уверена.

Я кивнул и посмотрел на песочные часы. Песка оставалось еще порядочно.

— Думаю, мы поговорили достаточно, — сказал я.

Настала очередь Электры свериться с песочными часами. На мгновение она закрыла глаза. Волнение и тревога понемногу стерлись с ее лица. Она встала и развязала кушак на груди.

— Еще одно, — тихо сказала она. — Ты дашь мне знать, если услышишь что-нибудь новое о Елене и ребенке? Даже если новости будут плохими. Тебе не придется, если ты не хочешь, снова видеться со мной. Просто пошли раба передать известия Стабию. Он позаботится, чтобы я получила послание.

— Если я что-нибудь разыщу, я непременно поставлю тебя в известность.

Она благодарно кивнула и позволила платью упасть с ее бедер. Я долго не мог отвести от нее глаз. Она стояла не шевелясь, склонив голову, заведя ногу за ногу и опустив руки вдоль бедер — позволяя мне изучать контуры ее тела, вдыхать головокружительный аромат ее кожи.

— Ты очень красива, Электра.

— Некоторые мужчины думают так же.

— Но я пришел сюда не потому, что мне нужна женщина. Я искал Елену.

— Я понимаю.

— И хотя я заплатил твоему хозяину, я хотел не твоего тела.

— Я знаю. — Она посмотрела на меня. — Но осталось еще много времени.

— Нет. Не для меня. Не сегодня. Но есть кое-что, что ты могла бы мне подарить. Оказать милость.

— Да.

— Мальчик, — я показал на Тирона, смотревшего на меня взглядом, в котором смешались вожделение и изумление. Его лицо густо покраснело.

— Конечно, — сказала Электра. — Ты хочешь наблюдать за нами?

— Нет.

— Ты хочешь взять нас обоих? — Она наклонила голову и насмешливо улыбнулась. — Я не прочь.

— Ты не поняла. Я подожду в прихожей. Это исключительно ради удовольствия мальчика, не моего. Не исключено, что и ради твоего удовольствия тоже.

Она скептически выгнула бровь. Что же это за человек, в конце концов, который платит хорошие деньги, чтобы его раб поразвлекся со шлюхой?

Я повернулся, чтобы уйти. Тирон вскочил с кресла.

— Но, господин…

— Спокойствие, Тирон. Останься. Это подарок. Прими его с благодарностью.

Я вышел, затворив за собой дверь, и задержался в коридоре, ожидая, что Тирон последует за мной. Этого не произошло.

В прихожую начинали прибывать посетители. Толстяк приветствовал новых гостей. Стабий и еще один раб доставляли товар. Все сидения были заняты, и некоторые покупатели были вынуждены стоять. Я встал рядом с ними в уголке и не на самом виду. Вскоре в коридоре послышались быстрые шаги Тирона, который неуклюже поправлял на плечах тунику. Его лицо блестело от пота, волосы были взъерошены. Убегая из комнаты, он даже не удосужился разгладить свою одежду.

— Закончил? — спросил я.

Я ожидал, что Тирон ухмыльнется, но он даже не посмотрел на меня, сразу же нырнув в небольшую толпу и устремившись к двери. Я последовал за ним, глядя через плечо на последнюю группку девушек, выставленных перед посетителями. Среди них была и юная Талия. Хозяин приподнял ее платье и нежно поглаживал ее груди.

— …Она краснеет, ты видишь, — доносились до меня его слова, — как хороши ее щечки. Талия краснеет и в других местах, слишком укромных, чтобы говорить о них вслух…

Тирон шел по улице так быстро, что мне пришлось пуститься за ним бегом.

— Мне не следовало так поступать, — сказал он, качая головой и глядя прямо перед собой.

Я положил руку ему на плечо. Дернувшись, он подчинился, как подчиняется конь, замедляя шаг.

— Разве она не пробудила в тебе желание, Тирон?

— Конечно, да. Она… — Он подыскивал слово и, не найдя подходящего, безнадежно пожал плечами.

— Разве это не доставило тебе удовольствие?

— Конечно, доставило.

— Тогда ты мог бы меня по крайней мере поблагодарить.

— Но мне не следовало так поступать, — нахмурился он. — Ведь платил Цицерон, а не ты. Ты взыщешь с него эту сумму. Как ты думаешь, что он скажет, если узнает? На его деньги покупать женщину мне…

— Значит, ему не нужно об этом знать. В любом случае я заплатил за нее вперед. Это оправданная трата, ты не можешь этого не допустить. Вполне разумно, что кто-то должен был ею воспользоваться.

— Да, если подать это таким образом. Даже если так… — Он посмотрел мне прямо в глаза — совсем недолго, но этого оказалось достаточно, чтобы проникнуть в его душу. Он испытывал чувство вины не потому, что злоупотребил доверием Цицерона, но потому, что предал кого-то другого.

Так я в первый раз осознал, насколько серьезно влюбился Тирон в дочь Секста Росция.

Глава тринадцатая

Мы снова прошли мимо дома, где жила вдова Полия, мимо кровавого пятна, мимо старого лавочника и его жены. Тирон был настроен идти быстро; я не отставал, а потом пошел еще быстрее. На сегодня мне хватило незнакомцев с их трагедиями. Я хотел как можно скорее попасть домой.

Мы вышли на площадь. Лавки снова открылись; уличные торговцы вернулись на свои места. Солнце было еще достаточно высоко, и его лучи озаряли не только верхушки крыш, но и касались стержня уличных часов. До вечера оставался еще час.

Дети играли вокруг цистерны; женщины и рабы стояли в очереди за водой для вечерней трапезы. Площадь полнилась движением и шумом, но что-то было не так. Не сразу я уразумел, что половина голов или даже больше повернуты в одном направлении. Некоторые из зевак показывали пальцем.

Рим — город огня и дыма. Люди питаются хлебом, хлеб готовится в печах, печи испускают клубы дыма. Но дым, поднимающийся над горящим жилым домом, выглядит совершенно иначе. Он густ и черен; в ясный и безветренный день он лезет вверх большим, широким столбом. В небо взвиваются потоки пепла, чтобы быть втянутыми в центр дымного столба и возноситься все выше и выше в небо.

Пожар случился прямо у нас на дороге, где-то на полпути к Капитолийскому холму. Заметив его, Тирон, казалось, освободился от всех своих тревог. Он ускорил шаг, его лицо разгладилось, а глаза заблестели здоровым возбужденным блеском. Человек инстинктивно бежит от огня, но жизнь в городе отменяет животные страхи; и действительно, по пути мы не встретили никого, кто шел бы в противоположном нам направлении, но вместо этого обнаружили, что нас затягивает постоянно растущий затор из пешеходов и повозок: со всех сторон люди устремились поглазеть на катастрофу в самом ее разгаре.

Горело неподалеку от подножия Капитолия, как раз за Сервиевой стеной, в фешенебельном квартале к югу от Фламиниева цирка. Четырехэтажный жилой дом был почти полностью объят пламенем. Языки огня вырывались из окон и плясали по крыше. Если здесь и произошла какая-нибудь драма во вкусе толпы, мы ее явно пропустили; не было ни беспомощных жертв, кричащих из окон верхних этажей, ни выброшенных на улицу младенцев. Обитатели дома уже выбрались наружу либо навсегда остались внутри.

То здесь, то там я видел в толпе рвущих на себе волосы женщин, плачущих мужчин, сбившиеся в кучку семьи. Рыдающие погорельцы были растворены в огромной толпе, наблюдавшей за пожаром со смешанным чувством ужаса и восторга.

— Говорят, заполыхало где-то в середине дня, — сказал стоявший поблизости мужчина, — и затем огонь охватил целое здание. — Его товарищ важно кивнул. — Все равно я слышал, что несколько семей оказались заперты на верхних этажах. Сгорели заживо. Их вопли были слышны даже на улице. Говорят, не больше часа назад в одном из верхних окон показался горящий человек: он бросился вниз и упал в толпу. Если пройти сюда, мы, может, увидим место, где он приземлился.

По пустому коридору между толпой и огнем возбужденно сновал седобородый старик, нанимавший людей с улицы для тушения пожара. Сумма, которую он предлагал, была совсем пустяковой, и на его предложение отзывались совсем немногие. С северной стороны, ближе к холму, пожар, казалось, почти не распространялся; ветра, который мог бы раздуть огонь, не было, а широкий зазор между домами надежно препятствовал пламени, не позволяя ему перекинуться на другие здания. Но с юга, со стороны Цирка, к горящему дому близко примыкал другой дом, поменьше: расставив руки, рослый мужчина без труда дотянулся бы до стен обоих строений. Огонь уже опалил ближнюю стену соседнего дома, а когда горящее здание начало обваливаться, груды тлеющих обломков и золы засыпали промежуток между ними, причем некоторые головешки попадали на близлежащую крышу, откуда они были поспешно сметены отрядом рабов. Хорошо одетый, сопровождаемый большой свитой рабов, секретарей и гладиаторов аристократ выступил из толпы и приблизился к седобородому страдальцу.

— Гражданин, — позвал он, — эти здания твои?

— То, что горит, принадлежит не мне, — огрызнулся старик. — Это дом моего дурака соседа Вария. Что за дурень! Он разрешает своим жильцам разводить огонь в самый жаркий день года. Среди тех, кто борется с огнем, ты его не найдешь. Вероятно, он отправился на праздник в Байи. Мне принадлежит дом, который еще стоит.

— Но, пожалуй, он простоит не слишком долго. — Аристократ говорил приятным голосом, который пришелся бы впору и оратору на Форуме. Я не видел его лица, но уже знал, кто это должен быть.

— Красс, — прошептал я.

— Да, — сказал Тирон. — Красс. Мой хозяин знаком с ним. — В его словах звучала гордость — гордость человека, который ценит знакомство со знаменитостью вне зависимости от того, какова ее природа. — Знаешь эту песенку: «Красс, Красс, богат, как Крез»? Говорят, что сейчас он самый богатый человек в Риме, не считая, разумеется, Суллы; Красс богаче большинства царей и богатеет изо дня в день. Так говорит Цицерон.

— А что еще говорит твой хозяин о Крассе?

Предмет нашего разговора одной рукой обнял старика за плечи. Вдвоем они подошли к месту, откуда лучше был виден проем между двумя домами. Я последовал за ними и, встав сзади, вгляделся в раскаленную щель, непроходимую из-за непрекращающегося града пепла и горячих камней.

— Говорят, что у Красса множество достоинств и один все затмевающий порок — алчность. Но Цицерон считает, что его жадность — только признак порока более глубокого, зависти. Богатство — единственное, что есть у Красса. Он продолжает наращивать его потому, что завидует доблестям других, так, словно его зависть — это глубокая яма, и он только тогда встанет вровень со своими соперниками, когда заполнит ее до отказа золотом, скотом, домами и рабами.

— Тогда нам остается только пожалеть Марка Красса. Твой хозяин очень сострадателен.

Мы выбрались из гущи толпы и подошли достаточно близко, чтобы слышать крики Красса и хозяина дома, заглушаемые ревом пламени. Я почувствовал жаркое дыхание огня на своем лице, и мне пришлось закрыть глаза, чтобы в них не насыпало мелкой золы.

Мы оказались на этом месте в переломный момент. Казалось бы, обстановка не слишком благоприятствовала заключению сделки, но нужно было учитывать, какие преимущества она предоставляла Крассу. По всему было видно, что седобородый бедняк не в состоянии запросить хорошую цену. Среди рева огня до меня доносился поставленный ораторский голос Красса, звучавший мелодично, как колокольчик.

— Десять тысяч денариев, — прокричал он. Я не слышал, что ответил ему домовладелец, чье лицо и жесты выражали гнев. — Прекрасно, — пожал плечами Красс. Казалось, он готов уже предложить более высокую цену, но внезапно язык пламени лизнул цоколь соседнего здания. Несколько рабочих незамедлительно подскочили сюда и принялись сбивать огонь тряпками и передавать друг другу ведра. Их усилиями пламя, казалось, было потушено, но тут огонь показался в другом месте.

— Восемь тысяч пятьсот, — сказал Красс. — Мое последнее слово. Это больше, чем цена земли, кроме которой, пожалуй, здесь ничего не останется. К тому же мне придется потратиться на вывоз мусора. — Он посмотрел на огонь и покачал головой. — Восемь тысяч, не больше. Если хочешь, бери прямо сейчас. Как только пламя разыграется всерьез, я не дам тебе и асса.

Лицо старика было искажено мучительным страданием. Несколько тысяч денариев — слабое возмещение за потерянное. Но если здание сгорит, оно не будет стоить ничего.

Красс подозвал своего секретаря:

— Собирай моих людей. Скажи им, чтобы они готовились уходить. Я пришел сюда покупать, а не смотреть, как горит дом.

Седобородый сдался. Он вцепился Крассу в рукав и кивнул. Красс сделал знак секретарю, который без промедления достал толстый кошелек и тут же расплатился со стариком.

Красс поднял руку и щелкнул пальцами. Вся его свита тут же приступила к делу. Гладиаторы и рабы по-муравьиному сновали вокруг дома, выхватывая ведра из рук измотанных добровольцев, выковыривая булыжники и бросая камни, грязь — все, что не может гореть, — в проем между домами.

Красс повернулся на пятках и пошел прямо на нас. Я много раз видел его на Форуме, но никогда — так близко. Он выглядел весьма неплохо: немного старше меня, с редеющими волосами, крупным носом и выпирающей челюстью.

— Гражданин, — позвал он меня. — Присоединяйся к битве. Я плачу вдесятеро больше, чем получает за день обычный рабочий: половину сейчас, половину после и столько же — твоему рабу.

Я был слишком ошеломлен, чтобы ответить. Нимало не смутившись, Красс пошел дальше, предлагая то же самое каждому дюжему мужчине из толпы. Следом шел секретарь, который расплачивался с теми, кто откликнулся на призыв.

— Должно быть, они увидели дым и пришли прямо из-за холма, с Форума, — заметил Тирон.

— Случай приобрести недвижимость у подножия Капитолия почти за бесценок — почему бы и нет? Я слышал, он расставил на вершинах холмов рабов, которые высматривают такие пожары, как этот, чтобы он мог оказаться на месте первым и обзавестись добычей.

— Это не самое плохое из того, что рассказывают о Крассе. — Лицо Тирона сделалось мертвенно бледным то ли под моим неожиданным пристальным взглядом, то ли из-за близости к огню.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, только то, что он сколотил состояние, обогатившись благодаря проскрипциям. Когда Сулла рубил головы своим врагам, их имущество переходило государству. Целые поместья продавались с аукционов. Друзья Суллы могли покупать их по смехотворным ценам. Остальные боялись торговаться.

— Это общеизвестно, Тирон.

— Но в конце концов Красс зашел слишком далеко. Даже для Суллы.

— Как?

Тирон понизил голос, хотя вряд ли кто-нибудь мог подслушать его слова среди грома пожара и грохота, поднятого наемниками Красса:

— Я случайно слышал то, что Руф однажды рассказывал моему господину. Руф свояк Суллы, ты знаешь: тот женился на его сестре Валерии; ему известны такие вещи, которые обычно не знает никто за пределами дома диктатора.

— Да, продолжай.

— Речь о том, что Красс внес в проскрипционные списки имя невиновного человека только для того, чтобы прибрать к рукам его имущество. То был старый патриций, за которого было некому заступиться: его сыновья погибли на войне — сражаясь за Суллу! Головорезы окружили и обезглавили беднягу в тот же день. Его поместья были проданы несколько дней спустя, и Красс позаботился о том, чтобы к торгам не были допущены посторонние. Проскрипции были направлены исключительно против политических врагов, но Красс воспользовался ими, чтобы утолить собственную жадность. Сулла был в ярости или делал вид, что разъярен, и с тех пор не позволяет Крассу баллотироваться на выборах, опасаясь скандала, если все выйдет наружу.

Я отыскал в хлопочущей толпе Красса. Он стоял в самой гуще мечущихся рабов и гладиаторов, не обращая внимания на суматоху: улыбаясь, с широко раскрытыми глазами, он — словно любящий родитель — разглядывал свое новейшее приобретение. Я повернул голову и проследил направление его взгляда. В это время стена горящего дома осела и с грохотом рухнула, разбрызгивая искры. Огонь был укрощен. Соседнему дому он больше не грозил.

Я снова поглядел на Красса. Его лицо раскраснелось от почти благоговейного ликования — торжества от верно и удачно заключенной сделки. В красноватом отблеске костра его лицо выглядело гладким и более молодым, чем на самом деле; озаренные победой глаза блестели неутолимой алчностью. Я вглядывался в лицо Марка Лициния Красса и видел будущее Рима.

Глава четырнадцатая

Когда мы с Тироном вернулись в дом на Капитолийском холме, Цицерон все еще пребывал в уединении. Старик слуга торжественно известил нас о том, что поздним утром его хозяин проснулся и попробовал спуститься на Форум, чтобы провернуть какое-то дело, но вскорости возвратился, почувствовав беспокойство в кишечнике и совершенно обессиленный жарой. Цицерон снова лег в постель, наказав, чтобы никто его не беспокоил, даже Тирон. Я рассудил, что это даже к лучшему — мне не улыбалось пересказывать дневные события и разворачивать список действующих лиц перед колким взглядом Цицерона.

Тирон распорядился подать мне еду и питье и даже предложил мне постель, если я слишком устал, чтобы возвращаться домой. Получив отказ, он спросил, в котором часу ждать меня завтра. Я ответил, что теперь мы увидимся самое раннее через день. Я решил нанести визит в Америю и посетить имение Секста Росция.

Прогулка вниз по холму и через Форум освежила мой ум. Приближался час обеда, и вечерний ветерок доносил отовсюду ароматы готовки. Форум дожил до конца еще одного долгого делового дня. Садящееся солнце бросало длинные тени вдоль открытых площадок. Кое-где продолжались деловые встречи, но уже на дружеской ноге. Менялы сбивались в группки у нижних ступеней храма, чтобы поделиться самыми свежими слухами; друзья в последний момент обменивались приглашениями на обед; несколько бездомных нищих облюбовали глухие углы и подсчитывали дневную выручку.

Пожалуй, в этот час Рим привлекателен как никогда. Бешеная суета дня спадает, истома теплой ночи еще впереди. Римские сумерки — размышление об одержанных победах и грядущих усладах. И кому какое дело, что победы могут оказаться пустяковыми и непрочными, а услады — неутолимыми? В этот час Рим в мире сам с собой. Пусть памятники героям прошлого днем кажутся изъеденными временем и потускневшими от напряжения — при этом освещении они выглядят свежевытесанными, их облупленные края и трещины сглажены и стерты мягким полумраком. Пусть будущее неопределенно и непредсказуемо, как лихорадочный прыжок во тьму. В этот час темнота только надвигается, она еще не сошла. И пусть Рим воображает, что она не принесет ему ничего, кроме сладких снов, тогда как его подданным будут сниться кошмары.

С Форума я перешел на улицы попроще. Я вдруг понял, что хочу, чтобы солнце застыло на горизонте как мяч, выкатившийся на подоконник, лишь бы не кончались сумерки. Каким таинственным стал бы тогда Рим, вечно купающийся в голубоватой тени, с заросшими сорной травой проулками, такими же прохладными и душистыми, как замшелые речные берега, с широкими проспектами, погруженными в глубокую тень на пересечении с узкими притоками, что уводят путника туда, где копошится и плодит себе подобных римский люд.

Я подошел к тому узкому извилистому монотонному проходу, по которому я провел Тирона вчера, — к Теснине. Здесь ощущение покоя и безмятежности оставило меня. Одно дело — проходить Теснину, когда солнце только встает, и совсем другое — когда день угасает. Всего через несколько шагов я погрузился в преждевременную ночь. С обеих сторон меня обступали черные стены. Впереди и сзади клубились потемки, а над головой мерцала широкая полоса сумеречно-синего неба.

В таком месте мерещатся не только всевозможные звуки и образы, но вся гамма других явлений, открывающихся безымянному чувству, куда более редкому, чем зрение или слух. Если мне казалось, будто я слышу шаги за спиной, то в Теснине это случалось не в первый раз. Если мне чудилось, что шаги замирают всякий раз, как я останавливаюсь, чтобы прислушаться, и возобновляются, когда я трогаюсь с места, то это была не первая моя встреча с опытом такого рода. Но этим вечером мною исподволь овладевал страх, почти паника. Я вдруг понял, что иду все быстрее и быстрее, беспрестанно оглядываясь через плечо, чтобы удостовериться в том, что черная пустота, которую я видел лишь мгновение назад, ничем не отличается от пустоты, по-прежнему, точно гончая, идущей по моему следу. Когда я наконец вышел из Теснины на более широкую улицу, остатки сумеречного света показались мне такими же открытыми и манящими, как полдневное солнце.

Прежде чем подняться на Эсквилин, мне оставалось закончить еще одно дело. Неподалеку от дорожки, которая введет вверх по холму к моему дому, в Субуре находится конюшня, где приехавшие из-за города крестьяне находят стойло и солому для своих лошадей, где всадники могут переменить скакунов. Хозяин конюшни — мой старый знакомец. Я сказал ему, что завтра мне понадобится оседланная лошадь для быстрой прогулки на север в Америю и обратно.

— Америя? — Он сидел, сгорбившись, на скамейке и искоса поглядывал на бирки с номерами при свете недавно зажженной лампы. — Не меньше восьми часов изнурительной езды.

— Ехать медленнее — этого позволить себе я не могу. Оказавшись на месте, остаток дня я посвящу своему делу и поскачу в Рим на следующее утро. Правда, не исключено, что мне придется уносить ноги еще раньше.

Хозяин хмуро посмотрел на меня. Он не знал наверное, чем я занимаюсь, чтобы заработать себе на хлеб, хотя, учитывая мои странные приходы и уходы, должен был подозревать, что здесь не все чисто. Тем не менее обслуживал он меня всегда наилучшим образом.

— Полагаю, ты поедешь один, как проклятый дурень?

— Да.

Он отхаркнулся и сплюнул на усыпанный соломой пол.

— Тебе понадобится быстрая, сильная лошадь.

— Самая быстрая и сильная из тех, что у тебя есть, — согласился я. — Веспа.

— А если ее сейчас нет?

— Я отсюда вижу ее хвост: вон, свешивается над дверью в ее стойло.

— Ишь какой глазастый. В один прекрасный день, я полагаю, ты вернешься ко мне с рассказом о ее печальном конце и о том, как ты изо всех сил пытался ее уберечь. Действительно, тебе ведь придется уносить ноги. От кого? Но ты, разумеется, ничего мне не скажешь. Это моя лучшая кобыла. Не следовало бы мне давать ее человеку, который загонит ее, да к тому же и подвергнет опасности.

— Гораздо вероятнее, что в один прекрасный день я возьму Веспу, и она вернется невредимая и без седока, хотя сомневаюсь, что ты прольешь слезу по этому поводу. Я буду у тебя до рассвета. Приготовь ее для меня.

— Плата обычная?

— Нет, — сказал я, наблюдая, как у него отваливается челюсть. — Плюс особая надбавка за труды.

При мягком свете лампы в синих потемках я смог различить очертания скупой усмешки на его некрасивом лице. Дополнительные расходы возьмет на себя Цицерон.

Дольше всего день задерживается на вершинах семи римских холмов. Солнце уже закатилось, но склон Эсквилина был по-прежнему светлее, чем узкая, покрытая густой тенью магистраль у его подножия. Поспешно взбираясь по неровной дорожке к себе домой, я вступил в полосу замешкавшихся, бледно-голубых сумерек. Над вершиной холма в ярко-синем небе уже неясно мерцали первые звезды.

Мой нос оказался самым проворным моим проводником. По сухому руслу дорожки распространялся вниз запах запекшихся на солнце экскрементов. В течение дня моя деревенщина-соседка выбросила свой дар мне под ноги, а другой сосед еще не успел предъявить на него свои права. По устоявшейся привычке я задержал дыхание, приподнял тогу и отступил немного влево, завидев невдалеке черную массу, по-жабьи распластавшуюся на дороге. Случайно я взглянул вниз, с улыбкой вспоминая о том, как вовремя предупредил Тирона об опасности испачкать сандалии.

Я остановился как вкопанный. Несмотря на сумеречный свет и сгущающиеся тени, отпечатки подошв в куче экскрементов были почти сверхъестественно четкими. В мое отсутствие мне нанесли визит по меньшей мере двое мужчин. На обратном пути они оба умудрились наскочить на кучу дерьма.

Без всяких видимых причин я ускорил шаг. Внезапно я расслышал, как громко стучит мое сердце. Мне чудилось, что, заглушая его биение, где-то внизу, у подножия холма, какая-то женщина выкрикивает мое имя.

Дверь в дом была широко раскрыта. На внешнем косяке чья-то рука оставила черный, блестящий отпечаток. Мне не нужно было к нему прикасаться, чтобы все понять; даже в бесцветных потемках я видел, что след был оставлен окровавленной ладонью.

В доме было тихо. Ни светильников, ни пламени свечи; единственным источником света были замешкавшиеся в центральном саду сумерки, призрачная синева которых сочилась большими ромбами между колонн и проникала в открытые комнаты. Пол был смутным и неотчетливым, подобно поверхности пруда, но прямо под ногами я явственно различил брызги крови — крупные пятна, некоторые целые, другие смазанные, как будто на них кто-то наступил. Капли образовывали цепь, оканчивавшуюся возле комнаты Бетесды.

В самом центре стены расплылось большое кровавое пятно, черное, как смола на белой штукатурке, с крохотными волокнами, ползшими к потолку, и широким мазком, спускавшимся к полу. Рядом с пятном кровью были нацарапаны какие-то слова. Буквы были маленькие, неправильные и неуклюжие. В темноте я не мог разобрать ничего.

— Бетесда, — прошептал я. В тишине мой шепот звучал глупо и бессмысленно. Я произнес ее имя громче и испугался резкости своего голоса. Ответа не было.

Я стоял не шевелясь. Тишина была полной. Казалось, в углах скапливается наползающая на комнату тьма. В свете звезд и луны сад сделался пепельно-серым. Сумерки прошли. Наступила настоящая ночь.

Я отступил от стены, пытаясь сообразить, где искать светильник и трут. Огонь в доме всегда поддерживала Бетесда. При мысли о ней во мне поднялся невыразимый ужас. В это мгновение я споткнулся о что-то, лежащее на полу.

Это что-то было маленьким, мягким, неподвижным. Я шагнул назад и поскользнулся на крови. Предмет у моих ног почти растворился в темноте, его очертания неузнаваемо изменились, но я мгновенно понял, что это и чем когда-то было.

В дверях мелькнул зыбкий свет. Я отпрянул назад, проклиная себя за то, что не взял с собой оружия. Тут я вспомнил о ноже, который дал мне немой мальчик и который по-прежнему лежал в складках моей туники. Я потянулся за ним, на ощупь шаря по одежде, пока его рукоять не легла мне в ладонь. Я достал нож и быстро, уверенно пошел к проходу, встретив вынырнувший из темноты свет, проскользнул ему за спину и обхватил его обладателя рукой за горло.

Кто-то завизжал и укусил меня в предплечье. Я попытался вырваться, но зубы цепко впились мне в руку.

— Бетесда, — взмолился я, — пусти!

Она выскользнула из моих объятий и развернулась спиной к стене. Рукой она вытерла кровь с губ. Непостижимым образом она умудрилась удержать светильник, не дав ему погаснуть и не уронив на пол ни капли масла.

— Зачем ты это сделал? — завизжала Бетесда. Она ударила кулаком о стену у нее за спиной. В ее глазах блуждало безумие. При свете лампы я увидел синяки у нее на лице и горле. Ворот ее платья был безжалостно оторван.

— Бетесда, тебе больно? Ты ранена? Она закрыла глаза и перевела дыхание.

— Больно совсем чуть-чуть. — Она высоко держала светильник и вглядывалась в комнату; вдруг ее лицо дрогнуло, и я подумал, что в дом проникла какая-то новая угроза. Но когда я проследил за ее взглядом, то на полу увидел только безжизненный, перепачканный кровью трупик ее любимицы Баст.


Я пробовал ее удержать, но это было невозможно. Она отстранилась от меня с содроганием и стала стремительно переходить из комнаты в комнату, зажигая пламенем своей лампы все лампы и свечи. Когда весь дом был освещен и Бетесда удостоверилась в том, что непрошеные гости не затаились в темных углах, она заперла дверь и снова прошлась по дому, закрывая все окна.

Я молча наблюдал за ней. В неверном свете я озирал погром, учиненный в доме: мебель опрокинута, ковры сорваны со стен, утварь перебита и сломана. Картина разгрома лишила меня дара речи; я опустил глаза и поймал себя на том, что разглядываю кровавые следы на полу, изувеченное тельце Баст, надпись на стене. Я подошел ближе. Буквы были разной величины, многие из них — неправильной формы, но надпись была сделана грамотно. По всему было видно, что оставил ее человек, не привычный к письму, возможно, совершенно неграмотный, который воспроизводил значки, сверяясь с оригиналом. Чтобы прочесть написанное, приходилось ломать глаза.


МОЛЧИ ИЛИ УМРИ.

ДА СВЕРШИТСЯ ВОЛЯ

РИМСКОГО ПРАВОСУДИЯ.


Бетесда прошла мимо меня, далеко обойдя трупик кошки и стараясь не смотреть на стену.

— Ты, должно быть, проголодался, — сказала она. Голос ее был странно безмятежен. Как будто ничего не случилось.

— Очень голоден, — согласился я и проследовал за ней в заднюю часть дома, где находилась кладовая.

Она сняла с кастрюли крышку, достала оттуда целую рыбу и шлепнула ее на стол. В теплом, стоячем воздухе сильно запахло рыбой. Рядом с ней лежала кучка свежих трав, лук, несколько виноградных листьев.

— Ты видишь, — сказала Бетесда. — Я только что вернулась с рынка.

— Когда они приходили? Сколько их было?

— Двое. — Она потянулась за ножом и опустила его на рыбу, отделив голову одним ловким ударом. — Они приходили дважды. В первый раз они пришли поздним утром. Я поступила так, как ты мне всегда велел: дверь была крепко закрыта, и я говорила с ними через окошко. Я сказала им, что ты ушел и, по всей видимости, вернешься очень поздно. Они не захотели говорить, кто они такие, и сказали, что еще вернутся.

Я смотрел, как она чистит рыбу заостренным кончиком ножа. Ее руки были чрезвычайно проворны.

— Потом я пошла на рынок. Я сумела купить рыбу очень дешево. День был слишком жаркий, на рынке было пыльно, и продавец боялся, что она стухнет, прежде чем ее кто-нибудь купит. Свежая рыба прямо из реки. Я сделала все покупки и стала подниматься на холм. Дверь была закрыта, задвижка была на месте. Я проверяла, как ты и велишь.

Сильными, спорыми движениями она принялась нарезать зелень. Мне вспомнилась жена старого лавочника.

— Но день был такой жаркий. Не было ни дуновения. Ни ветерка из сада. Я из последних сил боролась со сном. И я оставила дверь открытой. Совсем ненадолго, думала я, но, видно, я о ней позабыла. Я была такая сонная. Пошла к себе прилечь. Не знаю, спала я или нет, но через какое-то время я услышала шум в прихожей. Я почему-то знала, что это снова они. Я слышала их приглушенные голоса; затем послышался громкий стук, как будто опрокинулся стол. Они начали кричать, называть твое имя, осыпать тебя руганью. Я спряталась в своей комнате. Мне было слышно, как топают по дому, переворачивают мебель, разбивают посуду о стены. Они зашли в мою комнату. Всегда кажется, что при необходимости сможешь спрятаться, но они, конечно, сразу меня нашли.

— И что потом? — Сердце бешено заколотилось в моей груди.

— Не то, что ты думаешь. — Она смахнула слезу. — Лук, — пояснила она. Я видел браслеты синяков на ее запястье, оставленные чьей-то сильной хваткой.

— Но они сделали тебе больно.

— Они толнули меня и несколько раз ударили. Один из них держал меня со спины. Они заставили меня смотреть. — Она уставилась в стол. В ее голосе зазвучала ненависть. — Весь день я воевала с Баст. Она сошла с ума от запаха рыбы. Один из них нашел ее на кухне и принес в прихожую. Она укусила его и расцарапала ему лицо. Он швырнул ее об стену. Потом вытащил нож. — Она оторвала взгляд от работы. — Они что-то написали. Кровью. Они сказали, что это для тебя и чтобы ты не забыл прочесть. Что там написано? Проклятие?

— Нет. Угроза. Какая-то бессмыслица.

— Это как-то связано с тем молодым рабом, который приходил вчера за тобой, или я не права? Новое дело, об отцеубийстве?

— Может быть, хотя все это не очень понятно. Цицерон послал за мной только вчера. Я только сегодня начал ворошить старое, но в это время они уже были на пути сюда — даже раньше, чем я успел поговорить с лавочником и его женой… Как ты от них ускользнула?

— Так же, как и от тебя только что. Благодаря зубам. Громила, который меня держал, оказался настоящим трусом. Он завизжал, как свинья.

— Как они выглядели?

Она пожала плечами:

— Они похожи на телохранителей или гладиаторов. Бойцы. Здоровые. Безобразные.

— И один из них хромал, — уверенно сказал я, но Бетесда покачала головой.

— Нет. Хромого не было. Я видела, как они уходят в первый раз.

— Точно? Ни тот, ни другой не хромал?

— Того, кто меня держал, я, по правде говоря, и не видела. Но тот, кто писал, был очень здоровым, светловолосым — настоящий гигант. Баст до крови расцарапала ему лицо. Надеюсь, у него остался шрам.

Она бросила рыбу обратно в кастрюлю, посыпала ее зеленью и накрыла виноградными листьями. Залив рыбу водой из урны, она поставила кастрюлю в печь и нагнулась, чтобы развести огонь. Я заметил, что ее руки задрожали.

— Такие люди, — сказала она, — не удовольствовались бы убийством кошки, как ты думаешь?

— Нет. Думаю, что нет.

Она кивнула.

— Дверь оставалась открытой. Я знала, что должна выбраться отсюда, пока белокурый гигант марает стену своей пачкотней, поэтому я что было силы укусила второго, который меня держал. Вот сюда. — Она показала на самую мясистую часть своего предплечья. — Я выскользнула у него из рук и выбежала за дверь. Они погнались за мной, но внезапно остановились, пробегая между стен наших соседей. Я слышала их недовольные голоса за спиной. Они хрюкали, как свиньи.

— Они наступили в навозную кучу.

— Да. Представь себе: головорезы, которые не погнушались перемазаться кровью кошки, превращаются в щепетильных матрон, выпачкав в дерьме сандалии. Римляне! — В ее устах это слово прозвучало, словно окропленное ядом. Только коренная александрийка способна произнести название столицы мира с таким уничижительным презрением.

— Я бродила по улицам, пока, по моим расчетам, они не ушли. Но оказавшись внизу, у самого начала дорожки, я побоялась подниматься домой. Вместо этого я зашла в таверну на другой стороне улицы. Там стряпает моя знакомая: мы часто встречаемся на рынке. Она разрешила мне спрятаться в свободных комнатах наверху. Оттуда я увидела, как ты возвращаешься. Она одолжила мне светильник. Я звала тебя, чтобы предупредить, пока ты не вошел в дом, но ты не услышал. — Она всматривалась в огонь. — Они вернутся?

— Не сегодня, — успокоил ее я, не особенно уверенный в своей правоте.

После ужина меня клонило в сон, но Бетесда не дала мне прилечь до тех пор, пока мы не избавились от трупа.

Римляне никогда не поклонялись животным как богам. Не питают они нежных чувств и к домашним животным. Да и может ли быть иначе, если этот народ так мало ценит человеческую жизнь? Приученные к бесчувствию и бесстрастию своих господ, римские рабы, привозимые со всего света, но чаще всего с Востока, часто утрачивают те понятия о священном, которые с детских лет внушали им в дальних странах. Но Бетесда отнеслась к смерти живого существа с чувством благоговейного трепета и на свой лад оплакала Баст.

Она настояла на том, чтобы я соорудил погребальный костер в центре сада. Из своего гардероба она выбрала изящное платье из белого льна, которое я подарил ей только год назад. Я поморщился, видя, как она разрывает его по швам, чтобы сделать из него саван. Она несколько раз обернула им искалеченное тельце, чтобы просочившаяся кровь не могла испачкать наружный слой савана, и возложила сверток на костер, что-то бормоча себе под нос, наблюдая, как его лижут языки пламени. В безветренном воздухе дым поднимался ровным, прямым столбом, закрывая звезды.

Я хотел спать. Я велел ей присоединиться ко мне, но она отказывалась прийти, пока не отмыла пол от крови. Стоя на коленях возле ведра с теплой водой, она терла пол до глубокой ночи. Я убедил Бетесду не трогать надпись на стене, хотя она явно считала, что оставить ее — значит накликать на себя всевозможные колдовские напасти.

Она не позволила мне загасить хоть один светильник или свечу. Я уснул в доме, каждая комната которого была ярко освещена. В какой-то момент Бетесда покончила с мытьем и присоединилась ко мне, но ее присутствие не прибавило мне покоя. Всю ночь она вставала, чтобы проверить запоры на дверях и окнах, чтобы добавить масла в лампы и поменять свечи.

Во сне я вздрагивал и метался. Мне снился сон. Мили и мили я мчался по бесплодной пустыне на белом скакуне, не в силах вспомнить, когда и как я выехал, не в силах достигнуть цели. Посреди ночи я проснулся, чувствуя, что уже устал от долгого, малоприятного путешествия.

Глава пятнадцатая

Прежде, пока я бывал в отъезде, Бетесда легко переносила одиночество. Год назад такой проблемы не возникло бы вовсе. Тогда я держал в доме двух сильных молодых рабов. За исключением тех редких случаев, когда я нуждался в свите или телохранителях и брал их с собой, они оставались с Бетесдой: один сопровождал ее, когда она выходила по делам, другой следил за хозяйством в ее отсутствие, и оба они помогали ей и охраняли ее дома. Более того, они позволяли ей чувствовать себя начальницей; по ночам я с трудом удерживался от смеха, когда она перечисляла их проступки и возмущалась пересудами, которые, как она воображала, они ведут у нее за спиной.

Но рабы — это постоянная статья расходов и весьма дорогой товар, особенно для тех, кто едва может их содержать. Случайное предложение от одного заказчика в минуту нужды и слабости стало поводом продать их обоих. В последний год Бетесда управлялась с домом сама и до сего дня — без происшествий. Моя глупость едва не обернулась для нас полной катастрофой.

Я не мог оставить ее одну. Но если я найму для нее телохранителя, будет ли она в большей безопасности? Разумеется, убийцы могут вернуться; будет ли достаточно одного, двух, трех телохранителей, если те решатся на резню? Я могу найти место, где она останется меня поджидать, но тогда дом будет брошен на произвол судьбы. Оставшись с носом, эти молодчики могут попросту сжечь все, чем я владею.

Я проснулся задолго до первых утренних петухов, все обдумывая эту дилемму. Единственное, что приходило мне в голову при взгляде на освещенный свечами потолок, — это отказаться от дела. Я не поеду в Америю. Чуть свет я спущусь в Субуру и пошлю гонца к Цицерону с сообщением о том, что я отказываюсь от его поручения и прошу со мной расплатиться. Затем я на весь день закроюсь в доме с Бетесдой, буду заниматься с ней любовью, расхаживать по саду и сетовать на жару; а каждому непрошеному гостю, который постучится в мою дверь, я просто скажу:

— Да, да, смерти я предпочитаю молчание! Пусть свершится воля римского правосудия! А теперь уходите!

Где-то на склоне холма живет петух, который кричит намного раньше остальных; я подозреваю, что он принадлежит той деревенщине, которая выбрасывает свои испражнения за стену: деревенский петух, с деревенскими повадками, непохожий на более ленивых и важных римских птиц. После того, как он прокричит, до рассвета останется около двух часов. Я решил, что тогда-то я и встану, чтобы сделать окончательный выбор.

Когда мир спит, природа времени изменяется. Мгновения сгущаются, истончаются, словно кусок тонкого сыра. Время становится неравномерным, ускользающим, нечетким. Тому, кто страдает бессонницей, ночь кажется нескончаемой и все же слишком короткой. Я долго лежал, всматриваясь в зыбкие тени над головой, не в силах уснуть и не в силах додумать ни одну из тех мыслей, что порхали в моей голове, дожидаясь крика петуха, пока мне не начало казаться, что петух проспал. Наконец в теплом, неподвижном воздухе прозвучало его отчетливое и пронзительное «кукареку».

Я вскочил, с дрожью осознав, что действительно заснул или был близок к этому. В замешательстве я подумал, не приснился ли мне петушиный крик. Затем я услышал его вновь.

При свете множества свечей я поменял на себе тунику и ополоснул лицо. Бетесда наконец успокоилась: я видел, как она свернулась на соломенной подстилке близ колоннады в дальнем конце сада; окруженная кольцом свечей, она наконец уснула. Она выбрала самый дальний уголок от того места, у которого погибла Баст.

Я пересек сад, ступая как можно тише, чтобы не разбудить Бетесду. Она свернулась на боку, крепко обхватив себя руками. Мускулы на ее лице разгладились и смягчились. Блестящая прядка иссиня-черных волос разметалась у нее на щеке. В сиянии свечей она походила на ребенка больше, чем когда-либо прежде. Частица меня жаждала обвить ее руками и перенести на постель, сжимать ее в жарких и крепких объятиях, соприкасаясь телами и видя сны, пока нас не разбудит утреннее солнце. Забыть обо всей отвратительной кутерьме, в которую вовлек меня Цицерон, повернуться к ней спиной. Глядя на Бетесду, я ощутил такой прилив нежности, что мой взгляд затуманился слезами. Очертания ее лица утратили четкость, сияние свечей расплылось в блестящее марево. Говорят, что одно дело — объединить судьбы, вступив в брак со свободной женщиной. Нечто совсем другое — владеть женщиной как рабыней, и я часто задавался вопросом, какой удел горше, а какой — слаще.

Петух прокричал вновь, и на этот раз издалека ему вторил другой. В это мгновение я принял решение.

Я склонился над Бетесдой и как можно осторожнее ее разбудил. Несмотря на это, она вздрогнула и какое-то мгновение вглядывалась в меня, как будто видела меня впервые. Я почувствовал, как меня кольнуло сомнение, и отвернулся, зная, что, стоит ей увидеть мои колебания, страхи ее только усилятся, и этому не будет конца. Я сказал ей, чтобы она оделась, причесалась и прихватила с собой кусок хлеба, если она голодна; как только она будет готова, мы немного прогуляемся.

Я быстро отошел в сторону и принялся гасить свечи. Дом погрузился во мрак. Вскоре Бетесда вынырнула из своей комнаты и сказала, что она готова. В ее голосе слышалась тревога, но не было ни тени недоверия или упрека. Я помолился про себя о том, чтобы мой выбор оказался правильным, и задумался о том, к кому же обращена моя молитва.

На дорожке, ведущей к подножию холма, лежали густые, черные тени. В свете моего факела камни под ногами приобрели вид чего-то невсамделишного: они отбрасывали смазанные, смутные тени, а их края казались предательски острыми. Идти без света было бы, пожалуй, даже безопаснее. Бетесда споткнулась и стиснула мою руку. Она пристально оглядывалась по сторонам, не в силах посмотреть себе под ноги, страшась затаившейся в темноте угрозы.

На полпути вниз мы вступили в длинный желоб тумана, который тек и пенился водоворотами, точно река, стиснутая берегами; туман был настолько плотным, что свет факела был не способен проникнуть сквозь него, окутывая нас коконом молочной белизны. Как и в той жуткой жаре, которая душила Рим, в обступившем нас тумане было что-то странное. Он не приносил ни облегчения, ни свежести; его теплая глыба была влажной на ощупь там, куда проникали струи охлажденного воздуха. Он пожирал свет и поглощал звук. Шлифованные, шатающиеся камни у нас под ногами казались окутанными влажной пеленой и бесконечно далекими. Даже сверчки перестали стрекотать, и на какое-то мгновение стихли петухи.

Бетесда дрожала рядом со мной, но втайне я был даже рад туману. Если он продлится до восхода, мне, возможно, удастся выехать из города незаметно даже для тех, кого наняли следить за мной.

Когда мы пришли, хозяин конюшни еще спал, но раб согласился его разбудить. Поначалу мой знакомец выглядел раздраженным; я пришел на час раньше, чем ожидалось, и в любом случае раб мог подготовить мой отъезд, не тревожа хозяина. Но когда я объяснил ему, чего я хочу, и предложил свои условия, он тут же пробудился и преисполнился добродушия.

По меньшей мере два следующих дня Бетесда поживет у него. Я предупредил его о том, что не следует давать ей слишком много работы, потому что она привыкла к особому режиму дня и не приучена к тяжелому труду. (Последнее не соответствовало действительности, но мне вовсе не хотелось, чтобы он до предела нагрузил ее работой.) Если он поручит ей какое-нибудь размеренное занятие, например, шитье, она с лихвой отработает свое содержание.

Кроме того, я хотел нанять у него двух дюжих рабов для присмотра за моим домом. Он настаивал на том, что может предоставить только одного. Я был настроен скептически, пока он не поднял этого парня с постели. Я никогда не видел юноши более уродливого или более крупного. Откуда он родом, я не имел ни малейшего представления. Он отзывался на необычное имя Скальд. Лицо его было грубым и красным; горячее солнце прошедшей недели покрыло его волдырями; волосы юноши торчали жесткими пучками, а их строение и цвет ничем не отличались от кусочков соломы, прилипших к его голове. Если его массивной фигуры было бы недостаточно, чтобы устрашить какого-нибудь посетителя, то его лицо довершило бы начатое. Он должен был стоять возле моей двери и не покидать своего места до моего возвращения; в течение дня женщина с конюшни будет носить ему еду и воду. Даже если Скальд окажется слабее, чем выглядит, или струсит, он, по крайней мере, поднимет шум, если в дом заявятся непрошеные гости. Что касается расходов, то хозяин конюшни согласился еще раз поверить мне в долг. Дополнительные траты покроет Цицерон.

Возвращаться домой не было необходимости. Все нужное для путешествия я принес с собой. Раб вывел Веспу из конюшни. Я оседлал лошадь, развернулся и увидел Бетесду, стоявшую со скрещенными руками. По тому, как плотно сжаты ее губы, и по гневному огоньку в ее глазах я мог судить, что она не в восторге от моих распоряжений. Я с облегчением улыбнулся. Она уже оправлялась от потрясения прошлого вечера.

Мне захотелось наклониться и поцеловать ее, пусть даже на глазах хозяина и его рабов; вместо этого я обратил все свое внимание на Веспу. Я усмирил утреннюю прыть лошади, направил ее на улицу и пустил неторопливой рысью. Давным-давно я узнал, что всякий раз, когда господин выказывает свою привязанность к рабу на людях, его жест непременно будет истолкован превратно. Пусть он будет сколь угодно искренним — такой поступок все равно покажется покровительственным, неловким, смехотворным. И все равно меня объял внезапный страх, предвестие того, что я могу еще горько пожалеть о несбывшемся прощальном поцелуе.

Туман был настолько густым, что я легко мог заблудиться, не знай я дорогу наизусть. Вокруг клубился пар, поглощавший цокот копыт и делавший нас невидимыми для миллионов римских глаз. Казалось, город вокруг нас зашевелился, но то была иллюзия; даже ночью не весь город спит. Всю ночь по его темным улицам снуют люди, лошади, повозки. Я миновал Фонтинские ворота. Проезжая мимо рядов для голосования на Марсовом поле, я перевел Веспу на рысь и направил ее на север по великой Фламиниевой дороге.

Окутанный мглой Рим оставался позади. Приглушенное зловоние города сменилось запахами вспаханной земли и росы. В плену тумана мир казался открытым и безграничным, местом, где нет ни стен, ни людей. Но вот над черными и зелеными полями поднялось солнце, разгоняя все испарения. К тому времени, когда я достиг большой северной излучины Тибра, твердое, как кристалл, совершенно безоблачное небо было беременно жарой.

Часть вторая

Знамения

Глава шестнадцатая

Путешествуя из города на виллу и обратно, богачи окружают себя гладиаторами и телохранителями. Голь перекатная сбивается в стаи. Актеры странствуют труппами. Крестьянина, который гонит своих овец на рынок, сопровождают пастухи. Но человек, который путешествует в одиночку — гласит старинная этрусская пословица, — путешествует в обществе дурака.

Где бы мне ни приводилось жить, среди горожан распространено мнение, что жизнь в деревне обязательно безопаснее, спокойнее, свободнее от преступлений и угроз. Римляне особенно падки на наивные мечтания о деревенской жизни; они мнят, что она возвышенна и безмятежна, и ей чужды преступление или низменная страсть. В эти выдумки верят только те, кто не проводил много времени за городом, и особенно те, кто никогда не путешествовал изо дня в день по дорогам, которые точно спицы колеса расходятся из Рима по всему миру. Преступность вездесуща, и нигде человек не подвергается большей опасности в любое мгновение, чем на открытой дороге, особенно если он путешествует один.

Путешествуя в одиночку, он должен, по крайней мере, передвигаться очень быстро, не останавливаясь. Брошенная всеми старуха, которая на первый взгляд беспомощно распласталась вдоль дороги, на поверку может оказаться и не брошенной, и не беспомощной, и не старухой вовсе; под ее личиной может скрываться молодой парень, неподалеку от которого затаилась шайка разбойников, убийц, торговцев живым товаром. На большой дороге человек может погибнуть или сгинуть навеки. Для неосторожного путника десятимильная прогулка может принять неожиданный оборот и завершиться невольничьим рынком за тысячу миль от дома. Путешественник должен быть готов бежать при малейшей опасности, звать на помощь без тени смущения и — если придется — убивать.

Несмотря на эти раздумья или, скорее, благодаря им, весь день я ехал без приключений. Расстояние, которое я должен был покрыть, требовало долгих часов беспрерывной скачки. Я был закаленным наездником и быстро вошел в ритм постоянной, не сбавляемой скорости. За весь день меня не обогнал ни один всадник. Я проезжал мимо одного путника за другим, словно они были черепахами, плетущимися вдоль дороги.

Фламиниева дорога ведет от Рима на север и дважды пересекает Тибр на территории юго-восточной Этрурии. Наконец она достигает реки Нар, впадающей в Тибр с востока. Проехав через мост, попадаешь в городок Нарнию, лежащий в южной оконечности Умбрии. Несколькими милями к северу от Нарнии небольшая дорога петляет на запад и возвращается к Тибру. Она прорезает череду крутых холмов, а затем спускается в неглубокую долину с тучными пастбищами и богатыми виноградниками. Среди этих холмов, в излучине Тибра и Нара, лежит сонный городок Америя.

Уже много лет не путешествовал я к северу от Рима. Когда у меня возникала необходимость покинуть город, дела приводили меня обычно на запад в морской порт Остию либо увлекали по Аппиевой дороге на юг через область, занятую пышными виллами и поместьями, к Байям и Помпеям, где богачи развеивают скуку, учиняя новые скандалы и замышляя новые преступления, где сильные мира сего в годы гражданских войн выбирают, на чью сторону встать. Изредка я осмеливался ездить на восток, посещая мятежные области, давшие выход своему гневу в Союзнической войне против Рима. На юге и на востоке первым делом в глаза бросались опустошения, принесенные десятилетием боевых действий: уничтоженные фермы, разрушенные дороги и мосты, груды непогребенных гниющих трупов, понемногу превращающиеся в горы костей.

Ту же картину я ожидал увидеть и на севере, но эти земли по большей части были не затронуты войной — местным жителям была присуща осторожность, переходящая в трусость: они предпочитали не играть в азартные игры, храня нейтралитет до той поры, пока не станет известен победитель, и тогда немедленно принимая его сторону. В годы Союзнической войны они отказывались примкнуть к другим зависимым государствам, требовавшим от Рима предоставления им новых прав, выжидая, чья возьмет; когда же Рим воззвал к ним о помощи, северяне обеспечили эти права, не прибегая к мятежу. Во время гражданских войн они плясали на лезвии ножа между Марием и Суллой, между Суллой и Цинной, пока триумф диктатора не стал очевиден. Секст Росций-старший провозгласил себя сторонником Суллы даже раньше, чем это стало удобным.

Боевые действия не обезобразили холмистых пастбищ и густых лесов, которыми, словно ковром, были застелены южные районы Этрурии и Умбрии. Если в других местах на каждом шагу встречаешь разрушения, принесенные войной и переселениями, то здесь пропадало чувство времени: отовсюду веяло неизменностью, почти застоем. При виде путника люди не выказывали ни дружелюбия, ни любопытства; трудившиеся в полях поворачивали ко мне ничего не выражающие лица и равнодушно возвращались к работе. Засушливая весна еще не успела расцветить землю свежими красками. Тонкие струйки бежали по каменистым руслам; все было покрыто и как бы затуманено мелкой пылью. Стояла гнетущая жара, но казалось, что залитая ослепительным солнечным светом земля окутана не только зноем, но и удушающим, нагоняющим тоску унынием.

Монотонность путешествия давала мне время поразмыслить; сменяющиеся один за другим пейзажи очистили мою душу от хитросплетения римских тупиков и улиц. Кто напал на мой дом? Эта загадка не поддавалась решению. Приступив к расследованию всерьез, я раскрылся, и опасность могла грозить с любой стороны: лавочник и его жена, вдова, шлюха, все они могли подать сигнал тревоги врагу. Но незваные гости пришли на следующее же утро после моей первой встречи с Цицероном, в то самое время, когда я спешил к месту преступления, еще не успев никого допросить. Я перебирал имена тех, кто с первого же дня знал о моей вовлеченности в дело: сам Цицерон и Тирон; Цецилия Метелла; Секст Росций; Руф Мессала; Бетесда. Если только заговор против Секста Росция не был более запутанным и до нелепости нелогичным, чем я мог вообразить, никто из этих людей не имел ни малейшей причины мешать моему расследованию. Всегда оставалась возможность того, что среди слуг Цицерона или Цецилии оказался соглядатай, снабжающий сведениями врагов Секста Росция; но учитывая преданность, внушаемую своей челяди Цицероном, и кару, которой подвергся бы предатель в доме Цецилии, вероятность измены была, по всей видимости, абсурдно мала. И тем не менее кто-то узнал о моей причастности к делу достаточно скоро, чтобы на следующее утро подослать к моим дверям наемников с угрозами; кто-то был готов меня убить, если я не отступлю в сторону.

Чем больше я размышлял об этом, тем больше запутывался, тем более грозной казалась опасность, так что я уже начал сомневаться в надежности укрытия, в котором я оставил Бетесду. Не имея понятия, откуда исходит угроза, как мог я ее защитить? Я прогнал сомнения из головы и внимательным взглядом окинул дорогу впереди. Что толку в страхе? Только в истине спасение.

У второй переправы через Тибр я ненадолго остановился в тени раскидистого дуба у самой реки. Пока я отдыхал, с севера ко мне приблизились седоволосый крестьянин с тремя надсмотрщиками, за которыми следовали три десятка рабов. Крестьянин и двое его людей спешились и, скрестив ноги, уселись в тени; тем временем третий надсмотрщик повел рабов, чьи шеи были скованы цепью, к реке напиться. Крестьянин и его люди держались особняком. Метнув в мою сторону несколько подозрительных взглядов, они перестали обращать на меня внимание. По обрывкам их разговора я сообразил, что хозяин — житель Нарнии, недавно обзаведшийся собственностью рядом с Фалериями; рабов он вел на подмогу тамошним работникам.

Я надкусил хлеб, глотнул вина и осторожно отогнал пчелу, которая кружилась над моей головой. Рабы выстроились на берегу и упали на колени, смывая с лиц пыль и по-животному низко склоняясь над водой, чтобы напиться. В большинстве своем то были мужчины средних лет; некоторые были старше, другие гораздо моложе. Чтобы не покалечить ноги, все они носили подобие сандалий — клочок кожи, прикрученный к обеим стопам. За исключением двух или трех человек, подпоясанных тонким лоскутом, все они были нагими. У многих на спинах и ягодицах виднелись свежие шрамы и рубцы. Даже самый крепкий из них выглядел осунувшимся и хлипким. Самым молодым, или, по крайней мере, самым маленьким из них был замыкавший вереницу тонкий, нагой мальчик. Он постоянно всхлипывал и что-то бессвязно бормотал над своей скрюченной рукой, которую он держал на весу. Надсмотрщик прикрикнул на него, топнул ногой и наконец щелкнул бичом, но мальчик не переставал причитать.

Покончив с едой, я хлебнул вина и прислонился к дереву. Я попробовал передохнуть, но непрекращающееся хныканье мальчика-раба, перемежаемое свистом бича, выводили меня из себя. Для богатого крестьянина рабы дешевле скота. Когда они умирают, на их место просто ставят других; приток рабов в Рим нескончаем; так разбиваются о берег волны морские. Я сел верхом на Веспу и поскакал дальше.

День становился все жарче и жарче. После полудня я не встретил ни души. Поля были покинуты ради более свежего часа, дорога опустела; быть может, я был единственным путником на целом свете. К тому времени, как я достиг Нарнии, поля начали оживать, а движение понемногу нарастало. Сама Нарния — шумный рыночный город. Вдоль окраин тянутся небольшие храмы и могильные камни. Выехав в центр города, я оказался на широкой тенистой площади, окруженной лавочками и загонами для скота. В горячем воздухе стоял сладковатый запах соломы и тяжелый, густой дух быков, коров и овец.

На одном из углов площади я приметил маленькую таверну. В открытую деревянную дверь была вставлена глиняная плитка, изображавшая молодого пастуха с ягненком на плечах; деревянная вывеска над перемычкой двери приглашала посетить таверну «Блеющий агнец». Внутри было темно и мрачно, зато прохладно. Единственным посетителем кроме меня был истощенный старик, который сидел за столом в углу, оцепенело уставясь в пустоту. Хозяином оказался чудовищно толстый этруск с гнилыми желтыми зубами; он был настолько громаден, что почти заполнял собой всю комнатку. Он с радостью принес мне чашу местного вина.

— Далеко до Америи? — спросил я его.

Он пожал плечами:

— А насколько свеж твой конь?

Я огляделся и заметил свое отражение в латунном кувшине на стойке. Лицо мое было красным и потным, волосы спутались и были припорошены пылью:

— Не свежей моего.

Он снова пожал плечами:

— Час, если поторопишься. Дольше, если ты не хочешь загнать животное. Откуда ты?

— Из Рима. — Слово слетело с языка прежде, чем я сообразил, что лучше бы промолчать. Весь день я напоминал себе об опасностях, подстерегающих меня за городом, и вот пожалуйста: несколько мгновений в незнакомой таверне развязали мне язык.

— Из Рима? Весь путь за один день. Должно быть, ты рано выехал. Возьми еще чашу. Не беспокойся, я разбавляю вино, не жалея воды. Из Рима, говоришь. У меня там сын. Хотя, может, уже и нет. Сражался за Суллу. Рассчитывал получить за это клочок земли. Может, и получил. Уже много месяцев от него ни слова. Весь этот путь за сегодняшнее утро? У тебя в Америи семья?

Толстым лицам довериться проще, чем исхудалым. На изможденном лице коварство проступает, как шрам, надежно скрываясь за округлой, детской мягкостью. Но глаза не лгут, а в его глазах совершенно не было обмана. Трактирщик был просто любопытен, разговорчив, измучен скукой.

— Нет, — ответил я. — Не семья. Дело.

— А… Должно быть, важное дело, если ты скачешь так долго и так спешишь.

Обманщик он или нет, но я решил доверить ему не больше, чем требовала необходимость.

— Мой патрон очень нетерпелив, — сказал я. — Столь же нетерпелив, сколь богат. Рядом с Америей есть земельный участок, который его заинтересовал. Еду проверить для него, как там и что.

— А… В наши дни это случается постоянно. В моем детстве вокруг были одни мелкие хозяева — местные жители, передававшие свою землю от отца к сыну. Теперь из Рима прибывают чужаки, скупают все подчистую. Уже и не знаешь, кому принадлежит половина окрестных земель. Наверняка не соседям; нет, обычно это какой-нибудь богач из Рима, который наезжает сюда два раза в год, чтобы разыграть из себя крестьянина. — Он рассмеялся, потом его лицо помрачнело. — И чем больше поместье, тем больше они привозят с собой рабов. Они придумали проводить их прямо через эту площадь или провозили их на телегах, пока мы не положили этому конец и не прогнали их с главной улицы. Ни к чему людям в цепях проходить здесь и нюхать, как пахнет свобода. Чересчур много недовольных рабов, чтобы люди вроде меня чувствовали себя спокойно.

По-прежнему вглядываясь в пустоту, старик в углу стукнул чашей об стол. Трактирщик вперевалку пересек комнату. Малейшее усилие заставляло его хрипеть и ловить ртом воздух.

— Пошаливают беглые рабы? — спросил я.

— Бывает. В городе не особенно, но у меня есть сестра, она замужем за крестьянином. У них хозяйство к северу отсюда. Живут в самой что ни на есть глухомани. Конечно, у них есть и собственные рабы, и несколько вольноотпущенников для защиты. Все равно, только дурак не закроет на ночь дверь. Говорю тебе, в один прекрасный день дело не ограничится двойкой-тройкой беглых рабов. Представь себе, их будет двадцать — или сто, и некоторые из них профессиональные убийцы. Меньше чем в тридцати милях вверх по дороге стоит поместье, где из рабов готовят гладиаторов. Ты только подумай, сотня диких зверей, которым нечего терять, вдруг вырвется из своих клеток.

— Ну и дурак же ты! — рявкнул старик. Он поднял чашу и осушил ее одним глотком. Струйки красного вина стекали из уголков его землисто-серых губ и капали на седую щетину шеи. Он стукнул чашей, немигающим взглядом уставившись перед собой. — Дурак! — повторил он. — Нечего терять, говоришь? Да их распнут и выпотрошат! Ты думаешь, Сулла и сенат позволят сотне гладиаторов разгуливать на свободе, убивая землевладельцев и насилуя их жен? Даже рабу не хочется, чтобы его руки пригвоздили к дереву. Не беспокойся, несчастье не станет роптать до тех пор, пока не ослабнет страх, который держит его в узде.

Челюсть старика отвисла, и он злобно улыбнулся. Только теперь я понял, что он слеп.

— Конечно, отец. — Толстый этруск деланно улыбнулся и отвесил поклон, который старик не смог бы увидеть при всем своем желании.

Я наклонился вперед и повертел чашей в руке.

— Бояться рабов или нет, но иногда кажется, что человек подвергается опасности даже в собственном доме. Порой отец должен опасаться даже собственного сына. Только воду на этот раз, — я поднял чашу. Трактирщик засуетился.

— О чем ты? — Когда он наливал воду из кувшина, руки его дрожали. Он с тревогой посмотрел через плечо на старика.

— Я просто подумал о слухах, которые слышал вчера в Риме. Я обмолвился о моей поездке некоторым приятелям на Форуме и спросил, не знают ли они часом что-нибудь об Америи. Ну, и большинство никогда о ней не слышали.

Я сделал большой глоток и замолчал. Трактирщик щипал себя за бровь; вокруг глубокой морщины на его лбу пролегли бесчисленные пухлые складки. Старик наконец зашевелился, наклонив голову в мою сторону. В комнатке воцарилась гробовая тишина.

Этруск прохрипел:

— Ну, и?

— И что? — спросил я.

— Слухи! — Это заговорил старик. Он ухмыльнулся и отвернулся в сторону, внезапно потеряв ко мне интерес (либо просто сделав вид). — Маленькая свинья живет слухами! Хуже, чем его мать, честное слово!

Трактирщик взглянул на меня и сделал беспомощное лицо.

Я устало пожал плечами, словно о такой чепухе и рассказывать не стоит:

— Я слышал только о том, что в Риме вот-вот начнется процесс, в который вовлечен человек из Америи. Росций, кажется, так его зовут; да, как и знаменитого актера. Его обвиняют — мне почти стыдно произнести это — обвиняют в убийстве собственного отца.

Хозяин едва кивнул и отступил назад. Он вытянул из-за пояса тряпку, вытер бисерины пота со лба, затем обмахнул ею прилавок, тяжело дыша от усилий.

— Это правда? — сказал он наконец. — Да, я кое-что слышал об этом.

— Только кое-что? Подобное преступление, в таком небольшом городке, в такой близости от Нарнии, я уже было подумал, что здесь только и разговоров что об этом.

— Да, но на самом деле преступление было совершено не здесь.

— Не здесь?

— Нет. На самом деле все произошло в Риме. Говорят, именно там был убит старый Росций.

— Ты знал его, не так ли? — Я старался говорить непринужденно, как будто слушаю его в пол-уха. Трактирщик вряд ли отличался подозрительностью, чего нельзя было сказать о старике. Я понял это по тому, как он сложил губы и медленно вращал челюстью, прислушиваясь к каждому слову.

— Старого Секста Росция? Нет. Верней, не особенно. Он изредка заглядывал сюда, когда я был ребенком, это правда. Отец? Но не в последние годы. Тот давно уже стал горожанином, римлянином со светскими манерами. Ему приходилось изредка приезжать домой, но он никогда здесь не останавливался. Я прав, отец?

— Дурак, — проворчал старик. — Жирный, неповоротливый дурак…

Хозяин снова смахнул пот со лба, взглянул на отца и смущенно мне улыбнулся. Я посмотрел на старика с притворной симпатией и пожал плечами, как бы говоря: «Я все понимаю. Несносный старик, но чего не приходится терпеть хорошему сыну?»

— На самом деле, когда я спросил, знаешь ли ты этого Росция, я имел в виду сына. Если то, что ему приписывают, — правда, тогда не устаешь удивляться, что же за человек мог совершить подобное преступление.

— Секста Росция? Да, я его знал. Не очень хорошо, но достаточно, чтобы здороваться с ним на улице. Он примерно моего возраста. По праздникам приезжал сюда на рынок. Он частенько захаживал в «Блеющего агнца».

— И что ты думаешь? Ты можешь о чем-нибудь судить по его виду?

— О, он был зол на своего старика, в этом нет сомнения. Не то чтобы он распускал язык, он был не из болтливых. Но время от времени кое-что все-таки прорывалось. Возможно, другие бы ничего и не заметили, но я не из таких. Я прислушиваюсь ко всему, что происходит.

— Так ты думаешь, он действительно мог это сделать?

— О, нет. Я точно знаю, что это не он.

— Как это?

— Потому что его не было поблизости от Рима, когда это случилось. Когда пришли известия о смерти старика, — о, было много разговоров, и нашлось немало людей, которые подтвердили бы, что Секст не покидал своей главной усадьбы в Америи много дней.

— Но никто не обвиняет сына в том, что удар нанес именно он. Говорят, он нанял убийц.

На это трактирщику ответить было нечего, но мои слова явно не произвели на него впечатления. Он задумчиво наморщил лоб.

— Странно, что ты вспомнил об этом убийстве. Пожалуй, я был первым, кто о нем услышал.

— Ты имеешь в виду, первым в Нарнии?

