31 мая: День, когда я снова рано приползла домой

– Я невероятно за тебя рада, дорогой. Теперь у вас – семья, и все радости и горести вы будете делить пополам. Поздравляю с этим важным событием в твоей – вашей! – жизни. Это так здорово, когда жена тебя утром встречает с работы… – произнося поздравительный тост, я заметно нервничаю.

Тут же слышу вначале одинокий сдавленный смешок, а затем раздается дружный хохот. На меня смотрят коллеги, и я не могу сообразить, в чем дело.

– Так здорово, когда жена тебя утром (!) встречает (!) с работы (!), – с ударением на последних трех словах повторяет моя коллега Дарья и заливается смехом.

Миша, сотрудник нашей компании и мой подчиненный, который в минувшую субботу женился и теперь стоит посередине конференц-зала офиса, где организовал фуршет по этому случаю, тоже смущенно улыбается. Ему наверняка никто не желал приползать под утро домой в объятия жены.

Надо же так опозориться с тостом!..

(И вот уж воистину: у кого что болит.)

Я залпом выпиваю вино, заедаю бутербродом и отхожу в сторону. Мне надо затеряться в толпе и перевести дух.

Сейчас сотрудники поднимут пластиковые «бокалы» еще пару раз, затем первые ласточки начнут уходить по-английски, другие – разделятся на группы, одни из которых вскоре вернутся на рабочие места доделывать то, что не успели днем, а самые активные продолжат празднование вне стен офиса – завалятся гурьбой в ближайшее кафе, закажут водки, которую, как шутят у нас в офисе, станут закусывать виагрой. По иронии судьбы после сегодняшнего празднования своей свадьбы в офисе Миша действительно имеет все шансы вернуться домой к жене под утро.

Я сегодня среди тех, кому надо еще поработать. Поэтому подливаю себе вина и возвращаюсь на рабочее место.

* * *

Я с ожесточением тру глаза – спать хочется до ужаса. Но, похоже, мой рабочий день не закончится никогда. Сижу в офисе и смотрю на часы: полпервого ночи, а работы еще невпроворот. Снова придется сидеть до упора.

Я тружусь в рекламном агентстве. Оно довольно модное, и солидных клиентов у нас очень много, а вот сотрудников на всех не хватает. Текучка кадров у нас катастрофическая: как только желторотый птенец поработает под моим крылом полгода-год, он начинает считать себя гуру пиара и рассылает резюме в надежде найти местечко потеплее. Деньги у нас платят небольшие, пахать надо не по-детски, а это любят не все. Многих моих ассистентов сманивают наши же солидные клиенты, предлагая и зарплату побольше, и объем работ не в пример меньше, ведь всю черную работу можно поручить своему агентству. А самому просто тусоваться на вечеринках и презентациях фирмы.

Сейчас я заканчиваю разработку презентации как раз для одного из своих постоянных клиентов – завтра в десять утра состоится ее защита. Не опоздать бы! Если клиенту идея понравится, он отвалит нам бюджет, агентство заработает денег, а руководство меня похвалит и премирует, если будет в добром здравии и расположении духа. Впрочем, похвалы и премии случаются далеко не всегда, вернее, крайне редко, но от этого они не перестают быть очень популярной морковкой для ослика в нашем агентстве.

Мой отдел (фактически я сама, так как на моих ассистентов, глядящих в оба и ждущих, чтобы их кто-нибудь сманил, надежды всегда мало и увольняются они в самый неподходящий момент) ведет пять клиентов. Это и оператор мобильной связи, и бренд бытовой техники, и бренд вина, и торговая марка обуви, и даже один банк. В последнее время удачных пиар-кампаний становится все меньше, и клиенты ропщут. Не то чтобы я проводила плохие или скучные пиар-вечеринки и презентации, дело не в этом. Дело в том, что СМИ не хотят писать об очередном снижении тарифов на звонки внутри мобильной сети и убеждать своих читателей, что звонить дешевле отныне можно лишь в лаврский колокол. Вместо этого они предпочитают поставить в номер свежие сплетни о Бритни Спирс или Пэрис Хилтон. И я их прекрасно понимаю. Действительно понимаю. Но поделать ничего не могу, так как у клиента новостей нет, а внутреннему пиар-департаменту заказчика необходимо отчитаться перед руководством об освоении выделенного на рекламу и пиар бюджета, поэтому он настаивает на освещении даже такого shi-i-it, как говорят у нас в агентстве.

Я вновь смотрю на часы: пять двадцать утра. Пора домой, надо успеть принять душ, ведь в десять уже эта чертова презентация.

Вызываю такси и вскоре мчу по утренним улицам города домой. Киев уже просыпается. Уже пошли первые троллейбусы, автобусы и маршрутки, через двадцать минут откроется метро, но на общественном транспорте я сейчас дорогу домой просто не осилю. Агентство всегда компенсирует нам стоимость такси, эта статья расходов у нас так и называется: «ночные бдения ради Клиента». Да, и слово «клиент» мы всегда пишем исключительно с большой буквы – это одно из основных требований нашего внутреннего client-service.

Рассчитавшись с водителем и сунув в кошелек небрежно выписанный чек, по которому мне завтра компенсируют «ночное бдение», я проворачиваю ключ входной двери и тихонько открываю дверь. Стараюсь не шуметь – мой Антон давно уже видит двадцать восьмой сон, и я не хочу его разбудить.

Наспех приняв душ, решаю часок поспать, ведь все равно уже ничего не соображаю. Когда мощусь рядом с Антоном, он во сне недовольно бурчит: «Что за ч-ччерт, кто…» – переворачивается на другой бок и снова начинает тихонько посапывать.

Да уж, мой парень уже меня не узнает – ведь мне приходится возвращаться с «ночных бдений» домой под утро по нескольку раз в неделю.

1 июня: День, когда я решила окунуться в «нормальную жизнь»

Не помня, как провела презентацию, что говорила и какие аргументы приводила, со звонкой головой, точно она дымоходная труба, решаю в обеденный перерыв встретиться с подругой. Мне очень хочется с кем-то поговорить о том, как я устала, и просто отвлечься от работы в агентстве на «нормальную жизнь».

Мы встречаемся в сквере неподалеку от Золотых ворот. Это одно из наших любимых мест, ведь здесь есть и множество кафе, в которых можно пообедать, и множество лавочек под сенью зелени, если в кафе сидеть не хочется. И еще это место находится ровно посередине между нашими офисами: я тружусь на улице Лютеранской, расположенной по одну сторону Крещатика, а Кира – на Ярославовом Валу, что в старом городе по другую сторону Крещатика.

Я люблю Киру за многие качества, а особенно за то, что она никогда не унывает.

– … я так больше не могу – Антон меня не узнает, и когда я ложусь рядом, во сне отталкивает меня и спрашивает: «Кто это», – откусив бутерброд, говорю я Кире.

– Ну так у-увольняйся. Работа с десяти утра и до шести утра следующих суток п-п-плохо сказывается и на парне, и на коже лица. Через пару лет ты постареешь так, что даже твоя родная бабушка перестанет тебя узнавать и будет принимать за р-ровесницу. А так посидишь дома, отоспишься, отъешься, съездишь в отпуск, отдохнешь, а там – захочешь, найдешь новое агентство.

– Ну не знаю… Ответственность на мне большая. Клиенты… Проекты… У нас текучка, если я сейчас все брошу, подставлю агентство.

– Значит, объяви, что уходишь в декрет. Это уважительная причина для женщины, – советует подруга слегка рассеяно. Я вижу: сейчас ее мысли далеко. – Ну, или придумай что-нибудь.

Мы сидим на лавочке в сквере у ворот. Кира разворачивает пакет, который до этого стоял рядом с ней на лавке, и вытаскивает туфли.

– Посмотри, только что себе к-купила. Оцени.

Я себе уже сто лет ничего не покупала и из одежды (пользуюсь старыми запасами), и даже из еды для дома. Для меня загадка не только, сколько могут стоить такие туфли, но и почем сейчас литр молока, поскольку с тех пор, как я работаю в агентстве, в магазин ходит Антон. Но туфли подруги действительно красивые, и мне очень захотелось их примерить, тем более что размер ноги с Кирой у нас одинаковый.

– Можно? – спрашиваю я. И после того, как Кира кивает, сбрасываю свои туфли и напяливаю ее новые.

Но туфли упираются мне в косточку, нога застряет – увы, они мне малы. Я озабоченно смотрю на свои ноги, затем на туфли, потом снова на ноги и не пойму, в чем дело.

– По-моему, у меня выросли ноги… – говорю подруге, и от осознания этого у меня портится настроение.

– Ну, может, тебе подъем не подходит? – предполагает Кира, но я отрицательно мотаю головой.

Нет, я точно знаю, я чувствую: у меня действительно ноги стали больше. Мне еще мама говорила, что ближе к тридцати ноги начинают «растаптываться» и размер может увеличиваться. Да что там говорить, по своей нынешней обуви, купленной пару лет назад, я тоже это чувствую: у меня увеличились ноги. Но любопытно мне во всей этой истории вот что: почему именно ноги? Почему, например, не уши, нос?… Или – о! – грудь?!

– У меня в четверг презентация, – говорю я Кире, спохватившись. Возможно, моя неунывающая подруга подкинет идейку-другую, которую я смогу поиспользовать для своего Клиента, – изредка такое случается. Я называю это «незамыленный взгляд». – Будет представлена новая линейка обуви, которая дышит. Моя задача – донести вначале до СМИ, а через них до покупателя, что эти новые шузы дышат так же правильно, как адепты гимнастики цигун. Есть идеи?

– Ну, не знаю… – тянет Кира, больше увлеченная своими только что купленными лодочками. Она подносит их близко к лицу, пристально рассматривает швы, заглядывает внутрь и принюхивается. – Люблю, как пахнет новая кожа, – говорит она, мечтательно прикрыв глаза.

Принюхаться – вот и идея! Действительно, это просто, понятно и убедительно. Я попрошу всех приглашенных журналистов прийти на презентацию со своими (или чужими), но обязательно старыми, с душком, растоптанными ботинками. А потом предложу всем понюхать новые шузы марки N, пахнущие свежей телячьей кожей и суперэкологичной специально запатентованной краской для обуви Z. И пусть сравнят: обувь N, которую производит мой Клиент, так пахнуть будет всегда . Потому что она – дышит.

Возвращаюсь в агентство и вновь принимаюсь за работу. До шести утра завтрашнего дня, пока меня вновь не сморит сон и усталость, у меня еще пятнадцать часов. Надо вкусно описать эту идею в презентации, а также придумать пару-тройку таких же сумасшедших идеек. В моей работе это называется громким словом «креатив».

Вторник, 5 июня: Типичный день, когда голова идет кругом

Сегодня у нас в агентстве обычный рабочий день – активный, суетливый и долгий. Я назначаю мозговой штурм креативной команды, в результате которого мы должны найти решение по оптимальному продвижению бренда вина (моего другого Клиента), – с момента последней кампании прошло уже четыре месяца, и Клиент созрел для очередной рекламы. Прошлая кампания меня саму повеселила, так как основное ее сообщение (придуманное мной) гласило: «Если загадать желание во время оргазма, оно непременно сбудется». Мы разместили ряд статей в газетах, журналах и на онлайн-порталах о том, что вино помогает расслабиться, обладает целым рядом полезных свойств для организма, настраивает на игриво-романтический лад, поэтому секс после одного бокала (но не больше!) красного вина особенно яркий. И оргазм – соответственно тоже. И если вы успеете загадать в момент «Ч» заветное желание, оно обязательно сбудется, потому что в этот миг происходит огромный всплеск энергии.

Согласна, это – бред, но прессу мы собрали хорошую, нас много перепечатывали, и Клиент остался доволен продажами товара. Теперь нам предстояло придумать не менее оторванную идею, чтобы поразить потребителя и наделать много информационного шуму.

– Давайте закажем нарисовать продукт Клиента известному художнику – пусть это будет целый цикл картин с вином. Затем поместим их в известный музей, а потом громко взломаем и украдем одну из картин. Об этом точно напишут все СМИ и покажут в новостях по телевизору, – говорит Миша, который славится самыми сногсшибательными (правда, в большинстве своем нереализованными) идеями.

– Ага, в том числе о нас расскажут все милицейские сводки, и такой пиар из серии «Срочно разыскиваются» – именно то, что поможет нам нарастить продажи продукта Клиента, – осаживаю я его, чувствуя, что это не то. Идея с криминальным душком мне не нравится, но все же она получает развитие – ее поддерживает Дарья, креативный директор агентства. Дарья считается акулой пиара, и ее слово в мозговых штурмах очень веско.

– А еще лучше, – говорит она, – подарить одну картину с вином Клиента и хорошо просматриваемой этикеткой с названием бренда канцлеру Германии прямо во время государственного визита к нему нашего Президента. Пусть это будет официальный подарок немецкому канцлеру со стороны Украины. Факт вручения подарка тоже попадет в объективы камер, надо лишь позаботиться, чтобы изображение картины смотрело точно в объективы. А потом эта картина должна быть помещена в один из музеев Берлина, а потом ее украдут. И это будет международный проект – информационный шум накроет две страны, что отлично ввиду планов Клиента по вхождению на европейский, в частности немецкий, рынок…

Я мысленно кручу пальцем у виска. Понимаю, это фантазии, так как реальное воплощение подобных идей практически неосуществимо. А если и да, то я не завидую исполнителю (то есть себе) – слишком много «если», слишком много рисков, слишком большой бюджет и слишком размытое информационное сообщение. Наши идеи должны быть оторванными, но не улетать в космос, иначе мы не сможем продать их Клиенту. А он не заплатит нам денег.

Что-то я сегодня не в духе – по-видимому, сказывается накопившая усталость ночей, которые я не доспала. Мои ребята – тоже. Даже гуру Дарья родила одну хромую идею и сникла. Пора сделать перерыв и отвлечься. Но поскольку сроки сдачи проекта нас поджимают, а качественных идей пока нет, совсем расслабиться и переключиться на другие проекты не получается. Решаем, что общая идея с культурой, искусством и вином не так уж плоха, вот только ее исполнение нужно хорошенько продумать. А я между тем схожу в Министерство культуры, пообщаюсь с чиновниками на предмет того, кто из деятелей искусства у нас сейчас самый перспективный для привлечения к рекламе вина, и самое главное – сможет ли наш проект, чего бы сумасшедшего мы ни накреативили, взять под патронат это самое Министерство культуры (для пущей важности).

* * *

Стою под Министерством культуры в ожидании крупного чиновника, с которым предварительно назначена встреча. Чиновник опаздывает, но предупреждает об этом по мобильному. Держу в руках ежедневник и бутылку вина – как наглядный пример продукции Клиента.

Вдруг сверху летит мощный плевок, и его брызги попадают на меня. Вот это да! Культура так на меня еще никогда не плевала! Поднимаю голову и вижу на втором этаже холеного кота лет шестидесяти из украинских интеллигентов диссидентов-шестидесятников, седовласого и седоусого. В бешенстве ору ему буквально следующее:

– Ты чего плюешься, коз-з-зел?!..

Седоусый кот жестом показывает – мол, не он.

Стою дальше, жду – а что делать, встреча все равно запланирована, и она нужна в первую очередь мне. Через три минуты этот кот вырастает перед моими глазами у входа в Минкульт. Протягивает мне правую руку:

– Давайте знакомиться. Я – Петр Иванович. Простите, это не я. Это – с четвертого этажа.

(Как будто с четвертого этажа Министерства культуры плеваться можно!)

– Вы тоже извините, что нагрубила вам… – Я смягчилась.

– Да ничего.

Потом этот кот замечает бутылку вина в моих руках и не в силах отвести от него глаз воркочет томным голосом:

– Девушка, давайте с вами выпьем вина…

В это время подъезжает чиновник, которого я жду, при виде него Петр Иванович исчезает в дебрях учреждения, а вслед и мы поднимаемся в начальственный кабинет. Все сорок минут, которые я провела в кабинете чиновника, я не могла не думать о комичном Петре Ивановиче и обо всей ситуации в целом. Мне приходилось озабоченно сдвигать брови и сосредоточенно смотреть в свой ежедневник, чтобы не рассмеяться. По завершении встречи я уже точно знала: вину нужно веселье и юмор, а не криминал.

* * *

Не спеша иду домой. Сегодня тот редкий случай, когда я освободилась пораньше – всего девять вечера. В душные июньские киевские вечера в это время еще даже не очень темно – сейчас как раз время красивого вечернего неба, которое прекрасно смотрится с Владимирского спуска. Позади остался Крещатик, отодвигается Европейская площадь, я подхожу к подножию Владимирской горки и начинаю спускаться вниз на Подол. Внизу широкий и спокойный летний Днепр. Далее – впечатляюще огромные массивы днепровских островов. Я родилась в Киеве и живу здесь уже тридцать первый год, однако эти изумрудные просторы никогда не оставляют меня равнодушной.

Самого зарева заката с Владимирского спуска не видно, он на противоположной стороне за холмами. Остатки ушедшего дня лишь немного освещают полоску берега у Днепра – эта прибрежная долина и есть киевский Подол. К слову, закат на Подоле всегда наступает раньше, чем в верхнем городе. Этот район Киева первым прощается с днем, сюда раньше приходит вечер – солнце катится за киевские холмы, первым золотя маковки церквей именно на Подоле. Вот и сейчас Подол уже почти в сумраке, и здесь все активнее зажигаются фонари, но их свет пока еще не может справиться с уходящим дневным – он лишь слегка расцвечивает его пока еще нечастыми блестящими точками.

Я иду и думаю об Антоне. О нас. О своей работе и отсутствии свободного времени. Антон уже много раз говорил мне, что мой рабочий график его не устраивает, ведь мы с ним практически живем разными жизнями. Я люблю Антона и понимаю, что он прав, однако мне нужно продержаться на этой работе еще некоторое время. Я бы хотела, чтобы мое резюме украсила строчка об опыте работе в таком престижном агентстве, как мое. Лучше, конечно, чтобы этот опыт был значительным – пять и более лет, ведь весь рынок знает, что работать у нас очень сложно, и те, кто выдерживают здесь долго, на рынке очень ценятся и у работодателей нарасхват. Я работаю в агентстве без малого три года и пять или больше лет здесь точно не выдержу, поскольку, как сказала Кира, из-за нагрузок, недосыпания и стрессов меня скоро перестанет узнавать собственная бабушка. Но еще годик я бы потерпела. А потом, как и мои ассистенты, ищущие, какой бы компании продаться и выпорхнуть из агентства, позволю сманить себя одному из наших Клиентов и запрошу у него баснословную зарплату – вот тогда и расслаблюсь, и мы, постоянно говорю я Антону, с ним заживем. Буду засыпать вместе с ним в обнимку, регулярно баловать вкусненьким, сопровождать на мероприятиях, мы заведем собаку, через некоторое время подумаем о детях, купим летний домик за городом, начнем путешествовать, и жизнь наша будет интересной и полноценной.

Антон работает фотографом, он довольно востребован, да что там, он считается настоящей звездой. Почти все его клиенты – это журналы, и глянцевые, и научно-познавательные, иногда у него даже случаются проекты за рубежом. И самое главное, съемки у него происходят не каждый день – времени свободного у моего парня в разы больше, чем у меня. Исключения составляют лишь зарубежные проекты, когда он уезжает на неделю или две, причем съемки нередко проходят в экзотических странах – два последних раза это были Кения и Антарктида. Интересно, что в Антарктиде была бесснежная ее часть – сухие долины на территории Земли Виктории, где снег не выпадал последние несколько миллионов лет. Антон очень любит и свою работу, и такие путешествия (еще бы!), но даже с учетом командировок у него достаточно свободного времени, чтобы позволить себе уже прямо сейчас нормальную семейную жизнь с собакой, загородным домиком и спокойными вечерами у костра. Но так же, как и я, он живет словно в оцепенении, в ожидании того, когда я разберусь наконец со своей карьерой, освобожу время для нас двоих и вообще «вернусь в семью», как он говорит.

Помню, пару месяцев назад, когда у меня на работе выдалось затишье, мы с Антоном провели пару замечательных вечеров вместе. Тогда мы мечтали о совместном кругосветном путешествии, во время которого Антон бы много снимал, а я – писала романы (об этом своем хобби мне пришлось забыть, и особенно после того, как я поступила на работу в агентство. Но, признаюсь, в свободные минуты руки просто чешутся, даже сейчас). Мы мечтали о тех временах, когда перестанем откладывать важные для нас вещи, служить интересам каких-то «клиентов», на которых, положа руку на сердце, нам глубоко наплевать, будем наконец вместе и начнем заниматься всем тем, о чем давно мечтаем. Да, скоро мы прекратим откладывать нашу жизнь на потом и начнем ее воплощать, решили мы тогда.

После этого Антон и стал время от времени напоминать мне о нашем решении. А я – все время оттягивать его исполнение.

Вот и сейчас, если я через полгода уволюсь из агентства и перейду на сторону Клиента, времени (и денег) у меня, скорее всего, станет немного побольше. Но ключевое слово здесь именно «немного». Так как, работая даже на стороне компании, я не смогу поехать в кругосветное путешествие (а путешествовать я люблю не меньше Антона), и у меня, откровенно говоря, не будет достаточно возможностей, чтобы ездить со своим парнем по Кениям и Антарктидам. Никакая компания не позволит мне иметь столько отпусков.

Поэтому фактически это половинчатое решение – через полгода уйти из агентства в компанию. Мне нужно думать о своей – нашей – жизни шире. В контексте того, что лично для меня, Ланы Косьмач, важнее: карьерная гонка, которая, по правде говоря, нужна, чтобы обеспечить свое настоящее и будущее, или просто жизнь. Такая, какая мне самой нравится. И вот здесь я упираюсь в неразрешимую задачу: чтобы жить так, как я хочу, необходимо себя обеспечить. А чтобы себя обеспечить, и нужно рабство в агентстве, высасывающее из меня все соки.

Хитр о придумано.

Вариант не работать и повиснуть на шее у Антона я не рассматриваю – во-первых, это скучно, во-вторых, угрожает деградацией, в-третьих, бьет по собственной самооценке.

Суббота, 9 июня

– Я хочу серьезно с тобой поговорить, – говорит Антон. Его тон и взгляд не предвещают ничего хорошего.

Сегодня суббота. Я только что сползла с кровати и еще сонная плетусь в кухню. Шесть часов вечера, но раньше я встать не смогла – надо было выспаться на всю предстоящую неделю. Антон уже заварил мне кофе, бросил в чашку пару ложек сахару и энергично размешивает его в чашке, очевидно, ожидая, что я отвечу.

– Спасибо, – мямлю я, отхлебываю кофе и отвечаю: – Слушаю…

– Мне надоела твоя чертова работа. Помнишь, как мы с тобой собирались жить? О чем мечтали? И что же? Я по-прежнему не вижу тебя неделями, между нами стена, я отвыкаю от тебя из-за твоей работы.

– Да?…

Глупейшего ответа не придумаешь. Будто я сама не знаю, что последний раз легла дома спать в одиннадцать вечера два с половиной года назад – до того, как устроилась работать в агентство. Будто не помню наши мечты о кругосветном путешествии. И как будто не знаю, что ведет все наше домашнее хозяйство один Антон – не только ходит за покупками, но и готовит, убирает в квартире, стирает и гладит (хотя насчет стирки я не согласна: забросить вещи в машину и нажать кнопку «пуск» – это не «стирать»).

– Очень прошу тебя пересмотреть свои приоритеты, ведь я так больше не могу. Мы с тобой уже много раз говорили о твоей работе, всякий раз ты обещаешь подумать, но никаких конкретных действий я пока не вижу… Прошу тебя снова и уже в последний раз: подумай, пожалуйста. Подумай о нас. О нас с тобой. Дороги ли мы – тебе? Дорог ли я тебе? Что я для тебя? Что для тебя наши мечты? И твоя работа?…

Я пообещала подумать.

– Ответа я жду не позже среды. Три рабочих дня на размышления, не считая этих выходных.

– Антош, но я же в среду еду в Одессу, там у меня защита проекта по продвижению бренда дышащей обуви – я тебе рассказывала… Идеи хорошо были приняты киевским офисом, но главный офис и производство находятся в Одессе, нам надо туда поехать к биг-боссам. В понедельник и вторник я соответственно буду занята подготовкой проекта, – испугавшись, что Антон перенесет мое судьбоносное решение на более ранние сроки, быстро добавила я. – Вернусь в пятницу утром. И обещаю тебе ответить…

– Котенок, ты всякий раз обещаешь ответить через неделю и всякий раз твое решение откладывается. Найди, пожалуйста, время и для нас с тобой. Между туфлями и мобильной связью втисни нас. А то я начинаю думать, что тебе наплевать… Я жду, – строгим голосом сказал Антон. Затем чмокнул меня в лоб и шутливо пригрозил пальцем: – В среду, слышишь? В среду жду твоего окончательного положительного ответа. Ты подыщешь менее напряженную работу.

Я вспыхнула. Антон хоть и прав, но решения о своей работе в контексте того, что мне нужно посмотреть на все шире, я все же хотела бы принимать без нажима.

