Книга: Поворот к лучшему



Поворот к лучшему

Кейт Аткинсон

ПОВОРОТ К ЛУЧШЕМУ

Дебби, Глинис, Джудит, Линн, Пенни, Шиле и Тессе

Тем, кто мы были, и тем, кто мы сейчас

Хочу поблагодарить Мартина Олда, Малькольма Р. Диксона (помощника инспектора Управления внутреннего контроля полиции в Шотландии), Расселла Экви, майора Майкла Кича, шерифа Эндрю Лотиана, доктора Дага Лайла и доктора Энтони Тофта за то, что поделились со мной своими знаниями. Простите, если я что-то неверно поняла, а также за то, что намеренно исказила отдельные факты.

Спасибо Дэвиду Робинсону и Дональду Россу из «Скотсмен», Реган Артур, Ким Уизерспун и Питеру Страусу, а также издательствам «Литтл Браун» (США) и «Трансуорлд» (Великобритания).

Спасибо Дэвиду Линдгрену за то, что пытался — как правило, тщетно — объяснить мне корпоративное право, и главное — за то, что он обедающий юрист.

Спасибо Элану Стокеру и Стивену Коттону за то, что приходили на помощь в трудные времена.

И наконец, но не в последнюю очередь, спасибо писателю Рэю Эллану за то, что любезно позволил мне использовать историю из его биографии.


Male parta, male dilabuntur.

(Что дурно добыто, то дурно расточится.)

Цицерон. «Филиппики». II, 27

Вторник

1

Он заблудился. Непривычная штука. Обычно он составлял план и четко ему следовал, но сейчас все явно шло против него, и он решил, что просто не мог этого предвидеть. Два часа он тупо простоял в пробке на A1 и в Эдинбург въехал только к полудню. Потом увяз в потоке одностороннего движения и застрял на улице, перекрытой из-за прорванного водопровода. Всю дорогу на север лил неумолимый дождь, который дал слабину только на подъезде к городу, но толпу никак не распугал. Ему даже не пришло в голову, что в Эдинбурге разгар Фестиваля [1] и по городу разгуливают орды праздного народа, словно только что объявили о конце войны. Раньше он сталкивался с Эдинбургским фестивалем, только когда случайно включал «Ночное обозрение», где задроты-интеллигенты обсуждали очередную претенциозную постановку экспериментального театра.

В итоге он очутился в грязном эдинбургском центре, на улочке, которая казалась расположенной ниже уровня остального города, в этаком черном ущелье. От дождя булыжная мостовая стала скользкой и склизкой и ехать приходилось осторожно, потому что улица была забита людьми, которые норовили перебежать на другую сторону или сбивались в кучки прямо посреди дороги, — видимо, им никогда не говорили, что дороги — для машин, а для пешеходов есть тротуары. Во всю длину улицы вытянулась очередь — народ стоял, чтобы пробраться в дыру в стене, напоминавшую пробоину от взрыва, под вывеской: «„Фриндж“. Площадка № 164».[2]

У него в бумажнике лежали водительские права на имя Пола Брэдли. «Пол Брэдли» — легко забываемое имя. От настоящего имени — которое он больше не воспринимал как свое — его уже отделяло несколько других личин. Вне работы он часто (но не всегда) представлялся «Рэй».[3] Просто и со вкусом. Луч света, луч тьмы. Луч солнца, луч мрака. Ему нравилось менять имена, ускользать как песок сквозь пальцы. Взятый напрокат «пежо» подходил идеально — ничего броского и брутального, машина для простого парня. Простого парня вроде Пола Брэдли. Если бы его спросили, чем он занимается, чем занимается Пол Брэдли, он бы ответил: «Да обычная офисная крыса, бумажки перебираю в бухгалтерии. Тоска зеленая».

Он вел машину и одновременно пытался разобраться в карте Эдинбурга, чтобы понять, как выбраться с этой адской улицы, — и тут кто-то выскочил под колеса. Он таких на дух не переносил — молодой, темные волосы, толстые очки в черной оправе, двухдневная щетина, в зубах сигарета, — в Лондоне они ошивались сотнями, все косили под французских экзистенциалистов-шестидесятников. Он мог бы поспорить, что никто из них в жизни не открывал книги по философии. Сам-то он прочел изрядно философов — Платона, Канта, Гегеля, — даже подумывал получить как-нибудь степень.

Он дал по тормозам, и очкарик не пострадал, только чуть подпрыгнул, как тореадор, уворачивающийся от быка. Парень был в ярости — размахивал сигаретой, орал и показывал ему средний палец. Неприятный тип, никаких манер, — интересно, его родители гордятся плодами своего труда? Он терпеть не мог курение — отвратительная привычка — и терпеть не мог типов, которые показывают тебе палец и орут: «А вот это видал!» — брызгая слюной из грязных, прокуренных ртов.

Он почувствовал глухой удар, примерно такой же силы, как если темной ночью сбить барсука или лису, только удар пришелся сзади, подтолкнув его вперед. Тем лучше, что парень в очках отплясал свой пасодобль и убрался с дороги, иначе его раздавило бы в лепешку. Он посмотрел в зеркало заднего вида. Голубая «хонда-сивик», вылезает водитель, настоящий бугай, глыбы мышц, как у штангиста, — такие сгодятся для спортзала, но на деле пользы от них никакой, они не помогут протянуть три месяца в джунглях или в пустыне. Он и дня бы не протянул в отличие от Рэя. На бугае были уродливые водительские перчатки из черной кожи, с отверстиями на костяшках. Сзади в машине сидела собака, здоровенный ротвейлер, именно такого пса обычно и представляешь с подобным типом. Прямо-таки ходячее клише. Собака заходилась от бешенства, забрызгивая окно слюнями, и скребла когтями по стеклу. Она не особенно его беспокоила. Он умел убивать собак.

Рэй вышел из машины и направился к заднему бамперу, чтобы осмотреть повреждения. Водитель «хонды» заорал:

— Ты, мудак тупой, ты соображаешь, чё сделал?

Англичанин. Рэй пытался придумать, что бы сказать, дабы избежать стычки и успокоить этого типа, — тот производил впечатление пароварки, которая вот-вот взорвется, которая хочет взорваться, подпрыгивая, словно выведенный из строя боксер-тяжеловес. Рэй принял нейтральную позу, придал нейтральное выражение лицу, но тут толпа дружно ахнула от ужаса, и он увидел в руке у верзилы ниоткуда взявшуюся бейсбольную биту и подумал: «Черт!»

Это была его последняя мысль на некоторое время. Когда через несколько секунд к нему вернулась способность думать, он валялся на земле, держась за разбитую голову. До него донесся звон стекла — ублюдок обрабатывал окна в его машине. Он попытался — безуспешно — подняться на ноги, но ему удалось лишь встать на колени, будто для молитвы, а бугай уже шагал к нему с занесенной битой, взвешивая ее в руке и собираясь пробить хоумран ему по черепу. Рэй, защищаясь, поднял руку, отчего голова закружилась еще сильнее, и, падая обратно на булыжную мостовую, подумал: «Боже, неужто конец?» Он сдался, на самом деле сдался — прежде с ним такого никогда не бывало, — но тут какой-то человек выступил из толпы, размахнулся и швырнул чем-то квадратным и черным в типа из «хонды», зацепив его за плечо и сбив с ног.

Он снова отключился на несколько секунд, а когда пришел в себя, рядом с ним на корточках сидели две женщины-полицейских, одна из которых говорила: «Просто дышите, сэр», — а другая вызывала по рации «скорую».

Впервые в жизни он обрадовался полиции.

2

Мартин никогда не делал ничего подобного. Он даже мух дома не бил, а терпеливо преследовал и ловил между стаканом и тарелкой, а потом отпускал на волю. Кроткие наследуют землю.[4] Ему было пятьдесят лет, и за всю жизнь он не совершил ни одного акта насилия над другим живым существом, хотя иногда думал, что это скорее из трусости, чем из пацифизма.

Он стоял в очереди и ждал, что кто-нибудь вмешается в ситуацию, но толпа уподобилась зрителю, случайно попавшему на особо жестокую постановку, и не собиралась портить себе развлечение. Да и сам Мартин поначалу подумал, что это очередное представление, не слишком удачная импровизация, цель которой — шокировать или доказать нашу невосприимчивость к шоку, потому что мы уже давно живем в мировом медиасообществе, сделавшем нас пассивными наблюдателями насилия (и так далее). В таком вот ключе мыслила отстраненная, рассудочная часть его мозга. С другой стороны, примитивная его часть думала: «Твою ж мать, какой ужас, пожалуйста, кто-нибудь, прогоните этого головореза». Он не удивился, услышав у себя в голове отцовский голос («А ну соберись, Мартин»). Тот уже много лет как умер, но Мартин до сих пор часто слышал его натренированный на плацу командирский рык. Когда парень из «хонды» покончил со стеклами серебристого «пежо» и направился к его водителю, потрясая битой и готовясь нанести последний, сокрушительный удар, Мартин понял, что лежащий на земле человек сейчас умрет, что сумасшедший с бейсбольной битой убьет его у всех на глазах, если никто ничего не сделает, и инстинктивно, без единой мысли — потому что если бы он подумал, то мог бы этого и не сделать, — он спустил с плеча портфель и размахнулся им, точно метательным молотом, целясь в голову обезумевшего водителя «хонды».

В голову он не попал, что было неудивительно, — он всегда мазал мимо цели, а если в него летел мяч — пригибался, но в портфеле был ноутбук, и его твердый, тяжелый край ударил водителя «хонды» в плечо и сбил с ног.

Ближе к настоящему месту преступления Мартин оказывался лишь однажды — на экскурсии Общества писателей по полицейскому участку Сент-Леонардса.[5] Кроме него, в их группе были только женщины. «Вы у нас за весь сильный пол», — сказала ему одна дамочка, и он почувствовал в вежливом смехе остальных неприкрытое разочарование, словно самое малое, что он мог бы сделать в роли представителя сильного пола, — поменьше походить на женщину.

Им предложили кофе с печеньем, шоколадным с шоколадной прослойкой, и розовыми вафельными сэндвичами — впечатляющий выбор, и «главный полицейский» развлекал их беседой в новом конференц-зале, будто специально устроенном для подобных экскурсий. Потом им показали другие помещения, дежурную часть и пещероподобную комнату, где сидели за компьютерами люди в штатском (как в «NCIS»[6]), — бегло взглянув на «писателей», они решили, что те не стоят внимания, и отвернулись обратно к мониторам.

Они постояли в шеренге, как подозреваемые на опознании, у одной из дам взяли отпечатки пальцев, а потом их заперли — ненадолго — в камере, где все ерзали и хихикали, чтобы притупить чувство клаустрофобии. Мартин тогда подумал, что слово «хихикать», вообще-то, применимо исключительно к женщинам. Женщины хихикают, мужчины — просто смеются. Он забеспокоился, что сам иногда подхихикивает. В конце экскурсии их ждало — точно для них разыгранное — волнующее зрелище: отряд полицейских облачился в защитное снаряжение, чтобы вывести из камеры «трудного» заключенного.

Экскурсия имела мало отношения к книгам, которые Мартин писал под псевдонимом Алекс Блейк. Это были старомодные, сентиментальные детективы, объединенные одной героиней — Ниной Райли, полной энтузиазма девицей, унаследовавшей от дядюшки детективное агентство. Действие происходило в сороковые годы, сразу после войны. Эта историческая эпоха с ее монохромной скудностью и затаенным разочарованием, пришедшим на смену героизму, особенно привлекала Мартина. Вена «Третьего человека», лондонские графства «Короткой встречи».[7] Каково это было — поднять знамя в битве за правое дело, испытать столько благородных чувств (да, пропаганды хватало, но в изнанке-то была правда), избавиться от бремени индивидуализма? Оказаться на грани краха и поражения и выстоять? И думать: «Ну и что теперь?» Конечно, Нина Райли ничего подобного не испытывала, ей было всего двадцать два, и войну она пересидела в швейцарском пансионе для девочек. И она была книжным персонажем.

Нина Райли всегда была девчонкой-сорванцом, но лесбийских наклонностей не проявляла и постоянно становилась объектом ухаживаний самых разнообразных мужчин, с которыми держалась в высшей степени целомудренно. («Словно, — написал ему „благодарный читатель“, — классическая институтка выросла и стала детективом».) Нина жила в географически неопределенной версии Шотландии, где были и море, и горы, и холмистые вересковые пустоши и откуда она могла быстро добраться до любого крупного шотландского города (а если нужно, то и английского, зато в Уэльсе она не бывала — Мартин подумывал исправить этот недочет) на своем спортивном «бристоле» с откидным верхом. Первая книга о Нине Райли была задумана как поклон ушедшему времени и забытому жанру. «Пастиш, если хотите, — нервно сказал он, когда в издательстве его познакомили с редактором. — Ироничная дань уважения». Мартин был немало удивлен, что его решили печатать. Он писал книгу для собственного развлечения — и вот он уже сидит в безликом лондонском офисе, оправдываясь за эту ерундистику перед молодой женщиной, которой было явно трудно на нем сосредоточиться.

— Как бы там ни было, — заявила она, сделав заметное усилие, чтобы взглянуть на него, — для меня это книга, которую можно продать. Своего рода шарада с убийством. Люди обожают ностальгировать, прошлое — как наркотик. Сколько книг планируется в цикле?

— В цикле?

— Привет.

Мартин обернулся и увидел мужчину, с отработанной небрежностью прислонившегося к дверному косяку. Он был старше Мартина, но одет как молодой парень.

— Привет, — ответила редакторша, глядя на него с самым пристальным вниманием. Их скупой обмен репликами содержал в себе чуть ли не больше подтекста, чем мог вместить. — Нил Уинтерс, наш директор, — сказала она с гордой улыбкой. — Нил, это Мартин Кэннинг. Он написал замечательную книгу.

— Шикарно, — прокомментировал Нил Уинтерс и пожал Мартину руку. Ладонь у него была влажная и мягкая, как дохлая морская тварь на пляже. — Первую из многих, надеюсь.

Через две недели Нила Уинтерса перевели в верхний эшелон головного европейского офиса, и Мартин никогда больше его не видел, но все равно считал, что именно то рукопожатие стало переломным моментом, изменившим его жизнь.

Мартин недавно продал права на телевизионную экранизацию книг о Нине Райли.

— Как будто в теплую ванну залезаешь. Самое то для вечернего воскресного эфира, — сказал продюсер с Би-би-си.

Прозвучало как оскорбление, и, безусловно, это оно и было.

В своем двумерном вымышленном пространстве Нина Райли успела раскрыть три убийства, кражу драгоценностей и ограбление банка, вернуть владельцу скаковую лошадь и предотвратить похищение малолетнего принца Чарльза из Балморала,[8] а в шестой раз выйдя на публику, практически в одиночку спасла от грабителей сокровища шотландской короны. Седьмой роман, «Араукария», переизданный в мягкой обложке, сейчас стоял на витринах «3 по цене 2» в каждом книжном. По общему мнению, он получился «мрачнее» («Блейковский нуар наконец стал более зрелым», — написал читатель на «Амазоне». В каждом живет критик), но его агент Мелани утверждала, что книги продаются все так же «бойко».

— Не видать конца и края, — сказала она.

Благодаря ирландскому акценту Мелани все, что бы она ни говорила, звучало приятно, даже если приятным не было.

На частый вопрос, почему он стал писателем, Мартин обычно отвечал, что раз уж он проводит большую часть времени в своем воображении, то почему бы не получать за это деньги. Он говорил это весело, но без хихиканья, и люди улыбались, словно он удачно пошутил. Они не понимали, что это правда: он жил у себя в голове. Но не в интеллектуальном или философском смысле — его духовная жизнь была весьма заурядна. Он не знал, у всех ли так бывает, проводят ли другие люди время в грезах об улучшенной версии «сегодня». Воображаемая жизнь была редкой темой для разговоров, разве что речь заходила о каком-нибудь высоком искусстве китсианского толка. Никто не сознавался, представляет ли себя в шезлонге на лужайке, под безоблачным летним небом, в предвкушении старомодного послеобеденного чаепития, поданного уютной женщиной со зрелой грудью и в безупречно чистом фартуке, которая говорила: «Давайте-ка доедайте, голубочки мои», потому что именно так, слегка по-диккенсовски, в воображении Мартина выражались уютные женщины со зрелой грудью.

Мир у него в голове был несравненно лучше того, что лежал за ее пределами. Булочки, домашний черносмородиновый джем, топленые сливки. Небесную синеву над головой резали ласточки, маневрируя и пикируя, как пилоты в Битве за Британию.[9] Звук ударов битой по крикетному мячу вдалеке. Запах горячего, крепкого чая и свежескошенной травы. Все это несравненно предпочтительнее типа в ужасном припадке гнева и с бейсбольной битой, не правда ли?

Мартин тащил с собой ноутбук, потому что хоть он и стоял в очереди на дневную комедийную постановку, но на самом деле направлялся (весьма неспешно) в «офис». «Офис» Мартин совсем недавно снял в отремонтированном многоквартирном доме в Марчмонте. Когда-то там был продуктовый магазин, но с некоторых пор это безликое, ничем не примечательное пространство — стены из гипсокартона, ламинатные полы, широкополосный интернет и галогенное освещение — занимало архитектурное бюро, ИТ-консультанты и теперь вот — Мартин. Он снял «офис» в тщетной надежде, что, если каждый день будет уходить из дому, чтобы писать, и соблюдать нормальный рабочий график, как другие люди, это поможет ему преодолеть летаргию, охватившую книгу, над которой он сейчас работал («Смерть на Черном острове»). Но «офис» существовал для него исключительно в кавычках, он был вымышленным понятием, а не местом, где действительно можно чего-то достичь, — и Мартин подозревал, что это плохой знак.



«Смерть на Черном острове» была точно заколдована — сколько бы он ни писал, книга не двигалась с места.

— Нужно изменить название, а то похоже на очередной выпуск «Тантана»,[10] — сказала Мелани.

До того как восемь лет назад он начал печататься, Мартин преподавал историю, религии, и по какой-то причине Мелани — на ранней стадии их знакомства — вбила себе в голову (и так этого оттуда и не выбросила), что Мартин когда-то был монахом. Он так и не понял, как она пришла к такому заключению. У него и впрямь имелась преждевременная тонзура из редеющих на макушке волос, но, помимо этого, в его внешности вроде бы не было ничего монашеского. Сколько он ни пытался вывести Мелани из заблуждения, она по-прежнему считала монашеский опыт самым интересным фактом его биографии. Мелани поделилась этой дезинформацией с его издателем, который, в свою очередь, поделился ею со всем миром. Она попала в официальные документы, в газеты и в интернет, и не важно, сколько раз Мартин повторял журналистам: «Нет, на самом деле я никогда не был монахом, это ошибка», они продолжали строить на этом интервью: «Блейк испытывает неловкость при упоминании о его церковном прошлом». Или: «Алекс Блейк отказался от своего раннего религиозного призвания, но в нем все равно осталось что-то монашеское». И так далее в том же духе.

«Смерть на Черном острове» казалась Мартину еще более банальной и шаблонной, чем его прежние книги, из тех, что читаешь перед сном или на пляже, в больнице, поезде или самолете и тут же забываешь. С тех пор как он придумал Нину Райли, он писал по книге в год и просто-напросто выдохся. Они брели, едва переставляя ноги, автор и его блеклое творение, застряв в одной колее. Что, если им так и не удастся избавиться друг от друга и ему придется вечно писать о Нининых бессмысленных эскападах? Он превратится в старика, а ей по-прежнему будет двадцать два, и он выжмет всю жизнь до капли из них обоих.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, — заявила Мелани, — это называется «разрабатывать золотую жилу», Мартин.

Или «выдаивать денежную корову досуха» — так сказал бы кто-нибудь другой, кому не полагались пятнадцать агентских процентов. Он подумывал, не пора ли сменить псевдоним или, еще лучше, воспользоваться своим собственным именем и написать что-нибудь другое, что-нибудь осмысленное и стоящее.


Отец Мартина был кадровым военным, старшиной роты, но сам Мартин избрал в жизни подчеркнуто невоинственный путь. Они с братом Кристофером учились в маленькой англиканской школе-интернате, где сыновья военных жили в спартанских условиях, лишь немногим лучше, чем в работном доме. Покинув это царство холодного душа и бега по пересеченной местности («Мы превращаем мальчиков в мужчин»), Мартин поступил в заурядный университет, где получил не менее заурядную степень по религиоведению, потому что это был единственный предмет, по которому он хорошо сдал экзамены, — спасибо неуклонной принудительной долбежке Библии, избавлявшей юношей в интернате от опасного свободного времени.

После университета он решил получить дополнительное педагогическое образование, чтобы дать себе время подумать, чем он «на самом деле» хотел бы заняться. Вообще-то, он не собирался становиться учителем, и уж конечно не учителем религиоведения, но так или иначе обнаружил, что к двадцати двум годам совершил в жизни полный круг и очутился в маленьком частном интернате в Озерном крае, где преподавал историю религии мальчишкам, провалившим вступительные экзамены в школы получше и интересовавшимся, судя по всему, исключительно регби и мастурбацией.

Хотя Мартин и считал, что родился «человеком средних лет», он был всего на четыре года старше самых старших своих учеников, и то, что он чему-то их учит, особенно религии, казалось смехотворным. Конечно, ученики не видели в нем молодого человека, для них он был нудным «старпером». Жестокие, грубые мальчишки с неплохими шансами вырасти в жестоких, грубых мужиков. По представлению Мартина, их готовили к тому, чтобы заполнить скамьи рядовых членов палаты общин от партии тори, и он считал своим долгом познакомить их с понятием нравственности, пока не стало слишком поздно, хотя, к сожалению, для большинства из этих ребят «поздно» уже наступило. Сам Мартин был атеистом, но допускал, что однажды обретет веру — пелена вдруг спадет, и сердце его откроется, — хотя, скорее всего, он обречен на вечный путь по дороге в Дамаск, дороге самой исхоженной.

Мартин старался, насколько позволяла программа, игнорировать христианство, делая основной упор на этику, сравнительную историю религий, философию, социологию (в общем, на все, кроме христианства). Если у какого-нибудь фашиствующего родителя, регбиста-англиканца, возникали претензии, он заявлял, что это его вклад в «развитие понимания и духовности». Он тратил уйму времени, рассказывая своим ученикам об основах буддизма: методом проб и ошибок он обнаружил, что это самый действенный способ влезть к ним в мозги.

Он думал: «Попреподаю немного, а потом поеду путешествовать, или выучусь на кого-нибудь другого, или найду работу поинтереснее, и начнется новая жизнь», но жизнь текла по-прежнему, и он чувствовал, нить ее разматывается в никуда и становится все тоньше, и сознавал, что если ничего не сделает, то останется там навсегда, с каждым годом становясь все старше своих учеников, пока не выйдет на пенсию и не умрет, проведя почти всю жизнь в интернате. Он знал, что должен действовать сам, он не из тех, с кем все просто случается. Его жизнь проживалась на нейтральной передаче: он никогда не ломал ни руки, ни ноги, его никогда не жалила пчела, он не бывал близок ни к любви, ни к смерти. Никогда не стремился к величию и получил в награду скромное существование.

Вот-вот стукнет сорок. Он был пассажиром экспресса, летящего навстречу смерти, — ему всегда служили утешением несколько лихорадочные метафоры, — когда записался на литературные курсы в рамках образовательной программы для сельской местности. Занятия проходили в сельском клубе, их вела сомнительной квалификации дама по имени Дороти, которая приезжала из Кендала. На счету Дороти была пара рассказов, опубликованных в каком-то северном литературном журнале, публичные чтения и семинары («книги в работе»), а также не имевшая успеха пьеса о женщинах в жизни Мильтона («Женщины Мильтона»), поставленная на эдинбургском «Фриндже». От одного упоминания об Эдинбурге Мартина охватила острая ностальгия по городу, которого он практически не знал. Его мать была уроженкой шотландской столицы, и он провел там три первых года своей жизни, когда его отец служил в Замке.[11] Однажды, подумал он, пока Дороти тараторила про форму и содержание и необходимость «найти собственный голос», — однажды он вернется в Эдинбург и будет там жить.

— И читать! — воскликнула она, широко раскинув руки, отчего ее необъятная бархатная накидка разошлась в стороны крыльями летучей мыши. — Читать все, что когда-либо было написано.

По классу прокатился мятежный ропоток — они пришли сюда учиться писать (по крайней мере некоторые из них), а не читать.

Дороти просто кипела энтузиазмом. Она красила губы красной помадой, носила длинные юбки и яркие шарфы и шали, которые закалывала большими оловянными или серебряными брошками, ботильоны на каблуке, черные чулки с ромбами и забавные шляпы из мятого бархата. Так было в начале осеннего семестра, пока Озерный край щеголял своим кричащим убранством, но, когда на смену пришла грязно-серая зимняя сырость, Дороти облачилась в менее театральные резиновые сапоги и флисовую куртку. В ее поведении театра тоже поубавилось. В начале семестра она часто упоминала своего «коллегу», писателя, который преподавал где-то литературу, но с приближением Рождества перестала о нем говорить, и красная помада сменилась грустно-бежевой, под тон ее кожи.

Они тоже обманули ее надежды, разношерстная кучка пенсионеров, фермерских жен и тех, кто хотел изменить свою жизнь, пока не стало слишком поздно. «Никогда не бывает слишком поздно!» — заявляла она с пылом проповедника, но большинство из них понимали, что иногда — бывает. В группе был один хмурый, довольно высокомерный тип, писавший — в хьюзовской манере[12] — о хищных птицах и мертвых овцах на склонах гор. Мартин решил, что он по сельскохозяйственной части — фермер там или егерь, — но тот оказался уволенным по сокращению геологом-нефтяником, который перебрался на Озера и замаскировался под местного. Была девушка, по виду студентка, которая презирала всех по-настоящему. Она красилась черной помадой (резковатый контраст с бежевыми губами Дороти) и писала о собственной смерти и о том, как ее кончина повлияет на окружающих. Еще была пара милых дамочек из Женского института[13] — те, казалось, вовсе ничего не хотели сочинять.

Дороти побуждала их изливать свои тревоги и страхи в исповедальных автобиографических эссе, терапевтических текстах о детстве, мечтах, депрессиях. Вместо этого они писали о погоде, отпусках, животных. Хмурый тип написал о сексе, и все как один вперили глаза в пол, пока он читал вслух, только Дороти слушала с вежливым интересом, склонив набок голову и растянув губы в поощрительной улыбке.

— Ладно, — сдалась она, — вот вам домашнее задание. Напишите о том, как ходили в поликлинику или лежали в больнице.

Мартин недоумевал, когда же они примутся за художественную прозу, но педагог в нем откликнулся на слова «домашнее задание», и он добросовестно его выполнил.

Дамы из Женского института разразились сентиментальными эссе о том, как навещали в больнице стариков и детей.

— Прелестно, — сказала Дороти.

Хмурый тип в кровавых деталях описал операцию по удалению аппендикса.

— Энергично, — отметила Дороти.

Несчастная девица написала, как попала в больницу в Барроу-ин-Фёрнессе после попытки вскрыть себе вены.

— Жаль, не задалась попытка, — буркнула одна из фермерских жен, сидевшая рядом с Мартином.

Сам Мартин загремел в больницу один раз в жизни, в четырнадцать, — в свое время он обнаружил, что каждый новый год отрочества сулит новый ад. По пути домой из города он проезжал мимо парка аттракционов. Отец тогда служил в Германии, и Мартин с братом Кристофером проводили там летние каникулы, отдыхая от интернатской муштры. Тот факт, что парк аттракционов немецкий, делал его в глазах Мартина еще более ужасным местом. Он не знал, куда делся после обеда Кристофер, — наверное, играл в крикет с ребятами с базы. Раньше Мартин видел парк только вечером, когда огни, запахи и крики сливались в жутковатое видение, которое с удовольствием написал бы Босх. При дневном свете там было не так страшно, и у него в голове, по (печальному) обыкновению, раздался зычный отцовский голос: «Посмотри страху в лицо, сын!» Поэтому он заплатил за вход и принялся с осторожностью обходить аттракционы, потому что боялся он на самом деле не атмосферы — он боялся кататься. Когда он был помладше, его тошнило даже от качелей во дворе.

Он выскреб из кармана мелочь и купил в киоске Kartoffelpuffer. Его познания в немецком были скудными, но в Kartoffel он не сомневался. Оладушек оказался жирным и почему-то сладким и осел в желудке свинцовой тяжестью, так что отцовский голос выбрал крайне неудачное время для появления — как раз когда Мартин проходил мимо огромного раскачивающегося корабля. Он не знал, как такой аттракцион называется у немцев, но по-английски это был «Пиратский корабль».

«Пиратский корабль» взмывал вверх и падал, вычерчивая в небе огромную, невероятную параболу, по той же траектории летели вопли его пассажиров. Одна мысль о нем, не говоря об осязаемой реальности перед глазами, отзывалась у Мартина в груди чистым ужасом, потому он швырнул остатки Kartoffelpuffer в урну, купил билет и поднялся на борт.

Из гражданской Krankenhaus его забирал отец. В больницу Мартина отвезли после того, как нашли на полу «Пиратского корабля» ослабевшим и почти без сознания. Это не был какой-то невроз, и о трусости речь не шла, просто оказалось, что у него повышенная чувствительность к перегрузке. Врач рассмеялся и сказал на безупречном английском: «Мой тебе совет, не записывайся в летчики-истребители».

Отец прошел мимо больничной койки, не узнав его. Мартин ему помахал, но руки сына, слабо трепыхающейся над одеялом, тот не видел в упор. В конце концов кто-то из медсестер указал ему на нужную койку. Отец был в форме и смотрелся в больничной палате неуместно. Он навис над Мартином и произнес: «Педрила долбаный. Возьми себя в руки».

— Некоторые вещи не имеют никакого отношения к слабости характера. С чем-то человек не способен справиться просто в силу своей конституции, — закончил Мартин. — Но это было в другой стране, в другой жизни.

— Очень хорошо, — сказала Дороти.

— Пресновато, — заявил хмурый тип.

— Вся моя жизнь пока что была пресновата, — сказал Мартин.


На последнее в семестре занятие Дороти принесла несколько бутылок вина, крекер «Ритц» и кусок красного чеддера. Бумажные стаканчики и тарелки они позаимствовали на клубной кухне. Дороти подняла стакан и изрекла: «Ну что, мы выжили», — странный тост. «Будем надеяться, — продолжала она, — что весной мы все встретимся снова». То ли дело было в неотвратимо грядущем Рождестве, то ли в развешенных по клубу шариках и гирляндах из фольги, а может, и впрямь в непривычной мысли о выживании, но их накрыло волной особенно праздничного настроения. Даже хмурый тип и суицидальная девица поддались общему веселью. Из рюкзаков и сумок появились еще бутылки вина — ученики не знали, будет ли вечеринка, но подготовились.

На следующее утро Мартин проснулся в Кендале, в постели Дороти, — эта неожиданность явилась результатом взаимодействия всех факторов, но главным образом дело было в вине.

Дороти была бледная, под глазами мешки. Она натянула на себя одеяло со словами: «Не смотри на меня, я похожа на пугало». Выглядела она действительно неважно, но Мартин никогда бы ей этого не сказал. Ему захотелось спросить, сколько ей лет, но он подумал, что это прозвучит еще хуже.

Потом, за дорогим ужином в отеле с видом на озеро Уиндермир — Мартин был уверен, что они оба это заслужили, пережив больше, чем просто литературный курс, — она подняла бокал отличного кремнистого шабли:

— Знаешь, Мартин, ты — единственный из всего класса, кому удается так составлять слова, чтобы блевать не тянуло, прости за безличный глагол. Тебе нужно стать писателем.


Мартин ждал, что водитель «хонды» поднимется и начнет рыскать в толпе в поисках обидчика, метнувшего снаряд. Он попытался раствориться в очереди, притвориться, что не существует. Закрыл глаза. Он делал так в школе, когда его задирали, цепляясь за древнюю, отчаянную магию: они не тронут тебя, если ты их не видишь. Он представил, как водитель «хонды» направляется в его сторону с высоко поднятой бейсбольной битой, готовой выписать смертоносную дугу.

К своему изумлению, открыв глаза, он увидел, что водитель «хонды» садится в машину. Когда тот покатил прочь, несколько человек в толпе медленно захлопали. Мартин не был уверен, выражали они порицание водителю «хонды» или разочарование тем, что он не довел дело до конца. Публика, в общем, попалась придирчивая.

Мартин опустился на колени и спросил у водителя «пежо»: «Вы как, в порядке?» — но тут его вежливо, но твердо оттерли в сторону две женщины в полицейской форме, взявшие происшествие под контроль.

3

Глория не видела, что там случилось. К тому времени как слух пересчитал все позвонки очереди, его словно пропустили через «испорченный телефон»: «Кого-то убили». «Небось кто-то попытался пролезть без очереди», — уверенным тоном заявила она стоявшей рядом трещотке Пэм. Глория проявляла в очередях стоическое спокойствие, и ее раздражали те, кто вертелся и жаловался, как будто эта нетерпеливость в какой-то мере отражала их личные качества. Очереди — как жизнь, прикусываешь язык и тянешь лямку. Какая жалость, что она родилась слишком поздно и не застала Вторую мировую, — она обладала именно той несгибаемостью духа, которая позволяла выстоять в военное время. В современном мире, по мнению Глории, стоицизм как добродетель сильно потерял в цене.

Она вполне понимала, почему кому-то могло захотеться убить наглеца. Дай ей волю, она бы, недолго думая, казнила уже целую толпу народа — например, тех, кто мусорит на улице; люди точно бы подумали дважды, прежде чем бросать фантик себе под ноги, если бы за это вздергивали на ближайшем фонарном столбе. Когда-то Глория была противницей смертной казни, в годы так быстро пролетевшей учебы в университете она даже ходила на демонстрацию против казней в какой-то далекой стране, которую не смогла бы найти на карте, — но теперь ее чувства приобрели совсем другое направление.



Глория любила правила, правила — это хорошо. Ей нравились правила, гласившие, что нельзя превышать скорость и парковаться на двойных желтых линиях, правила, запрещавшие бросать мусор и разрисовывать здания. Ей опротивело слушать, как люди жалуются на камеры контроля скорости и инспекторов дорожного движения, — можно подумать, правила не одинаковы для всех. Когда она была моложе, она мечтала о сексе и любви, о том, чтобы разводить кур или пчел, быть выше ростом, бегать по полям с черно-белой бордер-колли. Теперь она грезила о том, как станет привратницей, будет держать в руках судьбоносный список и вычеркивать из него имена умерших, одних впуская, другим давая от ворот поворот. Все те, кто паркуется в автобусных карманах или газует по зебре на красный свет, горько пожалеют об этом, когда Глория уставится на них поверх очков и призовет к ответу.

Глория не считала Пэм подругой, просто они были так давно знакомы, что она уже отказалась от попыток избавиться от нее. Пэм была женой Мёрдо Миллера, ближайшего друга мужа Глории. Грэм с Мёрдо ходили в одну школу в Эдинбурге, дорогое образование придало светский лоск их, в общем-то неотесанным, натурам. Теперь оба были намного богаче своих однокашников, — по словам Мёрдо, этот факт «говорил сам за себя». Глория полагала, что это не говорило ни о чем, кроме, возможно, того, что они оказались более жадными и безжалостными, чем их одноклассники. Сын строителя («Жилье от Хэттера»), Грэм начинал карьеру, таская носилки с кирпичами на одной из небольших отцовских строек. Теперь он был застройщиком с многомиллионными доходами. Мёрдо был сыном владельца маленькой охранной фирмы («Охранные услуги Хейвена») и начинал вышибалой в пабе. Теперь он заправлял крупным охранным бизнесом: клубы, пабы, футбольные матчи, концерты. У Грэма с Мёрдо было много общих деловых интересов, самых разнообразных, имевших мало отношения к строительству или охране и требовавших встреч на Джерси, Кайманах, Виргинских островах. Грэм запустил пальцы в такое количество пирогов, что ему уже давно не хватало пальцев. «Бизнес рождает бизнес, — объяснял он Глории, — деньги делают деньги». Богатые богатеют, бедные беднеют.

И Грэм, и Мёрдо жили, как того требовала респектабельность: слишком большие дома, машины, которые они каждый год меняли на новые, жены, которых они не меняли. Они носили ослепительно-белые рубашки и туфли ручной работы, у обоих была больная печень и безмятежная совесть, но под своими стареющими шкурами они оставались варварами.

— Я тебе говорила, что мы переделали ванную на первом этаже? — спросила Пэм. — Ручная роспись по трафарету. Сперва я сомневалась, но теперь мне очень даже нравится.

— Гм, — ответила Глория. — Потрясающе.

Идея посетить дневную радиопостановку («„Фриндж“. Комедийное шоу») принадлежала Пэм, и Глория составила ей компанию в надежде, что по крайней мере один из комиков окажется смешным, хотя иллюзий она не питала. В отличие от иных эдинбуржцев, которые сравнивали ежегодное пришествие Фестиваля с эпидемией чумы, Глории нравилась его атмосфера, и она с удовольствием ходила на спектакль-другой или концерт в Квинс-холле. Насчет комедии она не была так уверена.

— Как дела у Грэма? — поинтересовалась Пэм.

— Ну как, — замялась Глория, — Грэм есть Грэм.

Такова правда, Грэм был Грэмом, и Глория не могла бы сказать о муже ни больше ни меньше.

— Там полицейская машина, — заметила Пэм, встав на цыпочки, чтобы было лучше видно. — На земле кто-то лежит. Вроде мертвый. — Ее голос задрожал от волнения.

В последнее время Глория много размышляла о смерти. В начале года умерла ее старшая сестра, а несколько недель назад она получила открытку от старой университетской подруги, извещавшую, что одна их сокурсница недавно скончалась от рака. Сообщение: «На прошлой неделе умерла Джилл. Первая пошла!» — показалось ей чересчур бойким. Глории было пятьдесят девять; интересно, кто «пойдет» последним, думала она, и можно ли считать это соревнованием.

— Полицейские — женщины, — радостно прощебетала Пэм.

Сквозь толпу осторожно протиснулась «скорая». Очередь существенно подтянулась, и теперь им было видно патрульную машину. Одна из полицейских кричала собравшимся, чтобы не заходили в здание, а оставались на месте, потому что нужны показания свидетелей «происшествия». Толпа, глухая к ее воззваниям, продолжала медленно просачиваться в здание.

Глория выросла на севере страны. Ларри, ее отец, человек брюзгливый, но серьезный, продавал страховые полисы, обивая пороги тех, кто не мог позволить себе страховку. Сейчас, наверное, уже никто таким не занимается. Собственное прошлое казалось Глории антикварной редкостью, виртуальным пространством, воссозданным в музее будущего. Когда отец бывал дома, а не таскал свой ветхий портфель от одного негостеприимного порога к другому, он заваливался в кресло у камина и глотал детективы, неспешно потягивая пиво из полпинтовой стеклянной кружки. Ее мать, Тельма, работала на полставки в местной аптеке. На работе она носила белый халат до колена, компенсируя его медицинскую природу крупными позолоченными серьгами с жемчугом. Она заявляла, что по роду службы посвящена в интимные секреты всех и каждого, но, по наблюдению юной Глории, мать целыми днями торговала ортопедическими стельками и ватой и отрывалась только на Рождество, украшая витрину мишурой и подарочными наборами от «Ярдли».[14]

Родители Глории вели однообразную, вялую жизнь, которую вряд ли могли скрасить позолоченные серьги с жемчугом и детективные романы. Глория считала, что ее жизнь будет совершенно другой — что на нее снизойдет слава (как и предполагало ее имя), что она будет сиять изнутри и снаружи и прочертит пламенный след, подобно комете. Но увы!

Берил и Джок, родители Грэма, не многим отличались от родителей Глории: у них было больше денег и они дальше продвинулись по социальной лестнице, но они так же мало ждали от жизни. Они жили в симпатичном «эдинбургском бунгало» в Корсторфине, где у Джока была относительно небольшая строительная компания, приносившая хороший доход. Сам Грэм посвятил год изучению премудростей гражданского строительства в Нейпире[15] («идиотская трата времени»), а затем начал работать с отцом. Не прошло и десяти лет, как он стал председателем совета директоров целой империи — «Жилье от Хэттера. Реальные дома для реальных людей». Этот слоган много лет назад придумала сама Глория и теперь очень об этом жалела.

Грэм с Глорией поженились в Эдинбурге, а не в ее родном городе (в Эдинбурге она училась), и ее родители приехали на свадьбу, купив дешевые обратные билеты на тот же день, и уехали сразу же после того, как молодые разрезали торт. Мать Грэма готовила этот торт на Рождество и наспех переделала в свадебный. Берил всегда пекла рождественский торт в сентябре, заворачивала в белые тканевые салфетки и оставляла «доходить» в кладовой, каждую неделю осторожно разворачивая и окропляя крестильным бренди. К Рождеству белые салфетки приобретали оттенок красного дерева. Берил переживала насчет торта, поскольку до его «рождения» было еще далеко (они поженились в конце октября), но собрала волю в кулак и украсила его марципаном и королевской глазурью, как обычно, а на почетное место снеговика водрузила пластмассовых жениха с невестой, застывших в неубедительном вальсе. Все считали, что Глория беременна (это было не так), мол, с чего бы иначе Грэму на ней жениться.

Возможно, родителей смутило их решение пожениться в муниципалитете. «Но мы же с тобой не христиане, Глория», — сказал Грэм, и был прав. Сам он — воинствующий атеист, Глория, на четверть еврейка из Лидса, на четверть ирландская католичка, воспитанная в Западном Йоркшире в баптистской вере, — пассивный агностик, хотя когда два года назад она удаляла шишку на стопе в Мюррейфилде, то в больничной анкете, за неимением лучшего, в графе «вероисповедание» написала «Шотландская церковь».[16] Если она и представляла себе Бога, то в виде некой абстрактной сущности, что ошивалась у нее за левым плечом, как надоедливый попугай.

Давным-давно Глория сидела за барной стойкой в пабе на мосту Георга IV в Эдинбурге, на ней (каким бы невероятным это сейчас ни казалось) была вызывающая мини-юбка, она вдумчиво курила «Эмбасси», пила джин с апельсиновым соком и надеялась, что хороша собой, а вокруг бушевала горячая студенческая дискуссия о марксизме. Тим, ее тогдашний парень, — долговязый юноша, носивший афро еще до того, как афро вошли в моду и у белых, и у черных, — кричал больше всех и принимался размахивать руками всякий раз, когда произносил «товарный обмен» или «норма прибавочной стоимости», пока Глория потягивала свой коктейль и кивала с умным видом, надеясь, что никому не придет в голову потребовать от нее участия в разговоре, потому что она не имела ни малейшего понятия, о чем речь. Она была на втором курсе, изучала историю, но относилась к предмету довольно равнодушно, пренебрегая политикой (Абротской декларацией и Клятвой в зале для игры в мяч[17]) в пользу романтики (Роб Рой, Мария-Антуанетта) и не особенно нравясь преподавателям.

Фамилию Тима она уже не помнила, в памяти осталось только великолепное облако его волос, словно головка отцветшего одуванчика. Тим заявил собравшимся, что теперь они все — рабочий класс. Глория нахмурилась, ей не хотелось быть рабочим классом, но окружающие согласно забормотали — хотя все до единого были отпрысками врачей, адвокатов или бизнесменов, — и тут громкий голос произнес: «Дерьмо это все. Без капитализма вас бы всех здесь не было, капитализм спас человечество». Это был Грэм.

Он был в дубленке, какие носили торговцы подержанными автомобилями, и пил пиво в одиночку в углу бара. Он казался взрослым мужчиной, хотя ему не исполнилось и двадцати пяти — что тоже не возраст, теперь понимала Глория. А потом он допил пиво, повернулся к ней и сказал: «Ты идешь?» — и она соскользнула с табурета и последовала за ним как собачонка, потому что он был таким властным и привлекательным по сравнению с тем, чья голова похожа на одуванчик.

И вот всему этому подходил конец. Вчера в головной офис «Жилья от Хэттера» на Квинсферри-роуд нанес неожиданный, но вежливый визит отдел по борьбе с мошенничеством, и Грэм опасался, что они вот-вот заберутся в самые неприбранные закоулки его бизнеса. Он вернулся домой поздно, совершенно убитый, опрокинул двойной «Макаллан», даже не почувствовав вкуса, плюхнулся на диван и слепо уставился в телевизор. Глория поджарила ему баранью отбивную с оставшейся от обеда картошкой и спросила: «Они что, нашли твою черную бухгалтерию?» — и он мрачно рассмеялся: «Им никогда до меня не добраться, Глория», но впервые за те тридцать девять лет, что Глория его знала, в его голосе не было уверенности. Они сели ему на хвост, и он это знал.

Во всем было виновато то поле. Он купил участок в лесопарковой зоне без разрешения на застройку. Земля досталась ему задешево — в конце концов, без разрешения на строительство это всего лишь поле, — но потом оп! — и шести месяцев не прошло, как разрешение было получено, и теперь на северо-восточной окраине города строился уродливый район из «семейных домов» о двух, трех и четырех спальнях.

Всего-то и потребовался увесистый куш кое-кому в департаменте — Грэм проворачивал подобные сделки сотни раз, «подмазывая шестерни», по его выражению. Для Грэма это был пустяк, его грязные дела простирались далеко за пределы зеленого поля на городской окраине. Но больших людей часто губят именно пустяки.


Как только «скорая» с водителем «пежо» скрылась из виду, полицейские начали опрашивать толпу. «Будем надеяться, что получим что-нибудь с камер наблюдения», — сказала одна из них, указывая на камеру, которой Глория не заметила, высоко на стене. Глории нравилось, что все и везде находятся под наблюдением. В прошлом году Грэм установил у них в доме новую суперсовременную охранную систему — камеры, инфракрасные датчики, кнопки тревоги и бог знает что еще. Глория обожала этих маленьких роботов-помощников, неусыпно охранявших ее сад. Когда-то за людьми следило Божье око, теперь — объективы камер.

— С ним была собака. — Пэм нервно взъерошила абрикосового оттенка волосы.

— Собаку помнят все, — вздохнула офицер. — У меня есть несколько очень подробных описаний собаки, а вот с водителем «хонды» — кто во что горазд: «смуглый», «светлокожий», «высокий», «маленький», «тощий», «толстый», «слегка за двадцать», «под пятьдесят». Никто даже не записал номер его машины, уж это-то можно было догадаться сделать.

— Да, — согласилась Глория. — Можно было бы догадаться.


На радиопостановку Би-би-си они уже опоздали. Пэм была в восторге оттого, что вместо комедии их развлекла драма.

— А в четверг у меня Книжный фестиваль, — сказала она. — Ты уверена, что не хочешь пойти?

Пэм была фанаткой какого-то детективщика, который участвовал в чтениях на Книжном фестивале. Глория к детективам относилась без энтузиазма. Они высосали жизнь из ее отца, и потом, разве в мире и без того мало преступлений? Зачем их еще и выдумывать?

— Это просто способ убежать от действительности, — защищаясь, сказала Пэм.

Глория считала, что, если тебе нужно убежать от действительности, садись в машину и кати прочь. Любимым романом Глории неизменно оставалась «Анна из Зеленых Мезонинов»[18] в юности книга олицетворяла для нее пусть и идеальный, но по-прежнему осуществимый способ бытия.

— Можем посидеть где-нибудь и попить чайку, — предложила Пэм, но Глория отказалась, сославшись на «дела дома». — Какие еще дела? — спросила Пэм.

— Просто дела, — ответила Глория.

Она участвовала в аукционе на «Ибэе» на пару борзых из стаффордширского фарфора. Лот закрывался через два часа, и она хотела успеть домой вовремя.

— Какая ты секретница, Глория.

— Вовсе нет.

4

Белую площадку неожиданно озарили яркие вспышки, отчего окружающий мрак показался еще чернее. С разных сторон вышли шесть человек. Они двигались быстро, пересекаясь друг с другом, как солдаты, выполняющие сложные построения на плацу. Один остановился и принялся размахивать руками и вращать плечами, словно готовясь к энергичным физическим упражнениям. Все шестеро затараторили всякую чушь. «Необыкновенный Нью-Йорк, необыкновенный Нью-Йорк, необыкновенный Нью-Йорк», — произнес мужчина, и женщина ответила: «Резиновый младенец с розовым леденцом, резиновый младенец с розовым леденцом», попутно выделывая что-то похожее на тайцзи. Мужчина, размахивавший руками, теперь обращался к пустоте, тараторя на одном дыхании: «Не спится вам. Так мышь заснула б вряд ли, коль ей пришлось бы ночевать в кошачьем ухе. Коль у младенца зубки режутся, он спит тревожно. Но вас тревога сильнее гложет».[19] Бредущая, как сомнамбула, женщина резко остановилась, выдохнув: «Пушистые щеночки шебуршатся, пушистые щеночки шебуршатся». Они напоминали обитателей старинного сумасшедшего дома.

Из темноты в квадрат света шагнул мужчина, хлопнул в ладоши и заявил:

— Отлично, если все разогрелись, может, попробуем в костюмах?

Джексон подумал, не пора ли заявить о своем присутствии. Актеры — «труппа» — все утро занимались техническим прогоном. После обеда у них была запланирована генеральная репетиция, и Джексон надеялся, что в перерыв ему удастся пообедать с Джулией, но актеры уже нарядились в коричнево-серые рубахи, напоминавшие мешки для картошки. От их вида у него упало сердце. Театром для Джексона — хотя он никогда не признался бы в этом никому из них — была хорошая пантомима, желательно в компании восторженного ребенка.

Актеры приехали вчера, отрепетировав в Лондоне три недели кряду, и прошлым вечером в пабе Джексон наконец с ними познакомился. Они все пришли в экстаз — одна женщина, старше Джексона, запрыгала на месте как маленькая, а другая (их имена он уже позабыл) театрально упала перед ним на колени, воздев руки в молитве, и воскликнула: «Спаситель наш!» Джексон съежился от неловкости, он понятия не имел, как обращаться с экзальтированными персонами, в их присутствии он чувствовал себя слишком здравомыслящим и взрослым. Джулия стояла в сторонке (редкий случай) и приняла его неловкость к сведению, подмигнув ему — вроде бы распутно, хотя он не был уверен. Недавно (хватит увиливать) он признался себе, что нуждается в очках. Начало конца, отныне жизнь идет под уклон.

Джексон вошел в жизнь этой маленькой антрепризной труппы из Лондона, когда в последний момент они лишились финансирования и их выступление на эдинбургском «Фриндже» оказалось под угрозой срыва. Вовсе не из любви к театру, а потому что Джулия обхаживала и улещивала его со своей обычной и совершенно излишней чрезмерностью, хотя ей достаточно было бы просто попросить. Это была первая настоящая роль, которую ей предложили за долгое время, он даже начинал спрашивать себя (не ее, боже упаси), почему она называет себя актрисой, если практически не играет. Когда Джулия решила, что потеряет роль из-за недостатка средств на постановку, она впала в столь несвойственное ей глубокое уныние, что Джексон счел себя обязанным ее поддержать.

Пьеса «Поиски экватора в Гренландии» была переведена с чешского (или словацкого, Джексон не вслушивался в детали) и являлась произведением экзистенциалистского, абстракционистского и совершенно невнятного толка. В ней не было ничего ни про экватор, ни про Гренландию (ни про поиски, если уж на то пошло). Джулия взяла с собой сценарий во Францию и заставила Джексона его прочесть. Она смотрела, как он читает, и каждые десять минут спрашивала: «Ну как тебе?» — будто он что-то понимал в театре. А это было не так.

— Вроде… ничего, — промямлил он.

— Так мне соглашаться?

— Боже, конечно! — выпалил он чересчур поспешно.

Прокручивая тот разговор в памяти, он понял, что она и не помышляла отказываться от роли, и спросил себя, не знала ли она с самого начала, что со средствами на постановку будет туго, и поэтому хотела, чтобы он чувствовал себя причастным? У нее вовсе не было привычки манипулировать людьми, скорее наоборот, но иногда она проявляла удивительную предусмотрительность.

— А если у нас будет аншлаг, ты вернешь свои деньги, — ободрила она, когда он предложил помочь. — И может, даже с прибылью.

«Размечталась», — подумал Джексон, но вслух ничего не сказал.

«Наш ангел-спаситель» — так Тобиас, режиссер, назвал его прошлым вечером, сжав в двусмысленных объятиях. Тобиас был голубее неба. Джексон ничего не имел против геев, ему просто хотелось, чтобы они не выпячивали так свою ориентацию, особенно когда знакомятся с ним — вот так удача! — в благопристойном и старомодном шотландском пабе, куда ходят настоящие мужики. «Спаситель», «ангел» — столько религиозных словечек от людей, которые никакого отношения к религии не имели. Джексон не видел в себе ничего ангелоподобного. Он обычный парень. Парень, который богаче их.

Джулия заметила его и подозвала жестом. Она раскраснелась, левое веко у нее дергалось — все симптомы того, что она на полном взводе. С полустертой помадой, замотанная в рубище, она была совсем на себя не похожа. Джексон понял, что утро у нее не заладилось. Тем не менее она улыбнулась и крепко его обняла (что ни говори, Джулия — настоящий боец сценического фронта), и он прижал ее к себе, ощутив на лице ее влажное, частое дыхание. Помещение, где временно обосновался их театр, находилось в подвале, в самом брюхе векового здания, изрезанного сырыми каменными коридорами, разбегавшимися во всех направлениях, и Джексон беспокоился, как бы Джулию здесь не настигла чахотка.

— Значит, с обедом не получится?

Она покачала головой:

— Мы даже не закончили толком технический прогон. Будем работать без обеда. Что делал утром?

— Гулял, зашел в один музей и в камеру-обскуру. Посмотрел могилу Францисканского Бобби…[20]

— Ох.

Джулия сразу погрустнела. При упоминании о собаке, любой собаке, ее всегда захлестывали эмоции. Если речь шла о мертвом псе, эмоциональный градус сильно подскакивал. Ну а мертвый и верный пес — это уже было выше ее сил.

— Я засвидетельствовал ему твое почтение, — сказал Джексон. — Еще я посмотрел новое здание парламента.

— И как оно?

— Даже не знаю. Новое. Странное. — Он видел, что она его не слушает. — Мне остаться?

Она запаниковала:

— Я не хочу, чтобы ты увидел спектакль раньше допремьерного показа для прессы. Он еще сыроват.

Джулия всегда высказывалась о работе с оптимизмом, так что «сыроват» следовало понимать как «ни к черту». Оба не подали виду. Вокруг глаз у Джулии появилась сеточка морщин, два года назад их, кажется, не было. Она встала на цыпочки, чтобы ему было удобнее ее поцеловать, и сказала:

— Отпускаю тебя на волю. Иди веселись.

Джексон целомудренно поцеловал ее в лоб. Вчера вечером, после паба, он предвкушал, что они с Джулией займутся яростным сексом, едва переступив порог съемной квартиры в Марчмонте, которую нашли для нее организаторы Фестиваля. Новые места всегда подстегивали в ней желание. Но она сказала:

— Милый, если я не усну прямо сейчас, то просто умру.

Это было непохоже на Джулию, Джулия всегда хотела секса.

Судя по липким следам скотча на стене и унитазу, который не подавал признаков белизны, пока Джексон не вылил туда две бутылки чистящего средства, раньше в этой квартире жили студенты. Джулия не чистила унитазов, она вообще не занималась хозяйством, во всяком случае такое создавалось впечатление. «Жизнь слишком коротка», — говорила она. Временами Джексону казалось, что жизнь слишком длинна. Он предлагал оплатить что-нибудь получше, подороже, пусть даже отель на весь срок, но Джулии идея не понравилась.

— Все остальные будут жить по-спартански, а я — купаться в роскоши? По-моему, это неправильно, милый, как считаешь? Актерская солидарность и все такое.

Проснувшись этим утром, он обнаружил, что ее сторона кровати холодна и гладка, словно Джулия не ворочалась рядом с ним всю ночь напролет. Он чувствовал, что марчмонтская квартира никак не отмечена ее присутствием: она не принимала ванну, не дышала, не читала — делать что-либо из этого тихо она не умела. Сердце у него чуть сжалось от грусти. Он попытался вспомнить, когда в последний раз Джулия просыпалась раньше его. Выходило, что ни разу. Джексон не любил перемены, ему нравилось думать, что все может оставаться по-прежнему. Перемены подкрадывались исподтишка, подползали к тебе, как ведущий в «Море волнуется раз». Изо дня в день они с Джулией будто бы и не менялись, но, если подумать, два года назад они были совсем другими людьми. Тогда они цеплялись друг за друга благодарно и жадно, как спасшиеся после кораблекрушения или цунами. Теперь же они просто останки, болтающиеся в океане последствий. Или остатки? Он всегда забывал, в чем разница.

— Погоди-ка, у меня для тебя кое-что есть. — Джулия покопалась в сумке и вытащила расписание «Лотианских автобусных линий».

— Расписание автобусов? — удивился он.

— Ну да, расписание автобусов. Чтобы ты мог ездить по городу. Вот, возьми мой проездной.

Джексон не привык ездить на автобусах. Он считал, что автобусы — для стариков, детей и неимущих.

— Я знаю, что такое расписание автобусов, — ответил он и тут же спохватился, что вышло довольно грубо. — Спасибо, но я, скорее всего, пойду посмотреть Замок.

— И одним могучим рывком он вырвался на свободу, — донеслось вслед.


Пробираясь по лабиринту коридоров, Джексон почти ожидал увидеть сталактиты и сталагмиты («Сталактиты с потолка, сталагмиты из земли», — неожиданно пробубнила у него в голове географичка). Подвал был высечен в скале: заплесневелые стены, тусклое освещение — от этого подземелья у Джексона по спине забегали мурашки. Он подумал об отце, как тот каждый вечер спускался в шахту.

Все здание казалось изъеденным какой-то болезнью. Джексон подозревал, что уже надышался чумными бациллами. А случись пожар, никто же не выберется отсюда живым. Пожалуй, хорошо, что пару лет назад неподалеку был большой пожар, — чуму всегда выжигали огнем. Он спросил сонную девушку в кассе, есть ли у них сертификат пожаробезопасности и нельзя ли на него взглянуть. Девица вылупила глаза, словно у Джексона только что отросла вторая голова.

Джексон во всем любил порядок. Дома, во Франции, он хранил папку с аккуратной надписью «КОГДА Я УМРУ» и всей информацией, какая только могла понадобиться, чтобы привести в порядок его дела: имя и адрес его бухгалтера и адвоката, доверенность на того же адвоката (на случай, если сам он впадет в маразм), завещание, страховой полис, данные о банковских счетах… Он надежно прикрыл все тылы, все разложил по полочкам, потому что в душе по-прежнему оставался солдатом. Джексону было сорок семь, и он не жаловался на здоровье, но знал многих, кто умер задолго до планируемого срока, и у него не было причин считать, что сам он избежит подобной участи. Что-то нам подвластно, а что-то — нет. Документы, по общему мнению, относились к первой категории.

Бывший солдат, бывший полицейский, а теперь и бывший частный детектив. Кругом бывший, если не считать Джулии. Он продал свое детективное агентство и стремительно, внезапно оставил трудовое поприще, унаследовав состояние от одной из своих клиенток, старухи по имени Бинки Рейн. Деньги были серьезные — два миллиона фунтов стерлингов, — более чем достаточно, чтобы открыть счет для дочери и купить дом во Франции, у подножия Пиренеев, с ручьем, в котором водится форель, с фруктовым садом и лугом, укомплектованным парой осликов. Его дочери Марли уже десять, в таком возрасте к осликам обычно проявляют больше интереса, чем к родителям. Французская жизнь всегда была его мечтой, а теперь стала реальностью. Удивительно, насколько вторая отличалась от первой.

Два миллиона — не так уж много, сказала Джулия. Едва хватит на квартиру в Лондоне или Нью-Йорке. «„Лирджет“ потянет миллионов на двадцать пять, — прощебетала она, — да и приличная яхта в наши дни стоит не меньше пяти». Джулия вечно была на мели, но вела себя как женщина при деньгах («В том-то и фокус, милый»). Насколько ему было известно, она не то что не бывала на этих пятимиллионных яхтах — она и близко-то их не видела. У Джексона, напротив, деньги имелись, но вел он себя как бедняк. Носил все ту же потрепанную кожаную куртку, все те же надежные ботинки «Магнум Стелз». По-прежнему был плохо подстрижен и пессимистичен. «Все остальные будут жить по-спартански, а я — купаться в роскоши? По-моему, это неправильно, милый, как считаешь?» Вполне согласен.

«Боже, если подойти с умом, можно спустить два миллиона за день», — сказала Джулия. Она, конечно же, была права. Эти два миллиона свалились на него как выигрыш в лотерею («бедняцкие деньги», как их называла Джулия). Настоящие деньги — это деньги старые, их нельзя истратить, как ни пытайся. Они передаются из поколения в поколение и прирастают. Уходят корнями в огораживания,[21] раннее участие в промышленной революции и покупку рабов для обработки собственных плантаций сахарного тростника. Именно люди с настоящими деньгами всем и заправляют.

— И мы их ненавидим, — заявила Джулия. — Они — враги социалистического будущего. Которое вот-вот наступит, правда, милый? И останется с нами навсегда, аминь. Боже упаси нас от какой-нибудь адамитской утопии, ведь тогда придется жить настоящей жизнью, а не жаловаться на нее.

Джексон с сомнением посмотрел на нее. Он не был уверен, что знает, кто такие адамиты, но уточнять не собирался. Не так давно он научился читать Джулию как раскрытую книгу, теперь же порой совсем ее не понимал.

— Смирись, Джексон, — сказала она. — Рабы получили свободу и бродят по земле, скупая акции на высокорисковых азиатских рынках.

Забавно, иногда она говорила в точности как его жена. Та тоже любила поспорить. «Я спорю только с теми, кто мне нравится, — говорила Джулия. — Это значит, что я тебе доверяю». Джексон, если на то пошло, спорил только с теми, кто ему не нравился. С бывшей женой, напомнил он себе. Муж — еще один его бывший статус. Они развелись, она снова вышла замуж и ждала ребенка от нового супруга, но он по-прежнему думал о ней — чисто формально, уже без эмоций — как о своей жене. Может, это в нем говорил католик.

А Джулия ошибалась. Рабы, все как один, подсели на реалити-шоу, новый опиум для народа. Он и сам их иногда смотрел — во Франции у него было широкополосное телевидение, — поражаясь людскому невежеству и безумию. Порой он включал телевизор и ему казалось, что он живет в ужасном будущем, согласия на которое не давал.

Джексон продирался сквозь длинную очередь, завязавшуюся узлом у выхода. Давали какую-то комедию. Он невольно взглянул на афишу с фотографией человека, строившего юродивую мину. «РИЧАРД МОУТ — КОМИЧЕСКАЯ ВИАГРА ДЛЯ МОЗГОВ». Джексон долго не мог понять, над чем тут смеяться. «В мое время, — подумал он, — комедии были смешными». «В мое время» — так говорят старики, чье время уже давно позади.

Вырвавшись на тусклый дневной свет, он оказался в ловушке между древними многоквартирными домами, которые таращились друг на друга с противоположных сторон улицы, делая ее похожей на туннель, где царила вечная ночь. Если бы не толпы народа, эту улицу легко можно было принять за съемочную площадку какой-нибудь экранизации Диккенса. Спутать с прошлым.

По словам Джулии, помещение было неплохое, хотя они и досадовали, что «не попали в „Траверс“». «Но и это очень неплохо, — уверяла она. — В центре, людей полно». Насчет людей Джулия была права, народ валом валил, прямо «полчища», как сказал бы его отец. Отец Джексона был шахтером, уроженцем Файфа, и он вряд ли стал бы тратить время на дорогую и процветающую столицу. Слишком пафосно. «Пафосно» — словечко Джулии. В лексиконе Джексона было полно чужих слов, в основном французских, потому что теперь там было его «постоянное местожительство», что вовсе не означало «дом».

Если не считать того, что его зачали в Эршире (если верить отцу), где родители проводили отпуск, Джексон прежде не бывал в Шотландии и никогда всерьез не думал туда поехать. Теперь этот факт вдруг показался ему странным (и полным психологического подтекста). Выйдя вчера из поезда на вокзале Уэверли, Джексон ожидал, что отцовские шотландские гены дадут о себе знать. Он думал, что, возможно, почувствует эмоциональную связь с неведомым прошлым, начнет узнавать лица прохожих, что свернет за угол или поднимется по ступеням — и там его ждет озарение. Но Эдинбург показался ему более чужим, чем Париж.

Протискиваясь сквозь толпу, он пытался сообразить, в какой стороне Замок. Древняя, птичья часть его мозга, благодаря которой он обычно прекрасно ориентировался, похоже, по приезде в Эдинбург взяла отпуск, скорее всего, потому, что его низвели до пешехода («низвели» — вполне уместное слово, взглянем правде в лицо, пешеходы — создания низшего порядка). Он не мог разобраться в эдинбургской топографии без контакта с компасом, то есть с рулем. Для Джексона машина была продолжением мысли. Переезжая во Францию, он покинул свою старую любовь «БМВ» и теперь владел новеньким «мерседесом» за сто пятьдесят тысяч евро, запрятанным в сарай.

Конечно, сейчас у него в кармане был проездной на автобус. Он не понимал, как можно обходиться без машины. «Ходить пешком», — говорила Джулия. Джулия мало ходила пешком, она ездила на метро или на велосипеде. Джексон не мог представить себе ничего опаснее, чем раскатывать по Лондону на велосипеде. («Ты всегда так переживал по пустякам, — спросила она, — или только после встречи со мной начал?») Бесшабашность Джулии не знала пределов — потому ли, что ей не приходила в голову мысль о смерти, или потому, что ей было наплевать? Если не считать единственной сестры, все родные Джулии умерли. Вероятно, это и было причиной ее беспечного отношения к собственному существованию. («Мы все когда-нибудь умрем». Да, но не прямо сейчас.)

— Признайся, Джексон, без машины ты чувствуешь себя кастратом, — изрекла Джулия в поезде Лондон — Эдинбург.

«Кастрат» — вполне в ее духе, старомодно и театрально.

— Ничего подобного, — возразил он. — Я чувствую, что никуда не могу добраться.

— Ты добираешься кое-куда прямо сейчас.

Они как раз проезжали Морпет. «Вперед, в другие страны», — сказал он, когда они сели в поезд, а теперь, через несколько часов, в своей типичной манере ломать логику разговора, Джулия вдруг заявила сердито:

— Что еще за «другие страны»? Шотландия — часть Британской империи.

— Знаю, я учился в школе. Просто, по-моему, это глупо: Эдинбург — столица ничем не хуже Лондона, и земли к северу от Англии исторически всегда были отдельным государством.

— Ей-богу, — примирительно сказала Джулия, — я и понятия не имела, что тебя это так заденет.

Джулия ошибалась, «кастратом» его делало вовсе не отсутствие машины. Виноваты были деньги. Настоящие мужики зарабатывают на жизнь потом и кровью. Роют носом землю, как в прямом смысле, так и в переносном. А не проводят дни, закачивая в айпод грустное кантри и угощая яблоками французских осликов.


Он вышел из театра как раз вовремя, чтобы увидеть, как серебристый «пежо» поцеловался с «хондой-сивик» (вот уж действительно машина для неудачников). Из «хонды» вылез парень, брызжа слюной от ярости, — без особых на то причин, ему даже бампер не помяли. Джексон заметил акцент — англичанин, как и он сам. Чужаки на чужбине. На водителе «хонды» были водительские перчатки. Джексон никогда не понимал, зачем они вообще нужны. Водитель «пежо» не отличался крупными габаритами, но на вид был жилистый и крепкий, из тех, что могут о себе позаботиться, однако его осанка и жесты выражали готовность решить все полюбовно — это навело Джексона на мысль, что тот привык иметь дело с опасностью, в армии или полиции. Он почувствовал прилив симпатии к водителю «пежо».

Водитель «хонды», напротив, не на шутку распсиховался, и, когда он вдруг вытащил бейсбольную биту, Джексон понял, что она была у него в руках, уже когда тот вылезал из машины. «Преднамеренные тяжкие телесные повреждения», — подумал в нем полицейский. Здесь это наверняка называется по-другому, здесь небось все называется по-другому. На заднем сиденье «хонды» была собака, Джексон слышал ее раскатистый, басовитый лай и видел, как она таранит рылом стекло, явно мечтая выбраться и прикончить парня из «пежо». Правду говорят, что владельцы собак похожи на своих питомцев. Джулия до сих пор оплакивала своего друга детства, вертлявого терьера Плута. И вот пожалуйста, она сама вылитый вертлявый терьер.

При виде бейсбольной биты в Джексоне вдруг заговорил старый инстинкт. Он начал быстро выбираться из толпы, привстав на цыпочки, готовый к любому повороту событий, но не успел он подобраться поближе, как кто-то из очереди метнул в водителя «хонды» портфель, застав громилу врасплох. Джексон остановился. Он не хотел вмешиваться без необходимости. Тип из «хонды» поднялся и уехал, на несколько минут разминувшись с полицейской машиной. От приближающегося воя сирены у Джексона быстрее забилось сердце. Во французской глубинке полицейскую сирену не услышишь. Из машины вышли две женщины-полицейских, обе молоденькие, одна симпатичнее другой; флуоресцентные желтые куртки и массивные пояса придавали им внушительности.

Парень, швырнувший портфель, сидел на обочине с таким видом, будто вот-вот потеряет сознание. Джексон заговорил с ним:

— Вы в порядке? Попробуйте опустить голову между ногами.

Предложение требовало акробатических навыков и имело явный сексуальный подтекст, но владелец портфеля попытался сделать как велено.

— Вам чем-то помочь? — Джексон присел рядом на корточки. — Как вас зовут?

Парень покачал головой, словно понятия не имел. Он был бледен как мел.

— Меня зовут Джексон Броуди, — сказал Джексон. — Я когда-то работал в полиции. — Джексона внезапно пробрала дрожь. Вот и все, вся его жизнь уместилась в двух фразах: «Меня зовут Джексон Броуди. Я когда-то работал в полиции». — Вам помочь?

— Спасибо, я в порядке, — выдавил из себя мужчина. — Простите. Мартин Кэннинг, — добавил он.

— Передо мной-то что извиняться, вы же не меня отправили в нокдаун.

Ему не стоило этого говорить. Мужчину охватил ужас.

— Я не нападал на него. Я пытался помочь ему. — Он указал на водителя «пежо», по-прежнему лежавшего посреди улицы, но теперь в окружении бригады «скорой».

— Знаю-знаю. Я видел. Послушайте, я дам вам номер своего мобильного. Если понадобится свидетель, если возникнут проблемы с полицией или тем типом из «хонды» — звоните. Но я уверен, что проблем не будет. Не волнуйтесь.

Джексон записал свой номер на обороте фестивальной рекламки, завалявшейся в кармане, и протянул ее мужчине. Потом поднялся, отметив про себя, как скрипнули суставы. Он хотел поскорее уйти. Ему не нравилось находиться на месте преступления и видеть, как всем заправляют девочки-полицейские едва старше его дочери, — он ощущал себя древним старцем. Он был здесь лишним. Его вдруг укололо желание получить свой жетон обратно.

Джексон запомнил номер «хонды», но полицейским его не сказал. «Наверняка кто-нибудь еще записал. Вокруг и без меня хватает свидетелей», — решил он. На самом деле ему не хотелось увязнуть в бюрократической волоките. Раз он не главный, нечего ему тут делать. В конце концов он просто шел мимо.

5

Арчи с Хэмишем придумали план. Они были прямо как актеры, как будто снимались в кино. Они вошли в магазин поодиночке, с интервалом в несколько минут, потому что, если в магазин одновременно входило больше одного подростка, у продавцов начинался острый приступ паранойи. (Бред. Сколько тысяч раз Арчи с Хэмишем заходили вместе и не совершали преступления!) Они бродили по разным углам магазина, потом Арчи исподтишка звонил Хэмишу, а тот отвечал на звонок и закатывал истерику прямо перед продавцом — иногда просто выплескивал злость на «собеседника»: «Что за долбаная хрень? Ты, ублюдок хренов, даже не смей…» — что-то в этом роде, а иногда добавлял трагическую нотку — подразумевалось, что звонивший сообщает ему о несчастье с кем-то из близких. Можно было нести любую ахинею, главное — завладеть вниманием продавца. «О боже, только не моя сестренка! О господи, пожалуйста, нет!» Иногда Хэмиш совсем чуток переигрывал.

Все это время Арчи продолжал притворяться, что рассматривает товары. Но вообще-то, он их воровал. Ха-ха! Для такого дела нужен маленький магазин: продавцов поменьше и нет сигнализации на двери, которая срабатывает на магнитные бирки и подобное дерьмо. Конечно, если в магазине нет сигнализации, значит, там нет ничего стоящего (они воровали не ради процесса, окститесь, — воруешь, когда чего-то хочешь). Иногда на звонок отвечал Арчи, а Хэмиш тырил, но, хоть Арчи и не любил это признавать, актер из него был паршивый.

Был первый день нового триместра, большая перемена, и Арчи еще не успел разобраться, делает ли их школьная форма более или менее безобидными в глазах продавцов. Это была форма «хорошей школы» — его мать солгала насчет своего места жительства, подсунув адрес подруги, чтобы сын попал в школу Гиллеспи.[22] И после этого она заявляет, что врать нехорошо! Она все время врет. А что получил Арчи? Только две долгие поездки на автобусе каждый день.

Разгар Фестиваля, практически еще середина лета, по городу слоняются толпы сраных иностранцев и туристов — все в отпуске, развлекаются, а у них уже начался учебный год. «Этого достаточно, чтобы толкнуть пацана на преступление, не правда ли, Арчи?» — спросил Хэмиш. У него была странная манера выражаться. Поначалу Арчи заподозрил его в манерности, но потом решил, что это просто аристократические замашки. Хэмиша исключили из Феттса,[23] он пришел в класс Арчи только год назад. Он был со странностями, но Арчи списывал это на его богатство.

Магазинчик в Грассмаркете, торгующий экипировкой для сноубордистов, — просто находка. Прелесть. И всего одна продавщица — размалеванная стервозина. Ему захотелось «сделать это» с ней, чтобы преподать ей урок. Ему пока не доводилось «делать это» ни с одной девчонкой, но он думал об этом девяносто процентов времени, когда бодрствовал, и сто — когда спал.

Он позвонил Хэмишу и сбросил, и Хэмиш принялся отрабатывать свой драматический номер: «Мама, ты о чем? Какая больница? Но ведь утром с папой все было в порядке» — и так далее, пока Арчи засовывал в сумку квиксилверовскую футболку. Может, Хэмиш был недостаточно убедителен, может, размалеванная стервозина оказалась не такой уж тормознутой, но вдруг они оба рванули за дверь и помчались, как, вашу мать, спринтеры. Арчи думал, что у него вот-вот случится сердечный приступ. Он остановился и согнулся пополам, пытаясь восстановить дыхание. Хэмиш тоже затормозил и врезался в него сзади. Он уписывался со смеху.

— Сонная корова, даже из магазина поленилась выпереться. — Он огляделся по сторонам. — Что здесь происходит?

— Фиг знает.

— Драка, — произнес Хэмиш, триумфально вытянув руку в небо. — Ура!

Арчи увидел бейсбольную биту, увидел сжавшегося на дороге парня. Повернулся к Хэмишу и сказал:

— Клёво.

6

Одна из полицейских спросила: «Вы поедете с ним в больницу?» Похоже, она решила, что он друг пострадавшего, и, поскольку других друзей у того рядом не оказалось, Мартин с сознанием долга полез в «скорую». Поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой.

Только когда они наконец доехали до новой Королевской больницы на окраине города, он понял, что при нем нет сумки. Мартин помнил, как портфель тяжело прогромыхал по мокрым булыжникам, шлепнувшись на мостовую, но, что случилось потом, понятия не имел. Никакой катастрофы, все данные были предусмотрительно скопированы на крошечный лиловый кусок пластика — карту памяти «Сони» у него в бумажнике, и еще одна дополнительная копия лежала в столе в «офисе». Он представил, как человек, подобравший его ноутбук, открывает папку «Мои документы», читает его книгу, находит ее полным дерьмом, декламирует отрывки друзьям и они все уписываются со смеху, — почему-то человек, подобравший его ноутбук, должен был непременно «уписываться со смеху», а не просто смеяться. И уж точно не хихикать. Свободный от предрассудков среднего класса, не такой жалкий («Ты — просто старая баба», — не раз говорил ему отец), как Мартин, этот человек решил бы, что и жизнь Мартина, и его книги достойны одних насмешек. «Что-то случилось, Берти, — прошептала Нина, балансируя у него на плечах, чтобы получше разглядеть лорда Карстерса в засаженной пальмами оранжерее замка Данрот». Берти — семнадцатилетний помощник Нины Райли, которого она вытащила из трясины браконьерства.

В ноутбуке была и переписка («Большое спасибо за ваше письмо. Очень рад, что вам нравятся книги о Нине Райли. С наилучшими пожеланиями, Алекс Блейк»). Возможно, уписавшись со смеху, незнакомцы найдут его адрес и вернут ноутбук. А может, наведаются к нему в гости и обчистят дом сверху донизу. А может, компьютер переехала машина и загадочная материнская плата уже раздавлена, а жидкокристаллический экран искорежен.

Водитель «пежо» был в полном сознании и ясной памяти. На виске у него вздулась устрашающего вида шишка, словно под кожу запихали яйцо.

— Мой добрый самаритянин, — сказал он женщине-парамедику, кивнув на Мартина. — Спас мне жизнь.

— В самом деле? — Медсестра не знала, верить ли подобной гиперболе.

Водителя «пежо» закутали, как младенца, в большое белое хлопчатобумажное одеяло. С трудом высвободив руку, он потянулся к Мартину.

— Пол Брэдли, — произнес он.

Мартин потряс его руку:

— Мартин Кэннинг.

Он постарался не сдавливать руку водителя «пежо» слишком сильно, чтобы не сделать ему больно, но потом забеспокоился, что рукопожатие оказалось слишком вялым. Когда речь заходила о мужском знакомстве, отец Мартина, Гарри, был непреклонен («Тоже мне Мэри-Эллен Дряблые Ручонки — жми руку по-мужски»). Мартин зря беспокоился — рука у Пола Брэдли оказалась на удивление маленькой и гладкой, а пожатие — жестким и механическим, как у автомата.

Мартин не прикасался к другому человеку уже несколько месяцев, разве что случайно: взял сдачу у кассирши в супермаркете, подержал блевавшего Ричарда Моута над унитазом, когда тот перепил на вечеринке. Неделю назад он помог пожилой женщине сесть в автобус и удивился, как его тронуло прикосновение ее невесомой пергаментной руки.

— Вам бы самому прилечь не мешало, — сказал Пол Брэдли. — На вас лица нет.

— Правда? — Он немедленно почувствовал слабость.

— Неприятное, похоже, было происшествие, — вставила парамедик.

«Происшествие» — так назвала полицейская эту вспышку дорожной агрессии. «Нам нужно будет вас опросить как свидетеля происшествия, сэр». Милое нейтральное слово, вполне может означать «увлекательное приключение». Может, так ему и описывать собственную передрягу: «Да, ну так вот, в России со мной приключилось досадное происшествие…»?

Регистраторша в приемном покое спросила данные водителя «пежо», и Мартин понял, что забыл его имя. Пострадавшего укатили дальше, а сестра посмотрела на Мартина учительским взглядом и сказала:

— Вы не могли бы выяснить? И узнайте его адрес и кто ближайшие родственники.

Отправившись на поиски водителя «пежо», Мартин обнаружил его в отгороженном занавесками пространстве, где ему измеряли давление.

— Извините, — прошептал Мартин, — мне нужны его данные.

Водитель «пежо» попытался сесть, но медсестра мягко толкнула его обратно.

— Приятель, возьми у меня в куртке бумажник, — сказал водитель «пежо», поверженный навзничь.

В углу на металлическом стуле висела черная кожаная куртка. Мартин осторожно залез во внутренний карман и достал бумажник. Было что-то странно интимное в том, чтобы лазить по чужим карманам, словно он воровал от нужды. Куртка была из дорогой, мягкой кожи. «Ягненок», — догадался Мартин и подавил в себе желание надеть ее и ощутить себя в чужой шкуре. Он помахал сестре бумажником, мол, нашел, что искал, и больше ничего не замышляет, и она мило ему улыбнулась.

— Присмотреть за вашей сумкой? — спросил он у водителя «пежо»; сумка — портплед — приехала вместе с ними на «скорой».

— Спасибо, — ответил тот, и Мартин решил, что согласие получено; почти пустой на вид портплед оказался удивительно тяжелым.

Регистраторша тщательно изучила содержимое бумажника. Полу Брэдли было тридцать семь лет, он жил в Северном Лондоне. В бумажнике оказались водительские права, пачка двадцатифунтовых банкнот и квитанция из «Эйвис» на прокат «пежо». И ничего больше — ни кредитных карт, ни фотографий, ни клочков бумаги с записанными наспех телефонами, ни чеков, ни билетных корешков. Ни намека на ближайших родственников. Мартин предложил на эту роль себя, и регистраторша возразила: «Вы даже не знали, как его зовут», но все же написала на бланке: «Мартин Кэннинг».

— Пресвитерианец? — спросила она, на что Мартин ответил:

— Он англичанин. Напишите лучше «англиканец».

Интересно, какая официальная церковь в Уэльсе?

Он понятия не имел.


Больница больше напоминала вокзал или аэропорт, место остановок и пересадок, а не пункт назначения. Там было кафе и магазин, скорее даже небольшой супермаркет. Ничто не указывало на то, что где-то здесь есть больные.

Он уселся ждать в приемном покое. Надо уж довести дело до конца. Пролистал от корки до корки «Старинные дома» и «Хелло!», оба трехлетней давности. Ему вспомнилось, как он где-то читал, что гепатит С может долго жить вне человеческого тела. Вирус можно подхватить, просто дотронувшись до чего-нибудь — дверной ручки, чашки, журнала. Эти журналы старше самой больницы. Должно быть, их сложили в коробку и перевезли сюда из старого здания на Лористон-плейс. Мартин был там как-то в отделении скорой помощи, когда мать ошпарила руку, в кои-то веки удосужившись его навестить. Это единственное, что ей запомнилось, — не поездка в Хоуптаун-хаус, где они наслаждались пейзажем и пили чай, не обед в «Помпадуре» в отеле «Каледонский», не посещение Холирудского дворца — только как она облилась кипятком из чайника. «Из твоего чайника», — подчеркнула она, будто Мартин нес прямую ответственность за температуру кипения воды.

Тамошнее приемное отделение — грязь, старые, провонявшие мочой стулья — было как из Третьего мира. Мать увели в смотровую, за бледно-зеленые шторы в засохших пятнах крови. Теперь в старой больнице, помимо всего прочего, еще и квартиры. Странно, что кому-то хочется жить там, где раньше люди умирали и мучились от боли или изнемогали от скуки в очередях поликлиники. Сам Мартин жил в викторианском особняке в Мёрчистоне, и на месте его дома, скорее всего, раньше было поле. Жить там, где раньше было поле, а не морг или операционная, как-то поприятней. Хотя сейчас всем на это плевать — охота за жильем в Эдинбурге перебивает все остальные инстинкты. На прошлой неделе в газетах писали про купленный за сто тысяч фунтов гараж. Мартин решил, что в нем наверняка собираются жить.

Он купил свой дом три года назад. После переезда в Эдинбург, подписав первый контракт с издательством, он снял маленькую квартирку неподалеку от Ферри-роуд и начал копить на что-нибудь получше. Им владело то же безумие, что и остальными охотниками за недвижимостью, — он кропотливо изучал объявления о продаже и со спринтерской скоростью метался на просмотры домов по вечерам в четверг и днем в воскресенье.

В дом в Мёрчистоне он влюбился, едва переступив порог. В каждой комнате ему мерещились тайны и тени, за витражными окнами угасал туманный октябрьский день. «Роскошно», — подумал он. В его воображении тут же ожили картины прошлого, послышался смех старомодно одетых детей: на мальчиках — школьные картузы в полоску, на девочках — платья с оборками и белые носочки по щиколотку. Они секретничали, обдумывая веселые проказы перед камином в детской. В доме кипела жизнь: горничная прилежно мыла и драила — никакой тебе классовой ненависти, — а иногда подстрекала детей к новым шалостям и сама принимала в них участие. Еще были садовник и кухарка, которая готовила старомодные блюда (копченая селедка, бланманже, картофельные запеканки с мясом). И за всем этим надзирала чета любящих родителей, снисходительных и добродушных, — впрочем, когда проказы заходили слишком далеко, они делались суровы и строги. Отец каждый день ездил на работу в город, где занимался чем-то таинственным в своей «конторе», а матушка собирала подруг на партию-другую бридж и писала письма. Случались и мрачные времена: однажды отца по ошибке объявили преступником или даже шпионом и семью ввергло в нужду (матушка справилась со всем просто великолепно), но потом правда восторжествовала и все вернулось на круги своя.

— Я его покупаю, — заявил он агентше, которая показывала ему дом.

— Как и те десять человек, которые оставили заявки до вас.

Она не поняла, что это «Я его покупаю» не просто озвучивало намерение купить объект недвижимости — осмотреть, поторговаться и заплатить, — то был крик души, не знавшей домашнего очага. После детства, проведенного в переездах из одного военного городка в другой, отрочества в интернате и преподавательского коттеджа в школьном кампусе в Озерном крае, Мартин жаждал обрести собственный дом. Как-то в университете сокурсник подсунул ему тест на словесные ассоциации для своей работы по психологии, и, дойдя до слова «дом», Мартин будто споткнулся о пустоту — оно не вызвало в нем никаких чувств.

Когда Гарри, его отец, вышел в отставку, мать попыталась убедить мужа вернуться в ее родной Эдинбург, в чем потерпела жестокую неудачу, и вместо этого они переехали в Истборн. Оказалось (ничего удивительного), что Гарри совершенно непригоден к штатской жизни, к оседлому существованию в добротном доме ленточной застройки, с тремя спальнями, отделанном изнутри светлым деревом, на тихой улочке в пяти минутах от Ла-Манша. Море оставляло его равнодушным, он каждое утро совершал короткую прогулку вдоль берега, но не для удовольствия, а чтобы поддерживать форму. Все, и особенно жена, вздохнули с облегчением, когда спустя три года после отставки он скончался от сердечного приступа, повздорив с соседом из-за того, что тот припарковал машину у них перед домом.

— Он никак не мог взять в толк, что дорога — общая, — объясняла мать Мартину с Кристофером на похоронах, словно в этом крылась причина его смерти.

У матери не хватило духу уехать из Истборна — она всегда была слабохарактерной, — но и Мартина, и Кристофера тянуло обратно в Шотландию (точно угря или лосося на нересте), и оба поселились от матери как можно дальше.

Кристофер был сметчиком и жил не по средствам в Шотландских границах[24] с женой Шиной (невротичкой и стервой) и двумя на удивление милыми детьми-подростками. Географически братьев разделяло небольшое расстояние, но они почти не виделись. С Кристофером было непросто, в его манере общения с миром виделось что-то неестественное и надуманное, — казалось, он копирует окружающих, надеясь стать для них приятнее и подлиннее, что ли. Мартин уже давно оставил надежду стать как все.

Ни Мартин, ни Кристофер не считали Истборн «домом», матери не хватало индивидуальности, чтобы создать домашний уют. Они говорили друг другу: «Когда собираешься в домину?» — словно само здание обладало натурой посильнее, чем их мать; и притом оно было совершенно безликим — каждые пару лет его перекрашивали в тот же невнятный светло-коричневый цвет, но вскоре стены вновь обретали свой обычный, никотиново-желтый оттенок. Мать была заядлой курильщицей, пожалуй, он мог бы назвать это ее основной чертой. Мартин представлял себе ад как бесконечное дождливое воскресенье в материнском доме: январь, вечные четыре пополудни на часах и запах рагу из говяжьей рульки в непроветриваемой кухне. Табачный дым, жидкий чай, сводящая челюсти приторность глазированных пирожных. В видеомагнитофоне — кассета с «Чисто английскими убийствами».

Мать уже превратилась в трясущуюся старуху, но умирать пока не собиралась. Кристофер, едва сводивший концы с концами, жаловался, что таким манером она вполне может его пережить и, мол, не унаследовать ему половину истборнского дома, по которой плачет его банковский счет.

Мартин навестил мать вскоре после того, как впервые попал в списки бестселлеров, и показал ей «Пятьдесят лучших книг недели» в «Букселлере»: «Алекс Блейк — это я, литературный псевдоним». Он засмеялся, а она вздохнула: «Ох, Мартин», — мол, надо ж быть таким невероятным занудой. Покупая дом в Мёрчистоне, он, возможно, и не был уверен, как сделать так, чтобы просто дом превратился в «домашний очаг», но он точно знал, как делать не нужно.

Кристофер заезжал к Мартину всего один раз, сразу после покупки дома. Встреча вышла неприятная, в основном из-за Шины, настоящей змеи подколодной.

— На хрена тебе такой огромный дом, Мартин? — спросил Кристофер. — Ты ведь живешь один.

— Может, женюсь, заведу детей, — защищаясь, ответил тот, на что Шина тут же гоготнула:

— Это ты-то?