— Первым вообще. Это случилось в прошлом сентябре. — Вспоминая, он уставился на противоположную стену. — Убийство произошло ночью; да, полагаю, так оно и было. Погода была холодная: сильный ветер, серое небо. Если бы я был суеверным, то, наверно, я рассказал бы тебе, что той ночью мне привиделся зловещий сон или что я проснулся в комнате.

— Нечестивец! — проворчал старик, неодобрительно качая головой. — Совсем пропало уважение к богам.

Трактирщик, казалось, его не слышал, по-прежнему вперяясь в крапчатые глубины глиняной стены.

— Но что-то меня разбудило, потому что на следующее утро я поднялся очень рано. Раньше, чем обычно.

— Всегда был лентяем, — пробормотал старик.

— Трактирщику незачем вставать рано; посетители редко заглядывают сюда до середины утра. Но в то утро я встал еще до света. Может быть, я кое-чем перекусил.

Старик фыркнул и нахмурился:

— Кое-чем перекусил! Вы только послушайте!

— Я умылся и оделся. Я не стал будить жену и спустился по лестнице в эту комнату, а потом вышел на улицу. Было немного прохладно, но безветренно.

За холмами появились первые проблески зари. Ночью небо расчистилось; только одно облачко виднелось на восточном горизонте — красно-желтое снизу, озаренное первым светом. Вверху, на дороге кто-то ехал с юга. Сначала я его услышал: ты ведь знаешь, как быстро распространяется звук в безветренном и прохладном воздухе. Потом я его увидел: он сидел в легкой колеснице, в которую были запряжены две лошади, и мчался так быстро, что я хотел уже зайти в дом, чтобы спрятаться. Вместо этого я остался на месте, и, приблизившись ко мне, он сбавил скорость и остановился. Он снял с головы кожаную шапку, и тогда я увидел, что это Маллий Главкия.

— Твой друг?

Хозяин поморщился.

— Чей угодно, только не мой. Раньше он был рабом, и уже тогда отличался дерзостью и заносчивостью. Говорят, рабы подражают своим господам, и это как нельзя более верно в случае с Маллием Главкией.

За холмом в Америи ты найдешь две ветви семьи Росциев, — продолжал он. — Секст Росций, и отец и сын, — люди уважаемые: они и хозяйство поставили, и состояние нажили; другие — это двоюродные братья, Магн и Капитон, и их род. Я всегда считал их подлецами, хотя не могу сказать, что часто имел с ними дело лично. Самое большее — подавал им чашу вина. Но ты можешь сказать, что человек опасен, по одному его виду. Таковы Магны и старик Капитон. Маллий Главкия, тот, что в то утро стремглав примчался с юга, был от рождения рабом Магна, пока Магн его не освободил. В награду за какое-нибудь несказанное преступление, я не сомневаюсь. Главкия продолжал служить Магну и по-прежнему служит. Как только я разглядел, что в колеснице именно он, мне ужасно захотелось отступить в дом, пока он меня не заметил.

— И здоров он, этот Маллий Главкия?

— Здоровее самих богов.

— Хорош собой?

— Волосы светлые, а сам уродлив, как младенец. Лицо красное, тоже какое-то младенческое. Как бы там ни было, примчался он на своей колеснице. «А, рано же ты открылся», — говорит он. Я объяснил ему, что я еще не открывался, и шагнул назад в дом. Только я стал закрывать дверь, как он подставил ногу и помешал мне. Я ему повторяю, что еще не открывался, и пробую закрыть дверь, но он не убирает ногу. Потом он просовывает в проем кинжал. Малоприятное зрелище. Но и того мало. Кинжал не был чистым и не блестел, нет. Лезвие было покрыто кровью.

— Красной или черной?

— Не слишком свежей, но и не слишком старой. На лезвии она почти вся высохла, но в местах, где ее было больше всего, она была еще влажной и красной посередине. Я изо всех сил стараюсь закрыть дверь. Я уже подумывал о том, чтобы закричать, но моя жена пуглива, сына нет дома, а рабы с Главкией не справятся, и тогда откуда мне ждать помощи?.. — Он бросил виноватый взгляд на старика в углу. — Ну, я его и впустил. Он потребовал вина, немедленно, неразбавленного. Я принес ему чашу. Он опорожнил ее одним глотком, а потом швырнул на пол и сказал мне принести бутылку. Он сидел там же, где и ты сейчас, и вылакал все до капли. Несколько раз я пытался выйти из комнаты, но всякий раз, как я делал шаг в сторону, он заговаривал со мной громким голосом, таким тоном и таким образом, что я понял, что он хочет, чтобы я остался и послушал.

Он сказал, что приехал из Рима и пустился в путь еще затемно, чтобы поскорее доставить ужасные известия. Тогда-то он и сказал мне, что Секст Росций мертв. Я не придал этому значения: «Он был стар, — сказал я ему. — Что-нибудь с сердцем?» Главкия расхохотался. «Вроде того, — сказал он. — Нож в сердце, если хочешь знать». И он воткнул окровавленный нож в стол.

Трактирщик вытянул короткую, похожую на обрубок руку. Я опустил глаза и рядом со своей чашей увидел глубокую щель в грубо рубленной древесине.

— Думаю, он видел выражение моего лица. Он снова расхохотался, должно быть, уже порядком захмелев. «Не дрожи, трактирщик, — говорит он. — Это сделал не я. Разве я похож на убийцу? Но это тот самый нож, вынутый прямо из сердца старика». Тут он рассердился. «Да что ты на меня так уставился, — говорит он. — Я же тебе сказал, я этого не делал. Я всего лишь гонец, который приносит дурные вести родственникам и домашним». И после этого он, пошатываясь, вышел за дверь, сел в свою колесницу и был таков. Сможешь ты меня упрекнуть, если я скажу, что с тех пор я не стремлюсь рано вставать?

Я рассматривал стол, отметину, оставленную кинжалом. В неверном свете казалось, что чем дольше я в нее вглядываюсь, тем глубже и черней она делается.

— Так значит, он приехал, чтобы сообщить Сексту Росцию об убийстве его отца?

— Не совсем так. То есть, он приехал для того, чтобы оповестить не Секста Росция, а кое-кого другого. Поговаривают, что Секст услышал новость только в середине дня, когда уже начали расползаться слухи. Он встретил на дороге соседа, который принес ему свои соболезнования, даже не предполагая, что тот еще ничего не слышал. На следующий день из Рима прибыл гонец, направленный челядью покойного — он останавливался в моем трактире, — но к тому времени все уже все знали.

— Тогда к кому же приезжал Главкия? К своему бывшему хозяину Магну?

— Если Магн был в Америи. Но в последнее время этот молодой безобразник чаще всего околачивается в Риме. Говорят, он якшается с разбойниками и выполняет поручения своего старшего брата; я имею в виду старого Капитона. Вероятно, Главкия направился со своей новостью прямиком к нему. Хотя трудно ожидать, чтобы Капитон проливал слезы по старому Сексту; две ветви рода Росциев терпеть не могут друг друга. Их вражда тянется уже многие годы.

Окровавленный нож, гонец, посланный посреди ночи, старинная семейная вражда; вывод казался очевидным. Я поджидал, чтобы мой собеседник высказал его сам, но он только вздохнул и покачал головой, словно бы достигнув конца своего рассказа.

— Но конечно же, — сказал я, — принимая во внимание то, что ты мне рассказал, никто не верит в то, что Секст Росций убил своего отца.

— Как раз этого я никак не могу взять в толк. Не понимаю, и все. Потому что всем известно, во всяком случае, у нас, что старого Секста Росция убили люди Суллы или, по крайней мере, какая-то банда, действующая от имени Суллы.

— Что?

— Старик был проскрибирован. Его провозгласили врагом государства. Внесли в списки.

— Нет. Ты, наверно, ошибаешься. Ты путаешь его с кем-то другим.

— Допустим, кроме него в наших краях было еще несколько людей, которые вели дела и имели дом в Риме и которых внесли в списки, так что они либо лишились головы, либо бежали. Но я не спутал бы их с Секстом Росцием. Все вокруг знают, что он был проскрибирован.

«Но он был сторонником Суллы», — хотел было сказать я, но вовремя остановился.

— Дело было так, — сказал трактирщик. — Несколько дней спустя из Рима прибыл отряд солдат, и было публично объявлено, что Секст Росций-стар-ший — враг государства и, как таковой, был убит в Риме, а его имущество подлежит насильной конфискации и будет выставлено на аукцион.

— Но ведь был конец сентября. Проскрипции уже несколько месяцев как закончились.

— Думаешь, к тому времени Сулла покончил со всеми своими врагами? Что могло ему помешать выследить еще одного?

Я перекатывал пустую чашу в ладонях, разглядывая ее дно.

— Ты действительно сам слышал объявление?

— Разумеется, слышал. Говорят, сначала они объявили об этом в Америи, но они проделали то же и здесь, потому что некоторые семьи имеют дома в обоих городках. Конечно, мы были потрясены, но войны принесли столько ожесточения, столько утрат, что вряд ли кто-нибудь особенно скорбел о старике.

— Но если то, что ты говоришь, правда, тогда молодой Секст Росций лишился наследства.

— Думаю, да. Какое-то время его видели здесь. По последним слухам, он остановился в Риме, в доме у покровительницы его старика. Что ж, очевидно, в этой истории много такого, что скрыто от посторонних глаз.

— Очевидно. И кто же купил поместья старика?

— Говорят, у него было тринадцать имений. Старый Капитон был, пожалуй, первым в очереди, потому что ему достались три самых лучших поместья, включая и старинное родовое гнездо. Говорят, он сам вытолкал молодого Секста прочь, буквально вышвырнул его за дверь. Но все чин-чинарем: теперь это его собственность; он предложил за нее больше всех на государственном аукционе в Риме.

— А другие имения?

— Их все скупил какой-то богач из Рима; не припомню, чтобы когда-нибудь слышал его имя. Может, он даже носа не показывал в Америи — еще один городской помещик, скупающий землю в деревне. Наверняка такой же, как и твой наниматель. Ну да это не наша забота. Это был последний лакомый кусочек, но его уже прибрали к рукам. В Америи хорошей земли не найдешь, отправляются дальше.

Я посмотрел в открытую дверь. Веспа была привязана, и ее хвост отбрасывал причудливую, длинную тень, беспокойно подрагивавшую на пыльном полу перед входом. Тени удлинились; день быстро догорал, и я не знал, что буду делать ночью. Я достал несколько монет из кошелька и выложил их на стол. Трактирщик сгреб их и исчез в узком проходе в дальнем конце лавки, повернувшись боком, чтобы протиснуться внутрь.

Старик повернул ко мне голову и, заслышав шум, навострил уши.

— Скареда, — пробормотал он. — Получив монету, он спешит запрятать ее в свой сундучок. Каждый час должен их пересчитывать, никак не может дождаться закрытия. И всегда был жирной, жадной свиньей. Он сын своей матери, не мой, это сразу видно.

Я тихо шагнул к двери, но, как оказалось, недостаточно тихо. Старик вскочил и закрыл собой проход. Казалось, он всматривался мне в лицо сквозь молочную плеву, застилавшую его глаза.

— Послушай, незнакомец, — сказал он. — Ты здесь не для покупки земли. Тебя привело сюда это убийство, а?

Я попытался придать лицу безразличное выражение, но сообразил, что в этом нет нужды.

— Нет, — ответил я.

— На чьей ты стороне? На стороне Секста Росция или его обвинителей?

— Я же сказал тебе, старик…

— Хорошенькая загадка, а? Государство вносит старика в проскрипционные списки, а затем его же сына обвиняют в преступлении. И разве не странно, что выгоду из этого извлекает старый паскудник Капитон? Еще более странно, что этот Капитон первым во всей Америи прознал об убийстве, что с известием об этом к нему посреди ночи отправился Главкия, которого мог послать только один человек — этот мерзавец Магн. Как мог он узнать о случившемся так быстро и зачем он направил гонца и как к нему попал окровавленный кинжал? Тебе все ясно, не так ли? Так ты, по крайней мере, думаешь.

Мой сын говорил тебе, что молодой Секст не виновен, но мой сын — дурак, и ты окажешься дураком, если его послушаешь. Он говорит, будто слышит все, что говорится в этой комнате, но он не слышит ничего; он всегда слишком занят болтовней. Только я все слышу. Десять лет, с тех пор как я потерял зрение, я только и делаю, что учусь слушать. До этого я никогда ничего не слышал: я думал, что слышал, но я был глух, как и ты, как глух всякий зрячий. Ты не поверишь, как много я слышу. Каждое слово, произнесенное в этой комнате, иногда даже то, о чем молчат. Я слышу то, что другие шепчут себе под нос, хотя они даже не подозревают, что их губы шевелятся, что из их уст вылетает дыхание.

Я тронул старика за плечо, думая мягко его отстранить, но он стоял неколебимо, как брус железа.

— Секстов Росциев, и отца и сына, я знал много лет. И дай мне сказать, пусть это покажется невозможным, какие бы доказательства ни были у тебя в руках, за убийством отца стоит сын. Как они друг друга ненавидели! Это началось, когда Росций взял себе вторую жену, и она родила ему Гая — сына, которого он портил и баловал до самой его смерти. Я помню день, когда он принес младенца в этот трактир и всем в комнате давал подержать своего хорошенького златовласого мальчика, да и где на свете найдешь человека, который не гордился бы новым сыном. А в это время молодой Секст стоял в дверях — забытый, брошенный, весь раздувшийся от ненависти, точно жаба. Тогда у меня еще были глаза. Я не помню, как выглядит цветок, но по-прежнему вижу лицо юноши и его глаза, в которых застыла жажда убийства.

Мне показалось, что я слышу шаги трактирщика, и я оглянулся.

— Смотри на меня! — пронзительно закричал старик. — Не думай, что я не знаю, когда ты отворачиваешься: я знаю об этом по звуку твоего дыхания. Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! И выслушай правду: сын ненавидел отца, а отец ненавидел сына. Год за годом в этой самой комнате я чувствовал, как растет, как нагнаивается ненависть. Я слышал слова, которые оставались непроизнесенными, — слова гнева, обиды, мщения. И кто поставит им это в упрек, особенно отцу — иметь такого сына, такую неудачу, такое разочарование. Жадная маленькая свинья — вот чем он стал. Жадный, разжиревший, непочтительный. Вообрази, какая тоска, какая горечь! Разве удивительно, что мой внук никогда не навещает своего отца? Говорят, Юпитер требует, чтобы сын повиновался отцу, а отец — своему отцу, но какой порядок может быть в мире, где люди слепнут или жиреют, точно свиньи? Наш мир разрушился, погиб, и нет ему избавления. В нем так темно…

Устрашенный, я шагнул назад. В следующее мгновение толстый трактирщик отпихнул меня в сторону, схватил старика за плечи и убрал его с прохода. Я вышел на улицу и посмотрел назад. Молочно-белые глаза старика были прикованы ко мне. Он продолжал что-то бормотать. Его сын отвернулся.

Я отвязал Веспу и сел верхом; через оставшуюся часть Нарнии и через мост я проскакал так быстро, как только мог.

Глава семнадцатая

Казалось, Веспа не меньше моего была рада оставить Нарнию позади. На последнем отрезке дневного пути я упорно ее подгонял, но она скакала без жалоб. Когда мы достигли развилки прямо к северу от Нарнии, она не выказала ни малейшего желания остановиться.

На скрещенье дорог стояла общественная поилка. Я не спеша напоил лошадь, после каждых нескольких глотков натягивая поводья. За поилкой стоял примитивный указательный столб — насаженный на палку козлиный череп. На побелевшем лбу кто-то нарисовал стрелку, указывающую налево, и приписал слово АМЕРИЯ. Я свернул с широкого Фламиниева пути на боковую америйскую дорогу — узкую тропу, петлявшую в направлении седловины крутой горной гряды.

Дорога пошла вверх. Веспа начала наконец уставать, и подергиванье задней части ее корпуса заставляло меня скрипеть зубами. Я наклонился вперед, поглаживая ее шею. По крайней мере, дневная жара мало-помалу рассеивалась, и мы двигались под прохладной сенью горного кряжа.

Неподалеку от вершины я догнал группу рабов, обступивших повозку и помогавших быку втянуть ее на гребень горы. Телега кренилась, качалась и в конце концов достигла ровного места. Рабы прислонились друг к другу; кто-то облегченно улыбался, усталые лица других не выражали ничего. Я подъехал к вознице и подал ему знак рукой.

— И часто вы совершаете такие прогулки? — спросил я.

Услышав меня, мальчик вздрогнул, затем улыбнулся.

— Только если есть что отвезти на рынок в Нарнию. Куда опаснее спускаться с этого холма.

— Могу себе представить.

— В прошлом году мы потеряли здесь раба. Он помогал притормаживать телегу на пути вниз и попал под колесо. Со стороны Америи спуск гораздо более пологий.

— Все одно — дорога вниз. Это наверняка порадует мою лошадь.

— Красивое животное. — Он поглядел на Веспу с восхищением деревенского мальчишки.

— Выходит, — сказал я, — ты живешь в Америи?

— Почти. Неподалеку от города, у подножия холма.

— Может, ты подскажешь мне, как отыскать дом Секста Росция?

— Ну да. Правда, Секст Росций здесь больше не живет.

— Ты говоришь о старике?

— О, ты имеешь в виду того, которого убили? Если ты ищешь именно его, ты найдешь то, что от него осталось, на семейном кладбище. Насколько я знаю, он никогда не жил в Америи, по крайней мере на моей памяти.

— Нет, я ищу не старика, а его сына.

— Раньше он жил рядом с моим отцом, если ты говоришь о том, у кого были две дочери.

— Да, у него есть дочь примерно твоего возраста. Очень милая девушка.

Мальчишка ухмыльнулся.

— Очень милая. И очень дружелюбная. — Он изогнул брови, пытаясь придать себе светский вид. В моем мозгу вспыхнул образ нагой Росции. Я видел, как, поникшая, удовлетворенная, она прижимается к стене, и видел коленопреклоненного Тирона, который, возможно, был у нее не первым.

— Скажи, как мне найти его дом? — сказал я.

Он пожал плечами:

— Я, конечно, могу рассказать, как его найти, но я ведь уже говорил: дом ему больше не принадлежит. Секста Росция из него прогнали.

— Когда?

— Месяца два назад.

— И кто же его прогнал?

— Закон, изданный в Риме. Его отца проскрибировали. Ты знаешь, что это значит?

— Чересчур хорошо, к сожалению.

Он провел пальцем по горлу:

— А потом у тебя отнимают всю твою землю и все деньги. Семье не достается ничего. В Риме провели какой-то аукцион. Мой отец говорил, что он был бы не прочь прикупить немного земли, особенно соседние участки. Но он сказал, что из этого ничего не выйдет. Победители аукционов предопределены. Ты должен быть другом друга Суллы либо знать, кому сунуть взятку.

Итак, рассказ о проскрипции я слышал уже дважды. Он выглядел бессмыслицей, но если это правда, то доказать невиновность Секста Росция в убийстве собственного отца не составит никакого труда.

— А скажи, кто там живет теперь?

— Старик Капитон. Он купил родовой дом и лучшие обрабатываемые земли. Мой отец стал плеваться, когда услышал, что Капитон будет нашим новым соседом. Капитон разрешил Сексту вместе с семьей остаться там на всю зиму. Люди думали, что это только справедливо, что Капитон должен пожалеть его. А потом он взял и вышвырнул его вон навсегда.

— И никто его не приютил? У Секста Росция наверняка имелись друзья, которые были ему чем-нибудь обязаны?

— Ты не поверишь, как быстро человек может растерять друзей, если на него свалились неприятности из Рима; так говорит мой отец. Кроме того, Росций всегда держался особняком. Нельзя сказать, чтобы он был похож на человека, который имеет много друзей. Полагаю, что мой отец был ему ближе всех, ведь мы соседи и все такое. После того, как Капитон дал ему пинка, он провел несколько ночей под нашей крышей. Он, его жена и дочери, — мальчик запнулся, и по его глазам я понял, что он думает о Росции. — Но он не задержался в Америи надолго. Он помчался прямиком в Рим. Говорят, у старика была влиятельная покровительница, и Секст отправился просить ее о помощи.

Какое-то время мы ехали молча. Колеса телеги скрипели и дребезжали по изрезанной колеями дороге. Рабы тащились рядом.

— Ты говорил, что старика проскрибировали, — напомнил я.

— Да.

— А когда об этом объявили, никто не протестовал?

— О, да. К Сулле отправилась делегация и все такое. Но если ты действительно хочешь разузнать об этом, тебе придется поговорить с моим отцом.

— Как его имя?

— Тит Мегар. А я — Луций Мегар.

— Меня зовут Гордианом. Да, я очень хотел бы побеседовать с твоим отцом. Скажи, как, по твоему мнению, он отнесется к тому, что ты привезешь домой на обед первого встречного?

Мальчик внезапно насторожился:

— Думаю, это зависит…

— От чего?

— Судя по твоим разговорам, ты как-то заинтересован в Капитоне и его землях?

— Так и есть.

— И на чьей же ты стороне?

— Я на стороне Секста и против Капитона.

— Тогда, думаю, отец будет рад тебя видеть.

— Хорошо. До вашего дома еще далеко?

— Видишь, справа поднимается дым, вон над теми деревьями? Это там.

— Совсем близко. А где живет Капитон?

— Чуть дальше, по другую сторону дороги — слева. Когда мы завернем за угол, на какое-то время покажется его крыша.

— Очень хорошо. Сделай для меня вот что: когда приедешь домой, скажи отцу, что этим вечером с ним хочет поговорить один человек из Рима. Скажи, что я друг Секста Росция. Я бы подождал до утра, но у меня нет времени. Если он пригласит меня к столу, я буду очень признателен. Если предложит ночлег, я буду признателен вдвойне: я могу спать и в сарае. Он оскорбится, если я предложу ему деньги?

— Вполне вероятно.

— Тогда не буду. Здесь мы на время расстанемся.

Мы обогнули изгиб дороги, и сквозь деревья я разглядел вдалеке красную черепичную крышу, озаренную закатным солнечным светом.

— Куда ты направляешься?

— Собираюсь ненадолго заглянуть к вашему новому соседу. Возможно, в этом нет никакого смысла, но, по крайней мере, я хоть увижу место, а может, и его самого. — Я помахал мальчику рукой и потихоньку перевел Веспу на ровную рысь.

Дом, в котором Секст Росций родился и вырос, которым он управлял в отсутствие отца, был превосходным образчиком идеальной загородной виллы. То был внушительный двухэтажный особняк с красной глиняной крышей, окруженный беспорядочным скоплением навесов и сараев. В слабеющем свете дня я слышал звон коровьих колокольчиков и блеянье овец: пастухи гнали стада домой. Я видел работников, тяжелой поступью возвращавшихся с полей через виноградники: казалось, будто над морем листьев и усиков плывет долгая череда кос. Острые лезвия отражали последние лучи заходящего солнца, и их холодный блеск напоминал цвет крови.

В главном доме вовсю шел ремонт. Фасад почти полностью скрыли от взоров ряды рабочих помостов и проволочная сетка, а с двух сторон к нему пристраивались симметричные крылья. Новые крылья были пусты и недостроены. Всматриваясь в остов левого крыла, я смог разглядеть, что за домом разбивают правильный сад; среди решеток и земляных работ нетерпеливо расшагивал важный, напыщенный человек с красным лицом, который рявкающим голосом раздавал приказания группе рабов. Рабы опирались на лопаты или вертели в руках заступы; на их запыленных лицах отпечатались усталость, унижение, свойственные людям, давно привыкшим к окрикам и ругани.

Хозяин продолжал шуметь и, судя по всему, останавливаться не собирался. Он шагал взад и вперед, махал руками и пригоршнями зачерпывал воздух. То был почти старик с седыми волосами и согбенной спиной. Его лицо я мог видеть только мельком, потому что он беспрестанно вертел им по сторонам. Кожа его была изборождена глубокими морщинами, рябинами и шрамами. Нос, щеки и подбородок, казалось, сливаются в одно неразличимое целое. Примечательны были только его глаза: они ярко блестели в догорающем свете дня, подобно лезвиям плывущих вдалеке кос.

Я спешился и, держа Веспу за поводья, тихо постучал в дверь. Мне открыл высокий, худой раб, который смиренно опустил глаза и испуганным шепотом сообщил, что его хозяин занят и находится вне дома.

— Я знаю, — сказал я. — Я видел его в саду: он устроил там настоящий смотр. Но не твой хозяин мне нужен.

— Не мой хозяин? Я боюсь, хозяйка тоже не может вас принять. — Раб поднял глаза, но недостаточно высоко, чтобы встретиться со мной взглядом.

— Скажи, Капитон давно стал твоим хозяином?

Он нахмурился, словно бы соображая, не опасен ли мой вопрос.

— Нет, совсем недавно.

— Он стал им только после того, как поместье перешло в новые руки, ты это хочешь сказать? Другими словами, ты достался ему вместе с домом.

— Это верно. Но прошу вас, мне, наверно, следует сообщить хозяину…

— Нет, скажи мне вот что: отцу твоего прежнего хозяина прислуживали в Риме два раба; их звали Феликс и Хрест. Ты их знаешь?

— Да. — Он нерешительно кивнул. Казалось, он заметил что-то интересное у меня под ногами.

— Когда старик был убит, они были с ним в Риме. Где они сейчас?

— Сейчас они…

— Да?

— Некоторое время они оставались здесь, в этом доме. Они служили моему прежнему хозяину Сексту Росцию, когда он жил здесь как гость моего нового хозяина Капитона.

— А после отъезда Секста Росция? Он взял их с собой?

— О, нет. Они остались здесь еще на какое-то время.

— А потом?

— Я думаю… конечно, я не знаю наверняка…

— Что такое? Говори прямо.

— Наверно, тебе следует поговорить с моим хозяином Капитоном.

— Не думаю, что твой хозяин будет со мной разговаривать, а если и будет, то совсем недолго. Как тебя зовут?

— Кар. — Он слегка вздрогнул и навострил уши, как будто услышал какое-то движение в доме, но звук раздавался снаружи. В тихих сумерках я отчетливо расслышал напыщенный голос Капитона, доносившийся с тыльной стороны дома; на этот раз к нему присоединился грубый женский голос. По всей видимости, они вступили в перепалку прямо на виду у рабов.

— Скажи, Кар, Секст Росций был лучшим хозяином, чем Капитон?

Некоторое время он переминался с ноги на ногу, как человек с переполненным мочевым пузырем, а потом почти незаметно кивнул.

— Тогда ты, наверно, поможешь мне, если я скажу, что я друг Секста Росция. Лучший из всех друзей, которых он после себя оставил. Мне очень нужно узнать, где находятся Феликс и Хрест.

На его лице отразилась еще большая мука, и я подумал, что он сейчас скажет, что они мертвы. Вместо этого он украдкой оглянулся и вновь уставился мне под ноги.

— В Риме, — ответил он. — Мой хозяин продал их своему городскому компаньону. Ну, тому, кто завладел всем богатством Секста Росция.

— Ты имеешь в виду Магна.

— Нет, другого. — Он понизил голос: — Его кличут Золотым. Феликс и Хрест в Риме, в доме человека по имени Хрисогон.

Хрисогон — греческое слово: златорожденный. Какое-то мгновение это имя смутно вертелось в моем мозгу, и вдруг мне почудилось, что в ушах у меня разорвался гром. Слово стало ключом, который вложил мне в руку ничего не подозревающий раб, — блестящим, золотистым ключом, который раскроет тайну убийства Секста Росция.

В саду по-прежнему раздавались напыщенные речи Капитона и вопли его жены.

— Ничего не говори своему хозяину, — шепнул я рабу. — Ты понял? Ничего.

Я повернулся к столбу и сел верхом на Веспу. Думая, что мы наконец оказались на месте, она недовольно фыркнула и потрясла головой; я ласково тронул ее с места. Отъезжая, я одним глазом посматривал назад, обеспокоенный тем, чтобы меня не увидел Капитон. Никто не должен знать о том, что я побывал здесь. Никто не должен знать, где я остановился на ночлег. «Хрисогон», — повторял про себя я, качая головой. Громкое имя. Мысль об опасности заставила меня вздрогнуть. Разумеется, опасность подстерегала меня и прежде, зато теперь у меня открылись глаза.

Я выехал на главную дорогу и поскакал к развилке, которая приведет меня к дому Тита Мегара. Над деревьями в угасающем свете я видел поднимающийся к небу дымок, который обещал мне уют и отдых. Я поднялся на небольшой взгорок и внезапно увидел, что от Фламиниевой дороги ко мне приближаются два всадника. Их кони двигались медленно и выглядели столь же уставшими, как и Веспа. Казалось, утомленные долгой ездой седоки почти дремлют, потом — один за другим — они посмотрели вверх, и я увидел их лица.

Навстречу мне ехали крупные, широкоплечие мужчины, которые были одеты в легкие летние туники, оставлявшие их мускулистые руки неприкрытыми. Оба были гладко выбриты. У того, что скакал справа, были косматые черные волосы, сердитые глаза и свирепый рот; в левой руке он держал поводья. У его спутника были грубые волосы соломенного цвета; он походил на уродливого и неповоротливого зверя; он был настолько громаден, что лошадь его напоминала отягощенного чрезмерной поклажей пони; одна щека была исполосована тремя изящными, параллельными царапинами — то был след кошачьих когтей, который невозможно спутать ни с чем.

Сердце мое забилось так сильно, что я испугался, как бы они не услышали его стук. Проезжая мимо, они окинули меня холодным взглядом. Я попытался кивнуть и слабым голосом поздоровался. Они ничего не ответили и уставились на дорогу. Я пришпорил Веспу и немного спустя осмелился оглянуться. Они одолели невысокий пригорок и свернули на дорогу, ведущую к дому Капитона.

Глава восемнадцатая

— Черноволосый, — сказал мой хозяин, — это, несомненно, Магн. Да, он уже много лет хромает на левую ногу; никто не знает точно почему. Он объясняет это по-разному. Иногда он говорит, что охромел из-за сумасшедшей римской шлюхи, иногда утверждает, что то был ревнивый муж или гладиатор, с которым он схлестнулся на попойке. Всякий раз утверждает, что убил обидчика, и, наверное, это правда.

— А другой — уродливый гигант со светлыми волосами?

— Не сомневаюсь, что это Маллий Главкия. Вольноотпущенник Магна, а ныне его правая рука. Магн проводит много времени в Риме, пока его двоюродный брат Капитон занимается перестройкой виллы Росция; Главкия бегает от одного к другому, словно пес, таскающий кости.

Мир погрузился во мрак и был полон звезд. Лунный свет играл над чередой низких холмов, окуная их в серебро. Я сидел с Титом Мегаром на крыше его дома, откуда открывался широкий вид на юг и запад. Вдоль горизонта тянулась полоса высоких холмов, очерчивавших дальний край долины, где за ними протекал Тибр. Неподалеку виднелись несколько огней и освещенных луной крыш заснувшей Америи, а слева, за деревьями, размером с ноготь большого пальца виднелся верхний этаж дома, где собрались на ночь Капитон, Магн и Маллий Главкий. В доме светилось одно-единственное окно, бросавшее бледный коричневато-желтый отсвет.

Тит Мегар не был светским человеком, зато хозяином был превосходным. Он лично встретил меня у дверей и немедленно распорядился отвести Веспу к нему на конюшню. Он отказался обсуждать любые скользкие вопросы за столом, заявив, что от подобных разговоров бывает несварение желудка. Вместо этого во время трапезы каждый из его пятерых детей пропел по очереди песню. Пища была обильной и свежей; вино оказалось отменным. Я понемногу расслабился, а страхи мои рассеялись; наконец, я развалился на диване в саду, разбитом на крыше дома. Внизу, в открытом перистиле собрались женщины и дети. Одна из дочерей Тита пела, другая играла на лире. В теплом вечернем воздухе раздавались сладостные, низкие звуки, которым отвечало смутное эхо; казалось, будто музыка доносится откуда-то из колодца. Отец пригласил посидеть с нами Луция, который слушал и молчал.

Я был настолько утомлен ездой, что едва мог пошевельнуться, и почти жалел о том, что меня встретили так радушно. Я лежал на диване, держа в одной руке чашу с теплым вином, борясь со сном, вглядываясь в безмятежный покой долины и спрашивая себя о том, какие преступные тайны скрываются под пеленой этой безмятежности и тишины.

— Этот Маллий Главкия приходил прошлым вечером ко мне домой, — сказал я, — вместе с каким-то другим головорезом. Я в этом уверен: следы когтей не оставляют сомнений. И он же всю ночь несся как демон вскачь, чтобы сообщить Капитону известие об убийстве Секста Росция. Конечно, в обоих случаях он действовал по поручению одного и того же человека.

— Главкия не делает ничего без приказа от Магна; он вроде тех марионеток, что показывают на ярмарках.

Тит пристально смотрел на звезды. Я закрыл глаза и представил, что рядом со мной на диване лежит Бетесда, которая теплее вечернего ветерка, нежнее бледных, прозрачных облаков, несущихся под прибывающей луной. В перистиле послышался взрыв женского смеха, и мне подумалось, как хорошо вписалась бы она в простоту деревенского обихода.

Тит глотнул вина:

— Итак, Секст ушел, и теперь его обвиняют в убийстве старика. Это для меня новость; думаю, мне следует чаще наведываться в Нарнию и слушать, о чем говорят в трактире. А ты здесь, чтобы разнюхать правду. Удачи. Она тебе понадобится. — Он покачал головой и подался вперед, внимательно изучая огни на вилле своего нового соседа. — Капитон и Магн хотят, чтобы он навсегда сошел с их дороги. Они не успокоются, пока не сживут его со света.

Я бросил взгляд в сторону виллы Капитона, потом посмотрел вверх на звезды. Все, чего я хотел, — это уснуть. Но кто знает, вдруг поутру мой хозяин будет не столь разговорчив?

— Расскажи мне, Тит Мегар… — Под действием вина и усталости голос мой пресекся.

— О чем тебе рассказать, Гордиан из Рима? — Его речь была невнятной. Он выглядел таким воздержанным, таким умеренным во всем человеком, что я отнес его к тому типу людей, которые позволяют себе выпить только в доброй компании.

— Расскажи мне все. Все, что знаешь о смерти старого Секста Росция, о его вражде с Капитоном и Магном, обо всем, что произошло потом.

— Грязная история, — проворчал он. — Каждый знает, что все это дело пованивает, но никто ничего не делает. Я пробовал, но ничего не добился.

— Начни с начала. Вражда между покойным Секстом Росцием и его родственниками, Магном и Капитоном, — откуда пошла?

— Они унаследовали ее с самого рождения. У них был один дед; отец Секста был старшим из троих сыновей; Капитон и Магн — сыновья младших сыновей. Когда отец умер, почти все имущество перешло к старшему сыну, естественно, — к отцу старого Секста Росция. Ну, тебе известно, как это бывает: иногда все улаживается миром, а иногда дело кончается безобразным разрывом. Кто знает все эти мелкие подробности? Я только знаю, что двоюродные братья вели вражду уже во втором поколении. Капитон и Магн всегда были против старого Секста, все время мечтали завладеть большей частью семейного состояния. Так или иначе, а они своего добились. Несколько доверчивых простаков из Америи думают, что на них просто снизошло благословение Фортуны. Любой здравомыслящий человек поймет, что они замочили руки в крови, хотя им и хватило ума, чтобы отмыться.

— Ну хорошо; отец старого Секста Росция наследует имущество семьи, оставляя других родственников практически с пустыми руками. Секст-старший — главный наследник, стало быть, он — старший сын в семье?

— Единственный сын; Росции не слишком плодовиты.

— Очень хорошо, Секст-старший становится наследником, к вящей досаде своих обедневших двоюродных братьев Капитона и Магна. Насколько они обеднели?

— Отец Капитона остался владельцем одной из усадеб неподалеку от Нара; на жизнь ему хватало. Хуже всех пришлось Магну. Его отец потерял единственную унаследованную усадьбу и в конце концов покончил с собой. Поэтому-то Магн и перебрался в Рим, чтобы пробить себе дорогу там.

— Да, они озлоблены. И если Магн отправился поучиться жизни в Рим, то убийство — самый легкий из уроков. А теперь поправь меня, если мне изменяет память: старый Секст был женат дважды. От первого брака у него сын Секст. Жена умирает, и Секст-отец женится снова. У него рождается второй сын, Гай, а любимая молодая жена умирает при родах. Молодой Секст ведет хозяйство, пока его отец и Гай живут в Риме. Но однажды, три года тому назад, накануне триумфа Суллы, молодой Секст вызывает отца и брата домой в Америю, и во время их пребывания здесь Гай умирает от какой-то отравы. Ответь мне, Тит, что говорят об этом в Америи?

Он пожал плечами и снова глотнул вина.

— Гая здесь мало кто знал, хотя каждый тебе скажет, что он был красавцем. Лично мне он казался чересчур легкомысленным и утонченным; думаю, так воспитал его отец, приучив к наемным учителям и изысканным вечеринкам. Мальчик не виноват.

— Но его смерть — в Америи поверили, что это несчастный случай?

— Такого вопроса даже не возникло.

— Представь, что она не была случайной. Могли ли Капитон и Магн быть как-то к ней причастны?

— Ну, это ты, пожалуй, загнул. Чего бы они этим добились? Конечно, причинили бы горе отцу, но не более того. Если бы им хотелось кого-нибудь убить, то почему не самого старика или не всю его семью? Капитон, конечно, разбойник. Он забил до смерти не одного раба, и говорят, что в Риме он столкнул в Тибр совершенно незнакомого человека только за то, что тот не уступил ему дорогу на мосту, а потом нырнул вслед за ним, чтобы убедиться в том, что его обидчик утонул. Я не исключаю того, что он и Магн убили Гая из чистой жестокости, но не думаю, что это предположение правдоподобно.

— Согласен. Это всего лишь случайная подробность. — Возможно, дело было в том, что вино разогрело мою кровь, или же повеяло свежестью от холмов; я ощутил внезапную бодрость и прилив сил. Я всматривался в свет, горевший в доме Капитона. Он колыхался на вздымающихся зыбях теплого воздуха и, казалось, уставился на меня своим зловещим оком. — Давай тогда вернемся к прошлому сентябрю. Секст Росций убит в Риме. Свидетели видели главаря — сильного человека в черной одежде, хромого на левую ногу.

— Магн! В этом нет ни малейшего сомнения.

— Главарь, по-видимому, был знаком с жертвой. Кроме того, он левша и весьма силен.

— Магн, кто же еще?

— Ему помогали два других головореза. Один — светловолосый гигант.

— Маллий Главкия.

— Да. Другой — кто знает? Лавочник говорит, у него была борода. Вдова Полия могла бы узнать их всех, но ее ни за что не уговоришь дать показания. В любом случае именно Главкия прибывает на следующее утро, еще до рассвета, чтобы сообщить новость Капитону, и при нем окровавленный нож.

— Что? Об этой подробности я раньше не слышал.

— О ней рассказал мне трактирщик в Нарнии.

— А, тот, у которого слепой отец. Оба совершенно слабоумные. Слабая кровь.

— Возможно. А может, и нет. Трактирщик сказал мне, что Главкия явился с сообщением прямиком к Капитону. Кто первым рассказал о смерти отца Сексту Росцию? — Я посмотрел на него и поднял бровь.

Тит кивнул:

— Да, это был я. Я услышал об этом рано утром у городского колодца в Америи. Встретив в разгар дня Секста, я думал, что он уже все знает. Но когда я принес ему свои соболезнования, его лицо приняло весьма странное выражение; ты должен знать, что отец и сын не особенно любили друг друга. В его глазах я увидел страх.

— А удивление? Он был потрясен?

— Не совсем так. Скорее растерян и напуган.

— Так. На следующий день прибывает более почтенный вестник, посланный римской челядью старика.

Тит кивнул.

— А еще через день привезли его останки. Росции хоронят своих на маленьком холме за виллой; в ясную погоду отсюда видны погребальные стелы. На восьмой день Секст похоронил отца, после чего погрузился в семидневный траур. Но так его и не закончил.

— Почему?

— Потому что в эти дни прибыли солдаты. Должно быть, они пришли из Волатерр, что к северу отсюда; в тех местах Сулла добивал последних мари-анцев в Этрурии. Так или иначе, солдаты появились в наших местах и объявили на городской площади о том, что Секст Росций-старший провозглашен врагом государства и что его смерть в Риме была законной казнью по повелению нашего высокочтимого Суллы. Его имущество полностью отходит к государству. Все будет продано с аукциона — земли, дома, драгоценности, рабы. Они объявили дату и место: аукцион должен был состояться где-то в Риме.

— И как повел себя молодой Секст?

— Никто не знает. Он уединился на вилле, отказываясь покидать дом и принимать посетителей. Вел себя, как и подобает тому, кто скорбит об усопшем, но ведь ему грозила потеря всего, что у него есть. Люди начинали поговаривать, что, может, это и правда — что его отец проскрибирован. Кто знает, чем занимался старик у себя в Риме? Может, он был разведчиком марианцев, может, был уличен в покушении на жизнь Суллы.

— Но по закону проскрипции закончились в первый день июня. Росций был убит в сентябре.

Тит пожал плечами.

— Ты говоришь, как адвокат. Если Сулла желал его смерти, то почему он должен заботиться о законности? Ведь, как диктатору, ему достаточно провозгласить убийство казнью.

— Аукцион привлек к себе много интереса?

— Всем известно, что его исход был определен заранее. К чему суетиться? Кто-нибудь из друзей Суллы покончит с этим, заплатив за все гроши, а каждый, кто попробует с ним тягаться, будет выведен из зала. Поверь мне, мы все были изумлены, когда Магн и шайка римских головорезов показались у дверей Секста с какой-то официальной повесткой, которая предписывала ему выдать все свое имущество и немедленно удалиться.

— И что же, от него так легко отделались?

— Никто не видел, что случилось на самом деле, за исключением, конечно, рабов. Люди любят приврать. Одни говорят, что Магн застал его, когда он сжигал мирру над могилой отца, выбил курильницу у него из рук и, приставив к нему пику, отогнал его от святилища. Другие говорят, что Магн сорвал одежду у него со спины и голым выгнал его на дорогу, натравив на него охотничьих собак. Ни той, ни другой истории от Секста я не слышал; он отказывался разговаривать об этом, а мне не хотелось его смущать.

В любом случае, Секст вместе с семьей провел одну ночь в доме его друга — купца из Америи, а на следующее утро в усадьбу въехал Капитон. Можешь себе вообразить, как это всех удивило. Но кое-кому это пришлось по душе: в этой долине и у Секста были враги, и у Капитона — друзья. Секст идет прямо к Капитону. И снова беседа происходит без свидетелей. В конце концов Капитон позволяет Сексту вернуться в поместье и размещает его в угловом домике, где у них обычно живут поденщики во время жатвы.

— Этим все и кончилось?

— Не совсем. Я собрал заседание америйского городского совета и сказал, что мы должны что-то сделать. Потребовались долгие уговоры, поверь мне, прежде чем убедить некоторых из наших стариканов принять решение. И все это время на меня бросал свирепые взгляды Капитон — да-да, он заседал вместе с нами, ведь он входит в наш досточтимый городской совет. Наконец, было решено, что нам следует опротестовать внесение Секста Росция в проскрипционные списки, чтобы попытаться очистить его имя и добиться возвращения имущества его сыну. Капитон со всем согласился. Сулла по-прежнему стоял лагерем под Волатеррами; с ходатайством о нашем деле была послана делегация из десяти человек: там был я, Капитон и восемь других.

— И что ответил Сулла?

— Мы его так и не увидели. Сначала нас заставили дожидаться. Пять дней они протомили нас в ожидании, словно мы были варварами, испрашивающими милостей, а не римскими гражданами, ходатайствующими перед государством. Терпение было на исходе, в наших рядах поднялся ропот; остальные легко бы все бросили и немедленно отправились восвояси, если бы я их не пристыдил и не уговорил остаться. Наконец нам было позволено увидеть не самого Суллу, но его представителя: египтянина по имени Хрисогон. Ты о нем слышал? — спросил Тит, увидев тень, пробежавшую у меня по лицу.

— О да. Говорят, это молодой человек, наделенный природным очарованием и замечательной статью, а кроме того — разумом и честолюбием, чтобы извлечь из них все возможные преимущества. Он начинал как раб в доме Суллы и до седьмого пота трудился в саду. Но Сулла умеет разглядеть красоту и не любит безучастно взирать на то, как она увядает под гнетом поденщины. Хрисогон стал его фаворитом. Это произошло несколько лет назад, когда была еще жива первая жена Суллы. В конце концов Сулла пресытился телом своего раба и вознаградил его свободой, богатствами и видным местом в своем окружении.

Тит фыркнул:

— А я никак не мог понять, в чем же дело. Нам сказали лишь то, что Хрисогон — человек могущественный, имеющий доступ к уху Суллы. Я говорил им, что мы хотим видеть самого диктатора, но все секретари и помощники только качали головами, словно я был ребенком, и отвечали, что в наших же интересах сначала завоевать сочувствие этого Хрисогона, который потом доложил бы о нашем деле Сулле.

— И что же, он доложил?

Тит разочарованно посмотрел на меня.

— Дальше было так: мы наконец добились приема; мы были введены и остались стоять в присутствии его Златейшества, который сидел, уставясь в потолок, как будто его оглушили, стукнув по лбу молотком. Наконец он снизошел до нас: он прищурил свои голубые глаза и из милости окинул нас беглым взглядом. А потом он улыбнулся. Могу поклясться, что тебе никогда не приходилось видеть такой улыбки; словно сам Аполлон сошел на землю. Взгляд его был немного отчужденным, но в нем не было холодности. Было похоже, что ему жаль нас и грустно: с такой грустью взирают боги на простых смертных.

Он кивнул. Наклонил голову. Когда он смотрит на тебя, не отрываясь, у тебя возникает ощущение, что высшее существо оказывает тебе великую милость уже тем, что просто признает твое существование. Он выслушал наше прошение и после этого каждый из нас сказал несколько слов от себя; каждый, кроме Капитона, который стоял сзади, застывший и безмолвный, точно камень. А потом Хрисогон поднялся со своего кресла и расправил плечи. Он убрал со лба золотистый локон и приложил палец к губам, словно погруженный в тяжелую думу. И как же были смущены мы — жалкие смертные, самонадеянно оказавшиеся в одной комнате с таким совершенным образчиком рода человеческого.

Он сказал нам, что мы истинные римляне, ведь в поисках правосудия мы преодолели столько препятствий. Он сказал, что случаи, подобные описанному, были крайне, крайне редки, но действительно — к величайшему прискорбию, величайшему сожалению — было несколько людей, проскрибированных по ошибке. При первой же возможности он ознакомит с нашим прошением великого Суллу лично. До тех пор нам следует проявлять терпение; мы не можем не видеть, что диктатор Республики обременен множеством забот, навалившихся на него со всех сторон, и не последняя из них — окончательный разгром марианских заговорщиков, этого гнойного нарыва, пятнающего чистоту этрусских холмов. Десять голов подпрыгивали, словно поплавки на волне, и моя была одна из них. И я припоминаю, что тогда мне пришло в голову (хотя сейчас мне стыдно говорить об этом): какая все-таки радость, что нас не допустили лицезреть Суллу, если одно присутствие его представителя вгоняет в такой трепет, и какого бы мы дурака сваляли, если бы имели дело с самим великим человеком.

Но затем я прокашлялся и как-то нашел в себе силы сказать, что если мы не можем увидеть Суллу, то настаиваем хотя бы на том, чтобы перед возвращением в Америю нам был дан недвусмысленный ответ. Хрисогон перевел свои голубые глаза на меня и легонько приподнял брови: так смотрят на раба, который имел наглость вмешаться в разговор со своими пустяками. Наконец он кивнул и произнес: «Разумеется, разумеется», а потом уверил нас, что по возвращении в Рим он лично возьмет в руки стило, собственной рукой вычеркнет имя Секста Росция из проскрипционных списков и проследит за тем, чтобы имущество покойного было восстановлено и официально передано его сыну. Конечно, нам придется проявить терпение, потому что механизм правосудия вращается в Риме медленно, но никогда против воли народа.

Затем он посмотрел в лицо Капитону, понимая, что тот вступил во владение по крайней мере частью конфискованной собственности, и спросил у него, согласится ли тот с таким решением дела, пусть даже вопреки своим интересам. И Капитон кивнул и улыбнулся невинно, как ребенок; он заявил, что для него нет ничего дороже, чем дух римского права, и если можно доказать, что его покойный родственник не был врагом государства и всеми любимого Суллы, то он с радостью вернет свою долю имущества законному наследнику и даже не возьмет с него денег за те усовершенствования, которые он внес. Тем вечером мы пировали вином и жареным ягненком на нашем постоялом дворе в Волатеррах и хорошо выспались, а поутру воротились в Америю и разошлись по домам.

— Что было потом?

— Ничего. Сулла и его войско закончили свои дела в Волатеррах и вернулись в Рим.

— От Хрисогона не было ни слова?

— Ни слова. — Тит виновато пожал плечами. — Ты знаешь, как это бывает, если пустить подобное дело на самотек; я крестьянин, а не политик. В декабре я наконец собрался и написал письмо; потом написал еще одно в феврале. Нет ответа. Может, кое-чего мы бы и добились, принимай Секст Росций большее участие в этом деле, но он замкнулся еще больше, чем прежде. Он жил с семьей в своем домике, и от них не было слышно ни слова, точно они были пленники или Капитон сделал их своими рабами. Что ж, если человек не желает постоять за себя сам, он не должен ожидать, что его лямку будут тянуть соседи.

— И сколько времени это продолжалось?

— До апреля. В апреле между Секстом и Капитоном что-то произошло. Посреди ночи Секст появился у моего дома с женой и двумя дочерьми. Они приехали на простой телеге, везя свои пожитки в руках; у них не было даже раба, чтобы править лошадьми. Он попросил приютить его на ночь, что я, разумеется, и сделал. Они оставались здесь четыре или пять ночей — точно не помню…

— Три, — произнес негромкий голос. Это был юный Луций, о чьем присутствии я почти забыл. Он сидел в углу, прижав колени к груди. Он едва улыбался: такую же улыбку я видел на его лице днем на дороге, когда упомянул дочь Росция.

— Ну хорошо, три ночи, — сказал Тит. — Наверное, их пребывание здесь казалось затянувшимся. Секст Росций сеял вокруг себя уныние. Моя жена не переставала жаловаться, что он приносит злосчастие. И конечно, эта молодая Росция, — начал он, понижая голос. — Его старшая дочь. Не лучший образец целомудрия, особенно в доме, где живут молодые люди. — Он посмотрел на Луция, который разглядывал луну, убедительно разыгрывая глухоту.

— Потом он уехал в Рим, сказав, что там у его отца была покровительница, которая, возможно, имеет некоторое влияние на Суллу. О суде и обвинении в убийстве не было сказано ни слова. Я решил, что он достаточно намыкался, чтобы ходатайствовать перед этим Хрисогоном лично.

— Не думаю, что ты удивишься, когда узнаешь, что Хрисогон сам поживился при дележе владений Секста Росция.

— Да, грязная история. А откуда ты об этом узнал?

— Раб по имени Кар сказал мне сегодня вечером. Он служит привратником на вилле Капитона.

— Выходит, эта троица была заодно с самого начала: Капитон, Магн и Хрисогон.

— Похоже на то. Кто, кроме Хрисогона, мог незаконно внести Секста-старшего в уже закрытые проскрипционные списки? Кто желал смерти старика, кроме Капитона и Магна?

— Что ж, вот ты и разобрался. Эта троица задумала убить старого Секста Росция и сговорилась добавить его имя в проскрипционные списки, а затем, после конфискации, — скупить его землю. Человек со стороны, который попытается выяснить правду, лицом к лицу столкнется с Хрисогоном, а это все равно, что налететь носом на кирпичную стену. Дело куда более грязное, чем я думал раньше. Но теперь еще и Секста Росция обвинить в убийстве его отца — тут уж они зашли слишком далеко даже для близкого друга Суллы. Нелепая, несказанная жестокость!

Я посмотрел на луну. Она уже округлилась и побледнела; через шесть дней она будет полной: наступят Иды, и Секст Росций встретит свою судьбу. Я лениво повернул голову и сквозь отяжелевшие веки вгляделся в желтое окно, светившееся в усадьбе Капитона. Почему они до сих пор не спят? Уж конечно, Магн и Главкия устали от целого дня езды не меньше моего. Что они замышляют сейчас?

— Все равно, — сказал я, глотая слова в зевке. — Все равно в этой головоломке недостает еще какой-то части. Без нее она лишена смысла. Дело куда грязнее, чем ты думал…

Я взглянул на желтое окно. На мгновение я закрыл глаза и не открывал их много часов.

Глава девятнадцатая

Я проснулся и, прищурившись, понял, что лежу один в темной, душной от жары комнате. Во рту пересохло, но я чувствовал себя удивительно свежим. Ночь прошла без снов. Я долго лежал на спине, довольствуясь уже тем, что можно не двигаться и ощущать, как оживают руки, ноги, пальцы, носки. Потом я пошевелился и понял, что должен понести расплату за бешеную вчерашнюю скачку. Я попробовал сесть и опустить разбитые ноги на пол. Было странно, что я чувствовал себя таким отдохнувшим, ведь я проснулся, когда весь мир еще погружен во мрак; но тут я уловил странное свечение у края прикрывавшей окно занавески, подобное блеску холодной стали, сверкающей в кромешной тьме. Я оторвался от дивана, на негнущихся ногах поплелся к окну, отогнул занавеску и потонул в лучах горячего, ослепительного света.

В то же мгновение дверь в комнатку со скрипом отворилась, и внутрь просунулась голова Луция.

— Наконец-то, — сказал он тем ворчливым тоном, каким дети подражают своим родителям. — Я пытался разбудить тебя дважды, но ты даже не охнул. Все остальные давно уже встали.

— Неужели я так заспался?

— Сейчас ровно полдень. Поэтому-то я и пришел посмотреть, не встал ли ты еще. Я только что вернулся из города, посмотрел на солнечные часы в саду и удивился: неужели ты до сих пор спишь.

Я оглядел комнату:

— Но как я сюда попал? И кто меня раздел? — Я со вздохом нагнулся, чтобы поднять тунику, соскользнувшую с подлокотника кресла на пол.

— Мы с отцом перенесли тебя с крыши прошлой ночью. Ты не помнишь? Ты был тяжелый, как мешок кирпичей, и мы никак не могли добиться, чтобы ты перестал храпеть.

— Я никогда не храплю. Так говорила мне Бетесда. Или она солгала, чтобы потешить мое самолюбие?

Луций рассмеялся:

— Тебя было слышно во всем доме! Моя сестра Терция даже придумала игру. Она говорила…

— Ну и ладно. — Я начал надевать тунику через голову. Туника закрутилась и запуталась, как живая. Мои руки были такими же негнущимися, как и ноги.

— В общем, отец сказал, что тебя нужно раздеть, так как твоя одежда вся пропотела и запачкалась в дороге. Он велел постирать ее старой Нае прежде, чем она легла спать. Сегодня жарко, и все уже просохло.

Наконец, мне удалось одеться, пусть и без изящества. Я снова выглянул в окно. Даже самый слабый ветерок не колыхал верхушки деревьев. Рабы трудились в поле, и дворик внизу был пуст, если не считать маленькой девочки, игравшей с котенком. Ослепительно сверкал булыжник.

— Это невозможно. Мне ни за что не вернуться сегодня в Рим.

— И хорошо. — Это сказал Тит Мегар, появившийся позади сына с выражением озабоченности на лице. — Этим утром я осмотрел кобылу, на которой ты прискакал вчера из города. Ты что, привык подгонять лошадь, пока она не упадет?

— Я вообще не привык пользоваться лошадью.

— Меня это не удивляет. Ни один настоящий всадник не доведет хорошего коня до такого изнеможения. И ты всерьез рассчитывал поскакать на ней сегодня обратно?

— Да.

— Я не могу этого допустить.

— Как же я тогда уеду?

— Возьмешь одну из моих лошадей.

— Хозяину Веспы это не понравится.

— Об этом я подумал. Прошлой ночью ты сказал, что суд над Секстом Росцием запланирован на Иды.

— Да.

— Тогда я приеду в город днем раньше и захвачу с собой Веспу. Я сам верну ее на конюшню в Субуре, и если потребуется, найду дорогу к этому адвокату Цицерону и расскажу ему, что знаю. Если он захочет использовать меня свидетелем на суде — что ж, думаю, я не стану возражать и покажусь на Форуме, даже если там будет сам Сулла. И вот еще, чтобы не забыть, возьми это. — Он достал из туники свернутый пергамент.

— Что это?

— Ходатайство америйского городского совета, представленное Сулле, то есть Хрисогону, с протестом против проскрибирования Секста Росция. Это копия, которую совет оставил у себя. Оригинал должен храниться где-то на Форуме, но такие документы имеют привычку пропадать как раз тогда, когда в них особенно нуждаются, не так ли? Но эта копия действительна: в нее внесены все наши имена, даже имя Капитона. Если она будет лежать у меня, толку от нее не будет. Может быть, она пригодится Цицерону.

А пока я предоставлю тебе одного из своих коней. Он не сможет потягаться силой с твоей белой красавицей, но тебе не придется гнать так же, как вчера. На полпути отсюда в Рим живет один мой родственник. Ты можешь у него переночевать и вернуться в город завтра. Он кое-чем мне обязан, так что за столом не стесняйся и ешь как следует. А если ты не можешь ждать, попробуй поменяйся с ним конями и мчись себе как угорелый, пока не доберешься до города.

Я поднял брови, потом кивнул в знак молчаливого согласия. Суровое лицо Тита смягчилось. Характер, типичный для римского отца, привыкшего давать наставления и навязывать свою волю всем домашним. Исполнив свой долг перед Веспой, он улыбнулся и потрепал сына за волосы:

— А сейчас умой лицо и руки из колодца и присоединяйся к нашей трапезе. Городские в такое время только встают, а наши поднялись с петухами и уже успели проголодаться.

На полдник вся семья собралась в тени раскидистой смоковницы. Кроме Луция, у Тита Мегара был еще один сын, младенец, и три дочери, которые носили родовое имя и поясняющую их старшинство добавку в традиционном римском стиле; их звали Мегара Майора, Мегара Минора, Мегара Терция. Хотя я и не знал, кто из сотрапезников живет у Тита, а кто просто заглянул в гости, за столом присутствовали также два его свояка (один из них с женой и маленькими детьми), две бабки и дед. Вокруг резвилась детвора, женщины сидели на траве, мужчины — на табуретках, а две невольницы следили за тем, чтобы никто не остался голодным.

Жена Тита прислонилась к стволу дерева, нянча младенца; ее старшая дочь сидела рядом и нежным голосом напевала колыбельную, которая, казалось, следовала прихотливой мелодии журчавшего поблизости ручейка. В доме Тита Мегара музыка была вездесуща.

Тит познакомил меня с отцом и со свояками, которые, по-видимому, уже кое-что знали о моем приезде. Все вместе они принялись высмеивать Капитона, Магна и их прихвостня Главкию, затем перевели разговор на другую тему, покивав и сжав губы, как бы показывая мне, что я могу положиться на их благоразумие. Вскоре речь зашла об урожаях и о погоде, и Тит придвинул свою табуретку поближе ко мне.

— Если перед отъездом ты собирался еще раз взглянуть на Капитона и его дружков, ты будешь разочарован.

— Как это?

— Сегодня утром я отправил Луция с поручением в город, и на обратном пути он повстречал эту троицу на дороге. Магн пробурчал себе под нос какое-то ругательство, а Луций вежливо спросил их, куда они отправляются. Капитон сказал, что они едут в одно из его новых поместий около Тибра, чтобы поохотиться. А это конечно же означает, что они вряд ли воротятся раньше захода солнца, если воротятся сегодня вообще.

— Значит, сегодня в доме Капитона заправляет его жена.

— А, это еще не все. Пока Луций был в городе, до него дошел слух о том, что вчера они здорово поругались, и старуха уже затемно вылетела из дома, чтобы остановиться у дочки в Нарнии. Таким образом, за поместьем присмотреть некому, кроме седого старика управляющего, доставшегося Капитону в наследство от Секста Росция. Говорят, он целыми днями пьет без просыху и ненавидит нового хозяина. Я говорю тебе это только потому, что у тебя могли остаться кое-какие дела в доме Капитона. И хозяин, и его жена, и дружки — все уехали. Думаю, это может нарушить твои планы. А может быть, и нет.

Отвернувшись, он вступил в общий разговор, и с его лица не сходила хитрая усмешка заговорщика, весьма довольного самим собой.


На самом деле, я покинул Тита Мегара без малейшего намерения еще раз останавливаться в доме Капитона. К этому времени я знал уже все, ради чего приезжал в Америю; я даже вез в своей сумке копию ходатайства, поданного Титом и его земляками Хрисогону, с протестом против проскрибирования Секста Росция. Не потрудился еще раз окинуть взором безмятежную долину Америи, которую покидал навсегда. Я понукал своего захудалого скакуна, поднимаясь в гору, и все мои мысли были о Риме, о Бетесде, о Цицероне и Тироне, о людях с улицы, ведшей к Лебединому Дому. Я нахмурился, вспомнив вдову Полию, и улыбнулся, вспомнив Электру; я резко развернул коня и поскакал назад к дому Капитона.

Увидев меня, Кар не проявил ни малейшей радости. Он смерил меня унылым взглядом, словно я был демоном, явившимся только для того, чтобы подвергнуть его новой пытке.

— Почему ты такой угрюмый? — сказал я, проходя мимо него в прихожую. Стены были недавно выкрашены в ярко-розовый цвет. Выложенный черной и белой плиткой пол был кое-где засыпан опилками, и вся комната оглашалась неестественным, гулким эхом — непременным спутником ремонта. — А я-то думал, что отсутствие хозяина и хозяйки для тебя праздник.

Он поджал губы, как будто собирался соврать, но в конце концов принял лучшее решение:

— Чего ты хочешь?

— А что стояло здесь раньше? — спросил я, подойдя к нише, в которую была помещена очень плохая копия греческого бюста Александра. Он был до нелепости претенциозен, и, конечно, такая деревенщина, как молодой Секст Росций, никогда бы не стал держать подобную вещь в своем доме; вещицы такого рода куда чаще встретишь в доме разбойника, который грабит виллы безвкусных богачей.

— Букетик цветов, — сказал Кар, уныло глазея на копию; вялый вид и буйные завитки волос делали ее больше похожей на Медузу, чем на Александра. — В прежние дни, пока не сменился хозяин, моя госпожа держала в этой нише серебряную вазу со свежими садовыми цветами. А иногда по весне девочки приносили дикие цветы с холмов…

— Управляющий по-прежнему пьян?

Он с подозрением посмотрел на меня:

— Аналей редко бывает трезвым.

— Тогда я, пожалуй, должен спросить: он не расположен меня принять?

— Если ты спрашиваешь, в здравом ли он уме, то, вероятно, нет. В дальнем конце усадьбы есть домик, куда он норовит ускользнуть при каждом удобном случае.

— Не в этом ли домике жил Секст со своей семьей, когда его выселил Капитон?

Кар мрачно поглядел на меня.

— Точно так. Этим утром, после отъезда хозяина, я видел, как Аналей юркнул туда, прихватив с собой новую девчонку с кухни. Девчонка и бутылочка вина займут его на весь день.

— Хорошо, значит, нас никто не побеспокоит. — Я перешел в следующую комнату. Комната была жилой. Повсюду виднелись следы вчерашнего застолья — застолья, на котором в отсутствие своих жен пировали трое неотесанных мужчин. Робкая девушка-невольница разгребала грязь, с беспомощным видом переходя от одной груды битой посуды к другой. Она не подняла на меня глаз. Кар хлопнул в ладоши и выпроводил ее из комнаты.

На одной из стен мне бросился в глаза большой семейный портрет, выполненный то ли восковыми красками, то ли на дереве. Я сразу узнал седовласого, желчного человека, хотя Капитона я разглядел вчера только мельком. Его жена оказалась суровой матроной с большим носом. По бокам были нарисованы их взрослые дети со своими супругами. Семья, казалось, глядит на художника, заранее подозревая его в том, что он заломит несусветную цену.

— Как я их ненавижу, — прошептал Кар. В изумлении я посмотрел на него. Его взгляд был прикован к картине. — Всю эту семейку, прогнившую до самого основания. Посмотри на них: какая ограниченность и самодовольство. Вселившись в дом, они первым делом заказали этот портрет и для этого доставили художника из самого Рима. Им так хотелось, чтобы потомство навсегда запомнило это выражение злорадного ликования на их рожах. — Казалось, он больше не в состоянии произнести ни слова; его губы тряслись, как будто от отвращения у него закружилась голова. — Как мне рассказать тебе, чего я навидался в этом доме после их приезда? Как рассказать об их низости, подлости, их преднамеренной жестокости? Пускай Секст Росций был не лучшим хозяином, пусть на госпожу иногда накатывало, но они никогда не плевали мне в лицо. И если для своих дочерей Секст Росций был ужасным отцом, какое мне до этого дело? Ах, девочки всегда были такие милые. Как же я их жалел.

— Ужасным отцом? — переспросил я. — О чем ты?

Кар оставил мой вопрос без внимания. Он закрыл глаза и отвернулся от портрета.

— Чего ты хочешь? Кто послал тебя в Америю? Секст Росций? Или та богачка из Рима, о которой он говорил? Зачем ты пришел — чтобы прикончить их во сне?

— Я не убийца, — ответил я.

— Тогда зачем ты здесь? — Неожиданно он снова стал выглядеть напуганным.

— Я приехал потому, что у меня есть вопрос, который я забыл задать тебе вчера.

— Да?

— Секст Росций — отец, не сын — встречался в Риме с одной проституткой. Я хочу сказать, что проституток много, но к этой он относился по-особенному. Девушка с медовыми волосами, очень милая. Ее зовут…

— Елена, — продолжил он.

— Да.

— Они привезли ее сюда вскоре после гибели старика.

— Кто ее привез?

— Трудно вспомнить точно, кто и когда. Поднялась такая неразбериха, такая бессмыслица со всеми этими списками и постановлениями. Мне кажется, ее доставили сюда Магн и Маллий Главкия.

— И что они с ней сделали?

Он фыркнул.

— Спроси лучше, чего они не сделали?

— Ты имеешь в виду, что они ее изнасиловали?

— А Капитон стоял и смотрел. И смеялся. Он велел девушкам с кухни носить еду и вино, пока это продолжалось, и они перепугались до смерти. Я сказал им, чтобы оставались на кухне, что я сам справлюсь, а Капитоан ударил меня плетью и поклялся, что отрежет мне яйца. Когда я рассказал Сексту Росцию, он был в ярости. Тогда его еще пускали в дом, хотя воины уже выгнали его на улицу. Он постоянно спорил с Капитоном, а все остальное время сидел взаперти в своем домике. Я знаю, они много спорили о Елене.

— А когда они привезли ее сюда, уже было видно, что она беременна?

Он метнул на меня сердитый, напуганный взгляд. Насколько я мог судить, он недоумевал, откуда я знаю так много, не будучи одним из них.

— Конечно, — огрызнулся он. — По крайней мере, когда она была голой. Разве ты не понимаешь, что в этом-то все и дело. Магн и Главкия утверждали, что заставят ее выкинуть плод, особенно если поимеют ее вдвоем одновременно.