* * *

В понедельник и вторник все закрутилось-завертелось: звонки всем Клиентам, звонки в Минкульт, совещания по поводу и без, рассылки релизов, мозговые штурмы, крики на подчиненных, подготовка документов для защиты дышащей марки N, снова крики на подчиненных, последние сборы и инструктаж тех ассистентов из моей команды, которые остаются в Киеве и продолжат работать на мобильную связь, холодильники, вино и банк (и тут без криков не обходится), – нельзя ничего забыть или что-то упустить. Ведь если что, меня начнут дергать уже в Одессе, звонить в самые неподходящие моменты и отвлекать. Да и потом, я никому не хочу говорить, что намереваюсь пробыть в этом южном теплом веселом городе не один день, а два. В последний день – сама, без сотрудников. Буду весь день валяться на берегу моря и принимать решение, которого от меня так ждет Антон. Эта передышка мне очень нужна еще и потому, что если я наперекор Антону решу задержаться в агентстве еще на некоторое время, капля моря мне не повредит – в агентстве отпуск в этом году мне не светит. Руководство не любит отпускать в отпуск.

Черт возьми! Я сижу, прикрыв глаза, уже мыслями в море, а отель еще не забронирован. И билет на ночной поезд Одесса – Киев тоже не куплен. В Одессу нас всех повезет вместительный вэн нашего агентства, а вот назад, в Киев, я буду добираться сама. Если, конечно, повезет с билетами.

Полдевятого вечера, но я еще должна успеть – портье в отелях работают круглосуточно. Гуглю Интернет, выбираю отель, набираю номер, идут гудки. Жду.

На том конце провода снимают трубку:

– Отель XXХ. Добрый вечер. Чем могу помочь?

– Добрый вечер. Я хотела бы забронировать два двухместных номера. Нас будет четверо – две девушки и два парня. Приезжаем в среду в двенадцать часов дня. Один номер нужен на сутки, другой – на две ночи.

– Пришлите нам, пожалуйста, заявку на бронирование – форма заявки есть на нашем сайте.

– Да-да, сейчас пришлю. Это предварительный звонок, просто уточнить, если у вас места.

– Да, места есть.

– Отлично, девушка, спасибо, сейчас пришлю. И вот еще что: можно ли получить номера с видом на море? На последнем этаже?

– На последнем мест нет, могу предложить на предпоследнем, шестом.

– Ладно, спасибо. А в номерах кондиционеры есть?

– Да, безусловно. У нас все номера кондиционированы.

– А банные принадлежности, ну там мыло, шампунь – есть?

– Да, конечно. Это у нас есть всегда. Мы – пятизвездочный отель.

– Ой, не спросила, а сколько стоит номер в сутки?

– Восемьсот.

На том конце провода вежливый женский голос так и сказал «восемьсот» и умолк. Я не поняла, сколько и чего, и решила уточнить:

– Э-э… восемьсот чего?… Гривен? Долларов? Евро?

Все тот же милый голос мне невозмутимо ответил:

– А вам какая разница?

Я подумала, что сейчас не в настроении слушать одесские шутки пятизвездочных портье, что глючу, поблагодарила и положила трубку. Набросала заявку и отправила электронной почтой. Завтра разберемся.

13-14 июня: Дни, когда я думаю

Я обожаю Одессу. Считаю ее самым колоритным и одним из самых элегантных городов Украины. Когда я выхожу из вагона на перрон одесского вокзала, у меня, как у собаки Павлова, всегда срабатывает рефлекс – нет, не течет слюна, а вспоминается один и тот же анекдот: к платформе в Одессе подходит пассажирский поезд. В тамбуре у открытой двери стоит тетя Роза и кричит: «Носильщик! Имейте меня первой!».

Сегодня мы въезжаем в Одессу не на поезде, а на автомобиле, но настроение все равно соответствующее – я хочу поскорее встретиться с любимым городом. Но пока мне нужно изображать лидера группы крутых пиарщиков, которые приехали за деньгами одесских обувных боссов.

– Я бы хотел, чтобы пиар-проект для нашего бренда N стал без ложной скромности самым лучшим – громким и заметным – проектом на украинском рынке. И в этом, я надеюсь, нам поможет ваше агентство, – приветствует нас одесский Биг-босс.

– Безусловно, спасибо за доверие, – бодро отвечаю ему я, включаю проектор и начинаю презентацию.

Такая постановка вопроса – самый лучший пиар-проект – меня не удивляет: Одесса любит все самое-самое. Здесь принято хвастаться самыми лучшими вялеными бычками, тюлькой или мидиями, здесь у каждой матери – самый лучший и умный сын в мире и самое золотое золото на пальцах и шее, здесь модницы одеваются с Седьмого километра так, точно только что сошли с рекламных картинок Vogue, да и сам Седьмой километр – самый большой и многолюдный рынок если не в мире, то в Европе уж точно; здесь первыми открываются бутики, еще не дошедшие до столицы, здесь самая лучшая в Украине кухня – даже в Киеве успех заведению обеспечен, если его открывает одесский ресторатор.

Поэтому все «самое-самое» – это точно об Одессе, и нам подвести одесситов нельзя. И еще, во время речи одесского обувного Биг-босса мне показалось, что с его губ чуть не слетело слово «пиар-гешефт», а не «пиар-проект». И что-то вроде «самый лучший гешефт, чтобы Изя обзавидовался».

Когда презентация закончилась, нас повезли на производство показать «самые лучшие в мире линии для производства обуви» и «самые тонкие телячьи кожи».

– Путешествие на Малую Арнаутскую, – пошутил Миша, намекая на предприимчивое прошлое этого порто-франко. Но производственный комплекс оказался новым, большим и современным.

А вечером всю нашу команду заказчики пригласили в один из прекраснейших одесских ресторанов на углу Дерибасовской и Ришельевской. И это еще одна чисто одесская особенность – во всем мире именно исполнители выкаблучиваются перед Клиентами, давая обещания, явные и завуалированные, потратить их деньги максимально впечатляющим способом. Фуршеты и развлекательные программы в честь Клиента – часть ритуала по присвоению денег заказчика. И единственным городом в мире, в котором это правило не работает, оказалась Одесса. Мы не стали отнекиваться и спорить с Биг-боссом из Южной Пальмиры о том, что нам пока еще неудобно кушать за их счет. Не стали, ведь, как известно, этот город на два шага впереди всего остального мира, и не смогли устоять перед прищуренным глазом Босса, который сказал: «Вы бережете фигуру? Ой, я вас умоляю, чтобы ее сберечь, надо кушать, кушать и кушать!».

* * *

Как на мой взгляд киевлянки, летом в Одессе необходимо официально вводить сиесту – из-за жары и близости моря. Нет, не с часу дня до четырех, как во всех остальных южных странах, а с тридцать первого мая до первого сентября. Работа здесь в это время здорово портит нервы. Хотя эту мысль сами одесситы не поддерживают: я неоднократно видела, как в ответ они пожимают плечами и говорят: «Что здесь такого? Море как море… Я купался (купалась) в этом году всего два раза». – «?!» – «Ну вы же не плещетесь с утра до вечера в Днепре только потому, что он у вас есть?». – «…» – «Вот и для нас море – как Днепр в Киеве».

Здесь они точно лукавят. В Киеве нет конкуренции среди отдыхающих за место у воды на многочисленных днепровских островах. И у нас нет того особого вида тетушек, которые сдают квартиры, дома, койко-места, а также сарайчики и будки поближе к воде: необъятных размеров, горластых, всё и про всех знающих, вечно дымящих сигареткой, отчего их голоса всегда звучат мелодичным женским басом. Чтобы не потерять заработок, они мертвой хваткой вцепляются в каждого курортника, предлагая ему разные варианты «домика у моря» и проявляя необыкновенную смекалку, пока тот не согласится. Только в Одессе на вопрос, можно ли снять что-нибудь совсем близко к морю и недорого, тетушка-риелтор ответит не моргнув глазом: «Есть вариант. Я вам на буйке постелю».

Сегодня я осталась здесь одна, все мои сотрудники уехали, и наконец можно предаться ничегонеделанию, подумать «за жизнь», о нас с Антоном, о себе и о том, чего же я все-таки хочу. Думать начну, когда устроюсь на пляже, – трамвай уже привез меня на двенадцатую станцию Большого Фонтана, и я бреду по песку, обходя, а то и переступая через тучи голых шоколадных тел.

Пристраиваюсь на узкой полоске берега прямо у воды, где песок немного влажный из-за изредка докатывающихся сюда волн. И это прекрасно – мои ноги будет нежить морская вода (а возможно, не только ноги). Оглядываюсь по сторонам – мои зрение, слух, обоняние, буквально все чувства обострены до максимума. Здесь и сейчас я впитываю все: морской бриз, крики чаек вперемежку с обрывками разговоров многочисленных пляжников, обрывки популярных песен, доносящихся из динамиков радио в прибрежном кафе, перезвон стаканов за барной стойкой, когда в них помешивают мохито, сумасшедшую помесь запахов гниющих на берегу водорослей и медуз, мускусных тел, смешного одесского говора и невероятного обаяния, радости, общей расслабленности и отдыха. Все вместе это и многое другое, что я не в силах распознать сразу, и есть знаменитый одесский колорит.

Я решаю искупаться – доплыть до буйка, того самого, который при некотором стечении обстоятельств в Одессе вполне может стать чьей-то временной частной курортной собственностью. Вхожу аккуратно, стараясь не попасть под перекрестный обстрел брызгами довольно визжащей парочки, которая плещется неподалеку, – я мерзлячка. Плещется парочка под невинной табличкой, привязанной к металлическому тросу: «Уважаемые граждане отдыхающие! Помните: не все то, что плавает в море, – наши трудящиеся».

К слову, это только кажется, что существуют особые – одесские – анекдоты. На самом деле одесситы вообще никогда не шутят. Они так разговаривают. И в этом я убеждаюсь постоянно.

Я ныряю и гребу в сторону буйка. И пусть сейчас в глазах тетушек-риелторш я не совсем «плавающая в море отдыхающая», в этот миг я абсолютно счастлива. Вернусь на берег и обязательно позвоню Антону – мы не разговаривали с ним уже два дня, а именно сейчас обычный груз работы из моей головы активно выветривается. Антон будет рад услышать меня живую, а не заведенный механизм по производству пиар-проектов.

Ах, как бы я хотела, чтобы Антон сейчас был рядом. Этот день стал бы незабываемым – мы прожили бы его так, как давно хотели. Гуляли бы, взявшись за руки, по Приморскому бульвару, возле оперного театра (самого прекрасного в Украине – конечно же!), вдоль Екатерининской, Пушкинской и всех революционеров – Розы Люксембург, Клары Цеткин, двух Карлов – Маркса и Либкнехта… (Интересно, есть ли хоть в каком-нибудь городе современной Германии на улицах такая концентрация этих имен?). У Антона превосходное чувство юмора, так что с ним здесь было бы весело в квадрате. Мы бродили бы по берегу моря, кормили наглых чаек свежим батоном, много фотографировались и целовались или делали бы все это одновременно… Антон любит повторять, что самая его любимая фотомодель – это я, так что пару-тройку шедевров здесь он точно заснял бы. И я наконец позволила бы ему уговорить меня продолжить писать. Идея романа уже давно сложилась в моей голове, порой я говорю готовыми фразами из своей книги, и тогда Антон бурчит, что пора открывать ноутбук и записывать. «Мне нравится, как ты пишешь, – частенько повторяет он, – ты должна писать. Сколько можно откладывать!»

Но пока я все-таки не решилась. Не могу. Пока начну зарабатывать своей писаниной, может пройти уйма времени. Да и не факт, что я действительно в этом сильна – то, что Антону нравятся мои опусы, еще ни о чем не говорит. Сейчас множество блоггеров широко упражняются в остроумии, а мне переплюнуть некоторых из них – задача непосильная. Я не могу так искрометно, легко и органично шутить и каламбурить, как они, или делать неожиданные и глубокие выводы, которые способны зацепить читателя. Но даже если меня и напечатает какое-нибудь захудалое издательство (к слову, где в Украине такие? Состояние нашего книжного рынка уже третий десяток лет плачевное), на авторские гонорары, которые позволят жить так, как мы с Антоном хотим, включая регулярные путешествия, рассчитывать не приходится. Книгу можно, конечно, издать и самой, но для этого нужны деньги. И поэтому в том числе мне нужно работать. Но когда я работаю, я не могу писать. И здесь снова хитрый замкнутый круг.

В конце концов, может быть, я претендую на что-то невозможное – жить так, как хочется. От своих мечтаний, призваний и талантов отказывается практически девяносто процентов жителей Земли: становятся не актерами, а юристами, не космонавтами, а бухгалтерами, не геологами или океанологами, а менеджерами по продажами всякой дряни. И ничего, живут же как-то. Пересматривают свои цели – стать, скажем, не изобретателем, а генеральным директором компании в какой-то крупной ФПГ или (еще лучше) директором представительства транснациональной компании. Они корректируют свои цели, чтобы в голове не было разочарования, а потом и хаоса, по-умному называемого «кризисом». Они отказываются от мечты жить так, как хотят, потому что это не в тренде. Потому что непросто. Потому что путь неизвестен, как неизвестно и то, каких жертв он потребует, в первую очередь в виде необходимости прозябать на скудные финансы в течение неопределенного времени. И потому что страшно. Очень страшно.

А вот желание стать топом высшего звена, напротив – в тренде. И есть масса примеров успешных реализованных кейсов от тех, кто уже взобрался на вершину и сейчас ходит в дорогом костюме, ездит в дорогом авто и живет в шестистах «квадратах» загородом. Ступени наверх ясны и понятны, а стремление наверх одобряемо всеми (бесит меня это странное слово «все»! Кто они? И кто сказал, что они правы?).

«Идее жить так, как самому хочется, не откладывая свою жизнь, свои желания в долгий ящик, необходима масштабная пиар-кампания», – однажды сказал Антон и посмотрел на меня многозначительным взглядом. – Не находишь?»

Наверное.

Но мне тоже страшно. И круто менять свою жизнь – боязно. Я все же пока отложу этот проект «моя жизнь» и продолжу делать то, что у меня неплохо получается и приносит деньги – откладывать все на потом и выдумывать разные нелепые промокампании. Ну и что, что лично мне они совершенно неинтересны. Так живет девяносто процентов людей, и от этого еще никто не умер.

Телефон Антона не отвечал. В первый раз на пятнадцатом гудке я сама отключила трубку, а сейчас металлический женский голос попросил меня перезвонить позднее. Абоненту сейчас не до меня.

После Антона я набрала Киру. Подруга тоже не стала со мной говорить – сбросила звонок. Похоже, все заняты, ведь сегодня четверг, рабочий день. Хоть это разгар лета, четырнадцатое июня, но все работают. Все, кроме меня.

Чтобы не чувствовать себя неуютно от осознания собственного безделья, я стала вертеть головой по сторонам, чтобы переключить внимание на происходящее вокруг. Могу утешиться тем, что у меня есть Одесса и целый день свободного времени.

* * *

Одесский вечер. Я сижу в ресторане и в ожидании стейка потягиваю вино. Внизу жужжит Горсад, чуть дальше стоит легендарный двенадцатый стул и сидит бронзовый Утесов, который позирует объективам многочисленных туристов, еще дальше слышится музыка – это поет фонтан. Вверху отдыхают небо и Млечный путь – от ярких фонарей на городской площади они кажутся молочно-розовыми. С моря подул прохладный ветер, и я поежилась.

– Предложить вам плед или вам будет удобнее обнять гостя за соседним столиком? – спрашивает официант, который невесть откуда вдруг вырос возле меня. И как он только умудрился заметить?

Вот и еще одно замечательное качество Одессы – она очень наблюдательна и разговорчива. Здесь всё про всех знают и со всеми разговаривают, даже с незнакомцами, так, как будто сто лет знакомы. Здесь невозможно ощущать себя одиноким или покинутым. Одесса идеально излечивает людей, страдающих социофобиями, – замкнутость и необщительность в этом городе испаряются на – дцатой минуте.

Я улыбаюсь официанту и отрицательно качаю головой.

– Ладно. Если что, я рядом. Ваш стейк скоро будет готов.

– Спасибо.

Как ни стараюсь, мои мысли все время возвращаются к Антону и той жизни, которую мы хотим прожить. Которую я хочу прожить. Почему я об этом все время думаю? И почему все, что думаю, очень хочется записать? Настолько сильно, что я уже шарю рукой в своей бездонной сумке с вечным бардаком внутри в поисках ручки и блокнота. И мои мысли, как это иногда бывает, сейчас выстраиваются стройными рядами – только успевай записывать.

Вообще-то, Антон не первый, кто говорит мне, что я хорошо пишу. Еще в школьных тетрадях возле очередного сочинения преподаватели, бывало, рядом с отметкой писали мне «Молодец» или «Умница». А однажды учительница украинского языка на полях сообщила: «Мені сподобалося!». Когда мне было десять, я послала одно из своих сочинений в детскую, еще советскую, газету «Пионерская правда» на какой-то конкурс. И хотя в ответ получила письмо, дескать, ваш рассказ не прошел во второй тур, пробуйте еще и желаем удачи, я радовалась, что редакция мне ответила, – наверное, посчитала достойной ответа, сочла тогда я. Впоследствии я продолжала писать рассказы в свой блокнот и в четырнадцать даже решилась прочесть одно из своих сочинений маме. Но то ли мой опус вышел на троечку, то ли мама была занята и не в настроении (она тогда, помню, гладила огромную кучу белья), но она сказала довольно странным голосом: «Ты так странно пишешь, как будто тебе не четырнадцать, а восемьдесят четыре». После этих слов я вдруг страшно застеснялась своей писанины. А потом решила больше не умничать и писать так, чтобы всем было понятно, что мне все-таки четырнадцать. Но очень скоро просто перестала писать. А потом все это и вовсе куда-то пропало – ушло, исчезло, растворилось. Я уже не могла выражаться так, как сама того хотела, да и перестала понимать, хочу ли я в самом деле что-то сказать. Как выразился Антон, я «писуально онемела».

Но писуальное онемение всегда отступало в моменты душевных метаний – когда я влюблялась, например. Помню, мне уже около двадцати и я влюблена. Мы провели прекрасный вечер вместе, и моя душа трепетала. Я пришла домой и впервые после многолетнего перерыва снова открыла свой блокнот, а ручка сама стала бегать по бумаге – я только успевала записывать впечатления от тогдашнего вечера. А потом этот текст набрала на компьютере и послала своему парню. Ярослав (так его звали) уже через пятнадцать минут ответил: «Это гениально!», и еще через пару минут его взволнованный голос в телефонной трубке просил меня, чтобы я написала что-то еще. Были и другие парни, которые волновали меня, для которых я писала и которые стали моими первыми читателями. «Пиши еще, пожалуйста», «мне нравится тебя читать», «посвяти что-то нам» и «я обожаю, как ты пишешь», говорили они. Их было несколько, но реакции всегда были похожими. Постепенно я вновь стала верить, что не все мне льстят и, возможно, мои тексты действительно можно читать. В моменты расставаний с этими парнями мне тоже нестерпимо хотелось писать.

А потом появился Антон, и отдельные просьбы что-то написать превратились в настоятельное требование не зарывать свой талант в могилу. Антон мне внушал, что я могу, и при нем я начала писать своей первый (до сих пор неоконченный) роман. В этом требовании крепла и моя уверенность, что стать писателем – для меня реально.

Собственно, своей мощной уверенностью в самом себе, своей профессией, свободой, своим легким отношением к действительности, всей своей жизнью Антон показывал мне, что жить так, как хочется, – не просто реальность, а единственно правильный путь. Спорить с ним было бесполезно – все мои аргументы и опаски разбивались о его «я могу, значит и ты сможешь». «Я могу, ты можешь, все могут, – часто повторял он. – Могут, но не хотят, не верят в себя или боятся».

Или им это просто не нужно, парирую я мысленно. Не все такие умные, как мы с тобой. Как ты, Антоша. Если рассуждать здраво, то далеко не все хотят быть Юрием Гагариным или Жаком-Ивом Кусто. Очень, очень много и тех, кого устраивает их положение. Стабильность, распорядок дня (подъем, на работу, домой, ужин, пиво у телевизора, сон) и предсказуемость жизни (садик, школа, институт, женитьба, дети – и потом все по кругу: садик детей, их школа, их институт, их женитьба и их дети…) – это вовсе не так уж и плохо, как мы можем с тобой думать, Антош. Не гнаться за журавлем в небе и не хватать звезд – это тоже выбор. Если бы все хотели стать океанологами или исследователями космоса, это привело бы к плачевным последствиям, начиная с того, что банально увеличило бы конкуренцию в этих профессиях и нарушило бы существующий баланс. Поэтому девяносто процентов людей и отказываются от своих мечтаний – в пользу более приземленных, реальных и повседневных целей. «Ты обманываешь в первую очередь сама себя, – сказал как-то Антон, когда я высказала ему похожие рассуждения. – Путаешь повседневные цели с собственной реализацией. В конечном счете, самореализация в той сфере, в которой у тебя есть способности, – это исполнение своего предназначения в жизни…»

Да, Антош, тебе легко говорить, умный ты у меня. Умный и храбрый. Не то что я.

Мой поток мыслей нарушает аромат мяса – официант уже расставляет приборы, устанавливает сковороду прямо перед моим носом и подливает вино.

– Вы грустите.

– Да нет, что вы. В вашем городе невозможно грустить. Думаю.

– Откуда вы?

– Киев.

– Добро пожаловать. Мы любим киевлян.

– Спасибо. Мы вас тоже.

– Хотите, когда съедите этого барашка, подумаем вместе?

Я удивляюсь: какого еще барашка? Я заказывала говядину.

– Просто мы думаем, что нежный барашек будет более созвучен вашему настроению.

По-видимому, мое лицо выражает крайнюю степень изумления, поскольку официант добавляет:

– Это наше фирменное блюдо. И оно не в пример лучше говядины.

Что тут скажешь? Одесса!

– Вот скажи, тебе нравится твоя работа? – спрашиваю я официанта после того, как стейк съеден, третий бокал вина выпит, а гости заведения почти разошлись. Стас (так зовут официанта) долго говорить не может, так как работы у него все еще много, но выкраивает минутки, чтобы поддержать со мной разговор.

– В общем, да.

– Ты хотел бы всю жизнь вот так проработать?

– А почему ты спрашиваешь? – у одесситов привычка отвечать вопросом на вопрос.

– Просто именно об этом я и думаю. О том, что большинство людей отказываются от исполнения своих мечтаний – не становятся теми, кем хотели бы. Ну, знаешь, типа пожарниками, балеринами, исследователями, поэтами – мало ли, у кого какое призвание. Или вообще не знают, кем хотят быть. Работают, но работу свою ненавидят.

– Знаешь, в я детстве хотел быть водителем мусорного грузовика, но сейчас это желание мне кажется бредом. Повзрослел, наверное? – улыбается Стас. – А ресторанное дело я люблю. Не тарелки подносить, конечно, нет. Тарелки – это первая ступень. Мне нравится общаться с людьми, нравится, когда им нравится. А вообще, хочу иметь свой ресторан.

Стас делает лицо, мол, прости, давай позже, и уносится на кухню с очередным подносом немытой посуды. Кроме собственного ресторана, этой распространенной (и социально одобряемой) топ-цели своей карьеры, я услышала от него и другое: подтверждение своим недавним мыслям о том, что не всем нужно высокое и недосягаемое. Что могут нравиться и простые обыденные вещи – общаться с людьми, например, и доставлять им удовольствие. И между делом Стас мне подкинул еще одну мысль: если знать, что именно тебе нравится, и свою карьеру строить вокруг этого, обычная рутинная работа станет нравиться гораздо больше. Далеко не новая и не оригинальная мысль. Но эта банальность ввиду последних размышлений меня вдруг проняла: к примеру, я в своем агентстве могу попробовать себя в роли копирайтера, то есть писателя текстов, а не организатора проектов и групп-лидера. И если Антону это снова покажется откладыванием нашей цели, то для меня это может стать возможностью больше писать.

– У нас говорят: не делай себе беременной головы, – вновь вырос у моего столика Стас.

– Не буду, – из-за принятого решения меня немного отпустило, и я даже пытаюсь улыбнуться.

– Может, еще бокал вина?

– Почему бы и нет?

– Ну, нет так нет! – шутит Стас чисто по-одесски и приносит еще один бокал.

Мне уже пора. Сегодня у меня был насыщенный впечатлениями и размышлениями день, выпитое вино отнимает остатки бодрости, а впереди еще ночной поезд на Киев. Времени ровно столько, чтобы забрать из гостиницы вещи и доехать до вокзала.

– Ты не знаешь, как мне добраться отсюда до гостиницы XXX?

– Это я не знаю? Это ты, похоже, не знаешь! – Стас продолжает шутить.

– Ну так случайно не подскажешь?

– Почему не подскажу? Мы же не ссорились.

Он изводит меня до тех пор, пока я не начинаю хохотать.

– Таки да, ты смеешься, – говорит на прощание Стас. – Я не мог тебя отпустить грустной.

Одесса!..

* * *

Вещей у меня мало, так что из отеля выселяюсь быстро, и в запасе у меня остается час до отхода поезда. Уезжать из центра Одессы не хочется. Поэтому вновь брожу по Приморскому, по улочкам возле Литературного музея, кружу возле красавца Оперного театра, памятника Ришелье; вглядываюсь в Морвокзал и, конечно, в море. На море я смотрела бы, наверное, вечно, для чего и присаживаюсь на теплые ступеньки знаменитой Потемкинской лестницы и смотрю, смотрю, смотрю…

Возможно, когда-нибудь мы с Антоном переселимся в Одессу. Во всяком случае, мне бы этого хотелось. Антон несколько раз говорил, что ему все равно, где работать, лишь бы под рукой был айфон, ноутбук и фототехника. Для писателя место жительства тоже неважно, наоборот, новые места и опыт вдохновляют, так что мне это даже пойдет на пользу.