Наверху была маленькая комната с окнами в сад, Мартин наметил ее под кабинет. Ему казалось, что в такой комнате он мог бы написать что-нибудь сильное, с характером, не избитые банальности о Нине Райли, а роман, каждая страница которого была бы пронизана творческой полемикой страсти и разума, — произведение, способное изменить жизнь. Увы, ничего подобного не произошло, более того, стоило ему купить этот дом, как вся жизнь, которую Мартин в нем ощущал, испарилась. Теперь, когда он переступал порог, у него появлялось чувство, что здесь вообще никто никогда не жил, даже он сам. Никаких веселых шалостей. «Веселый» — Мартину всегда нравилось это слово. Если бы у него были дети, он обязательно назвал бы их именами, излучающими веселье, — Санни и Мерри, например. Имя создает человека. Есть что-то особенное в именах, вдохновленных религией: Пейшенс, Грейс, Честити, Фейт.[25] Лучше пусть тебя зовут в честь добродетели, нежели довольствоваться безликим «Мартин». Джексон Броуди — вот хорошее имя. Случившееся не выбило его из колеи («Когда-то я был полицейским»), тогда как сам Мартин переволновался до тошноты. То было не приятное волнение, не участие в веселых шалостях, но участие в «происшествии».

В университете он одно время встречался с девушкой по имени Шторм (что бы про него ни думали, у него были подружки). Этот опыт — именно опыт, а не отношения — и привел его к убеждению, что люди соответствуют своим именам. Если сравнивать, то «Мартин» звучало довольно вяло, а вот «Алекс Блейк» — определенно источало энергию. Издатели сочли настоящие имя и фамилию Мартина недостаточно «пробивными». Псевдоним Алекс Блейк выбрали после долгих дискуссий, к которым Мартина особенно не допускали. «Твердое, серьезное имя, — заявила редактор, — для баланса». Для баланса чего с чем, она не уточнила.

Он случайно пнул портплед Пола Брэдли и вместо ожидаемой мягкости одежды почувствовал внутри что-то твердое и неподатливое. Интересно, что носит с собой человек, сохраняющий завидную выдержку даже после удара по голове? Откуда он взялся? Куда ехал? Пол Брэдли не производил впечатления фестивального туриста, у него в городе явно были дела поважнее.

Мартин посмотрел на запястье и вспомнил, что утром так и не нашел свои часы. Он подозревал, что их «одолжил» Ричард Моут. Он все время что-нибудь одалживал, явно считая, что если гостишь в доме, значит, можешь смело распоряжаться всеми вещами хозяина. Гость то и дело прибирал к рукам Мартиновы книги, рубашки, айпод («Ну и дерьмо ты слушаешь, Мартин»). Он даже нашел запасные ключи от машины и, похоже, решил, что может пользоваться ею когда вздумается.

Часы были «Ролекс», модель «Яхт-мастер», — Мартин купил их, чтобы отметить издание своей первой книги. От такого мотовства у него разыгрались угрызения совести, и он счел своим долгом пожертвовать аналогичную сумму на благотворительность, дабы усмирить совесть. Фонд помощи нуждающимся в протезах поставлял искусственные конечности жертвам противопехотных мин. Где-то на невообразимо далеких задворках цивилизации за эти деньги можно было купить сотню рук и ног. Конечно, если бы он не купил «Ролекс», то смог бы купить две сотни рук и ног, поэтому, вместо того чтобы рассосаться, его вина удвоилась. По сравнению с домом в Мёрчистоне часы — просто дешевка. На стоимость дома он, пожалуй, мог бы снабдить искусственными конечностями всех инвалидов в мире. Часы он продолжал носить, несмотря на то что они ежедневно напоминали ему о том происшествии в России. В этом было его наказание — не забывать никогда.

Скорее всего, Ричард Моут уже отыграл свое шоу и засел в каком-нибудь баре, чтобы пить и общаться с народом — налаживать связи. В этот вечер Би-би-си записывало специальный выпуск — выступления сразу нескольких комиков. Собственное шоу Ричарда начиналось в десять. «Комедия всегда происходит ночью», — объяснил он Мартину, и тому это утверждение показалось довольно забавным, о чем он Ричарду и сказал. «Ага», — лаконично и очень по-лондонски отозвался Ричард. Он был эстрадным юмористом, но отнюдь не весельчаком и за две недели знакомства ни разу не рассмешил Мартина, во всяком случае умышленно. Возможно, он берег себя для десятичасового шоу. Дни его славы пришлись на восьмидесятые, благодарное время для политических острот. После того как Тэтчер попросили вон, звезда Ричарда Моута покатилась к закату, хотя так и не закатилась достаточно далеко, чтобы он мог устроить себе торжественное возвращение. Моут держался на плаву за счет «альтернативных» викторин, ток-шоу и даже кое-каких (плохо сыгранных) ролей в театре.

В общем, Мартин решил, что уж лучше читать старые, засиженные микробами журналы в больнице и ждать новостей о незнакомце, чем социализироваться в каком-нибудь баре на пару с Ричардом Моутом.

Ричард был другом друга одного знакомого. Он возник пару месяцев назад, сообщил, что «дает шоу на „Фриндже“», и спросил, не сдаст ли Мартин ему комнату. Мартин молча проклял всю цепочку друзей за то, что раздают его номер телефона кому попало. Ему всегда было трудно сказать «нет». Несколько лет назад Мартин отчаянно пытался закончить книгу, но его постоянно отвлекали посетители — вереница туристов из Порлока (так он о них думал),[26] и он завел привычку держать в прихожей плащ и пустой дипломат, чтобы, как только прозвенит звонок, набросить плащ, подхватить дипломат и сказать: «Простите, как раз собирался выходить».

Он тогда только переехал в Эдинбург из Озерного края и пытался завести новые знакомства, начать с чистого листа насыщенную общением жизнь, мечтая, что сказанное за глаза: «Это старый пердун Кэннинг» — превратится в: «Мартин Кэннинг, приятно познакомиться. Я? О, я писатель. Детективы пишу. Последний называется „Горский танец“. Стал бестселлером, да. Где черпаю идеи? Ах, даже не знаю, у меня всегда было живое воображение, желание творить. Знаете, как это бывает». Но в действительности вместо общения его жизнь насытилась всевозможными типами, с которыми он не желал иметь ничего общего, и ему потребовалось несколько месяцев (в особо трудных случаях — лет), чтобы от них отвязаться. Похоже, ни у одного из этих нежеланных знакомцев не было занятия лучше, чем навещать Мартина в любое время дня и ночи. Один из них — по имени Брайан Лигат — отличался особенным постоянством.

Брайан был неудачником лет сорока, в анамнезе — неопубликованная рукопись и горькая обида на всех литературных агентов Британии, ни один из которых так и не разглядел в нем гения. Мартин видел несколько писем, сочиненных Брайаном в ответ на многочисленные отказы. Они содержали фразы типа «Тупая, тупая, тупая, заносчивая английская стерва» и «Я знаю, где ты живешь, жопа безграмотная» и пугали Мартина своим безумием. Брайан показывал ему свою рукопись, «величайший шедевр» под названием «Водитель последнего автобуса». «Гм, — вежливо буркнул Мартин, возвращая текст Брайану, — весьма необычно. Писать ты умеешь, вне всяких сомнений». И это была правда, писать Брайан действительно умел — мог взять ручку с бирюзовыми чернилами и заполнить страницу крупным, петлявым почерком, хаотично разбросав глаголы по предложениям, в которых каждый знак препинания кричал о сумасшествии автора. Но Брайан знал, где живет Мартин, так что лучше было поостеречься.

В тот день, услышав звонок, Мартин накинул плащ, подхватил дипломат и рывком открыл дверь. На пороге стоял Брайан, с надеждой во взоре переминаясь с ноги на ногу.

— Брайан! — приветствовал он гостя с деланной веселостью. — Какой сюрприз. Извини, но я как раз собрался выходить.

— Куда идешь?

— Опаздываю на поезд.

— Я провожу тебя на вокзал, — бодро предложил Брайан.

— Да не стоит.

— Мне не трудно.

Так они вместе отправились в Ньюкасл, сев в половине двенадцатого на поезд до Лондона. В Ньюкасле Мартин выбрал в центре первое попавшееся офисное здание и со словами: «Ну, я пошел» — нырнул в лифт. Он оказался на восьмом этаже в офисе торговцев таймшерами, где с облегчением побеседовал о покупке роскошной виллы во Флориде, «в непосредственной близости от поля для гольфа и других мест отдыха». Уходя, он взял неподписанные бумаги с собой, «чтобы просмотреть на досуге», и выбросил их в ближайшую урну. Разумеется, Брайан ждал его в фойе. «Как прошло?» — радушно поинтересовался он, увидев Мартина. Они вместе вернулись в Эдинбург пятичасовым поездом, и как-то так получилось, что на вокзале Уэверли Брайан уселся с ним в такси. Мартин думал, что бы сказать, но на ум не шло ничего, кроме «Свали из моей жизни навсегда, больной придурок», и, когда он расплачивался за такси, Брайан был уже на полпути к его порогу со словами: «Я поставлю чайник? Хотел обсудить с тобой свой роман. Подумываю переписать его в настоящем времени».

Годом позже Брайан Лигат разбился насмерть в Солсберийских скалах. Прыгнул он вниз или упал (или его столкнули), осталось невыясненным. Услышав о гибели Брайана, Мартин почувствовал в равной мере облегчение и вину. Нужно было бы как-то помочь этому увязшему в иллюзиях типу, но Мартин выдавливал из себя только: «Ты потрясающе используешь просторечия».

Поэтому, оказавшись перед фактом, он не смог отказать Ричарду Моуту. На вопрос: «Так сколько мне это будет стоить?» — Мартин тут же возразил: «Даже не думайте, я ничего с вас не возьму». В подарок Ричард вручил ему DVD со своим последним турне, через несколько дней купил бутылку вина, большую часть которой выпил сам, а в качестве помощи по дому один раз загрузил посудомоечную машину, попытавшись превратить эту рутинную задачу в комический скетч. Когда Ричард вышел из кухни, Мартину пришлось уложить всю посуду заново. Еще он пожарил себе дорогой стейк, забрызгав всю плиту жиром. Остальное время гость питался в ресторанах.

Два дня назад, в день премьеры (которой Мартину удалось избежать), Ричард пригласил его на карри с «народом», приехавшим на шоу из Лондона. Мартин предложил пойти в «Калпну» на площади Святого Патрика, потому что был вегетарианцем («В общем, не ем то, у чего есть лицо»), но в итоге они оказались в отчаянно плотоядном месте, которое порекомендовал Ричарду «народ» из Лондона. Когда принесли счет, Мартин неожиданно для себя настоял на том, чтобы заплатить за всех. «Спасибо огромное, Мартин, — поблагодарил один из лондонцев, — хотя, вообще-то, я мог списать это на представительские расходы».

— У вас здесь не курят, да? — поинтересовался Ричард через десять минут после приезда, и Мартину пришлось выбирать между личиной гостеприимного хозяина и желанием обнаружить свою ненависть ко всему, связанному с сигаретами.

— Ну… — протянул он, и Ричард тут же добавил:

— Разумеется, я буду курить только у себя в комнате. Чтобы не заставлять вас дышать отвратительным канцерогенным дымом.

Но каждое утро, спускаясь в гостиную, Мартин обнаруживал гору окурков на блюдце или тарелке (а один раз и в супнице), позаимствованных из веджвудского сервиза, который Мартин купил, переехав в этот дом.

Возвращался Ричард очень поздно и, спасибо ему, не вылезал из постели до полудня. А потом повисал на телефоне. У него был новый видеофон, которым Мартин вежливо восхитился («Стильная штука, правда?» — согласился Ричард), хотя про себя подумал, что аппарат чудной и довольно громоздкий — напоминает коммуникатор из «Звездного пути». Для звонка Ричард скачал мелодию из «Робин Гуда», старого сериала пятидесятых годов, — ее глупое металлическое треньканье медленно сводило Мартина с ума. В качестве антидота он скачал в собственный телефон пение птиц и был приятно удивлен тем, насколько естественно оно звучит.

Оглянувшись, Мартин увидел на стене в приемном покое часы: они показывали половину второго. По его ощущениям, было намного больше, день потерял форму, исказился под обрушившимся грузом реальности.


Шоу Ричарда Моута удостоилось язвительной рецензии в «Скотсмене», там сообщалось, помимо прочего, что «юмор Ричарда Моута уже давно трещит по швам от банальностей. Он шьет и порет все тот же материал, что и десять лет назад. Мир ушел вперед, а Ричард Моут отстал». Мартину даже читать это было неловко. Он не мог признаться Ричарду, что видел статью, потому что тогда переживать за ее отвратительный тон пришлось бы им обоим. Он сам успел наесться плохих рецензий и знал, в какой ужас они способны ввергнуть.

— Никогда не читаю рецензии, — угрюмо высказался Ричард после премьеры.

Мартин ему не поверил. Все читают отзывы о своей работе. Уже несколько лет прошло с тех пор, как Ричард «засветился на Фестивале», и какие бы чувства он ни испытывал когда-нибудь к Эдинбургу (в начале карьеры он имел здесь оглушительный успех), они успели выродиться в неприязнь.

— Понимаешь, это отличный город, — заявил он одному из лондонского «народа» на плотоядной оргии в вызывающем клаустрофобию, битком набитом индийском ресторане. — Куда ни глянь — красота, но у него нет либидо. Очевидно, в этом виноват Нокс.[27]

Мартина покоробила фамильярность, с которой Ричард упомянул Нокса. Ему захотелось сказать: «Да, Нокс был угрюмым, скаредным пуританином и ублюдком, но он был нашим угрюмым, скаредным пуританином и ублюдком, а не вашим».

— Именно! — поддакнул другой лондонец.

На нем были узкие очки в массивной черной оправе, и курил он еще больше, чем Ричард. Мартин, носивший очки с восьми лет, предпочитал легкие модели без оправы, стремясь скрыть свой дефект зрения, а не делать его частью имиджа.

— Нет либидо — в точку, Ричард. — Мужчина с очками в черной оправе ткнул сигаретой в воздух, дабы подчеркнуть свое согласие. — Эдинбург — он такой и есть.

Мартину хотелось защитить свой родной город, но он не мог придумать как. Да, правда, либидо у Эдинбурга нет, но кто захотел бы жить в городе, у которого оно есть?

— Барселона! — выкрикнул другой приятель Ричарда через стол (они неслабо надрались и расшумелись), и тип в старомодных, но стильных очках рявкнул в ответ:

— Рио-де-Жанейро!

И они все принялись выкрикивать названия городов («Марсель! Нью-Йорк!»), пока не добрались до Амстердама и не затеяли спор, собственное у голландской столицы либидо или в ней «просто эксплуатируется, продается и покупается либидо разных людей».

— Секс, капитализм, — вяло вмешался Ричард, — в чем разница?

Мартин ожидал шутки, но напрасно. Он лично считал, что между этими понятиями большая разница, но потом вспомнил, как раздевался перед Ириной в том отвратительном гостиничном номере с видом на Неву и шуршащими вдоль плинтусов тараканами. «Отличная обивка. Для комфорта, а не для скорости»[28] — пошутил он, сжавшись от смущения. «Da?» — отозвалась она и услужливо рассмеялась, очевидно не поняв ни слова. При одном воспоминании об этом он согнулся пополам, будто его ударил под дых невидимый кулак.

— Девочки, — вдруг заявил еще один, — нужно снять девочек.

Остальные поддержали эту идею с пугающим энтузиазмом.

— Стриптиз! — Ричард прыснул, как подросток.

— Прости, Мартин, — сказал другой. — Извини, что мы так выпячиваем свою гетеросексуальность.

— Вы думаете, что я гей? — удивился Мартин.

Все повернулись к нему, словно он впервые сказал что-то интересное.

— В этом нет ничего такого, Мартин, — сказал Ричард. — Все мы геи.

Мартин поспорил бы с этим смехотворным заявлением, но он только что обнаружил, что жует кусок курятины из своего «овощного бирьяни». Он незаметно вытащил мясо изо рта и положил на край тарелки. Хрящеватые останки бедной замученной птицы, которую накачивали гормонами, антибиотиками и водой где-то в далекой стране. Он почти готов был ее оплакать.

— Мартин, все в порядке, — сказал Ричард Моут и похлопал его по спине. — Здесь все свои.


Ричард сообщил, что оставил ему в кассе билет на радиошоу (не спросив, хочет ли он, собственно, туда пойти), но, когда Мартин обратился к безразличной девице за стойкой, та спросила у второй безразличной девицы: «Ты видела пригласительные на имя Ричарда Моута?» Вторая девица состроила гримасу и оглянулась по сторонам, а первая снова уставилась в монитор.

Мартин поймал себя на том, что рассматривает афишу — снимок кривляющегося Ричарда крупным планом. И подпись: «КОМИЧЕСКАЯ ВИАГРА ДЛЯ МОЗГОВ». Мартин подумал, что звучит скорее отталкивающе, нежели завлекательно.

Никаких дальнейших действий от барышень не последовало, и тогда Мартин указал на хлипкую деревянную «голубятню» для корреспонденции на задней стене: под каждой ячейкой была приклеена скотчем бумажка с именем, в ячейке «Ричард Моут» лежал белый конверт. Вторая безразличная девица прочитала имя на конверте. «Мартин Кэннинг?» — подозрительно спросила она и, не дожидаясь подтверждения, протянула ему конверт. Он проверил билеты и нашел на одном из них наспех накарябанное послание: «Твоя машина перед „Макбетом“ на Лит-уок, привет, Р.».

— Я могу войти? — спросил он, и первая девица, не отрывая взгляда от монитора, ответила:

— Нет, вы должны встать в очередь.

— Спасибо.

Он так и не удостоился их внимания, точно был невидимкой.

И он встал в очередь. А потом из «хонды» вылез громила с бейсбольной битой.

7

Джексон пробирался по Королевской Миле через пестрящую шотландской клеткой толпу, пока не очутился у Замка, вздымавшегося на вершине вулканической скалы, подобно катарской твердыне. Купив билет, он пошел по эспланаде мимо высоченных подмостков для Эдинбургского парада военных оркестров. Джулия завидовала, что «на этих барабанщиков настоящий аншлаг» и билеты «на вес золота», впрочем, не успели они приехать в Эдинбург, как незнакомец на улице (назвавшийся волынщиком, хотя никакой волынки при нем не было) вручил ей контрамарки на парад. Она попыталась впихнуть их Джексону, но тот не мог представить себе ничего хуже, чем торчать два часа в сырой летней тьме, наблюдая претенциозный спектакль, который не имеет ничего общего с военной действительностью.

— Не думай о них как о военных, — сказала Джулия. — Это же просто театр. Волынки и барабаны, — зачитала она из программки, выданной самозваным волынщиком, — и шоу армейских мотоциклистов-каскадеров. Горские танцы? О, посмотри, даже танцы русских казаков. Здорово, правда?

— Нет.

Джексон не верил, что пьеса Джулии соберет хоть какую-то кассу, что найдутся желающие отдать настоящие деньги за то, чтобы увидеть «Поиски экватора в Гренландии».

Замок производил жуткое впечатление: снизу он казался прямо декорацией к шотландским легендам, но внутри этих грозных стен веяло холодной сыростью и обреченностью. (Отцу там наверняка нравилось.) Замок казался не столько воплощением инженерного замысла, сколько органическим образованием из тесаного камня и шероховатого черного базальта, махиной с кровавой историей. Джексон купил путеводитель, но аудиогида брать не стал — он терпеть не мог этот монотонный женский (всегда женский) голос, срыгивающий полупереваренную информацию. Вроде голоса в его спутниковом навигаторе («Джейн»). Он пробовал другие голоса, но ни один не подошел: французский был слишком сексуален, американский — слишком американист, что же касается итальянского… Даже если бы Джексон знал язык, он едва ли доверился бы указаниям итальянца. Потому он всегда возвращался к спокойным, но настоятельным интонациям Джейн, женщины, которая была уверена в своей правоте. Все равно что ехать с женой. С бывшей женой.

Он вспомнил, что взял у Джулии фотоаппарат, и сделал несколько снимков с крепостного вала. Джулия никогда не снимала пейзажи — в фотографиях без людей нет смысла, говорила она, — поэтому он попросил группу японских туристов щелкнуть его рядом с Часовой пушкой. Японцы пришли в страшный восторг и, прежде чем последовать, словно стайка мальков, за своим гидом, втиснулись в кадр вместе с Джексоном.

Джулия всегда широко улыбалась в камеру, как будто счастлива по уши. Некоторым это дано, некоторым — нет. Сам Джексон на фотографиях обычно выглядел хмуро. А может, и не только на фотографиях. Джулия как-то сказала ему, что в его манере держаться «есть что-то угрожающее»; такое восприятие собственной персоны его встревожило. Для снимка с японцами он постарался напустить на себя благодушный вид. На секунду ему стало завидно. Приятно, наверное, быть частью группы. Большинство считало его нелюдимом, но он подозревал, что комфортнее всего ощущал себя, когда принадлежал системе: сперва армии, затем — полиции. По мнению Джексона, значимость индивидуального начала была сильно завышена.

Он нашел столик в открытом кафе и заказал чай и лимонный кекс с маком. Из-за маковых зернышек казалось, что кекс засижен насекомыми, и Джексон едва к нему притронулся. Джулия считала, что прогулка не прогулка, если не завершить ее чаем с пирожными. Он знал про Джулию все. Он мог бы участвовать в одной из этих викторин «Мистер и миссис» и ответить на все вопросы о том, что она любит и что нет. Сумела бы она ответить на вопросы о нем? Он этого искренне не знал.

В ожидании залпа Часовой пушки толпа возбужденно зашуршала. Если верить рассказам, эдинбуржцы были слишком скупы, чтобы раскошелиться на двенадцать залпов в полдень, поэтому ограничились одним в час дня. Интересно, это правда? Неужели шотландцы и впрямь такие скупердяи? Сам наполовину шотландец (хоть он этого и не чувствовал), Джексон считал, что не жалел денег, даже когда у него их не было. Теперь, когда деньги появились, он старался делиться своим богатством направо и налево — бриллиантовые серьги для Джулии, стадо коров для африканской деревушки. Сейчас благотворительностью можно заниматься через интернет — это не сложнее, чем копаться на виртуальных полках Tesco.com, добавляя в «корзину» коз и кур, словно пачки сахара или консервированную фасоль.

Джексон сознавал, что с того самого момента, как унаследовал эти деньги, он искал способ снять их бремя со своей совести, — в нем говорил пуританин, негромко твердивший: что не выстрадано, то тебе и не нужно. Что его восхищало в Джулии, так это ее полный и безоговорочный гедонизм. И нельзя сказать, что на долю Джулии не выпало страданий, горя она хлебнула не меньше, чем Джексон. У них обоих убили сестер, оба росли без матери, старший брат Джексона и старшая сестра Джулии — оба покончили с собой. Одно несчастье на другом. О таком обычно не говорят, признаваться посторонним в душевном разладе — сомнительная затея. Ему нравилось, что в семейном прошлом Джулии наворочено даже больше, чем в его собственном. Они были парой невообразимых сирот.

Джексон стоял бок о бок с Джулией в полицейском морге, взирая на хрупкие, точно птичьи, косточки ее давно пропавшей сестры Оливии. Подобные вещи надолго погружают душу в тень, и Джексон боялся, что сблизило их с Джулией не что иное, как схожее понимание потери. Он подозревал, что это не слишком здоровая основа для отношений, но, возможно, разделенное горе связывает прочнее, нежели, к примеру, взаимная любовь к лыжам, или тайской кухне, или другим вещам, на которых пары строят свою жизнь?

— Пара? — задумчиво повторила Джулия, когда он завел разговор на эту тему. — Значит, ты так о нас думаешь?

— А ты разве нет? — обеспокоенно спросил он, и она рассмеялась:

— Конечно, — и тряхнула головой, отчего собранные на макушке кудри запрыгали, как пружинки.

Он хорошо знал этот жест, почти всегда означавший, что Джулия кривит душой.

— Ты не считаешь нас парой?

— Я думаю о нас как о тебе и обо мне, — сказала Джулия. — Двое людей, а не половинки целого.

Одна из черт Джулии, которые нравились Джексону, — это ее независимость, одна из черт Джулии, которые ему не нравились, — это ее независимость. В Лондоне у нее была своя жизнь, Джексон приезжал к ней в гости, она наведывалась к нему в Пиренеи, где они разжигали огромные камины с каменной кладкой, и пили много вина, и много занимались сексом, и мечтали о том, чтобы завести пиренейскую овчарку (Джулия мечтала). Иногда они ездили в Париж — оба его обожали, — но потом она всегда возвращалась в Лондон. «Я для тебя все равно что курортный роман», — пожаловался как-то Джексон, на что Джулия ответила: «А разве это не здорово?»

В апреле, на ее день рожденья, Джексон отвез Джулию в Венецию, в отель «Чиприани», хотя потом оба пришли к выводу, что целая неделя не просто в Венеции, а еще и в «Чиприани» — немного перебор. Джулия сказала, что это как найти лучший на свете торт и не есть ничего больше, пока «не начнет тошнить от того самого лакомства, коим ты так грезил». Джексон подумал, уж не цитата ли это из какой-нибудь пьесы, — она часто говорила цитатами, и он почти никогда не узнавал их.

— Начнем с того, что я не люблю сладкое, — довольно сердито заметил он.

— Да и жизнь, в общем, не коробка шоколадных конфет! — откликнулась она.

Эту фразу он узнал. Джексон терпеть не мог этот фильм.[29] Они тогда плыли на вапоретто по Большому каналу, и Джексон щелкнул ее на фоне церкви Санта-Мария делла Салюте. В Венеции все напоминало сценические декорации. Джулия была в своей стихии.

В ее день рожденья Джексон заказал вечернюю экскурсию на гондоле — как и каждый второй турист в Венеции.

— Он ведь не будет петь, правда? — прошептала Джулия, когда они устраивались на обитом красным бархатом сиденье.

— Надеюсь, что нет. По-моему, за пение нужно доплачивать.

Гондольер в полосатой фуфайке и соломенном канотье был ходячим клише из путеводителя. Джексону вспомнилось катание на плоскодонках в Кембридже. Кембридж — там он жил в доденежные времена, там выросла Джулия, там сейчас росла его дочь. Раньше он не считал Кембридж домом, домом была (как ни странно) армия или мрачный город, где прошло его детство, где в его воспоминаниях, да, пожалуй, и в реальности, всегда шел дождь. Сейчас, оглядываясь в прошлое (вот насмешка судьбы), он понимал, что, видимо, Кембридж и был его настоящим домом, где он чувствовал себя в безопасности, где у него была крыша над головой, жена и ребенок. Тоже своего рода система. До и после — вот как он думал о своей жизни. До и после наследства.

Петь гондольер не стал, и вся затея оказалась не такой уж и пошлой. Ночью Венеция была еще великолепнее, фонари отражались в черной воде мягким блеском драгоценных камней, а за каждым поворотом канала возникало что-нибудь неожиданное и чудесное. Настроение У Джексона становилось все более поэтическим, но тут Джулия прошипела ему в ухо: «Только не вздумай сделать мне предложение». У него и в мыслях не было ничего подобного, но эти ее слова — и интонация, та же, с которой она высказала опасение насчет поющего гондольера, — вызвали в нем раздражение. Это почему ему нельзя сделать ей предложение? Что в этом такого ужасного? Понимая, что обстановка не располагает к спорам (Венеция, день рожденья, гондола и т. д.), он все же не удержался и перешел в оборону:

— Значит, ты бы за меня не вышла?

— Так ты делаешь мне предложение?

— Нет. Просто спрашиваю: ты бы мне отказала?

— Конечно. — (Они попали в «пробку» на канале, протискиваясь мимо гондолы с грузом американцев на борту.) — Джексон, смотри на вещи здраво. Ни ты, ни я не подходим для брака.

— Я — подхожу, — возразил он, — а ты никогда не была замужем, откуда тебе знать?

— Это не довод.

Джулия отвернулась и принялась демонстративно рассматривать окна проплывающих мимо палаццо. Гондольеру наконец удалось обойти американцев, и гондолу сильно качнуло.

— Так что ты думаешь о наших отношениях? — не отставал он, зная, что совершает ошибку. — Будем изредка встречаться, когда тебе приспичит, трахаться до одури, а через несколько лет тебе это надоест, и прости-прощай? Ты так себе это представляешь? Джулия, побойся Бога, — в его голосе прорезался сарказм, — ты еще ни с кем так долго не встречалась. Какой у тебя был рекорд до меня — неделя?

— А ты, я вижу, всерьез озаботился этим вопросом.

— Конечно. А ты что, нет?

— По крайней мере, я не делаю мрачных прогнозов. — Джулия смягчилась. — Дорогой, ты правда думаешь, что если мы поженимся, то не сможем друг другу надоесть?

— Нет, но дело не в этом.

— Именно в этом. Джексон, хватит брюзжать, ты портишь такой прекрасный вечер.

Но вечер был уже испорчен.

Джексон не был уверен, что хочет жениться на Джулии, но его беспокоило столь яростное неприятие этой идеи. Он знал, что, если снова поднять тему отношений, не избежать крупного скандала, и эта мысль на удивление сильно его задевала.

Над городом громыхнула Часовая пушка, туристы, как и полагается, вздрогнули и рассмеялись. Обычай давно не имел никакого отношения к отсчету времени и явно отдавал театром — шоу для япошек и янки. Ничего общего с грохотом настоящей артиллерии. Настоящие снаряды либо загадочно трещат и хлопают вдалеке, либо взрываются так близко, что у тебя лопаются барабанные перепонки.

Он осмотрел здание в глубине Замка, где находился Шотландский национальный военный мемориал. Внутри оказалось на удивление красиво — в стиле движения искусств и ремесел[30] просветила его Джулия. Огромные красные книги были заполнены бесчисленными именами павших. Он знал, что где-то в их недрах есть имена троих его двоюродных дедов (они были братьями, какое несчастье для матери), но не стал их искать. Шотландцы мотались по миру, сколачивая Британскую империю, а потом умирали за нее. Его отец не воевал во Второй мировой: шахтеры освобождались от воинской повинности. «Как будто послабление какое, — усмехался тот, — пахать под землей по две смены». В шестнадцать, закончив школу, Джексон решил наниматься на шахту, но отец заявил, что не для того всю жизнь надрывался «в этой вонючей дыре», чтобы сын пошел по его стопам. Тогда Джексон записался в армию, в Йоркширский полк, потому что именно Йоркшир был его домом, а не это продуваемое всеми ветрами царство серого камня. Его брат Фрэнсис работал в шахте сварщиком, и отец не имел ничего против. Но к тому времени, как Джексону исполнилось шестнадцать, Фрэнсис был уже мертв, и Джексон оставался у отца единственным из троих детей, что, вероятно, добавляло ему ценности, хоть старый хрен никогда этого и не показывал.

Шеренги мертвецов, таблички с именами солдат, женщин, моряков торгового флота оставили Джексона равнодушным (смерть — обычное дело). Даже строки из Биньона: «На закате солнца и утром / Мы будем помнить их»[31] — на мемориале женским вспомогательным службам тронули его меньше обычного. Волнение в нем пробудило нечто иное — маленький барельеф, высеченный в полутора футах от пола, с изображением клетки с канарейками и стайки мышей. И подпись — «Друзьям проходчиков». Он сморгнул слезы, поперхнулся и громко покашлял, чтобы скрыть нахлынувшие эмоции. Джулия бы тут же бухнулась на колени и принялась гладить камень, точно зверюшку. Может, даже поцеловала бы. Надо бы привести ее сюда после премьеры спектакля. Ей понравится.

Выйдя наружу, он постоял во дворе и сфотографировал здание мемориала, заранее зная, что, когда он покажет фотографию Джулии, на ней не окажется ничего примечательного.

Этот фотоаппарат он подарил Джулии на Рождество — симпатичный увесистый цифровой «Кэнон», напоминавший Джексону военное снаряжение. На карте памяти сохранились их венецианские фотографии, и он пролистал маленькие цветные картинки, похожие на масляные миниатюры, пока пил чай в кафе Замка. Голубое весеннее небо всю ту неделю оставалось безоблачным, и снимки на дисплее казались крошечными декорациями кисти Каналетто с подрисованными Джулией и Джексоном. Вместе они были только на двух фотографиях: одну сделал услужливый турист-немец на мосту Риальто, а вторую сам Джексон с помощью автоспуска — они с Джулией сидят на гигантской кровати в номере «Чиприани» и чокаются бокалами с шампанским. Это было перед прогулкой на гондоле.

Джулия была очень фотогенична и включала сияние своей ярко накрашенной улыбки на полную мощность для каждого кадра. Улыбка у нее замечательная. Джексон вздохнул, расплатился за чай с кексом, добавив щедрые чаевые, и покинул Замок.


То´лпы, подобно раскаленной лаве, что некогда сформировала местный ландшафт, текли по Королевской Миле, огибая препятствия — статую Дэвида Юма,[32] мима, волынщика, студенческие театральные труппы, людей, раздающих рекламки (их было просто тьма), еще одного волынщика, глотателя огня, жонглера факелами, женщину в наряде Марии Стюарт, мужчину в наряде Шерлока Холмса. Еще одного волынщика. Город был определенно en fête.[33] Было странно думать, что где-то, в какой-нибудь малоизвестной стране, сейчас идет война. Но где-нибудь всегда идет война. Война — в человеческой природе. В свое время она кормила, одевала и содержала Джексона, вряд ли ему стоило жаловаться. (Хотя кому-то другому стоило наверняка.)

Он спустился к Холирудскому дворцу, купил бумажный кулек картошки фри и пошел обратно по Королевской Миле. Еще один день без происшествий, подумал Джексон. И это хорошо, напомнил он себе. Как там в китайском проклятии? «Чтоб тебе жить в интересные времена». И все же могло бы быть немного поинтереснее. Ему вспомнились мужики из «хонды» и «пежо», вот для них день прошел интересно. Он почувствовал укол совести за то, что пренебрег гражданским долгом и не сообщил номер «хонды». Он и сейчас мог выдать его без запинки, у него всегда была хорошая память на цифры при полном отсутствии склонности к математике — курьезная мозговая аномалия.

Должно быть, он сходил за местного — кто-то из толпы, швед или норвежец, спросил у него дорогу, и Джексон ответил:

— Извините, я здесь чужой.

Так ведь обычно не говорят? «Чужой». Правильнее было бы сказать «приезжий». Чужой — все равно что чужак, то есть угроза.

— Турист, — поправился он, — я тоже турист.

8

Глория открыла парадную дверь и оказалась лицом к лицу с очередной парочкой женщин-полицейских. Они были как две капли воды похожи на тех, что она видела накануне, словно их достали из одной коробки.

— Миссис Хэттер? — спросила одна из них, заранее состроив мину, подобающую плохим новостям. — Миссис Глория Хэттер?


Грэм не сидел, как думала Глория, на экстренном совещании со своими бухгалтерами на Шарлотт-сквер. Он лежал в отделении скорой помощи Королевской больницы, сраженный сердечным приступом в номере отеля «Апекс» в компании некой Джоджо. Глория подумала, что так могли бы звать клоуна, но оказалось, что имя принадлежит девушке по вызову, иначе говоря — шлюхе.

— Называйте вещи своими именами, — вздохнула Глория.

Полицейские («Я — констебль Клэр Депонио, а это констебль Джемма Нэш») были похожи на подростков, нарядившихся в полицейскую форму для костюмированной вечеринки.

— Можно было просто позвонить.

Глория приготовила чай, и они уселись на ее обитый персиковым дамастом диван в персиковой гостиной, аккуратно разместив чашки с блюдцами ройял-долтоновского фарфора на коленях, и принялись вежливо клевать домашнее песочное печенье. Глория не сомневалась, что у них есть дела поважнее, но они явно были благодарны за передышку.

— Хоть какое-то разнообразие, — заявила одна из них (Клэр).

Джемма сообщила, что они заняты по горло, потому что вспышка «летнего гриппа» «посшибала» офицеров лотианской полиции, «как кегли».

— У вас красивый дом, — со знанием дела заметила Клэр.

Глория обвела взглядом персиковую гостиную, пытаясь увидеть комнату чужими глазами. Интересно, чего ей будет не хватать, если она всего этого лишится? Муркрофтского фарфора? Китайских ковров? Стаффордширских статуэток? Она обожала свою коллекцию стаффордширских статуэток. Она не будет скучать по картине над камином — полотну XIX века на охотничью тему, изображавшему объятого ужасом оленя в окружении стаи обезумевших гончих, — Мёрдо Миллер подарил ее Грэму на шестидесятилетие. И она точно сможет обойтись без той уродливой штуковины — награды «Шотландскому бизнесмену года», занимающей почетное место на каминной полке рядом со свадебной фотографией Грэма и Глории — единственной, как оказалось, фотографией, оставшейся у них со свадьбы. Глория была уверена, что, случись пожар и возникни у Грэма необходимость выбирать между свадебной фотографией и наградой «Шотландскому бизнесмену», он спасет неказистое плексигласовое изваяние. Более того, если ему придется выбирать между своей наградой и Глорией, он наверняка предпочтет спасти награду.

Констебль Клэр взяла свадебную фотографию и спросила, сочувственно наклонив голову, как будто Грэм уже окончательно списан со счетов:

— Это ваш муж?

Глория спросила себя, не странно ли, что она попивает чай из хрупкой долтоновской чашки, вместо того чтобы нестись сломя голову в отделение скорой помощи, как подобает верной супруге. Упрямый факт участия во всем этом Джоджо явно поколебал ее преданность долгу. Омрачил ликование по поводу вдруг ставшей такой возможной смерти Грэма.

Глория забрала фотографию у Клэр и внимательно посмотрела на снимок:

— Это было тридцать девять лет назад.

— Вам полагается медаль за долгую службу, — откликнулась Джемма, а Клэр сказала:

— Извините, что выражаюсь, но это чертовски долгий срок. Очень жаль, что все случилось именно так, ну, как его нашли и вообще. Вам, должно быть, неприятно.

— Все они мудаки, — пробормотала дурнушка Джемма.

Тяжелая серебряная рамка свадебной фотографии не могла скрыть того, что снимал непрофессионал. Она пожелтела от времени и напоминала любительский снимок, сделанный несколько криворуким родственником (как оно и было). Глория не могла понять отсутствия инициативы со стороны родителей, как ее, так и Грэмовых, запечатлеть тот день на пленке как положено.

Она жалела, что у нее не было настоящей белой свадьбы со всеми прилагающимися атрибутами, потому что тогда, пожелай Глория вспомнить прошлое, она смогла бы открыть большой, в белом кожаном переплете альбом с фотографиями, подтверждающими, что когда-то у нее была семья, которая заботилась о ней больше, чем ей в то время казалось, и все в этом альбоме навсегда остались бы красивыми. А главным персонажем была бы сама Глория — сияющая и тоненькая, не подозревающая, что жизнь уже ускользает из-под ног. Глорию очень удивило, что Грэма нашли в «Апексе», это совсем не в его стиле.

Вообще-то, свадьба у них была скорее коричневой. Грэм надел модный костюм цвета «негритянской кожи», как его беспечно называли, когда Глория была маленькой. На Глории было меховое манто из грассмаркетовской комиссионки, в стиле сороковых, сшитое из канадского бобра в ту пору, когда никто не задумывался над тем, хорошо ли это — носить мех. Хотя теперь Глория больше не носила шкур животных поверх своей собственной, манто на фотографии не вызывало у нее чувства протеста — те бобры уже давно упокоились с миром, прожив у себя в Канаде счастливую и беззаботную довоенную жизнь.

Если бы у Глории был белый альбом в кожаном переплете, ее мать, отец и старшая сестра — все были бы на его страницах. И конечно же, Джилл, та, что «первая пошла!», — она приехала на свадьбу с компанией школьных друзей и пила ночь напролет, когда все уже легли спать. Брата Глории, Джонатана, на фотографиях бы не было, потому что он умер в восемнадцать лет. Глории тогда было только четырнадцать, и она по-детски надеялась, что однажды он вернется. Теперь, когда она стала старше и понимала, что он ушел навсегда, она скучала по брату больше, чем сразу после его смерти.

Глядя, как девушки-полицейские садятся в патрульную машину, Глория подумала о Грэме в номере отеля, как он лежит на двуспальной кровати со шпоновым изголовьем, щелкает каналами телевизора, поглощает стейк с жареной картошкой и жалким подобием салата, уговаривает полбутылки красного сухого и ждет, когда придет женщина, чтобы заняться с ним профессиональным сексом. Сколько раз он предавал ее таким мерзким способом, пока она сидела дома в компании широкоэкранного телевизора «Авант» от «Банг-энд-Олуфсен»! Догадывалась ли она в глубине души о чем-то подобном? Наивность не оправдывает глупость.

Глория случайно опустила взгляд и заметила, что на ней свободный кашемировый кардиган из универмага «Дженнерс», песочного цвета, с медными пуговицами, который подходил только под одно определение — унылый. Так одевалась бы ее мать, будь у той побольше денег. Этот теткинский кашемир подтверждал то, что Глория подозревала уже давно: она шагнула из молодости в старость, ухитрившись упустить все то хорошее, что есть в промежутке.

Знакомое чувство. У Глории часто возникало ощущение, что ее жизнь — анфилада комнат, и стоит перейти в следующую, как выясняется, что все остальные ее уже покинули. Она родилась всего через год после войны, наложившей серьезный отпечаток на их домашний быт. Отец вспоминал, как воевал «вместе с Монти»,[34] словно они бились плечом к плечу, а мать трудилась в тылу, героически занимаясь огородом и курами. Глория выросла с чувством, что упустила нечто исключительно важное, то, что никогда больше не повторится (так, разумеется, и было), и что ее жизнь из-за этого обречена быть блеклой. Примерно то же она чувствовала по отношению к шестидесятым. Ее юность пришлась на пору затишья между двумя революционными эпохами. К тому времени, как свингующие шестидесятые набрали обороты, Глория была уже замужем и выводила маркером на магнитной доске списки покупок.

Если бы она могла повернуть время вспять, то не слезла бы с табурета у стойки в пабе на мосту Георга IV и не пошла бы за Грэмом. Она бы получила диплом, переехала в Лондон, носила бы высокие каблуки и элегантные деловые костюмы (сохранила бы фигуру), напивалась бы по выходным и занималась сексом со столькими мужчинами, что и имен бы их не помнила, не говоря уже о лицах. Она посмотрела на часы: аукцион на «Ибэе» закрылся. Интересно, перебили ли ее ставку на стаффордширских борзых? Даже на краю могилы Грэм умудряется все портить.


По дороге к новой больнице, находившейся в Маленькой Франции, Глория прокручивала в уме предстоящий разговор с Грэмом. Джемма с Клэр предупредили ее, что он без сознания, но Глория почему-то не думала, что это помешает ему говорить. Грэм всегда говорил — это была его отличительная черта, поэтому, созерцая мужа в отделении скорой, подключенного к куче мигающих и пищащих мониторов, она ждала, что сейчас он откроет глаза и выдаст что-нибудь из своего репертуара («Глория, где тебя носило, мать твою?»). Его безмолвность и неподвижность ее озадачили.

Консультант объяснил Глории, что у Грэма была «перегрузка» и остановка сердца. Его «система» довольно долго не «заводилась», в результате чего сейчас он находится в коме, и неясно, выйдет ли из нее.

— По нашим подсчетам, — заявил консультант, — один из ста мужчин умирает во время полового акта. Пульс мужчины во время секса с женой составляет девяносто ударов в минуту. С любовницей — подскакивает до ста шестидесяти.

— А с девицей по вызову?

— Небось просто зашкаливает, — жизнерадостно ответил консультант. — Конечно, его удалось бы оживить быстрее, если б он не был связан.

— Связан?

— Девушка, что была с ним, пыталась его реанимировать, весьма находчивая особа.

— Связан?


Глория обнаружила весьма находчивую особу с клоунским именем Джоджо в приемной. Выяснилось, что ее зовут Татьяна.

— Я Глория, — сказала Глория.

— Привет, Глория, — откликнулась Татьяна, растягивая звуки, отчего приветствие прозвучало слегка зловеще, как у злодейки из фильмов о Джеймсе Бонде.

— Его жена, — пояснила Глория на всякий случай.

— Знаю. Грэм о вас рассказывает.

Глория попыталась представить, в какой момент взаимодействия Грэма с девицей по вызову речь могла зайти о ней. До, после, во время?

— Нет, не во время, — сказала Татьяна. — В процессе он не может говорить. — Она выразительно подняла брови в ответ на немой вопрос Глории. — Кляп.


— Кляп? — пробормотала Глория за чашкой кофе со слойкой в больничном кафетерии. Она впервые оказалась в новой больнице и несколько растерялась от ее сходства с торговым центром.

— Глушит крики, — как ни в чем не бывало объяснила Татьяна, разматывая булочку-улитку с изюмом и аккуратно отправляя кусочек в рот (манера, напомнившая Глории белок у нее в саду).

Глория нахмурилась, пытаясь представить, как можно быть привязанным к кровати в номере «Апекса». Никак? У кроватей ведь нет столбиков.

— А что он говорит? — спросила она. — Когда у него во рту нет кляпа.

Татьяна пожала плечами:

— Да всякое.

— Откуда вы? — спросила Глория.

— Из Толлкросса, — ответила Татьяна.

— Нет, вообще откуда? — уточнила Глория, и девушка сверкнула на нее своими зелеными кошачьими глазами.

— Из России, я русская.

На мгновение Глории почудились бескрайние березовые рощи и незнакомые прокуренные кофейни, хотя эта девушка, скорее всего, жила в бетонной многоэтажке в каком-нибудь до ужаса мрачном пригороде.

На ней были джинсы и спортивная майка, наряд явно нерабочий.

— Нет, конечно, — подтвердила она, — костюм здесь. — И показала содержимое большой сумки.

Глория успела заметить пряжки, что-то кожаное и подобие корсета, который на долю секунды заставил ее вспомнить бледно-розовое боди на шнуровке, которое носила ее мать.

— Ему нравится подчиняться, — зевнула Татьяна. — Влиятельные мужики все такие. Что Грэм, что его друзья. Идыоты.

Его друзья?

— О боже!

Она подумала о Мёрдо, муже Пэм. Пэм раскатывала по городу на своей новенькой «Ауди-А8» — в бридж-клуб, в спортклуб, на чай в «Плезир-дю-шоколя». А Мёрдо в это время чем занимался? Страшно даже подумать.

Она вздохнула. Значит, вот чего Грэм хотел на самом деле — не «Уиндзмур» и не «Кантри-кэжуалз», не унылые медные пуговицы, а чтобы женщина, которая ему в дочери годится, связывала его, как индейку? Странно, как то, чего совсем не ожидал, в итоге совершенно тебя не удивляет.

Глория заметила крошечные золотые распятия в ушах Татьяны. Неужто она религиозна? Русские перестали быть коммунистами и ударились в религию? О таких вещах не принято спрашивать. Только не в Британии. Когда они были в отпуске на Маврикии, водитель, который вез их из аэропорта в отель, спросил у Глории: «Вы молитесь?» — с бухты-барахты, и пяти минут не прошло, как он посадил их в машину и забросил чемоданы в багажник. «Иногда», — ответила она. Это была неправда, но разочаровывать его своей безбожностью Глории не хотелось.

Глория никогда не понимала, зачем носить орудие пытки и казни в качестве украшения. С таким же успехом можно нацепить на себя петлю висельника или гильотину. По крайней мере, распятия у Татьяны в ушах были простые, без корчащихся в смертных муках близнецов-Иисусов. Неужели эти крестики не отпугивают клиентов? Евреи, мусульмане, атеисты, вампиры — каково им?

Татьяна вдруг разговорилась. Ее отец был «великим клоуном». (Возможно, этим и объяснялся ее псевдоним.) На Западе, сообщила она, к клоунам относятся как к «балаганным дурачкам», а в России они — «артисты экзистенциального жанра». С ней вдруг случился приступ славянской меланхолии. Она предложила Глории жвачку, та отказалась.

— То есть несмешные? — уточнила Глория, забирая из банкомата в больничном коридоре пятьсот фунтов.

Вот уже полгода она каждый день снимала по пять сотен. Деньги она держала в черном мешке для мусора в своем шкафу. Уже набралось семьдесят две тысячи двадцатифунтовыми банкнотами. Они занимали удивительно мало места. Интересно, сколько занял бы миллион? Глория любила наличные: их можно было потрогать и они всегда соответствовали номиналу. Грэм тоже любил наличные. Он любил наличные даже слишком — огромные суммы отмывались через счета «Жилья от Хэттера», выходя на свет чистенькими, как свежеотбеленное белье. Грэм давно отказался от старомодного способа — прачечных и соляриев, — в отличие от его друга Мёрдо. Пэм, похоже, пребывала в блаженном неведении о том, что любимый ею кашемир от «Джин Мьюр» и «Бэллентайн» покупался на грязные денежки. Незнание — не оправдание.

Глория поделилась уловом из банкомата с Татьяной. В конце концов, они обе, каждая по-своему, заработали деньги Грэма. В семидесятых женщины устраивали марши с плакатами «Зарплату за домашний труд». Зарплата за секс — еще более здравая идея. Убираться все равно нужно, нравится тебе это или нет, а вот секс — дело добровольное.

— Ну нет, сексом я с ними не занимаюсь, — заявила Татьяна, расхохотавшись, словно ничего смешнее в жизни не слышала. — Я не идиотка, Глория.

— Но вы же берете деньги?

— Конечно. Это бизнес. Все вокруг — бизнес. — Татьяна подкрепила свои слова универсальным жестом, потерев большой палец об указательный.

— Так за что же именно вам платят?

— Я их шлепаю по заднице. Связываю. Бью. Отдаю им приказы, заставляю делать всякие вещи.

— Какие?

— Сами знаете.

— Нет. Даже представить не могу.

— Лизать мои сапоги, ползать по полу, есть по-собачьи.

— Значит, ничего полезного, как пылесосить, например?

Кто бы знал! Все эти годы Глория могла бы шлепать Грэма по заднице и заставлять есть по-собачьи — и получать за это деньги!

— В России я работала в банке, — мрачно сказала Татьяна, как будто опаснее места для работы не придумаешь. — В России я голодала.

Глория заметила, что у Татьяны очень живая мимика, и подумала, что это ей досталось от отца-клоуна.

В обмен на деньги Татьяна извлекла из недр своего лифчика маленькую розовую визитку и написала на обороте номер мобильного и «спросить Джоджо». Она протянула визитку Глории. На лицевой стороне черными буквами было написано: «Услуги — Сделаем Все, Что Пожелаете!» Восклицательный знак наводил на мысль, что «Услуги» предоставляют аниматоров и воздушные шарики для детских утренников. И клоунов, подумала Глория. Она точно где-то уже видела этот логотип. Разве «Услуги» — не агентство по уборке? Глория не раз замечала их розовые фургончики у себя в квартале, а Пэм обращалась к ним, когда у ее домработницы в прошлом году случилось опущение мочевого пузыря. Глория всегда сама занималась уборкой, ей нравилось убираться. Так она убивала время с пользой.

— Ну да. — Татьяна пожала плечами. — Они занимаются и уборкой тоже, если клиент пожелает.

Мрачный акцент Татьяны придал слову «уборка» новый, парадоксальный смысл, точно это какое-то непристойное (если не жуткое) занятие.

Визитка еще хранила тепло Татьяниной груди, и Глории вспомнилось, как она собирала яйца из-под кур, которых мать держала в саду, хотя война давно закончилась и нужды в домашней птице уже не было. Татьяна запихала деньги в лифчик. Глория тоже часто прятала ценности под броню своего белья, полагая, что даже самый наглый грабитель едва ли осмелится взять штурмом бастионы ее постклимактерического «Триумфа» модели «Дорин», размера 95EE.

Они вместе направились к выходу из торгового центра/больницы, по дороге Глория купила в магазине пинту молока, почтовых марок и журнал. Она бы не удивилась, если бы где-то на больничных задворках оказалась мойка машин.

Вход-выход представлял собой огромный шлюз в передней части здания — люди сновали туда-сюда, разговаривали по телефону в ожидании такси и лифтов, отдыхали от рождения, или смерти, или иных мирских забот, которые их сюда привели. Пара пациентов в больничных халатах и тапочках хмуро глядели на внешний мир сквозь забрызганные дождем окна. По другую сторону стекла курильщики так же хмуро пялились внутрь.

После парниковой атмосферы больницы снаружи казалось холодно. Татьяна поежилась, и Глория предложила ей зеленый короткий макинтош. Превращавший Глорию в клон любой женщины средних лет, на Татьяне плащ смотрелся вполне стильно. Она выплюнула жвачку и закурила, одновременно тараторя по-русски в мобильник. Глория ощутила невольное восхищение. Татьяна была куда интереснее ее собственной дочери.

— Для вас это сюрприз, — сказала ей Татьяна, закончив телефонный разговор.

— Пожалуй, — согласилась Глория, — так и есть. Я всегда представляла, что он отправится на тот свет с поля для гольфа. Конечно, он еще не совсем нас покинул.

Татьяна похлопала ее по плечу:

— Не волнуйтесь, Глория. Скоро покинет.

— Думаете?

Татьяна уставилась вдаль, словно прорицательница.

— Поверьте. — Она снова поежилась, но уже, казалось, не от холода, и сказала: — А сейчас мне пора. — Она выскользнула из макинтоша элегантным, даже слегка театральным движением, и Глория предположила, что девушка когда-то занималась балетом, но Татьяна покачала головой и, возвращая плащ, бросила: — Трапеция.

В последний раз Глория видела Татьяну, когда та садилась в машину с тонированными стеклами, бесшумно подъехавшую к обочине. На секунду Глории показалось, что это машина Грэма, но потом она вспомнила, где сейчас Грэм.

9

Медсестра с милой улыбкой нашла Мартина в зале ожидания. Она присела рядом, и на секунду Мартин подумал, что сейчас она скажет: «Пол Брэдли умер». Раз так получилось, что он за него вроде как в ответе, ему, выходит, придется заниматься похоронами?

— Мы его еще немного подержим, — сказала она. — Ждем, когда вернется доктор, а потом его, скорее всего, выпишут.

— Выпишут? — Мартин был изумлен, он помнил Пола Брэдли в «скорой», закутанного в окровавленный кокон из детского одеяла. Он считал, что тот по-прежнему борется с забытьем.

— Рана головы поверхностная, перелома нет. Он вполне может вернуться домой, если вы присмотрите за ним до утра. Мы обычно ставим такое условие, если пациенты теряли сознание, не важно, надолго или нет.

Она продолжала ему улыбаться, и он выдавил:

— Хорошо. Ладно. Конечно. Спасибо…?

— Сара.

— Сара. Спасибо, Сара.

Она казалась совсем молоденькой и хрупкой, сама опрятность, светлые волосы были гладко зачесаны и стянуты в узел, как у балерины.

— Он сказал, вы — герой.

— Это чересчур.

Сара улыбнулась, и он не понял, чему именно. Она склонила голову набок, прямо воробушек.

— Вы мне кого-то напоминаете.

— Правда?

Он знал, что у него незапоминающееся лицо. Он был незапоминающимся человеком, очное знакомство с которым неизменно разочаровывало.

«Ой, вы такого маленького роста! — заявила одна женщина во время „часа вопросов“ после публичных чтений в прошлом году. — Разве нет?» Она повернулась к остальной аудитории за подтверждением этого факта, которое последовало незамедлительно, — все закивали и заулыбались ему, точно он только что превратился из мужчины в мальчишку. В нем было пять футов восемь дюймов, далеко не карлик.

Может, он писал, как коротышка? А как пишут коротышки? На обложках его книг никогда не было фотографии автора, — вероятно, издатели сомневались, что она увеличит продажи.

— Вовсе нет, — заявила Мелани, — это чтобы напустить на тебя таинственность.

Перед выходом последней книги они вдруг передумали и отправили к нему известного фотографа, чтобы та уловила «атмосферу». («Сделай его посексуальнее» — так на самом деле звучало напутствие фотографу в электронном сообщении, которое по ошибке переправили Мартину. По крайней мере, он надеялся, что по ошибке.) Фотограф предложила пойти к пруду в Блэкфорде, собираясь сделать депрессивные черно-белые снимки под зимними деревьями. «Подумайте о чем-нибудь очень грустном», — наставляла она, пока матери с маленькими детьми, пришедшие, чтобы покормить уток и лебедей, с нескрываемым любопытством их разглядывали. Мартин не мог взгрустнуть на заказ, печаль возникала в нем спонтанно, при воздействии определенных зрительных образов: мертвые котята в рекламных роликах Королевского общества по предотвращению жестокого обращения с животными, кадры старой хроники с горами очков и чемоданов, концерт для виолончели № 2 Гайдна. Сентиментальное, ужасающее и возвышенное — все это с равным успехом выжимало из него слезу.

— О чем-нибудь из вашей собственной жизни, — уговаривала его известный фотограф. — Например, каково вам было, когда вы оставили сан? Наверняка очень непросто.

И тут Мартин, в порыве несвойственного ему неповиновения, заявил:

— Не буду.

— Слишком сложно, да? — закивала фотограф с деланым сочувствием.

В результате она сняла его в образе галантного серийного убийцы из пригорода, и книга вышла, как обычно, без фотографии на обложке.

— Мартин, тебе надо добавить присутствия, — сказала ему Мелани. — Это моя работа — говорить тебе такие вещи, — добавила она.

Он нахмурился и переспросил:

— Правда?

Противоположность присутствия — отсутствие. Незапоминающийся человек с незапоминающимся именем. Скорее отсутствие в мире, чем присутствие.

— Нет, серьезно, — настаивала Сара, — я уверена, что где-то вас видела. Чем вы занимаетесь?

— Я писатель.

Он тут же пожалел, что сказал это. Во-первых, звучало как-то хвастливо (хотя само ремесло не давало ни малейшего повода для высокомерия). А во-вторых, разговор всегда заходил в тупик, следуя по накатанной колее: «Правда? Вы писатель? Что пишете? — Романы. — Какие романы? — Детективные. — Правда? Где вы черпаете идеи?» Последний вопрос для Мартина был наполнен нейробиологическим и экзистенциальным смыслом, и ответ на него лежал далеко за пределами его компетенции, но тем не менее ему постоянно его задавали. «Даже не знаю, — он научился отвечать мутно, — практически везде». («Мартин, ты слишком много думаешь, — говорил его акупунк-турист китаец Мин Чен, — но не о хороших вещах».)

— Правда? — спросила Сара.

Ее чистое личико напряглось, очевидно, девушка пыталась представить, каково это — быть «писателем». Люди почему-то считают эту профессию гламурной, хотя Мартин никак не мог понять, что гламурного в том, чтобы день за днем сидеть в комнате наедине с собой и пытаться не сойти с ума.

— Сентиментальные детективы, — сказал Мартин, — без ужасов и крови. Вроде как если скрестить мисс Марпл с доктором Финлеем,[35] — добавил он, сознавая, что почему-то оправдывается. Интересно, слышала ли она хоть об одном из этих персонажей? Скорее всего, нет. — Главную героиню зовут Нина Райли, — покорно продолжал он. — Она унаследовала детективное агентство от дядюшки. — Как глупо звучит. Совершенно по-идиотски.

В приемную вошли все те же полицейские. Увидев Мартина, первая воскликнула:

— Вот вы где! Нам нужно взять у вас показания. Мы вас обыскались.

— Я все время был здесь, — ответил Мартин.

— Спорим, вы не угадаете, чем он занимается? — обратилась к полицейским Сара.

Обе женщины уставились на него с серьезным видом. Наконец вторая сказала:

— Не знаю. Сдаемся.

— Он — писатель! — ликующе заявила Сара.

— Не может быть, — отозвалась первая.

Вторая изумленно покачала головой:

— Мне всегда было интересно узнать про писателей. Где вы берете идеи?


Мартин отправился прогуляться по больнице, взяв с собой сумку Пола Брэдли. Он уже практически с ней сроднился. Зашел в магазин, посмотрел на газеты. Пошел в кафе и выпил чашку чая, зачерпнув в кармане горсть мелочи. Интересно, можно ли жить в больнице, оставаясь незамеченным? Здесь есть все необходимое: еда, тепло, туалетные комнаты, кровати, чтиво. Кто-то оставил на столике «Скотсмен». Он начал лениво разгадывать кроссворд Дерека Аллена. «Первый шотландец на связи». Четыре буквы. «Белл».

Сидя за чаем, он вдруг различил в гомоне кафе иностранный акцент — говорила женщина. Русская. Но, оглядевшись по сторонам, не смог ее вычислить. Русская женщина в Королевской больнице — это неспроста, она объявилась, чтобы наказать его, предать правосудию. Может, у него галлюцинации. Он попытался сконцентрироваться на черно-белых квадратиках. Мартин не был силен в кроссвордах. «Лина и Берта видели, как рушилась стена». Шесть букв. Больше всего ему нравились анаграммы. Только и надо, что переставить буквы. «Берлин».

«Идыот» — он точно слышал, как невидимая русская девушка произнесла это слово. В Санкт-Петербурге есть кафе «Идиот». Мартин был там с Ириной и ел борщ, по цвету точь-в-точь как пиджак, который ему приходилось носить в школу. Для человека, находившегося в постоянном единоборстве с безнравственной и равнодушной вселенной, Достоевский изрядно времени проводил в кафе, ибо каждый второй кабак Петербурга причислял его к списку былых завсегдатаев. «Джаспер, Карл и Артур отправились в столицу». Восемь букв. «Джакарта». Он снял очки и потер переносицу.

Он купил турпакет — из тех, что рекламируют в колонках путешествий в субботних газетах. «Чудо северного сияния — пятидневный круиз вдоль побережья Норвегии», «Волшебная Прага», «Прекрасный Бордо — дегустация вин для начинающих», «Осень на озере Комо». Безопасный способ путешествовать (для труса), все уже организовано, от тебя требуется лишь появиться в аэропорту с паспортом. Для среднего класса, среднего возраста, Средней Англии. И Средней Шотландии, конечно. Прячемся в стадо туристов.

В прошлом году рекламировали тур «Магия России — пять ночей в Санкт-Петербурге». Мартин всегда хотел побывать в этом городе. Городе Петра Великого, Достоевского и Дягилева, прибежище зрелого Чайковского и юного Набокова. Штурм Зимнего дворца, Ленин на Финляндском вокзале, Седьмая симфония Шостаковича в прямом радиоэфире в августе 1942-го, в разгар блокады, — невероятно, что один город может быть настолько отмечен историей. (Почему в университете он не выбрал историю вместо религии? В истории больше страсти, в человеческих поступках — больше духовной истины, нежели в религии.) Как бы ему хотелось написать роман о Петербурге, настоящий роман — без Нины Райли. Как ни крути, в конце сороковых Нине было бы затруднительно попасть в Санкт-Петербург, точнее, в Ленинград. Хотя она могла бы тайно перебраться из Швеции в Финляндию, а потом нелегально перейти границу или пересечь Финский залив (с лодкой она управляться умела).

Мартин, как водится, легко обзавелся нежеланным попутчиком — тот приклеился к нему в зале отлета и больше уже не отходил ни на шаг. Бакалейщик на пенсии из Сайренсестера, не успев представиться, заявил Мартину, что у него последняя стадия рака и поездка в Петербург — один из пунктов списка «успеть до смерти».

Если верить брошюре, им предстояло жить в «одном из лучших туристических отелей города», и Мартин сразу решил, что «туристический отель» в переводе с русского означает безликую бетонную многоэтажку советской постройки, с бесконечными одинаковыми коридорами и отвратительной кормежкой. В путеводителе, который он изучал перед отъездом, были фотографии интерьеров «Астории» и Гранд-отеля «Европа», благоухавших роскошью добольшевистского декаданса. В его же отеле номера больше походили на коробки для обуви. Однако даже этот коробочный номер оказался с подселением. В первую же ночь, встав в туалет, Мартин едва не раздавил пасущегося на прикроватном коврике таракана. Кроме того, в отеле шла стройка, казалось, что его сносят и отстраивают одновременно. По лесам сновали мужчины и женщины — защитного снаряжения на рабочих он не заметил. Все тонким слоем покрывала бетонная пыль. Номер был на седьмом этаже. Когда в первое утро Мартин открыл шторы, он обнаружил за окном двух женщин средних лет — на головах у них были косынки, а в руках — инструменты.

Убогость номера скрашивал вид из окна — простор Невы в обрамлении Зимнего дворца — классический вид, подобно Венеции со стороны лагуны. Прямо напротив стояла на якоре «Аврора». «„Аврора!“ — воскликнул он за завтраком, обращаясь к умирающему бакалейщику. — Она дала залп, послуживший сигналом к началу революции», — добавил Мартин, поймав пустой взгляд бакалейщика.

Весь первый день они ходили по церквям, покорно следуя за своим гидом Марией в Казанский собор, Исаакиевский собор, Спас на Крови, собор Святых Петра и Павла («Здесь похоронены наши цари», — гордо объявила Мария, словно коммунизма никогда и в помине не было).

— Вам тут небось нравится, — сказал бакалейщик; они остановились пообедать в месте, напомнившем Мартину школьную столовую, с той лишь разницей, что здесь явно поощрялось курение. — Вы ведь человек религиозный и все такое.

— Нет, — возразил Мартин уже не в первый раз, — я преподаю историю религии. Это не значит, что я религиозен.

— Значит, учите тому, во что сами не верите? — спросил умирающий бакалейщик с неожиданной агрессивностью.

Перед лицом смерти он обрел высокие моральные устои. А может, они всегда у него были.

— Нет, да нет, — сказал Мартин.

Дискуссию осложняло то, что он притворялся учителем, хотя уже семь лет не переступал школьного порога. Ему не хотелось рассказывать, что он писатель, и все пять дней ходить с этим клеймом, заранее зная, какие вопросы ему будут задавать, и понимая, что спрятаться некуда. В самолете один парень из их группы, сидевший через проход от Мартина, читал «Заповедного оленя» — второй роман из цикла о Нине Райли. Мартина так и подмывало невзначай поинтересоваться, нравится ли ему книга, но возможный ответ — скорее «Дерьмо полное», а не «Отличная книга, рекомендую!» — пугал его.

Мартин бросил отстаивать свою нерелигиозность перед бакалейщиком, потому что тот как-никак умирал и, возможно, вера — единственное, что держало его на плаву, — вера и список оставшихся дел. Идея со списком Мартину не нравилась, ведь когда из него будет вычеркнут последний пункт, останется только умереть. Или, может, смерть и есть последний пункт.

Возвращаясь с обеда по каналу, вьющемуся в переулке, к очередной церкви, они прошли мимо деревянного рекламного щита на тротуаре, гласившего: «Петербургские невесты — зайдите познакомиться». Кое-кто хихикнул, а бакалейщик, вознамерившийся одолевать Мартина до самой таки смерти, заявил: «Знаем мы этих невест».

«Ритор любит мед, но ест лобстера». Восемь букв. «Термидор».

Мартин почувствовал укол совести. Он заходил на такие сайты в интернете. Подумывал о том, чтобы купить невесту (потому что — от правды не скроешься — он не мог заполучить ее даром). Поначалу он надеялся, что успех добавит ему привлекательности в глазах женщин, что он сможет позаимствовать харизму у своего альтер эго, интересного мужчины Алекса Блейка. Но ничего не произошло. Определенно, он носил на себе печать неприкасаемых. Он был из тех, кто на вечеринках моет бокалы на кухне. «Мартин, ты как будто бесполый», — сказала одна девушка, наверняка считая, что очень ему помогла.

Если бы существовал сайт, предлагающий «старомодных британских невест (но не таких, как ваша мать)», Мартин наверняка на нем зарегистрировался бы, но такого сайта не было, поэтому сначала он посмотрел невест из Таиланда («миниатюрные, сексуальные, внимательные, любящие, покладистые»), но сама идея показалась ему липкой. Несколько месяцев назад в «Джон-Льюисе»[36] ему повстречалась подобная пара: отталкивающего вида толстяк средних лет с повисшей у него на руке крошечной юной красавицей, которая улыбалась ему, словно божеству. Окружающие глазели на них и сразу всё понимали. Она была точно как те девушки в интернете — маленькая и беззащитная, совсем ребенок. Его затошнило, как если бы он наткнулся на порносайт. Мартин бы скорее умер, чем стал смотреть порно в Сети, — во-первых, он боялся, что эти сайты отслеживает полиция, и стоит ему кликнуть на «горячих телок» или «заходи-кончай», как тут же примчатся копы, высадят дверь и арестуют его. Он испытывал такой же ужас при мысли о том, чтобы купить прессу с верхней полки в журнальном киоске. Он знал (такая уж карма), что, положи он журнал на прилавок, кассирша (это обязательно будет женщина) гаркнет менеджеру: «Почем у нас „Большие титьки“?» А закажи он что-нибудь этакое по почте, компромат выпадет из упаковки, не успев перейти из рук почтальона в его собственные, и, конечно же, в этот момент мимо пройдут викарий, старушка и ребенок. «Гуннов нет, но есть писатель». Восемь букв. «Воннегут».

Русские невесты в интернете не были похожи на девочек и не производили впечатления особенно покладистых. Людмилы, Светланы и Лены казались взрослыми женщинами, которые знают, что делают (торгуют собой — от правды не скроешься). Их разнообразные достоинства и таланты потрясали воображение, они любили диско и классику, гуляли по музеям и паркам, читали газеты и романы, следили за фигурой и знали иностранные языки, работали бухгалтерами и экономистами, были «серьезными», «добрыми», «целеустремленными» и «элегантными» и искали «порядочного мужчину», «интересного собеседника» и «романтика». С трудом верилось, что за этими впечатляющими резюме стоят настоящие, живые женщины, а не просто обитательницы виртуального пространства, — но вот же они, эти Людмилы, Светланы и Лены или им подобные, за большой деревянной дверью на (немного жутковатых) улицах Петербурга. От этой мысли у него внутри все затрепетало от ужаса. Он узнал это чувство: то было не желание, то был соблазн. Он мог получить желаемое, купить себе жену. Разумеется, он не думал, что они действительно сидят, как овцы в загоне, за этими облезлыми стенами. Но они были близко. В этом городе. Они ждали.

У Мартина был свой женский идеал. Не Нина Райли и не покупная жена, мечтающая об экономическом благополучии и новом паспорте. Нет, его идеальная женщина была родом из прошлого — этакая добрая английская женушка, молодая вдова, потерявшая мужа — летчика-истребителя — в Битве за Британию и теперь храбро преодолевавшая невзгоды, в одиночку воспитывая сына. «Милый, папочка умер, он был красивым и храбрым, и он сражался, чтобы жить для тебя, но ему пришлось нас покинуть». Этот серьезный мальчик по имени Питер или Дэвид носил серые рубашки с цветными вязаными безрукавками. У него были напомаженные волосы и ободранные коленки, и больше всего на свете ему нравилось по вечерам собирать с Мартином модели самолетов. («Как раз на таком папа летал, да?») Мартин охотно уступал первенство в их сердце пилоту «спитфайра» (Роли или Джиму), ласточкой взмывавшему в голубые английские небеса. Мартин знал, что эта женщина благодарна ему за то, что он помог ей склеить разбитую жизнь, и никогда его не бросит.

Иногда ее звали Марта, изредка — Эбигейл (в воображаемой жизни легко изменить личность), но, как правило, она обходилась без имени. Дать ей имя означало сделать ее реальной. И одновременно признать, что ее существование невозможно.

Женщин лучше не выпускать из собственного воображения. Когда они вырываются оттуда в хаос реального мира, они становятся вспыльчивыми, враждебными и донельзя пугающими. Из-за них случаются происшествия. Его вдруг затошнило. «Ждет подсудимого, который и после вынесения приговора окажется в подвешенном состоянии». Пять букв.

10

Джексон сел в 41-й автобус на Маунд-плейс и подумал: ладно, если она хочет, чтобы он катался на автобусе, пусть так и будет. Длинный маршрут 41-го заканчивался в Крэмонде. Он знал только гимн «Крэмонд». Или то был «Краймонд»? В мире столько всего, чего он не знает. «Господь — пастырь мой». Неужели? Что-то не похоже.

На автобусной остановке с ним заговорила пожилая женщина:

— В Крэмонде очень красиво, можно сходить на остров. Вам наверняка понравится.

Он ей поверил. Многолетний опыт приучил Джексона к тому, что пожилые женщины обычно говорят правду.

Он сел на втором этаже, спереди, и на мгновение снова почувствовал себя ребенком — вспомнил, как любил сидеть наверху вместе со старшей сестрой. В те времена верхний этаж отводился курильщикам. И жизнь была до боли проста. Он часто думал о покойной сестре, но обычно это был отдельный образ (фантазия о сестре). Ему редко являлись четкие картины прошедших событий, и от этого нежданного воспоминания о том, как он сидел рядом с Нив в автобусе — запах ее фиалковой туалетной воды, шуршание ее нижней юбки, ее рука рядом с его рукой, — сердце сжалось в комок.


Старушка оказалась права, в Крэмонде действительно было очень красиво. Этот пригород Эдинбурга больше напоминал деревеньку. Джексон прошелся мимо дорогих домов, красивой старой церкви, спустился к гавани, где лениво плавали лебеди. Дух кофе и жареного, доносившийся из кухни «Крэмондской таверны», смешивался с соленым запахом дельты. Он думал, до острова придется добираться на пароме, но оказалось, что туда легко можно дойти пешком по короткой каменистой дороге. Не нужно было сверяться с таблицей приливов, чтобы понять, что море отступает, обнажая каменный хребет. В воздухе еще висела сырость после утреннего дождя, но неожиданно и очень кстати выглянуло солнце, заиграв на свежевымытом песке и гальке. В камнях деловито копались чайки и цапли всех видов и расцветок. Как сказала бы Джулия, для него прогулка на свежем воздухе — то, что доктор прописал. Нужно проветрить голову, избавиться от лежалых мыслей, найти прежнего Джексона, который куда-то запропастился. И он зашагал к острову.

Навстречу ему бодро шла пара опрятных пенсионеров в ветровках «Питер Сторм», с биноклями на шеях. Их веселое «Добрый день!» звоном отдалось у него в ушах. «Скоро прилив!» — энергично добавила женщина. Джексон согласно кивнул.

Наблюдатели за птицами. Как же их называют? Дергуны. Бог знает почему. Что за развлечение — наблюдать за птицами? Нет, милые создания, конечно, но наблюдать за ними — все равно что отслеживать номера проходящих поездов. Джексону была чужда аутическая, мужская (по большей части) страсть к коллекционированию и рассматриванию.

Едва он добрался до острова, солнце скрылось, отчего окружающая атмосфера сделалась странно гнетущей. Изредка ему попадались остатки военных укреплений — уродливые куски бетона, придававшие пейзажу унылую безысходность. Над головой, угрожающе крича, носились чайки, защищая свою территорию. Остров оказался намного меньше, чем он ожидал. Джексон обошел его минут за десять. На пути ему никто не встретился, чему он был даже рад. Только чудики могли бы слоняться по такому месту. Себя он чудиком, понятно, не считал. Хотя вокруг не было ни души, у него было странное чувство — которому совсем не хотелось доверять, особенно при дневном свете, — что за ним наблюдают. Легкий приступ паранойи, ничего больше. Джексон не собирался ей потакать, но, когда над морем появилось распухшее багровое облако, неумолимо приближающееся к заливу Ферт-оф-Форт, он с облегчением воспринял это как знак, что пора возвращаться.

Он посмотрел на часы. Четыре. На планете Джулия время пить чай. Ему вспомнился теплый, ленивый вечер прошлого лета, проведенный в грантчестерском «Фруктовом саду», когда, напившись чаю, они с Джулией растянулись в шезлонгах под деревьями. Они навещали сестру Джулии, по-прежнему жившую в Кембридже; встреча вышла короткой и неловкой, и Амелия отказалась с ними «чаёвничать». Словечко Джулии. В ее лексиконе была «тьма-тьмущая» старомодных выражений — «мировой», «опаньки», «божечки», — явившихся как будто из довоенного девичьего ежегодника, а не из собственного прошлого Джулии. Для Джексона слова имели строго утилитарную функцию, они помогали добраться в нужное место и объяснить что и как. Для Джулии каждое слово обладало непостижимой эмоциональной нагрузкой.

Естественно, «послеполуденный чай» было одним из любимейших выражений Джулии. («Эти слова хороши и по отдельности, но вместе им просто цены нет».) Обычно оно сопровождалось шлейфом из цветистых определений вроде «восхитительный», «вкуснейший» и «божественный».

Также она была неравнодушна к «выпечке с пылу с жару», «осеннему равноденствию» и «угольно-черному» (загадка). Она говорила, что есть слова, заставляющие ее «мурлыкать от удовольствия»: «ром», «вульгарный», «blanchisserie»[37] «фортель», «коварный», «сокровище», «дивертисмент». Отдельные поэтические строки: «Кораллом стали кости в нем»[38] и «Они утекли — те, кто раньше искал моей дружбы»[39] — приводили ее в сентиментальный экстаз. Заслышав «Аллилуйя» из «Мессии» Генделя, она принималась всхлипывать; «Лесси, вернись» (весь фильм, от первой минуты до финальных титров) вызывал такую же реакцию. Джексон вздохнул. Джексон Броуди — вечный победитель шоу «Мистер и миссис».

В кармане пчелой зажужжал телефон. Джексон всмотрелся в экран — все равно нечего делать, надо бы сходить проверить зрение. Сообщение от Джулии: «Как ты там? приглос на р моута вечером в нашей кассе! Чмоки Джулия хххххххххххх». Джексон понятия не имел, что она имела в виду, но при мысли о том, как она набирала все эти x-поцелуи, почувствовал прилив нежности.

Он уже собирался возвращаться, но тут взгляд зацепился за что-то лежащее на камнях, у бетонных развалин поста наблюдения. На секунду ему показалось, что это просто куча тряпья, он надеялся, что это куча тряпья, но всего через один пропущенный удар сердца Джексон понял, что это вынесенное на берег приливом тело. Останки или остатки?

Молодая женщина, джинсы и спортивная майка, босая, длинные волосы. В нем автоматически заговорил полицейский: «Вес — сто двадцать фунтов, рост — пять футов шесть дюймов», хотя насчет роста это была догадка: женщина лежала в позе зародыша, подтянув колени к животу, словно уснула на каменном ложе. Если бы она была жива, он бы тут же подумал: «Какое потрясающее тело», но на языке смерти это звучало как «хорошая фигура» — точеная и асексуальная, будто холодная мраморная статуя в Лувре.

Утопленница? Свежак, а не «поплавок», что успел опуститься на дно, а потом всплыл кошмаром склизкой, вздувшейся плоти. Хорошо, что одета. Нагота однозначно указывала бы на другой сценарий. Джексон сполз с травы на камни, скользкие от водорослей и облепленные ракушками. На теле не было никаких видимых повреждений: ни следов удушения, ни ран на голове, ни дорожек от уколов, ни татуировок, ни родимых пятен, ни шрамов — она была как чистый холст, если не считать маленьких золотых крестиков в ушах. Ее приоткрытые зеленые глаза были подернуты смертной пеленой и пусты, что у той статуи.

Из чашечки бюстгальтера выглядывала карточка, похоже визитка. Бледно-розовая, точно лоскут сморщенной мокрой кожи. Джексон аккуратно вытащил ее двумя пальцами. Черная надпись «Услуги — Сделаем Все, Что Пожелаете!» и телефонный номер, мобильный. Проститутка? Стриптизерша? Хотя, может, «Услуги» — благотворительная организация, которая помогает старушкам закупать продукты. Уж наверняка, цинично подумал Джексон.

Он дотронулся до ее щеки, сам не зная почему, ведь она была безнадежно мертва. Может, ему хотелось, чтобы она почувствовала дружеское прикосновение, знала, что между моментом ее безвременной смерти и встречей со скальпелем патологоанатома кто-то ей посочувствовал. Девушку и ботинки Джексона окатило волной. Труп лежал ниже линии прилива, придется подтянуть его повыше. Еще одна волна. Надо действовать быстро, иначе прилив утащит девушку обратно в море. Прилив? Выпрямившись и оглянувшись на дорогу, Джексон заметил, что расщелины между камнями заполняются водой, а песок с галькой почти исчезли. «Скоро прилив!» — сказала птицелюбка. Не «отлив», как ему почему-то послышалось. Черт!

По ботинкам Джексона прошлась очередная волна. Если он не пошевелится, то застрянет здесь. Он вытащил мобильник и набрал три девятки, но телефон только тихо попискивал — сигнала не было. Джексон вспомнил про фотоаппарат в кармане, — по крайней мере, он сможет показать полиции, где нашел тело. Он быстро сделал снимок — не слишком обычный для туриста, — и на этом с фотографией пришлось покончить: вода поднималась так быстро, что Джексону пришлось зайти в море по щиколотку, чтобы схватить девушку. Но как только ему это удалось, набежала волна посильнее и потащила тело на глубину. «Твою ж мать», — подумал Джексон. Он отшвырнул фотоаппарат, скинул куртку и бросился в ледяную серую воду. Холод был поразительный, а волны — мощнее, чем казались на первый взгляд. Джексон сомневался, что среди его кельтских предков были мореплаватели. Он хорошо плавал, но вода не его стихия, ему нравилась земля, твердая почва под ногами.

Во Франции у него в саду был бассейн, выложенный мелкой лазурной плиткой. Под лучами летнего солнца вода так искрилась, что глаза слепило. В Кембридже он каждое утро бегал трусцой, но во Франции это занятие казалось нелепым. В сельской Франции никто не бегает. Все пьют. Тот, кто не пьет, выпадает из общества. Французы имеют счастливую способность хлестать алкоголь литрами без всяких последствий, тогда как Джексон сталкивался с этими последствиями почти каждое утро. Поэтому он плавал в своем бирюзовом бассейне, туда-сюда, туда-сюда, круг за кругом, вымывая из головы алкоголь и скуку.

Бассейн имел мало общего с враждебной средой августовского Форта. «Ты — Стрелец, — говорила Джулия, — знак огня, вода — твой враг». Неужели она верит в эту чушь? «Берегись людей, рожденных под знаком Рыб». Джулия — Овен, тоже огненный знак, по ее словам, «союз не идеальный». Борьба огня с огнем. Что с ними станет, оба просто сгорят? Превратятся в холодный пепел?

Ему удалось схватить женщину под мышки — так спасают утопающих, — но она повисла на нем мертвым грузом, и в прямом смысле, и в переносном. Безжалостные волны накатывали одна за другой. Джексон хлебнул соленой воды и поперхнулся. Он пробовал плыть стоя, лихорадочно соображая, как бы им выбраться на берег, но вода все прибывала. Ему случалось спасать утопающих, один раз по службе, один раз — нет. А однажды он выбрался с Джози и Марли в Уитби[40] на выходные и видел, как человек прыгнул с пирса за своей собакой, — шустрый терьерчик так перевозбудился, что сиганул в море под крики смятенных свидетелей. Мужчина сразу наглотался воды, и за ним нырнули еще двое — братья, обоим чуть за тридцать, женаты, пятеро детей на двоих. Живой из воды выбралась только собака. Джексон тоже нырнул бы, попытался бы всех их спасти, но на ноге у него был якорь — рыдающая четырехлетняя Марли. Потом он уговаривал себя, что к ним уже вышел спасательный катер, но он по сей день себя не простил, и, если бы можно было повернуть время вспять, Джексон стряхнул бы Марли и прыгнул в воду. Не из героизма, просто иначе он не мог. Может, это в нем говорил католик.

Он ушел под воду, по-прежнему цепляясь за свинцовую тяжесть утопленницы. В голове у него звучал пронзительный крик Марли: «Папа-а-а!» — и слова старушки на автобусной остановке: «В Крэмонде очень красиво, вам наверняка понравится», и на блаженную секунду он снова оказался в своем французском бассейне, среди отскакивающих от бирюзовой мозаики солнечных зайчиков. Он знал, что его относит все дальше от берега, что утопленница тащит его на дно, словно томимая любовью русалка. Полуженщина-полурыба. Берегись Рыб. На ум пришли слова из все того же стихотворения Биньона: «Они не станут старше, стареть предназначено нам». Какая ирония — умереть, спасая труп. Неужто он подсознательно верит, что ее еще можно спасти? (Снова этот католицизм, чтоб его.) Уж не пытается ли он спасти тех троих, что утонули в Уитби? Если он хочет спастись сам, нужно ее отпустить. Но он не мог.

Когда Марли была совсем маленькой, она обожала «Русалочку». Она больше уже никогда не будет маленькой, она готовилась к прыжку в будущее. Если он сейчас утонет, то никогда не увидит этого будущего. Соленые глубины. Это еще откуда? Чьи-то чужие слова. Кораллом стали кости в нем. В Форте кораллы не растут. Джулия, загорелая до черноты, плавает у него в бассейне, Джулия правит плоскодонкой в Кембридже, Джулия — паромщица, переправляющая его через Стикс. У Марли была книжка «Мифы Древней Греции для детей», она заставляла Джексона читать ее вслух. Он узнал из той книжки много нового, она открыла для него античную литературу.

Он вознес молитву богу (любому, тому, чья была в тот день смена) и еще одну — Деве Марии, Божьей Матери, — полузабытый инстинкт, непроизвольная реакция заблудшего католика перед лицом смерти. Значит, вот оно как. Ни тебе соборования, ни елея на лбу? Он всегда представлял, что под конец одумается, вернется в лоно матери-Церкви и сбросит груз грехов, но, похоже, не судьба.

Он вспомнил, как вытащили из канала тело его сестры, — вот почему это не его стихия, как же он раньше не понял. Знаки зодиака тут ни при чем. Stella Maris.[41] Скорбящая Богоматерь в короне из звезд. Вода, кругом вода. Он шел ко дну, в царство Посейдона, русалка забирала его к себе.

11

Грэма перевели из скорой в отделение интенсивной терапии. Если верить врачам, его состояние не изменилось. Что, если он останется в коме навсегда, неподвижный, как изваяние на саркофаге, думала Глория. Потом его переведут в какое-нибудь заведение по уходу, где он еще не один десяток лет будет потреблять ценные ресурсы, лишая более достойных людей своих почек и костного мозга. Если бы он умер прямо сейчас, его можно было бы использовать по частям — с пользой для общества.

В палате интенсивной терапии было тихо, жизнь здесь текла медленнее и гуще, чем во внешнем мире. Вся больница ощущалась как огромный гудящий организм, всасывающий воздух и выталкивающий его обратно, выделяя сквозь поры невидимую жизнь: химикаты, статические заряды, вирусы.

Глория пожалела, что не умеет вязать. Ожидая Грэмовой смерти, она могла бы навязать массу полезных вещей. Вязальщица из интенсивной терапии. Рукодельница Берил, мать Грэма, поставляла бесконечные одежки для Эмили с Юэном, когда те были маленькими: шапочки, кофточки, варежки, пинетки, ползунки — все в продернутых ленточках и дырочках, в которых постоянно застревали младенческие пальчики. Глория наряжала детей как кукол. Эмили же одевала свою Зантию (то еще имечко) в практичные костюмчики из белого трикотажа и круглые шапочки. Глория редко видела внучку. Когда Эмили объявила о своей беременности, можно было подумать, что она — первая на планете женщина, которой выпало это счастье. По правде, Глория обрадовалась бы куда больше, если б ее дочь разродилась щенком, а не вечно недовольной Зантией, унаследовавшей все худшие качества Эмили.

Она наблюдала за тем, как размеренно поднимается и опадает грудная клетка Грэма, за его лишенным выражения лицом. Он будто уменьшился. Он терял власть, он усыхал и больше уже не был полубогом. Как пали сильные. Грэм издал едва различимый звук, шепнул что-то, словно разговаривал во сне. Но его черты остались неподвижны. Глория погладила его по руке тыльной стороной кисти и вдруг ощутила тоску. Не столько по Грэму-мужчине, сколько по Грэму-мальчику, которого не знала, — мальчику в длинных фланелевых шортах и серой рубашке, в школьном галстуке и фуражке, мальчику, который понятия не имел об амбициях, сделках с недвижимостью и девицах по вызову. «Дубина ты стоеросовая», — сказала она не без нежности в голосе.

Куда он отправится, если отключить все эти аппараты? Уплывет в какой-нибудь внутренний космос, как одинокий, сброшенный с корабля астронавт? Будет забавно (даже поразительно), если загробная жизнь все же существует. Если есть рай. Глория не верила в рай, хотя иногда с беспокойством задумывалась о том, что он существует, только если в него веришь. Интересно, были бы люди в таком восторге от загробной жизни, если б она проходила, скажем, под землей? Или в окружении людей, подобных Пэм. И была бы беспощадно, изнурительно скучна, как бесконечная баптистская служба, но без радостей полного погружения. Рай для Грэма, пожалуй, тридцатилетний «Макаллан», сигара «Монте-Кристо» и, как выяснилось, девица с плеткой.

Он считал себя неуязвимым, но смерть осалила его. Грэм думал, что может откупиться от чего угодно, но мрачной старушенции с косой его бакшиш ни к чему. Старухе, мысленно поправилась Глория, — уж кто-кто, а Смерть заслуживает уважительного отношения. Глория была бы не против оказаться на ее месте. Только она была бы не мрачной старухой, а скорее позитивной («Проходим-проходим, не суетимся»).