— Это им удалось?

— Нет. После этого они оставили ее в покое. Может, Секст смог смягчить Капитона, я не знаю. Ее живот становился все больше. Она была помещена к невольницам на кухне и делала свою часть работы. Но сразу после родов она исчезла.

— Когда это случилось?

— Месяца три назад. Не помню точно.

— Так они забрали ее назад в Рим?

— Может быть. А может быть, они ее убили. Одно из трех: они убили либо ее, либо ребенка, либо их обоих.

— Что ты имеешь в виду?

— Пойдем, я тебе покажу.

Не говоря ни слова, он вывел меня из дома и задворками повел в направлении поля. Он прокладывал путь среди виноградников, двигаясь мимо спрятавшихся и уснувших в густой тени рабов. Извилистая тропинка вела по склону холма к семейному кладбищу, чьи стелы я видел днем раньше.

— Здесь, — сказал он. — По холмику можно определить, какие из могил свежие. Старика похоронили здесь, рядом с Гаем. — Он показал на две могилы. Более старая была украшена стелой тонкой работы, изображавшей статного римского юношу в пастушеском одеянии; вокруг него кружились сатиры и нимфы; внизу была вырезана длинная надпись. Я успел разглядеть слова: ГАЙ, ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ СЫН, ДАР БОГОВ. Более свежий холмик был обозначен только простой ненадписанной плитой, выглядевшей так, будто ее поставили лишь на время.

— Сразу видно, что старик души не чаял в Гае, — сказал Кар. — Хорошая работа, как тебе кажется? Специально выполнена художником из города, который знал мальчика. Видишь, какой он был красавец; даже камень передает выражение его глаз. Старику, конечно, до сих пор не поставили ничего, кроме нищенского надгробия. Даже имени не написали. Секст хотел оставить эту стелу только до тех пор, пока не закажет другую, сделанную по портретам его отца. Бьюсь об заклад, Капитон не потратит ни гроша из своего нового состояния на камень.

Он приложил пальцы к губам, а затем к верхушке каждой плиты, на старый этрусский лад выразив почтение к мертвым. Потом он подвел меня к поросшему сорняком клочку земли.

— А эта могила появилась после того, как исчезла Елена.

Здесь не было ничего, кроме невысокого земляного холмика и обломка камня наверху, которым было помечено место.

— Ночью мы слышали, как она рожает. Вопила так, что перебудила весь дом. В конце концов, не исключено, что внутри ее мучили Магн и Главкия. На следующее утро Секст появился перед домом, хотя Капитон давно уже запретил пускать его внутрь. Но Секст проложил себе дорогу и припер Капитона к стене в его кабинете. Они захлопнули дверь, и я слышал, как они долго спорили: сначала кричали, потом заговорили очень тихо. Позднее Елена уехала, но я не знал куда. А потом кое-кто из старых рабов рассказали мне об этой новой могиле. Маленькая могилка, не так ли? Но для одного младенца великовата. Елена была крохотной, совсем почти девочка. Как ты думаешь, Елена и ее дитя могли бы здесь поместиться?

— Не знаю, — ответил я.

— И я тоже. И никто мне ничего не говорил. Но вот что я думаю: ребенок родился мертвым или они его убили.

— А Елена?

— Они забрали ее к Хрисогону в Рим. Во всяком случае, об этом поговаривали среди рабов. Может, это всего лишь выдумка, в которую нам так хочется верить.

— Или может оказаться, что здесь похоронена Елена, а ребенок жив.

Кар только пожал плечами и повернул к дому.

Так я покинул Америю даже позже, чем надеялся. Я воспользовался советом Тита Мегара и провел ночь у его родственника. Остаток дня по дороге и всю ночь под чужой крышей я обдумывал то, что поведал мне Кар; почему-то больше всего мне запал в душу не его рассказ о Елене с ее ребенком или о Капитоне и его семье, но слова, которые он вскользь обронил о своем прежнем хозяине: «И если для своих дочерей Секст Росций был ужасным отцом, какое мне до этого дело»? В них было что-то тревожащее, и я ломал над ними голову до тех пор, пока сон не сморил меня вновь.

Глава двадцатая

Я достиг Рима вскоре после полудня. Стояла удушливая жара, но в кабинете Цицерона было вполне прохладно.

— И где ты пропадал? — ворчливо осведомился он, со скрещенными руками расхаживая по комнате и внимательно поглядывая то на меня, то в атрий, где шла прополка сорняков. Тирон стоял у стола перед кипой скрученных и придавленных грузом свитков. Руф тоже был здесь; он сидел в углу и постукивал по своей нижней губе. Тирон и Руф бросали на меня сочувствующие взгляды, из чего я заключил, что я был не первым, на кого Цицерон излил сегодня свой гнев. Оставалось всего четыре дня до суда. У начинающего адвоката сдавали нервы.

— Но ты, разумеется, знал, что я был в Америи, — ответил я. — Перед отъездом я поставил в известность Тирона.

— Тебе хорошо: сбежал в Америю, а мы здесь барахтаемся в одиночку. Судя по тому, что ты сказал Тирону, ты должен был приехать еще вчера. — Он негромко рыгнул и, скривившись, схватился за живот.

— Я сказал Тирону, что уезжаю самое меньшее на день, а может, и больше. Я не думаю, чтобы тебе было особенно интересно узнать о том, что с тех пор, как мы виделись в последний раз, в мой дом вторглись вооруженные головорезы — и не исключено, что в мое отсутствие они наведывались ко мне снова. Этого я не знаю, так как еще там не был, но сразу же пришел сюда. Они угрожали моей рабыне, которой посчастливилось убежать, и убили мою кошку. Тебе это может показаться мелочью, но в цивилизованной стране, например, в Египте, ее гибель сочли бы зловещим предзнаменованием.

Тирон выглядел потрясенным, Цицерон имел вид человека, страдающего несварением желудка.

— Нападение на твой дом? Накануне твоего отъезда из Рима? Но это никак не может быть связано с работой на меня. Откуда они могли узнать…

— На это я не могу ответить, но оставленная на стене кровавая надпись совершенно недвусмысленна: МОЛЧИ ИЛИ УМРИ. ДА СВЕРШИТСЯ ВОЛЯ РИМСКОГО ПРАВОСУДИЯ.

Возможно, это хороший совет. Прежде чем покинуть Рим, я должен был кремировать кошку, найти жилье для своей рабыни и охранника, чтобы следить за моим домом. Что до моей поездки, то не сочти за труд: проскачи в Америю и обратно за два дня, а потом посмотрим, не улучшится ли твое настроение. Я так натер седалище, что едва стою, не говоря уже о том, чтобы присесть. Мои руки обожжены солнцем, а внутренности болят так, как будто меня схватил какой-нибудь титан и швырнул, точно пару игральных костей.

Челюсть Цицерона окаменела и затряслась, губы поджались. Казалось, он снова возьмется меня честить.

Я поднял руку, дав ему знак помолчать:

— Но нет, Цицерон, не спеши благодарить меня за все мои труды, предпринятые ради тебя. Во-первых, давай спокойно посидим, пока раб не принесет нам выпить чего-нибудь прохладительного и обед, рассчитанный на человека с железным желудком, который не ел с рассвета. Выслушай рассказ о том, что я разузнал, пока ходил с Тироном, и что выяснил в Америи. Вот тогда можешь меня благодарить.


Что он с превеликой охотой и сделал, после того как я закончил свое повествование. От несварения не осталось и следа, и Цицерон даже нарушил свой режим, чтобы выпить вместе с нами чашу вина. Я затронул прискорбную тему моих расходов и нашел его как нельзя более сговорчивым. Он не только согласился возместить дополнительные траты, понесенные в связи с тем, что Веспа задержалась в Америи дольше предусмотренного срока, но и вызвался заплатить за вооруженного телохранителя, который будет охранять мой дом до окончания процесса.

— Найми гладиатора у кого сочтешь нужным, — сказал он. — Отнеси расходы на мой счет.

Когда я извлек ходатайство граждан Америи, просивших Суллу пересмотреть проскрибирование старого Росция, я уже готов был поверить, что он назовет меня своим наследником.

Рассказывая свою повесть, я внимательно наблюдал за лицом Руфа. В конце концов Сулла был его зятем. Руф уверял, что не питает к диктатору иных чувств, кроме презрения, и в любом случае рассказ Тита Мегара затрагивал не Суллу, но Хрисогона — его вольноотпущенника и представителя. И все же я боялся, что он сочтет себя задетым. На какое-то мгновение я задался вопросом, а не Руф ли выдал меня врагам Секста Росция, послав Маллия Главкию напасть на мой дом, но в его карих глазах не было ни капли коварства, и трудно было поверить, что эти лукавые брови и веснушчатый нос принадлежат предателю. (Александрийцы советуют остерегаться рыжих женщин, но доверять рыжеволосым мужчинам.) И действительно, когда повествование коснулось Суллы, выставив его в неприглядном свете, Руф, казалось, весь светился тихой радостью.

Когда я покончил со своим рассказом и Цицерон приступил к обдумыванию своей стратегии, Руф горячо вызвался нам помочь. Цицерон хотел было послать его на Форум, но я предложил, чтобы Руф вместо этого пошел со мной, отложив выполнение юридических поручений на потом. Теперь, когда я открыл правду, я хотел предъявить ее Сексту Росцию, чтобы посмотреть, не удастся ли мне пробить его скорлупу, и приличия ради я предпочитал нагрянуть к Цецилии Метелле не одиночкой-следователем, но смиренным посетителем в обществе дорогого ей юного друга.

Тирон заканчивал составление краткого отчета о моем расследовании. Едва я упомянул о визите к Цецилии, как он насторожился. Он закусил губу и наморщил лоб, пытаясь выдумать какую-нибудь основательную причину для того, чтобы пойти с нами. Конечно же он думал о юной Росции. Пока мы с Руфом готовились уходить, он становился все более и более взволнованным, но ничего не говорил.

— И еще, Цицерон, — сказал я наконец. — Ты не мог бы обойтись на время без Тирона, то есть если он не нужен тебе для работы, связанной с процессом. Я буду тебе очень признателен, если ты пошлешь его с нами. — Я видел, как просветлело лицо Тирона.

— Но я думал, что он поможет мне разобраться с твоим отчетом. Я также хотел бы, чтобы он записал некоторые мои замечания и наблюдения.

— Да, хорошо, я только подумал… Я имею в виду, что мне необходимо обсудить некоторые подробности моих бесед, которые я вел на днях в присутствии Тирона, особенно детали допроса в Лебедином Доме. Провалы в памяти, которые нужно заполнить, такая вот штука. Конечно, это может и подождать, но дней осталось не так много. Между прочим, я подозреваю, что мне он понадобится, чтобы записать кое-что новое со слов самого Росция.

— Очень хорошо, — сказал Цицерон. — Я уверен, что большую часть дня прекрасно справлюсь без него.

В приподнятых чувствах от предвкушения ошеломительного успеха на рострах он зашел настолько далеко, что наполнил себе еще чашу вина и потянулся за коркой хлеба.

Тирон едва не плакал от счастья.


Я солгал Цицерону; у меня не было вопросов к Тирону. Всю дорогу, пока мы шли через Форум и поднимались по Палатинскому холму к дому Цецилии, я беседовал с Руфом. Встревоженный Тирон волочился сзади с остекленевшим взглядом.

При первой встрече с Руфом я почти не обратил на него внимания. Его достоинства меркли в присутствии окружающих. Знатность? Но Цецилия Метелла внушала к себе куда большее почтение, лучше свыкшись со своей властью и сознательно пользуясь ею. Ученость? Тут его затмевал Цицерон. Что до юношеской привлекательности, то в этом он не мог соперничать с Тироном. Беседуя наконец с ним один на один, я сразу же оказался под впечатлением его сдержанности, манер и сообразительности. По-видимому, взявшись за дело Росция, Цицерон изо дня в день использовал Руфа на Форуме, поручая ему подавать необходимые бумаги и улаживать юридические тонкости от своего имени. Пока мы пробирались через Форум, он раскланивался или обменивался парой слов со знакомыми: почтительно — со старшими аристократами, менее официально — со сверстниками или представителями низших сословий. Несмотря на то что он еще не носил мужской тоги, он был явно знаком с важными людьми и успел заслужить их уважение.

Известность на Форуме определяется многолюдностью и внушительностью твоей свиты. Легендарный Красс важно расхаживает в окружении телохранителей, рабов, секретарей, сикофантов, предсказателей и гладиаторов. Все-таки мы живем в республике, и огромная толпа, теснящаяся вокруг политика, не может не привлекать внимания. На открытом Форуме твой авторитет часто зависит не столько от качества, сколько от количества сторонников; говорят, некоторые кандидаты на государственные должности покупают свои свиты оптом, и находятся римляне, живущие на жалкие крохи, которые они зарабатывают, сопровождая влиятельных особ во время их прогулок по Риму. Посреди Форума я вдруг понял, что на меня с Тироном — при всей нашей непохожести — взирают как на свиту Руфа. Эта догадка заставила меня рассмеяться.

Руф как будто прочитал мои мысли.

— Мой зять, — начал он, и, судя по его тону, он говорил не о ком ином, как о Сулле, — в последнее время завел привычку расхаживать по Форуму в одиночку, не имея с собой даже телохранителя. По его словам, таким образом он готовится уйти на покой, вернуться к жизни частного человека.

— Разумно ли это?

— Полагаю, он настолько велик, что не нуждается в свите, чтобы произвести впечатление на других. Столь блестящ, что его спутников просто не заметят — их затмит ослепительный свет Суллы. Так свечи меркнут перед солнцем.

— И если свечу можно задуть шутя, никто не погасит солнце.

Руф кивнул.

— Которое, таким образом, не нуждается в телохранителях. Похоже, так думает Сулла. Он называет себя Суллой — Возлюбленным Фортуны, словно он женат на богине. Он считает, что его хранят боги, и кто станет спорить с этим?

Руф сделал первый шаг, продемонстрировав готовность к откровенному разговору о своем зяте.

— Ты ведь недолюбливаешь Суллу, не так ли? — спросил я.

— Я очень его уважаю. Он, по-моему, действительно великий человек. Но мне трудно находиться с ним в одной комнате. Не могу себе представить, что в нем находит Валерия, хотя она и впрямь его любит. Как она хочет иметь от него ребенка! Бывая у нас, она говорит об этом без умолку со всеми женщинами в доме. Быть возлюбленной Возлюбленного Фортуны — думаю, она получит то, что хочет.

— Выходит, ты хорошо его знаешь.

— Не лучше, чем полагается знать младшему брату его жены.

— И ты знаком с его окружением?

— Ты хочешь спросить меня о Хрисогоне?

— Да.

— Все, что о них рассказывают, — правда. Конечно, теперь между ними ничего нет, только дружба. Говорят, что в плотских делах Сулла отличается крайним непостоянством, но в то же время и верностью, ведь он никогда не бросает своих возлюбленных; своим привязанностям он не изменяет. Сулла постоянен и во вражде и в дружбе. Что до Хрисогона, то ты все поймешь, как только его увидишь. Это правда, вначале он был просто рабом, но иногда боги любят вложить душу льва в тело ягненка.

— Хрисогон — жестокий ягненок?

— Больше не ягненок. Сулла обстриг его шерстку, с этим не поспоришь, но на ее месте выросла грива из чистого золота. Хрисогону она идет. Он очень богат, очень могуществен и совершенно безжалостен. И прекрасен, как Бог. Уж в этом-то Сулла разбирается.

— Твои слова звучат так, как будто ты уважаешь любимца Суллы еще меньше, чем самого Суллу.

— Я и не говорил, что мне не нравится Сулла. Все не так просто. Это трудно выразить словами. Он великий человек. Он подлещивается ко мне, пусть это и не подобает человеку, женатому на моей сестре. — Когда Руф искоса посмотрел на меня, он выглядел старше своих шестнадцати лет. — По-моему, ты думал, что, Цецилия шутит или немного не в себе, когда она предлагала мне очаровать Суллу ради Секста Росция. — Он поморщил нос и проворчал: — С Суллой? Невообразимо.

Мы прошли мимо группы сенаторов. Некоторые из них, узнав Руфа, приостановили разговор. Они принялись расспрашивать Руфа о его занятиях и заметили, что прослышали от его брата Гортензия о каком-то деле перед рострами, к которому он причастен. С людьми своего класса Руф выказал себя образцом прекрасных манер: он был одновременно ласков и угодлив, скромен и в то же время самоуверен, как все римляне; однако я видел, что какая-то его часть оставалась отчужденной и холодной, словно он был критичным наблюдателем своей искусственной благопристойности. Я начал понимать, почему Цицерон был так рад покровительствовать ему, и задался вопросом, а не у Руфа ли учился Цицерон, как возвыситься над своей деревенской безвестностью и подражать непринужденной самоуверенности молодого аристократа, родившегося в одной из самых знатных римских семей.

Сенаторы перешли на другое место, и Руф продолжил, как будто мы и не прерывались:

— Кстати, я приглашен завтра вечером на вечеринку в особняке Хрисогона на Палатине. Это неподалеку от дома Цецилии. Там будет Сулла и его ближайшее окружение, не считая Валерии. Как раз сегодня утром я получил записку от Суллы. Он решительно настаивает на том, чтобы я пришел. «Скоро ты наденешь мужскую тогу, — пишет он. — Самое время приступить к твоему мужскому воспитанию. Что может быть лучше, чем общество лучших людей Рима». Подумай только, он имеет в виду своих приятелей с подмостков — всех этих актеров, комедиантов и акробатов. И, конечно, рабов, которым он пожаловал гражданство, чтобы они заняли место тех, кого он обезглавил. Родители уговаривают меня пойти. По словам Гортензия, я буду дураком, если не отвечу на приглашение. Даже Валерия считает, что я должен быть там.

— Я тоже, — тихо сказал я, набрав побольше дыхания перед восхождением на Палатин.

— И всю ночь отбиваться от заигрываний Суллы? Для этого мне следовало бы быть акробатом, актером и комедиантом в одном лице.

— Сделай это ради Секста Росция и его дела. Сделай это для Цицерона.

При упоминании Цицерона его лицо посерьезнело:

— Что ты имеешь в виду?

— Мне нужно получить доступ к рабам Хрисогона. Мне нужно пробраться внутрь, чтобы посмотреть, кем из рабов Секста Росция он по-прежнему владеет. При возможности я хочу их расспросить. Будет лучше, если в доме у меня будет друг. Думаешь, то, что вечеринка совпала с нашей потребностью, — случайность? Нам улыбнулись боги.

— Надеюсь, Фортуна, а не Венера.

Я рассмеялся, хотя это и стоило мне драгоценного дыхания, и продолжил тяжелое восхождение на холм.


— Так это правда? — спросил я, пристально вглядываясь в глаза Секста Росция и пытаясь заставить его моргнуть раньше меня. — Каждое слово в рассказе Тита Мегара? Но если это так, то почему ты не рассказал нам обо всем сразу?

Мы сидели в той же душной, запущенной комнате, в которой встречались прежде. На этот раз Цецилия Метелла, вкратце ознакомленная с моим рассказом, пришла вместе с нами. Мысль о том, что ее дорогой Секст был проскрибирован как враг Суллы, была, по ее словам, нелепа, непристойна. Ей не терпелось узнать, что скажет об этом его сын. Руф сидел рядом с ней, а одна из рабынь стояла в углу и бесшумно обмахивала Цецилию веером из павлиньих перьев на длинной ручке, точно ее хозяйка была супругой фараона. Тирон стоял по правую руку от меня с табличкой и стило в руках, беспокойно переминаясь с ноги на ногу.

Секст не мигая смотрел на меня. Его взгляд расслаблял не меньше, чем жара. Если он что-либо и скрывал, то делал это очень хорошо. Большинство людей, которым необходимо измыслить ложь или увертку, отведут глаза в сторону, чтобы не встречаться с пристальным взглядом собеседника. Секст Росций смотрел мне прямо в глаза, и лицо его при этом ничего не выражало. Наконец я моргнул. Кажется, он усмехнулся, но, возможно, мне это только почудилось. Я начинал думать, что он и в самом деле безумен.

— Да, — наконец вымолвил он. — Правда. Все до последнего слова.

Цецилия горестно усмехнулась. Руф погладил ее морщинистую руку.

— Тогда почему ты ничего не рассказал Цицерону? Ты что-нибудь рассказал Гортензию, когда он был твоим адвокатом?

— Нет.

— Но как ты мог надеяться на их защиту, если не хотел поделиться с ними тем, что знаешь?

— Ни того, ни другого я не просил браться за мое дело. Это все она. — Он бесцеремонно показал на Цецилию Метеллу.

— Ты говоришь, что не хочешь адвоката? — вспылил Руф. — Но у тебя не будет ни шанса, если ты будешь в одиночку противостоять на рострах такому обвинителю, как Гай Эруций.

— А какие шансы у меня сейчас? Даже если я как-нибудь ускользну от них на суде, они отыщут меня потом и поступят со мной так же, как с отцом.

— Не обязательно, — втолковывал ему Руф. — Они ничего тебе не сделают, если на суде Цицерон разоблачит обман Капитона и Магна.

— А для этого он будет вынужден притянуть к этому делу Хрисогона, не так ли? Не поборешься с собакой — не наберешься блох, и уж тогда хозяин спустит на тебя всю свою свору. Пес может огрызнуться, и хозяину совсем ни к чему, чтобы его позорил на людях какой-нибудь выскочка-адвокат. Даже если этот ваш Цицеронишка и выиграет дело, он кончит тем, что его голову насадят на кол. Не рассказывайте мне, что в Риме найдется адвокат, который дерзнет плюнуть в лицо Сулле. А если такой и найдется, то он слишком глуп, чтобы заниматься моим делом.

Руф и Тирон не скрывали своего раздражения. Как посмел Росций сказать такое о Цицероне, их Цицероне?! Страхи Росция ничего для них не значили; их вера в Цицерона была абсолютной.

Но я боялся, что Секст Росций прав. Опасность, связанная с его делом, была именно такой, как он ее описал. Кто-то уже покушался на мою жизнь (об этом факте я намеренно не упомянул под кровом Цецилии). Если они не покушались на Цицерона, то лишь потому, что на тот момент в расследовании он отставал от меня на один шаг и имел куда более мощные связи, чем я.

И все же в словах Росция была какая-то неискренность. Да, защищать его — опасно, и идти до конца — значит навлечь на себя гнев влиятельнейших особ. Но какое могло быть ему до этого дело, если единственное, что ему оставалось в случае поражения, — жуткая казнь. Сражаясь за себя, вооружив нас правдой, которая могла бы доказать его невиновность и вину его обвинителей, он мог приобрести все: жизнь, безопасность, быть может, даже отмену проскрипции в отношении его отца и возвращение отцовского имущества. Неужели он настолько отчаялся, что вконец парализован? Можно ли потерять присутствие духа настолько, чтобы желать поражения и смерти?

— Секст Росций, — сказал я, — помоги мне разобраться. Ты узнал о смерти отца вскоре после того, как это случилось. Его тело вернулось в Аме-рию, и ты приступил к погребальным обрядам. Затем пришли солдаты, чтобы объявить о том, что он был проскрибирован, что его смерть была не убийством, а законной казнью, что его имущество перешло к государству. Тебя силой выгнали из дома, и ты остановился у друзей в городке. В Риме прошел аукцион; Капитон и, по всей видимости, Хрисогон скупают все имущество. Знал ли ты тогда, кто убил твоего отца?

— Нет.

— Но, конечно, подозревал.

— Да.

— Очень хорошо. Устроившись, Капитон милостиво приглашает тебя пожить у него, позволив твоей семье занять лачугу рядом с виллой. Как ты перенес это унижение?

— Что мне было делать? Закон есть закон. Тит Мегар и городской совет уехали, чтобы ходатайствовать обо мне перед самим Суллой. Мне оставалось только ждать.

— Но в конце концов Капитон выгнал тебя насовсем. Почему?

— Думаю, потому, что я ему надоел. Может быть, он начал чувствовать свою вину.

— Но к тому времени у тебя не могло оставаться сомнений относительно причастности Капитона к убийству твоего отца. Ты ему угрожал?

Он смотрел в сторону.

— До кулаков дело не доходило, но спорили мы ожесточенно. Я говорил ему, что глупо так удобно устраиваться в большом доме, что ему не позволят его удержать. А он говорил мне, что я жалкий нищий и должен целовать ему ноги за оказанное мне благодеяние. — Он стиснул подлокотники, и костяшки его пальцев побелели. В приступе ярости он заскрежетал зубами. — Он сказал, что я умру прежде, чем верну себе землю. Он сказал, что мне еще повезло, раз я до сих пор жив. Он вышвырнул меня из дома — так это, по крайней мере, выглядит, но на самом деле я убежал, спасая свою жизнь. Даже в доме Тита я не был в безопасности; я чувствовал, как они следят за домом после наступления темноты, точно ночные тати, дожидающиеся своего часа. Поэтому я и приехал в Рим. Но даже здесь на улице я не чувствую себя в безопасности. Только в этой комнате мне ничто не угрожает. А они не оставляют меня в покое даже здесь! Я никогда не думал, что дойдет до этого, что они притянут меня к суду и зашьют в мешок. Или ты не видишь, что вся сила на их стороне? Кто знает, какую ложь преподнесет этот Эруций? Слово Эруция против слова Цицерона. На чью сторону, как ты думаешь, встанут судьи, чтобы не оскорбить диктатора? Вы ничего не сможете сделать! — Вдруг он разрыдался.

Цецилия Метелла сделала такое лицо, как будто проглотила что-то отвратительное. Без слов она встала со своего кресла и подошла к двери. Рабыня с павлиньим опахалом последовала за ней. Руф вскочил, но я сделал ему знак остаться.

Росций сидел, обхватив лицо ладонями.

— Ты странный человек, — наконец сказал я. — Ты несчастен, но тебя не хочется жалеть. Тебе предстоит ужасная смерть, на твоем месте любой другой придумал бы любую ложь, лишь бы спастись, а ты отказываешься рассказать правду, которая только и может тебя спасти. Теперь, когда правда открылась, ты соглашаешься с ней; у тебя нет причины лгать, и все же… Ты заставляешь меня усомниться в моем чутье, Секст Росций. Я в замешательстве, как охотничий пес, который в заячьей норе чует лисицу.

Он медленно поднял голову. Его лицо было перекошено ненавистью и недоверием, а в глазах затаился страх.

Я покачал головой.

— Разговор с тобой меня утомляет. У меня от тебя болит голова. Надеюсь только, что голова Цицерона будет покрепче. — Мы поднялись, чтобы уходить. Я обернулся. — Было кое-что еще. Так, пустяк. Молодая проститутка по имени Елена. Ты знаешь, кого я имею в виду?

— Да. Конечно. Некоторое время она жила в доме после того, как он достался Капитону.

— И как она туда попала?

Он задумался. Наконец, всхлипывания прекратились.

— По-моему, Магн и Главкия разыскали ее в городе. Думаю, что отец купил ее какое-то время назад, но оставил под присмотром прежнего хозяина. После аукционов Магн заявил на нее права как на свою собственность.

— Я слышал, она ждала ребенка.

Он помолчал.

— Да, ты прав.

— От кого?

— Кто знает? Она ведь была шлюха.

— Конечно. И что с ней стало?

— Откуда мне знать?

— Я имею в виду, что с ней стало после родов?

— Откуда мне знать? — повторил он рассерженно. — Как бы ты поступил со шлюхой и только что родившимся рабом, если бы был таким человеком, как Капитон? Скорее всего, они давным-давно проданы на невольничьем рынке.

— Нет, — сказал я. — По меньшей мере один из них мертв, похоронен рядом с могилой твоего отца в Америи.

Я внимательно изучал его лицо, стоя в проходе, и ждал, но он не ответил.

Мы молча вернулись на половину Цецилии. Уголком глаза я видел, что Тирон отстает; его тревога все росла по мере того, как мы приближались к выходу. Я был слишком поглощен раздумьями о Сексте Росции, чтобы обращать внимание еще и на Тирона, но когда мы наконец вступили на половину Цецилии, я начал подыскивать какой-нибудь шаткий предлог, чтобы он мог свободно отправиться на поиски девушки.

Но Тирон меня опередил. Он резко остановился и обшарил себя руками с видом человека, который что-то потерял.

— Клянусь Геркулесом, — сказал он. — Я забыл стило и табличку. Я их мигом принесу, если только они были при мне, когда ты расспрашивал Росция. А иначе получится, что я забыл их в другом месте, — добавил он, ухватившись за догадку, способную продлить его отсутствие.

— Они были при тебе, — в голосе Руфа звучала враждебная нотка. — Я помню, что видел их у тебя в руках.

Я покачал головой.

— Я в этом не уверен. В любом случае, тебе лучше вернуться и поискать. Не торопись. Руфу все равно уже нечего делать на Форуме — слишком поздно. К тому же сейчас слишком жарко, чтобы лететь сломя голову в дом к Цицерону. Думаю, что хозяйка позволит нам с Руфом некоторое время переждать у нее в саду; там мы хотя бы сможем отдохнуть от этого зноя.

Присоединиться к нам Цецилия не смогла. Евнух Ахавзар объяснил, что беседа с Секстом Росцием вконец ее изнурила. Хотя хозяйка и была не расположена к приему гостей, она предоставила в наше распоряжение своих слуг, которые сновали по перистилю и переставляли мебель с солнца в тень, подносили холодные напитки, изо всех сил стараясь нам угодить. Руф выглядел апатичным и взвинченным. Я снова заговорил с ним о пирушке, которая должна была состояться следующим вечером в доме Хрисогона.

— Если тебе совсем не улыбается туда идти, — сказал я, — тогда не ходи. Я только подумал, что ты мог бы провести меня в дом, может быть, через вход для рабов. Я хотел бы выяснить некоторые детали, которые, боюсь, никак иначе мне не открыть. Но, конечно, я не имею права просить тебя об этом…

— Нет, нет, — пробормотал он, как будто я застал его грезящим наяву. — Я пойду. Я покажу тебе его дом прежде, чем мы спустимся с Палатина; это неподалеку. Только если ради Цицерона, как ты говорил.

Он подозвал одного из слуг и заказал еще вина. Мне казалось, что выпил он уже достаточно. Когда чашу принесли, он осушил ее залпом и потребовал еще. Я прокашлялся и помрачнел.

— Руф, вспомни хорошее изречение: все в меру. По крайней мере, так сказал бы Цицерон.

— Цицерон, — произнес он, словно проклятие, а потом произнес это имя еще раз, словно что-то смешное. Он встал с табуретки и, обложившись подушками, лег на диван. По саду пробежал легкий ветерок; зашуршали высохшие листья папируса, завздыхал аканф. Руф сомкнул глаза, и смягчившиеся черты его лица напомнили мне, что, несмотря на знатность и мужские манеры, он всего лишь ребенок, все еще одетый в детскую тогу с длинными, скромными рукавами, которая в этот момент надета и на Росции, если только Тирон ее еще не снял.

— Как ты думаешь, чем они сейчас занимаются? — неожиданно спросил Руф, открывая глаза, чтобы застать меня врасплох.

Я притворился смущенным и покачал головой.

— Ты знаешь, о ком я говорю, — вздохнул Руф. — Тирон ужасно долго ищет свое стило, ты не находишь? Свой стиль! — Он рассмеялся своим словам как удачной шутке. Но смешок вышел горьким.

— Так ты знаешь? — сказал я.

— Конечно, знаю. Впервые это произошло, когда он пришел сюда с Цицероном. С тех пор это случается каждый раз. Я начинал уже думать, что ты не заметил. Ну и сыщик, изумлялся я, не заметить такой очевидной вещи. Просто смешно, насколько очевидной.

В его голосе звучали ревность и раздражение. Я сочувственно кивнул. В конце концов, Росция — очень привлекательная девушка. Я немного и сам ревновал ее к Тирону.

Я понизил голос, пытаясь говорить мягко, но не покровительственно.

— Он всего лишь раб, и в его жизни так мало радостей.

— Вот именно! — сказал Руф. — Какой-то раб умеет найти наслаждение, а для меня это невозможно. Хрисогон тоже был рабом, и он получил то, что хотел; точно так же Сулла получал, что хотел, от Хрисогона, от Валерии, от всех остальных своих любовниц, наложниц и жен. Иногда мне кажется, что весь мир состоит из людей, которые находят друг друга, тогда как я везде посторонний. И в целом мире я не нужен никому, кроме Суллы. Да это шутка богов! — он покачал головой, но не улыбнулся. — Сулла меня хочет и не может получить; я хочу человека, который даже и не знает о моем существовании. Как это ужасно, когда в целом свете тебе нужен только один, а твоя страсть остается неразделенной! Случалось ли тебе любить безответно, Гордиан?

— Конечно. С кем этого не бывает?

Раб принес новую чашу вина. Руф сделал глоток, потом поставил чашу на стол и засмотрелся на нее. Мне казалось, что Росция, едва ли стоит таких мучений, но ведь мне было далеко не шестнадцать.

— Ведь это до того очевидно! — пробормотал он. — И долго еще они намерены этим заниматься?

— Цецилия знает? — спросил я. — А Секст Росций?

— О наших голубках? Уверен, что нет. Цецилия живет, как в тумане, и кто знает, что творится в голове Секста? По-моему, если бы он узнал, что его дочь крутит шашни с чужим рабом, — даже он счел бы себя обязанным разыграть возмущение.

Я помолчал, не желая слишком быстро засыпать его вопросами. Я думал о Тироне и об опасности, которой он себя подвергает. Руф был юн, разочарован и знатен, а Тирон — всего лишь раб, творящий неслыханное в доме аристократки. Одним словом Руф мог навсегда поломать его жизнь.

— А что Цицерон — он знает?

Руф посмотрел мне прямо в глаза. Выражение его лица было таким странным, что я не мог понять, в чем дело.

— Знает ли Цицерон? — прошептал он. Потом приступ миновал. Юноша выглядел очень усталым. — Ты имеешь в виду, о Тироне и Росции. Нет, конечно, не знает. На такие вещи он никогда не обращает внимания. Подобные страсти укрываются от его взгляда.

В полном отчаянии Руф откинулся на подушки.

— Я понимаю, — сказал я. — Ты мне вряд ли поверишь, но я понимаю. Росция, вне всяких сомнений, прелестная девушка, но подумай сам. У тебя нет благовидного способа открыто за ней ухаживать.

— Росция? — Он выглядел ошеломленным, потом глаза его округлились. — Но при чем же здесь Росция?

— Понимаю, — сказал я, ничего не понимая. — Так значит, это Тирон предмет твоей… — Внезапно я запнулся, столкнувшись с целым рядом новых затруднений.

И тут мне открылась истина. В одно мгновение я все понял — не из его слов и даже не по выражению его лица; только сейчас я припомнил его интонацию, отчетливо врезавшуюся в мою память: так иногда ниспосылаются озарения, которые застают нас врасплох и на первый взгляд кажутся необъяснимыми.

Как нелепо, думал я, и как трогательно: кого не взволнует вся серьезность его страдания. Человеческие законы стремятся к равновесию, но законы любви — чистая прихоть. Мне казалось, что Цицерон — степенный, нервный, мучающийся дурным пищеварением Цицерон — последний человек в Риме, который способен разделить страсть Руфа; юноша не мог выбрать для своего увлечения предмет более безнадежный. Несомненно, такой молодой, такой пылкий Руф, с головой погрузившийся в греческие идеалы в кружке Цицерона, видел себя Алкивиадом, а своего старшего друга Сократом. Неудивительно, что его так разъярила мысль о наслаждении, которое испытывают в это мгновение Тирон и Росция, в то время как он пылает затаенной страстью, не давая выхода своей кипучей юной силе.

В замешательстве я откинулся на спинку стула; да и что я мог бы ему посоветовать? Я хлопнул в ладоши и приказал невольнице принести нам еще вина.

Глава двадцать первая

Хозяин конюшни не выказал ни малейшей радости, увидев меня на простой крестьянской лошади вместо его любимицы Веспы. Горсть монет и уверения, что он будет вознагражден за любые причиненные ему неудобства, его успокоили. Что до Бетесды, то он известил меня о том, что в мое отсутствие она беспрестанно дулась, разбила три чаши на кухне, испортила порученное ей шитье и довела до слез главного повара и домоправителя. Управляющий испрашивал у него позволения задать ей взбучку, но хозяин — верный нашему уговору — не согласился. Он крикнул одному из рабов пойти и привести ее.

— И скатертью дорога, — добавил он, хотя, когда надменной поступью она выходила из дома в конюшню, я заметил, что он не может отвести от нее глаз.

Я изображал безразличие. Бетесда изображала холодность. Она настояла на том, чтобы по дороге домой остановиться у рынка, иначе этим вечером нам будет нечего есть. Пока она делала покупки, я слонялся по улице, вдыхая зловоние и созерцая убогие виды Субуры. Я был счастлив вернуться домой. Даже свежая куча экскрементов, которую нам пришлось обходить, забираясь на холм, не могла омрачить моего настроения.

Скальд сидел на земле, прислонившись к двери и вытянув ноги. Поначалу я подумал, что он спит, но при нашем приближении великан зашевелился и, встревоженный, без промедления вскочил на ноги. Узнав меня в лицо, он расслабился и расплылся в глупой ухмылке. Он сообщил мне, что он дежурил здесь по очереди со своим братом, так что дом ни на минуту не оставался без присмотра; в мое отсутствие сюда никто не приходил. Я дал ему монету и сказал, что он может идти, и послушный Скальд вприпрыжку побежал вниз с холма.

Бетесда в тревоге посмотрела на меня, но я уверил ее, что она будет в безопасности. Цицерон обещал дать деньги на охрану моего дома. Перед сном я подыщу в Субуре подходящего человека.

Она начала говорить, и по тому, как она скривила губы, я догадался, что она собирается сказать что-нибудь язвительное. Я закрыл ей рот поцелуем, зашел с ней в дом и ногой закрыл дверь. Она выронила зелень и хлеб и руками обхватила меня за шею и плечи, а потом опустилась на пол и притянула меня к себе.

Бетесда очень обрадовалась моему возвращению и не скрывала этого. Она была рассержена тем, что я оставил ее в чужом доме, и дала волю своему гневу, вцепившись ногтями мне в плечи, колотя меня по спине, щипая меня за шею и мочки ушей. Я пожирал ее как мужчина, постившийся много-много дней. Казалось невероятным, что мы не виделись всего две ночи.

Этим утром она купалась. Ее кожа пахла душистым мылом, а уши, шею и укромные уголки своего тела она умастила неизвестным мне благовонием (позже она рассказала, что стащила его из тайника хозяйки, когда никто этого не видел). В последних лучах солнца, обнаженные и обессиленные, мы лежали в прихожей, а наш пот оставлял непристойные отпечатки на истертом ковре. Случайно я перевел взгляд с гладких округлостей ее тела и заметил кровавую надпись, по-прежнему грозившую мне со стены:

«Молчи или умри…»

Внезапное дуновение из атрия остудило пот на моей спине. Я лизнул гусиную кожу на плече Бетесды. В одно мгновение мне почудилось, что сердце перестало биться, застыв между угасающим светом и теплом ее тела и запиской на стене. Мир вдруг показался странным и незнакомым местом, и кто-то громко нашептывал слова угрозы мне на ухо. Я мог истолковать это как дурное знамение. Я мог бежать из дома, из Рима, от правосудия римлян. Вместо этого я укусил ее за плечо; Бетесда задохнулась от изумления, а ночь неотвратимо приближалась к своему неутешительному концу.

Вдвоем мы зажгли лампы, и хотя на ее лице не было страха, Бетесда снова настояла на том, чтобы осветить все комнаты. Я сказал ей, что она должна пойти со мной в Субуру, где я найму телохранителя, но она заявила, что останется готовить ужин. При мысли о том, что я оставлю ее одну пусть даже совсем ненадолго, я почувствовал приступ страха, но она была неумолима и только просила поторопиться. Я прекрасно видел, что она решила проявить отвагу и хочет на свой лад восстановить свою власть над домом; в мое отсутствие она намеревалась сжечь веточку ладана и исполнить некий обряд, которому давным-давно научила ее мать. Когда дверь за мной закрылась, я задержался, чтобы убедиться в том, что Бетесда надежно заперла ее изнутри.

Над городом поднималась почти полная луна, заливая голубым светом тихие дома на склоне Эсквилина; в лунном свете черепица выглядела так, будто ее края были отделаны медью. Раскинувшаяся внизу Субура была затоплена светом и приглушенными звуками, которые поглотили меня после того, как я быстро спустился с холма и вступил на одну из самых шумных улиц ночного Рима.

Я мог нанять бандита на каждом углу, но в тот вечер я искал не обычного головореза. Мне был нужен мастер своего дела — боец или телохранитель из свиты какого-нибудь богача, раб испытанной доблести, которому можно доверять. Я отправился в таверну, располагавшуюся на задворках одного из самых дорогих субурских борделей, и разыскал там Вара Посредника. Ему была известна моя добрая репутация, и он тотчас понял, чего я хочу. После того как я угостил его чашей вина, он исчез. Вскоре он вернулся в сопровождении рослого силача.

Двое мужчин, вошедших в тускло освещенную комнатку, были полной противоположностью друг другу. Коротышка Вар доставал великану только до локтя; его плешивая башка и унизанные кольцами пальцы блестели на свету, а рыхлые черты лица казались расплывшимися в свете ламп. Зверь рядом с ним отнюдь не выглядел укрощенным; в его глазах горел зловещий красный огонек, и лампы здесь были ни при чем. Он производил впечатление почти неестественной силы и прочности, как будто был сложен из гранитных блоков или стволов деревьев; даже его лицо казалось высеченным из камня — грубый набросок, отброшенный скульптором, который решил, что вид у него чересчур свирепый и не стоит его завершать. Его волосы и борода были длинными и косматыми, но причесанными, а его туника была сшита из хорошей ткани. Было видно, что за ним ухаживают как за породистым скакуном. Было также видно, что он способен убить человека голыми руками.

Это был как раз тот человек, что мне нужен. Его звали Зотик.

— Любимец своего хозяина, — уверил меня Вар. — Тот никогда не выходит из дому, не взяв с собой Зотика. Проверенный убийца: только в прошлом месяце свернул шею одному громиле. И будь уверен, силен как бык. От него несет чесноком? Хозяин дает ему чеснок, как овес коню. Это средство используют гладиаторы: оно дает человеку силы. Его хозяин богат, уважаем, владеет в Субуре тремя публичными домами, двумя тавернами и игорным домом; он человек благочестивый и не имеет врагов в целом свете, я уверен, но считает не лишним предохранить себя от непредвиденного. Да и кто из нас поступил бы иначе? Не делает ни шагу без своего любимого Зотика. Но специально для меня, ведь за ним должок Вару, этот человек даст мне его взаймы — на четыре дня, как ты просил, но не больше. Чтобы вернуть мне старый, очень старый долг. Как тебе повезло, Гордиан, иметь своим другом Вара Посредника.

Мы поторговались, и, спеша вернуться к Бетесде, я позволил ему ухватить весьма жирный куш. Но раб стоил таких денег; мы шли по запруженной людьми Субуре, и незнакомцы уступали нам дорогу; я видел, какими испуганными глазами смотрели они на чудовище, вышагивающее позади меня. Зотик был немногословен, что меня радовало. Когда мы поднимались по безлюдной дорожке к моему дому, оставляя за спиной шумную Субуру, он маячил позади меня духом-покровителем, бдительно вглядывающимся в лежащие вокруг нас тени.

Мы уже были в виду моего дома, когда дыхание его вдруг участилось, и я почувствовал, как его рука камнем легла на мое плечо. Перед моей дверью стоял, скрестив руки, мужчина. Он крикнул нам, чтобы мы оставались там, где стоим, а затем вытащил из рукава длинный кинжал. В мгновение ока Зотик оказался передо мной. Не успел я и глазом моргнуть, как в его кулаке мелькнуло длинное стальное лезвие.

Хлопнула и отворилась дверь. Я услышал смех Бетесды. Она-то все мне и объяснила. По-видимому, я недопонял Цицерона. Он не только предложил мне деньги на телохранителя, но даже взял на себя труд послать ко мне своего человека. Через несколько минут после моего ухода раздался стук в дверь. Поначалу Бетесда не отозвалась, но в конце концов выглянула за решетку. Посетитель спросил меня; Бетесда соврала, что я дома, но не расположен его принять. Тогда он назвал имя Цицерона, передал ей его комплименты и сказал, что послан Цицероном для охраны моего дома; ее хозяин наверняка об этом вспомнит. Не сказав больше ни слова, он занял место перед дверью.

— Два в любом случае лучше одного, — настаивала Бетесда, и, когда она переводила взгляд с одного на другого, я почувствовал укол ревности. Быть может, именно легкий приступ ревности помутил мой рассудок, не позволив заметить очевидного. Наверно, я затруднился бы ответить, который из двоих был более уродлив, громаден, устрашающ или который из них произвел большее впечатление на Бетесду. Если бы не рыжая борода и красноватый цвет лица, он вполне мог бы сойти за брата Зотика; от него так же пахло чесноком. Сжав челюсти, они мерили друг друга гипнотизирующими взглядами, как это принято у гладиаторов, словно малейшее подрагивание губ могло замутить первозданную чистоту их взаимного презрения.

— Очень хорошо, — сказал я ей. — Сегодня ночью воспользуемся обоими, а завтра решим, кого оставить. Один пусть ходит вокруг дома и следит за дорожкой, второй — сидит за дверями в прихожей.

Цицерон сказал, что позаботиться об охране должен я сам; я помнил это совершенно отчетливо. Но, может, думал я, возбужденный доставленными мною сведениями, Цицерон запамятовал о собственных распоряжениях. В тот момент я мог думать только о запахах, доносившихся с кухни, и о предстоящей ночи — долгой, беспробудной ночи.

Покидая прихожую, я бросил взгляд на присланного Цицероном бородача. Он сидел на табурете перед закрытой дверью, прислонившись к стене и скрестив на груди руки. В кулаке он по-прежнему сжимал обнаженный кинжал. Над головой у него по-прежнему проступало написанное кровью послание, и в глаза мне снова бросились слова: «Молчи или умри». Мне стало нехорошо; утром я велю Бетесде отмыть стену. Я взглянул в немигающие глаза Рыжебородого и улыбнулся. Он не ответил на мою улыбку.


В комедиях часто появляются персонажи, которые совершают дурацкие поступки, вся глупость которых до боли очевидна каждому зрителю, очевидна всем на свете, кроме них самих. Публика ерзает на своих местах, хохочет, даже кричит:

— Нет, нет! Как же ты не понимаешь, дурак! Человек на сцене обречен и ничего не слышит, и боги с превеликой радостью и весельем подстраивают гибель еще одного ослепленного смертного.

Но порой боги подводят нас к краю пропасти лишь затем, чтобы в последний момент вырвать нас из бездны, и наше необъяснимое спасение забавляет их не меньше, чем наша безвременная смерть.

Я внезапно проснулся без промежутка между сном и явью; мое сознание пробудилось в странном царстве, которое простирается от полуночи до рассвета. Я был один в своей спальне. После обильного ужина с рыбой и вином Бетесда проводила меня сюда, сняла с меня тунику и, несмотря на жару, укрыла толстым шерстяным одеялом; перед уходом она, как ребенка, поцеловала меня в лоб. Я встал, и одеяло соскользнуло на постель; в густом ночном воздухе повисла жара. В комнате было темно: сквозь оконце в верхней части стены сюда проникал лишь тонкий лучик лунного света. Я по памяти добрался до угла комнаты, но в темноте я не нашел ночного горшка, или же Бетесда опорожнила его и забыла поставить на место.

Это не имело значения. Той роковой ночью ночной горшок мог запросто обернуться грибом или растаять в воздухе, и это бы показалось сущей безделицей. На меня нахлынуло то же странное ощущение, которое я испытал, когда мы с Бетесдой лежали в прихожей. Я видел и чувствовал окружающие меня вещи с абсолютной ясностью, и все же обстановка казалась мне таинственной и незнакомой, как будто луна изменила свой цвет, как будто сами боги покинули землю и погрузились в сон, предоставив мир самому себе. В такую ночь могло случиться что угодно.

Я отогнул занавеску и вышел в атрий. Возможно, я до сих пор не проснулся и спал на ходу, потому что знакомые места в доме казались нереальными и до неузнаваемости преображенными географией ночи. Сад был затоплен голубым лунным светом и походил на непроходимые заросли скелетов, которые отбрасывали острые кинжальные тени. Кое-где в перистиле догорали светильники, подобные обессиленным солнцам, готовым вот-вот погаснуть. Самый яркий из светильников сиял за стеной, прикрывавшей прихожую, заливая угол дома жидким желтым отблеском, напоминая бивачные костры, пылающие за горной грядой.

Я подошел к краю сада и поднял тунику. Я был осторожен как школьник и ступал по мягкой траве, не издавая ни звука. Закончив, я опустил тунику и не сходя с места созерцал поле, усыпанное костями и в неверном лунном свете напоминавшее пепельные руины Карфагена безлунной ночью.

Среди запахов земли, мочи и гиацинта в теплом, сухом воздухе я уловил слабый аромат чеснока. В прихожей мерцал и колыхался свет лампы, который отбрасывал колеблющуюся мужскую тень на стену, примыкающую к комнате Бетесды.

Словно во сне, я направился к прихожей; словно во сне, я казался себе невидимым. На полу горел яркий светильник, отбрасывавший вверх зловещие тени. Рыжебородый стоял перед обезображенной стеной с угрожающей надписью, вглядываясь в нее как в водоем и водя рукой над ее гладью. Рука была обернута в красную тряпку, с которой капала на пол густая темная жидкость. В другой руке он сжимал кинжал. Блестящий клинок был испачкан кровью.

Дверь была распахнута настежь. Словно бы затем, чтобы не дать ей закрыться, на нее навалилась массивная туша Зотика, чья глотка была перерезана столь жестоко, что голова почти отделилась от тела. Большая лужа крови вытекла из шеи на каменный пол. Ковер насквозь пропитался кровью. Пока я смотрел, Рыжебородый отступил назад и нагнулся, чтобы обмакнуть тряпку в лужу крови, не отрывая глаз от стены, точно художник от начатой картины. Он сделал шаг вперед и продолжил писать.

Затем очень медленно он повернул голову и увидел меня.

Он ответил на мою давешнюю улыбку жуткой, зияющей ухмылкой.

Должно быть, Рыжебородый ринулся на меня очень быстро, но мне казалось, что поступь его была тяжелой и невероятно медленной. Прошла целая вечность, пока он занес кинжал, и на меня повеяло густым чесночным духом. И все это время я мог созерцать его напряженную, трясущуюся пасть и задаваться глупым вопросом, за что он ненавидит меня так сильно.

Мое тело оказалось сообразительней разума. Каким-то образом я сумел схватить его за запястье и отвести удар. Кинжал скользнул по щеке, проведя по ней неглубокий красный след, на который я обратил внимание гораздо позднее. Без промедления гигант припер меня к стене; я задыхался и был в таком замешательстве, что на мгновение мне почудилось, будто Рыжебородый всей своей тушей придавил меня к полу.

Выворачиваясь и кружась, точно сбившиеся с шага акробаты, мы повалились на пол. Мы сцепились как двое утопающих, то подбрасываемых, то опускаемых прибоем, так что я не мог отличить верх от низа. Острие кинжала по-прежнему метило мне в горло, но всякий раз мне удавалось оттолкнуть руку убийцы. Рыжебородый был до нелепого силен — не человек, а буря или лавина. Борясь с ним, я чувствовал себя мальчишкой. Я не надеялся его одолеть. Все, на что можно было рассчитывать, — это продержаться еще мгновенье-другое.

Я вдруг подумал о Бетесде и понял, что она наверняка уже мертва, разделила участь Зотика. Почему он приберег меня напоследок? И в этот миг на череп Рыжебородого обрушилась дубина.

Пока, оглушенный, он колыхался надо мной, за его плечом я разглядел Бетесду. В руках она держала деревянную перекладину, которой мы подпирали входную дверь. Перекладина была такой тяжелой, что Бетесда с трудом могла ее поднять. Она начала было поднимать свое орудие вновь, но не справилась с тяжестью и отступила назад. Рыжебородый приходил в себя. Из раны на затылке бежала кровь, капая ему на бороду и губы и делая его похожим на обезумевшего зверя или перепившего крови оборотня. Он привстал на колени и развернулся кругом, занеся кинжал. Я ударил его в грудь, но замах был слишком слабым.

Бетесда стояла над ним, подняв над головой дубину. Рыжебородый взмахнул кинжалом, но только распорол ей платье. Тут же вывернувшись и свободной рукой вцепившись в подол, он изо всех сил дернул за него, и Бетесда упала на спину. Дубина опустилась под действием собственной тяжести. Случайно ли, нет ли, она стукнула Рыжебородого прямо по макушке, и пока он оседал на меня, я схватил его за запястье и, выкрутив его, направил кинжал ему в грудь.

Лезвие погрузилось в сердце по самую рукоять. Лицо гладиатора нависло надо мной, глаза округлились, рот широко открылся. Он захрипел, сделав отчаянное усилие втянуть в себя воздух, и я отвернулся, чтобы не слышать отвратительного запаха чеснока и гнилых зубов. Затем внутри него что-то разорвалось: он дернулся и рухнул на меня. Мгновение спустя из его раскрытого рта, как из водостока, хлынула кровь.

Где-то вдалеке пронзительно закричала Бетесда. Огромная мертвая туша придавила меня к земле; она содрогалась и изрыгала яд, который ослеплял меня и заливал мне ноздри и рот; кровь хлюпала у меня даже в ушах. Я силился выползти, но был совершенно беспомощен до тех пор, пока не почувствовал, что к моим усилиям присоединилась Бетесда. Наконец мы перекатили его на спину; на лице Рыжебородого застыла странная улыбка, глаза уставились в потолок.

Я с трудом приподнялся на колени. Мы крепко обхватили друг друга, дрожа так сильно, что едва смогли соединиться. Я выплюнул кровь, прочистил горло и вытер лицо о верх ее платья. Мы гладили друг друга и лепетали бессмысленные слова утешения и поддержки, словно единственные уцелевшие люди после Девкалионова потопа.

Вокруг догоравшего светильника ложились мрачные тени; в тусклом свете казалось, что коченеющие трупы дрожат мелкой дрожью. Повсюду безраздельно царила зловещая география ночи: мы были героями из любовного стихотворения: обнаженный и полуодетая, мы склонились над гладью безбрежного озера. Но наше озеро было озером крови; ее было столько, что я видел в ней свое отражение. Я вгляделся в свои глаза и, потрясенный, пришел в себя; теперь я знал, что нахожусь не в страшном сне, но в самом сердце великого спящего города.

Глава двадцать вторая

— Ясно, — сказал я, — что предостерегающее послание предназначалось тебе, Цицерон.

— Но если он намеревался убить тебя и твою рабыню, то почему он сначала не покончил с вами? Почему он не пошел напролом и не убил тебя прямо во сне? Написать послание он мог и потом.

Я пожал плечами.

— Потому, что под рукой у него уже было достаточно крови из перерезанной глотки Зотика. Потому, что в доме было тихо, и он не боялся, что я проснусь. Потому, что, если бы он оставил послание, а потом возникли бы непредвиденные осложнения или мы закричали бы перед смертью, он мог немедленно покинуть дом. А может, он ждал, пока к нему присоединится другой убийца. Не знаю, Цицерон. Я не могу говорить за мертвеца. Но я совершенно уверен в том, что он собирался меня убить. А предупреждение предназначалось тебе.

Луна закатилась. Ночная тьма сгустилась, хотя до рассвета оставалось, наверно, не так много времени. Бетесда находилась где-то на рабской половине и, как я надеялся, крепко спала. Руф, Тирон и я сидели в кабинете Цицерона в окружении потрескивающих жаровен. Хозяин дома расхаживал взад и вперед, гримасничая и потирая подбородок.

Лицо его осунулось, подбородок покрывала щетина, но глаза были ясными и далеко не сонными: так он выглядел и тогда, когда мы с Бетесдой постучались к нему в дверь посреди ночи, пробежав для этого полгорода. Нужно заметить, что Цицерон был еще на ногах, а в его доме горел яркий свет. Одутловатый раб провел нас в кабинет, по которому с пачкой пергаментных листов расхаживал Цицерон, читая вслух и попивая горячую луковую похлебку (тайный рецепт Гортензия для смягчения голоса).

С помощью записывавшего за ним Тирона он почти закончил первый предварительный набросок речи в защиту Секста Росция, проработав над ним без перерыва всю ночь. Он испытывал его на Тироне и Руфе, когда у его дверей, все в крови и дрожа, появились мы.

Бетесда поспешно удалилась, последовав за главным домоправителем, который обещал о ней позаботиться. Цицерон настоял на том, чтобы я сперва вымылся и надел свежую тунику. Я старался как мог, но в ярко освещенном кабинете я то и дело замечал крохотные частицы крови, присохшей к ногтям и ступням.

— Итак, в твоем доме сейчас два мертвеца, — сказал, округляя глаза, Цицерон. — Ну, конечно, завтра я пошлю кого-нибудь позаботиться о трупах. Опять расходы! Не сомневаюсь, что владелец Зотика не обрадуется, когда ему вернут мертвое тело; придется это улаживать. Гордиан, ты как бездонный колодец, в который я только и делаю, что сыплю монеты.

— Послание, — перебил его Руф с задумчивым выражением на лице, — ты не мог бы в точности повторить его еще раз?

Я закрыл глаза и в свете колыхающегося пламени вновь увидел каждое слово, написанное багровой жидкостью: «Глупец не послушался. Теперь он мертв. Пусть тот, кто мудрее, отдыхает в священные Иды мая». По всей видимости, он также подновил предыдущую записку свежей кровью.

— Какая дотошность, — заметил Цицерон.

— Да, и пишет он получше, чем Маллий Главкия. Буквы хорошей формы, и, по-видимому, он не копировал, а писал по памяти. Раб более знатного господина.

— Говорят, Хрисогон держит гладиаторов, которые умеют читать и писать, — сказал Руф.

— Да, нехорошо, что ты убил этого Рыжебородого, — с упреком промолвил Цицерон. — В противном случае мы могли бы узнать, кто его послал.

— Но, по его словам, он пришел от тебя, Цицерон.

— Тебе не следует говорить таким язвительным тоном, Гордиан. Разумеется, я его не посылал. Ты должен был самостоятельно нанять гладиатора, а я бы его оплатил — так мы договаривались. Чтобы быть до конца честным, я забыл о нашем соглашении сразу же после твоего ухода. Я начал работать над наброском защитительной речи, и мне было не до того.

— И все же, когда он явился ко мне под дверь, он ясно сказал моей рабыне, что послан тобой. Это была сознательная уловка, с помощью которой они рассчитывали ввести меня в заблуждение; это значит, что тот, кто его послал, знал о соглашении, к которому мы пришли несколько часов назад. Он знал, что ты взялся платить за одного охранника, который будет сторожить мой дом. Как это возможно, Цицерон? Никто, кроме присутствующих сейчас в кабинете, ничего не знал.

Я уставился на Руфа. Он покраснел и потупил глаза. Обманутая любовь может обернуться ненавистью, а несбывшаяся страсть порой взывает к отмщению. Все это время он был змеей, думал я, пригретой на груди Цицерона, посвященной в самую суть его планов, рассчитывавшей их расстроить. Никогда не верь нобилю, думал я, сколь бы юным и невинным он ни казался. Неведомым мне путем враги Секста Росция манипулировали Руфом в своих интересах. Он действительно был готов пожертвовать моей жизнью и жизнью Секста Росция, лишь бы унизить Цицерона; глядя на его мальчишеское лицо и веснушчатый нос, я не мог в это поверить, но такова римская гордыня.

Я уже собирался обвинить его вслух и раскрыть его тайну — невысказанную страсть к Цицерону, его измену, но в это мгновение тот же Бог, который спас той ночью мою жизнь, предпочел спасти также и мою честь; мне была дарована пощада, и я не унизился перед своим щедрым нанимателем и его родовитым поклонником.

Тирон издал сдавленный, приглушенный звук, словно хотел прокашляться, но у него ничего не вышло.

Как один, мы обратили свои взгляды на него. Его лицо было настоящим воплощением вины: Тирон моргал, краснел, кусал губы.

— Тирон? — несмотря на луковый суп, голос Цицерона был высоким и хриплым. Но на его лице было написано лишь легкое замешательство, точно он решил воздержаться от приговора в ожидании простого и вполне удовлетворительного объяснения.

Руф посмотрел на меня с огнем в глазах, словно спрашивая, как я мог усомниться в нем.

— Да, Тирон, — сказал он, сложив руки и рассматривая свой веснушчатый нос. — Ты хотел нам что-то объяснить? — Он выглядел куда высокомерней, чем можно было от него ожидать. Этот холодный, неумолимый взгляд — маска ли это, которую носят при себе все аристократы, чтобы воспользоваться ею при случае, или единственное подлинное лицо, открывающееся, когда спадут все маски?

Тирон кусал свои пальцы и плакал. Вдруг я понял, что знаю правду.

— Девушка, — прошептал я. — Росция.

Тирон закрыл лицо и зарыдал в голос.


Цицерон был разъярен. Он метался по комнате, как волк. Когда он прохаживался мимо Тирона, который смиренно сидел, заломив руки и всхлипывая, мне иногда казалось, что он и впрямь ударит беднягу раба. Вместо этого он воздевал руки к небу и орал, насколько хватало легких, так что в конце концов он совсем охрип и едва мог говорить.

Порой Руф пытался вмешаться, разыгрывая из себя всепонимающего, всепрощающего нобиля. Роль давалась ему нелегко.

— Но, Цицерон, такие вещи случаются на каждом шагу. Между прочим, Цецилии вовсе не обязательно об этом знать. — Он потянулся, чтобы взять Цицерона за руку, но Цицерон гневно уклонился от рукопожатия, не замечая болезненной реакции Руфа.

— В то время как вся челядь смеется у нее за спиной? Нет, нет, пусть Цецилию можно одурачить так же, как был одурачен я, но не думаешь же ты, что ее рабы ничего не знали? Нет ничего хуже, слышишь, ничего, чем скандал, разыгрывающийся под самым носом римской матроны, чьи рабы смеются над ней у нее за спиной. Подумать только, и это я так опозорил ее дом! Я никогда не смогу посмотреть ей в глаза.

Тирон всхлипывал и вздрагивал всякий раз, как в мимо проносился Цицерон. Я выковыривал кровь из-под ногтей и морщился, чувствуя первые признаки головной боли. В атрии показались первые слабые проблески зари.

— Высеки его, если считаешь нужным, Цицерон. Или придуши, — сказал я. — В конце концов, это твое право, никто тебя не осудит. Но прибереги свой голос для суда. Своим криком ты наказываешь только Руфа и меня.

Цицерон оцепенел и бросил на меня сердитый взгляд. По крайней мере, я сумел положить конец его беспрестанному метанию по комнате.

— Пусть Тирон поступил глупо и даже безнравственно, — продолжал я. — А может, он просто поступил так, как свойственно любому молодому мужчине, жаждущему любви. Однако нет причины верить, что он выдал тебя и нас, по крайней мере, сознательно. Его провели. Эта история стара, как мир.

На мгновение показалось, что Цицерон успокоился, глубоко втягивая в себя воздух и глядя на пол. Затем он взорвался вновь:

— Сколько раз? — требовательным тоном справился он, воздев руки к небу. — Сколько? — Это мы уже обсуждали, но количество раз, по всей видимости, особенно его прогневило.

— Думаю, пять. Может, шесть, — смиренно ответил Тирон тем же тоном, каким он уже много раз отвечал Цицерону на этот вопрос.

— Начиная с первого раза, с самого первого раза, как я посетил дом Цецилии Метеллы. Как ты мог это сделать? И потом, делать это в тайне от меня, ее отца и его покровительницы, в ее доме. Где твои понятия о благопристойности? О праве собственности? Что, если бы тебя обнаружили? Мне не оставалось бы ничего иного, кроме как подвергнуть тебя самому жестокому наказанию прямо на месте! Да и меня притянули бы к ответу. Ее отец мог бы привлечь меня к суду, он мог бы запросто меня уничтожить. — Голос Цицерона сделался таким хриплым и скрипучим, что я вздрагивал на каждом произнесенном слове.

— Маловероятно, — зевнул Руф. — Учитывая его обстоятельства…

— Неважно! В самом деле, Тирон, я не знаю, как выпутаться. Заслуженное тобой наказание настолько ужасно, что мысль о нем приводит меня в дрожь. И все же я не вижу другого выхода.

— Ты всегда можешь его простить, — подсказал я, растирая воспаленные глаза.

— Нет! Нет, нет и еще раз нет! Если бы Тирон был простым, невежественным скотом, если бы он был самым низким рабом, мало чем отличающимся от животного, то, конечно, его все равно постигла бы кара, но, по крайней мере, его преступление было бы еще извинительно. Но Тирон образованный раб, куда более сведущий в законах, чем многие граждане. То, что он сделал с молодой Росцией, не было поступком неразумной твари, то был осознанный выбор хорошо обученного раба, чей хозяин оказался чересчур снисходителен и чересчур, чересчур доверчив.

— О, во имя Юпитера, заклинаю тебя, Цицерон, довольно! — терпению Руфа настал конец. Я закрыл глаза и вознес благодарственную молитву невидимым богам за то, что Руф наконец заговорил, потому что я так прикусил язык, что он почти кровоточил. — Или ты не понимаешь, что это бессмысленно? Какое бы преступление Тирон ни совершил, об этом знаем только мы; до этого больше никому нет дела, по крайней мере до тех пор, пока девчонка не проговорится. Это вопрос, который ты должен уладить наедине со своим рабом. Отложи или выбрось его из головы, пока не состоится суд, а до тех пор просто позаботься, чтобы Тирон держался от нее подальше. Как говорит Гордиан, прибереги свой голос и гнев для дел более важных и для начала спаси Секста Росция. Что сейчас имеет значение, так это то, что же ей рассказал Тирон, и как эти сведения попали к нашим врагам.

— А также почему девушка пожелала предать собственного отца. — Я устало посмотрел на Тирона. — Может, тебе есть что сказать об этом?

Тирон робко поглядел на Цицерона, как бы испрашивая у него позволения не только говорить, но и просто дышать. На какое-то мгновение мне показалось, что Цицерон вот-вот разразится новой вспышкой гнева. Но он только выругался и повернулся лицом к залитому тусклым светом атрию, крепко обхватив себя руками, словно пытаясь удержать свою ярость.

— Итак, Тирон?

— И все же это кажется невозможным, — негромко сказал Тирон, качая головой. — Может быть, я ошибся. Вот только когда ты сказал, что тебя предал кто-то из присутствующих, я подумал, это не я, я не говорил никому, и тут я понял, что говорил Росции…

— Точно так же, как ты рассказал обо мне в тот день, когда я первый раз опрашивал Секста Росция, — заметил я.

— Да.

— И на следующий день Маллий Главкия и кто-то еще из Магновых подручных приходят ко мне домой, чтобы отпугнуть меня от этого дела; они убивают мою кошку и пишут послание ее кровью. Да, мне кажется, наш сосуд протекает именно там, где мы и думаем. Росция Старшая.