Когда-нибудь.

Впрочем, Антон всегда ворчит на меня за это неопределенное «когда-нибудь». Обычно, говорит он, это оказывается «никогда». Для того чтобы мечты стали похожими на план, необходимы сроки. К примеру, к июню 2014 года мы приобретем дом в районе Аркадии, а к августу вселимся в новое жилье. Тогда это похоже на план, над которым надо работать. Но эти мечты не станут планами, пока я, Лана, оттягиваю момент их принятия, – частенько в конце наступает на мою больную мозоль Антон.

Пожалуй, он на меня давит. Хотя и из самых лучших побуждений.

Задумавшись, я не заметила, как пробежало время. Мои медитативные размышления прерывает смех таксистов, сгрудившихся возле Дюка. Смотрю на часы: поезд отходит через – о, господи! – семь минут! У меня ровно минута, чтобы найти машину, и две – чтобы добраться до вокзала. И семь гривен в кармане, потому что последние пару сотен я оставила Стасу за ужин.

Словно ужаленная, подскакиваю к таксистам.

– Ребята, подбросьте на вокзал, ну очень надо!..

Смех стихает, седовласые веселые «ребята» с жидкими усами и пивными брюшками вопросительно смотрят на меня, потом перемигиваются между собой. От группы отделяется один – безусый, в шортах и кожаной куртке (в летний-то вечер) – и взглядом показывает мне, дескать, пошли, моя очередь везти. Он быстро приближается к многометровому лимузину «Линкольн Таункар» цвета молочного поросенка – поросячья розовость заметна даже под покровом южной ночи. Безусый в шортах и кожанке распахивает передо мной дверь и изрекает:

– Прошу!

Все это выглядит настолько киношно, что у меня возникает желание зажмуриться и ущипнуть себя – возможно, я под Дюком уснула? Но безусый снова приглашает меня жестом, и я упираюсь коленом в теплый металл авто.

Так. Раз не сплю, мне надо расставить точки над «и», пока мы еще не уехали.

– Сколько? – спрашиваю я, как дурочка, ведь больше семи гривен, смятых в левом кармане, у меня все равно нет.

– Пятьдесят.

– …

– Небольшой торг уместен.

– Пять…

– Или?!

– Послушайте, я очень тороплюсь на поезд, он отходит через шесть минут. У меня есть семь гривен, и это все, что осталось!.. Подвезите меня… Пожалуйста!.. Если я на него не успею, то и ночевать здесь мне не за что… Пожалуйста.

– Вы мне начинаете нравиться, – отмахнулся безусый, что на одесском языке означает полностью противоположное.

– Пожалуйста!.. – снова в отчаянии вскрикиваю я – осталось пять минут, и проводник наверняка уже попросил провожающих покинуть вагоны.

Безусый оглядывается, затем порывистым движением снимает свою кожанку, бросает в огромный салон машины, нервно чешет затылок, плюет себе под ноги и кричит в ответ:

– Шо ты себе думаешь? Садись уже!.. Быстро! Едем.

И вот я отъезжаю от бульвара в огромном розовом лимузине рядом со своим спасителем, внешний вид которого так сильно контрастирует с авто, а безусый еще умудряется меня подбадривать:

– Ничего, сейчас вырулим на Ришельевскую, там по прямой две минуты. Успеем!..

Но «вырулить на Ришельевскую» оказывается не такой простой задачей – габариты машины и толпа гуляющих очень затрудняют наше движение.

– А если мы поедем по Пушкинской, вроде там же тоже будет вокзал?

– Он там будет, даже если мы тудой не поедем, – отрезает безусый.

А я вновь умилилась: ну что за город – тут все разговаривают анекдотами!

Когда мы подъезжаем к вокзалу, я выскакиваю из необъятного авто, махнув на прощание рукой безусому. Я готова его расцеловать, а он снова энергично плюет за окно и говорит:

– Иди уже. Оставь эти копейки себе. И учти, за тобой должок.

Бегу к перрону, поезд прямо сейчас должен отходить, надо успеть!.. Но тут замечаю, что на перроне стоит толпа людей, рядом с каждым – сумки, и почему-то никто никуда не торопится. Все стоят, лица обращены к поезду. Поезд темный, свет ни в одном вагоне не горит, стекла его темных окон бликует от фонарей. Все двери закрыты. Ни одного проводника на перроне не видно. Никакого движения нет вообще. Только темный поезд и люди с сумками на платформе.

Я спрашиваю у ближайшей группы, не это ли поезд Одесса – Киев. Да, это он. А что случилось, по расписанию он должен уже отходить? Оказывается, никто не знает. На посадку поезд приехал, как положено, за полчаса. Но так и стоит с тех пор – тихий и темный.

То тут то там люди уже смотрят на часы и недоуменно переглядываются. Активнее те, которые стоят в голове поезда. Они стучат по металлу паровоза и что-то кричат, по-видимому, обращаясь к машинисту. Но в кабине машиниста хоть и светит тусклый свет, единственный на весь состав, оттуда никто не отзывается. Возле первого вагона образовывается группа желающих – они направляются к администрации вокзала, разузнать, что происходит и когда поезд отправится.

Проходит около двадцати минут. Нам в динамик объявляют, что этот поезд по техническим причинам ехать не может, и обещают посадку на другой поезд – в течение трех часов. Еще через десять минут из администрации на перрон возвращается группа – кое-кто смеется, кое-кто чертыхается, кое-кто курит и очень оживленно разговаривает.

Мы с нетерпением ждем их.

– Что случилось?

Смеющийся мужской бас объясняет, специально выделяя некоторые слова голосом:

– Пьяный (!) машинист в этом паровозе случайно (!) зацепил не тот состав. Похоже, дотянул до вокзала и уснул (!) внутри кабины. Поезд не убран и не подготовлен к следованию. Сейчас его оттянут в депо и не позднее трех часов ночи пришлют новый.

Пока он этот говорит, к нам все время подходят люди, стоявшие поодаль. Постепенно смех и чертыханье стали разрастаться. Каждый третий, улыбаясь и матерясь одновременно, закуривает и отходит. Торопиться некуда.

15 июня: День, когда я ничего не поняла

Открываю двери киевской квартиры и зажмуриваюсь – у меня есть решение, которое я очень хочу озвучить Антону: еще полгода в агентстве, но в должности писателя текстов, а не лидера группы. «Писатель» должен смягчить приговор Антона. И сегодня на работу я не пойду, позвоню, что случилась непредвиденная задержка поезда, – и у нас будет выходной вдвоем!

Войдя в прихожую, замечаю, что прямо под ногами не стоят пять пар огромных кроссовок и не валяются в беспорядке носки и кепки. В углу нет футбольного мяча и боксерской груши. Шкафы не заперты, полки пустые.

– Антон! Что случилось? Ты где?

Заглядываю в спальню: вижу, исчезли фотографии Антона, книги, диски, ноутбук со столика. В ванной нет гелей, шампуней, зубной щетки, дезодорантов – его полка девственно пуста.

Никакой записки в доме не обнаруживаю. Набираю номер, но после первого гудка идет обрыв связи. Опускаюсь прямо на пол и набираю эсэмэску. Через пару часов приходит ответ, что доставить ее абоненту невозможно.

Понедельник, 18 июня

В выходные дни обзванию всех друзей, мне отвечают неохотно, как попрошайке у Флоровского монастыря, и быстро завершают разговор. Мама Антона тоже отвечают предельно любезно: «Ты же знаешь, Ланочка, он – такой. Если что задумал, никогда не советуется и никого не посвящает. Поговори с ним сама».

Кира удивляется моему вопросу, не знает ли она, где Антон, – ясное дело, она не знает. И спрашивает:

– Ч-чем я могу тебе п-помочь? Хочешь, ч-чаю с тобой попью? Или в-водки? – когда она взволнована, заикается больше обычного.

Пока я была в Одессе, Антон вывез все вещи из нашей квартиры. И теперь игнорирует меня уже четвертый день. Я сижу в офисе, но голова моя опухает от мыслей.

Антон бросил меня.

Я не ответила ему до среды, как он хотел, уехала в Одессу. И он бросил меня.

Я злюсь, негодую, обижаюсь и тоскую одновременно, и громко хлюпаю носом, когда невидящими глазами смотрю в монитор. Одесский пляж, ресторан и анекдоты кажутся мне теперь настолько далекими и нереальными, как будто случились в ледниковый период. Я расклеиваюсь и ничего не могу с этим поделать – ни строгие уговоры самой себя сосредоточиться на Минкульте, ни старт проекта для одесских обувщиков, ни планы поговорить с руководством о понижении в должности, чтобы стать копирайтером, – ничего не помогает. Только раз за разом бегаю в кухню и хлещу попеременно то чай, то кофе. Ненавижу себя такой, ненавижу Антона за то, что он бросил меня, ненавижу агентство за то, что я здесь в рабстве, ненавижу все…

Да, без «чая с водкой» и Киры, пожалуй, не обойтись. По-видимому, мои постоянные всхлипывания, Ниагара в носу и глухой жалкий голос подругу обеспокоили, так как она по телефону назначает мне обеденный перерыв в одном из кафе в Пассаже – рядом с офисом нашего агентства. Для нее это означает протопать пешком через весь центр.

Мы сидим на террасе кафе. Говорю в основном я – Кира молча слушает и время от времени протягивает новую салфетку, которую я прикладываю сначала к мокрым глазам, потом к мокрому носу. А говорю я, что Антон – сволочь, он должен был еще немного подождать, так как я уже почти приняла решение. Нет, из агентства я пока не уйду, не знаю, получится ли работать меньше, чем сейчас, но я буду работать писателем. И еще он сволочь потому, что все время давит на меня, чтобы я, как он говорил, самореализовывалась. Мы сидим уже второй час – наши с подругой официальные перерывы закончились, но мы не уходим. Наконец я замолкаю, и через паузу Кира аккуратно произносит:

– Прости, что говорю тебе это… Но знаешь, что я слышу в твоих слезах-стонах, дорогая?

– Да?… – я замираю, так как моя подруга профессиональный психолог. И еще почти всегда очень прямолинейна. То есть в этот момент может последовать психологический удар ниже пояса, за который впоследствии, как это часто бывает, я буду ей очень благодарна, но именно сейчас захочу разорвать на части. – Что?…

– В т-твоих словах я слышу примерно следующее: «Любимый, жди меня вечно, ведь я не могу принять решение. Жди меня вечно, ведь я трусиха. И пока буду трусить, останови свою жизнь и жди меня. Для меня пока на первом месте агентство, так что продолжай готовить и вести хозяйство, продолжай под утро встречать меня дома, но все равно жди меня».

– Да?…

– Ну… – смягчается Кира, – я немного утрирую, но только немного. Ты сколько уже вот так р-работаешь? Два года? Три? Четыре дня в неделю приползаешь домой в шесть утра, а в субботу и воскресенье отсыпаешься, то есть тебя с ним по выходным тоже нет. Ну, вот и…

– Да?…

Я только и могу, что ошеломленно дакать, поскольку Кира первый раз говорит мне это так жестко.

– Да. Ты складываешь в одну корзину детские мечты, взрослые мечты, желания и планы по самореализации при полном и эгоистичном отсутствии внимания к собственной личной жизни. И именно игнорирование Антона из-за работы, я так думаю, а не твоя самореализация и погнала его от тебя. Работа в агентстве так тебя поглотила, что просто убила вашу пару. Притом что работу эту ты недолюбливаешь.

– Да?…

– Нелюбимая работа п-против Антона – слишком большая жертва, тебе не кажется?

– Да?…

Если бы это был боксерский ринг, я бы сейчас сама повалилась в нокаут – слова Киры стопудовыми гирями били меня по голове. Чч-черт, спасибо за «прекрасный» обед, дорогая подруга.

Звонит мобильный – мой ассистент Миша интересуется, где я и помню ли о совещании с Клиентом – представителями винного бренда, для которых мы готовим проект с Минкультом. Совещание состоится через полтора часа. Все еще всхлипывая, прошу его позвонить Клиенту от моего имени и попросить перенести встречу на завтрашнее утро – у меня форс-мажорные обстоятельства. И добавляю, что в офис сегодня уже не вернусь – я сильно заболела. Но до завтра, надеюсь, пройдет.

Я отпускаю Киру на работу, а сама остаюсь сидеть истуканом на террасе. Стараюсь впитать то, что она только что сказала мне – словно окатила холодным душем. Потом заказываю бокал вина и огромный кусок торта, не понимая толком, хочу ли отпраздновать свой нокаут или себя пожалеть. До конца дня решаю не думать, не принимать никаких важных решений и вообще ничего не предпринимать. Только пить, есть и смотреть на прохожих.

19 июня

– Что-то ты закисла в последние дни, – говорит мне директор агентства Виктор, растягивая губы в улыбке. Как только мы с Мишей вернулись со встречи с винным Клиентом, он вызвал меня к себе в кабинет и, вероятно, приготовился ужалить. – Вчера тебя полдня не было в офисе, позавчера – весь день на кухне за чаем, на прошлой неделе – поездка в Одессу и пятничный прогул. Что происходит, дорогая?

Почему, когда мне плохо, меня все вдруг сговорились называть «дорогая»? И почему это звучит как «последняя дура»?

– Да, что-то происходит, – когда на меня давят, я могу пойти и ва-банк. – Например, то, что агентство не поощряет отпуска сотрудников и я уже третий год без отдыха. И, например, то, что агентство поощряет работу до утра.

Я замечаю, как директор напрягся – жало вместо меня вонзилось в него самого. Я прекрасно понимаю, почему он вжался в свое кресло, но он все же шипит в ответ:

– Если сотрудник сидит на работе за полночь, это говорит только о его неумении правильно организовать свою работу. Так, чтобы уходить домой, к примеру, не позже восьми вечера.

Терять мне нечего. Странное дело, когда Антон ушел, моя работа в агентстве показалась мне вдруг совершенно ненужной и бесполезной. Я и раньше несколько лет терпела ее для галочки в резюме, но почему-то сейчас даже эта галочка стала мне совершенно безразлична. Я смотрю на себя со стороны: загнанная белка в вечном колесе. Суетится ради целей, совершенно чужих и бесполезных лично для нее. Реализовывает поставленные кем-то, но не ею, задачи. Гробит здоровье на проектах, которые уже через месяц ни для кого не будут иметь никакого значения. Разрушает свою семью во имя этих чужих целей и задач.

Типичный офисный планктон.

Поэтому мне наплевать, как директор отреагирует на мою следующую реплику, – высказать это следовало давно.

– Дело совершенно не в неумении конкретного сотрудника организовать свою работу. А в банальной жадности агентства. В погоне за деньгами мы участвуем во всех тендерах, нагребаем проектов, под которые у нас не хватает людей, и соглашаемся писать проекты и даже беремся их реализовывать в сроки, в которые объективно , – я намеренно выделила это слово ударением, – невозможно ничего реализовать. И все из-за нежелания упустить прибыль. А при вечной текучке молодых специалистов у нас получается сильнейшая перегрузка опытных сотрудников. Они выгорают на работе. Но они же люди. В первую очередь.

Директор еще больше вжимается в кресло. Его лицо багровеет.

Плевать.

Я встаю с ранее предложенного мне места и смотрю на него сверху вниз.

– Ладно, подожди… Не уходи, – говорит он вдруг. Его голос изменился. Глаза из-под очков смотрят более приязненно. Он ослабляет галстук и расстегивает верхнюю пуговицу ворота. – Ты не обвиняй агентство в смертных грехах, а предложи пути оптимизации. К примеру, как заинтересовать молодых, чтобы они стали для тебя опорой. Ну, там, возможно, серию тренингов или еще чего… Подумай. И подумай, что лично ты готова сделать для улучшения ситуации.

Хитер, подлец. Очень знакомая тактика – до тех пор пока сотрудник выгоден, его надо удерживать. И здесь есть несколько вариантов: либо еще немного потерпеть неугодного, но тем временем втайне подыскать другого кандидата, либо, если недовольный очень ценен для компании в принципе, умеет вести за собой молодых и сам может развиваться дальше, поступить совершенно наоборот – предоставить недовольному больше полномочий. То есть повысить в должности, увеличить зарплату, добавить функционала и дать больше свободы. Справится – хорошо для всех, для агентства в первую очередь. Не справится – тем более будет повод уволить.

Что директор задумал относительно меня, я не знаю. Но мне это безразлично.

– …но не сейчас, – между тем продолжает директор. – Сейчас и правда тебе надо встряхнуться, отвлечься. Хочешь в Италию? Во Флоренцию?

Я вопросительно смотрю на него, пытаясь понять, что задумал этот лис. Он считывает мой взгляд и продолжает:

– Нет, не совсем в отпуск. У нас намечается проект с итальянским производителем бытовой техники, а у тебя уже есть опыт продвижения этой группы товаров – холодильники. Намечается годовой контракт. Пока все еще в стадии переговоров, и веду переговоры лично я. Но для лучшего ознакомления с бизнесом Клиента есть возможность поехать к нему в головной офис. Во Флоренцию. Как ты на это смотришь? Да, забыл сказать, что рабочих дней там будет два, а еще три дня будут свободными.

– Еще кто едет?

– Я, креативный директор Дарья. И ты. Если захочешь.

– Спасибо, Виктор. Я подумаю, – говорю я. – Сколько у меня времени на раздумья?

– У тебя его нет. Решение нужно принимать сегодня. Если согласна, завтра приноси документы для оформления визы.

Я выхожу из кабинета озадаченная. Мне действительно необходимо подумать. Потом быстро возвращаюсь.

– Если откажусь, ты дашь мне отпуск? Мне надо не менее трех недель.

Теперь Виктор смотрит на меня озадаченно. По-видимому, счел нахалкой.

И снова плевать.

И еще я четко осознаю, что Виктор специально обыграл все так, как будто презентует мне эксклюзивную возможность заграничной командировки. Ведь ни он, ни Дарья не говорят на английском. Во всем нашем агентстве только я закачивала иняз и свободно владею этим языком. Значит, он с самого начала собирался брать меня на переговоры.

А раз так, то решение созрело у меня молниеносно. Я и рыбку съем, и косточкой не подавлюсь: сначала поеду во Флоренцию, а затем уйду в отпуск. Если решусь на новации с молодыми сотрудниками агентства, все равно, не набравшись сил, внедрять их не буду. Бессмысленно. Да и, честно признаться, захотелось выместить свой гнев за ситуацию с Антоном на директоре – пусть знает, чья нога сейчас на педали тормоза. Не все ему тиранствовать безнаказанно. Да и тиранствуют над нами ровно столько, сколько мы сами позволяем – почему я иногда об этом забываю?

19 июня – 1 июля: Дни жестокого одиночества

Я ненавижу ждать.

Я НЕНАВИЖУ ЖДАТЬ.

Но сейчас моя жизнь одно сплошное ожидание.

Я все время жду. Жду, жду, жду… Раз за разом прикипаю к электронному ящику и жду письма. Хотя бы короткое: «я здесь», «я жив» или «я прочел». Неважно, что, я делаю, чем занимаюсь, – мои дни похожи один на другой, потому что проходят в ожидании.

Ожидание стало моей фамилией – Лана Ожидание.

Напиши мне, Антон, постоянно думаю я. Или позвони. Лучше – позвони. Пожалуйста. Выйди на связь. Я так хочу увидеть тебя и услышать твой голос. Сейчас это самое главное в моей жизни – чтобы ты подал хоть какой-то сигнал.

Знаю, что ты тоже обо мне думаешь – хотя бы изредка. Между нами всегда существовала какая-то необъяснимая связь. Мы с тобой уже сто лет знакомы, делили пространство и время, но каждый раз после разлуки (даже если эта разлука была условной – мои поздние возвращения с работы) нас сильно тянуло друг к другу. Мы неотрывно смотрели друг другу в глаза, между нами пробегал ток, была какая-то особенная связь, которая казалось мне нерушимой. Помнишь, когда я несколько раз сопровождала тебя на съемках и выставках, мы не замечали никого вокруг, словно были одни?…

Твои глаза. Волосы. Голос. Руки. Смех. Забота, усталость, настроение – хорошее и не очень. Внутренняя сила и свобода. Уверенность в себе. Чудачества и легкое занудство. Вспыльчивость и некоторая категоричность. Даже твое ворчание сейчас мне кажется милым. Я соскучилась. Очень сильно соскучилась. Безумно хочу тебя увидеть. Обнять.

До сих пор не могу поверить, что ты просто так нежданно-негаданно исчез. Я давала тебе несколько дней. Все ждала, что ты объявишься к исходу третьего дня. Даже пришла пораньше с работы, приготовила ужин и зажгла свечи, хоть и ненавижу такую банальность. Но – зажгла и ждала.

Прислушивалась к шуму лифта. Дважды у меня замирало сердце, когда лифт останавливался на нашем этаже – но это были всего лишь соседи. Выглядывала в окно, мне казалось, что вот-вот ты покажешься из-за угла соседнего дома.

Спать легла в четыре утра. Ты не пришел.

Но и спустя четыре, пять дней, неделю, полторы, сейчас – я все еще жду тебя. Купила твою пенку для бритья, похожую зубную щетку – чтобы они напоминали о тебе. Создавали иллюзию, что ты – есть.

Я жду тебя постоянно. Томительно, долго, отчаянно. По ночам просыпаюсь от шорохов – в каждом звуке мне чудишься ты. Ты открываешь ключом дверь, тихонько копошишься в коридоре, шумишь на кухне. Проходит несколько долгих секунд, прежде чем я соображаю: это бьется муха о стекло, ухает первый утренний трамвай или мусорщики во дворе вытряхивают баки.

Тебя все нет. Если бы я знала, где ты, я бы без раздумий к тебе побежала. День это или ночь, удобно или нет – побежала бы. Чтобы вернуть все, как было. Чтобы вернуть НАС. Дважды за эти две недели я караулила тебя у твоего дома. Приходила вечером, отсчитывала пятнадцатый этаж и ждала. Смотрела на горящие окна твоего дома, как на звездное небо в надежде увидеть свою звезду. Но ни в первый, ни во второй раз свет в твоих окнах так и не зажегся…

Ты уехал в командировку?

Во всяком случае, именно эта мысль меня сейчас поддерживает: ты уехал. А коль так, скоро вернешься и тогда обязательно позвонишь.

Я не допускаю даже мысли, что это конец. Командировка, чудовищная ошибка, странное недоразумение, все что угодно, но только не конец. Все просто не может вот так закончиться.

Да, такие отношения, как у нас с тобой, скорее всего, никогда не будут простыми. Мы будем разными, будем ссориться, что-то доказывать друг другу и не соглашаться – мы с тобой слишком разные. Но разве это так уж плохо? Возможно, это и есть та соль, благодаря которой наша с тобой жизнь никогда не будет пресной? Возможно, именно из-за этих постоянных различий мы будем дарить друг другу неоценимый опыт, будоражить друг друга и вдохновлять? Вернее, это даже не вопрос – это утверждение: именно так все и будет. Именно так это сегодня у меня и происходит. А у тебя?…

Я чувствую: химия между нами за три года не только не исчезла, наоборот – усилилась. Значит, все не просто так. Вспомни все свои другие романы, Антон: было ли так у тебя когда-нибудь до нас? У меня точно не было… Знаю: наши жизни друг без друга будут сплошным враньем и притворством.

Я чувствую себя осиротевшей. Внутри с каждым днем все больше разрастается пустота. Не могу ни остановить ее, ни чем-то заполнить. Не могу избавиться, не могу спрятаться. А как у тебя?… Что ты чувствуешь где-то там, далеко от меня? О чем думаешь?… С кем ты там?… Какие люди тебя сейчас окружают?…

Выйди на связь со мной, Антош. Пожалуйста. Напиши мне или позвони. Я не верю, что тебе все равно. Я очень жду и надеюсь.

* * *

В старшей школе Антон был классическим «плохим парнем». Шумные компании пьяных подростков, много выпивки, ночные гонки на байках по городу на огромной скорости, травка украдкой на заднем дворе школы… В то время многие его школьные и дворовые приятели пробовали наркотики и посильнее. Многие потом серьезно подсели на иглу, а некоторых давно уже нет в живых.

Антон славился взрывной непримиримостью характера – делал что хотел, никого не слушал, презирал все установленные правила, за что был дважды исключен: один раз – из школы, другой – из института. Умудрился самостоятельно поступить на бюджетное обучение на сложный факультет (механико-математический) сложного вуза (Киевский политехнический институт). Поступил, потому что всегда, даже в пьяном угаре, считался способным. «Твоим бы талантам еще бы голову», – хором вздыхали мать и школьные учителя.

В студенчестве Антону и вовсе, что называется, крышу снесло. На лекциях не показывался, вместо этого каждое утро помногу часов проводил в спортивном зале на тренировках по самбо. Вскоре все его тело налилось железом, кулак стал угрожающим, а удар – смертельным и легко отключал даже самого задиристого оппонента. Далее – налеты на ночные магазины, разбой и стремительное исчезновение в темноте улиц – только рев мотора его байка да легкий привкус бензина на губах у растерянных продавцов. Ни один городской праздник не обходился без жестокой драки с участием Антона прямо на центральной площади города. Израненные тела, расквашенные носы, дрожащие окровавленные руки… Собственные окровавленные руки Антон однажды умудрился помыть прямо в городском фонтане, чтобы остановить кровь. Руки опухли, началось заражение. Три месяца на больничной койке, многонедельные рыдания матери, заведенное дело в милиции, «душевный» разговор с лейтенантом, административный штраф и угрозы упечь за решетку надолго, если нечто подобное повторится. Антон понимал: ему повезло. Ведь если бы в милицию заявили все те, кто дрожал при звуке его байка по ночам, за решетку его упекли бы немедленно. А так – повезло.