«Им никогда до меня не добраться», — говорил Грэм. Он всегда вел себя точно неприкасаемый, один в поле воин, которому закон не писан, — он вопил от радости, обдурив налоговую или таможенно-акцизное управление, пренебрегал правилами охраны труда и техники безопасности и строительными нормами, выбивал разрешения на строительство, подмазывая колеса взятками и откатами, рассекал по крайней правой полосе со скоростью сто миль в час на своей шикарной тачке с тонированными стеклами. Тому, кто дурного не замышляет, незачем тонировать стекла. Сама Глория терпеть не могла задернутых штор, закрытых дверей — все должно быть на виду. Если стыдишься того, чем занимаешься, — не нужно этим заниматься.

Дважды ему удалось увильнуть от наказания за превышение скорости, один раз — за неосторожную езду, один раз — за вождение в пьяном виде — благодаря какому-нибудь братцу-масону, работающему в суде, не иначе. Несколько месяцев назад его остановили на шоссе А9 — он выжимал сто двадцать миль в час, одновременно разговаривая по мобильнику и поедая двойной чизбургер. И это не всё! Тест на алкоголь показал превышение нормы, но дело даже не дошло до суда, обвинение очень удачно развалилось из-за формальности — Грэму якобы выслали не те бумаги. Глория отлично представляла себе, как все было: одна рука на руле, телефон зажат между ухом и плечом, с подбородка капает котлетный жир, изо рта разит виски. Она тогда подумала, что в этой отвратительной картине не хватало только женщины на пассажирском сиденье, делающей Грэму минет. Теперь она считала, что так, скорее всего, и было. Глория терпеть не могла слово «минет», а вот «фелляция» ей даже нравилось, похоже на итальянский музыкальный термин — адажио, кон грация, фелляция, — хотя акт сам по себе она находила тошнотворным во всех смыслах.

Последний свой выход сухим из воды Грэм отметил шумным, помпезным ужином в ресторане отеля «Престонфилд-хаус» с Глорией, Пэм, Мёрдо и шерифом Алистером Крайтоном. Весьма полезно иметь в друзьях по гольф-клубу шерифа. Глория четыре десятка лет прожила в Шотландии, но слово «шериф» не ассоциировалось у нее с шотландской судебной системой[42] — она по-прежнему представляла себе жестяные звезды ровно в полдень[43] и Алана Уитли в роли злодейского шерифа Ноттингемского в «Робин Гуде». Она запела себе под нос мелодию из старого сериала: «Вдоль по лощине едет Робин Гуд, Робин Гуд…» Разве в Ноттингеме есть лощины?

Глории нравился «Робин Гуд» и его простой посыл: плохие наказаны, хорошие вознаграждены, справедливость восстановлена. Отбери у богатых, раздай бедным — основные коммунистические принципы. Вместо того чтобы слезать с барного табурета и идти за Грэмом, ей нужно было нарядиться в дафлкот[44] и по утрам в субботу продавать «Социалистического рабочего», стоя на продуваемом углу под дождем (и опять-таки заниматься сексом со столькими мужчинами, что и имен бы их не помнила, не говоря уже о лицах).

«Им никогда до меня не добраться». Еще как доберутся. Она подумала о затравленном олене на стене в гостиной, оскалившемся от ужаса при приближении собак. Выхода нет. Только олень — слишком милое животное, чтобы сравнивать с ним Грэма. Больше подойдет сорока — трескучая, пронырливая птица, ворующая из чужих гнезд.

— Помнишь верблюда и игольное ушко? — спросила она Грэма; он решил отмолчаться, лишь аппараты, поддерживающие в нем жизнь, продолжали гудеть. — Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?[45] Ответь-ка на это, Грэм.

В этот момент в палату интенсивной терапии вошел пресвитерианский пастор, по долгу службы навещавший своих заблудших овец. Глория написала в анкете Грэма «пресвитерианин», просто чтобы позлить его, если выживет. Теперь она жалела, что не определила мужа в джайны или друиды, — это могло бы послужить поводом к интересной и познавательной беседе со священнослужителем, представлявшим данные религии в Королевской больнице. Впрочем, пастор, хоть и подивился тому, что Глория цитирует Писание («В наши дни это редкость»), оказался вполне безобиден и развлек ее разговором о глобальном потеплении и вредоносных личинках.

— Вот бы убедить их не есть ничего, кроме сорняков. — Он заломил руки.

— Да услышит вас Господь, — откликнулась Глория.

— Что ж, нечестивым нет мира.[46] — Священник встал и с чувством пожал ее ладонь обеими руками. — Когда любимый человек в больнице — всегда тяжело. — Он мельком взглянул на Грэма. Даже в неподвижности комы Грэм не тянул на «любимого». — Надеюсь, вы справитесь, — пробормотал священник.

— Я тоже, — сказала Глория.

12

Луиза вышла на пробежку. Она терпеть не могла бегать, но это все же было лучше, чем ходить в спортзал. Спортзал означал постоянство и обязательства — если не считать работы, и с тем и с другим у нее было паршиво. Спросите у Арчи. Так что, как ни крути, проще стиснуть зубы, натянуть спортивный костюм и пройтись по району спокойной трусцой, разогреваясь перед забегом на поля и — если случится приступ доброй воли или вины (обратная сторона медали) — вверх и вниз по склону холма. Чем хорош бег — он дает время подумать. Этим же он, разумеется, и плох. Дуализм, эдинбургская хворь, Джекилл и Хайд, свет и тьма, холмы и долины, Новый город, Старый город. Католики и протестанты. В игре два тайма.[47] Вечная манихейская дихотомия. У Луизы был выходной, она могла бы сходить в бассейн, почитать книгу, постирать, но нет, она предпочла переться на чертов холм. Признания оправданного грешника.[48] «Антисизигия и шотландская душа».[49] Она писала бакалаврский диплом по Хоггу — а кто не писал?

Накануне вечером Луиза выпила (как она считала — всего) три бокала вина, но с утра они дали о себе знать. Во рту стоял привкус старых ботинок, а утка по-пекински, составившая компанию вину, вела себя в желудке как ушлая стреляная птица. Редкая и затянувшаяся вечеринка с девчонками в «Жасмине» — праздновали повышение Луизы, случившееся пару недель назад. Потом им вздумалось «посмотреть что-нибудь на Фестивале», но они несколько упустили из виду, что билеты на все стоящее давно раскуплены. В итоге посидели в дешевом баре рядом с полицейским моргом — в самый раз — и сходили на шоу какого-то кошмарного потрепанного комика. Трех бокалов Луизе хватило, чтобы начать громко выражать свое недовольство из зала. Затем она с подругами шумно прошествовали обратно через Старый город, распевая во всю глотку «С тобой я чувствую себя женщиной», — девичник в худшем его проявлении. Луизе нравилось думать, что она поет, как Кэрол Кинг,[50] без лишнего надрыва, но, пожалуй, это было слегка самонадеянно. Хорошо, что их не замели в участок. Позорище.

Зато теперь она расплачивалась сполна, ибо ни одному добропорядочному прихожанину суровой Шотландской церкви не уйти от наказания.

На середине подъема у нее началась одышка. Луизе было тридцать восемь, ее беспокоило, что она теряет форму. Болело как раз в том месте, где аппендикс, — если бы он у нее еще был. Она представила пустоту там, где когда-то гнездился жирный червяк-отросток. Его вырезали в прошлом году («выдернули» — так выражался персонал больницы). И матери, и бабушке Луизы делали аппендэктомию, наверное, и Арчи это предстоит.

Арчи что-то говорил насчет путешествия в «свободный год» между школой и колледжем, хотя для четырнадцатилетнего парня оба эти понятия — как путешествие, так и «свободный год» — были где-то в далеком, туманном и маловероятном будущем. Сможет ли она убедить его избавиться от ненужных органов прежде, чем он уедет из дома (если он уедет — он такой лентяй, навряд ли ему хватит задора), а не то полезет на какую-нибудь гору в Новой Зеландии, а тут — перитонит. Лет сто назад Луиза бы не выжила с таким диагнозом. Или вот зубы — зубы наверняка прикончили немало народу: абсцесс — и заражение крови. Царапины, простуды. Любой пустяк. Мать Луизы умерла от печеночной недостаточности: плоть цвета древнего пергамента и органы в формалине. И поделом. Когда на прошлой неделе Луиза ходила взглянуть на нее в кооперативном похоронном бюро, то с трудом удержалась, чтобы не взять с собой иглу — старый морской способ отличить живого от мертвеца — и не проткнуть ее желтый нос, похожий на кусок тухлого сыра. Просто чтобы убедиться, что она действительно умерла.

Похороны были три дня назад в крематории «Мортонхолл», служба прошла вяло, как и жизнь покойной. Хотя ее звали Эйлин, приглашенный священник все время говорил «Айлин», но ни Луиза, ни жалкая горстка тех, кто считал себя друзьями ее матери, не взяли на себя труд его поправить. Луизе было приятно, что это чужое имя превратило ее мать в незнакомку, постороннюю женщину.

Выполняя заключительную растяжку перед домом, она заметила какой-то предмет на пороге — на месте молочных бутылок, если бы в их районе развозили молоко. Невыразительная коричневая банка. Ее вдруг охватил необъяснимый страх. Бомба? Глупый розыгрыш? Внутри фекалии, черви или что-нибудь ядовитое? Совладав с паникой, она поняла, что это урна, внутри которой все, что осталось от матери. Она почему-то ожидала нечто более изящное и классическое — алебастровую амфору с флероном на крышке, а не пластиковую штуковину, больше похожую на коробку для чая. Она вспомнила, что двоюродный брат матери обещал забрать прах из крематория. Сама Луиза не стала бы так напрягаться.

Теперь придется решать, что делать с останками. Нельзя просто выбросить их в мусорный бак? У нее было чувство, что это противозаконно.

Она повернула ключ в замке, но дверь ждала хорошего толчка. Лето выдалось дождливое, все дерево в доме набухло — хотя дверь с самого начала была плохо подогнана. Дом не простоял еще и трех лет, но с ним постоянно что-то было не в порядке — все эти недоделки, которые так никто и не исправил, сколько бы она ни жаловалась: трещины в штукатурке, криво прикрученные розетки, незаземленная раковина на кухне. Спасибо, Грэм Хэттер. Это был дом из серии «Кинлох» — самый маленький из возможных семейный дом, но все же настоящий, «с двумя глазами и ртом», как те, что она рисовала в детстве. Дома, в которых жили идеальные семьи. Их она тоже рисовала: маму, папу, двоих детей и собаку. В действительности у нее была только мать, причем никудышная. Бедная Луиза. Вспоминая детство, она обычно думала о себе в третьем лице. Психиатр наверняка извлек бы из этого факта немало интересного, но ни одному психиатру никогда не добраться до ее головы.

Современные дома — дерьмо, но в новом районе Глен-крест было безопасно, насколько это вообще возможно. Большинство соседей в маленьком анклаве знали друг друга хотя бы в лицо. Поблизости ни одного паба, действовала программа «Соседский патруль», гуляли молодые мамы с колясками, мужчины мыли машины по выходным. Предельно нормальная жизнь.

Она занесла урну в дом и поставила на сушку для посуды. Открутила крышку, высыпала немного содержимого на блюдце и пристально изучила, разгребая пепел ножом, словно судмедэксперт. Прах был зернистый, скорее шлак, чем зола. Луиза была почти готова найти в нем осколок зуба или кости. Токсичные отходы. Может, если налить в блюдце воды, мать воскреснет, прах станет глиной. Ее хрупкие, как крылья мотылька, легкие наполнятся воздухом, и она джинном выскользнет из урны, усядется напротив Луизы за слишком маленький стол на слишком маленькой кухне и попросит прощения за все сделанные в свое время гнусности. А Луиза ответит: «Слишком поздно, убирайся обратно в свою сраную урну».

Старый, замученный артритом кот неуклюже прыгнул на сушильную полку и с надеждой принюхался к содержимому блюдца. Здоровье Мармелада ухудшалось, где-то внутри росла опухоль, ветеринар сказал, что «очень скоро придет время», когда Луизе придется принять «решение».

Когда-то Мармелад был шустрым крошечным комочком шерсти, легким, как волан для бадминтона, а теперь превратился в мешок с костями. Он был старше Арчи, вообще Луиза знала этого кота дольше, чем кого бы то ни было, кроме своей матери, но та не в счет. Она нашла его котенком в заброшенном доме. У нее никогда не было домашних животных, она терпеть не могла кошек по-прежнему, но Мармелада она обожала. То же и с детьми: она терпеть не могла ни младенцев, ни тех, что постарше, но обожала Арчи. Она никому не могла рассказать об этом (особенно Арчи), люди решили бы, что она сумасшедшая, но ей казалось, что она любит Мармелада так же сильно, как Арчи. Или даже больше. Они были ее ахиллесовыми пятами. Говорят, что любовь придает человеку сил, но Луиза была уверена, что она их отнимает. Любовь штопором ввинчивается тебе в сердце, и ее невозможно оттуда вырвать, не разодрав сердце на части. Она поцеловала Мармелада в трясущуюся голову и ощутила, как к горлу подкатили рыдания. Луиза, да соберись же, черт тебя побери.

Входная дверь с шумом распахнулась и снова захлопнулась. Проход Арчи по дому сопровождался грохотом брошенных, уроненных и сбитых предметов. Этот мальчик — как шарик в пинбольном автомате. Он ворвался в кухню и чуть не упал, запутавшись в собственных ногах. Когда он родился, акушерка сказала: «От мальчиков бардак в доме, от девочек — в голове». Арчи устраивал бардак везде.

Вид у него был разгоряченный и взволнованный. Она помнила это чувство — когда нужно в разгар лета снова влезать в школьную форму. В Англии учебный год начинается в сентябре, но шотландские школы считают, что заставлять детей учиться в самую жару — отличная идея. Как это по-пресвитериански. Однажды чудесным августовским утром Джон Нокс выглянул в окно и увидел ребенка, катавшего по улице обруч, или что там делали дети в шестнадцатом веке, и подумал: «Этот ребенок должен страдать в жарком, душном классе, одетый в нелепую форму». Да, точно, Нокс, подумала Луиза. Эй, Нокс, оставь ребенка в покое.

Что случилось с ее маленьким мальчиком? Неужели это чудовище его съело? Еще не так давно Арчи был красивым ребенком: светлые шелковистые волосы, пухлые ручки, которые так хотелось поцеловать. Глядя на несуразное тело сына, будто собранное из разных чужих конечностей, не верилось, что он когда-нибудь станет привлекателен для женщин, что будет заниматься с ними сексом, щупать, нашаривать, биться в конвульсиях, что будет делать это с девственницами и замужними, со студентками и с продавщицами. При виде его новоявленного уродства, еще более жалкого оттого, что сам Арчи о нем не подозревал, у нее ныло сердце.

— Чё это? — спросил Арчи, указывая взглядом на блюдце с прахом. Ни «Привет, мам», ни «Как дела?».

— Моя мать, все, что он нее осталось.

Он непонимающе хмыкнул.

— Ее кремировали на прошлой неделе, — напомнила Луиза.

Публичное сожжение. Она не позволила Арчи пойти в крематорий, она держала его подальше от бабки, пока та была жива, и не собиралась менять правила с ее смертью. Луиза отпросилась с работы до обеда, сказав, что записана к врачу. И как такое вранье сходит с рук? Если бы кому-то пришло в голову просмотреть ее личное дело, он увидел бы, что в графе «мать» написано «умерла», — все ее знакомые считали, что это случилось давным-давно. «Она умерла для меня», — сказала бы Луиза, если б ее уличили во лжи.

Арчи поднял блюдце и пристально рассмотрел его содержимое.

— Клёво, — заявил он. — Можно я возьму себе?

Он не виноват (она ежедневно напоминала себе об этом) в том, что злобные биологические часы превратили его в работающую в две смены фабрику по производству гормонов. Ему нужно гонять в футбол, резаться в бильярд в церковном молодежном клубе или маршировать с кадетами — что угодно, лишь бы дать выход скопившимся в организме химическим веществам, но нет, он все свободное время валялся в своей вонючей берлоге, подключившись к айподу, игровой приставке, компьютеру, телевизору, словно какой-то гибрид — полуробот-получеловек, которому для жизни нужно электричество. Бионический мальчик.

Зато хоть наркотики не употреблял (пока). В этом она была совершенно уверена. Немного порнографии в виде журналов — едва ли Арчи мог от нее что-то скрыть, она была беспощадна, собаку съела на подобных вещах, она была матерью. Несколько вполне безвредных порножурналов — для четырнадцатилетнего подростка это нормально, разве нет? Реализм лучше драконовских мер. До интернет-порно дело еще вроде бы не дошло, если только он не обзавелся кредитной картой, хотя особого труда это не составляло, тем более он разбирался в компьютерах, правда не так хорошо, как его друг Хэмиш Сандерс. Для четырнадцатилетнего подростка Хэмиш пугающе хорошо сек в компьютерах. У мальчишек это врожденное. Хэмиш настраивал Луизе широкополосный интернет, и она не сомневалась, что этот парень — хакер. Прирожденный лжец и говнюк. Луиза сама была прирожденной лгуньей, но ее ложь носила практический, а не злонамеренный характер. Во всяком случае так она себе говорила.

Когда Арчи впервые привел его в дом, Хэмиш выдал: «Здравствуйте, мисс Монро. Можно я буду называть вас Луизой?» — и она так удивилась, что не ответила: «Нет, нельзя, маленький засранец». Хэмиш был новым приятелем сына, его исключили из школы для богатеньких, и родители запихнули его в Гиллеспи. Луизе пока не удалось выяснить, за что его исключили. «За всякое разное», — сказал Арчи.

«Арчи, а твоя мамаша — фараон что надо, — подслушала она однажды. — Такая крутая. Супер».

Она понятия не имела, какой хакер из самого Арчи. Пусть себе воруют базу данных Пентагона или разоряют транснациональные корпорации, хотя, скорее всего, они просто взламывали почту какого-нибудь бедняги из Сингапура или Дюссельдорфа.

Тот случай с кражей в магазине, похоже, был единичным. Все дети воруют. Луиза в детстве тоже воровала. «Вулворт» так и упрашивал посетителей набить карманы всякими мелочами: конфетами, карандашами, брелоками для ключей, губной помадой, — у Луизы ничего бы этого не было, не воруй она потихоньку. Когда она подросла и устроилась в «Вулворт» подрабатывать по субботам, то всегда покрывала маленьких воришек. Но ее собственный сын — другое дело. Делай, как я говорю, а не так, как делала я сама.

Впрочем, не все так плохо: у Арчи были друзья (такие лоботрясы-готы, как и он сам, но друзья есть друзья) и он был жив. С детьми это самое главное. Об их смерти и помыслить нельзя. Нельзя думать о том, что может нечаянно осуществиться, — это как вуду, а с ним надо уметь обращаться.

— Как в школе? — Неизменный вопрос с тех пор, как ему исполнилось пять. — Что делали сегодня?

На это никогда не давалось вразумительного ответа. «Мы рисовали дерево, на обед был яичный крем, один мальчик упал и поранился». Никакой информации об учебе. Интересно, их там вообще чему-нибудь учат? Теперь даже такие пикантные новости из него приходилось выдавливать по капле.

Арчи что-то пробурчал.

— Что?

— Всякое разное. — Он уставился в пол.

Она не могла вспомнить, когда сын в последний раз смотрел ей в глаза.

— В школе ты делал «всякое разное»?

— Ага.

— А нельзя поподробнее?

— Гм. — Арчи сделал вид, что задумался, но не мог скрыть рассеянности. Неужто наглотался чего-нибудь? — Проходили, что для нас сделали фашисты, — наконец выдал он.

— Думаю, ты немножко неправильно все понял.

Ей так хотелось затеять с ним настоящий скандал, шумную ссору, но он был на это не способен; если она начинала кричать, он просто затихал, терпеливо дожидался, пока она закончит, и спрашивал: «Я могу идти?»

Зазвонил телефон. Она заранее знала, что это с работы. У нее был выходной, но сейчас не хватало людей, всех скосил грипп, — она весь день ждала этого звонка. Разговаривая по телефону, она наблюдала за Арчи. Тот играл в гляделки с котом — нечестное соревнование, учитывая, что у Мармелада была катаракта и он уже начал врезаться в стены и мебель не реже самого Арчи. Особой любви к животным Арчи не проявлял, но она никогда не видела, чтобы он кого-нибудь мучил. Он не потенциальный психопат, напомнила себе Луиза, а обычный четырнадцатилетний мальчишка. Ее малыш. Она положила трубку.

— Мне нужно идти. Происшествие в Крэмонде.

— Знаю я, что это за происшествие, — сказал он. — Это значит, что кого-то убили.

Луизе хотелось, чтобы эта идея вызывала в нем поменьше восторга.

— Не исключено, — согласилась она.

13

Мартина подташнивало. Он съел слишком много мятных леденцов и ничего больше, кроме скромного тоста за завтраком, но это было еще утром, в другой жизни.

Он вышел на улицу подышать воздухом. Почитал расписание автобусов, посидел на бордюре, пока не зарядил дождь, потом вернулся внутрь и нашел больничную часовню. Она оказалась приятно безликой и позволяла отдохнуть от постоянного мельтешения народа, судя по всему обязательного элемента больничной жизни. Мартин так и носил с собой пожитки Пола Брэдли. В его черном портпледе из дешевого дерматина было что-то необъяснимо мужественное. Стенки сумки ввалились, словно щеки, за которыми нет зубов, но ее тяжесть предполагала наличие внутри кирпича или Библии. Он поставил портплед на соседнее сиденье.

Любопытство Мартина к незнакомцу, которого он так стоически дожидался, неуклонно росло, и чем дольше он ждал, тем больше его захватывала интрига. Он подумал, что из всего этого вышел бы неплохой рассказ, даже роман, серьезный, не про Нину Райли. Сюжет закручивается вокруг приехавшего в город таинственного незнакомца. Нет, это как в фильме «За пригоршню долларов». Вокруг человека, чей день пошел не по плану, — он привык сохранять инкогнито, но невольно оказывается в центре драматических событий. Сюжет реалистичный и в то же время захватывающий (Мартин по опыту знал, что это весьма редкое сочетание). Куда направлялся Пол Брэдли до того, как его судьба изменилась? Такая мелочь. Кто-то выходит на дорогу перед твоей машиной. Незнакомая девушка спрашивает: «Хотите кофе?» Любая мелочь может навсегда изменить жизнь.

Действительно ли он забрел в часовню от нечего делать? Или потому что знал, что здесь — самое тихое место в больнице? Не искушение ли заглянуть в портплед манило его, точно скрытая непристойность? Разве знание — не награда за искушение? Ева, непокорная жена Адама, об этом знала. Как и непокорная жена Синей Бороды, безымянная, подобно воображаемой супруге Мартина.

Он сам с собой играл в прятки. Неужели он настолько глуп? Тогда в Санкт-Петербурге он поддался искушению, и к чему это привело? Знание — не всегда благо. Спросите у Евы. Рыться в чужих вещах плохо — как ни крути, это моральный абсолют, — но мысль уже засела у него в голове, и теперь от нее не избавиться. Они с Полом Брэдли были повязаны, Мартин спас ему жизнь, как знать, может, этот поступок — лучшее, что ему суждено сделать. Разве эта связь не давала ему право узнать больше? Можно устоять перед искушением, можно сказать себе: «Нет, я не войду в деревянную дверь, чтобы купить Людмилу или Светлану», а потом снять девицу из палатки с матрешками. «Мартин, ты бесхребетный, малодушный задротыш». Очередное цветистое высказывание его отца, по какому же это было поводу? Он не мог вспомнить, наверное, когда он ушел из кадетов, потому что не осилил полосу препятствий. Девушку звали Ирина, у нее была очень белая кожа. Ирина называла его Марти.

Или это мог бы быть роман о ком-то вроде Мартина, о человеке, с которым никогда ничего не происходит. «Человек, с которым ничего не случалось». Неожиданно он оказывается втянут в чужую жизнь, он находит в сумке нечто, что навсегда изменит его мир. Вранье. Он постоянно врал себе. Кое-что с ним все же случилось. Однажды. Происшествие. С ним случилась девушка из палатки с матрешками. Всего один раз. Но одного раза было достаточно.

В часовне было пусто. Он несколько раз в этом удостоверился. Наверное, он бы чувствовал себя так же, если бы собрался мастурбировать в общественном месте, хотя это, конечно, исключено. Страх быть пойманным! Потом небрежно, как будто ему понадобилось что-то достать из своей собственной сумки, он потянул за молнию и обнажил нутро портпледа. Несессер, смена белья и какая-то коробка — вот и все. Как и портплед, коробка была неприметная и черная, но сделана из твердого пластика, бугристого, как апельсиновая корка, и с металлическими застежками. Что поделаешь. Он заглянул в сумку и не нашел ничего, что прояснило бы, кто такой Пол Брэдли, — только черную пластмассовую коробку, одну загадку внутри другой. Может, в этой коробке еще одна коробка, а в той — еще одна, и так далее, как в тех русских куклах. Как в его русских куклах, прелюдии к мимолетному ухаживанию и увенчавшему его акту с девушкой из палатки с матрешками. Разве это не было уроком — не лезь, куда не следует?

В часовню кто-то вошел, и Мартин придавил сумку рукой, словно опасаясь, что она завопит о его преступлении. Он подумал, что это кто-то из пациентов или родственников, но вошедший оказался священником, который ободряюще ему улыбнулся и спросил: «Все в порядке?» Мартин ответил, что да, все в порядке, и священник кивнул со словами: «Хорошо, если так, когда любимый человек в больнице — всегда тяжело» — и удалился.

Может, Пол Брэдли — представитель какой-нибудь компании, коммивояжер, и в черной коробке — образцы товара. Какого товара? Или там драгоценности? Подарок. Или, может, заказ. Что, если он все же заглянет? Да и сумеет ли удержаться? Только расстегнув металлические защелки и приподняв крышку, он подумал: а вдруг бомба?

— Мартин, вот вы где!

Он захлопнул коробку. Сердце подскочило на несколько этажей, а потом ухнуло на дно шахты.

— А мы вас везде ищем, — сказала Сара, медсестра с милой улыбкой. Она стояла в дверях часовни и широко ему улыбалась. — Вашего друга выписали, он готов ехать.

— Отлично, уже иду, — отозвался Мартин чересчур громко. Глупо осклабившись, он пытался незаметно застегнуть молнию.

Когда он встал, Сара спросила:

— С вами все в порядке, Мартин? — и тронула его за локоть. Девушка проявляла искреннее участие, но завтра она и не вспомнит, как его звали.

— Привет, Мартин, — сказал Пол Брэдли. Он ждал в коридоре. На голове повязка, но в остальном он выглядел вполне здоровым. Он забрал у Мартина сумку. — Спасибо за заботу.

Мартин был уверен, что Пол Брэдли догадается, что он рылся в сумке, просто по ее виду.

— Молились? — спросил Пол Брэдли, кивая в сторону часовни.

— Вообще-то, нет.

— Стало быть, вы не религиозны, Мартин?

— Нет. Отнюдь.

Странно, что Пол Брэдли называл его по имени, как будто они друзья.


У входа стояло одно-единственное одинокое такси.

Мартин вдруг вспомнил серебристый «пежо». Интересно, что с ним стало? Наверное, полицейские позаботились о машине, Пол Брэдли же явно о ней не переживал. «Я ее напрокат взял», — небрежно заметил он. Машина Мартина была припаркована там, где ее оставил Ричард Моут, — перед букмекерской конторой на Лит-уок. Теперь забирать уже поздно, страшно представить, во что утром станет ее освобождение.

Мартин как-то не задумывался о том, куда они направляются, пока они не сели в такси и водитель не спросил: «Куда едем?» — и, прежде чем он собрался с мыслями, Пол Брэдли сказал: «Отель „Четыре клана“». Мартин запротестовал, предложил поехать к нему (опыт с Ричардом Моутом его явно ничему не научил), но Пол Брэдли рассмеялся, заявил, что согласился на «присмотр» Мартина, только чтобы выйти из больницы, и что Мартин «дежурство сдал». Он спросил его адрес и обратился к водителю, отслоив от пачки в бумажнике двадцатифунтовую банкноту и протянув ее через окошечко: «Слышал, старина? Когда забросишь меня, отвези его домой». Поразительное хладнокровие, думал Мартин, сегодня он мог умереть, но посмотрите, бодр как огурчик, только повязка на голове указывает на то, что его сбили с намеченного курса. Когда ранее Мартин возвращал Полу Брэдли бумажник, он испытал необъяснимый протест.

Такси остановилось у маленького туристического отеля в Уэст-Энде с вывеской «Четыре клана». В одном из окон горела красная надпись «Есть свободные места». Мартин подумал, что надпись какая-то бордельная. Он не имел ни малейшего представления, что это за «четыре клана». Шотландец по крови и духу, родившийся, но не выросший в Эдинбурге, Мартин знал, что в его родной культуре и истории есть вещи, которых ему никогда не понять.

— Это единственное, что я нашел, — сказал Пол Брэдли, разглядывая в окно такси неказистый фасад отеля. — Все гостиницы забиты.

— Фестиваль, — хмуро заметил Мартин.

Пол Брэдли вышел из такси, и Мартин, вздохнув, решительно последовал за ним. Ничего не попишешь, как бы ему ни хотелось вернуться домой, в свою уютную постель, нельзя вот так отпускать Пола Брэдли. У Мартина был уговор с милой медсестрой по имени Сара.

— Я серьезно, — сказал Пол Брэдли, — езжай домой, друг.

Мартин упрямо помотал головой и уперся ногами в тротуар на тот случай, если Пол Брэдли начнет запихивать его в такси.

— Я не могу, — сказал он. — Я не прощу себя, если вы ночью умрете в каком-то отеле, вдали от дома, без семьи и друзей.

Мартин слышал себя со стороны — ни дать ни взять психолог «телефона доверия». Едва ли эти речи подействуют на такого человека, как Пол Брэдли.

— Мартин, я не собираюсь умирать.

— Надеюсь, но я хотел бы в этом убедиться. Поезжайте, — сказал он, вдруг повернувшись к водителю такси, захлопнул пассажирскую дверцу и дважды шлепнул по ней ладонью, словно по крупу лошади, — несвойственный ему выразительный жест, удививший его самого.

Он взял портплед, поднялся по каменным ступеням и прошествовал внутрь через вращающуюся дверь, прежде чем Пол Брэдли смог возразить.

Пол Брэдли последовал за ним в пустой холл с регистрационной стойкой и, беспомощно разведя руками, рассмеялся и сказал:

— Ладно, Мартин, пусть будет по-твоему.

Несмотря на поздний час, в отеле пахло жареным беконом, и у Мартина потекли слюнки, хотя он не ел свинину вот уже двадцать лет и снова начинать не собирался. Отель оказался удивительно дешевым и предсказуемо ужасным. Все, что можно, было украшено шотландской клеткой, даже потолок оклеили обоями в мрачных тонах полка Черной стражи. На стенах висели репродукции с видами Старого Эдинбурга в рамках и геральдическая клановая символика на деревянных щитах.

У Мартина была книга о шотландской клетке, купил, когда подбирал расцветку для килта. Думал, у него будет красивая писательская жизнь — званые ужины, обеды в компании знаменитостей, может, даже приемы в Холирудском дворце. Было время, когда Алекс Блейк получал приглашения пачками, но Мартин всегда чувствовал себя неадекватной заменой своему эффектному двойнику. Ему казалось, что окружающие заглядывают через его плечо в надежде увидеть настоящего Алекса Блейка, и теперь он почти никуда не ходил.

Девичья фамилии его матери была Макферсон, поэтому он остановился на макферсоновской парадной зеленой клетке, но у него никогда не хватало духу носить килт на публике, и тот пылился в шкафу. Изредка Мартин примерял его и носил дома, но в этом было что-то извращенное, точно он тайный трансвестит, а не гордый шотландец.

Пол Брэдли решительно ударил по старомодному медному звонку на регистрационной стойке. Тишину отеля прорезал громкий металлический звук.

— Вы не думаете, что уже поздновато для регистрации? — спросил Мартин, и Пол Брэдли, нахмурившись, ответил:

— Я им плачу, Мартин, а не об одолжении прошу.

Неприветливый ночной портье демонстративно долго искал бронь Пола Брэдли. Смерив их взглядом, он заявил:

— Здесь написано: номер на одного.

— Мартину захотелось сказать: «Мы не геи», но вдруг Пол Брэдли — гей и это его оскорбит? (Или ночной портье — гей.) Мартин подумал, что, будь он геем, ему бы никогда не заполучить такого, как Пол Брэдли, даже на одну ночь.

— Я не буду ночевать, — обратился он к портье, — то есть спать в номере не буду.

— Мне плевать с высокого дерева, чего вы там будете делать, — многострадально изрек портье, — но если вас в номере двое, то и платить будете за двоих. — На повязку Пола Брэдли он едва взглянул.

— Не вопрос, — любезно отреагировал Пол Брэдли, доставая из бумажника еще несколько двадцаток и кладя их на стойку.

Мартин сделал попытку снова взять портплед, но Пол Брэдли запротестовал:

— Мартин, бога ради, ты же не мой лакей, — легко закинул увесистую сумку на плечо и двинулся вверх по лестнице.

Мартин поплелся следом по ступеням, застланным ковром в стюартовскую парадную клетку. Он отвел взгляд, избегая несчастных глаз большого, побитого молью оленя, чья отрубленная голова висела над лестницей. Его бы не удивило, если б олень вдруг открыл рот и заговорил с ним. Интересно, почему лошадиные или там собачьи головы на стены не вешают, а оленьи — запросто?

Несмотря на то что номер был на одного, кровать в нем стояла двуспальная. Пол Брэдли бросил сумку на оранжево-коричневое покрывало.

— Я сплю с левой стороны, ты — с правой, — сказал он как ни в чем не бывало, и Мартин подумал, что тот наверняка привык спать где угодно, в том числе рядом с незнакомыми мужчинами, — без сексуальной подоплеки. Он знавал множество таких Полов Брэдли. В армии.

— Вы служили в армии? — спросил Мартин. И понял, что это первый личный вопрос, который он ему задал.

Пол Брэдли уставился на него в недоумении, задержав взгляд чуть дольше принятого. Мартин стушевался:

— Извините, я не хотел соваться в ваши дела.

Пол Брэдли пожал плечами:

— Расслабься. Мне нечего скрывать. Вообще-то, я служил в морском спецназе. Мы не выделываемся на публику, как вэвээсники. Теперь я обычная офисная крыса, бумажки перебираю. Скукота. А ты сам служил?

— Не совсем, — ответил Мартин. — Мой отец был старшиной, он нас вырастил почти как в казарме.

— Нас?

— Меня и брата. Кристофера.

— Вы с ним близки?

— Нет. Не особенно. — Он раскусил Пола Брэдли. Тот забрасывал Мартина вопросами, чтобы не пришлось рассказывать о себе. — Я просто посижу на стуле. Мне ведь нужно смотреть за вами, а не спать.

— Как хочешь.

Пол Брэдли взял портплед с собой в крошечную ванную и закрыл дверь. Мартин попытался заткнуть уши, чтобы не слышать, как другой мужчина моется, чистит зубы, писает. Чтобы приглушить звуки, он включил телевизор, но по всем каналам шел снег. Он вяло пролистал единственное в номере чтиво — брошюру с рекламой шотландских достопримечательностей (винокурни, ткацкие фабрики, исторические маршруты — все вперемешку).

— Ванная свободна, — сказал Пол Брэдли.

Он распространял запах дешевого мыла и зубной пасты. Мартин чувствовал себя невестой-девственницей, жених которой не обращает внимания на ее пылающие щеки и скованность в первую брачную ночь.

Пол Брэдли открыл мини-бар:

— Выпей что-нибудь.

— Если только минеральной воды, — отозвался Мартин, но, изучив содержимое мини-бара, понял, что слишком многого хочет.

Ассортимент был скуден: ни воды, ни содовой, ни «Тоблерона», ни противных японских крекеров, ни четвертушек шампанского, ни даже соленого арахиса — только баночный лагер, бутылочки с крепким алкоголем и «Айрн-брю». Бутылочки пробудили в Мартине внезапное желание выпить, чтобы смыть дневную суету.

— Давай налью тебе чего-нибудь, — предложил Пол Брэдли, доставая виски и банку «Айрн-брю». — Подожди, принесу стакан из ванной.

Мартин с ужасом посмотрел на стакан оранжевой жидкости в руках у Пола Брэдли, но вежливо сказал «спасибо» и взял напиток. Он был уверен, что некоторые особенно нервные клетки его печени в этот момент кончают с собой, лишь бы не встречаться с мерзким коктейлем из двух шотландских национальных напитков. Медные тона интерьера, флуоресцентный оранж «Айрн-брю» и мармеладный отсвет натриевого фонаря за окном — все усугубляло в нем чувство отчужденности, будто он ступил в жутковатый фантастический мир, переживающий экологическую катастрофу.

— Ну как? — спросил Пол Брэдли.

— Нормально.

Мартин сделал еще глоток оранжевой жидкости. Гадость страшная, но что-то в этом есть. Быстро, без намека на стеснительность Пол Брэдли разделся до серой футболки и серых же трусов. Дорогой хлопковый трикотаж, заметил Мартин и тут же перевел взгляд на удивительно четкую репродукцию картины, изображавшей битву при Куллодене:[51] тела, пронзенные штыками и мечами, разинутые в вопле рты, падающие с плеч головы. Когда Мартин снова посмотрел на Пола Брэдли, тот уже лежал на кровати, поверх оранжево-коричневого покрывала. Интересно, когда его в последний раз стирали? Черты Пола Брэдли смягчились — он уснул.

Мартин вошел в ванную и запер за собой дверь. Помочился, стараясь не шуметь. Вымыл руки и вытер их тонким полотенцем, еще влажным после омовения Пола Брэдли. В стакане на раковине стояла его зубная щетка, старая и растрепанная, — доказательство жизни, предшествовавшей их странному знакомству. В одинокой зубной щетке Мартину всегда виделось что-то пронзительно-грустное. Ни разу не было так, чтобы он зашел в собственную ванную и увидел две зубные щетки.

Портплед стоял на полу, широко раскрыв рот. Черная коробка была на месте. Пол Брэдли, конечно, не оставил бы ее на виду, если бы в ней было что-то личное или незаконное. Адамова жена шептала Мартину в одно ухо, жена Синей Бороды — в другое, подзуживая: «Только одним глазком». И разумеется, Пандора, как же без нее, стояла за спиной: «Мартин, открой коробку. Ну что в ней может быть страшного?» Он смутно помнил, как в детстве смотрел передачу «Сделай выбор» и зрители кричали участнику: «Открой ящик!» Рассудительные брали деньги, азартные — открывали коробку. Мартин открыл коробку.

Внутри она была заполнена черным поролоном с углублением под фигурку — приз победителю турнира по гольфу — высотой дюймов восемь, с хромированным покрытием, отражавшим свет, как зеркало. Игрок, в бриджах для гольфа, пуловере с ромбами и шотландском берете с помпоном, замахивался клюшкой; маленький щербатый мяч навеки замер у его ног. На подставке было выгравировано «Р. Дж. Бенсон — 1938», название турнира не значилось. Дешевка, заурядная вещица, из тех, что заканчивают свой век в благотворительном магазине, когда родственники избавляются от пожиток умершего старика. Старика, в доме которого была всего одна зубная щетка.

Приз не выглядел таким уж ценным и едва ли заслуживал коробки с подушкой из поролона, а сама коробка была чересчур велика — что указывало на тайник. Нина Райли обнаружила бы двойное дно за пару секунд. Мартину потребовалось чуть больше времени. Он положил гольфиста на раковину, рядом со стаканом с одинокой щеткой Пола Брэдли, и занялся черной поролоновой губкой. Она была липкая на ощупь, как старый флористический оазис, в который мать втыкала цветочные стебли в очередной вялой попытке художественно оформить пространство. Пандора, Ева, безымянная жена Синей Бороды и вся призрачная аудитория передачи «Сделай выбор» столпились у него за спиной. Ему удалось-таки вытащить губку.

Пистолет.

Мартин не ожидал такого поворота событий, но теперь, когда он увидел пистолет, все вдруг встало на свои места.

Пистолет подавлял одним своим видом, убивая любые раздумья о собственном предназначении. У Мартина буквально сперло дыхание, ему пришлось схватиться за раковину, чтобы не упасть.

Не какой-то там старый пистолет. «Велрод». Все сходится, у бывшего морпеха должен быть «велрод». У отца Мартина был старый незарегистрированный «велрод». Он хранил его в обувной коробке на шкафу, рядом с материнскими выходными туфлями — нетипично для нее легкомысленными, то ли золотистыми, то ли серебряными. Хоть Мартин и родился спустя десять с лишним лет после войны, это не помешало им с Кристофером вырасти на рассказах об отцовских подвигах: десант за линию фронта, рукопашная схватка, дерзкий побег — словно картинки в любимом комиксе. Было ли это всё на самом деле? Теперь уже казалось, что Гарри слегка привирал. Послевоенная жизнь — иначе и быть не могло — обернулась для Гарри разочарованием. А Мартин с юных лет знал, что, даже захоти он стать героем, отец уже истратил всю его удачу.

Мартин умел обращаться с пистолетом — отец непринужденно относился к оружию и, само собой, научил сыновей стрелять. Из Кристофера стрелок был никакой, а вот Мартин, к бесконечному отцовскому изумлению, оказался не так уж и плох. Пусть он был не способен подать мяч в крикете, зато мог прицелиться и попасть в яблочко. Он никогда не стрелял по живым существам (и отец его за это презирал), ограничиваясь неодушевленными мишенями на юношеских соревнованиях.

Гарри частенько брал сыновей в лес поохотиться с дробовиком на кроликов. Мартин некстати вспомнил, как отец свежевал зверька, — одним легким движением, будто снимал кожуру с банана. По сей день при мысли о скрывавшейся под мехом блестящей карамельно-розовой плоти к горлу подкатывала тошнота.

Однажды Мартин с братом вернулись из школы и застали отца с пистолетом (тем самым «велродом»), приставленным к голове матери. «Что скажете, ребята, — спросил отец, плотнее прижимая ствол к виску жены, — пристрелить мне ее?» Естественно, он был пьян. Мартин забыл, что он тогда сказал или сделал, ему было всего восемь, мозг «заблокировал» воспоминания о том, чем закончилось «происшествие». Ему хотелось верить, что он заступился за мать, хотя, видит Бог, она далеко не всегда вступалась за него. Он всегда думал, что рано или поздно отец пустит себе пулю в лоб, и удивился, когда тот ушел из жизни столь прозаично.

Пистолеты не вызывали у него приятных ассоциаций. Он дотронулся до ствола, отметив легкую дрожь в руке. Провел пальцами по гладкому металлу — вопреки ожиданиям, пистолет не был холодным. «Велрод», любимец спецслужб всего мира, разработали в Великобритании во время Второй мировой. По-настоящему бесшумный пистолет. Девятимиллиметровый, однозарядный. Прицельная дальность не ахти, лучше стрелять в упор. «Велрод» мог служить только одной цели — поражение одиночной мишени с близкого расстояния с привлечением минимума внимания. Другими словами, оружие наемного убийцы.

Мартин сделал глубокий вдох. Сейчас он выйдет из ванной, а потом и из номера, очень тихо. На цыпочках спустится по лестнице, минует регистрационную стойку, выйдет из здания, сядет в первое же такси и попросит отвезти его в ближайший полицейский участок.

Он открыл дверь ванной. Пол Брэдли спал, негромко похрапывая, невинно раскинув руки, как ребенок. Мартин направился прямиком к выходу, но тут у него подкосились ноги. Он посмотрел вниз: ковер плыл перед глазами. Спазм в мозгу, головокружение. Мартин вдруг почувствовал невероятную усталость, он никогда в жизни так не уставал, даже не представлял, что можно устать до такой степени. Нужно прилечь и немного поспать, прямо здесь, на этом неприятном клетчатом ковре.

14

Глория убедилась, что все двери и окна заперты, включила сигнализацию и спустилась в подвал — проверить камеры наблюдения.

На садовом фронте все было спокойно, если не считать лисицы, бодро трусившей по лужайке. Глория почти каждый вечер выставляла для лис еду. Первое время она скармливала им остатки со стола, но теперь частенько покупала специальное угощение: свиные сосиски или мелко нарезанное мясо. Для ежика (может, их было даже несколько, только как узнать?) она выставляла кошачьи консервы и хлеб с молоком. Конечно, лисы к ежиной еде тоже прикладывались. Иногда на лужайке устраивали возню кролики (лисы ели и их тоже), а еще Глория видела бесчисленных соседских кошек и мелких пугливых грызунов, выходивших только по ночам. Эти мелкие пугливые грызуны особенно нравились лисам. У себя в подвале Глория могла смотреть передачи о живой природе в прямом эфире.

Ночные камеры передавали изображение в причудливых, серо-зеленых тонах, и сад преображался в мир теней, увиденный глазами призрака. Хаос листвы, в котором угадывались очертания больших кустов рододендрона у подъездной аллеи, зашевелился. Что-то блеснуло — бриллианты, обрамленные гагатом. Глаза. Что за животное может быть такого роста? Медведь, лошадь? И что бы им тут делать? Она моргнула, и ночное создание исчезло.

Технологии технологиями, но камеры не могли выйти в сад и понюхать листву, взвыть и залаять на незваного гостя. Если бы Грэм умер, Глория первым делом отправилась бы в собачий питомник в Сифилде и взяла грустноглазую ищейку или прыгучего терьерчика. Грэм не любил животных, и они никогда никого не заводили, потому что у него, мол, сильная аллергия на шерсть и перья. Глория не замечала у мужа проявлений аллергии — ни на шерсть, ни на что-либо еще. Однажды она взяла клок с соседской кошки — бедняжка страдала алопецией: стоило ее погладить, и в руках оставались пригоршни шерсти, — положила Грэму под подушку и полночи не спала, чтобы наблюдать за мужем, но наутро он проснулся и как ни в чем не бывало потребовал «парочку яиц-пашот». Глория подозревала, что ее дети выросли бы в людей поприятнее, будь у них в детстве собака.

Она подумала о Грэме, лежащем в Лимбе интенсивной терапии, на унылой нейтральной полосе между жизнью и смертью в ожидании, пока Великий Небесный Архитектор определится с планами. Глория хранила случившееся в секрете, готовясь к последствиям. Она не сообщила ни Юэну, ни Эмили, что их отец околачивается на пороге смерти — ждет, откроют ему или нет. Она вообще никому не сказала. Да, о таких вещах положено рассказывать, но она не хотела себя утруждать. Окружающие превратили бы все в драму, а Глории казалось, что в такой ситуации чем меньше шума, тем лучше. Кроме того, прежде чем он умрет и все узнают, нужно еще столько всего сделать. Поэтому она просто оставит его на больничной койке, спрячет у всех на виду, а сама спокойно будет готовиться к своему вдовству. Его внезапное низвержение до смертных застало Глорию врасплох. А Грэму нечасто удавалось ее удивить.


Глория забралась в постель с кружкой «Хорликса»,[52] тарелкой овсяных лепешек с сыром «Уэнслидейл» и толстым романом Мейв Винчи. Преданная своему графству до мозга костей, она всегда ела уэнслидейлский сыр и никогда — ланкаширский. По тем же соображениям она предпочитала сериал про ферму Эммердейл «Улице Коронации» — просто «Эммердейл» снимался в Йоркшире, хотя, признаться, она ни разу не увидела на экране знакомых мест.

Какой просторной и чудесной вдруг стала супружеская кровать. Глория уже перестирала все простыни, перевернула и проветрила матрас, пропылесосила подушки, чтобы на них не осталось ни чешуйки Грэмовой кожи. Стоило ей устроиться поудобнее, как — по закону подлости — настойчиво зазвонил телефон. Глория, считавшая, что Александр Грэм Белл должен за многое ответить, наотрез отказалась установить телефон у кровати. Она не понимала, зачем это нужно, — в постели она хотела спать, а не болтать по телефону. У Грэма мобильник был фактически имплантирован в ухо, поэтому телефон в спальне ему не требовался, а на «экстренный случай» у кровати была кнопка тревоги, хотя Глория с трудом могла представить, что за «экстренный случай» должен произойти в спальне, чтобы она эту кнопку нажала. Разве что Грэм захотел бы секса. Она нехотя сползла с кровати и спустилась на первый этаж. Все расспросы, пожалуй, лучше пресечь на корню.

На дисплее высветилось имя: Пэм. Глория со вздохом сняла трубку, но это была не Пэм, а ее муж Мёрдо.

— Глория! Извини, что так поздно, я пытался достать Грэма по мобильному. — Он старался изобразить приветливость, но Мёрдо никогда приветливостью не отличался, и в результате казалось, что он слегка не в себе. — Мы должны были встретиться сегодня после обеда, но он не пришел. Он дома? Спит?

— Нет, он в Тёрсо.

Мёрдо как с цепи сорвался:

— Тёрсо? Ты шутишь? Что значит в Тёрсо? Какого хрена он там забыл, Глория?

Почему она сказала «Тёрсо»? Может, потому, что созвучно с «Мёрдо». Или потому, что это был самый отдаленный городок, пришедший ей на ум.

— У него там стройка.

— С каких это пор?

— С таких.

— Но почему он не берет трубку?

— Он забыл телефон, — решительно заявила Глория.

— Грэм забыл телефон?!

— Знаю, в это трудно поверить. Но чудеса случаются сплошь и рядом. — (И это правда.)

Мёрдо издал фырканье, выражавшее в равной степени досаду и переполох. К счастью, как раз в этот момент где-то в доме заиграл «Полет валькирий» — это надрывался мобильник Грэма. Глория пошла на звуки Вагнера, словно крыса за дудочником, и оказалась в подсобке, где бросила мешок с вещами Грэма, вернувшись из больницы. Ох как он бы взвился, если б узнал, что его сшитый на заказ летний костюм из тонкой шерсти и туфли ручной работы запихали в больничный пакет для мусора.

Покопавшись в мешке, она выудила телефон из внутреннего кармана Грэмова пиджака и подняла повыше, чтобы Мёрдо услышал звонок.

— Слышишь? «Полет валькирий». Я же говорю, он его забыл дома.

Мёрдо хрюкнул и бросил трубку.

— Скатертью дорога, — сказала Глория; у некоторых плохо с манерами.

Она ответила на звонок и услышала нетерпеливое:

— Грэм, это я, Мэгги. Где ты? Я тебе весь день звоню.

— Мэгги Лауден, — пробормотала Глория себе под нос, пытаясь вспомнить, как та выглядит.

Мэгги была новобранцем в Грэмовой армии спецов по продажам — худое лицо, сильно за сорок, копна крашеных черных волос, залакированных, как жучий панцирь. В последний раз Глория видела ее на Рождество. Раз в год все — от судей и начальников полиции до поставщиков кирпича и кровельщиков, а также наиболее привилегированные сотрудники «Жилья от Хэттера» — приглашались выпить шампанского и отведать сладких пирожков в доме Хэттеров в Грейндже. Мэгги ковыляла на шпильках от Курта Гайгера, цокая, как таракан, по кафельному полу в прихожей. Глория не припоминала, чтобы раньше Грэм приглашал на рождественскую вечеринку кого-то из продавцов.

Она уже хотела ответить: «Привет, Мэгги, это Глория», но тут Мэгги сказала:

— Грэм, милый, ты там?

Милый? Глория нахмурилась. Она вспомнила, как Грэм стоял у наряженной елки с Мэгги Лауден, Мёрдо Миллером и шерифом Крайтоном: в одной руке бокал виски, другая вызывающе лежит на спине Мэгги, как раз в том месте, где черный креп ее коктейльного платья переходит в белый креп ее кожи. Официантка предложила им тарелку с пирожками, и Грэм взял два, ухитрившись запихнуть в рот оба одновременно. Мэгги Лауден же отмахнулась от пирожков, как будто они радиоактивные. Глория с подозрением относилась к тем, кто избегал сахара, это был порок, все равно что пить слабый чай. Чай и сахар — проверка на вшивость. Как же она сразу не догадалась.

Грэм наклонился к Мэгги, почти касаясь дряблым подбородком ее смоляных волос, и шепнул что-то ей на ухо. Глория подумала тогда, что вряд ли он восторгается елочными фонариками, которые она недавно купила в «Доббиз», но списала это на типичное мужнино поведение. Она часто думала, что если бы Грэм был мусорщиком или продавцом газет, то женщины вряд ли находили бы его таким уж привлекательным. Не будь у него денег, власти и харизмы, он был бы — посмотрим правде в лицо — просто стариком.

Телефон вдруг обжег ей руку.

— Дело сделано, конец? — спросила Мэгги. — Ты избавился от Глории? Избавился от старой кошелки?

От удивления Глория чуть не выронила телефон. Грэм планировал с ней развестись? У Грэма интрижка с теткой из отдела продаж и они замышляли от нее избавиться? Глория сунула телефон обратно в карман пиджака, оставив Мэгги Лауден наедине с тонкой шерстью летнего костюма. Она все еще слышала ее приглушенный голос. «Грэм, ты там? Грэм?» — вопрошала Мэгги, как настырный медиум на спиритическом сеансе. Вдалеке глухо хлопнул фейерверк, возвестивший конец фестиваля военных оркестров. Действительно ли капитализм спас человечество? Вряд ли, но спорить на эту тему с Грэмом было уже поздновато.

15

Он отпустил ее. Голос Марли сказал ему в ухо: «Папочка», тихо, словно она была в воде рядом с ним, и он отпустил свою мертвую русалку и устремился к берегу. Добрые руки вытащили Джексона на сушу и отнесли в «Крэмондскую таверну», где стакан солодового виски и тарелка горячего супа вернули его к жизни. Когда приехала полиция, он сидел, закутавшись в одеяла, пока его одежда стиралась и сушилась где-то в недрах здания.

Теперь он был обречен снова и снова пересказывать случившееся бесконечной веренице людей.

— Вы были выпивши, сэр? — поинтересовался первый же констебль, указывая взглядом на свеженаполненный стакан у Джексона в руке.

Джексон вмазал бы ему, если б не упадок сил. С другой стороны, он нехотя признал, что парень просто делает свою работу.

Последней появилась («Вообще-то, у меня выходной», — сказала она кому-то) женщина-детектив. Гонора ей было не занимать, а вот хорошим манерам не мешало бы поучиться. Она вручила ему свою визитку: «Детектив-сержант Луиза Монро». «Сержант» было зачеркнуто Ручкой и сверху подписано «инспектор». Джексона это очень развеселило. Свежеиспеченный инспектор. Только бы она не рвалась самоутвердиться. Она тоже спросила, пил ли он.

— Да, я выпил. — Он указал на полупустой стакан. — Вы бы на моем месте тоже пили.

— Не делайте поспешных выводов, — отрезала она.

Симпатичная. Рот великоват, нос слишком маленький, кривой передний зуб — но это ее не портило. Под сорок, темные волосы, карие глаза — Джексону никогда не везло на блондинок. Стрижка боб, аккуратно и практично. Инспектор то и дело заправляла волосы за уши — Джексон всегда находил этот жест соблазнительным. У женщин, по крайней мере. Весь процесс оценки проходил где-то на задворках его мозга. Основные же усилия были направлены на то, чтобы не уснуть от усталости.

Ей нравилось задавать вопросы. Что он делал на острове Крэмонд; был ли в курсе, что начинается прилив; на чем приехал?

— На автобусе, — нехотя ответил он, тем самым признав свою принадлежность к низшим формам жизни.

Под одеялами на нем ничего не было, и он чувствовал себя совершенно беззащитным. Голый мужик, который ездит на автобусе и не знает, чем заняться, кроме как слоняться по безлюдным островам и навлекать на себя подозрения. Перед самым приливом. Идиотское положение.

Что делает в Эдинбурге? Он пожал плечами и сказал, что приехал на Фестиваль. Она окинула его скептическим взглядом, и Джексон почувствовал себя лжецом, потому что явно не тянул на поклонника искусств. Он хотел было добавить: «Моя девушка играет здесь в спектакле, она актриса», но, в конце концов, это никого не касается и, кроме того, «девушка» звучит глупо, девушки — для парней помоложе. Джексон попытался представить, как бы сам вел расследование, — проверял бы личность свидетеля, как Луиза Монро, или уже вызвал бы команду полицейских водолазов и отправил наряд прочесывать берег?

— Большинство людей при виде трупа испытывают стресс, — заметила Луиза Монро, — говорят о пережитом «шоке» и «ужасе». Вы же, мистер Броуди, на удивление невозмутимы. Вам уже случалось видеть трупы?

Она что, думает, он спутал с женщиной тюленя или принял за труп прибитое волной к берегу бревно?

— Да, — усталость все же заставила его огрызнуться, — я видел сотни трупов. Я знаю, как выглядит труп и на что будет похож человек, если его взорвать, сжечь, повесить, утопить, застрелить, пырнуть ножом, забить до смерти и порезать на куски. Я знаю, во что превращаются люди, когда выходят на рельсы перед поездом, летящим со скоростью сто миль в час, когда все лето разлагаются у себя в квартире и когда им три месяца от роду и они умирают во сне без всяких причин. Я знаю, как выглядит труп, вам ясно?

Мужеподобная женщина-констебль из угрозыска, сопровождавшая Луизу Монро, была не прочь тут же надеть на Джексона наручники, но Луиза просто кивнула и сказала: «Ясно» — и он почувствовал к ней симпатию.

— Служите в полиции?

— Служил. В военной, потом в гражданской. В Кембридже.

Имя, звание и личный номер — все, что можно выдать врагу.

Она сказала ему, что кто-то из начальства решил, будто женщина могла быть еще жива, и береговая охрана вызвала спасательную службу и вертолет Королевских ВВС.

— Так что, мистер Броуди, вам можно больше не волноваться.

А он что, волновался?

— Совершенно напрасно, — сказал Джексон. — Она была мертва. — Ему казалось, что каждый раз, как он это повторяет, она ускользает все дальше. — Кто-нибудь заявлял о пропавшей девушке?

Девушки всегда пропадали и всегда будут пропадать без вести. Луиза Монро ответила, что в розыске не числится ни одной девушки или женщины, подходящей под описание.

— Возможно, ее еще не хватились, — сказал Джексон. — Она мало пробыла в воде. Иногда людей долго не начинают искать. А иногда вообще не начинают. Не у каждого есть кто-то, кто заметит его отсутствие.

Кто заметил бы его отсутствие? Джулия, Марли — и все. Без Джулии была бы только Марли.

— У вас с собой, случайно, яйца нет? Может, в кармане завалялось?

Джексон нахмурился:

— Вы о чем?

— Просто подумала, что у вас должно быть с собой яйцо, — вы могли бы прочесть мне лекцию о том, с какого конца его разбивать.

А у малышки есть иголки. Не такая уж она и малышка, правда, — выше Джулии. Хотя кто угодно выше Джулии.

Интересно, ждет ли ее дома тот, кто заметил бы ее отсутствие? Обручального кольца нет, но это ничего не значит. Жена Джексона (бывшая) никогда не носила кольцо, она даже не взяла его фамилию, зато на рождественской открытке, которую она прислала ему в прошлом году, была маленькая наклейка с адресом, недвусмысленно гласившая: «Мистер и миссис Д. Ластингем». Джексон честно носил обручальное кольцо и снял его только в конце прошлого года, когда был на выходных в Париже, — бросил в Сену с моста Понт-Нёф. Он задумывал драматическую сцену, но в итоге кольцо просто тихо упало в воду, блеснув золотом на зимнем солнце, а Джексону стало стыдно, что подумают прохожие («жалкий неудачник средних лет наконец-то смирился с разводом»).

— Это могло быть самоубийство, — рассуждал он. (Да, очевидно, яйцо все-таки при нем.) — Хотя девушки нечасто кончают с собой таким способом, женщины вообще редко тонут. Или же она просто упала в воду — возможно, была пьяна. В наши дни девушки много пьют.

Несомненно, настанет день, когда его дочь Марли тоже напьется. Если верить статистике, в подростковом возрасте она будет курить. Хотя бы раз попробует наркотики, чудом избежит аварии. Разок (или несколько) ей разобьют сердце, она родит двоих детей, один раз разведется, переболеет чем-нибудь серьезным, перенесет операцию, состарится. Если состарится, то будет страдать остеопорозом и артритом, шаркать, опираясь на трость или тележку из супермаркета, ей заменят тазобедренный сустав, она увидит, как один за другим умирают друзья, переедет в дом престарелых. Умрет сама.

— Мистер Броуди?

— Да.


К концу дня в районе перебывало изрядное количество техники Королевских ВВС, Королевского общества спасения на водах, полиции и портовой администрации плюс куча личного состава — и все без толку. Они не нашли ничего, даже фотоаппарата, который Джексон оставил на берегу, перед тем как залезть в воду, зато подобрали его куртку (спасибо) — подтверждение того, что он действительно был на острове. Даже этот факт уже ставили под сомнение.

— Что ж, по крайней мере этого вы не выдумали, — сказала Луиза Монро и улыбнулась. Ее кривоватая улыбка сводила на нет все прочие проявления дружелюбия.

— Да ничего я не выдумывал, — сказал Джексон.

Первый, кто был замечен на месте преступления, всегда под подозрением. Вот чем объяснялись ее действия. «С какой целью вы приехали в Крэмонд, сэр?» Что ему было ответить — убивал время? Потому что только этим он теперь и занимался. Он почти было сказал: «Я все понимаю, я — один из вас», но он больше не служил в полиции, он вышел из круга избранных. Из Клуба. Часть его, без сомнения порочная, любопытствовала, каково это — оказаться по другую сторону. Давненько он там не бывал: криминальная карьера Джексона началась и закончилась, когда ему было пятнадцать, они с другом залезли в местный магазинчик, чтобы украсть сигарет, — их поймали, притащили в полицейский участок и запугали до смерти.

— У нее была карточка, — выпалил он. — Совсем забыл. Визитка. Розовая, с черными буквами, на ней было…

Что же на ней было написано? Он отчетливо представлял визитку, видел слово, но не мог его прочесть, как будто пытался разгадать надпись на иностранном языке или приснившуюся во сне. Удача? Услада? И телефонный номер. Похоже, память на цифры — а ничего другого он теперь уже и не запоминал — его подвела.

— Слово на букву «у», — сказал он.

Джексон не мог вспомнить, куда дел эту карточку, скорее всего, сунул в карман пиджака, но теперь ее там не было.

— Мы не нашли на острове никакой розовой визитки, — сказала Луиза Монро.

— Но вы же ее не искали? Это, в общем, маленькая бумажка.

— Вы сфотографировали труп? — неожиданно спросила мужеподобная помощница инспектора, бросая на него взгляд, мол, «ну ты шизанутый на всю голову».

Джексон подумал о миниатюрных снимках Венеции и Джулии во всей ее прелести, отныне соседствующих с фотографиями неопознанного трупа.

— Конечно, — ответил он.

Мужеподобную помощницу звали Джессика, фамилию он не разобрал. Джессика — слишком девичье имя для девушки, в которой не было ничего девичьего.

— Вы нам тут зубы не заговариваете, а, мистер Броуди? — сказала Джессика.

Он не обратил на нее внимания. Слово вертелось у него на языке — удача, услада, условия…

— Услуги! — выдохнул он.

Точно. Вот что было написано на пропавшей визитке.


Уходя, он слышал, как Луиза Монро вызывает полицейских водолазов. Небось будет рвать и метать, если ничего не найдет. Констебль подбросил его до города и высадил у театра. У Джулии как раз был перерыв после генеральной репетиции.

Днем Джулия была взволнованная, раскрасневшаяся, а теперь скорее измученная. Она вышла вместе с ним на улицу и с пугающей жадностью выкурила сигарету, хрипя между затяжками.

— Тобиас — кретин! — зло бросила она. Она была на взводе и не прочь поговорить, молчаливость и подавленность как рукой сняло. — Помнишь Молли?

— Гм, — ответил Джексон. Разумеется, Молли он не помнил.

— Ну, та невротичка, — подсказала Джулия (что не слишком помогло, потому что для Джексона они все были невротики). — Она до сих пор не знает текста. Играет с листа.

— Да ты что? — Джексон постарался изобразить умеренное возмущение. Он не был уверен, что значит «с листа», но догадывался.

— Сегодня был такой бардак, слава богу, прогон только завтра. Ты получил мое сообщение про билет на Ричарда Моута?

Так вот что она имела в виду. Имя Джексону было смутно знакомо, но он не мог вспомнить, кто это.

— Где ты раздобыла пригласительный?

— Я ходила с ним выпить в обед. Он сам мне и дал билет.

— Ты одна ходила?

— Да, одна.

А ведь сказала, что ей некогда. «Будем работать без обеда» — так и сказала. Джексон нахмурился.

— Не волнуйся, Ричард Моут не в моем вкусе.

— Я и не волнуюсь.

— Джексон, ты всегда волнуешься. Такой у тебя режим по умолчанию. Можем встретиться после шоу. Нам все давно тут еще пахать и пахать. — Джулия вздохнула, потушила сигарету и запоздало спросила: — Что сегодня делал?

Джексон прикинул, что он мог бы рассказать («Я нашел труп и чуть не утонул, с моей подачи напрасно провели широкомасштабную поисковую операцию с поддержкой с моря и с воздуха, да, и полиция считает меня психом-параноиком»), и ответил:

— Я ездил в Крэмонд.

— Здорово, фотографии есть?

— Я потерял фотоаппарат.

— Нет! Наш фотоаппарат? Джексон, это ужасно.

Она сказала «наш фотоаппарат», а не «мой». Джексона вдруг переполнили чувства.

Наверное, с точки зрения Джулии, это действительно было ужасно, но после всего, что с ним случилось, Джексону как-то трудно было переживать из-за фотоаппарата.

— Да, — сказала он. — Обидно.

Он проводил ее обратно в преисподнюю и посмотрел, как она вышла на подмостки и заняла свое место в тягостной сцене, где ей полагалось десять минут пялиться на черный квадрат, в данный момент (это был многофункциональный элемент декораций) символизировавший окно, за которым бушевала арктическая буря, — Джексон знал об этом только потому, что в Лондоне помогал Джулии учить роль. При необходимости он мог бы ее подменить (боже упаси, конечно). В ее безмолвной позе было что-то благородное и трагическое. Из-за власяницы и спутанных волос она выглядела так, словно пережила неописуемый ужас. Интересно, думает ли она, играя такие сцены, о своем прошлом?

Джексон резко развернулся и направился к выходу из подземелья. От взвывшей где-то вдалеке полицейской сирены сердце заколотилось, как в старые добрые времена. Когда в Крэмонде появился вертолет с катерами, ему отчаянно захотелось взять командование в свои руки — смотреть, как всем заправляет Луиза Монро, оказалось на удивление тяжело. Дважды за этот день он видел женщин, которые моложе его и у которых больше власти. Дело не в том, что они женщины (в конце концов, у него у самого дочь), а, скорее, в том, что он, Джексон, — не мужчина. Не настоящий мужчина. Настоящие мужчины не живут во Франции на старушечьи деньги. Он скучал по своему удостоверению, скучал по дочке и по забытому дома айподу. Он скучал по женщинам с грустными голосами, которые делились с ним своей болью. По Люсинде, Трише, Элайзе, Кэтрин, Джиллиан, Эммилу.[53] Больше всего он скучал по Джулии, хотя Джулия как раз была рядом.

Не придумав других занятий, кроме как лежать одному в постели и думать о том, чего у него нет, Джексон отправился в кассу и взял пригласительный на Ричарда Моута.


Джексон помнил Ричарда Моута по восьмидесятым, но ни тогда, ни сейчас ничего смешного он в нем не видел. Впрочем, как и большинство зрителей, комика освистывали с поразительной злостью. Джексон задремал пару раз, но обстановка не располагала ко сну. Когда под скупые аплодисменты Ричард Моут закончил свое выступление, Джексон подумал: «Еще два часа коту под хвост». Он был слишком стар и слишком хорошо осознавал конечность жизни, чтобы тратить драгоценное время на паршивые шутки.

Он торопливо выбрался из зала и спустился в подземелье за Джулией, но обнаружил, что там темно и все ушли. Странно, что он не столкнулся с Минотавром. Джулия сказала, что им еще «пахать и пахать», но репетиция, похоже, давно закончилась. Джексон включил телефон и прочитал сообщение: «Я уже всё, увидимся в квартире».

Он набрел на пожарный выход и по глупости им воспользовался — оказавшись на улице, он понятия не имел, где находится. Джексон читал в «Нэшнл джиогрэфик» (недавно оформил подписку, тем самым окончательно закрепившись в категории «мужчины средних лет»), что, по исследованиям генетиков, женщины находят дорогу по приметам местности, а мужчины используют геометрию пространства. В темноте с геометрией пространства было не разобраться, поэтому Джексон поискал ориентиры — контуры Королевской Мили, очертания шпилей и ступенчатых фронтонов, сходящихся к помпезному великолепию Замка. Он искал громаду музея на Чемберс-стрит, искал пролеты зажатых набережными мостов, но нашел только вход в темный проулок — узкий дворик, ведущий к бесконечной череде каменных ступеней. На вершине лестницы виднелись огни и улица, наводненная толпами туристов, — туда он направился, подумав: «Здесь можно срезать». «Шмыгануть», как говорили в его детстве. Другие времена, другой язык.

Джексон постоянно твердил Марли (и Джулии тоже, если на то пошло, только она никогда не слушала), что не следует заходить в темные переулки. «Пап, мне вообще на улицу нельзя, когда темно», — резонно возражала Марли. Конечно, девочке или женщине необязательно заходить в темные переулки, чтобы на нее напали. Она может сидеть в поезде, выходить из автобуса, стоять у ксерокса, и все равно найдется сумасшедший, который оборвет ее жизнь раньше срока. Необязательно даже сумасшедший, большинство из них не психи, а просто мужчины, точка. Джексон был бы счастливее, если бы женщины, присутствовавшие в его жизни, никогда не выходили из дому. Но он знал, что даже это не гарантировало бы им безопасности. «Ты как пастушья собака, — говорила ему Джулия, — следишь, чтобы ни одна овечка не отбилась».

Джексон не боялся темных переулков, он считал, что уж скорее его самого надо опасаться, но он не брал в расчет Хонду. Невероятный Халк на стероидах подкатил из ниоткуда во всей своей накачанной красе и вломился в Джексона с грациозностью футбольного форварда. «Черт возьми, — подумал Джексон, впечатываясь в землю, — ничего себе городок». Минотавр вышел из лабиринта.

Он инстинктивно вскочил на ноги — никогда не оставайся лежать, иначе запинают. Остаться на земле — значит умереть. Но не успел он собраться с мыслями — подумать, к примеру: «За что?» — как Хонда вмазал ему кулаком, точно пробил тараном. Падая, Джексон услышал, как из груди выходит воздух: «У-уф!» Диафрагма окаменела, и он мгновенно потерял интерес к логическим рассуждениям, сосредоточившись на собственном дыхании: почему оно прекратилось и как запустить его снова. Джексону удалось подняться на четвереньки, и Хонда тут же вознаградил его за усилия, наступив ему на руку, — скотский, конечно, прием, зато больно было так, что он чуть не заорал.


— Ты забудешь о том, что ты видел, — сказал Хонда.

— О чем забуду? Что я видел? — выдохнул Джексон.

Высший балл за попытку вести беседу, Джексон. Стоит по-собачьи и еще разговаривает — дайте парню медаль. Он вытолкнул из легких воздух и втянул его снова, — Ты мне тут, сука, не умничай, ты знаешь, что видел.

— Правда?

В ответ Хонда не задумываясь пнул его под ребра. Джексона скрутило от боли. Он прав, умничать не стоит.

— Говорят, вы шумиху подняли, мистер Броуди.

(Он знает, как меня зовут?) Джексон хотел было сказать, что ничего подобного не делал, что, напротив, он намеренно воздержался от разговоров с полицией о дорожном инциденте и не лез в свидетели, но выдавил только «А-ах», когда тяжеленный ботинок Хонды снова заехал ему в ребра. Нужно встать. Всегда нужно вставать. Перед глазами разом промелькнули все фильмы про Рокки Сталлоне в конце выкрикивает имя жены, словно перед смертью: «Эдриан!» «Рокки» с первого по пятый — кладезь моральных принципов, которым мужчина может научиться следовать, но что в этих фильмах говорится о борьбе с невероятным противником? Продолжай драться, несмотря ни на что. Когда все приемы исчерпаны, единственное, что остается, — довести дело до конца.

Хонда присел на корточки, как борец сумо, и принялся дразнить его, размахивая руками, будто помогал припарковаться задним ходом, — универсальный самцовый жест, означающий «давай-давай!».

Бугай был вдвое больше Джексона, скорее неодолимая сила природы, а не человек. Джексон знал, что у него нет шансов одолеть такого противника в драке или даже просто в этой драке выжить. Он вдруг вспомнил про бейсбольную биту. Куда он ее дел? Засунул в рукав? Нет, глупость какая, он же не фокусник. Они ходили кругами, как уличные гладиаторы, пригибаясь к земле. У Хонды явно не было чувства юмора, иначе он бы хохотал над самонадеянностью Джексона. Где же бейсбольная бита?

Второе правило, которое Джексон вдалбливал в голову Марли и Джулии, касалось поведения при нападении, в том случае если ты не послушалась-таки совета и забрела в темный переулок.

— Все преимущества на его стороне, — наставлял Джексон. — Рост, вес, сила — все против тебя, поэтому нужны грязные приемы. Тыкай большими пальцами в глаза, указательными — в ноздри, бей коленом в пах. И кричи, не забывай кричать. Как можно громче. Если ничего не помогает — кусайся. Вцепись в нос или губу и не отпускай. А потом снова кричи. Кричи во все горло.

Джексон решил драться как девчонка. С ориентированием на местности по женской методике у него не получилось, но, была не была, он попробовал ткнуть большими пальцами Хонде в глаза — и промахнулся. Все равно что тянуться к баскетбольному кольцу. Кое-как он допрыгнул до носа, вцепился зубами и не отпускал. Может, и не самое противное, что ему доводилось кусать в жизни, но близко к тому. Хонда завопил нечеловеческим голосом — так кричат великаны в сказках.

Джексон разжал зубы. Лицо противника было в крови, Джексон ощущал во рту ее омерзительный металлический привкус. Он последовал собственному совету и закричал. Он хотел, чтобы пришла полиция, чтобы сбежались сознательные граждане и безразличные прохожие, чтобы хоть кто-нибудь остановил этого взбесившегося человека-гору. К сожалению, на крик примчалась собака, и Джексон вспомнил — опасаться стоило не бейсбольной биты, а пса. Того самого, который в настоящий момент стрелой летел к нему с оскалом, достойным гончей из преисподней.

Он знал, как убить собаку, по крайней мере теоретически: нужно схватить ее за передние лапы и просто тянуть их в стороны. Но теоретическая собака — это не живой разъяренный пес, сплошь зубы и мышцы, у которого только одна цель — перегрызть тебе глотку.

Хонда перестал голосить, чтобы дать собаке команду. Он указал на Джексона и рявкнул:

— Взять его! Убить его!

Джексон, онемевший и парализованный ужасом, смотрел на пса. Тот взвился в воздух и рванул к нему.

Среда

16

Ричард Моут проснулся как от толчка. Ему казалось, что у него в голове прозвонил будильник. Он понятия не имел, который час. Поставить часы в комнату для гостей Мартин не удосужился. За окном светло, но это ничего не значит, здесь вообще никогда не темнеет. «Шутляндия», чтоб ее. Эдинбург, Северные Афины — зашибись шуточка. Во рту вместо языка сидел слизняк. Заполз по подбородку, оставив слюнявый след.

Он лег спать не раньше четырех, когда уже вяло пробивался рассвет. Чик-чирик, чик-чирик, и так всю дорогу, вот срань-то. Он приехал на такси или пешком пришел? Из бара «Траверс» он ушел далеко за полночь. У него осталось странное, но яркое воспоминание о продолжении вечера в стрип-клубе на Лотиан-роуд, где Шанайя, так ее вроде звали, тыкала промежностью ему в лицо. Вонючая шлюха. Сборное шоу прошло нормально, на эти дневные мероприятия Би-би-си всегда собиралась приличная публика постарше, те, кто по-прежнему считал Би-би-си синонимом качества. Но десятичасовое шоу… толпа обмудков. Блядских обмудков.

Солнце бесстрастно сунуло сквозь шторы палец, и Моут заметил у себя на руке «Ролекс» Мартина. Без двадцати пять. Мартину не нужны такие часы, он не похож на парня, который носит «Ролекс». Может, он ему их подарит? Еще вариант — «случайно» увезти их домой.

В голове снова прозвенел будильник, и Моут понял, что звонят на самом деле в дверь. Какого хера Мартин не открывает? Опять, на этот раз кнопку держали дольше. Черт! Он вылез из постели и спустился на первый этаж. Входная дверь была закрыта только на задвижку — вместо бесчисленных замков, щеколд и цепочек, на которые запирался Мартин, прячась от внешнего мира. В чем-то этот парень — как старая тетка. Практически во всем. Ричард Моут потянул дверь на себя, и в глаза ему ударил солнечный свет — почувствуй себя вампиром. На пороге стоял какой-то мужик, просто мужик, не почтальон и не молочник — в общем, не из тех, у кого есть право будить людей в такую рань.

— Что? Время — пять утра. Еще практически, блядь, вчера.

— Не для тебя, — ответил мужик и грубо толкнул его в дом. — Для тебя уже завтра.

— Какого?.. — вякнул Ричард Моут, когда тот швырнул его в гостиную.

Мужик был здоровый и с жутко распухшим носом, видать недавно подрался. Страшно гнусавый выговор — англичанин, интонация монотонная — Ноттингем или, может, Ланкастер. Ричард Моут представил, как дает описание мужика в полиции и говорит: «Я разбираюсь в акцентах, такая у меня работа». В начале девяностых он пробовал себя на актерском поприще, ему дали маленькую роль в сериале про полицейских. Он играл парня (тоже комика, так что не пришлось особо напрягаться), преследуемого сумасшедшей девицей, которая хотела его убить, и один из следователей говорил его персонажу, что для того, чтобы выжить, нужно думать как выживший, представлять себя в будущем, после нападения. Совет всплыл у него в голове, но он тут же вспомнил, что его герой пал-таки жертвой сумасшедшей преследовательницы.

На незнакомом психе были водительские перчатки, Ричард решил, что это, скорее всего, плохой знак. Из отверстий в перчатках выпирали костяшки, маленькие атоллы белой плоти, — Ричард подумал, что из этого может выйти неплохая шутка, особенно если приплести что-нибудь насчет бандитских наколок, но, как он ни пытался, оформить свою мысль во что-то связное, а тем более смешное не получалось. Псих вытащил откуда-то бейсбольную биту.

Все, что произошло потом, следовало бы показать в замедленном воспроизведении, без шумов, только музыкальное сопровождение — «Убийца-психопат» Talking Heads[54] или что-нибудь более пронзительное из классики, виолончель например, — Мартин в этом спец. Ноги у Ричарда Моута внезапно подогнулись, и он упал на колени. Он никогда не испытывал ничего подобного, о таком обычно слышишь от других, но никогда не думаешь, что с тобой это тоже может случиться.

— Отлично, — сказал мужик, — на пол, там тебе и место.

— Что вам нужно? — Во рту у Моута пересохло, он едва мог говорить. — Забирайте все, все. Все, что есть в доме.

Он в отчаянии перебрал в уме, что ценного есть у Мартина. Хорошая стереосистема и еще фантастический широкоэкранный телевизор — сзади в углу. Он указал онемевшей рукой на телевизор, увидел у себя на запястье «Ролекс» и попытался привлечь внимание грабителя к часам.

— Мне ничего не нужно, — ответил мужик очень спокойно (его спокойствие пугало больше всего).

У Ричарда зазвонил мобильник, разорвав возникшую между ними напряженную связь. Оба уставились на телефон — он лежал на журнальном столике, олицетворяя вторжение из внешнего мира. Моут прикидывал, сможет ли дотянуться, открыть телефон, прокричать звонившему, кто бы это ни был: «Помогите, на меня напал псих», втолковать, что не шутит, и продиктовать адрес (как в кино; он вдруг вспомнил Джоди Фостер в «Комнате страха»), но быстро понял, что это бесполезно, — псих тут же врежет ему по руке бейсбольной битой. Он даже представлять не хотел, какую боль может причинить этот бугай. Он заскулил, как собака, и услышал себя со стороны. Джоди Фостер была из теста покруче, она бы скулить не стала.

Телефон замолчал, и псих, усмехнувшись, положил его в карман и продолжил мелодию из «Робин Гуда».

— По мне, так все они там пидоры, — сообщил он Ричарду. — Не согласен?

Ричард почувствовал, как по бедру потекла теплая струйка мочи.

— Мне не понравилось, что ты сегодня учудил.

— На шоу? — Ричард не верил своим ушам. — Вы пришли, потому что вам не понравилось мое шоу?

— Ты так это называешь?

— Не понимаю. Я никогда вас раньше не видел. Так?

Ричарда никогда не заботило, обижает он людей или нет. Теперь его осенило, что, возможно, стоило быть повнимательнее.

— Стой на коленях и повернись ко мне.

— Хотите, чтобы я вам отсосал? — в отчаянии предложил Ричард, пытаясь изобразить воодушевление, несмотря на ватный язык и теплое пятно на трусах. На что он готов, лишь бы этот тип его не тронул? Пожалуй, на что угодно.

— Грязный ты ублюдок, — сказал мужик. (Хорошо, значит, на этот счет он ошибся.) — Я ничего от тебя не хочу, Мартин. Просто заткнись.

Ричард Моут открыл рот, чтобы сказать психу, что он не Мартин, что Мартин спит наверху у себя в комнате и он с радостью его туда проводит и что он может отделать битой Мартина, но смог выдавить из себя только: «Я — комик» — и псих запрокинул голову и расхохотался, так широко разинув пасть, что Моут увидел пломбы на задних зубах. Из его горла вырвалось рыдание.

— Это точно, кто бы, блядь, сомневался, — ответил мужик и быстро, быстрее, чем Ричард Моут себе это представлял, опустил биту, и мир Ричарда Моута взорвался, засверкав нитями накала, как в старых лампочках, и он понял, что произнес свою последнюю шутку; он мог бы поклясться, что слышит аплодисменты, а потом нити одна за другой погасли и осталась лишь подхватившая его темнота.

Последняя мысль комика была о собственном некрологе. Кто его напишет? И хорошо ли?

17

Джексон проснулся, вынырнув из кошмара. Какая-то темная фигура вручила ему сверток. Джексон знал, что сверток очень ценный и, если он его уронит, случится нечто невыразимо ужасное. Но сверток был неподъемный и громоздкий, без фиксированного центра тяжести, и, казалось, плясал у него в руках, поэтому, как Джексон ни старался, он не мог его удержать. Он проснулся от ужаса в тот момент, когда — он это знал — ноша должна была выскользнуть у него из рук навсегда.

Он с усилием поднялся и сел на край того, что здесь служило кроватью. Он устал как собака, словно его тело за ночь пропустили между гигантскими валиками для отжима белья, а глаза сварили в мешочек, а может, и зажарили. Ребра ныли, рука здорово распухла и пульсировала, на ней отчетливо виднелся след от ботинка.

Промывшая его вчера морская вода разбавила кровь, и восстановить ее вязкость — и вернуть Джексона к подобию жизни — могли только несколько галлонов горячего крепкого кофе. Как знать, сколько токсинов и разной дряни в морской воде. А нечистоты, как насчет их? Лучше об этом не думать.

Джексон вспомнил о мертвой женщине — не то чтобы он собирался о ней забывать, — интересно, вынесло ли ее за ночь на берег?

Будь он во Франции, он бы сейчас как раз собирался на заплыв у себя в бассейне. Но он был не во Франции, а в камере при полицейском участке Сент-Леонардса в Эдинбурге.


Прежде ему не доводилось задерживаться в камере. Он сажал в камеры, выпускал из камер, но никогда не сидел в них в качестве заключенного. И никогда не совершал путешествия из камеры в шерифский суд в брюхе автозака, который показался ему чем-то средним между общественной уборной и фургоном для перевозки скота. И он никогда не представал перед судом по другую сторону ограждения, и уж точно никогда не признавался виновным, и не приговаривался к штрафу в сто фунтов за нанесение телесных повреждений, и не превращался, таким образом, из честного гражданина в осужденного преступника (не успел шериф моргнуть своим змеиным глазом, как дело было закрыто). В общем, сплошь новые ощущения. Джексон вспомнил, как во время допроса, устроенного Луизой Монро, подумал, что интересно бы оказаться по другую сторону баррикад. Наверняка этим своим «интересно» он вчера привел в действие то китайское проклятие.

Выйдя из суда, Джексон позвонил Джулии на мобильный — сообщить, что он на свободе. Он ожидал услышать автоответчик, ведь она говорила, что у нее в одиннадцать предварительный прогон, но она ответила сама, сонная, как будто он ее разбудил: «О боже, милый, у тебя все в порядке?» Наутро в ее голосе появилась искренняя и трогательная озабоченность его судьбой, вчера же вечером, когда он позвонил ей и рассказал, что случилось, он уловил пораженческие интонации.

— Арестовали? Джексон, ты просто паяц, — вздохнула она.

— Нет, правда, арестовали и предъявили обвинение. — Паяц? Это еще откуда?

— За дебош?

— Скорее за нанесение телесных повреждений. Утром предстану перед шерифом. Мне придется переночевать в тюрьме.

— Бога ради, Джексон, ты что, специально неприятности ищешь?

— Я их не искал, они сами меня нашли. Ты не хочешь спросить, как я?

— Как ты?

— Ну, рука адски болит, и, наверное, ребро треснуло.

— Ну, вот что бывает, когда набедокуришь.

Набедокуришь? Похоже, благодаря его злоключениям в лексиконе Джулии появится еще парочка нелепых выражений. Он ждал, что она ему посочувствует, а она просто положила трубку, хотя, если учесть, сколько времени ушло на тюремные формальности, он действительно разбудил ее посреди ночи. Получая телефон обратно вместе с остальными вещами, он надеялся на какое-нибудь милое сообщение, но увы!

Главное, чтобы ни случилось, не заикаться при Джулии о собаке.


— Джексон, ты убил собаку?

— Нет! Собака умерла сама, я ее не убивал.

— Ты убил ее силой мысли?

— Нет! Это был сердечный приступ или удар, я не знаю точно.

Он услышал, как Джулия зажгла сигарету и жадно затянулась. Гармоника ее легких заиграла, выводя болезненную мелодию.

Парализованный ужасом, он смотрел на рычащую собаку, тяжело бегущую к нему, словно ожиревший гимнаст перед опорным прыжком, и думал: «Матерь Божья», потому что спасти его могло только вмешательство свыше. Он уперся ногами в землю и напомнил себе правило — «хватай за ноги и тяни в стороны», — и о чудо, не иначе сама Дева Мария оберегала его, потому что не успел разъяренный зверь до него добежать, как вдруг рухнул наземь, точно проколотый воздушный шарик. Джексон уставился на пса в немом изумлении, ожидая, что тот встряхнется и примется раздирать его на части, но он даже не дернул хвостом. Хонда взревел от боли, какую может испытать только истинный собачник, потерявший своего любимца, и упал на колени рядом с псом. И пусть этот тип — буйный психопат, Джексон невольно посочувствовал его безудержному горю.

Он почесал в затылке — Стэн с громилой из «хонды» в роли Олли[55] — и подумал, что делать. Хорошо бы просто убежать, но почему-то это казалось неправильным. Он так и не определился — убить Хонду или утешить, когда появился полицейский. Пусть они были и в глухом темном переулке, но совсем рядом с Королевской Милей и так шумели; что могли бы разбудить беднягу Францисканского Бобби, спящего вечным сном на расстоянии хорошего броска палки. Так что крики все же помогают, нужно будет не забыть сказать об этом Марли. И Джулии.

Полицейскому, как и предполагал Джексон, картина была ясна: Хонда с расквашенным носом валяется на земле и рыдает над мертвой собакой, Джексон стоит над ними и растерянно чешет голову, а изо рта у него течет чужая кровь. Может, стоило сразу поднять руки вверх и заявить: «Все по-честному, офицер, вы приперли меня к стенке», но он начал протестовать («Это была самозащита, он напал на меня, он ненормальный»), и на него надели браслеты и затолкали в патрульную машину.

Его утреннее появление в суде было кратким и малоприятным. Арестовавший Джексона офицер зачитал рапорт, согласно которому он обнаружил «мистера Теренса Смита» на земле в луже крови, рыдающим над трупом своей собаки. Пострадавший обвинил подсудимого в убийстве животного, но у собаки признаков насильственной смерти обнаружено не было. Судя по всему, подсудимый укусил мистера Смита за нос. Сам мистер Смит выглядел вполне достойной доверия жертвой — в костюмчике от «Хьюго Босс», с багровым распухшим носом, очевидно доказывавшим вину Джексона. Он просто шел по своим делам, выгуливал собаку. Выгуливал собаку — разве есть более невинное занятие для порядочного гражданина?