— Но каким образом? Она любит своего отца. Она сделает что угодно, чтобы ему помочь.

— Это она тебе сказала?

— Да. Именно поэтому она каждый раз засыпает меня вопросами о расследовании, допытываясь, что делает Цицерон для спасения ее отца. Секст Росций всегда прогоняет ее из комнаты, когда речь заходит о делах, и ничего не рассказывает ни ей, ни ее матери. Она не может мириться со своим неведением.

— Выходит, что до или после ваших торопливых объятий она задает тебе ворох самых подробных вопросов о том, как обстоит дело с защитой ее отца.

— Да. Но в твоих устах ее поведение выглядит таким низменным, таким натянутым и неестественным.

— Ну нет, я-то как раз уверен, что она — чистое золото.

— Ты хочешь выставить ее лицедейкой. — Он понизил голос и искоса поглядел на Цицерона, который повернулся к нам спиной и вышел в атрий. — Или шлюхой.

Я рассмеялся.

— Только не шлюхой, Тирон. Кому, как не тебе, это знать. — Он покраснел и снова бросил взгляд в направлении Цицерона, словно бы ожидая, что я сейчас назову имя Электры и еще больше уроню его в глазах хозяина. Я продолжал:

— Нет, побуждения шлюхи всегда прозрачны и понятны как раз потому, что от нее всегда ждешь подвоха; шлюха проведет только круглого дурака либо человека, который страстно хочет, чтобы его одурачили. — Я поднялся с кресла, на негнущихся ногах пересек комнату и положил руку ему на плечо. — Но даже мудрец доступен обману: его легко обведут вокруг пальца те, что кажутся юными, невинными и прекрасными. Особенно если он сам юн и невинен.

Тирон поглядел в атрий: Цицерон вышел за предел слышимости.

— Ты и впрямь считаешь, что это все, что ей было от меня нужно, Гордиан? Лишь способ выведать у меня то, что знаю?

Я вспомнил то, что видел в первый день у Цецилии, выражение лица девушки и ее обнаженное тело, выгнувшееся сладострастной дугой у стены. Я подумал о плотоядном огоньке в глазах юного Луция Мегара при воспоминании о пребывании Росции в америйском доме его отца.

— Нет, не все. Если ты имеешь в виду, чувствовала ли она что-либо, находясь с тобой, то я в этом нисколько не сомневаюсь. Доверие редко бывает безраздельным. То же относится и к обману.

— Если она собирала сведения, — сказал Руф, — то, возможно, сама того не сознавая, она передавала их кому-нибудь еще. Среди челяди всегда может найтись рабыня, которой девушка полностью доверяет; на самом же деле та подослана Хрисогоном и все у нее выведывает так же, как Росция — у Тирона.

Я покачал головой.

— Не думаю. Возрази мне, если я не прав, Тирон. До сих пор ты старался видеться с ней только тогда, когда мог сопровождать одного из нас по поручению в дом Цецилии. Верно?

— Да… — Он выговорил это слово почти неслышно, как будто предвидел следующий вопрос.

— Но что-то мне подсказывает, что Росция предложила тебе встретиться… скажем, завтра?

— Да.

— Но откуда ты это узнал? — спросил Руф.

— Суд уже на носу. Тот, кто собирает сведения через Росцию, с приближением решающего дня будет настаивать на более частых отчетах. Они не могут полагаться на слепую случайность, на то, что Тирон сможет видеться с ней каждый день. Скорее всего, они настояли на том, чтобы она назначила ему свидание. Это правда, Тирон?

— Да.

— И завтра уже наступило, — сказал я, глядя в сад, где по-прежнему маячила одинокая фигура Цицерона. Розовый свет сменился красновато-желтым и стремительно выцветал. Ночная прохлада отступала. — Когда и где, Тирон?

Он посмотрел на хозяина, который, казалось, по-прежнему не прислушивался к разговору, потом испустил глубокий вздох.

— На Палатине. Рядом с домом Цецилии Метеллы есть заросшая деревьями и травой площадка — открытый парк между двумя домами; я должен встретиться с ней там в три часа пополудни. Я говорил ей, что у меня может ничего не получится. Она ответила, что если я буду с тобой и с Руфом, то должен буду сказать, что вынужден отлучиться по срочному поручению от Цицерона, и наоборот. По ее словам, она уверена, что я сумею что-нибудь придумать.

— Теперь этого не понадобится. Потому что я иду с тобой.

— Что? — Рассерженный Цицерон вернулся в комнату. — Не может быть и речи! Немыслимо! Они больше никогда не встретятся.

— Нет, — сказал я. — Встретятся. Потому что так решил я. Потому что в любое мгновение до суда моя жизнь подвергается опасности, и ни одна дорога, способная привести нас к истине, не останется не обследованной.

— Но истина уже известна.

— Неужели? Точно так же, как она была известна час назад, до того как Тирон сделал свое признание? Истина никогда не открывается целиком: все время остается что-то непознанное. Ну а пока, на мой взгляд, мы все должны попытаться немного поспать. Нам предстоит трудный день. У Руфа будут дела на Форуме, мы с Тироном отправимся на свидание с молодой Росцией. А вечером, пока ты, Цицерон, будешь работать над своими заготовками, шлифовать защитительную речь и пить луковый суп, мы втроем посетим скромную вечеринку, которую любезный Хрисогон устраивает в своем особняке на Палатине. А теперь доброго утра, Цицерон, и если ты покажешь мне место, где я мог бы уснуть, то и доброй ночи.

Глава двадцать третья

Как долго спал Цицерон, и спал ли он вообще, я так и не узнал; я только знаю, что, когда в тот день Тирон осторожно разбудил меня в крохотной спальне напротив кабинета, до меня доносился резкий, пронзительный голос хозяина, который декламировал свою речь, прохаживаясь взад-вперед по саду.

— Примите во внимание, господа, и случай, не так давно произошедший с неким Титом Клелием из Таррацины — милого городка, который вы найдете в шестидесяти милях к юго-востоку от Рима на Аппиевой дороге. Однажды вечером он пообедал и лег спать в одной комнате с двумя взрослыми сыновьями. На следующее утро его нашли с перерезанным горлом. Расследование не открыло ни подозреваемых, ни мотивов; сыновья в один голос заявляли, что они спали и ничего не слышали. И все же их обвинили в отцеубийстве — и действительно, обстоятельства были весьма подозрительными. Как, спрашивало обвинение, могли они проспать такое событие? Почему они не проснулись? Почему они не вскочили с постелей и не защитили отца? И какой убийца осмелился бы проникнуть в комнату с тремя спящими людьми, намереваясь убить одного из них, а затем бесследно исчезнуть?

Но все же добросовестные судьи оправдали сыновей и сняли с них все подозрения. Что же послужило решающим тому доказательством? На утро сыновей нашли крепко спящими. Как смогли бы они спать, доказывал защитник, с которым согласились и судьи, будь они виновны? Ибо какой человек смог бы сперва совершить неслыханное преступление, попирающее все людские и божественные законы, и затем беззаботно заснуть? Не подлежит сомнению, что люди, осмелившиеся на столь отвратительное прегрешение против неба и земли, никак не смогли бы беспробудно уснуть в той же комнате, похрапывая рядом с еще не остывшим телом собственного отца. И так двое сыновей Тита Клелия были оправданы…

— Да, да, эта часть очень, очень хороша: из нее не выкинешь ни строчки.

Он громко прочистил горло, потом быстро зашептал себе под нос, прежде чем снова повысить голос:

— Предания рассказывают нам о сыновьях, которые убивали матерей, чтобы отомстить за отцов: Орест заколол Клитемнестру, чтобы отомстить за Агамемнона, Алкмеон казнил Эрифилу, чтобы отомстить за Амфиарая… или это Амфиарай убил Эрифилу? Нет, нет, все правильно, Алкмеон… И хотя говорится, что эти мужи действовали в согласии с божественной волей, повинуясь оракулам и велениям самих богов, даже их потом преследовали Фурии, беспощадно лишая их покоя и сна, ибо такова природа, пусть даже исполнение сыновней обязанности перед убитым отцом оправдано небом, такова природа… Нет, нет, это никуда не годится. Полная бессмыслица. Слишком много слов, слишком много слов…

— Можно мне раздвинуть занавески? — спросил Тирон. Я сел на диване, протирая глаза и облизывая пересохшие губы. Убийственно жаркая и душная комната напоминала печь. Сквозь желтые занавески сочился свет — столь же резкий, как и голос Цицерона.

— Ни в коем случае, — отозвался я. — Тогда мне придется не только его слышать, но еще и видеть. И я совершенно не уверен, что смогу перенести его великолепие. Есть что-нибудь попить?

Тирон подошел к столику и наполнил чашу водой из серебряного кувшина.

— Который час, Тирон?

— Девятый час дня — два часа пополудни.

— До свидания остался всего час. Руф уже встал?

— Руф Мессала уже давно спустился на Форум. Цицерон надавал ему целый ворох поручений.

— А моя рабыня?

Тирон застенчиво улыбнулся. Что Бетесда с ним сделала — поцеловала в щеку, польстила, раздразнила или просто сверкнула глазами?

— Не знаю, где она сейчас. Цицерон велел не давать ей никакой работы, пусть она прислуживает тебе одному. Но этим утром она вызвалась помочь на кухне. Пока главный повар не настоял на том, чтобы она ушла.

— Надо думать, он кричал и бросал горшки ей вслед.

— Что-то наподобие того.

— Ну хорошо, если ты увидишь управляющего, скажи ему, что при желании он может закрыть ее в моей комнате. Пусть она сидит здесь целый день и слушает декламации Цицерона. Это будет достаточное наказание за перебитую посуду.

Тирон нахмурился, показывая, что ему не по душе мой сарказм. Легкий порыв ветра отогнул желтые занавески и принес с собой голос Цицерона:

— И в силу самой чудовищности этого преступления — отцеубийства — сперва его следует неопровержимо доказать, а иначе в него не поверит ни один здравомыслящий человек. Ибо какой безумец, какой негодяй добровольно навлечет на себя такое проклятие — проклятие не только рода человеческого, но и небес? Вы знаете, добрые римляне, что я говорю правду: такова сила крови, связывающая человека с его собственной плотью, что единая ее капля оставляет несмываемое пятно на всю жизнь. Она проникает в сердце отцеубийцы и поселят безумие и неистовство в душе, которая и без того окончательно растлена… О, да, именно так. Клянусь Геркулесом, это здорово!

— В том случае, если ты хочешь умыться, я принесу таз с водой и полотенце, — сказал Тирон, указывая на столик рядом с диваном. — А так как ты не принес с собой никакой одежды, я поискал в доме и нашел несколько вещей, которые, на мой взгляд, должны подойти. Они, разумеется, ношеные, зато чистые.

Он собрал туники и выложил их на диван рядом со мной, чтобы я мог выбрать. Они явно принадлежали не Цицерону, чей торс был куда длиннее и уже моего; я подозревал, что они были шиты для Тирона. Даже самая простая туника была пошита аккуратнее и из более тонкой ткани, чем моя лучшая тога. Предыдущей ночью, провожая меня к постели, Цицерон дал мне просторную рубашку без рукавов; по всей видимости, он и понятия не имел, что можно спать раздетым. Что же касается окровавленной туники, которую я поспешно накинул на себя, убегая вместе с Бетесдой из дома, то ее, по-видимому, подобрали с пола и выкинули, пока я спал.

Пока я умывался и одевался, Тирон принес с кухни хлеба и чашу с фруктами. Я съел все и послал его за добавкой. Я испытывал лютый голод, и ни жара, ни даже беспрерывное жужжание, повторы и поздравления самому себе Цицерона не могли лишить меня аппетита.

Наконец я вышел с Тироном за занавески в залитый ярким светом сад. Цицерон оторвался от своих записей, но прежде чем он успел произнести хоть слово, перед ним вырос Руф.

— Цицерон, Гордиан, только послушайте. Вы не поверите. Это положительный скандал. — Цицерон повернулся к нему и поднял брови. — Конечно, это только слухи, но их наверняка можно будет перепроверить. Вам известно, сколько стоят все имения Секста Росция, вместе взятые?

Цицерон рассеянно пожал плечами и предоставил отвечать мне.

— Несколько усадеб, — подсчитывал я, — некоторые из них на первосортных землях у слияния Тибра и Нара; пышная вилла в главном имении близ Америи; кое-какая недвижимость в городе — по меньшей мере четыре миллиона сестерциев.

Руф покачал головой.

— Ближе к шести миллионам. И сколько же, по-вашему, Хрисогон — да, да это был сам Хрисогон, а не Капитон или Магн — сколько, по-вашему, он заплатил на аукционе за все про все? Две тысячи сестерциев. Две тысячи!

Цицерона это известие заметно покоробило.

— Невозможно, — сказал он. — Даже Красс не настолько жаден.

— Это точно, — сказал я. — И где ты это разузнал?

Руф покраснел.

— В том-то все и дело. И весь позор! Мне рассказал об этом один из официальных аукционеров. Он сам принимал заявку.

— Он ни за что не даст показаний! — всплеснул Цицерон руками.

Руф выглядел задетым.

— Конечно нет. Но он хотя бы согласился со мной поговорить. И я ручаюсь, что он не преувеличивал.

— Какая разница. Что нам нужно, так это запись о покупке. И конечно же имя Секста Росция в проскрипционных списках.

Руф пожал плечами.

— Я искал весь день и ничего не нашел. Разумеется, государственные записи в ужасном состоянии. Такое впечатление, что в них кто-то рылся: они все испещрены отметками и приписками, а в большинстве своем попросту разворованы. Между гражданской войной и проскрипциями государственные документы хранились в невозможном беспорядке.

Цицерон задумчиво поглаживал губу:

— Мы знаем, что если имя Секста Росция было внесено в проскрипционные списки, это было сделано незаконно. И все-таки если оно там, это могло бы оправдать его сына.

— А если его там нет, то как могли бы Капитон и Хрисогон узаконить присвоение его собственности? — сказал Руф.

— Несомненно, — перебил его я, — по этой самой причине Хрисогон и его дружки хотят погубить Секста и навсегда убрать его с дороги, и при возможности — законными средствами. Как только эта семья будет стерта с лица земли, бросить им вызов будет некому. В этом случае вопрос о проскрипции или убийстве окажется спорным. Неприличие ситуации очевидно всякому, кому небезразлична истина; потому-то они столь безрассудны и столь свирепы. Единственная их стратегия — заставить замолчать каждого, кто знает или стремится узнать.

— И все же, — сказал Цицерон, — меня все больше поражает то, что их ничуть не заботит не только народное мнение, но и решения суда. Больше всего они боятся, как бы обо всем не стало известно Сулле. Клянусь Геркулесом, я искренне верю, что он ничего не знает, и они отчаянно хотят, чтобы так продолжалось и дальше.

— Возможно, — сказал я. — И они, несомненно, надеются на твое чувство самосохранения; по их расчетам, ты ни за что не пойдешь на открытый скандал перед рострами. Тебе нипочем не доискаться до истины, не назвав имени Суллы. В лучшем случае, ты его неприятно удивишь, в худшем — впутаешь во всю эту историю. Ты не можешь обвинить вольноотпущенника, не оскорбив его друга и бывшего хозяина.

— Ты что, Гордиан, в самом деле так невысоко ставишь мои ораторские таланты? Конечно, я буду ступать по лезвию ножа. Но Диодот учил меня ценить не только истину, но и такт. Когда в борьбу вступает благоразумный и честный адвокат, только виновному нужно опасаться стрел риторики, и истинно благоразумный оратор никогда не обратит их против самого себя. — Он наградил меня донельзя самонадеянной улыбкой, но я подумал про себя, что куски речи, слышанные мной до сих пор, затрагивали только самую поверхность скандала. Одно дело — потрясать публику рассказами о необъяснимых ночных убийствах и усыплять их преданиями; совсем другое дело, клянусь Геркулесом, — вскользь назвать имя Суллы.

Я посмотрел на солнечные часы. До тех пор, пока Росция начнет проявлять признаки нетерпения, оставалось меньше получаса. Я попрощался с Руфом и Цицероном и положил руку на плечо Тирона. Оставшись наедине с Руфом, Цицерон немедленно приступил к декламации, потчуя его излюбленными отрывками из своей речи:

— Ибо какой безумец, какой негодяй добровольно навлечет на себя такое проклятие — проклятие не только рода человеческого, но и небес? Вы знаете, добрые римляне, что я говорю правду… — Я оглянулся и увидел, что за каждым его словом и каждым жестом Руф следит восхищенным, обожающим взглядом.

Я внезапно понял, что на прощание Цицерон не сказал Тирону ни слова, ограничившись холодным кивком, когда тот повернулся уходить. Я так и не узнал, что еще говорил Цицерон Тирону по поводу его поведения, и ни Тирон, ни его хозяин не рассказывали мне, последовало ли за словами форменное наказание; больше никогда — по крайней мере в моем присутствии — Цицерон ни разу не обмолвился об этой истории.

За все время, пока мы шли через Форум и взбирались на Палатин, Тирон не произнес ни слова. По мере того как мы приближались к месту свидания, он делался все возбужденнее, а его непроницаемое лицо напоминало актерскую маску. Когда мы подошли к небольшому парку, он тронул меня за рукав и остановился.

— Ты разрешишь мне остаться с ней наедине, только на мгновение? Пожалуйста, — попросил он, склонив голову и потупив глаза, как поступают все просящие о чем-то рабы.

Я сделал глубокий вдох.

— Конечно да. Но только на мгновение. И ни в коем случае ее не напугай. — Я стоял в тени ивы, следя за тем, как он быстро шагнул в проход между высокими стенами соседствующих особняков и скрылся в листве за тисами и раскидистым розовым кустом.

Я так и не узнал, что сказал он ей за теми деревьями. Когда прошло достаточно времени, чтобы я мог его расспросить, я не стал этого делать, да и ему не хотелось об этом говорить. Быть может, впоследствии о подробностях свидания его расспрашивал Цицерон, но это выглядит маловероятным. Иногда даже рабу позволено иметь тайну, хотя этот мир не разрешает ему владеть ничем другим.

Я поджидал совсем недолго — меньше, чем собирался; с каждым уходящим мгновением я представлял себе девушку, убегающую через дальний конец парка, и наконец потерял терпение. Время, вполне подходящее для того, чтобы добиться от нее правды, вряд ли когда-нибудь наступит, но сейчас была лучшая возможность, на которую я только мог надеяться.

В парке было тенисто и прохладно, но пыльно. Пыль въелась в пересохшие листья роз и в карабкавшийся на стены плющ. После каждого шага по выжженной, вытоптанной траве поднималось облачко пыли. Я продвигался вперед, и передо мной трещали ветви и хрустели листья; несмотря на то что я ступал как можно тише, они услышали мое приближение. Разглядев их силуэты сквозь заросли, я в следующее мгновение застал их сидящими на низенькой каменной скамейке. Девушка уставилась на меня глазами напуганного зверька. Она была готова удрать, но рука Тирона крепко сжимала ее запястье.

— Кто ты? — Она свирепо смотрела на меня и, гримасничая, попыталась высвободить руку, а потом перевела глаза на Тирона, старательно смотревшего куда-то в листву.

Тогда она присмирела, но в ее глазах я мог прочесть панический страх и ярость.

— Я закричу, — негромко сказала она. — Кто-кто, а стража у дома Цецилии меня услышит. Если стражники услышат, они придут сюда.

— Нет, — возразил я, шагнув назад и говоря тихо, чтобы ее успокоить. — Ты не собираешься кричать. Ты собираешься кое-что рассказать.

— Кто ты?

— Ты знаешь, кто я.

— Да, знаю. Тебя называют Сыщиком.

— Верно. И я тебя отыскал, Росция Майора.

Она закусила губу и сузила глаза. Просто удивительно, насколько непривлекательным могло вдруг стать лицо такой хорошенькой девушки.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду. Ты застал меня рядом с этим рабом — это раб Цицерона, если не ошибаюсь? Он выманил меня сюда, он сказал мне, что хозяин передал ему записку, касающуюся моего отца…

Она говорила не так, как произносят заведомую ложь, намереваясь использовать ее в будущем; не робея и не запинаясь, она говорила чистую, пусть и только что выдуманную, правду. Я понял, что лгуньей она была опытной. Тирон по-прежнему не смотрел на нее.

— Пожалуйста, — прошептал он. — Гордиан, можно мне уйти?

— Ни в коем случае. Ты мне нужен здесь, чтобы ловить ее на лжи. Кроме того, ты мой свидетель. Оставь меня с ней наедине, и какой только пакости о моем поведении она не напридумывает.

— Раб не может свидетельствовать, — огрызнулась она.

— Разумеется, может. По-моему, крестьянских дочерей в Америи не учат римскому праву? Раб является в высшей степени надежным свидетелем, при условии, что его показания получены под пыткой. В самом деле, закон требует, чтобы раба-свидетеля непременно подвергали пытке. Итак, я надеюсь, что ты не будешь визжать и изобретать нам неприятности, Росция Майора. Даже если ты не испытываешь к Тирону никаких чувств, кроме презрения, не думаю, чтобы тебе хотелось взять на себя ответственность за то, что его вздернут на дыбу и будут прижигать каленым железом.

Она смерила меня свирепым взглядом:

— Чудовище — вот кто ты такой. Как и все остальные. Презираю вас всех.

Ответ сам собой пришел мне в голову, но прежде чем его произнести, я выдержал паузу, понимая, что обратного пути уже не будет:

— Но больше всех — своего отца.

— Не знаю, о чем ты говоришь. — У нее пресеклось дыхание, и маска гнева, прикрывавшая ее лицо, сползла, чтобы обнажить затаившуюся под ней боль. Несмотря на свое коварство, она все же была только ребенком. Она беспокойно заерзала на месте, пытаясь снова натянуть на себя маску озобления, но это удалось ей только наполовину. Когда она заговорила вновь, то была словно наполовину обнажена; пламенная ее враждебность не могла скрыть болезненной уязвимости.

— Чего ты хочешь? — отрывисто зашептала она. — Зачем ты сюда пришел? Почему ты не оставишь нас одних? Скажи ему, Тирон. — Она коснулась руки, которая сжимала ее запястье, и нежно ее погладила, взглянув на Тирона и с деланной застенчивостью опустив глаза долу. Ее жест выглядел в одно и то же время лицемерным и искренним, расчетливым и действительно взыскующим ответной ласки. Тирон покраснел до корней волос. Костяшки его пальцев побледнели, а лицо Росции внезапно исказила гримаса. Я понял, что он до боли сжал ее запястье, сам того, быть может, не сознавая.

— Скажи ему, Тирон, — с трудом пролепетала она, подавив рыдание, — и никто в целом свете не смог бы ответить, искреннее ли ее отчаяние.

— Тирон порассказал мне достаточно. — Я посмотрел прямо на нее, но закрыл глаза, не в силах видеть написанную у нее на лице муку. Я продолжал говорить холодным, твердым голосом: — С кем ты встречаешься, выходя из дома Цецилии, — я имею в виду, с кем, кроме Тирона? Не на этом ли месте ты выдаешь секреты отца волкам, которые хотят содрать с него живого кожу? Ответь мне, неразумное дитя! Какие посулы заставили тебя предать собственную плоть?

— Собственную плоть! — вскричала она. — Предать собственную плоть? У меня нет плоти! Это плоть моего отца, — она вырвала руку из хватки Тирона, завернула рукав и ущипнула себя за плечо. — Это его, его плоть! — повторила она, задирая подол платья, чтобы показать мне свои нагие белые ноги, вонзаясь в свою тугую кожу так, словно хотела оторвать ее от кости. — И это, и это! Не моя, но его! — кричала она. Она царапала щеки и руки, рвала на себе волосы. Когда она схватилась за ворот платья, чтобы обнажить груди, Тирон остановил ее. Он хотел ее обнять, но пощечина отбросила его назад.

— Ты понимаешь? — она раскачивалась, будто плача, но не проронив ни слезинки из горящих лихорадочным блеском глаз.

— Да, — сказал я. Тирон в замешательстве сидел рядом с ней, качая головой.

— Ты действительно понимаешь? — Единственная слезинка скатилась по ее щеке.

Я сглотнул и медленно кивнул:

— Когда это началось?

— Когда мне было столько же, сколько сейчас Миноре. Вот почему… — Она неожиданно всхлипнула и смолкла.

— Минора — это твоя малышка сестра?

Она кивнула. Тирон наконец уразумел. Губы его задрожали. Глаза потемнели.

— И вот, чтобы отомстить, ты изо всех сил помогаешь его врагам.

— Обманщик! Ты говорил, что понимаешь. Не отомстить — Минора…

— Значит, чтобы спасти от него сестру.

Она кивнула и, устыдившись, отвернулась. Тирон смотрел на нее с выражением полной беспомощности на лице; он поднял руку, чтобы погладить ее, но не осмелился. Я был не в силах смотреть на них обоих и обратил взгляд на пустое, раскаленное небо над головой.

По парку пробежал ветерок; листья зашептали и стихли. Откуда-то издалека донесся женский крик, и все стихло. Вслушавшись в тишину, можно было различить отдаленный гул города внизу. В вышине прочертила небеса одинокая птица.

— Как они вышли на тебя? Откуда они узнали?

— Однажды… сюда приходил… один человек, — она больше не всхлипывала, но ее голос был тонок и прерывист. — С тех пор как мы приехали в город, я приходила сюда каждый день. Это единственное место, которое напоминает мне о доме, о деревне. Однажды пришел человек: они, наверно, следили за домом Цецилии, они знали, что я его дочь. Сначала он меня напугал. Потом мы разговорились. Он повел речь о слухах, стараясь, чтобы его слова звучали невинно, когда он говорил об отце. Он разыгрывал из себя любопытного соседа. Должно быть, он считал себя таким хитрецом либо принял меня за круглую дуру — такие он начал задавать вопросы. Он предложил мне какое-то дурацкое маленькое ожерелье: такую дрянь Цецилия немедленно выбросила бы вместе с отбросами. Я велела ему спрятать ожерелье и прекратить меня донимать. Я сказала ему, что я не настолько глупа и точно знаю, что ему нужно. О, нет, нет, оправдывался он, и скорчил при этом такую мину, что мне хотелось плюнуть ему в лицо. Я велела ему прекратить, немедленно прекратить. Я знала, что ему нужно. Мне известно, сказала я ему, что он пришел от старого Капитона или Магна, а он повел себя так, будто никогда о них не слышал. Мне наплевать, заявила я ему. Я знаю, что ему нужно. И я помогу всем, чем можно. Наконец до него дошло. Надо было видеть его лицо.

Я вглядывался в плющ, вившийся у нее над головой, в густую, душную темень, где царят осы, улитки и мириады иных, меньших форм жизни, пожирающих и переваривающих друг друга.

— И ты по-прежнему ходишь сюда каждый день.

— Да.

— И всякий раз сюда приходит один и тот же.

— Да. А потом я его отсылаю прочь, чтобы побыть одной.

— И ты рассказываешь ему все.

— Все. Что отец ел на завтрак. Что отец сказал матери в постели прошлой ночью, когда я подслушивала под дверью. Рассказываю обо всех посещениях и словах Цицерона или Руфа.

— И все те маленькие секреты, которые тебе удается выудить у Тирона.

Она колебалась ровно долю мгновения:

— Да, и это тоже.

— Ты, например, называла мое имя и причину, по которой нанял меня Цицерон?

— Да.

— И тот факт, что я просил Цицерона нанять стража для моего дома?

— О, да. Это было как раз вчера. Он очень подробно меня об этом расспрашивал. Он хотел знать как можно точнее все, что передал мне Тирон, — все до мельчайших подробностей.

— И, разумеется, ты очень хорошо выуживаешь и запоминаешь мельчайшие подробности.

Она посмотрела мне прямо в глаза. Выражение ее лица вновь ожесточилось:

— Да. Очень хорошо. Я ничего не забываю. Ничего.

Я покачал головой.

— Но тебе-то какой в этом толк? Что будет с твоей жизнью? Какое будущее тебя ждет, если не станет твоего отца?

— Хуже прошлого не будет; не будет ужаснее, чем все те годы, когда он делал меня… все те годы, пока я была его…

Тирон снова попытался ее утешить, и она снова его оттолкнула.

— Но даже если ты ненавидишь отца самой лютой ненавистью, что будет с тобой, с тобой, твоей матерью и с малышкой Минорой, если все будет доведено до конца. Без друзей и опоры, доведенные до нищеты…

— Мы и так уже нищие.

— Но твоего отца могут оправдать. Если это случится, то у нас есть шанс вернуть ему все имущество.

Она неласково посмотрела на меня, обдумывая мои слова, взвешивая их с безучастным лицом. Затем она вынесла свой приговор.

— Не имеет значения. Если бы ты предложил мне выбирать, поступить ли так, как я поступила, или же вернуться к тому, как все было до этого, я и тогда не пожалела бы о сделанном. Я повторила бы все снова. Я предавала бы его как только могла. Я сделала бы все, лишь бы враги довели его до гибели. Она его уже распаляет. Я вижу это по тому, как он на нее смотрит, когда мать выходит из комнаты. Одни его глаза чего стоят: иногда он посмотрит на Минору, переведет взгляд на меня и ухмыляется, чтобы показать: он знает, что я все понимаю. Он напоминает мне о том, как из раза в раз он утолял со мной свою похоть, и думает о наслаждении, которое в последующие годы доставит ему Минора. Он думает об этом даже сейчас, когда жизнь его на волоске. Может, это вообще единственное, о чем он думает. До сих пор я не подпускала его к ней — притворством, ложью; однажды я даже угрожала ему ножом. Но знаешь, что я думаю? Если его приговорят к смерти, это будет последним, что он попытается сделать. Даже если он будет вынужден сделать это на глазах у своих палачей, он найдет какой-нибудь способ сорвать с нее одежды и войти в нее.

Она содрогнулась и закачалась так, как будто вот-вот упадет в обморок. В своей беспомощности она позволила Тирону нежно обнять ее за плечи. Ее голос был далеким и глухим, словно он доносился с луны.

— Он ухмыляется, потому что часть его по-прежнему верит в то, что его не казнят. Он думает, что будет жить вечно, и если это правда, тогда мне не на что надеяться и его не остановить.

Я покачал головой:

— Ты так сильно его ненавидишь, что тебя даже не беспокоит, ни кому вредит твое коварство, ни скольких невинных ты можешь уничтожить. По твоей милости я уже дважды мог оказаться покойником.

Она побледнела, но только на мгновение.

— Ни один из тех, кто помогает моему отцу, не вправе кричать о своей невиновности, — вяло сказала она. Объятие Тирона начало ослабевать.

— И всякий, кто может быть тебе полезен, вправе притязать на твое тело?

— Да! Да, и я не стыжусь этого! Закон гласит, что все права на меня имеет отец. Я всего лишь девушка, я ничто, я грязь под его ногтями, ничем не лучше рабыни. Чем могу я сражаться? Чем защитить Минору? Только телом. Только умом. Их я и использую.

— Даже если твое коварство означает мою смерть?

— Да! Если такова цена — если другие должны умереть, — она снова заплакала, понимая, что она сказала. — Хотя я никогда не думала, я не знала. Я ненавижу только его.

— И кого же ты любишь, Росция Майора?

Она силилась сдержать рыдания.

— Минору, — сквозь слезы ответила она.

— И больше никого?

— Никого!

— А что ты скажешь о пареньке из Америи — Луции Мегаре?

— Откуда ты про него знаешь?

— А об отце Луция, добропорядочном земледельце Тите, лучшем друге твоего отца?

— Это ложь, — резко возразила она. — У меня с ним ничего не было.

— Ты хочешь сказать, что ты себя предлагала, а он тебя отверг? — Я был поражен не меньше Тирона, когда ее молчание прозвучало подтверждением моей догадки. Он совершенно от нее отстранился. Она, казалось, этого не заметила.

— Кто еще познал твои милости, Росция Майора? Другие рабы в доме Цецилии взамен на слежку за твоим отцом? А соглядатай, с которым ты здесь встречаешься, подручный врага, как насчет него? Что бывает после того, как ты сообщишь ему сведения, которых он добивается?

— Не будь глупцом, — вяло ответила Росция. Она больше не плакала, но помрачнела.

Я вздохнул.

— Тирон ничего для тебя не значит, не так ли?

— Ничего, — ответила она.

— Он был только орудием, которое ты использовала?

Она посмотрела мне прямо в глаза.

— Да. — ответила она. — И больше ничем. Раб. Недалекий мальчишка. Орудие. — Она взглянула на него, потом отвернулась.

— Пожалуйста… — начал было Тирон.

— Да, — сказал я. — Теперь ты можешь идти, Тирон. Мы пойдем вместе. Нам нечего больше сказать.

Он больше не пробовал прикоснуться к ней снова и даже не взглянул на нее. Мы пробирались сквозь путаницу ветвей, пока не вышли под скошенные лучи предвечернего солнца. Тирон покачал головой, поддев носком землю.

— Прости меня, Гордиан, — начал он, но я его оборвал.

— Не сейчас, Тирон, — сказал я как можно ласковей. — Наше маленькое свидание еще не закончилось. Я подозреваю, что как раз сейчас за нами следят; нет, не оглядывайся; смотри прямо перед собой и не замечай ничего. Каждый день, сказала она. Она вряд ли виделась с ним до твоего прихода; она увидится с ним позже. Он только и дожидается, когда мы уйдем. Следуй за мной к той иве, которая стоит на углу возле дома Цецилии. Если мы встанем за ней, то, по всей видимости, сможем наблюдать за подступом к тайнику Росции никем не замеченные.

Нам не пришлось долго ждать. Несколько мгновений спустя мужчина в черной тунике прокрался по улице и скрылся в зеленой расщелине. Я дал знак Тирону идти за мной. Мы поспешили назад и пробирались сквозь заросли до тех пор, пока не послышались их голоса. Я жестом показал Тирону остановиться. Я напряг слух, но уловил лишь обрывки слов, прежде чем разглядел Росцию в просвете между тисами. Как нарочно, она тоже меня увидела. Какое-то мгновение я надеялся, что она промолчит, но она хранила верность отцовским врагам до конца.

— Уходи, — крикнула она. — Беги! Они вернулись!

Раздался треск веток: ее собеседник ощупью пробирался в нашу сторону.

— Нет! — завизжала она. — Не туда! В другую сторону! — Но мужчина был слишком охвачен паникой, чтобы ее расслышать. Он стремглав бросился мне в руки; мы стукнулись головами, и он повалил меня наземь. Мгновение спустя он снова был на ногах и отшвырнул Тирона в сторону. Тирон побежал за ним, но погоня оказалась напрасной. Я пошел следом и встретил его на улице: истекая потом, он шел мне навстречу с огорченным лицом. Он держался за предплечье, на котором розовый куст оставил несколько царапин.

— Я пытался, Гордиан, но не смог его схватить.

— Хорошо; иначе ты мог преспокойно получить нож под ребро. Не имеет значения. Он был достаточно близко, чтобы я мог рассмотреть его лицо.

— И что же?

— Я видел его раньше в Субуре, а коли на то пошло, то и на Форуме. Наемник обвинителя Гая Эруция. Так я и думал. При сборе доказательств Эруций не останавливается ни перед чем.

Мы устало спустились с Палатина, и хотя дорога была под гору, она показалась мне долгой и тяжелой. Мне было донельзя горько и стыдно из-за того, что я так жестоко говорил с девушкой, но я сделал это ради Тирона. Он любил ее прежде; стоило ее страданию прорваться наружу, и его любовь, распускавшаяся у меня на глазах, стала бы только крепче. Эта безнадежная страсть не принесла бы ему ничего, кроме неслабеющей боли и сожаления. Освободить юношу могло лишь одно: она должна была его отвергнуть. И поэтому я старался вывести ее из себя, чтобы Тирон увидел, как она ожесточена и озлоблена. Но на обратном пути я все задавался вопросом, а не подыграла ли мне Росция, в прощальном взгляде которой отчетливо сквозило понимание. И ее слова о Тироне, которые она роняла с таким неприкрытым презрением, вполне могли быть правдой, но кто знает, быть может, то был последний нежный дар, каким она могла его наградить…

Глава двадцать четвертая

Вернувшись в дом на Капитолийском холме, мы не застали там Руфа. Цицерон отдыхал, но мне передали, что он просил меня без промедления заглянуть к нему. Пока Тирон был занят своими делами в кабинете, старый Тирон повел меня в глубь дома, туда, где мне не приходилось бывать раньше.

Спальня Цицерона была столь же невзрачной, как и та, что он отвел для меня. Единственной уступкой роскоши оказался примыкавший к комнате уютный садик, где журчал и сеял брызги крохотный фонтан, в едва колышащейся глади которого отражалось задумчивое лицо Минервы. В понятии Цицерона отдыхать означало работать не стоя, а лежа. Когда я вошел, он лежал на спине, вперившись в пергамент, который он держал в руке. По полу во множестве были разбросаны пергаментные листы.

Холодно и без прикрас я изложил ему все, что касалось предательства Росции; я рассказал о надругательстве над нею отца, ее ожесточении, коварстве Гая Эруция, который обратил себе на пользу озлобленность девушки. Новости, по всей видимости, не произвели на Цицерона ни малейшего впечатления. Он задал несколько поясняющих вопросов, кивком дал понять, что все его недоумения рассеяны, и нелюбезным взмахом руки показал мне, что аудиенция окончена.

Озадаченный и смущенный, я стоял над ним, спрашивая себя, действительно ли ему не было никакого дела до характера нашего подзащитного.

— Для тебя это ничего не значит? — наконец спросил я.

— Что? — Он раздраженно наморщил лоб, но головы не поднял.

— Что за человек этот Секст Росций, пусть он даже не отцеубийца?

Цицерон положил пергамент на грудь и, прежде чем заговорить, выдержал мой пристальный взгляд:

— Выслушай меня внимательно, Гордиан. В настоящее время я не собираюсь рассматривать характер Секста Росция или оценивать его пустячные прегрешения против нравственности. Доставленные тобой сведения не содержат ничего, что помогло бы мне в моих приготовлениях; они бесполезны. Я не имею на это времени; у меня нет времени ни на что, кроме простого, замкнутого логического круга, который я изо всех сил пытаюсь построить, чтобы защитить Секста Росция. Твоя обязанность, Гордиан, — помочь воздвигнуть это здание, а не потрясать его фундамент или вытаскивать уже зацементированные мной кирпичи. Ты понимаешь?

Он не удосужился посмотреть, кивнул я или нет. Вздохнув и махнув рукой, Цицерон отпустил меня и снова погрузился в изучение своих заметок.

Я нашел Бетесду у себя в спальне. Она была занята тем, что красила ногти новым снадобьем из хны, которое раздобыла на рынке неподалеку от Фламиниева цирка, где она провела большую часть дня, слоняясь без цели и судача. Она как раз заканчивала раскрашивать большой палец ноги, наклонившись вперед и так изогнув ногу, что из-под платья выглядывало ее обнаженное бедро.

Подойдя к ней, я погладил ее волосы тыльной стороной ладони. Глаза ее сузились, и она потерлась гладкой, нежной щекой о мои пальцы. Внезапно я почувствовал, что во мне проснулось животное, уставшее от мыслей, жаждущее забыть обо всем, кроме тела.

Но меня обуревало смутное беспокойство. Образ Росции по-прежнему витал где-то на задворках моего разума, воспламеняя, обжигая лицо жаром, который не был ни похотью, ни стыдом, но тем и другим вместе. Я провел рукой по телу Бетесды, закрыл глаза и увидел нагое, трепещущее тело девушки, пригвожденное к стене вонзающимися в него бедрами Тирона. Я коснулся губами уха Бетесды; она вздохнула, и я с содроганием расслышал в ее вздохе имя малышки Миноры. Конечно, я видел девочку, когда впервые допрашивал Секста Росция, но совершенно не запомнил ее лица. Я видел только искаженное мукой лицо Росции во время допроса, и такое же выражение было написано на нем, когда в нее погружался Тирон.

Похоть и стыд; блаженное исступление и мука: все смешалось, и даже тело мое стало неразличимо, сплавленное с телом Бетесды. Она обвила меня прохладными бедрами и приняла в себя, тихонько рассмеявшись. Я вспомнил юного Луция из Америи — ухмыляющегося, краснеющего; я представил себе, как Росция, на чьих бедрах еще не высохло семя Луция, предлагает себя отцу юноши. Как Тит Мегар ее отверг: со вздохом сожаления, с отвращением, наградив отеческой пощечиной? Я видел, как мохнатые, огрубелые лапы Секста Росция скользят меж прохладных бедер дочери, как его мозоли царапают ее влажную плоть. Я плотно сомкнул глаза и почувствовал на себе ее горящий, точно уголья, взгляд. Бетесда обняла меня, воркуя мне на ухо, спрашивая, отчего я дрожу.

Когда наступила развязка, я вышел из нее, намочив простыню, и так уже скомканную и увлажненную испарениями наших тел. Разверзлась и тут же захлопнулась беспредельная пустота. Я лежал головой у нее на груди, которая плавно вздымалась, словно палуба корабля в открытом море. Медленно-медленно, точно кошка, втягивающая когти, она отняла от моей спины выкрашенные хной ногти. Заглушая ее сердцебиение, до меня доносился тонкий голос из сада.

— Природа и боги требуют полного повиновения отцу. К чести своей, мудрецы утверждают, что порой даже выражение лица может оказаться нарушением долга… Нет, нет, над этой частью я уже поработал достаточно. Где же этот раздел, где я… Тирон, иди сюда и помоги мне! Ага, вот: но обратимся же к той роли, которую сыграл пресловутый Хрисогон — вопреки своему чужеземному имени вряд ли рожденный золотым; скорее он сделан из самого низменного металла, спрятанного и по дешевке позолоченного не без помощи коварства и заискиваний, и подобен оловянному сосуду, покрытому ворованным золотом…


Вечеринка в особняке Хрисогона должна была начаться только после захода солнца. К тому времени Цицерон уже поужинал и переоделся в ночную одежду. Большинство рабов спали, и весь дом — кроме тех комнат, где Цицерон собирался поработать над речью перед отходом ко сну, — стоял, погруженный во тьму. По моему настоянию он скрепя сердце поставил нескольких дюжих рабов следить за домом с крыши и охранять прихожую. Казалось маловероятным, что наши враги осмелятся нанести удар по самому Цицерону, но их склонность к запугиванию и резне уже не однажды превосходила все мои ожидания.

Поначалу я думал, что мы с Тироном будем выступать в роли рабов, но теперь оказалось, что об этом не может быть и речи; по многим причинам можно было ожидать, что кто-нибудь из гостей узнает одного из нас или сразу обоих. Вместо этого Руф должен был явиться на пир сам, выйдя из своего дома и прихватив с собой собственную свиту. Мы с Тироном будем поджидать его в темноте на улице.

Дом Хрисогона был в двух шагах от особняка Цецилии и совсем рядом с местом свидания Тирона и Росции. Проходя мимо, я заметил, как Тирон воровато косится на густые тени парка, как будто она до сих пор дожидается его там. Он замедлил шаг и наконец остановился, уставившись в темноту. Немного подождав, я дернул его за рукав. Он вздрогнул, молча на меня посмотрел, потом быстро зашагал следом.

У входа в особняк Хрисогона было светло и шумно. Вокруг портика горели факелы: одни были установлены в канделябрах, другие держали рабы. Нескончаемый поток гостей встречали невольники, игравшие на лирах, кимвалах и флейтах. В большинстве своем гости прибывали на носилках, которые втаскивали на холм запыхавшиеся рабы. Иные из тех, что жили на Палатине, были достаточно скромны, чтобы явиться пешком в окружении множества раболепных, совершенно лишних слуг и рабов.

После того как хозяева спускались на землю, носильщики рысью бежали за угол в заднюю часть дома. Прислуга оказалась рассредоточена по местам, где обычно собираются и коротают часы ожидания рабы, пока развлекаются их хозяева. Вечер был теплым; многие из гостей задерживались на пороге послушать музыкантов. Сладкая, как пение птиц, мелодия парила в сумеречном воздухе слаще птичьего пения. Хрисогон мог себе позволить покупать лучшее.

— Прочь с дороги! — Голос был знакомым и доносился откуда-то из-за спины. Мы отскочили в сторону, и мимо нас с шумом промчались носилки. То были открытые носилки, несомые десятью рабами. На них ехал не кто иной, как Руф, сопровождаемый своим двоюродным братом Гортензием. Руф-то нас и окликнул; было видно, что ему весело: улыбаясь, он взглянул на нас с заговорщической миной. По румянцу на его щеках я заключил, что он выпил, дабы как следует подкрепиться перед вечером.

К счастью, Гортензий глядел в другую сторону и нас не заметил. Иначе он меня наверняка бы узнал. Внезапно я понял, насколько мы приметны, и оттащил Тирона в густую тень раскидистой смоковницы. Там мы немного подождали, наблюдая за тем, как прибывают и исчезают в доме бражники и их свиты. Если Хрисогон и приветствовал своих гостей лично, он делал это в вестибюле; статный светловолосый полубог на ступеньках так и не появился.

Наконец приток гостей начал замедляться и иссякать, пока мне не показалось, что все уже прибыли; однако факельщики стояли на месте как вкопанные, а музыканты продолжали играть. Картина становилась мрачной, отчасти невсамделишной и жутковатой: на опустевшей улице, омываемой лунным светом, стояли неохраняемые рабы в пышных одеждах, освещая сцену и музицируя для незримой публики. Почетный гость до сих пор не прибыл.

Наконец послышался топот множества ног. Я оглянулся на дорогу, которой мы пришли, и увидел, как в темноте к нам приближаются убранные в желтую кисею носилки; яркая ткань плавно покачивалась и колыхалась, точно ее несли невидимые волны. Чудилось, что носилки плывут сами по себе, не нуждаясь в тяге и опоре, и на короткое мгновение иллюзия показалась мне абсолютно убедительной, словно все было затеяно для того, чтобы обмануть мои глаза.

Затем волновые движения вокруг желтых носилок приобрели определенные очертания. Сначала то были лишь волны — нечто, намекающее на что-то незримое; потом замешательство прошло, и волны обросли плотью. Носильщики все как один были нубийцами. Их кожа была черной как смоль, и на них были надеты черные набедренные повязки и черные сандалии. В темноте они были почти невидимыми; когда на них падал свет восходящей луны, они, казалось, поглощали свет, и только тускло светились очертания их широких плеч. Всего их было двенадцать — по шесть с каждой стороны, куда больше, чем необходимо для носилок частного лица. Благодаря своей многочисленности они шли со сверхъестественной плавностью. Позади двигалась внушительная свита из рабов, слуг, секретарей, телохранителей и прихлебателей. Возможно, Руф был прав, и при свете дня Сулла действительно расхаживает по Форуму в одиночку, но ночью он по-прежнему передвигался по улицам со всей пышностью и предосторожностью, необходимыми для диктатора республики.

Наконец показался и сам Хрисогон. Стоило свите подойти поближе, как один из факельщиков бросился из портика в дом. Мгновение спустя одетый в желтое и украшенный золотом Хрисогон появился в портике. Удивительно, но, несмотря на мою разнообразную практику, я никогда не видел его прежде, только слышал о его репутации. Он и впрямь был поразительно хорош собой: высокий и крепко сбитый, с золотистыми волосами, широким подбородком и сверкающими голубыми глазами. В неверном свете факелов я следил за тем, как меняется его лицо: поначалу на нем были написаны тревога и неуверенность, как и подобает хозяину, который поджидает запаздывающего почетного гостя, затем его черты вдруг заострились и напряглись, словно он собирался с силами, и внезапно его залило такое ослепительное очарование, что иное его выражение трудно было и помыслить. Он сделал едва уловимый жест рукой. Затихшие было музыканты тут же заиграли громче и воодушевленнее.

Носилки подъехали к дому и остановились. Нубийцы опустили свою ношу. Тяжеловооруженный всадник отогнул желтую кисею, скрывавшую хозяина носилок. Сулла с улыбкой поднялся; румяное лицо одутловатого диктатора блестело в свете факелов. На нем было изысканное платье азиатского покроя, к которому он пристрастился, воюя с Митридатом: зеленоватая ткань была расшита серебром. Бледно-желтые, цвета овсяной каши волосы, некогда столь же густые, как и у Хрисогона, поредели и истончились.

Хрисогон выступил вперед, чтобы его поприветствовать, и слегка наклонил голову. Они обнялись и обменялись несколькими словами, улыбаясь и смеясь. Обхватив друг друга за плечи, они вошли в дом.

Носильщики разошлись. Свита сама собой разбилась на группки — сообразно значению каждого — и проследовала в дом за хозяином. Музыканты, не переставая играть, двинулись за ними. Последними покинули свой пост факельщики, двое из которых были оставлены у дверей, чтобы светить приветным светом запоздавшим гостям. Изнутри доносились приглушенные хлопки и одобрительные возгласы. Душа вечеринки наконец почтила ее своим присутствием.


Двумя днями раньше Руф показал мне фасад особняка Хрисогона, ознакомил меня со всеми входами и как мог обрисовал расположение комнат. Если завернуть за портик, с северной стороны можно отыскать маленькую дубовую дверь, утопленную в стене и прикрываемую с тыльной части дома грядой кипарисов. Руф полагал, что она ведет в кладовую, примыкающую к обширным кухням, расположенным в задней части дома. Мы должны были дожидаться там прихода Руфа; впрочем, если бы он самостоятельно разыскал рабов Секста Росция — Феликса и Хреста, то направил бы их к нам. Темнота скрывала нас от прохожих. Кипарисы прятали нас от носильщиков, околачивавшихся на открытой площадке между домом и конюшнями. На северной стороне дома не было ни одного окна, только безлюдный, неосвещенный балкон на верхнем этаже.

Я опасался, что с непривычки сидеть без дела в темноте Тирон разволнуется, но он без малейшего беспокойства прислонился к стволу дерева и вглядывался во мрак. После нашего свидания с Росцией он почти не говорил со мной. Рана оказалась более глубокой, чем он показывал. Время от времени сверкающие глаза раба смотрели на меня, но он быстро отводил их в сторону.

Мы ждали довольно долго. Музыка, доносившаяся из дома, мешалась со стрекотанием кузнечиков, и в какой-то момент я услышал голос декламатора, прерываемого через равные промежутки времени взрывами хохота и аплодисментами. Наконец дверь распахнулась. Я прижался к дереву, готовый бежать, но то была всего лишь невольница, которая вынесла грязную воду. Она вслепую плеснула ею во тьму, развернулась и захлопнула дверь за собой. Тирон вытер ноги: широко разлетевшиеся брызги намочили край его туники. В рукаве я нащупал рукоять ножа, подаренного мне немым сыном Полии на улице, ведущей к Лебединому Дому; казалось, это было так давно и так далеко отсюда.

Я почти задремал, когда дверь открылась снова. Я сжал рукоять ножа и сел прямо. Петли тихонько скрипнули, и кто-то отворил дверь с такой очевидной опаской, что сомнений быть не могло: это либо Руф, либо пришедшие за нами убийцы.

— Гордиан? — прошептал знакомый голос.

— Выйди сюда, Руф. Закрой за собой дверь.

Он притворил ее с той же преувеличенной осторожностью и остановился, моргая, точно крот: несмотря на яркую луну, глаза его еще не привыкли к темноте.

— Ты их нашел? — спросил я.

— Да, они в доме. По крайней мере, здесь находятся рабы по имени Феликс и Хрест, оба новенькие; об этом мне рассказала одна из служанок. Но я их еще не видел. Они не прислуживают гостям. Они не соприкасаются ни с кем, кроме челяди. Хрисогон использует их в качестве личной прислуги. Девушка говорит, что они почти никогда не покидают верхний этаж.

— Может, она передала бы им записку?

— Я уже спрашивал. Бесполезно, говорит она. Хрисогон придет в ярость, если они спустятся вниз во время вечеринки. Но она согласна проводить вас туда.

— Где она?

— Дожидается в кладовой. Она сослалась на то, что ей нужно что-то принести.

— Не исключено, что в этот самый миг она бежит к Хрисогону.

Руф с беспокойством поглядел на дверь, потом покачал головой.

— Не думаю.

— Почему?

— Ты знаешь, как это бывает. Всегда можно сказать, когда раб хочет обстряпать какое-нибудь грязное дельце за спиной у хозяина. Я не думаю, что она слишком предана Господину Златорожденному. Ты ведь знаешь, что невольники ненавидят работать на вольноотпущенника: нет хозяина свирепее, чем бывший раб.

Я посмотрел на дверь, думая о том, что за ней нас запросто может подстерегать гибель. Глубоко вздохнув, я решил положиться на проницательность Руфа.

— Показывай дорогу.

Он кивнул и с опаской отворил дверь. Перемычка оказалась такой низкой, что мне пришлось нагнуться. Тирон следовал за мной. Идти ему было незачем, и я собирался оставить его снаружи, но, оглянувшись, я увидел на его лице выражение такой решимости, что не стал ему препятствовать. С едва слышным скрипом он притворил за нами дверь.

У девушки, юной и хорошенькой, были длинные черные волосы и кремовая кожа, которая в неярком свете лампы блестела, точно мед. Будь она куртизанкой, ее внешность не привлекла бы к себе внимания, но для простой служанки ее красота была нелепой и вызывающей. Хрисогон славился тем, что любил окружать себя очаровательными декорациями и игрушками.

— Вот эти люди, — объяснил Руф. — Ты можешь тихо провести их наверх, чтобы никто не заметил?

Девушка кивнула и улыбнулась, словно в ответ на глупый вопрос. Затем ее губы раскрылись, она затаила дыхание и обернулась. Дверь за ее спиной приотворилась.

Комната была узкой и низкой; вдоль стен протянулись полки, все было заставлено бутылками, кувшинами, вазами и мешками. С потолка свисали вязанки чеснока, пахло затхлостью. Я как мог глубже вжался в один из углов, прикрыв собою Тирона. В тот же миг Руф скользнул рукой по груди девушки и приблизил ее к себе, слившись с ней устами.

Дверь открылась. Поцелуй продлился еще мгновение, и Руф ослабил объятия.

Человек, стоявший в дверях, был высок, широк в плечах — словом, настолько крупен, что почти загородил собой весь проход. Освещенные сзади волосы окружали его затемненное лицо блестящим, золотистым нимбом. Он хихикнул и шагнул ближе. Лампа, дрожавшая в руке у девушки, осветила его лицо снизу. Я разглядел голубизну его глаз и ямочку на широком подбородке, высокие скулы и гладкий, безмятежный лоб. Нас отделяло всего несколько шагов, и, если бы не темнота, он наверняка заметил бы меня среди глиняных кастрюль и сосудов. Я понял, что девушка нарочно заслонила свет своим телом, ослепив непрошеного гостя.

— Руф, — произнес он наконец, смазывая звуки и странно нажимая на гласные. Интимный, как прикосновение, голос был глубоким и звонким, игривым и неискренним. — Тебя ищет Сулла. Сорекс собирается плясать. Размышление о смерти Дидоны: ты этого еще не видел. Сулла огорчится, если ты не придешь к танцу.

Повисло продолжительное молчание. Мне почудилось, что я вижу, как покраснели уши Руфа, но, возможно, дело было просто в освещении.

— Конечно, если ты занят, я скажу Сулле, что ты вышел прогуляться, — Хрисогон говорил медленно, как человек, которому некуда спешить. Он обратил все свое внимание на девушку. Глазами он обшарил ее тело и протянул руку. Он прикоснулся к ней, но где, я не видел. Она замерла; дыхание ее стало прерывистым, лампа задрожала в ее руке. Тирон дернулся. Я на ощупь взял его за руку и крепко ее сжал.

Хрисогон взял у девушки лампу и поставил ее на полку. Он распустил ее платье, разомкнув заколку у ворота, и платье соскользнуло с плеч. Развеваясь, ткань упала на пол, и девушка осталась полностью обнаженной. Хрисогон отступил назад, сжал свои полные, мясистые губы и из-под тяжелых век смотрел то на Руфа, то на рабыню. Потом он негромко рассмеялся:

— Если ты ее хочешь, молодой Мессала, то, конечно, ты можешь ее взять. Я ни в чем не отказываю гостям. Любая услада, какая только отыщется в моем доме, — твоя без лишних вопросов. Но ты не должен вести себя, как школьник, прячась в этой кладовке. Наверху полно удобных комнат. Пусть она проводит тебя туда. Прогони ее по дому голой, если хочешь, — оседлай ее как лошадку! Ей это не в диковинку. — Он снова дотронулся до нее, водя рукой так, словно хотел оставить метку на ее обнаженных грудях. Девушка с трудом переводила дыхание и дрожала, но стояла, не шелохнувшись.

Он отвернулся и, казалось, собирался уходить, но оглянулся снова:

— Но особенно не задерживайся… Сулла простит мне, если ты пропустишь пляску, но после нее Метробий исполнит новую песнь, которую сочинил… в общем, тот подхалим или этот — неважно; разве упомнишь все их имена? Этот несчастный дурак опять будет весь вечер подлизываться. Насколько я понимаю, эта песня — дань признательности богам, ниспославшим человека, который покончил с гражданской войной: «Сулла, любимец Рима, спаситель Республики» — по-моему, начинается как-то так. Думаю, и дальше все так же одуряюще благочестиво, вот только… — Хрисогон улыбнулся, не разжимая губ, и усмехнулся утробным, раскатистым смешком, который он, казалось, придержал при себе, как человек, позвякивающий зажатыми в кулаке медяками. — Вот только, по словам Метробия, он взял на себя вольность и добавил несколько непристойных стихов собственного сочинения, достаточно скандальных, чтобы стоить юному автору головы. Вообразите себе глупую физиономию поэта, когда он услышит, что его гимн обратили в прямое поношение Суллы, который, разумеется, тут же подхватит шутку и начнет подыгрывать: затопает ногами и прикинется разъяренным, — такие шуточки он обожает. Поверь мне, Руф, это будет самое яркое событие вечера — по крайней мере, для кое-кого из нас. Сулла будет страшно разочарован, если ты не разделишь нашего веселья. — Хрисогон вкрадчиво усмехнулся, пристально поглядел на парочку, затем удалился и затворил за собой дверь.

Никто не пошевелился. Зыбкий свет лампы ласкал гладкие очертания девичьих бедер и ягодиц. Наконец она нагнулась и подобрала платье. Исполнившись решимости, широко раскрыв глаза, Тирон выбрался из-за моей спины и помог ей одеться. Руф усердно смотрел в сторону.

— Хорошо, — нарушил я наконец молчание. — Мне кажется, что сам хозяин дома позволил нам подняться наверх. Готовы?

Глава двадцать пятая

Дверь, за которой исчез Хрисогон, вела в короткий коридор. Слева узкий проход заворачивал на шумную кухню, где вовсю кипела работа. Полог, которым был прикрыт поворот направо, куда только что свернул Хрисогон, все еще колыхался. Девушка подвела нас к двери в конце коридора, за которой мы обнаружили винтовую лестницу с каменными ступеньками.

— Есть и другая лестница; она ведет в зал, где пирует хозяин, — шепнула она. — Очень пышная, из прекрасного мрамора, со статуей Венеры в центре. А по этой ходят рабы. Если на кого-нибудь наткнемся, просто не обращайте на них внимания, пусть они даже посмотрят на нас с недоумением. А еще лучше, как следует меня ущипните, чтобы я завизжала, и притворитесь пьяными. Они решат, что дела плохи, и тогда оставят нас в покое.

Но на ступеньках мы не встретили никого; пусто было и в коридоре наверху. Где-то внизу глухо гудели флейты и пели лиры, то и дело до нас доносился взрыв аплодисментов или смеха, которыми, по всей видимости, поощрялось искусство Сорекса, но на верхнем этаже было сумрачно и тихо. Пышно украшенная прихожая была весьма широка; в нее выходили просторные комнаты с высокими потолками, обставленные с еще большей роскошью. Казалось, что все поверхности покрыты коврами, драпировками, инкрустациями и картинами. Куда ни падал взгляд, всюду буйствовали краски, ткани и формы.

— Какая безвкусица! — заметил Руф с истинно аристократическим презрением. Цицерон, пожалуй бы, с ним согласился, но впечатление безвкусицы оставляла не сама обстановка, а то, что она была так явно выставлена на показ. Больше всего я был поражен тем постоянством вкуса, с каким Хрисогон приобретал только лучшие и самые дорогие произведения искусства и ремесленные изделия: украшенное чеканкой серебро, делосские и коринфские бронзовые сосуды, вышитые одеяла, ворсовые ковры с Востока, покрытые изящной резьбой, инкрустированные перламутром и лазуритом столы и кресла, затейливые и яркие мозаики, превосходные мраморные статуи и легендарные картины. Вне всяких сомнений, все эти творения принадлежали прежде жертвам проскрипций; в ином случае для того, чтобы собрать столько выдающихся и разнородных предметов, не хватило бы и целой жизни. И все же никто не сказал бы, что Хрисогон грабил несчастных вслепую. Пусть другие забирают мякину; себе он отбирал только лучшее; у него был наметанный глаз раба, некогда принадлежавшего богачу и мечтавшего о свободе и роскоши. Я был рад, что с нами нет Цицерона: зрелище награбленного великолепия, которым окружил себя вольноотпущенник Суллы, доконало бы его и без того слабый кишечник.

Коридор сузился. Комнаты становились все менее броскими. Девушка подняла тяжелый полог, позволяя нам пройти под ним; полог опустился, и доносившиеся снизу звуки остались позади. Переменилась и обстановка: мы вдруг снова оказались в доме со скромно оштукатуренными стенами и закопченными потолками. Здесь находились служебные комнаты: хранилища, кельи рабов, мастерские, но даже здесь высились груды трофеев. По углам стояли корзины, куда были свалены бронзовые сосуды, к стенам, точно дремлющие стражи, притулились скатанные ковры; кресла и столы были обернуты тяжелой тканью и поставлены друг на друга, касаясь в некоторых местах потолка.

Девушка прокралась через лабиринт, вороватым взглядом посмотрела вокруг, затем жестом показала нам следовать за ней. И отогнула занавеску.

— Что ты делаешь наверху? — спросил ее раздраженный голос. — Или сегодня не было вечеринки?

— Ох, оставь ее в покое, — отвечал другой, шамкая набитым ртом. — Только потому, что Ауфилия приносит мне добавку и воротит нос от твоей безобразной рожи… но кто это?

— Не нужно, — сказал я. — Не вставайте. Сидите на месте. Сначала доешьте.

Двое рабов сидели на жестком полу и при скудном свете лампы ели капусту и ячмень из растрескавшейся глиняной посуды. Стены узкой комнатки были голыми; тусклое пламя превращало щели в пещеры и отбрасывало их согбенные тени на потолок. Я стоял в проходе. Тирон придвинулся сзади ко мне, глядя через мое плечо. Руф оставался снаружи.

Тощий брюзга фыркнул и хмуро посмотрел на еду.

— Как хочешь, Ауфилия, а эта комната слишком мала. Может, ты подыщешь себе пустую комнатку с большой кроватью, на которой вы поместились бы втроем.

— Феликс! — шикнул на него второй, толкнув приятеля в бок своим пухлым локтем, а другим показывая на меня. Феликс поднял глаза и побледнел, заметив кольцо на моем пальце. Он принял нас троих за рабов, которые подыскивают место, где поразвлечься.

— Прости меня, гражданин, — прошептал он, склонив голову. Они замолчали, ожидая, когда заговорю я. Только что передо мной сидели два человека: один — тощий и раздражительный, другой — упитанный и добродушный, с раскрасневшимися от еды лицами; только что они весело препирались с девушкой. В один миг они поникли и осунулись: лица их превратились в тупую маску, которую носит каждый раб всякого жестокого господина.

— Посмотрите на меня, — приказал я. — Посмотрите на меня! И если вы не собираетесь доедать, тогда отставьте чашки и встаньте, чтобы я видел ваши глаза. У нас мало времени.


— Он вытащил нож прежде, чем мы успели заметить, — говорил Феликс. — Быстрее молнии.

— Да, да, буквально быстрее молнии! — Хрест стоял рядом с ним, нервно растирая свои пухлые руки, переводя взгляд то на меня, то на товарища.

Стоило разъяснить, кто я и чего хочу, как они изъявили горячее желание говорить. Задумчивый Тирон тихо стоял рядом со мной. Я отправил Руфа в ближнюю комнату по главному коридору, чтобы он заворачивал назад любых заплутавших гостей. Вместе с ним я отправил девушку; она служила лучшим оправданием, почему он замешкался наверху, и, кроме того, не было смысла впутывать ее еще больше или открывать ей действительную причину нашего появления.

— Мы никак не могли помочь хозяину. Они сшибли нас с ног, повалили на землю, — сказал Феликс. — Сильные мужики, здоровые, как кони.

— И еще от них воняло чесноком, — добавил Хрест. — Они убили бы нас, если бы Магн их не остановил.

— Так ты уверен, что это был Магн?

— О, да, — содрогнулся Феликс. — Я не видел его лица, об этом он позаботился. Но я слышал его голос.

— И хозяин называл его по имени, вспомни, как раз перед тем, как Магн пырнул его в первый раз, — сказал Хрест. — «Магн, Магн, будь ты проклят!» Тонким таким голоском. Он мне до сих пор снится.

Феликс поджал губы.

— Ах, да, ты прав. Я и забыл об этом.

— А двое других? — спросил я.

Они дружно пожали плечами.

— Одним из них вполне мог оказаться Маллий Главкия, хотя в этом я не уверен, — сказал Феликс. — Я помню второго, с бородой.

— Борода рыжая?

— Может быть. Трудно было рассмотреть при таком свете. Он был крупнее Главкии, и от него несло чесноком.

— Рыжебородый, — пробормотал я. — И как случилось, что Магн не позволил им вас убить?

— Он запретил им. «Остановитесь, дураки!», — прорычал Хрест, словно играя роль. — «Это ценные рабы. Только троньте их, и я вычту из вашего заработка!» Он назвал нас ценными — и посмотри, чем мы кончили: смазываем сандалии и натираем до блеска ночные горшки Господина Златорожденного.

— Но все-таки вы чего-то стоите, — заметил я. — Как будто Магн рассчитывал унаследовать вас сам.

— О да, — кивнул Феликс. — Наверняка это входило в замыслы Магна и Капитона: они должны были как-то прибрать к рукам добро хозяина. И кто растолкует, как им это удалось? А теперь мы оканчиваем наши дни, снова оказавшись в городе, не считая того, что мы никогда не видим города. Златорожденный держит нас в этой душной каморке днем и ночью. Можно подумать, мы за что-то наказаны. Или спрятаны от посторонних глаз точно так же, как он прячет половину своей добычи. Спрашивается, что за странное совпадение: я оглядываюсь вокруг и вижу в этих самых комнатах тьму вещей, которые попали сюда прямиком из старого дома моего хозяина возле Цирка? И эти кресла, поставленные друг на друга, и желтая ваза в коридоре, и александрийский ковер, скатанный и спрятанный в углу, — все это принадлежало хозяину до того, как его убили. Нет, мы не единственное добро, которое оканчивает свои дни в лапах Хрисогона.

Хрест кивнул в знак согласия.