(Когда мы только познакомились, мама, которая уже догорала, так мне и сказала: «С кем ты сошлась? Ты еще намучаешься с этим уголовником»).

Когда ему было двадцать, он сам попросился в армию, несмотря на обязательную военную кафедру на его факультете. Просто пришел в военкомат и сказал: «Берите», чем немало озадачил армейских офицеров – обычно парни изо всех сил стараются откосить. Когда майор во вверенном ему участке проверил парня на физическую крепость, удивился еще больше: основная причина «откоса» всех нынешних новобранцев – хлипкое здоровье. Этот же здоровяк не только бил все установленные нормативы, но и подначивал: «Берите в самые сложные войска. В условия пожестче».

Напоследок майор задал лишь один вопрос:

– Почему?

– Я – угроза для спокойствия матери. Надо залечь на дно.

Майор понимающе кивнул и постановил: явиться через две недели. Десантные войска. Житомирская область.

Средний новобранец в Украине служит год-полтора. Антон провел в армии два с половиной. И новую смену набрать не могли, да и сам он на дембель не торопился.

Нельзя сказать, что «армия сделала из него достойного человека», как сказал бы отец Антона (если бы с ними жил. А так у него уже полтора десятка лет была другая семья, и отношения между отцом и сыном сводились лишь к поздравлениям с днем рождения и часовой проповеди на тему, как важно стать достойным человеком. «Отстойным человеком», – всегда язвил Антон в ответ). Да, на учениях Антон подрастерял дурной адреналин молодого самца – ежедневные изнуряющие тренировки, основной рацион солдата перловая каша, сотня прыжков с парашютом с вертолета на высоте километра, выживание в экстремальных полевых условиях и общий уклад системы («дебилизм системы») заставили его притихнуть.

Но только внешне.

Теперь вся его энергия направлялась внутрь себя: что он такого должен сделать, чтобы спрыгнуть с системы? Что он может сделать прямо сейчас, чтобы перестать быть винтиком огромного механизма под названием «обычная повседневность», этого огромного жернова, перемалывающего всех и вся? За что зацепиться? Как сойти с этой гонки, ведущей точно к смерти и с каждым годом ускоряющей свой бег?

– Когда же ты остепенишься и женишься, сынок? – бывало, говорила в то время мать.

Совершенно невпопад. Абсолютно не чувствуя настроений сына. Антон старался быть снисходительным к матери, но все же, уходя от докучливых вопросов – вполне обычных для матери, стал избегать ее.

На последние копейки снял самую дешевую квартиру, которую только смог найти в Киеве, и затих.

Несколько последующих лет ушли на вопросы и поиски ответов. Антон заставил себя заочно окончить институт – просто потому, что ненавидел незавершенные дела. Чувствовал: они крадут у него энергию, не давая двигаться дальше.

Ночами разгружал вагоны с мукой и углем, днем разносил рекламные листовки по почтовым ящикам. Работал охранником издательского дома и ночного клуба, изучал компьютер и принципы заработка в Интернете. Влез в несколько компаний по сетевому маркетингу и почти год носился с баночками с волшебными пилюлями против всего на свете. Создал свой магазин по доставке этих самых пилюлек, а заодно и множества другой дребедени.

Но все это было не то. Антон четко осознавал: он ни на йоту не продвинулся к свободе, он все еще – часть гонки, которая его раздражает. Впрочем, «ни на йоту» – не совсем корректное определение. Антон четко усвоил правило, которое сделал главным принципом на многие годы: можно постоянно носить воду коромыслом, а можно построить водопровод. Он понял, что путь к желанной свободе лежит как раз через «постройку водопровода» – создание финансовых потоков, которые несли бы ему деньги, даже если он спит до обеда. Работа на разгрузках-погрузках, раздача рекламных проспектов, продажа баночек, охрана бара – это жизненные коромысла. Пока гнешь спину или тратишь время – копейки (но не больше) в кармане звенят. Как только остановился – все, краник перекрыт, денег нет. Постройка «водопровода» нужна для того, чтобы освободить драгоценное время и уделять его тому, что действительно интересно.

Антон пока еще не нашел, что именно ему интересно, но сама мысль о том, что, если ему понравится работать водителем троллейбуса, кондуктором или заделаться первоклассным плиточником-штукатуром и при этом иметь круглый счет в банке, его очень забавляла. Миллионер, свободный в своем жизненном выборе, – не к этому ли надо стремиться?… Кондуктор или штукатур – это сейчас совершенно не важно. Ведь когда у тебя есть возможности, можно посвятить себя любым делам. Интересным или значимым и полезным: очищать городские парки и пляжи от столетнего мусора (Антон иногда даже представлял себя в сером грубом фартуке с дворницкой метлой руках), очищать Днепр от многолетней грязи, помогать молодому таланту засветиться или финансировать важное научное открытие.

Да, тайком Антон признавался себе, что хочет прославиться. Только вот о плохой славе, как в юности, он уже не помышлял – перерос. Не то это было, так – малолетство и гормоны. Но и думать о славе ради славы ему было странно – мелко, что ли. Ему были непонятны все те участники телевизионных шоу, которые выпендриваются на сцене, а затем, по окончании телепроекта, чтобы их не забыли, устраивают пьяные дебоши или многократно женятся-разводятся, лишь бы только попадать на страницы СМИ. Это пошло, думал Антон, недостойно жизненной цели. И очень часто в конечном итоге ведет к деградации.

Антон искренне не понимал горячего стремления других стать «звездой» – моделью или актером, о более глупых занятиях в жизни он и подумать не мог. Он практически ежедневно видел, как модели проводят свои дни: однообразные и многократные повторения одних и тех же жестов на съемочной площадке, иногда при экстремально низких температурах в одних лишь трусах и на каблуках или в песцовых шубах, шапках и сапогах – при невыносимой жаре. В перерывах, пока непосредственно процесса съемки не было либо съемочная группа была занята другими моделями, незанятые откровенно скучали, не зная, чем заняться: играли в игрушки на своем телефоне, вели ленивые разговоры ни о чем по мобильному или между собой или дремали.

«И в этом вся их жизнь? – думал Антон, с неприязнью поглядывая на моделей (в то время он уже работал помощником на съемочной площадке). – Жизнь в том, чтобы тебя считали вешалкой для одежды и куклой для тонн вечно расплывающегося макияжа, лишь бы только твое лицо украсило страницы какого-то журнала (и о такой жизни мечтают половина подростков!)?»

Не лучшего мнения Антон был и об актерах. Что заставляет человека постоянно проживать чужую – не свою – жизнь? Испытывать чужие эмоции? Примерять чужие ситуации? Что?… Собственное эмоционально бедное и никчемное состояние? Скука? Унылость и однообразие собственной жизни? Если так, думал Антон, то разнообразь свою жизнь событиям – теми, которые тебе самому важны и интересны. Которые для тебя самого станут ценными. Попробуй пожить не понарошку, на сцене или на экране телевизора, а взаправду. Испытай свои собственные эмоции. Получи свой собственный опыт. И эта никчемность собственной жизни, размышлял Антон, у актера стократ усиливается на съемочной киноплощадке. Ведь здесь, как и у моделей, приходится один и тот же эпизод переснимать помногу раз, а значит – ИЗОБРАЖАТЬ одни и те же – ЧУЖИЕ – эмоции по многу-многу раз. Много раз ненатурально смеяться или без причин рыдать. Десятки раз не по-настоящему спасать или гибнуть. Притворно любить или дюжину раз фальшиво трахаться.

Извращение.

(Впрочем, еще через пару лет Антон все же откажется от категоричности этого суждения: став профессиональным фотографом и режиссером, он и сам начнет откусывать куски пирога под названием «шоу-бизнес», а б о льшую часть заработанных денег – экономить. Он понял, что шоу-биз – это такое же ремесло, как кондуктор троллейбуса или плиточник, которое, впрочем, позволяет зарабатывать в разы больше этих обоих вместе взятых. Помня о своей цели – построить водопровод и жить так, как хочется, он открыл банковские депозиты для собственной безбедной жизни и вкладывал в «фонд имени себя», как он это называл. Пока, правда, этот фонд представлял собой второй банковский депозит, который Антон регулярно пополнял, и вскоре на нем скопилась круглая сумма.)

А еще Антону хотелось увидеть мир. Не просто курорты Турции, Египта, Черногории или Таиланда, столь популярные среди знакомых, а больше. Очутиться дальше – выше или глубже.

Запечатлевать необыкновенную красоту планеты. Замирать при виде ее великолепия и совершенства. Ведь в конечном счете, думал Антон, наша Земля – это и есть самое красивое, законченное и гармоничное, что только существует. Она подчинена самым непостижимым законам, рождает и поддерживает нашу жизнь. Триллионы лет назад родилась от мощного взрыва, миллиарды лет была облаком космической пыли, миллионами лет формировала атмосферу, воду – жизнь. Связана пуповиной со всей Вселенной и каждым из нас, живущих здесь. Ядро планеты и сегодня вращается, поддерживая гигантские температуры и мощное магнитное поле. Мантия под земной корой, по которой мы все ходим, думал Антон, и сегодня движется и формируется, и эти колоссальные энергии ощущают все – волнения океанов и материков, цунами и землетрясения. Мы думаем, что оседлали эту энергию – энергию Земли, самоуверенно полагаем, что являемся венцом природы и вершиной эволюции, но Антон всегда знал и чувствовал: НЕТ. Мы – вирус, распространяющийся стремительно и бесконтрольно, и самовольно и безнаказанно эксплуатируем и истощаем недра Земли.

С чего мы взяли, что можем выкачивать нефть и газ, разрушать озон и отравлять атмосферу? Почему считаем, что можем без последствий рубить вековые леса и поворачивать реки вспять? Исчерпывать запасы пресной воды и уничтожать океаны?…

Все эти бесчинства – войны за топливо и мировое господство, погоня за сверхприбылями, эксперименты с ядерными реакциями и бесконтрольная безнаказанность в отношении Земли – даром не пройдут. Ни для кого.

Все – заложники благополучия планеты.

Хоть Земля и работает мощно и, кажется, так будет длиться вечно, мало кто задумывается, размышлял Антон, насколько она уязвима. Для того чтобы такой вирус, как человечество, зародился и распространился, в космосе удивительным образом совпали редчайшие факторы: и удаленность Земли от Солнца, и скорость вращения на орбите и вокруг оси, и сила магнитного поля, и много еще чего другого, чего Антон не знал. Но даже эта скудная информация, почерпнутая из справочников и википедий, значила лично для него очень много: она удивляла, восхищала, будоражила, вселяла трепет. И заставляла беречь.

Все то, что узнавал, Антон явственно ощущал и сам.

Он обожал рассматривать звездное небо. Искать знакомые созвездия и удивляться мощи Млечного Пути. Представлять массивы миллионов галактик и восхищаться колоссальными просторами и энергиями в космосе.

Все то, что видел, все, что его волновало и восхищало, все, что приводило в восторг или заставляло задуматься, все это ему хотелось запечатлеть, продлить, удержать – и он фотографировал все больше и больше. Часто на следующий день, когда он сравнивал звездное небо со вчерашним снимком, оно было уже не таким. Не повторялись волны моря, не так лежали дюны в Сахаре, всегда другим был узор горящего пламени. Вроде бы все похоже, но все же не так, как вчера. Каждое мгновение больше не повторялось – Антон это знал и видел. Никогда. Ничего нельзя было вернуть, повернуть вспять или воссоздать. Можно было только запомнить – запечатлеть.

Вскоре снимки заполонили все пространство его квартиры, а еще чуть позже – стали основой того самого «водопровода», который начал его кормить. Антон постепенно научился продавать свои фотографии – авторские права на них. И поставил наконец первый плюс в своем дневнике.

Когда мы с ним встретились, у него таких плюсов набралось с дюжину. Он все меньше работал по необходимости, все больше – с воодушевлением и по зову сердца. «Мое призвание – небо, ветер, огонь, вода и земля», – бывало, говорил он. Тогда я не вполне понимала, что он имел в виду, скорее интуитивно ощущала: он был уже вне границ повседневности. В нем, самой его сущности и жизни, было больше удовлетворения, радости и свободы.

Свободы. Он уже мог жить так, как хочется.

И удивительное дело: Антон был очень непритязателен в своих запросах и потребностях. Ни бездумных трат, ни сумасшедших загулов. Ни дурной ругани, ни высокомерия, ни надменности по отношению к другим, ни чванства, ни спеси. Простота, скромность, умеренность. Ощутив наконец свободу, он как-то абсолютно серьезно мне заявил: «Не хочу быть вирусом».

Жизнь и рассуждения Антона для меня всегда служили примером.

Пятница, 2 июля: Время Италии. Флоренция

Флоренция прекрасна.

Как и вся Италия целиком – кусочек счастья посреди Средиземного моря. Эта страна мне кажется раем на земле: обласкана солнцем, морем, землей, горами, кухней, культурой, историей, археологией – всем тем, что меня всегда притягивало. В Италии женщина всегда чувствует себя Женщиной, а ребенок – любимым и счастливым. Италия была первой страной, в которую я попала, и до сих пор для меня с ней ничто не может сравниться. В мечтах я иногда представляю, как мы с Антоном нянчим внуков именно здесь, в Италии – где-нибудь на побережье Сорренто (а Одесса, признаться честно, лишь запасной вариант, который попроще в реализации)…

В Италии очень много маленьких городков, где узкие мощеные улочки сбегают от бескрайних виноградников к морю, где всегда уютно пахнет кофе, где ничего не меняется столетиями, разве что деревья становятся чуть ветвистее и толще. Здесь есть и вечные города, оставившие в истории невероятный след – Флоренция, Рим, Венеция… Когда я брожу по улицам Флоренции, иногда не в силах остановить пусть пафосные, глуповатые и неуместные, но совершенно искренние слезы: этот город-музей дал миру Да Винчи, Микеланджело, Галилея и многих других.

Поток моих мыслей прерывает Дарья. Она растерялась, когда на паспортном контроле в аэропорту пограничник ее о чем-то спросил.

– Лана! Эй, Лана! – кричит она с круглыми, как блюдце глазами. – Спроси, что он хочет. Он о чем-то спрашивает, я не пойму…

Я всегда наблюдаю эту метаморфозу, как теряются все, даже самые высокомерные и напыщенные, из-за языкового барьера и смотрят на меня просяще, мол, помоги с переводом.

Подхожу к кабине, за стеклом которой сидит темноволосый пограничник в очках и недружелюбно смотрит на Дарью, а теперь и на меня тоже, и культурно обращаюсь, дескать, не могу ли быть чем-нибудь полезна.

– Возможно, – недовольно отвечает очкарик. – Меня интересует цель ее приезда.

Я хоть и знаю ответ, но этикет переводчика диктует мне перевести слова пограничника Дарье, а затем ее ответ офицеру погранслужбы.

– Скажи, что приехала проституцией заниматься, – язвит недовольная Дарья и криво усмехается. Она уже пришла в себя и теперь негодует из-за того, что ее остановили. – Зачем сюда едет половина наших соотечественниц?

– Не советую, – одергиваю я Дарью и чувствительно наступаю ей на ногу своим каблуком, жестикулируя, чтобы она замолчала и не провоцировала пограничника («Господи, ну и дура же!»).

Но поздно.

Офицер, по-видимому, прекрасно уловил слово «проституция» – оно звучит на всех языках одинаково.

– Сколько вас? – кивает он мне. – Трое? Пройдите со мной.

Закрывает свой пост и жестом приглашает нас следовать за собой. Мы оказываемся в небольшой комнате с флагом Италии, двумя столами, несколькими стульями и кулером с питьевой водой. Пограничник показывает нам на стулья и объясняет задержание необходимостью установить наши личности. Далее просит приготовить паспорта – полиция снимет с них копии.

– И какова процедура установления личности?

– Будем связываться с консульством в Киеве и выяснять, на каком основании вы получили визы.

Когда он уходит, Виктор свирепо смотрит на Дарью, видно, что он очень хочет ей что-то сказать, однако сдерживается. Та опускает глаза. Я тоже молчу.

Мы не должны сидеть здесь долго, размышляю я. В Италию нас пригласила известная компания с серьезной репутацией, все необходимые документы оформлены, гостиница забронирована и проплачена, обратные авиабилеты на руках. Единственная сейчас возможная задержка – это консульство. Если кто-нибудь действительно будет звонить туда, то пусть лишь оно сейчас работает, ведь сегодня пятница и уже почти пять вечера.

Вообще-то, Виктор и Дарья – не только первое и второе лица в нашей компании, но и пара. Они вместе живут, хоть в агентстве уже давно сплетничают, что между ними не все гладко. Поговаривают даже, что Дарья подумывает об открытии собственного агентства за спиной у Виктора. И если это правда, можно легко догадаться, откуда она возьмет своих первых клиентов.

Лично я не захотела работать вместе с Антоном. А такой опыт у нас был – и не вполне удачный. Тогда это вызывало сплетни и кривотолки за нашими спинами. И в целом, думается мне, совместная работа почти всегда автоматически означает постоянные совещания – и в офисе, и дома. А там, глядишь, кроме работы и разговаривать станет не о чем (слава богу, до такой стадии мы с Антоном не дошли). Тем более мне не нравится ситуация, когда мой парень является еще и моим непосредственным боссом. Здесь мне даже неудобно поставить себя на его место: работа есть работа, и бывают разные моменты, а боясь обидеть сотрудника, ни задачу толком не поставить, ни распоряжения отдать, ни настоять как главное ответственное лицо на том, что считаешь правильным… Пара обречена стать начальником и подчиненным, и если кого-то это не устраивает – расстается.

Виктор и Дарья, похоже, попали в ловушку совместной работы. И мне снова пришло в голову, что я здесь неслучайно – но вовсе не потому, что буду играть роль переводчика. А как гарантия того, что эти двое скоропостижно не расстанутся и компания переживет их командировку.

Дарья тем временем говорит:

– Мало того что надо пройти через массу унижений – показать все мыслимые и немыслимые справки: о браках, доходах, расходах, – так еще и невозможно толком пройти паспортный контроль. Это возмутительно! Мы же нормальные люди и никакого отношения к нелегалам, желающим остаться здесь, не имеем.

– И вообще, – чуть позже раздраженно добавляет Дарья, – я хочу кофе. Но вынуждена сидеть здесь по их милости, черт их побери.

– Вот и помалкивала бы, идиотка!.. Никто тебя за язык не тянул, – шипит ей в ответ Виктор. Они уже даже не удосуживаются при мне изображать взаимопонимание.

Я слушаю вопли Дарьи молча. Меня, признаться, всегда раздражала позиция «это все они, я здесь ни при чем». Они нас задержали, они нас не выпускают, они выставляют бюрократические преграды при получении визы… Они, они, они. А я – белая и пушистая, поэтому мне все всё должны. Должны глупые шутки-провокации пропускать мимо ушей, должны сами пригласить в их перенаселенную страну, столь лакомую для иммиграции, должны предоставить кофе. Должны. Странная позиция – «мне должны». Нелепая и небезопасная. И вовсе не потому, что есть риск напороться на вот такого несговорчивого пограничника.

Спустя три часа сидения в аэропорту и получасовой поездки в город мы наконец поселяемся в отель. Наш «Бончиани» расположен в двухстах метрах от главной площади Дуомо с самым грандиозным собором Флоренции Санта-Мария-дель-Фьоре, колокольни и баптистерия.

Пятница, вечер, впереди несколько свободных дней в сердце Тосканы, а значит меня ждет много прекрасной архитектуры, великолепных скульптур, достояния галереи Уфицци, романтики моста Веккьо и красавицы реки Арно, превосходной кухни и отличного вина.

И ни одной мысли об Антоне: даю себе слово. Мне нужна передышка.

Виктору и Дарье я объявлю, что использую свое законное право на три свободных дня – два дня и один вечер, если точнее. С ними я решила не церемониться.

Когда через час мы с Виктором и Дарьей встретились в лобби отеля, я говорю им:

– Ну, все, коллеги, наши пути до понедельника расходятся. Вам – туда, мне – сюда, – я активно жестикулирую, показывая, куда именно собираюсь направиться. И уже делаю шаг в сторону выхода, всем своим видом показывая, что это решенный вопрос и переговоров не будет.

– Погоди, – окликает меня Виктор. Вижу, что мою манипуляцию «мы с вами раздельно» он раскусил, но отдать мне прямое начальственное распоряжение, чтобы я их сопровождала в свое свободное время, обещанное им самим, по-видимому, духу не хватает. Поэтому он тоже хитрит, делая тон вкрадчиво-просящим: – Может, ты нам поможешь освоиться? Сходим в ресторан, вместе поужинаем, а потом каждый пойдет гулять, куда захочет.

Когда долгое время работаешь офисным планктоном, интриги коллег или боссов, откровенные и завуалированные манипуляции и желание заставить сделать так, как им выгодно, видишь невооруженным глазом. Фактически пребывание в офисе становится игрой «кто кого»: кто кого поставит на место, нежно или не очень заставит что-либо сделать, явно или неявно выставит в выгодном (или невыгодном) свете, кто кого подсидит и так далее. Зачастую для успешного функционирования в офисе преуспеть в этом искусстве не менее (а нередко и более) важно, чем показать себя профессионалом своего дела. Я все это ненавижу – ни когда манипулируют мной, ни когда это приходится делать самой. Хотя, если быть уж до конца откровенной, манипулировать самой мне все же нравится больше, поскольку это априори более выигрышная позиция. Да и заставляю я, явно или скрыто, кого-то сделать то, что надо, не в своих личных целях, а почти всегда «во имя проекта». Так я себя, во всяком случае, оправдываю.

Настороженные глаза Виктора и контрастирующий со взглядом вкрадчивый тон просьбы помочь заказать в ресторане ужин уже включают меня в эту игру «кто кого», и я соглашаюсь. Но одновременно задумываюсь, какую выгоду или уступку от директора мне можно потребовать в ответ.

Мы идем в сторону пьяцца Дуомо. Меня страшно тянет пробежаться по улицам, за которыми я соскучилась за четыре года со времени последнего приезда, обойти вокруг и провести рукой по старинной кладке третьего по величине собора мира, заглянуть на площадь Синьории, проведать церковь Санта-Кроче, где покоятся Да Винчи, Макиавелли, Микеланджело, взобраться на холм – на пьяцца Микеланджело, откуда Флоренция видна как на ладони… Но у Дарьи снова круглые как пятаки глаза от флорентийских бутиков и надписей «Sale 70 %», а Виктор смешно шевелит ноздрями и одновременно прикрывает глаза, втягивая в себя ароматы, доносящиеся из кондитерских и тратторий, мимо которых мы проходим. Стекла его очков блестят на вечернем солнце.

Я наблюдаю за ними двумя, и мне наконец приходит на ум выгода: если я сегодня дарю им свой вечер, то в воскресенье махну в Рим. На целый день. За счет компании. Эта мысль рождается совершенно неожиданно, но чем больше я ее обдумываю, тем больше она мне нравится. Я уже несколько раз бывала в Италии, но в отличие от Флоренции посетить Рим, этот чудесный город на семи холмах, мне не довелось. Пару дней назад, накануне отъезда, когда я встретилась с Кирой и поделилась планами о предстоящей командировке в Италию, которая отвлечет меня от мыслей об Антоне, подруга мечтательно закатила глаза и изрекла: «Иногда мне вовсе без причин, без повода так хочется чего-то вечного и прекрасного… Так хочется в Рим».

Решено – Рим!

А Виктор и Дарья тем временем начинают ссориться:

– Бутиков со скидками полным-полно в Киеве. Мы же сюда не на шопинг приехали, – шипит Виктор гневно, обращаясь к Дарье, но демонстративно глядя в другую сторону. К слову, в последнее время, «шипеть» и «Виктор» почему-то сплелись в моем мозгу в стойкую ассоциацию.

– А тебе лишь бы поесть. Ты постоянно думаешь только желудком, – не лезет за словом в карман Дарья.

Мне совершенно неинтересно быть миротворцем при этой парочке, но если уж я дарю им этот вечер, то не хочу присутствовать при выяснении отношений. И еще: я, как и Дарья, тоже заинтригована флорентийскими бутиками и вовсе не прочь быстро пробежаться по ним (пока чтобы просто поглазеть). Поэтому говорю Виктору:

– Сразу за углом, если пройти в арку, – траттория, насколько я помню. Причем в ней едят преимущественно местные, а не туристы, а значит и кухня, и цены соответствующие. Предлагаю поужинать там. А преодолевая эти двести метров до еды, мы можем быстро заглядывать в бутики и сканировать их взглядом, что здесь есть интересного, чтобы потом вернуться.

Виктор и Дарья напряженно молчат. И тогда я решаю добавить все то, о чем только что думала:

– Вообще, я очень не хочу присутствовать при ваших ссорах и сглаживать углы, так что будьте добры. И после этого ужина наши с вами дороги расходятся – у каждого свои маршруты.

Интересное дело: вся эта ситуация – с Антоном, с этой поездкой, с ощущением того, что позволяю себя использовать, – разозлила меня, и теперь мне совершенно все равно, что обо мне подумают другие, в частности эти двое – боссы агентства. Более того, прямолинейность и высказывание напрямик собственных пожеланий и интересов мне очень нравится. Нравится быть злой – в этом состоянии, оказывается, много свободы!..

Мы с Дарьей заходим в ближайший обувной магазин и озираемся на пороге. Виктор остается на улице.