Накануне ночью Джексон отказался от осмотра полицейским врачом, заявив, что он «в норме». Глупая мужская гордость помешала ему признать, что он ранен. «Мистер Броуди, вы — наш гость, — принялся отчитывать его шериф Алистер Крайтон, — но мне очень жаль, что я не могу, как в старые добрые времена, выдворить вас из города». Вместо этого он оштрафовал его на сотню фунтов за нанесение телесных повреждений и наказал «впредь действовать осмотрительно».


— Почему ты не заявил, что невиновен? — спросила Джулия. — Джексон, ты — идиот. — Голос у нее уже был не сонный, даже совсем наоборот.

— Спасибо за сочувствие.

— И что теперь?

— Не знаю. Может, встану на путь исправления.

— Не смешно.

— Если только тебя не привлекает возможность стать подружкой гангстера.

— Не смешно.

Джексон услышал, как открылась и снова захлопнулась дверь. В трубке раздались приглушенные голоса. Мужской голос что-то спросил, и Джулия отвернулась от телефона, чтобы ответить: «Да, пожалуйста».

— Ты в магазине?

— Нет, я на репетиции. Мне пора, увидимся.

И она повесила трубку. Она не могла быть на репетиции: в их каменном подземелье телефоны не ловили. Джексон вздохнул. Паршивые времена в Вавилоне.[56]

18

Луиза потратила двадцать минут на то, чтобы поднять Арчи. Не сделай она этого, он бы спал до тех пор, пока мать не вернется домой с работы. Он уже полчаса сидел в душе, ее бы не удивило, если б выяснилось, что он там просто заснул, потому что он определенно не выглядел чище, когда вышел. Ей не хотелось думать о том, чем еще он мог там заниматься со своим мужским/мальчишеским телом. С трудом верилось, что много лет назад он был новенький и чистенький, такой же невинно-розовый, как подушечки на лапах у Мармелада, когда тот был котенком. Теперь же Арчи оброс волосами и щетиной, покрылся прыщами, у него ломался голос: он то басил, то давал петуха. С ним происходила какая-то неестественная трансформация, словно он превращался из мальчика в животное. Мальчик-оборотень.

Сейчас было почти невозможно представить, что Арчи вышел из ее собственного тела: как он вообще мог там поместиться? Ева была создана из ребра Адама, но на самом деле это мужчины выходят из женщин — неудивительно, что у них мозги набекрень. Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями.[57] Иногда начинаешь задумываться, зачем вообще вылезать из колыбели, если впереди столько трудностей. Не следует ей так думать, у депрессивных матерей вырастают депрессивные дети (она читала клиническое исследование). Когда-то она надеялась, что сможет разорвать этот замкнутый круг, но, похоже, не получилось.

Она пила кофе и смотрела на урну, так и стоявшую на раковине. Женщина рождается от женщины. Может, просто раскидать прах по саду, как удобрение? Земля здесь никудышная — спасибо Грэму Хэттеру, — так что впервые в жизни ее мать сможет сделать что-то полезное. Она заметила, что до крови прикусила губу. Ей нравился соленый, металлический привкус собственной крови. Она читала где-то, что в крови содержится соль, потому что жизнь зародилась в море, но ей было трудно в это поверить. Поэтично — да, но ненаучно. Она подумала об Арчи-эмбрионе, когда он был еще мальком, а не цыпленком, как сворачивался калачиком в ее водах и кувыркался, будто морской конек.

Луиза вздохнула. Она еще не готова решить, что делать с матерью. «Я подумаю об этом завтра», — пробормотала она. Мимо пролетел призрак Скарлетт, и она кивнула ему: «Рада вас видеть, мисс О’Хара».

Первое убийство, которое она расследовала в должности инспектора, оборачивалось миражем. Водолазы вышли в море, едва рассвело, но ничего не нашли. Она отправила на место Сэнди Мэтисона, чтобы тот ее прикрыл. Луиза заранее знала, что водолазы вернутся ни с чем. Теперь она получит нагоняй за пустую трату денег и трудовых ресурсов. Ей хотелось, чтобы этот труп объявился, не для галочки, но чтобы доказать, что он не был плодом воображения Джексона Броуди. Ей хотелось оправдать Джексона. Оправданный грешник. Грешник ли он? А кто без греха?

Вчера Джессика Драммонд проверила его послужной список в кембриджской полиции. Он действительно был инспектором, но несколько лет назад ушел в отставку и подался в частные детективы.

— Шпик, значит, — хрюкнула Джессика (она натурально хрюкала). — Наш пострел везде поспел.

«Энтузиазм так и прет», — говорили про Джессику в отделе. Она так рвалась стать своей в мужском коллективе, что, вероятно, уже начала бриться. Рядом с ней Луиза чувствовала себя розово-пушистым воплощением женственности.

— Дальше — хуже, — продолжала Джессика. — Броуди получил наследство от одной из клиенток, прикрыл лавочку и поселился во Франции.

— И большое наследство?

— Два миллиона. — Ты шутишь.

— Нет. Два миллиона фунтов стерлингов от одной очень старой дамы. Остается только гадать, как он ее уговаривал. Сбитая с толку старуха меняет завещание, поддавшись на сладкие речи жулика. Думаю, наш мистер Броуди дурно пахнет. — Она похлопала себя по лбу. — Этакий ловкач, скучает по службе в полиции, по настоящему делу и стремится оказаться в центре внимания. Фантазер.

— Прямо-таки мыльная опера, — сказала Луиза. — И я что-то не помню сладких речей.

Скорее наоборот. Два миллиона в банке, а разъезжает на автобусах. Он не похож на человека, который ездит на автобусах. «Не у каждого есть кто-то, кто заметит его отсутствие». Не себя ли он имел в виду? Говоря это, он смотрел ей в глаза. Он думает, что у нее нет никого, кто стал бы по ней скучать? Арчи стал бы. И Мармелад. Мармелад скучал бы больше. Арчи закрылся бы у себя в комнате и играл днями напролет в «Наемники: парк разрушений», смотрел «Подставу», «По домам» и «Тачку на прокачку» и заказывал пиццу по ее кредитке.

А потом, когда деньги кончатся? Он и банку фасоли-то сам открыть не сумеет. Если она вдруг умрет, Арчи останется сиротой. Мысль об осиротевшем Арчи — как пинок в сердце, хуже ничего быть не может, только его собственная смерть (не смей об этом думать). Но ведь рано или поздно все становятся сиротами. Вот и сама она теперь сирота, хотя разница между матерью живой и матерью умершей в ее случае минимальна.

Не столько ради себя, сколько ради Арчи Луиза надеялась, что умрет своей смертью в собственной постели, довольной старушкой, когда Арчи будет уже совсем взрослым, независимым и готовым ее отпустить. Он обзаведется женой, детьми, профессией. Скорее всего, примкнет к правым, станет менеджером инвестиционного банка и будет говорить детям: «В вашем возрасте я тоже бунтовал». Она умрет, но никто не будет против, включая ее саму, и ее гены продолжат жить в ее ребенке, а потом в его ребенке — на том и держится мир.

Старой Луиза себя могла представить, а вот довольной — едва ли.

«Женщины вообще редко тонут». Пожалуй, Джексон Броуди прав. Луиза составила в уме список утонувших женщин: Мэгги Тулливер,[58] Вирджиния Вулф, Натали Вуд, Ребекка де Винтер. Да, не все они реальные женщины, и, строго говоря, Ребекка вроде и не утонула, так ведь? Ее убили, и у нее был рак. Прямо Распутин от романтической литературы. Видимо, плохих женщин нужно убивать несколькими способами. Хороших легко можно приструнить, но с плохими все иначе. Луиза поступила в полицию сразу же, как закончила университет Сент-Эндрюс, получив степень бакалавра английской литературы с отличием. Она ушла из науки и ни разу не оглянулась. Ей предлагали защищать магистерскую диссертацию, но какой смысл? Работать в полиции — значит быть на передовой, на улице, заниматься делом, что-то менять, вышибать двери, за которыми маленькие беззащитные дети страдают от пьянства мамаш. И у тебя есть власть вырвать этих беззащитных детей у пьяных мамаш и спасти: отдать приемным родителям, в приют — куда угодно, лишь бы не оставлять их дома — смотреть, как проходит мимо искалеченное детство. Джексон Броуди не был похож на мошенника, но в этом-то и фокус, мошенники умеют внушать доверие. Может, он свалился в воду и запаниковал, у него начались галлюцинации и он напридумывал небылиц. Выдумал труп по любой причине — от злого умысла до бреда или просто по глупости. Поначалу он ввел ее в заблуждение своим профессионализмом — такое подробное описание тела и обстоятельств, при которых оно было найдено, Луиза ожидала бы услышать от кого-то из своих ребят. Но кто мог поручиться, что он не патологический лжец? Он сделал снимки, но фотоаппарата не нашли, он говорил о визитке, но та исчезла, он пытался вытащить тело женщины из воды, но никакого тела не было. Все это весьма сомнительно.

Он мог прийти туда заранее, оставить пиджак, а потом просто зайти в воду в Крэмонде. Хотя не слишком ли изощренная мистификация?

Или, возможно, мертвая девушка действительно была и именно Джексон Броуди ее и убил. Тот, кто обнаружил труп, — всегда главный подозреваемый. Он свидетель, но в нем хотелось видеть подозреваемого. (Почему бы это?) Он сказал, что пытался вытащить ее из воды, чтобы ее не унесло приливом, но он с таким же успехом мог и бросить ее в воду. А потом отвести от себя подозрения, вывернув все наизнанку.

Арчи прогромыхал по лестнице, завалился на кухню и пробубнил что-то слабо напоминавшее «доброе утро». Его лицо покрывал свежий урожай прыщей, а ветчинного цвета кожа выглядела словно вареная. Что, если это не трансформация? Что, если Арчи сейчас не куколка, а уже бабочка?

Луиза положила в глубокую тарелку несколько кусков «Витабикса»,[59] залила молоком и вручила ему ложку.

— Ешь, — сказала она.

Собака и то была бы сообразительнее. В свои четырнадцать он скатился по эволюционной лестнице до первобытной ступеньки. Луиза знала мужчин, которые так и не сумели подняться обратно.

Она хотела бы поговорить с ним о воровстве в магазинах. Спокойно поговорить, не выходить из себя, не орать, не объяснять, что он тупой придурок. Многие дети подворовывают, но не встают на путь преступлений; взять хоть ее саму. С другой стороны, ее работа — вполне себе путь преступлений, только она на стороне добра. Хотелось бы в это верить.

Может, он постоянно воровал, а может, это случилось всего один раз. Они тогда были вместе, поэтому Луиза предположила, что это своего рода бунт против нее, игра на публику. Они с Арчи зашли в «Диксонз» в торговом центре «Сент-Джеймс», чтобы отпраздновать смерть матери покупкой большого плоскоэкранного телевизора в предвкушении денег по страховке. Луиза оформила на мать страховку много лет назад, решив, что раз она не получила от нее ничего при жизни, то хоть из смерти извлечет прибыль. Сумма была скромная, Луиза не могла платить большие взносы, но пару раз ее навещала мысль, что, если бы речь шла о серьезных деньгах (о двух миллионах, к примеру), у нее было бы искушение прикончить старуху. Обычный несчастный случай, пьяницы постоянно падают с лестниц. А детектив знает, как замести следы.

Арчи стащил какую-то ерунду — упаковку батареек, за которую легко мог заплатить. Конечно, дело было не в деньгах. Когда зазвенела сигнализация, Луиза была в другом конце магазина, потом мимо пробежал охранник, поймал Арчи на выходе, крепко схватив за локоть, развернул и затащил обратно в магазин. Как профессионал, она отметила аккуратность и оперативность захвата. Как непрофессионал — хотела прыгнуть охраннику на спину и выдавить ему глаза большими пальцами. Никто не предупреждает, насколько свирепа может быть материнская любовь, но такова жизнь — тебя ни о чем не предупреждают.

Она думала состроить из себя беспомощную дамочку и воззвать к милосердию охранника, но, к сожалению, напускная беспомощность не относилась к числу ее талантов. Вместо этого Луиза решительно подошла к ним, достала полицейское удостоверение и бесстрастно поинтересовалась, может ли помочь. Охранник принялся объяснять, что случилось, и она сказала: «Хорошо, я отведу его куда надо, и мы с ним потолкуем», одновременно выталкивая Арчи из магазина, не давая охраннику времени возразить, а Арчи — сморозить какую-нибудь глупость (и назвать ее «мама»). Охранник прокричал им вслед: «Мы всегда подаем в суд!» Она знала, что их записала камера наблюдения, и с тревогой ждала последствий, но, слава богу, обошлось. Она смогла бы устроить так, чтобы пленка из камеры исчезла. Она бы съела ее, если нужно.

Потом, спустившись в подземный мрак многоярусной парковки, они сидели в холодной машине и глядели сквозь ветровое стекло на заляпанный маслом пол, на бетонные столбы, на матерей, вытаскивавших детей из автомобильных кресел в коляски и наоборот. Черт, как же она ненавидела торговые центры. Было бесполезно спрашивать его, зачем он это сделал, — он бы просто пожал плечами, уставился на свои кроссовки и пробормотал: «Не знаю». Ловкач.

Она понимала, что, с его точки зрения, мир несправедлив: у матери столько власти, а у него — вообще нет. У нее внутри все сжалось от боли. Еще один поворот штопора. Это любовь. Такая же сильная, как в тот день, когда она впервые до него дотронулась, — он прилип к ее груди, как маленькая ракушка, в родовой палате старого Симпсоновского мемориального родильного дома (теперь он стал частью новой больницы и назывался Симпсоновским центром репродуктивного здоровья, это было уже не то). С того первого прикосновения Луиза знала, что так или иначе они связаны на всю жизнь.

Когда они сидели на парковке, он показался ей таким же беспомощным, как в день своего рождения, и ей хотелось развернуться и отвесить ему подзатыльник. Она никогда не била его, никогда, ни разу, но тысячу раз была на грани, особенно в прошлом году. Вместо этого она положила руку на гудок. Люди начали оборачиваться, думая, что сработала противоугонная сигнализация. «Мам, — наконец тихо произнес он, — не надо. Пожалуйста, перестань». Это было самое связное предложение, которое она от него слышала за несколько недель. И она убрала руку. Все это казалось слишком высокой ценой за отчаянный пьяный секс с женатым коллегой, который так и не узнал, что стал отцом.

Вдруг нахлынули неприятные воспоминания об игрищах, предшествовавших зачатию Арчи. Констебль Луиза Монро на заднем сиденье полицейской машины с инспектором Майклом Пири в вечер его отвальной. У него была новая должность и старая жена, но это его не остановило. Говорят, что обстоятельства, в которых зачат ребенок, влияют на его характер. Она надеялась, что это не так.

— Что? — спросил Арчи, пристально глядя на мать.

Над верхней губой у него остались молочные усы.

— Офелия, — сказала Луиза. — Она утопилась. Офелия утопилась.


Луиза поднялась в ванную и открыла окно, вымыла в душе, подобрала мокрые полотенца, спустила воду в унитазе. Наверное, он никогда не научится убирать за собой. Повлиять на его поведение просто невозможно. Интересно, что будет, если ему пригрозить пытками. Может, сдать его ученым или в армию? ЦРУ заинтересовалось бы мальчиком, которого нельзя сломить.

Она вставила контактные линзы, подкрасилась — в меру, никакой кричащей женственности. Надела белую блузку под элегантный черный костюм из «Некст», лодочки на небольшом каблуке, никаких украшений, кроме часов и пары скромных золотых гвоздиков в ушах. Ей не терпелось вернуться в Крэмонд к своей команде, чтобы расставить все точки над «i» в этом несуществующем деле, но сегодня утром она должна свидетельствовать в суде у Алистера Крайтона по делу о махинациях с машинами — угнанные в Эдинбурге дорогие тачки перепродавали в Глазго с новыми номерами. Луиза с сержантом Джимом Такером работали не покладая рук, чтобы дело дошло до прокурора, а Крайтон — упертый старикан, помешанный на соблюдении формальностей, и она не хотела, чтобы ее внешний вид бросил тень на ее показания. В прошлом году она оказала Джиму большую услугу. У него была дочь-подросток Лили, вся такая аккуратненькая, густые волосы, зубы — шедевр ортодонтии, играет на пианино. Лили с блеском окончила школу и собиралась в университет изучать медицину по стипендии Королевского ВМФ, и тут Луиза замела ее во время наркооблавы в Шинсе. В той квартире нашли только немного порошка да старшеклассников из Гиллеспи и парочку студентов-первокурсников. Луиза сразу узнала Лили. Детишек отвезли в участок и двоим предъявили обвинение в хранении. Полиция явно перестаралась — крики, вышибание дверей, — и в суматохе Луиза схватила Лили за локоть, вывела из квартиры, прошипела в ухо: «Исчезни» — и практически вытолкала ее по лестнице в ночь, навстречу безопасному и благополучному будущему.

Джим — хороший парень, из благодарности был готов себе руку отрезать и подарить Луизе в стеклянном футляре. Честность Лили превзошла все ожидания, потому что она рассказала обо всем отцу, — Луиза не могла представить, чтобы она сама так поступила в ее возрасте. В любом возрасте, если на то пошло. Она не собиралась ничего говорить Джиму о той облаве, к чему зря языком чесать. Как она себе это видела, если Джим когда-нибудь окажется в подобной ситуации с Арчи, Арчи выйдет сухим из воды под прикрытием как минимум одного сотрудника лотианской полиции. Двоих, если считать его мать.

Она высыпала в рот полпачки «Тик-така» и была готова к службе.

19

Ричард Моут не проснулся. Никем не потревоженный, он лежал в гостиной Мартина Кэннинга в Мёрчистоне. Это был большой викторианский особняк в неоготическом стиле, чем-то напоминавший пасторский дом. На лужайке возвышалась огромная араукария, почти ровесница дома. От дороги особняк скрывали ряды старых деревьев и разросшихся кустов. Затейливо переплетаясь, корни араукарии расползлись далеко за пределы лужайки, обвили идущие вдоль улицы газовые и канализационные трубы, втихомолку пробрались в чужие сады.

Разбитый «Ролекс» на запястье Ричарда Моута сообщал, что тот умер без десяти пять (стрелки выстроились в прямую кардиограммы), под охраной красного сатанинского глазка на панели телевизора — того самого, «фантастического», который Моут надеялся обменять на свою жизнь, — и аккомпанемент приглушенных звуков пригорода, становящихся все громче по мере того, как разгоралось утро. По улице продребезжал фургон молочника. Хороший район, здесь по-прежнему ставили на порог молоко в стеклянных бутылках. В почтовый ящик мягко шлепнулась почта. В Лондоне день Ричарда Моута всегда начинался с чтения почты. Он был уверен, что дни без почты (хотя почта была всегда) не начинаются в принципе. Почта пришла и сегодня, практически вся для него, переправленная на имя Мартина Кэннинга, — чек от его агента, открытка из Греции от приятеля, два письма от поклонников, уравновешенные двумя письмами от ненавистников. Однако, несмотря на почту, для Ричарда Моута этот день так и не начался.

Его нашла горничная, чешка, дипломированный физик из Праги. Ее звали София, и она проводила лето, «надрывая задницу» за гроши. На самом деле они были не горничными, а уборщицами; «горничная» звучало глупо и старомодно. Работодателем была фирма под названием «Услуги»; девушек вооружали швабрами и развозили по адресам в розовом фургоне под присмотром бригадирши, называвшейся «экономкой», — стервозной бабы родом с острова Льюис.[60] С гонораром агентству и скрытыми бонусами горничная из «Услуг» обходилась клиенту в три раза дороже, чем простая уборщица на пару дней в неделю. В сущности говоря, дома, где они убирались, принадлежали людям, которые были слишком богаты или слишком глупы (или и то и другое), чтобы найти себе прислугу подешевле. Девушкам выдавали маленькие розовые визитки со слоганом «Мы оказали вам Услугу!». Словам «задница», «слоган» (а также многим другим) Софию научил ее шотландский приятель с дипломом маркетолога. Закончив уборку, они оставляли розовую визитку и писали на ней: «Сегодня вашими горничными были Мария и Шерон». Или еще кто. Половина горничных были иностранками, в основном из Восточной Европы. Хваленая экономическая иммиграция по сути представляла собой рабский труд.

Экономка давала им список поручений. В этом списке, заранее оговоренном с хозяином дома, всегда были очевидные вещи — вроде «вымыть раковину в ванной», «пропылесосить ковер на лестнице», «сменить постельное белье». Никто почему-то не писал «убрать кошачью блевотину», «сменить обкончанные простыни», «вытащить волосы из сливного отверстия», хотя именно этим горничные и занимались. Некоторые люди, просто свиньи, уделывали свои красивые дома сверху донизу. Слово «обкончанный» София, разумеется, тоже узнала от своего шотландского приятеля. Лексики от него можно было набраться будь здоров, хотя умом он и не блистал и к тому же трахался бесподобно (его слова). Что еще нужно девушке от иностранного бойфренда?

Обычно экономка доставляла их в розовом фургоне до порога, а что она делала потом — бог ее знает. Но едва ли особо перенапрягалась. София представляла, что та сидит где-нибудь в удобном кресле, ест шоколадное печенье и смотрит «Доброе утро».

В Мёрчистоне у них было три дома, все три рядом, так что, наверное, сработали рекомендации соседей — уж что-что, а убирались горничные из «Услуг» хорошо. В дом с араукарией (очень красивый, София фантазировала, что сама там живет) они ездили каждую неделю. Хозяин почти не показывался — стоило им войти в парадную дверь, он, словно кот, выскальзывал через заднюю. Экономка сказала, что он писатель, так что, мол, не вздумайте трогать никакие бумаги. Это был самый опрятный и чистый дом из всех, где они убирали, все всегда на месте, кровати заправлены, полотенца свернуты, вся еда в холодильнике разложена по аккуратным пластиковым контейнерам «Лейкленд». Можно было сесть на кухне, выпить кофе и почитать газету, и экономка никогда бы не догадалась. Но София так не поступала. Она не была лентяйкой. В этом доме она терла, подметала и пылесосила с особым усердием, потому что чистоплотный писатель этого заслуживал. А теперь еще и потому, что у писателя был гость, настоящая свинья, — он курил, пил и бросал одежду на пол, а когда заставал ее за уборкой, отпускал сальные намеки.

Он предложил денег одной из горничных, грустной румынке, и она пошла с ним наверх («перепихнуться»), а потом он дал ей только половину обещанного и свою фотографию с автографом. Все горничные сошлись во мнении, что он «мудак», — этому слову их научила София, спасибо шотландскому приятелю. Они сказали, что это очень полезное слово. Но та девушка глупо поступила, что пошла с ним. Потом она проплакала несколько дней, роняя слезы на полированные столешницы и вытирая глаза чистыми полотенцами. Она сказала, что была девственницей и что ей нужны деньги. Всем нужны деньги. Многие из девушек находились в стране нелегально, у некоторых отобрали паспорта, некоторые исчезали спустя какое-то время. Секс-трафик. Румынке светила та же дорога, это читалось в ее глазах. Ходили слухи, что с некоторыми девушками из «Услуг» случилось что-то нехорошее, но слухи всегда есть, а с девушками всегда случается что-то нехорошее. Такова жизнь.

Софии нравилось думать, что писатель не нанимал обычную уборщицу не потому, что слишком богат или глуп, а просто потому, что ему нравилась ненавязчивость горничных из «Услуг». В представлении Софии писатели избегали близких отношений с окружающими, чтобы никто не помешал им писать.

Сегодня у них было мало народу из-за разгулявшегося гриппа, и экономка сказала: «Начинай одна», и София постучала в дверь писательского дома. У нее был ключ, но по правилам полагалось сначала стучать. Она стукнула еще раз, погромче, — у писателя был красивый бронзовый дверной молоток в форме львиной головы, и Софии нравилось им пользоваться, она воображала себя полицейским. Ответа не последовало, и она открыла дверь ключом, прокричав нараспев с порога: «Услуги!» — на тот случай, если писатель как раз с кем-нибудь перепихивался. Хотя вряд ли, в его доме не бывало следов секса ни с женщинами, ни с мужчинами. Даже порножурналов. Несколько фотографий в рамках, она узнала собор Парижской Богоматери и голландские домики вдоль канала — туристские снимки, похожие на открытки, людей на них не было.

У него был дорогой набор русских кукол — матрешек. Сувенирные лавки в Праге просто ломятся от них. У писателя куклы стояли рядком на подоконнике, каждую неделю она стирала с них пыль, иногда вкладывала одну в другую, играла, как когда-то в детстве со своими собственными. Тогда она думала, что они друг друга поедают. У Софии были дешевые матрешки, грубо раскрашенные в простые цвета, а у писателя — красивые, искусно расписанные сценками из сказок Пушкина. Сейчас в России столько безработных художников, вот они и расписывают шкатулки, матрешки и пасхальные яйца для туристов. В матрешке писателя было целых пятнадцать куколок! В детстве София пришла бы от такой в восторг. Конечно, теперь игрушки ее уже не интересуют. Интересно, он гей? В Эдинбурге полно геев.

В кабинете была полка с его книгами, многие на иностранных языках, даже на чешском! София их пролистала — он писал про частного детектива по имени Нина Райли. «Опустите пистолет, лорд Хантерстон! Я знаю, что случилось во время охоты на куропаток. Дэвид погиб не от несчастного случая». Дерьмище, как сказал бы ее шотландский приятель. Горничные называли писателя мистер Кэннинг, но на его книгах стояло другое имя — Алекс Блейк.

Все чисто и аккуратно, как всегда. На столе в прихожей душистые садовые розы. Он всегда оставлял под вазой десять фунтов на чай. Какой щедрый человек. Наверное, богач. Сегодня десятки нет, непохоже на него. В столовой ничего не тронуто, как обычно. Она открыла дверь в гостиную. Шторы задернуты, раньше такого не бывало. В комнате стоял сумрак, ее будто затянуло туманом. Даже в темноте было понятно: что-то случилось. София ступила на ковер, и у нее под ногой хрустнуло стекло, словно взорвалась бомба. Она раздернула шторы, и в гостиную хлынул, освещая хаос, солнечный свет: зеркало над камином, все безделушки, даже красивые стеклянные плафоны старинного светильника — все было разбито вдребезги. Журнальный столик перевернут, лампа лежит на полу, желтый шелковый абажур погнут и порван. Все вверх дном, точно по комнате прошло стадо слонов. Очень неуклюжих слонов. Писательские матрешки разбросаны по углам, как сбитые кегли. Она бездумно подняла одну и сунула в карман жакета, ощутив приятную гладкую округлость куклы.

У Софии появилось странное чувство в животе, словно сейчас случится что-то очень захватывающее, такое, чего никогда раньше с ней не случалось. Как в тот раз, когда она смотрела, как сносят высоченную многоэтажку. Бум! — и появилось гигантское облако плотной серой пыли, как от извержения вулкана или от падения башен-близнецов, только это было еще до них.

Потом она закричала: «О боже, боже мой!» — на своем родном языке. Перекрестилась, хотя никогда не была религиозна, и снова повторила: «Боже мой!» Все другие слова вылетели у нее из головы. Когда она увидела лежащего на полу человека, вся ее словарная база, и английская, и чешская, временно стерлась.

София напомнила себе, что, вообще-то, она не уборщица, а ученый. Где ее хладнокровие и объективность? Она заставила себя подойти поближе. Мужчина, вероятно хозяин дома, лежал в такой позе, как будто упал навзничь во время молитвы. Не слишком удобная поза, но ему, похоже, уже все равно. Голова разбита всмятку, один глаз вылез из орбиты. Повсюду мозги, как шотландская овсянка. Кровь. Много крови — она впиталась в красный ковер, поэтому ее было не сразу заметно. Кровь на выкрашенных в красный цвет стенах, кровь на красном бархате дивана. Казалось, эта комната давно ждала убийства, готовилась впитать его в свои стены как губка.

София постепенно привыкала смотреть на него. Слова тоже возвращались — английские слова, — она поняла, что уже может закричать: «На помощь!» или «Убийство!» — но теперь, когда она оправилась от шока, это было как-то глупо, поэтому она тихо прошла по коридору обратно, вышла через парадную дверь, за которой обнаружила экономку, все еще выгружавшую из багажника розового фургона пластмассовые ведра и швабры, и сообщила ей, что сегодня дом писателя уборке не подлежит.

20

— Слышала, вы убили собаку. Выглядите паршиво. Кофе не хотите?

Луиза Монро. Луиза Монро широко ему улыбается и указывает на Королевский музей через дорогу от Шерифского суда.

— Братаетесь с врагом?

— Там есть хорошее кафе, — сказала она.

Она приоделась — черный костюм, белая блузка, каблуки. Вчера на ней были джинсы и футболка с замшевым пиджаком. Ему больше нравился джинсовый вариант, но костюм ей шел. У нее были красивые лодыжки, «точеные», как сказал бы его брат. Джексон всегда питал слабость к лодыжкам. Все остальные части женского тела ему тоже нравились, но лодыжки он ценил особенно. В нем точно заговорил плохой Джексон, это он думал про лодыжки Луизы Монро, злобный двойник, который вечно сидит в засаде у него в мозгу. Хороший Джексон, Плохой Джексон. Эта парочка в последнее время часто устраивала потасовки. Джексону не нравилось представлять, что будет, победи в нем Плохой Джексон. Доктор Джекилл одолел мистера Хайда? Кто из них хороший, а кто плохой? Он понятия не имел, не читал эту книгу, только смотрел фильм «Мэри Райли»,[61] до середины, на видео, — выбирала Джози, — пока не задремал на диване, переваривая пиццу.

— Не убивал я эту собаку. Она сама умерла. Собака же может умереть от естественных причин, что бы там ни говорили. Как я понимаю, вы ее не нашли, да? Утопленницу?

— Нет, мне жаль.

Лучше бы она сказала «еще нет». Жаль ей — можно подумать, занимаясь поисками мертвой девушки, она делала ему личное одолжение, а не вела полицейское расследование. Вдруг Джексон заметил выходящего из здания суда Теренса Смита с приклеенным к уху телефоном.

— Эй, ты! — заорал Джексон, бросаясь к нему. Луиза Монро поймала его за рукав и удержала:

— Спокойно, тигр, а то снова окажетесь в суде.

Теренс Смит отсалютовал ему двумя пальцами, расставленными рогаткой,[62] и сел в такси.

— Лживый ублюдок, — пробормотал Джексон.

— Все так говорят.


— Значит, вы признали свою вину, несмотря на то что невиновны? — Луиза Монро задумчиво отхлебнула латте, тогда как Джексон опрокинул в себя тройной эспрессо, будто лекарство. — Вы католик?

— Моя мать была ирландкой. Она была очень религиозна. Я не оправдал ее ожиданий.

— Я шотландская католичка, а это двойная обуза: в голове та же чушь, но при этом всегда готов нарваться на драку.

— Вы оправдали ожидания своей матери? — спросил Джексон.

— Нет. И она моих тоже.

— Я решил, проще признать вину.

— Мистер Броуди, вы родом из страны Вверх Тормашками?

«Мистер Броуди». Так обращалась к нему Джулия в начале их знакомства, и в ее устах его фамилия звучала вызывающе интимно, словно он был персонажем романа эпохи Регентства. Теперь она просто говорила «Джексон», как кто-то, знавший всю его подноготную.

— Я просто подумал, что так действительно будет быстрее, чем снова идти в суд, искать адвоката, затевать всю эту канитель. Свидетелей у меня не было, телесные повреждения у парня налицо, а про свои собственные я умолчал. — Он вытянул руку, но решил, что задирать рубашку и демонстрировать остальные багровые трофеи в благостной атмосфере музея не стоит. — Моя боевая рука, — уныло сказал он.

— Он наступил вам на руку? Когда вы лежали на земле? И вы не заявили, что это самозащита? Вы идиот.

— Мне это уже говорили.

— Вы бывший полицейский, ни в чем дурном замешаны не были, это ваше первое правонарушение.

— Я перешел на темную сторону.

— Зачем?

— Чтобы посмотреть, как там.

— И как?

— Темно. — Он вздохнул и поморщился от боли в ребрах. Разговор начал его утомлять. — Что насчет «Услуг»? Что-нибудь нашли?

— Вчера поручила Джессике. В телефонной книге ничего…

— Вот уж и правда сюрприз.

— В списке зарегистрированных предприятий — тоже, ни электронного адреса, ни веб-сайта, но тысячи ссылок на что угодно — от выгуливания собак до жесткого порно, притом неясно, какие из этих контор в Эдинбурге. В полиции нравов сказали, что никогда не слышали ни о сауне, ни о стрип-клубе с таким названием.

— Нужно искать визитные карточки — в телефонных будках, туалетах, пабах, клубах. — У Джексона появилось чувство, которого он давно не испытывал, сперва он не понимал, в чем дело, но потом до него дошло — то был азарт. Он ведет расследование, пытается разгадать головоломку, добраться до истины. («Признайся, Джексон, ты чувствуешь себя кастратом».) — Вы опрашивали девиц на улицах?

— У вас, вижу, закрутилась полицейская антенна. Выключайте.

Она до крови прикусила губу. Джексон заметил, что у нее там шрам или корка. Значит, привычка. Луиза Монро выглядела такой собранной, но самоедство указывало на глубоко запрятанный невроз. Он подумал о змее, которая кусает собственный хвост, пожирая себя. Интересно, что она делала в суде? Спрашивать он не стал.

— Тип, который напал на меня вечером, Теренс Смит — я его называю Хондой, — вчера засветился в дорожной разборке. Вел себя как маньяк, совершенно не думал, что творит. Прямо викинг-берсерк.

— Вы там были? Вы что, профессиональный свидетель, разгуливаете по улицам в поисках преступлений?

— Нет, это мое проклятие.

Она рассмеялась:

— И кто же вас проклял?

— Думаю, я проклял сам себя. — Потому что он явно идиот.

Смех делал ее другим человеком.

— Я видел, как он ударил кого-то бейсбольной битой, а через несколько часов он нападает на меня, угрожает, говорит, чтобы я держал рот на замке. Он знал, как меня зовут. Откуда он мог это узнать?

— Значит, вы были единственным свидетелем того происшествия?

— Нет, — ответил Джексон, — там были десятки свидетелей. Он не видел меня, и у него было куда больше причин искать парня, который его остановил, — какой-то парень швырнул в него портфель. Может быть, он и его «предупредил».

— Или, может быть, он — обычный грабитель, а то, что он вам угрожал, вы просто придумали.

— Придумал?

Луиза слушала его с таким вниманием, он решил, что она ему верит. Джексон внезапно почувствовал себя обманутым.

— Давайте посмотрим, что у нас есть, — сказала она. — Вы говорите, что стали свидетелем дорожной разборки, и заявляете, что предполагаемый зачинщик происшествия впоследствии на вас напал, — хотя сами признали себя виновным в нападении на него, — вы заявляете, что нашли труп, но ваши слова ничем не подтверждаются. Вы — миллионер, но только и делаете, что нарываетесь на неприятности. Согласитесь, Джексон, на бумаге это выглядит паршиво.

Она вдруг назвала его по имени, и это удивило Джексона больше, чем отсылка к его биографии, но, с другой стороны, она ведь не могла не навести справки. Из них двоих глупцом был он — с синяками и обвинительным приговором.

— У вас на губе кровь, — сказал он.

21

Мартина разбудило рассветное пение птиц, и это показалось ему крайне странным, несмотря на то что его рассудок был еще затуманен сном. Откуда здесь птицы? И точно, вскоре он понял, что то не пернатый хор, а звонок мобильного.

Он пошарил в поисках очков и смахнул телефон на пол. Даже в очках ему казалось, что глаза замазаны вазелином. Когда он наконец добрался до телефона, тот уже перестал чирикать. Мартин всмотрелся в экран: «1 пропущенный вызов». Он открыл список звонков. Ричард Моут. Наверное, недоумевает, куда он запропастился, хотя Моут не из тех, кто станет беспокоиться о других. Скорее, ему нужны деньги или еще что-нибудь.

Он положил телефон на прикроватную тумбочку и уперся взглядом в женщину, привязанную к столбу и объятую пламенем. Разинутый в вопле рот, огонь подбирается к телу. Это была висевшая на стене репродукция гравюры на дереве, подпись гласила: «Старый Эдинбург». Когда осушили Нор-Лох,[63] чтобы разбить на его месте парк Принсез-стрит-Гарденз, выяснилось, что озеро служило не только хранилищем городских нечистот и отбросов, но и местом упокоения городских ведьм, — руки и ноги у скелетов были связаны крест-накрест, точно у кур, подготовленных для жарки. Эти женщины, те, что утонули, считались оправданными. Мартин никогда этого не понимал — казалось бы, невиновность должна придавать воздушную легкость и удерживать на поверхности, а зло, напротив, тянуть на дно, в склизкий, вонючий ил.

Теперь на том месте, где когда-то сжигали ведьм, был дорогой ресторан, там обедали сливки эдинбургской буржуазии. Вот так устроен мир, все совершенствуется, но не становится лучше.

У Мартина ломило шею, а руки и ноги затекли так, словно их на ночь скрутили в узлы, словно его тоже связали, как курицу. Он был на кровати, хотя не помнил, как ложился рядом с Полом Брэдли. Не помнил, как снимал очки и ботинки. Он с облегчением отметил, что полностью одет. В комнату проник запах жареного бекона, и Мартина затошнило. Он всмотрелся в цифры электронных часов в радиоприемнике у кровати: двенадцать. Неужели он так долго спал? Никаких следов Пола Брэдли — ни сумки, ни куртки, ничего, — как будто его никогда и не было. Он вспомнил про пистолет, и у него екнуло сердце. Он провел ночь в одном номере (в одной постели!) с совершенно незнакомым человеком, у которого был пистолет. С наемным убийцей.

Мартин осторожно расправил затекшие члены и спустил ноги на пол. Поясницу тут же пронзила резкая боль. Когда немного отпустило, он встал и шаткой походкой отправился в ванную. Во рту был привкус картона, а голова казалась огромной и слишком тяжелой для тоненькой шеи. Похоже на ощущения после выхода из наркоза. В кратком приступе паранойи его накрыло мыслью, что Пол Брэдли — член преступной группировки, ворующей органы у невинных людей. А может, отравление углекислым газом? Начало пресловутого летнего гриппа или конец похмелья от «Айрн-брю»?

Мартин утолил жестокую жажду химической на вкус водой из крана и обсмотрел себя в зеркале над раковиной — вроде никаких операционных шрамов. Рогипнол?[64] Изнасилование на свидании? (И что же, он не почувствовал?) С ним что-то случилось, но он понятия не имел, что именно. Ему дали какой-то наркотик и он лишился разума? Но зачем и кому это понадобилось? Разве что богам, которые решили его наказать. Долго же они ждали, ведь прошел уже год, как он вернулся из России, год с того происшествия.


В последний день гид Мария отпустила их гулять по рынку где-то за Невским проспектом, где бесконечные палатки ломились от сувениров: русские куклы одна в другой, лакированные шкатулки, расписные пасхальные яйца, коммунистическая атрибутика и меховые шапки с красноармейскими кокардами. Но в основном куклы, тысячи кукол — легионы и легионы матрешек, не только тех, что стояли на прилавках, но и тех, которых видно не было, — спрятанные друг в друга, снова и снова повторяющиеся и уменьшающиеся, бесконечная череда зеркальных отражений. Мартин представил, как напишет книгу — что-то в духе Борхеса, где каждая история будет содержать в себе зерно последующей и так далее. Конечно, никакой Нины Райли — та могла осилить только линейное повествование, — скорее, нечто интеллектуальное (и подлинное).

Раньше Мартин как-то не задумывался о матрешках, но здесь, в Санкт-Петербурге, они были просто вездесущи и неизбежны. Его товарищи по путешествию, в мгновение ока превратившиеся в знатоков русского народного творчества, без умолку трещали о том, каких кукол повезут домой, прикидывали, сколько матрешек получится купить на обмененные рубли, и сходились во мнении, что русские обдирают их как липку и уж надо постараться отплатить им тем же. «Они пришли к капитализму, — сказал кто-то, — так пусть мирятся с адскими последствиями». Мартин не понял, в каком смысле тот использовал слово «адский» — в эмфатическом или описательном. Он и раньше замечал, что в подобных поездках туристы обязательно заболевают ксенофобией и, наслаждаясь волшебством Праги или красотами Бордо, горстка англичан все равно считает местное население врагом и ведет непрестанные арьергардные бои.

Магазин в фойе их кишащего тараканами отеля — духота, яркий свет, зеркальные стены — предлагал матрешек по совсем уж взвинченным ценам. Никто в этом магазине ничего не покупал, и как-то вечером Мартин провел там целый час, изучая ассортимент под разочарованным взглядом продавщицы («Я просто смотрю», — бормотал он виновато), изучая, оценивая и сравнивая кукол, готовясь к рискованной сделке на петербургских улицах. Матрешки были большие и маленькие, долговязые и приземистые, но все на одно лицо: маленький рот бутончиком и большие голубые глаза, широко распахнутые в вечном ужасе секс-куклы.

Еще были куклы в виде кошек, собак, лягушек, американских президентов и советских генсеков, наборы из пяти кукол и из пятидесяти, матрешки-космонавты и матрешки-клоуны, грубо разрисованные и искусно расписанные настоящими художниками. Когда Мартин вышел из гостиничного магазина, у него кружилась голова и перед глазами плыли бесконечные отражения кукольных лиц, а когда он улегся на свою узкую, неудобную кровать, ему приснился взирающий на него с неба огромный масонский глаз, который превратился в глаз, нарисованный на дне ночного горшка его бабушки, со скабрезной надписью: «Все вижу, никому не скажу». Мартин проснулся в холодном поту — он уже много лет не вспоминал бабушку, не говоря уже о ее ночном горшке. Она родилась в Викторианскую эпоху и так в ней и осталась, ее мрачное, угрюмое жилище в рабочем Фаунтинбридже было задрапировано шенилью и плесневелым бархатом. Она так давно умерла, странно, что он вообще ее помнил.


— Куплю одну куклу для своей внучатой племянницы, — сказал умирающий бакалейщик, бредя рядом с Мартином по торговым рядам.

Снова пошел снег, большие влажные хлопья таяли, соприкасаясь с асфальтом и человеческой кожей. Накануне тоже шел снег, и теперь улицы затопила серая слякоть. Воздух был неприветливый, пропитанный холодной сыростью. Бакалейщик решил купить меховую шапку-ушанку и сцепился с продавцом, пытаясь сбить цену. И какой смысл торговаться, если стоишь на пороге смерти? Может, бакалейщик и не думал умирать, а придумал все, чтобы привлечь к себе внимание.

Мартину удалось сбежать от бакалейщика, пока тот пререкался из-за шапки. Он портил Мартину всю «магию России» — утром висел у него на хвосте, пока они ходили по Эрмитажу, гундел про чрезмерную пышность интерьеров (тут он, впрочем, был прав) и гадал вслух, какими «мерзкими помоями» их будут кормить на ужин. Даже Рембрандт не заставил его заткнуться. «Нет, ну до чего жалкий старикан», — заявил он, созерцая автопортрет художника. Мартин знал, что это лишь короткая передышка, что стоит бакалейщику нацепить шапку, как он тут же выследит его между палатками и остаток дня будет жаловаться, что его обобрал тощий продавец ушанок, у которого был такой вид, словно он даст бакалейщику сто очков в забеге к дверям на тот свет.

Мартин собирался купить набор матрешек для матери, заранее зная, что куклы будут стоять, заброшенные, на полке с другими дешевыми безделушками, фарфоровыми статуэтками, куклами в национальных костюмах, вышитыми крестиком картинками — пусть даже со всего этого регулярно стиралась пыль. Ей не нравилось ничего из того, что он ей покупал, но, если он приезжал без подарка, она жаловалась, что он совсем о ней не думает (железная логика). Если бы Мартину подарили камень, завернутый в бумагу, даже тогда он был бы благодарен, потому что кто-то побеспокоился найти камень и обернуть в бумагу — ради него.

Он решил, что купит ей что-нибудь попроще, только простого она и заслуживала. Например, матрешку в крестьянском стиле, в фартуке, с платком, — он как раз держал такую в руках, ощущая гладкость и обтекаемую форму символа плодородия, и думал о матери, когда девушка в палатке сказала:

— Очень красивая.

— Да, — ответил Мартин, хотя вовсе не находил матрешку красивой.

Зато девушка была такая хорошенькая, что он старался на нее не смотреть. На ней были шерстяные перчатки без пальцев, а на голове — шарф, из-под которого выбивались светлые волосы. Она вышла из-за прилавка и начала выбирать разных кукол, открывать их, разбивая, как яйца, и выставлять тех, что гнездились внутри.

— Вот тоже красивая и вот еще. Это особая кукла, очень хороший художник. Сценки из Пушкина, Пушкин — известный русский писатель. Вы знаете?

Она предлагала свой товар так ненавязчиво, что сопротивляться показалось ему невежливым, и в итоге, поразмышляв, пожалуй, дольше, чем того требовала задача и матрешки сами по себе, Мартин купил дорогой набор из пятнадцати кукол. Они были вполне симпатичные, на пузатых животах красовались «зимние сценки» из Пушкина. Настоящее произведение искусства, для матери это слишком, он решил оставить их себе.

— Очень красивые, — сказал он девушке.

— Долларов нет? — грустно поинтересовалась она, когда он протянул ей ворох рублевых банкнот.

На ней были полусапожки на высоком каблуке и старомодное, ноское на вид пальто. Все девушки в Санкт-Петербурге ловко пробирались по замерзшей слякоти на высоких каблуках, тогда как Мартин то и дело поскальзывался, стараясь удержать равновесие, как персонаж фарсовой комедии.

— Хотите кофе? — неожиданно спросила продавщица, повергнув его в замешательство.

Он подумал, что она сейчас вытащит термос, но девушка прокричала что-то резкое мужчине, торговавшему в соседней палатке знаками различия Красной армии, и он крикнул что-то такое же резкое в ответ, и она пошла вперед, размахивая сумкой и маня Мартина за собой, как ребенка.

Они не стали пить кофе. Вместо этого они ели борщ, а потом пили горячий шоколад, густой и сладкий, из высоких кружек, заедая пирожными с кремом. Она заказала сама и не позволила ему расплатиться, махнув рукой в сторону тонкого полиэтиленового пакета, в котором, завернутые в газету, лежали его матрешки, уютно спрятавшись друг в друга, и он подумал, что, наверное, это вознаграждение за то, что он раскошелился. Может быть, так делается бизнес в России — если заплатишь кому-нибудь сумму, на которую здесь можно спокойно прожить неделю, тебя отведут в теплое, душное кафе и обкурят с головы до ног сигаретным дымом. Вот на Крите («Откройте для себя древние чудеса..») ему после каждой покупки непременно всучивали что-нибудь бесплатно, можно подумать, продавцы хотели смягчить острые углы капитализма. Дары обычно являли собой вязаные салфеточки, и к возвращению у Мартина в чемодане скопилась их целая стопка.

— Ирина, — представилась она, протягивая руку.

Она размотала шарф, и волосы рассыпались по спине.

— Мартин, — ответил Мартин.

— Марти, — улыбнулась она.

Он не стал ее поправлять. Никто еще не называл его «Марти». «Марти» сулил оказаться человеком поинтереснее, нежели он сам, и ему это понравилось.

Он попытался объяснить Ирине, что он писатель, но не знал, поняла она его или нет.

— Достоевский, — сказал он. — Пушкин

Идыот! — воскликнула она, и ее кукольное личико вдруг оживилось. — Здесь — идыот.

Только потом он понял, что кафе, где они сидели, называлось «Идиот».

Ему хотелось произвести на нее впечатление своим литературным успехом. Он никогда ни с кем не обсуждал писательские гонорары. Мелани, его агент, считала, что он так до конца и не раскрутился и может добиться большего; немногие друзья отнюдь не преуспевали, и он не хотел, чтобы они подумали, будто он хвастается, его матери было все равно, а брат завидовал, поэтому Мартин предпочитал держать свои маленькие триумфы при себе. Ему было бы приятно, если б Ирина узнала, что у себя на родине он имел некий вес («Продажи растут с каждой книгой»), но она только улыбалась и слизывала с пальцев крошки пирожного.

— Конечно, — сказала она.

Покончив с едой, она быстро встала и, не глядя на часы, заявила:

— Я иду.

Натягивая пальто, она допила кофе — Мартина восхитила жадность этого жеста.

— Вечером? — спросила она, словно они уже обо всем договорились. — «Икорный бар» в Гранд-отеле, в семь. О’кей, Марти?

— Да, о’кей, — поспешно ответил Мартин, потому что она уже бросилась к двери и, не оглядываясь, подняла руку в прощальном жесте.

Выйдя из кафе, он попал в настоящий снегопад. Это было так романтично: снег, блондинка с шарфом на голове, прямо как Джули Кристи в «Докторе Живаго».


Он смотрел на свое отражение в пожелтевшем зеркале в ванной «Четырех кланов». Может быть, его так тошнит от голода, он не помнил, когда в последний раз нормально ел. Его пробрала дрожь, и он рухнул на колени и скорчился над унитазом, содрогаясь в приступах рвоты. Он спустил воду и уставился на закрутившуюся воронкой рвотную массу, смешавшуюся с мерзкой синей жидкостью, должно быть из сливного бачка, — и тут его пронзила мысль: «Меня ограбили? Конечно!»

Он бросился обратно в комнату и проверил карман пиджака, где обычно носил бумажник. Пусто. При мысли о нудных телефонных звонках в банк и в компании, выпустившие кредитки, он тяжело вздохнул. Еще в бумажнике были водительские права и сто фунтов наличными, и — о ужас! — он вспомнил про маленькую лиловую карту памяти, кусок пластика со «Смертью на Черном острове». Ее тоже больше нет. Холодная волна паники тут же сменилась жаркой волной облегчения — есть еще копия романа на диске в «офисе». Мартин спас Полу Брэдли жизнь, а Пол Брэдли за это его ограбил. Мартина так задело это предательство, что на глаза навернулись слезы.


В клетчато-беконовой духоте фойе было пусто, как на «Марии Селесте».[65] Он нажал на медный звонок, и спустя довольно долгое время появился юнец в поварской форме. С фантастической медлительностью он провел пальцем по регистрационным записям и подтвердил, что Пол Брэдли выселился.

— Все оплачено, — сказал парень, вытирая нос тыльной стороной кисти. И добавил: — Можете идти, — словно выпускал Мартина из тюрьмы.

Мартин не стал говорить, что его ограбили. Едва ли парень проявил бы интерес. Да и с чего бы? Почему-то Мартин не мог избавиться от ощущения, что получил по заслугам.

22

Глория проснулась рано и спустилась вниз, ступая очень тихо, словно в доме можно было кого-то разбудить, хотя, к ее великой радости, она была совершенно одна. Когда Грэм был дома, все сотрясалось и грохотало, даже если он спал. Без него же день разворачивался по своим тихим законам, обступая мягкими красками и косыми лучами света, которых Глория никогда прежде не замечала.

Она ощущала ягнячий ворс овсянистого берберского ковра под босыми ногами и скользкую гладкость перил из красной орегонской сосны под ладонью. Ей подумалось о сотне с половиной лет, что ушли на полировку дерева до атласного блеска; она тоже приложила к этому руку, натирая перила, — и не «Мистером Блеском», а кирпичиком пчелиного воска. Глория приучила себя ценить маленькие радости, многие из которых были связаны именно с домом — домом, что будет стоять еще много лет после того, как сама Глория обратится в прах.

Каждый день — подарок, твердила она себе; что в жизни стоящего, так это настоящее. Они потеряют дом. Его затянет в этот устроенный Грэмом прискорбный кавардак, конфискуют по закону о доходах от преступной деятельности (она вычитала об этом в интернете), чтобы хоть отчасти возместить причиненный Грэмом за все эти годы ущерб. Карточный домик — вот что он создал. Иллюзию. Смерть или отдел по борьбе с мошенничеством, кто бы из них ни оказался проворнее, раскроет все его секреты, раздернут шторы и поднимут жалюзи, осветят каждый грязный угол.

Глория открыла доходящие до пола окна в гостиной и постояла несколько минут, вдыхая свежий утренний воздух, наблюдая, как осторожно прыгает по забору воробей. Комок коричневых перьев в черном нагрудничке. Хорошо бы Бог присматривал за каждой тварью, но раз уж нет, последят Глория и камеры наблюдения.

Дом в Грейндже («Провидение» — такое имя он получил задолго до того, как его купили Глория с Грэмом) не имел ничего общего со сколоченными на скорую руку хибарками, на которых разбогател Грэм. Грэмовы дома — это мебель с перекошенными дверцами, камины, облицованные бетонной плиткой под камень, и дешевый офисный ковролин. В этих домах стоял такой запах, будто их сделали из пластика и химикатов. В прошлом году Грэм завел разговор о переезде, мол, они «слишком богаты», чтобы жить в Грейндже, и он-де уже «положил глаз» на один необъятный участок на севере, где он мог бы удить форель и постреливать беспечных птиц. За годы дом в Грейндже подстроился под Глорию, принял удобную ей форму, и было бы жестоко так вдруг избавиться от него ради какой-то пещероподобной громадины у черта на куличках.

Глория возразила, что «слишком богатым» быть нельзя. Если ты слишком богат — раздавай деньги, пока не станешь просто богат. Или отдай все и стань бедным. И потом, на самом деле они не богаты, все это фикция, их жизнь построена на грязных деньгах.

На кухне Глория залила воду в кофеварку и, вдохнув аромат зерен, смолола первую утреннюю порцию кофе. Итальянская мраморная плитка на полу была холодной и безжизненной — все равно что ходить по могильным плитам. Стоила она баснословно дорого, но Грэму (естественно) обошлась баснословно дешево. В прошлом году в доме сделали ремонт. Грэм позвал самых квалифицированных своих рабочих. Помимо всего прочего, они пробили стену и установили огромную американскую кухню. «Мне для жены ничего не жалко, — с жаром заявил он архитектору. — Однокамерный холодильник и плита „Гаггенау“, которая со встроенной фритюрницей. Как тебе, Глория?» Глория сказала, что хочет розовую раковину, потому что недавно видела такую в передаче про обновление интерьеров, а Грэм ответил: «Розовую раковину? Только через мой труп». То-то и оно.

Глории нравилось ездить по новостройкам «Жилья от Хэттера». Чем дальше находился микрорайон, тем больше эти поездки напоминали загородную прогулку, иногда она даже брала с собой корзину для пикника или узнавала, где в тех краях можно выпить чаю. Она бродила по выставочным образцам домов под трескотню риелторов («Эта комната — просто сказка, настоящая семейная гостиная»). Грэм про эти маленькие экскурсии ничего не знал.

Иногда Глория притворялась потенциальной покупательницей — свежеразведенной дамочкой с ошалевшим взглядом или новоиспеченной вдовой, которая, лишившись мужа, подыскивает жилье поскромнее. Или она присматривала «семейное гнездышко» по поручению дочери или «первый дом» по поручению сына, работающего за границей. Вреда от этого никому не было, и Глория не торопясь открывала и закрывала шкафчики и заглядывала в крошечные ванные, где мог поместиться только дистрофик. Все в этих домах делалось впритык: сад меньше некуда, в ванную не протиснуться — как будто их строил очень скупой человек.

Перед Пасхой она наведалась в новый микрорайон в Файфе. Строители наконец-то уехали, и въезжали последние жильцы, хотя по соседству еще стоял выставочный образец и вагончик риелторов, а на флагштоке реял стяг с надписью «„Жилье от Хэттера“. Реальные дома для реальных людей». Знамя наживы.

Перед новоселами этого микрорайона Глории было особенно неловко, потому что его построили на бывшей свалке и сады разбили на слое грунта толщиной всего в несколько дюймов. («Но это ведь незаконно?» — спросила она у Грэма. «Caveat emptor,[66] Глория, — ответил он. — Все, что мне нужно знать из латыни».)

В риелторском вагончике сидела Мэгги Лауден, визит Глории ее встревожил.

— Миссис Хэттер? Чем могу помочь?

Без коктейльного платья она смотрелась совсем по-другому, старомоднее и определенно не так нарядно.

— Да я просто гуляю, — с напускной беспечностью ответила Глория. — Люблю быть в курсе.

Но прогулка уже была испорчена. Глория собиралась представиться любовницей богача, который хочет подарить ей дом. Теперь-то она поняла иронию ситуации.

Ночью Глория тайком, словно террорист, — вернулась обратно и поставила на каждый порог горшок с комнатным растением. Сад не заменит, но уже кое-что.

Иногда она спрашивала себя, не занялся ли Грэм строительством семейных коттеджей, потому что собственная семья его не устраивала. Они как-то ходили на постановку «Строителя Сольнеса»[67] в Лицейском театре — «Жилье от Хэттера» выступало одним из спонсоров, — и Глория не могла не провести аналогий. Она подумала, не свалится ли и Грэм когда-нибудь с башни, хотя бы и метафорической. И он свалился. То-то и оно.

Кофеварка зашипела, заплевалась и, как водится, достигла яростного оргазма. Глория налила себе кофе и устроилась с ним на диване в персиковой гостиной. На завтрак — остатки шоколадного печенья. Когда здесь был Грэм, они всегда ели за столом на кухне. Он предпочитал горячий завтрак — омлет, арбротскую копченую пикшу, бекон, сосиски, иногда даже почки. За едой они слушали по радио «Доброе утро, Шотландия» — бесконечную пустую болтовню о политике и катастрофах, которую Грэм считал очень важной и нужной, но которая никак не влияла на их жизнь. Наблюдать за парочкой лазоревок, клюющих арахис из кормушки, было бы куда полезнее, чем за тарелкой овсянки проклинать шотландский парламент.

Она переключила радио на Терри Вогана.[68] Воган ей нравился. Зазвонил телефон. Он не переставал верещать с пяти утра, когда Глория только проснулась. Она уже позвонила в больницу и убедилась, что состояние Грэма не изменилось, а со всеми этими людьми, жаждущими узнать, почему Грэм исчез с лица земли посреди рабочего дня и не берет трубку, ей категорически не хотелось разговаривать. Она предоставила им общаться с автоответчиком, это проще, чем врать.

Пока Глория стояла в коридоре, слушая очередное сообщение («Грэм, где тебя черти носят? Я думал, мы сегодня играем в гольф»), в почтовый ящик протиснулись утренние газеты.


Что за человеком надо быть, чтобы откусить голову котенку? Что за человеком надо быть, чтобы зайти в сад за домом совершенно незнакомых людей, взять трехнедельного котенка и откусить ему голову? И не отправиться за это под суд! Глория с отвращением бросила газету на пол.

Какое наказание подошло бы тому (мужчине, естественно), кто откусывает головы трехнедельным котятам? Конечно же, смерть, но ведь не быстрая же и безболезненная? Такого подарка он не заслужил. Глория считала, что наказание должно быть под стать преступлению, око за око, зуб за зуб. Голова за голову. И как же откусить человеку голову? Если не удастся поручить это дело акуле или крокодилу, придется довольствоваться обычным отсечением.

В газете писали, что человек, откусивший голову котенку, находился в состоянии наркотического опьянения. Но это же его не оправдывает! За свою недолгую бытность студенткой Глория однажды выкурила косячок (больше из вежливости, чем из интереса) и в свое время употребила достаточно алкоголя, но она была твердо уверена, что, сколько бы запрещенных веществ ни приняла, ей никогда не захотелось бы откусить голову невинному домашнему питомцу. Корзинка с котятами — Глория представила пушистые комочки с бантиками на шейках, таких раньше изображали на коробках с конфетами. Крошечные, беспомощные. Невинные. Интересно, делают ли еще такие конфеты? Она купила на «Ибэе» чудесную картину — два котенка, корзина, клубки шерсти, бантики — все как положено, — но пока не придумала, куда ее повесить. И конечно же, Грэм обозвал ее «приторной», он больше разбирался в загнанных оленях.

Тот тип ни с того ни с сего завалился без приглашения на барбекю, «семейное барбекю», взял из корзины котенка и откусил ему голову, словно это был леденец на палочке. Неужели съел? Или просто откусил и выплюнул?

Того, кто откусил голову котенку, можно было бы посадить в клетку с тиграми и сказать: «Давай, вперед, откуси-ка вот им головы». Но сажать тигров в клетку — неправильно. У Блейка вроде было про тигров… Или про малиновок?[69]


Билл, садовник, возвестил о своем приходе, громыхая и бряцая инструментами в сарае, — как будто хотел дать понять, что он здесь, но не хотел разговаривать с хозяйкой, фамилия у него была Тиффани, как у основателя ювелирной фирмы. На тридцатую годовщину свадьбы Грэм купил Глории часы от «Тиффани» — на красном кожаном ремешке, с мелкими бриллиантами по контуру циферблата. Вчера она бросила их в пруд с рыбами. Всех рыб в пруду, кроме одной — большого золотого язя, — постепенно пожрала соседская цапля. Глория думала о том, идут ли еще часы, тикают ли себе в зеленом иле на дне пруда, отсчитывая последние дни большой оранжевой рыбины и Грэма.

Глория сварила еще кофе, намазала булочку маслом, включила компьютер. Она умела обращаться с компьютером. Выучилась, еще когда все работали на «амстрадах» — машинах с черно-зелеными экранами и дурным характером. Глория помогала вести бухгалтерию «Жилья от Хэттера». Грэм уже тогда мухлевал с отчетностью, но суммы были относительно невелики. «Жилье от Хэттера» оставалось семейным бизнесом, принадлежавшим Грэму и Глории. Они не размещали свои акции на бирже, никогда не подвергались строгим внешним проверкам. Аудит проводили их же бухгалтеры. Паутина заговора простиралась насколько хватало глаз: бухгалтеры, юристы, секретари, менеджеры по продажам (они же по совместительству любовницы). Глория всегда подписывала все, что бы перед ней ни положили, — векселя, документы, контракты. Она не задавала никаких вопросов, а теперь ее как прорвало. Наивность не равна глупости.

У Глории был маленький симпатичный ноутбук, подключенный к интернету по выделенной линии на кухне, — почему бы и нет, в конце концов именно там она проводит большую часть времени. Грэм никогда не пользовался ее компьютером, всю грязную работу он делал в офисе. Она представляла, как он ходит по порносайтам, пялится на женщин, выделывающихся у себя дома (бог знает в каком уголке мира) перед веб-камерой.

Почта Глории, как правило, состояла — если не считать редких посланий от детей — из предложений увеличить пенис и объявлений об акциях на boots.com. Она бы влезла в ящик Грэма, но не знала пароля. Глория начала биться над ним задолго до вчерашних событий, но сезам не желал открываться. Она перебрала все слова и комбинации, которые пришли ей в голову, включая, кстати, и «сезам». «Кинлох», «Хартфорд», «Бри-крофт», «Хоуптун», «Виллерс» и «Уэверли». Без толку. Это были шесть типовых домов «Жилья от Хэттера»: «Кинлох» — самый дешевый, «Уэверли» — самый дорогой, «Хартфорд» и «Брикрофт» — на двух хозяев. В последние годы Грэм строил куда больше отдельных коттеджей, чем раньше. Люди предпочитают иметь свой собственный дом, пусть и совсем крохотный. «Кинлох» был так мал, что напоминал Глории фигурку из «Монополии».

В следующем месяце Глории исполнится шестьдесят. По радио как-то сказали, что «шестьдесят — это новые сорок». Она в жизни не слышала ничего глупее. Шестьдесят есть шестьдесят, и незачем притворяться, что это не так. Кто обеспечит ее в старости? Для полиции и судей не имеет никакого значения, выживет Грэм или умрет, — «Жилье от Хэттера» будет ликвидировано. И поделом, но неплохо бы перед этим выбить себе небольшую пенсию. Глория представляла себе, что где-то есть большая черная книга, которая хранит все секреты Грэма, все его деньги. Книга Колдуна. Но Грэма об этом уже не спросишь, как и про капитализм.

Она оставила попытки подобрать пароль и проверила свой банковский счет. У них был общий счет, в основном для оплаты хозяйственных расходов. Глория полностью зависела от Грэма, и на осознание этого шокирующего факта у нее ушел не один десяток лет. Вот ты сидишь за барной стойкой, пьешь джин с апельсиновым соком, переживаешь, хороша ли собой, — а через мгновение тебе остается год до бесплатного проездного, и впереди маячат банкротство и публичное унижение. И шестьдесят — все те же шестьдесят, что и раньше.

Хозяйственный счет автоматически пополнялся со счета «Жилья от Хэттера», сколько денег с него ни снимай, столько же возвращалось обратно, то, что убывало за день, прирастало к утру. Словно по волшебству. Ежедневно сливаемые Глорией пятьсот фунтов никто пока не заметил. Это была ее заначка. Все совершенно законно, ведь счет общий, открыт и на ее имя тоже. Пятьсот фунтов в день, каждый день, кроме воскресенья, — по воскресеньям Глория отдыхала, повинуясь голосу своей баптистской совести. Новые законы против отмывания денег не позволяли оперировать крупными суммами, но пять сотен в день, судя по всему, оставались незамеченными как бухгалтерией «Жилья от Хэттера», так и банком. Она полагала, что рано или поздно кто-нибудь да спохватится и забьет тревогу, но к тому времени счета все равно будут заморожены, а Глория — если в мире есть справедливость — будет далеко-далеко со своей добычей в черном мешке. Семьдесят две тысячи фунтов — не ахти какая сумма, чтобы начинать новую жизнь, но лучше, чем ничего, не у всех в мире есть столько.


Глория вывалила вещи Грэма из пакета и разложила на сушильной доске из кленового дерева в комнате для стирки. Туфли, начищенные до лакричного блеска, пиджак, брюки, рубашка «Остин Рид», дорогие шелковые носки, которые кто-то, вероятно медсестра, скатал в клубок, трикотажная майка и трусы из «Маркс и Спенсер» — вид мужниного белья ее особенно удручил — и, наконец, скучный офисный галстук, безвольно свернувшийся на дне пакета унылой змеей.

Странно было видеть его вещи такими, плоскими и двумерными, как будто Грэм вдруг стал невидимкой. Вместо всего этого на нем теперь больничная рубаха, выставляющая напоказ его пообвисшие ягодицы и рокфорные ноги. А скоро вместо рубахи будет саван. Если повезет.

Перед глазами у Глории вдруг встало изуродованное тело брата, завернутое в белые простыни, точно мумия или подарок. Интересно, кому из родителей пришло в голову взять четырнадцатилетнюю девочку в больничный морг посмотреть на мертвого брата, пусть и в аккуратной упаковке.

Джонатан собирался в колледж, получать национальный диплом о высшем образовании,[70] и на лето после школы устроился работать на ткацкую фабрику. В то время в их городке было несколько фабрик, теперь же не осталось ни одной. Некоторые просто снесли, но большинство перестроили в жилые дома или гостиницы, из одной даже сделали картинную галерею, а еще из одной — музей, где бывшие фабричные рабочие демонстрировали публике, каким трудом занимались в прошлом, официально ставшем историей.

За неделю до смерти брат взял Глорию с собой на фабрику. Он гордился, что занимается «настоящим мужским делом». Внутри было вовсе не темно и не наблюдалось ничего сатанинского, как воображала Глория, распевая «Иерусалим»[71] на школьных собраниях. Скорее, фабрика была наполнена светом, а размерами напоминала собор — настоящий гимн производству. В воздухе парили, словно перья, шерстяные ниточки и пушинки. А какой там стоял шум! «Грохот, дребезг, лязг» — потом она написала стихотворение для школьного журнала «в стиле Джерарда Мэнли Хопкинса»,[72] надеясь, что это хоть частично исцелит ее горе, но стихи были скверные («белый воздух, рябой от шерсти») и шли из головы, а не от сердца.

Ходили слухи, что по факту смерти Джонатана откроют уголовное дело — на фабрике нарушались все мыслимые правила техники безопасности и охраны труда, — но дальше разговоров дело не пошло, а у родителей Глории не хватило запала настаивать. Ее сестре (она умерла совсем недавно) тогда было двадцать, она произвела фурор, появившись на баптистских похоронах брата в джинсах и черной водолазке. Глорию восхитил этот жест.

Кроме того раза, Глория только однажды была в храме индустриализации, когда ездила с классом в Йорк на кондитерскую фабрику «Раунтриз». Раскрыв рты от восторга, они глазели, как в баках, похожих на медные бетономешалки, крутятся драже «Смартиз», а в упаковочном цехе женщины перевязывают ленточками коробки шоколадных конфет с (ага) нарисованными на них котятами. В конце экскурсии каждому вручили по пакету с разнобойной некондицией, и Глория вернулась домой, триумфально размахивая дюжиной «кит-катов», покалеченных станком, как Джонатан.

Она достала из кармана Грэмова пиджака его телефон. Что там сказала Мэгги Лауден вчера вечером? «Дело сделано, конец? Ты избавился от Глории? Избавился от старой кошелки?» Так вот кто она теперь — старая кошелка? Мэгги Лауден хорошо за сорок, она сама будет старой кошелкой, не успеет и глазом моргнуть.

В телефоне сел аккумулятор (прямо как у его владельца). Костюм не помешало бы отправить в химчистку, но к чему эти хлопоты? Если Грэм умрет, все его костюмы, кроме того, в котором его положат в гроб, отправятся в «Оксфам»[73] на Морнингсайд-роуд. Вот этот вполне подойдет, надо только немного пройтись щеткой и погладить, зачем сдавать в химчистку то, чему все равно гнить в земле?

Она подключила телефон Грэма к зарядному устройству на кухне и сосредоточенно набрала сообщение для Мэгги Лауден: «В тёрсо поговорим завтра г» — едва ли Грэм утрудил бы себя запятыми и заглавными буквами. Потом стерла и написала: «Прости дорогая в тёрсо поговорим завтра г» — и исправила еще раз: «Прости дорогая в тёрсо тут плохо ловит не звони поговорим завтра г».

Что особенно запомнилось Глории, так это то, что в Йорке пахло шоколадом, а в ее родном городе — сажей. Конечно, в «Раунтриз» больше не проводят экскурсии, фабрику купил какой-то транснациональный конгломерат, закрывший ворота и спрятавшийся от посторонних глаз. Теперь, после смерти сестры, только Глория помнила брата. Невероятно, насколько быстро стирается память о человеке. Смерть непобедима.

Она достала из-под раковины пакет с птичьим кормом и насыпала его в миску. Выйдя в сад, она принялась раскидывать зерно по газону и, приманив на свою лужайку птиц со всего Эдинбурга, на краткий миг ощутила себя праведницей.

23

Луиза бесстрастно оглядела лежащий на столе труп. Приходя на вскрытие, она всегда оставляла эмоции за дверью. Во всех этих шоу по ящику полиция и судмедэксперты любят распинаться, что труп — это, мол, не просто тело, а человек. Патологоанатомы вечно разговаривают с покойниками, как с живыми («Кто же это тебя так, милая?»), словно жертва вдруг подскочит и назовет имя и адрес убийцы. Мертвые мертвы, они больше не люди, а только останки навсегда покинувшего этот мир человека. Останки. Она подумала о матери и полезла за «Тик-таком».

В морге было полно завсегдатаев: фотограф, лаборанты, судмедэксперты, двое патологоанатомов — Ноев ковчег спецов по аутопсии. Джим Такер стоял в сторонке — Луиза знала, что его мутит на вскрытиях. Он увидел ее и удивленно нахмурился. Она показала большими пальцами вниз, и он произнес одними губами: «Блин».

Тут ее заметил и Экройд, патологоанатом.

— Ты пропустила столько интересного: желудок, легкие, печень, — сообщил он. Экройд был немного придурок.

Второй, «запасной» патологоанатом приветствовал Луизу кивком и улыбкой. Она его раньше не видела. Только самые заурядные вскрытия проводит один врач, как правило, для освидетельствования требуется два специалиста. Один главный, один в резерве.

— Нил Снедден, — представился он, одарив ее очередной улыбкой.

Можно подумать, они на вечеринке. Он что, с ней флиртует? Над трупом? Мило.

— Вы пришли из-за нее? — спросил он, кивая на женщину на столе.

— Нет, мне нужно переговорить с Джимом — с сержантом Такером.

Вид у мертвой девушки был нездоровый, не просто мертвый, а именно болезненный. Экройд взвесил на ладони ее сердце. Ассистентка (вроде бы ее звали Хедер) ждала рядом, держа наготове, как бейсбольную перчатку, металлический поддон, точно патологоанатом мог в любой момент метнуть в нее органом-другим. Когда сердце было опущено — а не брошено — в лоток, Хедер унесла его и взвесила, как будто собиралась печь из него торт.

Луиза дотронулась тыльной стороной кисти до неподвижной руки девушки. Теплая плоть к холодной. Живое к мертвому. Она на секунду вспомнила мать в похоронной конторе, ее лицо, напоминавшее застывший воск, — лицо Злой Ведьмы Запада. Джим Такер вопросительно поднял бровь, и она жестом позвала его подойти.

Одежда мертвой женщины лежала на скамье; скоро все вещи рассуют по пакетам и отправят экспертам на Хауденхолл-роуд. Лифчик и трусики были с ярлычками «Маталан», но разномастные. Вот почему нужно носить комплекты, напомнила себе Луиза, не на случай незапланированного секса, а на такой вот случай. А не то окажешься на разделочном столе — и все увидят, что ты покупала белье в дешевых магазинах, да еще и не умела сочетать низ с верхом.

— Проститутка, нашли в подворотне на Коберг-стрит. Передозировка. В отделе нравов ее знают, — сказал Джим Такер. — Что случилось? — спросил он, понизив голос.

— Крайтон отклонил иск из-за формальности. Свидетель не явился.

— Ты шутишь? Он мог бы отложить слушание, попросить нас найти свидетеля.

— Мы подадим апелляцию, — сказала Луиза. — Все будет тип-топ.

— Жопа.

— Знаю. — Ее внимание привлекла стопка карточек в чашке Петри на скамейке с одеждой. — Что это?

— Нашли у нее в кармане. Визитки девицы по вызову.

Бледно-розовые, с черными буквами. «Услуги». Номер мобильного телефона. Все, как описывал Джексон Броуди.

— Мы подумали, может, она из какого-нибудь агентства. По номеру ничего выяснить не удалось.

— У нее визитка эскорт-агентства, ты считаешь, она могла работать на улице?

— Она наркоманка, думаю, ей не особо важно было где — в отеле или в подворотне.

Луиза была с этим категорически не согласна. Если бы она продавала себя, то предпочла бы делать это в тепле и комфорте, зная, что кому-то известно, где она находится.

— Я сама ищу эти «Услуги», пока все глухо.

— Меня это касается? — спросил Джим Такер.

— Да вроде нет. Пропала девушка, но я не вполне уверена, что она вообще существовала.

— А, этот твой так называемый труп. Слышал, ты вчера гоняла все службы, и без толку. Ее не нашли?

— Пока нет.

— Что нового про труп в Мёрчистоне? — гаркнул Экройд.

— Понятия не имею, — сказала Луиза. — Это Южный округ, не мой участок.

— Я живу в Мёрчистоне, — ворчливо заметил Экройд.

— Считай, райончик уже не такой престижный, Том, — рассмеялся Нил Снедден и подмигнул Луизе.

Она спросила себя, смогла бы она заняться сексом с тем, кто юморит перед лицом смерти. Наверное, зависит от того, насколько он хорош собой. Снедден к красавцам не относился.

Экройд взял маленькую электропилу и принялся срезать девушке макушку, словно это была не голова, а вареное яйцо.

— Смотри внимательно, — сказал он позеленевшему Джиму Такеру, — это единственная возможность увидеть, что творится у женщины в голове.


Увидев утром Джексона Броуди, выходящего из здания суда, она вздрогнула. Сердце-предатель получило порцию адреналина.

Интересно, каким был Джексон в четырнадцать лет? У него уже тогда были все его достоинства (и недостатки), можно ли было уже тогда увидеть в мальчишке мужчину? Можно ли увидеть в мужчине мальчишку?

Розовые визитки существуют. Доказательство лежало у Луизы в кармане — она стянула верхнюю карточку из стопки, пока все смотрели коронный номер Экройда. Да, это кража улики, но в самом деле визиток же много. Одной больше, одной меньше — какая разница? Нет, правда?

Она позвонила Джеффу Леннону, сержанту из своего участка, который знал все обо всем. Одной ногой на пенсии, лицо как у черепахи, память как у слона. Из-за больного колена Леннон коротал последние дни на службе, занимаясь ненавистной бумажной работой, и радовался любой возможности отвлечься.

— Сделаешь мне одолжение?

— Если хорошо попросишь.

— Хорошо прошу. Ты не мог бы узнать о происшествии с агрессивным поведением на дороге вчера в Старом городе? Нападавший скрылся. Проверь, записал ли кто-нибудь номер машины.

Джексон говорил о «десятках свидетелей», однако через несколько минут Джефф перезвонил и сообщил, что номера никто не запомнил, но «машина вроде как была голубая».

— Хм, у меня хорошие новости, — сказала она. — Действительно голубая, более того, это «хонда-сивик», и я могу узнать номер. У меня есть свидетель.

Она назвала его Джексоном. Будто нарушила профессиональную этику. Хотя что такого в обращении по имени?

— Джефф? Еще одну услугу девушке? Узнай мне адрес Теренса Смита, он был сегодня утром в суде.


У Джима Такера было тело девушки с визиткой «Услуг». У Джексона Броуди было тело девушки с визиткой «Услуг». Девушка Джима определенно была проституткой, поэтому очень вероятно, что девушка Джексона тоже была проституткой. До Луизы дошло, что она думает о Джиме Такере и Джексоне Броуди как о равных. Напиши десять раз: «Джексон Броуди — не детектив». Он свидетель. И возможно, подозреваемый, пусть даже только в том, что отнял у полиции время. И его оштрафовали за нападение, хотя он и заявляет, что невиновен. Луиза, давай повторим: он — свидетель, подозреваемый и преступник.

24

Ничто так не разжигает аппетит, как ночь в тюремной камере. Джексон умирал от голода, но, пошарив по кухонным шкафам, из съестного обнаружил только растворимую подливку в порошке и чайные пакетики, разившие травами и средством от насекомых. Вот чем надо заняться — найти супермаркет, а еще лучше — хорошую кулинарию, запастись продуктами и приготовить настоящий ужин. Кулинарный репертуар Джексона состоял из пяти блюд, которые он готовил очень неплохо, — что было на пять блюд больше, чем могла приготовить Джулия.

Он представил рынок рядом со своим домом во Франции: изобилие помидоров, базилика, сыров, инжира и больших, сочных французских персиков, таких спелых, что вот-вот лопнут. Неудивительно, что северяне — унылые страдальцы, они тысячи лет жевали один хлеб да кашу на воде.

Джулия, похоже, вчера весь день ничего не ела, зато выпила в обед с Ричардом Моутом. Впрочем, поглядев на Моута вживую, Джексон перестал опасаться соперничества — Джулия не могла увлечься такой бездарью. Этот тип просто умер на сцене.

К чайнику притулилась записка от Джулии. Размашистым почерком в ней было написано: «Увидимся, люблю, Дж.» — и всего один «поцелуй», никаких тебе восклицательных знаков, а она обычно лепила их в огромных количествах, считая, что так «дружелюбнее». Джексону в восклицательных знаках виделась некоторая экзальтация, но теперь, когда их не было вовсе, ему их не хватало. Он придирается, из «Увидимся, люблю, Дж.» ничего не выжмешь. Или все-таки?.. Отсутствие восклицательных знаков, недостаток «поцелуев», инициалы вместо имени, ни времени, ни места встречи — где и когда «увидимся»?

У нее был запланирован прогон (вроде как) — точно, она говорила, что Тобиас дает им «указания». Значит, вечером она свободна. Можно приготовить пенне с песто, хороший салат и купить клубники, нет, Джулия предпочитает малину. И горгонзолы — она ее любит; сам Джексон этот сыр терпеть не мог. Бутылку шампанского. Или шампанское — чересчур празднично? Не подчеркнет ли оно, что им, в общем-то, нечего праздновать? Когда это он начал так много думать?

Джексон принял душ, побрился, переоделся в чистое. Новым человеком он себя не почувствовал, но все же выглядел теперь намного лучше, чем тот потрепанный преступник, который утром предстал перед судьей. Ботинки со вчерашнего дня так и не высохли, но ничего не поделаешь, бывало и хуже. Зато хоть лицо целое, и на том спасибо. Неплохо бы руку перевязать — из чисто эстетических соображений, — но синяки лучше не сдавливать. В армии Джексона научили оказывать первую помощь, так что в простых травмах он разбирался. Он несколько раз сжал и разжал пальцы — боль дикая, но подвижность не нарушена. Перелом бы уже дал о себе знать.

По крайней мере, синяки — неоспоримое доказательство драки с Хондой. А вот девушка из моря не оставила в его жизни никаких следов. Он уже и сам сомневался: может, все, что случилось в Крэмонде, и впрямь была галлюцинация. Может, ему хотелось, чтобы произошло что-нибудь интересное, вот он и выдумал эту историю. Мало ли на какие фокусы способен мозг. Но нет, он прикасался к ее бледной коже, смотрел в ее незрячие глаза цвета морской волны. Нужно верить в правдивость собственных ощущений. Девушка была на самом деле, она мертва, и она должна найтись.


Заправившись кофе и плотно позавтракав в «Тосте» за углом, Джексон двинулся в город пешком через «Мидоуз».

В парке было полно народу, и все как один бездельничали. А на работу им что, не надо? Японские барабанщики, группа немолодых людей (шотландцев, судя по выговору), занимающаяся тайцзи, — Джексон не понимал тайцзи: по телевизору, в исполнении китайцев, еще ничего, но в Шотландии эти экзерсисы смотрятся, прямо скажем, тупо. Несколько человек, одетых, как статисты из «Храброго сердца»,[74] развалились на траве — хорошо, что Уильям Уоллес их не видел. Похоже, историческая реконструкция. Прошлым летом Джулия участвовала в таком мероприятии, пару недель исполняла роль Нелл Гвин[75] в одном из объектов Национального фонда («за гроши и апельсины»). Джулия «сдавала себя за почасовую плату» (ее слова), соглашаясь на любую работу — от прислужницы на банкетах до ведущей бинго. Она заявляла, что любая работа — актерство, не важно, проститутка ты или продавщица, ты всегда играешь роль.

— Как насчет того времени, когда ты просто Джулия? — спросил он.

— А вот это — самое грандиозное шоу, милый.

По пути он выпил еще кофе, купил в киоске, который когда-то был синей полицейской будкой, — в Тардисе.[76] Мир — странное место, подумал Джексон. О да.

Казалось, в Эдинбурге никто не работает, все проводят время играючи. И так много молодежи вокруг, никого старше двадцати пяти, все такие беззаботные и беспечные, жутко раздражает. Хотелось подойти и сообщить им, что золотая пора скоро кончится, что жизнь начнет разочаровывать их на каждом шагу и постирает с их лиц улыбки. Это горькое чувство встревожило Джексона, прямо желчная зависть какая-то. И то было не его чувство — отцовское. Едва ли сам Джексон имел право на горечь, основные тяготы его жизни заключались в нарезании кругов в бирюзовом бассейне.

Тропинку загородил парень в идиотском шутовском колпаке. Он жонглировал тремя апельсинами, словно Джексон наколдовал его, подумав о Нелл Гвин. Фигуристая, грудастая Джулия, со своей страстью к флирту, как нельзя лучше подходила на эту роль. Она прислала ему фотографию в костюме: ее выпрыгивающие из тугого корсета груди, круглые, как апельсины, только намного крупнее, подставлялись камере самым провокационным образом. Интересно, кто ее снимал? «Что ты делаешь, когда играешь Нелл Гвин?» — спросил он, и Джулия тут же выдала с деревенским говором, то ли девонширским, то ли сомерсетским: «Апельсинчики, купите апельсинчики!»

— На самом деле Нелл Гвин была не торговкой апельсинами, она была настоящей актрисой.

— Прямо как ты, — сказал Джексон.

Возможно, это прозвучало саркастичнее, чем было задумано. Или именно так саркастично, как было задумано. Из Джулии вышла бы прекрасная любовница короля — вообще прекрасная любовница. И ужасная жена. В глубине души он это знал, и от этого было еще хуже.

Подавив желание спихнуть жонглера с тропинки, Джексон недовольно зыркнул на него и выдал язвительное «прошу прощения». Ему ничего не стоило обойти парня по траве, как все остальные, но это было делом принципа. Тропинки — для того чтобы ходить, а не для того, чтобы всякие идиоты в колпаках на них жонглировали.

Паренек молча сдвинулся в сторону, не отрывая взгляда от апельсинов. Проходя мимо, Джексон врезался в него, задев за локоть, и апельсины раскатились по траве во все стороны.

— Извини, не хотел, — сказал Джексон, но не смог скрыть довольную ухмылку.

— Придурок, — пробормотал парень себе под нос.

Джексон круто развернулся и пошел обратно.

— Что ты сказал? — угрожающе спросил он, приблизившись к парню почти вплотную.

В крови пульсировал адреналин, голосок в голове подзуживал: «Давай, давай». И тут накатили неприятные воспоминания о прошлой ночи, Джексон увидел перед собой уродливую, глумливую физиономию Теренса Смита.

Парень отшатнулся и заныл:

— Ничего, друг. Я ничего не говорил.

Вид у него был угрюмый и перепуганный. Джексон понял, что мальчишке лет шестнадцать-семнадцать, не больше, совсем еще ребенок (хотя сам он в этом возрасте пошел в армию, мальчик-солдат, считавший себя настоящим мужчиной). Он вспомнил, как Теренс Смит вылез из машины, яростно размахивая бейсбольной битой. Вот что значит агрессия на дороге. Агрессия на тропе. Джексон рассмеялся, грубо и неожиданно. Жонглер вздрогнул. Стушевавшись, Джексон подобрал апельсины и сунул ему в руки. Парень взял их с опаской, точно это были ручные гранаты.

— Извини, — сказал Джексон и быстро пошел прочь, чтобы избавить его от дальнейшего унижения.

Ублюдок, думал Джексон, какой же ты сраный ублюдок. Он превращался в собственного врага — наихудший вариант самого себя.

25

Мартин заправился на станции техобслуживания на Лит-уок. К своему большому облегчению, он обнаружил, что машина терпеливо дожидалась его на стоянке «Сент-Джеймса» — как послушная лошадка в загоне (его перевозбужденный мозг выделывал ужасные метафорические сальто). С полчаса Мартин разыскивал ее, руководствуясь не слишком точными указаниями Ричарда Моута: «Твоя машина перед „Макбетом“ на Лит-уок, привет, Р.» — вот что было накарябано на вчерашнем конверте с билетом. Лобовое стекло оказалось заклеено штрафами за парковку.

У соседней бензоколонки стояла «тойота», маленький мальчик на заднем сиденье строил Мартину жуткие, слабоумные рожи. Он подумал, что ребенок, наверное, умственно отсталый. Мать отошла расплатиться за бензин, и Мартин спросил себя, осмелился бы он оставить ребенка одного в машине. Если машину закрыть, случись пожар (бензин же вокруг), ребенок сгорит заживо. Если же ее не закрывать, ребенка могут похитить или он может вылезти из машины, выбежать на дорогу и попасть под грузовик. Одно из преимуществ отсутствия собственных детей — ему не нужно принимать жизненно важных решений на их счет.

Если женщина не может найти партнера, она всегда вольна обратиться в банк спермы, а мужчине что делать? Он подумал, что, кроме покупки жены, можно заплатить какой-нибудь женщине за то, что она выносит твоего ребенка, но это все равно коммерческая сделка, как потом объяснить все ребенку, когда он спросит, где мама? Наверное, можно солгать, но ложь никогда не остается безнаказанной, даже если обманываешь только самого себя.

Может, и впрямь следовало постричься в монахи, тогда у него по крайней мере была бы какая-то общественная жизнь. Брат Мартин. Он заведовал бы монастырским лазаретом, бродил по обнесенному стеной огороду, ухаживая за целебными растениями. Негромко жужжат пчелы, вдалеке звонит колокол, теплый воздух напоен запахом лаванды и розмарина. Из часовни доносится успокаивающий душу хорал, или григорианское пение — это одно и то же, а если нет, в чем разница? Простая еда в трапезной, хлеб и суп, сладкие яблоки и сливы из монастырского сада. По пятницам жирный карп из рыбного садка. Когда зимой он спешит через монастырские аркады на собрание капитула, его дыхание белыми облачками повисает в морозном воздухе. Такой была монастырская жизнь до Реформации, верно? Другое время, другое место, скорее сплав романов о Кадфаэле[77] и «Кануна святой Агнесы»,[78] нежели историческая реальность. Кроме того, «исторической реальности» не существует, реальность длится одну наносекунду, прямо сейчас, это даже не вдох, а один лишь атом вдоха, кратчайший миг. Нет ни «до», ни «после». Все висят на тонкой ниточке, цепляясь за нее ногтями.

Его безымянная воображаемая жена, женщина, которая досталась ему даром (хотя цена ее выше жемчугов[79]), жила с ним в чудесной деревушке, откуда можно было за час добраться до Лондона. Дом у них был совсем простой, со стропилами и прелестным садом и очень напоминал домик миссис Минивер. Мартин недавно посмотрел продолжение «Миссис Минивер» — «Историю Минивер»[80] — рано утром по Ти-си-эм и до сих пор кипел от негодования из-за совершенно бессмысленного убийства бедняжки Грир Гарсон — словно в послевоенном мире ей не было никакого применения. Так оно, конечно, и есть, но не в этом суть. И она даже не боролась с безымянной (рак, понятное дело) болезнью, заботилась только о том, как бы никого не обременить своей смертью. Никаких тебе приступов, рвоты, крови и гноя, никаких расшвырянных по гостиной мозгов, никакого гнева, что гаснет свет земной,[81] — она просто поцеловала мужа на ночь, поднялась наверх и закрыла за собой дверь спальни. Смерть совсем не такая. Смерть случается, когда ждешь меньше всего. Это уличная ссора, это сумасшедшая русская девушка, открывающая рот, чтобы закричать. Любая мелочь.