— В ночь убийства, — сказал я, пытаясь вернуть их к предмету разговора. — Вы были отброшены в сторону, спасены по слову Магна, а затем вы скрылись. Убежали во тьму без криков и воплей о помощи — не отрицайте, у меня есть свидетель, готовый в этом поклясться.

Феликс покачал головой.

— Не знаю, какой там имеется у тебя свидетель, но мы не убегали. Не совсем так. Мы отбежали вниз по улице на какое-то расстояние и остановились. Хрест хотел было бежать дальше, но я его удержал.

Хрест выглядел удрученным.

— Это правда.

— Мы стояли в темноте и смотрели, как его убивают. Что это был за человек! Превосходный римлянин! Рабу нельзя и желать лучшего хозяина. Ни разу за тридцать лет он меня не ударил, ни разу! Много рабов может этим похвастаться?

— Жуткое зрелище, — вздохнул Хрест; его пухлые плечи тряслись мелкой дрожью. — Никогда не забуду, как выгибалось его тело, когда они погружали в него кинжалы. Не забуду, как хлестала фонтаном кровь. В тот миг я подумал, что должен прибежать назад, броситься на мостовую рядом с ним и сказать: «Возьмите и мою жизнь!» Я тогда так и сказал, помнишь, Феликс?

— Ну…

— Ты не помнишь? Я сказал тебе: «Мы теперь люди конченые. Все уже никогда не будет, как раньше». Вспоминаешь? И разве я был не прав? — Он тихонько заплакал.

Феликс скорчил постную мину и тронул друга за руку, пожимая плечами, словно хотел показать, что собственная чуткость удивляет его самого.

— Это правда. Я помню, ты так и сказал. Ах, это было ужасно — видеть его убийство от начала и до конца. Когда стало ясно, что хозяин мертв и надежды больше нет, мы повернулись и понеслись к дому. Мы послали носилки за его телом, и на следующее утро я отправил гонца в Америю.

Вдруг он нахмурился.

— В чем дело? — спросил я.

— Я только сейчас вспомнил. Кое-что чудное. Это показалось мне чудным еще тогда, а сейчас кажется еще чудней. Когда они сделали свое дело — когда не могло оставаться сомнений в том, что бедный хозяин мертв, — бородатый стал отрезать ему голову.

— Что?

— Схватил его за волосы и запрокинул ему голову, а потом начал перерезать ему глотку очень длинным, очень большим ножом. Точно мясник, который всю жизнь только этим и занимался. Магн сначала этого не заметил: он шарил глазами по окнам, так мне кажется. Но потом он оглянулся и заорал, чтобы тот немедленно прекратил! Оттолкнул и съездил ему прямо по роже. Ему даже пришлось привстать на носки.

— Съездил по роже Рыжебородому, когда тот перерезал горло трупу? По-моему, это слишком большая глупость, чтобы я мог в нее поверить.

Феликс покачал головой.

— Ты не знаешь Магна, если думаешь, что это его остановило бы. Когда он выходит из себя, он отколошматит самого Плутона и плюнет ему в глаза. Его наемный приятель знал Магна достаточно хорошо и не решился вернуть ему оплеуху. Но почему, как ты думаешь, он хотел это сделать? Я имею в виду, зачем ему понадобилась голова хозяина?

— Привычка, — ответил я. — Так поступала их братия во время проскрипций. Они отсекали головы, чтобы истребовать вознаграждение от государства. Рыжебородый был мастером своего дела и настолько привык отрезать головы своих жертв, что не задумываясь поступил так же и с Секстом Росцием.

— Но почему Магн его остановил? Он-то о чем беспокоился? — Это был Тирон, в свете лампы казавшийся повзрослевшим и умудренным. — Ведь они так и объявили, что Секст Росций проскрибирован. Так почему бы не отрезать голову?

Все трое уставились на меня.

— Потому что — я не знаю почему. Потому что Магн хотел, чтобы это выглядело как убийство, а не как проскрипция? Хотел, чтобы все приписали грабителям, а не наемным убийцам? Да, потому что к тому времени они еще не решили, воспользоваться ли им историей о проскрипциях, и к тому же они еще не замышляли обвинить Секста Росция-младшего в отцеубийстве… — Когда я произносил эти слова, мне они казались осмысленными, и на мгновение я подумал, что мне открылась истина. Потом смысл задрожал и погас, словно один из нас набрал воздуха и задул лампу. — Не знаю.

— Как бы то ни было, я не понимаю, к чему все эти вопросы, — угрюмо сказал Тирон. — Мы давно все это узнали от немого мальчика.

— Малыша Эко вряд ли сочтут правомочным свидетелем. А его мать никогда не даст показаний.

— Но что насчет Феликса или Хреста? Ни тот ни другой не могут выступить свидетелями, если только… — Тирон осекся.

— Если только что? — Не искушенный в законах Хрест выглядел приободрившимся. До моего прихода они ничего не знали даже о суде над Секстом Росцием. Непривычная мысль о том, что он может дать показания в суде, казалось, воодушевила Хреста. Раб адвоката Тирон не был столь наивен.

— Если только, — сказал я, — на это согласится ваш новый хозяин. И насколько я понимаю, Хрисогон ни за что этого не допустит, так что хватит об этом, — сказал я, зная, что на этом ничего не закончится. Утром я попрошу Руфа приготовить официальный запрос суда к Хрисогону с требованием предоставить рабов для дачи показаний. Он, конечно, вправе отказаться, но как будет выглядеть его отказ? Возможно, Цицерон проявит все свое искусство и вынудит его предъявить Феликса и Хреста суду. В конце концов, они не видели лица убийц, и Хрисогон может не подозревать, что же им на самом деле известно. И какое оправдание приведет Хрисогон, отказываясь выдать свидетелей? Объявит, что ему хочется скрыть свое соучастие?

Допустим, он подчинится и выдаст их суду. Что тогда? Премудрое римское право гласит: всякий раб, дающий показания, подлежит пытке. Показания, предоставленные рабом без принуждения, не имеют силы; только пытка — подходящей оселок чистосердечия. Как это будет происходить? Я представил себе, как тучного Хреста подвешивают на цепь к потолку, и палач прижигает ему ягодицы раскаленным железом; изможденного, хрупкого Феликса привязывают к стулу и зажимают его руку в тиски.

— И после этого, — сказал я, чтобы переменить тему, — вы отправились служить сыну хозяина в Америю?

— Не сразу, — объяснил Феликс. — И мы никогда не служили молодому Сексту Росцию. Мы оставались в доме рядом с Цирком Фламиния, вели хозяйство, заботились о неотложных делах, помогали управляющему. Мы не поехали в Америю даже на похороны хозяина. А потом в один прекрасный день у дверей появился Магн и заявил, что дом, а стало быть, и мы принадлежим ему. Об этом говорилось в бумагах, которые он принес с собой. И что мы могли сделать?

Как раз начинались холода, — сказал Хрест, — но можно было подумать, что лето в самом разгаре, так повел себя Магн. Ох, старый хозяин жил широко и любил развлекаться, на этот счет не ошибайтесь, но он-то знал, что каждому пороку — свое место: кутить полагается в трактире, обхаживать мальчиков — в банях, блудить — в публичном доме, а не у себя, и каждая вечеринка должна иметь начало и конец. Но при Магне здесь разыгралась нескончаемая, постоянная оргия, время от времени прерываемая потасовками. Дом провонял гладиаторами и бандитами, а в некоторые вечера он даже брал плату за вход. Это была настоящая мука: какой только сброд здесь не перебывал, оскверняя память покойного хозяина.

— А потом случился пожар, — с кислой миной продолжил Феликс. — Ну да, можно ли ожидать чего другого, если в доме постоянная пьянка и все вверх дном? Пламя занялось на кухне, а потом охватило крышу. Магн был настолько пьян, что едва держался на ногах; он не переставал хохотать, глазея на огонь, — я даже видел, что он упал от хохота. Но это не значит, что он повел себя милостиво. Он заставлял нас бегать в дом и выносить ценные вещи, угрожая выпороть, если мы откажемся. Двое рабов там и погибли: Магн погнал их за своими любимыми тапочками, и они не сумели выбраться наружу. Теперь ты понимаешь, как мы его боялись, если предпочитали лезть в огонь, лишь бы не навлечь на себя его гнев. Надо думать, что жизнь у Секста Росция всех нас избаловала.

— Ну а затем, — сказал Хрест, подавшись вперед, — нас погрузили на повозки и повезли в Америю, на край, можно сказать, света. И вот мы оказываемся в большом доме и должны прислуживать Капитону и его бабе. Как говорится, из огня да в полымя. Ночью невозможно уснуть: так они орут друг на друга. Эта баба сумасшедшая, поверь мне. Не взбалмошная, как Цецилия Метелла, но самая настоящая буйнопомешанная. Посреди ночи меня вызывают к ней в комнату и велят пересчитать волоски в ее гребне, а потом отделить седые волосы от черных. Она требовала, чтобы в расходные книги заносился каждый выпавший из ее головы волосок! И конечно, этим нельзя было заниматься в другое время, кроме как среди ночи, когда Капитон спал в своей комнате, а она сидела перед зеркалом и разглядывала свое лицо. Думаю, что потом она заставила бы меня пересчитать ее морщинки.

Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и я подумал, что у него все, но он только начал.

— Но самое странное то, что молодой Секст Росций, сын хозяина, по-прежнему захаживал в дом. Я-то решил, что он тоже мертв, ведь иначе мы стали бы его рабами; но потом я подумал, что по какой-то причине он продал и нас и землю. Но и это было не похоже на правду, ведь он жил чуть ли не как пленник или нищий в жалкой лачуге возле усадьбы. Вот тогда-то мы впервые узнали от других рабов слухи насчет проскрипций — полная бессмыслица да и только. Мне казалось, что весь мир спятил, как жена Капитона.

Но еще более странным было поведение Секста Росция. Ну, разумеется, он едва нас знал, ведь он редко бывал в Риме и заходил к отцу совсем ненадолго. Ну и в конце концов, мы ведь были не его рабами. Но мог же он подыскать какой-нибудь предлог и отвести нас в сторонку, чтобы расспросить о гибели отца. Мы же, в конце концов, были там, когда это случилось; он должен был это знать. Но стоило ему нас увидеть, как он отводил глаза в сторону. Если он дожидался встречи с Капитоном — обычно он приходил просить у него денег — и один из нас по какой-то причине находился в вестибюле, то он всегда дожидался во дворе, даже в холода. Как будто он нас боялся! Я начинал думать, что ему сказали, будто мы — соучастники убийства его отца. Ну кто бы мог поверить в такие небылицы, рассказываемые о двух безобидных рабах!

В комнате снова замерцало нечто похожее на истину, какое-то бледное свечение на фоне света лампы, слишком слабое, чтобы отбрасывать тень. В смущении я покачал головой. Чья-то рука легла мне на плечо, и я вздрогнул.

— Гордиан! — Это был Руф. Без девушки. Хрест и Феликс отпрянули назад. — Гордиан, я собираюсь вернуться к гостям. Я уже отправил вперед рабыню. Хрисогон прислал за нами раба: Метробий вот-вот начнет петь. Если меня там не окажется, это привлечет их внимание.

— Да, очень хорошо, — сказал я. — Иди.

— Ты сумеешь найти выход?

— Конечно.

Он оглядел комнату, чувствуя себя неуютно среди безвкусной обстановки рабской половины дома. Роль шпиона ему не шла; куда лучше ему удавалось разыгрывать из себя честного молодого аристократа на залитом солнечным светом Форуме.

— Ты уже почти закончил? Думаю, тебе следует попробовать выбраться отсюда как можно быстрее. Как только Метробий допоет, гости начнут расходиться и вокруг дома будут бродить всякие подозрительные личности. Ты не будешь тогда в безопасности.

— Мы поспешим, — ответил я, стиснув его за плечо и подталкивая к выходу. — Кроме того, — сказал я, понизив голос, — ты наверняка не слишком страдал, целый час развлекая Ауфилию.

Он скривил уголки рта и сбросил с плеча мою руку.

— Но я видел, как ты поцеловал ее в кладовой.

Он развернулся и свирепо посмотрел на меня, затем окинул остальных надменным взглядом и отошел назад, чтобы они не могли, его видеть. Он заговорил таким тихим голосом, что я едва его слышал:

— Не шути с этим, Гордиан.

Вместе с ним я вышел в коридор.

— Это не шутка, я только имел в виду…

— Знаю что ты имел в виду. Но не заблуждайся на мой счет. Я поцеловал ее не удовольствия ради. Я просто должен был это сделать. Я закрыл глаза и подумал о Цицероне, — его лицо стало напряженным, и вдруг вновь разгладилось: так умиротворяет любовников произнесение имени возлюбленного. Он сделал вдох, странно мне улыбнулся, затем повернулся уходить. Я следил за тем, как он вышел из-за занавески в парадный коридор. То, что я увидел вслед за этим, заставило учащенно биться мое сердце.

— Так вот ты где, молодой Мессала! — Голос был и впрямь золотистым: он был подобен меду, подобен жемчугу в янтаре. Хрисогон шагал по коридору навстречу Руфу, и был шагах в двадцати от него. На какое-то мгновение я увидел его лицо, а он мое. Потом полог опустился.

Я слышал его слова за тканью.

— Пойдем, Руф. Ауфилия вернулась к работе, а ты должен вернуться к наслаждению. — Он рассмеялся раскатистым, грудным смехом — мускулистым и зрелым, как тяжелые, спелые виноградины. — «Эрот дурачит стариков и рабски покорен молодежи». Так говорит наш милый Сулла, а он-то знает об этом не понаслышке. Но я не позволю тебе рыскать наверху в поисках новых побед, пока старина Метробий заливается соловьем.

В его голосе не было подозрительности, и, к своему облегчению, я услышал, как он замирает в дальнем конце коридора. Но я знал, что увидел, когда наши взгляды встретились. Его гладкий, широкий, золотой лоб прорезала легкая морщинка, а в голубых глазах застыло недоумение, словно он задумался, кем же из множества его слуг могу быть я, а если я не его раб, то чей и что я делаю в разгар пира наверху. Если выражение моего лица было столь же прозрачным — если на моем лице проступила хотя бы десятая часть испытанного мной изумления и страха, то Хрисогон без промедления вышлет наверх телохранителей разузнать, в чем дело.

Я вернулся в комнату.

— Руф прав. Мы должны поспешить. Я только хотел спросить вас еще об одном, — сказал я; на деле же то была единственная причина моего прихода. — Была одна девушка, рабыня, шлюха — молодая, светловолосая, хорошенькая. Из Лебединого Дома — Елена.

Я видел по их глазам, что они ее знали. Они обменялись заговорщическими взглядами, словно решая, кто будет говорить. Феликс прочистил свое тощее горло.

— Да, была такая девушка. Хозяин очень ею дорожил.

— Очень дорожил?

Повисла напряженная тишина. Я стоял в проходе, и мне мерещились всякие шорохи в коридоре.

— Быстро! — сказал я.

Заговорил Хрест — чувствительный Хрест, тот, кто был способен плакать. Но голос его был бесцветным и глухим, словно вся страсть в нем уже выгорела.

— Ты упомянул Лебединый Дом, стало быть, ты знаешь, откуда она. Там и нашел ее хозяин. С первого же раза он понял, что она не такая, как все. Так ему, по крайней мере, казалось. Мы не понимали только одного, почему он так долго не забирает ее оттуда. Как он колебался: так колеблется мужчина перед тем, как взять себе невесту. Как будто ее появление в доме поистине изменило бы всю его жизнь, а он — в его возрасте — не был уверен в том, что желает такой перемены. Наконец он собрался ее выкупить, но хозяин Елены оказался несговорчив: он все медлил и постоянно изменял цену. Это приводило нашего господина в отчаяние. Ведь именно из-за записки от Елены он ушел тем вечером с приема у Цецилии Метеллы.

— Он знал, что она беременна? Вы знали?

Они задумчиво посмотрели друг на друга.

— Тогда мы еще не знали, — сказал Хрест, — но об этом легко было догадаться позднее.

— Позднее, когда ее доставили в дом Капитона?

— А, так ты тоже знаешь об этом. Тогда ты, наверно, знаешь, что они с ней сделали в вечер ее приезда. Они пытались причинить ей увечье. Они пытались убить ребенка у нее в чреве, ведь они не хотели прибегнуть к аборту в открытую: Капитон почему-то считал, что это оскорбит богов. Странная причуда для человека, чьи руки по локоть в крови. Боится нерожденного и призраков, но рад удушить живого.

— А Елена?

— Они не смогли сломить ее волю. Она выжила. Они держали ее взаперти, точно так же, как нас запер здесь Хрисогон, но несколько раз мне удавалось с ней поговорить, и наконец я заручился ее доверием. Она поклялась, что не посылала записку, из-за которой хозяин в ту ночь вышел на улицу. Не знаю, верил я ей тогда или нет. И она клялась, что ребенок был от него.

Что-то прошуршало по полу у меня за спиной. Я схватился за рукоять кинжала и обернулся как раз вовремя, чтобы мельком разглядеть длинный крысиный хвост, шмыгнувший в просвет между двумя скатанными, приставленными к стене коврами.

— А потом она родила, — сказал я. — И что потом?

— Это было концом для них обоих.

— Что ты хочешь сказать?

— Конец Елене. Конец ребенку.

— Как это произошло?

— Однажды вечером у нее начались схватки. Вся челядь знала, что ее срок уже подошел. Рабы нервничали и были раздражены. Тем самым вечером управляющий сказал нам с Феликсом, что Капитон отсылает нас обратно в Рим. К Магну, подумали мы; он тогда был в Риме вместе с Маллием Главкией. Но управляющий сказал, что это не так, что нас отправляют к совершенно новому хозяину.

На следующее утро они ни свет ни заря вытолкали нас на двор и посадили на телегу вместе с вещами, которые тоже предназначались Хрисогону: мебель, корзины и все такое прочее. Мы еще не успели отъехать, как они вынесли Елену.

Она с трудом могла стоять, так она ослабла. Тонкая и изможденная, бледная, вся в поту, — должно быть, она родила всего несколько часов назад. Ей было негде лечь в телеге; все, что мы могли сделать, — это расстелить нашу одежду и помочь ей прислониться к корзинам. Она была как пьяная и тряслась, как в лихорадке; она не понимала, где находится, но не переставала спрашивать о ребенке.

Наконец из дома выбежала повитуха. Она едва дышала от плача и билась в истерике. «Во имя богов, — шепнул я ей. — Где ребенок?» Она уставилась на Елену и боялась говорить. Но Елена, похоже, была без сознания: она прилегла Феликсу на плечо, что-то бормоча, дрожа, моргая. «Мальчик, — прошептала повитуха. — Это был мальчик».

«Да, да, — сказал я. — Но где он сейчас? Мы уезжаем с минуты на минуту!» Представь себе мое замешательство и негодование, ведь я не мог взять в толк, как позаботиться об ослабшей матери и новорожденном. «Умер, — шепнула повитуха так тихо, что я едва расслышал. — Я пыталась его остановить, но не смогла: он вырвал у меня ребенка. Я бежала с ним всю дорогу до каменоломни и видела, как он бросил младенца на скалы».

Затем вышел возница, а за ним Капитон, который заорал, чтобы мы отправлялись без промедления. Капитон был бледен, как мел. Как странно! Я так отчетливо это помню, как будто оказался там снова. Щелканье кнута. Телега трогается, дом остается позади. Незакрепленная поклажа толкает нас в бок и в спину. Елена неожиданно приходит в себя и, хныча, спрашивает, где ребенок. Она слишком слаба, чтобы кричать. Нам в спину глядит Капитон — неподвижный, как колонна, с пепельным лицом, ну точь-в-точь колонна из пепла! А повитуха валяется в ногах у Капитона, обхватив его бедра, и вопит: «Хозяин, пощадите!» И только мы выехали на дорогу, из-за дома, тяжело дыша, выбежал мужчина и отступил; в тень деревьев — Секст Росций. Последнее, что я видел и слышал: повитуха, обхватившая Капитона, вопит все громче и громче: «Хозяин, пощадите!»

Он затрепетал и сделал вдох, отвернув лицо к стене. Феликс положил руку Хресту на плечо и продолжил рассказ:

— Что это была за поездка! Три — нет, четыре дня на тряской телеге. Этого довольно, чтобы раздробить тебе все кости и вывихнуть челюсть. Сколько могли, мы шли пешком, но один из нас должен был, оставаться в повозке с Еленой. Она ничего не ела и была в какой-то полудреме. По крайней мере, мы щадили ее и ничего не рассказывали ей о младенце. На третий день у нее между ног началось кровотечение. Возница не желал останавливаться до самой темноты. Мы нашли повитуху, которая могла остановить кровотечение, но Елена была горячая, как уголь. На следующий день она умерла у нас на руках, когда впереди показались Фонтинские ворота.

Лампа зашипела, и в комнате стало темно. Феликс невозмутимо нагнулся, отнес лампу к скамейке в углу комнаты и добавил в нее масла. В ярком свете я видел, что Тирон смотрит на обоих рабов широко открытыми, влажными глазами.

— Так это Капитон убил ребенка? — неуверенно спросил я, как актер, забывший роль.

Феликс стоял, плотно сжав ладони; костяшки его пальцев были мертвенно-белыми. Хрест поднял глаза на меня, мигая, как человек, пробудившийся ото сна.

— Капитон? — негромко спросил он. — Да, я так считаю. Я ведь тебе говорил, Магн и Главкия были далеко-далеко в Риме. Кто другой мог это сделать?

Глава двадцать шeстая

Дом Хрисогона был большим, но не таким растянутым, как особняк Цецилии; однако без помощи Ауфилии мы с Тироном в поисках лестницы для рабов повернули куда-то не туда. После неудачной попытки вернуться к началу пути мы оказались в узкой галерее, которая выходила на пустой балкон, нависший над дверью в кладовую.

Откуда-то изнутри дома до нас доносились переливы неестественно высокого мужского голоса. Или то была женщина с поразительно низким голосом? Я притянул Тирона к внутренней стене, и звуки стали громче. Казалось, они исходят из-за толстого гобелена. Я приложил ухо к похотливому Приапу, окруженному не менее похотливыми лесными нимфами, и мог почти разобрать слова.

— Тихо, Тирон, — прошептал я, жестом веля ему приподнять и закатать нижний край гобелена, под которым обнажилась узкая горизонтальная щель в каменной стене.

Прорезь была достаточно широкой, чтобы мы вдвоем могли стать рядом и рассмотреть внизу Хрисогона и его общество. Высокая зала, где шла вечеринка, плавно поднималась от мраморного пола до купольной крыши. Отверстие, в которое мы заглянули, уходило вниз под острым углом, так что никакие кромки не препятствовали нашему взгляду, — то был простой и бесхитростный глазок.

Как и все остальное в доме Хрисогона, пиршество было роскошным и претенциозным. Каждый из четырех столиков был окружен девятью ложами; столы располагались вокруг незаполненного пространства в середине комнаты. Ни Цицерону, ни даже Цецилии Метелле никогда не взбрело бы в голову принимать более восьми посетителей сразу: не многие неписаные законы римской благовоспитанности соблюдаются строже, чем этот, — хозяин должен принимать за своим столом ровно столько посетителей, со сколькими он может без напряжения поддерживать общий разговор. Хрисогон собрал вчетверо больше гостей за своими четырьмя столами, которые были заставлены всевозможными лакомствами: оливками и яйцами с рыбной начинкой, лапшой, приправленной первыми нежными побегами аспарагуса, смоквами и персиками в желтом сиропе, небольшими подносами с дичью. Теплый воздух был пропитан смешанными ароматами. В животе у меня заурчало.

Большинство гостей составляли мужчины; несколько женщин были не в счет: по их сладострастному облику легко было догадаться, что это не жены и не любовницы, а куртизанки. Юноши были изящны и миловидны как на подбор; мужчины постарше имели праздный, тщательно ухоженный вид людей очень богатых и самодовольных. Я рассматривал их лица, готовый отпрянуть от окна, пока не сообразил, что вряд ли кто-либо из присутствующих посмотрит вверх. Все глаза были обращены на певца, стоявшего в центре комнаты; изредка пирующие украдкой бросали беглые взгляды на Суллу и на молодого человека, который ерзал и грыз ногти, сидя за самым неприметным столиком.

Певец был одет в ниспадающее пурпурное платье, расшитое красными и черными нитями. Волны и завитки черных волос, местами тронутых сединой, образовывали прическу столь замысловатую, что она выглядела почти комично. Когда он повернулся в нашу сторону, я сразу узнал накрашенное лицо, подведенные мелом и умброй морщинистые глаза и одутловатые щеки знаменитого исполнителя женских ролей Метробия. До этого я видел его несколько раз — не на публике и не в театре, но всегда мельком, на улице и однажды у Гортензия, когда великий юрист удостоил меня позволения переступить порог его дома. Давным-давно, в молодости Сулла был влюблен в Метробия; тогда великий диктатор был никому не известным бедняком, а Метробий (так говорят) — красивым и обворожительным актером. Несмотря на разрушительное действие времени и все превратности Фортуны, Сулла никогда его не забывал. И действительно, после пяти браков, дюжины романов и бессчетных интрижек привязанность Суллы к Метробию с годами не ослабела.

Когда-то Метробий был изящен и хорош собой; не исключено, что в старые времена он был также и превосходным певцом. Ему хватило такта ограничить свои выступления узким кругом ближайших друзей и свести свой репертуар к исполнению шутливых песенок и пародий. И все же, несмотря на хриплый голос и неверные ноты, в его вычурной манерности, в искусных движениях рук и бровей было что-то такое, что заставляло смотреть на него не отрываясь. Его выступление было чем-то средним между пением и декламацией; подобно исполнителю стихов, он читал нараспев под аккомпанемент лиры. Когда всплывала военная тема, к лире присоединялся барабан. Метробий делал вид, что принимает каждое слово с величайшей серьезностью, что только усиливало комический эффект. Он, должно быть, начал выступать еще до нашего появления, потому что молодой поэт, он же честолюбивый подхалим, перу которого якобы принадлежал исполняемый Метробием пеан, пребывал в явном и мучительном замешательстве.


Кто помнит дни, когда был Сулла отроком,

Без дома, башмаков и без довольствия?

И как из этой он дырищи выбрался?

Как до судьбины славной он возвысился?

Да через дырку! Через дырку, граждане!

Через пещеру полую, зиявшую

Меж бедер Никополы поистасканных!


Слушатели завизжали от хохота. Сулла презрительно покачал головой и скорчил свирепую мину. На соседнем ложе Хрисогон так и млел от восторга. Сидевший за тем же столом Гортензий шептал что-то на ухо молодому танцовщику Сорексу, тогда как Руф явно томился от скуки и отвращения. Незадачливый поэт в дальнем конце комнаты был бледнее рыбьего брюха.

С каждым следующим стихом песня становилась все более похабной, и толпа смеялась все смелее. Вскоре захохотал в голос и сам Сулла. Тем временем поэт кусал губы и корчился; лицо его меняло цвет, как уголек на ветру, бледнея при каждой непристойности и алея при каждом искаженном слове. Под конец он уразумел соль шутки и поначалу облегченно вздохнул: в конце концов никто не посмеет его упрекнуть в издевке, да и Суллу все это позабавило. Он попытался робко улыбнуться, но потом надулся, по всей видимости, оскорбленный тем, что его патриотическое творение превратили в посмешище. Другие молодые люди за тем же столом, так и не развеселив поэта, повернулись к нему спиной и захохотали еще громче. Римляне любят сильных мужчин, умеющих посмеяться над собой, и презирают слабаков, не способных на это.

Песня продолжалась.


Неправда, что Луций Корнелий Сулла не имел в детстве родного угла. Не думаю также, чтобы он ходил босиком, однако во всех рассказах о его происхождении подчеркивается, что ранние годы он провел в нужде.

Много поколений назад патрицианский род Корнелиев пользовался известным влиянием и престижем. Один из них, некий Руфин, был консулом в те незапамятные времена, когда эта должность действительно свидетельствовала о порядочности и характере ее обладателя. Его карьера завершилась скандалом: только вообразите себе те праведные дни, когда гражданину запрещалось иметь более десяти фунтов серебряной посуды! Руфина изгнали из сената. Род пришел в упадок и угасал в безвестности.

Пока не появился Сулла. Его собственное детство было омрачено бедностью. Отец его умер молодым, не оставив ему ни гроша, и свои первые годы Сулла провел в доходных домах в окружении вдов и вольноотпущенников. Враги уверяли, что обретение власти и богатства человеком столь жалкого происхождения — несомненный знак испорченности и порочности. Друзья и сам Сулла любили рассуждать о тайне того, что они называли его доброй судьбой, как будто некая божественная воля, а не собственное упорство и характер, привела его к стольким триумфам и такому кровопролитию.

В юности ничто не предвещало его грядущего величия. Образование он получил самое беспорядочное. Он вращался среди людей театра — акробатов, шутов, костюмеров, поэтов, плясунов, актеров, певцов. Одним из первых его любовников, но далеко не единственным, был Метробий. И именно среди бродячего театрального люда он впервые заслужил пожизненную репутацию распутника.

Говорят, в молодости Сулла отличался красотой. То был ширококостный коренастый юноша с квадратной челюстью, нежным станом и мускулистыми плечами. Он выделялся в толпе своими золотистыми волосами. По воспоминаниям современников, его проницательные бледно-голубые глаза уже тогда были совершенно замечательными: их взгляд приковывал и смущал тех, кто не отводил от него глаза; он совершал жесточайшие преступления, а они светились невинным озорством, предавался наслаждениям — а в глазах мерцала свирепость и угроза.

Одной из первых его побед стала богатая вдова Никопола. Ее милости были доступны всякому молодому человеку, кто их пожелает; говорили, что она решила отдавать свое тело всем, но сердце — никому. По единодушному мнению, Сулла полюбил ее искренне и глубоко. Поначалу она насмехалась над своим преданным поклонником, но в конце концов его настойчивость и обаяние сломили ее упорство, и пятидесятилетняя матрона влюбилась в молодого человека, которому не было и двадцати пяти. Умирая от лихорадки, она завещала все свое состояние Сулле. Так началось его счастье.

Еще одно наследство досталось ему от мачехи, второй жены его отца, которая, овдовев, унаследовала значительную сумму от своих родственников. Она умерла, оставив Суллу своим единственным наследником, и тем самым обеспечила ему изрядное состояние.

Раскрыв тайны плотской страсти и богатства, Сулла решил избрать политическое поприще и вступил на военную службу. Марий только что удостоился первого из своих семи консулатов. Сулла был избран на должность квестора и сделался протеже великого популиста. Сражаясь в Африке с Югуртой, Сулла проявил себя отчаянным храбрецом, но не брезговал ни шпионажем, ни дипломатией своевременных уловок. Уклончивые и запутанные подробности тех событий изложены в его «Записках», первые книги которых уже циркулируют по Риму в ворованных списках. Побежденный Югурта был доставлен в столицу, нагим закован в цепи и вскоре умер в своей камере, наполовину обезумев от пыток и унижения. Руководителем той кампании был Марий, но именно Сулла, рискуя жизнью, уговорил нумидийского царя предать своего обреченного зятя. Мария вознаградили триумфальным шествием, но многие шептались, что в действительности эту почесть заслужил Сулла.

Похвалы молодому квестору раздражали старого популиста, и хотя Марий по-прежнему пользовался услугами Суллы, повышая его в ранге после каждого нового похода, вскоре зависть старика вынудила Суллу искать себе других покровителей. Приняв под свое начало войска консула Катула, Сулла покорил варварские альпийские племена. Когда ранние зимние ветры приперли легионы, не имевшие достаточных припасов, к подножию гор, Сулла мастерски изменил маршрут и доставил свежий провиант не только своему войску, но и войску Мария, который просто побагровел от негодования. Такие-то уколы мелочной ревности и положили начало длительному, изматывающему соперничеству Суллы и Мария, которое впоследствии причинило Риму столько бед и несчастий.

Сулла отправился на Восток, и Фортуна привела его к новым победам в Каппадокии. С дипломатической миссией он дерзнул добраться до самого Евфрата и стал первым должностным лицом, вступившим в дружеские переговоры с Парфянским царством, которое владеет всем остальным миром. Его обаяние (или слепая надменность) ослепило парфянского посла, согласившегося сесть ниже Суллы, подобно просителю перед лицом римского владыки. Впоследствии парфянский царь казнил посла: потеряв лицо, он потерял и голову — эту шутку не уставал повторять Сулла.

Ни один могущественный правитель не может обойтись без предзнаменований своего будущего величия, сопутствующих его легенде; при рождении Александра с неба сыплются звезды, Геркулес душит в колыбели змей, при появлении на свет Ромула и Рема над землей сражаются орлы. Именно встреча с парфянами положила на жизненный путь Суллы печать легендарности. Правда то или выдумка — никто, кроме Суллы, теперь не может сказать это наверняка, — но предание гласит, что входивший в парфянскую свиту ученый халдей внимательно изучил лицо Суллы и постиг его характер, используя принципы науки, неизвестной Западу. Вероятно, он выискивал слабости, о которых смог бы донести своим парфянским господам, но вместо этого мудрец в изумлении опустил руки. Сулла, никогда не отличавшийся ложной скромностью, дословно передает реакцию старого халдея в своих «Записках»: «Может ли человек быть столь великим и в то же время не величайшим из всех живущих? Я потрясен — но не его величием, а тем, что даже теперь он воздерживается занять подобающее ему место среди граждан, коих он во всем превосходит».

Когда Сулла вернулся в Рим, Марий не был рад его видеть.

Яблоко раздора подкинул царь дружественной Нумидии, прислав в Рим статую, увековечившую память об окончании африканской войны и падении Югурты. Распростертые крылья Победы осеняли фигуру царя, который передавал скованного Югурту лучшему своему другу — Сулле. Марий изображен не был. Разъяренный от ревности старик едва не лишился рассудка при мысли о том, что Сулла украл его славу, и угрожал уничтожить статую собственными руками, если сенат не постановит убрать ее с Капитолия. Риторическая буря с обеих сторон не унималась до тех пор, пока разрыв не стал необратимым. Вспышка насилия казалась неминуемой, но в этот момент грянула союзническая война между Римом и его италийскими подданными, и все личные распри были перенесены на будущее.

Земля Италии еще никогда не была свидетельницей войны столь ожесточенной; никогда прежде не выпадало на ее долю столько потрясений и страданий. Но в конце концов стороны пришли к компромиссу, непримиримые повстанцы были беспощадно уничтожены, и Рим устоял, хотя не всем римским политикам война пошла на пользу. Марию было далеко за шестьдесят; его полководческие дарования угасли, здоровье ослабло, и на войне он ничем себя не проявил. Сулла, бывший тогда в расцвете лет и на гребне успеха, всюду и везде поспевал, зарабатывая себе славу героя, спасителя, разрушителя, добиваясь благосклонности легионов и накапливая политический авторитет.

Когда все было кончено, Сулла был впервые избран консулом в почтенном пятидесятилетнем возрасте. Рим был подобен больному, корчащемуся в предсмертных судорогах: едва пережив один мучительный спазм, он готовился стать добычей следующего.

Популистское движение марианцев достигло апогея. Правой рукой Мария стал радикальный трибун и демагог Сульпиций; избранный народным представителем, он направил все свои усилия на подрыв власти и престижа аристократической верхушки. При Сульпиции римское гражданство продавалось на Форуме бывшим рабам и чужеземцам — поступок нечестивый и неслыханный, повергший старинную знать в оторопь. Лелея далеко идущие замыслы, Сульпиций собрал личное войско из трех тысяч бойцов (все они принадлежали к сословию всадников) — честолюбивых и безжалостных юношей, готовых на все. Из них он набрал шестьсот отборных телохранителей, постоянно рыскавших вокруг Форума. Сульпиций называл их своим антисенатом.

Тем временем Митридат опустошал восточные владения Рима — в том числе и Грецию. Отвоевать их сенат поручил Сулле, который заслужил это назначение всей своей предыдущей службой и имел на него все права, будучи консулом. Командование походом должно было принести баснословную прибыль; для того чтобы собрать неслыханные богатства с помощью податей, налогов и открытого грабежа, нет ничего лучше победоносной восточной кампании. Кроме того, командующий походом получал огромную власть; в прежние дни римские армии хранили верность сенату, но ныне они следуют за своими предводителями. Сульпициев антисенат решил, что поход должен возглавить Марий. На Форуме вспыхнули беспорядки. Сенат был вынужден передать командование от Суллы Марию, и Сулла едва спасся от гибели на улице.

Сулла бежал из Рима, чтобы обратиться к войску напрямую. Когда простые воины услышали о случившемся, они поддержали Суллу и забросали камнями назначенных Марием военачальников. Сторонники Мария в Риме ответили тем, что атаковали приверженцев Суллы и разграбили их имущество. Народ в панике метался с одной стороны на другую, перебегая из Рима в сулланский лагерь, а из лагеря — в Рим. Сенат полностью подчинился требованиям Мария и Судьпиция. Сулла повел легионы на столицу.

Немыслимое сбылось. В Рим вторглись римляне.

Предыдущей ночью Сулла видел сон. Рядом с ним стояла Беллона, чей культ был занесен в Рим с Востока, древние храмы которого Сулла лично посещал в Каппадокии. Вручив ему перуны, богиня перечислила его врагов: она называла имена, и в туманной дымке появлялись их крохотные фигурки, словно бы увиденные с вершины горы. Богиня велела ему поразить врагов. Он метнул перуны, и враги были сметены. Как свидетельствуют «Записки», пробудившись, Сулла почувствовал, что исполнился сил и веры в себя.

Кому, скажите на милость, могут сниться такие сны? Безумцу? Гению? Или просто одному из сынов Рима, на котором лежит благословение Фортуны — силы, ниспославшей ободряющую весть об успехе и руководящей всей его судьбой?

Перед рассветом, когда войско построилось, в жертву был принесен ягненок. В чадящем свете факела прорицатель Постумий изучал внутренности жертвы. Вдруг он сорвался с места и бросился перед Суллой ниц, подставляя руки для оков. Он умолял Суллу связать его и казнить, если его видения ложны, — настолько он был уверен в триумфе Суллы. Так гласит легенда. В людях, подобных Сулле, есть что-то такое, что заставляет пресмыкаться перед ним мудрецов и предсказателей.

Тридцатипятитысячное войско Суллы пошло на приступ с востока. На Эсквилинском холме до сих пор можно видеть почерневшие рубцы того наступления. Были проломлены стены. Безоружное население, стоя на крышах, бомбардировало нападающих черепицей и булыжниками. Сулла первым схватил факел и поднес его к дому, где собрались сопротивлявшиеся. Лучники обстреливали крыши зажигательными стрелами. Целые семьи сгорали заживо; другие потеряли кров и все свое имущество. Пламя не различало правых и виноватых, друзей и врагов — всех ожидала одна и та же участь.

Мария оттеснили к храму Земли. Здесь его радикальный популизм достиг своего зенита: в награду за поддержку он обещал свободу римским рабам. То ли рабы оказались провидцами, то ли слава Мария окончательно закатилась, но на его призыв откликнулись лишь трое. Марий и его сторонники ускользнули из города и разбежались кто куда. Повелитель антисената трибун Сульпиций был предан одним из своих рабов и казнен. Сначала Сулла вознаградил изменника, пожаловав ему свободу, а потом казнил его как свободного, сбросив с Тарпейской скалы.

Мои мысли, парившие где-то далеко на крыльях Метробиевой песни, внезапно вернулись к настоящему. Эхо доносило снизу голос Метробия, читавшего нараспев с резким греческим акцентом:


Лицо у Суллы — тутовая ягода.

Жена у Суллы — шлюха знаменитая.

Лицо в нарывах, а жена препакостна.

Реши теперь загадку, и не мешкая:

Все чешется, все в гнойниках и прыщиках —

То Суллы лик иль грудь его бабенции?


Присутствующие затаили дыхание. Некоторые нервно захихикали. Золотая улыбка сошла с уст Хрисогона. Лицо Суллы было непроницаемым. Руф не скрывал своего отвращения. Гортензий только что положил что-то в рот и оглядывал комнату, не зная, позволительно ли в такой миг сглотнуть. Обесчещенному поэту было дурно: он побелел и покрылся потом, как будто одно из яств пришлось ему не по вкусу и его вот-вот стошнит.

Лира смолкла, и Метробий надолго замер. Раздался звон натянутой струны.

— Что ж, — произнес он лукаво, — пожалуй, это не Софокл и даже не Аристофан, но мне это нравится.

Напряжение спало. Комната огласилась громким смехом; даже Руф улыбнулся. Гортензий наконец сглотнул и потянулся за кубком. Молодой поэт, шатаясь, поднялся со своего ложа и выскочил из комнаты, держась за живот.

Лирник коснулся струн, и Метробий сделал глубокий вдох. Пение возобновилось.

Сулла вернул себе консульские полномочия. Марий был объявлен вне закона. Изгнав врагов, умиротворив сенат и уняв народ, Сулла отправился в Грецию завоевывать славу и гнать Митридата. Позднее недруги порицали его за то, что молниеносный восточный поход был самой дорогостоящей военной экспедицией в истории Рима.

Особенно дорого она обошлась грекам. В прошлом все великие римляне — покорители Греции и Македонии — отдавали дань почтения местным святилищам и храмам, одаряя их золотыми и серебряными приношениями — если и не в знак уважения к современным грекам и македонянам, то по крайней мере в память Александра и Перикла. Сулла обошелся с храмами совсем иначе — он их разграбил. В Эпидавре со статуй была снята позолота. Священные приношения из Олимпии были переплавлены в деньги. Сулла написал хранителям Дельфийского оракула и потребовал выдать ему храмовые сокровища, утверждая, что в его руках они будут в большей безопасности от превратностей войны и что, если ему случится их истратить, то он непременно все вернет. Посланец Суллы Кафис прибыл в Дельфы, проник внутрь святилища, услышал напев невидимой флейты и разрыдался. В письме к Сулле Кафис просил его пересмотреть свое решение. Сулла отписал ему, что звук лиры — несомненный знак не гнева, но одобрения Аполлона. Громадная серебряная бочка была распилена на куски и вывезена на телеге. Ценности меньших размеров были унесены в мешках. Оракул смолк. Этого эллины не забудут и через сто поколений.

Греки, особенно афиняне, приветствовали Митридата, радуясь возможности стряхнуть римское иго. Сулла их покарал. Если бы греки могли произвести нового Еврипида — поэта агонии и ужаса, он нашел бы свою тему во всепожирающем стремлении Суллы покорить Афины, вот только Суллу не постигла кара за спесь: в его жизни были только неотступные ласки Фортуны — настойчивые, как морские волны. Осада была жестокой и упорной. Вынужденное голодать население поддерживало свой боевой дух, сочиняя похабные песенки про Суллу. Тиран Аристион измывался над римлянами с городских стен, осыпая оскорблениями Суллу и его четвертую жену Метеллу и сопровождая свои тирады обширным и запутанным словарем непристойных жестов, многие из которых были увидены римлянами впервые; впрочем, римляне быстро освоились с новизной, и теперь эти жесты вошли в моду среди уличных шаек и праздной городской молодежи. Многим из них присвоены шутливые названия, по большей части обыгрывающие тему изнасилования Суллой Афины к досаде его законной супруги.

После того как воины взошли на стены и открылись городские ворота, разыгралась ужасная бойня. Говорят, что огороженная рыночная площадь была буквально по локоть залита кровью. Когда ярость улеглась, Сулла положил конец грабежам и взошел на Акрополь, чтобы сказать несколько хвалебных слов о древних афинянах и произнести свою знаменитую фразу: «Я прощаю немногих ради многих, живых ради мертвых»; эти слова нередко цитируют то в подтверждение его глубокой мудрости, то как образчик его весьма сухого остроумия.

Между тем в Риме закипала и булькала гражданская война, словно стены города представляли собой обод одного большого котла. Италийские союзники роптали на медленную раздачу гражданских прав, обещанных в конце союзнической войны; консерваторы из сената роптали на то, что привилегии гражданства катастрофически выхолащиваются; изгнанник Марий переезжал из Италии в Африку и обратно, как Улисс, преследуемый гарпиями. Антисулланский консул Цинна — еще один радикальный демагог — призвал Мария в Рим и объявил вне закона самого Суллу. Посреди беспорядков и кровопролития Марий в седьмой раз был избран консулом лишь для того, чтобы умереть семнадцать дней спустя.

Оттеснив Митридата назад в Понт, Сулла без проволочек провозгласил, что восточный поход завершился полной победой, и со всех ног поспешил в Италию. Здесь легенды и «Записки» рассказывают о новых встречах с льстивыми предсказателями, о новых возвышенных снах, но к чему повторяться? Богиня Беллона снабдила его новыми перунами, а Сулла вручил их своим верным военачальникам — в первую очередь Помпею и Крассу, которые метали их в Италии и Африке, обращая врагов Суллы в пепел. С лица Фортуны не сходила улыбка. При Сигнии Сулла сразился с войском Мария, сына Мария. Двадцать тысяч марианцев были убиты, восемь тысяч взяты в плен; Сулла потерял всего двадцать три воина.

Вторая осада Рима оказалась куда менее легкой. Сулла и Красс приближались с севера, Помпей с юга. Левое крыло, которым командовал Сулла, было уничтожено, а сам он едва успел уклониться от вражеского копья; позднее он приписывал свое спасение золотой статуэтке Аполлона, которую он похитил из Дельфов и в сражениях всегда носил при себе, часто поднося ее к губам, бормоча молитвы и нашептывая слова обожания, точно любовник. Молва о гибели Суллы распространилась с обеих сторон и даже заразила войско Помпея отчаянием. Наконец после наступления темноты Сулла получил известие о том, что отряд Красса разгромил врага.

Оказавшись в Риме, Сулла велел окружить остатки оборонявшегося войска — шесть тысяч обезоруженных самнитов и луканцев — и загнать их, словно скот, в Большой Цирк. Тем временем он открыл заседание сената; как только были произнесены первые слова его речи, в Цирке началась резня. Вопли жертв были слышны по всему городу; шум, оглашавший здание сената, напоминал вой мертвецов. Сенаторы онемели от ужаса. Сулла продолжал говорить чеканным ровным голосом, как будто ничего необычного не происходило. Присутствующие встревожились, закружили по залу и начали перешептываться, пока Сулла не топнул на них ногой.

— Не обращайте внимания на шум снаружи, — сказал он сенаторам. — По моему приказу там вразумляют нескольких негодяев.

С согласия сената Сулла провозгласил себя диктатором, пойдя тем самым на конституционный захват власти, который вот уже более ста лет никто не осмеливался предпринять. Став диктатором, Сулла подавил всяческое недовольство и вознаградил своих верных военачальников. Он был освобожден от ответственности перед законом за все свои прошлые действия. Он перекроил законодательство, чтобы урезать чрезмерную власть народных трибунов и масс и восстановить привилегии знати. Когда истек первоначальный, предусмотренный законами год диктатуры, сенат — на беспрецедентных и юридически небезупречных основаниях — продлил диктаторские полномочия Суллы до тех пор, пока не будут завершены необходимые труды по спасению государства.

Некоторое время Сулла правил справедливо, и город вздохнул с облечением, как будто наконец наступила весна после долгой, лютой зимы. Но Сулла не был удовлетворен почти полным своим триумфом. Быть может, некий предсказатель предостерег его об опасности. Быть может, во сне Беллона вложила ему в руки новые перуны.

Начало проскрипциям положил «список восьмидесяти». На следующий день появился второй список, в который оказалось внесено более двухсот имен. На третий день был вывешен еще один перечень, снова включавший в себя более двухсот имен.

Сулла был, как всегда, остроумен. На четвертый день он произнес публичную речь, оправдывая убийства. Когда его спросили, не появится ли еще и четвертый список, он сослался на то, что в старости память начала ему изменять: «До сих пор мы назвали имена всех врагов государства, которых я смог упомнить. Когда я припомню новых врагов, мы назовем новые имена». В итоге счет списков пошел на тысячи.

Сын некоего вольноотпущенника был обвинен в укрывательстве одного из первых восьмидесяти. Карой за помощь проскрибированному была смерть. На пути к Тарпейской скале несчастный проходил на улице мимо Суллы и напомнил ему, что когда-то они жили в одном доме. «Разве ты не помнишь? — спросил осужденный. — Я жил на верхнем этаже и платил две тысячи сестерциев. Ты жил в комнатах подо мной и платил три тысячи». По ухмылке на его лице трудно было судить, шутит он или нет. На этот раз Сулла не улыбнулся; возможно, ему не хотелось вспоминать о своем низком происхождении. «Тогда ты оценишь Тарпейскую скалу, — ответил он. — Плата за наем не взимается, а вид с нее открывается незабываемый». И с этими словами он проследовал дальше, не слыша более криков обреченного о пощаде.

Некоторые шутники уверяли, что люди попадают в списки лишь потому, что государство и друзья государства желают поживиться их имуществом. «Ты еще не слышал? — спрашивали острословы. — Такого-то сгубил его большой особняк на Палатине, такого-то — его сады, а такого-то — постройка новой паровой бани».

Рассказывали, что некий Квинт Аврелий спустился на Форум и обнаружил в списках свое имя. Проходивший мимо приятель пригласил его на обед. «Не могу, — отвечал Квинт. — У меня нет времени. За мной гонится мое альбанское поместье». Завернув за угол, он успел пройти не больше двадцати шагов, как его настиг убийца и перерезал ему горло.

Но в конце концов проскрипции завершились. Помпей отправился в Африку добивать последних врагов своего господина. Красс занялся спекуляциями недвижимостью. Молодые популяры, такие, как Цезарь, разбежались во все стороны света. Сулла развелся со своей возлюбленной Метеллой (над чьими грудями издевались афиняне) на том благочестивом основании, что ее смертельный недуг угрожает осквернить его дом; вскоре после этого за диктатором начала увиваться молодая разведенная красавица Валерия (да, да, сестра Руфа); на гладиаторском турнире она вытащила висящую нитку из тоги великого человека, чтобы причаститься его счастья, попалась ему на глаза и стала его невестой. Под зашатавшийся престиж знати была подложена солома и потрескавшаяся штукатурка, и по городу распространились слухи о том, что новобрачный Сулла в любой момент готов сложить диктаторские полномочия и назначить свободные консульские выборы.


Внизу, в пиршественном зале Хрисогона, обставленном трофеями союзнической войны, гражданской войны и проскрипций, Метробий стоял с высоко поднятой головой и стиснутыми пальцами. Он сделал глубокий вдох. Песня близилась к завершению; уже были изложены уничтожающие сатирические подробности взлетов ее героя. Даже униженный поэт, разгрузивший свой желудок от мучившей его снеди и прокравшийся обратно на свое ложе, наконец присоединился к пронзительному смеху остальных.

Тирон обернулся ко мне, качая головой.

— Я совершенно не понимаю этих людей, — шепнул он. — Что это за вечеринка?

Я задавал себе тот же вопрос.

— Думаю, слухи могут оказаться правдивыми. По-моему, наш почтенный диктатор и спаситель республики подумывает о предстоящем уходе на покой. Его уходу наверняка будут сопутствовать торжественные праздники и церемонии, хвалебные гимны, речи о прошлых победах, официальное обнародование его «Записок». Все будет очень чопорным и формальным, по-римски благопристойным. Но здесь, среди своих, Сулла предпочитает выпивать и потешаться над всем этим. Какой странный человек! Но подожди, песня еще не кончена.

Метробий хлопал глазами, с девичьей застенчивостью складывал руки, изображая скромную деву. Он открыл свой накрашенный рот, чтобы пропеть:


Они увиделись на играх гладиаторских —

Из сильных выживают там сильнейшие.

Она каймы его одежд коснулась бережно,

Не для того ль, чтоб разглядеть его оружие?


Смех был оглушительным. Сам Сулла подался вперед, хлопнув ладонью по столу и едва не упав с ложа. Хрисогон улыбался и выглядел весьма самодовольно, не оставляя сомнения в авторстве этих строк. Гортензий игриво метнул стебель спаржи в направлении Метробия; снаряд пролетел над головой актера и поразил поэта прямо в лоб. Руф отодвинулся от Сорекса, который улыбался и пытался что-то шепнуть ему на ухо. Лицо его было невесело.


В тот день пронзалась плоть и в прахе корчились

Бойцы. Тогда он меч извлек испытанный,

Не проржавел ли? «Да», — сказала девица.


Песня была прервана грохотом опрокидываемого стола. Руф вскочил на ноги; лицо его раскраснелось. Гортензий успокоительным жестом коснулся его ноги, но Руф судорожно отскочил в сторону.

— Может быть, для тебя, Гортензий, Валерия всего лишь двоюродная сестра, но она моя плоть и кровь, — закричал он, — и я не собираюсь выслушивать эту мерзость. И она твоя жена! — сказал он, внезапно остановившись перед почетным ложем и сердито взглянув на Суллу. — Как ты терпишь эти оскорбления?

Комната стихла. Сулла долго не отвечал и оставался неподвижен: он сидел, облокотившись на руку и вытянув ноги. Он смотрел в пустоту и только шевелил челюстью, словно его мучила зубная боль. Наконец он опустил ноги на пол и сел прямо, уставившись на Руфа взглядом, который был одновременно сардоническим, печальным и радостным.

— Ты очень гордый молодой человек, — произнес он. — Очень гордый и очень красивый, как и твоя сестра. — Он потянулся за кубком и отхлебнул вина. — Но в отличие от Валерии ты, по всей видимости, лишен чувства юмора. И если Гортензий — твой двоюродный брат, то это, быть может, объясняет, почему ты наделен только половиной его здравомыслия и его хороших манер. — Он сделал еще один глоток и вздохнул. — Когда я был в твоем возрасте, мне тоже многое в мире не нравилось. Вместо того чтобы жаловаться, я задался целью его изменить и сделал это. Если песня тебя раздражает, не гневайся. Напиши лучшую.

Руф смотрел на него, опустив руки по швам, сжав кулаки. Я представлял себе, какие оскорбления роятся сейчас в его голове, и мысленно молился богам, чтобы он держал рот на замке. Он открыл было рот и собирался заговорить, затем обвел комнату гневным взглядом и гордо зашагал прочь.

Сулла откинулся на подушки; хотя последнее слово осталось за ним, он выглядел разочарованным. Повисло неловкое молчание, которое прервал своей остротой несостоявшийся поэт:

— Вот юноша, который загубил свою карьеру.

Это замечание звучало предельно глупо: оно исходило от ничтожества и метило в молодого Мессалу, приходившегося свояком диктатору. Молчание сделалось еще более неловким и нарушалось только редкими вздохами да сдавленным кашлем Гортензия.

Казалось, что хозяина это не смутило. Хрисогон улыбнулся своей золотой усмешкой и тепло поглядел на Метробия:

— Думаю, это еще не все: лучший стих наверняка припасен напоследок.

— В самом деле! — Со сверкающими глазами Сулла поднялся на ноги, немного пошатываясь от выпитого. — Какой подарок вы поднесли мне сегодня вечером! Даже молодой недотрога Руф, который так глупо петушился… Но какая огненная копна волос, какой пылкий темперамент! Он ничуть не похож на сестру. Какая ночь! Благодаря вам я вспомнил все, хотел я того или нет; вспомнил и хорошее, и плохое. Но не было ничего лучше старых добрых дней, когда я был молод и не имел ничего, кроме надежды, веры в богов и любви моих друзей. Даже тогда я был чувствительным дураком!

С этими словами он обхватил ладонями лицо Метробия и взасос поцеловал его в губы; при этом зрелище все самопроизвольно зааплодировали. Когда Сулла прервал поцелуй, я увидел слезы на его щеках. Он улыбнулся и нетвердой походкой отступил назад; потом упал на ложе и жестом велел музыканту продолжать игру.

Пение возобновилось, но ни Тирону, ни мне так и не привелось услышать ее окончание. Вместо этого мы как один повернули головы, отвлеченные звуком, который не спутаешь ни с чем другим: резким скрежетом стального клинка, извлекаемого из ножен.

Хрисогон послал своих людей проверить, что там творится наверху, или же мы слишком долго торчали на одном месте. Громадная фигура вынырнула из темного прохода, и, прихрамывая, вступила в озеро лунного света, проникавшего с балкона. Непослушные волосы гиганта были подобны свечению голубого пламени, а его взгляд оледенил мою кровь. В левой руке он держал нож с лезвием в мужской локоть длиной: быть может, именно этим ножом он наносил удары по Сексту Росцию.

Мгновение спустя к Магну присоединился его подручный — белокурый гигант Маллий Главкия. Шрам, оставленный на его лице когтями Баст, в бледном свете казался выпуклым и безобразным. Он держал свой кинжал под тем же углом, что и его хозяин: лезвие смотрело вверх и вперед, словно он собрался вспарывать брюхо животного.

— Что вы тут делаете? — спросил Магн, вращая пальцами нож, лезвие которого сверкало в лунном свете. Голос его был выше, чем я ожидал. Его деревенская латынь была приправлена скрипучим носовым акцентом уличных головорезов.

Я посмотрел в их глаза; ни тот, ни другой не имели ни малейшего представления о том, кто я такой. Главкия был послан ко мне домой, чтобы запугать или убить меня, действуя, вне всяких сомнений, по приказу Магна, но они ни разу не видели меня в лицо, если не считать того вечера, когда на дороге к дому Капитона им навстречу выехал незнакомый всадник. Я осторожно достал руку из-под туники, намереваясь нащупать свой нож, но вместо этого снял с пальца железное кольцо. Я воздел руки к небу.

— Прошу вас, простите нас, — сказал я, удивляясь тому, как мало усилий требуется для того, чтобы твой голос зазвучал по-рабски кротко и смиренно перед лицом двух гигантов со стальными клинками в руках. — Мы рабы молодого Марка Валерия Мессалы Руфа. Нас послали наверх, чтобы привести его, пока не началось представление. Мы заблудились — так глупо получилось!

— И поэтому вы шпионите за хозяином дома и его гостями? — прошипел Магн. Он и Главкия разделились и приближались с двух сторон: так войско заходит в атаку с флангов.

— Мы задержались здесь только для того, чтобы посмотреть вниз с балкона и подышать свежим воздухом, — пожал я плечами, держа руки на виду и изо всех сил стараясь казаться жалким и смущенным. Я взглянул на Тирона и увидел, что он отменно мне подыгрывает. А может, он был просто до смерти напуган. — Мы услышали пение, отыскали маленькое окошко — конечно, глупо и самонадеянно с нашей стороны, и я уверен, что молодой хозяин позаботится нас выпороть за подобную дерзость. Дело просто в том, что не часто выпадает случай посмотреть сверху на собрание столь блестящих мужей.

Магн сцапал меня за плечо и вытащил на освещенный лунным светом балкон. Главкия толкнул на меня Тирона с такой силой, что я ударился спиной о кирпичную балконную стенку, доходившую мне до груди, и вынужден был схватиться за ее край, чтобы удержаться на ногах. Я посмотрел через плечо. Зияющая бездна упиралась в заросший травой бугор, на который лунный свет бросал тени кипарисов. Снизу балкон совсем не казался таким высоким.

Магн дернул меня за волосы и приставил лезвие ножа к нежной коже под моим подбородком, заставив меня обернуться и посмотреть ему в лицо.

— Я тебя уже видел, — прошептал он. — Главкия, взгляни сюда! Откуда мы знаем этого пса?

Белокурый гигант внимательно изучал меня, надув губы и наморщив лоб. Сбитый с толку, он покачал головой.

— Не знаю, — проворчал он. Потом его лицо засветилось. — Америя, — сказал он. — Помнишь, Магн? Как раз на днях, на дороге у самого дома Капитона. Помнишь одинокого всадника, который скакал нам навстречу?

Магн зарычал на меня:

— Кто ты? Что ты здесь делаешь?

Лезвие давило все сильнее, пока я не почувствовал, как лопается кожа. Мне почудилось, что с ножа капает моя кровь. «Кто я, не ваше дело, хотел я сказать. Зато я знаю вас — вас обоих. Ты хладнокровно убил двоюродного брата и присвоил его имущество. А вдвоем вы ворвались ко мне домой и оставили кровавую надпись на стене. Если бы вам повезло, вы убили бы и Бетесду. Но для начала вы, наверное, ее бы изнасиловали».

Я резко дернул коленом и заехал Магну прямо в промежность. Он опустился на корточки. Я знал, что все равно обречен: рядом с ним стоял Главкия с занесенным ножом. Я напрягся и приготовился получить удар в сердце, я даже услышал саднящий звук разрывающейся плоти.

Однако меня никто не тронул, а Главкия присел на колени, выронив нож и схватившись за голову. Над ним стоял Тирон с окровавленным кирпичом в руке.

— Вынул из стены, — объяснил он, изумленно глядя на дело рук своих.

Ни одному из нас не пришло в голову потянуться за ножом Главкии; это сделал Магн. Он схватился за него, отступил на несколько шагов, потом обернулся и начал приближаться, сжимая в обеих руках по кинжалу и храпя, словно Критский бык.

Я перемахнул через балконную ограду, прежде чем успел что-либо сообразить, как будто тело мое бросилось вперед, оставив голову позади. Я падал во мрак, но не один. Сбоку и немного выше меня сквозь пустоту летело еще одно тело — Тирон. Чуть ниже стремительно, как отгоревшая комета, на землю падал обломок кирпича, кувыркавшийся в воздухе и испачканный кровью, которая отливала пурпуром в голубом лунном свете. Над балконом свешивалось разъяренное лицо Магна, обрамленное двумя вертикально поставленными кинжалами; стремительно уменьшаясь, лицо пропало в вышине.

Часть третья

Правосудие

Глава двадцать седьмая

Что-то страшно твердое и огромное обрушилось на меня и ударило снизу: это была утоптанная сухая земля. Словно схваченный исполинской рукой, я был брошен вперед, перекувырнулся через голову и внезапно окончательно остановился. Неподалеку стонал Тирон. Он на что-то жаловался, но его слова были смазаны и неразборчивы. На мгновение я полностью забыл о Магне. Я мог думать только о том, сколь тонок воздух и сколь густа по сравнению с ним земля. Затем я пришел в себя и посмотрел вверх.

Свирепая физиономия Магна казалась неправдоподобно далекой; неужели я посмел спрыгнуть с такой высоты? Можно было не опасаться, что он последует за нами: ни один человек в здравом уме не осмелится на такой прыжок, если только его жизни не грозит опасность. Магн не решится и на то, чтобы поднять общую тревогу, по крайней мере сейчас, когда в доме находится Сулла: это может повлечь за собой много лишних вопросов и малоприятных осложнений. Мы почти свободны, думал я. За то время, пока Магн будет нестись по коридорам и сбегать вниз по лестнице, мы растворимся в ночи и будем таковы. Почему же он тогда расплылся в ухмылке?

Жалобные стоны заставили меня взглянуть на моего спутника, который барахтался рядом со мной на выгоревшей траве, пытаясь приподняться на руки и колени. Он встал на ноги или попытался это сделать и беспомощно упал вперед; снова привстал и снова упал. Его лицо скорчилось от боли.

— Лодыжка, — хрипло прошептал он и выругался. Я еще раз поднял взгляд на балкон. Магна больше там не было.

Я вскочил и поставил Тирона на ноги. Он стиснул зубы и издал странный булькающий звук — вопль, сдерживаемый натянутой, как струна, волей.

— Идти можешь? — спросил я.

— Конечно, — Тирон отстранился от меня и незамедлительно рухнул на колени. Я снова поставил его на ноги, взвалил его на плечо и зашагал так быстро, как только мог; потом мы перешли на рысь. Каким-то образом он ухитрялся ковылять рядом со мной, подскакивая и шипя от боли. Мы прошли около ста футов, и тут я расслышал чьи-то шаркающие шаги и почувствовал, как екнуло мое сердце.

Я посмотрел через плечо и увидел вылетевшего на улицу Магна, чей силуэт вырисовывался в свете ярких лампад, горевших в Хрисогоновом портике. За ним показалась другая фигура: громоздкая глыба Маллия Главкии. Между потрескивающих факелов я успел разглядеть лицо светловолосого гиганта, озаренное голубым лунным светом, кровоточащее, кажущееся нечеловеческим. Они застыли посреди улицы, обшаривая взглядом окрестность. В надежде, что тьма нас укроет, я втянул Тирона под сень того самого дерева, из-под которого мы следили за прибытием Суллы, но движение не укрылось от внимания Магна. Раздался пронзительный вой, и сандалии преследователей зашлепали по камням мостовой.

— На плечи! — прошипел я. Тирон не заставил себя ждать и послушно заковылял ко мне. Я присел, взвалил его на плечи и побежал, дивясь собственной силе и легко скользя по гладким камням. Я сделал глубокий вдох и рассмеялся, полагая, что в состоянии пробежать хоть целую милю, с каждым шагом опережая Магна все больше. Из-за спины доносились крики, но — приглушенно; куда громче пульсировала кровь у меня в ушах.

Потом в один миг, когда я сделал вдох менее глубокий, чем остальные, возбуждение спало. С каждым шагом приток сил истощался. Казалось, земля под ногами поднимается в гору, потом она стала плавиться, словно я бежал по щиколотку в грязи. Вместо того чтобы рассмеяться, я закашлялся и в следующее мгновение едва оторвал ногу от земли; Тирон был тяжел, как бронзовая статуя. Звук шагов Магна и Главкии приблизился почти вплотную, так что затылок мой задрожал в ожидании ножа, вонзающегося между лопаток.

Мы ковыляли вдоль высокой стены, увитой плющом. Скоро стена кончилась. В этот миг я увидел слева от нас особняк Цецилии Метеллы. Портик освещала единственная жаровня, по обеим сторонам которой расположились два стража, приставленные сюда для охраны Секста Росция.

Меньше всего воины с затуманенными глазами могли ожидать того, что из темноты к ним бросится едва переводящий дыхание гражданин, волокущий на спине раба. Они нащупали мечи и вскочили на ноги с видом котов, застигнутых врасплох.

— Помогите! — умудрился выговорить я. — Цецилия Метелла меня знает. За нами гонятся двое мужчин — уличные разбойники, убийцы!

Солдаты расступились и взяли мечи наперевес, но не двинулись с места, когда я наклонил голову и позволил Тирону соскользнуть с моих плеч на ноги. Он сделал один нетвердый шаг и со стоном распластался перед дверью. Я обошел его и принялся колотить в дверь; оглянувшись, я увидел Магна и Главкию, с разбегу остановившихся как раз там, куда падал свет от жаровни.

Даже вооруженные стражи подались при их виде назад: и косматый Магн с поцарапанным лицом и раздувающимися ноздрями, и Главкия, со лба которого текла кровь, крепко сжимали в руках кинжалы. Я снова заколошматил по двери.

Магн притворно потупил глаза, опустил нож и жестом велел Главкии сделать то же самое.

— Эти двое воры, — произнес он, указывая на меня. Несмотря на его дикий вид, голос Магна был размеренным и ровным. Он даже не запыхался. — Взломщики, — объявил он. — Мы застали их, когда они силой врывались в дом Луция Корнелия Хрисогона. Выдайте их нам.