Пока я оглядываю полки, Дарья умудряется примерить первые туфли – на одной ноге у нее уже напялено что-то невероятно розовое с пухом и стразами. Она откидывается на диване на локоть и, словно открытый шлагбаум, выставляет одну ногу вверх.

– Ну как?

В это время стеклянная дверь магазина резко распахивается и с улицы забегает парень – худой, с заросшим лицом и всклокоченными темными волосами. У него массивные очки от солнца, поэтому черт лица не разглядеть. Темноволосый в прыжке подскакивает к Дарье, хватает ее сумочку, которую та беспечно отложила в сторону, чтобы не мешала любоваться розовым пухом на ноге, и выбегает на улицу. Через пару мгновений парень смешивается с толпой многочисленных туристов. Изумленная Дарья остается сидеть с одной поднятой над головой ногой. Ее рот открыт, а глаза вглядываются в толпу зевак, гуляющих по улице. Затем глаза сужаются, нога падает и Дарья вопит:

– О боже! Что это? Где Виктор?! Меня ограбили!

В окно витрины видно, как к магазину подходит Виктор и жестикулирует, мол, ну что вы там, когда закончите? «Пора в тратторию» – крутит пальцем Виктор, изображая «за углом».

После его появления Дарью подбрасывает на диване, и она в одной розовой туфле вылетает на улицу, отталкивает удивленного Виктора и бежит в направлении, в котором скрылся грабитель.

– Сос! – кричит Дарья. – Меня ограбили! Сумка! Держите вора!

Я тоже выбегаю на улицу и вижу, как Дарье удается выследить вора – теперь среди толпы туристов и зевак видно удаляющегося темноволосого парня и бегущую за ним Дарью. Надежды нет, но я тоже бросаюсь вслед за этими двумя – такой наглый грабеж среди бела дня просто возмутителен. И еще неизвестно, что Дарья носила в своей сумке: а что если там паспорт и другие документы?…

Тем временем темноволосый подбегает к мопеду, прислоненному к стене баптистерия, и, оседлав его, скрывается в одной из узких запутанных улиц Флоренции. Подоспевшая через пару секунд Дарья гневно стучит розовым каблуком по тому месту, где только что стоял мопед, и рассерженно сплевывает. От некупленной розовой туфли отскакивают пара стекляшек, катятся по мостовой и остаются там лежать, сияя на закатном солнце.

Я подбегаю к Дарье, почти одновременно со мной подскакивает Виктор. Мы растеряны. Лоб Виктора рассекают две резкие вертикальные морщины.

– Как это случилось?

Дарья рассказывает.

– А у тебя в сумке…?

– Да…

Да, у Дарьи в сумке был паспорт с визой, авиабилеты в Киев для нее и Виктора, кошелек с наличностью (сумма небольшая) и банковские карты (сумма большая). Мобильный телефон.

У Дарьи в сумке было все.

Мы сидим на ступенях траттории, Виктор кричит на Дарью, Дарья кричит на Виктора и плачет. Остаток вечера проводим в звонках в банки для блокировки карт и в авиакомпанию для восстановления обратных билетов – это все, что мы сейчас можем. Паспортом должно заниматься консульство, а оно до понедельника закрыто. Завтра с самого утра мы решаем идти в полицейский участок и писать заявление о грабеже. Это не поможет нам найти преступника, однако наверняка должно помочь в идентификации личности и восстановлении документа для пересечения границы.

Теперь пора поесть, и мы заходим в тратторию.

А еще через два часа сильно повеселевшая от тосканского вина, моцареллы и рыбы на гриле Дарья сообщает, что ей пора в номер, иначе она скоро потеряет лицо.

Из траттории мы выходим в обнимку, пошатываясь, громко и пьяно хохоча. Перед тем как вернуться в отель, размякшая Дарья возвращается в бутик и, протягивая растерянной продавщице потрепанную розовую туфлю, нескладно то ли ругается, то ли извиняется.

– Спасибо, синьорина, мы уже хотели заявлять в полицию, – перевожу я ответ продавца.

– Идите к черту!.. Меня ограбили. И-ик!..

– Сожалею, но туфля в плохом состоянии, вам придется за нее заплатить.

Виктор молча платит за пух и стразы, выволакивает Дарью из магазина и тащит в отель.

– Завтра я еду в Рим! – кричу я им вслед. – Потрачу свои командировочные!..

Когда их проглатывает массивная дверь отеля, я наконец остаюсь одна и решаю прогуляться по своему любимому маршруту во Флоренции. Теперь, правда, вечернему.

Суббота, 3 июля: Флоренция

Без десяти восемь утра мы уже подходим к полицейскому участку. Он еще закрыт. Кругом безлюдно.

Справа нарастает гул. По узкой улочке, с трудом продвигаясь между близко расположенными фасадами домов, пробирается поливочная машина – освежить город, пока июльская жара не разморила все вокруг. Издали складывается впечатление, что машина продвигается ползком – настолько ей узко и некомфортно среди великолепия пятисотлетних зданий.

Когда машина оказывается рядом с нами, кованые ворота полицейского участка открываются, затем отворяется массивная дверь во дворе. Спасаясь от брызг, мы буквально впрыгиваем внутрь здания, которое ранее не иначе служило дворцом. Сегодня мы первые посетители.

– Слушаю вас, – обращается к нам по-итальянски карабинер.

– Вы говорите по-английски? – спрашиваю я.

– Немного. Слушаю.

Я сажусь за стол напротив полицейского (Виктор с Дарьей сидят на стульях чуть поодаль) и рассказываю, что Дарью вчера ограбили в магазине обуви по улице Панзани, 22. Примерно в девятнадцать тридцать вечера. И добавляю детали: как все произошло, что именно украли и как выглядел тот парень.

– Так… – слушая меня, слегка постукивает пальцами по столу карабинер. – Вы – переводчик?

– Да.

– Кто вы трое, откуда, с какой целью и когда въехали на территорию Италии? Сколько здесь пробудете?

У меня легкое дежавю – о цели нашего визита меня недавно уже спрашивали. Тогда это закончилось трехчасовым ожиданием в полицейском участке аэропорта. На сей раз Дарья хоть и догадалась, о чем расспрашивает участковый, но благоразумно промолчала. Я объясняю, кто мы и зачем приехали. Полицейский записывает.

– Должен вас предупредить, что шансы найти преступника за три дня вашего пребывания ничтожно малы. Мы, конечно, опросим сотрудников магазина, который вы указали, однако, повторюсь, шансов практически нет. Но согласно порядку вы напишете заявление о произошедшем. Будет составлен протокол.

Виктор и Дарья согласно кивают. Я тоже соглашаюсь.

– Заявителем будет потерпевшая, – полицейский кивает в сторону Дарьи. – Но писать заявление, как переводчик, будете вы, – говорит он, обращаясь лично ко мне. – Вы напишете, она подпишет. Кроме того, вы – свидетель по делу, как и парень. Пишите, – протягивает он мне лист бумаги и ручку.

Полицейский диктует, я записываю: начальнику такого-то участка полиции города Флоренции от гражданки Украины Дарьи Остапенко, адрес регистрации в Украине, паспорт номер, в присутствии свидетелей, их паспорта номер…

Я ищу в своей сумке паспорт, чтобы посмотреть номер, вытягиваю его, кладу раскрытым перед собой и снова перевожу взгляд на лист бумаги. В это время замечаю, как указательный и средний пальцы полицейского, еще минуту назад высокомерно-нетерпеливо постукивающие по столу, игриво шагают в мою сторону и замирают недалеко от края листа бумаги. Я, не поднимая головы, смотрю на них. Пальцы протопали еще пару сантиметров и забрели на белый лист. Я невольно улыбаюсь и искоса посматриваю на полицейского: угольные брови выгнулись, в уголках глаз пляшут чертики, строгий рот вот-вот растянется в улыбке. Он со мной флиртует!..

Улыбаюсь в ответ, даже немного строю глазки, но пишу дальше. Я знаю: флирт в Италии – вовсе не приглашение продолжить знакомство. Это норма общения – он здесь разлит в воздухе. Через пару дней к этому привыкаешь, но поначалу улыбчивые и расслабленные люди непривычно контрастируют с почти всегда насупленными с незнакомцами моими соотечественниками.

Наконец полицейский принимает от меня заявление, несколько раз его перечитывает, вновь строго сдвинув брови на переносице, далее просит подписать бумагу вначале Дарью, затем Виктора и меня и удаляется. Через пару минут выносит копию нашего заявления со штампом полицейского участка и вручает ее нам. С этой бумагой мы и должны в понедельник прийти в консульство.

На сегодня – все. Мы свободны. Я наконец свободна от этих двоих.

4 июля: Рим. День ничегонеделанья (dolce far niente)

Я отъезжаю от вокзала Санта-Мария-Новелла на поезде «Интерсити», который через три часа доставит меня в Рим. У меня с собой ручка, блокнот и ноутбук. Я готова отложить тоску по Антону, много думать о своей новой жизни (вернуться к мыслям, зародившимся в Одессе, а затем прерванным), впитывать много новых впечатлений и много записывать. Сегодня хочу не просто мечтать «ой, как хочется жить по-другому и, например, быть писательницей», а ощутить себя ею. Примерить ту профессию и образ жизни, о которых я так много рассуждаю.

Вообще-то, ехать в один из самых старых городов мира, чтобы поразмышлять о своей новой жизни, как-то парадоксально. Но сейчас мои размышления будут кардинально отличаться от одесских. На меня никто и ничего не давит (Антон не в счет – сегодня у меня от него выходной), мне не надо принимать решение срочно и под нажимом (например, Антона (и снова – Антон!)), и вообще, я могу ничего и не предпринимать, если захочу. Просто созерцать, слушать себя, свою интуицию, тело. И любоваться проплывающими пейзажами за окном.

У меня давно не было свидания с самой собой. Очень давно. Я уже даже забыла, как это здорово. Несколько лет назад, еще до встречи с Антоном, я, бывало, любила оставаться одна, вызывать расслабление во всем теле и в каждой отдельной его части – в руках, ногах, голове, шеи, корпусе, – и у меня всегда наступала странная легкость и невесомость. Восприятие обострялось, я видела себя как будто со стороны и одновременно изнутри, заглядывала в потайные уголки души. И спрашивала. Спрашивала саму себя, чего мне хочется или не хочется, что радует или заботит, стоит ли идти и в каком именно направлении или, наоборот, необходимо сделать паузу. Я получала ответы на свои вопросы, успокаивалась, в голове прояснялось. Это состояние было очень вдохновляющим. Я называла его медитацией, хотя, как происходит настоящая медитация, не имею понятия – никогда не посещала занятий йогой. Мое расслабление и вопросы с ответами пришли ко мне спонтанно однажды, когда я долго не могла уснуть, а потом впала в состояние странного забытья, где-то между сном и явью. Забытье мне тогда понравилось, впоследствии я начала возвращать его намеренно, и оно стало мощным источником энергии. И еще уверенности, что поступаю правильно. Либо, если все же поступала неправильно, точно знала, зачем это делала.

Но вот уже три года ничего такого у меня не получалось. Я жила так, как будто позволила себе внушить «ты должна жить вот так-то и так-то», а то, что сама хочу на самом деле, от меня постоянно ускользало.

Если взглянуть правде в глаза, спокойно и без истерик, в этом внушении «ты должна жить вот так» присутствовал и Антон. Оглядываясь назад, понимаю: его напор «ты должна писать» и «ты должна пересмотреть свою – нашу – жизнь», с одной стороны, был очень полезен – я все-таки созрела ее пересмотреть. Но с другой стороны, именно этот напор и заставил меня понять: изменения внутри меня не могут происходить потому, что я должна . Они не пойдут мне на пользу, если я должна. Должна идти на поводу (у своего парня, например). Или должна уступить, подчиниться, сделать то, чего от меня ждут, – то есть сменить прежнее «должна» на новое.

Тоска по Антону меня захлестывает сумасшедшая, но именно сейчас, в этом поезде, по пути в Рим я вдруг осознала: хорошо, что Антона сейчас рядом нет. Хорошо, что у нас возникла пауза. Хорошо, что я сейчас одна. Ведь если я кому и должна, то только себе.

* * *

Громада Колизея вырастает прямо перед выходом из метро. Я невольно издаю стон, не ожидая увидеть его так близко и… так повседневно: позади меня вполне современный туннель, ведущий в метро, а впереди – грандиозный двухтысячелетний амфитеатр. Соседство, от которого захватывает дух.

То же самое, по-видимому, ощущают и другие туристы, коих в Риме больше, чем жителей: я слышу одновременно несколько восхищенных возгласов людей, которые, как и я, только что вышли из подземки.

Перехожу на другую сторону улицы и приближаюсь к колоссу. Даже в нынешнем состоянии, без верхнего яруса и позолоты, коей сверкал при жизни, этот памятник поражает – грандиозностью постройки, временем и сохранностью. Вот это жизнелюбие – выстоять столько веков и после стольких разрушений!

Иду по улице, где покоятся древние развалины, и не могу оторваться от фотоаппарата – завораживают многочисленные императорские форумы, которые и сегодня отлично демонстрируют мощь римских императоров – Веспасиана, Цезаря, Августа… Мой путеводитель, в который заглядываю раз за разом, утверждает, что две тысячи лет назад здесь сильные мира общались с простыми смертными. Рассматривая сохранившихся каменных исполинов, даже сейчас легко представить, как один патриций говорит другому: «Завтра увидимся на форуме» (и забавно, что сегодня это означает совершенно другое, вроде «давай поболтаем о том о сем на нашем портале»). Могу лишь догадываться, насколько сексуальным был Юлий Цезарь при жизни, ведь даже отлитая из металла статуя, которую я вижу чуть дальше по улице, собирает целую очередь женщин, чтобы только постоять рядом, дотронуться и сфотографироваться с великим императором. Некоторые после вспышки камеры еще на пару мгновений задерживаются возле памятника и благоговейно всматриваются в волевые черты.

Выхожу на площадь Венеции и… все. Ноги отказываются идти дальше – мне надо срочно присесть. Рим необходимо принимать дозировано, иначе меня хватит удар. А на надгробии будет высечено «Умерла, не вынеся красоты».

Присаживаюсь на камень и просто наблюдаю, подставив лицо легкому ветру.

Ни одна фотография не может передать атмосферы города. Ни один фильм не способен показать Рим так, как я его сейчас чувствую, – слишком суженый фокус кинопленки, слишком маленькие масштабы, слишком мертвая картинка…

А Риму не до меня. Он живет своей обычной жизнью: вдоль великолепных древних развалин и элегантных палаццо топают и растягиваются на сотни метров многочисленные группы туристов, слышатся десятки разных языков, куда-то идут и едут местные; кто-то по дороге жует, кто-то громко смеется, кого-то зовет, причмокивает, по-особенному, по-римски, жестикулирует, ругается, воркует по телефону… И никто, кажется, не спешит. Автомобилисты притормаживают, пропуская пешеходов, улыбаются им, изредка машут рукой и сигналят клаксонами. Я невольно подслушиваю, как один из гидов делает паузу в экскурсии и объясняет:

– Водители в Риме любят, когда пешеходы с ними общаются: например, улыбаются. Так что, если хотите невредимыми перейти дорогу и увидеть фонтан Треви, уделите водителям внимание. И будьте готовы, они прореагируют вам в ответ.

Что ж, отличный совет – улыбаться друг другу.

Я решаю незаметно присоединиться к этой группе, чтобы не потеряться в лабиринтах улиц, подслушать истории гида и найти фонтан Треви.

Через полчаса мне вновь требуется отдых из-за атаки красоты – Треви прямо предо мной. На крохотной площади перед фонтаном завораживающе красиво. И шумно: толпы людей фотографируются, стоят, сидят, лежат, жуют прямо на площади. В кафе неподалеку я присаживаюсь на краю барного стульчика (больше мест просто нет) и ем пиццу. На вторую половину моего стула облокачивается грузная англичанка солидных лет, она тоже жует пиццу и лениво беседует со своим спутником – сухопарым лысоватым мужчиной.

– Ног не чувствую, – говорит женщина.

– Не беда, дорогая, – успокаивает ее спутник. – Чем дольше мы едим здесь эту пиццу, тем древнее становится Колизей, когда мы наконец дотащимся до него.

Но очень скоро мой мозг отключается: ни пара рядом, выживающая меня с остатков стула, ни духота кафе, ни гам толп туристов возле фонтана меня не смущают – ничего этого я не вижу. Есть только притягательность Вечного города и огромное желание записать свои впечатления. Я быстро делаю наброски – царапаю в блокноте пару главных фраз, которые потом разовью в складный текст, расплачиваюсь и выхожу из кафе – в поисках более удобного для писательства места и навстречу новым впечатлениям.

* * *

Если бы я могла задержать этот вечер подольше!.. Растянуть его на день завтрашний, а может, и еще на несколько.

Сейчас тот прекрасный час, когда день постепенно уступает время вечеру. Спадает зной. Позади остались Пантеон, собор Святого Петра и площадь Испании, брошены монетки во все встречающиеся фонтаны и загаданы желания. Сейчас можно наконец сделать паузу.

Приглушаются звуки машин и суеты, и в свои права вступают звуки иные: более оживленными становятся уличные кафе и рестораны, вокруг них шумят голоса и раздается смех, из-за узости и расставленных кресел древние улицы и площади Рима становятся еще Уже и как будто даже многолюднее, но люди совсем не утомляют, наоборот, за ними интересно наблюдать, они – прекрасный материал для литературных набросков.

Я сижу на площади Навона в одном из таких уличных кафе, расположенном между двумя великолепными фонтанами. На площади выставка картин под открытым небом. Масло, акварель, акрил, разные материалы и техники, различные размеры картин, с витиеватыми рамками и вовсе без рам – картин столько, что глаза разбегаются. Мой взгляд время от времени ловит то один торговец, то другой, каждый из них улыбается и посылает воздушный поцелуй. Я тоже рассеянно улыбаюсь им в ответ. Передо мной бокал вина, раскрытый блокнот и ноутбук. Я думаю.

«Мне тридцать лет, и я не знаю, чего хочу», – печатаю первую фразу своего эссе. «Однако здесь, в Риме, сидя на пьяцца Навона, я…»

Но мои мысли разбредаются, и я не могу закончить фразу. Не могу выразить, что же именно «я на пьяцца Навона», что чувствую, чего хочу. И сейчас мне это кажется таким неважным – чего-то в жизни хотеть. Неважно – думать и искать. Неважно – ставить цели и идти к ним. Не важны ни моя прежняя жизнь, ни будущая. Неважен даже Антон – он сейчас где-то далеко… Все неважно. Есть только летний закат, отблески розоватых лучей на лепнине римских дворцов, голуби на площади, картины, пряные ароматы ужинов в уличных кафе.

В соседнем кафе зазвучала гитара. Поначалу тихонько и вкрадчиво, как будто пробует струны, затем постепенно обретая мощь и силу. Ее ритм завораживает, а страсть пленит и не отпускает до последних аккордов. Два мужских голоса, глубокий хриплый и чистый и ясный, оттеняют гитару, то сливаясь воедино, то расходясь, усиливая и дополняя друг друга.

Я откидываюсь на стуле. Легкий ветер ворошит мои волосы и тихонько шуршит страницами раскрытого блокнота. Я растворяюсь в музыке и летнем римском вечере. Прямо сейчас, сию секунду, даже «быть писательницей» мне кажется совершенно неважным. Далеким и чужим. Все это суета – самореализация, страсти, желания. Все – суета. Важно лишь то, что сейчас есть эта площадь, эта гитара и этот вечер.

День, когда я услышала, что мечты опустошают: понедельник, 5 июля, Флоренция. 22:37

Я лежу в номере отеля и смотрю в потолок. Спать совершенно не хочется. Внизу шумит город: слышатся возгласы, музыка, смех, рев мотороллера. Доносятся перезвоны ложек и тарелок в уличной траттории, ноздри раздражают запахи еды. Все это смешивается с особым затхлым запахом отеля, едва уловимым днем и сгущающимся ночью. И новая дорогая мебель совершенно не может его скрыть. Здание гостиницы старое – утром на стойке я обратила внимание на картины в холле, администратор сказала, что лику Гарибальди, изображенному на одной из них, уже давно перевалило за сотню лет. Отелю же – за четыре столетия. Когда-то это был один из палаццо Медичи.

На лепном потолке пляшут тени, залетающий в приоткрытое окно ветер шелестит шторой. Не хочу спать совершенно. Впечатления предыдущих дней уже улеглись. Новизна стала меркнуть, а суета раздражать. В этой затхлой шумной комнате мои мысли все чаще возвращаются к Антону. Я бежала от них, бежала за тысячи километров, но – ч-черт – от себя не убежишь, как ни банальна эта поговорка. Внутри что-то жжет и царапает, и с каждой минутой это жжение усиливается.

Мне грустно.

Антон. Где ты? Что с тобой? Почему все так между нами?

Мы не виделись и не говорили уже три недели. Ты не глядел на меня своими глубокими глазами, не улыбался, не прикасался… Мы не пили чай, не смотрели вместе вечером фильм, не делились впечатлениями дня. Ни тепла твоих рук, ни бархата глаз. Вместо этого – игра-молчанка. Ты ушел, как в воду канул. Телефоны и почта не отвечают, в соцсетях тебя нет, друзья морозятся, мама хранит молчание и смущается, дескать, разбирайтесь сами.

В старой гостинице душно, ветер не освежает, кондиционер не справляется. Но по телу пробежали мурашки, и стало зябко.

Я не понимаю. Я так сильно тебя допекла, что ты даже поговорить со мной не хочешь? Хотя бы сказать пару фраз вроде «прости, устал (пересмотрел взгляды, разлюбил, получил новый проект на другом конце света, загулял, встретил другую или еще что), и мне нужна пауза (это конец)»?

Твое игнорирование для меня хуже, чем ненависть. Что бы ты ни чувствовал, что бы ни происходило, ты мог сказать хотя бы одно слово, хоть полслова, хоть малюсенькое объяснение того, что случилось, что стало причиной твоего исчезновения. Или, если ничего не случилось, сказать мне прямо, что именно это – когда у нас с тобой ничего не происходит – тебя и не устраивает.

Если ты решил меня за что-то наказать, проучить, не знаю, отомстить – скажи, черт возьми. Я же человек, а не кактус на подоконнике!.. Ты собирался – во всяком случае, так мне говорил и не раз – строить со мной жизнь, а теперь вдруг исчез, точно растворился. Что случилось? Почему?…

Несколько дней я не могла прийти в себя, думала, с тобой что-то произошло. Авария, травма, драка с пьяными придурками в темном переулке – все что угодно. Я накручивала себя, рисуя в своем воображении сценарии один апокалиптичнее другого: вот тебя окровавленного везет скорая, вот ты еле двигаешься, все тело в синяках и ссадинах и кровоточит висок, вот… Но после того, как я невольно разревелась от напряжения, твоя мама по телефону меня заверила, что со здоровьем у тебя все хорошо. Жив, здоров, слава богу, все нормально – так о тебе и сказала. И вновь постаралась поскорее закончить разговор и положить трубку.

Поэтому я и уверена теперь, что ничего страшного, ничего такого, что нельзя было бы исправить, с тобой не случилось. Ты цел и невредим. А значит, просто меня игнорируешь. Ты обижен? Разгневан? Раздосадован? Но за что, черт возьми? Что?

Даже если я и догадываюсь о сути твоего ответа, я все-таки заслуживаю того, чтобы ты его мне озвучил сам. Хотя бы даже в последний раз и как принятое тобой решение. То, как ты исчез… Как-то не по-мужски. Не так, каким я тебя знала (или хотела видеть). Ты просто сбежал. Втихаря и без объяснений.

Это низко и подло, Антоша.

Но лишь бы ты мне позвонил.

* * *

Я вздрогнула: приглушенные звуки улицы нарушил резкий звонок телефона на прикроватной тумбочке. На секунду я растерялась: Антон?…

– Алло, – знаю, что это не может быть Антон. Но голос предательски дрожит. А сердце трепещет – а вдруг?…

– Привет… Спишь?

– Привет… Нет. Не могу уснуть.

– Может, сходим куда-нибудь прогуляемся?

В трубке звучит приглушенный голос Виктора. Я на секунду теряю дар речи. Раньше между нами никогда не случалось неформального общения (словесные баталии на рабочие темы не в счет) – Виктор всегда был затянут в костюм и галстук и защищен толстыми линзами очков. Сейчас – слова шепотом, чувствуется усталость и вопрос, не составлю ли я ему компанию. Реакция Дарьи (устала от сегодняшних перипетий с утерянными документами в посольстве и спит или снова поссорились?), встреча с итальянским клиентом, тоска по Антону, затхлая духота гостиничного номера, невозможность уснуть – все это вихрем проносится в моей голове.

– Давай.

– Через пятнадцать минут в холле устроит?

– Вполне.

В трубке слышатся гудки отбоя.

Прогулка не будет лишней, говорю я себе. Чувствую: мне снова пора сбежать от навязчивых мыслей. И плевать на то, что в данном случае директор агентства не самая лучшая компания. Пусть на пару часов, но железные когти внутри ослабят свою хватку.

* * *

– Не хочу возвращаться домой, – говорит Виктор, потягивая текилу. Это первая фраза, в которой есть хоть какой-то смысл в нашей затянувшейся некомфортной беседе.