Его благородная жена из послевоенной поры умела, прямо как Минивер, чинить одежду и довольствоваться малым, она знала, как разгладить нахмуренные брови и поднять упавший дух, она пережила трагедию, но не сдалась. От нее пахло ландышами.

Обычно это была ранняя весна. Чистое, нежно-голубое небо, резкий ветер, в саду ростки нарциссов пробиваются из-под земли. И почти всегда — воскресное утро (возможно, последствие выходных в интернате). В кухне на старинной кремовой плите «Ara» шкварчала баранья нога (при создании этой фантазии ни одно животное не пострадало). Мартин уже нарезал мяту, выращенную в собственном саду. Они усаживались в гостиной в кресла, обитые «земляничным воришкой» Уильяма Морриса,[82] и выпивали по рюмочке шерри под пластинку с «Вариациями Гольдберга».[83] Эта женщина без имени самым гармоничным образом разделяла все его вкусы в музыке, поэзии, драме. Покончив с бараниной (с подливкой, горошком и жареной картошкой), они принимались за домашний пирог с заварным кремом — бледно-желтый и усыпанный веснушками мускатного ореха. Потом все вместе мыли посуду в фарфоровой раковине. Она моет, он вытирает, Питер/Дэвид убирает в шкаф («Половники клади в другой ящик, милый»). А потом они стряхивали крошки со скатерти и отправлялись на прогулку, шлепая по лужам. Смеясь. У них была собака, дружелюбный жизнерадостный терьер. Лучший друг мальчика. Вернувшись домой, раскрасневшиеся и бодрые, они пили чай с вкуснейшим домашним печеньем из жестяной банки.

Вечером они делали сэндвичи с холодной бараниной и все вместе складывали головоломку или слушали радио, а после того как Питер/Дэвид укладывался спать, читали или играли дуэтом, она на пианино, он на гобое. К своему бесконечному сожалению, Мартин никогда не учился музыке, но в воображаемом мире он играл превосходно и с вдохновением. Она много вязала — свитеры с норвежским узором для Питера/Дэвида и похожие на женские кофты кардиганы для Мартина. Зимой они сидели у гудящего камина, который топили углем, и иногда Мартин поджаривал на длинной медной вилке сдобные лепешки или кексы. Ему нравилось читать ей вслух стихи, в основном классику.

Потом, конечно же, им самим было пора спать. Мартин заводил часы, проверял, заперта ли дверь, и ждал, пока жена совершит вечерний туалет в холодной, сыроватой ванной. Рано или поздно в доме сделают ремонт, установят новую сантехнику, кухню, электрическую плиту и центральное отопление, но пока он сохранял отчетливый привкус нужды сообразно своему времени и месту в истории британского общества. Затем Мартин поднимался наверх (по узкой сосновой лестнице с ковром и латунными держателями), в спальню, где его ждала она в ночной рубашке с цветочками. Она сидела в кровати из красного дерева, сделанной в прошлом веке, и читала книгу в уютном свете лампы с пергаментным абажуром. «Марти, иди в постель».

Нет, все не так, она никогда не называла его Марти. Нет, нет, нет. Она называла его Мартином, заурядным именем заурядного человека, которого никто никогда не помнил.

Мать мальчика из «тойоты» выбежала из магазина при заправке с чипсами, кока-колой и шоколадными батончиками в руках. Она недобро зыркнула на Мартина (непонятно, с какой стати), вручила добычу мальчику на заднем сиденье и рванула прочь в облаке выхлопных газов. Мальчик повернулся к Мартину и прижал к стеклу средний палец.

Только войдя в магазин, чтобы расплатиться, он вспомнил, что у него нет бумажника.


Остановившись перед своим домом, Мартин обнаружил, что подъездная аллея ограждена полицейской лентой и охраняется констеблем. Пожар или ограбление? Или он сам неумышленно совершил какое-нибудь преступление — вполне может быть, за те несколько часов отключки в «Четырех кланах». Или его наконец вычислил Интерпол и теперь его арестуют и выдадут России?

— Офицер, здесь что-нибудь случилось?

Так вообще говорят — «офицер» — или только в американских фильмах? Мартин все еще плавал в жутком дурмане.

— Кое-что случилось, сэр, — ответил полицейский. — Боюсь, в дом вам нельзя.

Мартин вдруг вспомнил, что сегодня среда.

— Сегодня среда. — Он не собирался говорить это вслух, вот идиот.

— Да, сэр, верно.

— По средам приходят уборщицы. Из «Услуг» — так называется агентство. Что-то случилось с уборщицей?

Мартин только мельком видел одну или двух женщин в розовом, которые убирали у него дома. Ему не нравилось присутствовать при том, как горничные делают за него грязную работу, и он всегда старался ускользнуть до их прихода.

Неужели горничную ударило током, потому что у него что-то не в порядке с проводкой? Или она поскользнулась на натертом полу, запнулась за складку на ковре, упала с лестницы и сломала шею?

— Кто-то из уборщиц умер?

Констебль пробормотал что-то в закрепленную на плече рацию и обратился к Мартину:

— Могу я узнать ваше имя, сэр?

— Мартин, Мартин Кэннинг. Я здесь живу, — добавил он, подумав, что, возможно, с этого нужно было начать.

— У вас есть какой-нибудь документ, сэр?

— Нет, — ответил Мартин, — вчера ночью у меня украли бумажник.

Даже ему самому это показалось неубедительным.

— Вы заявили о краже, сэр?

— Еще нет.

На Лит-уок он вывернул карманы и наскреб четыре фунта семьдесят один пенс. Он предложил написать расписку на остальную сумму, но предложение было встречено хохотом. Мартин верил, что каждого нужно считать честным человеком, пока не доказано обратное (благодаря этой позиции его частенько надували), и его весьма задело, что никто не удостоил его такого же отношения. В конце концов, единственное, что он смог придумать, — это позвонить своему агенту Мелани и попросить ее расплатиться своей кредиткой.

Полицейский, охранявший вход в дом, смерил Мартина долгим пристальным взглядом и снова пробормотал что-то в рацию.

Мимо плелась старушка с таким же старым на вид лабрадором. Мартин узнал собаку, с хозяйкой он знаком не был. У его калитки собака со старушкой затоптались на месте. Мартин вдруг заметил, что через дорогу уже собралась небольшая толпа — соседи, прохожие, пара рабочих, у которых был перерыв на обед, — все глазели на его дом. На мгновение он вспомнил вчерашних зрителей кровавого уличного представления Пола Брэдли.

Хозяйка лабрадора тронула Мартина за рукав, будто давнишняя знакомая.

— Ужасно, правда? — сказала она. — Кто бы мог подумать, здесь всегда так тихо.

Мартин потрепал собаку за побитую молью холку. Пес стоял неподвижно, только подрагивающий хвост выдавал, что он доволен. Лабрадор напомнил Мартину игрушечных собак на колесиках, которых таскают за собой дети. У них с Кристофером была такая, вроде терьера. Однажды отец споткнулся об нее и пришел в такую ярость, что схватил пластмассовую зверюшку за рукоятку и вышвырнул в окно гостиной. Такое поведение у них дома считалось нормальным. Не дома, а «на домашнем фронте», как говорил отец. Это была генеральная репетиция вышвыривания живой собаки, дворняжки, в окно гостиной семейной казармы в Германии. Игрушечная собака выжила, живая — нет. Мартин вспомнил, как вчера швырнул свой ноутбук, — неужели он получил скрытое удовольствие от этого приступа агрессии? Неужели, боже упаси, в нем есть что-то от отца?

— Подумать только, никто ничего не слышал, — сказала старушка с лабрадором.

— Не слышал чего? Что случилось? — спросил у нее Мартин, косясь на полицейского и думая, что, может быть, об этом нельзя спрашивать, что это большая тайна, знать которую ему не положено.

Может, выяснилось, что Ричард Моут — террорист, хотя это вряд ли, учитывая, что ему до лампочки все, что не имеет отношения к Ричарду Моуту. Ричард! Что-то случилось с Ричардом?

— Ричард Моут, — сказал он полицейскому, — комик, он у меня гостит, с ним что-то случилось?

Констебль нахмурился и снова заговорил по рации, на этот раз быстрее, а потом обратился к старушке с лабрадором:

— Боюсь, мне придется попросить вас уйти, мадам.

Вместо того чтобы уйти, старуха придвинулась ближе к Мартину и заговорщически прошептала:

— Алекс Блейк, писатель-детективщик, его убили.

— Алекс Блейк — это я, — сказал Мартин.

— Я думал, вы Мартин Кэннинг, сэр? — возразил полицейский.

— Правильно, — сказал Мартин, но вышло не слишком убедительно.


Серьезного вида мужчина представился Мартину как «суперинтендант Роберт Кэмбл» и прошелся с ним по всему дому, точно риелтор, отчаявшийся сбыть с рук неудачный объект недвижимости. Мартину дали что-то вроде бумажных шапочек для душа и велели надеть поверх обуви («На месте преступления еще работают, сэр»), а суперинтендант Кэмбл сказал почти шепотом: «Ступайте легко, сэр», — словно собрался цитировать Йейтса.[84]

Среди руин гостиной Мартин заметил пару криминалистов — обычные спецы, занятые своим делом, ничего общего с красавцами и пижонами из «CSI: Место преступления». В его романах криминалистов не было и в помине, преступления раскрывались благодаря интуиции, совпадениям и внезапным догадкам. Иногда Нина Райли прибегала к совету старого дядюшкиного друга, самозваного «криминолога на пенсии». «Ах, дорогой мой Сэмюэл, что бы бедная девушка делала без помощи вашего блестящего ума?» Мартин понятия не имел, что еще за «криминолог», главное — он восполнял пробелы в образовании Нины Райли.

Кстати, криминолог жил в Эдинбурге, и Нина только что нанесла ему визит в его доме рядом с Ботаническим садом. Сейчас она находилась на сто пятидесятой странице, по пути обратно на Черный остров, и висела на мосту через Форт, пока у нее над головой «грохотал, как дракон», поезд Эдинбург — Данди. Драконы грохочут? «Да, Берти, попали мы в переделку. Слава богу, это был не экспресс Кингз-Кросс — Инвернесс, вот что я тебе скажу!» Из гостиной несло мертвечиной. Ричард все еще там? Мартина передернуло, и он почувствовал, что у него дрожит левая рука. Нет-нет, суперинтендант Кэмбл уверил его, что тело уже увезли в полицейский морг. Дом был отравлен мертвым Ричардом Моутом так же, как прежде был отравлен живым. Он напомнил себе, что реальности не существует, что есть только наносекунда, атом вдоха. Вдоха, воняющего мясной лавкой. Мартин обрадовался, что ничего не ел ни на завтрак, ни на обед.

— Как он умер? — Хочет ли он это знать?

— Мы еще не получили результатов вскрытия, мистер Кэннинг.

Мартин ждал подходящего момента, чтобы сказать: «Я эту ночь провел в отеле, где человек с пистолетом накачал меня наркотиками», но Кэмбл все спрашивал его, «не пропало ли чего в доме». Мартину на ум пришли только часы, но они пропали еще позавчера.

— «Ролекс», — сказал он, и следователь поднял бровь:

— Восемнадцатикаратный «Яхт-мастер»? Как тот, что был на руке у мистера Моута?

— На нем были мои часы? Вы считаете, что Ричарда убил грабитель? Кто-то залез в дом, думая, что никого нет, — (потому что я провел ночь в отеле, где человек с пистолетом накачал меня наркотиками), — а Ричард спустился вниз и застал его врасплох? — Мартин слышал себя со стороны — прямо ведущий криминальных новостей. Он хотел остановиться, но не мог. — Он спугнул грабителя?

— Судя по всему, убийство непредумышленное, — уклончиво сказал Кэмбл. — Возможно, застигнутый врасплох грабитель, как вы и сказали, но мы не торопимся с выводами. Кроме того, взлома не было. Мистер Моут либо открыл убийце дверь, либо привел его с собой. По оценке экспертов, он умер где-то между четырьмя и семью утра.

На лестнице их обогнала женщина в полицейской форме. В доме было полно чужих людей. Мартин сам чувствовал себя здесь чужим. Женщина несла большую пластмассовую коробку, похожую на хлебницу, держа ее как можно дальше от себя, словно внутри было что-то опасное или очень хрупкое.

— Разминуться на лестнице, — заявила она своему начальнику, — плохая примета. — И добавила, смеясь и качая головой: — А внизу полно битых зеркал.

Кэмбл неодобрительно нахмурился.

— Мы не нашли орудия убийства, — сказал он Мартину. — Нам нужно знать, не пропало ли из дома чего-то такого, чем могли убить мистера Моута.

«Орудие убийства» — в его милом мёрчистонском доме это звучало нелепо. Это были слова из лексикона Нины Райли. «Итак, Берти, лэрда убили сосулькой с навеса над голубятней. Преступник просто швырнул ее в печь, вот почему полиция так и не нашла орудия убийства». Мартин подозревал, что позаимствовал этот сюжетный ход у Агаты Кристи. Ну так ведь нет ничего нового под солнцем.

— Нельзя исключать вероятность того, что у убийцы был личный мотив, Мартин.

Мартин не заметил, в какой момент превратился из «сэра» в «Мартина».

— Вы хотите сказать, что кто-то пришел сюда специально, чтобы убить Ричарда? — спросил он.

Мартина это не удивило бы, Ричард вполне мог вызвать подобное желание.

— Ну и это тоже, — замялся Кэмбл, — но я имел в виду вас. Мартин, у вас есть враги? Может, кто-то хочет вас убить?

Зловещая аура проклятия, сродни ашеровскому, в один миг накрыла дом мокрым саваном. По комнатам расползлась смерть. У Мартина страшно разболелась голова. Смерть нашла его. Пусть она и не забрала его с собой, но она нашла его. И собиралась потребовать воздаяния.


Роберт Кэмбл проводил Мартина в «комнату его друга. Мартину хотелось сказать: «Он не был мне другом», но, учитывая случившееся, это прозвучало бы жестоко и бессердечно.

Мартин не заходил в эту комнату с того дня, как впервые показал ее Ричарду со словами: «Если что-нибудь понадобится — не стесняйся, говори». Тогда это была «комната для гостей» со стенами, обитыми бело-голубой тканью туаль-де-жуи, с кремовым ковром на полу и аккуратной пирамидой из белых полотенец на французской кровати с изогнутой спинкой — пирамиду венчал кусок ландышевого мыла «Крэбтри и Ивлин». («Мартин, ты всегда такой аккуратист?» — хохотнул Ричард, увидев все это. «Да», — ответил Мартин.)

Теперь комната для гостей напоминала ночлежку. Судя по вони, Ричард таскал домой фастфуд — и впрямь, под кроватью оказалась коробка из-под пиццы, в которой еще оставался кусок холодной пеперони, и контейнер из фольги, вероятно с китайской едой, а также тарелки и блюдца, полные окурков. Пол был усеян скомканными грязными носками, трусами, использованными салфетками (бог знает, что он ими вытирал), всевозможными бумажками, покрытыми каракулями, и порножурналами.

— Чистюлей он не был, — сказал Мартин.

— Как вы думаете, здесь чего-нибудь не хватает?

— Извините, мне трудно сказать.

Здесь не хватало Ричарда Моута, но это было очевидно без слов.

Констебль рылся в полиэтиленовом пакете, набитом корреспонденцией.

— Сэр? — Он передал Роберту Кэмблу письмо, осторожно держа его за уголок рукой в перчатке.

Кэмбл пробежал его глазами, нахмурился и спросил у Мартина:

— Мистеру Моуту кто-нибудь желал зла?

— Ну, он получал много писем от поклонников.

— Писем от поклонников? Каких, например?

— «Ричард Моут, ты — ублюдочный ублюдок». В таком роде.

— И это была правда?

— Да.


— Я могу поинтересоваться, где вы провели ночь, Мартин? — спросил Кэмбл.

На его добродушном широком лице не было и намека на то, что он считает Мартина хоть сколько-нибудь причастным к случившемуся у него дома с его «другом». Ожидая ответа, суперинтендант глубоко вздохнул, как очень печальная лошадь.

Мартин почувствовал жгучую боль в подреберье, словно от изжоги. Он узнал чувство вины, хотя и не был виноват. По крайней мере в этом преступлении. Но какая разница? Вина есть вина. Она должна быть где-то учтена. Искуплена, так или иначе. Если существует вселенская справедливость — а Мартин считал, что существует, — тогда рано или поздно чаши весов уравновесятся. Око за око.

— Прошлую ночь, — настаивал Кэмбл.

— Ну, — сказал Мартин, — все началось с человека с бейсбольной битой.

Это прозвучало как завязка истории, которая могла иметь любое продолжение: жизнеутверждающее — «он был чемпионом высшей лиги» или печальное — «узнав, что умирает, он завещал биту любимому внуку». Настоящая же история казалась совершенно невероятной по сравнению с вымыслом. О пистолете Мартин все же умолчал — решил, что это будет уже слишком.

26

Глория вздрогнула от испуга. Садовник Билл возник перед окном в сад, как привидение. Снаружи начал накрапывать дождь, но Билл никогда не замечал перемен в погоде. Если Глория говорила: «Чудесное утро, правда?» или «Боже, как сегодня холодно» — он потерянно оглядывался по сторонам, будто пытался узреть что-то невидимое. Странно для садовника, разве погода не должна быть частью его натуры? Глория, как обычно, предложила ему кофе, хотя за пять лет он ни разу не принял приглашения. Билл всегда приносил с собой парусиновую сумку цвета хаки, в которой был старомодный термос и свертки из вощеной бумаги, — Глория подозревала, что в них приготовленные женой бутерброды и пирог, ну, может, еще вареное яйцо.

Когда-то Глория тоже собирала Грэму обед с собой. Давным-давно, когда мир был намного моложе, Глория гордилась умением печь кексы и пирожки с мясом и наполняла маленькие пластиковые контейнеры зеленым салатом, помидорами и морковными палочками, которые Грэм бездумно поглощал где-нибудь на стоянке. Или, может, он вытряхивал содержимое маленьких пластиковых контейнеров в ближайший мусорный бак и отправлялся в паб есть креветки во фритюре с жареной картошкой в компании пышногрудой дамочки. Иногда Глория задавалась вопросом, где же она была, когда случился весь этот феминизм, — разумеется, на кухне, изобретала очередной обеденный паек. Конечно, Грэм уже сто лет не ел обеды из дома, а сейчас он вообще ничего не ел — в него по одним трубочкам вливались таинственные вещества, а по другим выливались, как у астронавта.

Что здесь делает Билл? Обычно в это время он разворачивает свои свертки с едой, уединившись в сарае. Садовник робко прокашлялся. Он был очень маленький, как жокей, и рядом с ним Глория чувствовала себя слонихой.

— Вы что-то хотели? — спросила она.

Он всегда был «Билл», а она «миссис Хэттер». Глория давно уже перестала настаивать, чтобы он обращался к ней по имени. Раньше Билл работал у какого-то аристократа в Шотландских границах, и ему было комфортнее сохранять дистанцию по принципу «хозяйка и слуга». Глории часто казалось, что он вот-вот отвесит ей поклон.

Она вдруг заметила шоколадное пятно на своей белой блузке. Наверное, от шоколадного печенья, которое она ела на завтрак. Она представила, как ее тело, маленькая фабрика клеток, поглощает шоколад, жир и муку (и, вполне вероятно, канцерогенные добавки) и посылает все это по конвейеру в разные цеха на переработку. Это производство, продуктом которого было высшее благо, то есть сама Глория, строилось на принципах кооперации и разделения прибыли. На образцовой фабрике Глория жизнерадостные, веселые работники-клетки подпевали, когда из громкоговорителя звучала мелодия передачи «Рабочий полдень». У них был свой профсоюз, льготное жилье и медицинская страховка, они никогда не застревали в станках и не калечились насмерть, как ее брат Джонатан.

Выяснилось, что мозги жены Билла «превращаются в губку», как он выразился, и поэтому Билл больше не сможет приходить по средам («если вы не против, миссис Хэттер») — вместо сада Глории он теперь будет ухаживать за своей губчатоголовой женой. Глория решила было поделиться с ним подробностями теперешнего состояния Грэма — наконец что-то общее, — но у них и так состоялся самый долгий разговор за все знакомство, и она решила, что больше Билл, скорее всего, не вынесет.

В сотый раз прозвонил телефон. Билл не спросил, почему Глория не двигается с места, а ждет, когда трезвон прекратится. Любопытно, каково это — быть замужем за столь апатичным человеком. Раздражает, наверное, до чертиков. Что ни говори, а с Грэмом было не соскучиться.

Выдав все новости, Билл исчез в сарае, вероятно решил пообедать. Через полчаса он вылез наружу, стряхивая крошки с усов, и принялся аэрировать лужайку с помощью машины, напоминавшей орудие пыток. Глория сделала себе бутерброд с сыром и чатни (чатни был из крыжовника по ее собственному рецепту, крыжовник собрали всего пару недель назад на ферме Стентонов) и съела его, стоя над кухонным столом, а потом прослушала сообщения на автоответчике в коридоре. Их набралось уже столько, что новые записывались поверх старых. Глория подумала, что так же работает ее собственная память, только наоборот.

По той или иной причине, но Грэм был нужен всем. Его отсутствие вызвало настоящую панику в офисах «Жилья от Хэттера», и так уже деморализованных психологической атакой со стороны отдела по борьбе с мошенничеством. «Скажи честно, ты ведь не заделался Робертом Максвеллом?»[85] — произнес озабоченный голос его первого заместителя Гарета Лосона.

Причитания Пэм: «Глория, милая, ты не дашь мне рецепт твоего турецкого чизкейка, я его где-то записывала, но никак не могу найти». Отличный, кстати, рецепт: взбить вместе упаковку сыра «Филадельфия», банку пастеризованных сливок и полдюжины яиц, вылить в смазанную карамелью форму и осторожно заварить на водяной бане. Заполучив такой рецепт, его берегут как зеницу ока. Второй раз Пэм его не видать.

Резкое гавканье Мёрдо Миллера: «Грэм, ты все еще в треклятом Тёрсо?» Бесконечные: «Мама? Мама, ты куда подевалась?» — от Эмили. Скрипучий прононс уроженца Западного побережья, в котором Глория признала их бухгалтера: «Грэм, что происходит? Ты не отвечаешь на мобильный, вчера пропустил совещание». Зычный рык Алистера Крайтона: «Грэм, где тебя черти носят? Ты как сквозь землю провалился, твою мать!» Глория подумала, что не хотела бы оказаться на месте преступника у него в суде. Впрочем, этого судью самого давно пора судить. «Правосудие не имеет ничего общего с законом», — как-то раз беззаботно бросил он Глории и потянулся к блюду с канапе. «Грэм, почему ты не берешь трубку? Нам нужно поговорить. Надеюсь, ты не собираешься меня кинуть».

Не успел Крайтон договорить, как телефон зазвонил снова, и автоответчик тут же променял его на стенания Кристины Теннант, многострадальной секретарши Грэма, работавшей в компании вот уже десять лет. («Вообще-то, Глория, я личный помощник», — не уставала она поправлять извиняющимся тоном, но Глория знала, что если ты печатаешь письма, ведешь протоколы и отвечаешь на звонки, то ты — секретарша. Давайте называть все своими именами.) Ее обычный тон, и так довольно плаксивый, приобрел почти истеричные нотки. «Глория, мы все ищем Грэма, он здесь очень нужен. Ты знаешь, как связаться с ним в Тёрсо?» Все эти годы Глория периодически задавалась вопросом, спал ли Грэм когда-нибудь с Кристиной Теннант, ведь они провели бок о бок десять лет и секретарша до сих пор была увлечена им с неестественной пылкостью. Только та, что страдает от неразделенной страсти, могла питать к Грэму подобные чувства. С другой стороны, Грэм — ходячее клише, спать с секретаршей — вполне в его стиле. Из этого вышла бы неплохая эпитафия на памятник: «Грэм Хэттер — ходячее клише». Хотя какой памятник, если его кремируют. Эпитафию напишут ветер и вода.

Когда человек исчезает, первым делом обзванивают больницы — это общеизвестный факт, но, похоже, всем тем, кто так отчаянно пытался связаться с Грэмом, и в голову не приходило, что в это время он тихо лежит себе на катафалке в отделении интенсивной терапии и ждет, пока его найдут.

Взгляд Глории за что-то зацепился — вспышка в рододендронах, словно свет отражался от чего-то блестящего. Она потянулась за биноклем, который держала под рукой, чтобы наблюдать за птицами. Ей все никак не удавалось настроить фокус, но вдруг картинка стала четкой — блестящие зеленые листья и лицо, просто метаморфозы Овидия какие-то. Лицо снова растворилось в зелени. На сей раз Глория была абсолютно уверена, что это не медведь и не лошадь. И не женщина, превратившаяся в дерево, или наоборот. Глория вышла в сад, распугав воробьев, но, когда она дошла до рододендронов, там уже никого не было, только Билл втихую мочился в кустах.


Электронные ворота распахнулись, пропуская красный «гольф» Глории. Выезжая из дому, она всегда чувствовала себе так, будто скрывается с места преступления. Она направилась на Джордж-стрит, где боги парковки нашли ей место прямо напротив магазина «Грейс», и купила ключ для радиатора и «Истребитель пятен» (удаляет жвачку, клей и лак для ногтей), а потом дотащилась до Королевского банка на углу Касл-стрит и сняла дневную норму в пятьсот фунтов.

Когда она вернулась, Билл уже складывал свои вещи в багажник. Несмотря на то что у них в сарае был весь мыслимый садовый инвентарь, Билл предпочитал привозить собственные инструменты, некоторые выглядели настолько древними, что их впору было выставлять в сельскохозяйственном музее.

— Ну, — лаконично изрек он, — тогда я поеду.

Глория подумала, что, не вернись она вовремя, он бы уехал, даже не попрощавшись. Пять лет, и все, чего она удостоилась, — «тогда я поеду». Что-то в этом духе ей сказал и Грэм вчера утром. Глория попыталась вспомнить его последние слова. «Скорее всего, буду поздно» — ничего нового, еще что-то про «долбаных копов» и «всё, меня нет». Пророческие речи.

Надо бы подарить Биллу что-нибудь на прощание, как же это она не подумала купить подарок в городе. Можно, конечно, деньги, но это как-то без души. С самого нежного возраста Юэн и Эмили на день рожденья и Рождество неизменно просили только деньги. Глории нравилось дарить подарки, а не деньги. Деньги — это здорово, но безлично. Это бизнес.

Билл захлопнул багажник, и она сказала:

— Подождите минутку, — и поспешила в дом, чтобы найти что-нибудь подходящее.

Трудно угадать, что могло бы понравиться такому немногословному человеку, может, пара изящных далматинцев из стаффордширского фарфора, нагло рассевшихся на синих подушках, — наверняка он любит собак — или чудная коллекционная муркрофтская ваза? И тут она вспомнила, как однажды застала его у двери в сад — за пять лет он ни разу не переступил порога — любующимся загнанным оленем на стене. Глория сняла неожиданно тяжелую картину с крюка и вынесла ее Биллу.

Он не хотел ее брать.

— Дорого, поди, миссис Хэттер, — застенчиво пробормотал он.

— Не так уж, — ответила Глория. — Берите же. Где-то найдешь, где-то потеряешь.

Она подумала о жене Билла и ее губчатых мозгах. Иногда находишь чуть-чуть, а теряешь ох как много.

В конце концов он согласился приютить у себя обреченного оленя, сунул его в багажник поверх инструментов и в последний раз выехал за ворота. Глория не испытывала к садовнику ни симпатии, ни неприязни, однако ей вдруг стало грустно при мысли о том, что она никогда больше его не увидит. Пусть они почти не общались, но среда была для нее «днем Билла». Понедельник был «днем хосписа»: Глория нацепляла лучезарную улыбку и развозила на тележке чай по местному хоспису — хороший фарфор, домашнее печенье, все самое лучшее для тех, кто умирал и знал об этом.

Пятница была «днем Берил». Похоже, Берил переживет своего сына. Она жила в доме престарелых всего в нескольких кварталах от них, и Глория всегда навещала се по пятницам после обеда, хотя Берил понятия не имела, кто такая Глория, потому что ее мозг тоже размягчился и превратился в губку. По ощущениям Глории, ее собственный мозг, напротив, превращался в нечто твердое и неуязвимое вроде коралла. Они видели коралл-мозговик на Мальдивах, когда Глория совершила робкую вылазку с аквалангом в подводный мир. На ней был старый темно-синий закрытый купальник, который она обычно надевала в уорристонский бассейн, и она думала о том, как заострилось с годами ее тело от плеч до бедер, придавая ей сходство с ящерицей. Все остальные женщины на раскаленном белом пляже были стройны, загорелы и одеты в крошечные дорогие бикини.

В январе они всегда ездили отдыхать в экзотические места — Сейшелы, Маврикий, Таиланд, — останавливались в самых дорогих отелях, где их облизывали с головы до ног. Грэму нравилось быть богатым и нравилось показывать свое богатство другим. Если он поправится, если выживет — боже упаси! — сможет ли он смириться с бедностью? Скорее всего, нет. Так что, очень возможно, смерть для него — благо.

В их отеле на Мальдивах было много русских. Стройные светловолосые женщины возились с детьми, а мужчины, толстые и волосатые, как моржи, дни напролет жарились на солнце в чересчур тугих плавках, сверкая золотыми побрякушками и намасленной кожей. «Гангстеры», — заявил Грэм со знанием дела. Глория не могла понять, на кого же похожи эти русские, а потом до нее дошло — на Грэма. Они перегрэмили Грэма, а это немалое достижение.

Последний секс у Глории с Грэмом случился тогда, на Мальдивах, на туго натянутом белом покрывале. Над кроватью закручивался спиралью потолок из тропической древесины. Акт вышел неловкий и больше напоминал борьбу.

Кто будет навещать ее в доме престарелых? Глория не могла представить, чтобы Эмили появлялась раз в неделю с новым бельем, кремом для рук и гиацинтом в горшке, сидела рядом, расчесывала ей волосы, массировала руки, вела односторонний, бессмысленный разговор. А Юэн, наверное, вообще ни разу не придет.

Зазвонил телефон. Глория вышла в коридор и посмотрела на него. Он потихоньку становился одушевленным — раздражающим и неумолимым, совсем как голос, который кричал на автоответчик: «Мама!» Из щели почтового ящика, словно язык, высовывалась «Ивнинг ньюс». Глория вытащила газету и пролистала, пока Эмили тянула свой монотонный двусложный напев, — она так делала, когда была маленькая, твердила мантру «Мама-мама-мама-мама», но, когда Глория спрашивала, чего она хочет, дочь только пожимала плечами, напускала на себя озадаченный вид и заявляла, что «ничего».

— Мама! Мама! Мама! Я знаю, что ты там, сними трубку. Сними трубку, или я вызову полицию. Мама, мама, мама, мама.


В последний раз всей семьей они собирались на Рождество. Юэн работал в агентстве по охране окружающей среды и прилетел домой из Патагонии. Несмотря на заботу об экологии, человеком он был не слишком приятным. Вечно пыжился от самодовольства, что, мол, не претендует на долю в отцовском бизнесе, играющем свою скромную роль во «всемирном капиталистическом заговоре». Это не мешало ему каждый раз, приезжая домой, брать у Грэма деньги. Юэн не оправдал отцовских надежд, он не выказывал ни малейшего интереса к столпам шотландской религии — алкоголю, футболу, обиде на весь белый свет, — на которых держалась вера Грэма. Грэм собирался осуществить мечту всей своей жизни — купить футбольную команду премьер-лиги, когда вчера его настигла судьба и он скапутился под Татьяной. В кейсе у него лежал неподписанный контракт.

Когда Юэн заявил, что вступил в партию зеленых, отец сказал только: «Вот же тупой раздолбай». Что до Эмили, то у нее не было никаких принципов, когда речь заходила о Грэмовых деньгах. Конечно, Грэму следовало готовить ее себе в преемницы — из нее бы вышел замечательный капиталист-спекулянт.

Эмили была чудесной девочкой, вся такая сладкая и веселая. Она боготворила Глорию, что бы та ни делала. Но однажды она проснулась, и ей было уже тринадцать, и так тринадцать и осталось. Теперь ей тридцать семь, муж и ребенок, но материнство только еще больше сквасило ей характер. Она жила в Бейзингстоке с мужем Ником («менеджером проектов в сфере ИТ», что бы это ни значило) и все время на всех дулась.

На Рождество Юэн и Эмили всегда говорили о том, как изменилась их жизнь, как они развиваются и растут, но Глория, по их мнению, из года в год должна была оставаться прежней. Стоило ей упомянуть, что у нее в жизни появилось что-то новое — «Я записалась в фитнес-клуб» (она попыталась ходить — но бросила — на курс под названием «Стильные пятьдесят», еще были «Роскошные шестьдесят», и на шестидесяти все и заканчивалось) или «Думаю пойти на разговорный французский во Французском институте», — они тут же раздраженно затыкали ей рот, как бестолковому ребенку: «Ну, мама».

В канун последнего совместного Рождества, когда Грэм еще был полноценным членом семьи, а не астронавтом, бороздящим космические просторы, Глория, как обычно, готовила шоколадное полено. На Рождество у них всегда было шоколадное полено и пудинг. Она сделала смесь для рулета — никакой муки, только яйца с сахаром и побольше дорогого шоколада, — а потом скатала его со взбитыми сливками и пюре из каштанов, украсила шоколадным масляным кремом, нарисовала бороздки и посыпала сахарной пудрой. Наконец, она срезала в саду ветку плюща, опустила ее в белок с сахаром, обвила вокруг полена и посадила сверху красную пластмассовую малиновку. На ее вкус, вышло замечательно, прямо сказочный торт, и если бы она до сих пор переживала насчет калорий, после этого полена все ее калории были бы выбраны на год вперед.

Когда наставало время есть эту красоту, Юэн традиционно заявлял (ибо в семейном сценарии у каждого была своя роль): «Мне не клади, я буду только пудинг», Эмили говорила: «Боже, мама, такие вещи отравляют организм», а теперь, когда у нее была Зантия, добавляла угрожающе: «И Зантия тоже не будет», потому что, насколько Глория могла судить, годовалая Зантия росла на голой пшенке, затем Грэм выдавал неизбежное: «И зачем ты делаешь это дерьмо, его же никто не ест», а Глория возражала: «Я ем» — и отрезала себе большой кусок. И съедала его. И каждый день после Рождества она доставала полено из холодильника и отрезала очередной большой кусок, пока не оставался только один, с малиновкой, и она выставляла его на улицу для белок и птичек, без малиновки конечно, чтобы белки случайно ее не съели. Или чтобы на нее не напала другая малиновка, решив, что какая-то парализованная пигалица вторглась на ее территорию.

Роли были закреплены раз и навсегда: Грэм — злодей, Юэн — протагонист, Ник — его кроткий соратник, а Эмили — невзрослеющая инженю, капризная дочка, которой все (само собой) отравляли жизнь. Сама Глория на сцене не появлялась, играя женщину на кухне. На Рождество они забирали Берил, мать Грэма, из дома престарелых, и та сидела на диване, пуская слюни. Актриса массовки, роль без слов.

— Ты проявляешь классическую пассивную агрессию! — прошипела Эмили Глории, пока та поливала индейку жиром.

Глория не вполне понимала, что такое пассивная агрессия, классическая или еще какая, но очевидно было, что Эмили это дело не переваривает.

— Ты всегда такая милая со всеми, — сказала Эмили.

— Разве это плохо?

Эмили пропустила слова матери мимо ушей и гнула свое. Она шмякнула миску с печеной картошкой на кухонный стол.

— Но на самом деле ты ужасно злишься. Знаешь, что я недавно поняла?

Эмили ходила на психотерапию в Бейзингстоке, каждую среду; там некто по имени Брюс занимался «позитивным перепрограммированием» ее мозгов.

— Что ты недавно поняла? — Глории захотелось стукнуть дочь половником по голове — куда быстрее и дешевле, чем ходить к Брюсу, а эффект тот же.

— Я поняла, что всю жизнь не была самой собой.

— И кем же ты была? — Глория знала, что следует выказать больше сочувствия, но почему-то не могла себя заставить.

— Умно, мама, ничего не скажешь. Я не направляла все силы на то, чтобы быть самой собой, потому что вся моя жизнь была отравлена страхом, что я могу стать тобой.

Глория не считала себя образцом добродетели, скорее наоборот, но она полагала, что все относительно, — в сравнении с Эмили большинству можно становиться в очередь на канонизацию.

Вклад Эмили в рождественский стол — закуска из инжира с пармской ветчиной. Просто купила инжир и ветчину в продовольственном отделе «Харви Николз» и разложила эту ерунду на блюде, но это не помешало ей воодушевленно отрекомендовать свое творение: «А вот тут у нас кое-что вкусненькое — для разнообразия», а затем самой себе бурно поаплодировать: «Ну просто объедение! Наконец хоть что-то новенькое, правда?» Закуска сопровождалась предупреждением для Ника — ставя тарелки на стол, Эмили с маниакальной веселостью заявила: «Милый, только не надо говорить ничего нелицеприятного». Она получила степень магистра искусств по литературе в Голдсмитсе,[86] что не мешало ей использовать слова, значения которых она не знала. На кухне Эмили призналась Глории, что «у них с Ником сейчас не ладится» и она даже подумывает о том, чтобы «разойтись на время». При мысли, что Эмили может вернуться домой, сердце у Глории сжалось ужасом.

— В горе и в радости, — сказала она, и Эмили ответила:

— Что, как вы с папой? Живете вместе, хотя видеть друг друга не можете.

Дети — далеко не всегда благо.

Если бы они знали, что это их последнее Рождество с насквозь прогнившим и прелюбодействующим отцом семейства, изменило бы это что-нибудь? Возможно, Глория зажарила бы гуся вместо индейки, гуся он любил больше, — вот, пожалуй, и все, на что она была готова.


Глория села на обитый персиковым дамаском диван в персиковой гостиной и принялась пить чай с сэндвичем, который купила в городе. Сэндвич был с моцареллой, авокадо и рукколой. В музее под названием «Прошлое Глории» ни одного из этих ингредиентов не встречалось. Она помнила времена, когда из зелени был только латук. Дряблые, мягкие, безвкусные листья. Английский латук. Она помнила времена до моцареллы и авокадо, до баклажанов и кабачков. Помнила, как впервые увидела йогурт в магазинчике на углу в северном городке, который прежде — да и сейчас — был ее домом, хотя последний раз она ездила туда двадцать с лишним лет назад.

Она помнила времена, когда не существовало ни еды навынос, ни тайских ресторанов, а замороженные полуфабрикаты «Веста» были экзотикой. Времена, когда едой считалась селедка, фарш и ветчина. Однажды она вскользь упомянула при Эмили, что помнит времена, когда никто не знал, что такое баклажаны, и дочь огрызнулась: «Не говори глупостей». На десерт Глория съела ломтик генуэзского бисквита (весь секрет в том, чтобы добавить в тесто ложку горячего молока). Она уже повесила свою викторианскую картину с котятами в корзине на место мрачного загнанного оленя, хотя тот и оставил о себе напоминание — кант из тонкого слоя копоти. Комнату полностью отремонтировали год назад после установки новой сигнализации, но Глорию не переставало удивлять, как быстро в ней скапливается грязь. Котята на стене смотрелись идеально.

Она настолько погрузилась в созерцание невинных кошачьих шалостей, что не заметила, как за дверью в сад возник громоздкий силуэт. Когда человек поднял мясистую лапу и постучал по стеклу, Глория едва не свалилась с дивана.

— Господи, у меня чуть сердечный приступ не случился, Терри, — сердито сказала она, поднимаясь, чтобы открыть дверь.

— Извините.

Теренс Смит. Грэмов голем, слепленный из грязи со дна отстойника где-то в центральных графствах. Иногда Мёрдо одалживал его, когда был нужен вышибала или телохранитель (охранная фирма Мёрдо присматривала за хрупкими знаменитостями, наезжавшими в столицу), но в основном он был ручным головорезом Грэма и его шофером, когда хозяин так напивался, что не мог найти руль, — Грэм отказывался втискивать свое эго в красный «гольф» Глории, — или просто ошивался поблизости, источая, как и его псина, туповатую преданность. Глория угощала и собаку, и хозяина пирожными и не подпускала к кошкам и маленьким детям. Сегодня собаки с ним не было.

— Куда ты дел собаку, Терри? Где Спайк?

Он издал странный сдавленный звук и замотал головой, вместо ответа спросил, где Грэм, его кукловод.

— Он в Тёрсо.

Смешно, но чем чаще она это повторяла, тем больше это походило на правду, во всяком случае в метафизическом смысле, словно Тёрсо — чистилище, куда изгоняют грешников. Глория как-то ездила в Тёрсо, и для нее эта метафора была вполне правдива.

— В Тёрсо? — В его голосе слышалось сомнение.

— Да. Это на севере.

Она сомневалась, что в школе Терри интересовался географией Шотландии. Глория нахмурилась. Уродливое лицо бугая сегодня было особенно неприятного оттенка.

— Терри, что у тебя с носом?

Он прикрыл лицо рукой, будто вдруг застеснявшись.

Снова зазвонил телефон. Глория с Терри молча выслушали скулеж Эмили: «Мама-мама-мама».

— Это дочка ваша, — наконец сказал Терри. Видимо, думал, что Глория ее не признала.

Она вздохнула:

— Она самая, — и, вопреки голосу рассудка, подошла к аппарату и сняла трубку.


— Я звоню целую вечность, — сказала Эмили, — но постоянно попадаю на автоответчик.

— Меня не было дома, — сказала Глория. — Оставила бы сообщение.

— Я не хотела оставлять сообщений, — сердито сказала Эмили.

Глория смотрела, как Терри топает прочь по дорожке. Он чем-то напоминал ей Кинг-Конга, только злого.

— Мама?

— А?

— Что-то случилось? — резко спросила Эмили.

— Случилось? — переспросила Глория.

— Да. С папой все в порядке? Я могу с ним поговорить?

— Он сейчас не может подойти к телефону.

— У меня для тебя новости, — заявила Эмили, чуть ли не со стальными нотками в голосе. — Хорошие новости.

— Хорошие новости? — Глория была озадачена. Неужто Эмили снова беременна? (И хорошие ли это новости?)

— Я нашла Иисуса.

Слова дочери застали ее врасплох.

— Да ну! — сказала Глория. — И где же ты его нашла?

27

Луиза смотрела на дождь сквозь ветровое стекло. Когда шел дождь, это был настоящий богом забытый город. Когда не шел — тоже.

Машина стояла у гавани напротив острова Крэмонд. Их было трое: она сама, сержант Сэнди Мэтисон и рьяная Джессика Драммонд. Все были возбуждены, словно любовники или заговорщики, хотя ничего волнительного не делали — просто говорили о ценах на недвижимость.

— Где двое или трое собраны в Эдинбурге…[87] — заметила Луиза.

— Босс, это закон спроса и предложения, — заявил Сэнди Мэтисон. — В этом городе спрос перевешивает предложение.

Луиза предпочла бы, чтобы к ней обращались «мэм», а не «босс», с «мэм» было ясно, что она — женщина (что-то среднее между аристократкой и школьной директрисой, обе эти роли ей весьма нравились), а «босс» приравнивало ее к мужикам. Хотя, чтобы быть своей среди мужиков, нужно подделываться под них, верно?

— В «Ивнинг ньюс» писали, — продолжал Сэнди Мэтисон, — что в Эдинбурге не хватает дорогих домов. Миллионеры дерутся за престижную недвижимость.

— Скорее всего, сюда едут русские, — сказала Джессика.

— Русские? — спросила Луиза. — Какие русские?

— Богачи.

— Русские — это новые американцы, — заметил Сэнди Мэтисон.

— На прошлой неделе кто-то отвалил сто тысяч за гараж, — протянула Джессика. — Безумие, да? А я не могу позволить себе даже самый дешевый домик в Горджи.[88]

— Это был гараж на две машины, — сказал Сэнди.

Луиза рассмеялась и приоткрыла окно, чтобы выпустить перегретый воздух. Прилив шел на убыль, пахло сыростью и немного канализацией. Она никогда не могла понять, шутит Сэнди или говорит серьезно. Скорее второе, на остряка он не тянет. Он полностью оправдывал свое простоватое имя, от рыжих волос до козлиной бородки и веснушек цвета жирафовых пятен. Он напоминал Луизе печенье, песочное или пряничное, а может, диетическое. Посредственность с большой буквы, женат, двое детей, послушная собака, абонемент на игры «Хартс»,[89] барбекю с родителями жены по выходным. Однажды он сказал ей, что у него есть все, о чем он всегда мечтал, и он готов умереть, защищая любую часть своего достояния, даже абонемент на «Хартс».

— Здо´рово, — сказала тогда Луиза, на самом деле совсем так не думая. Жертвенность не в ее стиле. Она стала бы умирать только за Арчи.

— Босс, где вы живете? — поинтересовалась Джессика.

— В Гленкресте, — нехотя ответила Луиза, у нее не было никакого желания болтать с Джессикой о своей частной жизни.

Она знала этот тип со школьных времен — сначала они выпытывали у нее секреты, а потом использовали их против нее. «У Луизы Монро мать-алкашка, Луиза Монро получает бесплатные обеды, Луиза Монро — врунья».

— Это застройка «Жилья от Хэттера» рядом с Брейдсом? — уточнил Сэнди. — Мы присматривали там дом. Решили, что слишком дорого.

Он делал ударение на слове «мы», оно было центром его мира. «Мы с моей женой, двумя детьми и послушной собакой». А не одинокая женщина с ребенком, отсутствующий отец которого всегда служил поводом для сплетен. Работяга Сэнди — слишком скучен, чтобы думать об измене, и слишком вял, чтобы дальше продвигаться по службе. Но он был прекрасным отцом, не занимался аферами, не подтасовывал факты и не оказывал услуг — закрыть глаза на одно, пропустить мимо ушей другое. Он не стал бы перепихиваться с коллегой на заднем сиденье полицейской машины, напившись и забыв, что секс — реализация одного-единственного инстинкта. («Луиза, сейчас я воспользуюсь своим служебным положением». Как же они тогда хохотали. Ужас.)

— У меня очень маленький дом, — защищаясь, возразила она.

— Все равно… — сказал Сэнди, словно только что уличил Луизу в сокрытии доходов.

— У вас в Гленкресте проблем никаких нет? — спросила Джессика.

— Каких проблем?

— Ну, вроде проседания грунта.

— Чего?

— «Реальные дома для реальных людей», — пропела Джессика. — Поговаривают, что Грэм Хэттер идет ко дну.

— Идет ко дну? Ты говоришь как персонаж «Чисто английского убийства».

В этом была вся Джессика, Луиза четко представляла, как та возвращается домой со службы, закидывает свои ножищи на стул, лопает взятый навынос ужин и смотрит «Чисто английское убийство».

— За что он «идет ко дну»?

— Птичка нашептала, что его собираются взять за отмывание денег, это кроме всего прочего. Судя по всему, его дело весит тонну, коррупция в высших сферах и тому подобное.

— Птичка нашептала?

— У меня подруга в отделе по борьбе с мошенничеством.

— Правда? У тебя есть подруга?


— Назови мне известную женщину, которая утопилась, — попросила Луиза.

Джессика бросила на нее нервный взгляд, определенно подозревая, что становится жертвой этакой интеллектуальной дедовщины, тайного знания, которым необходимо обладать, чтобы носить штатское. Ее коротенькая бровь задергалась от усилия припомнить то, чего она и так не знала, да еще и ухитрилась забыть.

— Видите? — сказала Луиза, не дождавшись ответа. — Женщины редко топятся.

— Мне больше нравится «Я шпионю»,[90] — заявил Сэнди Мэтисон.

Все утро, пока Луиза была в суде, ее поредевшая от гриппа команда занималась опросом жителей домов в окрестностях предполагаемого происшествия. Видел ли кто-нибудь что-либо необычное, видел ли кто-нибудь, как женщина заходила в воду, видел ли кто-нибудь женщину с берега, видел ли кто-нибудь женщину, видел ли кто-нибудь что-нибудь в принципе? Нет — на все вопросы. Водолазы вернулись ни с чем. Луиза видела, как они вылезали из воды, — люди-лягушки, как их когда-то называли, теперь так редко кто говорит. Они напомнили ей «Человека из Атлантиды».[91]

Они гонялись за призраком, за бликом света на воде.

— Мне тоже являются мертвецы, — многозначительно протянула Джессика.

Единственными происшествиями в Крэмонде за последние дни была сработавшая вхолостую автомобильная сигнализация и сбитая машиной собака. Вроде собака быстро шла на поправку. Уровень преступности на грани фантастики — вот что ты получаешь, отвалив маленькое, но состояние за то, чтобы жить в одном из самых приятных мест Эдинбурга.

Она показала своим людям розовую визитную карточку, позаимствованную в морге, без подробностей о том, как именно она к ней попала, и сказала, чтобы они расспрашивали по окрестностям, не слышал ли кто-нибудь об «Услугах», но, судя по всему, законопослушные бюргеры Крэмонда не вращались в тех кругах, где девушки раздавали направо и налево розовые визиточки с телефонными номерами.

Луиза отправила пару полицейских прошерстить дешевые ювелирные магазины на предмет золотых сережек в форме креста.

— Просто не верится, сколько там девятикаратных цацек, — отрапортовал ей один из них.

Оказалось, что сережек-распятий в продаже больше, чем можно было подумать, но ни в одном магазине не вспомнили, чтобы такие покупала блондинка пяти футов шести дюймов ростом и весом сто двадцать фунтов.

«Девушка с крестообразной сережкой» — прямо потерянное полотно Вермеера. Луиза ходила на «Девушку с жемчужной сережкой» в «Филм-хауз» за компанию с подругами, такими же одиночками, как она. Этот фильм был рассчитан на одиноких женщин определенного возраста — приглушенный, трогательный, полный искусства — и вгонял в депрессию. Он (на мгновение) разжег в ней желание переселиться в Голландию XVII века. В юности она часто фантазировала о прошлом, в основном из-за ужасов настоящего.

— Кто занимается убийством в Мёрчистоне? — спросила она.

— Роберт Кэмбл и Колин Сазерленд, — тут же выдала Джессика. — Убийство знаменитости — повод задействовать больших шишек.

— Знаменитости?

— Ричарда Моута, — небрежно сказал Сэнди Мэтисон, — комик из восьмидесятых. Вы не слышали, что случилось?

— Нет, а что? — Это имя было ей смутно знакомо. — Они опознали не того человека, — сказала Джессика.

— Шутишь.

Сэнди рассмеялся:

— Как выяснилось, он жил с другим парнем, писателем, да?

Он переглянулся с Джессикой (сиамские близнецы, ей-богу), которая кивнула и продолжила сама:

— И он носил часы своего любовника.

— Который был?.. — Луиза была совершенно сбита с толку.

— Ричард Моут, — с театральным терпением продолжала Джессика, — носил часы другого парня. Своего любовника. А любовник — вдумайтесь — писатель-детективщик.

— Жизнь подражает искусству,[92] — изрек Сэнди, словно сам это только что придумал. — Алекс Блейк. Слышали о таком?

— Нет, — сказала Луиза. — Они опознали его по часам?

— Ну, значит, лица у него больше не было, — небрежно заявила Джессика. Таким тоном обычно спрашивают: «Тебе полить картошку фри уксусом?»

Луиза готова была проглотить лошадь, она ничего не ела с самого завтрака.

— Ты захватила что-нибудь поесть? — спросила она У Джессики.

— Простите, босс.

Наглая корова. Луиза ей не поверила. Невозможно так растолстеть, не имея постоянного доступа к еде. Да, Луиза знала, что должна была бы испытывать сестринские чувства, ведь женщин в полиции только четверть от всего личного состава, им следует поддерживать друг друга, бла-бла-бла, но, откровенно говоря, она с удовольствием прижала бы Джессику в темном углу и отщипала по-настоящему.

На полицейской волне шел постоянный обмен сообщениями. В основном мелкие магазинные кражи. А что, если воровская выходка Арчи была не единичным случаем? Что ей делать, если он попадется еще раз? Луиза посмотрела на часы, уроки закончились, по идее, он уже дома.

Сэнди повернулся к ней и озадачил неожиданным вопросом, как родитель родителя:

— Как дела у твоего парнишки?

— Отлично, — ответила Луиза. — У Арчи все отлично. Все путем, — добавила она, стараясь придать тону побольше бодрости, — у него все замечательно.

У Сэнди был сын, но тому было только шесть или семь лет, безобидный возраст.

Она вылезла из машины, махнув перед Сэнди с Джессикой мобильным телефоном, жест ясно говорил: «Я хочу позвонить и не хочу, чтобы вы слышали разговор». Интересно, что они о ней болтали, пока ее нет? На самом деле ей было наплевать, главное, они считают ее профи.

Она вышла на мощеный тротуар — телефон показывал только одну полоску сигнала. Джексон Броуди говорил, что у него сигнала не было вообще, потому-то он и не позвонил в полицию с острова.

Она вернулась обратно и поймала сигнал. Через пару гудков включился их домашний автоответчик, и она выслушала уверенный мужской голос, сообщавший, что сейчас никто не может подойти к телефону, поэтому «оставьте сообщение». Мило и нейтрально, никаких «пожалуйста», или «спасибо» (я — вежливая женщина, нарывающаяся на неприятности), или «извините, никого нет дома» (приглашение взломщикам), никаких обещаний перезвонить. Мужской голос принадлежал мужу подруги, вызвавшемуся наговорить сообщение после того, как Луизу замучили злонамеренными звонками, хотя ее номера не было в справочнике. Некоторые типы просто набирают все номера подряд, пока не ответит женщина. Таких — тысячи, и они все коротают предрассветные часы, набирая «Добрых самаритян», «Детскую линию» и доверчивых женщин. Мудаки, иначе не скажешь. У нее было неприятное чувство, что звонками ее донимал друг Арчи, Хэмиш.

— Арчи, если ты там, сними трубку.

У нее земля ушла из-под ног. Луиза не знала, зачем это делает, он никогда не брал трубку, если не думал, что это кто-то из его друзей. Она набрала его мобильник, но попала прямо на автоответчик. Если бы она могла, то имплантировала бы ему в загривок сигнальный маячок.

В конце концов она сдалась и набрала ему сообщение в стиле, доступном четырнадцатилетним мальчишкам: «Дома? Хавчик в морозилке. Опоздаю. Мама». Было странно называть себя этим термином, тем более в письменной форме, она никогда не думала о себе как о матери. Может, именно на этом она и споткнулась. Она споткнулась? Возможно.

Способностей Арчи хватало только на то, чтобы вынуть из морозилки кусок пиццы или гамбургер и положить в микроволновку. Было бесполезно пытаться заставить его сделать что-нибудь более сложное («Омлет, ты же сможешь сделать омлет?»).

У нее зазвонил телефон, но это был не Арчи, а Джим Такер.

— Моя девица умерла от передозировки героина, — выдал он без всякой преамбулы. — Личность еще не установлена. Судебный дантист сказал, цитирую, что ее рот «набит дерьмом», то есть у нее полно пломб, поставленных где-то в другой стране, судя по виду — в Восточной Европе.

Значит, никаких зубных формул.

— Точно. И я не знаю, насколько это достоверно, но кто-то сказал, что «Услуги» занимаются клинингом.

— Клинингом?

Как только она распрощалась с Джимом Такером, телефон затрезвонил снова.

— До тебя не дозвониться, — пожаловался Арчи.

— Я тебе сама звоню всю дорогу, и ты никогда не берешь трубку.

— Можно Хэмиш сегодня останется у нас ночевать?

— Вам завтра в школу.

— Мы готовим проект по географии.

— Что за проект?

Короткое перешептывание на заднем плане, разумеется, Хэмиш поучал Арчи, а потом тот вернулся на линию и самодовольно заявил:

— Обсуждение транспортных факторов, влияющих на расположение промышленных предприятий.

Правдоподобно. Хэмиш — головастый парень.

— А его мать ему разрешила?

— Конечно.

— О’кей.

— И мы можем заказать еду?

— О’кей. У тебя есть деньги?

— Да.

— Не забудь покормить кота.

— Типа.

— Я бы хотела услышать другой ответ.

— Да покормлю я. О’кей? Блин.

Луиза вздохнула, ей невыносимо хотелось выпить. Лаймовый дайкири. Такой холодный, чтобы мозги замерзли. А потом заниматься сексом всю ночь напролет. Случайным, бездумным, безликим, бесстрастным сексом. Считается, что случайный секс — это раз плюнуть, но нет. С тех пор как Арчи стал подростком, секса у нее почти не было. Не будешь же трахаться, пока твой сын режется в «Угон тачек» за гипсокартонной стеной толщиной с вафлю. Каждый год приносил ей новые сюрпризы на тему «детских приколов». Может быть, так будет всегда, и, когда Арчи будет шестьдесят, а ей восемьдесят, она будет думать: «Ого, никогда не знала, что шестидесятилетние мужики такое откалывают».

Она увидела, как какой-то констебль постучал в окно Джессике и что-то ей передал.


— Чего он хотел? — спросила она, садясь в машину.

— Он принес вот это, — сказала Джессика, передавая ей выпуск «Ивнинг ньюс», предусмотрительно сложенный внутренней полосой наружу, чтобы был виден маленький заголовок: «Полиция обращается за помощью к населению».

— Не очень понятно, о чем речь, верно? — заметил Сэнди. — «Полиция просит сообщить, если кто-нибудь видел женщину, входящую в воду». «Входящую в воду»? Мутотень.

— Да, мутотень настоящая, — согласилась Луиза. — Ее нашли в воде, и она так или иначе должна была туда попасть.

— Если она существует, — сказала Джессика и чихнула, озаботив Сэнди:

— Надеюсь, ты не подхватила этот грипп.

Луизе было наплевать, заболеет Джессика или нет. Она вдруг почувствовала жуткую усталость.

— Это пустая игра в солдатики. Завтра они будут крутить что-то по радио, но на самом деле вряд ли это сработает. Если тело есть, тогда его рано или поздно выбросит на берег. Больше мы ничего не сможем сделать.

— По-моему, никакого тела не было, — сказала Джессика. — Броуди все выдумал. Я таких фантазеров нюхом чую.

— Мне этот тип не понравился, — заявил Сэнди с твердостью человека, уверенного в безупречности своих моральных суждений. — Я за то, чтобы на сегодня закончить. — Он повернулся к Джессике и заявил: — Домой, Джеймс.

28

Джексона преследовало адское видение: он был обречен вечно застревать то в одном автобусе, то в другом. На этот раз это был туристский автобус с открытой верхней площадкой — из тех, что ползают по британским городам, мешая движению. Год или два назад Джексон возил Марли по Кембриджу, решив, что это будет самый простой способ немного приобщиться к истории (скорее всего, требующей пересмотра), но теперь он не мог вспомнить ничего из того, что им тогда рассказывали. На верхней площадке было холодно, будто надоедливый ветер примчал из-за Северного моря с единственным намерением отхлестать Джексона по загривку. Вот потому-то, напомнил себе Джексон, он и переселился в другую страну.

Королевская Миля уже стала ему почти родной, ему хотелось повернуться к ближайшему прохожему и указать на церковь Сент-Джайлз и новое здание парламента (стоимость постройки в десять раз превысила бюджет — разве возможно превысить бюджет в десять раз?). Настоящим гидом была дама средних лет с мелодраматическими наклонностями, работающая за чаевые. На такую работу пошла бы Джулия, окажись она в нужде.

Автобус катился по Принсез-стрит — здесь не было никакой мрачной готики, только уродливые здания сетевых магазинов. Начинало моросить, и менее закаленные иностранцы спустились искать приюта на нижней площадке, оставив наверху только кучку британцев, съежившихся под зонтами и куртками с капюшоном. Он вполуха слушал, как гид рассказывает о ведьмах (кодовое название «женщины», естественно), которых живьем кидали в Нор-Лох, «где ныне располагается наш всемирно известный парк Принсез-стрит-Гарденз» (судя по всему, в Эдинбурге все было «всемирно известным» — интересно, парк известен и в Сомали? Или, например, в Бутане?), и тут он заметил на соседней полосе розовый фургон, «ситроен-комбо». Они стояли на красный, и, когда загорелся желтый, фургон дал газу. В этот момент Джексон не подумал ничего особенного, кроме «надо же, розовый фургон», но полубессознательная часть его мозга считала слова, выведенные на фургоне сбоку черными буквами: «Услуги — Сделаем Все, Что Пожелаете!» — а еще одна полубессознательная часть выудила в памяти маленькую розовую визитку, которая вчера лежала в бюстгальтере мертвой девушки.

Две полубессознательные части Джексонова мозга в конце концов обменялись информацией. Этот процесс протекал медленнее, чем раньше, — Джексон представил сигнальные флажки вместо высокоскоростного широкополосного доступа. Придет день, когда участки его мозга разучатся распознавать взаимные сообщения. Флаги беспомощно заполощутся на ветру. И это будет конец. Дряхлость.

Джексон рванул вниз по лестнице мимо съежившейся толпы в хвосте задней площадки и попросил водителя остановить автобус. Розовый фургон уже уехал вверх по Принсез-стрит, Джексон мог нагнать его, перейдя на бег, но рано или поздно тот вырвется из пробки, и тогда он его потеряет. Он рванул через улицу перед носом у сигналящего автобуса, ехавшего прямо на него (почему-то автобусы стали его проклятьем), и, добравшись до стоянки такси на Ганновер-стрит, нырнул в черную машину.

— Куда едем? — спросил водитель, и Джексон испытал абсурдное довольство собой, сумев сказать:

— Видите тот розовый фургон? За ним.


Они пробирались через утопающие в зелени красоты пригородов Эдинбурга. («Морнингсайд», — сказал водитель.) Благодать, подумал Джексон. Черное такси громыхало на каждой кочке, не идеальная машина для слежки, это точно. Однако было непохоже, чтобы водитель розового фургона что-нибудь заметил, может быть, черное такси — такое заурядное явление, что никто не обращает на них внимания. Джексон решил, что стоит отзвониться. Луиза Монро оставила ему визитку со своим номером в участке. Трубку снял какой-то миньон, который сказал, что «инспектора Монро нет в офисе», и предложил оставить сообщение. Он набрал номер еще раз (его опыт подсказывал, что на телефон редко отвечает дважды один и тот же человек) и снова услышал, что Луизы Монро нет в офисе. Он попросил номер ее мобильного и получил отказ. Если бы она действительно хотела, чтобы он оставался на связи, разве она не дала бы его сама? Не его вина, что он превратился в бродягу, старый одинокий волк-отщепенец. Расследующий преступления.

«Комбо» остановился, и Джексон сказал водителю:

— Продолжайте ехать и остановитесь за углом.

Там он расплатился, вылез из такси и беззаботной походкой завернул обратно за угол.


«Сделаем Все, Что Пожелаете!» — восклицательный знак в стиле Джулии. Неужто правда? Например, если попросить их превратить «Поиски экватора в Гренландии» в хорошую пьесу? Исцелить больных и хромых? Найти мертвую женщину из Форта?

— Это слоган, — сказала недоброжелательного вида тетка, выгружая из фургона на тротуар ведра и швабры.

На кармашке ее розовой формы был значок с надписью «Экономка» — звание показалось Джексону слегка угрожающим. Мафиози ведь тоже называют наемных убийц «чистильщиками». (Но, возможно, только в беллетристике, которую он иногда почитывал.) Кем тогда должна быть экономка? Старшим киллером?

— «Услуги», — любезным тоном сказал Джексон, — какое удачное название.

— Мы клининговое агентство, — сказала недоброжелательная тетка, не глядя на него.

— Я тут подумал, у вас ведь есть адрес вашего офиса? А то я что-то не могу найти.

Она посмотрела на него с подозрением:

— Зачем вам адрес?

— Ну, просто зайти и поболтать, договориться насчет уборки.

Чисто мафиозный треп, ни дать ни взять.

— Все делается по телефону, — ответила экономка.

У нее было такое лицо, словно она наелась на завтрак лимонов, «покоробленное», как сказал бы его отец. Но акцент у нее был сладок, словно шотландский виски на толченом льду, с лимонной цедрой.

— Все по телефону? Как же вы находите новых клиентов?

— По рекомендациям старых.

Из ближайшего дома вышла девушка с землистым лицом, сложенная как крестьянка и излучающая враждебность, взяла ведра и швабры и понесла их внутрь.

— Я заберу тебя через два часа! — прокричала ей вслед экономка, села в фургон и укатила прочь, не взглянув на Джексона.

Он же припустил в противоположном направлении, напустив на себя беззаботный вид на случай, если экономка следила за ним в зеркало. Когда розовый фургон скрылся из виду, он вильнул назад и вошел в дом через парадную дверь. До него доносились звук льющейся воды на кухне и стук шагов на втором этаже. Откуда-то из глубины слышалось гудение терзаемого пылесоса, и Джексон прикинул, что в доме должно было быть по меньшей мере три женщины. Конечно, не обязательно женщины. Не делай сексистских предположений, это всегда приводит к неприятностям. По крайней мере с женщинами.

Он выбрал целью ту, что была на кухне. «Тише, Джексон, — сказал он себе, — ситуация может оказаться опасной». Так говорят в армии. Теперь армия казалась ему чем-то далеким, но ее отпечаток никуда не делся. Иногда он фантазировал, что бы с ним стало, разреши ему отец работать в шахте, не запишись он на военную службу. Вся его жизнь была бы другой, он сам был бы другим. Конечно, сейчас он был бы выброшен на свалку, безработный, никому не нужный. Но разве он таким и не был?

В девяносто пятом, он запомнил тот год, запомнил тот момент, он был дома в Кембридже, когда его жена все еще была его женой, а не бывшей, и он был полицейским, и она была беременна Марли на последних месяцах (Джексон представлял их ребенка туго упакованным в женином животе, словно кочерыжка в кочане капусты), и Джексон мыл посуду после ужина (который он все еще называл «чаем», пока жена не пообтесала его под средний класс с южным выговором). Под конец ее беременности они ели рано — она жаловалась, что не может спать на полный желудок, поэтому он мыл посуду под шестичасовые новости на «Радио-4», и где-то в середине сводки сообщили, что закрыли шахту, на которой его отец проработал всю жизнь. Джексон не мог вспомнить, почему именно эта шахта попала в новости, ведь столько других закрывали без всякого шума, может, потому, что она была одной из крупнейших шахт в регионе или последней из действующих шахт в регионе, кто его знает, но он застыл с намыленной тарелкой в руке и слушал диктора, и по его щекам вдруг потекли слезы. Он даже не мог объяснить, что он оплакивал, наверное, все, что ушло в прошлое. Не выбранную им стезю, мир, в котором он никогда не жил. «Почему ты плачешь?» — спросила Джози, вваливаясь в кухню, она уже еле проходила в дверь. Тогда она еще могла ему посочувствовать. «Черт бы побрал эту Тэтчер», — ответил он, по-мужски передернув плечами, переводя с личного на политику, хотя в данном случае это было одно и то же.

А потом у них появился ребенок и посудомоечная машина, и Джексон продолжал жить и еще долго не вспоминал не выбранную им стезю, непрожитую жизнь, но где-то в потаенном закоулке его души навсегда поселилась боль.


Горничная, на которую он нацелился, тоже была у раковины, выжимала тряпку и энергично протирала сливную полку — туда-сюда, туда-сюда. Он не видел никаких сережек в форме распятия, хотя она же стояла к нему спиной и с иностранным акцентом подпевала радио. В доме было не очень шумно, и Джексон не мог решить, как сделать так, чтобы ее не напугать. Ему мешали три вещи: во-первых, это оказалась не та Крестьянка, которую облаяла экономка на улице, а во-вторых, у нее была великолепная задница, выглядевшая еще лучше в узкой форменной юбке. «Два крутых яйца в платочке», — говорил о таких его брат. Его брат знал толк в женщинах. Однажды, и ждать уже недолго, мужчины начнут так же рассматривать его дочь. И если он заметит такого наглеца, то отделает его по полной, чтобы выбить из него все дерьмо.

Джексон полжизни провел в мундире, и это ему ничем не мешало, разве что утром не нужно было выбирать, что надеть, поэтому женщина в форме всегда казалась ему любопытным явлением. Ну конечно, не во всякой форме, нацисты, официантки и регулировщицы в счет не шли. Он попытался вспомнить, видел ли когда-нибудь Джулию в форме, так сразу было трудно придумать, какая бы ей пошла, она была не из тех, на кого легко подобрать костюм. За форму сходил черно-белый ансамбль Луизы Монро. На шее у нее билась жилка. От этого она казалась более уязвимой, чем наверняка была на самом деле.

Он так и не успел до конца продумать третий фактор, потому что именно в эту секунду женщина в этой конкретной форме его заметила и, потянувшись к посудомоечной машине, выхватила из нее большую плоскую тарелку и четким движением разрезала ею воздух, будто это была фрисби, целясь ему прямо в голову. Джексон пригнулся, и тарелка разбилась в коридоре, пролетев в открытую дверь. Прежде чем она схватила еще одну, он поднял руки вверх:

— Вы берете пленных?

— Чемпионка университета по метанию диска, — ответила она без всякого раскаяния за то, что чуть его не обезглавила. — Почему вы подкрадываетесь?

— Я не подкрадываюсь, я искал кого-нибудь, чтобы убрать у меня в квартире, — сказал Джексон, пытаясь сойти за беспомощного самца («Ничего трудного», — услышал он у себя в голове голос Джози). — Я увидел фургон и…

— Мы не уборщицы. Мы — горничные. — Она немного смягчилась. — Извините, я нервничаю.

Она села за стол и обхватила руками голову, кожа на них была красной и раздраженной, словно от дерматоза.

— Сегодня утром София, горничная, моя подруга, нашла убитого человека в доме, где мы прибираемся. Было ужасно, — скорбно сказала она.

— Ужасно, конечно, — откликнулся Джексон.

— Для такого нам платят слишком мало.

Деньги. По опыту Джексона, всегда неплохо начать именно с них. Он вынул из бумажника пять двадцатифунтовых банкнот и положил их на стол.

— Как вас зовут?

— Марийют.

— Так, Марийют, — Джексон щелчком включил электрический чайник, — как насчет чашки чая?


— Это молодая женщина, — терпеливо повторил Джексон, — мне нужно знать, есть ли она в ваших списках.

В офисе «Услуг» царило безразличие. Дежурная администраторша — судя по всему, единственный человек в здании — плохо говорила по-английски и прилагала все усилия, чтобы неправильно его понять. Он автоматически перешел на примитивный пиджин-инглиш, потому что в глубине своей наивной, полной пережитков души был уверен, что иностранцы не способны освоить английский, как он есть, хотя, конечно же, это у англичан нет способностей к иностранным языкам.

— Уши? Крестики? — громко сказал он.

Офис располагался в мощенной булыжником подворотне в двух шагах от Королевской Мили. Эдинбург уже давно умылся от сажи, но стенная кладка в этом месте была щедро покрыта черным налетом — памятка о закопченном прошлом столицы. Это была холодная, неприглядная нора, до которой почему-то не дошли руки ни у Просвещения, ни у застройщиков.

«Услуги» притулились между ресторанчиком (самозваным «бистро») и фестивальной площадкой № 87. Джексон заглянул в мрачное и подозрительное на вид бистро, где обедало несколько посетителей. И взял на заметку, что есть здесь не стоит. Площадка № 87 снаружи напоминала сауну, но внутри унылая группа американских старшеклассников играла «Кавказский меловой круг»[93] перед аудиторией из двух человек, которые, вероятно, зашли, как раз надеясь попасть в сауну. Джулия предупреждала его о «саунах» в Эдинбурге. «Никакие это не сауны, а сам понимаешь что».

Офис скрывался за непритязательной черно-белой дверью с дешевой пластиковой табличкой «Услуги — импорт и экспорт». На ней не было никаких восклицательных обещаний выполнить его желания. «Импорт» и «экспорт» — если и есть слова, покрывающие любой грех, то это они и есть. Над звонком висела камера видеонаблюдения, поэтому каждый, кто вставал перед дверью, подвергался тщательному осмотру. Он придал лицу самое благонадежное выражение и представился курьером. Еще никто недодумался спрашивать у курьеров удостоверение личности.

Он поднялся по лестнице и прошел по коридору, заставленному контейнерами с жидкими моющими средствами. На одном из них была надпись «Огнеопасно». На другом был нарисован черный череп со скрещенными костями, но надпись была на незнакомом Джексону языке. Он подумал о Марийют и ее огрубевших руках, как она орудует тряпкой, начищая раковину. На худой конец, он мог бы заявить на «Услуги» в санитарную инспекцию. По другую сторону стена была уставлена коробками с загадочной надписью «Матрешка».

Может быть, «Услуги» — преступный картель, подчинивший себе весь город. А зачем тогда эти распятия? Преступный картель под крылом Ватикана?

— У этой женщины в ушах были распятия, — объяснял Джексон администраторше. — Крестики.

Он взял у нее со стола ручку, нарисовал на стопке листков для записей распятие и показал на свои уши.

— Серьги, как у вас. — Он указал на серебряные кольца в ушах администраторши.

Марийют сказала, что не помнит девушки с распятиями в ушах. Под его описание «пять футов шесть дюймов, сто двадцать фунтов, светлые волосы» могла подойти половина ее знакомых.

— Например, я сама, — заметила она.

Или администраторша.

Джексон постучал по компьютерному монитору со словами:

— Давайте посмотрим здесь.

Девушка бросила на него угрюмый взгляд и нехотя взялась за мышку.

— Для чего она вам?

— Ни для чего. Я хочу знать, числится ли она у вас.

Джексон вытянул шею, чтобы увидеть экран. Девушка открыла файл, похожий на резюме, с фотографией в левом верхнем углу, но тут же его закрыла.

— Стойте, вернитесь, вернитесь к этому документу.

Это была она, он мог поклясться. Его утопленница.

— Она у нас больше не работает, — сказала администраторша со смешком, словно это была шутка. — Ее контракт расторгнут.

Она решительно закрыла файлы и выключила монитор.

— Женщина, которую я ищу, — отчеканил он, — мертва.

Джексон резанул себя по горлу ребром ладони. Девушка отпрянула. Он был не силен в жестикуляции. Вот с помощью Джулии у него могло бы что-нибудь получиться, никто не играл в шарады с большим энтузиазмом, ну, может, кроме Марли. Как изобразить мертвеца? Он скрестил руки на груди и закрыл глаза. Когда он их открыл, перед ним с вопросительным видом стояла экономка.

— Он сказал, что он — курьер, — саркастично сказала девушка за компьютером.

— Вы курьер?

— Я кое-кого ищу, — заявил Джексон, — одну девушку.

— Как ее зовут?

— Не знаю.

— Вы ее ищете, но не знаете, как ее зовут?

— Я могу предложить вам кого-нибудь другого, — сказала девушка за компьютером.

— Мне не нужен никто другой. Чем вы, в конце концов, занимаетесь?

Девушка наклонилась к нему через стол и с хищной улыбкой спросила:

— А чем бы вы хотели, чтобы мы занимались?

29

— В этой гостинице мест нет, — сказала полицейская, приставленная к Мартину.

Они сидели в машине перед моргом и ждали, пока штатский из управления, державший с ними связь по рации, найдет Мартину ночлег. Ночевать у себя, на «месте преступления», где утром было кровавое побоище, он бы не смог, даже если б разрешила полиция.

— У вас нет друзей, у которых вы могли бы остановиться? — спросила полицейская.

Нет, друзей у него нет. Она посмотрела на него с сочувствием. Конечно, есть брат в Шотландских границах, но его дом вряд ли можно считать убежищем, кроме того, вряд ли Мартину там были бы рады.

Клэр («констебль Клэр Депонио») была похожа на одну из тех полицейских, кто вчера пришел на помощь Полу Брэдли, но в форме они все были на одно лицо. Патрульная машина стояла почти в том самом месте, где столкнулись «хонда» с «пежо». Кто бы мог подумать, что сегодня это происшествие покажется ему таким ничтожным.

— Фестиваль, — сказала Клэр, отключив рацию, — ни в одном отеле нет мест.

Накануне суперинтендант Кэмбл передал Мартина сотруднику чуть пониже рангом («старшему инспектору Колину Сазерленду»). Сазерленд отвел («сопроводил») Мартина из дому в участок, где у Мартина взяли отпечатки пальцев (прямо как на той экскурсии Общества писателей), — инспектор заявил, что они нужны «для сравнения», но на этом сходство с экскурсией закончилось, потому что у него забрали всю его одежду, взамен дали одноразовый белый комбинезон и посадили в комнату для допросов. Его долго расспрашивали про отношения с Ричардом Моутом и о том, где он находился в момент его смерти. Мартин чувствовал себя арестантом. Ему принесли чай с крекерами, четко указывавшими на перемену в его положении. Розовые вафли и шоколадное печенье с прослойкой — для невинных членов Общества писателей, крекеры — для тех, кто ночует в сомнительных отелях с мужчинами, накачиваясь наркотой. («Значит, вы спали с мистером Брэдли? В одной постели?») Про пистолет он так и не сказал. Инспектору Сазерленду нравилось изображать недоумение.

— У меня просто в голове не укладывается, мистер Кэннинг, вы спасаете незнакомцу жизнь, проводите с ним ночь, а он исчезает еще до рассвета. Тем временем в вашем собственном доме насмерть забивают вашего друга.

У Пола Брэдли был лондонский адрес, Мартин вспомнил, как его записывала медсестра в «скорой», тот же самый адрес он указал в регистрационной книге отеля.

— Мы попросили Скотланд-Ярд его проверить, — сказал Сазерленд.

На кого-то он был похож, но Мартин не мог вспомнить, на кого именно. У него была сбивающая с толку манера улыбаться в самый неподходящий момент, поэтому Мартин, привыкший отвечать улыбкой на улыбку, обнаружил, что глупо скалится в ответ на высказывания вроде: «Мистеру Моуту размозжили череп тупым предметом».

Рядом с Сазерлендом сидела женщина-сержант. Она все время молчала, словно немая. На стене висело зеркало, и Мартин подумал, уж не прозрачное ли оно с другой стороны. Иначе зачем вешать зеркало в комнату для допросов. Кому-то в зазеркалье интересно смотреть, как он макает в чай свое арестантское печенье?

— Я его не выдумывал, — сказал Мартин.

— Мистер Кэннинг, в его существовании никто не сомневается, — педантично ответил Сазерленд; Мартину не хватало дружеского «Мартин», с которым обращался к нему суперинтендант Кэмбл, как к старому знакомому. — Он был участником дорожного происшествия, — продолжал Сазерленд. Он улыбнулся и выдержал заметную паузу, прежде чем закончить: — Того самого, в котором, по вашим словам, вы сами принимали участие.

— Так и было, — сказал Мартин. — Я давал показания.

— Инцидент был зарегистрирован вчера чуть позже полудня. Жертву — Пола Брэдли — доставили в Королевскую больницу с незначительной травмой головы, он же расписывался в регистрационной книге в «Четырех кланах». Вчера в течение дня его видели сотни людей, в его существовании сомнений нет. Проблема в том… — Еще одна выразительная пауза. Уголки его рта расползлись в улыбку. Старший инспектор Сазерленд заткнул бы за пояс Чеширского Кота. — Проблема, мистер Кэннинг, в том, что никто не помнит вас.

— Полиция брала у меня показания в больнице.

— А потом?

— Я был с Полом Брэдли.

В дверь постучали, вошел констебль и положил на стол перед молчаливой женщиной-сержантом листок бумаги. Она пробежала его глазами, сохраняя сфинксоподобное бесстрастие, и передала Сазерленду.

— Таинственный мистер Брэдли, — пробормотал тот.

— Он существует, — снова запротестовал Мартин. — Он расписался в книге отеля.

— А вы — нет, верно? — Он помахал листком перед Мартином. — Мы попросили Скотланд-Ярд проверить указанный Полом Брэдли адрес — оказалось, там гаражи. Таинственный мистер Брэдли лопнул как мыльный пузырь.

Хранившая молчание женщина-детектив вдруг наклонилась вперед и обратилась к Мартину участливым тоном врача или психотерапевта, будто хотела ему помочь:

— Мартин, вы с Ричардом Моутом были любовниками? У вас произошла стычка?

— Стычка?

— Ссора, которая вышла из-под контроля и перешла в рукоприкладство? Он приревновал вас, потому что вы ушли в отель с другим мужчиной?

— Ничего подобного. Ничего подобного!

Он снял очки и потер глаза. Когда же ему перестанут задавать вопросы?

— Давайте я вам помогу, — дружелюбно предложил инспектор Сазерленд. — У вас была любовь втроем, и это плохо кончилось.


Родители Ричарда Моута приезжали на опознание сына из Милтон-Кинса, что на юге Англии. В репертуаре Ричарда был приличный запас анекдотов о родителях, их политических и религиозных убеждениях и дурном вкусе. Но ничто из того, что он говорил о них со сцены, не подходило к убитой горем, растерянной супружеской паре, скорбящей в полицейском морге. Опознание тела стало для полиции красной тряпкой. Желая уберечь Моутов от ужасного зрелища останков сына, они еще больше запутали дело, показав им остановившийся «Ролекс», позаимствованный у Мартина. Они разрыдались от облегчения, потому что «у Ричарда таких часов точно не было».

Часы показали Мартину, и он подтвердил, что они принадлежат ему (на стекле была трещина, и он попытался представить, как она там появилась), и мистер Моут воскликнул: «Вот, вы видите!» — указывая на Мартина, словно получив доказательство, что трупом был тот, а не их сын. Ричард Моут присвоил себе все его вещи, даже его личность.

— Мы можем подождать запись зубной формулы, — пробормотал Сазерленд Мартину, — но это займет время, а все и так слишком… запутано.

Мартин понял, что его просят о поступке, и не видел способов отказаться. Будь мужчиной. Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Кроткие унаследуют землю.[94] Он хотел произвести на Сазерленда хорошее впечатление, поэтому после основательной подготовки — «У вас может быть шок» и «Повреждения выглядят очень неприятно» — его отвели в маленькую комнату, где запах антисептика смешивался с чем-то сладковато-тошнотворным и где под белой простыней покоились останки Ричарда Моута. Они выглядели не лучше и не хуже, чем он себе представлял. Просто неестественно, словно Ричарда загримировали под роль в кино. Мартину вспомнился клип Майкла Джексона «Триллер», но это определенно был Ричард. Никаких сомнений. Мартин ждал, что его охватит ужас, что он упадет в обморок или его вырвет, но ничего этого не произошло, он просто почувствовал благодарность за то, что под простыней лежал Ричард, а не он сам. В конце концов, с ним случались вещи похуже, чем лицезрение трупа Ричарда Моута.

— Не было бы счастья, — изрек Сазерленд.

— Не понимаю, кто решил, что я — Ричард Моут? Кто решил, что Ричард Моут — это я? — Все зависело от того, с какой стороны посмотреть.

— Думаю, это был ваш брат, мистер Кэннинг.

— Мой брат?

Его родной брат принял за него другого человека? Превосходное доказательство отсутствия между ними родственной близости.

Сазерленд похлопал себя по запястью, и Мартин подумал, что это какой-то масонский жест, но тот сказал:

— Часы, мы показали ему ваши часы. Опознание было неофициальным, мы бы все равно докопались до истины.

— Мне нужно ему позвонить.

— Да уж.


Разговор получился странным («Крис, я жив, полиция ошиблась») и натянутым. Кристофер еще не доехал до дома.

— Я проезжаю Хэддингтон, — сказал он, будто это имело какое-то отношение к теме разговора. — Минуту, гарнитуру подключу.

Последовала возня, ругань — похоже, Кристофер уронил телефон, — шорох, и наконец:

— А то еще какой-нибудь сраный коп прицепится.

Интересно, слышал ли это Сазерленд, который сидел по другую сторону стола?

Дальше Кристофер выдал весь спектр эмоций: недоверие, шок, разочарование, — увенчав все раздраженным: «Блядь, Мартин, ну ты даешь», — словно тот жестоко его разыграл. Мартин полагал, что за пару часов смакования утраты его брат привыкал к мысли, что на следующие семьдесят лет станет владельцем его авторских прав, не говоря уже о доме в Мёрчистоне.

Слава богу, что никто не позвонил их матери в Истборн. Он попытался представить, как бы она отреагировала на его смерть. Скорее всего, без особых эмоций.


Анонимный штатский сотрудник снова вышел на связь, и Клэр закатила глаза, услышав, что номер в отеле ему до сих пор не нашли.

— Казалось бы, — сказала она, и эта фраза определенно не нуждалась в концовке.

Мартин вздохнул:

— По-моему, я знаю, где точно будет свободный номер.


— Как все запуталось, да? — Клэр было весело. — Знаете, про вас напечатали в газетах. Про вашу смерть.

— Про мою смерть, — эхом повторил Мартин.

Про смерть объявляют. Про убийство заявляют. Словно колдун наложил на него проклятие, приговорив к невидимости или смерти. Разве не так? Колдун предрекает вам смерть, и вы умираете — скорее от внушения, чем от его способности наводить порчу, но главное — результат.

Мартин попросил Клэр остановиться у киоска на Джордж-стрит — если езда в полицейской машине и имела преимущество, так это то, что они могли остановиться где вздумается.

— «Убит местный писатель», — прочел он ей заголовок из «Ивнинг ньюс», забравшись обратно в машину. Слухи о моей смерти сильно преувеличены.

— Ну да, — озадаченно сказала она, — потому что на самом деле вы живы, верно?

— Да, верно, — согласился он.

Под заголовком была фотография — нечеткий любительский снимок, которого Мартин не мог вспомнить и не понимал, откуда он вообще взялся.

Светофор вынудил их остановиться у Зала собраний, где на афише праздничного бенефиса в пользу Международной амнистии еще значилось имя Ричарда Моута — мелким шрифтом, почти в самом низу.

Клэр воспользовалась возможностью просмотреть газету.

— А вы знамениты, — сказала она с удивлением. — «Алекс Блейк, настоящее имя — Мартин Кэннинг, учился на священника, потом преподавал историю религии, — продолжала Клэр, — на склоне лет обратился к писательству».

— Я никогда не был священником, — заявил Мартин. — Это вранье. И сорок два — едва ли «склон лет», не согласны?

Она промолчала, снова сочувственно улыбнувшись. Интересно, сколько ей лет? На вид не больше двенадцати.

Он открыл пакетик шоколадных драже, купленный в газетном киоске, и отсыпал немного ей в ладонь.

— И какие книги вы пишете?

— Романы.

— Что за романы?

— Детективные.

— В самом деле? Смешно, верно? Вымысел необычайнее правды, и так далее.[95]

Они поехали дальше сквозь забитую машинами улицу, добравшись до ближайшей зебры, где перед ними потянулась бесконечная вереница пешеходов.

— Они нарочно идут так медленно, — заявила Клэр, — это дает им ложное чувство власти, но это ничего не меняет, колеса-то у меня… «Автор семи романов, объединенных одним персонажем — частным детективом Ниной Райли», — безжалостно продолжала она. — Здо´рово, что ваш детектив — женщина. Небось крутая девица, а?

Мартин задумался. Ему нравилась мысль о том, что Нина Райли — крутая, это поднимало ее над твидово-жемчужной реальностью послевоенной эпохи, добавляло ей динамичности. Она умела управлять самолетом и лазить по горам, водила гоночную машину и фехтовала, хотя возможность помахать шпагой даже в сороковые годы возникала редко. «Берти, негодяй уходит. Мне нужно оружие — брось-ка мне эту клюшку!»

— Ну, наверное, крутая, по-своему.

— И вы зарабатываете писательством?

— Да. И неплохо. Мне везет. Вы много читаете? — спросил он, пытаясь перевести разговор на другую тему.

— Мне некогда, — рассмеялась она.

Мартин не мог представить себе мир, в котором некогда было читать.

— «Его агент Мелани Ленехан… — ого, прямо скороговорка, — сказала: „Настоящая трагедия“, во всех смыслах этого слова. Мартин только начинал вкушать плоды своего феноменального успеха. Он ушел из жизни в расцвете творческих сил».

Мартин ощутил укол разочарования — Мелани не нашла для него ничего лучше избитых фраз. А может быть, она считала, что ничего лучше он не заслуживает.


Клэр проводила его в «Четыре клана» и позвонила в медный звонок на стойке. Мартин начинал замечать, что отличительной чертой полицейских было то, что они никогда не спрашивали разрешения, потому что оно им, разумеется, не требовалось. Таким же авторитетом обладал Пол Брэдли, это качество было в нем естественным и непринужденным. Такие, как он, не тратят жизнь на извинения.