Воины обменялись сконфуженными взглядами. Им приказали стеречь заключенного в доме, а не препятствовать доступу посторонних или поддерживать спокойствие на улице. У них не было причин помогать двум вооруженным мужчинам с безумным взором. Тем более у них не было причин защищать двух нежданных ночных путников, обратившихся к ним за помощью. Магну следовало объявить нас беглыми рабами; это обязало бы воинов выдать нас согражданам. Но теперь было слишком поздно идти на попятную. Вместо этого, когда стражи не дали никакого ответа, Магн засунул руку в тунику и достал из нее увесистый на вид кошелек. Стражи посмотрели на кошелек, потом друг на друга, потом — без малейшего дружелюбия — на нас с Тироном. Я колотил по двери обоими кулаками.

Наконец дверь легонько приотворилась и сквозь образовавшуюся щель на меня уставились расчетливые глаза евнуха Ахавзара. Он перевел взгляд с меня на Тирона, а потом на стоявших на улице головорезов. Я по-прежнему тяжело дышал, подыскивая слова объяснения, когда он открыл дверь и, проводив нас внутрь, захлопнул ее за нами.

Хозяйку Ахавзар будить отказался. Не соглашался он и на то, чтобы оставить нас на ночь. «Невозможно», — высокомерно проронил он, как будто присутствие Секста Росция и его семьи и без того лежало несмываемым пятном на доме Цецилии. Может статься, Магн по-прежнему дожидался нас в засаде на улице; хуже того, он мог послать Главкию за подкреплением. Чем быстрей мы уйдем, тем лучше. После недолгих переговоров (в роли просителя выступал я, в то время как евнух поднимал дугой брови и рассматривал потолок) Ахавзар с радостью выпроводил нас наружу, предоставив носилки и носильщиков Тирону и дав нам в провожатые нескольких гладиаторов из личной охраны своей хозяйки.

— Больше никаких приключений! — строго сказал Цицерон. — От них никакого проку. Когда утром обо всем донесут Цецилии, она будет возмущена до глубины души. Тирон повредил ногу. Я не говорю уже о том, чем это все могло обернуться: подсматривать за Хрисогоном в его собственном доме, где в это время находился Сулла! Раб Цицерона и его приспешник с сомнительной репутацией — прости, Гордиан, но это правда — схвачены, когда они слонялись по частному дому на Палатине во время вечеринки в честь Суллы. Было бы совсем нетрудно подать это происшествие как покушение на безопасность государства, ты не находишь? Что, если бы тебя схватили и притащили к Хрисогону? Они могли объявить вас убийцами с той же легкостью, что и ворами. Ты хочешь, чтобы моя голова торчала на пике? И все ради чего — несмотря на страшную опасность ты, не узнал ничего нового, не так ли? Насколько я понимаю, ничего значительного. Твоя работа выполнена, Гордиан. Угомонись. Все теперь зависит от Руфа и от меня. Осталось два дня: завтра и послезавтра, потом суд. До тех пор больше никаких приключений! Сойди с дороги и постарайся остаться в живых. Я запрещаю тебе выходить из этого дома.

Некоторые люди проявляют себя не с лучшей стороны, когда их поднимают с кровати посреди ночи. Цицерон был брюзглив и груб с того самого момента, как мы очутились в прихожей; вызванный рабом, он стал свидетелем прибытия причудливой компании — громко топающих гладиаторов и приехавшего в носилках раба. Под его ввалившимися глазами лежали черные мешки; по-видимому, в его снах не было дружественной богини, вручающей ему молнии. Устал он или нет, но говорил Цицерон без умолку, в основном, чтобы высмеять меня, и в то же время он как наседка суетился вокруг Тирона, лежавшего на столе животом вниз; домашний врач (бывший в то же время главным поваром) осматривал его лодыжку, поворачивая ее из стороны в сторону. Тирон морщился и кусал губы. Врач важно кивал; от недосыпания глаза его были красными и опухшими.

— Перелома нет, — сказал он наконец, — просто вывих. Ему повезло, мог охрометь на всю оставшуюся жизнь. Лучше всего давать ему побольше вина: оно разжижает загустевшую кровь и расслабляет мышцы. На ночь поместите лодыжку в холодную воду, чем холоднее, тем лучше, — это предотвратит воспаление. Если хотите, я могу послать за свежей ключевой водой. Завтра обмотайте ее поплотнее и следите, чтобы он не вставал, пока боль не пройдет окончательно. Утром скажу плотнику, чтобы он сделал ему костыль.

Цицерон облегченно кивнул. Внезапно челюсть его задергалась, рот задрожал, подбородок затрясся. Он широко зевнул, хотя и пытался перебороть зевоту, моргнул и начал засыпать прямо на ходу. Напоследок он смерил меня пренебрежительным взглядом из-под отяжелевших век, неодобрительно покачал головой в сторону Тирона и вернулся к себе в спальню.


Усталый, я проскользнул в свою комнату. Бетесда сидела на постели и дожидалась меня. Вслушиваясь в разговор за дверью, она уловила только обрывки рассказа о нашем ночном приключении. Она засыпала меня вопросами. Я прилежно отвечал и не заметил, как мои скомканные объяснения утратили всякую связность.

В какой-то момент я задремал.

Во сне я лежал на коленях у богини, гладившей меня по лбу. Ее кожа была как алебастр. Губы были подобны вишням. Глаза мои были закрыты, но я знал, что она улыбается, ибо чувствовал ее улыбку, теплым солнечным сиянием ласкавшую мне лицо.

Дверь отворилась, и комната наполнилась светом. Точно актер, выступающий на сцену, вошел Аполлон Эфесский — нагой, золотистый, ослепительно прекрасный. Он встал на колени рядом со мной и поднес свои губы к моему уху так близко, что я кожей ощутил прикосновение его рта. Дыхание его было таким же теплым, как улыбка богини, и источало аромат жимолости. Подобно лепечущему ручью, шептал он сладостные слова утешения.

Невидимые руки заиграли на невидимой лире, и незримый хор запел песню, прекраснее которой я никогда не слышал, — из строки в строку звучали слова любви и хвалы, все в мою честь. В какое-то мгновение по комнате пробежал слепой, дикий гигант с ножом, его глаза были застланы запекшейся кровью, вытекавшей из раны на голове; но ничто больше не омрачило упоительного совершенства моего сна.


Прокричал петух. Я вздрогнул и присел; мне чудилось, что я снова нахожусь в своем доме на Эсквилине и слышу голоса незнакомцев, крадущихся в утренних сумерках. Но шум, принятый мною за голоса разбойников, был, на поверку, поднят Цицероновыми рабами, готовившимися к наступающему дню. Бетесда спала рядом со мной как убитая, завитки ее черных волос разметались по подушке. Я откинулся на подушки, надеясь заснуть снова, и провалился в дрему, не успев закрыть глаза.

Сон надвигался на меня отовсюду — сон без примет, видений, ориентиров. Такой сон подобен вечности; нечем мерить течение времени, нечем разметить пространство, мгновение неотличимо от эона, атом огромен как вселенная. Все многообразие жизни — все наслаждение и вся боль — растворяется в изначальном единстве, поглощая даже ничто. Не такова ли и смерть?

Потом я внезапно пробудился.

Бетесда сидела в углу комнаты, штопая край туники, что была на мне прошлой ночью. Наверно, я порвал ее, прыгая с балкона. Рядом с ней лежал надкушенный кусок хлеба, намазанного медом.

— Который час? — спросил я.

— Полдень или около того.

Я потянулся. Руки не гнулись и ныли. На плече я заметил длинную багровую царапину.

Я встал. Ноги ныли не меньше рук. Из атрия доносилось жужжание пчел и голос упражняющегося в декламации Цицерона.

— Готово, — объявила Бетесда. С довольным видом она подняла тунику. — Утром я ее постирала. Прачка Цицерона показала мне новый способ. Отстирываются даже пятна от травы. Такая жара — туника уже высохла. — Она подошла ко мне и подняла тунику над моей головой, чтобы меня одеть. Я со стоном продел в нее негнущиеся руки.

— Завтрак, господин?

Я кивнул.

— Я позавтракаю в перистиле в тыльной части дома, — сказал я. — Где угодно, лишь бы подальше от декламации нашего хозяина.

Лучшего дня для праздности не придумаешь. В квадрате голубого неба над двориком по одной — не больше и не меньше — проплывали белые пушистые тучки, словно сами боги направляли их шествие. Воздух был теплым, но не таким горячим, как в предыдущие дни. Прохладный, сухой ветерок шуршал по крыше и проникал в тенистые портики. По дому чинно сновали рабы с выражением скрытого возбуждения и решимости на лицах, ощущая серьезность событий, подготавливаемых в кабинете их хозяина. Осталось два дня — сегодня и завтра, потом — суд.

Бетесда стояла возле меня, готовая исполнить любое мое желание, предлагая принести это или то — свиток, питье, широкополую шляпу. Она была на удивление покорна. Хотя она не обмолвилась ни словом, я понимал, что тягостные следы ночной опасности — порванная туника, царапина на плече — камнем лежали у нее на сердце, и она была рада тому, что я цел, невредим и нахожусь рядом с ней. Когда она принесла мне чашу с холодной водой, я отложил свиток, который читал, посмотрел ей в глаза и пальцами коснулся ее запястья. Вместо того чтобы улыбнуться мне в ответ, она затрепетала, и мне показалось, что губы ее слегка дрожат: так колышутся листья ивы на слабом ветерке. Потом она отняла руку и отошла в сторону: старый Тирон по диагонали пересекал двор, направляясь прямо ко мне в нарушение всех приличий, требовавших от рабов смиренно передвигаться под сенью портиков. Он прошел мимо и снова исчез в доме, не переставая мотать головой и бормотать что-то себе под нос.

Старый вольноотпущенник вскоре вышел в сопровождении своего внука. Тирон шел через двор, опираясь на грубо сколоченный деревянный костыль, приподнимая над землей плотно замотанную лодыжку и стараясь двигаться быстрее, чем позволяла его сноровка. Он глупо улыбался, гордясь своей хромотой, как гордился бы воин своей первой раной. Бетесда сходила за стулом и помогла юноше сесть.

— Первые мужские шрамы и ранения подобны знакам посвящения, — сказал я. — Но повторение делает их докучливыми, а потом и гнетущими. Молодость гордо расстается со своей гибкостью, силой и красотой, принося их в жертву на алтарь мужественности, и только впоследствии об этом жалеет.

Моя сентенция не произвела на него ни малейшего впечатления. По-прежнему улыбаясь, Тирон наморщил лоб и посмотрел на свиток, отложенный мною в сторону, решив, что я пересказываю ему чью-то эпиграмму.

— Кто это сказал?

— Человек, который когда-то был молод. Так же молод, как ты сейчас, и так же жизнерадостен. Похоже, у тебя отличное настроение.

— Так и есть.

— Не болит?

— Немножко, но что об этом беспокоиться? Все настолько увлекательно.

— Да?

— Я имею в виду все, что связано с Цицероном. Все документы, которые надлежит собрать, все те, кто принимает в нем участие, — друзья защитника, порядочные люди, такие, как Марк Метелл и Публий Сципион. Я уже не говорю о том, что нужно заканчивать речь, пытаться предугадать доводы обвинения, — в самом деле, времени не хватает ни на что. Безумная гонка. Руф говорит, что так всегда и бывает, даже у такого опытного адвоката, как Гортензий.

— Так ты видел сегодня Руфа?

— Утром, когда ты спал. Цицерон упрекал его за ссору с Суллой на вечеринке, называл его чересчур горячим и тонкокожим. В общем, высказал ему все то же самое, что и тебе прошлой ночью.

— Не считая того, что Цицерон — я уверен — втайне гордится поступком Руфа, и они оба это знают. Мною же Цицерон действительно недоволен. Где Руф сейчас?

— Спустился на Форум. Цицерон поручил ему оформить какой-то запрос Хрисогону с требованием представить двух рабов — Феликса и Хреста для дачи показаний под присягой. Конечно, Хрисогон этого не допустит, но ты же понимаешь, что это будет выглядеть подозрительно, и Цицерон использует это в своей речи, над которой он трудился все сегодняшнее утро. Этого они меньше всего ожидают, ведь они уверены в том, что никто не осмелится сказать правду. Он даже собирается привлечь к разбирательству Суллу. Слышал бы ты, что он написал прошлой ночью, когда нас не было дома, о свободе, которую Сулла предоставил преступникам, о том, как он поощрял продажность и прямое кровопролитие. Конечно, Цицерон не сможет воспользоваться всем этим; это означало бы самоубийство. Ему придется смягчить краски, но все равно, кто, кроме Цицерона, отважится постоять за правду на Форуме?

Он снова улыбнулся, но другой улыбкой: в ней была не юношеская гордость, но восторг обожателя, у которого кружится голова в предвкушении того, как он последует за Цицероном на Форум; он раскраснелся от возбуждения, словно солдат, едущий в обозе любимого полководца. Боль и опасность только распалили его возбуждение и придали блеска объекту его поклонения. Но насколько далеко зайдет в действительности Цицерон, навлекая на себя гнев Суллы? Я хмыкнул про себя и уже собирался посеять в душе Тирона сомнение, но придержал язык. В конце концов, опасность, которой он может подвергнуться вместе с Цицероном, ничуть не менее призрачней той, которой он подвергался со мной. Он прыгнул за мной в пустоту. Раненый и напуганный, превозмогая боль, он несся по озаренному луной Палатину без слова жалобы.

Сейчас он спешил вернуться к господину. Он подтянулся, опершись о костыль, и прочно встал на ногу. Бетесда привстала, чтобы ему помочь, и он со смущением принял ее помощь.

— Мне нужно идти. Я могу снова понадобиться Цицерону. Он никогда не останавливается, ты знаешь, особенно когда работа в самом разгаре. Он надает Руфу еще дюжину поручений на Форуме, и ни один из нас троих не ляжет спать этой ночью.

— А я тем временем буду спать без задних ног. Но почему бы тебе не посидеть еще? Отдохни; тебе понадобятся силы этой ночью. Кроме того, с кем еще я могу здесь поболтать?

Костыль завилял под Тироном.

— Нет, мне действительно нужно возвращаться.

— Понимаю. По-моему, Цицерон просто послал тебя проверить, чем я занимаюсь.

Тирон, как мог, пожал плечами, облокотившись на костыль. В его глазах засветилась хитринка, кровь прилила к его лицу:

— На самом деле, Цицерон поручил мне кое-что передать.

— Передать? Почему именно тебе, с вывихнутой лодыжкой?

— По-моему, он решил, что другие рабы… в общем, я уверен, он мог бы прийти и сам, только — он велел мне напомнить тебе о том, что он сказал прошлой ночью. Ты помнишь?

— Что помню? — ко мне вернулась язвительность.

— Он говорит, что ты должен оставаться в доме и ни в коем случае не выходить на улицу. Пожалуйста, свободно распоряжайся всеми удобствами, какие только может предложить тебе Цицерон. А если тебе понадобится что-нибудь снаружи, с легким сердцем пошли за этим любого из рабов.

— Я не привык сидеть дома день и ночь. Возможно, я соберусь прогуляться на Форум вместе с Руфомь.

Тирон покраснел.

— Говоря по правде, Цицерон отдал известные распоряжения охранникам, которых он нанял стеречь дом.

— Распоряжения?

— Он приказал, чтобы они не разрешали тебе выходить на улицу. Не выпускать тебя из дома.

Я сверлил его недоверчивым взглядом до тех, пока Тирон не опустил глаза.

— Не выпускать меня из дома? Так же, как стража не выпускает Секста Росция из дома Цецилии?

— Полагаю, так же.

— Я римский гражданин, Тирон. Как смеет Цицерон задерживать другого гражданина в своем доме? Как поступят охранники, если я надумаю выйти?

— Вообще-то, в случае необходимости Цицерон велел применить силу. Не думаю, что они в самом деле тебя побьют…

Я почувствовал, что мое лицо и уши покраснели не хуже Тироновых. Мельком взглянув на Бетесду, я увидел, что на ее лице блуждает облегченная улыбка. Тирон сделал глубокий вдох и отодвинулся от меня, словно бы проведя костылем черту и ступив за нее.

— Ты должен понять, Гордиан. Теперь это дело принадлежит Цицерону. Да и всегда так было. Ты подвергся опасности у него на службе и поэтому он взял тебя под свою защиту. Он просил тебя отыскать правду, и ты это сделал. Теперь о ней должен позаботиться суд. Это — царство Цицерона. Защита Секста Росция — важнейшее событие его жизни. Для него она может значить все. Он честно верит в то, что теперь ты скорее угроза, чем подмога. Не обижайся на него за это. Не испытывай его терпение. Делай, как он просит. Подчинись его суждению.

Тирон повернулся, чтобы идти, не дав мне ответить; он воспользовался своей неловкостью в обращении с костылем как предлогом для того, чтобы удалиться, не оглядываясь и не простившись. На опустевшем дворе еще долго ощущалось его присутствие: красноречивый, преданный, настойчивый и самоуверенный — во всех отношениях раб своего господина.

Я взял в руки историю Полибия, которую читал, но слова, казалось, набегали друг на друга и соскальзывали с пергамента. Я поднял глаза и посмотрел за свиток — в тенистый портик. Бетесда сидела рядом с закрытыми глазами: она напоминала довольную кошку, нежащуюся на солнышке. Рваная туча заслонила солнце, накрыв дворик дырявой тенью. Туча прошла, солнце вернулось. Через несколько минут ее сменила новая туча. Казалось, Бетесда вот-вот заурчит от удовольствия. Я окликнул ее.

— Унеси этот свиток, — сказал я. — Он нагоняет на меня скуку. Сходи в кабинет. Извинись перед нашим хозяином за беспокойство и попроси Тирона подобрать мне что-нибудь из Плавта или, может быть, какую-нибудь упадочническую греческую комедию.

Бетесда ушла, повторяя незнакомое имя, чтобы его не забыть. Она сжимала свиток тем странным способом, с помощью которого неграмотные обращаются со всеми документами, — бережно, зная его ценность, но не слишком, потому что его трудно сломать, и при этом без всякой приязни, даже с некоторым отвращением. Когда она исчезла в доме, я осмотрелся по сторонам и внимательно изучил перистиль. Вокруг никого не было. Дневная жара достигла своего апогея. Все спрятались под крышей, чтобы подремать или просто укрыться в прохладной глубине дома.

Вскарабкаться на портик оказалось легче, чем я предполагал. Я подтянулся на тонкой колонне, схватился за крышу и взобрался наверх. Человеку, который, можно сказать, парил прошлой ночью, высота была нипочем. Не попасться на глаза стражу, поставленному в дальнем углу крыши, казалось делом более трудным; по крайней мере, я думал так до тех пор, пока не наступил на треснувшую черепицу и из-под моей ноги не посыпались брызгами камушки, защелкавшие по мощеному полу дворика. Стоявший спиной ко мне страж не пошевелился: он спал, опершись на копье. Возможно, он услышал меня, когда я спрыгнул в проулок и опрокинул глиняный горшок, но было слишком поздно. На этот раз никто меня не преследовал.

Глава двадцать восьмая

Как приятно ощущение свободы, когда бродишь по знакомому городу, никуда не направляясь, ни с кем не встречаясь, без забот, без обязанностей. Единственное, что меня заботило, — это не встретиться с некоторыми людьми и прежде всего с Магном. Но я хорошо себе представлял, где можно найти или не найти такого человека, как Магн, в такой жаркий день, и до тех пор, пока я обходил стороной те местечки, куда люди, знающие мои привычки, могли направить разыскивающего меня незнакомца, — до тех пор я был в относительной безопасности и чувствовал себя тенью. Или лучше того — человеком из драгоценного стекла, словно теплые солнечные лучи, опускавшиеся мне на голову и плечи, светили сквозь меня, и я не отбрасывал тени, и встречные граждане и рабы смотрели сквозь меня. Я был невидим и свободен. Мне было нечего делать, и передо мной расстилались тысячи безымянных, прогретых солнцем улочек, самой судьбой предназначенных для безделья.

Цицерон прав; моя роль в расследовании убийства Секста Росция сыграна. Но пока не состоялся суд, я не могу ни приступить к другому делу, ни безопасно вернуться домой. Не привыкший иметь личных врагов (как скоро это пройдет, с его-то тщеславием) Цицерон ожидал от меня, что я спрячусь до тех пор, пока все не прояснится, словно это так просто. Но в Риме никогда не знаешь, где подстерегает тебя враг. Когда даже первый встречный оказывается орудием Немесиды, никто не может защитить себя полностью. Что толку прятаться в чужом доме за копьями чужой стражи? Только Фортуна поистине оберегает от смерти; быть может, Сулла и впрямь всюду следовал за ее спасительной дланью — как иначе объяснить его долголетие, когда столь многие вокруг него, куда менее виновные и гораздо более доблестные, давно мертвы?

Было бы забавно ошарашить Руфа, появившись на Форуме; я представлял, как прокрадываюсь ему за спину в каком-нибудь пыльном углу пыльной канцелярии, мурлыча отрывок из вчерашней песенки Метробия «Не заржавел ли? «Да», — сказала девица» — но, за исключением Субуры, Форум был, вероятно, самым опасным местом для моей прогулки. Без определенного плана я брел на север к Квиринальскому холму, в район покосившихся домишек и заваленных мусором улиц. Я подошел к краю Квиринала, возвышавшемуся над Сервиевой стеной; улица обрывалась крутым спуском, дома разбегались в стороны от дороги, образуя широкую площадь с некошеной лужайкой и одиноким, отставшим от своих собратьев деревом.

Даже в городе, где ты родился и вырос, можно набрести на незнакомую улицу, откуда открываются неожиданные виды, и богиня, которая покровительствует путникам, направляющимся неведомо куда, вывела меня как раз на такое место. Я надолго остановился, заглядевшись на раскинувшийся за городской стеной Рим; слева в солнечных лучах сверкала пожаром излучина Тибра, справа простиралась прямая, широкая Фламиниева дорога; беспорядочное нагромождение зданий сгрудилось вокруг Фламиниева цирка, за которым открывался вид на клубящееся пылью Марсово поле. Теплый воздух полнился звуками и ароматами города, поднимавшимися к небу, словно испарения над окруженной холмами долиной. Несмотря на все свои опасности и пороки, несмотря на всю свою низость и убожество, Рим по-прежнему услаждал мой взор больше, чем любой другой город на свете.

Я снова зашагал на юг, выбрав узкую тропинку, окаймлявшую тылы жилых домов, пересекавшую улочки, петлявшую среди зелени. Окликали друг друга соседки, плакал ребенок, и мать напевала ему колыбельную, пьяный, сонный мужской рев требовал от остальных сохранять тишину. Казалось, что меня поглощает вялый, раздобревший от тепла город.

Я миновал Фонтинские ворота и бесцельно бродил до тех пор, пока не свернул за угол и не увидел перед собой обугленную громаду сгоревшего дома. Почерневшие окна смотрели в голубое небо; пока я наблюдал, рабы потянули за канаты, и длинный участок стены с грохотом рухнул. Земля вокруг почернела от золы и была завалена грудами испорченной одежды и обломками домашней утвари; здесь валялись оплавленный пожаром дешевый котел, черный остов ткацкого станка, длинная острая кость, неизвестно, собачья или человеческая. В жалких отбросах ковырялись нищие.

Поскольку я подходил к пепелищу с другого угла, я не сразу сообразил, что именно это здание сгорело на наших с Тироном глазах несколько дней назад. Наземь обрушилась другая почерневшая стена, и в образовавшемся просвете я увидел самого Красса, стоявшего со скрещенными на груди руками и отдававшего приказания своим рабочим.

Богатейший человек Рима выглядел веселым; он улыбался и шутил с теми из своей многолюдной свиты, кто удостоился чести находиться в пределах его слышимости. Я осторожно обогнул развалины и подошел к краю группы. Льстец с крысиной мордочкой, не сумевший протиснуться сквозь толпу поближе к хозяину, явно горел желанием побеседовать с первым встречным.

— Сметлив? — сказал он, подняв кверху свой крысиный нос. — Слишком слабо сказано, если речь идет о Марке Крассе. Блестящая личность. В Риме не найти человека с такими хозяйственными способностями. Пусть Помпей и даже Сулла блестящие полководцы — в этом мире есть полководцы и похлеще. Войско Красса — серебряные динарии.

— А его поле брани?

— Погляди перед собой. Или мало, по-твоему, пролилось здесь крови?

— И кто выиграл сражение?

— Чтобы это узнать, достаточно одного взгляда на лицо Марка Красса.

— А кто проиграл?

— Бедное уличное отребье, которое собирает жалкие остатки своего скарба и мечтает о днях, когда у них была крыша над головой! — Мужчина рассмеялся. — И несчастный хозяин этой руины. Вернее, бывший хозяин. Отлучился за город, когда это случилось. Бестолковщина. Был настолько опутан долгами, что, говорят, покончил с собой, когда ему сообщили о пожаре. Крассу пришлось иметь дело с его скорбящим сыном, из которого, не приходится сомневаться, он выжал все, что мог. Говорят, что за те деньги, за которые он распрощался со своим имуществом, не доедешь до Байев. И ты хочешь сказать, что он всего лишь сметлив? — Мой собеседник сузил свои крысиные глазки и в приступе восхищения сжал свои пухлые губы.

— Но ему придется оплатить перестройку здания, — подсказал я.

Человечек лукаво выгнул бровь.

— Необязательно. Учитывая перенаселенность этого квартала, Красс вполне может оставить этот участок незастроенным. По крайней мере, на время. Тогда он сможет повысить плату за проживание в соседнем доме и не даст ей упасть. Этот дом он тоже купил. За бесценок, во время пожара у охваченного паникой глупца.

— Ты имеешь в виду тот дом, который едва уберегли от пламени? Вон тот, откуда постоянно выходят люди в сопровождении дюжих молодцов, похожих на громил из уличной банды?

— Это работники Марка Красса; они выселяют жильцов, которые не могут вносить новую плату за наем.

Мы наблюдали за тем, как тощий старик в поношенной тунике осторожно вышел из ближней двери дома с большим мешком, болтавшимся у него за спиной. Один из громил нарочно подставил ему ножку, мешок соскользнул с его плеч, и содержимое мешка высыпалось на землю. Из нагруженной повозки выскочила женщина и обрушилась с руганью на работников Красса, помогая старику подняться на ноги. Второй страж покраснел и с досады отвел глаза, но зачинщик скандала только расхохотался, да так громко, что все вокруг нас, не исключая и Красса, посмотрели в его сторону.

Мой новый знакомец ухватился за случай попасть на глаза великому человеку.

— Тебе не о чем беспокоиться, Марк Красс, — закричал он. — Какой-то непокорный жилец испускает ветры на одного из твоих слуг! — Он издал крысиный смешок. Нестираемая улыбка Красса слегка дрогнула, и он недоуменно уставился на говорившего, словно пытаясь припомнить, кто бы это мог быть. Потом он отвернулся и продолжил заниматься своими делами. Человек с крысиной мордочкой задрал кверху свой длинный нос, довольный своим триумфом. — Вот, — сказал он. — Ты заметил, как усмехнулся Красс, услышав мою шуточку? Марк Красс всегда смеется моим шуткам.

Я с отвращением повернулся к нему спиной и зашагал так быстро, что совсем не смотрел, куда иду. Я врезался в полуголого, покрытого сажей раба с переброшенной через плечо веревкой. Веревка ослабла, и он оттолкнул меня в сторону, крича, чтобы я был повнимательнее. Участок стены с грохотом упал мне под ноги, рассыпавшись на кусочки, словно засохшая глина. Если бы я не натолкнулся на раба, то очутился бы под обломками и, вероятно, погиб бы на месте. У меня под ногами клубилось безобидное облачко сажи, оседавшей на кромку моей туники. Чувствуя чужой взгляд у себя на затылке, я оглянулся и увидел Красса, который смотрел на меня. Без тени улыбки, как нельзя более серьезный, он суеверно кивнул, признавая необъяснимую удачливость едва не погибшего незнакомца. Потом он отвернулся.

Я бродил, не разбирая дороги, как бродят разгневанные, тоскующие, затерявшиеся в необъяснимости существования — бесцельно, беззаботно, обращая внимание на ноги не больше, чем на стук сердца или дыхание. И все же едва ли случайным было то, что я в точности повторил маршрут, которым мы шли вместе с Тироном в первый день расследования. Я очутился на той же площади, застал все тех же женщин, набиравших воду в общественной цистерне и отпихивающихся все от тех же нахальных детей и собак. Остановившись у солнечных часов, я вздрогнул, когда мимо меня прошел тот самый гражданин, которого я расспрашивал о пути в Лебединый Дом, — любитель комедий и ненавистник солнечных часов. Я поднял руку и открыл рот, подыскивая какое-нибудь приветствие. Он как-то странно поглядел на меня, потом смерил меня сердитым взглядом и накренился набок, всем своим видом показывая, что я заслоняю от него часы. Узнав время, он хмыкнул, окинув меня сердитым взглядом, и заспешил дальше. Я ошибся: сходство между ним и моим словоохотливым знакомцем было весьма и весьма отдаленным.

Я шел по узкой извилистой улочке, мимо слепых стен со скобами и факельными огарками, мимо настенных надписей — политических или непристойных, либо тех и других вместе (ПУБЛИЯ КОРНЕЛИЯ СЦИПИОНА В КВЕСТОРЫ ЧЕЛОВЕК, КОТОРОМУ ТЫ МОЖЕШЬ ДОВЕРЯТЬ, гласила одна из аккуратных надписей, рядом с которой было торопливо нацарапано: ПУБЛИЙ КОРНЕЛИЙ СЦИПИОН ЗА ЗДОРОВО ЖИВЕШЬ ОБРЮХАТИТ УРОДОМ СЛЕПУЮ ШЛЮХУ).

Миновав глухой проулок, где таились в засаде Магн и двое его приспешников, я обошел выцветшее кровавое пятно, которым было отмечено место смерти Секста Росция. По сравнению с днем моего первого посещения, оно слегка потускнело, но его все равно легко было найти по неестественной чистоте вокруг, бросавшейся в глаза на фоне грязной мостовой. Кто-то выходил, чтобы отмыть это самое место; кто-то скреб и скреб, силясь стереть пятно раз и навсегда. На эту работу ушло, по всей видимости, немало часов, и все зря: место убийства стало еще заметней прежнего, и все пешеходы и все закопченные ветры, некогда пылившие здесь, снова занесут его пылью, и оно снова сольется с остальной улицей. Кто трудился здесь много часов с ведром и тряпкой, стоя на руках и коленях (средь бела дня? посреди ночи?), отчаянно стараясь стереть прошлое? Старуха лавочница? Вдовая мать немого мальчика? Я представил себе Магна за этой работой и при мысли о том, что свирепый убийца стоял здесь на четвереньках как поломойка, едва удержался от смеха.

Наклонившись, я приблизил лицо к земле и вгляделся в плоские камни и крохотные пятнышки черно-красного цвета, забившиеся в каждую прожилку, каждую выбоину. Это самое вещество подарило некогда жизнь Сексту Росцию: та же кровь бежала в жилах его сыновей, та же кровь согревала юную Росцию, прижимавшуюся разгоряченным нагим телом к темной стене в недрах моей памяти; та же кровь оросила ее бедра, когда отец лишил ее невинности; та же кровь хлынет из его собственного тела, если римский суд распорядится публично его высечь и зашить в мешок, полный диких тварей. Я вглядывался в пятно до тех пор, пока оно не стало таким огромным и глубоким, что весь мир померк у меня перед глазами, но и тогда оно не давало ответа, безмолвствуя о живых и мертвых.

Я со стоном разогнулся — ноги и спина напомнили о прыжке, совершенном прошлой ночью, — продвинулся вперед ровно настолько, чтобы заглянуть в тускло освещенную лавку. Старик сидел в глубине комнаты за прилавком, облокотившись на руку, закрыв глаза. Старуха суетилась среди редко поставленных полок и столов. Из лавки на озаренную солнцем улицу веяло сыростью и прохладой, пахло сладковатой гнилью и мускусом.

Я вошел в дом на другой стороне улицы. Сторожа с первого этажа нигде не было. Его низкорослый сотоварищ, обосновавшийся на верхней ступеньке лестницы, спал, широко разинув рот, держа в руке чашу с вином, из которой при каждом его похрапывании выливалось несколько капель.

Под туникой я нащупал рукоять ножа, подаренного мне мальчиком. Я остановился, задумавшись, что мне сказать матери и сыну. Вдове Полии — что мне известны имена ее насильников? Что один из них, Рыжебородый, уже мертв? Малышу Эко — что он может взять свой нож обратно, потому что ради него я не намерен убивать Магна и Маллия Главкию?

Я брел по длинному, полутемному коридору. Половицы трещали и стонали у меня под ногами, заглушая размытые голоса, доносившиеся из комнаток. Кто теснится во мраке этих каморок средь бела дня? Больные, старики, хилые и увечные, слабые и умирающие с голоду, хромые. Одряхлевшие и ни на что не годные, младенцы, еще не научившиеся ходить. Ни у Полии, ни у ее сына не было ни малейшей причины сидеть дома, и все же сердце подпрыгнуло у меня в груди, когда я постучался в их дверь.

Девочка распахнула дверь, и моему взору открылась вся комната целиком. Дряхлая старуха, скрючившаяся на одеялах в углу. Мальчик, высунувшийся в открытое окно. Он оглянулся на меня и снова принялся наблюдать за улицей. Если не считать формы и размеров, все в комнате стало другим.

Водянистые глаза уставились на меня с ложа.

— Кто там, внучка?

— Не знаю, бабушка. — Девочка разглядывала меня с подозрением.

— Что им нужно?

Девочка состроила раздраженную мину.

— Бабушка спрашивает, что тебе нужно?

— Я ищу Полию.

— Ее здесь нет, — отозвался мальчик с подоконника.

— Должно быть, я ошибся комнатой.

— Нет, — сварливо откликнулась девочка. — Ты не ошибся. Но она уехала отсюда.

— Я имею в виду молодую вдову и ее немого сына.

— Я знаю, — сказала она, глядя на меня, как на слабоумного. — Но Полия и Эко здесь больше не живут. Сначала ушла она, а потом он.

— Ушла, — добавила старуха из своего угла. — Так-то мы наконец и заполучили эту комнату. Раньше жили по коридору напротив, но эта комната больше. Она достаточно велика для нас пятерых — меня, моего сына, его жены и двоих детей.

— Мне больше нравится, когда мамы и папы нет, и нас всего трое, — сказал мальчик.

— Заткнись, Аппий, — проворчала девочка. — Однажды мама и папа уйдут и никогда не вернутся, точно так же, как Эко. Они исчезнут, как Полия. Ты выживешь их из дому своим постоянным плачем. И что ты тогда будешь делать?

Мальчик заплакал. Старуха цокнула языком.

— Что вы хотите сказать? — спросил я. — Полия ушла и не взяла мальчика с собой?

— Бросила его, — сказала старуха.

— Не может быть.

Она пожала плечами.

— Нечем было платить за жилье. Хозяин дал ей два дня на сборы. На следующее утро она ушла. Взяла все, что могла унести на себе, и оставила мальчишку, чтобы он заботился о себе сам. На следующий день появился хозяин, забрал все, что от них осталось, и выкинул ребенка на улицу. Эко ошивался здесь несколько дней. Людям было его жалко, и они его подкармливали. Но сторожа в конце концов его прогнали. Ты ее родственник?

— Нет.

— Ну, если Полия тебе задолжала, лучше забудь об этом.

— Все равно они нам не нравились, — сказала девочка. — Эко был дурачком. Не мог сказать ни слова, даже когда Аппий садился на него и не давал ему вырваться, а я щекотала его до посинения. Только и умел, что визжать, как свинья.

— Как свинья, которую пнули в брюхо, — сказал мальчик, прекратив плакать и неожиданно рассмеявшись. — Так говорил папа.

Старуха прикрикнула на детей:

— Заткнитесь вы оба.

* * *

В Лебедином Доме торговля шла полным ходом, особенно если учитывать, что после полудня прошло совсем немного времени. Владелец заведения объяснял наплыв посетителей едва заметной переменой погоды.

— Жара выводит их всех из себя, от нее закипает кровь, а непереносимое пекло обессиливает даже самых выносливых. Теперь же, когда припекает уже не так сильно, они повалили толпами. А все из-за застоявшихся жидкостей. Ты уверен, что тебя не интересует нубиянка? Она, знаешь ли, новенькая. Ax! — Он облегченно вздохнул при виде высокого, хорошо одетого мужчины, вышедшего в вестибюль из внутреннего коридора. Вздох означал, что Электра освободилась и вскоре сможет меня принять, а стало быть, высокий незнакомец был ее предыдущим клиентом. Это был статный мужчина средних лет с проседью на висках. Кивнув хозяину, он ограничился вялой и сдержанной, но удовлетворенной улыбкой. Я почувствовал глупый укол ревности и сказал себе, что он улыбается, не раскрывая рта, оттого, что не хочет показывать свои плохие зубы.

В идеальном заведении такого рода посетители, поочередно пользующиеся услугами одной проститутки, ни в коем случае не должны пересекаться друг с другом, но идеальных заведений такого рода не существует. Хозяину, по крайней мере, хватило такта встать между нами и сначала кивнуть проходившему мимо незнакомцу, а потом снова повернуться ко мне. Его широкая туша оказалась отменной ширмой.

— Обожди еще чуточку, — сказал он негромко, — пока дама приводит себя в порядок. Женщина как доброе Фалернское вино: бутылку следует откупоривать без спешки. Иначе можно испортить букет крошками от пробки.

— Ты действительно воображаешь, будто от Электриной пробки еще хоть что-то осталось? — обронила одна из девушек, проходя у меня за спиной. Хозяин не подал виду, что слышал, но его глаза вспыхнули, а пальцы затряслись. Я понимал, что он привык поколачивать своих проституток, но не на глазах же у расплачивающегося посетителя.

Он ненадолго меня покинул и, возвратившись, расплылся в елейной улыбке.

— Все готово, — сказал он и махнул рукой в сторону коридора.

Электра была так же эффектна, как и в первый раз, но вокруг ее глаз и рта затаилась усталость, омрачавшая ее красоту. Она полулежала на постели, подогнув колено; голова ее была откинута на подушки и утопала в облаке черных волос. Поначалу она меня не узнала, и я почувствовал легкое разочарование. Потом взгляд ее немного прояснился и она смущенно потянулась, чтобы поправить свою прическу. Я был польщен той мыслью, что в присутствии другого мужчины ей было бы все равно, как она выглядит, а мгновение спустя задал себе вопрос, не встречает ли она этой же хитрой уловкой всех входящих к ней мужчин.

— Снова ты, — наигранно сказала она низким, знойным голосом, каким, наверное, говорила бы с любым другим. А затем, как будто окончательно и точно припомнив, зачем я приходил в первый раз и что искал, она внезапно изменила голос и посмотрела на меня таким ранимым, искренним взглядом, что я дрогнул. — На этот раз ты пришел один?

— Да.

— Без своего стеснительного маленького раба? — В ее голосе вновь послышались озорные нотки, но не наносные, а едва уловимые и естественные.

— Не только стеснительного, но и испорченного. Так, во всяком случае, считает его хозяин. К тому же он слишком занят, чтобы прийти со мной сегодня.

— Но я думала, он принадлежит тебе.

— Это не так.

С ее лица снова сошла маска.

— Выходит, ты мне солгал.

— Разве? Только насчет этого.

Она подогнула другое колено и прижала их оба к груди, словно пыталась спрятаться от меня.

— Зачем ты пришел сегодня?

— Чтобы увидеть тебя.

Она рассмеялась и изогнула дугой бровь.

— И тебе нравится то, что ты видишь? — Ее голос снова был знойным и фальшивым. Казалось, она им не владеет, и он меняется по собственной прихоти подобно тому, как мигает внутреннее веко ящерки. Она не двигалась, но ее поза внезапно показалась мне не оборонительной, но жеманной. В нашу первую встречу она показалась мне такой сильной и неподдельно крепкой, почти несокрушимой. Сегодня она выглядела слабой и надломленной, хрупкой, постаревшей, измученной бессонницей. Какая-то часть меня предвкушала встречу с ней наедине, когда она будет в полном моем распоряжении, но теперь ее красота только причиняла мне боль.

Она поежилась и отвела взгляд. Легкое движение распахнуло платье и обнажило бедро. На бледной, гладкой коже виднелась тонкая полоска, красная по краям и багровая в центре, похожая на след от палки или тугого кожаного ремня. Кто ее ударил, причем совсем недавно — рубец еще не успел набухнуть. Я вспомнил невыразительную улыбку аристократа, с высокомерным видом выходившего из коридора.

— Ты нашел Елену? — Голос Электры снова изменился. Теперь он был хриплым и густым, как дым. Она не поворачивала лица, но я видел его отражение в зеркале.

— Нет.

— Но ты выяснил, кто ее забрал и куда?

— Да.

— С ней все в порядке? Она в Риме? А ребенок?.. — Она рассматривала меня в зеркало.

— Ребенок умер.

— Ax… — Она опустила глаза.

— Во время родов. Роды были трудными.

— Я знала, что так и будет. Сама еще дитя, такие узкие бедра. — Электра покачала головой. Прядка упала ей на лицо. Ее отражение в зеркале вдруг стало таким прекрасным, что на него невозможно было смотреть.

— Где это случилось?

— В одном городке. День или два пути от Рима.

— В городке, откуда происходил Секст Росций, — в Америи, так он, кажется, называется?

— Да, это было в Америи.

— Она мечтала поехать туда. Ах, я думаю, ей должно было там понравиться: свежий воздух, животные, деревья.

Я вспомнил о том, что поведали мне Феликс и Хрест, и мне едва не стало дурно.

— Да, это очень милый городок.

— А сейчас? Где она сейчас?

— Елена умерла. Вскоре после родов. Роды ее погубили.

— Понятно. Что ж, она сама это выбрала. Она страшно хотела родить его ребенка. — Проститутка повернулась ко мне плечом, убедившись, что я не смогу увидеть ее в зеркале. Как давно не позволяла Электра мужчине видеть ее плачущей? Спустя мгновение она снова посмотрела на меня и положила голову на подушки. Ее щеки были сухими, но глаза блестели. Голос ее был тверд. — Ты ведь мог мне соврать. Разве ты не думал об этом?

— Да, — настала моя очередь опустить глаза, но не оттого, что мне было стыдно, а оттого, что я боялся, как бы она не узнала всей правды.

— Ты врал мне раньше. Ты соврал, что тот молоденький раб твой. Так почему бы тебе не соврать и сейчас?

— Потому что ты заслуживаешь того, чтобы знать правду.

— Я? Неужели я настолько ужасна? Неужели я не заслуживаю жалости? Ты мог сказать мне, что Елена жива и счастлива, что она прижимает к груди здорового малыша. Откуда бы я узнала, что это ложь? Вместо этого ты сообщаешь мне правду. Зачем мне правда? Твоя правда как наказание. Неужели я и впрямь его заслужила? Тебе это доставляет удовольствие? — Слезы хлынули у нее из глаз.

— Прости меня, — сказал я. Она отвернулась и ничего не ответила.

Я покидал Лебединый Дом, проталкиваясь через толпу скалящих зубы шлюх и напряженных, бросающих плотоядные взгляды посетителей, которые томились в вестибюле. Хозяин посторонился передо мной, улыбаясь, как гротескная комическая маска. На улице я остановился перевести дух. Вскоре с криками и сжатыми кулаками хозяин выскочил за мной.

— Что ты с ней сделал? Почему она так рыдает? Рыдает и не хочет остановиться. Она слишком стара для слез, даже при своей внешности. Зачем она мне нужна такая? Ее глаза опухнут, и весь остаток дня она не сможет работать. И вообще что ты за человек? В тебе есть что-то непристойное, противоестественное. Не трудись приходить снова. Иди в другое место. Найди себе чужих девочек. Проделывай свои грязные шуточки с ними. — Он молнией влетел обратно в дом.

Чуть ниже по улице, достаточно близко, чтобы все слышать, в окружении нескольких телохранителей и небольшой свиты стоял невозмутимый аристократ, который побывал у Электры до меня; судя по виду, какой-нибудь мелкий городской магистрат. Когда я проходил мимо, вся компания грубо гоготала и скалила зубы. Их хозяин улыбнулся мне прохладной, снисходительной улыбкой; так могущественная особа взирает на человека из толпы, признавая, что, несмотря на разделяющую их пропасть, боги наградили их одинаковыми слабостями.

Я остановился и уставился на него; взгляд мой был достаточно продолжителен и суров, чтобы он прекратил улыбаться. Я представил себе, как он корчится со сломанной челюстью на земле, истекает кровью, потрясенный навалившейся на него лавиной боли. Один из телохранителей зарычал на меня, как пес, воем отгоняющий невидимые страхи. Я сжал кулаки под туникой, до крови закусил язык, посмотрел прямо перед собой и заставил себя пойти дальше.

Я бродил до тех пор, пока мне не надоели людные площади, где я чувствовал себя полным чужаком, не надоели таверны, куда мне было противно заходить. Я снова казался себе невидимкой, но я больше не ощущал ни свободы, ни силы, только пустоту. В этом городе бесконечного убожества и вопящих детей меня обступили запахи сырого лука и тухлого мяса, под ногами лежала грязь неметенных мостовых. Я видел, как тащится по улице безногий нищий, которого преследует свора мальчишек, швыряющих в него камни и осыпающих его бранью.

Солнце заходило. У меня заурчало в животе, но я не мог заставить себя перекусить. Сгущающиеся сумерки принесли с собой разреженный, прохладный воздух. Я очутился перед входом в Паллацинские бани, излюбленный уголок покойного Секста Росция.

— Горячий денек, — сказал молодой служитель, принимая мою одежду. — Последние несколько дней совсем не было посетителей — слишком жарко. Сегодня вечером можешь не спешить. Мы будем открыты допоздна, чтобы возместить убытки.

Он вернулся с сухим полотенцем. Принимая его, я заговорил со слугой, чтобы отвлечь его внимание, и обернул полотенце вокруг левой руки, убедившись, что оно надежно скрывает мой нож. Даже голый, я был не намерен расставаться с оружием. Я вступил в горячо натопленную баню, и раб закрыл за мной дверь.

Догорающий закат бросал сквозь высокое окно странный оранжевый отблеск. Служитель с горящей свечкой зажег лампаду, утопленную в одной из стен, потом его куда-то позвали, и он не успел зажечь остальные. Помещение было таким темным, а пар над водой таким густым, что фигуры десятка мужчин, бродивших вокруг бассейна, были неотчетливы, как тени, и походили на статуи, вырисовывающиеся в плотном, оранжевом тумане. Я медленно опускался в бассейн, с трудом привыкая к горячей воде, пока вокруг моего горла не закружился жаркий водоворот. Мужчины вокруг меня постанывали, словно от боли или наслаждения. Я застонал вместе с ними, погрузившись во тьму горячих испарений. Свет в окне постепенно, неуловимо гас. Служитель так и не вернулся, чтобы затеплить светильники, но никто не возмущался и не требовал света. Тьма и жар были подобны любовникам, которых мы не решались разлучить.

Светильник зашипел. Пламя подпрыгнуло и уменьшилось, погрузив помещение в еще большую тьму. Вода тихо плескалась о край бассейна, мужчины со вздохами и негромкими стонами втягивали в себя воздух. Я посмотрел вокруг и не разглядел ничего кроме пара — бесформенного и беспредельного, и только в одной точке чуть поблескивал огонек лампады, напоминавший свет маяка на далекой скале. Вдалеке колыхались неясные силуэты, подобные качающимся на волнах островам или чудищам глубин, рыщущим по поверхности.

Я погрузился в воду еще глубже и почувствовал, как дыхание, вырывающееся из ноздрей, кружит водовороты на водной глади. Я сузил глаза, вгляделся сквозь облако тумана в мерцающее пламя и, наверно, на какое-то мгновение задремал с открытыми глазами. Я не думал ни о ком и ни о чем. Я был спящим мужчиной, плавучим, мшистым островом в океане влаги, заигравшимся мальчиком, дитятей во чреве матери.

В глубине тумана один из силуэтов придвинулся ближе — голова, покачивающаяся на воде. Он приблизился и остановился; снова приблизился и остановился; каждое его движение сопровождалось почти неуловимым звуком рассекающего воду тела, плеском мелких волн, ласкавшим мои щеки.

Незнакомец подплыл так близко, что я почти различал черты лица, обрамленного длинными, черными волосами. Он немного привстал — ровно настолько, что я успел разглядеть широкие плечи и крепкую шею. Казалось, он улыбается, но при таком свете могло померещиться что угодно.

Потом он осторожно нырнул; над тем местом, где он ушел под воду, поднимались мелкие пузырьки воздуха и клубился туман — море сомкнулось над Атлантидой. Гладь бассейна выровнялась, и вода смешалась с туманом. Он исчез.

Я почувствовал, как что-то коснулось моих икр, как будто под водой скользнул юркий угорь.

Мое сердце забилось сильнее. Грудная клетка сжалась. Я часами плутал по городу, не разбирая дороги, — меня мог выследить самый неуклюжий убийца, и я ничего бы не заметил. Я повернулся и нащупал лежавшее на краю бассейна полотенце и спрятанный под полотенцем нож. Не успел я взяться за рукоять, как вода за мной закипела и вспенилась. Он тронул меня за плечо.

Барахтаясь и скользя по дну бассейна, я развернулся, вслепую вытянул руку и вцепился ему в волосы; потом поднес лезвие к его горлу.

Он громко выругался. За спиной послышался заинтригованный ропот толпы, точно пробудился от сна слепой зверь.

— Руки! — закричал я. — Руки из воды!

Ропот перерос в беспокойство. Передо мной из воды выскочили две руки, точно хлопнула по воде хвостом рыба; руки были пусты и безобидны. Я отнял лезвие от его горла. Должно быть, я его порезал; тонкая темная линия осталась там, куда было приставлено лезвие, чуть ниже выступила смазанная капелька крови. Наконец он оказался ко мне так близко, что я мог рассмотреть его лицо, — то был вовсе не Магн, а совершенно безвредный юноша с перепуганным взглядом и лязгающими зубами.

Пока не пришел главный служитель, пока не зажглись светильники, выставив меня на всеобщее посмешище (и поделом), я отпустил его и вылез из воды. Я вытерся на бегу и постарался спрятать нож прежде, чем вышел на свет и потребовал свои вещи. Цицерон был прав. Я был встревожен, опасен и не годился для прогулок по улицам.

Глава двадцать девятая

Дверь мне открыл Тирон. Вид у него был усталый, но ликующий; он выглядел настолько довольным собой и жизнью в целом, что ему с трудом удалось придать своему лицу неодобрительное выражение. В отдалении монотонно бубнил Цицерон, останавливаясь и возобновляя чтение, обволакивая все вокруг, как стрекотание цикад летней ночью.

— Цицерон на тебя сердится, — прошептал Тирон. — Где ты был целый день?

— Искал трупы среди обугленных головешек, — ответил я. — Болтал с друзьями знаменитостей. Посещал призраков и старых знакомых. Врал проституткам. Отмахивался ножом от влюбчивых незнакомцев…

Тирон скорчил гримасу.

— Не имею ни малейшего представления, о чем ты.

— Нет? Я-то думал, что Цицерон научил тебя всему, что касается речей. А ты не понимаешь, о чем я.

— Ты пьян?

— Я нет, а ты да. Ты только посмотри на себя: у тебя кружится голова, как у мальчишки после первой чаши вина. Опьянел от риторики своего хозяина. Не спорь, я все вижу. Занимался этим восемь часов подряд, наверно, на пустой желудок. Просто удивительно, как ты вообще сумел доползти до двери.

— Ты несешь бессмыслицу.

— Самую настоящую смыслицу. Но ты так ошалел от вашей тарабарщины, что простенький здравый смысл кажется тебе таким же безвкусным, как ключевая вода запойному пьянице. Ты только прислушайся к его голосу: как ножом по точилу, если тебе интересно мое мнение. А ты ведешь себя так, словно это пение сирен.

Наконец-то мне удалось стереть бодрое выражение с лица Тирона и заменить его хмурой озабоченностью. В это мгновение Руф нерешительно выглянул из-за угла, потом выступил в коридор, краснея, улыбаясь, моргая отяжелевшими веками. Он выглядел совершенно измотанным, что в его возрасте делало юношу лишь более обворожительным, к тому же он не переставая улыбался.

— Мы закончили второй набросок, — объявил он. Непрекращавшееся жужжание в кабинете Цицерона внезапно смолкло. У Руфа был взволнованный вид ребенка, который увидал в лесу кентавра и даже не надеется, что сумеет описать виденное. — Блестяще, — наконец выдохнул он. — Что мне известно о риторике? Только то, что я узнал от таких учителей, как Диодот и Молон, и что слышал своими ушами, с детских лет бывая в сенате и в судах. Но клянусь тебе, когда он выступит перед судьями, слезы сами брызнут из глаз. Люди повскакивают на ноги со сжатыми кулаками и потребуют выпустить Секста Росция на свободу. Окончательной версии конечно же не существует; мы должны учесть самые разные возможности — все будет зависеть от того, на какие уловки пойдет Гай Эруций. Но Цицерон сделал все, что мог, чтобы предусмотреть любую случайность и окончательно сформулировать суть своей аргументации, которая отточена и совершенна, как колонны храма, дожидающиеся купола. Его речь блестяща, другого слова просто не существует. Подумать только, мне посчастливилось присутствовать при ее создании.

— А ты не думаешь, что она слишком опасна? — спросил Тирон негромким голосом, выйдя у меня из-за спины и придвинувшись к Руфу. Он перешел на шепот, чтобы скрыть свои сомнения на этот счет от находившегося в кабинете Цицерона.

— В несправедливом государстве любой акт порядочности по самой своей природе опасен, — ответил Руф. — И отважен. Отважный человек не побоится подвергнуть себя опасности, если стоит за правое дело.

— И всё же, разве тебя не беспокоит, что может случиться после процесса? Такие резкие слова о Хрисогоне, да и Суллу он не щадит.

— Осталось ли в римском суде место для правды или нет? — ответил Руф. — Вот в чем вопрос. Неужели мы дожили до того, что правда — это преступление? Цицерон рискнул своей будущностью, сделав ставку на беспристрастность и честность добрых римских граждан. Да и мог ли такой цельный человек, как он, поступить иначе?

— Конечно, — сдержанно отозвался Тирон, кивая. — Его натура не терпит лицемерия и несправедливости, она требует действовать в согласии с собственными принципами. Учитывая это, разве был у него другой выбор?

Я стоял рядом, забытый и одинокий. Пока они обменивались мнениями и дискутировали, я тихонько ускользнул прочь, чтобы присоединиться к Бетесде на теплых простынях моего ложа. Она заурчала, как полусонная кошка, потом наморщила нос с подозрительным ворчанием, почуяв запах Электриных духов на моей коже. Я слишком устал, чтобы объясняться или подзадоривать ее. Я повернулся к ней спиной, позволив себя обнять; в атрии внезапно возобновилось гудение Цицерона, и я соскользнул в беспокойный сон.

Можно было подумать, что дом покинут жильцами или что кто-то тяжело заболел, такая безраздельная тишина царила в особняке Цицерона на следующее утро. Напряжение и суматоха предыдущего дня сменились абсолютным покоем, походившим на летаргию. Рабы не сновали взад-вперед по дому, но двигались не спеша и говорили приглушенными голосами. Прекратилось даже нескончаемое гудение декламирующего Цицерона; из его кабинета не доносилось ни звука. Я подкрепился чашей оливок и хлеба, которую принесла Бетесда, и провел утро так же, как и вчера, бездельничая и почитывая на заднем дворе, и Бетесда находилась рядом со мною.

Нагоняя, который я ожидал услышать от Цицерона, так и не последовало. Он не обращал на меня ни малейшего внимания, хотя особо этого и не подчеркивал. Складывалось впечатление, что я попросту вылетел у него из головы. Я заметил, однако, что караульный, которого я перехитрил вчера на крыше, изменил свой распорядок и время от времени обходил колоннаду, опоясывавшую дворик. По его угрюмому взору я мог судить, что, по крайней мере, он не избежал Цицеронова гнева.

В какой-то момент появился Тирон. Он спросил, хорошо ли я устроился. Я ответил, что все утро читал Катона, но в остальном жаловаться мне не на что.

— А твой хозяин? — осведомился я. — За весь день я не слышал от него ни звука. Ни единой эпиграммы, ни самой крохотной аллюзии, ни одного образчика аллитерации. Ни даже метафоры. Он часом не заболел?

Тирон слегка наклонил голову и, понизив голос, заговорил тоном человека, теснейшим образом причастного к великому предприятию. После того, как преступная связь с Росцией была прощена (или, по крайней мере, до времени забыта), он еще больше подпал под действие чар своего хозяина. Близилась кульминация, и его вера в Цицерона стала почти мистической.

— Сегодня Цицерон постится и бережет свой голос, — объяснил Тирон со всей вескостью жреца, толкующего знамение в виде летящей гусиной стаи. — Все эти упражнения за последние несколько дней довели его до хрипоты. Поэтому сегодня никакой твердой пищи, только жидкости — чтобы смягчить горло и увлажнить язык. Я переписал набело последний набросок его речи, а Руф тем временем проверял каждую юридическую ссылку, чтобы удостовериться, что нигде нет пропуска или ошибки. А пока дома должно быть как можно спокойнее и тише. Перед судом Цицерону нужен день отдыха и покоя.

— А иначе — что? Самоубийственный приступ ветров перед рострами? — Бетесда прыснула. Тирон покраснел, но быстро оправился. Он слишком гордился Цицероном, чтобы реагировать на чистое оскорбление. Его поведение стало высокомерным.

— Я рассказываю тебе это лишь затем, чтобы ты понял мою просьбу вести себя как можно тише и не причинять беспокойств.

— Подобных вчерашнему побегу через крышу?

— Точно так, — надменная осанка была выдержана до последних слов, потом плечи его обвисли. — Ох, Гордиан, почему ты не можешь просто делать то, о чем он просит? Я не понимаю, почему ты стал таким… таким невменяемым. Если бы ты только знал. Цицерон понимает вещи, о которых мы только догадываемся. Завтра, на суде, ты поймешь, что я имею в виду. Я только хочу, чтобы ты ему как следует доверял.

Он повернулся и, уходя, сделал глубокий вдох, отряхнувшись, как отряхиваются собаки, чтобы обсохнуть, словно я оставил в нем осадок злой воли и неверия, и он не желает возвращаться к хозяину оскверненным моим влиянием.

— Как хочешь, а я тебя не понимаю, — мягко сказала Бетесда, отрываясь от шитья. — Зачем ты дразнишь мальчика? Ведь очевидно, что он тобой восхищается. Почему ты заставляешь его выбирать между хозяином и собой? Ты же знаешь, что это нечестно.

Бетесда редко упрекала меня настолько открыто. Неужели неуместность моего поведения настолько бросалась в глаза, что даже моя рабыня чувствовала себя вправе его осудить? Мне было нечего сказать в свою защиту. Бетесда видела, что ее слова меня задевают, и продолжала:

— Если ты в ссоре с Цицероном, то какой смысл наказывать за это его раба? Почему не пойти прямо к Цицерону? Но должна признаться, что понимаю твое отношение не лучше Тирона. Цицерон был неизменно справедлив и благоразумен, по крайней мере насколько я могу судить; даже более, чем справедлив. Он совсем не такой, как те люди, на которых ты работаешь. Только вообрази: ради твоей безопасности он взял тебя в свой дом вместе с твоей рабыней! Он кормит тебя, открыл тебе свою библиотеку, даже поставил стражника присматривать за тобой с крыши. Попробуй себе представить, что так поступил бы твой приятель Гортензий! Интересно, как выглядит его дом изнутри и много ли у него рабов? Но скорее всего, я этого никогда не узнаю.

Бетесда отложила свое рукоделие. Она прикрыла глаза от солнца и обвела взглядом дворик, обращая внимание на его убранство и завитушки, как будто они находились здесь исключительно ради ее одобрения. Мне было лень упрекать ее за вольные речи. Да и кому интересно знать мнение рабыни, — вот только на этот раз (как и всегда) она высказала вслух те сомнения и вопросы, которые роились в моей голове.

Глава тридцатая

Бледно-голубой свет возвестил наступление майских Ид. Я медленно пробуждался, путаясь в снах и не понимая, где нахожусь; то не был ни мой дом на Эсквилине, ни один из тех домов, где мне довелось побывать за свою непоседливую жизнь. Отовсюду в комнату проникали приглушенные, торопливые голоса. Почему в этом доме царит суматоха в такой ранний час? Я решил было, что ночью кто-то умер, но тогда меня разбудили бы плач и причитания.

Бетесда прильнула к моей спине, обвив мою руку своею, крепко обняв меня за грудь. Ее нежные, полные груди касались моей спины, мягко прижимаясь ко мне с каждым выдохом. Ее теплое и сладостное дыхание ласкало мне ухо. Я начал просыпаться, сопротивляясь пробуждению, как держатся даже за беспокойный сон люди, над которыми нависает беспросветное отчаяние. Мне хватало моих тревожных сновидений и не было дела до глухого волнения, объявшего незнакомый дом вокруг меня. Я смежил ресницы, и рассвет сменился черной ночью.

Потом я снова открыл глаза. Полностью одетая Бетесда стояла надо мной и трясла меня за плечо. Комната была заполнена желтым светом.

— Что с тобой? — спросила она. Я тотчас присел и помотал головой. — Ты не заболел? Нет? Тогда я думаю, что тебе лучше поспешить. Все остальные уже ушли. — Она наполнила чашу холодной водой и протянула ее мне. — Я было подумала, что о тебе совсем забыли, пока Тирон не прибежал назад и не спросил меня, где ты. Когда я сказала, что уже дважды пробовала тебя будить, но ты все равно в постели, он только всплеснул руками и побежал за своим хозяином.

— Давно это было?

Она пожала плечами.

— Только что. Но тебе их не догнать, если ты решишь умыться и перекусить. Тирон просил не беспокоиться, он займет для тебя место рядом с собой перед рострами. — Она взяла у меня пустую чашу и улыбнулась. — Я видела эту женщину.

— Какую женщину? — В моем сознании мелькнул образ Электры; похоже, она мне снилась, хотя я и не помнил этого точно. — И меня конечно же ждет чистая тупика?

Она указала на стул в углу, где были разложены мои лучшие вещи. Должно быть, один из Цицероновых рабов сбегал за ними ко мне домой. Туника была без пятен. Разорванный край моей тоги был заштопан. Даже моя обувь была начищена и смазана маслом.

— Ту самую женщину, — повторила Бетесда. — Ее зовут Цецилией.

— Цецилия Метелла была здесь? Этим утром?

— Она прибыла, как только рассвело, на очень пышных носилках. Среди рабов поднялась такая суматоха, что шум поднял меня с постели. Она дважды впускала тебя к себе в дом, не так ли? Он, наверное, очень пышный.

— Так и есть. Она приехала одна? Я имею в виду, с ней была только ее свита?

— Нет, с ней был еще и этот человек, Секст Росций. В окружении шести воинов с обнаженными мечами. — Она смолкла, с отрешенным видом пытаясь припомнить важные детали. — Один из воинов был чрезвычайно хорош собой.

Я сел на кровать, чтобы закрепить кожаные ремешки на моей обуви:

— На самого Росция ты, выходит, внимания не обратила?

— Обратила.

— И как он выглядел?

— Очень бледный. Разумеется, освещение было слабое.

— Не настолько слабое, чтобы помешать тебе как следует разглядеть воина.

— Я прекрасно рассмотрела бы воина и в темноте.

— Не сомневаюсь. А теперь помоги мне привести в порядок мою тогу.


На Форуме царила беспокойная, полупраздничная атмосфера. Так как наступили Иды, и народные комиции, и сенатская курия были закрыты. Но конторы многих ростовщиков и банкиров уже открылись, и если боковые проулки были пустынны, то по мере приближения к центру Форума улицы становились все более людными. Представители всех классов, в одиночку или группами, двигались к рострам с возбужденным, угрюмым видом. Толпа, запрудившая открытую площадку перед самими рострами, оказалась такой густой, что, пробираясь через нее, мне пришлось орудовать локтями. На свете нет ничего, что волновало бы римлянина так, как судебный процесс, особенно если он обещает завершиться чьей-нибудь гибелью.

В самой гуще толпы я очутился рядом с пышными носилками, чьи занавески были плотно задернуты. Стоило мне отступить в сторону, как из-за занавесок метнулась рука и схватила меня за предплечье. Я посмотрел вниз, удивляясь тому, что в этих иссохших пальцах может заключаться такая сила. Пальцы разжались и дернулись назад, оставив после себя глубокие отметины пяти острых ногтей. Занавески разошлись, и та же рука поманила меня просунуть голову внутрь.

Цецилия Метелла возлежала на ложе из ворсистых подушек; на ней было свободное пурпурное платье и жемчужное ожерелье. Ее высокая прическа была заколота серебряной булавкой, головка которой была украшена лазуритом. У ее правого плеча сидел, скрестив ноги, евнух Ахавзар.

— Ну, каково твое мнение, молодой человек? — спросила она хриплым шепотом. — Чем все это кончится?

— Для кого? Для Цицерона? Суллы? Убийц?

Она наморщила лоб и нахмурилась:

— Не шути так. Для молодого Секста Росция, разумеется.

— Трудно сказать. Только авгуры и оракулы умеют читать будущее.

— Но после всех трудов Цицерона, после всей помощи, которую оказал ему Руф, Росций наверняка получит приговор, какого заслуживает.

— Как могу я ответить, если не знаю, каким должен быть приговор?

Она мрачно на меня посмотрела и поднесла к губам свои длинные, окрашенные хной ногти.

— Что ты говоришь? После всего, что ты узнал, ты не можешь верить в его виновность. Разве не так? — Ее голос дрожал.

— Как и каждый порядочный гражданин, — ответил я, — я полагаюсь на римское правосудие.

Я убрал голову, и занавеска опустилась.

Откуда-то из центра толпы до меня донесся голос, окликнувший меня по имени. В настоящее время казалось маловероятным, что кто-нибудь из моих знакомцев желает мне добра; я толкнулся вперед, но группа широкоплечих работников преградила мне дорогу. Чья-то рука схватила меня за плечо. Я сделал глубокий вдох и медленно обернулся.

Поначалу я не узнал этого человека, ведь до сих пор я видел его только на ферме — уставшим после дневных трудов в перепачканной тунике или расслабленным и потягивающим вино. Тит Мегар из Америи выглядел совершенно иначе в тонкотканой тоге, с тщательно уложенными и причесанными волосами. Его сын Луций, еще не доросший до тоги, был одет в скромное платье с длинными рукавами. Его лицо пылало от восторга и возбуждения.

— Гордиан, какая удача, что я отыскал тебя в такой толпе! Ты просто не представляешь, как приятно крестьянину увидеть в городе знакомое лицо…

— Невероятно! — перебил его Луций. — Какое местo, я и подумать не мог, что такое бывает. Такое огромное и прекрасное. И все эти люди… В какой части города ты живешь? Должно быть, удивительно жить в таком месте, где всегда столько всего происходит.