Устроившись в кафе неподалеку от гостиницы, мы долго молчали. Разговор никак не клеился. Снова мусолить тему посольства и утерянных Дарьей документов было бессмысленно – мы все обсудили еще утром и со всеми, кем нужно, в посольстве встретились. Анализировать сегодняшнюю встречу в офисе клиента, обсуждать рабочие моменты, по-видимому, надоело не только мне, но и Виктору. Кроме работы же нас ничего не связывает. Я не представляю, что Виктору интересно, и сама для него, подозреваю, тоже абсолютная терра инкогнита. Поэтому мы просто пьем. Перед Виктором – двойная текила (вторая за вечер), передо мной – третий бокал плотного тосканского вина. Из закуски на столике лишь зубочистки и салфетки.

Я чувствую, что пьянею, и мне это нравится. Звуки улицы удаляются, терпкое вино пощипывает язык, наши паузы постепенно становятся все более осмысленными. Виктор уже не кажется мне занудой, зацикленным исключительно на клиентах и их деньгах. Он снял очки, и его взгляд потерял обычную напряженность. Наблюдаю, как он всматривается в лица проходящих мимо нас девиц. И не только в лица: его взгляд скользит вниз к груди и затем еще ниже. Пару раз он сворачивает шею и даже восхищенно цокает, провожая взглядом аппетитную попу, завернутую в рваные обтягивающие джинсы.

– Почему? Если не секрет, конечно… – откликаюсь я. Я уже немного заговариваюсь, но относительную ясность мыслей сохраняю.

– Да как сказать… – Виктор громко отхлебывает. – Все одно и то же… Утром на работу, весь день – цифры, планы продаж, планы расширения бизнеса, развитие, персонал, совещания…

– Бедный, – я не могу удержаться от сарказма, но тут же прикусываю язык. Фактически описывая сейчас то, каким я его знаю, Виктор менее всего похож на привычного мне директора. Он же то ли не расслышал, то ли сделал вид, что не расслышал мою язвительность.

– …И так до вечера. Иду домой на автопилоте – в голове все то же: расширение, планы, выручка, персонал… Только и могу переключиться, если заскочу в «Докер». Там пиво неплохое, концерты хорошие бывают, джаз… – Виктор немного помолчал, уставившись в темноту улицы. – И это и есть моя жизнь? Чтобы переключиться, надо напиться. Если пью, Дарья скандалит. Если не пью, вижу всю скуку и бессмыслицу.

– А чем, кроме работы, ты увлекаешься? Ну там хобби какое-нибудь, спорт, музыка – джаз вот, например?

Виктор переводит мутнеющий взгляд на меня и едва заметно усмехается. Улыбка получается кривой.

– Да как сказать… Времени нет на хобби. Агентство вытягивает все соки, не до хобби тут… Никогда бы не подумал, что все это… вся эта работа… агентство… – так бессмысленно, – произносит он не без труда. В его голосе звучит горечь.

– А чем раньше увлекался? Да и сейчас – не может быть, чтобы совсем времени ни на что не оставалось. Не поверю. Я, если делаю только то, что должна, и ничего для души, для себя самой, очень скоро начинаю скулить и лезть на потолок. Ведь это так неправильно.

– Когда-то я думал, что встретил отличную девушку, – переводит вдруг Виктор разговор на другую тему. – Умная, красивая, рассуждает логично, понимание есть… Она тогда перевернула мой мир, мое представления о том, какими могут быть женщины. До Дарьи ведь все знакомства у меня были мимолетными – ночной клуб, секс, утром разбежались. Я мог, конечно же, позвонить через пару дней – я же не марафонец какой, наоборот… Всегда хотел стабильных отношений. Но девицы мне попадались все сплошь… специфические. Поэтому уже через пару встреч желание снова увидеться чаще всего пропадало. Это ничего, что я об этом говорю? – Виктор фокусирует свой взгляд на мне. Я замечаю, что он слегка смутился, насколько может смутиться человек после двух шотов текилы. И еще мне кажется, что для Виктора эта территория – территория откровений о личном – нова.

– Да нет, конечно… Все мы такие. В какие бы загулы ни ходили, как мне кажется, чаще всего хотим одного: загулы загулами, а вот чтобы человек рядом был… правильный. Только для тебя предназначенный. Идеально подходящий. Для жизни, для… всего, в общем.

У меня снова все обжигает внутри. Я пришла сюда отвлечься от мыслей, но вдруг заговорила о своем идеальном человеке. И тут же ощутила, как меня вновь охватывают черные лапы тоски. И захотелось пить еще больше, может, хоть алкоголю удастся ее заглушить?…

– Да… Вот и Дарья, когда мы познакомились, казалась мне именно такой. Отпало желание шататься где попало, крутиться с кем ни попадя. Думал, повезло мне, дураку. Такая девушка!..

– Ну так вы и сейчас вместе. Девушка-то твоя – рядом. Вы смотритесь вдвоем.

На самом деле я не знаю, что сказать, и зачем говорю это, ума не приложу. Дарья никогда мне не нравилась. Я считала ее высокомерной выскочкой с непомерными амбициями, не очень умной девицей, которой повезло в нужное время оказаться в нужном месте. Так я думала, оценивая профессиональные качества Дарьи. Но теперь вижу, что повезло ей очутиться не в нужном месте, а найти «нужного» Виктора.

– Сейчас все уже давно не так… Одна ширма. И ширма эта прикрывает пустоту, отчужденность… Страх. Да, я ее боюсь. Создавали агентство мы вместе, вернее, мои деньги, связи, наработки. Бессонные ночи первых тендеров. Учил ее всему, что сам знал. На семинары возил, книгами загружал. Она нахваталась, втянулась, опыт какой-никакой наработала. А теперь вот… Не знаю. Чувствую, за моей спиной что-то происходит. Понимаю, вырос птенец, оперился. Коготки отрастил острые. Влазить стал в те вопросы, которые… в общем, в разные нюансы. Чувствую, на ладан дышим. Малейшее дуновение ветра, и все посыплется. Унесет птенец в своих когтях и клюве все наработки… Давно бы разорвал отношения, но боюсь… Все потерять, остаться не у дел. Начинать с нуля. Не знаю… Так и играем в шпионов между собой и в счастливую пару – на людях. Так-то.

Виктор сейчас говорит о том, о чем уже давно сплетничают в агентстве: Дарья, дескать, ведет двойную игру, а Виктор – слепец – этого не видит. Оказывается, видит.

Что тут скажешь? Я вдруг начинаю чувствовать к нему жалость.

– Пригрел на груди змею. Не знал тогда, девять лет назад, что змея. Но оказалось, что меня использовали.

– Знаешь… Я никогда не была сторонницей того, чтобы пара вместе работала. Слишком много ставится на карту: не идет дело, рушатся отношения. Идет дело – отношения превращаются в постоянные совещания. Пространства для интимности не остается никакого… И что еще меня напрягает, так это постоянные сплетни-шушуканья за спиной. Неприязнь и козни коллег могут быть очень ядовитыми. По себе знаю…

– Чистая правда. Только понял я это слишком поздно.

– Ну а хобби – пространство или деятельность, где тебе комфортно, тогда особенно нужно, как по мне. Чтобы отвлекаться.

– Не знаю… Наверное. Только нет у меня никаких интересов, кроме агентства. Серость я, понимаешь?

Как и я. Как и все мы, думаю я. Краем сознания улавливаю, что наверняка завтра буду сожалеть о том, что мы переступили черту откровенности. Но завтра будет завтра. А прямо сейчас разговор для меня становится интересным. И прямо сейчас гудит кафе, гудит моя голова, кружится перед глазами Виктор, опершийся щекой на руку. Я не хочу думать о границах, дозволенностях или откровенности, которая может завести неизвестно куда. Пусть будет, что будет.

– Моя история – довольно типична, – между тем говорит Виктор. – Учился в школе как получалось, не особо зацикливаясь на оценках. Но получалось неплохо. Олимпиады по математике, физике, химии… Школьные, районные, городские. Похвальные грамоты, хоть и не напрягался особо. А из всех предметов любил только физкультуру. Плавал. Много и долго – десять лет. Вначале спортивные разряды, потом «кмс», затем мастер. Соревнования, соревнования, соревнования. Но потом все надоело – перестал видеть смысл. Захотел вольницы. Так, чтобы только сам за себя. Наплевал на школу. Забросил спорт. Первое пиво, первые сигареты, новые друзья. Веселая компания у нас была… Да. Веселая, но шальная. Налетали на магазины. В основном ночные со спиртным. Водки много, лилась рекой. Били окна, бомжей, «зарвавшихся» – всех без разбору, кто не нравился или не мог дать сдачи. Первый крэк, еще больше водки. А потом – еще больше крэка. И – вниз, вниз, вниз. Три года вниз – выпускной класс помню слабо, затем два курса института. Как умудрился поступить – ума не приложу, но факт. На третьем курсе снова будто тумблер щелкнул в голове: решил – хватит. Пора браться за голову. В общем, маркетинг и финансы вытянул, даже на красный диплом шел, но завалил один госэкзамен – разгульная жизнь таки сказалась. Но не жалею. Что было – то было. Уже перед самым выпускным Дарью и встретил. А потом все завертелось: агентство на ноги ставил, работал как вол, сутками не спал, думал, строил планы, мечтал. И все это – с ней, для нее, ради нее. Откуда-то энергия бралась – усталости не было, только драйв.

Виктор отодвигает стакан и жестом просит официанта повторить.

– А сейчас… А сейчас вот сижу здесь с тобой. Пью, как давно не пил, и не хочу ни в номер подниматься к этой змее, ни в Киев возвращаться – в рутину и неопределенность…

Я сижу и молчу, потягивая вино, перевариваю сказанное. Не скажу, что история Виктора меня серьезно потрясла – она довольно типична, но вижу: ситуация для него действительно мучительна.

– Не думаю, что ты – серость, – наконец говорю я. – Ты не серость. Ты – молодец.

– Вот только давай без лести, а? Я на работе окружен ею с утра до ночи, сижу, словно в коконе. Мое собственное зеркало совсем уже кривым стало – даже оно мне регулярно врет… Так мне иногда кажется.

– Окей. Без лести.

Мы молчим добрых четверть часа. Допиваем текилу и вино. За это время к нам дважды подходит официант, справляется, не желаем ли заказать чего-нибудь еще. Ряды посетителей поредели. Хозяин траттории уже перемыл бокалы, натер их до блеска и развесил над барной стойкой. Света в кафе стало заметно меньше – освещенными остались только стойка и наш столик.

Улица тоже постепенно успокаивается и смолкает. Наверное, уже за полночь.

– Может, прогуляемся, если ты не против? – спрашивает Виктор и смотрит на меня. – Заведение закрывается…

– Не против. Тоже не хочу в номер.

Виктор расплачивается, и мы выходим. На неширокой мощеной улице гулко стучат мои каблуки, и цокот разносится легким эхом. Чувствую, что должна что-то сказать в ответ на признания Виктора, но не могу придумать что. Я все-таки еще не столь пьяна, чтобы говорить с ним об Антоне, но и не настолько трезва, чтобы не лезть за словом в карман – слово мое где-то застряло. В голове пусто.

– Как ты? – спрашивает Виктор, слегка наклоняясь и ловя мой взгляд. Затем, не дожидаясь ответа, аккуратно берет под локоть. Так – под руку – мы молча петляем по улочкам в сторону набережной Арно.

– И все-таки это не лесть, Виктор. Я не думаю, что ты серость. Думаю, что у тебя много… Всего. То есть ты одарен – голова на плечах, упорство на пути к цели, внутренний стержень. Это – немало.

– Это – неважно. Поверь мне. Неважно, ведь понимаешь: все те усилия, которые предпринял, не привели к той жизни, какой я для себя хотел.

– А какую жизнь ты хотел?

Виктор отвечает не сразу.

В небе серебрится луна и разбивается мелкими брызгами на темени реки. Мост Веккьо тоже почти опустел – по нему такими же нетвердыми шагали бредут несколько туристов. Мы остановились позади одной из мостовых лавочек и любуемся городом.

Флоренция засыпает.

Наконец, глядя в даль реки, Виктор говорит:

– Какую жизнь я для себя хотел, спрашиваешь? – Мне кажется, что я для него сейчас перестала существовать. Хотя говорит он как будто со мной, на самом деле обращается к самому себе. – Чем больше об этом думаю, тем больше прихожу к парадоксальному выводу: если мы думаем, что знаем, какую жизнь для себя хотим, – это иллюзия. Самообман. Этого никто не знает. Вот я когда-то думал: мое – это спорт. Чемпионство Украины, Европы, затем мира… В мечтах видел себя на пьедестале с медалью на груди, слышал гимн в свою честь, аплодисменты. А потом вдруг постепенно, но все отчетливей и отчетливей стал понимать: какая-никакая медаль у меня уже есть, спортивные заслуги тоже имеются. А какой ценой? Чтобы прийти к первенству, я отказывал себе во всем. Сверстники на дискотеках, у них там девушки, веселье, а у меня шестичасовая тренировка. И – ни девушек, ни веселья, ни дискотек. Ведя разгульную жизнь на грани закона, ловил себя на том, что скучаю за спортом, соревнованиями, спортивным адреналином. Но в спорт больше не вернулся – изменились приоритеты, появились другие задачи. Да и время было упущено. Когда выглядел «ботаником», хотел длинных волос, рваные кеды, травку и гитару под мышкой. Когда это все получил – снова заскучал по кейсу с костюмом и дорогими часами. Мне всегда хотелось иметь свой бизнес – я землю носом рыл для этого, а сейчас, бывает, завидую своим же сотрудникам: вышли они вечером из офиса, захлопнули дверь и закрыли тему работы – голова ни о чем не болит. Вольница! А мой рабочий день не заканчивается никогда. Работаю двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю – это теперь моя жизнь. Не то чтобы я жалуюсь или очень сожалею о том, что имею, – нет-нет, речь не об этом. А о том, что охватить все сразу невозможно. Вместить в одну жизнь десятки жизней – нереально. Это надо признать. Честно сказать самому себе: я выбираю это и это и понимаю, что взамен придется отказаться от того-то и того-то. Или отложить его во времени. В жизни всегда стоит выбор. И сейчас я могу думать, что – вот оно то самое, наконец-то!.. Именно этого я хотел, хочу сейчас и буду хотеть потом и всегда. Это – мое. Но – нет!.. Все меняется – это единственная реальность, в которой мы живем, как мне кажется. Вчерашняя заветная мечта – свое агентство, любимая женщина и… и так далее – сегодня уже обыденность. Какие-то цели утратили актуальность, какие-то – достигнуты. Удивительно еще и то, что, достигнув очередной цели, всегда чувствую пустоту. И думаю, а та ли эта цель, о которой мечталось? Если да, то где же драйв? Где радость достижения, елки-палки?… Где всё?… А нет ничего. Только пустота. И – в последнее время особенно – размышления о том, что если бы у меня была другая жизнь, я бы прожил ее по-другому. Уж точно больше времени уделял бы другим важным для меня вещам.

Виктор умолк. Мы все так же стоим на мосту. Он все так же глядит вдаль. Только накрыл своей рукой мою, опирающуюся о бортик моста. Ночь душная, у меня испарина, но рука отчего-то холодная. А теплая рука Виктора в эту жаркую июльскую ночь странным образом меня согревает.

Я чувствую: все то, что Виктор сейчас сказал, – правда. Истинная правда. Вернее сказать – реальность. Только я до нее пока еще не дошла. И от нее отчего-то веет безысходностью: какой смысл шевелиться и чего-то хотеть, если, по теории Виктора, все равно все принятые решения и жизненные достижения окажутся не тем, чем мы (я!) хотим?…

Виктор словно прочел мои мысли.

– Жизненная реальность такова, что часто мы имеем не то, что хотим в данный момент, а хотели, может быть, когда-то. Сейчас же хотим другого, но оно пока не наступило – не поспевает за нашими желаниями… Я столько раз с этим сталкивался.

– Знаешь, Виктор, это – как откровение… – говорю я взволнованно. – Легкий крышеснос. Это просто и сложно одновременно.

– Да брось ты, – устало произносит Виктор. Я вижу, что текила из его головы, как вино из моей, уже выветрилась. – Просто мои размышления…

– Чувствую, что… В общем, твои мысли опережают мои… Нет, серьезно. Я так далеко пока не заглядываю. Как раз вот задаю себе вопрос: а так ли я живу, как сама хочу, или иду на поводу у стереотипов…

Виктор берет мою холодную руку в свои теплые ладони. Затем медленно подносит к губам и дышит на них.

– Мерзлячка, – улыбается он мне.

Мы молчим. Мои ладони у губ Виктора. Он целует их, затем отпускает и приобнимает меня за плечи.

Наши губы встречаются.

Время остановилось.

– А что теперь? – наконец нарушаю я молчание.

– То есть?…

– Ну, ты говоришь, что ставишь цели, достигаешь, а затем – пустота. Так как же быть?…

– Да никак, наверное. Ничего здесь не поделаешь. Я вот только перестал заглядывать в свою жизнь далеко, типа лет на десять вперед. И цели глобальные перестал ставить. Говорю себе: это то, чем я буду заниматься в ближайшее время. Ни больше ни меньше – цель на ближайшее время. Не знаю, правильно ли это… Но мне так легче – знать, что вместо одной глобальной цели могу втиснуть в свое расписание несколько, пусть и поменьше. Попробовать больше. Жизнь-то все равно одна… И она не удлиняется. Но я тоже в этом, как и ты – в самом-самом начале пути…

Я очнулась, уже когда стал заниматься рассвет. Небо засерело, запахла река, здесь и там застучали оконные ставни и зашумели первые автомобили. Не помню, как мы добрались до гостиницы, помню, что Виктор провел меня до номера и снова обнял. Мы пообещали друг другу попытаться поспать оставшиеся пару часов. Через четыре часа у нас был рейс на Киев.

Киев. 7 июля, 19:07

Чем больше я думаю об Антоне, тем больше и больше раздражаюсь. Этот подлец продолжает молчать – ни ответа ни привета. Как будто и не было нас вовсе!.. Как будто последние три года мне просто приснились.

Значит ли это, что я ошиблась в тебе, Антон? Значит ли это, что шла за иллюзией под названием «любовь»?…

Не знаю. Все-таки я хоть и злюсь сейчас на тебя, но нам было хорошо вместе. С того самого момента, как мы познакомились, и до последнего дня. Сейчас я стала часто вспоминать, как мы впервые встретились. Помню встречу так отчетливо, будто это было вчера, хотя прошло уже тысячу дней.

– Здравствуйте, проходите, пожалуйста, – произнес статный шатен, внимательно глядя на меня зелеными глазами. Ты протянул мне визитную карточку и жестом указал на кресло напротив своего стола. Я догадалась: ты и есть мой потенциальный начальник в компании, в которой я прохожу собеседование о приеме на работу.

– Значит, вы – Лана Косьмач? – полувопопросительно-полуутвердительно сказал ты.

– Да. Здравствуйте.

Я бросила взгляд на визитку: «Антон Сухоруков. Директор креативного отдела».

– А я – Антон, – проследив за моим взглядом, поспешно, точно позабыв, представился ты, и мне показалось, что ты смутился. Еще пару минут ты рассматривал мое резюме, лежащее на столе, делая в нем какие-то пометки. – Итак, Лана, расскажите о своем опыте в пиаре, реализованных проектах и поделитесь, чего ожидаете от работы в нашей компании.

Я стала рассказывать, исподволь наблюдая за тобой. Слушая меня, ты все так же смотрел вниз, что-то машинально чертил ручкой на листе бумаги. Фигурки в беспорядке вырастали прямо на моем резюме.

– А какими своими проектами вы гордитесь? – спросил ты и наконец посмотрел на меня долгим немигающим взглядом из-под полуопущенных ресниц. Я выдержала взгляд ровно пять секунд (в памяти всплыло наставление этикета: не смотреть на незнакомца дольше пяти секунд, тем более старшего по статусу и потенциального работодателя), затем отвела глаза. Но уже тогда я что-то почувствовала. И, помнишь, ты позже признался мне, что тоже?…

Я пролепетала тебе в ответ заученный текст (лучшие проекты – это частый вопрос на собеседованиях).

Ты молчал.

Мой взгляд уперся в огромную фотографию небоскребов Манхеттена с высоты птичьего полета. Фотография в твоем кабинете была черно-белой, размером, наверное, метр на полтора, и на ней так мастерски был запечатлен торжественный закат солнца и вечерние лучи, пробивающие нависающие свинцовые тучи, что я невольно воскликнула:

– Красивая работа!

Ты едва заметно улыбнулся и склонил голову набок. На секунду взгляд снова упал в стол, а затем ты вдруг откинулся на спинку кресла, положил вначале одну ногу на стол, затем сверху на нее другую и занес руки за голову. Я сразу ощутила: твоя скованность и смущение куда-то исчезли, теперь ты смотрел на меня открыто и с любопытством.

– Ничего, если я так буду сидеть? – в твоих зеленых глазах заплясали лукавые огоньки (или мне показалось?). – Вы не возражаете?

– Нет, конечно. Сидите, как вам удобно, все в порядке, – ответила я бодро, отмечая, впрочем, что так у нас в офисах на встречах обычно все-таки не сидят.

– Знаете, врачи советуют держать ноги на весу для расслабления мышц и упреждения усталости? А у меня просто ноги отекают, вот и борюсь с этим… Это точно ничего?

Я отрицательно покачала головой, мол, все в порядке, и ободряюще улыбнулась. Я тоже незаметно расслабилась. Собеседование становилось необычным, не таким, на каких я была до этого.

– Люблю, когда людям комфортно. Ты сейчас смущаешься? – ты обратился ко мне на «ты».

– Я? Да нет… – пролепетала я удивленно. Действительно, странная встреча. Затем добавила тверже: – Уже нет.

– Не смущайся. Когда сотруднику комфортно, он в ресурсном состоянии. Ну, в смысле лучше работает. Неоднократно проверял это на практике. Поэтому я не из тех, кто стоит над душой у подчиненных или остервенело требует от них дисциплины. Наоборот, люблю, когда люди сами раскрываются в работе. Для этого и нужен комфорт. Ах да, так о чем мы?…

Ты любил пофилософствовать. Но мне такая спонтанность, открытость и простота в общении нравилась гораздо больше, чем протокольная четкость и правила больших корпораций. Ощущалось, что в своей команде ты был своеобразным «папашей» для сотрудников, возможно, слегка эксцентричным, но заботливым. Во всяком случае, таким было мое первое впечатление о тебе.

– Нравится? – ты кивнул на картину, только сейчас отреагировав на мой комментарий.

– Очень.

Если с моей стороны это и была лесть, то лишь совсем чуть-чуть. Работа действительно была ст о ящая.

– Я сделал ее три года назад. Самому нравится.

На стене висели и другие фотографии, но черно-белый вечерний Манхеттен был вне конкуренции.

Вскоре наше собеседование окончательно стало беседой: мы перешли к обсуждению ярких и заметных кампаний на рынке, обсудили нескольких заказчиков и конкурентов и их работы (правильнее сказать, перемыли косточки), поспорили о последнем рекламном фестивале «Каннские львы». Твоя команда в прошлом году стала номинантом, своей работой – участницей конкурсной программы ты (это было заметно) очень гордился.

– Как быстро ты сможешь приступить к работе? – напоследок спросил ты. – Сможешь прямо завтра? К одиннадцати?

– Да. С удовольствием.

– Окей. Тогда до завтра.

Домой я тогда шла озадаченная. Ты сумел меня удивить. Заинтриговать и взволновать. В тебе сквозила какая-то неправильность, легкость, непосредственность и даже бесшабашность. Ты как будто постоянно провоцировал и бросал вызов – в суждениях, жестах, позах. Вместе с тем, помню, я ощущала, что ты не так прост, как кажешься, и уж точно профессионал в своем деле – об этом говорили твои работы. Об этом свидетельствовала и та особая манера, с которой к тебе обратились несколько сотрудников, пока мы разговаривались, о многом говорили и твои ответы им – у меня возникло стойкое ощущение, что люди, работающие с тобой, были для тебя ценностью.

Обычно я брала на размышления и принятие решения о выходе на работу несколько дней, но тут согласилась не раздумывая. Я хотела стать частью твоей команды. Хотела снова ощутить охватившее меня волнение. Я волновалась и ждала. И на следующий день, мой первый рабочий день в компании, в обеденный перерыв ты пригласил меня в кафе.

Я влюблялась в тебя с первых часов общения. Ты – тоже. О нас сплетничали, нам завидовали. Меня недолюбливали и хотели выжить из компании. Женская половина дышала ядом, мужская – пренебрежением. Но нас уже ничего не могло остановить, помнишь? И хотя из той компании мне все-таки пришлось очень скоро уйти, мы с тобой от этого только выиграли.

Так мне тогда казалось.

Сейчас – не знаю.

После возвращения из Италии я перестала тебе звонить и писать, пытаться найти тебя.

До меня наконец дошло: ты не хочешь. Я долго отказывалась принять этот факт, но ничего не поделаешь.

Ты не хочешь меня видеть.

Поэтому на душе у меня пусто, одиноко и гадко. Хочется кричать. Я постоянно думаю о тебе, вспоминаю тебя и ненавижу себя за это. Почему ты так глубоко пророс внутри меня?…

С тех пор как я вернулась из Флоренции, я снова несколько раз приходила к твоему дому и наблюдала за твоими окнами в тайной надежде тебя встретить – ничего не могу с этим поделать. Я ждала тебя по нескольку часов кряду, ждала до глубокой ночи, выглядывая в окно и прислушиваясь, но так и не дождалась.