Из комнаты за стойкой нехотя вышла женщина. Она смахнула прилипшую в уголке рта крошку и окинула их неприязненным взглядом. У нее была грузная фигура, и плохо сидящий серый костюм на пару со строгой прической, дополненные соответствующим выражением лица, напомнили Мартину начальницу тюрьмы. (Или, скорее, то, как он ее себе представлял, потому что в реальной жизни тюремщиц он не встречал. По крайней мере до сих пор.) Судя по значку с именем, ее звали Морин, но для такого интимного обращения у нее был слишком грозный вид. Краем глаза он увидел в задней комнате стол с порядком захватанным номером «Ивнинг ньюс» и тарелкой с недоеденным сэндвичем на поджаренном хлебе. Даже со своего места Мартин мог прочитать громкий заголовок «Убит местный писатель» и различить собственные черты на зернистом снимке.

Морин зарегистрировала его, нимало не беспокоясь тем, что его сопровождала офицер полиции. Ни слова о том, как он будет расплачиваться. Ему вручили ключ от номера, словно узнику, которому позволено собственноручно запереть себя в камере.

— Тут я вас оставлю, — сказала Клэр. — Удачи с книгами и… вообще.

Устало поднимаясь по лестнице, Мартин поймал взгляд оленя. На его заплесневелой морде застыло выражение угрюмого безразличия.

30

— Джексон, его убили! — произнесла Джулия с круглыми от ужаса глазами, словно в пантомиме, только голос дрожал от возбуждения.

— Убили?

— Я вчера обедала с Ричардом Моутом, а сегодня он мертв. Попал под горячую руку, и на´ тебе!

Просторечное «и на´ тебе!» прозвучало у нее вполне естественно. По сравнению с утром ее настроение явно улучшилось.

— Полиция опрашивает всех и каждого. Джексон, его убили, — повторила она, смакуя последнее слово.

Они стояли в дверях парилки, которая на театральной площадке Джулии сходила за женскую гримерку, в которой толпились актрисы еще из одной пьесы, большинство в нижнем белье. Джексон старался на них не смотреть. У него было чувство, что он оказался за сценой стрип-шоу, пусть и претендующего на высоколобость, где девушки говорили: «Не могу в это поверить, я вчера весь спектакль не сводила с него глаз». Сама Джулия уже сняла свое рубище, но еще не отошла от представления, ее до сих пор била дрожь. Опять же для Джулии представлением был каждый прожитый день.

— Ты сказала, что пила с ним, — заметил Джексон. — Ты не говорила, что вы обедали.

— Это важно? — Джулия нахмурилась.

— Ну, теперь уже нет.

— Что значит «теперь уже»? Значит, останься он жив, это имело бы для тебя значение? — Надтреснутый голос Джулии взял почти театральную высоту. Если бы она захотела, то смогла бы играть в Альберт-холле без звукоусилителей. — Я ела булочку с сыром, он — макароны, это вряд ли можно назвать куннилингусом.

Актрисы в нижнем белье уставились на них, все как одна.

— Пожалуйста! — прошипел Джексон.

Когда их отношения успели стать такими натянутыми? За обед платил Ричард Моут? Бесплатно кормят только больших звезд.

— Джулия, как ты себя чувствуешь? — сказала Джулия. — Как прошла репетиция?

— Извини. Как прошла репетиция?

— Я не хочу об этом говорить.


— Еще один прогон? Сегодня вечером? — удивился Джексон.

— Бог свидетель, он нам не помешает, — ответила Джулия, отчаянно затянулась сигаретой и зашлась надрывным кашлем.

Они стояли на улице у выхода с площадки. Едва успели пройти сутки с того момента, как на этом самом месте Хонда пытался убить парня из «пежо».

— Я же говорила тебе утром, — уклончиво объяснила Джулия, когда ее изъеденные легкие пришли в себя от приступа кашля.

— Утром я тебя не видел.

— Ты меня не слушаешь, — заявила Джулия. Такие выражения обычно в ходу у жен.

— Я ничего и не слышал, я же тебя не видел.

— Ничего страшного, правда? — Джулия не удостоила его ответом. — У тебя есть планы?

Он вздохнул:

— Нет, никаких планов. Как насчет сейчас? Мы можем пойти выпить чего-нибудь. Перекусим?

Уж на это-то предложение она могла бы отреагировать.

— Перекусывать уже поздно, — сердито ответила Джулия. Ее левая бровь задергалась, и она сделала еще одну отчаянную затяжку. — И Тобиас будет делать комментарии.

— Он всегда делает комментарии, — проворчал Джексон.

— Что ж, спасибо ему, — отрезала Джулия, — потому что нам нужна любая помощь, на которую мы можем рассчитывать.

Она загасила сигарету о собственную подошву. На ней были черные ботинки со шнуровкой, на высоком каблуке, которые наводили Джексона на непристойные мысли о гувернантках Викторианской эпохи.

— Извини, — сказала она, внезапно проникаясь раскаянием и прижимаясь к нему.

Ее тело обмякло, словно из него выдернули струны, и он положил подбородок ей на макушку. Ботинки делали ее выше обычного. Руки у обоих висели по бокам, они только прислонились друг к другу, словно чтобы поддержать равновесие. Он почувствовал запах ее духов, что-то пряное вроде корицы, раньше она такими не пользовалась. Он впервые заметил у нее в ушах сережки — фарфоровые анютины глазки. Их он тоже раньше не видел. Волосы у нее были всклокочены, как обычно, в них легко могла угнездиться какая-нибудь птица, он бы не удивился, если однажды вечером туда нагрянет стайка грачей. («Разве это было бы не чудесно?» — сказала Джулия.) Китайская палочка, на которой, знаменуя победу творческого подхода над законами физики, держалось все сооружение, чуть не выколола Джексону глаз.

На стене позади них висела афиша «Поисков экватора в Гренландии». На ней Джулия тянулась к зрителям, как она сама сказала, с мольбой, но Джексону ее манера показалась жеманной. Вокруг нее пирамидой громоздились лица остальных участников труппы — прием, наводивший на воспоминания о клипе Queen «Богемская рапсодия». Афиша висела рядом с «Комической виагрой для мозгов» Ричарда Моута. Поперек его лица жирным фломастером было написано «Отменен».

Она шагнула в сторону со словами:

— Прогон закончится около девяти, и это после дневной репетиции. Наверное, мы пойдем куда-нибудь поесть, а потом выпить. Присоединяйся, поможешь нам зализать раны.

Ему хотелось, чтобы она играла в хорошем спектакле, от которого критики пришли бы в восторг и который потом поставили бы в Уэст-Энде.

Его вдруг прошиб пот от одной мысли.

— Ведь твоя сестра не собирается на премьеру?

— Амелия?

Странно, как она это сказала, словно у нее был выбор, словно Оливия с Сильвией были до сих пор живы. Хотя, может, для Джулии так и было.

— Да, Амелия.

— Нет. Я сказала ей приехать попозже, когда постановка немного обкатается. Ей все равно не понравится, пьеса не в ее вкусе. Ей нравятся Шекспир, Ибсен, Чехов. Я подумала, что она могла бы остаться здесь на несколько дней. Было бы здорово, правда?

— Держите меня.

— Джексон, не дури. Кроме Амелии, у меня никого нет.

Джексон воздержался от вертевшегося на языке: «У тебя есть я», чтобы не накалять обстановку.

— О, чуть не забыла. — Джулия вдруг оживилась (с каких это пор ее настроение стало меняться с такой скоростью?).

Она полезла в свой огромный мешок, вытащив бог знает сколько всякой всячины, пока не нашла то, что искала.

— Бесплатные билеты! — воскликнула она с преувеличенным энтузиазмом.

Поскольку Джексон не сделал попытки их взять, она сунула их ему в руку.

— С кем тебе пришлось отобедать, чтобы их получить? — спросил он.

Почему он не может держать язык за зубами? Рассчитывал пошутить (не очень удачно, никто не спорит), а вышло что-то обидное. Но Джулия только рассмеялась:

— О милый, чтобы их получить, мне пришлось трахнуться с парой клоунов и слоном. Джексон, цирк, это билеты в цирк, их раздают бесплатно, ради рекламы, мне их дал парнишка-коверный. Дело стоящее. Сходи. Вспомни детство, которого у тебя не было.


— Пожалуйста, лаймовый дайкири и «Гленфиддих», — сказал Джексон бармену.

Это был симпатичный старомодный паб, ни музыки, ни игровых автоматов, много полированного дерева и витражного стекла. Он не особенно любил виски, но со времени своего приезда успел хорошенько его распробовать. Наверное, голос шотландской крови наконец-то его дозвался.

— И вы никогда раньше не бывали в Шотландии? — спросила Луиза Монро. — Странно, вам не кажется? Вы чего-то избегаете? С точки зрения психологии.

Значит, светских разговоров не будет, подумал Джексон, никакой обычной при знакомстве болтовни, виляния вокруг да около. «Я ездила во Францию отдыхать. — О, а куда именно?» Или: «Вам нравится кантри? Какое совпадение, мне тоже». Лучше резать правду-матку: «У вас психологическая травма? Вы чего-то избегаете?»

— Не знаю, — ответил Джексон. — А вы? Избегаете чего-нибудь?

— Вопросом на вопрос, — сказала она, словно он провалил тест. — Интересная психопатология, вам не кажется?

— Мир велик, — парировал Джексон. — Красавица и умница, а?

— Вы можете идиотничать, но вы не дурак.

Джексон не понял, комплимент это был или нет.

— Все равно, ваше здоровье! — Она щедро хлебнула дайкири.

— Горе королям и тиранам! — ответил Джексон, поднимая свой бокал.

Ему всегда казалось, что дайкири нужно тянуть маленькими глоточками. Он избегал всех коктейлей, к которым прилагались зонтики и тошнотворные засахаренные вишенки на зубочистках, но дайкири был на вид чистым как слеза, и его хотелось попробовать.

— Попробуйте, — сказала она, протягивая ему бокал, и он вздрогнул от неожиданной интимности этого предложения.

Он вырос в бедной семье, где они привыкли таскать друг у друга еду, а не предлагать добровольно. Вот его брат, Фрэнсис, подмигивает ему, стащив сосиску у сестры — и получив от Нив кулаком в ухо. Джулия же, наоборот, готова была поделиться с дворняжкой, она постоянно пихала ему в рот вилки и ложки: «Попробуй это, съешь то», облизывая губы, обсасывая пальцы, — он еще никогда не встречал человека, для которого грань между едой и сексом была такой тонкой. То, что она вытворяла с ягодой клубники, могло вогнать в краску взрослого мужика. Он вдруг представил ее в костюме Нелл Гвин, как она выпячивает грудь в камеру, и апельсины — единственный фрукт.[96] Он видел фильм, Джулия читала книгу, в этом была вся разница между ними. Между передними зубами у нее был небольшой просвет, отчего она чуть шепелявила. Смешно — он всегда это знал, но никогда раньше об этом не думал.

— Нет, спасибо, — ответил он Луизе Монро, отпивая из своего бокала, чтобы показать, что вполне доволен собственным выбором, и она сказала:

— Я не предлагала вам обменяться ДНК.

— Я и не думал, что предлагаете.


Паб был на улице по соседству с Королевской Милей, рядом с офисом «Услуг».

— Вижу, вам все же удалось найти закопченную, вымоченную в виски, пропитанную кровью метафизическую сердцевину опухоли под названием Эдинбург, — изрекла она, когда они встретились у мощенного булыжником тупика.

— Точно, — ответил он.

Раз начав, она могла сыпать словами только так. Не хуже Джулии. Ему наконец удалось до нее дозвониться, и все, что он от нее услышал, было:

— Вы должны были позвонить мне до того, как сюда пришли. О, минуточку, вы же не полицейский! Вам вообще нельзя было сюда ходить.

— Я не мог до вас дозвониться, вы не дали мне мобильного номера.

— Ну, вот я здесь, и что мы видим? Очень подозрительную сауну и обреченную постановку «Кавказского мелового круга».

— Черт! — Джексон уставился на входную дверь.

На ней больше не было вывески «Услуги — импорт и экспорт», не было вообще никаких вывесок. Ни звонка, ни камеры. Дверь была на месте, хоть одно облегчение, значит, он не заходил в параллельный мир, и, когда Луиза Монро ее толкнула, она отворилась с театральным скрипом, достойным гордости любого мастера по звуковым спецэффектам. Они поднялись по лестнице. Джексон подумал, если бы они были американцами, то уже давно держали бы пистолеты наготове, но, будучи шотландцами, причем с его стороны только наполовину, не имели никакого оружия, кроме сообразительности.

— Первая дверь, — прошептал Джексон.

— Почему вы шепчете? — громко спросила Луиза, и на лестничной клетке ухнуло эхо. — По-моему, вы говорили, что это клининговое агентство.

— Ну да. Вроде того.

— Вроде того?

— Нет, на самом деле так. То есть я видел, как они занимаются уборкой: моют, пылесосят и так далее. У них розовая форма.

Перед его мысленным взором возникли ритмично покачивающиеся ягодицы Марийют, и он тут же это видение отогнал.

— Просто в них было что-то… странное. Трудно объяснить. Знаете, во многих крупных клининговых фирмах заправляют бывшие мошенники, может быть, это и есть зацепка. Девушки, которых я видел в Морнингсайде, действительно были уборщицами. По-моему, в их базе данных есть фото той утопленницы.

Помещение было пустым: ни компьютера, ни шкафа с письменным столом, экономка с секретаршей все упаковали и смылись. Было такое чувство, что здесь никого и не было, — дешевое, слегка обшарпанное ковровое покрытие, потрескавшаяся краска и немытые окна — нигде ни намека на то, что пару часов назад здесь была чья-то контора. Пахло чем-то затхлым и чуть зловонным.

— И что же это за база данных? — промурлыкала Луиза Монро, оглядывая пустую комнату. — Не в этом ли невидимом компьютере она находится?

— Ничего не понимаю, — пробурчал Джексон.

Он что-то увидел на ковре — крошечную расписную деревянную куколку, не больше боба арахиса. Он поднял ее и принялся рассматривать, и Луиза заявила:

— Вам нужны очки, вы зря пыжитесь.

Джексон пропустил комментарий мимо ушей.

— Что это? — Он протянул ей куколку.

— Это кукла из такого русского набора, они вставляются одна в другую. Матри-чего-то-там.

— Матрешка?

— Да.

— Она не открывается.

— Потому что это самая последняя. Самая младшая.

Джексон положил куколку в карман. С тех пор как он здесь побывал, прошло меньше двух часов. Как им удалось все собрать и ускользнуть, не оставив ни одного следа? Нет, что-то они все же оставили — он заметил это на подоконнике. Розовая визитная карточка. «Услуги — Сделаем Все, Что Пожелаете!» Он схватил визитку и протянул Луизе Монро.

— Видите, — торжествующе заявил он, — я ничего не придумал.

— Знаю, — ответила она, доставая из кармана такую же визитку. — Та-там.

— Откуда она у вас?

— От мертвой проститутки.

— Мертвой? То есть убитой?

— Нет, скончалась от передозировки. Все чисто, конечно, если не считать наркотрафика, проституции, экономической эксплуатации и нелегальной иммиграции. Дело веду не я.

Она пожала плечами, словно ее это не касалось. Джексон был уверен, что на самом деле касалось, и еще как.

— Две мертвые девицы с разрывом меньше суток, у обеих эти визитки. Вам это ни о чем не говорит?

— Кроме визиток, их ничто не связывает.

— Но этого достаточно. Готов поспорить, что клининговое агентство — это только прикрытие, чтобы привозить девушек в страну, а потом они выбирают самых уязвимых, отбирают паспорта, угрожают родственникам. Вы же не хуже меня знаете, как все это делается! Между этими двумя девушками есть связь, иначе просто быть не может. И след ведет сюда.

— Может, это просто совпадение.

— Вы спорите из любви к искусству. Я не верю в совпадения. Совпадение — это просто объяснение, которое ждет своего случая.

— Столько мудрости от глупца, но мне хочется еще раз напомнить, что вы не полицейский и это не ваше дело.

— Но это ваше дело!

Его охватило отчаяние. Если бы только он защелкнул на экономке наручники и пристегнул ее к ближайшему тяжелому предмету. Или привязал бы ту утопленницу к буйку, или помешал бы розовому фургону уехать, или арестовал бы Марийют — что угодно, лишь бы получить неопровержимую улику вместо этого миража. Он словно старался удержать воду меж пальцев.

— Будет здорово, если вы мне поверите. — В его голосе было больше отчаяния, чем ему хотелось бы.

Ему показалось, что она снова будет испытывать на нем характер, но она подошла к одному из грязных окон и посмотрела на открывавшийся из него вид — каменную кладку стены соседнего дома. А потом вздохнула со словами:

— Солнце зашло за нок-рею, рабочий день закончен. Пойдемте выпьем.


— Вам нравится кантри? — с сомнением переспросила Луиза Монро. — Женщины с большим сердцем, непутевые мужчины и все такое?

— Ну, кантри же не все одинаково…

— И вы живете во Франции?

Беседа напоминала допрос. Он решил, что ему больше нравится, когда Луиза углубляется в его «психопатологию» и обзывает идиотом.

— Никогда не была во Франции, — сказала она.

— Даже в Париже?

— Даже в Париже.

— Даже в Диснейленде?

— Боже, я же сказала, что никогда не была во Франции. Ясно?

— Ясно. Хотите еще?

— Нет, спасибо, я за рулем. Мне вообще не нужно было пить.

— Но вы же пьете.

Их разговор отличался почти мужской нейтральностью, хотя Джексон упомянул, что разведен, а она пожала плечами:

— Я не была замужем. Какой в этом смысл?

Он узнал, что ей нравятся «саабы», что она сделала молниеносную карьеру, очень быстро став инспектором, «шагая по трупам», и что она носит контактные линзы («Вам стоит попробовать»). А потом она вдруг спросила:

— У вас кто-нибудь есть?

И он ответил:

— Джулия. Она актриса.

Он не смог удержаться от извиняющихся ноток в голосе, словно в профессии актрисы было что-то непристойное (хотя зачастую — было). Не спроси его Луиза, упомянул бы он про Джулию? Суровое мужское «нет».

— Она играет в спектакле на Фестивале.

— Какая она?

— Она актриса.

— Вы это уже сказали.

— Знаю, но можно сказать, что в этом она вся и есть. Ну, она маленького роста, жизнерадостная. Обычно.

— С описанием трупов у вас лучше получается.

— Джулию трудно описать. — Он уставился на остатки своего виски, словно увидел там шпаргалку. Описать Джулию было невозможно: чтобы понять ее, нужно было ее знать. — Она похожа… на саму себя.

— Ну, это ведь здорово, верно?

— Да, думаю так.

Но ему казалось, что все было как раз наоборот. В том-то все и дело. Влюбляешься в женщину за ее неповторимость, а потом хочешь ее изменить.

Луиза нравилась ему за упрямство, цинизм и самоуверенность, но дайте им пару месяцев, и именно эти ее качества будут его бесить. «Дайте им пару месяцев» — о чем это он?

— Что ж, спасибо за коктейль, — резко сказала Луиза, вставая и надевая жакет. — Мне пора.

Он бы помог ей с жакетом, но не знал, понравится ли ей это. Но дверь он ей открыл. Мать накрепко вбила в него манеры, в основном с помощью подзатыльников. «Всегда придерживай дверь, всегда предлагай свое место. Джентльмен никогда не позволит леди идти с внешней стороны тротуара». Она выросла на задворках Ирландии, где даже не было тротуаров, но не хотела, чтобы ее сыновья стали такими же, как их отец. Он никак не мог понять это правило с тротуаром. («Это чтобы ты умер первым, если лошади вдруг понесут и экипаж заденет прохожих», — объяснила ему Джулия.)

Он проводил Луизу до центральной улицы, и чем дальше они шли, тем больше им встречалось гуляк, не считая обычной публики — глотателей огня, жонглеров, велосипедистов на одном колесе или всех трех в одном. Парень на одноколесном велосипеде жонглировал пылающими факелами, в прямом смысле балансируя на грани возможного. Женщина притворялась живой статуей Марии-Антуанетты. Разве женщинам подходит такая работа? А мужчинам, если на то пошло? Каково бы ему было, если бы Марли выросла и заявила, что хочет зарабатывать чем-то подобным?

— Ну, не знаю, — сказала Луиза Монро. — Целый день бездельничать, может, у меня и получилось бы.

— Поверьте, на деле это совсем не так привлекательно.

Они неловко помялись на тротуаре у перекрестка, словно не могли решить, как именно распрощаться. На секунду Джексону показалось, что она собирается поцеловать его в щеку, и одна его половина замерла в предвкушении, а вторая — в ужасе, «хороший» Джексон повздорил с «плохим». Но она сказала только:

— Хорошо. Я дам вам знать, если что-нибудь появится.

— Что-нибудь?

— Ваша девушка.

«Его» мертвая девушка, подумал он. Она принадлежала ему, к худу ли, к добру ли, но она больше никому не была нужна, никто даже не хотел признавать ее существование.

— Спокойной ночи, — сказала она.

— Вы ведь не захотите пойти в цирк?

31

В «Четырех кланах» Мартина поселили в другом номере. Он лежал на кровати, пытаясь вздремнуть. Его тело обессилело от усталости, но мозг, судя по всему, обнаружил подпольную фабрику по производству амфетамина и глотал колеса пачками. Напротив кровати висела репродукция с изображением Бёрка и Хейра,[97] радостно откапывающих труп, — достойно ведьмы на костре из его предыдущего номера. Он сел и вывернул шею — увидеть, что висит над кроватью. Битва при Флоддене,[98] избиение шотландцев в полном разгаре. Еще сутки назад он даже не подозревал о существовании «Четырех кланов», теперь же вся его жизнь сосредоточилась в этих клетчатых стенах. Шотландская клетка выносила ему мозг.

Он включил телевизор и попал на вечерний выпуск шотландских новостей. «Комик Ричард Моут… забит до смерти… в доме у писателя-детективщика Алекса Блейка… ранее невероятное недоразумение… отшельник Алекс Блейк, чье настоящее имя… лотианская полиция ищет свидетелей убийства… в районе Мёрчистон в Эдинбурге». Он выключил телевизор.

У него не было с собой ни книг, ни ноутбука, поэтому он не мог ни читать, ни писать. Мартин никогда не задумывался, насколько эти два вида деятельности вошли в его жизнь. А если бы он ослеп или оглох? Или и то и другое сразу? У слепых есть собаки-поводыри — ложка меда в бочке дегтя, услужливые лабрадоры и благородные немецкие овчарки, заменяющие им глаза. Наверное, глухим тоже полагается собака, но как именно они заменяют им слух, Мартин не знал. Наверное, все время тянут хозяина за рукав, глубокомысленно озираясь по сторонам.

У него зачирикал телефон, и в трубку проник густой дублинский акцент его агента.

— Мартин, ты умер? — спросила она. — Или не умер? Пожалуйста, определись поскорее, потому что меня закидывают вопросами.

— Не умер, — ответил Мартин. — По телевизору сказали, что я — отшельник. Почему? Я не отшельник, не отшельник!

— Ну, Мартин, нельзя сказать, что у тебя много друзей. — Мелани понизила голос, словно в комнате с ней были посторонние. — Ты его убил? Ты убил Ричарда Моута? Я всегда говорила, что мало рекламы — это плохая реклама, но убийство — это черта, которую переступать нельзя. Ты меня понимаешь?

— Зачем бы я стал убивать Ричарда Моута? Откуда ты это взяла?

— Где ты был в момент убийства?

— В отеле.

— С женщиной? — В ее голосе послышалось удивление.

— Нет, с мужчиной.

Какими словами это ни скажи, все равно выйдет скверно. Он даже представить не мог, как бы она отреагировала, упомяни он о пистолете. Пистолет стал постыдным секретом, который он всюду носил с собой. Он должен был сказать о нем полиции, наплевать на их недоверчивость, но ночь в компании вооруженного киллера была бы плохим алиби.

— Боже! У тебя есть адвокат? — Она выдержала приличествующую случаю паузу. — Как идет книга?

Она действительно считает, что он способен писать в таких обстоятельствах? В его в доме убили человека, убили его знакомого. Его мозги разбросаны по кофейному столику.

— Это как антидот, — пояснила она, — искусство может быть антидотом жизни.

Только вот Нина Райли — не искусство. «Берти, а здесь шикарно, нам нужно чаще ездить в круизы. Теперь осталось только доказать, что наш домушник — это Мод Элфинстон, а в ее свидетельстве о рождении написано „Малькольм Элфинстон“». Полное дерьмо!

— Мартин, ты еще там? Ты помнишь про завтрашний Книжный фестиваль? Хочешь, я приду для моральной поддержки?

— Нет. Я откажусь.

— На тебя много народу придет.

— Именно поэтому я и собираюсь отказаться.

Он отложил телефон и снова уставился в потолок.


В желудке у Мартина звенела пустота — он ничего не ел со вчерашнего дня, если не считать пакетика шоколадных драже, которыми он поделился с Клэр в полицейской машине. Большую часть дня его тошнило, и причины были самые разные — то мучительное похмелье с утра пораньше, то кровь, запекшаяся и не очень, которая осквернила его милый дом, то лицо Ричарда Моута, превратившееся в маску зомби, — но теперь он вдруг почувствовал зверский голод. Он с удовольствием съел бы настоящий ланч: яйцо-пашот с оранжевым желтком на горячем промасленном тосте. А рядом на столе большой фарфоровый чайник чая и круглый торт — генуэзский с вишнями или из грецких орехов, с глазурью. И его жена тихо вяжет где-нибудь в уголке.

Может, его и поселили в другой номер, но в мини-баре по-прежнему не было ничего съедобного. При виде притаившейся внутри банки «Айрн-брю» его замутило. Ему хотелось домой. Ему хотелось войти в свой дом, заползти в постель, натянуть на голову одеяло и прогнать весь этот кошмар, но кошмар никогда не кончится, потому что это его наказание. И оно будет длиться до тех пор, пока вся его жизнь не распадется на кусочки и кусочки эти не будут расплющены катком, чтобы уже никто не мог собрать его обратно. Только что он был полноправным членом общества, но с одним ударом часов превратился в изгоя. Понадобилась самая малость. Вычерченная битой дуга, тарелка борща и девушка, снимающая с волос шарф.


Красивая девушка со светлыми волосами захотела встретиться с ним (Марти) в «Икорном баре» Гранд-отеля «Европа». Она была иностранкой, и, может, в его нерешительной, робкой англичанистости для нее было что-то привлекательное, и там, где все видели тупость, она увидела сдержанный шарм.

Он уже был здесь, приглашал бакалейщика на ланч, но тот устроил целое представление, рассматривая маленькие сэндвичи и пирожные со словами: «Такие деньги дерут, а не разгонишься», — словно это он за все платил, а не Мартин. Вокруг было много девушек, очень хорошо одетых русских девушек, и умирающий бакалейщик подмигнул Мартину и сказал: «Мы-то знаем, кто это, верно?» — и Мартин удивился: «Да?» Бакалейщик фыркнул, скорчил рожу и расхохотался. «Петербургские невесты». К его мясистой губе прилип кусочек копченого лосося. Мартин спросил себя, зачем он все это затеял. В компании бакалейщик был все равно что живой труп. «Вообще-то, нет, — серьезно возразил Мартин. — По-моему, это просто привлекательные молодые женщины и они совсем не… ну, ты знаешь». — «Мартин, да откуда тебе знать?» — покровительственно изрек бакалейщик.

Они с бакалейщиком пили чай в светлом, воздушном помещении кафе, но «Икорный бар» оказался темнее, с более изысканной атмосферой и витражно-медным декором в стиле русского модерна.

— У нас этот стиль называется ар-нуво, — сказал он Ирине.

— Да? — ответила она, словно ей в жизни никто не говорил ничего интереснее.

Даже теперь, спустя год, он ясно видел красные и черные жемчужины икринок, блестевшие на маленьких стеклянных блюдечках с колотым льдом. Он не стал этого есть, даже от рыбы его воротило, а уж о рыбьих яйцах и говорить нечего. Ирина же ничего не имела против, она все съела сама. Они пили шампанское, русское и дешевое, но на удивление хорошее. Она заказала его сама, не спросив его, и чокнулась с ним со словами: «Марти, мы хорошо проводить время». Для вечера она переоделась, подколола волосы наверх и сменила сапоги на туфли, но ее платье было с высоким воротом и скромное. Ему хотелось спросить у нее, почему она торгует сувенирами в уличной палатке — переживает трудные времена или таково было ее призвание, — но это было для него слишком сложно.

Все время между «Идиотом» и Гранд-отелем он думал о предстоящей встрече. Он воображал, как они весело болтают, ее английский улучшился как по волшебству, да и он уверенно говорил по-русски (хотя на деле знал только несколько слов). Он должен был пойти вместе со всеми на балет в Мариинский театр, но, когда за ним пришел бакалейщик, сказал, что «подхватил желудочный грипп». Тот раздраженно удалился, наверное, для человека, вальсирующего со смертью, нелады с желудком не были поводом для уклонения от чего бы то ни было.

Вначале Мартин волновался, что Ирина неправильно его поняла и что она захочет, чтобы он ей заплатил, но то, что она оплатила счет в кафе, свидетельствовало о том, что она собой не торгует. Может быть, она ищет мужа. Вообще-то, он бы не был против. Никто в торговом центре «Сент-Джеймс» не посмотрел бы на нее так, как на какую-нибудь тайку. По ее виду никто не заподозрил бы, что он ее купил. (Или все-таки заподозрил бы?) «Да, Ирина Кэннинг, моя жена. О, она русская. Мы встретились в Петербурге и влюбились. Очень романтичный город». Она выучила бы английский, он — русский. У них были бы полурусские дети, Саша и Анастасия. Он дал бы ей все, что она захочет: финансовое благополучие, уютный дом, детей, растущих в западном изобилии, медицинскую помощь для престарелой матери, образование для младших сестры или брата и дальше по списку, а взамен она подарила бы ему его иллюзию — иллюзию любви. Прибыль-убытки, товары-услуги — разве не в этом главное? Бизнес. Как-то незаметно они перешли с шампанского на водку. Водка была такая холодная, что у него заломило в затылке.

Мартин понял, что сильно пьян. Он не был силен в выпивке — максимум бокал хорошего вина за ужином, — и ни его голова, ни желудок не были приспособлены к смеси дешевого шампанского с сорокаградусной русской водкой. Время рвануло вперед отдельными кадрами, вот он роется в бумажнике, выгребая оттуда рубли, чтобы оплатить счет, а вот он на переднем сиденье такси, несущегося с пугающе дерзкой скоростью. У него мелькнула мысль, что его похитили. Ирина что-то промурлыкала водителю. Мартин попытался пристегнуться, но таксист прорычал ему «нет» и что-то сказал Ирине, отчего она рассмеялась. «Не обязательно», — произнес он, словно Мартин усомнился в его шоферском мастерстве. Мартин тоже рассмеялся, он вручил руль своей жизни сумасшедшему русскому таксисту и своей будущей русской невесте. В нем неожиданно проснулось желание жить, что-то должно было случиться, что-то менялось.


В тумбочке своего номера в «Четырех кланах» он нашел закатанный в глянцевый пластик список меню и телефонных номеров местных служб доставки. У него заурчало в животе, и желудочный сок подступил к горлу. Он мог бы заказать пиццу, но знал, что, когда ее принесут, она окажется такой же неаппетитной, какой была на фотографии в меню, да и денег на нее не хватало.

— Выскочу перекусить, — сказал он администраторше за стойкой.

Он знал, что совершенно не должен отчитываться ей в своих действиях, но никак не мог избавиться от навязчивого ощущения, что в «Четырех кланах» он — арестант. У него почти не было денег, наверное, хватит только на жареную картошку или, может, тарелку супа где-нибудь в забегаловке.

— Конечно, — безразлично откликнулась администраторша.

У нее на подбородке было пятно, похожее на кровь, но Мартин решил, что это, скорее всего, кетчуп.


Он остановился на интернет-кафе с дешевыми ценами на еду. С виду оно напоминало старомодный угловой магазинчик, разве что было выкрашено в черный цвет и снаружи флуоресцентным пурпуром было написано «И-КОФЕ». Внутри пахло застоявшейся кофейной гущей и ванилином. Мартин заказал томатный суп, отдававший на вкус пересохшей душицей, но оказавшийся ему по средствам.

Посреди компьютеров интернет-кафе он снова почувствовал, как страдает без постоянной компании своего ноутбука. Он сказал о его пропаже инспектору Сазерленду, но тот не проявил к этому факту большого интереса, разве что сделал пометку в записной книжке. Очевидно, его ноутбук был в самом низу списка неотложных дел.

— Мистер Кэннинг, за последние сутки с вами столько всего случилось, — сказал инспектор. — Но, подумайте только, однажды, когда все это закончится, вы сможете обо всем написать.

У Мартина мелькнула мысль о том, чтобы зайти в интернет, — интересно же, повлияла ли его смерть на его рейтинг на «Амазоне» (тот мог пойти как вверх, так и вниз). Но он решил не ходить на «Амазон» и не гуглить ни себя, ни Ричарда. Меньше всего он хотел обнаружить, что новости о его смерти распространились по Всемирной паутине.

Он расплатился за суп мелочью из кармана, и у него остался всего шестьдесят один пенс. Отсюда было всего десять минут ходьбы до его офиса — он проследил за тем, чтобы мысленно опустить кавычки, — и он решил прогуляться туда и посмотреть, как там и что, может быть, завтра он сможет вырваться из «Четырех кланов», купить надувную кровать и разбить лагерь на ламинатном офисном полу. Мартин даже помыслить не мог, чтобы вернуться домой, — даже когда полиция все там закончит, как избавиться от воспоминаний о том, что Ричард Моут, его гость, был убит у него в гостиной (какое ироничное совпадение)? И как, скажите, ему все там отмыть? Он не мог представить, как женщины из «Услуг» в их симпатичной розовой форме будут счищать куски мозгов Ричарда Моута с ковров и стен.

В офисе был туалет и крошечная кухонька с чайником и микроволновкой. Все, что ему нужно. Там он мог бы жить просто и без излишеств, как монах, которым он никогда не был.

Когда он был маленьким, они часто ходили в походы — со скаутами (Кристофер изображал воодушевление, Мартин подстраивался под остальных) и несколько раз с родителями, когда мать брала на себя роль послушного капрала и бесконечно кипятила воду на рахитичном примусе, покуда Гарри проводил для своего ограниченного контингента учения по выживанию в полевых условиях (как свернуть шею кролику, поймать руками форель, победить в схватке с угрем). Похоже, чтобы выжить, нужно было обязательно кого-то убить.

Конечно, Нина Райли знала толк в походах. Она приохотилась к прогулкам на лоне природы, пока жила в Швейцарии во время войны, и частенько загружала багажник своего «бристоля» провизией и отправлялась в давно ставшие для нее родными горы. У нее были крепкие туристские ботинки, армейская палатка и старомодный брезентовый рюкзак, в который она клала термос и толстые бутерброды с ростбифом и горчицей. Для чая она кипятила бурую воду из болотных ручьев. Ловила рыбу — форель в реках или макрель в соленом озере, — а потом жарила свежий улов на завтрак и шла бродяжить на целый день, и иногда по пути ей попадалось что-нибудь подозрительное, и тогда она брала след. «Берти, мне это кажется чересчур подозрительным. Думаю, наш друг — тот еще мерзавец». Сам Берти практически всегда молчал. Продюсер с телевидения предложил Мартину «добавить в отношения Нины и Берти сексуального драйва. А то они оба какие-то пресные». Мартин подумал, что если это действительно так, то он сходит с ума.

По пути из кафе в офис он прошел мимо цирка-шапито в парке «Мидоуз». Цирк всегда внушал ему беспокойство, артисты казались слишком хрупкими и, в масштабе планеты, совершенно бессмысленными созданиями, однако при этом они вели себя так, словно знали то, чего не знал он. «Мистерия». Русский цирк. Разумеется. Как же иначе? Вся Россия съехалась сюда, чтобы покарать его за свою потерянную дочь. «Это особая кукла, очень хороший художник. Сценки из сказок Пушкина, он — знаменитый русский писатель. Вы его знаете?» Авторство над его жизнью взял Кафка. Его удаляли с жесткого диска, стирали из памяти и истории, и так ему и надо — за то, что он сделал с Ириной. Он выбросил ее, словно мусор. Он стер ее с лица земли, а теперь пришла его очередь.

У него в офисе кто-то побывал. Ничего не было сломано или перевернуто, просто какие-то мелочи то тут, то там: дверца микроволновки открыта и в мусорном ведре на кухне появились пустая коробка из-под еды навынос, недоеденный гамбургер и банка кока-колы. Бумажка от конфеты на полу, стул переставлен на другую сторону комнаты. Разноцветные липкие листочки для записей, которые обычно лежали на столе аккуратными блоками, валялись где попало. На вора было непохоже, создавалось впечатление, что здесь полдня коротала скуку неряха-секретарша, которой нечем было заняться.

Он открыл ящики стола — все в порядке, ручки и карандаши аккуратно сложены, скрепки с маркерами на своих местах. Не хватало только одного. Мартин понял, чего лишился, прежде чем выдвинул ящик. Диск с резервной копией «Смерти на Черном острове», последнее убежище его романа. Он рухнул в модерновое офисное кресло, которое сдавалось вместе с помещением. И тут же заметил розовый листок, оторванный от блока и прилепленный на голой белой стене над столом. Кто-то оставил ему послание. «Мартин, иди на хрен». У него в груди застучала глухая дробь. Точно, он заразился каким-то страшным вирусом, который заставляет его цеплять напасти. От разбудившего его утром звонка до вечернего заключения в «Четырех кланах» — все было просто ужасно.

Разбудивший его звонок! Это был Ричард. Один пропущенный вызов. Он все еще был в ступоре и не смог ответить, а потом он про него забыл. Он должен сказать полиции. Это важная улика. Он вытащил телефон — зарядки осталось только на одно деление.

Теперь он жалел, что не ответил на звонок, ведь он мог оказаться последним, с кем говорил Ричард. «О боже», — вслух произнес Мартин, и его рот округлился от ужаса, прямо как у ведьмы на костре на эстампе в его номере в «Четырех кланах». Что, если Ричард звонил ему во время своей… пытки? Что, если он отчаянно искал помощи? Ответь Мартин на звонок, смог бы он как-то предотвратить смерть Ричарда Моута? («Стой, мерзавец!») Мартин опустил голову на стол и застонал. Но тут ему пришла мысль. Он поднял голову и посмотрел на розовую бумажку на стене. Ричард звонил в десять утра, он вспомнил, как проверил время по радиоприемнику с часами у кровати в «Четырех кланах», но суперинтендант Сазерленд сказал, что Ричард умер между четырьмя и семью утра, поэтому в десять он ему звонить не мог. Если только он не звонил ему с того света. И тут, как по заказу, — даже Нине Райли такое бы в голову не пришло, — телефон у него в руке зачирикал. «Ричард Моут» — высветилось на экране.

Он снова плыл на пиратском корабле, чувствуя, как тот неумолимо начинает свой ужасающий подъем, забирая с собой его тело, а душу оставляя за бортом, стремясь к зениту, чтобы на наносекунду замереть на вершине выписанной дуги. Ужас был не в подъеме, ужас был в падении.

Его воображаемая жена доблестно взялась за вязание. Недавно она начала вязать ему шерстяной свитер плотной вязки с рыбацким орнаментом. «Чтобы тебе было тепло зимой, милый». Мартин поджаривал толстые оладьи на длинной медной вилке. Огонь гудел, оладьи шипели от жара — сплошное благополучие и уют. Ричард Моут отправился на тот свет, и теперь ему все было известно. Сердце у Мартина билось с такой силой, что ему стало больно. Сердечный приступ? Его жена что-то сказала, но ревущий в камине огонь помешал ему расслышать, что именно. Кукольно-голубые глаза Ирины неожиданно распахнулись. Нет, ее там не было. Ирины не могло быть в его милом доме. Так нельзя. Он угасал, он падал, занавес опускался. У него внутри сидело черное чудовище и било крыльями, разрывая ему грудь. Жена яростно стучала спицами, словно ее вязание могло его спасти.

Мартин нерешительно ответил на вызов:

— Алло?

Ему никто не ответил. Телефон пикнул в последний раз и умер. Преступление и наказание. Око за око. Вселенское правосудие. Он разрыдался.

32

Слонов, естественно, не было. Сейчас цирковые животные — редкость. В детстве Джексон только один раз был в цирке (Джулия ошибалась, детство у него было — в каком-то роде). В этих воспоминаниях сорокалетней давности (неужели он правда такой старый?) был цирковой шатер, натянутый за городом, на пустыре, принадлежавшем угольной шахте, под сенью шлаковых отвалов. А в шатре — полно всяких зверей: слоны, тигры, собаки, лошади, вроде был даже номер с пингвинами, хотя, может, это он придумал. Он до сих пор помнил стоявший внутри дурманящий запах — опилки и звериная моча, сахарная вата и пот — и притягательность экзотических цирковых артистов, чья жизнь была до боли непохожа на его собственную.

Луиза Монро отвергла его приглашение. Джулия все равно дала ему только один билет, но, если бы Луиза согласилась, он купил бы еще один.

Цирк в «Мидоуз» никак недотягивал до цирка из Джексоновых воспоминаний. Это был русский цирк, но во вращении тарелок, трапеции и канатоходцах не было ничего особо русского, дань своему происхождению отдавали разве что клоуны с номером на тему русских кукол — «матрешек», как было написано в программе. Слово дня. Он подумал о стоявших в коридоре «Услуг» коробках с надписью «Матрешки». Покатал в пальцах куколку-орешек в кармане куртки. Луковые одежки. Китайские шкатулки. Испорченный телефон. Одна тайна внутри другой. Кукла в кукле.

Инспектор манежа (наверное, это его Джулия обозвала «коверным») выглядел совершенно так же, как и его собратья по всему миру: черный цилиндр, красный фрак, хлыст — он больше походил на распорядителя охоты на лис, чем на распорядителя усыпанной блестками попсовой тусовки. Для Джулии высоковат, едва ли он мог ей приглянуться. Еще в программе было написано, что цирк делит помещение с «Транссексуалами из Бангкока», и Джексон порадовался, что Джулии не попался по дороге транссексуал и не вручил билеты на свое шоу.

«Убили», — сказала Джулия. Вчера вечером он видел Ричарда Моута на сцене, а сегодня бедняга лежит в холодильнике. Знай Джексон, что это его последнее представление, он бы поактивнее аплодировал. Может, его убили, потому что у него шутки были несмешные? Убивают и за меньшее. Когда Джексон служил в полиции, причины, по которым люди убивают себе подобных, всегда казались ему банальными, но он допускал, что участникам событий они виделись под другим углом. Однажды он расследовал дело — восьмидесятилетний старик ударил жену по голове кувалдой за то, что у нее пригорела овсяная каша, и, когда Джексон сказал ему, что суд вряд ли найдет это веским основанием для убийства, старик ответил: «Но каша-то у нее пригорала каждое утро пятьдесят восемь лет». («Могли бы не тянуть так долго и разобраться с ней на словах», — сухо заметил работавший с ним сержант, но в браке так не делается, Джексон знал.) В пересказе история звучала почти смешно, но в старушечьих мозгах, разбрызганных по изношенному линолеуму, или в том, как старика со слезящимися глазами и трясущимися руками сажают в полицейскую машину, не было ничего комичного.

Если честно, Джексона удивляло, почему люди не убивают друг друга чаще. Джулия определенно ему лжет.

Одно лицо из моря лиц по другую сторону манежа привлекло его внимание. Это не фигура речи, перед ним действительно было море лиц, и сфокусироваться на конкретном человеке не получалось. Он всегда считал, что с возрастом дальнее зрение должно улучшаться, а ближнее — слабеть (или наоборот?), но у него, судя по всему, сдавали оба. Но если напрячь глаза, нет, вообще-то, лучше не напрягать, он все же мог выделить эту девушку из толпы. Лицо ее, восхитительно-безмятежное, было обращено к воздушным гимнастам на трапеции. Глаза чуть прикрыты, видно, ее мысли витали где-то далеко. Немыслимое сходство с той мертвой девушкой в воде. Той, что свернулась калачиком на камнях, как уснувшая русалка, той, чей сон он потревожил. Джексон прищурился, пытаясь рассмотреть лицо девушки в толпе, но в итоге потерял ее, море лиц снова поглотило незнакомку.

Пока акробаты карабкались друг на друга, сооружая живую пирамиду, он уснул, а проснувшись, не сразу понял, где находится. Изнутри цирковой купол был темно-синим, усыпанным серебряными звездами, и напоминал Джексону что-то, он никак не мог вспомнить что, а потом понял — небесный свод купола в боковой часовне католической церкви, куда в детстве мать таскала их по воскресеньям три раза на дню, пока у нее не закончились силы и она не отдала детей на откуп дьяволу.

Может быть, Джулия не лгала, а просто не говорила правды.


На выходе из цирка в «Мидоуз» Джексона и прочих зрителей встретил жемчужно-серый вечер. Смеркалось. Насколько же в этих краях светлее, переменчивый северный свет проникал ему прямо в душу. Он сел на скамейку и включил телефон. Пришло сообщение от Джулии: «Мы в трав-баре приходи найдешь», на этот раз не было даже «Дж.» и ни одного поцелуя, не говоря уже про «люблю» или знаки препинания. Так берут на слабо´, заставляя разгадать головоломку или отправиться на поиски сокровищ, но не приглашают выпить. По-видимому, «трав» означало «Траверс», это было и хорошо и плохо. Хорошо — потому что бар рядом и Джексон знал, как туда добраться, а плохо — потому что он уже был там с Джулией и всей труппой в их первый вечер в Эдинбурге и выяснил, что это прокуренная нора, где полно лондонских хлыщей. Может быть, удастся увести ее оттуда в какой-нибудь итальянский ресторанчик, в этой части города их полно. Он вроде даже собирался сам ей что-нибудь приготовить. «Но не с тобой одним, зверек, такие шутки шутит рок».[99] Джексон вспомнил маленькую табличку на Шотландском военном мемориале: «Друзьям проходчиков». И вдруг почувствовал себя сиротой.

Вокруг по-прежнему было много народу, но быстро темнело, и в стороне от дорожек и фонарей царил полный мрак, соблазнявший преступить закон тем или иным способом. Темнота резко сгустилась, и Джексон понял, что это выключили огни на куполе цирка. Внутри у него все словно налилось свинцом — он вспомнил, как тогда, больше сорока лет назад, шел домой из цирка, держа мать за руку — само воспоминание о матери уже давно превратилось для него в тень, — и, шагая вверх по склону — их город стоял на холмах, — оглянулся и увидел, как сверкающий огнями цирковой купол внезапно утонул в темноте. Это странно растревожило его, но тогда он не мог дать названия своему чувству. Теперь он знал, что это меланхолия. Меланхолик, холерик, флегматик. «Вашей флегматичности можно позавидовать, мистер Броуди», — сказала ему вчера Луиза Монро. Был еще и четвертый тип, как же его? Сангвиник. Но его истинной натурой была меланхолия. Несчастный он ублюдок, другими словами.

«По всей Европе гаснут фонари»,[100] — подумалось Джексону. Боже, ну и цитату он выбрал. В последнее время он много читал по военной истории, спасибо «Амазону». Он снова вспомнил то стихотворение Биньона. «На закате солнца». Единственная нормальная строка, остальное — туфта. И на самом деле, виконт Грей смотрел, как фонари зажигаются, а не гаснут, хотя некоторые считают, что он вообще ничего такого не говорил. Боже, только посмотрите на него, жалкого неудачника среднего возраста, — уселся на скамейку в парке и разглагольствует сам с собой о стародавней войне, к которой никакого отношения не имеет. Ему срочно нужна банка пива. Когда же он начал считать себя неудачником? «Нам не увидеть, как они загораются вновь». Он не станет винить Джулию, если окажется, что он ей наскучил.

И вдруг его жалость к себе потеряла актуальность, потому что появилась она — его мертвая девушка. Там, в цирке, ему не показалось, она действительно была там, а теперь она была здесь, шла по парку прямо к нему, то появляясь, то исчезая в тени деревьев.

На ней были высокие каблуки и летняя мини-юбка, и ее безупречными ногами нельзя было не залюбоваться. Он резко встал и пошел ей навстречу, не зная, что ей сказать, разве что: «Эй, вы так похожи на одну мою знакомую утопленницу!» На фоне общепринятых способов завязать разговор такое начало явно не смотрелось. Конечно, на самом деле она никакая не его мертвая девушка, если только та не восстала из мертвых, а он был совершенно уверен в том, что это невозможно. Даже представить нельзя, какой хаос начнется, если мертвецы повстают из могил.

А потом — и, на взгляд Джексона, это был уже немножечко перебор — из тени выполз не кто иной, как его старый знакомый Хонда. Теренс Смит крался за девушкой на цыпочках, словно персонаж мультфильма. Этот тип был настоящим бомбовозом, а бомбовозам не пристало ходить на цыпочках. Да, девушка была жива, но Теренс Смит явно намеревался ее умертвить, и не привычной битой, а каким-то нейлоновым шнурком. Собака, бита, шнур — целый арсенал.

— Эй, — заорал Джексон девушке, — обернитесь!

Ничего лучше он придумать не успел, потому что Теренс Смит уже накидывал шнур ей на шею. Крик Джексона предупредил ее об опасности, и ей удалось просунуть под шнур руки. Она тянула изо всех сил, чтобы Теренс Смит не смог затянуть петлю.

Джексон рванул по дорожке в их направлении. Поближе тоже были люди, но по простоте душевной они даже не догадывались, что у них на глазах душат девушку. Не успел Джексон добежать до цели, как она сумела молниеносно проделать что-то очень действенное — между каблуком ее туфли и пахом Хонды, и бедняга Терри, смачно всхлипнув, рухнул на землю. Хлюпик, подумал Джексон. Девушка не стала ждать, пока он очухается, вместо этого она скинула туфли и помчалась обратно по направлению к цирку и, когда Джексон поравнялся с Теренсом Смитом, корчившимся в конвульсиях, уже скрылась из виду.

Стоны Хонды привлекли внимание пары прохожих, которые, очевидно, приняли его за жертву нападения, а того, кто стоял над ним, за нападавшего. Это мы уже проходили, подумал Джексон. Его мозг терял драгоценные секунды, силясь просчитать конвергенцию, состоящую из него самого, его старого приятеля Терри и девушки на одно лицо с утопленницей из Форта. Пока она боролась со своим противником, он успел заметить крестики у нее в ушах. «Для кого совпадение, — подумал он, — а для меня — логическая связь». Джексон разрывался между желанием допросить Теренса Смита, особенно с бонусом в виде возможности попутно превратить его в котлету, и броситься вдогонку за двойником мертвой девушки.

Решение пришло само с прибытием полицейской машины с двумя констеблями в форме, одним мужского пола и одним женского, не иначе как на развод, которые прытко из нее выскочили и зашагали по дорожке с решительным видом, хорошо знакомым Джексону, — пусть он и тормознул с оценкой ситуации, но был готов в момент набрать скорость. Один из прохожих указал на Джексона, крича: «Вот кто это сделал!» Вот спасибо, подумал Джексон, большое спасибо. Сегодня его уже раз осудили за нападение на Теренса Смита, во второй же раз точно посадят. Он глубоко вдохнул, что было больно, и побежал.

Один из полицейских, женская особь, остался с Теренсом Смитом, все еще кудахтавшим над своим мужским достоинством. Джексону хотелось точно знать, что именно сделала та девушка, чтобы передать эти знания дорогим ему женщинам на случай, если им накинут на шею веревку. Боже упаси.

Второй констебль ломанулся по дорожке за Джексоном. Он был грузной комплекции, и в нормальном состоянии Джексон мог легко его обогнать, но побитые ребра затрудняли эту задачу, и он сорвался с главного трека в окружавший цирк лабиринт автофургонов и платформ для животных. Он запнулся, упал, сбил кого-то с ног. Кто-то смачно его обругал, но он даже не остановился, чтобы выяснить кто и почему, а продолжал бежать, петляя между транспортными средствами, ставшими лагерем вокруг цирка.

Вбежав в проход между рядами грузовиков, он остановился, чтобы перевести дух. Он слышал, как полицейский с кем-то разговаривает. Вообще-то, он надеялся, что бродяжий инстинкт членов цирковой труппы побудит их помочь ему и направить закон по ложному следу («Он побежал вон туда»). Ничего подобного. Констебль, грузный, но упорный, пошел между грузовиками. Джексон прижался к стенке огромного генератора, но слишком поздно — полицейский заметил его и проорал что-то нечленораздельное, не иначе от удивления, что вдруг напал на свою добычу. В Джексоне заговорил полицейский: ему хотелось уверить его, что он неопасен, ведь парень был без напарника, а значит, и без прикрытия и понятия не имел, на что Джексон способен, а значит, был напуган еще больше, чем он сам. А на что именно он способен?

Он не стал ждать, чтобы это выяснить, а снова бросился шнырять между машинами ставшей на прикол автоколонны. Гонка его измотала, ребра болели так, что он с трудом сохранял вертикальное положение. Он уже был готов сдаться и прекратить эту игру в прятки, как кто-то или что-то (он надеялся, что все-таки «кто-то») схватил его за руку и утащил в темноту.

Не в такую уж и темноту, света хватало, чтобы понять, что он оказался где-то в цирковых недрах, там, где ждут артисты перед выступлением. Туннель перед ним вел на арену, и на секунду ему вспомнился Колизей. В прошлом году он возил Марли в Рим. Они объелись мороженым и пиццей. Все его недавние воспоминания связаны с отпуском.

Света хватало и на то, чтобы заметить сверкнувший у его горла нож. Джексон тут же подумал, что это Теренс Смит со всем своим классическим арсеналом орудий убийства, но тот никак не мог так быстро сюда попасть. Он повернул голову, почувствовав, как нож угрожающе царапнул его возле артерии. Двойник утопленницы. Она улыбалась. В ней было что-то мрачное, отчего улыбаться в ответ не хотелось. Добавить сюда несколько клоунов, и кошмар будет полным.

— Заткнитесь, о’кей? — сказала она с иностранным акцентом.

Чему тут удивляться, все его новые знакомые сплошь иностранцы.

— О’кей, — согласился он.

Она на дюйм отвела нож от его шеи. Он стоял к ней так близко, что чувствовал исходивший от нее запах сигаретного дыма пополам с духами. Ему захотелось курить. И секса. Просто удивительно, учитывая обстоятельства. Интересно, эти серьги — символ культа, возрожденного христианства? Она не была похожа ни на одну из его знакомых христианок, но кто их знает. Она спасла его от полиции, чтобы убить? В этом не было никакого смысла, но в чем он был?

— Вы похожи на одну девушку, она умерла, — прошептал он.

Он уже решил, что это плохое начало для разговора, но именно так разговор и начал.

— Знаю, — ответила она.

Такого ответа он не ожидал. Она опустила нож еще чуть-чуть.

— Ваша сестра? — выпалил он наугад.

— Нет, подруга. — Она пожала плечами. — Мы похожи, вот и все.

— Хонда — Теренс Смит — почему он на вас напал?

Ее зеленые глаза сузились, и она иронически рассмеялась.

— Гоблин? — презрительно бросила она. — Он же придурок.

— Да, я знаю, что придурок, но он все равно пытался вас убить.

Она сделала жест, который наверняка был оскорбителен там, откуда она была родом. В России, если судить по акценту.

— Да, — согласилась она по-русски.

Ее словно ничуть не трогало, что ее только что пытались убить, и это производило впечатление. С ней что, часто так бывает?

— Я видел вас в цирке.

— А что, ходить в цирк — противозаконно? — Вести светскую беседу она не умела.

— Как вас зовут? — отважился он. — Я Джексон Броуди.

«Когда-то я был полицейским».

— У меня нет имени, я не существую, — прошипела она, — и вас тоже не станет, если вы не заткнетесь.

Светский разговор не клеился.

— Мы на одной стороне.

Вообще-то, мало похоже на то, но разве враг врага ему не друг?

— Я не на стороне. Послушайте…

Укол ножа в ребра заострил его внимание.

— Мне больно.

— И что?

Он не мог понять, какое ему было дело до того, что на нее напали. Еще один укол в ребра.

— О’кей, о’кей, слушаю.

— Прекратите всюду совать свой нос, я сама обо всем позабочусь.

— Позаботитесь о чем?

Она сильнее вдавила кончик ножа ему в ребра, побитые, ноющие ребра, и сказала решительным тоном, не терпящим возражений:

— Теперь мы можем идти.

Она провела его через арену — в темноте там было жутко и никакого очарования — и заставила проползти под полотнищем с другой стороны, позади пустых зрительских рядов. Наружу, на траву, на прохладный ночной воздух, где нет ни Теренса Смита, ни полиции.

— Я спасла вашу шкуру, — заявила она и рассмеялась, определенно гордясь ловко подобранной английской метафорой. — А теперь — проваливайте.

Она направилась прочь, босиком, но это ее, похоже, не волновало. Он поплелся за ней, припадая на одну ногу, как хромая собака.

— Отвали, — сказала она, не оглядываясь.

— Расскажите мне про свою подругу, ту мертвую девушку в заливе, — не отставал он. — Кто она была?

Она продолжала идти, но подняла нож повыше, чтобы он мог его видеть. Нож был не такой большой, как ему показалось, но он был острым на вид, а по ее виду было понятно, что, если надо, она без колебаний им воспользуется. Он уважал ножи, в свое время он вдоволь насмотрелся на жертв с колотыми ранами, и большинству из них уже не было суждено рассказать, как это произошло.

— Вашу подругу убил Теренс Смит?

Они прошли мимо кучки людей, которые даже не посмотрели в их сторону, — босая девушка, нож, хромающий мужчина, малопонятный диалог, — Джексон подумал, что их приняли за труппу с «Фринджа».

— Джексон Броуди, вы — зануда! — крикнула ему девушка.

Они дошли до главной улицы и внезапно оказались в гуще потока машин и людей. Джексон смутно узнавал улицу, это было рядом с музеем на Чемберс-стрит, рядом с Шерифским судом, сценой его утреннего позора. С трудом верилось, что это все случилось в один день.

Он отчаянно пытался разобраться во всем, пока она не убежала. Теренс Смит пытался убить эту сумасшедшую русскую. Сумасшедшая русская была подругой его утопленницы. Теренс Смит напал на него и приказал забыть о том, что он видел. Джексон думал, что он имел в виду ту агрессию на дороге, но что, если он говорил про случившееся на острове Крэмонд? Потому что он был единственным свидетелем, знавшим, что та девушка умерла, если не считать сумасшедшей русской. И Теренс Смит только что пытался убить ее. Впервые с того злосчастного речного купания ему что-то стало понятно. Реальная логика, никаких совпадений.

Русская девушка ждала, чтобы перейти через дорогу, переминаясь с ноги на ногу на тротуарной кромке, высматривая лазейку между машинами, прямо как гончая перед стартом. Поток машин замедлился и стал на красный как раз в ту секунду, когда он ее догнал, и, чтобы задержать, он схватил ее за руку. Он почти ждал, что она пырнет его ножом или укусит, но она только свирепо на него уставилась. Позади них на тротуаре мигал и пищал зеленый сигнал светофора, люди спешили через дорогу. Снова загорелся красный, а она все еще сверлила его глазами. Он подумал, что вот-вот превратится в камень.

Внезапно раздался громкий хлопок, и Джексон подпрыгнул. С тех пор как у него на глазах взорвался его собственный дом, он с опаской относился к громким звукам.

— Это салют, — сказала девушка, — на Тату.

Разумеется, вдалеке над Замком распустился гигантский цветок из сверкающих искр и медленно опустился на землю. Вдруг, ни с того ни с сего, она наклонилась к нему и приблизила губы к его уху, словно для поцелуя, но вместо этого сказала: «Реальные дома для реальных людей» — и рассмеялась, будто это удачная шутка.

— Что?

Она повернулась, высвобождая руку, чтобы уйти.

— Стойте, подождите. Как мне вас найти?

Она снова рассмеялась со словами:

— Спросите Джоджо, — и перешла улицу на красный, останавливая машины повелительным жестом. Ноги у нее были само совершенство.


К тому времени, как он нырнул в «Траверс», там уже не было ни Джулии, ни ее труппы. Он решил, что Джулия будет дома, но в квартире ее не оказалось, хотя было уже за полночь. Он попытался ей позвонить, но ее телефон был выключен. Его настолько разбила усталость, что, когда она скользнула в постель рядом с ним, он едва это заметил.

— Где ты был?

— Где была ты?

Вопрос с подтекстом. Старая война, сколько можно сражаться! Не успели они нагнать враждебность, как зазвонил его мобильный. Луиза Монро спрашивала, каким он был в четырнадцать лет. У нее есть сын, надо же. Никогда бы не подумал.

— С чего это женщины звонят тебе по ночам и расспрашивают о твоем детстве? — сонно спросила Джулия.

— Может быть, я им нравлюсь.

Джулия гортанно хохотнула и закашлялась, а когда приступ прошел, было уже слишком поздно спрашивать, что смешного она в этом нашла.

33

Луиза позвонила ему из машины и, не дожидаясь «алло», спросила:

— Каким вы были в четырнадцать лет?

— В четырнадцать?

— Да, в четырнадцать, — повторила она.

Его голос отчего-то волновал ее. Хороший плохой парень.

— Не знаю, — наконец ответил он. — Точно не алтарным служкой. Сорванцом, наверное, как и все в таком возрасте.

— Я совсем ничего не знаю о четырнадцатилетних мальчишках.

— А зачем вам?

— Моему сыну четырнадцать.

— Вашему сыну? — Изумление в голосе. — Я даже не подумал, что вы…

— Мать? — откликнулась она. — Знаю, в это трудно поверить, но все так и есть, старая история — сперматозоид встречается с яйцеклеткой — и бам! С каждым может случиться. — Она вздохнула. — Четырнадцатилетние подростки — кошмар.

До нее дошло, что она сжимает руль машины с такой силой, словно ее сковало трупное окоченение.

— Как его зовут?

— Арчи.

Как его зовут? Такой вопрос задают те, у кого есть дети. Когда Арчи родился, те, кто спрашивал у нее: «Сколько он весит?» — сами недавно обзавелись младенцами. Парней, которые не были отцами, совсем не интересовало, сколько Арчи весит или как она собирается его назвать. Поэтому, заключила она, у Джексона Броуди дети были. Она ничего не хочет об этом знать, подержанные типы с семейным багажом ее не интересуют. Дети — это багаж, который повсюду таскаешь за собой. Бремя.

— У вас есть дети? — спросила она. Не смогла удержаться.

— Есть дочка. Марли. Ей десять. И если вас это успокоит, я ничего не знаю о десятилетних девчонках.

— Арчи — не преступник, — возразила Луиза. Можно подумать, Джексон в чем-то его обвинил. — Он и мухи не обидит.

— Когда мне было пятнадцать, я чуть не угодил под суд за кражу, если вам это поможет.

— И что было потом?

— Я пошел в армию.

Блин. Арчи в армии, это идея.

— Вы за этим позвонили? — спросил он. — За родительским советом?

— Нет. Я позвонила, чтобы сказать, что я в микрорайоне Бердихаус.

— Ну и названьице! — Голос у него был усталый.

— Перед заколоченным подъездом. Похоже, раньше здесь была почта. С одной стороны дешевая забегаловка, с другой — «Скотмид».[101] Один этаж, магазины, никаких квартир наверху, здесь определенно никто не живет.

— Зачем вы мне это говорите и почему вы поехали туда одна на ночь глядя?

— Вы очень любезны, но я — большая девочка. А говорю, потому что, по-моему, вам будет интересно услышать, что это тот адрес, который Теренс Смит назвал утром в суде.

— Хонда дал фальшивый адрес?

— А это — противодействие закону. Как вам известно. Я же сказала, что вы сглупили, признав вину. И кстати, номера той машины больше никто не запомнил, а значит, вы препятствуете следствию, удерживая важные сведения.

— Подайте на меня в суд, — сказал Джексон. — Вообще-то, я его видел, он пытался убить еще кое-кого.

— Теренс Смит? — рубанула она. — Пожалуйста, скажите, что вы больше не испытывали судьбу.

— Нет, хотя полиция горела желанием меня допросить.

— Боже, вы неисправимы.

— Да уж, без этого никак.

— Он пытался кого-то убить? Или у вас снова разыгралась фантазия?

— Никаких фантазий. Или уж всяко не про убийства. Если я расскажу вам, что случилось, вы точно будете считать меня законченным параноиком.

— Попробуйте.

— Я видел девушку, похожую на ту утопленницу, у нее даже серьги были.

— Вы — законченный параноик.

— Видите.

— Вам всюду мерещатся мертвые девушки.

Он точно ненормальный. Странно, это не лишало его привлекательности. Она со вздохом сказала:

— Ладно, пока. Поеду домой. Спокойной ночи.


Существуют правила. Правила гласят, что нельзя увлекаться свидетелями, нельзя увлекаться подозреваемыми и нельзя увлекаться преступниками. А Джексон Броуди ухитрился стать всеми тремя одновременно. Да, Луиза, умеешь ты выбирать мужиков. И само собой, нельзя увлекаться мужчиной, у которого уже есть женщина.

По крайней мере это объясняло его приезд в Эдинбург. «На Фестиваль», — сказал он, когда она впервые брала у него показания, но он не был похож на тех, кого интересуют подобные вещи. Сходство так и не проявилось. Но его Джулия играла в постановке.

— Какая она, Джулия? — От звука этого имени у Луизы все внутри сжалось от ревности. Прикуси язык.

— Она актриса.

Сюрприз. Произнося ее имя, он нахмурился.

Будь честной. Иногда это трудно, особенно перед самой собой. Она была прирожденной лицемеркой. Даже слово «лицемерка» — это обман, по-настоящему надо было бы сказать «лгунья». Будь честной, Луиза, Джексон тебе нравится. Такое пустое, подростковое слово — «нравится». «ЛУИЗЕ МОНРО НРАВИТСЯ ГРАНТ НИВЕН» на двери школьного туалета в четвертом классе. Констебль Луиза Монро с инспектором Майклом Пири на заднем сиденье полицейской машины глухой ночью после его отвальной. «Боже, Луиза, ты мне всегда дико нравилась». Тусклое поблескивание его обручального кольца, разнузданное совокупление, породившее Арчи. Как странно, что младенцы — абсолютно невинные души, по сравнению с которыми любая добродетель будет недостаточно добродетельной, — создаются таким вульгарным способом. Зверь о двух спинах. Может, Джексон ей и не нравится, может, она просто увидела в нем того, кто после всех испытаний сохранил в себе что-то, чем мог поделиться с другим. «Ты не можешь получить все сразу, — говорила одна ее подруга. — Жесткость и нежность в мужчинах несовместимы, они как стейки — либо одно, либо другое». Жесткость и нежность, сочетание несочетаемого, гегельянский синтез. Дуализм — эдинбургская болезнь. Можно получить все сразу, Луиза была в этом уверена, пусть даже только в самом дальнем уголке галактики. Или с Джексоном Броуди. Может быть.

У него под бровью она заметила шрамик от ветрянки. У Арчи был такой же почти в том же месте, крошечная овальная выемка, — Луиза считала, что она никогда не сойдет.

В его темных волосах пробивалась седина. По крайней мере, он не стал, как большинство мужчин среднего возраста, отращивать бороду, чтобы скрыть двойной подбородок, да и не было у него, считай, никакого двойного подбородка. Когда она была моложе, то даже представить не могла, что седеющие, бородатые мужчины средних лет вообще могут быть привлекательными. Это пришло само собой. Но нельзя забывать о Джулии. И все же она актриса, и когда он говорил о ней, то нахмурился. Два очка против Джулии.

Странно, что влечение к другому человеку рождается из таких простых вещей, из того, как они подают вам бокал со словами: «Я в вас верю». Из шрама-щербинки, из отчаяния на лице при имени «Джулия».


Луиза плавно скользнула в гараж. Она вспомнила, как Сэнди Мэтисон рассказывал, мол, кто-то только что продал гараж за сто тысяч. Эдинбург отличался тем, что даже в самых дорогих домах не было гаражей, и богатеи были обречены на ужасы уличной парковки, тогда как у Луизы, в ее современном, безликом (но все равно дорогущем) городском коттедже, был гараж аж на две машины. Спасибо, Грэм Хэттер. Урна с останками ее матери теперь стояла на полке в гараже между полупустой двухлитровой банкой краски и жестянкой с гвоздями. Она в шутку отсалютовала урне, вылезая из машины: «Привет, мам».

Мармелад ждал ее за входной дверью. В комнате Арчи глухо и гулко пульсировали басы. Мармелад последовал за ней вверх по лестнице, ему приходилось вставать на ступеньку всеми четырьмя лапами и только потом залезать на следующую, а ведь еще недавно он шнырял по лестнице как молния. Штопор у нее в сердце сделал еще четверть оборота.

«Сорванцом, наверное». «Сорванец» — хорошее слово, пригодится ей в следующий раз, когда Арчи во что-нибудь влипнет. «Арчи немного сорванец, но это ничего». Она все чаще представляла, как сидит в зале суда и видит Арчи на скамье подсудимых, и вся его жизнь идет под откос, и ее жизнь вместе с ней. «Вы отдали его в ясли, когда ему было три месяца, и вышли на работу, мисс Монро? Вы всегда ставили карьеру на первое место, верно? Вы не знаете, кто его отец?» Конечно же она знала, просто не собиралась никому об этом рассказывать. «Мухи не обидит, как же», — подумала она. Он был маленькой дрянью, вот как.

Она постучала в дверь комнаты Арчи и тут же вошла, не дожидаясь ответа. Всегда старайся застать подозреваемых врасплох. Арчи с Хэмишем (черт, она забыла про Хэмиша) скучковались у компьютера. Она расслышала шепот Хэмиша: «Идет, Арч». Стоило ей войти, как Арчи выключил монитор. Порнушка, не иначе. Она выключила музыку. Не стоило ей этого делать. В конце концов, у него тоже есть права. Нет, нету.

— Не возражаете, мальчики? — спросила она. В ее голосе было больше полицейских ноток, чем материнских.

— Мы в порядке, Луиза, — заявил Хэмиш, улыбаясь во все тридцать два зуба.

Чертов Гарри Поттер. Арчи молча сверлил ее взглядом, дожидаясь, чтобы она ушла. Если бы у нее была дочка, они бы сейчас болтали — о нарядах, мальчиках, школе. Дочка забиралась бы к ней в постель и копалась в ее косметике, делилась бы секретами, надеждами, мечтами — делала бы все то, чего Луиза никогда не делала со своей матерью.

— Завтра в школу, вам пора спать.

— Луиза, вы правы, как никогда, — сказал Хэмиш. — Арчи, давай, пора баиньки.

«Засранец», — подумала она, выходя из комнаты. Она прошла по коридору и на цыпочках вернулась обратно, чтобы подслушивать под дверью. Музыку они не включали. Судя по всему, они читали книгу — по ролям, сначала один, потом другой. Не порнушка, точно, хотя оба пошленько хихикали. «Знаешь, Берти, по-моему, тут все сложнее, чем кажется на первый взгляд, — сказала Нина. — Мод Элфинстон кажется невиннее младенца, но сдается мне, что эта леди слишком много болтает». И торопливый, надтреснутый голос Арчи: «Берти, что с тобой? Ты что, покраснел?»

Они что, голубые? Каково бы ей было узнать, что ее сын — гей? Вообще-то, это было бы облегчением, больше никаких волнений обо всех этих мачо-штучках. Они (матери геев) всегда говорят, что зато им есть с кем ходить по магазинам. Маленькая проблема — ей не нравится ходить по магазинам.

«Берти, я правда считаю, что ты втрескался в милую Мод».

На секунду, когда они прощались, ей показалось, что Джексон сейчас ее поцелует. Что бы она сделала? Ответила на его поцелуй прямо там, посреди улицы, как девчонка. Луиза Монро втрескалась в Джексона Броуди. Потому что Луиза Монро — идиотка, тут к гадалке не ходи.

34

Глория провела вечер в больнице. Она присматривалась к Грэму и размышляла, не симулирует ли он, словно решил умереть для мира, чтобы разом избавиться от навалившихся на него проблем.

— Грэм, ты меня слышишь? — прошептала она ему на ухо.

Может, он ее и слышал, но помалкивал.

Поваленный колосс, слабее котенка, тише мыши. Озимандия, сброшенный с пьедестала. «Без туловища с давних пор поныне. У ног — разбитый лик».[102] В молодости Глория очень любила Шелли. На шестидесятилетие она подарила Грэму великолепно иллюстрированный сборник его стихотворений, руководствуясь правилом, что дарить нужно то, что хотел бы получить сам.

Естественно, Грэм есть Грэм, и он понял стихотворение по-своему, запомнив только триумфально-высокомерное: «Я Озимандия. Я царь царей. Моей державе в мире места мало». Глория не могла так сразу припомнить, чтобы кто-то из ее домочадцев подарил ей то, что ей действительно хотелось получить. На прошлое Рождество Эмили («с Ником») купила ей кухонный миксер, хуже того, что у нее уже был, а Грэм — подарочный сертификат универмага «Дженнерс» — подарок, не требовавший большой фантазии и, скорее всего, купленный его агентом по продажам/ любовницей/ будущей женой Мэгги Лауден. Глория ни за что бы не догадалась, что женщина, стоявшая перед ее рождественской елкой и отмахивающаяся от сладких пирожков, планирует сменить ее в роли миссис Грэм Хэттер. «…Восхититься мастерством, которое в таких сердцах читало, запечатлев живое в неживом».

Она выпила любезно принесенную медсестрой чашку чая и пролистала выпуск «Ивнинг ньюс», купленный в магазине на первом этаже. «Полиция просит сообщить, если кто-нибудь видел молодую женщину, оказавшуюся в воде». Ее взгляд зацепился за слова «серьги в виде распятия». Она поставила чашку на стол и перечитала короткую заметку заново. «Оказавшуюся в воде» — что бы это значило?


Вернувшись домой, Глория спустилась в подвальный этаж, чтобы включить сигнализацию на ночь. На одном из экранов системы видеонаблюдения что-то двигалось, в ночной тьме устрашающе горела пара глаз — здоровенный лис уносил выставленные остатки вчерашнего ужина. И вдруг экран погас.

И все остальные экраны тоже погасли, один за другим. Никаких больше маленьких роботов, что крутят головой по сторонам, моргая всевидящим электронным оком. Огоньки на пульте сигнализации замигали и погасли, а за ними погас свет во всем доме. Вот так все и будет для Грэма, когда он умрет.

«Перегорела пробка», — сказала себе Глория. Ничего страшного. В полной темноте подвала она на ощупь двинулась к стене с блоком предохранителей. И тут она услышала какой-то звук. Шаги, открывается дверь, трещат половицы.

Сердце у нее застучало так громко, что она подумала, что по этому стуку ее можно найти в темноте не хуже, чем по миганию маяка. Сегодня утром в Мёрчистоне кого-то забили до смерти — никто не гарантирует, что убийца не переместился в другой южный пригород. Вот бы у нее было оружие. Она прикинула, что есть в наличии. Садовый сарай располагал целым арсеналом: аэрозоли для борьбы с сорняками, топор, электросекатор, триммер для газона — газонным триммером можно нанести существенный урон, скажем, лодыжкам. К сожалению, в сарай нельзя было попасть, минуя проникшее в дом существо. У него глаза из алмазов с углем и он ростом с медведя?

Она вдруг вспомнила слова Мэгги Лауден: «Дело сделано, конец? Ты избавился от Глории?» Что, если она имела в виду не развод, что, если она имела в виду убийство?

Конечно, Грэм именно так бы и поступил. Если бы он развелся с Глорией, ему пришлось бы потерять половину всего, что он имел, и черта с два он был к этому готов, но, если бы она умерла, все досталось бы ему одному. Мелодраматичная идейка, прямо как в «Ферме Эммердейл», но почему-то в нее легко верилось. Он бы нанял киллера — не стал бы пачкаться сам. Он бы заплатил кому-нибудь, чтобы ее убрали. Или свалил бы все на Терри. Точно, он бы свалил это на Терри.

Глория прижала руку к сердцу, пытаясь унять его предательский стук. Снова скрипнули половицы, на этот раз намного ближе, и Глория поняла, что наверху лестницы кто-то стоит, его фигура была обрамлена слабой аурой лунного света из холла с прозрачным потолком.

Фигура начала спускаться по лестнице. Глория набрала побольше воздуха и отважно заявила:

— Пока вы еще там, подумайте, стоит ли идти дальше, потому что я вооружена.

Ложь, разумеется, но в подобных обстоятельствах от правды толку чуть.

Фигура замешкалась и наклонилась, чтобы получше рассмотреть подвал, и знакомый голос произнес:

— Привет, Глория.

Глория вскрикнула от ужаса и сказала:

— Я думала, ты умерла.

35

Вернувшись в «Четыре клана», Мартин обнаружил, что похожую на тюремщицу администраторшу сменил ночной портье, дежуривший накануне вечером. Разве Сазерленд не говорил, что он в отпуске? Портье вручил Мартину ключ, не поднимая взгляда от разостланной на дешевом шпоне конторки «Ивнинг ньюс». На нижней губе у него висела сигарета.

— Вы меня помните? — спросил Мартин. — Вы знаете, кто я такой?

Ночной портье оторвался от газеты, уронив с сигареты дюйм пепла. Взглянул на Мартина и, очевидно не найдя в нем ничего интересного, вернулся к газете.

— Ага, — он перевернул страницу, — вы тот самый покойник, верно?

— Да, — согласился Мартин, — я — тот самый покойник.

Четверг

36

Пропел петух. Самый лучший будильник на свете. Он вспомнил, что сегодня воскресенье, его самый любимый день недели, и потянулся в постели во все стороны. Не нужно ни вставать, ни идти на работу. Слава богу, он больше не пишет, странно, но освобождение оказалось в том, чтобы каждый рабочий день надевать костюм с галстуком и ездить в Лондон, — тянуть лямку в солидной конторе с высокими потолками и большими старомодными письменными столами, где младшие сотрудники и секретарши обращались к нему «мистер Кэннинг», а председатель хлопал по спине со словами: «Как поживает твоя прекрасная жена, приятель?» Он не знал, чем занимался в конторе целый день, но в обед он ходил в ресторан, где официантки были наряжены в белоснежные фартуки и маленькие чепчики из английского кружева и приносили ему суп из бычьих хвостов и паровые пудинги с заварным кремом. После обеда, в три часа пополудни, его секретарша (Джун или, может, Анджела), жизнерадостная молодая женщина с четким почерком и мягкими трикотажными двойками, приносила ему чашку чая с тарелкой печенья.

Петух понятия не имел, что сегодня выходной. Вскоре к нему присоединились прочие птицы — Мартин мог различить в гобелене, сотканном из птичьего пения, веселую трель черного дрозда, но остальные голоса были для него загадкой. Его (прекрасная) жена наверняка знает, ведь она — деревенская девушка, вся как есть. Крестьянка. Здоровая, выросшая на молоке крестьянка. Он приподнялся на локте и посмотрел на ее здоровое крестьянское лицо. Во сне она была еще привлекательнее, но эта привлекательность порождала в мужчинах скорее уважительное восхищение, чем похоть. Ее запятнала бы даже мысль о похоти. Ее добродетель нельзя было подвергнуть сомнению. Мягкая каштановая прядь упала ей на лицо. Он нежно убрал ее и поцеловал бесценный рубиновый лук ее губ.

Он принесет ей завтрак в постель. Настоящий завтрак, яйца с беконом, поджаренный хлеб. А на обед сегодня они зажарят кусок отличной английской говядины, мясо все еще было по талонам, но деревенский мясник был их другом. Все были их друзьями. Ему было интересно, почему в той, другой, жизни он так часто был мясоедом.

Утро будет идти своим счастливым воскресным чередом. Когда обед будет почти готов — подливка густеет, мясо отдыхает, — он рассмеется (потому что это была их любимая шутка) и скажет ей: «Аперитив, милая?» — и принесет графин для шерри из уотерфордского хрусталя, который достался им от ее родителей. И они будут потягивать амонтильядо, сидя в креслах, обитых ситцем с узором «Земляничный вор», и слушая «Форель» Шуберта.

Он слышал шум льющейся в ванной воды и топот ног по коридору и вниз по лестнице. Питер/Дэвид звуками изображал самолет, в одиночку сражаясь с люфтваффе. «Получай, поганый фашист!» — выкрикнул он и выдал пулеметное «тра-та-та». Хороший мальчик, пусть растет таким, как отец, а не как Мартин. Накануне вечером, когда они сидели в своей уютной гостиной (треск огня в камине и т. д.) — Мартин поджаривал хлеб, его жена вязала очередной жаккардовый свитер, Питер/Дэвид уже пожелал им спокойной ночи и отправился спать, — она оторвалась от спиц и сказала ему с улыбкой: «Думаю, он заслуживает маленького братика или сестричку, ты согласен?» Драгоценное мгновение драгоценной жизни.

Он снова потянулся, обнял жену и втянул в себя ландышевый запах ее волос. Она слегка изогнулась в знак того, что уже проснулась и не возражает. Он просунул руку в складки ее ночной рубашки и нащупал аппетитную округлость ее груди, прижался к ней всем телом. Тут ему следовало бы сказать что-нибудь любящее, какую-нибудь нежность. Почему-то с ней ему всегда было трудно переводить разговор на интимности, может, если он придумает ей имя, будет проще. Она повернулась и ответила на его объятие. «Марти», — сказала она.

Он вздрогнул и проснулся. Дешевый радиоприемник с часами на прикроватной тумбочке сообщил ему, что было шесть утра. Ему хотелось заглянуть под одеяло — убедиться, что не превратился в гигантское насекомое.

Дневной свет уже победил фонарь за окном и сочился сквозь тонкие оранжевые шторы, окуная комнату в сияние постъядерного рассвета. Зловещий апельсиновый свет бил Мартину прямо в лицо. Он не представлял, как теперь уснуть. Стены в номере были толщиной с лист бумаги. Казалось, что каждый смыв в туалете, каждый надрывный кашель, каждый сексуальный акт — в процессе или в завершении, — словно по водостоку, стекался к нему в номер.

А что, если он здесь застрял, забрел в сюрреалистическую петлю, где он каждое утро должен просыпаться в новом номере «Четырех кланов»? Сколько номеров в этом отеле? Что, если их число бесконечно, что, если здесь, как в «Сумеречной зоне», — несуществующий тринадцатый этаж, призраки бывших постояльцев, прикидывающиеся персоналом? Отель, из которого нельзя уехать.

В трезвом дневном свете он мог точно сказать, что это не Ричард Моут звонил ему прошлой ночью. В конце концов, что более вероятно: звонок от Ричарда из загробного мира или звонок от того, кто убил Ричарда и украл его телефон? Звонок от убийцы был предпочтительнее звонка от трупа. Конечно, об этом нужно сказать полиции, но уже одна мысль о новой встрече с Сазерлендом вгоняла его в депрессию. Интересно, что сказал бы ему убийца Ричарда, если бы в его телефоне не кончилась зарядка. Может быть: «Ты следующий». Око за око.

Вчера ночью он сказал Мелани, что отменяет свое участие в Книжном фестивале, но теперь ему пришло в голову, что пойти туда будет знаком мужества с его стороны. «Соберись, парень! Посмотри страху в лицо». Пусть он и стал игрушкой в руках богов, но он все еще Алекс Блейк. В этом была его жизнь, его поприще, может, и не очень доблестное, но это было все, что у него осталось.

За предыдущие сорок восемь часов он потерял ноутбук, бумажник, новый роман и собственную личность. Единственное, что у него осталось, — это Алекс Блейк.


На этот раз стойка была укомплектована парнем в полосатом шелковом жилете с галстуком-бабочкой, отчего он был похож на певца из любительского квартета.

— Я могу позвонить? — спросил Мартин, и парень ответил:

— Конечно, мистер Кэннинг. Моя мама прочла все книги Алекса Блейка, она ваша огромная поклонница.

— Спасибо, передайте ей спасибо. Это очень мило с ее стороны.

Он выудил из кармана полученную сто лет назад программку. «Вам чем-нибудь помочь?» — спросил он. Да уж, помощь будет кстати. Ему нужно было, чтобы хоть один человек был на его стороне. «Посмотри страху в лицо. Соберись, рохля. Мартин, ты — как старая баба».

Его не запугать ни беспочвенными подозрениями, ни звонками от мертвеца. Он будет высоко держать голову и жить дальше. Он готов сдаться вселенскому правосудию, но только на своих собственных условиях.

Он набрал номер и, услышав «алло», произнес:

— Мистер Броуди? Не знаю, помните ли вы меня.

37

Джексон перекатился по кровати и прильнул к горячему телу Джулии. Обычно она спала голышом, но сейчас на ней была страшного вида пижама, которая была ей слишком велика и могла с успехом принадлежать раньше ее старшей сестрице. Джексон знал, что эта пижама имеет какой-то смысл, но ему не особенно хотелось над этим смыслом раздумывать. Ему не хватало ощущения голой кожи Джулии и ее персиковых округлостей. Он встроился в знакомые вогнутости и выпуклости ее тела, но, вместо того чтобы податься назад и встроиться в его форму, она отпрянула, бормоча что-то неразборчивое. Джулия часто говорила во сне, в основном тарабарщину, но Джексон привык вслушиваться в ее слова, на случай если она выдаст какой-нибудь секрет, который ему стоило бы (а скорее всего, не стоило бы) знать.

Он снова придвинулся к ней и поцеловал ее в шею, но она по-прежнему крепко спала. Джулию было трудно разбудить, разве что хорошенько встряхнув. Однажды он занимался с ней любовью, пока она спала, и она даже не дернулась, когда он вошел в нее, но потом он ничего ей не рассказал, потому что не знал, как она к этому отнесется. Вряд ли она была бы сильно расстроена (в конце концов, она была Джулией). Наверное, просто сказала бы: «Без меня? Как ты мог!» Конечно, технически это было изнасилование. В свое время ему часто приходилось арестовывать парней, воспользовавшихся тем, что девушка была пьяна или под кайфом. Плюс, если совсем честно, Джулия спала настолько крепко, что весь тот эпизод отдавал некрофилией. Однажды он посадил некрофила — тот работал в морге и «не видел, какой тут мог быть вред», потому что «предметы моей страсти покинули земную юдоль».

Так, между пижамой и некрофилией, Джексон практически убил всякое желание, которое испытал при пробуждении. Все равно Джулия до сих пор на него дуется. Он приложил ухо к ее спине, словно стетоскоп, и прислушался к ее клокочущему дыханию. Он делал так же с Марли, когда в три года та подхватила бронхит. В конце концов легкие Джулии ее доконают. В ней было что-то, намекавшее, что ей не суждено дожить до старости, что задолго до пенсии она обзаведется эмфиземой и будет таскать за собой кислородный баллон с себя ростом. Она отодвинулась от него еще дальше.

Все подвержено энтропии, даже секс, даже любовь. Любовь размагничивается, как магнитофонная лента. Исключение — его любовь к дочери, эту связь не разорвать никому. Или к сестре. Когда-то он любил сестру всем сердцем, но сейчас Нив была слишком далеко «за пределами земной юдоли», чтобы эта любовь сохранила для него силу и значение. Осталась одна только грусть.

Он приподнялся на локте и всмотрелся в лицо Джулии. У него было ощущение, что на самом деле она не спит, а играет сон.

— Не делай так, — сказала она и перевернулась на другой бок, прижав лицо к подушке.


Когда он проснулся во второй раз, Джулия сидела рядом с ним в постели, замотанная в полотенце, и держала поднос с кофе, омлетом и тостами.

— Завтрак! — весело объявила она. На часах было семь утра.

— Я сперва принял тебя за Джулию, — сказал он.

— Ха-ха, смешно. Я плохо спала.

Ее мокрые волосы были смотаны в сумбурный хвост над ухом, и от нее пахло мыльной чистотой. Она стояла в огнях солнечной рампы, поток света заливал ее всю, и он отчетливо увидел темные круги у нее под глазами, выражение обреченности на лице. Может быть, это было просто разочарование. Она уселась на кровати, скрестив ноги, и принялась читать его гороскоп:

— «Сейчас Стрельцы переживают тяжелые времена. Вы чувствуете, что идете в неизвестном направлении, но ничего не бойтесь — в конце туннеля вас ждет свет». Ты как? Переживаешь тяжелые времена?

— Не больше обычного.

Он не стал спрашивать про ее звездный прогноз, потому что это означало бы признать за правду то, что он считал чепухой. Он подозревал, что Джулия тоже так считала и что все это было для нее полным притворством.

— Ну, правильно, это же вчерашняя газета. Что тебе уготовано на сегодня, мы не знаем. Вчера же у тебя был тяжелый день? О, ведь и правда? Уличная драка, скандал, убийство собак…

— Я не убивал ту собаку.

— Тюрьма, обвинительный приговор. Милый, тебя уже никогда не возьмут обратно в полицию.

— Я не хочу обратно в полицию.

— Хочешь, и еще как.


Удивительно, как на настроение мужчины может повлиять подгоревший завтрак. Яйца напоминали резину, тосты обуглились, но Джексон умудрился все это проглотить. Он рассчитывал получить на завтрак остатки вчерашней ссоры, поэтому яичница и в целом добродушное настроение Джулии оказались для него приятным сюрпризом.