— Надеюсь, ты простишь ему его манеры, — Тит с любовью убрал непослушную прядку волос со лба сына. — Представь себе, что в его возрасте я ни разу не бывал в Риме. Вообще-то говоря, я и был здесь всего три раза в жизни, нет, четыре, но в четвертый раз я приезжал только на день. Посмотри вон туда, Луций, это, как я тебе и говорил, ростры, — вон видишь, огромный пьедестал, украшенный носами захваченных в битве карфагенских кораблей. Оратор поднимается на него по ступенькам с тыльной стороны, а потом обращается к слушателям с помоста на самом верху, откуда он виден всем, кто пришел на площадь. Когда-то я слышал, как выступал с ростр сам трибун Сульпиций, это было еще до гражданской войны.

Я тупо смотрел на него. Гостя в его америйской усадьбе, я был тронут его любезностью и обаянием, его здравомыслием и тактичностью. Здесь, на Форуме, он явно чувствовал себя не в своей тарелке и походил на рыбу, вытащенную из воды, показывая на все пальцами и без умолку болтая, как неотесанная деревенщина.

— Вы давно в городе? — спросил я наконец.

— С прошлого вечера. Мы добирались из Америи два дня.

— Два очень длинных и трудных дня, — рассмеялся Луций, сделав вид, что растирает свои ягодицы.

— Так ты еще не видел Цицерона?

Тит опустил глаза.

— Боюсь, что нет. Но я сумел разыскать конюшни в Субуре и вернул Веспу ее владельцу.

— А я думал, ты собирался приехать вчера. Ты хотел зайти к Цицерону домой и позволить себя расспросить, чтобы он решил, нельзя ли использовать тебя как свидетеля.

— Да, конечно…

— Сейчас слишком поздно.

— Да, думаю, что так, — Тит пожал плечами и посмотрел в сторону.

— Понимаю. — Я сделал шаг назад. Тит Мегар предпочитал не смотреть мне в глаза. — Но ты все-таки решил побывать на суде. Чтобы просто посмотреть.

Его губы сжались.

— Секст Росций — мой сосед… был моим соседом. У меня куда больше оснований быть здесь, чем у большинства этих людей.

— И больше оснований ему помочь.

Тит понизил голос.

— Я уже помог ему: ходатайствовал перед Суллой, беседовал с тобой. Но выступить публично, здесь, в Риме, — я отец, разве ты не понимаешь? Мне нужно подумать о семье.

— А если его найдут виновным и осудят, вы, я полагаю, останетесь и на казнь.

— Я ни разу не видел обезьяну, — радостно сказал Луций. — Ты считаешь, его действительно зашьют в мешок…

— Да, — сказал я Титу, — непременно приведи с собой мальчика. Зрелище, я уверен, будет незабываемым.

Тит посмотрел на меня страдальческим, умоляющим взглядом. Тем временем Луций разглядывал что-то у меня за спиной, позабыв обо всем, кроме предстоящего суда и величия Форума. Я быстро повернулся и скользнул в толпу. Я услышал, как сзади Луций воскликнул звонким мальчишеским голосом:

— Отец, позови его обратно, как мы сможем отыскать его снова? — Но Тит Мегар не произнес ни слова.

Толпа внезапно сжалась, расступаясь перед невидимым сановником, дорогу для которого расчищала свита из гладиаторов, направляясь прямиком к судейским ярусам за рострами. Я очутился в водовороте тел, теснившем меня до тех пор, пока мои плечи не наткнулись на нечто столь же твердое и неподатливое, как стена, — пьедестал статуи, возвышавшейся, словно остров, над морем тел.

Я посмотрел через плечо вверх на раздувшиеся ноздри позолоченного боевого коня. На его спине восседал сам диктатор, одетый по-военному, но с непокрытой головой, чтобы ничто не мешало разглядеть его торжествующий лик. Сияющий, улыбающийся воитель на крупе своего скакуна был заметно моложе того человека, которого я видел в доме Хрисогона, но скульптору хорошо удалось передать сильный подбородок Суллы и безмятежную, повергающую в страх самоуверенность взгляда. Всадник вперил свой взор не на Форум, не в толпу у подножия пьедестала, не на судейские ряды, но прямо в оратора на вершине ростр, так что каждый, дерзнувший подняться на помост, оказывался лицом к лицу с высшим защитником государства. Я отступил назад и прочел простую надпись на пьедестале: Л. КОРНЕЛИЙ СУЛЛА, ДИКТАТОР, НЕИЗМЕННО СЧАСТЛИВЫЙ.

Чья-то рука схватила меня за плечо. Я обернулся и увидел Тирона, опершегося на свой костыль.

— Хорошо, что ты наконец пришел, — сказал он. Я уже боялся… ну да неважно. Я увидел, как ты пробиваешься через толпу. Сюда, следуй за мной. — Он заковылял сквозь толпу, таща меня за собой. Вооруженный страж кивнул Тирону и пропустил нас за заслон. Мы пересекли открытую площадку у самого подножия ростр. Покрытый медными пластинами нос древнего боевого корабля нависал у нас над головами; он имел вид чудовища с рогом на лбу. Зверюга глазела на нас и казалась почти живой. Карфаген не знал недостатка в кошмарах; уничтоженный нами, он передал их Риму.

Пространство перед рострами представляло собой небольшую открытую площадку. С одной стороны толпились зрители, над которыми, словно остров, возвышалась статуя Суллы; они стояли и заглядывали друг другу за плечи, сдерживаемые заслоном, состоявшим из судебной стражи. С другой стороны протянулись ряды скамей для друзей тяжущихся и для зрителей чересчур уважаемых, чтобы стоять. В углу площадки, между зрителями и рострами, стояли скамьи для защитников и обвинителей. Прямо перед рострами в несколько невысоких ярусов были поставлены кресла, в которых восседали семьдесят пять судей, избранных из рядов сената.

Я изучал лица судей. Одни клевали носом, другие читали. Третьи ели. Четвертые спорили между собой. Пятые нервно ерзали в своих креслах, явно не испытывая восторга от возложенной на них обязанности. Остальные, казалось, были заняты своими обычными делами, диктуя рабам и отдавая распоряжения секретарям. Все были одеты в сенаторские тоги, выделявшие их из толпы, теснящейся за заслоном. В былые дни в суды входили не только сенаторы, но и простые граждане. Сулла положил этому конец.

Я бросил взгляд на скамью обвинителей, где сидел, скрестив руки, Магн, свирепо пялившийся на меня злыми глазами. Рядом с ним обвинитель Гай Эруций и его помощники перелистывали документы. Эруций был печально знаменит подготовкой ложных обвинений, иногда за плату, а иногда по злобе; не менее знаменит он был своими победами. Я и сам работал на него, но лишь в тех случаях, когда был очень голоден. Он платил хорошо. Несомненно, ему пообещали кругленький гонорар за смертный приговор Сексту Росцию.

Когда я проходил мимо, Эруций мельком взглянул на меня и, узнав, презрительно хмыкнул, потом повернулся, чтобы погрозить пальцем гонцу, ожидавшему его указаний. Эруций заметно постарел с тех пор, как я видел его в последний раз, и перемена была не в его пользу. Складки жира вокруг его шеи еще больше расплылись, а брови было впору выщипывать. Его пухлые красные губы казались всегда надутыми, а в узеньких глазках застыло расчетливое выражение. Он был самим воплощением адвокатской испорченности. В судах многие его презирали. Чернь была от него без ума. Его вопиющая продажность наряду с вкрадчивым голосом и елейной манерностью развращали и околдовывали толпу, против чего доморощенная порядочность и простая римская доблесть были совершенно бессильны. Имея в руках веские факты, он искусно играл на желании толпы увидеть наказание виновного. Если в его распоряжении имелись слабые доводы, он умел посеять разъедающие сомнения и подозрения. Если дело имело политическую подоплеку, он тонко, но настойчиво напоминал судьям, где именно лежат их собственные интересы.

Гортензий был бы ему ровней. Но Цицерон? На Эруция его соперничество явно не произвело ни малейшего впечатления. Сначала он громко орал на одного из своих рабов, потом обернулся, чтобы обменяться какой-то шуткой с Магном (оба они расхохотались); он потягивался и расхаживал с руками на бедрах, даже не удосуживаясь взглянуть на скамью обвиняемого. Секст Росций сидел там сгорбившись, а у него за спиной стояли двое воинов — те же, что несли стражу у входа в дом Цецилии. Он имел вид человека уже приговоренного — бледный, молчаливый, безжизненный, как камень. Рядом с ним здоровяком выглядел даже Цицерон, вставший, чтобы приветственно пожать мне руку.

— Хорошо, хорошо! Тирон говорил, что углядел тебя в толпе. Я боялся, что ты опоздаешь или совсем не придешь, — он нагнулся ко мне, улыбаясь и не выпуская мою руку, и говорил со мной доверительным тоном, словно я был самым близким его другом. Такой теплый прием после отчуждения последних дней выводил меня из себя. — Взгляни на судей в тех креслах, Гордиан. Половина смертельно скучает; другая половина до смерти напугана. К кому я должен обратить свои доводы? — Он рассмеялся — непринужденно, но с искренним добродушием. Брюзга Цицерон, ворчавший и бранившийся с самого моего возвращения из Америи, казалось, исчез с наступлением Ид.

Тирон сел справа от Цицерона рядом с Секстом Росцием и осторожно убрал свой костыль под скамью. Руф сидел слева от Цицерона вместе с аристократами, помогавшими ему на Форуме. Я узнал Марка Метелла, еще одного молодого родственника Цецилии, и уважаемое ничтожество, бывшего магистрата Публия Сципиона.

— Конечно, ты не можешь сидеть с нами на скамье, — сказал Цицерон, — но я хочу, чтобы ты оставался неподалеку. Кто знает? В последний момент вдруг выскользнет из памяти какая-нибудь дата или имя. Тирон послал раба нагреть для тебя местечко. — Он указал на галерею, где я узнал многих сенаторов и магистратов, в том числе оратора Гортензия и всевозможных Мессал и Метеллов. Я также узнал старого Капитона, выглядевшего сморщенным и маленьким рядом с гигантом Маллием Главкией, чья голова была обмотана повязкой. Хрисогона нигде не было видно. Сулла был представлен лишь своей позолоченной статуей.

По жесту Цицерона с одной из скамеек поднялся раб. Пока я шел к галерее, чтобы занять свое место, Маллий Главкия ткнул Капитона локтем в бок и что-то шепнул ему на ухо. Они повернули головы и уставились на меня, пока я садился двумя рядами выше. Главкия нахмурил брови и злобно искривил верхнюю губу, поразительно напоминая дикого зверя посреди стольких чинных и ухоженных римлян.

Форум купался в длинных утренних тенях. Солнце как раз поднялось над Фульвиевой базиликой, когда претор Марк Фанний, председательствующий на суде, взошел на ростры и прокашлялся. С положенной вескостью он объявил заседание открытым, воззвал к богам и прочел обвинение.

Меня охватила душевная оторопь, с неизбежностью овладевающая всяким разумным человеком, который очутился на суде и со всех сторон омываем океаном соленой риторики, бьющимся о выветренные утесы метафоры. Под монотонное чтение Фанния я изучал лица: Магн медленно разгорался, словно тлеющий уголек, Эруций был напыщен и явно скучал, Тирон пытался подавить волнение, Руф выглядел ребенком в окружении стольких седых юристов. Между тем Цицерон сохранял безмятежное и необъяснимое спокойствие, тогда как Секст Росций нервно озирал толпу, словно загнанное, раненое животное, потерявшее слишком много крови, чтобы дать бой.

Фанний закончил и занял свое место среди судей. Гай Эруций поднялся со скамьи обвинителя и с трудом понес свое дородное тело по ступенькам. Он тяжело отдувался и глубоко дышал. Судьи отложили бумаги в сторону и смолкли. Толпа затихла.

— Уважаемые судьи, избранные члены сената, сегодня я пришел сюда с задачей как нельзя менее приятной. Ибо есть ли что-нибудь приятное в том, чтобы обвинить человека в убийстве? И все же такова одна из необходимых обязанностей, время от времени падающая на плечи тех, кто добивается соблюдения законов.

Эруций опустил глаза долу, чтобы придать своему лицу выражение бесконечной скорби. — Но, уважаемые судьи, моя задача не сводится лишь к тому, чтобы призвать убийцу к ответу. Нет, я должен позаботиться о том, чтобы куда более древний, куда более глубокий принцип, чем законы смертных, восторжествовал сегодня в этом суде. Ибо преступление, в котором повинен Секст Росций, — это не просто убийство (хотя и убийство), но отцеубийство.

Бесконечная скорбь сменилась бесконечным ужасом. Эруций наморщил пухлые складки своего лба и топнул ногой.

— Отцеубийство! — вскричал он так пронзительно, что вздрогнули даже задние ряды слушателей. Я представил себе, как Цецилия Метелла дрожит в своих носилках и закрывает уши. — Вообразите это, если сможете, — нет, не отшатывайтесь от гнусности преступления, но всмотритесь прямо в пасть прожорливого зверя. Мы мужчины, мы римляне и не должны допустить, чтобы врожденное отвращение лишило нас силы смело посмотреть в лицо даже самому омерзительному преступлению. Мы должны подавить отвращение и позаботиться об осуществлении правосудия.

Посмотрите на человека, восседающего на скамье обвиняемого с вооруженной стражей у него за спиной. Этот человек — убийца. Этот человек — отцеубийца! Я называю его «этим человеком», потому что мне больно произносить его имя: Секст Росций. Мне больно, потому что то же имя прежде носил его отец, отец, которого этот человек загнал в могилу. Славное некогда имя ныне сочится кровью, как пропитанная туника, найденная на теле старика, изорванная в куски ножами убийц. Этот человек превратил честное имя, даденное ему отцом, в бранное слово!

Что сказать мне о… Сексте Росции? — Эруций выдохнул это имя со всем отвращением, на какое был способен. — В Америи, городке, откуда он родом, вам скажут, что этот человек как никто далек от благочестия. Поезжайте в Америю, как это сделал я, и спросите местных жителей, когда они в последний раз видели Секста Росция на религиозном празднике. Они с трудом поймут, о ком вы говорите. Но тогда напомните им о Сексте Росции, человеке, обвиненном в убийстве родного отца, и они поглядят на вас с пониманием, вздохнут и отведут взор, страшась гнева богов.

Они расскажут вам, что Секст Росций во многих отношениях — загадка: нелюдим, держится особняком, в богов не верит, неотесан, связи его немногочисленны, и ими он не слишком дорожит. В америйской общине он хорошо известен — или мне следовало сказать, печально знаменит? — одним и только одним: длившейся всю его жизнь враждой с отцом.

Добрый человек с отцом не спорит. Добрый человек почитает и слушается своего отца, не только потому, что так велит закон, но и потому, что такова воля неба. Когда какой-нибудь негодяй преступит этот наказ и вступит в открытую вражду с человеком, подарившим ему жизнь, тогда он выходит на дорогу, которая ведет к всевозможным несказанным преступлениям, — поистине, даже к тому преступлению, из-за которого мы здесь собрались и которое должны покарать.

Что послужило причиной вражды между отцом и сыном? Этого мы точно не знаем, хотя человек, который сидит рядом со мной на скамье обвинителя, Тит Росций Магн, может засвидетельствовать, что самолично видел множество отвратительных примеров этой вражды; его слова может подтвердить и другой свидетель — почтенный Капитон, которого я, возможно, призову после того, как свое слово скажет защита. Магн и Капитон — родственники жертвы, как, впрочем, и этого человека. Они — уважаемые граждане Америи. Много лет с ужасом и неодобрением они наблюдали, как Секст Росций оказывает неповиновение своему отцу и проклинает его за глаза. Они в отчаянии видели и то, как старик, чтобы защитить собственное достоинство, повернулся спиной к этому чудовищу, которое возросло из его же семени.

Повернулся спиной, сказал я. Да, Секст Росций-отец повернулся спиной к Сексту Росцию-сыну, о чем, вне всякого сомнения, ему пришлось еще пожалеть, ибо благоразумный человек не повернется спиной к ядовитой гадине либо к существу с душой убийцы, пусть им будет даже родной его сын, — нет и еще раз нет, если только он не хочет получить в спину нож!

Эруций ударил кулаком о балкон ростр и широко раскрытыми глазами уставился на головы слушателей; выдержав паузу, он отступил назад, чтобы перевести дыхание. После громовых раскатов его голоса на площадь опустилась непривычная тишина. К этому времени он весь взмок. Он вцепился в край тоги и, отерев ею покрытые потом щеки, поднял глаза и посмотрел в небо, как бы ища у него поддержки в изнурительном испытании — отстаивании справедливости. Жалобным голосом, достаточно громким, чтобы все слышали, он пробормотал:

— Юпитер, дай мне сил! — Цицерон скрестил руки и округлил глаза. Тем временем Эруций взял себя в руки, с понурой головой выступил к ростре и начал снова. — Этот человек — к чему произносить его оскверненное имя, если он осмеливается показываться на людях, где при встрече с ним любой порядочный гражданин отшатнется в ужасе? — этот человек был не единственным отпрыском своего отца. Был и другой сын. Его звали Гай. Отец души в нем не чаял, и отчего же нет? По всеобщему мнению, он был образцом того, каким должен быть всякий юный римлянин: благочестивый, послушный отцу, ревнующий о всяческой доблести — словом, молодой человек, любезный во всех отношениях, очаровательный, утонченный. Удивительно, что у одного человека могут быть два таких разных сына! Ах, но у сыновей были разные матери. Быть может, нечистым оказалось не семя, но принявшая его почва. Рассудите: два семени одного виноградника посажены в разную почву. Одна лоза растет сильной и прелестной, принося сладкие плоды, которые дают крепкое вино. Другая же с самого начала оказывается чахлой и какой-то чужой; она вьется по земле и усеяна шипами; ее плоды горьки, вино ее — яд. Первой лозой я называю Гая, второй — Секста!

Эруций вытер лицо, содрогнулся от омерзения и продолжал:

— Секст Росций-отец любил одного сына и не любил другого. Гая он всегда держал при себе, гордо показывая его самому блестящему обществу, на глазах у всех осыпая его ласками и знаками привязанности. Что же касается Секста-сына, то его старик избегал как только мог, сослав его в семейные усадьбы, разбросанные вокруг Америи; он скрывал его от посторонних глаз, словно сын был позорящей его вещью, которую стыдно показать порядочным людям. Это разделение привязанностей зашло так далеко, что Росций-отец давно и твердо решил полностью лишить своего тезку наследства и назвать Гая единственным наследником, хотя тот и был младшим.

Несправедливо, скажете вы. Лучше, когда человек одинаково уважает всех своих сыновей. Когда дело доходит до выбора любимчиков, отец не наживает ничего, кроме неприятностей в этом и следующем поколениях. Все это правда, но в данном случае мы, по моему мнению, должны доверять здравомыслию старшего Секста Росция. Почему он испытывал к своему первенцу такое презрение? Думаю, все дело в том, что он лучше, чем кто-либо другой, видел, какая порочность таится в груди молодого Секста Росция, и в ужасе отшатнулся от нее. Быть может, у него даже было предчувствие насильственной гибели, которую принесет ему однажды старший сын; потому-то он и держал его на таком удалении. Увы, предосторожность оказалась недостаточной!

Повесть Росциев обрывается трагически: ее увенчивает череда трагедий, подлежащих не исправлению, но отмщению, которое по силам только вам, уважаемые судьи. Первой стала безвременная смерть Гая. С ним угасли все отцовские надежды на будущее. Подумайте, существует ли на свете счастье большее, чем подарить жизнь сыну и увидеть в нем собственный образ? Что может быть прекраснее, чем взрастить и воспитать его, обретая в его взрослении как бы вторую молодость? Я знаю это не понаслышке — я говорю как отец. И разве не блаженство, покидая этот свет, оставить после себя новую жизнь — преемника и наследника, порожденного тобою? Оставить ему не только состояние, но и накопленную тобой мудрость и самое пламя жизни, передаваемое от отца сыну, от сына к внукам, чтобы, угаснув своим смертным телом, продолжать жить в своих потомках?

Со смертью Гая надежда на этот род бессмертия умерла в его отце, Сексте Росции. Но, возразите вы, у него оставался еще один сын. Это так, но в старшем сыне он видел не свое подобие — правдивое и незамутненное, какое можно увидеть в чистом водоеме. Наоборот, его образ был искажен, перекошен, уродлив, словно то было отражение на погнувшейся серебряной тарелке. Даже после смерти Гая Росций-отец по-прежнему подумывал лишить наследства своего единственного живого сына. Не приходится сомневаться, что немало было других, более достойных членов семьи, которые могли бы стать наследниками, и не в последнюю очередь двоюродный его брат Магн — тот самый Магн, который сидит рядом со мной на скамье обвинителя, который достаточно любил покойного, чтобы не оставить его убийцу безнаказанным.

Молодой Секст Росций подготовил злодейское убийство родного отца. Точных подробностей мы не знаем и знать не можем. Только этот человек может нам все рассказать, если он осмелится сделать признание. Нам известны лишь голые факты. Одной сентябрьской ночью, покинув дом своей покровительницы, достопочтенной Цецилии Метеллы, Секст Росций-отец был завлечен в район Паллацинских бань и зарезан. Родным сыном? Разумеется, нет! Вспомните о сумятице, царившей в последние годы, высокочтимые судьи. Не буду задерживаться на причинах, ибо мы не на политическом суде, но не могу не напомнить вам о насилии, нахлынувшем на улицы этого города. Такому злоумышленнику, как Секст Росций, не составляло труда подыскать головорезов, которые выполнили бы эту грязную работу. И как хитро придумано: приурочить убийство ко всеобщей смуте в надежде на то, что гибель отца останется незамеченной посреди такого переполоха.

Благодарение богам, нашелся такой человек, как Магн, который держит глаза и уши открытыми и не страшится выступить вперед и призвать к ответу виновного! В ту самую ночь его верный вольноотпущенник Маллий Главкия нашел его в Риме, принеся ему известие о гибели дорогого брата. Магн без промедления поручил Главкии принести эту весть своему доброму брату Капитону, остававшемуся дома в Америи.

И в этот момент наряду с трагедией к повести примешивается ирония — горькая, но неисповедимым образом справедливая. По необъяснимой прихоти судьбы, этому человеку было не суждено унаследовать состояние, ради которого он пошел на отцеубийство. Как я уже говорил, мы не в политическом суде, и дело, рассматриваемое нами, — не политическое. Мы не рассматриваем сейчас тех решительных мер, что были навязаны государству в недавние годы, отмеченные смутой и неопределенностью. И поэтому я не стану объяснять, как и почему случилось так, что Секст Росций-отец, человек, по всему судя, добрый и порядочный, все же оказался в списках проскрибированных, когда некоторые облеченные государственной ответственностью лица глубже вникли в обстоятельства его смерти. Каким-то образом старик ускользал от казни много месяцев! Каким счастливцем или каким хитрецом должен он был быть!

И все же — какая ирония! В расчете на наследство сын убивает отца только затем, чтобы открыть, что наследство уже конфисковано государством! Вообразите его досаду и отчаяние! Как он обманулся! Боги сыграли страшную шутку с этим человеком, но кто откажет им в безграничной мудрости или в чувстве юмора?

В положенный срок имущество покойного Секста Росция было продано с аукциона. Его добрые родственники Магн и Капитон были среди тех, кто предложил лучшую цену, потому что они были знакомы с поместьями и хорошо знали их ценность; так вот они и стали теми, кем и должны были стать, — наследниками покойного Секста Росция. Порой Фортуна вознаграждает праведника и карает порочного.

А что же с этим человеком? Магн и Капитон подозревали его вину; больше того, в ней они были почти уверены. Однако из жалости к его семье они предложили ему поселиться в своих недавно приобретенных поместьях. Некоторое время между родственниками поддерживался неустойчивый мир. Так было до тех пор, пока Секст Росций сам себя не выдал. Во-первых, обнаружилось, что он удержал при себе различные предметы из имущества, официально конфискованного государством. Иными словами, он оказался самым заурядным вором, крадущим у римского народа то, что принадлежало ему по законному праву. (Ах, судьи, вас берет оторопь из-за обвинения в расхищении государственного имущества, и вы совершенно правы, но что такое воровство по сравнению с другим, куда более тяжким его преступлением?) Когда Магн и Капитон потребовали, чтобы он вернул эти вещи, Секст Росций принялся осыпать их угрозами. Будь он трезв, то, вероятно, попридержал бы свой язык. Но после смерти отца он беспробудно пьянствовал, что, как известно, свойственно людям, чувствующим свою вину. И действительно, к остальным своим порокам Секст Росций добавил еще и пьянство, так что трезвым-то его почти и не видели. Он стал невыносим и дошел до того, что осыпал своих хозяев оскорблениями, осмелившись даже угрожать им смертью. Он грозил их убить, и тем самым он, сам того не заметив, сознался в убийстве родного отца.

Опасаясь за свою жизнь и сознавая свой долг, Магн решил выступить с обвинением этого человека. Между тем Росций ускользнул из его рук и бежал в Рим, возвратившись на место своего преступления; но око правосудия заглядывает даже в самые укромные уголки Рима, и в городе на миллион душ укрыться ему не удалось.

Секст Росций был помещен под стражу. В обычных обстоятельствах римскому гражданину, пусть даже обвиненному в самом омерзительном преступлении, предоставляется возможность отказаться от гражданских прав и бежать в изгнание, если он не хочет предстать перед судом, если такова его воля. Но преступление, совершенное этим человеком, было столь вопиющим, что в ожидании суда и казни к нему приставили вооруженную стражу. Почему? Да потому, что совершенное им преступление слишком далеко выходит за рамки проступка одного смертного против личности другого. Это удар по самому основанию нашего государства и тех заветов, что привели его к величию. Это атака на главенство отцов. Это надругательство над самими богами и прежде всего над Юпитером — отцом богов.

Нет, ни государство не может пойти даже на малейший риск, допустив, чтобы столь гнусный злодей избежал своей участи, ни вы, высокочтимые судьи, не можете позволить ему остаться безнаказанным. Ибо если он уйдет от ответа, не приходится сомневаться в том, что на этот город обрушатся божественные кары в воздаяние за его бессилие стереть с лица земли такую скверну. Вспомните о городах, чьи улицы были затоплены кровью, чей народ погиб от голода и жажды после того, как они имели глупость укрыть у себя нечестивца. Не допустите, чтобы то же произошло с Римом.

Эруций смолк, чтобы вытереть лоб. Все люди на площади сосредоточенно, будто во сне, взирали на него. Цицерон и его коллеги адвокаты больше не округляли глаз и не вышучивали Эруция исподтишка; они выглядели несколько усталыми. Секст Росций окаменел.

Эруций продолжал:

— Я говорил об оскорблении, которое нанесли божественному Юпитеру этот человек и его неслыханное, гнусное преступление. Но если мне позволено сделать небольшое отступление, я скажу, что преступник нанес оскорбление и Отцу нашей восстановленной Республики! — В этом месте Эруций картинно развел руки, как бы обращаясь с мольбой к конной статуе Суллы, который, как казалось с моего угла зрения, снисходительно ему улыбался. — Мне даже не нужно произносить его имени, ибо его глаза обращены на нас в это самое мгновение. Да, его зоркий взгляд пристально следит за всем, что мы делаем на этом месте, за тем, сколь добросовестно исполняем мы роль граждан, судей, адвокатов и обвинителей. Луций Корнелий Сулла, Неизменно Счастливый, восстановил суды. Сулла вновь разжег огонь правосудия после стольких лет мрака; мы же обязаны позаботиться о том, чтобы такие негодяи, как этот человек, были испепелены его пламенем. А иначе, я обещаю вам, высокочтимые судьи, что возмездие обрушится сверху на все наши головы, подобно граду, который мечет на землю разгневанное черное небо.

Обвинитель принял театральную позу и выдерживал ее довольно долго. Его палец указывал в небо, брови сошлись на переносице, налитые кровью глаза свирепо уставились на судей. Он говорил о возмездии Юпитера, но в его словах мы все расслышали, что оправдание подсудимого вызовет гнев у самого Суллы. Угроза не могла быть менее двусмысленной.

Эруций подобрал складки тоги, откинул голову и повернулся спиной. Когда он спускался с ростр, в толпе не раздавалось ни криков радости, ни хлопков в ладоши, но стояла леденящая тишина.

Он не доказал ничего. Вместо улик он привел одни намеки. Он взывал не к правосудию, но к страху. Его речь была сплетена из откровенной лжи и лицемерных нападок. И тем не менее кто из слышавших Эруция в то самое утро мог сомневаться в том, что он выиграл свое дело?

Глава тридцать первая

Цицерон встал и решительно зашагал к рострам; тога развевалась вокруг его колен. Я мельком взглянул на Тирона, который обкусывал ноготь на большом пальце, и на Руфа, который сложил руки на коленях и с трудом подавлял восторженную улыбку. Цицерон поднялся на помост, прочистил горло и кашлянул. По толпе прокатилась волна недоверия. Никто не слышал его выступлений прежде; неумелое начало было плохим знаком. На скамье обвинителя Гай Эруций театрально причмокнул губами и уставился в небо.

Цицерон прочистил горло и начал снова. Его голос был нетверд и хрипловат.

— Вы, должно быть, удивляетесь, судьи, почему из всех выдающихся граждан и блестящих ораторов, что сидят вокруг вас, именно я взошел на помост, чтобы обратиться к вам…

— И в самом деле, — пробормотал себе под нос Эруций. В толпе послышались смешки.

Цицерон энергично продолжал:

— Конечно же я не могу сравниться с другими ни возрастом, ни способностями, ни авторитетом. Конечно же они не меньше моего уверены в том, что несправедливое обвинение, состряпанное последними негодяями, возведено на невиновного и должно быть опровергнуто. Поэтому они появились здесь, чтобы наглядно исполнить свой долг перед истиной, но остаются безмолвными — в силу неприветливых обстоятельств сего дня. — Он поднял ладонь, словно улавливая дождевую каплю, упавшую с безоблачного голубого неба, и в то же время, похоже, указывал на конную статую Суллы. В судейских рядах послышался беспокойный скрип кресел. Эруций, разглядывавший свои ногти, ничего не заметил.

Цицерон снова прочистил горло. Голос вернулся к нему, более сильный и звучный, чем прежде. Волнение улеглось.

— Неужели я настолько отважнее этих молчащих мужей? Или я более предан справедливости? Не думаю. Или мне так неймется услышать собственный голос на Форуме, и я жажду похвалы от слушателей? Нет — если бы эту похвалу мог стяжать другой, лучший оратор, произнеся лучшие слова. Что же тогда заставило меня, а не человека более значительного, взять на себя защиту Секста Росция из Америи?

Причина следующая: если бы любой из этих искушенных ораторов поднялся говорить в сегодняшнем суде, и его речи имели бы политическую подоплеку — что в данном случае неизбежно, — то он, несомненно, столкнулся бы с тем, что в его словах будет прочтено значительно больше, чем он действительно сказал. Пойдут слухи. Возбудятся подозрения. Таково положение этих славных мужей, что ни одно их слово не остается без внимания, и ни один намек из их речи не останется без обсуждения. Я же, напротив, могу высказать все, что обязательно должно быть сказано в таком деле, не страшась враждебной придирчивости или неуместных споров. Дело в том, что я еще не вступал на государственное поприще; никто меня не знает. Если я скажу что-нибудь необдуманное, если по неосторожности допущу какой-нибудь промах, то никто этого даже не заметит, а если и заметит, то простит мне по причине моей молодости и неопытности, — хотя я говорю о прощении, помня о том, что в нашем государстве с недавних пор позабыли о том, что такое настоящее прощение и свободное расследование преступления, без которого прощение невозможно.

Кресла задвигались еще энергичнее. Эруций оторвал взгляд от ногтей, наморщил нос и посмотрел прямо перед собой, словно различил невдалеке внушающие опасение клубы дыма.

— Итак, вы понимаете, что я был выделен и избран вовсе не потому, что я самый одаренный оратор, — Цицерон улыбнулся, прося толпу о снисхождении. — Нет, на меня пал выбор просто потому, что все остальные отступили в сторону. Я оказался человеком, который мог представлять интересы подсудимого с наименьшей опасностью для себя. Никто не может сказать, что я был избран для того, чтобы Секст Росций получил наилучшего защитника. Я был избран только затем, чтобы у него был хоть какой-то защитник.

Вы вправе спросить: что же это за страх и угроза, которые разогнали лучших адвокатов и для защиты самой жизни оставили Сексту Росцию всего лишь заурядного новичка? Выслушав Эруция, ни за что не догадаешься, что здесь вообще есть какая-то опасность, ибо он сознательно избегал называть имя своего истинного нанимателя или упоминать порочные мотивы этого таинственного лица, являющегося подлинным обвинителем.

Что это за лицо? Каковы мотивы? Позвольте мне объяснить.

Имущество покойного, убитого Секста Росция, которое при естественном течении событий должно было стать имуществом его сына и наследника, включает в себя усадьбы и владения, чья стоимость превышает шесть миллионов сестерциев. Шесть миллионов сестерциев! Это значительное состояние накоплено за годы долгой и деятельной жизни. И вот все это состояние было приобретено неким молодым человеком, по всей видимости, на публичном аукционе, за смехотворную цену в две тысячи сестерциев. Вот так сделка! Рачительного молодого покупателя зовут Луцием Корнелием Хрисогоном — я вижу, одно упоминание этого имени вызывает оживление, что и неудивительно. Это исключительно могущественный человек. Предполагаемым продавцом этого имущества, представлявшим интересы государства, был доблестный и славный Луций Сулла, чье имя я произношу с уважением.

В этот момент площадь наполнилась приглушенным шипением, подобным падению тумана на разгоряченные камни: люди поворачивались друг к другу и шептались, прикрывая рот рукой. Капитон вцепился в плечо Главкии и что-то закаркал ему на ухо. Аристократы, сидевшие вокруг меня на галерее, скрестили руки и обменивались угрюмыми взглядами. Двое старших Метеллов справа от меня понимающе кивнули друг другу. Гай Эруций, чьи пухлые щеки заалели при упоминании Хрисогона, схватил молодого раба за шею, рявкнул ему какое-то приказание и бегом послал прочь с площади.

— Позвольте мне быть откровенным. Именно Хрисогон сфабриковал эти обвинения против моего клиента. Без каких бы то ни было законных оснований Хрисогон завладел имуществом невинного человека. Не в силах сполна насладиться награбленным добром, чей законный владелец все еще жив и дышит, он просит вас, судьи, избавить его от тревоги и беспокойства, разделавшись с моим подзащитным. Только так он сможет расточать состояние покойного Секста Росция со всей беззаботностью, к которой он так стремится.

Кажется ли вам, судьи, что это законно? Что это порядочно? Что это справедливо? В ответ позвольте мне высказать наши требования, которые, я надеюсь, вы найдете более умеренными и более благоразумными.

Во-первых: пусть негодяй Хрисогон удовольствуется захватом нашего богатства и имущества. Пусть откажется домогаться еще и нашей крови!

Цицерон принялся расхаживать по помосту, следуя своей привычке мерить шагами кабинет. В его голосе не осталось ни малейшей неуверенности, и он зазвучал куда более раскатисто и волнующе, чем я слышал когда-либо прежде.

— Во-вторых, добрые судьи, я молю вас вот о чем: отвернитесь от злодейских происков подлецов. Откройте глаза и сердце для мольбы безвинной жертвы. Спасите нас всех от ужасной опасности, ибо угроза, нависшая в этом суде над Секстом Росцием, нависает над каждым свободным гражданином Рима. Если и впрямь на исходе сегодняшнего разбирательства вы сочтете себя убежденными в виновности Секста Росция — нет, даже не убежденными, но лишь не до конца уверенными в обратном; если хоть малейшая улика подскажет вам, что ужасные обвинения, возведенные на него, могут оказаться оправданными; если вы с чистым сердцем поверите, что обвинители привлекли его к суду не для того, чтобы утолить свою ненасытную жажду добычи, — тогда признайте его виновным, и я не скажу ни слова. Но если единственной побудительной причиной стала хищническая алчность его обвинителей и их горячее желание увидеть уничтожение своей жертвы вопреки правосудию, тогда я прошу вас всех, сенаторов и судей, блюсти свое достоинство и не позволить, чтобы ваши должности и ваши особы превратились в жалкие орудия в руках преступников.

Я заклинаю тебя, Марк Фанний, как председателя этого суда, взглянуть на огромную толпу, собравшуюся здесь сегодня. Что привлекло сюда всех этих людей? Ах, да, неслыханность и чудовищность обвинения. Римский суд уже давно не рассматривал дел об убийстве, хотя в это время вовсе не было недостатка в гнусных убийствах! Собравшиеся здесь устали от убийств; они жаждут правосудия. Они хотят, чтобы на их глазах преступники понесли суровое наказание. Они хотят, чтобы на их глазах преступление было наказано с устрашающей строгостью.

Этого просим и мы: суровости наказания и строгости закона. Обычно с такими требованиями выступают обвинители. Сегодня не то. Сегодня мы, обвиняемые, взываем к тебе, Фанний, и к вам, уважаемые судьи, требуя покарать преступление со всей возможной жестокостью. Ибо, если вы решите иначе — если вы упустите эту возможность показать нам, на чьей стороне римские суды и судьи, тогда мы поймем, что уже пришло то время, когда устранены все пределы человеческой жадности и преступности. Тогда нас ждет безвластие — полное и безграничное. Поддайся вы обвинителям, окажись не в силах исполнить свой долг, и начиная с этого дня убийство невинных более не будет твориться во мраке и под прикрытием юридических уверток. Нет, такие убийства будут совершаться прямо здесь, на Форуме, Фанний, перед тем самым помостом, на котором ты сидишь. Ибо цель обвинителей ясна: они хотят, чтобы воровство и убийство можно было совершать безнаказанно.

Я вижу перед рострами два лагеря. Обвинители: люди, наложившие лапу на имущество моего подзащитного, извлекшие прямую выгоду из гибели его отца, стремящиеся ныне толкнуть государство на убийство невинного. И обвиняемый: Секст Росций, которому его обвинители не принесли ничего, кроме разорения, которого смерть отца обрекла не только на скорбь, но и на нищету, который предстал перед этим судом с вооруженными стражами у него за спиной, приставленными к нему не для безопасности судей, на что глумливо намекает Эруций, но для его собственной безопасности, из страха, что его могут убить прямо здесь, у вас на глазах! Какая из этих двух сторон в действительности призывается сегодня к ответу? Какая из них навлекает на себя гнев закона?

Ни одного описания этих головорезов не хватит для того, чтобы открыть перед вами всю развращенность их нрава. Никакое перечисление их преступлений не сможет показать вам всей степени своеволия, с которым они дерзнули обвинить Секста Росция в отцеубийстве. Я должен начать с самых истоков и изложить перед вами весь ход событий вплоть до настоящего момента. Тогда вы узнаете, до какого унижения был доведен невиновный. Тогда вы полностью поймете дерзость обвинителей и невыразимую жуть их преступлений. И вы также увидите, пусть не сполна, зато с устрашающей ясностью, то бедственное состояние, в котором пребывает сегодня наше государство.


Цицерон словно преобразился. Его жесты были сильны и недвусмысленны. Голос был страстен и чист. Если бы я увидел его издалека, то ни за что бы не узнал. Если бы я услышал его из другой комнаты, то никогда бы не поверил, что это голос Цицерона.

Мне случалось бывать свидетелем подобного преображения, но только в театре или на некоторых религиозных торжествах, когда зритель приготовлен к ошеломляющему зрелищу переменчивости человеческой природы. Я, оторопев, созерцал, как оно происходит у меня на глазах с человеком, которого я, по моему мнению, достаточно хорошо знал. Быть может, Цицерон все время отдавал себе отчет в том, что такая перемена произойдет с ним в необходимый момент? Быть может, это знали Руф и Тирон? Да, они не могли этого не знать, потому что иначе невозможно объяснить безмятежной самонадеянности, которая никогда их не покидала. Неужели они разглядели в Цицероне нечто такое, что полностью укрылось от моего зрения?

Эруций развлекал толпу мелодраматическими эффектами и напыщенностью, и чернь была очень довольна. Он открыто угрожал судьям, и они молча стерпели это оскорбление. Цицерон, казалось, был исполнен решимости пробудить в слушателях неподдельную страсть, а его тоска по правосудию была заразительной. Решение в самом же начале обвинить Хрисогона было дерзкой авантюрой. При одном упоминании этого имени Эруций и Магн явно ударились в панику. Судя по всему, они ожидали вялого отпора, речи столь же бессвязной и околичной, как и их собственная. Вместо этого Цицерон погрузился в рассказ по самую шею, ничего не опуская.

Он описал обстоятельства жизни старшего Секста Росция, его связи в Риме и давнюю вражду со своими двоюродными братьями Магном и Капитоном. Он не обошел молчанием их пресловутые нравы. (Капитона он сравнил с израненным и поседелым гладиатором, а Магна — с учеником престарелого бойца, далеко превзошедшим наставника в злокозненности.) Он уточнил время и место гибели Секста Росция и отметил тот странный факт, что Маллий Главкия скакал всю ночь напролет, чтобы доставить окровавленный кинжал и сообщить об убийстве Капитону в Америи. Он подробно остановился на отношениях Росциев и Хрисогона, на незаконном внесении Секста Росция в проскрипционные списки после его смерти и официального окончания проскрипций, на безрезультатном протесте городского совета Америи, на приобретении имущества покойного Хрисогоном, Магном и Капитоном, на их попытках уничтожить Секста Росция-младшего и его бегстве в Рим к Цецилии Метелле. Он напомнил судьям о вопросе, с которым подходил к каждому делу великий Луций Кассий Лонгин Равилла: Кому выгодно?

Когда речь зашла о диктаторе, Цицерон не дрогнул; казалось, он с трудом удерживается от самодовольной ухмылки.

— Я пребываю в убеждении, добрые судьи, что все это произошло без ведома почтенного Луция Суллы и попросту осталось им незамеченным. В конце концов, сфера его деятельности грандиозна и обширна; государственные дела высочайшей важности отвлекают на себя все его внимание, ибо он деятельно залечивает раны прошлого и предотвращает угрозы, исходящие от будущего. Все глаза обращены на него; вся власть сосредоточена в его твердых руках. Заключить мир или объявить войну — выбор между ними и средства их осуществления принадлежат ему и только ему. Вообразите себе толпу жалких прощелыг, окружающих такого человека, следящих и поджидающих, когда его внимание будет целиком поглощено каким-нибудь важным делом, чтобы они могли без промедления воспользоваться удобным моментом. Он воистину Сулла Счастливый, но, клянусь Геркулесом, конечно же среди любимцев Фортуны не найдется ни одного человека, среди многочисленной челяди которого не затаился какой-то нечестный раб или, хуже того — хитрый и бессовестный вольноотпущенник.

Он углубился в свои заметки и опроверг каждый довод Эруция, выставив своего недалекого противника на посмешище. Он не оставил камня на камне от аргумента Эруция, согласно которому безвыездное проживание Секста Росция в деревне было знаком его раздора с отцом; Цицерон пустился в пространное отступление, посвященное ценности и достоинству деревенской жизни, — сия тема всегда ласкала слух пообтесавшихся в городе римлян. Он заявил протест против того, что рабы, присутствовавшие при гибели своего хозяина, не могут быть призваны в свидетели, так как их новый хозяин Магн, прячущий их в доме Хрисогона, отказывается это допустить.

Он говорил об ужасах отцеубийства, преступления столь тяжкого, что обвинительный приговор невозможен без неопровержимых доказательств.

— Я осмелился бы даже утверждать, что судьи должны видеть обагренные кровью руки сына, чтобы они могли поверить в преступление столь чудовищное, столь гнусное, столь противоестественное! — Он описал древнее наказание за отцеубийство, к ужасу и восторгу толпы.

Речь его была столь подробна и обстоятельна, что судьи заерзали в своих креслах, но уже не от страха перед именем Суллы, а от нетерпения. Голос его начал хрипнуть, несмотря на то, что он изредка делал глоток из чаши с водой, спрятанной за ораторским возвышением. Я начал думать, что он намеренно тянет время, хотя и не представлял себе, зачем.

Тирон ненадолго отлучился со скамьи обвиняемого; я решил, что он отошел по нужде, так как сам испытывал растущую потребность поступить так же. Но в этот самый момент, опираясь на костыль, он быстро проковылял по галерее и занял свое место. С вершины ростр Цицерон посмотрел вниз и поднял бровь. Они обменялись между собой каким-то знаком и улыбнулись.

Цицерон прочистил горло и отпил из чаши. Он сделал глубокий вдох и на мгновение закрыл глаза.

— А теперь, судьи, мы переходим к одному подлецу и вольноотпущеннику, по происхождению египтянину, по природе бесконечно алчному, — но поглядите — вот и он: в сопровождении пышной свиты он спустился из своего роскошного особняка на Палатине, где обитает в богатстве и изобилии среди сенаторов и магистратов из древнейших семей государства.

Вызванный Эруцием, наконец прибыл Хрисогон.

Его телохранители незамедлительно очистили последние ряды галереи, где нескольким счастливчикам из толпы удалось занять те немногие места, что оставались после мелкой знати. Когда Хрисогон прошествовал к центру скамьи и сел, все головы повернулись к нему и по площади прокатился ропот. Его свита оказалась столь многочисленной, что части слуг пришлось стоять в боковых проходах.

Я повернул голову вместе с остальными, чтобы мельком взглянуть на его легендарные золотистые кудри, высокий, как у Александра, лоб, сильную, широкую челюсть, прорезанную сегодня жесткой, угрюмой складкой. Я снова посмотрел на Цицерона, который, казалось, готовится к атаке, приподнимая свои узкие плечи и наклоняя лоб, словно наседающий на соперника козел.

— Я навел справки об этом вольноотпущеннике, — сказал он. — Я узнал, что он очень богат и не стыдится показывать свое богатство. Кроме особняка на Палатине, он владеет отменным загородным поместьем, не говоря уже о множестве усадеб, которые расположены на превосходной земле и в непосредственной близости от Рима. Его дом набит делосскими и коринфскими сосудами из золота, серебра и бронзы, и имеется среди них знаменитый самовар, который он недавно купил с торгов за такую цену, что один прохожий, услышав его последнее предложение, решил было, что продается целое имение. Общая стоимость серебряных рельефов, расшитых ковров, картин и мраморных статуй не поддается счету, если только не найдется человек, способный подсчитать точное количество трофеев, награбленных у разных видных семей и сваленных в одном доме!

Но это только его немое имущество. А что же его челядь? Она состоит из огромного числа рабов, отличающихся самыми редкими навыками и врожденной одаренностью. К чему упоминать обычные ремесла — поваров, хлебопеков, портных, носильщиков, плотников, обойщиков, мусорщиков, поломоек, художников, полировщиков, посудомоек, мастеров на все руки, конюхов, кровельщиков и врачей? Для услаждения слуха и успокоения души он владеет такой тьмой музыкантов, что вся окрестность постоянно оглашается голосами, струнными инструментами, барабанами и флейтами. По ночам он наполняет воздух шумом своих оргий — ему в усладу выступают акробаты и декламируют распутные поэты. Когда человек ведет такую жизнь, судьи, представляете ли вы, какие у него расходы? Сколько стоят его платья? Сколько он выбрасывает на щедрые увеселения и расточительные пиры? Его жилище вообще трудно назвать домом; скорее это школа разврата и рассадник порока, пристанище для всевозможных преступников. Всего состояния Секста Росция ему не хватило бы и на месяц!

Взгляните же, судьи, на него самого: поверните головы и смотрите! Тщательно причесанный и напомаженный, расхаживает он с важным видом по Форуму в сопровождении рожденных в Риме граждан, которые позорят свои тоги, показываясь в свите бывшего раба! Посмотрите, как он презирает всех, кто его окружает, никого другого он за человека не считает, кичась и обманывая себя тем, будто у него одного вся власть и все богатство.

Я оглянулся. Всякий, кто в этот миг увидел бы Хрисогона впервые, вряд ли счел бы его красавцем. Его лицо столь вздулось и покраснело, словно его вот-вот хватит удар. Глаза вылезали у него из орбит. Я никогда не видел, чтобы такая ярость была заперта в таком неподатливом теле. Если бы он и впрямь взорвался, меня это ничуть бы не удивило.

Цицерону с ростр было прекрасно видно, какое действие производят его слова, и все же он продолжал, не останавливаясь. Тоже возбужденный и раскрасневшийся, он говорил все быстрее, и все же полностью владел собой, не глотая ни слога, и не путался, подбирая слова.

— Я боюсь, что некоторые могут неверно истолковать мои нападки на это низкое существо, и вы решите, будто я намеревался опорочить дело аристократии, вышедшей из гражданских войн с победой, и ее заступника — Суллу. Людям, меня знающим, известно, что я жаждал мира и примирения противников, но примирение не состоялось, и победу одержала сторона, более правая. Это случилось благодаря воле богов, рвению римского народа и мудрости, могуществу и счастью Луция Суллы. Что победители должны быть вознаграждены, а побежденные наказаны, не вызывает у меня ни малейших сомнений. Но я не верю в то, что аристократия взялась за оружие лишь затем, чтобы ее рабы и вольноотпущенники получили свободу обжираться нашим добром и имуществом.

Я больше не мог сдерживаться. Мой мочевой пузырь мог взорваться одновременно с раздувшимися щеками Хрисогона.

Я поднялся со своего места и прошел мимо аристократов, недовольных помехой и брезгливо одергивавших края своих тог, словно одно прикосновение моих ног могло осквернить их одежду. Пока я пробирался через запруженный народом проход между судейскими рядами и галереей, я оглянулся на площадь и почувствовал удивительную отстраненность безымянного зрителя, покидающего театр в самый разгар событий: Цицерон страстно жестикулировал, толпа восхищенно взирала на него, Эруций и Магн скрежетали зубами. Тирон случайно посмотрел в мою сторону. Он улыбнулся, потом внезапно встревожился. Он изо всех сил замахал руками. Я улыбнулся и ответил ему прощальным взмахом руки. Юноша замахал еще настойчивей и стал приподниматься со своего места. Я повернулся к нему спиной и поспешил по своему делу. Если он хочет напоследок перемолвиться со мной глаз на глаз, ему придется потерпеть, пока я не покончу с более неотложным делом. Только потом я понял, что он пытался предостеречь меня от опасности, маячившей за моей спиной.

В конце галереи я прошел мимо Хрисогона и его подчиненных. В тот момент мне почудилось, будто я действительно чувствую жар, излучаемый его кроваво-красным лицом.


Я продирался сквозь гущу слуг и рабов, заполнивших пространство за галереей. Улица позади нее была пуста. Некоторые зрители, не дорожившие своей гражданской гордостью, уже оставили запах мочи в ближайшем водосточном желобе, но мой мочевой пузырь оказался не настолько слаб, чтобы я не мог дотерпеть, пока доберусь до общественной уборной. За святилищем Венеры имелась небольшая ниша, предназначенная специально для этой цели и расположенная как раз над Большой сточной канавой, со слегка скошенным полом и канавками у основания каждой стены.

Седобородый старик в чистой белой тоге как раз уходил, когда я вошел внутрь. Проходя, он кивнул.

— Вот это процесс, как по-твоему? — прохрипел он.

— Так и есть.

— Этот Цицерон неплохой оратор.

— Отличный оратор, — поддакнул я на бегу. Старик удалился. Я стоял у дальней стены, уставясь на изрытый известняк и стараясь не дышать. В силу некой акустической странности я слышал, как декламирует на рострах Цицерон. Голос его был несколько размыт, но отчетлив: «Конечная цель обвинителей столь же очевидна, сколь и предосудительна: не больше и не меньше, как полное уничтожение детей проскрибированных всеми доступными им средствами. Ваш приговор и казнь Секста Росция станут первыми вехами на этом пути».

Цицерон подошел к своим заключительным доводам. Я пытался быстрее покончить со своим делом. Я закрыл глаза, и затворы отворились. Чувство облегчения было непередаваемым.

В этот самый миг я расслышал хриплый посвист за спиной и остановился на полдороге. Я посмотрел через плечо и увидел Маллия Главкию, стоявшего в десяти шагах от меня. Он провел рукой по тунике, пока его пальцы не нащупали кинжал, спрятанный в складках у него на груди, и погладил рукоять с похотливой усмешкой, словно он ощупывал собственный член.

«Будьте бдительны, судьи, потому что иначе в этот самый день и на этом самом месте вы положите начало новой волне проскрипций, куда более кровавой и безжалостной, чем первая. Та, по крайней мере, метила в людей, которые могли защитить себя сами; трагедия, которую я предвижу, будет нацелена на детей проскриптов, на младенцев в колыбелях! Во имя бессмертных богов, кто ответит мне, куда может завести республику такая жестокость?»

— Продолжай, — сказал Главкия. — Заканчивай то, что начал.

Я опустил край туники и повернулся к нему.

Главкия улыбался. Он медленно залез в тунику, вынул нож и начал поигрывать им, проводя острием по стене с царапающим звуком, от которого у меля заломило в зубах.

— Ты понимаешь, о чем я, — произнес Главкия доброжелательно. — Неужели ты мог подумать, что я всажу человеку нож в спину, пока он справляет нужду?

— Весьма похвальное качество, — согласился я, не давая своему голосу дрогнуть. — Чего ты хочешь?

— Убить тебя.

Я быстро втянул в себя воздух, пропахший застоявшейся мочой.

— Сейчас? До сих пор?

— Ты прав. — Он перестал скрести ножом и прикоснулся пальцем к острию. Капелька крови выступила на коже. Главкия всосал ее в себя.

«Судьи, мудрым мужам, облеченным такой властью, как ваша, подобает использовать надежнейшие лекарства для исцеления застарелых хворей нашего государства…»

— Но зачем? Процесс уже почти закончился.

Вместо ответа он продолжал сосать свой большой палец и опять принялся царапать стену ножом. Он пялился на меня как умалишенный, чудовищных размеров переросток. Кинжал, спрятанный у меня в тунике, был не плох, но я рассудил, что его рука длиннее моей на пару ладоней. Преимущество было не на моей стороне.

— Зачем меня убивать? От того, что случится сейчас, ничего уже не зависит; что бы ты мне ни сделал, ничего не изменится. Моя роль в этом деле сыграна уже несколько дней назад. Если ты зол на тот удар по голове, то позавчера ночью тебя ударил не я, а раб. У тебя нет причин быть мною недовольным, Маллий Главкия. У тебя нет причины меня убивать. Ни малейшей причины.

Царапанье прекратилось. Он перестал сосать палец и взглянул на меня очень серьезно.

— Но я уже сказал тебе: я хочу тебя убить. Ты собираешься заканчивать или нет?

«Среди вас не найдется никого, кто бы не знал о славе римского народа как милостивого завоевателя, мягкого по отношению к своим иноземным врагам, но сегодня римляне по-прежнему набрасываются друг на друга с леденящей душу жестокостью».

Главкия сделал шаг мне навстречу. Я отступил назад и оказался как раз над канавкой. В ноздри мне ударила страшная вонь экскрементов и мочи.

Он придвинулся ближе.

— Ну? Ты ведь не хочешь, чтобы тебя нашли всего в кровище и притом с обмоченной тогой, не так ли?

У него за спиной выросла новая фигура — воспользоваться уборной пришел очередной зритель. Я подумал было, что Главкия хотя бы на миг отвернется, и тогда я на него кинусь, быть может, дам ему между ног, — но Главкия только улыбнулся и поднял нож, чтобы незнакомец мог его видеть. Тот дал деру, не раскрыв даже рта.

Главкия покачал головой.

— Сейчас я не могу предоставить тебе выбор, — пояснил он. — Я должен сделать это быстро.

Он был громаден, зато неуклюж. Он сделал выпад, но мне удалось уклониться от него с удивительной легкостью. Я вынул свой нож, надеясь, что мне не придется его использовать, если я только смогу проскользнуть мимо Главкии. Метнувшись в открывшийся зазор, я поскользнулся на залитом мочой полу и упал лицом вниз на твердые камни.

Нож с дребезжанием отлетел в сторону. В отчаянии я пополз к нему. Он находился на расстоянии вытянутой руки, когда что-то с чудовищной силой обрушилось мне на плечи и придавило меня к полу.

Главкия несколько раз пнул меня под ребра, а потом перевернул на спину. Его ухмыляющаяся физиономия, угрожающе опускавшаяся на меня, была самым уродливым зрелищем из всего, что я когда-либо видел. Так вот как это будет, подумал я; я умру не в старости под колыбельную беззубой Бетесды, обволакиваемый ароматом сада, но задохнусь от вони в грязной уборной, со слюнями омерзительного убийцы на лице, под эхо монотонного голоса Цицерона.

Послышался упругий звук перелетающего через камни ножа, и что-то острое ткнулось мне в бок. С простодушием непорочной весталки я искренне поверил, что нож каким-то образом вернулся ко мне лишь потому, что я этого захотел. Я мог до него дотянуться, но в тот момент тщетно пытался обеими руками удержать Главкию. Я заглянул в его глаза и был зачарован лютой ненавистью, которая в них горела. Вдруг он посмотрел вверх, и в следующее мгновение камень величиной с краюху хлеба неведомым образом прилип к его перевязанному лбу, словно он выскочил из его черепа, как Минерва — из головы Юпитера. Камень не двигался, словно приклеенный ко лбу кровью, медленно выступавшей из раны, но нет — камень держали две руки, которые его и опустили. Я закатил глаза и на фоне синего неба увидел Тирона.

Вид у него был безрадостный. Он не переставая что-то шептал, пока моя рука (не ухо) не различила наконец слово нож. Изогнувшись и невероятным образом заведя руку за спину, я схватил нож там, куда отбросил его Тирон, и вертикально поставил его над грудью. В латыни, к несчастью, нет слова для того сверхъестественного ощущения узнавания, которое я в тот миг пережил, как будто то же самое я уже делал когда-то прежде. Тирон поднял увесистый камень и снова обрушил его на расплющенный лоб Главкии; гигант, словно гора, повалился на меня, и клинок Эко погрузился по рукоять в его разорванное сердце.

«Не позволяйте этой злобе и дальше распространяться по нашей земле, — кричал отдаленный голос. — Изгоните, отвергните, оттолкните ее! Многим римлянам принесла она ужасную смерть. Но хуже того, она обессилила наши души. Час за часом, день за днем приучая нас к жестокости, она замкнула наши уста; она задушила всяческое сострадание в народе, который некогда славился как самый милосердный народ на свете! Когда в каждое мгновение, повсюду мы видим акты насилия, когда нас закружило в беспощадном вихре жестокости и обмана, даже самый добрый и мягкий среди нас утрачивает всякое человеколюбие!»

Наступила тишина, сменившаяся громом аплодисментов. Смущенный и залитый кровью, я было решил, что причиной ликования стал я. В конце концов, стены уборной чем-то напоминали стены арены, а Главкия был мертв, как любой мертвый гладиатор. Но, подняв глаза, я увидел только Тирона, поправлявшего свою тунику с выражением отчаяния и отвращения на лице.

— Я пропустил заключительную часть! — проворчал он. — Цицерон будет в ярости. Клянусь Геркулесом! На мне хотя бы нет крови. — С этими словами он повернулся и исчез, оставив меня под содрогающейся глыбой мертвой человеческой плоти.

Глава тридцать вторая

Цицерон выиграл дело. Подавляющее большинство из семидесяти пяти судей, в том числе и претор Марк Фанний, признали Секста Росция невиновным в отцеубийстве. Только закоренелые сулланцы, включая горстку новых сенаторов, назначенных непосредственно диктатором, проголосовали за осуждение.

Не меньшее впечатление произвело выступление Цицерона и на толпу. По всему Риму только и разговоров было, что о Цицероне, из уст в уста передавались фразы и отрывки из его речи. Еще несколько дней спустя, проходя мимо открытых окон таверны или кузницы, можно было слышать разговоры тех, кому еще не наскучило пересказывать некоторые отборные колкости Цицерона в адрес Суллы и восхвалять его отважную атаку на Хрисогона. Повсюду с одобрением отзывались о его картинах деревенской и семейной жизни, уважении сыновнего долга, почтительности к богам. Он сразу же заслужил славу мужественного и благочестивого римлянина, приверженца справедливости и истины.

В тот вечер в доме Цецилии Метеллы состоялось скромное торжество. Среди гостей был Руф — светящийся радостью, ликующий, слегка подвыпивший. Присутствовали и те, кто сидел рядом с Цицероном на скамье, обвиняемого, — Марк Метелл и Публий Сципион; пришли и некоторые закулисные помощники защиты. Сексту Росцию было предоставлено ложе по правую руку хозяйки; его жена и старшая дочь скромно сидели в креслах позади него. Тирону разрешили сесть за спиной хозяина, чтобы и он мог принять участие в торжестве. Даже я был приглашен и удостоен отдельного ложа, а кроме того, ко мне приставили раба, носившего со стола лакомства.

Почетным гостем был, пожалуй, Секст Росций, но все разговоры вращались вокруг Цицерона. Коллеги-адвокаты, не скупясь на похвалу, цитировали наиболее удачные места из его речи; они с уничтожающим сарказмом издевались над выступлением Эруция и громко хохотали, вспоминая, каким было его лицо, когда Цицерон впервые осмелился произнести имя Златорожденного. Цицерон принимал их похвалы с добродушной скромностью. Он согласился выпить капельку вина, которой хватило, чтобы на его щеках заиграл румянец. Отбросив обычную умеренность и конечно же изголодавшись после поста и трудного дня, он ел до отвала. Цецилия похвалила его аппетит и заметила, что вечеринка по случаю победы состоялась благодаря ему, ибо в противном случае лакомства, которые она приказала приготовить заранее — жгучие медузы и эскалопы, дрозды, запеченные со спаржей, багрянка, дятлы во фруктовом компоте, тушеное свиное вымя, жирный куриный паштет, утки, кабаны и устрицы до отвала, — были бы вывалены на улицы Субур, где с ними разделалась бы беднота.

Послав своего раба за третьей порцией вифинских грибов, я задался вопросом, а не преждевременно ли сегодняшнее празднование. Да, конечно. Секст Росций отстоял свою жизнь, но он по-прежнему находился в подвешенном состоянии: его имущество в руках врагов, гражданские права отняты у него проскрипцией, смерть отца остается неотмщенной. Он избежал уничтожения, но есть ли у него шансы добиться сносного существования? Его адвокаты были явно не в настроении беспокоиться о будущем. Я держал рот на замке, только иногда открывая его для того, чтобы посмеяться их шуткам или набить его грибами.

Всю ночь Руф смотрел на Цицерона с пылкой тоской, которую, казалось, замечал один я; мог ли я после сегодняшнего выступления Цицерона принижать безответную страсть Руфа? Тирон выглядел вполне довольным, он смеялся каждой шутке и даже имел дерзость острить, но при всяком удобном случае он с болью в глазах посматривал на Росцию, которая упрямо не глядела в его сторону. Неподвижная и несчастная, она сидела в кресле, не притрагиваясь к еде, и в конце концов попросила извинения у отца и хозяйки дома. Выбегая из комнаты, она разрыдалась. Мать вскочила и поспешила за ней.

Уход Росции положил начало своеобразной эпидемии плача. Первой она поразила Цецилию, которая пила быстрее остальных. Весь вечер она была оживленной и часто смеялась. Бегство Росции повергло ее во внезапное уныние.

— Я знаю, — сказала она, пока мы прислушивались к всхлипам Росции в коридоре. — Я знаю, почему девочка плачет. Да, да. — Старуха клюнула носом. — Она тоскует по своему дорогому, дорогому старику-дедушке. Ох, каким он был милым. Мы не должны забывать, какое именно событие свело нас вместе этим вечером — безвременная смерть моего милого, милого Секста. Любимого Секста. Кто знает, если бы не мое бесплодие во все эти годы… — Она вслепую поправила прическу, уколов палец о серебряную булавку. На кончике пальца вздулась бисеринка крови. Она с содроганием посмотрела на ранку и заплакала.

Руф мгновенно оказался рядом с ней, утешая, не позволяя сказать ничего такого, о чем она могла бы пожалеть позднее.

Затем зарыдал Секст Росций. Он пробовал сдержаться, закусив костяшки пальцев и скривив лицо, но слезы текли ручьем. Они сбегали по лицу на подбородок и капали на тарелку с медузами. Бедняга втягивал воздух мелкими, судорожными глотками и выпускал его из себя с протяжным, трясущимся стоном, закрыв лицо ладонями и содрогаясь от рыданий. Он выронил тарелку на пол; раб ее подхватил. Его всхлипы были громкими и прерывистыми, подобно обезьяньему реву. Потребовалось несколько секунд, прежде чем я разобрал слово, которое он произносил навзрыд снова и снова:

— Отец, отец, отец…

Большую часть вечера он оставался самим собой — тихим и угрюмым, лишь изредка соглашаясь улыбнуться, когда остальные хохотали над очередной колкостью в адрес Эруция или Хрисогона. По словам Руфа, он оставался странно безучастным, даже когда был оглашен приговор. Прожив столько времени в страхе, он не чувствовал облегчения, пока не разразился слезами. Поэтому он и расплакался.

Так я, по крайней мере, думал.

Похоже, пора было уходить.

Публий Сципион, Марк Метелл и их знатные друзья пожелали нам доброй ночи и разошлись кто куда; Руф остался с Цецилией. Я ужасно хотел уснуть в собственной постели, но Бетесда оставалась у Цицерона, а до Субуры было далеко. В порыве благодушия окрыленный успехом Цицерон настоял на том, чтобы я провел последнюю ночь под его крышей.

Если бы я ответил отказом, история оборвалась бы прямо здесь — на полуправдах и ложных подозрениях. Вместо этого я шагал рядом с Цицероном в окружении факельщиков и телохранителей через озаренный лунным светом Форум и поднимался по откосу Капитолийского холма, пока мы не подошли к его дому.

Так я наконец столкнулся лицом к лицу со счастливейшим из живущих. Так я узнал правду, о которой до тех пор лишь смутно догадывался.


Мы с Цицероном дружелюбно болтали о всякой всячине — о затяжной жаре, суровой красоте Рима при полной луне, запахах, наводнивших город ночью. Мы свернули за угол и вышли на нашу улицу. Свиту, что напоминала небольшую армию, разбившую лагерь у входа в дом, первым заметил Тирон. Он вцепился в тогу хозяина и, раскрыв рот, показал рукой.

Мы увидели их прежде, чем они нас: пустые носилки и носильщиков, которые прислонились к ним, сложив руки, факельщиков, притулившихся к стене и небрежно опустивших свои факелы. В мерцающем свете несколько лакеев играли на обочине в треугольник, в то время как горсточка секретарей, скосив глаза, что-то второпях записывали в своих пергаментах. Рядом с ними стояло и известное число телохранителей. Один из них разглядел нас в конце улицы, где мы остановились как вкопанные, и слегка толкнул в бок пышно разодетого раба, который занимался тем, что делал ставки на игроков в треугольник. Раб распрямился и надменно двинулся в нашу сторону.

— Ты оратор Цицерон, хозяин этого дома?

— Да, это я.

— Наконец-то! Прости за то, что мы расположились прямо у тебя на пороге, — нам было больше некуда деваться. И конечно, ты простишь моего хозяина за столь поздний визит; в действительности, мы здесь уже довольно долго — с самого захода солнца дожидаемся твоего возвращения.