Сейчас мне снова хочется тебя увидеть. Пройтись по улице, которая напоминает о тебе, свернуть во двор, с которым связаны воспоминания, найти пятнадцатый этаж и увидеть наконец, как у тебя в квартире загораются окна. Но лучше даже не это. Лучше – увидеть, как ты возвращаешься домой, услышать звук твоих шагов, замереть от сердцебиения…

Когда я тебя увижу, я не побегу к тебе навстречу, даже если ноги сами понесут. Сцеплю зубы, искусаю губы до крови, но не побегу. Знаю, что ты не хочешь меня видеть, поэтому не потревожу тебя своим визитом. Спрячусь в парке за деревьями и просто буду смотреть. Пусть ты только пройдешь рядом, и тогда душевная боль, возможно, немного уймется. А большего мне сейчас и не надо…

Через два часа: время, когда я… (7 июля, 21:15)

И вот я опять под твоими окнами. Ты живешь на Оболони, в спальном районе на берегу Днепра. Твои окна выходят на реку, киевские острова, марину с яхтами. Твоя квартира на пятнадцатом этаже, и из окон открывается потрясающая панорама. Ты много раз говорил мне, что закаты в твоей кухне – это самое живописное, что ты видел в жизни и что вообще создала природа. У тебя миллионы фотографий пылающего вечернего неба, с яркими красками осени и буйством летней киевской зелени. Мне больше всего нравились те, где мачты Московского моста на горизонте распарывают пространство реки, неба и островов.

Я снова, уже в который раз за последний месяц, сижу на лавочке чуть поодаль твоего подъезда. Мне кажется, что у меня даже дыхание и пульс замедлились, и если сейчас закрыть глаза, то я впаду в летаргию, как индийские йоги, способные останавливать свою жизнь на годы. Я тебя жду.

Твой двор довольно людный – дети играют на площадке, рестораны на променаде заполнены и отовсюду слышатся смех и возгласы. Людно и на набережной. Здесь играют в баскетбол, купаются, загорают на вечернем солнце. В парке, чуть ближе к реке, жарится шашлык, и до меня доносится запах ароматного дымка. Расслабленный летний вечер течет своим чередом. Замерла только я.

Вдруг ты сегодня наконец появишься? У меня колотится сердце только от одной мысли, что я могу тебя увидеть. И если все-таки подойти, что я скажу?… Что хочу все вернуть назад?… Что сожалею о том, что чем-то досадила тебе?… Что меня поедает невыносимая боль и все, о чем (и о ком) я могу думать, это только о тебе?… Я ненавижу боль – ни физическую, ни моральную. Готова сделать все, лишь бы она утихла. Ну, или почти все – не знаю, как далеко готова зайти в своем унижении.

Всматриваюсь в конец улицы, откуда ты должен появиться, и вспоминаю. Воспоминания – это все, что сейчас у меня есть. Я не могу от них избавиться, не могу перестать думать о нас, не могу остановить эту боль.

Помню, как ты смешно меня передразнивал. Любил сгрести в охапку и трясти, шепча всякие глупости – нежность у тебя своеобразна. Порой я в твоих руках чувствовала тебя котенком, которого в приступе ласки ты был готов задушить. В тебе много физической силы, и я вдвое меньше, поэтому, когда мы по воскресенья в шутку боролись подушками, я летала по кровати как акробат – с такой легкостью ты меня подбрасывал и крутил всякие па…

Бывало, мы с тобой ссорились. Это случалось нечасто, но почти всегда очень бурно. Помнишь, как, сцепившись из-за ерунды, разругались прямо по-итальянски? Ну, когда я швырнула в тебя кастрюлю с курицей и тушеные крылышки и ножки разлетелись по кухне, а одна даже приземлилась у тебя на макушке? Вот смеху-то было потом, помнишь?… Ты в ответ не растерялся: схватил другую кастрюлю со стола, открыл крышку и устроил контратаку овсяной кашей. В результате того «обстрела» каша скапывала с потолка, моей головы, со стен и люстры.

А потом мы хохотали до слез. А еще чуть позже – сцепились в объятиях так, что никакая сила на всем свете не могла бы нас разнять.

Я даже не подозревала, насколько с тобой была счастлива.

Увы, до меня это доходит только сейчас.

Ну а ты?… Что ты чувствовал? О чем думал? Оказывается, я и не знаю-то толком… Как и то, что же все-таки случилось потом и почему ты так резко исчез. Зачем? Куда? Считаю дни и жду, когда ты объявишься. Ведь когда-то же ты все-таки объявишься?… И соизволишь наконец объясниться! Или все так по-идиотски и закончится?…

Признаюсь, я не знаю, что с тобой сделаю, когда увижу. Обниму и уткнусь носом в шею, туда, где пульсирует вена. Или разревусь. Или разозлюсь. Или начну кричать. А потом ударю. Залеплю смачную пощечину – от души, чтобы ты ощутил, какую я пережила адскую невыносимую боль. Да, пощечину ты заслужил. Даже не пощечину, а хорошенькую оплеуху, чтобы мало не показалось!.. Чтобы выместить на тебе всю боль. Чтобы больше не было соблазна меня бросать, да еще и вот так, по-дурацки! Ты даже не представляешь, с каким упоением я буду кусаться и царапаться, колотить тебя – ты это заслужил! Если бы я могла, сгребла бы тебя и бросила со всей дури, да так, чтобы и тебе стало больно. Чтобы дурь эту самую из тебя выгнать, сволочь!.. Вот ведь надумал меня бросить, подлец!. Да еще и втихую. Что, небось, поджилки трясутся от страха посмотреть мне в глаза?

Да я не знаю, что с тобой сделаю, когда ты наконец придешь поговорить. Только попробуй объявиться! Я тебя прибью, гада. Я ненавижу тебя, ненавижу!..

В этот самый момент из-за угла выходит Антон. Под руку с густо накрашенной девицей модельной внешности. Он улыбается, она громко хохочет, запрокидывая голову назад. Оступается на своих длинных ногах и чуть не падает. Антон ее подхватывает и ставит на ноги. Она припадает на него и опирается о его руку.

Мой гнев застывает. Я больше не могу ни думать, ни говорить, ни двигаться. Я больше ничего не могу, только смотрю на эту парочку, как истукан.

Мне кажется, что я умерла.

Когда за ними закрывается дверь подъезда, я без сил валюсь на ближайшую лавку. Слезы льются из глаз сами собой.

Слава богу, они меня не заметили.

Нет, черт возьми, не слава богу!.. Лучше бы Антон меня заметил!.. Подошел и сказал, что я все не так поняла и что это ошибка.

Но дверь за ними захлопнулась, а через несколько минут дернулась занавеска на кухне и приоткрылось окно.

Я хватаю первое, что попадается мне под руку, и швыряю в это ненавистное окно. Черт, пятнадцатый этаж – не добросишь!

Изо всех сил ударяю ногой об лавку и не чувствую силы удара. Лавка стоит, как стояла. Но меня удар отрезвляет: на моем колене мощный синяк.

Ну и пусть.

8-17 июля

В следующие полторы недели тоска по Антону захватила меня без остатка. Пустая квартира, молчащий телефон и особенно одинокие ночи стали невыносимыми. Перед глазами стояла девица с запрокинутой головой и смеющийся Антон. Они смотрят друг на друга. Они обнимаются. Они целуются. Они идут. Стоят. Держатся за руки. Они…

Они повсюду. От них невозможно избавиться. Сплю – они со мной. Просыпаюсь – они здесь. Глаза открыты – они перед моим взором. Закрыты – тоже.

Всегда вместе. Всегда улыбаются.

И я схожу с ума от ревности.

Ничего не вижу и не слышу, только их. На работу хожу как автомат. Виктор вызывает меня в кабинет, что-то говорит, участливо заглядывает в глаза, даже пробует взять за руку… – еще не помню что.

У меня перед глазами просто картинки-картинки-картинки. Череда картинок сменяется, как в глупом мультфильме, и я не улавливаю сути происходящего.

Мне все равно, что на мне надето, что я ем и куда я бреду. Все в тумане. И он только сгущается.

Они, эта смеющаяся парочка, преследуют меня по дороге на работу, в офисе, по дороге домой. Они в моей ванной и в кровати.

Они заполонили все мое пространство.

Я их ненавижу.

И не могу избавиться – бессильна.

И больше не могу терпеть.

Суббота, 17 июля. После обеда

Звонок. Кира.

– Давай п-покурим?…

– Не курю. Ты же знаешь.

– Я не сигарету тебе предлагаю.

– Тем более. Не потребляю. Ведь знаешь…

– Значит, живая.

– Что?

– Живая.

– …?

– Отказываешься от травки. Сознание на месте.

– А…

– А то я начала за тебя волноваться.

– Не стоит.

Кладу трубку и озираюсь по сторонам. Вся комната усыпана бумагами. Исписанными, отпечатанными, изрисованными. Бумаги на столе и на полу. На моей кровати и на тумбочке. На стуле, подоконнике и в шкафу на полках.

На кухне полный бедлам. Галерея грязных чашек с засохшей чайной заваркой. Гора посуды в раковине – на тарелках уже зацвела плесень. Вонь из мусорного ведра. Все кастрюли грязные и в беспорядке толпятся на плите, кухонном и обеденном столах, табуретках. Грязные ложки и вилки разбросаны по всей кухне и даже торчат из самых батареи центрального отопления. И всю эту какофонию покрывают листы бумаги. Тысячи, миллионы исписанных и отпечатанных листов. Заляпанных жиром и кетчупом, усыпанных крошками и прижатые засохшими куриными костями – целое море листов.

Я подняла один из них и с удивлением читаю:

...

На обороте – продолжение:

...

Следующий обрывок бумаги гласит:

...

Затем продолжение:

...

На других листках читаю обрывки признаний в любви, раскаяния, обещаний, просьб образумиться и вернуться и медленно оседаю на стул.

Подо мной трещит мясная косточка. Крошки острыми шипами впиваются в зад – не черта себе как хлеб может засохнуть!

Я как будто вижу себя со стороны. Невроз, маразмы, бред. Запустение, вонь, пыль, грязь.

И это все – я.

Состояние отупения и безразличия. Бессмысленно ворошу листы.

Как из тумана проступают фразы из случайно поднятой бумаги. Когда я это родила?…

...

Не помню, как писала и следующий текст. Даже не вспомню отчетливо, случилось это на самом деле или это моя – странно яркая – фантазия…

«Стою у Киры в офисе. Она на встрече, я жду. Пью кофе, покусываю кончик ложечки, смотрю в окно. («Алло, Кирюшка? Я что, недавно была у тебя в офисе?» – «Д-да, на прошлой неделе». – «А…» – «Твое многонедельное невменяемое состояние меня волнует. Силком тебя сюда затащила…» – «А».)

Высотное здание, высокий этаж. Великолепный вид на Киев – город как на ладони. Внизу бегут крошечные машинки и муравьи-человечки. Все торопятся по делам. Идет наглый летний дождь, вода течет реками, капли звонко барабанят о разноцветные зонты – стрекот доносится даже на 24 этаж.

Удивительный звук влажного киевского лета. Гадюка подколодная Антон (жирно перечеркнуто).

Подо мною холмики крыш старинных особняков. Дождь ритмично постукивает об оцинкованные крыши, играет с солнцем в прятки – нет-нет да и заблестит огненный диск из-за тучи и скользнет металлическим зайчиком по старинной обшивке. Солнце борется с водой, пока еще безуспешно – ливень стеной. Однако уже чувствуется приближение конца стихии. Скоро небо засияет, крыши успокоятся, реки высохнут.

Вдруг далеко внизу, на одной из плоских крыш торгового центра, улавливаю движение. Прямо под дождем на темнеющей паперти вальсирует пара – две тоненькие изящные фигурки. Она – в белом платье, он – в строгом костюме. Вальсирует под неслышимую музыку – им аккомпанирует только этот летний дождь. Они плывут складно и грациозно – назло стихии и в причудливый такт с ней…

Я…» – недописанный текст здесь обрывается. Я не помню, что хотела сказать дальше.

А затем – снова десятки текстов об Антоне.

Я встала с колючего от крошек табурета. За последние десять дней я превратилась в скелет, поэтому надо нормально поесть. Только не знаю, как впихнуть в себя хоть какую-то еду. Она вся застревает комом в горле. Значит, надо хотя бы попить – найти хоть какую-то чашку. Одну из них прикрывает еще один смятый листок, на нем написано: «…жизнь не поспевает за нашими желаниями, а после исполнения мечты (достижения цели) наступает пустота… Виктор… Понте Веккьо…»

Кое-как завариваю чай и прямо с дымящейся чашкой иду в ванную.

Из зеркала на меня смотрит затравленный зверек неопределенного пола и возраста. Слипшиеся волосы непонятного цвета, взгляд из-под мешков, ввалившиеся щеки. Груди нет, вокруг – выпирают кости. Торчат уши и острые локти. Впалый живот и дрожащие пальцы, вцепившиеся в чашку.

Включаю холодный душ, но температуры воды совершенно не чувствую.

Не помню, сколько прошло времени, помню, что стою под холодными струями душа и громко пою:

Воскресенье, 18 июля: День, когда я наконец рассмеялась

– Собирайся живо, через пятнадцать минут уходим.

Кира не говорит, куда меня тащит, а я не спрашиваю и не упираюсь – просто иду за ней, как вагон за паровозом, – мне все равно.

Мы садимся в метро и куда-то едем. Метро в Киеве почти всегда многолюдно, что здорово портит мне нервы. В вагонах подземки жизнь обычно довольно активна: люди вереницами входят и выходят, по утрам в час пик на отдельных станциях пассажиров даже заталкивают в вагоны специальные тетки, чтобы закрылись двери; здесь толпятся у выхода и продавливаются внутрь, хамят, скандалят, громко разговаривают по телефону и что-то обсуждают, поют песни, просят милостыню и беспрестанно продают всякую ерунду. Здесь на каждом шагу экраны рекламных телевизоров и десятки объявлений. В общем, метро в моем городе – это концентрация жизни на отдельной взятой небольшой территории.

Шум и гам подземки раздражают меня сейчас еще больше обычного.

Мы с Кирой стоим у двери, противоположной выходу. Нас окружили три парочки, целующиеся по-взрослому. Я невольно засматриваюсь на них и вновь удивляюсь той самой «концентрации жизни». Краем глаза замечаю, что помимо меня целующиеся привлекли внимание и простоватого, еще не старого мужчины, стоящего напротив нас с Кирой. Он тоже все время поглядывает на каждую из пар. А потом вдруг поворачивается в нашу сторону и смотрит призывным взглядом… на меня. И еще через пару мгновений начинает подмигивать. Я ощущаю себя столетней вешалкой, для которой периоды романтики и любовных томлений остались в позапрошлом веке…

На ближайшей станции, ведущей к центральному железнодорожному вокзалу, выходят и пары, и подмигивающий мне мужчина, и почти весь вагон. Становится просторно – нечастный случай в киевском метро. И я наконец вздыхаю спокойно. Кира смотрит на меня подбадривающе и шепчет на ухо:

– Потерпи немного, скоро приедем.

– А?

– П-потерпи.

На станции «Гидропарк», расположенной на острове посреди Днепра, мы выходим. Сейчас разгар лета, и людей на островах пруд пруди – шоколадные попы здесь лежат вперемежку с белоснежными, крупные – вместе с тонкими, волосатые с безволосыми, молодые рядом со взрослыми. К воде не подступиться – у кромки берега яблоку негде упасть. Река же так густо кишит телами, что похожа на желе, если до него дотронуться пальцем. Те, кто не плавают и не загорают, жуют шашлык, сражаются в теннис, мучают игровые автоматы, поют караоке, соревнуются на аттракционах.

Нас подхватывает толпа и несет в глубь парка – мы приближаемся к Венецианскому мосту, соединяющему два киевских острова.

– Нам – в оазис «Двести молодых спортивных парней», – говорит наконец Кира. – Я х-хочу, чтобы твои токсины унылости вышли вместе с потом.

– К-куда? – беспомощно озираюсь по сторонам и от удивления слегка заикаюсь, как подруга.

– В качалку.

Справа от Венецианского моста, на соседнем острове, разросся целый спортивный городок – тот самый оазис (или «качалка», как его называют в городе) – с огромным выбором всяких тренажеров, сделанных из добротного металлолома. Этот спортзал под открытым небом работает круглосуточно и круглогодично, существует еще с советских времен и абсолютно бесплатен.

Мы проходим к беговым дорожкам, и под властные команды подруги я заставляю себя влезть на тренажер, затем начинаю раскачиваться и набирать скорость. Кира становится на металлического «коня» рядом.

С высоты тренажера мне очень удобно крутить головой по сторонам.

Невольно наблюдаю.

С удивлением вижу, что количество аленделонов на один квадратный метр в этой части Киева просто зашкаливает – насчитала их не меньше двухсот на поляне размером с супермаркет. И все как на подбор – спортивные, загорелые, симпатичные. При этом женского полу я насчитываю аж четыре персоны: одну тетю лет сорока, очень спортивную (видно, что со спортом на «ты»), другую тетку лет пятидесяти, немыслимо необъятных масштабов и непохожую на поклонницу здорового образа жизни (странно, как ее сюда вообще занесло), и нас – уверенную в себе Киру, погруженную в подсчет пробега и сожженных калорий, и меня. Не зная, куда мы направляемся, я автоматически напялила первую подвернувшуюся под руку чистую вещь, и это оказалось облегающее куцее черное платьишко. В таком виде и стою на тренажере, чем привлекаю немало любопытствующих взглядов присутствующих качков.

Если бы не мое мрачное настроение, вывод насчет этого оазиса напрашивался бы сам собой: качалка – это то место в Киеве, где одинокой девушке можно легко и быстро наладить личную жизнь.

– Именно за этим ты меня сюда и притащила? – спрашиваю у Киры, когда мы уже набегались, нависелись на турниках, и Кира храбро с разбегу бросается в прохладную воду Днепра, чтобы освежиться, и теперь громко отфыркивается. Я сижу на лавке на берегу и наблюдаю за ней.

– Но ведь признайся: полегчало же, – улыбается мне подруга и машет рукой из воды.

Я улыбаюсь ей в ответ: не знаю, полегчало ли на самом деле, но неплохо отвлекло – это точно. Во всяком случае, за последние три часа я ни разу не вспомнила ни об Антоне, ни о его раскрашенной модели, ни о своих метаниях.

– Спасибо тебе, – кричу я Кире. Та в ответ расплывается в улыбке.

– Приходи сюда если не ежедневно, то хотя бы пару-тройку раз в неделю. Через месяц в твоей голове развиднеется, а там, глядишь, и придумаешь, что дальше делать.

В это время грузное пошлое тело нагло плюхается на лавку прямо рядом со мной. Отпихивает мою сумку, устраивается поудобнее и закуривает. Я не сразу соображаю, как поступить, только успеваю разглядеть облезлый блондинисто-мышиный хвостик и нелепые синие шорты на целлюлитной туше.

Прибила бы скотину.

Слава богу, Кира вышла из воды и зовет меня к раздевалкам – покараулить вещи, пока будет переодеваться.

Не считая этого, за последнюю неделю подобное произошло трижды. Один из случаев вопиющего нахальства отметил даже мой затуманенный мозг, потому что, не выдержав, я постебалась в ответ.

– Еду в пятницу вечером с работы домой, – рассказываю спрятавшейся в кабинке Кире – подруга заметила, что я напряглась, увидев возле себя на лавке тело в шортах. – Стою в вагоне метро у противоположной к выходу двери. Пространства кругом полно, даже сидячие места не все заняты.

– На ближайшей остановке в вагон вскакивает тетка – и прямиком ко мне, – продолжаю, когда мы уже возвращаемся и снова подходим к метро, и я невольно внутренне сжимаюсь. – Останавливается в десяти сантиметрах от меня, несмотря на простор во всем вагоне. Я выставляю вперед сумку на расстоянии локтя, формируя собственное пространство. Тетка нагло отодвигает (!) мою сумку и делает пододвигающийся в мою сторону жест телом.

Кира внимательно слушает.

– Оба-на, это ж явное вторжение! – кипячусь уже я. Да, похоже, нервы у меня сдают окончательно. – Иду ва-банк, причем молча: локоть с сумкой отодвигаю еще дальше от себя в сторону тетки, делая ее стойку неудобной. Думаю: если, гадина, повернешься, покажу средний палец. Поворачивается. Возмущение и презрение во взгляде. Смотрит сначала мне в глаза, затем опускает взгляд на мою упирающуюся руку. Я делаю намек на характерный жест из одного – среднего – пальца, который, если не знаешь, что происходит, сразу и не разгадаешь: я то ли фак тычу, то ли прокручиваю кольцо на пальце…

Война нервов происходит молча, но мне интересно, как поведет себя эта сволочь, у которой нет ни грамма ощущения пространства. В том числе интимного. Тетка поняла меня правильно. На следующей остановке освобождается место у двери, и она пулей занимает его. Смотрит на меня в упор – возмущенно и презрительно. И молчит. Я облокачиваюсь на выставленную вперед сумку, смотрю на нее с вызовом и продолжаю крутить средний палец. И мысленно ругаюсь: «Иди к черту».

– И как? Развязка?

– А потом в вагон (это был людный Крещатик) набежало много народу, и скрыло нас друг от друга. Ура! Ну и дура, пронеслось в голове напоследок. Затем на полтора дня о ней совершенно забыла. И вот опять. Но в этот раз я, представляешь, не нашлась, что сказать, только подумала: «Прибила бы скотину». Ибо нечего топтаться по моей ауре! – мрачно резюмирую я.

– Аминь! – добавляет Кира, копируя мой пафосно-мрачный тон.

Мы хохочем. У меня это впервые за много дней.

18-25 июля, поздние вечера

Прежде я хоть и редко ложилась спать одновременно с Антоном, так как в это время чаще всего пропадала на работе, однако мне всегда нравилось прижиматься к нему под утро, вдыхать такой родной и сонный запах, ерошить разметавшиеся волосы… Когда мы были вместе, Антон всегда спал очень широко – разбрасывал руки и ноги почти по всей кровати, мне отводилась одна пятая пространства у стенки. Часто я не могла толком выспаться, однако же сейчас развалившегося Антона мне остро не хватает. Теперь я не могу уснуть из-за того, что на кровати слишком много места.

Помню, как перед отъездом из Италии в аэропорту, когда я в ожидании рейса бродила по магазинам дьюти-фри, замечтавшись, машинально купила Антону презент. Опомнилась лишь тогда, когда за выбранную рубашку уже расплачивалась на кассе. Теперь эта рубашка, которую я побрызгала парфюмом Антона (чтобы сохранить этот парфюм, мне пришлось вытащить его из мусорного ведра, куда его Антон, по-видимому, выбросил перед отъездом) всегда лежала со мной рядом.

Не знаю, то ли регулярная качалка стала помогать, то ли острая боль уже высосала из меня те соки, которые хотела, но я стала ощущать, что думаю об Антоне и накрашенной девице немного спокойнее. «Боль перешла в хроническую фазу», – изрекла Кира, пытаясь шутить.

Может быть.

Я – странное существо. Меня всегда не устраивает то, что у меня есть, и всегда чего-то не хватает. В детстве мне казалось, что, когда закончу школу, сразу стану счастливой. В юности думалось, что, как только займу должность повыше, сразу все наладится. Затем мечтала, как будет свое рекламное агентство – и моя жизнь изменится. А потом… Появился Антон, и я просто запуталась. Я воспринимала Антона как что-то обыденное, как часть жизни, которая будет у меня всегда и которую никто у меня никогда не отнимет. И тоже верила, что когда-нибудь мы с ним обязательно заживем так, как того хотим. А теперь я вдруг отчетливо поняла: именно тогда – в эти вечера, которых у нас было в общем-то немного, в эти пару отпусков, которые мы провели вместе, в те редкие мгновения, когда мы дурачились и смеялись и даже когда ссорились и что-то выясняли или Антон бурчал на меня из-за моей работы, – я и была по-настоящему счастлива. Рядом с ним. Да и ненавистные когда-то школьные годы теперь казались мне прекрасными. Как и юношеские мечты стать очень востребованным дорогим специалистом – тоже. Получается, что мое счастье – всегда бывает лишь в прошлом. А в настоящем, когда я проживаю момент, я почему-то его никогда не чувствую.

Антона нет рядом, и я чувствую себя паршиво. Какой-то мелкой, незаметной и покинутой. Плюс только лишь в том, что я опять пишу, как в юности. Только сейчас – безостановочно и беспорядочно. По всей моей квартире валяются исписанные или распечатанные листки, и нет сил собрать их воедино в цельный текст. Нет сил даже просто поднять их с пола. Я могу писать по десять часов кряду, особенно в выходные, – не отрываясь и не вставая из-за стола. А потом, измученная этой писаниной, еще долго не могу уснуть, ведь разгоряченный мозг и дальше продолжает рождать образы и подбирать метафоры. У меня до сих пор мешки и синяки под глазами, я все еще не могу набрать вес, и вещи на мне болтаются, но не могу есть и спать часто тоже. Думаю об Антоне и пишу. Потом выбрасываю то, что написала. А потом судорожно вытаскиваю листы бумаги из помойного ведра, но они так и остаются лежать на полу, пока постепенно не растаскиваются по всей квартире. Я не могу заставить себя ни собрать их, ни выбросить. И не могу отказаться от писания.

26 июля: День нового проекта

– За последние три недели, с тех пор как мы вернулись из Италии, ты не сказала мне ни слова. Что происходит? Ты в порядке?

Я закусываю губу и таращу на Виктора глаза – не знаю, что сказать, как реагировать.

– Вроде да… Нормально. А что?

– Ничего особенного, просто я волнуюсь. Ты очень осунулась. Выглядишь уставшей. Ты нездорова?