Джулия потягивала слабый чай, и, когда он спросил, почему она не ест, — Джулия любила еду прямо-таки по-собачьи, — она ответила:

— С желудком что-то не то. Нервы перед премьерой. Там будет пресса, представляешь, какой ужас? То, что будут писать рецензии, ужасно, почти так же ужасно, как остаться без рецензий. Но это Фестиваль, поэтому нормального театрального критика нам не достанется, они все слишком заняты театрами поважнее нашего, и мы получим какого-нибудь болвана из спортивных колонок. Если бы у нас был еще один прогон…

— Как прошел вчерашний?

— О, ты же знаешь, — она пожала плечами, — ужасно.

Джексон ощутил прилив сочувствия.

— Извини, я на тебя наехала вчера, — сказала Джулия.

— Я тоже на тебя наехал, — великодушно откликнулся Джексон.

На самом деле он так не думал, но, если он иногда проявит рыцарство, от него не убудет, тем более что он рассчитывал, что полотенце и завтрак в постель будут иметь логическое продолжение в виде секса, но стоило ему сделать вид, что он собирается ее схватить, как она с кошачьей упругостью спрыгнула с кровати и заявила:

— Мне нужно бежать, слишком много дел. — Дойдя до двери спальни, она обернулась со словами: — Я люблю тебя, ты же знаешь.

За свою жизнь Джексон не единожды замечал, что в начале отношений люди, говоря «я люблю тебя», выглядят счастливыми, а под конец они произносят те же слова и выглядят печальными. Вид у Джулии был сама трагедия. Но это же была Джулия, она всегда переигрывает.

У Джексона зазвонил телефон, и он почти собрался не отвечать. Разве не говорят, что хорошие новости всегда спят до полудня, — или это из песни Cowboy Junkies?[103] Он все же ответил, и ему пришлось хорошенько порыться в памяти, прежде чем имя звонившего обрело смысл. Мартин. Мартин Кэннинг, парень, который бросил портфелем в Теренса Смита. Странный маленький человечек.

— Привет, Мартин, — сказал Джексон фальшиво-товарищеским тоном, потому что человечек звучал слегка выбитым из колеи. — Я могу вам помочь?

— Мистер Броуди, я хотел спросить, не смогли бы вы сделать мне одолжение?

Джексон больше не мог слышать слово «одолжение» без мысли о его тайной подоплеке.

— Конечно, Мартин. У меня на сегодня никаких планов. И называйте меня «Джексон».


— Что будешь сегодня делать? — спросила Джулия, уже полностью одетая и слишком поглощенная своими собственными планами на день, чтобы искренне интересоваться его.

Она делала макияж перед маленьким зеркалом на кухонном столе. Апельсины, сложенные горкой на стеклянном блюде, слегка присыпало пудрой. Джексон не помнил, чтобы они покупали фрукты.

— Есть работа.

— Работа?

— Да, работа. Кое-кому нужна нянька.

— Нянька?

Джексон подумал, не повторяет ли она ему механически то, что он ей говорит. Именно так должна поступать королева, нет? Создавалось впечатление вежливой беседы, впечатление, что ты по-настоящему заинтересован тем, что тебе говорят, без необходимости вступать с собеседником в хоть сколько-нибудь значимое взаимодействие или даже просто слушать. Чтобы проверить теорию, он сказал Джулии:

— А потом я подумал, что мог бы пойти утопиться в Форте.

Но вместо того чтобы спопугайничать «в Форте?», Джулия развернулась и задумчиво уставилась на него, смотря, но не видя, и произнесла:

— Утопиться?

Джексон тут же понял свою ошибку. Старшая сестра Джулии, Сильвия, утопилась в ванной, продемонстрировав несокрушимую силу воли, и Джексон почти восхищался ее поступком. Она была монахиней, и он полагал, что годы дисциплины закалили ее душу не хуже железа. Его собственная сестра не утонула, ее изнасиловали, задушили и бросили в канал. Вода, везде вода. Он с Джулией были связаны водой. «Это какая-то кармическая конкатенация», — однажды выдала она. Ему пришлось посмотреть слово «конкатенация» в словаре, оно смахивало на католический термин, но оказалось, ничего подобного. От латинского catena — «цепь». Цепь улик. Цепь из дураков. Теперь он жалел, что не получил настоящего образования вместо армейского. Хорошая школа, ученая степень — мир, в котором росла его дочь. Мир, в котором выросла Джулия, но посмотрите, каким гнильем он для нее оказался. Ему хотелось рассказать Джулии про женщину в Форте, про то, как он сам чуть не утонул, но она уже вернулась к себе, наложила помаду, изучила свои губы в зеркале с профессиональной отрешенностью, причмокнула и состроила рожицу, словно хотела поцеловать свое отражение.

Джексон спросил себя, что это значит для отношений, когда ты не можешь рассказать «предмету обожания», что тебя вытащили из воды, как тонущего пса. Счастливчик — как же иначе — так звали ту собаку, которая весело сиганула с пирса в Уитби. У владельца собаки, первого из утонувших в тот день, были жена и восьмилетняя дочь. Интересно, что же в итоге случилось с собакой. Забрал кто-нибудь Счастливчика домой?

— Но ты управишься до спектакля? — спросила Джулия.

— Спектакля?


Направляясь к двери, Джулия сказала:

— О, пока не забыла, ты сделаешь мне одолжение? Я занесла карту памяти в аптеку здесь рядом. Если у тебя нет ничего совсем неотложного, может, ты заберешь фотографии?

— А если у меня есть что-то совсем неотложное?

— Правда? — В голосе Джулии было больше любопытства, чем сарказма.

— Стой, подожди. Какие фотографии? Какая карта памяти?

— Из нашего фотоаппарата.

— Но я потерял фотоаппарат. Я же говорил тебе, что потерял его в Крэмонде.

— Знаю, а я говорила тебе, что позвонила в отдел находок полицейского участка в Феттсе и оказалось, что она у них.

— Что? Ты ничего такого не говорила.

— Еще как говорила, если только в постели со мной не лежал кто-то другой и не притворялся Джексоном.

Когда это Джулия нашла время сходить в аптеку, наполнить вазу фруктами, позвонить по телефону, пообедать с Ричардом Моутом? А для него у нее не нашлось ни секунды.

— Скотт Маршалл, — беспечно продолжала она, — милый мальчик, который играет моего любовника, съездил в Феттс и привез ее.

— И они просто так ему ее отдали? — Джексон был поражен («моего любовника» — она так запросто это сказала). — Без всяких доказательств?

Он подумал о заключенном в камере изображении мертвой девушки. Кто-нибудь уже видел его, распечатал?

— Я описала первые три снимка на карте памяти по телефону, и это их вполне удовлетворило. Еще я сказала, что некто по имени Скотт Маршалл приедет их забрать. Он предъявил им водительское удостоверение. Боже мой, Джексон, нам что, нужно перебрать каждую деталь полицейской процедуры в отношении потерянного имущества?

— А что там на первых трех снимках?

— Ты меня проверяешь?

— Нет-нет, я просто заинтригован. Я понятия не имею, что на них.

— На них ты, — сказала Джулия, — на них ты, Джексон.

— Но…

— Милый, прости, мне пора бежать.


Неудивительно, что махинации с подлинностью личности стали таким популярным преступлением. Аптекарь оказался таким же беспечным, как и полиция, — несмотря на то что у Джексона не было ни чека, ни доказательств, что это его фотографии, стоило ему сказать, что Джулия Ленд сегодня утром отдала их на распечатку, как ему их тут же вручили. Аптекарь одарил его понимающей улыбкой и сказал: «Да, сейчас-сейчас», поэтому он предположил, что Джулия испробовала на нем всю силу своих чар торговки апельсинами. Если перед ней был мужчина, будь он хоть восьмидесятилетний старик на костылях, Джулия флиртовала бы с ним, помогая ему перейти через дорогу, потому что — и это была одна из причин, почему он ее любил, — она принадлежала к тем людям, которые переводят стариков через дорогу, помогают слепым в супермаркетах, подбирают бездомных кошек и раненых птиц.

Она ничего не могла с этим поделать, флирт был для нее естественным состоянием, составляющей ее личности. Джулия флиртовала даже с собаками! Ему приходилось видеть, как она флиртует с предметами, уговаривая чайник побыстрее закипеть, машину — завестись, цветок — зацвести. «О, давай, милый, напрягись чуть-чуть, и у тебя все получится».

Возможно, ему стоит видеть в этом пользу обществу, а не угрозу, посылать ее в дома престарелых, чтобы она подарила старикам иллюзию мужской потенции, подняла их боевой дух. «Виагра для мозгов». В состарившихся мужчинах есть что-то жалкое. Эти парни когда-то сражались в войнах, видели, как рушатся империи, королевской поступью прохаживались по залам заседаний и фабричным цехам, зарабатывали на хлеб, платили налоги, были людьми слова и дела, а теперь даже отлить не могут без посторонней помощи. Вот старухи, какими бы слабыми они ни были, никогда не вызывают такой жалости. Конечно, стариков вокруг намного меньше, чем старух. Пусть они высохшие и хрупкие, словно лучина, но они живут дольше.

Он взял фотографии в кафе «Тост» и устроился в отдельном отсеке. Чувство было такое, будто он разворачивает подарок, — то же предвкушение, тот же прилив возбуждения — только с темной стороны, с аверса, если позатейливее выразиться, — именно так сказала бы Джулия. Эта фотография станет долгожданным доказательством того, что ему не привиделось то, что он пережил в Форте, но, к несчастью, она же станет нежеланным доказательством того, что кто-то где-то умер.

Официантка принесла ему кофе, и, когда она удалилась на безопасное расстояние обратно за стойку, он открыл конверт с глянцевыми карточками десять на пятнадцать. Они были распечатаны в том же порядке, в каком записались на карту памяти, и на первых трех действительно был Джексон, снятый во французских снегах на Рождество, — Джулия опробовала новый фотоаппарат. На всех трех он вышел почти одинаково, в неловких позах, на последней выдавив из себя подобие улыбки после бесконечных уговоров Джулии. «О, давай, милый, только чуть-чуть поднапрячься, и у тебя все получится». Он терпеть не мог, когда его фотографировали.

Потом была еще пара снимков во Франции, а потом ничего до самой Венеции, потому что Джулия, возвращаясь после Нового года в Лондон, случайно оставила фотоаппарат у него. Она в спешке собирала вещи, так на нее похоже, и они вдруг занялись любовью — на прощание, — когда она должна была уже ехать в аэропорт, не говоря уже об упакованном багаже.

Он набрал номер Луизы. Трубку долго никто не брал.

Венеция была по-прежнему прекрасна, это были уже не просто фотоснимки из отпуска, теперь эти уменьшенные копии Каналетто казались горьким напоминанием о счастливых днях, летописью золотого времени их пары. Прямо перед тем, как все затрещало по швам. «Пара? Значит, ты так о нас думаешь?»

Когда вчера Луиза Монро назвала его Джексоном («Посмотрим на факты, Джексон, на бумаге все это выглядит скверно»), было такое чувство, словно кто-то вдруг нажал на переключатель и в проводах тихо загудел электрический ток. Плохая собака, Джексон. Он был о себе лучшего мнения.

Она была, посмотрим на факты, его типом женщины. Джулия настолько в этот тип не вписывалась, что ее было сложно принимать в расчет. Луиза. Вот что бывает, когда переходишь на темную сторону силы. Когда ты стал «плохим» Джексоном, ты начал вожделеть других женщин. «Берегись Рыб», — сказала как-то Джулия. Луиза Монро была Рыбами? Она будет новым поворотом на его пути. Не обязательно хорошим или лучше, чем прежние, просто новым.

После нескольких гудков ответил мужской голос (Эдинбург, высшее общество): «Резиденция Монро, я могу вам помочь?» Джексон был захвачен врасплох, он не ожидал, что трубку снимет мужчина и, уж конечно, не возомнивший о себе невесть что придурок. Он был об инспекторе Монро лучшего мнения. Он еще не нашелся что сказать, как в трубке раздалось ее раздраженное:

— Да?

— Это Джексон, Джексон Броуди.

Он добрался до последней венецианской фотографии. Это был вид из их номера — на лагуну, — снятый Джулией в последнюю минуту («Подожди, мы забудем этот вид») перед тем, как они в последний раз сели в катер отеля «Чиприани» до площади Сан-Марко. Она была права, он забыл бы тот вид, если бы о нем не осталось напоминания. Но в конце концов, красивый или нет, это был просто вид из окна. Он понимал, почему она так настаивала, чтобы на фотографиях были люди, — стань она у окна на фоне лагуны, снимок был бы совершенно другим.

Потом была фотография, на которой он стоял рядом с Часовой пушкой вместе с японцами, потом — Национальный военный мемориал. После него оставался только один снимок. Он был черным, чернее некуда. Джексон озадаченно перебрал всю пачку еще раз. Результат то же — ничего. Ни следа мертвой девушки. Только черная фотография. Ему вспомнился черный квадрат, в который каждый вечер всматривалась Джулия, — бушующий арктический шторм. Может быть, фотографию утопленницы стерли — случайно? Он знал, что ничего нельзя стереть безвозвратно, файл разрушается не удалением, а записью новых данных поверх него. Существуют специальные программы для восстановления изображений. В любом фотосалоне запросто это сделают. Или в полицейской экспертизе.

— Вам что-нибудь нужно, — спросила Луиза, — или вы позвонили, просто чтобы меня позлить?

— Вы точно не жаворонок, да?

Он вдруг понял, что произошло. Торопясь сделать снимок — труп, усиливающийся прилив и так далее, — он забыл снять колпачок с объектива. Черт! Он начал биться головой о стол, чем сильно встревожил остальных посетителей «Тоста».

— Алло? Джексон на связи?

— Ничего, мне ничего не нужно. Вы правы, я позвонил, просто чтобы вас позлить.

Он что-то вспомнил — та сумасшедшая русская сказала это ему вчера вечером — и спросил у Луизы, что она знает про «Реальные дома для реальных людей».

— Мой дом грызут белки, — неожиданно заявила Луиза Монро.

— О’ке-е-й, — медленно произнес он, не зная, чем ответить на подобное заявление. Разве что спросить, были ли это какие-то особенные, большие белки.

38

Луизу охватил странный ужас, смутное воспоминание из фильма — она не знала, документального или художественного, — в котором человек просыпался в оцепенении и обнаруживал, что, пока он спал, вся его семья была изрублена на куски, он ходил из комнаты в комнату и натыкался на их тела.

Она проснулась враз, с колотящимся сердцем и в холодном поту, и ей потребовалось несколько секунд, чтобы убедиться: это был сон. И тут она услышала царапающий звук. В стене? Или над головой? Над головой. Когти или ногти скребут по дереву, что-то бегает. Остановилось. Снова забегало, снова остановилось. Она силилась представить, кто может так шуметь. Грызуны устроили на чердаке Олимпийские игры. Пару лет назад она запустила бы туда Мармелада, кошака-терминатора. Он спал на кровати, привалившись к ее ноге. Было бы здорово узнать его профессиональное мнение о том, кто может царапать и скрести на чердаке, но ей не хотелось его будить. В последнее время он спал сутки напролет. Она понемногу привыкала к мысли, что он доживает свои последние дни, — последним может стать каждый завтрак, каждое умывание, каждая вылазка на улицу. Вместо кошачьих консервов она покупала ему органического копченого лосося, ломтики копченой куриной грудки и коробочки свежего заварного крема в продуктовом отделе универмага «Маркс и Спенсер» — сил у Мармелада хватало только на пару кусков, и Луиза подозревала, что даже это он съедал, чтобы угодить ей, а не от голода. Тайная вечеря. Арчи жаловался, что кота кормят лучше его, и был прав.

Усилием воли она вылезла из постели, мягко ступая, прошла по коридору и открыла дверь в спальню Арчи — просто надо было окончательно убедиться, что ночной кошмар был ночным кошмаром. Оба мальчика спали, раскидав руки-ноги в стороны, Арчи у себя в кровати, Хэмиш — на полу в спальном мешке. В комнате воняло мальчишками. Луиза думала, что в девичьей комнате пахло бы лаком для ногтей, карандашами, дешевыми конфетами. Комната Арчи была пропитана тестостероном и запахом немытых ног. В полумраке она едва могла разобрать, как поднимается и опускается его грудная клетка. Проверять Хэмиша на наличие признаков жизни она не стала, ему подобных надо пускать в расход, уж таково было ее мнение.

Вытащив из-под подушки тяжелый полицейский фонарь, она потянула вниз складную лестницу от люка в потолке в коридоре. Взобралась наверх и осторожно откинула крышку люка, представляя, как сейчас кто-нибудь прыгнет ей на голову, запутается в волосах и начнет обгрызать уши и губы.

Крошечное чердачное окно пропускало внутрь больше утра, чем она ожидала, а щели между шиферными плитами давали дополнительное освещение. Луиза была совершенно уверена, что щелей между шиферными плитами быть не должно. Это не был настоящий чердак, просто пространство под крышей, где стоял водяной бак, без настила на полу и электрических розеток. Вместо того чтобы прятаться в желобе, кабель змеей вился по полу, часть его пластиковой оплетки была обглодана, обнажая голые провода. Стропила и балочные стыки были грубо обтесаны — только так посадить занозу, и на стенах не было никакой теплоизоляции. Луиза спросила себя, законно ли это — сдавать дома без теплоизоляции. Вид чердака только усиливал навязчивое ощущение, что дом недостроен.

В дальнем углу что-то шевельнулось, маленькое и шустрое, серой кисточкой мелькнул хвост, проскользнув в крошечную дыру в том месте, где сточная труба упиралась в маленький навес над гостиной на первом этаже. Белка.

Луиза провела лучом фонаря по стене — теперь она ясно видела, где белка устроила себе лазейку: щель в каркасе дома, откуда, судя по всему, выпал кусок бетона — или (и, зная Грэма Хэттера, в это больше верилось) где его никогда и не было. Она нацелила луч света на фронтонную стену, словно археолог, открывающий гробницу фараона, и поморщилась, высмотрев трещину, ступенями сбегающую вниз по штукатурке по стыкам кирпичей. Вряд ли в этом можно было винить белок.

Она неуклюже спустилась по лестнице. Вот и последняя ступенька — и тут она чуть из кожи не выпрыгнула от прикосновения чьей-то руки. Хэмиш протягивал ей кружку с кофе, этакий услужливый дворецкий, разве только из одежды на нем были одни семейные трусы. Слишком развитой для своего возраста. Она вдруг остро осознала, насколько коротка ее старая, выполнявшая роль ночной рубашки футболка. Этот гаденыш глазел вверх все время, пока она карабкалась вниз.

— Вот, Луиза, с молоком, но без сахара, — сказал он. — Вы производите впечатление женщины, которая следит за фигурой.

Врезать бы ему как следует, но не хотелось заливать коридор кофе или судиться с его папашей-банкиром, мудаком, с которым она как-то встретилась на родительском собрании. Все банкиры — мудаки.

— Спасибо, — ответила она и взяла кофе. — Хэмиш, тебе лучше поторопиться, а то вы опоздаете в школу.

Она сделала ударение на слове «школа» — напомнить ему, что на самом деле, чисто технически, он ребенок. Ей хотелось увидеть, как его гладенькое, буржуйское личико помрачнеет от унижения, но вместо этого он изрек:

— Боже, Луиза, вам правда надо расслабиться.


Луиза нацепила растянутый спортивный костюм и вышла на улицу. Она по-прежнему злилась на Хэмиша — теперь он готовил завтрак на ее кухне, будто у себя дома. А кофе у него получился на удивление приличный. Арчи понятия не имел, как сделать кофе, разве что растворимый. Интересно, Хэмиш и своей матери кофе варит? Здорово, когда есть кто-то, кто делает для тебя такие вещи. Может быть, у себя дома он был таким же замкнутым и неловким, как Арчи у себя, и наоборот, когда Арчи приходил к Хэмишу, он расхаживал по комнатам, словно маленький лорд Фаунтлерой, и говорил матери Хэмиша: «Не желаете ли еще чая, миссис Сандерс?» Нет, у нее слишком разыгралась фантазия.

Она встала на тротуаре через дорогу и мелкими глотками пила кофе, изучая свой дом на предмет погрешностей в кирпичной кладке.

Из дома послышался сигнал ее мобильника.

— Трещина приличная, — произнес чей-то голос.

Она обернулась и увидела соседа, открывавшего машину. Он кивнул в сторону ее двери и уселся на водительское сиденье, за ним в салон набилось его семейство. Луиза тут же поменяла точку обзора и, посмотрев вверх, увидела ступенчатую трещину, ползущую вниз по кирпичной кладке над крыльцом. «Сейчас я как дуну, как плюну, и весь ваш дом разлетится». В сказке злой волк не смог сдуть кирпичный домик, который построил умный поросенок. К сожалению, дом Луизы строил не умный поросенок. Ее дом построил Грэм Хэттер — серый страшный волк собственной персоной. Как там говорила Джессика? «Просадка фундамента или вроде того».

— Блядь, — сказала она.

Сосед поморщился. Он был типа христианином, у него на машине была наклейка в виде рыбы с надписью «Иисус», и она сильно уронила полицию в его глазах. По утрам на неделе он возил детей в школу, по утрам в субботу — на плавание, по утрам в воскресенье — в церковь. Мистер Традиционность. Ванильная семейка. Она их ненавидела.

— Блядь, — сказала она, чтобы еще раз увидеть его гримасу. — Блядь, блядь, блядь.

Он умчался прочь, взметнув облако негодования.

В дверях появился Хэмиш с ее телефоном в вытянутой руке:

— Вам звонит какой-то джентльмен.

Иногда его манеры чересчур отдавали голубизной, так может, он вовсе не такой разнузданный «гетеро», каким прикидывается? Смогла бы она заявить коллегам в Корсторфине: «Мой сын — гей»? Сказать громко и гордо. Почему-то она никак не могла представить себе подобного разговора. Четырнадцать, напомнила она себе, они еще дети, они понятия не имеют, кто они и что они. Она перешла дорогу и выхватила у Хэмиша телефон.

— Да? — бросила Луиза в трубку и тут же об этом пожалела, потому что это был Джексон Броуди, а потом она нагрубила ему еще больше, наказывая его за испытанное ею от звука его голоса удовольствие.

— Я просто хотел спросить, слова «Реальные дома для реальных людей» что-нибудь для вас значат?

— Что?

— Реальные дома для…

— Я слышала. Продолжаете вынюхивать, да? «Реальные дома для реальных людей» — это слоган «Жилья от Хэттера», их головной офис в Эдинбурге, семейный бизнес. Грэм Хэттер — большая шишка в Шотландии, бизнесмен-миллионер и так далее. Я живу в доме от Хэттера. Это груда дерьма. Мой дом грызут белки.


Она дождалась, пока Арчи с Хэмишем развалятся в гостиной с завтраком и Эм-ти-ви, глухие ко всему за пределами собственного идиотского мирка, и проскользнула в комнату сына. Ударила по клавише пробела на клавиатуре задремавшего компьютера, и на экране возникла страница текста. Она прокрутила текст вниз и прочла: «Знаешь, Берти, всегда помни, что богатые люди — не такие, как мы».

«Знаю, мисс. У них больше денег». Рассказ или роман. Арчи пишет роман? Ага, а на горе рак свистит. Даже если бы Арчи писал роман, то в нем была бы гибель мира от рук киберроботов, разбавленная щедрой порцией податливых секс-кукол. Она зашла в «Мои документы». Роман был на компакт-диске. Точно не Арчи, кроме него, на диске была переписка Алекса Блейка, судя по всему отвечающего на письма поклонников. Еще переписка с того же адреса от Мартина Кэннинга. И несколько глав рукописи — романа — под названием «Смерть на Черном острове». Вот что Арчи с Хэмишем читали вслух вчера вечером. «Знаешь, Берти, по-моему, тут все сложнее, чем кажется на первый взгляд».

И тут ее осенило: Алекс Блейк — ведь так зовут того парня, в доме которого убили Ричарда Моута. Его настоящее имя Мартин Кэннинг — или наоборот? Ее сын, ее безобидный сын незаконно присвоил то, что могло взяться только с места преступления. Что еще они натворили? На месте ее желудка вдруг образовалась зияющая пустота.

39

Глория придавала утреннему пламени в садовой жаровне символическое значение — погребальный костер для старой Глории (жены Грэма) и факел будущего для Глории новой (его вдовы). Она представляла себя восстающей из пепла, как феникс, и была разочарована, что ее гардероб горел так скромно, пусть это была всего пара вечерних платьев — дорогих, от известных модельеров, которые она надевала на корпоративные приемы с танцами. Глория с неловкостью представила себя во всех тех бальных залах, где перебывала за последние тридцать девять лет, как она вышагивает нетвердой походкой, овца овцой, тело затянуто в сверкающий панцирь расшитого стеклярусом платья, а маленькие ступни («поросячьи копытца», как их называл Грэм) затолканы в неудобные туфли.

Потому что скоро он будет мертв, она была в этом уверена. Мертв, как птица додо. Мертв, как баранина в магазине. Мертв, как гвоздь в притолоке. Почему именно в притолоке? Чем это гвоздь в притолоке мертвее всего остального? (Сама притолока, например, разве она не мертва?) Для прилагательного «мертвый» есть степени сравнения? Может ли что-то быть мертвее другого? Грэм будет мертвее Глории. Он будет мертв в превосходной степени. Глории понадобилась целая жизнь, чтобы понять, насколько Грэм был ей неприятен.

Огня было меньше, чем дыма, поэтому она бросила в жаровню кусок растопки и стала смотреть, как язычки зелено-голубого пламени принялись лизать расшитый искусственными бриллиантами жакет-болеро от Жака Верта. Камень к камням, прах к праху. Она думала, что одежда превратится в мягкую, порошкообразную золу, но ее надежда не оправдалась.

Электрические ворота открылись и закрылись несколько раз подряд. Не знай Глория, что в подвале мастер из охранной конторы проверяет систему, она подумала бы, что на ее территорию только что просочилась толпа людей-невидимок.

Она смотрела, как дрозд вытаскивает из дерна ставшего вдруг резиновым червя. Птицы (кроме сорок) — это хорошая вещь. Даже когда они убивают других. Птицы едят червей, а черви скоро будут есть Грэма. Грэм съел немало птиц (кур, индеек, уток, фазанов, рябчиков), поэтому жизненный цикл будет завершен. С тех пор как абсолютная монархия Грэма вдруг пришла к концу, Глория не съела ничего, что могло дышать. Грэм всегда говорил, что хочет, чтобы после смерти его кремировали, но Глории было бы жаль лишить всех этих трудолюбивых созданий законного пиршества.

Наказание должно соответствовать преступлению.[104] В прошлом году она ходила в «Кингз» на «Микадо». Ей очень нравились оперетты Гилберта и Салливена, по крайней мере самые известные из них. Некоторые вещи очевидны: например, человека, запинавшего собаку до смерти, нужно запинать до смерти, а еще лучше, если это сделают собаки, но это было бы невозможно: собачья анатомия не позволяет им пинаться. И если вдуматься, это многое про собак объясняет. При необходимости Глория была бы рада сама его запинать. Но Грэм — какое наказание подойдет для него?

Может быть, его нужно заставить целый день сидеть (или стоять, как клерки в викторианские времена) в душном офисе без окон и лопатить бесконечные кипы бумаг — заявления о страховых выплатах, деклараций по НДС, налоговые декларации, гроссбухи с двойной бухгалтерией, — каждую из которых он должен аккуратно и правильно заполнить от руки. Или, еще лучше, пусть до скончания века стоит день и ночь и считает чужие деньги без разрешения прикарманить ни фартинга. Глория скучала по фартингам, самым мелким монеткам с маленькой птичкой.

Она в последний раз ткнула жаровню. Может, Грэма все-таки стоит кремировать, чтобы он уж точно не вернулся обратно.

В газете (ей нужно отказаться от подписки на все эти газеты, нездоровое это дело) была статья про судебное разбирательство: подросток проник в дом престарелых, украл из комнат кошельки и часы, а потом вытащил из клетки попугайчика одной старушки, обмотал скотчем и выбросил из окна — с пятого этажа. И это в цивилизованном мире! С каким удовольствием она обмотала бы скотчем его самого и сбросила с пятого этажа. Неужели в этом мире никому не получить по заслугам? Неужели всем этим хулиганам, собирателям падали, Грэмам, и пожирателям котят, и подросткам, обматывающим попугайчиков скотчем, все просто сойдет с рук?


Поднявшись в спальню, Глория открыла гардероб, отодвинула в сторону черный пластиковый мешок с двадцатифунтовыми купюрами и вытащила почти не ношенный велюровый «костюм для отдыха», который когда-то засунула поглубже, потому что Грэм тут же окатил его презрением, заявив, что она в нем похожа на помидор-гигант. Она посмотрела на свое отражение в огромном зеркале встроенного шкафа. Да, правда, немного похоже на помидор и задница просто огромная, зато ее матронистой груди и живота, как у игуаны, практически незаметно, к тому же костюм был удобным и даже стильным, она была в нем этакая спортивная миссис Санта-Клаус. Грэму не нравилось, если она употребляла слова вроде «жопа», он считал, что женщина должна быть «леди», как его собственная мать Берил, которая — прежде чем ее мозг превратился в губку — всегда называла собственный зад derrière. Возможно, это было единственное французское слово в ее лексиконе.

«Жопа, жопа, жопа», — сказала Глория отражению своей филейной части. В красном велюре было мягко и уютно, наверное, именно так чувствуют себя в своих одежках младенцы. Она надела кроссовки, купленные для занятий в группе «Стильные пятьдесят», все еще девственно-чистые. Спускаясь по лестнице, она ощутила легкость в ногах, словно готовность к чему-то. К побегу.

Глория вздохнула. Вечно ноющая секретарша Грэма, Кристина Теннант, снова стенала на автоответчик: «Грэм, вы здесь очень нужны!»

Глория сняла трубку и ответила:

— Кристина, я могу вам чем-то помочь? — придавая голосу деловой тон женщины, которая носила высокие каблуки и обуженные костюмы, а не сползла с барного стула, чтобы по-собачьи последовать за будущим мужем.

— Здесь снова был отдел по борьбе с мошенничеством, — сказала та. — Они хотели допросить Грэма. Он ведь не в Тёрсо, правда? — добавила она, и в ее голосе было больше грусти, чем горечи. — Он нас всех предал, правда? Он сбежал, и нам теперь одним все расхлебывать.

— Я не знаю, Кристина.

Она повесила трубку. Ей было почти жаль Кристину — столько лет преданной службы, и ничего взамен. Может, послать ей цветы или корзину фруктов? Получить корзину фруктов — всегда приятно.

Мастер из охранной компании неожиданно вынырнул из подвала, словно крот.

— У вас что-то с датчиками на воротах, — заявил он с избыточной, по мнению Глории, театральностью. — Мониторы и кнопки тревожной сигнализации я наладил, а на остальное у меня с собой нет запчастей. Не понимаю, что случилось с этими датчиками.

Он был маленького роста, с обычными комплексами низкорослых мужчин. Напыщенно вытянувшись во весь рост, он спросил у Глории:

— Вы не впускали внутрь никого подозрительного?

— Зачем мне пускать внутрь кого-то подозрительного? — Она была озадачена.

Явно не удовлетворившись этим ответом, он пообещал, что вернется позже, и важно, словно петух, зашагал по садовой дорожке. Ему навстречу прыгала малиновка — человек и птица не обратили друг на друга никакого внимания. Дорожку окаймляли однолетние декоративные растения — львиный зев и шалфей, совсем не во вкусе Глории, но Билл был старомоден, и ей было неудобно просить его устроить у нее в саду что-нибудь более авангардное. Если бы она собиралась и дальше жить в этом доме, она посадила бы арки из роз и жимолости. Но оставаться она не собиралась.

В ноздри Глории ударил аромат крепкого кофе, и она пошла за этим ароматным шлейфом, как парень из старой рекламы «Бисто»,[105] обратно в дом. Он привел ее на кухню, где за столом сидела Татьяна, курила и читала газету. Она постучала по заголовку («УБИЙСТВО КОМИКА — ШИРОКОМАСШТАБНЫЙ РОЗЫСК») крашеным ногтем и заметила:

— Вокруг столько плохих людей.

Татьяна спала и завтракала в практичной пижаме Глории, но теперь переоделась в нечто более изысканное. На ней были элегантные туфли «от Марка Джейкобса», как она заявила, вытягивая ногу, чтобы полюбоваться, простые черные брюки и блузка из набивного шелка, «Прада», — она погладила ткань.

— В Прада — истина, — добавила она, выдыхая дым в потолок. — Я знаю много истин, Глория.

— В самом деле? Тогда тебе надо быть осторожной.

Когда вчера вечером Татьяна зашла в подвал, у Глории чуть не остановилось сердце.

— Я думала, ты умерла, — сказала она ей, на что та рассмеялась:

— Это еще почему? Кстати, парадная дверь не заперта. Кто-нибудь может убить тебя в твоей постели, Глория.

— Я — не в постели.

Глория вместе с ней поднялась по лестнице и зашла в кухню, где принялась рыться в ящиках в поисках свечей и спичек. Но не успела она ничего найти, как дали свет.

— В газетах писали, что полиция ищет якобы утонувшую девушку с сережками в виде распятия.

— А, это, — откликнулась Татьяна. — Это не я.

— А кто?

— Глория, ты мне не позвонила. — Татьяна проигнорировала вопрос, и ее рот скривился в разочарованной гримаске.

— Я не знала, что должна была тебе позвонить.

— Я дала тебе номер.

В свое время Глория многим давала свой номер и даже не думала, что кто-нибудь из них ей перезвонит. Татьяна принялась рыскать по кухонным шкафам в поисках съестного, и Глория усадила ее за стол и поджарила им обеим по сэндвичу. Покончив с сэндвичем, Татьяна закурила сигарету и очистила себе мандарин. Глория никогда не видела, чтобы кто-нибудь ел фрукты и курил одновременно. Татьяна затягивалась с таким удовольствием, что Глория попыталась вспомнить, зачем она бросила это дело. Вроде из-за беременности, но, если честно, разве это такая серьезная причина?

— У Грэма есть любовница, — сказала Глория.

— А, да, Мэгги. Она — сука. Он собирается тебя бросить.

«Дело сделано? Ты избавился от Глории? Старая кошелка свалила?» Он не собирался ее убивать, просто бросить, какое облегчение.

— Ему жизни на это не хватит.

Татьяна потеряла интерес к разговору, потянулась, зевнула и заявила:

— Мне пора спать.

И Глория устроила ее в бывшей комнате Эмили, где та храпела всю ночь, словно сержант, чтобы потом проснуться и потребовать сэндвичей с беконом «и солеными огурцами. У тебя есть соленые огурцы?».

— Только «Бренстон», — ответила Глория.


Не каждый день к тебе в дом из ниоткуда вваливается странная русская доминаторша. Глория пошла за Татьяной в гостиную, где ту явно заинтересовали предметы декора, — муркрофт удостоился одобрения, а страффордширские статуэтки — нет, особенно пара молочников тысяча восемьсот пятидесятого года в форме коровы, которые она обозвала «мерзостью». Она рассматривала ткань, из которой были сшиты шторы, нюхала цветы, проверяла, насколько удобны кресла. Глории было интересно, воет ли она на луну в полнолуние.

Потом Татьяна заигралась с пультом дистанционного управления системы «Банг-энд-Олуфсен», особенно ей нравилась кнопка, включавшая и выключавшая свет, и вдруг замерла перед зеркалом, рассматривая собственное отражение. Потом она взяла яблоко из вазы с фруктами и, поедая его (очень громко), перебрала все радиостанции, остановившись только, чтобы прибавить звук на песне Селин Дион «Мое сердце будет биться».[106] «Отличная песня», — сказала она.

Глория следила за ней как завороженная. Она словно попала в клетку к неугомонному и своевольному зверю. Татьяна была чужеродным элементом во всех смыслах. Если разрезать ее ножом (хотя, вероятнее, все произошло бы с точностью наоборот), внутри наверняка оказались бы строганина, дымный черный чай и ржавый привкус крови. Чужой.

В конце концов Татьяна одним махом встала с дивана и выдохнула во все легкие, словно собиралась умереть со скуки. Один за другим она изучила свои ногти, прежде чем перевести взгляд на Глорию и сказать:

— О’кей, Глория. Заключим сделку?

Глория никогда в жизни не заключала сделок. Она стояла у застекленной двери и наблюдала за огромным лесным голубем, похожим на грузовой самолет, вразвалку шествовавшим по газону. Она обернулась и посмотрела на Татьяну, еще один образчик дикой природы, как та лежит на диване и переключает каналы в телевизоре.

— Сделку? Какую сделку?

40

«Писатели-детективщики на обед» — словно аудитория собирается их съесть. Весь «обед» — кофе и сэндвичи, которые подавались бесплатно в баре за большим шатром. Писатели были развлечением. Танцующими медведями. Когда-то медведей учили танцевать так: ставили медвежат на горячие угли. Вот она, человечность. В Петербурге Мартин видел медведя — простого, не танцующего. Он был при хозяине и гулял на поводке — бурый мишка величиной с большую собаку, на маленьком пятачке-газоне рядом с Невой. Некоторые фотографировали его и потом давали хозяину деньги. Мартин решил, что тот именно для этого и завел медведя — чтобы делать деньги, в Петербурге все пытались делать деньги, учителя без пенсий торговали книгами, скрюченные бабули — вязаньем, девушки — своим телом.

Чтения проходили под председательством сухопарой дамы, чьи полномочия на эту роль были не совсем понятны, но которая, представляясь публике, заявила, что она «огромная поклонница жанровой прозы» и «какая замечательная привилегия — провести время обеда с такими непохожими друг на друга писателями». Хлоп, хлоп, хлоп — она повернулась к ним, воздела руки, а потом сделала короткий поклон-реверанс а-ля гейша.

Кроме Мартина, на сцене было еще два писателя. Американка по имени Э. М. Уотсон была в книжном турне, «пытаясь выйти на британский рынок», и писала энергичные, резкие книги про серийных убийц. Мартин представлял ее педантичной и суровой, в черном с головы до ног, похожей на выпускницу Гарварда, а она оказалась слегка неряшливой блондинкой из Алабамы, с желтыми зубами и довольно сентиментальным выражением лица. Во время разговора она прикрывала рот рукой, и Мартин подумал, что это из-за желтых зубов, но она повернулась к нему и сказала: «Я не хочу открывать рот, им не понравится мой акцент», что прозвучало скорее как: «Янехчуоткрватърот, имнепнравится мойакцнт». «Ничего подобного», — разуверил ее Мартин. Но ее акцент никому не понравился.

Их маленькое трио завершал Дугал Тарвит, северянин, можно сказать, сосед Нины Райли, который писал «психологические триллеры», основанные на преступлениях, совершенных в реальной жизни. Мартин как-то попытался прочесть пару его книг, но его оттолкнуло то, что в них практически не было действия.

Шатер был набит битком. Мартин считал, что зрителями двигал корыстный расчет — бесплатная еда и три писателя по цене одного, но перед самым началом до него вдруг стало доходить, что предметом их интереса был он сам. Люди говорили о нем, иногда довольно громко, словно его там и не было. Он отчетливо расслышал, как резкий, брюзгливый голос с эдинбургским выговором заявил: «Но я думала, что он мертв», словно его обладательница была жестоко обманута в своих ожиданиях.

Э. М. Уотсон наклонилась к нему и спросила:

— Алекс, милый, с вами все в порядке?

Мартин уверил ее, что с ним все в порядке.

— На самом деле меня зовут Мартин, — добавил он.

Интересно, как называет себя Э. М. Уотсон? Ведь не «Эм» же?

— Нет, — рассмеялась она. — Я — Элизабет Мэри, «две королевы по цене одной», как говорила моя мама, но все называют меня Бетти-Мэй.

— Боже, — пробормотал Дугал Тарвит, — я как будто попал в долбаные «Стальные магнолии».[107]

Тарвит, развалившийся в кресле, будто апатичность и плохая осанка были признаками мужественности, явно презирал своих коллег — Э. М. Уотсон за то, что она женщина, а Мартина за то, что тот пишет «старомодное дерьмо», слова, которые за следующие шестьдесят угнетающе агрессивных минут он успел выдать ему в лицо. («Ого, похоже, мы обнажили скальпели», — изрекла сухопарая дама, нервно стреляя глазами по сторонам, словно в поисках пути отступления из шатра.)

— Я думала, будут обычные чтения, — прошептала Э. М. Уотсон Мартину. — Я не ожидала, что мы будем что-то обсуждать.

— Мы и не должны были, — прошептал он в ответ.

Дугал Тарвит бросил на них свирепый взгляд. Мартин пожалел, что отказался от предложения Мелани подняться на сцену вместе с ним. В перепалках ей цены не было. Пустозвон Дугал не смог бы с ней тягаться. Язык у нее был острый как бритва, а окажись этого недостаточно, она голыми руками забила бы его насмерть.

— Он просто завидует, — прошептала Мартину Бетти-Мэй. — Ведь вы оказались замешаны в настоящем убийстве.

— А теперь я хотела бы, чтобы каждый из вас почитал нам минут десять, — обратилась к ним сухопарая дама, давая сигнал к началу, — а потом у ваших читателей будет время задать вам вопросы.

В основном в зале сидели женщины средних лет, как обычно и бывает на подобных мероприятиях, хотя язвительное присутствие Дугала Тарвита привлекло более молодых зрителей мужского пола. Читательская аудитория Мартина почти сплошь состояла из женщин старше его самого. Он поискал взглядом Джексона — тот стоял рядом с баром, держа спину прямо, а руки спереди, словно собирался отразить пенальти. Для полного сходства с агентом президентской секретной службы ему не хватало только черного костюма и телефона в ухе. Джексон стоял практически неподвижно, улавливая все детали происходящего, как умная овчарка, но взгляд его беспокойно бродил по комнате. У него был обнадеживающий вид человека, который знает, что делает. Мартин ощутил абсурдный прилив гордости за профессионализм Джексона. Он был то, что надо.

— Мартин, пока я на карауле, с вами все будет в порядке, — лаконично сказал ему Джексон.

Мартин подумал, что так выражаются только в кино.


Первой читала Бетти-Мэй, слишком быстро и слишком часто теряя дыхание. Бедняжку три раза прервали, дважды — зрители, попросившие «читать погромче» и «поразборчивее», и третий раз — мобильный телефон, неожиданно заигравший вступление к Пятой симфонии Бетховена.

Тарвит же, наоборот, взялся за дело с мастерством старого профессионала. Его манера читать привнесла в его книги драматическое напряжение, которое ускользнуло от Мартина на страницах. Он читал долго, намного дольше отведенных десяти минут, — Мартин исподтишка посмотрел на часы, но обнаружил на их месте пустое запястье, он никак не мог привыкнуть, что их там больше нет. Что чувствовал Ричард Моут в свои последние минуты и секунды? Об этом было невозможно думать. Зачем убийца Ричарда Моута ему звонил? Он собирается вернуться и убить его тоже? Или он хотел убить именно его и только потом понял, что убил не того человека?

У Мартина заурчало в животе — так громко, что он был уверен: это услышали все до единого. Это было уже слишком — сидеть и смотреть, как едят другие, особенно притом, что он еще ничего сегодня не ел. Бетти-Мэй сунула ему в руку мятный леденец и ободряюще улыбнулась желтозубой улыбкой.

Тарвит завладел зрителями настолько, что, когда он остановился, они все дружно вздохнули, словно хотели, чтобы он читал дальше. Пожалуйста, только не это, подумал Мартин. На сцену снова поднялась сухопарая дама и сказала:

— Дугал, это было чудесно. Повторить ваш успех будет трудно, но я уверена, что Алекс Блейк примет вызов и постарается оправдать ожидания.

Спасибо, подумал Мартин.

— Мартин, пожалуйста, покороче, — прошептала она ему.


Когда пришло время вопросов, в зале вырос лес рук. Молодые люди, наверное студенты, бегали туда-сюда с микрофонами, и Мартин подготовился к привычным вопросам («Вы пишете от руки или печатаете на компьютере? У вас есть дневная норма?»). Конечно, когда-то он был по другую сторону сцены, задавая любимым писателям те же самые вопросы. «Мистер Фолке,[108] кто из литераторов повлиял на ваше творчество?» «Я сам был читателем», — хмуро подумал Мартин. Он начинал жалеть, что вообще перешел на другую сторону.

Однако, к его ужасу, предметом хлынувшего на него потока вопросов была его новообретенная слава. «Какие чувства вы испытываете, оказавшись причастным к расследованию настоящего убийства?» — «Это повлияло на ваше творчество?» — «Правда ли, что Ричарда Моута обезглавили?» Сухопарая дама, разнервничавшись, взяла все в свои руки:

— Возможно, такие вопросы задавать некорректно, мне, правда, кажется, что нам не следует об этом говорить, потому что расследование еще не закончено. Давайте задавать вопросы о творчестве, согласны? Мы именно для этого здесь и собрались.

Вопросы о творчестве задавали только Бетти-Мэй и Тарвиту, Мартину почти ничего не досталось, разве что одна грузная и настойчивая дама захотела узнать, помогала вера «творческому процессу» или наоборот. («Трудно сказать», — ответил Мартин.)

Сухопарая дама — Мартин понятия не имел, как ее зовут, и вряд ли это когда-нибудь выяснил бы — захлопала в ладоши и сказала:

— Что ж, мне очень жаль. Наше время вышло, это был такой замечательный подарок, но, если вы хотите пройти к палатке для автографов, вы можете купить книги ваших авторов здесь, и они вам их подпишут. А сейчас давайте похлопаем…

В палатке для автографов они сели за три одинаковых стола. Всякий раз, как к нему приближался страждущий читатель, сердце Мартина вздрагивало в панике и он представлял себе, как подошедший нагнется над столом, за которым он подписывает ему книгу, и ударит его ножом или выстрелит в него из пистолета. Или еще хуже — вытащит откуда-нибудь то орудие, которым расквасили череп Ричарду Моуту, и расквасит череп ему. Конечно, большинство читателей составляли дамы определенного возраста, боже, да половина из них одета в твид. «Смерть носит твид», — мрачно подумал Мартин. Подходящий заголовок для книги про Нину Райли.

Джексон стоял позади него, в той же позе телохранителя, что и раньше, и Мартин постепенно расслабился, следуя ритму событий. «Кому мне это подписать? Вам? О, так это подарок? „Клэр“ через „э“ или через „е“? „Пэм, с наилучшими пожеланиями, Алекс Блейк“. И еще одну для вашей подруги Глории? С удовольствием».

Когда очередь окончательно рассосалась и они шли обратно в «писательскую ярангу», Бетти-Мэй Уотсон поймала его за рукав со словами:

— Как насчет писателя-детективщика на обед?

Мартин не мог не заметить щетину у нее над верхней губой.

— Боюсь, ему пора идти, — сказал Джексон, хватая Мартина за локоть и решительно уводя прочь.

— Боже, — донеслось до Мартина ее бормотание, — у вас такой строгий издатель.

41

Расследование убийства — что это значит? Занятые по горло люди. Люди с трупом на руках и фотографиями с места преступления на стене. В комнате гудит жизнь, потому что кому-то выпала смерть. Луиза всмотрелась в цветные снимки трупа Ричарда Моута, приколотые к стене в штабе расследования в Сент-Леонардсе. Полицейский участок на Хауденхолл-роуд был слишком мал для подобного громкого дела. Луиза работала в Сент-Леонардсе, когда еще носила форму. А сейчас — как будто вернулась в свою старую школу. Все одновременно и знакомое, и чужое.

— Тот еще щелбан, верно? — произнес чей-то голос, заставив ее подпрыгнуть.

Она повернулась и обнаружила позади себя Колина Сазерленда с улыбкой во всю Шотландию. Если бы он был персонажем «Чисто английского убийства», его звали бы Улыбчик Сазерленд, но в реальной жизни его обычно величали «этот мудак Сазерленд».

— Ты не меня ищешь? — спросил он с надеждой.

Луиза улыбнулась ему в ответ и сказала как бы между прочим:

— Этот парень, Кэннинг, что он за тип? Вы его подозреваете?

— He-а. Смешной чудик, по мне, так в нем есть что-то старушечье, но не думаю, что он способен на убийство.

— Значит, ты думаешь, это было ограбление? Из дома пропало что-нибудь?

— Вроде его телефон.

— И ничего больше?

— Ничего, о чем бы мы знали.

Вряд ли она может раскрыть карты настолько, чтобы спросить: «Все компакт-диски на месте?» Они бы заметили пропажу диска? Скорее всего, нет, но Мартин Кэннинг — очень даже может быть.

— А где он? Кэннинг?

— В отеле «Четыре клана», если не ошибаюсь.

У нее чесался язык: «Значит, вы не думаете, что в дом вломились два четырнадцатилетних подростка и забили жертву до смерти?» Она посмотрела на фото Ричарда Моута — его труп выглядел тошнотворно. И в этом виноват ее сын? Нет, определенно нет. Хэмиш — возможно, но только не ее малыш.

— Луиза, тебе интересно это дело? Хочешь, возьму тебя в команду? Пара наших пали жертвами гриппа. Если в Корсторфине тебе нечего делать, мы можем перевести тебя сюда.

Он на шаг придвинулся к ней, и она отступила на шаг назад. Какой ритм, скоро они фокстрот танцевать начнут.

— Нет-нет, просто любопытно.

Солгать было проще, чем сказать правду. Она вытащила из памяти первое попавшееся имя:

— Вообще-то, я искала Боба Кастерса.

— Уже несколько месяцев, как ушел наверх. Ты не знала?

— Наверх?

— На ковер к начальству.

Этот человек был ходячей загадкой.

— Умер. От сердечного приступа, — пояснил Сазерленд с ухмылкой во весь рот. — Был он, и нет его. — Он щелкнул пальцами, как иллюзионист. — Раз — и все.


Вернувшись в Корсторфин, она отправилась на поиски Джеффа Леннона и обнаружила его в укромном уголке — он сидел у себя за столом и жевал шоколадку. Луиза представила его на пенсии, разжиревшего и апатичного. Или, еще лучше, в пути наверх, «на ковер к начальству».

— Джефф, ты выяснил, кому принадлежит та «хонда»?

Джефф глубоко вдохнул через нос, словно на занятии йогой. Луиза как-то пробовала йогу, но ей все время хотелось наорать на инструктора, чтобы тот ускорил темп. Сейчас ей также хотелось наорать на Джеффа Леннона.

— Конечно, — наконец соизволил он. — Я как раз тебя искал, чтобы сказать.

Он не был похож на человека, который кого-то ищет, а уж тем более прямо сейчас.

— Фирме под названием «Провиденс-холдингс».

— Значит, не Теренсу Смиту?

Что бы это значило? То есть Джексон Броуди ошибался (или лгал), когда сказал, что Хонда был замешан в инциденте с дорожной агрессией? Или Хонда ездил на чужой машине — машине того, на кого работал? «Провиденс-холдингс».

— Никогда о ней не слышала. Тебе это название о чем-нибудь говорит?

— Нет, но я сделал тебе одолжение и нашел их в «Желтых страницах».

— И?

— Директор — некий Грэм Хэттер.

— Тот самый Грэм Хэттер?

— Собственной персоной.

— Значит, Хонда, то есть Теренс Смит, работает на Грэма Хэттера?

А Джексон сегодня утром спрашивал о «Реальных домах для реальных людей». Опять везде чертит свои чертовы «связи». Что он от нее утаил? Утаивание улик — это же преступление, боже мой. У него что, проблема?

— Я поделился информацией с командой, которая расследует агрессию.

— У них целая команда?

— Да нет, так, пара шмакодявок.

Ах, сексизм, имя твое Джефф Леннон.

— Ты — звезда, Джефф. За мной должок.

— Еще бы, — весело откликнулся он. — Как там твой сынок поживает? Энди?

— Арчи. У него все в порядке.

42

Джексон изо всех сил сдерживал зевоту. В шатре было душно и жарко. «Они препарировали романтическую иронию», — сказала похожая на ходячий труп женщина, представлявшая сидевших на сцене-платформе писателей. Кажется, она не обращалась ни к кому конкретно. Джексон понятия не имел, о чем она. На ней была блузка с глубоким вырезом, открывавшая взгляду торчащие ключицы и поникшие груди-тряпочки. «Кто-нибудь, пожалуйста, накормите ее», — подумал он. Сохраняя бесстрастное выражение, он нарисовал в памяти груди Джулии, с которыми в последнее время так редко виделся. У Луизы Монро грудь намного меньше, это понятно и без раздевания. Но грудь у нее есть, несомненно. Он не должен представлять Луизу Монро без одежды. Укол нечистой совести. Очень, очень плохая собака.

И вот еще больше публики, которая явно не торопится на работу, — как так выходит, что экономика этой страны еще не рухнула? Кто здесь работает? Иностранцы и малоимущие — Марийют и София. Еще компьютерщики, тысячи прыщавых юнцов, которые никогда не выходят на солнечный свет, пиджаки в деловом центре и парочка торговок апельсинами. Ну, еще пожарные-скорая, те работают круглые сутки. Интересно, чем занимается сейчас Джулия? Он украдкой посмотрел на часы. Может, обедает с кем-нибудь. Актерство — не работа, ни в одном словаре нет такого определения.

Мартин, которому, по-честному, нужно бы лежать в темной комнате и расслабляться под музыку, с пеной у рта доказывал, что сегодня ему непременно надо явиться на книжную ярмарку, хотя Джексон никакой необходимости в этом не видел. Ему уже пришлось перекинуться словом с журналистом, который хотел взять у Мартина интервью. «Судебная процедура запрещает», — заявил он, и степень угрозы у него в голосе зашкалила за разумную отметку. Сегодня у него точно не было настроения шутки шутить.

Было понятно, что со вторника у Мартина в жизни много чего случилось. У Джексона — тоже, но Мартин выиграл у него по очкам.

— Я потерял ноутбук, когда швырнул им в водителя «хонды», — выдохнул он, когда Джексон встретился с ним у книжной ярмарки на Шарлотт-сквер.

Он показался Джексону немного сумасшедшим. Конечно, бывают сумасшедшие и сумасшедшие, и Джексон затруднялся с выбором, но опять же Мартин выражал свои мысли четко и ясно. Может быть, даже слишком четко и ясно.

— Я провел ту ночь в отеле с парнем из «пежо», потому что в больнице волновались, что у него может быть сотрясение мозга. Его звали Пол Брэдли, но оказалось, что это не его имя, что человека с таким именем вообще нет. Его не существует. Но ведь он же был, вы его видели, правда? У него был пистолет. «Велрод». Но потом я потерял сознание, потому что он наверняка что-то мне подмешал, и он украл у меня бумажник. Все можно зачеркнуть, но я же спас ему жизнь.

— «Велрод»?

Джексон удивился. Откуда Мартин разбирается в пистолетах? Тем более в «велродах».

— И кто-то проник ко мне в офис по-тихому, никаких следов взлома не было, но на полу валялся конфетный фантик…

— Фантик?

— Я не ем конфет! И это после того, как выяснилось, что Пола Брэдли не существует! А ведь он был моим алиби.

— Алиби?

— В убийстве.

— В убийстве? — Джексон начинал склоняться к тому, что перед ним действительно сумасшедший.

— У меня в доме убили человека! Ричарда Моута, комика, а потом он мне звонил.

— Ничего себе. Так Ричард Моут был убит в вашем доме?

— Да. А потом он мне звонил.

— Вы это уже говорили.

Может ли Мартин разграничивать факты и вымысел? Он же писатель, в конце концов.

— Не он, знаю, это был не он. Убийца забрал его телефон — телефона с ним не нашли — и позвонил мне с него.

— Зачем?

— Я не знаю!

— О’кей, о’кей, спокойно.

Джексон вздохнул. Ты говоришь кому-то простую фразу из пяти слов: «Чем я могу вам помочь?» — и этим словно отдаешь в залог свою душу.

Несмотря на то что все, сказанное Мартином, казалось дикостью, в его рассказе были проблески правды. Да и кто такой он, Джексон, чтобы его критиковать? Он пытался спасти от утопления мертвую девушку, он убил собаку силой мысли. Интересно, Мартин все еще живет со своей матерью? Вообще в этом ничего такого нет, Джексон сам был бы не прочь жить с матерью, ведь у них оказалось так мало времени на совместное проживание. Нет, Мартин не жил с матерью, он жил с Ричардом Моутом, верно?

— Я не жил с ним, — поправил Мартин. — Он остановился у меня, когда приехал на Фестиваль. Мы были едва знакомы. Он мне даже не нравился. Что, если теперь его убийца вернется за мной?

— Мартин, вам нужно пойти в полицию.

— Нет!

— Дайте им свой номер, чтобы они могли отследить звонок.

— Нет!


Склочная оказалась троица. Он никогда раньше не слышал ни о Дугале Тарвите, ни о Э. М. Уотсон. Да что там, он и об Алексе Блейке узнал только вчера вечером. По пути на книжную ярмарку он заскочил в книжный магазин и пролистал одну из книжек «Алекса Блейка» в магазинной кофейне. Совершенно пресная писанина, изображающая ретроутопическую Британию, кишащую аристократами и лесниками, где никто никогда не занимался сексом (Мартин, с его бесполой манерой себя держать, сошел бы там за своего). На фоне этих нелепых декораций убийства совершались чуть ли не в белых перчатках, а трупы выглядели безобиднее некуда — такое хорошо смотреть по телевизору в воскресенье вечером, все равно что наслаждаться горячей ванной или кружкой какао. Крепостные и не думали бунтовать, они были вполне счастливы в своих цепях, а зловонному духу смерти было не под силу испортить изысканно благоухавший вереском воздух над головой Нины Райли. «Не ходите туда, мисс Райли, — сказал проводник, — юной девушке такое видеть не подобает».

У Нины Райли был закадычный дружок-помощник. Как у всех. Этакий Робин для бэтменши. «Берти, я нашла что-то важное. Ты мне нужен». Ему вспомнился тот парень, Берт, лучший друг его брата Фрэнсиса. Оба были сварщиками, оба играли в регби. На похоронах Фрэнсиса Берт сломался — и это было единственное, что запомнилось Джексону с похорон брата, — плачущий у могилы Берт, безобразные мужские рыдания, вырвавшиеся у настоящего мачо, последний раз плакавшего еще в младенчестве. Фрэнсис покончил с собой, грубо и походя, — Джексон понял потом, что такая манера была присуща его брату во всем. «Глупый ублюдок, вот ты кто, Фрэнсис!» — гневно прокричал Берт гробу, когда тот опускали вниз, пока двое парней не оттащили его от разверстой могильной утробы. Фрэнсис никогда не был «Фрэнком» или «Фрэном», к нему всегда обращались полным именем, это придавало ему достоинство, которого он, вероятно, так и не успел по-настоящему заслужить.

Похорон сестры Джексон не помнил, потому что не пошел на них, оставшись с соседкой. Миссис Джадд. Он уже сто лет не вспоминал миссис Джадд, закопченный запах ее гостиной с обитым плюшем диваном, ее золотой зуб, придававший ей ухарско-цыганский вид, хотя ее жизнь ничуть не отличалась оригинальностью, — дочь шахтера, жена шахтера, мать шахтера.

Джексон был полностью одет для похорон Нив, он помнил тот черный костюм из дешевого сукна, которого не видел ни до того дня, ни после, но, когда пришло время выходить, он просто не смог, молча замотав головой в ответ на отцовское: «Пора, сынок». Фрэнсис сказал грубо: «Брось, Джексон, потом будешь жалеть, что не пошел и не попрощался с ней как следует», но Джексон никогда не жалел о том, что не пошел на те ужасные похороны. Но Фрэнсис был в чем-то прав: Джексон так и не попрощался с Нив как следует.

Ему было двенадцать лет, и до того раза он еще ни разу не надевал костюм, и прошли годы, прежде чем он надел его снова, потому что похороны Фрэнсиса парадной одежды не удостоились. Из того дня он запомнил только тот неудобный костюм и то, как он сидел за миссис-Джаддовым кухонным столиком с потрепанной огнеупорной столешницей, истыканной сигаретами, и ел размороженный пирог с курицей. В памяти застревают странные вещи. «Берти, это не несчастный случай, это убийство!»

Сидя в кафетерии, он ждал, что кто-нибудь подойдет к нему и с саркастической ухмылкой спросит, собирается ли он покупать эту книгу или будет сидеть здесь весь день и читать ее даром, но потом понял, что никому нет до этого дела и, будь на то его воля, он может просидеть здесь целый день в компании тошнотворного латте и еще более тошнотворного кекса с голубикой и бесплатно прочитать весь опус Алекса Блейка. Продавцов все равно нет.

Джексон никогда не увлекался художественной литературой, за исключением редких шпионских романов или триллеров, прочитанных в отпуске. Он предпочитал книги, основанные на фактах, они давали ему ощущение, что он узнает что-то новое, даже если он почти сразу же это забывал. Он сомневался, есть ли смысл в том, чтобы читать романы, а подобные мнения обычно держат при себе, иначе сойдешь за филистера. Может, он и есть филистер. Джулия обожала читать, у нее всегда был с собой какой-нибудь роман, но опять же вся ее профессиональная жизнь была построена на вымысле какого-нибудь толка, тогда как его профессиональная жизнь была построена на фактах.

С искусством у него тоже не складывалось. Весь этот непонятный импрессионизм никак не обретал для него смысла, он пялился на бесконечные водяные лилии и думал: «Ну и что?» А при виде полотен на религиозные темы он чувствовал себя как в католической церкви. Он любил предметное искусство, картины, рассказывавшие историю. Ему нравился Вермеер с его спокойными интерьерами, выражавшими близкую ему по духу обыденность, с застывшими в вечности секундами, потому что жизнь — это не сонмы Мадонн и водяных лилий, жизнь — это то, что повторяется изо дня в день: вот женщина льет молоко из кувшина, вот мальчик сидит за столом и ест пирог с курицей.

Про Тарвита сразу было ясно, что он высокомерный болван, а Э. М. Уотсон (и что это за имя?) — ходячее недоразумение, то ли неудавшаяся женщина, то ли трансвестит. Трансвеститы были для Джексона загадкой, он никогда в жизни не надевал на себя предметов женского туалета, если не считать одного случая, когда на прогулке ему пришлось одолжить у Джулии кашемировый шарф и он всю дорогу мучился от его надушенной мягкости у себя на шее. Мартин, похоже, пребывал в блаженном неведении относительно сигналов, которые слала ему Э. М. Уотсон. Этот парень будто и вправду дал обет безбрачия, словно какой-нибудь викарий или монах. Э. М. — Эвелина Маргарит или Эдвард Малькольм? Без разницы, с Мартином Э. М. обломается.

Джексон чувствовал себя немного глупо в «подписной палатке», стоя позади Мартина, точно секретный агент. Книжная ярмарка являла собой скопище палаток и немного напомнила военный полевой лагерь. Ему вдруг вспомнился запах цирка из прошлой ночи, знакомый травяной дух под натянутым куполом. Сумасшедшая русская бандитка, приставившая нож к его горлу.

Всякий раз, когда к нему подходил новый человек, Мартин нервно поднимал взгляд, словно ждал неизвестного убийцу. Джексон не мог понять, зачем он пошел на это мероприятие, если так боится. «Я не собираюсь прятаться, — заявил Мартин. — Страху надо смотреть в лицо». Джексон же был уверен, что страха лучше всего избегать. Иногда быть доблестным означает быть осторожным.

— И это несмотря на то, что вы считаете, будто за вами кто-то охотится? Тот, кто украл телефон Ричарда Моута, кто проник к вам в офис?

— Нет, это не он, — возразил Мартин. — Это вселенская справедливость.

— Вселенская справедливость?

Тон у Мартина был такой, словно речь шла не об абстрактном понятии, а об одушевленном существе, попутчике Четырех Всадников Апокалипсиса.

— Я совершил преступление. И теперь должен понести наказание. Око за око.

Джексон попытался его подбодрить:

— Бросьте, Мартин, разве Ганди не сказал: «Око за око, и весь мир ослепнет»?

Ну, или что-то в этом роде. Он видел похожую надпись на чьей-то футболке на демонстрации за ядерное разоружение в восьмидесятых, где в качестве полицейского наблюдал за порядком. В прошлом году Джулия заставила его пойти с ней на антивоенный марш. Его мир и впрямь встал с ног на голову.

— Мне очень жаль, что я вас в это втянул. Спасибо за все, что вы для меня делаете.

Джексон был вовсе не против продолжать в том же духе. Все это мало чем отличалось от настоящей работы, и он делал что-то, а не просто слонялся туда-сюда (хотя весь рабочий процесс сильно это напоминал). Он не очень любил заниматься личной охраной, но ремесло телохранителя он знал — пришлось поработать в свое время.

— Мартин, пока я на страже, с вами ничего не случится.

Мартин просиял.

Интересно, что за «преступление» он совершил? Припарковался на автобусной стоянке? Написал дрянной роман?


Мартин справлялся на отлично, подписывал книги и вежливо улыбался. Джексон показал ему большой палец, чтобы его подбодрить. Потом он обернулся, и вот, нате вам, она снова рядом.

— Господи Исусе, — пробормотал он. — Может, хватит уже?

Он поискал взглядом нож, но то, что он его не увидел, не значило, что у нее его не было. В предыдущей жизни, при прежнем режиме, она наверняка была шпионкой (или наемной убийцей, чего уж там). Может, и сейчас тоже.

— Ну что, чокнутая русская, как дела?

Она пропустила это мимо ушей и без всякого вступления протянула ему фотографию. На фотографии была девушка на фоне волнореза. «Поездка в Сент-Эндрюс», — сказала чокнутая русская. Ему нельзя так ее называть. Она говорила… Как же это было? «Спроси Джоджо». Вряд ли. Это имя для работы.

— Как твое настоящее имя? — У Джексона был пунктик насчет настоящих имен. — Меня зовут Джексон Броуди.

Она пожала плечами:

— Татьяна. Это не секрет.

— Татьяна?

Ей больше подходило Титания. Он видел фотографии Джулии в роли Королевы фей в студенческой постановке «Сна в летнюю ночь» — босая, почти голая, удивительные волосы распущены и украшены цветами. Девушка-дикарка. Жаль, что они тогда не были знакомы.

— Да, Татьяна.

— А эта девушка на фотографии?..

— Лена. Ей двадцать пять.

На снимке было солнечно, ветер развевал волосы девушки в разные стороны, и в ее ушах можно было разглядеть крошечные распятия. Его русалка. Она была удивительно похожа на Татьяну, разве что глаза подобрее.

— Все говорят, что мы похожи, как сестры.

Джексон понял, что Татьяна не очень дружит с прошедшим временем. Это держало умершую девушку в настоящем, где ей больше не было места. Он подумал обо всех фотографиях умерших девушек, увиденных за свою жизнь, и его снова придавила свинцовой тяжестью грусть. У Джози был альбом с фотографиями, документирующими жизнь Марли с самого ее рождения. Однажды они все превратятся в пыль, или, может, кто-то найдет парочку на блошином рынке, или дворовой распродаже, или где-то еще, что там у них в будущем будет, и почувствует ту же тоску по незнакомой, позабытой жизни. Татьяна ткнула его локтем в синие от ушибов ребра и прошипела:

— Не отвлекайся.

— Откуда у нее эти распятия?

— Она купила их в ювелирном магазине в «Сент-Джеймсе». Одни для себя, одни для меня, в подарок. Она верит в Бога. Хороший человек. Встречается с плохими людьми.

Она закурила сигарету и уставилась вдаль, словно смотрела на что-то едва различимое.

— Очень хороший человек.

Парень в футболке с эмблемой книжной ярмарки увидел сигарету и рванул к ней. Она тормознула его взглядом, когда ему оставалось до нее двадцать шагов.

— Я нашел ее, — сказал Джексон. — Я нашел твою подругу Лену и снова потерял.

— Знаю. — Она забрала у него снимок.

— Вчера ночью ты сказала не лезть не в свое дело, — заметил он. — Но вот ты опять здесь.

— Девушка не может передумать?

— По-моему, Теренс Смит хочет тебя убить, потому что ты знаешь, что случилось с Леной, я прав? Это он ее убил?

Татьяна швырнула сигарету в траву. Парень в футболке с эмблемой книжной ярмарки, круживший за пределами досягаемости ее каменящего взгляда, бросился вперед и подобрал дымящийся окурок. Судя по его виду, он принадлежал к тому типу людей, которые бросаются на гранату, чтобы спасти других.

— Откуда Теренс Смит узнал мое имя? — спросил Джексон.

— Он работает на плохих людей, а плохие люди все могут. У них есть связи.

Джексона такой расплывчатый ответ не устроил.

— Где мне его найти?

— Я тебе уже говорила, — сердито заявила она. — «Реальные дома для реальных людей».

Она наклонилась к нему — довольно пугающий жест — и вперила в него зеленый взгляд. «Мистер Броуди, ты — глупец».

— Расскажи мне все. Лену убил Теренс Смит?

— Пока-пока.

Она помахала ему на прощанье. Оказывается, махать на прощанье тоже можно с сарказмом. И она исчезла, смешавшись с возбужденной толпой книголюбов.


Джексону удалось вырвать Мартина из сомнительного плена Э. М. Уотсон.

— Ей больше нравится «Бетти-Мэй», — прошептал ему Мартин.

— Правда?

Джексону вдруг пришла в голову мысль:

— Мартин, у вас же есть машина?


Машина Мартина стояла там, где он ее оставил накануне утром, — на улице перед его домом. Подъездная дорожка была перетянута желтой лентой с надписью «Место преступления», и было видно, как полицейские, кто в форме, кто в штатском, то входят в дом, то выходят обратно. Джексону захотелось узнать, опознали ли его вчера у цирка, — вряд ли, конечно, но на всякий случай от длинной руки закона стоит держаться подальше. Мартин, судя по всему, испытывал те же чувства и, как преступник, прятал лицо за риелторской газетой, которую Джексон только что подобрал поблизости. Если Мартину действительно звонил убийца Ричарда Моута, то он скрывает улики, и теперь Джексон стал его соучастником. Он подумал, сколько уже накопил против себя обвинений, и вздохнул.

Он подумал о Марийют и ее розовой униформе. «Горничная, моя подруга, нашла убитого мужчину в доме, где мы убираем». И вот он, этот дом. Снова «Услуги». Куда бы Джексон ни поворачивал, он всюду натыкался на их широко раскинутую сеть. Для вас — связь, для меня — связь. Что Мартин о них знает?

— Милые женщины, — ответил тот, — хорошо делают уборку. Ходят в розовом.

— Как вы с ними расплачиваетесь?

— Отдаю наличными экономке. И всегда оставляю им на чай.

— И никто из них… как бы лучше выразиться? Никто из них никогда не предлагал вам других услуг?

— Да нет. Хотя одна милая девушка по имени Анна как-то предложила разморозить холодильник.

— Верно. Я поведу?

Мысль о том, чтобы сесть за руль, внезапно вернула Джексону кураж. Машина Мартина была не ахти какая, «опель-вектра», но у нее было четыре колеса и двигатель.

— Нет-нет, не стоит, — вежливо отказался Мартин, словно делая Джексону одолжение, ну надо же, залез на водительское сиденье и завел мотор.

Машина тронулась с места, подпрыгивая, как кенгуру.

— Поосторожнее со сцеплением, — пробормотал Джексон.

Вообще-то, он не собирался говорить этого вслух, за рулем двух водителей быть не может, о чем в свое время ему постоянно твердила его бывшая жена. Мужчины — бесполезные создания, а вот женщины — богини, пусть даже об этом мало кто знает.

— Извините, — откликнулся Мартин, чуть не задев курьера на велосипеде.

Джексон уже начал придумывать, как бы отобрать у него бразды правления, но потом решил: пусть тот почувствует, что может хоть как-нибудь что-нибудь контролировать.

— Кстати, куда мы едем? — спросил Мартин.

— Покупать дом.

43

— Покупать дом?

— Ну, присматривать дом, — уточнил Джексон, листая риелторскую газету. — Поедем посмотрим на новую застройку. Вы что-нибудь знаете про «Жилье от Хэттера»?

— «Реальные дома для реальных людей». Я смотрел один такой, но мне не понравилось качество. Мне вообще новые микрорайоны не нравятся.

Он занервничал: а вдруг Джексон живет как раз в таком новом микрорайоне и обидится на его слова, но тот согласился:

— Мне тоже. Мы не будем присматривать дом по-настоящему, — добавил он; Мартин подумал, что Джексон держит его за идиота. — Мы просто притворимся. Мне нужно кое-кого найти. Мартин, аккуратнее с автобусом, он сейчас в нас врежется.

— Извините.


— Прекрасная комната, в самый раз для семьи.

Женщина, водившая их по «Брикрофту», заколебалась. Мартин подумал, что они с Джексоном не похожи на семью. На нагрудной визитке у нее было написано «Мэгги», а одета она была как сотрудница турагентства, в небесно-голубой костюм с пестрым галстуком. Ему захотелось завести себе такую визитку с именем «Уильям» или «Саймон» — что угодно, только не «Мартин». Как, однако, просто сменить личность.

— Прекрасно, — с каменным лицом согласился Джексон.

Комната выходила на северную сторону, и весь свет из нее словно выкачали. Мартин затосковал по своему дому. Вернется ли он обратно, когда полиция покончит со всем этим, и проведет остаток жизни с привидением Ричарда Моута? Удастся ли дом продать? Возможно, ему стоит нанять эту Мэгги, он представил, как она говорит потенциальным покупателям: «Это гостиная, прекрасная комната, в самый раз для семьи, а вот на этом месте Ричарду Моуту вышибли мозги».

— Конечно, дома «Хэттера» покупают самые разные люди, — сообщила Мэгги. — Не обязательно семейные. Да и что такое семья в наше время? — Она нахмурилась, будто бы всерьез задумавшись над этим вопросом. Она выглядела напряженной и взвинченной.

Они поплелись вслед за ней вверх по лестнице.

— На какой бюджет вы рассчитываете? — поинтересовалась она через плечо. — Потому что «Уэверли» просторнее, и сад у него побольше; конечно, «Брикрофт» — тоже очень хороший вариант, здесь очень удачная планировка.

— Обманчивая теснота, — пробормотал Джексон.

— А это — основная спальня, — гордо объявила Мэгги, — со встроенной мебелью, само собой.

Мартин присел на кровать. Ему хотелось лечь и уснуть, но вряд ли здесь это можно.

— Что ж, спасибо, Мэгги, — сказал Джексон, спускаясь на первый этаж, — теперь нам будет о чем подумать.

Она буквально сдулась от разочарования, поняв, что сделка сорвалась.

— Пойдемте в наш вагончик, и я запишу ваше имя.

Снаружи свет бил в глаза. Микрорайон расположился в низине между двумя холмами, где была странная акустика: постоянно слышался грохот с автострады, хотя самих машин видно не было. У двери вагончика стоял горшок с пыльной красной геранью, единственный признак органической жизни. Мимо проехал трактор. Микрорайон еще вовсю строился, хотя половина домов уже обзавелась хозяевами. Внутри вагончика оказалось несколько жестких стульев, и Мартин пристроился на одном из них. Он очень устал.

— А вас зовут?..

— Мэгги, — получил Джексон в ответ.

— Дэвид Ластингем, — без запинки выдал Джексон.

— А ваш партнер? — спросила она, кивая на Мартина.

— Алекс Блейк, — устало ответил тот.

Это было его имя, он имел на него право, а вот Джексон вряд ли имел право называться Дэвидом Ластингемом.

— И ваш телефонный номер?

Джексон тут же отчеканил номер. Он его выдумал или нет?

— Да, кстати, — как бы между прочим обратился Джексон к Мэгги. — Мы с Терри Смитом давние приятели, не подскажете, где мне его найти? Будет здорово обменяться новостями и все такое.

Лицо Мэгги передернулось от неприязни.

— Понятия не имею, где сейчас Терри Смит.

У нее зазвонил мобильный, и она вытащила его из недр сумки, сказав:

— Извините, я на минутку, — и вышла наружу.

Она говорила громче обычного, судя по всему из-за плохого сигнала, и каждую минуту переспрашивала: «Ты все еще там?» Он слышал ее слова: «Вроде бы он в Тёрсо. Знаю, мне тоже не верится. По-моему, он наобещал мне с три короба и бросил».

Пока она говорила, ее лицо сникло. Она закончила разговор и промокнула глаза.

— Она идет обратно! — прошипел Мартин Джексону.

Когда она вошла в вагончик, ее маска тоже вернулась на свое место, а Джексон углубился в брошюру с фотографиями домов «Жилья от Хэттера» на продажу.

— Они все такие красивые, — сказал он. — Прямо не знаю, как будем выбирать.

Он вздохнул и покачал головой. Актер из него никакой.

— Итак, — повернулся он к Мартину, — Робин, к бэт-мобилю.


— По-моему, здесь, — сказал Мартин, затормозив у широко распахнутых электронных ворот.

Они приехали в Грейндж, по адресу, который Джексон украл из картотеки Мэгги. «Провидение» — гласила табличка на воротах.

— Кто здесь живет? — спросил Мартин.

— Грэм Хэттер. Владелец «Жилья от Хэттера». Теренс Смит работает на него, значит, Грэм может знать, где его найти.

— А кто такой Теренс Смит?

— Долго рассказывать.

Мартин подумал, что время у него есть, но вслух ничего не сказал. Время было единственным, что у него осталось, но и оно утекает прочь, одна наносекунда за другой.

— Вы идите, а я подожду здесь. — Он зевнул.

Наверное, тот коктейль с «Айрн-брю», которым его напоил мнимый Пол Брэдли, навсегда изменил его обмен веществ. Только что он был на взводе до нервного тика, и вот глаза слипаются от усталости.

— Я быстро, — сказал Джексон.

Мартин порылся в бардачке, надеясь найти что-нибудь почитать. Он нашел только пачку флаерсов с рекламой шоу Ричарда — миниатюрные постеры «Комической виагры для мозгов», — которые тот, наверное, оставил в машине во вторник.

Он закрыл глаза и уже почти провалился в дрему, как вдруг услышал знакомый звук, который ни с чем нельзя было спутать. Из открытого окна соседней машины раздалась мелодия из «Робин Гуда». У него чуть сердце не выскочило. Телефон Ричарда Моута. Посреди улицы. Совсем близко. Мартин повернулся, пытаясь найти источник мелодии. Синяя «хонда» — стоит прямо позади его собственной машины. Синяя «хонда». Синяя «хонда»? Нет, вокруг ездят тысячи синих «хонд», и эта совсем не обязательно принадлежит сумасшедшему с бейсбольной битой. Мелодия из «Робин Гуда» заиграла по новой. Мартин открыл дверцу и, спотыкаясь, вылез из машины. Вокруг ни души. И тут он его увидел: он шел по аллее к дому Хэттеров, телефон прижат к уху. Это в самом деле был тот громила. И у него был телефон Ричарда Моута. Как такое могло быть, если это не он убил Ричарда? И зачем ему было убивать Ричарда, если это не водитель той «хонды», который подобрал его ноутбук, нашел его адрес и отправился в Мёрчистон убить Мартина. Мартину казалось, что из него только что выкачали всю кровь.

Мартин думал, что тот позвонит в дверь и представится, как обычно все делают, но вместо этого водитель «хонды» пересек лужайку и встал перед застекленной дверью террасы. Он закончил разговор и вытащил бейсбольную биту, снова непонятно откуда. Он поднял ее повыше, словно готовился отбить мяч в дальнюю часть поля, но вместо этого обрушил ее на дверное стекло.

44

Сделка состоялась. Когда Селин Дион выдавила из легких остатки воздуха, Татьяна как раз опустошила вазу с фруктами, залезла в свой бюстгальтер и извлекла из него карту памяти.

— Глория, ты знаешь, что это? — спросила она.

— Карта памяти?

— Чья карта памяти, Глория? Чья?

— Твоя? — наугад выдала Глория, подозревая, что на ней испытывают славянский метод Сократовой иронии. — Но не моя, точно.

Татьяна вручила ей карту памяти и сказала:

— Нет, Глория, она наша общая. Мы поделим пополам, пятьдесят на пятьдесят.

— Поделим что?

— Все.

Книга мага. Секретные счета Грэма, все до одного на этом крохотном кусочке пластика, который Татьяна достала из кармана Грэмова костюма, пока он бился, словно вытащенная из воды рыба, на своей гигантской кровати.

— Я думала, ты делала ему искусственное дыхание, — задумчиво произнесла Глория.

Татьяна скорчила грустную клоунскую рожу. Глорию передернуло.

— Перестань.

Утром по радио передавали что-то про лошадей. Кто-то оставил несколько десятков лошадей в запертой конюшне, и все лошади умерли от голода. Глория подумала о больших карих лошадиных глазах, о «Черном Красавчике»,[109] самой грустной книге на свете. Она думала обо всех лошадях с грустными карими глазами, которых можно спасти, если у тебя много денег. Об обезглавленных котятах, попугайчиках, обмотанных клейкой лентой, искалеченных мальчиках.

— Гм, — сказала она.


Глория задумчиво посмотрела на экранную заставку со щенками колли и нажала на клавишу пробела, возвращая компьютер к жизни. Она набрала «Озимандия» и — вот так, запросто, — вошла в тайные книги Грэма.

— Откуда ты знаешь пароль? — спросила она у Татьяны.

— Я знаю все.

Глория могла бы назвать много того, о чем Татьяна, скорее всего, и представления не имела (как печь булочки, где находится архипелаг Силли, какой это ужас — стареть), но не стала себя утруждать. Ее немного тронуло то, что Грэм использовал для пароля название стихотворения Шелли. Может быть, он таки дорожил ее подарком. Или просто искал слово попричудливее.

На карте памяти Грэма было много занудных коммерческих данных: технико-экономические обоснования, прогнозы затрат, расчеты минимальной прибыли. В мире было столько неопределенных понятий, но отсюда вопрос: они действительно так важны? (И насколько они реальны?) Разве основой человеческой жизни не должно быть что-то более простое и осязаемое — грядка сладкого горошка на краю сада, ребенок на качелях, угол падения зимнего света. Корзина с котятами.

Грэм хранил ужасающее количество писем от Мэгги Лауден, электронных любовных записочек типа «Мой милый, как прекрасно то, что у нас есть». Татьяна прочитала с тягучим вампирским акцентом, превращавшим все эти сантименты в хохму: «Ты сказал Глории о разводе? Ты обещал поговорить с ней в эти выходные».

К одному из сообщений была приложена папка с фотографиями — на некоторых Грэм и Мэгги вместе, но в основном только Мэгги, Грэм снимал. Глория не смогла вспомнить, когда Грэм в последний раз снимал ее.

— Сука, — сказала Глория.

Он возил Мэгги на дамский день скачек в Йорке — мероприятие, идею которого подала сама Глория, предлагая Грэму «выбраться куда-нибудь вдвоем на денек». Мэгги с Грэмом останавливались в «Мидлторп-Холле» («Дивно красиво, милый, ты — бог»). Он купил ей розовый бриллиант — «Шикарно, шикарно, шикарно! Он такой огромный! (Как ты!) Кого-то сегодня ночью ждет блаженство!»

Его письма к ней были более прозаичны. «Новый „Айвенго“ будет в ленточной застройке, четыре спальни, встроенный гараж, мы хотим гарантировать успех продаж до начала строительства. Сделай упор на комнату для стирки белья. Это ключевой момент». На всем делались деньги, даже на любви.

Глории было отказано в розовой раковине, зато его любовница запросто получала розовый бриллиант размером с Балморал. Глория пожалела, что неминуемая теперь кончина Грэма отнимет у нее удовольствие наблюдать, как он корчится в бракоразводном суде. Половина доходов, половина бизнеса.

— Половина нуля, — сказала ей Татьяна. — Не забывай про закон «О доходах, полученных преступным путем», редакция две тысячи второго года.

Глорию почему-то не удивило, что Татьяна в курсе обновлений в системе уголовного правосудия.

— Здесь все, — сказала Татьяна.

И была права, там было все: ложные бухгалтерские отчеты, незаконные банковские переводы, подставные компании, уклонение от уплаты налогов. Деньги, которые Грэм проводил через счета «Жилья от Хэттера», не только для себя, но и для других — он отмывал деньги на заказ, стирал и скреб не покладая рук за грязный барыш, словно в этом было его призвание. Коды и пароли к банковским счетам на родине и на Джерси, на Каймановых островах, в Швейцарии. Масштаб поражал воображение. Он владел всем миром.

— Он — владелец «Услуг»? — спросила Глория, искоса посмотрев на монитор. — Вместе с Мёрдо?

— На всем можно делать деньги, Глория. Кругом только деньги и ложь. Ты старая женщина, должна бы уже знать. Двигайся! — скомандовала она.

Глория сползла со стула, и Татьяна сменила ее у компьютера, занеся руки над клавиатурой, точно пианист-виртуоз перед главным концертом в своей карьере.

Глория была заинтригована.

— Что именно ты делаешь? Переводишь деньги? На хозяйственный счет? — с надеждой добавила она.

— Если я скажу, мне придется тебя убить, — ответила Татьяна.

Это уже прямо пародия на русских. Глория засомневалась, русская ли она вообще. У нее не было никаких причин действительно быть той, за кого она себя выдает. Ни у кого нет причин быть теми, за кого они себя выдают. Люди верят словам. Они поверили, что Грэм — в Тёрсо. В будущем, которое ждало ее за тропинкой с львиным зевом и шалфеем, Глория сможет быть кем захочет.

Татьяна расхохоталась, хлопнула Глорию по руке (довольно сильно) и заявила:

— Шутка. Я перевожу их на один из швейцарских счетов. Полиция будет искать его целую вечность, еще долго после того, как заморозят остальные счета, а к тому времени мы с тобой… — она щелкнула пальцами, — паф! Испаримся.

— Но как мы снимем деньги?

— Глория, ты такая идыотка! Это же счет «Жилья от Хэттера», а ты — директор компании, ты можешь снять, сколько тебе угодно. Ты — важная бизнес-леди. Лучше позвони им и предупреди, потому что это куча денег. Не волнуйся. Помни, я работаю в банке.


Звонок в дверь. Это была Пэм.

— Сейчас не самое удачное время, — сказала Глория.

— Твои ворота стоят нараспашку. — Пэм вошла в прихожую. — Заходи кто хочет. Я была на книжной ярмарке.

Она без приглашения прошла в гостиную и уселась на обитый персиковым дамаском диван. Глория пошла следом, не зная, как от нее отделаться, может, просто щелкнуть пальцами — и — паф! — она испарится.

— Хочу сказать, ты не много потеряла. Неудачное мероприятие, скрестили обсуждение с занудством. И булочки у них были не очень. Дугал Тарвит был неплох, но Алекс Блейк меня разочаровал.

— О?

— Коротышка. И в нем точно есть что-то подозрительное. Понять не могу, почему полиция до сих пор не арестовала его за убийство Ричарда Моута.

— О?

— Я купила тебе книгу с его автографом.

— О?

— Глория, перестань окать, ты словно ходячий ноль. Чайник будешь ставить? Я слышала, бедняга Грэм застрял в Тёрсо.

Снова звонок в дверь.

— О, ради бога, — сказала Глория.


— Инспектор Броуди, — сказал мужчина, шагнув вперед и пожав ей руку.

— Здесь инспектор, — сказала Глория.

Она решила, что он из отдела по борьбе с мошенничеством, но разве они не охотятся стаями? Он прошел за ней в гостиную. Она пожалела, что не оставила его на пороге, как свидетеля Иеговы. Все эти нежеланные гости отвлекали ее от международной банковской аферы, которую Татьяна проворачивала на кухне под надзором красного кухонного комбайна «Китчен-эйд» и «Полного кулинарного курса» Делии Смит.

— Чаю? — вежливо предложила Глория, пытаясь вспомнить, показал ли он ей удостоверение.

Он говорил что-то про агрессию на дороге, когда из кухни со словами: «Всем привет!» — выплыла Татьяна, словно плохая актриса в фарсе.

— О, — сказала Пэм.

— Нам пора перестать встречаться подобным образом, — сказал полицейский Татьяне. — Пойдут слухи.

Все то, что могло быть сказано потом, никогда сказано не было, потому что именно в эту секунду голем Грэма постучал в застекленную дверь террасы бейсбольной битой и Пэм завопила во весь голос, будто призывая демонов из ада, и вопила до тех пор, пока в саду не появился незнакомец и не выстрелил голему в сердце.

45

Джексон не собирался выдавать себя за полицейского, но, когда дверь открылась и он произнес: «Миссис Хэттер?» — а она ответила: «Да», — так вышло само собой. Для него сказать «инспектор Броуди» показалось самым естественным на свете.

Глория Хэттер была одета в красный тренировочный костюм, при виде которого в дальнем кармашке его памяти зашевелилось воспоминание о Джимми Сэвиле в программе «Волшебник Джим». К счастью, у нее не было ни медальона на шее, ни сигары во рту. Судя по всему, она приняла его за сотрудника отдела по борьбе с мошенничеством, и он не стал ее в этом разубеждать.

Когда он сказал про «хонду» и происшествие с дорожной агрессией, она сказала: «Я ничего не видела», и он не поверил своим ушам: «Вы тоже там были?» На диване сидела смутно знакомая женщина с оранжевыми волосами, в руках у нее была последняя книга Мартина «Араукария». От одного этого у Джексона ум зашел за разум. Коробки внутри коробок, куклы внутри кукол, миры внутри миров. Все взаимосвязано. Все.