— Понимаю, — вяло сказал Цицерон. — И где же ваш хозяин?

— Он ожидает в доме. Я убедил твоего привратника, что не стоит держать Луция Суллу на пороге, даже если хозяин не может поприветствовать его лично. За мной, пожалуйста, — раб шагнул назад и дал нам знак следовать за ним. — Мой хозяин ждет уже долго. Он очень занятой человек. Своих факельщиков и телохранителей можешь оставить здесь, — добавил он строго.

Шедший рядом со мной Цицерон дышал глубоко и ровно, словно человек, готовящийся нырнуть в ледяную воду. Мне чудилось, что в ночной тиши я слышу, как бьется его сердце, пока я не сообразил, что это мое. Тирон по-прежнему крепко держал хозяина за тогу. Он закусил губу.

— Ты ведь не думаешь, хозяин… он не осмелится, не в твоем доме…

Цицерон заставил его замолчать, поднеся указательный палец к губам. Он шагнул вперед, взмахом руки приказав телохранителям остаться на месте. Мы с Тироном проследовали за ним.

Пока мы шли к парадному входу, люди из свиты диктатора продолжали заниматься своими делами, бросая на нас лишь быстрые, угрюмые взгляды, как будто мы были виноваты в их усталости. Тирон вышел вперед, чтобы открыть дверь. Он вперил свой взор внутрь, словно ожидал обнаружить там чащу обнаженных кинжалов.

Но в вестибюле не было никого, кроме старого Тирона, который, волоча ноги, бросился в панике к Цицерону:

— Хозяин…

Цицерон успокоил старика, кивнув и тронув его за плечо, и прошел дальше.

Я ожидал встретить в доме множество свиты — основную часть телохранителей, писцов, льстецов и подхалимов. Но в доме не было никого, кроме обычной прислуги, которая жалась по стенам и старалась не попадаться на глаза.

В кабинете ярко горела лампа; Сулла сидел в одиночестве с развернутым свитком на коленях; рядом с ним на столе стояла полупустая миска с пшеничной запеканкой. Он оторвался от чтения, когда мы вошли, и поднял одну бровь. Он не проявлял признаков нетерпения, не выглядел пораженным, но только немного усталым.

— Ты отличаешься изрядной ученостью и недурным вкусом, Марк Туллий Цицерон. В этой комнате я нашел массу скучных, сухих трудов по грамматике и риторике, но меня порадовала твоя превосходная подборка пьес, особенно греческих. И хотя ты, по всей видимости, нарочно собираешь худших из латинских поэтов, это можно простить за твою разборчивость при выборе этого отменного списка Еврипида — из лавки Эпикла в Афинах, насколько я понимаю. В молодости я частенько подумывал о том, чтобы стать актером. Я всегда думал, что из меня вышел бы очень трогательный Пенфей. Или ты думаешь, что еще лучше удался бы мне Дионис? Ты хорошо знаешь «Вакханок»?

Цицерон через силу сглотнул.

— Луций Корнелий Сулла, это большая честь, что ты соблаговолил посетить мой дом…

— Довольно этой чепухи! — огрызнулся Сулла, поджимая губы. Невозможно было понять, раздражен он или позабавлен. — Кроме нас здесь никого нет. Не трать понапрасну голоса и моего терпения на бессмысленные формальности. Правда заключается в том, что ты страшно огорчился, увидев меня здесь, и хотел бы, чтобы я ушел как можно скорее.

Цицерон приоткрыл рот и мотнул головой, не зная, отвечать ему или нет.

Сулла состроил прежнюю мину — полураздраженную, полурадостную. Нетерпеливым взмахом он обвел комнату.

— По-моему, стульев хватит на всех. Садитесь.

Тирон нервно принес стулья Цицерону и мне, потом встал по правую руку от хозяина, наблюдая за Суллой, словно за экзотической и весьма опасной рептилией.

Я никогда не видел Суллу так близко. Свет лампы бросал на его лицо резкие тени, очерчивая рот глубокими складками и заставляя светиться глаза. Его пышная львиная грива, некогда славившаяся своим блеском, стала жесткой и потускнела. Бесцветная кожа была сплошь покрыта пятнами и тонкой сеткой красных вен. Губы пересохли и потрескались. Из ноздри торчала метелка черных волос.

Перед нами сидел всего лишь старый полководец, не первой молодости распутник, усталый политик. Его глаза видели все и не боялись ничего. Они насмотрелись и на ослепительную красоту, и на безобразие ужаса; ничто не могло произвести на них впечатления. И все же в них застыл голодный блеск, нечто такое, что, казалось, готово вырваться наружу и вцепиться мне в глотку, когда он обратил свей пристальный взор на меня.

— Ты, должно быть, Гордиан, по прозванию Сыщик. Хорошо. Я рад, что ты здесь. Я хотел посмотреть и на тебя тоже.

Он лениво переводил взгляд то на меня, то на Цицерона, посмеиваясь про себя, испытывая наше терпение.

— Вы можете догадаться, зачем я пришел, — сказал наконец он. — Некая малопримечательная судебная тяжба, рассматривавшаяся сегодня поутру у ростр. Я почти ничего не знал об этом деле до тех пор, пока во время второго завтрака меня не поставили о нем в известность — довольно грубым образом. Раб моего дорогого вольноотпущенника Хрисогона весь в смятении и тревоге прибежал ко мне с воплями о катастрофе на Форуме. В тот момент я как раз был занят тем, что поглощал переперченную фазанью грудку; от этой новости у меня разыгралось несварение желудка. Твоя служанка принесла мне с кухни неплохую кашу — слабенькую, но успокаивающую, как раз такую, какую советуют мои врачи. Разумеется, она могла оказаться отравленной, но ты ведь вряд ли меня поджидал, не так ли? В любом случае я всегда предпочитал подвергаться опасности без слишком долгих раздумий. Я всегда называл себя не Суллой Мудрым, но лишь Суллой Счастливым, что, на мой взгляд, куда как лучше.

На мгновение он опустил в кашу указательный палец, потом резко провел рукой по столу, и миска с кашей полетела на пол. Из коридора прибежала рабыня. Она увидела широкие глаза и белое лицо Цицерона, и быстро ретировалась.

Сулла засунул палец в рот и облизал его, после чего продолжил безмятежным, мелодичным голосом.

— Похоже, вы оба немало потрудились, выискивая, выкапывая и вынюхивая правду об этих отвратительных, жалких Росциях и их отвратительных, жалких преступлениях друг против друга. Мне сказали, что вы тратили час за часом, день за днем, нащупывая факты; что ты проделал долгий путь в забытую Богом Америю и обратно, Гордиан, что ты не раз подвергал опасности собственную жизнь, и все ради скудных обрывков правды. И ты до сих пор не знаешь всей истории — похоже на пьесу, в которой недостает целых сцен. Разве это не смешно? До сего дня я даже не слышал имени Секста Росция, и мне потребовалось всего несколько часов — даже минут, чтобы разузнать все, что стоило узнать об этом деле. Я просто призвал к себе некоторых участников этой истории и потребовал от них полного отчета. Иногда я подумываю, что в дни царя Нумы правосудие осуществлялось куда легче и проще.

Сулла на мгновение замолк, поигрывая свитком, лежавшим у него на коленях. Он поглаживал швы, которыми были скреплены страницы, и трогал пальцами гладкий пергамент. Внезапно он смял его и зашвырнул в дальний конец комнаты. Снаряд приземлился на стол со свитками и снес их на пол. Сулла, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Скажи мне, Марк Туллий Цицерон, каковы были твои намерения, когда ты взялся за то, чтобы защищать этого подлеца сегодня в суде? Был ли ты добровольным орудием моих врагов или они завлекли тебя обманом? Кто ты — ловкий умник или полный дурак?

Голос Цицерона был сух, как пергамент.

— Меня просили представлять интересы невинного человека против возводимых на него наглых обвинений. Если суд не является последним прибежищем невинных…

— Невинных? — Сулла подался вперед на своем кресле. Его лицо погрузилось в тень. Вокруг его огненно-рыжей шевелюры образовался ореол. — Так тебе сказали мои старые дорогие друзья — Метеллы? Очень древнее и могущественное семейство эти Метеллы. Я ждал, что они нанесут мне удар в спину с тех самых пор, как развелся с лежавшей при смерти дочерью Далматика. А что я мог поделать? На разводе настаивали авгуры и жрецы: я не мог позволить ей осквернить мой дом своей болезнью. И вот как отомстили мне мои бывшие родственнички: наняли безродного адвоката со смешным именем, чтобы опозорить меня в суде. Какой смысл быть диктатором, когда те самые люди, за благосклонность которых ты вел такую жестокую борьбу, набрасываются на тебя по столь ничтожным поводам?

Что они предложили тебе, Цицерон? Деньги? Обещали взять под свое покровительство? Политическую поддержку?

Я взглянул на Цицерона, чье лицо застыло, будто каменное. В мерцающем свете я не мог полностью доверять своим глазам, но мне показалось, что кончики его губ искривились в едва различимой усмешке. Должно быть, ее заметил и Тирон; его лицо омрачилось тревожным предчувствием.

— Кто из них приходил к тебе, Цицерон? Марк Метелл, тот самый недоумок, который осмелился появиться сегодня на скамье рядом с тобой? Или его родственница Цецилия Метелла, безумная старуха, страдающая бессонницей? Или то были вовсе не Метеллы, а один из их подручных? Наверняка это не был мой новый свояк Гортензий — за деньги он возьмется представлять злейшего своего врага, клянусь Юпитером, но он слишком хитер, чтобы ввязываться в этот фарс. К сожалению, этого не скажешь о прелестном братце Валерии — Руфе.

Цицерон по-прежнему молчал. Тирон нетерпеливо наморщил лоб и заерзал.

Сулла откинулся на спинку кресла. Свет лампы лег ему на лоб и прокрался в глаза, которые заблестели, точно бусинки.

— Неважно. Так или иначе, Метеллы завербовали тебя против меня. Значит, они сказали тебе, что этот Секст Росций не виновен? И ты им поверил?

Тирон не выдержал.

— Конечно! — выпалил он. — Потому что это правда. Поэтому-то мой хозяин и защищал его, а вовсе не затем, чтобы залезть в карман знатного семейства…

Цицерон остановил слугу, легонько тронув его за запястье. Сулла взглянул на Тирона и оценивающе поднял брови, точно впервые его заметил.

— Этот раб не такой уж красавец, чтобы смотреть сквозь пальцы на его развязное поведение. Если бы ты, Цицерон, был римлянином хоть на мизинец, ты бы запорол его на месте до полусмерти.

Улыбка Цицерона дрогнула.

— Прошу тебя, Луций Сулла, прости ему его дерзость.

— Тогда, вместо того чтобы предоставлять слово рабу, отвечай сам. Когда тебе сказали, что Секст Росций не виновен, ты поверил этому?

— Поверил, — вздохнул Цицерон. Он сложил кончики пальцев и согнул костяшки. Бросив короткий взгляд на меня, он уставился вниз. — Сначала.

— Ага! — Слабая, неуловимая улыбка заиграла теперь на лице Суллы. — Мне казалось, что ты слишком умен, чтобы тебя могли дурачить так долго. Когда ты его раскусил?

Цицерон пожал плечами.

— Я подозревал его почти с самого начала, но это ничего не меняло. Доказательств того, что Секст Росций сговорился со своими родственниками об убийстве старика, все равно не существует.

— Нет доказательств, — рассмеялся Сулла. — Адвокаты! Вечно по одну сторону улики и доказательства. А по другую — истина. — Он покачал головой. — Эти жадные дураки, Капитон и Магн, думали, что смогут засудить своего родственника Секста, не признавая своего участия в преступлении. Как только Хрисогон мог связаться с таким отребьем?

— Не понимаю, — прошептал Тирон. Выражение его лица могло показаться комичным, если бы на нем не была написана такая мука и смущение. Мне было жаль его. Мне было жаль себя. До сих пор я силился тешить себя той же иллюзией, за которую с такой непринужденностью цеплялся Тирон, — верой в то, что все наши труды по спасению Секста Росция имеют цель более высокую, нежели политика или тщеславие, что мы служим началу, именуемому в просторечии правосудием. Верой в то, что Секст Росций, несмотря ни на что, не виновен. Сулла поднял бровь и хмыкнул.

— Твой дерзкий раб не понимает, Цицерон. Разве ты не просвещенный римлянин? Разве тебя не беспокоит воспитание юноши? Объясни ему.

Цицерон прищурился и внимательно разглядывал свои пальцы.

— Я думал, Тирон, что ты все уже знаешь. Честное слово, я думал, что ты во всем разобрался самостоятельно. Гордиан, по-моему, разобрался. Не так ли, Гордиан? Тогда объясни ему. Тебе за это заплачено.

Тирон посмотрел на меня так жалобно, что я заговорил едва ли не против воли.

— Все дело в проститутке, — сказал я. — Помнишь, Тирон, девушку по имени Елена, которая работала в Лебедином Доме?

Сулла проницательно кивнул, но поднял палец, вмешиваясь в разговор.

— Ты пропустил самое начало. Младший брат…

— Конечно, Гай Росций. Отравлен братом дома в Америи. Возможно, местных жителей удалось одурачить, но симптомы мало похожи на отравление солеными грибами.

— Колоквинт, — подсказал Цицерон.

— Горькая тыква? Возможно, — согласился я. — Особенно в сочетании с каким-нибудь более вкусным ядом. Я слышал об одном случае в Антиохии с очень похожими симптомами: несчастного вырвало бесцветной желчью, потом кровью, затем наступила немедленная смерть. Возможно, Секст уже тогда действовал в сговоре с Магном. Человек со связями Магна легко отыщет в Риме любой яд за сходную цену.

Что касается мотива, то Секст Росций-отец почти наверняка собирался лишить старшего сына наследства в пользу Гая, по крайней мере, в этом был твердо убежден младший Секст. Заурядное преступление по заурядному мотиву. Но этим все не кончилось.

Возможно, старик подозревал Секста в убийстве Гая. Может, он просто испытывал к нему такую неприязнь, что искал любого предлога лишить его наследства. Как раз в это время он без памяти влюбился в прелестную молодую проститутку по имени Елена. Когда она забеременела — от Росция или от кого другого — старик начал подумывать о том, чтобы ее выкупить, отпустить на волю и усыновить свободнорожденного ребенка. Очевидно, сразу купить ее не удалось; вероятно, он подошел к делу слишком топорно: содержатель заведения пронюхал про его рвение и заломил абсурдно высокую цену, надеясь нажиться на потерявшем голову от любви старом вдовце. Это только догадки…

— Не просто догадки, — перебил Сулла. — Есть, вернее, была, конкретная улика: письмо, адресованное сыну и написанное под диктовку старшего Росция рабом Феликсом, который, таким образом, знал о его содержании. Если верить Феликсу, старик был пьян и разгневан. В письме он прямо угрожал сделать то, о чем ты только что говорил: лишить наследства Секста Росция в пользу еще не родившегося сына. Впоследствии этот документ был уничтожен, но раб все помнит.

Сулла замолчал, предлагая мне продолжить. Тирон посмотрел на Цицерона, который и не взглянул в его сторону, потом — в отчаянии — на меня.

— Итак, Секст Росций решился убить отца, — сказал я. — Естественно, он не мог убить его сам, а еще одно отравление навлекло бы на него явные подозрения; кроме того, между ними было такое отчуждение, что ему нелегко было найти доступ к старику. Тогда он призвал на подмогу родственников — Магна и Капитона. Возможно, раньше они уже помогли ему отравить Гая; может, они принуждали Секста разделаться с отцом. Троица вступила в сговор. Секст должен был унаследовать поместья отца и расплатиться со своими соучастниками позднее. Наверняка должны были существовать какие-то гарантии…

— Действительно, — сказал Сулла, — имелся письменный договор такого рода. Заявление о намерениях, если угодно, разделаться со старым Росцием, подписанное всеми тремя, в трех экземплярах. По копии для каждого, чтобы они могли загнать друг друга в тупик, если что-то пойдет не так.

— Но все пошло не так, — сказал я.

— Да, — скривил губы Сулла, как будто от этого дела здорово попахивало. — После убийства Секст Росций попытался надуть своих родственников. Он стал единственным владельцем поместий по праву наследования; что оставалось делать соучастникам, ведь документ, подписанный всеми, одинаково обличал каждого? Надо думать, Секст Росций считал себя большим ловкачом; но каким же он оказался дурнем, попытавшись нарушить сделку с такими коршунами, как его родственнички.

Сулла сделал вдох и продолжил:

— Похоже, проделка с незаконной проскрипцией первому пришла в голову Капитону; Магн был знаком с Хрисогоном, так как обделывал с ним кое-какие темные делишки, и вот он подступил к нему с этим планом — сколько раз я предупреждал этого мальчика, чтобы он не позволял жадности брать верх над его разумом? Ну, хорошо! Поместья были проскрибированы и отошли к государству; Хрисогон скупил их все и по достигнутой ранее договоренности поделился с Капитаном и Магном. Секста Росция вышвырнули на улицу. Каким дураком должен он был себя чувствовать! Что ему было делать? Побежать к властям, размахивая клочком бумаги, который обличал в убийстве отца не только остальных, но и его самого?

Конечно, всегда оставалась возможность, что в приступе безумия или раскаяния он так и поступит, поэтому Капитон позволил разоренному и униженному Сексту остаться в старинном фамильном поместье, где мог за ним приглядывать. Какой злобой друг к другу пылали эти деревенские родственнички!

Тирон, не осмеливаясь заговаривать с Суллой, посмотрел на меня.

— Но что произошло с Еленой?

Я открыл было рот, чтобы ответить, но Сулла был слишком увлечен рассказом, чтобы уступить его другому.

— Все это время Секст Росций раздумывал, как бы ему вернуть свое имущество. Это означало, что ребенок шлюхи в один прекрасный день мог стать его соперником или, по крайней мере, врагом. Вообразите его нескончаемые раздумья о бессмысленности своего преступления, о его гнусности, о жестокости Фортуны, о собственной вине, о разорении семьи. И ведь именно из-за Елены и ее ребенка он впутался в заговор против родного отца! Когда ребенок родился, Росций убил его своими руками.

— И с таким же успехом мог убить Елену, — сказал я.

— Разве мог он устрашиться новой крови после всех своих преступлений? — спросил Сулла, и я понял, что он совершенно не замечает иронии, заключенной в словах человека, омытого чужой кровью по самый подбородок. — Вскоре после этого Капитон и Магн попытались овладеть копией уличающего их соглашения, хранившейся у Секста Росция. Без нее он оказывался беззащитен; другой управы на них у него не было. Не приходится сомневаться, что они придумывали различные способы расправы с ним и его семьей, когда он бежал сначала к одному из своих друзей в Америи, некоему Титу Мегару, а затем в Рим — к Цецилии Метелле. После того как он вырвался из их цепких лап, единственным выходом для родственников было уничтожить его с помощью суда. Так как фактически он был виновен в убийстве отца, они наивно полагали, что сумеют придумать версию событий, которая позволит им остаться в стороне. И конечно, они полагались на устрашающее действие имени Хрисогона, которое должно было отпугнуть от защиты Секста Росция всех дельных ораторов, — если бы дело вообще дошло до суда. К тому времени разум Росция настолько помутился, что они надеялись довести его до самоубийства или до признания собственной вины.

— Их самоуверенность была непристойна, — тихо сказал Цицерон.

— В самом деле? — задумчиво пробормотал Сулла. В его голосе послышались мрачные нотки. — Не совсем так. Если бы суд состоялся шесть месяцев назад, как ты думаешь, нашелся бы хоть один адвокат, который осмелился бы произнести имя Хрисогона? Упомянуть мое имя? Поднять вопрос о проскрипциях? Неужели ты думаешь, что большинство членов суда, восстановленного мною, отважились бы обманываться насчет своей независимости? Просто Капитон и Магн на шесть месяцев опоздали — вот и все. Шесть месяцев назад Метеллы не шевельнули бы и пальцем, чтобы спасти Секста Росция. Но сейчас они чувствуют, что моя власть убывает; теперь они решили испытать пределы моего влияния и уколоть меня, нанеся мне поражение в суде. Как горячатся все эти древние семейства под твердой рукой диктатора, хотя я и употреблял все свое могущество только затем, чтобы пополнить их сундуки и поставить на место толпу. Они хотят, чтобы все досталось им, — как Магн и Капитон. Неужели ты так гордишься ролью их заступника, Цицерон, гордишься тем, что спас обагренного кровью отцеубийцу и дал по яйцам Сулле, и все во имя старомодной римской доблести?

Сулла и Цицерон долго смотрели в глаза друг другу сквозь разделявшее их пространство. Сулла внезапно показался мне очень старым и усталым, а Цицерон очень молодым. Но первым опустил глаза Цицерон.

— Что теперь будет с Секстом Росцием? — спросил я.

Сулла откинулся на спинку кресла и сделал глубокий вдох.

— Он свободен, суд снял с него все обвинения. Отцеубийца и братоубийца — разве такой человек не заслуживает того, чтобы жить? Но благодаря Цицерону подлец превратился в страдающего героя, жалкого Прометеишку, прикованного к скале. Попробуй выклевать его внутренности, как он того заслуживает, и народ будет возмущен. Что ж, к Сексту Росцию Фортуна оказалась благосклонна.

Отцовские поместья возвращены ему не будут. Этого хотели бы злейшие мои враги: стать свидетелями отмены надлежащим образом оформленной проскрипции, стать свидетелями столь грубой государственной ошибки. Нет! Этого не случится ни в коем случае, по крайней мере, пока я жив. Поместья Росция останутся у их теперешних владельцев, но…

Сулла скорчил гримасу и закусил язык, как если бы он отведал полыни.

— Но Хрисогон добровольно передаст Сексту Росцию другие поместья, равные по стоимости тем, что были у него отняты, расположенные как можно дальше от Америи. Пусть отцеубийца Секст Росций вернется к знакомой ему жизни как можно дальше от тех, кто знает его самого и его прошлое, но проскрипция останется в силе, и он навсегда лишился семейных поместий и гражданских прав. Зная то, что известно всем нам, можешь ли ты сказать, что это несправедливо, Цицерон?

Цицерон погладил верхнюю губу.

— А как насчет моей безопасности и безопасности тех, кто мне помогал? Кое-кто вполне способен на убийство.

— Кровопролития больше не будет, не будет и ответных действий со стороны Магна или Капитона. Что же касается таинственной смерти некоего Маллия Главкии, чье тело было найдено сегодня утром, как ему и подобает, в общественной уборной, — этот инцидент закрыт и забыт. Этого мерзавца никогда не существовало, о чем было заявлено Росциям со всей твердостью.

Цицерон сузил глаза.

— Сделка имеет две стороны, Луций Сулла.

— Да. Да, действительно. С твоей стороны, Цицерон, я ожидаю известной сдержанности. В благодарность за мои усилия по сохранению покоя и порядка ты не будешь привлекать Капитона и Магна к суду по обвинению в убийстве, не будешь подавать официальной жалобы против проскрипции Секста Росция-отца, не будешь преследовать Гая Эруция за недобросовестное обвинение. Ни ты, ни любой из Метеллов или их агентство не станете затевать никаких процессов против Хрисогона. Я говорю об этом вполне определенно, Цицерон, чтобы ты мог передать мои условия своим друзьям — Метеллам. Ты понял?

Цицерон кивнул.

Сулла встал. Возраст избороздил его лицо, но не испортил его осанки. Казалось, он заполняет собой всю комнату. Рядом с ним Цицерон и Тирон выглядели тщедушными мальчишками.

— Ты весьма ловкий молодой человек, Марк Туллий Цицерон, и, по всеобщему мнению, блестящий оратор. Ты либо безумно тщеславен, либо по-дурацки дерзок, хотя, возможно, и то и другое сразу; как раз такого человека я и мои друзья могли бы использовать на Форуме. Я предложил бы тебе работать на меня, но ведь ты откажешься, не так ли? Твоя юная голова по-прежнему забита смутными идеалами. Как же, отважная защита республиканской доблести от кровожадного тирана и все такое прочее. Ты обманываешься насчет собственного благочестия, насчет собственной натуры. Другие чувства могут меня подвести, но я старый хитрый лис, и мой нюх остер, как и встарь, и в этой комнате я чую еще одного лиса. Позволь сказать тебе, Цицерон: путь, который ты избрал, имеет только один конец, и я его достиг. Возможно, твой путь не заведет тебя так далеко, но ведет он только сюда. Взгляни на меня, и ты увидишь свое отражение, Цицерон…

Что касается тебя, Сыщик… — Сулла окинул меня проницательным взглядом. — Ты не лис, нет; скорее пес, той самой породы, что рыщет повсюду, откапывая кости, зарытые другими псами. Тебе еще не надоело тыкаться мордой во всю эту грязь, не говоря о червях, которых приходится стряхивать с носа? Я подумал бы о том, чтобы нанять тебя лично, но скоро у меня не будет никакой нужды в тайных соглядатаях, продажных судьях или хитроумных адвокатах.

Да, граждане, грустные новости: со дня на день я объявлю о своем отходе от общественной жизни. Здоровье мне изменяет; изменяет и терпение. Я сделал что мог, чтобы поддержать старую аристократию и обуздать чернь; пускай другие возьмут на себя труд по спасению государства. Жду не дождусь, когда начнется моя новая жизнь в деревне: прогулки, уход за садом, игры с внуками. Ох, и буду заканчивать свои записки! Непременно позабочусь, чтобы в твою библиотеку, Цицерон, послали полную копию.

Сулла кисло улыбнулся и собрался уходить; вдруг его улыбка смягчилась. Посмотрев через наши головы в коридор, он поднял бровь и приосанился.

— Руф, дорогой, — промурлыкал он, — какая нежданная радость!

Я оглянулся и увидел Руфа, застывшего в дверном проеме, растрепанного и запыхавшегося.

— Луций Сулла, — пробормотал он и кивнул, отводя глаза; покончив с приветствием, он обратился к Цицерону. — Прошу прощения. Я видел свиту снаружи. Разумеется, я знал, кто это может быть. Я подождал бы, но новости… Я бежал всю дорогу, чтобы сообщить тебе, Цицерон.

Цицерон наморщил лоб.

— Что сообщить?

Руф взглянул на Суллу и закусил губу. Сулла громко рассмеялся.

— Дорогой Руф, ты можешь говорить в этой комнате все, что хочешь. Перед твоим приходом мы побеседовали в высшей степени откровенно. Ни у кого из присутствующих нет от меня секретов. Никто в этом государстве не может ничего утаить от Суллы. Даже твой добрый приятель Цицерон.

Руф стиснул челюсти и уставился на зятя. Цицерон встал между ними.

— Продолжай, Руф. Говори, что хотел сказать.

Руф сделал глубокий вдох.

— Секст Росций… — прошептал он.

— Да?

— Секст Росций мертв.

Глава тридцать третья

Все взгляды были обращены на Суллу, который выглядел столь же ошарашенным, как и остальные.

— Но как это произошло? — спросил Цицерон.

— Он упал, — Руф в ужасе покачал головой. — Упал с балкона в задней части дома Цецилии. Там очень высоко. Под первым этажом — крутой обрыв. По нему вьется узкая каменная лестница. Очевидно, он ударился о ступени и прокатился вниз. Его тело страшно изувечено.

— Дурак! — Голос Суллы был подобен раскатам грома. — Недоумок! Если ему так хотелось себя уничтожить…

— Самоубийство? — негромко проговорил Цицерон. — Но у нас нет никаких доказательств этого.

По его глазам я понял, что мы разделяем общее подозрение. Без вооруженной стражи у дома Цецилии в комнаты Секста Росция мог пробраться кто угодно — убийца, подосланный Росциями, Хрисогоном или самим Суллой. Диктатор провозгласил перемирие, но насколько можно доверять ему или его друзьям?

Однако негодование Суллы выглядело вполне убедительным доказательством его невиновности.

— Разумеется, самоубийство! — огрызнулся он. — Нам всем известно, в каком помрачении он пребывал все последние месяцы. Отцеубийца, потихоньку сходящий с ума! Что ж, в конце концов торжествует правосудие, и Секст Росций стал собственным палачом, — Сулла невесело рассмеялся, потом помрачнел. — Но если он решил себя покарать, зачем ему было дожидаться окончания суда? Почему он не покончил с собой вчера, или позавчера, или в прошлом месяце и не избавил нас от всех наших хлопот? — Он покачал головой. — Оправдан, и все-таки кончает с собой. Суд его отпускает, и тут его настигает чувство вины. Это нелепо, смешно. Единственный итог — меня посрамили на глазах у всего Рима! — Он сжал кулаки и поднял глаза к небу. Я слышал, как он пробормотал низким, обвиняющим голосом: — Фортуна!

Я понял, что подсмотрел за любовной ссорой человека со своим гением. Всю свою жизнь Сулла купался в счастье; слава, богатство, уважение, плотские удовольствия доставались ему без малейших усилий и даже малейшие неудачи не омрачали его торжественного шествия по жизни. Теперь он был стар, его тело и влияние ослабли, и Фортуна, как пресыщенная любовница, начинала ему изменять, заигрывая с его врагами, терзая его жалкими поражениями и мелкими провалами, которые казались катастрофами человеку, столь избалованному успехом.

Он закутался в тогу и направился к выходу, понурив голову, словно нос идущего на таран корабля. После того как Цицерон и Руф отступили, я сделал шаг вперед, преграждая ему дорогу и смиренно склонив голову.

— Луций Сулла — достойный Сулла — я надеюсь, что это ничего не меняет в сегодняшних соглашениях?

Я стоял достаточно близко, чтобы слышать его сиплое дыхание и чувствовать, как оно тепло овевает мой лоб. Мне показалось, что он долго собирался с ответом — достаточно долго, чтобы я мог услышать ускоряющийся стук своего сердца и недоумевать, какой безумный порыв заставил меня встать у него на пути. Но его голос, при всей своей холодности, был решителен и ровен:

— Все остается по-прежнему.

— Значит, Цицерону и его друзьям по-прежнему нечего бояться мести Росциев?

— Разумеется.

— …а семья Секста Росция, несмотря на его гибель, все равно получит возмещение от Хрисогона?

Сулла помедлил. Я смотрел в сторону.

— Разумеется, — наконец вымолвил он. — Несмотря на его самоубийство, о его жене и дочерях позаботятся.

— Ты милосерден и справедлив, Луций Сулла, — сказал я, уступая ему дорогу. Он ушел, не оглянувшись, даже не подождав раба, чтобы тот проводил его до дверей. Несколько мгновений спустя послышался звук хлопнувшей двери, после чего улица наполнилась шумом удаляющегося кортежа. Затем все вновь стихло.

В наступившей тишине в комнату прокралась служанка, чтобы убрать остатки трапезы Суллы. Пока она собирала осколки посуды, Цицерон отстутствующим взглядом рассматривал прилипшую к стене кашу.

— Только не трогай свитки, Аталена. Ты все перепутаешь. Тирон соберет их позднее. — Она покорно кивнула, и Цицерон принялся расхаживать по кабинету. — Какая ирония судьбы, — молвил он наконец. — Столько усилий с обеих сторон, и в конце концов разочарован даже Сулла. В самом деле, кому это выгодно?

— Например, тебе, Цицерон.

Он лукаво посмотрел на меня, но не смог сдержать улыбки, задрожавшей у него на губах. В другом углу комнаты сидел Тирон, еще более смущенный и подавленный, чем обычно.

Руф покачал головой.

— Секст Росций самоубийца. Что имел в виду Сулла, когда говорил о совершении правосудия, о том, что Росций сам себя казнил?

— Я все объясню тебе по дороге к дому Цецилии, — сказал я. — Если Цицерон не предпочтет объяснить тебе сам. — Я посмотрел прямо в глаза Цицерону, которого эта перспектива явно не радовала. — Он также может мне объяснить, как много ему было известно, когда он меня нанимал. А пока я не вижу причин верить в то, что падение Росция было самоубийством. По крайней мере, до тех пор, пока я не увижу место гибели своими глазами.

Руф пожал плечами.

— Но как еще это объяснить? Разве только несчастным случаем — балкон ненадежный, а он весь вечер пил; думаю, он мог споткнуться. Кроме того, кто из домашних мог желать его гибели?

— Возможно, никто, — я обменялся вороватым взглядом с Тироном. Разве могли мы позабыть озлобленность и отчаяние Росции Майоры? Оправдательный приговор разрушил все ее надежды на отмщение и безопасность любимой сестры. Я прокашлялся и протер усталые глаза. — Руф, если ты не против, проводи меня в дом Цецилии. Покажи мне, как и где погиб Росций.

— Прямо сейчас? — Утомленный и растерянный, он имел вид молодого человека, слишком рано перебравшего этим вечером.

— Завтра может оказаться слишком поздно. Рабы Цецилии могут испортить все улики.

Усталым кивком Руф выразил согласие.

— И Тирон, — сказал я, заметив мольбу в его глазах. — Ты отпустишь его с нами, Цицерон?

— Посреди ночи? — Цицерон неодобрительно поджал губы. — Ну ладно, пускай идет.

— И, конечно, ты.

Цицерон покачал головой. Во взгляде, которым он меня наградил, были смешаны жалость и презрение.

— Игра кончена, Гордиан. Для всех людей с чистой совестью настала пора вкусить честно заработанный отдых. Секст Росций мертв, и что из этого? Он умер по собственной воле; сам Всезнающий Сулла это подтверждает. Последуй моему примеру и ложись в постель. Приговор вынесен, дело завершено. Все кончилось, друг мой.

— Может, да, Цицерон, — сказал я, направляясь к вестибюлю и делая знак Руфу и Тирону следовать за мной. — А может быть, и нет.


— Наверное, это произошло здесь, на этом самом месте, — прошептал Руф.

Полная луна ярко освещала плиты балкона и каменную ограду по колено высотой. Заглянув за край, я увидел лестницу, о которой говорил Руф, футах в тридцати прямо под нами; гладкие, истертые края ступенек тускло поблескивали в лунном свете. Лестница, извиваясь, пропадала во тьме и была окружена высокими сорняками и зарослями кустарника; кое-где над ней нависали ветки дубов и ив. Из глубины дома по теплому ночному воздуху разносились звуки плача; тело Секста Росция было помещено в святилище Цецилиевой богини, и рабыни оплакивали его, рыдая и вопя, как полагается по обряду.

— Эта перегородка кажется ужасно короткой, — сказал Тирон, с безопасного расстояния поддавая ногой одну из приземистых колонн. — Она едва ли достаточно высока, чтобы даже ребенок чувствовал здесь себя в безопасности. — Он с содроганием отпрянул назад.

— Да, — кивнул Руф. — То же самое я говорил Цецилии. Кажется, когда-то здесь была вторая перегородка, поверх первой, — деревянная. Вот тут видны металлические скобы от нее. Дерево прогнило и стало ненадежным, и кто-то его оторвал. Цецилия говорит, она собиралась ее заменить, но так и не дошли руки; задняя часть дома не использовалась очень долго, пока не появился Секст вместе с семьей. — Он встал рядом со мной и осторожно заглянул через край. — Лестница внизу круче, чем кажется отсюда. Очень крутая и истертая, скользкая и жесткая. По ней спускаться опасно, не говоря уже о том, чтобы упасть. — Он вздрогнул. — Его тело прокатилось до самой середины холма. Вон это место, его видно отсюда через просвет в кроне дуба: видишь, там лестница делает резкий поворот. Вон посмотри, видишь? Там, где кровь притягивает к себе лунный свет, точно лужа черного масла.

— Кто его нашел? — спросил я.

— Я. То есть я был первым, кто спустился и перевернул его тело.

— И как это случилось?

— Дело в том, что я слышал вопль.

— Чей вопль? Росция, когда он падал?

— Да нет. Росции, его дочери. Ее спальня, которую она делит с сестренкой, находится в глубине дома, — первая дверь вниз по коридору.

— Пожалуйста, объясни.

Руф сделал глубокий вдох. Было видно, что он не без труда собирается с путающимися мыслями.

— Я уже ушел в свою спальню — туда, где я всегда сплю, когда остаюсь здесь. Она рядом с центром дома, на полпути между комнатами Цецилии и этими. Я услышал вопль, вопль девушки, потом громкий плач. Я выбежал из комнаты, побежал на звуки. Я застал ее здесь, на балконе. Росция Майора тряслась и рыдала. Разумеется, она проплакала весь вечер, но не вопила уже. Когда я спросил ее, что случилось, она задрожала так сильно, что не смогла сказать ни слова. Она только показала туда, на место, где лежало тело ее отца. — Он нахмурился. — Итак, похоже, что в действительности первой обнаружила тело Росция, но я был первым, кто сбежал вниз посмотреть.

Я посмотрел через плечо на Тирона, который печально качал головой. Подтверждались худшие его подозрения.

— А как случилось, что Росция оказалась на том самом балконе, с которого упал ее отец? — спросил я.

— Я сам спросил ее об этом, — ответил Руф. — Как только она прекратила дрожать. Кажется, она как раз проснулась от дурного сна и решила выйти на балкон подышать свежим воздухом. Она немного постояла здесь, по ее словам, посмотрела на полную луну, а потом случайно опустила глаза вниз…

— И случайно разглядела тело отца в пятидесяти футах, а то и больше, от нее среди гущи листвы, травы и камней?

— В этом не было ничего удивительного, — возразил Руф. Луна светила как раз на это место, я сам увидел его сразу, как только она показала. И зрелище было не из приятных; его члены и шея были так неестественно вывихнуты… — Он замолк и втянул в себя воздух, внезапно начиная понимать. — Ох, Гордиан, ты ведь не думаешь, что девушка…

— Конечно, это сделала она, — вяло сказал Тирон, стоявший в тени за нами. — Вопрос только в том, как ей удалось выманить Секста на этот балкон, хотя я уверен, что это не составило для нее большого труда.

— Вопрос не только в этом, — возразил я, хотя рассмотрение всех возможностей могло показаться чистым занудством. — Например, почему она завопила после того, как его столкнула, если это действительно была она, тем более если это было предумышленное убийство? Зачем ей было оставаться на балконе, где ее могли найти?

Тирон равнодушно пожал плечами; он уже составил свое мнение.

— Потому что она была потрясена содеянным. В конце концов, она только ребенок, Гордиан, а не закоренелый убийца. Поэтому-то она и плакала, когда к ней пришел Руф; ужас от содеянного, облегчение, вид его разбитого тела… Ох, эти Росции! Двоюродные, родные братья, сыновья, даже дочери — все отчаянно стремятся изничтожить собственный род. Как я от них от всех устал! Может, в их крови какой-то яд? Какая-то скверна, нарушающая равновесие их гуморов? — Тирон в отчаянии покачал головой, но когда он поднял глаза и я увидел его лицо — наполовину освещенное луной, наполовину в тени — я прочел на нем не мысли о скверне или ужасе, но воспоминание о чем-то безвозвратно утраченном, о чем-то непереносимо мучительном и сладостном.

Я повернулся, чтобы еще раз заглянуть в пропасть — глубокую яму лунного света и тени, в которую свалился под конец Секст Росций, то ли по своей, то ли по чужой воле. Встав на колено перед перемычкой и положив на нее ладони, я бесцельно водил ими по косоугольной поверхности, почти совершенно гладкой, если не считать нескольких крохотных каменных крошек. И тут мне пришла в голову идея.

— Тирон, поднеси лампу. Сюда, держи ее как раз над оградой, чтобы я мог изучить ее получше. — Свет дрожал, и я поднял голову, чтобы увидеть, как побледнел Тирон, стоя в такой близости от края. — Если ты не можешь держать лампу твердо, то передай ее Руфу. — Тирон без колебаний отдал лампу. — Сюда, Руф, следуй за мной и держи лампу прямо над перемычкой.

— Не поцарапай свой нос, — сказал Руф, чувствуя мое возбуждение и отвечая шуткой. — И вообще, что ты там ищешь?

Мы дважды полностью обследовали перемычку. Безуспешно. Я встал и пожал плечами.

— Это была всего лишь идея. Если Секст Росций действительно совершил прыжок добровольно, то следовало бы ожидать, что сперва он наступил на перемычку и прыгал уже оттуда. Я рассчитывал, что на тонком слое пыли могли остаться какие-то отпечатки ног. Увы.

Я перевернул ладони и осмотрел их на свету: к выступам прилипла мелкая пыль, кое-где виднелись пятнышки каменной крошки, прилипшие к коже. Я уже был готов отряхнуть руки, когда заметил, что одно пятнышко разительно отличалось от остальных. Оно было более крупным и блестящим, с гладкими, острыми краями; при свете лампы оно казалось не бледно-серым, но красноватым. Я перевернул свою находку и увидел, что это вообще никакой не камень.

— Что это? — прошептал Руф, украдкой заглянувший из-за моей спины. — Это покрыто кровью?

— Нет, — ответил я, — но чем-то цвета запекшейся крови.

— Но вот это — кровь! — сказал Тирон. Пока мы с Руфом исследовали перила, он взял еще одну лампу и рассматривал балконные плиты, отступив от края на более безопасное расстояние. У его ног, настолько неприметные, что мы не заметили их прежде, виднелись капельки темной жидкости. Я опустился на колени и прикоснулся к ним. Кровь запеклась по краям, но была еще влажной посередине.

Я отступил назад и обозначил рукой прямую линию.

— Здесь, на балконном полу, пятна крови. Здесь, как раз перед ними, то место на перилах, где я обнаружил этот предмет, — я осторожно держал красный обломочек между большим и указательным пальцами. — И непосредственно под этим местом, прямо внизу, то самое место, где Секст Росций ударился о лестницу.

— Что это значит? — спросил Руф.

— Сначала скажи мне вот что: кто еще был на этом балконе сегодня вечером?

— Насколько я знаю, кроме Росции и меня, никого не было.

— Никого из рабов? Жены Росция?

— Думаю, не было.

— И даже Цецилии?

Руф покачал головой.

— В этом я уверен. Когда я принес ей новости, она отказалась даже близко подходить к этому крылу дома. Она приказала рабыням перенести тело Секста в ее святилище для очищения.

— Понимаю. Проводи меня теперь, чтобы я мог осмотреть тело.

— Но, Гордиан, — взмолился Тирон. — Что ты узнал?

— Росция не убивала отца.

Его лоб облегченно разгладился, потом омрачился внезапным сомнением.

— Но если он прыгнул сам, как ты объяснишь кровь?

Я поднес пальцы к губам. Тирон послушно замолчал, но он неверно истолковал мой жест: я суеверно целовал осколочек улики, который сжимал между большим и указательным пальцами, молясь о том, чтобы не обмануться.


Двери в святилище Цецилиевой богини были плотно затворены, но аромат фимиама и вопли рабынь проникали в коридор. Евнух Ахавзар стоял на страже и мрачно покачал головой, когда мы попытались пройти внутрь. Руф вцепился мне в руку и оттащил меня назад.

— Остановись, Гордиан. Ты знаешь, какой порядок заведен в доме Цецилии. В святилище богини нет доступа мужчинам.

— Если они только не мертвы? — огрызнулся я.

— Секст Росций, сын Секста Росция, востребован Богиней, — промурлыкала Цецилия. — Она призвала его к себе на грудь.

Я обернулся и увидел совершенно преображенную женщину. Цецилия стояла прямо, гордо откинув голову назад. Вместо столы на ней было просторное, падающее свободными складками платье ярко-голубого цвета. Ее волосы были распущены на ночь и ниспадали на плечи длинными, волнистыми локонами. С лица были смыты краска и румяна. Морщинистая и растрепанная, она тем не менее обнаруживала бодрость и решимость, каких я не замечал в ней прежде. Она не выглядела ни разгневанной, ни довольной встречей с нами, словно наше присутствие не имело никакого значения.

— Пускай Богиня призвала к себе Секста Росция, — сказал я, — но, с твоего, Цецилия Метелла, позволения, я был бы благодарен за возможность осмотреть его останки.

— Какой интерес может представлять для тебя его тело?

— Я ищу на нем отметину. Насколько я знаю, она оставлена Богиней, позвавшей его домой.

— Его тело разбито и переломано внутри и снаружи, — ответила Цецилия. — Слишком искалечено, чтобы можно было различить единственную ранку.

— У меня очень острое зрение, — возразил я, вперив взор в нее и отказываясь отвести глаза.

Цецилия подобралась, посмотрела на меня искоса и наконец кивком обозначила свое согласие.

— Ахавзар! Скажи девушкам, чтобы они вынесли тело Секста Росция сюда, в коридор.

Евнух открыл двери и проскользнул внутрь.

— А у них хватит силы? — спросил я.

— У них достало силы внести его вверх по лестнице и донести по коридору к святилищу. Сегодня полнолуние, Гордиан. Мощь Богини наделяет их силой, превосходящей мужскую.

Мгновение спустя дверь в святилище распахнулась. Шесть невольниц внесли носилки в коридор и опустили их на пол.

Тирон присвистнул и отшатнулся. Даже Руф, который все уже видел, судорожно втянул в себя воздух при виде того, что осталось от Секста Росция. Его одежды были разрезаны, и труп был нагим. Простыня под ним вся пропиталась кровью. Он был весь в синяках и глубоких порезах. Множество костей было сломано; кое-где они торчали сквозь разорванную кожу. Была предпринята попытка распрямить его члены, но ничто не могло скрыть страшную рану на черепе. Судя по всему, он приземлился на голову. Его лицо было полностью изуродовано, а на макушке виднелась смесь крови и слизи, скрепленная осколками костей. Не в силах смотреть на него, Тирон отвернулся, а Руф опустил глаза. Цецилия спокойно созерцала труп, лицо ее ничего не выражало.

Я встал на колени и отвел сломанную челюсть в сторону; хрящи и кости заскрежетали от моего прикосновения. Я провел пальцами по горлу, сплошь покрытому пестрыми синяками и запекшейся кровью, и ощупью нашел то, что искал.

— Руф, посмотри сюда, и ты тоже, Тирон. Смотрите, куда указывает мой палец, видите дырочку прямо под гортанью?

— Похоже на колотую рану, — предположил Руф.

— Да, — подтвердил я. — На колотую рану, нанесенную очень острым, тонким предметом. И если мы перевернем его на бок — давай, Руф, переворачивай вместе со мной — я думаю, мы обнаружим точное ее соответствие у Росция на затылке. Да, вот оно, видишь — с той же самой стороны хребта.

Я встал, вытер окровавленные руки о тряпку, поданную одной из рабынь, и переборол резкий приступ тошноты, задержав дыхание. — Странная ранка, ты не находишь, Цецилия Метелла? Никак не согласуется с падением вниз головой и кувырканием по каменным ступенькам. Такую рану невозможно нанести ножом. Похоже, что она прошла через шею насквозь — не знаю только, с передней стороны к затылку или наоборот. Очень острый и тонкий предмет, сделанный из такого прочного металла, что он легко проткнул тело, а затем был вытащен. Такая чистая ранка, что всего несколько капелек крови упали с орудия убийства на пол. Скажи мне, Цецилия, твои волосы были уже распущены, когда ты встретила Секста Росция на балконе? Или они по-прежнему были стянуты узлом, поддерживаемым одной из твоих длинных серебряных булавок?

Руф стиснул мою руку.

— Замолчи, Гордиан! Я уже говорил тебе, Цецилия не выходила на балкон этим вечером.

— Цецилия не выходила на балкон после того, как упал Секст Росций. Но до того, пока ты, Руф, готовился лечь, а Росция Майора спала? Скажи, Цецилия, он сам признался в своей вине на балконе или ты подслушала его пьяное бормотание?

Руф усилил хватку, так что мне стало больно.

— Заткнись, Гордиан! Сегодня вечером Цецилии на балконе не было!

Я вырвал руку и шагнул к Цецилии, которая ни на миг не теряла своего завораживающего хладнокровия.

— Но если ее не было на этом балконе, то почему я нашел на ограде этот любопытный предмет? — Я показал всем частицу, которую сжимал большим и указательным пальцами. — Цецилия, ты мне позволишь взглянуть на твою руку?

Она вздернула бровь: с любопытством, но без особого интереса она протянула ко мне правую руку ладонью вниз. Я взял ее за руку и осторожно разогнул ей пальцы. Руф и Тирон топтались у меня за спиной, сохраняя почтительную дистанцию и заглядывая мне через плечо.

Того, что я искал, здесь не было.

Если я ошибся, то зашел слишком далеко, чтобы можно было отделаться извинениями. Дерзкое оскорбление представительницы рода Метеллов — это в лучшем случае эффектный способ погубить свою репутацию и потерять средства к существованию. Я судорожно сглотнул и заглянул Цецилии в глаза.

Я не увидел в них ни проблеска понимания, ни упоения забавой; ее губы дрогнули в холодной, как лед, улыбке.

— Думаю, — сказала она низким, искренним голосом, — тебе следовало осмотреть эту руку, Гордиан.

Она положила на мою ладонь свою левую руку. Я с облегчением вздохнул.

На кончиках ее увядших пальцев я увидел пять безупречных красных ногтей — безупречных, если не считать указательного пальца, ноготь которого был с одной стороны отколот. Я поместил в выемку кусочек красного ногтя, найденный на балконе; края выемки и осколка полностью совпали.

— Так ты была на балконе сегодня вечером! — воскликнул Руф.

— Я и не говорила ничего другого.

— Но тогда, я думаю, ты должна объясниться, Цецилия. Я настаиваю на этом!

Настал мой черед остудить Руфа, мягко положив ему руку на плечо.

— Мы не смеем требовать дальнейших объяснений. Цецилия Метелла совершенно не обязана объяснять свои перемещения по собственному дому. А коли на то пошло, то и мотивы. Или методы, — я опустил взгляд на искалеченный труп. — Секст Росций мертв, востребован Богиней этого дома и понес ее возмездие. Мы не нуждаемся в дальнейших разъяснениях. Разумеется, если только, — я вскинул голову, — хозяйка дома не соблаговолит объяснить факты трем недостойным просителям, проделавшим очень долгое и утомительное путешествие в поисках истины.

Цецилия долго молчала. Она пристально смотрела на труп Секста Росция и лишь после продолжительной паузы позволила отвращению отразиться на своем лице.

— Унесите его, — приказала она, взмахнув рукой. Рабыни бегом внесли покойника в святилище. Облака фимиама взметнулись из-за открытых дверей. — А ты, Ахавзар, собери садовников, и пусть принимаются за уборку задней лестницы. Я хочу, чтобы к рассвету там не осталось никаких следов крови этого человека. Проследи за ними сам!

— Но, госпожа…

— Иди! — Цецилия хлопнула в ладоши, и евнух с мрачным видом удалился. Потом она обратила пренебрежительный взгляд на Тирона. Было видно, что ей не хочется, чтобы при ее исповеди присутствовали лишние свидетели.

— Пожалуйста, — сказал я. — Пусть он останется.

Она нахмурилась, но согласилась.

— Недавно, Гордиан, ты спросил у меня, признался ли Секст-младший в убийстве отца или же я его подслушала. Ни то, ни другое не совсем верно. Это Богиня открыла мне истину. Не в словах, но с помощью видения. Но то была ее рука — я в этом уверена, — которая подняла меня, когда я лежала ниц в ее святилище, и повела вниз по коридорам в ту часть дома, где остановились Росции.

Она сузила глаза и стиснула пальцы. Ее голос стал низким, точно во сне.

— Я натолкнулась на младшего Секста в одном из проходов: он тупо слонялся по дому, слишком пьяный, чтобы заметить меня в темноте. Он что-то бормотал себе под нос, и то рыдал, то смеялся. Смеялся оттого, что был оправдан и свободен. Рыдал от стыда и бесполезности своего преступления. Его мысли были путаны и бессвязны; он начинал что-то говорить и тут же останавливался, но смысл его бреда я уловила безошибочно. «Я убил старика, убил так же несомненно, как если бы нанес удар собственной рукой, — повторял он. — Я все подстроил и считал часы, оставшиеся до его смерти. Я убил его, убил родного отца! Я был во власти правосудия и ускользнул!»

Когда я услышала эти речи, кровь прихлынула к моим ушам. Представьте себе, что я чувствовала, стоя незамеченной в темном коридоре и слыша, как Секст сознается в собственном преступлении. И рядом не было никого, кроме меня, — кроме меня и Богини. Я почувствовала, как она вошла в меня. Я знала, что мне делать.

Похоже, Секст двигался по направлению к спальне дочерей — зачем, понятия не имею; он был так пьян, что я решила, что он заблудился. Он попробовал войти внутрь, но мне было ни к чему, чтобы он перебудил девочек. Я зашипела на него, и он страшно испугался. Я подошла ближе, и он начал съеживаться. Я велела ему выйти на балкон.

Лунный свет был невыносимо ярок, точно на нас смотрела сама Диана. Этой ночью она и впрямь охотница, а Секст — ее добыча. Свет опутал его, словно сетью. Я потребовала, чтобы он выложил мне правду. Он пристально смотрел на меня, словно обдумывая, поверю ли я его лжи, как все остальные. Но луна светила слишком ярко. Рассмеявшись и всхлипнув, он посмотрел мне в глаза и сказал: «Да! Да, я убил твоего старого любовника. Прости меня!»

Он повернулся ко мне спиной. От края балкона его по-прежнему отделяло несколько шагов. Я понимала, что никогда не сумею подтолкнуть его к перилам и столкнуть вниз, несмотря на то, что он был так пьян, а лунный свет придал мне такую силу. Я молилась Богине, чтобы она придвинула его поближе к перилам. Но Богиня вела меня до сих пор, и я сама должна была завершить начатое.

— Тогда ты протянула руку, — сказал я, — и вытащила из волос заколку.

— Да, ту самую, что была на мне во время суда, украшенную лазуритом.

— Ты нанесла удар в шею, и заколка прошла насквозь.

Мускулы ее лица стали дряблыми. Ее плечи поникли.

— Да, наверно, так я и сделала. Он не закричал, только издал странный, булькающий, задыхающийся звук. Я вынула заколку; крови на ней почти не было. Росций потянулся к горлу и, шатаясь, шагнул вперед, потом ударился о перила, и я решила, что теперь он точно упадет. Но вместо этого он остановился. Тогда я что было силы толкнула его. Он не издал ни звука. Потом я услышала, как его тело ударилось о лестницу.

— А потом упала на колени, — сказал я.

— Да, я что-то такое припоминаю…

— Ты посмотрела вниз и вцепилась в перегородку — вцепилась так крепко, что сломала о камень кончик ногтя.

— Возможно. Этого я не помню.

— И что стало с заколкой?

Цецилия смущенно покачала головой.

— Думаю, я ее выбросила во тьму. Наверно, она потерялась в сорняках. — Поведав свою историю, она казалась совершенно выдохшейся. Глаза ее замигали, и она поникла, как завядший цветок. Руф тотчас подскочил к ней. — Дорогой мальчик, — прошептала она. — Ты не проводишь меня в мою спальню?

Мы с Тироном ушли, не прощаясь, оставляя за собой запах фимиама и сдавленные рыдания плакальщиц в святилище.


— Что за день! — выдохнул Тирон, когда мы вернулись в дом его хозяина. — Что за вечер!

Я устало кивнул.

— А теперь, если нам повезет, мы сможем часок поспать, пока не взойдет солнце.

— Поспать? Я не смогу заснуть. У меня голова идет кругом. Подумать только, еще утром Секст Росций был жив… Сулла еще ничего не знал о Цицероне… и я честно верил…

— Да?

В ответ он только покачал головой. Цицерон чудовищно его разочаровал, но Тирон ни за что не хотел его упрекать. Я последовал за ним в кабинет его хозяина, где горела лампа, ожидавшая его возвращения. Он оглядел комнату и подошел к груде свитков, сброшенных со стола Суллой.

— Пожалуй, приберу-ка я здесь, — вздохнул он, становясь на колени. — Чтобы чем-то заняться.

Улыбнувшись при виде его энергичности, я отвернулся к атрию и засмотрелся на игру лунного света на песке. Сделав глубокий вдох, я зевнул во весь рот.

— Завтра мы с Бетесдой уходим, — сказал я. — Полагаю, тогда-то мы с тобой и увидимся; а может, и нет, если у Цицерона найдется для тебя какое-нибудь поручение. Кажется, ты приходил ко мне давным-давно, не правда ли, Тирон, хотя было это совсем на днях. Не припомню дела, в котором было бы столько превратностей и поворотов. Может, Цицерон снова воспользуется моими услугами, а может, и нет. Хотя в некотором смысле Рим не так уж и велик, но мы с тобой можем больше и не встретиться. — У меня вдруг запершило в горле. Свою чувствительность я приписал полнолунию. — Наверное, я должен сказать тебе сейчас, Тирон, — да, здесь и сейчас, — что я считаю тебя превосходным юношей. Я говорю это от всего сердца, и, думаю, Цицерон со мной согласился бы. Тебе повезло, что твой хозяин так высоко тебя ценит. Ох, я знаю, иногда Цицерон может показаться бесцеремонным, но… Тирон?

Я обернулся и увидел, что он лежит на боку посреди разбросанных свитков, мирно посапывая. Я улыбнулся и тихонько подошел к нему. Во сне, освещаемый луной и лампой, oн выглядел как настоящий ребенок. Я опустился на колени и коснулся нежной кожи его лба и мягкой прядки волос. Я взял свиток, который он держал в руках. То был измятый список Еврипида, который Сулла читал, а потом швырнул через всю комнату. Мой взгляд упал на заключительные слова хора.


Многовидны явленья божественных сил,

Против чаянья много решают они:

Не сбывается то, что ты верным считал,

И нежданному боги находят пути;

Таково пережитое нами[2].


Глава тридцать четвертая

Я встал в середине утра, несмотря на то, что лег так поздно. Бетесда давно уже была на ногах и сложила наши нехитрые пожитки. Она помогла мне быстро одеться и следила за мной, как кошка, пока я подкреплялся хлебом и сыром; она была готова к возвращению домой.

Пока Бетесда нетерпеливо поджидала меня на утреннем солнышке в перистиле, Цицерон позвал меня к себе в кабинет. По его словам, Тирон отсыпался в своей комнате, и поэтому он лично достал серебряный ларчик и нетугой кошелек с монетами и с точностью до последнего сестерция отсчитал мой гонорар.

— Гортензий говорил, что принято вычитать за стол и проживание, которые я тебе предоставил, — вздохнул он, — но я и слышать об этом не хочу. Напротив… — Он улыбнулся и добавил к горке еще десять денариев.

Нелегко задавать неприятные вопросы человеку, только что выплатившему тебе приличный гонорар, да к тому же еще и внушительную премию. Собирая монеты, я смиренно опустил глаза и сказал как можно более непринужденным тоном:

— Остается еще несколько вопросов, Цицерон, которые меня озадачивают. Вероятно, ты мог бы меня просветить.

— Да? — Его вежливая улыбка привела бы в бешенство кого угодно.

— Прав ли я, предполагая, что ты знал об этом деле куда больше, чем сообщил мне, когда меня нанимал? К тому времени ты, наверно, даже знал о проскрипции Секста Росция-старшего? Ты знал и о том, что ко всему этому так или иначе причастен Сулла, и отдавал себе отчет в том, что человек, расследующий это грязное дело, подвергается серьезной и непосредственной опасности?

Он пожал своими узкими плечами.

— И да, и нет. Пожалуй. В действительности, Гордиан, до меня доходили только глухие слухи и обрывки; никто не хотел делиться со мной всеми своими сведениями, и я точно так же не стал говорить тебе всего, что знал. Метеллы полагали, что могут меня использовать. В какой-то мере так и получилось.

— Точно так же, как ты использовал меня — в роли наживки? Чтобы посмотреть, не подвергнется ли бродячий пес, сунувший свой нос в дело Росциев, угрозам, нападению, не будет ли он прибит? Это и произошло, причем не однажды.

Глаза Цицерона вспыхнули, но его улыбка была неуничтожимой.

— Ты вышел сухим из воды, Гордиан.

— Благодаря своей находчивости.

— Благодаря моему покровительству.

— И неужели тебя, Цицерон, не беспокоит то, что человек, которого ты так успешно защищал, был безусловно виновен?

— Нет ничего позорного в том, чтобы защищать виновного клиента, — спроси любого адвоката. К тому же почетно привести в замешательство тирана.

— А убийство для тебя — пустяк?

— Преступление — дело обычное. Почет — редкость. А теперь, Гордиан, я и в самом деле должен с тобой попрощаться. Ты знаешь, где выход. — Цицерон отвернулся и вышел из комнаты.


День выдался жарким, но отнюдь не безрадостным. Поначалу Бетесда просто осматривалась в нашем доме на Эсквилине, но вскоре она начала деловито переходить из комнаты в комнату, обустраивая помещения на свой вкус. После полудня я спустился вместе с нею на рынок. Вокруг меня суетилась и бушевала Субура: кричали торговцы, пахло свежим мясом, по улице сновали полузнакомые люди. Я был счастлив вернуться домой.

Позднее, пока Бетесда готовила ужин, я предпринял долгую, бесцельную прогулку по окрестностям, чувствуя на лице теплый ветерок и разглядывая золотистые облака над головой. Я вспоминал звезды над крышей в доме Тита Мегара, горячий солнечный свет, затапливающий атрий Цицерона, вспоминал Лебединый Дом и глубь глаз Электры; вспоминал, как мелькнуло перед моими глазами обнаженное бедро молодой Росции и Тирон, отчаянно обхвативший девушку и стонущий у нее на плече; вспоминал разбитое тело Секста Росция, который свел воедино все эти разрозненные картины и прочно скрепил их собственной кровью и кровью родного отца.

Я почувствовал, что проголодался и готов возвратиться домой. Осмотревшись, я поначалу не понял, где нахожусь; потом до меня дошло, что каким-то образом я очутился у дальнего выхода из Теснины. Я не собирался заходить так далеко и тем более приближаться к этому месту. Быть может, существует некий бог, чья направляющая длань ложится на плечо человека так легко и неслышно, что тот ни о чем не догадывается.

Я развернулся и направился к дому.

По дороге мне не встретился никто, но из окон то и дело доносились крики женщин, созывающих своих домочадцев на ужин. Мир казался мирным и удовлетворенным, пока я не услышал топот ног за спиной.

Множество ног гулко топали по булыжнику; топоту вторили пронзительные вопли, звучавшие где-то в нижней части Теснины, и громыхание палок, протаскиваемых по неровным стенам. На мгновение я не мог разобрать, доносится шум спереди или сзади, таким непривычным было эхо. Казалось, он придвигается все ближе, то спереди, то сзади, словно с обеих сторон меня окружала орущая толпа.

«Сулла солгал, — подумал я. — Мой дом на холме подожжен. Бетесда изнасилована и убита. Теперь подкупленный им сброд поймал меня в ловушку в Теснине. Они забьют меня палками. Они разорвут меня на куски. Гордиан Сыщик исчезнет с лица земли, и никто об этом не узнает, и никому до этого не будет дела, кроме его врагов, которые вскоре о нем забудут».

Визг сделался оглушительным. Он раздавался сзади. Голоса, которые я разобрал, принадлежали не мужчинам, а мальчишкам. В этот миг они выбежали из-за поворота, улыбаясь, вопя, хохоча, размахивая палками, наскакивая друг на друга в попытке не задеть за стену. Они травили мальчика, выглядевшего младше остальных и одетого в грязные лохмотья. Он опрометью подбежал ко мне и зарылся в моей тунике, словно я был твердыней, в которой он мог укрыться.

Его преследователи с разбегу остановились, наскочив друг на друга. Они не переставали вопить, хохотать и колотить палками об стены.

— Он наш! — проорал один из них диким голосом. — У него нет семьи, нет языка!

— Его бросила родная мать, — заорал другой. — Он не лучше раба. Отдай его нам. Мы только собрались с ним позабавиться.

— Позабавиться, — крикнул первый. — Ты только послушай, какие звуки он издает. Дай ему как следует, и он попытается крикнуть «Стой», а вместо этого только квакает!

Я взглянул на съежившуюся массу лохмотьев и жил, бросившуюся мне в руки. Ребенок поднял на меня испуганный, недоверчивый взгляд; вдруг он меня узнал, и на его лице вспыхнуло ликование. Это был немой мальчик Эко, брошенный вдовой Полией.

Я бросил взгляд на взбесившуюся, вопящую детскую свору. Должно быть, по моему лицу промелькнуло что-то чудовищное: те, кто стоял ближе ко мне, отступили и побледнели, пока я мягко оттолкнул Эко в сторону. Некоторые мальчишки выглядели напуганными; другие угрюмо смотрели на меня и были готовы драться.

Я засунул руку в тунику, где постоянно, изо дня в день, носил кинжал с того самого часа, как его вручил мне Эко. «Он думает, что мы вершим правосудие, Тирон». Я вынул нож. Мальчишки широко раскрыли глаза и, толкаясь, кинулись в бегство. До меня еще долго доносился их смех, вопли, удары палок о стены.

Эко протянул руку и схватился за рукоять. Я отпустил нож. На лезвии сохранилось несколько пятен крови Маллия Главкии. Эко увидел их и завизжал от радости.

Он вопросительно посмотрел на меня; полосуя ножом воздух, он скорчил гримасу на своей грязной мордочке. Я кивнул головой.

— Да, — шепнул я. — Ты отомщен. Я отомстил за тебя твоим кинжалом и своей собственной рукой. — Он уставился на лезвие и, охваченный восторгом, раскрыл рот.

Маллий Главкия был одним из тех, кто надругался над его матерью; теперь этот человек убит ножом немого мальчика. Какая разница, что я никогда не стал бы убивать Главкию, будь у меня возможность выбора, не стал бы его убивать даже ради мальчика? Какая разница, что Главкия — неповоротливый, кровожадный гигант — был в сравнении с Росциями всего лишь карликом среди гигантов? Что Росции были несмышлеными детьми в руках такого человека, как Хрисогон? Что Хрисогон был всего лишь игрушкой Луция Суллы? Что Сулла не более, чем распустившаяся нитка золотого, кроваво-красного ковра интриг, который столетиями плели такие семьи, как Метеллы? Что благодаря своим неустанным проискам они могли с полным правом утверждать, что все, чем стал Рим сегодня, — их заслуга? В государстве Метеллов даже безъязыкий, нищий мальчишка мог притязать на достоинство римлянина, а вид крови жалкого преступника на его ноже заставлял его вопить от восторга. Даже если бы я поднес ему на блюде голову Суллы, мальчик не получил бы большего удовольствия.

Я сунул руку в кошелек и протянул ему монету, но он не обратил на нее внимания; сжимая нож обеими руками, он пустился вокруг него в пляс. Я сунул монету обратно в кошелек и отвернулся.

Пройдя всего несколько шагов, я остановился И обернулся. Мальчик стоял неподвижно, как статуя, стиснув кинжал и торжественно глядя мне вслед. Мы долго стояли, уставившись друг на друга. В конце концов я протянул руку, и Эко подбежал ко мне.

Мы прошли, взявшись за руки, через Теснину, миновали Субуру, поднялись по узкой дорожке на холм. Войдя в дом, я крикнул Бетесде, что одним ртом у нее прибыло.

Примечания

1

Один фут равен 0,304 м. — Прим. ред.

2

Перевод И. Анненского


на главную | моя полка | | Римская кровь |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 5
Средний рейтинг 4.2 из 5



Оцените эту книгу