Зазвонил телефон, щелкнул автоответчик. Истеричный женский голос — таким бы сообщать о вторжении инопланетян — прокричал: «Глория! Это Кристина! Они здесь. Они забирают компьютеры!»

От этого захватывающего сообщения Джексона отвлекло появление Татьяны. Он подумал: «Вот это уже слишком». Когда за стеклянными дверями на террасу, словно персонаж фильма ужасов, появился Хонда со своей битой и вдруг превратил стекло в воздух, Джексон начал думать, что попал в какое-то новое реалити-шоу, нечто среднее между «Скрытой камерой» и «Разгадаем убийство». Он был практически готов к тому, что из-за дивана в гостиной Глории Хэттер выпрыгнет ведущий и закричит: «Сюрприз! Джексон Броуди, вам казалось, что нашли труп в реке Форт, вам казалось, будто вы видели, что человека избивают бейсбольной битой, вам казалось, что присутствующая здесь милая русская девушка шептала вам на ухо ключи к разгадке (Да! Она также сыграла роль таинственного трупа), но нет, это все было подстроено. Джексон Броуди, вы в эфире перед миллионной аудиторией. Добро пожаловать в будущее».

Они все были здесь, Татьяна, Хонда, не хватало только Мартина. Но подождите-ка, вот и Мартин, решительно (и с чего бы?) шагает по бесподобно опрятной лужайке Глории Хэттер. «А также Мартин Кэннинг в роли обманчиво неумелого писателя!»

Татьяна выкрикнула по-русски что-то похожее на проклятие, а Глория Хэттер куда менее драматично сказала:

— Терри, что ты здесь вытворяешь?

— Он сбежал! — закричал тот, брызгая слюной, чем напомнил Джексону свою собаку. — Мистер Хэттер сбежал. И оставил все дерьмо на меня, так?

И одним легким движением он размахнулся и расколотил вдребезги стеклянный шкафчик, заполненный фигурками животных. Этот человек прямо балдел от звука бьющегося стекла. Он повернулся к собравшимся в комнате и на секунду заколебался, не зная, кого выбрать следующей жертвой, и этого времени Джексону хватило, чтобы загнать Глорию с ее оранжеволосой подругой за диван (слава богу, ведущего там не оказалось).

Теренс Смит только что заметил Джексона, и его угрюмое лицо помрачнело еще больше.

— Ты? — Он был озадачен. — Здесь? Почему? — И тут он увидел Татьяну. — И ты тоже?

Он снова занес биту и махнул ею в направлении Татьяны. Джексон неуклюже рванул к ней, словно регбист за мячом, чтобы свалить ее на пол и прикрыть своим телом. Теренс Смит сбил его на лету страшным ударом по запястью, отчего Джексон согнулся пополам, будто на шарнирах, и рухнул на ковер. Симпатичный ковер, такой толстый, китайский, со скульптурным узором. Он увидел все детали очень крупным планом. Если немного повернуть голову (очень тяжело и больно), он мог видеть еще и Мартина — который все еще решительно шагал к дому с вытянутой вперед рукой, точно вел за собой кавалерийскую атаку. Рука оканчивалась кистью (как и можно было предполагать), а кисть сжимала пистолет. «Велрод». Тот самый «велрод», который озадачил Джексона, когда Мартин упомянул о нем накануне утром.

Джексон подумал: «Ну, хорошо». Этот пистолет предназначался для тихой работы с близкого расстояния, но издалека тоже мог сработать, правда, только в руках того, кто умел стрелять, потому что прицел у «велрода» был примитивный. И в запасе у тебя только один выстрел, потому что к тому времени, как тебе удастся его перезарядить, тебя либо убьют, либо арестуют. Мартин же, надо смотреть правде в лицо, растяпа, и стрелок из него уж точно дерьмовый.

Появление Мартина стало для Хонды последней каплей. Колесики в его мозгу со скрипом остановились, очевидно, от усилия понять, почему все те, кого он хотел убить, одновременно оказались в одной комнате. Потом он бросил «думать» и вернулся к Джексону. Если ему нужно с кого-то начать, то всяко лучше с того, кто уже на полу и мучительно стонет. Он занес биту. Джексон перекатился на бок и скрючился в позе зародыша, пытаясь защитить голову руками. Он смутно подумал о том, что делают остальные, пока он ждал, как ему размозжат череп. Татьяна со своим ножом уж точно могла бы принести пользу. А если не ножом, то она могла бы перегрызть глотку Теренса Смита зубами. Она не делала ни того ни другого, он слышал, как она тараторит по-русски по телефону. Что она говорит? Пришлите адвокатов, стволы и деньги?[110] Оранжеволосая женщина вопила во весь голос. Она все делала правильно. На шум приедет полиция. И это будет к лучшему.

Он был в коконе, где не действовали законы времени. Его личный конец света, если уж считать овец, то всех до последней. Он снова был дома, в тускло освещенной кухне домика в сплошном ряду других таких же, — прошлое осталось у него в памяти своим тусклым светом, наверное, потому, что бедняки пользовались низковольтными лампочками, — он сидел за столом, его брат и сестра — по бокам от него, отец свежевымытый после шахты, мать раскладывает по тарелкам какое-то рагу. Красивые волосы сестры заплетены в косички («косицы», как называл их отец), у брата — бледное, открытое лицо и та самая школьная форма, которая через несколько лет перейдет к Джексону. Не «Скрытой камерой», а «Твоя жизнь». Просто эпизод, ничего особенного, женщина наливает молоко из кувшина. Они ели ужин, а когда закончили, мать тоже села за стол и стала есть то, что осталось. Брат отвесил ему подзатыльник, и он понял, что так Фрэнсис проявлял свою любовь, даже если это было больно. Мать что-то сказала ему, но он не разобрал, что именно, потому что тут на него свалилось что-то величиной с дом. Джексон почувствовал запах крови и пороха, обязательные запахи поля битвы. Всего-то и был простой щелчок. Надо отдать «велроду» должное, глушитель у него — что надо. На него рухнул не дом, а Теренс Смит, словно крупная добыча на охоте, и теперь добивал его своим весом. Джексон подумал, что, когда все закончится, ему понадобится полный набор новых ребер.

Хрюкнув от усилия, он сдвинул с себя эту носорожью тушу, сел (очень тяжело и больно, и все такое) и посмотрел на часы. Это была автоматическая реакция, эхо прошлой жизни: «Время смерти… подозреваемый появился на месте преступления в… о происшествии сообщили в…» — без четверти восемь, а для Джексона — в самый разгар дня. Спектакль Джулии начинался через пятнадцать минут. Весь его день вращался вокруг этого события. «Но ты закончишь к началу спектакля?» Затуманенным взглядом он заметил на часах брызги крови.

Татьяна как ни в чем не бывало закурила сигарету и пощупала у Теренса Смита пульс.

— Мертв, — объявила она, но это было и так понятно.

Он был не просто мертв, он был мертв окончательно и бесповоротно, пуля разворотила ему сердце.

— В яблочко, Мартин, — пробормотал Джексон. Кто бы мог подумать, что в Мартине скрывается снайпер?

Татьяна подошла к Джексону и опустилась рядом с ним на колени. Посмотрела пристальным взглядом:

— В порядке?

— Более-менее.

— Вы спасли мне жизнь.

— Думаю, жизнь вам спас вон тот парень, — возразил Джексон.

Мартин все еще стоял на газоне с пистолетом в поникшей руке, только теперь тот целился в траву. Он казался очень спокойным, словно примирился с самим собой. Джексон услышал сирену и подумал: «Быстро, однако», но Глория Хэттер сказала: «Кнопка тревоги», сухо и ни к кому конкретно не обращаясь.

Татьяна наклонилась к Джексону. У нее в глазах было такое же мечтательное выражение, как и тогда, в цирке. Она поцеловала его в щеку и сказала: «Спасибо». Он почувствовал себя избранным, как будто дикое животное разрешило ему себя погладить.

Джексону действительно не было дела до смерти Теренса Смита. Может быть, он повидал слишком много трупов, чтобы расстроиться по поводу еще одного, или, может, Хонда плохо удался своему создателю, а на планете даже для хороших людей места мало, чего уж тут о плохих. Его доля кислорода будет очень кстати голодающим, мученикам, да и просто беднякам. Он был не единственным в комнате, кто равнодушно отнесся к кончине Теренса Смита.

— Око за око, — с величественным безразличием произнесла Глория Хэттер.

Случившееся расстроило только женщину с оранжевыми волосами, которая тихо всхлипывала на диване.

Джексон рывком встал на ноги и осторожно подошел к Мартину. Вблизи было заметно, что у того во взгляде застыли паника и дикий страх. Джексон знал по опыту, что с паникующими, напуганными парнями лучше всего обращаться как с дикими животными, они в общем-то безобидны, хотя могут и укусить.

— Мартин, стойте спокойно, — мягко сказал он. — А теперь отдайте мне пистолет.

Мартин без колебаний отдал ему оружие.

— Простите, — сказал он. — Мне очень жаль.

Потом у него подогнулись колени, и он мешком плюхнулся на газон, оставив Джексона стоять с «велродом» в руке над трупом Теренса Смита, — что и увидел первый подоспевший к месту преступления полицейский.

— Выглядит скверно, правда? — сказал Джексон.

46

Луиза повернула к парковке «Жилья от Хэттера» перед головным офисом компании на Квинсферри-роуд. Какой-то служитель в форме вышел к ней с вопросом, имеет ли она право здесь находиться, на что она пришлепнула удостоверение к ветровому стеклу и чуть не переехала беднягу. Реальные дома для реальных людей. Как Джексон выяснил, что между «Жильем от Хэттера» и Теренсом Смитом есть связь? Она готова была поспорить на последние деньги, что он шел по следу. Ну, откуда он такой беспокойный взялся?

Она была одна. Джессика с Сэнди Мэтисоном пали жертвами гриппа. По пути сюда она заехала в «Четыре клана», но Мартина Кэннинга там не оказалось. Компакт-диск был надежно спрятан в коробке со старым диском Лоры Ниро.[111] Она подумала, что это будет последнее место, где кому-нибудь придет в голову его искать.

В офисе «Жилья от Хэттера» царил хаос. Она узнала пару человек из отдела по борьбе с мошенничеством. Один из них сказал ей:

— Хэттер словно в воду канул.

— А вы были у него дома? — спросила она, на что парень ответил:

— Вторым номером в списке. Жена — второй директор, тоже по уши в дерьме.

Она отправилась на поиски секретарши Хэттера («Кристина Теннант»), которая тут же начала ныть: «Я ничего не сделала. Я ничего не знаю. Я невиновна». По мнению Луизы, дамочка слишком рьяно отнекивалась. Она вспомнила трещину внутри своего дома. Хватит уже того, что он — дрянной строитель. На столе Кристины Теннант стояла корзина с фруктами. К ней лентой была прикреплена карточка: «Просто маленький знак внимания. С наилучшими пожеланиями, Глория Хэттер».

— Теренс Смит? — спросила она Кристину Теннант.

— Что с ним?

— Чем именно он занимается?

— Это ужасный человек.

— Может быть, но какая у него работа?

Секретарша пожала плечами:

— Я точно не знаю. Иногда он возит мистера Хэттера или выполняет его поручения. Правда, сейчас мистер Хэттер в Тёрсо. Как говорят, — мрачно добавила она.

— Вы можете дать мне домашний адрес мистера Хэттера? Я хочу поговорить с его женой.

Кристина Теннант тут же назвала адрес. Грейндж. «Мило», — подумала Луиза. Она могла поспорить, что в доме Глории Хэттер трещин не было.


По пути к дому Хэттеров Луиза гадала, пошел Арчи домой после школы или таскается по городу, создавая проблемы себе и другим. Арчи с Хэмишем нужно посадить на привязи в каком-нибудь темном, тихом месте, где они никому не смогут причинить вреда. Вместо этого они слоняются по магазинам, ездят в автобусах, бродят по улицам, хохочут, как слабоумные, воют, как обезьяны, и нарываются на неприятности. Если бы у него был отец, такой отец, как Джексон, или пусть даже такой, как Сэнди Мэтисон, — он был бы другим?

Ее радиопередатчик подал признаки жизни. «Зед-эйч вызывает зед-эйч-си, сработал персональный сигнал тревоги в Провиденс-хаус, Мортонхолл-роуд. Группа, которая сможет выехать на место, пожалуйста, сообщите ваш позывной и местонахождение». Луиза не стала утруждать себя ответом. Она уже была на месте. Ей почему-то казалось, что это не может быть совпадением. Как сказал Джексон? «Совпадение — это объяснение, ждущее удобного случая».

— Выглядит скверно, правда? — сказал Джексон.

— Да, — согласилась она, — но у вас, конечно же, есть на все очередное необычайное объяснение.

— Вообще-то, нет. Вы слишком быстро приехали.

— Совпадение. Похоже, я опять пропустила все самое интересное.

Он стоял над трупом Теренса Смита, с пистолетом в руке, весь в крови. У нее тревожно екнуло сердце. Он ранен?

— Вы ранены?

— Да, сильно, но я в порядке. По-моему, это не моя кровь.

На газоне сидел мужчина и бормотал что-то про святые обеты. Когда она посмотрела на него во второй раз, ей показалось, что он уснул. Женщина на диване — ее персиковые волосы подходили цветом под обивку — билась в легком истерическом припадке.

— Миссис Хэттер? — спросила ее Луиза, но та ничего ей не ответила.

— Понятия не имею, кто это, — сказал Джексон. Очень полезное замечание. — А тип, что спит на траве, — это Мартин Кэннинг.

— Тот самый Мартин Кэннинг? Писатель? Который живет с Ричардом Моутом?

О, это просто фантастика. И становится все фантастичнее.

— Вам надо огородить место преступления, — сказал он. — Нет, вы ведь сами знаете, да? Ну конечно, ведь вы же инспектор уголовного розыска.

— Вы даже не знаете, насколько вам не пристало сейчас шутки шутить.

Он стер с пистолета отпечатки пальцев и положил его на землю. Господи Исусе, она не могла поверить, что он действительно это сделал! Она должна надеть на него наручники и арестовать, не сходя с места. Он сказал:

— Пистолет принадлежит человеку по имени Пол Брэдли, но в реальности такого не существует. — Потом он посмотрел по сторонам и спросил: — А где остальные двое?

— Какие двое?

— Миссис Хэттер и Татьяна.

— Татьяна?

— Сумасшедшая русская. Еще минуту назад они были здесь. Послушайте, мне правда хочется остаться и поболтать с вами, но мне нужно бежать.

Теперь он действительно издевался.

— Здесь произошло убийство. Если я вас отпущу, на моей карьере можно будет поставить крест. В худшем случае вы — подозреваемый, в лучшем — свидетель.

Ей казалось, что она все это уже проходила. Еще раз, Луиза: свидетель, подозреваемый, осужденный преступник.

— Знаю, но у меня есть очень важное дело, действительно важное.

Они оба прислушались к звуку приближавшейся сирены. Он был похож на собаку, услышавшую свисток.

— Меня не существует. Вы никогда меня не видели. Пожалуйста. Луиза, сделайте мне только одно одолжение.


Он — законченный грешник. Как и Луиза. Луиза. Уже только то, как он произнес ее имя… она тряхнула головой, пытаясь вытрясти его из своего мозга.

Он вышел через заднюю дверь как раз в ту секунду, как Джим Такер прошагал по подъездной дорожке. Она мысленно прокручивала в голове варианты, как представить все это Джиму. Она действительно собирается убрать Джексона из общей картины? Ни один из оставшихся двух свидетелей не давал повода считать, что он хотя бы смутно понимает, что происходит вокруг. Сквозь уже несуществующую стеклянную дверь на террасу она знаком показала Джиму Такеру пройти к парадному входу.

— Луиза, я и не знал, что ты уже на месте.

Она увидела в воротах констебля уголовного отдела и двух женщин-полицейских в форме, вот они уже идут по дорожке. И тут у нее зазвонил телефон, и мир вокруг покачнулся. Арчи.

— Сейчас приеду, — сказала она ему. — Арчи, — сказала она Джиму. — Мне нужно идти.

Он поморщился, предчувствуя, какой хаос вот-вот получит в наследство. Она попыталась смягчить удар, что в данных обстоятельствах было почти невозможно:

— Джим, послушай, я пришла сюда только секунду назад, я знаю не больше тебя, и фактически ты — первый офицер полиции на месте преступления, а мне нужно ехать.

Констебль уголовного отдела и двое констеблей в форме направились было к стеклянным дверям террасы, но, поняв, что вот-вот затопчут место преступления, свернули к парадному входу. Одна из женщин-полицейских отделилась от группы и подошла к Мартину Кэннингу. Луиза услышала, как она позвала его:

— Мистер Кэннинг? Мартин? С вами все в порядке? Я — констебль Клэр Депонио, вы меня помните?

Еще сирены, одна из которых принадлежала карете «скорой помощи». Луиза почувствовала вкус крови в том месте, где прикусила губу. Она не сказала: «Джим, вспомни, что за тобой должок». Она не сказала: «Как дела у твоей красавицы-дочки в университете? Спорим, она радуется, что не села за наркоту». Ничего этого не нужно было, он знал, что пришло время платить по счету, — как посеешь, так и пожнешь. Он молча кивнул в сторону задней двери. «Спасибо», — выговорила она и исчезла. Интересно, сколько дисциплинарных, возможно даже, преступных нарушений она совершила за последние пять минут? Она не стала утруждать себя подсчетами.

Арчи по телефону был какой-то странный — напряженный и слегка напуганный, — и она подумала, что его арестовали или он кого-нибудь убил. Но все оказалось еще хуже.

47

Потом они с Ириной направились в его тараканий отель, мимо устрашающего вида мужчин, околачивавшихся у входа. Нечто среднее между швейцарами и охранниками, они всегда были одеты в черные кожаные куртки, всегда с сигаретами во рту. Они открывали двери (иногда) и вызывали такси, но больше напоминали гангстеров. Один из них что-то сказал Ирине, но она только отмахнулась.

А потом они оказались у него в номере, и, не зная, как так вышло, он стоял перед ней в одних трусах и говорил:

— Отличная обивка. Для комфорта, а не для скорости.

Потом время снова скакнуло вперед, и вот она сидит на нем верхом на узкой кровати, в бюстгальтере и туфлях, издавая короткие лающие звуки, которые могли бы означать сексуальное возбуждение, если бы ее лицо хоть что-нибудь выражало. Мартин не принимал в соитии практически никакого участия, неожиданность и торопливость застали его врасплох. Он кончил так быстро и тихо, что ему стало стыдно. «Прости», — сказал он, и она пожала плечами и согнулась над ним, проведя роскошной гривой по его груди, — этот дразнящий жест показался ему машинальным. Он увидел отросшие темные корни ее крашеных светлых волос.

Она слезла с него. Алкогольный туман у него в мозгу немного рассеялся, он смотрел, как она зажигает сигарету, и его охватывало тошнотворное тупое уныние. Едва знакомая женщина в чужой стране не станет бесплатно раздеваться до бюстгальтера с туфлями и скакать на тебе, как на лошади. Может, она и не проститутка по профессии, но взамен она ожидала денег.

Она подобрала одежду и стала одеваться, сжимая сигарету во рту. Поймав на себе его взгляд, она улыбнулась.

— О’кей? — спросила она. — Ты хорошо ведешь время? Хочешь дать мне маленький подарок за хорошее время?

Он встал и запрыгал по комнате, пытаясь влезть в брюки. Эта ночь опустила его достоинство на глубину, которой он раньше и представить себе не мог. Он порылся в карманах в поисках денег. Почти все его наличные достались Гранд-отелю, осталась только двадцатирублевая купюра и немного мелочи. Ирина посмотрела на нее с отвращением, и он попытался объяснить ей, что может спуститься в холл и снять деньги с «Визы». Она нахмурилась и сказала:

— Nyet, «Виза» нет.

— Нет-нет, я не предлагаю тебе «Визу». Я обменяю деньги. Я сниму доллары внизу.

Она энергично закивала. Потом указала на его «Ролекс» и спросила, обматывая голову шарфом и застегивая пальто:

— Хорошие?

— Да, настоящие, но…

— Ты дашь мне.

Ее голос стал резким и неуступчивым. Было четыре утра (он понятия не имел, как так вышло, — когда он в последний раз смотрел на часы, было одиннадцать вечера). В соседней комнате спала пожилая пара из Грейвсенда. Что они подумают, если их разбудит русская женщина, требующая денег за секс? Что, если она начнет кричать и швырять вещи? Просто смешно, часы стоили больше десяти тысяч фунтов, обмен явно неравноценный.

— Нет, я сниму деньги, — настаивал он. — А потом отель вызовет тебе такси.

Мартин представил, как один из грозных мужчин в черной коже сажает ее в такси и смотрит на него, зная, что он только что заплатил ей за секс.

Она сказала что-то по-русски и шагнула к нему, пытаясь схватить за запястье.

— Нет, — сказал он, уклоняясь в сторону.

Она сделала еще один выпад, и он снова отступил в сторону, но на этот раз она споткнулась и потеряла равновесие. Вытянутые вперед руки не спасли ее от удара головой об угол письменного стола из дешевого шпона, занимавшего в маленьком номере почти всю стену. Она вскрикнула, словно подбитая птица, и затихла.

Сейчас она встанет. Сейчас она встанет, держась за ушибленный лоб. У нее будет ссадина или синяк, ей будет больно. Он, наверное, снимет с руки «Ролекс» и отдаст ей, чтобы утешить и чтобы она не устраивала больше сцен. Но она не встала. Он присел на корточки и потрогал ее за плечо.

— Ирина? — нерешительно позвал он. — Ты ударилась, тебе больно?

Шарф соскользнул у нее с головы. Она лежала лицом вниз на дрянном ковре и не отвечала. Беззащитно белела полоска шеи.

Он попытался перевернуть ее, не зная, можно ли это делать с человеком, который сам себя отправил в нокаут. Она оказалась тяжелой, намного тяжелее, чем он предполагал, и странно неподатливой, будто нарочно решила ему не помогать. Ему удалось-таки перевернуть девушку, и она безвольно шлепнулась на спину. Глаза у нее были широко открыты и смотрели в пустоту. От шока у Мартина на секунду замерло сердце. Он отпрянул, наткнулся на спинку кровати, упал, больно стукнулся голенью, ушиб ступню. У него в груди что-то росло, рыдание, вопль, он не знал, чего ждать, и очень удивился, разродившись глупым сдавленным вскриком.

Это было необъяснимо. Только и всего что красная отметина на виске. Для такого исхода был один шанс на миллион — перелом шейного позвонка или внутричерепное кровотечение. Он потом много месяцев читал про черепно-мозговые травмы.

Самая малость. Если бы на ней не было каблуков, если бы ковер не был таким изношенным, если бы у него хватило здравого смысла понять, что ни за что на свете такая девушка, как она, не проявила бы к нему искреннего интереса. На секунду он увидел эту сцену чужими глазами — глазами администрации отеля, мужчин в черной коже, полиции, британского консула, пожилой пары из Грейвсенда, умирающего бакалейщика. Никто из них никогда не истолковал бы происшедшее в его пользу.

Паника. Паника билась у него в груди, циклоном крутилась в мозгу, волна адреналина прошла по его телу и смыла все мысли, кроме одной: «Избавься от нее». Он оглядел комнату, проверяя, как много следов она в ней оставила. Только сумочка. Он бегло просмотрел ее содержимое — убедиться, что там нет ничего, что могло бы указать на него, что она не записала где-нибудь его имя или адрес отеля. Ничего, только дешевый кошелек, ключи, носовой платок и помада. Фотография в целлофановом бумажнике. На фотографии был младенец неопределенного пола. Мартин отказался думать о том, что могла означать фотография младенца.

Он рывком открыл окно. Номер был на седьмом этаже, но окна открывались настежь — в тараканьем отеле никто не заботился о безопасности постояльцев. Он подтащил ее к окну и, неловким объятием держа за талию, словно неумелый танцор, перевалил через подоконник. Он ненавидел ее за то, что она превратилась в громоздкую куклу, набитый песком манекен для штыковых упражнений. Он ненавидел ее за то, как она повисла между комнатой и улицей, как будто ей больше ни до чего не было дела. Русская кукла. На улице стояла гробовая тишина. Если она упадет с седьмого этажа, если ее найдут на тротуаре, то никто не узнает, спрыгнула ли она, или ее столкнули, или она просто упала спьяну. Она столько выпила, у нее в крови должно быть сто процентов алкоголя. Никто не сможет ткнуть пальцем в его окно и сказать: «Это Мартин Кэннинг, британский турист, это из его окна она выпала». Внизу стоял огромный контейнер для строительного мусора, почти полный. Ему не хотелось, чтобы она упала туда, — могут подумать, что кто-то пытался избавиться от тела, что она не сама упала.

Он надел ремешок ее сумки ей на шею и протолкнул сквозь него одну из рук — так надевают сумочки детям, — а потом схватил ее за круглые колени и толкал до тех пор, пока она не соскользнула вниз.

Если бы он целился в строительный мусор, то точно попал бы мимо, но именно потому, что он хотел, чтобы она упала на тротуар, она упала прямо в контейнер, перевернувшись в воздухе, прежде чем с треском рухнуть лицом вверх на дерево, камень и битую штукатурку. Трусившая мимо бродячая собака шарахнулась в сторону, но в остальном на улице все осталось по-прежнему. Он закрыл окно.

Он уселся на пол в углу и обхватил колени руками и сидел так долго-долго, у него ни на что больше не осталось сил. Он смотрел, как в комнату входит рассвет, и думал о незрячих глазах Ирины, для которых света больше не будет. По его ноге полз таракан. Звонок первого трамвая. Он ждал прихода строителей, представляя, как они поднимутся на леса, посмотрят вниз и увидят женщину, лежащую в мусоре, точно выброшенная кукла. Услышит ли он их крики из своего номера?

Он услышал рев двигателя, механический скрежет и подполз к окну. Мусорный контейнер болтался в воздухе — с этого расстояния он казался детской игрушкой. Мартин почему-то надеялся, что за истекшие часы она исчезнет, но она осталась на месте, сломанная и обмякшая. Контейнер направлялся в кузов огромной фуры, куда и встал с резким металлическим лязгом, эхом разнесшимся по морозному воздуху. Грузовик отъехал. Мартин следил, как он медленно сворачивает на мост через Неву. В конце моста он снова повернул и скрылся из виду.

Он выбросил человеческое существо, как мусор.


Проходя через паспортный контроль в аэропорту, он ждал, что какой-нибудь из этих наводящих ужас офицеров положит руку ему на грудь, почувствует, как колотится его сердце, посмотрит ему в глаза и увидит его вину. Но он удостоился только угрюмой отмашки. Он думал, что его ждет быстрая кара, но на деле получалось, что справедливость будет выдаваться ему по капле, раскатывая его в лепешку, пока он просто-напросто не перестанет существовать.

В небогатом магазине беспошлинной торговли он купил магнит на холодильник для матери, маленькую деревянную матрешку, покрытую лаком. На обратном рейсе бакалейщик сел с парой из Грейвсенда, еле втиснувшись в узкое кресло, и рассказывал им, как вычеркнул еще один пункт из своего списка «успеть до смерти». Подали самолетный обед — жалкое кушанье из слипшихся макарон. Мартин подумал, пустует ли палатка Ирины, или кто-нибудь ее уже занял. Перед приземлением бакалейщику стало плохо. «Скорая» подъехала прямо к трапу. Мартин даже не посмотрел в его сторону.


В комнате была женщина, которую он вспомнил по книжной ярмарке. Он понятия не имел, почему она здесь оказалась. Она сжимала в руках экземпляр «Араукарии» и вопила благим матом. Он подумал, что можно было бы пошутить, спросить: «Неужели такая плохая книжка?» — но не стал этого делать. Еще в комнате была блондинка, которая прокричала водителю «хонды» что-то по-русски. Хонда собирался убить русскую блондинку, и тут Джексон встал между ними, чтобы ее спасти, пожертвовать собой. Хонду переполнял гнев. У таких людей, которые выбрасывают в окно собак и угрожают женам пистолетами, что-то не в порядке с головой. Нарушенная химия мозга. Если бы здесь была Нина Райли, она сказала бы: «Положи оружие, трусливый мерзавец». Но ее здесь не было. Один только Мартин.

Время замедлило ход. Хонда поднял биту по знакомой аннигиляционной дуге. Русская девушка повернулась к нему лицом. Ее черты преобразились. Кукольные голубые глаза, не моргая, уставились на него, а розовый бантик губ сказал: «Пристрели его, Марти». Что он и сделал.

48

Тест на беременность.

Джексон прибежал (в буквальном смысле) обратно в квартиру, сбросил перепачканную кровью одежду на полу в ванной, прыгнул в душ и смыл Теренса Смита из своей жизни. У него была мимолетная шальная мысль пробежать всю дорогу от дома Хэттеров до площадки Джулии, но затем решил, что, если появится весь крови, это может показаться немного чересчур драматичным. Оставим это для «Макбета».

Он работал в многозадачном режиме (это вроде так называется) — натягивал одежду, вызывал такси, разглядывал свое помятое лицо в запотевшем зеркале, когда случайно опустил глаза и увидел его.

Джексон вытащил тест на беременность из мусорной корзины и уставился на него, как будто тот прилетел с Луны. Этого он никак не ожидал — хотя почему бы и нет? За те два года, что они вместе, ничего подобного не случалось, и вот пожалуйста. Полоска была синяя. Всем известно, что это значит. Это объясняло все — перемены настроения, потерю аппетита (и к еде, и к сексу), ее странную неуверенность. Джулия беременна! Что за невероятная мысль — у Джулии будет ребенок. Его ребенок. У нас будет ребенок. Джулия родит ему ребенка. Это можно было сказать столькими способами, но все сводилось к одному: внутри Джулии теплилась новая жизнь, в теле женщины, которую он любил, росло крохотное существо. Вдруг это мальчик? Как же будет здорово — иметь сына, стать отцом, не таким, как его собственный. У него в кармане до сих пор лежала крошечная куколка размером с арахис. Джексон набросил куртку, сунул руку в карман и, словно бусину чёток, покрутил в пальцах куколку-талисман.

Ребенок исцелит Джулию. В собственном ребенке для нее возродится потерянная Оливия. Ребенок расставит все по своим местам в ее жизни и в их совместной жизни тоже. Они — пара. Если они будут родителями, то так или иначе ей придется примириться с этим словом. Ребенок исцелит и Джексона тоже, закроет старые раны. Как говорила Луиза? «Сперматозоид встречается с яйцеклеткой — и бам! С каждым может случиться». И вот это случилось с Джулией.

Не то чтобы это был новый путь, но он вел в новый мир.

49

В гостиной играла классическая музыка. Свет в доме был выключен, в камине горела ароматическая свеча. Он настроил радио на «Классик-ФМ». От всего этого у Луизы просто сердце разрывалось. Голова Арчи торчала из-за спинки дивана. «Ты, Господи, знаешь тайны сердец наших, да услышишь Ты молитвы наши».[112] Он чуть повернул голову — наверное, на звук ее шагов — и спросил:

— Мам? — Голос у него дрожал.

— Арчи?

Она медленно подошла к дивану. Изо всех сил закусила губу, чтобы сдержать стон, рвавшийся наружу из самого нутра. Арчи поднял на нее взгляд и тихо сказал:

— Мама, мне очень жаль.

Он был бледный, глаза красные от слез. На руках у него, словно новорожденный, лежал Мармелад, сдувшийся и безжизненный. Завернутый в старый свитер Луизы.

— Я подумал, пусть чувствует твой запах, — сказал Арчи.

Еще один поворот штопора. Ее сердце разбито вдребезги.

— Мама, поплачь, — сказал он, и боль наконец-то нашла выход — Луиза издала пронзительный вопль, завыла не своим голосом.

Ее не было рядом, когда кот родился, и вот она пропустила его смерть.

— Но ты всегда была рядом между тем и тем, — сказал Арчи совсем по-взрослому. — Вот. — Он вручил ей скорбный сверток. — Я сделаю чай.

Она развернула кота и перецеловала голову, уши, лапы. И это пройдет.

Арчи принес ей сладкий чай, — наверное, слышал в какой-нибудь передаче по телевизору, что в трудную минуту помогает горячий и сладкий чай. Она в жизни не клала в чай сахар, но сейчас эта сладость оказалась неожиданно кстати.

— Он прожил хорошую жизнь, — сказал Арчи. Для четырнадцатилетнего мальчика это выражение еще не успело потерять смысл.

— Знаю.

Любовь — самое трудное, что есть на свете. И не слушайте никого, кто скажет, что это не так.

50

— Глория, нам пора, — сказала Татьяна.

Машины по-прежнему шипели, качая воздух, Грэм по-прежнему летал в космосе. Глория наклонилась и поцеловала его в лоб. Благословение или проклятие или два в одном, ибо действительность объемлет в себе все. Черное и белое, добро и зло. Его плоть на ощупь уже была неживой.

Что такое настоящее преступление? Капитализм, религия, секс? Убийство — в принципе да, но не обязательно. Кража — то же самое. Но жестокость и безразличие тоже преступны. И плохие манеры, и грубость. А хуже всего — безразличие.

Вскоре после свадьбы они с Грэмом поехали к его родителям, Берил и Джоку, на воскресный обед. Глория запомнила тощую жареную утку и пышный сливовый пирог. Поразительно, она с трудом вспоминала прошлую пятницу, но могла в подробностях пересказать, что ела сорок лет назад.

В тот день их машина (Грэм купил к свадьбе «триумф-геральд») почему-то осталась в гараже, и домой их повез отец Грэма — к скромному «жилью от Хэттера» («Пенкейтленд», старая модель, давно снятая с производства), свадебному подарку Джока и Берил. Так называемый «первый дом». И почему никто не торгует «последними домами»?

По пути они заехали «на склад» — то ли у отца, то ли у сына было там какое-то дело, уже и не вспомнишь. В те времена «Жилье от Хэттера» было просто строительным складом с ветхой конторой в углу. Глория вышла из машины, она никогда прежде не бывала ни на складах, ни в конторах, и сейчас, когда она стала одной из Хэттеров, пора было проявить интерес. Не стоило отказываться от своей девичьей фамилии — Льюис. Теперь, когда она беглая вдова, самое время к ней вернуться. Люди постоянно меняют личины, ее собственный дед сделался Льюисом, приехав в Лидс из Польши с одним фанерным чемоданом и фамилией, которую никто не мог произнести.

Оба Хэттера зашли в контору. Глория бродила по складу, полному таинственных ящиков и мешков. Она даже представить себе на могла, как это — начать строить дом. Интересно, что бы случилось с человеческой расой, если бы она, Луиза, была в ответе за прогресс, когда человек впервые ударил кремнем о кремень и создал орудия труда? Она бы и полку не смогла придумать, все хранилось бы в гамаках и мешках. Она была собирательницей, Грэм — владеющим отверткой охотником. Он шагал вперед и строил, она оставалась позади и заботилась обо всем остальном. Прошел всего месяц, как они поженились, искра еще не погасла, и Глория с безумным упоением накупала десертные тарелки и швабры с механическим отжимом.

Вдруг Глория услышала тихое мяуканье и, пойдя на звуки, обнаружила — вот радость-то! — гнездо с котятами, еще слепыми, как кроты, свернувшимися вокруг кошки-матери в углу склада, за грудой досок.

Хэттеры, старший и младший, вышли из конторы, и ее новоиспеченный свекор крикнул: «Ну что, Глория, нашла этих чертовых кошек?» Глория, которая уже представляла выстланную овчиной корзину, места в которой хватит по крайней мере двоим, а может, и всем котятам, откликнулась: «Да, мистер Хэттер, они такие хорошенькие». Котята были невыносимо милые. Глории пока не удавалось перейти на фамильярное «Джок», да так и не удалось за все те три года, что она была его невесткой. Хэттер-старший умер от обширного инфаркта, свалившись замертво в грязь на строительной площадке посреди шлакобетонного каркаса одного из своих домов. Столпившиеся вокруг рабочие в изумлении глазели на неподвижное тело. Титан покинул здание. Олимпиец же тем временем стоял на недостроенной кухне и размышлял, нельзя ли вставить окно еще поменьше.

— Грэм, — позвал Джок Хэттер, — займись этим мусором, ладно?

— Сейчас, — ответил Грэм, сгреб все пять мягких, теплых кошачьих телец и легким движением опустил их в стоявшую рядом с конторой бочку с водой.

Глория так удивилась, что целую ужасную секунду просто смотрела, онемев и не в силах двинуться с места, словно ее околдовали. Потом она закричала и рванулась к Грэму, чтобы спасти котят, но Джок удержал ее. Он был маленького роста, но удивительно сильный, и, как она ни извивалась и ни изворачивалась, ей не удавалось вырваться.

— Так надо, милочка, — мягко сказал он, когда она наконец успокоилась. — Так устроен мир, вот и все.

Грэм вытащил пять безжизненных маленьких телец из бочки с водой и бросил в старую цистерну из-под машинного масла.

— Долбаные кошки, — сказал он, когда она потом закатила ему истерику на кухне-камбузе их первого дома. — Глория, хорош уже сопли-то распускать. Это же просто, блядь, животные.


Убили. В Татьяниных устах это слово прозвучало странно. Оно было как раскат грома, от которого треснуло небо. Глории показалось, что треснувшее небо вот-вот рассыплется на куски и упадет ей под ноги. У нее подвело желудок. В животе было жарко и жидко, а сердце стучало слишком быстро для женщины, которая вот-вот получит пенсионный проездной. Убили подругу Татьяны. Лену. Хорошего человека.

Глория знала, что Татьяна сейчас скажет. И хуже всего то, что она поверила этому прежде, чем та успела назвать имя, даже назвала его за нее.

— Грэм, — без выражения сказала она.

— Да, — подтвердила Татьяна. — Грэм. Он очень плохой человек. Он приказал Терри убить ее. Все равно что убил сам. Никакой разницы.

— Да, — согласилась Глория. — Никакой разницы. Совсем никакой.

— Лена собиралась пойти в полицию, рассказать все, что знала.

— А что она знала? Про мошенничество?

Татьяна расхохоталась:

— Глория, мошенничество — ерунда. Есть вещи похуже. Грэм ведет дела с очень, очень плохими людьми. Тебе не стоит этого знать, они придут за тобой. Нам пора идти.

Глория склонилась над мужем и прошептала ему в ухо: «Внимает пусть трудам моим Всесильный и пусть трепещет».[113]


Они покинули место убийства. Это был настоящий побег. Глория нарушала правила, пусть и не свои собственные. Она прихватила черный мешок с деньгами и карту памяти, но никакой одежды, они бежали в чем стояли. Татьяна кому-то позвонила, к задней двери подъехала большая черная машина, и они в нее сели. Если Глория не ошибалась, это была та же машина, которая забрала Татьяну из больницы после сердечного приступа Грэма. За всю поездку водитель не проронил ни слова. Глория не стала спрашивать, кому принадлежит эта черная машина, — большие черные автомобили с тонированными стеклами чаще всего принадлежат плохим людям. Плохим людям вроде Грэма.

Они ехали на юг, к аэропорту, но Глория попросила «сделать небольшой крюк».

— Зачем? — спросила Татьяна.

— Дело, — ответила Глория, пока молчаливый водитель, выполняя ее указания, сворачивал с главной дороги к новому микрорайону. — Нужно закончить одно небольшое дело.

— Гленкрест-уэй, — объявила Татьяна, читая уличный указатель.

За Гленкрест-уэем последовали Гленкрест-клоуз, Гленкрест-авеню, Гленкрест-роуд, Гленкрест-гарденз и Гленкрест-уайнд — все до единого названия Татьяна читала вслух, вполне заменяя собой спутниковую навигационную систему, которая отказалась работать посреди бестолкового хаоса улиц новой застройки, экранированных зависшим туманом присутствия Грэма, облаком всезнания.

— Это район Гленкрест, — зачем-то сказала Глория, когда черная машина затормозила у обочины. — Реальные дома для реальных людей. Построены на старых горных выработках.

Она вытащила черный мешок для мусора, в котором было семьдесят три тысячи пятьсот фунтов стерлингов двадцатифунтовыми банкнотами.

Татьяна курила, прислонившись к крылу машины, а Глория перетаскивала черный мешок от дома к дому и раскладывала на порогах пачки купюр. На всех не хватит, но жизнь — это лотерея.

— Трагедия. — Татьяна покачала головой. — Глория, ты — чокнутая.

Они сели обратно в черную машину и покатили прочь. Вечерний бриз подхватывал двадцатки, и они кружились в воздухе, словно гигантские хлопья пепла. В зеркало заднего вида Глория успела заметить, как кто-то вышел из «Брикрофта» — одного из самых дрянных Грэмовых домов — и застыл в изумлении, глядя на летающие деньги.

У плохих отнимут, добрым отдадут. Робин Гуд, Робин Гуд, это Робин Гуд. Они бандитки, они разбойницы. Они — вне закона.

51

Чернота. Белый свет. Аплодисменты. Вполне мощные, как показалось Джексону, хотя чему удивляться — если не считать пары критиков, зал был набит друзьями, родственниками и преданными поклонниками. Для Джулии он сегодня должен был олицетворять сразу три эти категории и при этом ухитрился пропустить весь спектакль, проскользнув в зал, когда актеры уже выходили на поклон. Джексон знал, что убийство и боевые раны — не достаточно веские причины, чтобы пропустить выступление Джулии. Надо было все-таки прийти в крови.

Позже, в баре, труппа выпускала пар, словно перевозбужденные детсадовцы. Тобиас устроил целое представление, дабы убедиться, что у всех налито шампанское, а потом выдал экстравагантный поздравительный тост, который Джексон бросил слушать на середине. «За нас!» — заключили все и подняли бокалы.

Джулия взяла его под руку и положила голову ему на плечо.

— Как все прошло? — спросил он и почувствовал, как она слегка обмякла.

— Черт, ужасно, — сказала она. — Целые куски из сцены на айсберге отправились в самоволку, и этот идиот подавал мне не те реплики.

— Скотт Маршалл? Твой любовник?

Джулия убрала руку.

— Ты все равно была великолепна, — сказал он, жалея, что актер из него никакой. — Выше всяких похвал.

Джулия махом осушила бокал шампанского.

— И, — сказала она, — когда билетер ходил между рядами и искал врача… Я хочу сказать, очень жаль, конечно, беднягу, у которого случился сердечный приступ, но продолжать спектакль, будто ничего не происходит…

— Такое бывает, — попытался утешить ее Джексон.

— Да, бывает, но не на сегодняшнем спектакле, Джексон, — отрезала она. — Тебя там не было, верно? Ты ухитрился пропустить мою премьеру! Что такого важного случилось? Кто-нибудь умер? Или кто-то просто сказал: «Джексон, помоги мне»?

— Ну, на самом деле…

— Блин, ты так предсказуем.

— Успокойся.

— Успокойся?

«Никогда не говорите женщинам „успокойся“» — написано на первой странице руководства по эксплуатации, которое, увы, в комплект не входит.

— Я не собираюсь успокаиваться.

Она зажгла сигарету и жадно затянулась, словно это был ингалятор с вентолином.

— Тебе не стоит этого делать, — сказал он (руководство предостерегало и от этих слов тоже). — Ты же знаешь, что тебе придется бросить курить. И пить.

— Почему?

— А ты как думаешь?

— Понятия не имею.

В глазах у Джулии блестела незнакомая ярость, и Джексон понял, что не стоит к ней цепляться. До чего нелепо. Он совсем не так представлял себе этот момент. Он представлял свечи, цветы, мягкую шаль любви-нежности.

— Потому что ты беременна.

— И?.. — Она вызывающе вздернула подбородок и выдохнула струйку дыма в потолок, где та влилась в висящее над их головами ядовитое облако.

— И?.. — раздраженно повторил он. — Это еще что значит?

Этот разговор не должен был проходить в закоптелом баре, набитом галдящей публикой, но Джексон не мог придумать, как ее отсюда вывести. Интересно, как она собиралась ему сказать? Радость благой вести уже была запятнана. И тут его посетила страшная мысль.

— Ты ведь не собиралась от него избавиться, правда?

Она бросила на него холодный, равнодушный взгляд:

— Избавиться?

— Сделать аборт. Боже мой, Джулия, как ты могла об этом подумать. — Он чуть не выпалил: «Второго шанса у тебя может и не быть», но вовремя взял себя в руки.

— У меня большие сиськи, но это не означает, что у меня есть склонность к материнству.

— Джулия, ты будешь чудесной матерью. — Вне всяких сомнений.

Он не мог поверить, что она не хочет ребенка. Они никогда не говорили о детях, о браке — да, но не о детях. Почему? Разве могут мужчина и женщина быть по-настоящему вместе и не обсуждать этого?

— Мы никогда не говорили о том, чтобы завести детей, Джексон. Это мое тело и моя жизнь.

— Мой ребенок.

Она подняла бровь:

— Твой ребенок?

— Наш ребенок, — поправился он.

По ее лицу точно пробежала тень, Джексон увидел безмерную печаль и сожаление. Джулия покачала головой и затушила сигарету в пепельнице на барной стойке. Потом посмотрела на него и сказала:

— Джексон, мне жаль. Он не твой. Он не от тебя.

Пятница

52

— Боже мой. Ты уверена? Он точно умер? Ты звонила ветеринару?

Продавщица смотрела на него, словно их лица притягивались друг к другу магнитами. Ее лицо зеркалом отразило испытываемый им ужас, настолько она окунулась в его драму. «Оскар» девушке.

— Все в порядке? — спросила она, когда он опустил мобильник.

— Это была мама, — сказал Арчи, — наш кот умер.

— О нет. — Лицо девушки как-то сразу смялось. У нее даже губы задрожали.

— Высший класс, — прошептал Хэмиш, когда они выходили из магазина. — Как же мы сразу не подумали про сдохших котов, девицы реально ведутся на такие вещи.

Арчи было не по себе, что он использовал кота для такой цели, хотя это и придало искренности его представлению. Ему было жаль кота. Он не понимал, настолько был к нему привязан, пока тот не начал выть. Это было так ужасно, что Арчи бросило в дрожь. У кота отнялись задние лапы, и какое-то время он просто лежал, тяжело и часто дыша. Иногда, когда мать была на работе, особенно по ночам, грудь ему сдавливала страшная боль. Он думал: «Что я буду делать, если она умрет? Если разобьется, ведя преследование на большой скорости? Если ее застрелят или пырнут ножом?» Когда он представлял себе это, у него замирало сердце и наваливалась слабость.

В ее любви к коту было что-то жуткое. На прошлой неделе у нее умерла мать, и она подняла тост: «За старую суку, да гореть ей в аду». А когда умер кот, она все глаза выплакала. А его мать, этого у нее не отнять, была крута. Он терпеть не мог, когда она плакала.

Он попытался сделать все правильно, так, как она сама бы сделала, если бы была дома. Свечи и музыка, почти как в церкви. Завернул кота в ее старый свитер и взял его на руки. Кот умер у него на руках. Арчи смотрел, как он умирает. Только что он был жив, а в следующую секунду — мертв, и ничего в промежутке. Однажды это случится с его матерью. Семья у них такая маленькая — он сам, мать и старый кот, а теперь и кота не стало. У Хэмиша две сестры, отец, дедушки, бабушки, тетки, дядья, двоюродные братья и сестры — больше родственников, чем может понадобиться. У Арчи только мать. Если с ней что-нибудь случится, он останется один.

Когда кот умер, он заплакал. Все внутри вдруг стало слишком большим, ему казалось, он сейчас взорвется. Вошла мать и обняла его, и ему захотелось снова стать маленьким, и они стали плакать вместе, она — по коту, он — потому что ему уже никогда не стать малышом. Потом он приготовил ей чай, сходил в магазин за чипсами, и они сели смотреть телевизор, и это было здорово, несмотря на то что кот умер и мать так переживала. Она сказала: «Мы его кремируем, ветеринар дал мне рекламку. Можешь взять тот деревянный ящичек, мы закажем на крышку его фотографию и медную табличку с именем и поставим на камин». Ее собственная мать прозябала на полке в гараже. Вот это и называется иронией. Они настолько сблизились в этот вечер, что он чуть не рассказал ей обо всем. О кражах, о том, как нашел бумажник Мартина Кэннинга в Каугейте (именно что не украл, тот тип просто выронил его), как проник в его офис (для прикола, и прикол вышел классный). Хэмиш взламывал замки, как опытный вор. Его целью в жизни было ограбить отцовский банк. Хэмиш ненавидел отца до такой степени, что Арчи это пугало. Но потом Арчи передумал делиться всем этим, потому что было бы несправедливо взрывать матери мозг, когда она так расстроена. Как-нибудь в другой раз.

Мать обняла его и сказала: «Все хорошо». И какое-то время так и было. Он доел ее чипсы и позволил погладить себя по голове, но потом у нее зазвонил телефон, и она вздохнула: «Извини, это из управления. Мне нужно ехать, что-то случилось» — и оставила его одного. С мертвым котом. Другие матери так не поступают.

Он слышал, как она выезжает из гаража, и выглянул в окно посмотреть ей вслед. Мимо, словно маленький ковер-самолет, медленно парила двадцатифунтовая банкнота.


— Бросай все на хрен, Арчи, полиция! — заорал Хэмиш, толкая его в спину, и он замахал руками в попытке удержать равновесие и не шлепнуться лицом вниз.

Хэмиш был уже далеко, он бежал по Джордж-стрит, бросив друга на произвол судьбы. Арчи обернулся и увидел, что к нему приближается пара коренастых полицейских. Он даже не пытался бежать. Он пошел навстречу судьбе. Он шел ей навстречу вот уже несколько месяцев и сейчас не испытывал ничего, кроме облегчения.

53

Нина Райли карабкалась, цепляясь то одной рукой, то другой, как проворный паук, по бурым от ржавчины опорам моста через Форт, пока наконец, вся взмокшая от пота, не вылезла на железнодорожное полотно. Она понятия не имела, куда делся Берти. Может быть, погиб, сорвавшись в серые воды. Его судьба была Нине до удивления безразлична. Он такой надоедливый и вечно лебезит («Мисс Нина, вы первоклассный сыщик!»). Ему нужна здоровая доза социализма и хороший пинок под зад.

Она посмотрела, не идет ли поезд. Никаких следов. И никаких следов графа Морибори, или как там его. Ее так называемого заклятого врага. И никаких цирковых клоунов, которые уже давно ходили за ней по пятам. Ее мысли прервал слабый вскрик. Похоже на Берти. Он зовет на помощь? Она прислушалась. Дувший над дельтой крепкий бриз донес до нее едва слышное: «Мисс Райли, помогите!» Она оставила призыв без внимания. А потом услышала отдаленный грохот. Поезд. Пора. Она осторожно легла на рельсы, ей не хотелось пачкать новый тренч из кремовой кожи, хотя, впрочем, он все равно будет испорчен.

Она вытянулась поперек рельсов аккуратно и ровно, как шпала. Если уж собрался что-то делать, делай как следует. Жаль, что рядом нет никого, кто мог бы привязать ее к рельсам веревкой. Было бы неплохо закончить на голливудской ноте. Или нет, все-таки это не в ее стиле, она же не дева в беде, а современная женщина, которая поступает по велению разума. Поступает благородно.

Грохот нарастает. Поезд все ближе.

Жертва. Самопожертвование, если точнее. Она делала это для Мартина. Она навсегда избавит его от себя. Она заберет Алекса Блейка с собой в небытие, и Мартин освободится, сможет начать все сначала, писать настоящие книги, а не этот бред. Жалела ли она о чем-то? Конечно. Она никогда не занималась сексом — Мартин ей не позволял. И не бывала в Уэльсе — ей всегда хотелось туда поехать, но теперь уже не судьба.

Черты Нины исказились от чувства, которого она еще никогда не испытывала. Страх? Пути назад нет. Это конец. Одна наносекунда — и все изменится. Она приближалась. Она наступила.

Нина вошла в черноту, где не было слов. Да будет тьма.


— И он просто сидит здесь и молчит?

Гм. Более или менее. Полицейские говорят, что, когда они приехали, он балакал что-то насчет ухода в монастырь.

— Балакал? Это медицинский термин?

— Очень смешно. Я еще не поставил официального диагноза, но, похоже, у него посттравматический ступор, состояние фуги. Он стрелял в человека, убил его. Никто из нас не знает, как отреагирует на подобные обстоятельства.

А может, он притворяется? Он вроде писатель?

Гм.

— Что за книги он пишет?

54

Джексон позвонил Луизе из машины. Он взял напрокат «мондео» в «Херце» и ехал в Лондон. Похоже, он еще не готов вернуться во Францию. Может быть, никогда и не будет готов. Он мчался как пуля, летел к границе на скорости девяносто миль в час, выключив габаритные фары. Он направлялся к канадской границе. Он ехал по пыльным проселкам Техаса и искал неприятности на свою голову. Как в каждой песне, которую когда-нибудь слушал.

Он мысленно произнес слово «дом», прозвучало как-то не так. «Дом там, где сердце», — говорила Джулия. Вообще она не грешила штампами, но опять же и худших его ожиданий не оправдывала. Он сказал бы, что его сердце — с Джулией, но что, если он так думал просто для того, чтобы чувствовать себя не таким одиноким? «Джексон, мне жаль. Он не от тебя». Он сказал, что ему плевать, что ему не важно, кто отец, и шокировал сам себя, потому что это была правда, но Джулия сказала: «Но это важно мне». И все, между ними все было кончено. От нуля до шестидесяти миль в час за один разговор. «Так будет лучше, милый». Она права? Он, честно, не знал. Что он знал, так это то, что его словно распороли без анестезии. Но он, старый пес, просто отряхнулся и пошел дальше, потому что всегда надо подниматься и, несмотря ни на что, ползти вперед. Давай-давай.

Он подумал, а что, если его сердце не было похоронено вместе с его сестрой тогда, много лет назад, пока он сидел за клеенчатым столом миссис Джадд и ел пирог с курицей.

Новый рубеж, новое будущее. Лондон, прибежище обездоленных со всего света, прекрасно подойдет, чтобы залечь на дно на несколько дней. На станции техобслуживания в Шотландских границах он купил подборку хитов лейбла «Тамла-Мотаун» на трех дисках. Не то чтобы он вдруг изменил своим музыкальным пристрастиям, но подумал, что неплохо бы в дороге послушать что-нибудь бодрое, а эти соуловые ребята (хотя он всегда предпочитал девушек) определенно умели настроить на нужный лад. Какое это было невероятное облегчение — сидеть в машине, на водительском месте, за рулем. Путь даже в «мондео». Он снова был самим собой.

— Привет тебе, — ответил он на ее резковатое «Инспектор Луиза Монро».

В трубке повисло молчание. Velvelettes закончили безрезультатные поиски иголки в стоге сена,[114] и она сказала мягче обычного:

— И тебе привет.

— Я в дороге, — ответил он. (Три прекрасных слова.) — Извини, что не попрощался.

— Значит, твое дело сделано и все такое? Таинственный странник уезжает из города и оглядывается назад — чтобы раскурить изжеванную сигару и пожалеть о том, чего не случилось, — прежде чем пришпорить лошадь и галопом умчаться прочь.

— Ну, в общем, жаль, если разочарую, но я только что проехал Ангела Севера во взятом напрокат «мондео».

— И Смоки[115] поет блюз.

— Ага, что-то вроде.

— Вы должны вернуться.

— Нет.

— Вы выдали себя за офицера полиции. Вы скрылись с места преступления.

— Меня там никогда не было, — сказал Джексон.

— У меня есть свидетели, которые утверждают, что вы там были.

— Кто?

Луиза вздохнула:

— Ну, один из свидетелей, судя по всему, мертв.

— Наш друг Терри.

— Второй просится в монастырь.

— Мартин, кто же еще.

— Но третий излагает мысли вполне связно.

— Третий?

— Пэм Миллер.

— Та женщина с оранжевыми волосами?

— Я бы сказала, персиковыми, но вы правы. Жена Мёрдо Миллера, у ее мужа крупная охранная фирма. Жулик с положением в обществе.

— А что с двумя другими? С Глорией Хэттер и Татьяной?

— И след простыл. Скрылись. Как и вы. Миссис Хэттер в розыске у ребят из отдела по мошенничеству. А Грэм Хэттер как будто исчез с лица земли. Это дело всех на уши поставило.

— Значит, его ведете вы? Ваше первое убийство? — Странная фраза, как из букваря.

— Нет. — Она замолчала, словно преступник, колеблющийся с признанием. — Вообще-то.

— Вообще-то?

— Мне тоже пришлось уехать. Личное дело.

Он попытался вспомнить, как зовут ее сына. И бросил пробный шар:

— Арчи?

— Нет. Мой кот.

Он не стал отвечать, чтобы не ляпнуть что-нибудь не то (два года с Джулией кое-чему его научили).

— Значит, с места преступления скрылось четыре человека? Это рекорд.

— Ничего смешного.

— Я и не смеюсь.

— Случилось кое-что невероятное, я хочу, чтобы вы знали.

— Невероятное случается на каждом шагу. Мы просто не замечаем.

— Бросьте. Еще скажите, что вы верите в ангелов и все предопределено. Теренс Смит виновен в убийстве Ричарда Моута.

— Все предопределено.

— Я думала, вы удивитесь.

— Я удивлен, правда.

Он соврал, ему был телефонный звонок, шорох в трубке — с русским акцентом. Он понятия не имел откуда, но Татьяна знала все. Интересно, если переспать с ней, она тебя потом убьет? Очень может быть, что оно того стоит.

— Джексон?

— Да.

— Ваш Теренс Смит поднял волну преступности в одиночку.

— Он не мой.

— И он был просто идиот, оставил кучу улик. Эксперты обнаружили на бейсбольной бите частицы крови и мозга Ричарда Моута. У него в кармане лежал телефон Моута, а при обыске его квартиры нашли ноутбук Мартина Кэннинга, вот откуда он узнал его адрес. Похоже, он убил Моута по ошибке, ему нужен был Кэннинг. Хотел отомстить за то, что Кэннинг бросил в него портфелем, а вместо него нарвался на Ричарда Моута. Кто знает.

— Все очень хорошо сходится.

— Хорошо, да не очень. Мы пока не нашли ничего, что могло бы связать его с вашей несуществующей утопленницей, ни в квартире, ни в «хонде».

— Она существует, поверьте мне. Теренс Смит убил ее по приказу Грэма Хэттера. Он перевозил труп в машине Хэттера, найдете машину — найдете и улики. Хэттер сейчас наверняка потягивает коктейли с лордом Луканом[116] в Южной Африке, или где там сейчас скрываются преступники в бегах.

— И это все со слов русской девицы по вызову, которую никто, кроме вас, никогда не видел. Да, и Глории Хэттер, которая тоже «в бегах», по вашему выражению. Ни Теренса Смита, ни Грэма Хэттера с той девушкой ничто не связывает. Кроме того, о ее исчезновении так никто и не заявил.

— Есть те, кто хотел бы ее найти, — сказал Джексон. — Ее звали Лена Михайличенко. Ей было двадцать пять. Родилась в Киеве. Там до сих пор живет ее мать. В России работала бухгалтером. Родилась под знаком Девы, любила диско, рок и классику. Читала газеты и детективы. Длинные светлые волосы, вес — сто двадцать фунтов, рост — пять футов пять дюймов. Христианка. Доброжелательная, заботливая и оптимистичная, они все так пишут — «оптимистичная». Любила читать и ходить в театр, а еще посещала спортзал и бассейн и, совсем не к месту, была «уверена в завтрашних днях», — похоже, английским она владела не в таком уж и «совершенстве». Думаю, хотела еще раз подчеркнуть, какая она «оптимистичная». И парки. Они все любят парки, по правде, они все пишут о себе примерно одно и то же. Ее фотография есть на сайте www.bestrussianbndes.com, девушка по-прежнему выставлена на продажу, хотя уехала из России полгода назад, чтобы проверить, не золотом ли мостят улицы в Эдинбурге. Тогда-то она и попала в «Услуги» и встретила свою Немезиду в лице Грэма Хэттера. Думаю, вы раскопаете, что мистер Хэттер был связан с «Услугами» и бог знает с чем еще.

— Вы же не бросите все так, правда? Вы должны вернуться.

— Нет.

— Ради бога, Джексон.

— Нет. Я устал от всего этого. Я устал быть свидетелем.

— Вы должны дать показания в пользу Мартина, он же убил человека. Он спас вам жизнь. Вы нужны ему. Он ваш друг.

— Он мне не друг.

Повисла долгая пауза. Supremes просили его остановиться во имя любви.[117]

— Не важно, — сказал он.

— Не важно.

— Не забывайте, — сказал Джексон, — у нас всегда будет Париж.

— У нас не было Парижа.

— Это пока, — сказал Джексон. — Все впереди.

55

Не успела София войти, как ее шотландский парень набросился на нее и принялся расстегивать молнию на розовой форме. В розовой форме ему виделось что-то порнографическое, словно Барби развлеклась, придумав идеальный наряд медсестры. Форма у Софии была очень короткая — интересно, в тех домах, где она убирала, были мужчины, которые пытались заглянуть ей под юбку, когда она наклонялась или тянулась вверх? Когда он думал о ее работе, ему неизменно приходили на ум метелки из перьев и то, как она соблазнительно застилает кровати или стоит на коленях, когда моет полы, высоко задрав свою наглую чешскую задницу.

— Подожди, — оттолкнула она его.

— Не могу. Я целый день только об этом и думал.

Она хотела снять жакет, выпить бокал красного вина, съесть тост с фасолью, умыться, закинуть ноги на спинку дивана, сделать сотню вещей, которые для нее приоритетнее секса. Сегодня ей пришлось работать на час дольше. «Новый распорядок», — заявила экономка. Экономка тоже была новой — прежняя, с угрюмой шотландской физиономией, вдруг исчезла, и ее место заняла норовистая москвичка. В «Услугах» сменилось руководство. Софии не очень нравилось при новом режиме. Она подумывала завязать с этой работой и вернуться домой в Прагу, к нормальной жизни. Она представляла, как станет большим ученым, получит признание на международном уровне, переберется в Штаты, у нее будет красивый муж и двое детей. Когда-нибудь она будет рассматривать старые фотографии из Шотландии: Замок, военный фестиваль, холмы и озера. Может быть, она уберет фотографии своего шотландского парня, чтобы американский муж не приревновал. А может, и оставит.

— Ну, давай же, — простонал шотландский парень, стягивая с нее одежду.

Когда на него находило, отделаться было невозможно.

Он уже задрал розовую форму ей на талию, но тут девушка почувствовала, что ей что-то впивается в спину. «Подожди», — сказала София, и он тяжело вздохнул и перекатился на спину. Его большой, бледный шотландский пенис торчал как флагшток. Ей было не с чем сравнивать, ведь он — ее первый кельт, но ей нравилось представлять, что все шотландцы скрывают под килтами могучее достоинство, хотя, когда она поделилась этой мыслью с другими, более опытными горничными, те прыснули со смеху.

Источник дискомфорта обнаружился в кармане жакета. Матрешка того писателя. София смутно вспомнила царивший у него в доме ужас и как она подобрала куклу и положила в карман. Матрешка была из тех, что поменьше, хотя и не самая маленькая. Девушка открыла ее, потянув в разные стороны. Яичко оказалось с сюрпризом. София нахмурилась.

— Карта памяти «Сони», — сказал шотландский парень. — Для компьютера.

— Я знаю, — ответила она.

Иногда он забывал, что она ученый из утонченной европейской столицы, и вел себя так, будто она средневековая крестьянка, которая всю жизнь картошку копала. На карте памяти была наклейка с надписью «Смерть на Черном острове».

— У Грега сверху есть «Сони», — воодушевился он, позабыв про свой обмякший флагшток. Он обожал все связанное с компьютерами. — Можно посмотреть, что там на ней. Раз прятали, значит, что-то важное.

— Я так не думаю, — сказала София. — Просто роман.

Но когда он загрохотал вверх по лестнице к квартире Грега, она почувствовала радостное облегчение. По крайней мере теперь можно сбросить туфли и выпить бокал вина. Она вспомнила дом писателя, каким он был до того ужасного случая. И почти ощутила запах стоявших в коридоре роз.

56

Тело вынесло на берег в Крэмонде, словно девушка вознамерилась снова и снова возвращаться туда, пока кто-нибудь ее не заметит. Вызванный на место обнаружения патологоанатом сказал, что она могла быть задушена («посмертная синюшность шеи»), но, чтобы узнать точнее, нужно ждать результатов вскрытия. Три дня, что ее носило вдоль побережья по водам Форта, не пошли ей на пользу. Это вам не Офелия, в цветах плывущая по реке.

Крэмонд находился под траекторией рейсов Эдинбургского аэропорта; интересно, подумала Луиза, как они выглядят с воздуха: маленькие паучки, которые бесцельно расползлись по округе, или эффективная, вымуштрованная армия муравьев? Все началось с одного полицейского, принявшего вызов, и за один час число участников выросло в геометрической прогрессии. Ее группа, ее дело. Ее первое убийство. Машину Хэттера нашли на стоянке в аэропорту Эдинбурга — Джексон оказался прав, багажник был просто набит ДНК, и Луиза надеялась, что хоть один образец совпадет с ДНК трупа. Рано или поздно, но они найдут Грэма Хэттера.

Тело погрузили в полицейский катер, но и прокурор, и патологоанатом предпочли улететь вертолетом. Луиза сопровождала труп, как почетный караул. Она коснулась плотного полиэтиленового мешка и прошептала:

— Привет, Лена.

Все это время Лена была девушкой Джексона, но теперь она принадлежала Луизе.

Луиза столько всего хотела ему сказать, но, когда Джексон снял трубку, она произнесла только:

— Мы нашли ее. Мы нашли вашу девушку.

57

Приземлившись в Женеве, они сразу же сели в такси и поехали в банк.

В прохладном холле Татьяна обратилась к женщине за администраторской стойкой:

— Это миссис Глория Хэттер, она хотела бы снять деньги.

Глория подумала, что сотрудники швейцарских банков наверняка говорят по-английски лучше самих англичан. Она могла бы поклясться, что русский акцент Татьяны вдруг куда-то испарился.

Администратор сняла трубку и тихо сказала что-то по-французски. Через несколько секунд их проводили в роскошно обставленный кабинет.

— Хороший банк, — со знанием дела сказала Татьяна.


Полчаса спустя они вышли из банка на залитую солнцем улицу. Все оказалось так просто. Татьяна проинструктировала Глорию, чтобы деньги им выдали в виде облигаций на предъявителя. Облигации показались Глории слишком непрочными, она бы предпочла осязаемую тяжесть наличных.

— Добыча, — сказала Татьяна и рассмеялась.

Они пошли в старинное дорогое гранд-кафе, и Глория разделила облигации пополам. «Одну тебе, одну мне», — сказала она. Татьяна засунула свою долю в бюстгальтер, и Глория последовала ее примеру. Потом Глория включила телефон и прослушала сообщения на автоответчике. Одно было от сотрудника охранной фирмы, который спрашивал, где она и почему ее дом затянут полицейской лентой. Одно — от Эмили, раздраженной неотвратимостью второго пришествия. Еще одно — из больницы. Глория достала из сумки второй телефон и прослушала единственное оставленное на нем сообщение, которого она ждала с самого вторника, — оно подтверждало сообщение из больницы.

Это была очень важная и заключительная новость.

— Грэм мертв, — сказала она, как выяснилось, самой себе. Татьяны уже не было.


Глория не торопясь выпила кофе, съела увесистый кусок торта «Эглантин» и, расплачиваясь, оставила очень щедрые чаевые. Она вспомнила, что сегодня пятница, день Берил. Интересно, заметит ли древняя свекровь ее отсутствие.

Выйдя на улицу, она затолкала второй телефон поглубже в первый же попавшийся мусорный бак. Она была уверена, что мусор скоро вывезут, ведь швейцарцы славятся страстью к чистоте. Все, что Глория успела увидеть в этой стране, ей понравилось. Она представила, как покупает маленькое шале из темного дерева где-нибудь в сельской местности, на окнах ящики с вьющейся геранью летом, пушистый снег на крыше зимой. Корзина со спящими котятами у дровяной печи.

У нее так много работы. Она будет идти по миру, борясь со злом. Столько котят, лошадей, попугайчиков, искалеченных мальчиков, убитых девушек — и они все взывают к ней. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.[118]

Злодеи будут ее бояться. Она станет легендой при жизни. Она будет воплощением вселенской справедливости. Нужно написать заглавными буквами: Вселенская Справедливость. Неоспоримый факт: Вселенская Справедливость — это благо.

58

Джексон доехал до развязки Скотч-Корнер — и повернул обратно на север. Он не может вот так просто умчаться в закат. Мартин попросил у него помощи, и Джексон согласился дать показания. Парень спас ему жизнь, теперь ему нужен свидетель, нельзя просто взять и слинять.

Снова показался Ангел Севера, будто великий защитник, распростерший свои ржавые самолетные крылья над миром. Джексон свернул было с праведного пути, но теперь возвращался обратно.

59

Пистолет ему не понадобился. И все же непонятно, куда он мог подеваться? Разве что Мартин его взял, когда они были в том отеле, перед тем как он споил ему «Микки Финна».[119] Нужно было убедиться, что пистолет на месте, прежде чем уходить. Он допустил ошибку. А в его профессии ошибки недопустимы. Может, пора заняться чем-нибудь еще, сменить направление, получить диплом Открытого университета, начать разводить страусов, открыть маленькую гостиницу. Совсем ты съехал, Рэй.

Когда он открыл сумку, вместо пистолета в ней оказалась гедеоновская библия.[120] Сверху невинно лежал приз за игру в гольф, фигурка была немного сдвинута, и сразу становилось понятно, что маленький хромированный гольфист никогда не сможет хорошо ударить по мячу. Рэй пару раз играл в гольф, ему понравилось — игра требовала силы и точности и отвечала его природным склонностям. Фигурку он купил в благотворительном магазине. Пусть награда какого-то старого козла поможет голодающему ребенку из страны третьего мира. Р. Дж. Бенсон. Интересно бы узнать, кем он был, какую прожил жизнь. Приз был датирован 1938 годом. Сражался ли Р. Дж. Бенсон на войне, погиб ли на ней? Или пережил всех, кого знал, и умер в одиночестве? Грозит ли ему то же самое? Нет. Он успеет пустить себе пулю в лоб. Поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой.

А вот для Мартина такой конец очень даже возможен. Неожиданно для себя Рэй проникся к Мартину симпатией. Слишком много рассказал ему о себе. Даже чуть-чуть — слишком, даже ничего — слишком много. Когда Рэй вернулся в «Четыре клана», чтобы спросить про пистолет, Мартина там уже не было. Он бы убил его за то, что тот влез не в свое дело, но Мартин спас ему жизнь, так что Рэй был ему должен. Жизнь за жизнь.

Пистолет был бы здесь слишком заметен, да и бесполезен — Рэю нужно было только протянуть руку и щелкнуть выключателем. То есть просто выключить этого типа. Одному богу известно, к каким аппаратам его подключили, похоже, что только они стоят между ним и вечностью. Он мог бы предоставить природе взять свое, но лучше перестраховаться, чем потом пожалеть. Кроме того, за эту работу ему заплатили, и он ее выполнит.

Попасть в отделение интенсивной терапии оказалось несложно, толстая ночная медсестра спросила, является ли он близким родственником, и он состроил скорбную мину и сказал: «Я его сын Юэн. Только прилетел из Южной Америки», и она тоже состроила скорбную мину и сказала: «Конечно-конечно, я провожу вас к отцу». Он немного посидел с «отцом», составил ему компанию, словно на самом деле был его сыном. «А ты умеешь играть в прятки, Грэм», — тихо сказал он. Где он только его не искал. Клиент не имел возможности связаться с ним после того, как делу был дан ход. Так уж Рэю было удобнее. Лучше перестраховаться, чем потом жалеть. Телефонный звонок в начале, телефонный звонок в конце.

Странно было снова оказаться в больнице. В отделении скорой помощи царил шум и хаос, не то что здесь. У постели Грэма было так тихо, спокойно, если не считать мигающих лампочек и пиликанья техники. Охотясь на него, Рэй привык думать о нем как о «Хэттере», но, найдя его в таком положении, беспомощным, как ребенок, решил, что он заслуживает немного нежности. Он достал из внутреннего кармана куртки шприц. Полный пустоты. Воздуха. Воздух необходим для жизни, кто бы мог подумать, что воздух может оказаться смертельным. Он поползет по его вене, дойдет до сердца, остановит его сокращения, остановит кровоток, остановит сердце. Остановит жизнь Грэма. И нужна-то лишь самая малость. Он откинул одеяло и нашел вену на лодыжке. «Больно не будет, Грэм», — сказал он. Луч света, луч тьмы, луч солнца, луч мрака.

Он поправил одеяло. Через несколько секунд у Грэма случится сердечный приступ, и здесь начнется ад, забегают туда-сюда медсестры, даже та толстуха героически протащит свой зад по коридору.

Пора идти. Он похлопал Грэма по укрытой одеялом ноге: «Баиньки, Грэм. Спи крепко».

Рей вышел на улицу. Опять начало моросить. Он позвонил клиенту. Никто не ответил, и он оставил ей сообщение на автоответчике:

— Поздравляю, миссис Хэттер. Дело сделано.


Поворот к лучшему

Примечания

1

Каждый август, начиная с 1947 г., в Эдинбурге проводится сразу несколько культурных фестивалей, в том числе музыкальный, театральный, книжный и комедийный. — Здесь и далее прим. переводчика.

2

«Фриндж» (край, периферия) — неофициальная, внеконкурсная программа Эдинбургского фестиваля.

3

Ray (англ.) — луч, проблеск.

4

Мф. 5: 5.

5

Квартал в историческом центре Эдинбурга.

6

Сериал «Морская полиция: Спецотдел» (NCIS: Naval Criminal Investigative Service) выходит на канале Си-би-эс с 2003 г.

7

«The Third Man» (1949) — нуар-драма британского режиссера Кэрола Рида по сценарию Грэма Грина, действие которой происходит в послевоенной Вене. «Brief Encounter» (1945) — мелодрама британского режиссера Дэвида Лина по пьесе Ноэля Кауарда.

8

Замок в Абердиншире, резиденция английских монархов в Шотландии, построен в 1856 г.

9

Отражение Королевскими ВВС Великобритании налетов люфтваффе, продолжавшихся с 10 июля по 31 октября 1940 г.

10

«Приключения Тантана» — популярная серия комиксов бельгийского художника Эрже (Жорж Реми, 1907–1983) о молодом репортере, издававшаяся с 1929 по 1986 г.

11

Крепость XII в. в центре Эдинбурга, формально находится в распоряжении Британского министерства обороны, прикомандированные к Замку военные исполняют в основном церемониальные и административные обязанности.

12

Тед Хьюз (Эдвард Джеймс Хьюз, 1930–1998) — английский поэт и детский писатель. В своих произведениях часто обращался к красоте и невинной жестокости животного мира.

13

Общественная организация, зародившаяся в 1897 г. в Канаде. В Великобритании институт появился в 1915 г., во время Первой мировой войны, с целью возродить сельские общины и побудить женщин принимать активное участие в производстве продовольствия. В настоящее время организует кружки кулинарии, рукоделия и т. д.

14

Старейшая английская компания, специализирующаяся на производстве косметической и парфюмерной продукции.

15

Эдинбургский университет им. Джона Нейпира был основан в 1964 г. как Технический колледж Нейпира, статус университета получил в 1992 г.

16

Национальная пресвитерианская церковь, возникшая в эпоху Реформации.

17

Абротская декларация, подписанная в 1320 г., провозгласила независимость Шотландии от английской короны. Клятва в зале для игры в мяч — эпизод, ставший поводом для начала Великой французской революции. 20 июня 1789 г. депутаты Национального собрания обнаружили, что зал Малых забав, в котором проходили заседания, закрыт по приказу короля. Тогда они заняли зал для игры в мяч на улице Святого Франциска и поклялись не расходиться до тех пор, пока не будет разработана конституция.

18

Роман канадской писательницы Люси Мод Монтгомери (1874–1942) о девочке-сироте.

19

Отрывок из трагедии английского драматурга Джона Уэбстера (ок. 1580 — ок. 1634) «Герцогиня Мальфи».

20

Скайтерьер по кличке Бобби с 1858 по 1872 г. провел на Францисканском кладбище в Эдинбурге, охраняя могилу своего хозяина Джона Грея, служившего ночным обходчиком в эдинбургской полиции.

21

В Англии XV–XIX вв. — насильственная ликвидация общинных земель с целью превращения их в пастбища для овец. Одна из основ первоначального накопления капитала.

22

Одна из старейших государственных школ в Эдинбурге, основана на средства предпринимателя Джеймса Гиллеспи в 1803 г., расположена в районе Марчмонт.

23

Феттс-колледж — частная дневная школа и пансион в Эдинбурге, основана в 1870 г.

24

Одна из 32 унитарных областей Шотландии, расположена на юго-востоке страны.

25

Терпение, благодать, невинность, вера (англ.).

26

С. Т. Кольридж сопроводил первое издание «Кубла Хана» рассказом о том, что поэма привиделась ему во сне и, проснувшись, он немедля взялся за перо, но работе помешал нежданный посетитель из Порлока (.деревушка в английском графстве Сомерсет), и произведение так и осталось неоконченным. Выражение «человек из Порлока» стало крылатым.

27

Джон Нокс (ок. 1510–1572) — шотландский религиозный реформатор. Основатель Пресвитерианской церкви.

28

Отсылка к песне американского блюзмена Уилли Диксона (1915–1992) «Создан для комфорта» («Built for Comfort»).

29

Отсылка к фильму Роберта Земекиса «Форрест Гамп» (1994).

30

Художественное движение, зародившееся в Англии в конце XIX в., участники которого ставили своей целью сближение искусства и ремесла. Способствовало возникновению современного дизайна.

31

Лоренс Биньон (1869–1943) — английский поэт и драматург, в Первую мировую ушел добровольцем на фронт. Процитированное стихотворение «Павшим» впервые было опубликовано в 1914 г.

32

Дэвид Юм (1711–1776) — шотландский философ.

33

В празднике (фр.).

34

Бернард Лоу Монтгомери, виконт Монтгомери Аламейнский (1887–1976) — фельдмаршал Британской армии, выдающийся военачальник Второй мировой.

35

Персонаж рассказов шотландского писателя Арчибальда Кронина (1896–1981), положенных в основу сериала «Журнал доктора Финлея» (Би-би-си, 1962–1971).

36

Британская сеть универмагов.

37

Прачечная (фр.).

38

Уильям Шекспир. «Буря». Пер. Т. Щепкиной-Куперник.

39

Сонет Томаса Уайета (1503–1542). Пер. Я. Фельдмана.

40

Морской курорт в Северном Йоркшире.

41

Звезда морей (лат.) — одно из имен Девы Марии в католичестве.

42

В шерифских судах, относящихся к системе нижних судов Шотландии, судьей выступает шериф.

43

Аллюзия на классические вестерны «Жестяная звезда» (The Tin Star, реж. Энтони Манн, 1957) и «Ровно в полдень» (High Noon, реж. Фред Зиннеман, 1952).

44

Однобортное короткое пальто из плотной шерсти, с капюшоном, считалось «униформой» левых, после того как Майкл Фут (1913–2010), лидер левого крыла лейбористов, в 1981 г. появился в дафлкоте на официальной церемонии возложения венков к памятнику погибшим в мировых войнах.

45

Мф. 16: 26, Мк. 8: 36, Лк. 9: 25.

46

Ис. 48: 22, 57: 21.

47

Расхожее выражение англоязычных футбольных комментаторов, означающее, что уступающая команда может в любой момент склонить чашу весов на свою сторону.

48

Отсылка к готическому роману шотландского писателя Джеймса Хогга (1770–1835) «Тайные записки и признания оправданного грешника» (1824).

49

Термин «каледонская антисизигия», означающий борьбу противоположностей внутри одной сущности, был впервые употреблен в 1919 г. шотландским литературным критиком Джорджем Грегори Смитом.

50

Кэрол Кинг (р. 1942) — американская поп-певица и пианистка. «(You Make Me Feel Like) A Natural Woman» — песня с ее альбома «Tapestry» (1971).

51

16 апреля 1746 г. в окрестностях деревни Куллоден в Северной Шотландии состоялось сражение между шотландским ополчением под командованием Карла Эдварда Стюарта, претендента на английский престол, и английскими войсками под командованием герцога Камберлендского, в котором шотландцы потерпели сокрушительное поражение.

52

«Хорликс» — растворимое солодовое молоко, питательный напиток.

53

Имеются в виду американские фолк-певицы Люсинда Уильямс (р. 1953), Патриша Йервуд (р. 1964), Элайза Гилкисон (р. 1950), Кейт Вульф (Кэтрин Луиза Аллен, 1942–1986), Джиллиан Уэлч (р. 1967) и Эммилу Харрис (р. 1947).

54

«Psycho Killer» — песня с дебютного альбома группы, так и называвшегося, «Talking Heads» (1977).

55

Имеется в виду комедийный дуэт американских актеров Стэна Лорела (1890–1965) и Оливера Харди (1892–1957).

56

Аллюзия на песню «Hard Times in Babylon» с одноименного альбома (2000) Элайзы Гилкисон.

57

Иов. 14: 1.

58

Персонаж романа Джордж Элиот (1819–1880) «Мельница на Флоссе».

59

Марка прессованных пшеничных хлопьев.

60

Северная часть Гебридского архипелага, расположенного у западного побережья Шотландии.

61

«Мэри Райли» (1996) — фильм английского режиссера Стивена Фрирза, представляющий женский взгляд на события, разворачивающиеся в доме доктора Джекилла.

62

В Великобритании — оскорбительный жест, то же самое, что показать средний палец.

63

Решение осушить зловонное искусственное озеро было принято в конце XVIII в., когда начали строить Новый Эдинбург с целью расширить границы города. Завершили осушение Нор-Лоха в 1817 г.

64

Седативное, снотворное и сосудосуживающее средство.

65

Корабль-призрак, американская бригантина, найденная в 1872 г. в четырехстах милях от Гибралтара без экипажа на борту.

66

Пусть покупатель будет (осмотрителен) (лат.).

67

Пьеса норвежского драматурга Генрика Ибсена (1828–1906).

68

Сэр Майкл Теренс Воган (р. 1938) — британский теле- и радиоведущий, работал преимущественно на Би-би-си.

69

Отсылка к строкам из «Изречений невинности» Уильяма Блейка (1757–1827): «Если птицу в клетку прячут, / Небеса над нею плачут». Пер. В. Топорова.

70

Диплом HND (Higher National Diploma) выдается по окончании двухгодичных профессионально ориентированных курсов высшего образования, эквивалентных первым стадиям получения бакалаврской степени.

71

Патриотическая песня на стихи Уильяма Блейка и музыку Хьюберта Пэрри (1848–1918), неофициальный гимн Англии. Отсылка к строкам: «И был ли здесь Ерусалим / Меж темных фабрик Сатаны?» Пер. C. Маршака.

72

Джерард Мэнли Хопкинс (1844–1889) — английский поэт и католический священник.

73

Благотворительный магазин Оксфордского комитета помощи голодающим (Oxford Committee for Famine Relief).

74

«Braveheart» (1995) — фильм Мела Гибсона о рыцаре Уильяме Уоллесе, предводителе шотландцев в войне за независимость от Англии в XIII в.

75

Нелл Гвин (1650–1687) — английская актриса, фаворитка Карла II, карьеру в театре начинала с работы разносчицей апельсинов.

76

TARDIS (Time And Relative Dimensions In Space) — машина времени и космический корабль из британского сериала «Доктор Кто» 1963 г.), снаружи выглядит как полицейская будка 1950-х гг.

77

Брат Кадфаэль — сыщик-любитель, герой цикла романов английской писательницы Эллис Питерс (1913–1995).

78

Романтическая поэма Джона Китса (1795–1821).

79

Притч. 31: 10.

80

«Миссис Минивер» (1942) — фильм американского режиссера Уильяма Уайлера. Сиквел был снят в 1950 г. X. К. Поттером.

81

Отсылка к стихотворению Дилана Томаса (1914–1953) «Не уходи покорно в мрак ночной». Пер. г. Кружкова.

82

Узор, созданный английским дизайнером по ткани, художником и писателем Уильямом Моррисом (1834–1896), с изображением дроздов на кусте земляники.

83

Ария и тридцать вариаций для клавесина, написанные И. С. Бахом по заказу русского посланника в Саксонии Германа Карла фон Кейзерлинга и названные по имени личного пианиста Кейзерлинга — Иоганна Готлиба Гольдберга.

84

Отсылка к строкам Уильяма Батлера Йейтса (1865–1939): «Я пробираю грезы под ноги тебе, / Ступай легко, мои ты топчешь грезы».

85

Роберт Максвелл (Ян Лудвик Хох, 1923–1991) — британский медиамагнат чешского происхождения. В попытке спасти бизнес от банкротства изъял сотни миллионов фунтов из пенсионного фонда компаний своего холдинга, обездолив 32 000 пенсионеров.

86

Колледж Лондонского университета, основан в 1891 г.

87

Отсылка к Мф. 18: 20 («Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»).

88

Западные окраины Эдинбурга.

89

«Харт оф Мидлотиан» (сокр. «Хартс») — футбольный клуб из Эдинбурга, выступающий в шотландской премьер-лиге.

90

«I Spy» — американский шпионский сериал, выходил на Эн-би-си с 1965 по 1968 г.

91

«Man from Atlantis» — объединяющее название для четырех научно-фантастических телефильмов и сериала, вышедших на Эн-би-си в 1977–1978 гг.

92

Полностью афоризм Оскара Уайльда звучит так: «Жизнь подражает искусству в гораздо большей степени, чем Искусство подражает Жизни».

93

Пьеса Бертольта Брехта (1898–1956).

94

Мф. 5: 5.

95

Существует обратное по смыслу расхожее выражение: «Правда необычайнее вымысла». («Правда необычайнее вымысла: вымысел должен придерживаться правдоподобия, а правда в этом не нуждается». Марк Твен. «По экватору».)

96

Отсылка к повести английской писательницы Дженет Уинтерсон (р. 1959) «Кроме апельсинов, есть и другие фрукты», положенной в основу одноименного фильма Би-би-си.

97

Уильям Бёрк и Уильям Хейр — эдинбургские серийные убийцы и разорители могил, в конце 1820-х гг. промышлявшие продажей трупов в анатомические театры.

98

Сражение между войсками Англии и Шотландии, состоявшееся 9 сентября 1513 г. в период Итальянских войн. Разгром Шотландской армии и гибель в битве при Флоддене короля Якова IV вызвали серьезный внутриполитический кризис в Шотландии.

99

Строка из стихотворения Роберта Бернса «К полевой мыши, разоренной моим плугом». Пер. М. Михайлова.

100

Слова министра иностранных дел Великобритании сэра Эдварда Грея в ночь перед вступлением Соединенного Королевства в Первую мировую войну.

101

Британская сеть супермаркетов.

102

Строки из сонета «Озимандия» Перси Биши Шелли (1792–1822). Пер. В. Микушевича.

103

Канадская группа (с 1986 г.), исполняющая кантри, блюз и фолк-рок. «…Everybody knows that good news always sleeps till noon» — из их песни «Sun Comes Up, It’s Tuesday Morning» с альбома «The Caution Horses» (1990).

104

Цитата из оперетты «Микадо» (1885) У. Гилберта и А. Салливена.

105

Британская марка растворимой подливки в порошке.

106

«Му Heart will Go on» — песня из фильма «Титаник» (1997).

107

«Steel Magnolias» (1989) — мелодрама американского режиссера Герберта Росса о шести женщинах из маленького городка в Луизиане.

108

Фолке Себастьян (р. 1953) — популярный британский писатель, кавалер ордена Британской империи. На русский язык переводился только его вклад в «бондиану» — выпущенный к столетию Я. Флеминга роман «Дьявол не любит ждать» (2008).

109

Роман английской писательницы Анны Сьюэлл (1820–1878) о приключениях коня по кличке Черный Красавчик.

110

Строка из песни «Lawyers, Guns and Money» американского автора-исполнителя Уоррена Зивона (1947–2003) с его альбома «Excitable Воу» (1978).

111

Лора Ниро (1947–1997) — американская певица, композитор и пианист, исполняла ритм-энд-блюз, госпел, джаз и рок.

112

Строки из англиканской заупокойной молитвы.

113

Строки из «Озимандии» П. Б. Шелли.

114

The Velvelettes (1961–1970) — американская женская соул-группа. Имеется в виду их хит «Needle in a Haystack» (1964).

115

Уильям «Смоки» Робинсон (р. 1940) — американский ритм-энд-блюзовый исполнитель.

116

Ричард Бингем, граф Луканский (р. 1934) — британский аристократ, исчез в 1974 г. после убийства няни своих детей. Местонахождение неизвестно.

117

The Supremes (1959–1977) — американская женская поп-соул-группа. Имеется в виду их хит «Stop! In the Name of Love» (1965).

118

Мф. 5: 6.

119

Любой крепкий алкоголь с хлоралгидратом, обладает сильным снотворным эффектом.

120

С 1899 г. американская организация «Gideons International» занимается бесплатным распространением Библий, например раскладывает по гостиничным номерам.


на главную | моя полка | | Поворот к лучшему |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 46
Средний рейтинг 4.2 из 5



Оцените эту книгу