– Нет-нет, все окей. Спасибо.

– Тогда что?

– Личная драма.

Теперь молчит Виктор. Ворот его рубашки расстегнут, тогда как обычно затянут галстуком, он смотрит куда-то вниз, очки на столе, руки теребят карандаш.

– Но ты будешь в порядке?

– Конечно.

На самом деле я не знаю. Так худо, как в последние недели, мне давненько не было. Флоренция, вечернее кафе, наш ночной мост (и… мы… вроде целовались?…) кажутся мне такими далекими. Будто сто лет прошло.

Наконец Виктор решается, как мне показалось, на свой важный вопрос – щеки его запылали.

– Я тебя ничем не обидел?

– Нет, ну что ты, напротив. Сейчас вспоминаю Флоренцию с теплотой. Понте Веккьо…

– Я вижу, что ты меня избегаешь.

Я поспешно качаю головой, но в глаза Виктору посмотреть не могу. Тем самым выдаю себя с потрохами – ложь не удалась. Я действительно его избегаю. Сейчас стою здесь, потому что Дарья, выходя из его кабинета, прошипела мне в лицо, что Виктор собирается со мной серьезно поговорить. Почти сразу же на моем рабочем столе зазвонил телефон. Это и был босс.

– Ну, может быть, совсем немного…

– Почему?

– У меня сейчас непростая ситуация… И мне надо разобраться в себе. Поэтому я избегаю… Всех. Избегаю всех.

– Может, пообедаем вместе? Мне надо тебе кое-что сказать…

Я молчу.

– Пожалуйста, – вдруг добавляет Виктор просяще. Сейчас он не в роли босса, и, не знаю почему, меня это подкупает.

– Ладно.

– Тогда в час на парковке около моей машины?

– Ладно.

– Я ни с кем никогда так не разговаривал, как с тобой тогда, на мосту, – говорит Виктор после того, как мы обменялись банальными, ничего не значащими фразами. Мы сидим в кафе и ждем заказ.

Я киваю и пытаюсь улыбнуться.

Теперь у меня нет сомнений: мы целовались. Интересно, Виктор вспоминает об этом? И каково ему?…

Мне – неловко. Это было лишнее, хотя о том, что впоследствии буду жалеть, я знала. Но тот наш разговор, о котором сейчас говорит Виктор, – зацепил. Помню, в самолете я даже записала его на клочок бумаги, чтобы не пропал. (Прости, Виктор, ценнейший литературный материал, от которого невозможно отказаться!)

Сейчас здесь, в кафе, я совершенно не чувствую себя так непринужденно, как во Флоренции. А вина заказать неудобно – передо мной босс и сейчас разгар рабочего дня. И то, что Виктор – босс, а не парень из соседнего кафе, с которым можно флиртовать (или послать), я отчетливо ощущаю.

– Может, вина? – прочел мои мысли Виктор.

– Нет, спасибо, – снова вру я. – Не могу. Я на работе.

– Я тоже, – и взмах рукой официанту: – Принесите нам бокал каберне и одну текилу.

У меня дежавю: я вдруг вспоминаю свой первый рабочий день с Антоном и наш первый с ним совместный обед. Три года назад.

Антон…

Зачем только я согласилась на это дурацкое предложение Виктора?…

– Тебе бывает одиноко? Знаешь, когда вечерами сидишь дома и одиночество так раздирает, что выть хочется.

Я поперхнулась. Виктор попал в точку – ненавижу вечера. Но чужой исповеди сейчас не выдержу.

Я торопливо отпиваю вино из бокала и невольно отшатываюсь назад.

– Ты и не один, вроде бы в соседней комнате или кухне кто-то шуршит, но человек этот тебе совершенно чужой. У вас уже давно нет ни общих тем для разговора, ни общих интересов, ни мечтаний, ни планов – ничего. Вас ничего не связывает, – печально говорит Виктор и смотрит на меня. – Бывает?

Я словно загипнотизирована его долгим немигающим взглядом.

– Не помню. У меня сейчас по-другому. Одиноко – да. Но потому что рядом нет того, кого хочу…

– Хорошо, что ты его хочешь. Это дает надежду, – говорит Виктор. – Это помогает тебе смотреть в будущее. Хуже, когда одиноко вдвоем – это самая неестественная и болезненная форма одиночества. Смотришь на того, кто рядом, и думаешь: кто это? Кто это сидит со мной рядом? Чего-то хочет, что-то спрашивает, о чем-то говорит… Господи, где были мои глаза раньше? О чем я думал, когда знакомились и все только начиналось? Был ли я круглым идиотом, не замечая, что партнер мне совершенно не подходит? Или был дураком, закрывая глаза потом, когда тот останавливался, а то и шел в другую – противоположную от тебя – сторону? Как прошляпил момент, как не учуял, что расходимся, как в море корабли, отплываем друг от друга все дальше и дальше? А потом чувствуешь бессилие. Вроде бьешься, бьешься за двоих, стараешься расшевелить, задраить пробоину, но ничего не получается. Не надо это ей совершенно… – Виктор явно снова говорит о Дарье. – Да и мне самому – тоже, честно говоря. У нее уже свои планы. Своя жизнь. Мы – чужие, и чем дальше, тем больше. Лодка идет ко дну – все быстрее и быстрее. И ее не остановить… Это – самое страшное, как по мне… В этом нет надежды. Только горечь сожаления. Потраченное время…

Виктор пустился в философствования. Я поняла, что нужна ему как уши и немного расслабилась. Ему (слава богу) неинтересно, что со мной, и в душу ко мне он лезть не собирается – больше хочет выговориться сам.

– Я много думал, отчего так происходит?… Отчего уходит то, что когда-то нас связывало?… Куда оно девается? Скука ли это? Друзья мне советуют поступать так, как делают сами: активно знакомиться, дескать, пора встряхнуться – новые женщины, новые эмоции. Не знаю. Ты не подумай, я не ханжа, каждая новая женщина – это действительно новые эмоции, но… вот только со временем они все равно притупляются. И все равно не с кем поговорить. Я в клубах пью, снимаю девиц, у нас экспресс-секс и… пустота. Пусто и одиноко. И кольцо только все больше сжимается. Понимаешь, о чем я?…

– Кажется, да.

– Попадаются и неплохие девушки – я же вижу. Только сил на них нет. Ни сил, ни желания. Обязательства там всякие сейчас не для меня. Тем более что формально я и несвободен. Пока.

– В Италии, помню, ты что-то говорил о скуке. Скуке и бессмыслице. И о том, что, когда достигаешь какой-то цели, чувствуешь пустоту… Может, сейчас у тебя как раз такой период? То есть цель (или проект) под названием «Дарья» завершился, поэтому пусто и скучно? И нужен новый проект-цель?…

Виктор смотрит на меня с любопытством и интересом. Замечаю, как жесты его становятся более спокойными. Его тело расслабляется. Он откидывается на стуле. В нем произошли явные перемены.

– Не знаю, возможно. Что-то в этом есть. Ведь с такой позиции я это никогда не оценивал…

– А новый проект – это вполне может быть снова ночные клубы и загулы, как когда-то, в молодости… Наиграешься, возьмешься за следующий новый проект: Новая Женщина в Моей Жизни. Ты сам говорил, что свои цели мы вольны сами менять и устанавливать…

Я не знаю, что несу. Слова льются сами собой, как будто и не я их говорю. Но мне самой вдруг становится легче. Ведь все то, что я говорю Виктору, могу сказать и себе. Сейчас мой проект – страдать по Антону, позже, возможно, все наладится. Во всяком случае, в это хочется верить.

У меня звонит телефон, и этот звонок возвращает нас в реальность. Пора возвращаться в офис.

Но с этого дня я заметила: Виктор стал смотреть на меня по-особенному. Даже не смотреть, нет. Мы могли не встречаться глазами, но я всегда ощущала, что значу для него больше, чем остальные сотрудники агентства. Он еще много раз звал пообедать вместе, несколько раз я слышала от него подобие комплиментов, когда заходила в его кабинет; завидя меня, он характерным жестом, почти как девушка, лохматил свои волосы и весь подбирался; несколько раз угощал сотрудников конфетами или яблоками («Что это с нашим Виктором?» – «Понятия не имею. Может, влюбился?» – «Может. Или Дарья рога наставила и он почувствовал свободу?»), а протягивая угощение мне (в последнюю очередь), смотрел долгим взглядом и старался шутить (не на рабочие темы).

Дарья в такие моменты всегда ерзала на стуле. И совсем перестала со мной общаться – полностью игнорировала («Дарья, здесь клиент хочет…» – «…»; «Тебя Виктор зовет» – «…»; «Ты не видела, курьерскую почту сегодня уже приносили?» – «…»).

Каменное лицо Дарьи неизменно вызывало у меня ощущение превосходства и странного злорадства – она мне не нравилась еще больше, чем обычно. Но в целом я старалась держаться отстраненно, всем своим видом показывая: мол, я здесь ни при чем. Хотя ощутила над директором невольную власть. Не скажу, что меня это радовало, нет. Лишь немного отвлекало от мыслей об Антоне и помогало чувствовать: а я ведь вовсе и не барахло. Хоть ты, Антон, и пренебрег мною.

Начало августа: Время моих «не хочу» и «лучшей жизни»

Удивительно, но ждать звонка от Антона я так и не перестала. Умом понимаю: все кончено, у него другая, но с сердцем ничего поделать не могу.

Оно ждет и ждет, не зная чего: последних объяснений, случайных встреч, чуда. И внутри все еще теплится надежда: Антон позвонит и своим густым голосом, который я так люблю, скажет, мол, просто модель со съемок, просто проводил. И я, может быть, даже позволю себе поверить в эту ложь. Не знаю.

Но проходят дни, они складываются в недели, а мой телефон молчит. Вернее, звонит беспрестанно – клиенты агентства, клиенты из Флоренции, партнеры, подчиненные, Виктор… Но самого главного звонка все нет и нет.

А потом вдруг я набралась смелости и снова позвонила Антону сама. Мысленно проклинала себя за слабость, но желание услышать его голос было таким жгучим, что я пересилила страх и неуверенность, наплевала на то, как выгляжу в глазах Антона. Набрала его номер. Замерла, не в силах остановить громкое сердцебиение.

– Алло?… – неожиданно ответил родной густой голос.

– Это я… – пролепетала я растерянно. Далее ничего сказать не смогла – меня парализовало.

Пауза длилась вечность. Я уже даже подумала, что Антон отключился.

– Я все еще здесь и слушаю тебя, – сказал он спокойно, нарушив молчание. В этом неловком разговоре он мне совершенно не помогал.

– Я… Ты… Слушай… Мы могли бы встретиться и поговорить?…

– Я уезжаю на съемки. Завтра утром. Сегодня собираюсь – надо кое-что закончить.

– Уезжаешь? Куда? Когда вернешься?

– Вернусь в сентябре.

– …

– А сейчас прости, пожалуйста, мне надо спешить.

«Кто это?» – услышала я на том конце трубки женский голос. Затем послышалась какая-то возня, потом кто-то несколько раз причмокнул (поцелуй?), прыснул сдавленным смехом (зажал рот рукой?), и связь оборвалась.

После того звонка прошло уже две недели. Я сижу в своей квартире в обнимку с огромной чашкой чая и смотрю в окно. Еще две недели назад, сразу же после этого дурацкого разговора с Антоном, я четко поняла: это конец. Конец всему, что нас связывало. Крашеная девица – это серьезно. А нас больше нет. Отныне мы живем в параллельных вселенных.

С тех пор, чтобы заглушить боль, я пятнадцатый день каждую минуту приказываю себе думать об Антоне плохо. Вспоминать во всех красках даже самые ничтожные мелочи, которые меня в нем раздражали, все, что не нравилось или смущало, даже самое незначительное: как давил на меня, как разбрасывал вещи по всей квартире, как не всегда дослушивал до конца и постоянно перебивал – разгоряченно и безапелляционно, как занудным тоном читал мне нравоучения, как…

И теперь мне надо как-то жить дальше. Без него.

Наверное, это помогает – плохо о нем думать. С ума от ревности я больше не схожу. Может, помогают и тренировки на Венецианском острове – пару раз в неделю мы с Кирой стараемся туда выбираться, даже если нет настроения. Истязать себя на тренажерах сейчас доставляет мне какое-то мучительное удовольствие, а усталость после тренировки не оставляет места мрачным мыслям.

Еще я теперь много гуляю по городу. Каждый свой обеденный перерыв в рабочие дни и почти все выходные напролет. Бесцельно брожу по улицам и просто наблюдаю. Для этих прогулок специально купила путеводитель (смешно: я родилась здесь и живу, но города почти не знаю), присматриваюсь к старинным церквям и особнякам, к скульптурам и лепнине, иногда захожу в музеи и галереи… Подсматриваю за людьми – за мамочками и детьми в парках, за спешащими и озабоченными офисными сотрудниками, так похожими на меня саму; наблюдаю за старушками – активными, деловитыми и горластыми на киевских рынках и сгорбленными от тяжести и быстроты прожитой жизни – в вечерних дворах; прислушиваюсь к разговорам на улицах, в транспорте, кафе… Мой город оказывается разноликим и постоянно меняющимся, и в этом есть какое-то очарование. Во всяком случае, для меня сейчас он интереснее, чем, к примеру, далекий теперь красавец Рим.

Во время этих прогулок я много размышляю о том, как и куда мне жить дальше. Я еще раз откровенно призналась себе и даже ехидно поздравила за то, что мне тридцать один год и я не знаю, чего от жизни хочу. Лишь ощущаю, что живу не свою жизнь. Все то, что делаю, – делаю для кого-то, но только не для себя. Живу так, как будто наблюдаю за собой со стороны. Как будто у меня будет шанс когда-нибудь все переписать заново и начисто, удалив неудавшиеся страницы.

Но затем мне подумалось: если я не могу разобраться, чего хочу, может быть, стоит начать с того, чего я не хочу?…

Лет десять назад моей заветной мечтой было кресло управляющего сетевого пиар-агентства или собственного агентства. Тогда это казалось совершенно естественным и логичным – в пиаре я тружусь всю сознательную жизнь, так что дело свое знаю. Помню, когда мне было двадцать, я представляла, что к двадцати трем из ассистента вырасту в менеджера, к двадцати пяти – в старшего менеджера, к тридцати стану начальником пиар-департамента в крупной компании (как раз такие среди моих нынешних клиентов), а дальше – буду руководить крупным агентством со множеством клиентов – денежных мешков, умничать на профессиональных тусовках, комментировать тенденции рынка в интервью в прессе, со мной будут считаться, завидовать и уважать. Дважды в год, мечтала я, буду отдыхать заграницей – зимой в Швейцарии на лыжах, летом – в прекрасном отеле на Тенерифе. И у меня будет спортивное авто красного цвета и квартира в пентхаусе на Ярославовом Валу.

Эта цель долгое время была для меня главной, я подчиняла ей все свои действия, сверяла по ней все свои поощрения, увольнения и назначения. Тогда это было вполне в тренде времени и моих желаний.

Но затем этот план как-то потихоньку стал стопориться. Впервые это произошло на лыжном курорте. В самый первый раз я попробовала покататься на горных лыжах в Карпатах, но только нападалась лицом в грязный снег, намучилась на подъемниках и спусках и через три дня прекратила попытки полюбить горные лыжи. Вместо этого проводила время у подножия горы и наблюдала за довольным Антоном – он в отличие от меня лыжи любит.

Второй неожиданный стопор произошел со Швейцарией: пусть не зимой, а летом, но я туда все же поехала. И мне эта страна вовсе не показалась сказочной. Да, Женева и Цюрих, безусловно, очень красивые и интересные города, но поехать туда во второй раз мне совершенно не захотелось – не мое.

Затем разонравилось умничать на профессиональных рекламных слетах. Постепенно я стала считать, что это пошло. Ведь фактически на таких встречах я с надменно-уверенным видом извергаю умные слова, в основном позаимствованные из «английского маркетингового языка», и наблюдаю за тем, какой эффект это производит. «Какой юэспи вашего продукта? Вы знаете кор вашей целевой? Какие месседжи мы вложим в уста наших опинион-лидеров?» – все в таком духе. Оказывается, чем больше иностранных слов, тем больше тебя слушают. (Интересно, понимают ли?)

Дальше – больше и больше.

И вот спустя двенадцать лет я четко понимаю: мне это неинтересно. Не этим я хочу заниматься. Не моя это была заветная мечта – руководить агентством, вызывать зависть коллег и уважение клиентов, иметь красную машину и проводить отпуск на лыжах в Швейцарии. Это все не мое.

И это стало моим первым «не хочу».

Второе четкое «не хочу», в котором я себе призналась, – это «не хочу работать». Мне не хочется горбатиться наемным сотрудником в офисе по стандартной схеме – «с девяти утра до шести вечера». Я осознала это так четко и так легко, словно первое «не хочу» отодвинуло какую-то замутненную стеклянную заслонку в моей голове, из-за которой я долго смотрела на мир не своими глазами.

– Я не хочу работать, – произношу вслух эту гениальную мысль. Порыв ветра треплет мои волосы, а голос тонет в его шуме. – Я не хочу работать! … – кричу я снова ветру и хохочу – от этой фразы на душе становится хорошо.

Мне повезло, что поблизости никого нет, так как любой прохожий вполне может принять меня за городскую сумасшедшую.

Я не замечаю, как оказываюсь в сквере, раскинувшемся на площади перед драмтеатром, и плюхаюсь на скамейку рядом с бронзовой статуей бравого солдата Швейка. Достаю бутерброд и свой новый блокнот – сегодняшние открытия достойны того, чтобы быть увековеченными. Все свои мысли я теперь сознательно (а не лихорадочно и бесконтрольно, как прежде) записываю, для этого специально приобрела большую тетрадь в пестрой желтой обложке и яркую ручку. На днях, когда принесла их домой и положила на стол, машинально, не сразу это заметив, я вдруг собрала все исписанные когда-то листы, полтора месяца пролежавшие в беспорядке. А затем, не глядя на них и не упорядочивая, просто сложила в стопку, скрепила степлером и сложила в ящик стола – пусть полежат-отлежатся до поры до времени.

Если с моими «не хочу» все более или менее ясно, то почему мне так сложно разобраться с моими «хочу»? Почему они от меня постоянно ускользают? Почему это так сложно?

Я хочу, к примеру, вернуть Антона. Но это нереально. Хочу писать книги и зарабатывать этим на жизнь. Правда, в моей стране это сложно.

Да и вообще – хочу жить лучше. Сколько себя помню, я всегда мечтала о Лучшей Жизни. В детстве мне казалось: вот стукнет шестнадцать, получу паспорт, и моя жизнь сразу изменится. Я стану взрослой, самостоятельной и перестану наконец отчитываться перед родителями.

Затем взрослость стала у меня ассоциироваться с окончанием школы, и я ждала: вот отгремит выпускной, а там… Новая жизнь, новые просторы, горизонты, новая взрослая я и никто мне не указ – что хочу, то ворочу, не оглядываясь на родителей, учителей, одноклассников и друзей…

Потом стала думать: как только поступлю в университет, сразу же начнется Лучшая Жизнь: веселье на парах, веселье после них, красивые парни, свидания и внутренний трепет, а каждое лето на каникулах – компании и посиделки под жарким крымским солнцем, шум прибоя, приключения, смех, задушевные разговоры вечером в палатке под писк комаров… Но когда я уже стала студенткой и все это не сбылось (вместо этого напряженная учеба, почти полное отсутствие парней в группе (филфак!), вечное отсутствие денег, постоянное ощущение легкого голода, бессонные ночи накануне сессий), я стала мечтать: вот закончу учиться, поступлю на работу, а там – вольница!.. Хорошая зарплата, интересные заграничные командировки и отпуска, дружные коллеги, все выше и выше должности, все радужней и радужней перспективы. Я представляла себя в красивом сером костюме, туфлях-лодочках на каблуках, с элегантно уложенными волосами и папкой бумаг в руках. Воображала, как решаю какие-то вопросы, обедаю в ресторане, много звоню по телефону, организовываю встречи с партнерами и клиентами. Слово «клиенты», серый костюм и папка тогда казались мне вершиной жизненного успеха, мерилом той самой Лучшей Жизни, о которой я грезила.

Впоследствии, уже в костюме, пусть и не сером, с вечной трубкой телефона возле уха, заспанная, с бумажным стаканом кофе из фастфуда и волосами, наспех причесанными между утренним душем, торопливым одеванием и чертыханьем, как мне это все надоело, я снова мечтала: стоит лишь мне встретить Того Самого Парня, как моя жизнь сразу же расцветет и станет Жизнью Моей Мечты. Тот Самый Парень станет будить меня по утрам, приносить кофе в постель и встречать с работы; он обязательно будет интересной многогранной личностью, финансово свободным, чтобы не волноваться из-за заработков, состоявшимся в своей профессии, при этом у него будет много свободного времени. Когда грезила об этом, я прекрасно понимала, что мечты мои далеки от реальности хотя бы потому, что ежедневное подношение кофе в постель – это скорее функции прислуги у капризной дамочки, а не Мужчины Мечты; быть же финансово свободным, профессионально состоявшимся и одновременно бездельником можно лишь в одном случае: если ты отпрыск Рокфеллера и твоя работа – профессионально проматывать состояние папаши. Но такая нестыковка между картинкой в моей голове и реальностью вовсе не портила эту мечту. Мечта существовала отдельно от всех логических нестыковок, и в той своей мечте я грезила: такой парень разбавит мое существование, зажатое в тисках «работа-дом», щедро сдобренное стрессами, дедлайнами и бесконечными переговорами с вредными и несговорчивыми клиентами, и станет олицетворением моей Лучшей Жизни.

Но несколько лет назад, пожелав Антону спокойной ночи и оставшись на ночь в офисе, чтобы подготовить материалы для завтрашних переговоров с клиентом, я горько разрыдалась:

ЛУЧШЕЙ ЖИЗНИ НЕ БУДЕТ.

Это иллюзия.

ЛУЧШАЯ ЖИЗНЬ, КОТОРАЯ НАСТУПИТ КОГДА-НИБУДЬ ПОТОМ, – ЭТО ИЛЛЮЗИЯ. Счастье, которое «вдруг» настигнет меня когда-нибудь в будущем, когда я получу диплом, работу или мужчину, – это сказка. Сказка, за которой я гонюсь всю свою жизнь.

Не будет ни лучшей жизни, ни такого вот призрачного счастья. Не будет больше «вот получу аттестат или диплом», «вот найду хорошую работу», «вот встречу прынца». Не будет, потому что за этим ничего не следует. И никогда не последует. Все будет как всегда: разочарование тем, что имею (и оно мне не нравится), очарование новой «мечтой» и грезы-ожидания исполнения этой новой «мечты», а затем, как всегда, новое разочарование, что Лучшей Жизни не наступило… При этом – парадоксально, но факт – мои грезы-ожидания лучшего оказываются самым приятным, что есть в моей суматошной и пресной жизни!

Мои грезы-мечты – это отсрочки, которые я даю сама себе.

Отсрочки, чтобы ничего не менять.

Удобные зацепки, чтобы ничего не делать самой. Сказочный теремок, который я для себя возвела и в который с удовольствием забралась, высовывая нос с печи терема только в самых крайних случаях.

Воскресенье, 15 августа, 21:30 (два месяца без Антона)

Настоящая осень в Киев приходит ближе к концу сентября. Именно тогда цвет неба становится глубже, птицы летают ниже, воздух становится влажным и густым, пропитанным прелой травой и листвой, и этот живой аромат земли, реки, ветра и прохлады не способны заглушить даже выхлопные газы автомобилей мегаполиса.

То ли в силу особенностей климата, то ли по другим неведомым причинам по окончании календарного лета тысячи деревьев в городе еще очень долго остаются зелеными. Зеленые парки и скверы, зеленые острова на Днепре, зелень вокруг жилых кварталов – осеннее буйство не властно над киевскими деревьями до конца сентября. А потом клены и дубы, липы и акации вдруг стремительно рыжеют, точно их разъедает ржавчина, блекнут под осиротевшим солнцем, выцветают на ветру. И вот еще неделю назад сентябрьский Киев восхищал летней зеленью, как будто наступающие холода ему были нипочем, а затем неожиданно прямо на глазах меняется и становится цвета кофе с молоком и уже пожухлая осенняя листва устилает мостовые кофейным узором. Леса чуть севернее города в сентябре ослепительно великолепны, переливаются золотом и горят багряным бархатом; в Киеве же деревья, кажется, поначалу изо всех сил задерживают лето, а затем, не выдержав и растеряв силы, резко сдаются перед надвигающимися холодами.

Но есть у Киева особый период – предвестник осени, когда город еще задыхается от летнего зноя, вечера еще беззаботны и жарки, а ночи по-летнему звездные и теплые. И сложно представить, что симфонии лета звучать осталось недолго.

Август.

Именно с начала-середины августа обожженные солнцем киевские каштаны, в начале лета дающие городу спасительную тень, теряют свои силы. Их редеющая листва уже в августе подсвечивается терракотой и охрой, составляя резкий контраст с летним городом. Уставшие за лето каштаны, высаженные на проспектах, во дворах и вдоль магистралей, дарят листву порывам ветра, а тот подхватывает тонкие сухие листья и, точно флиртуя с ними, разносит по округе.

* * *

Я уже приняла душ и улеглась в постель. В общем-то еще совсем не поздно – всего полдесятого вечера, но когда я сегодня приползла с работы домой, мне хотелось лишь одного – рухнуть в кровать и сразу же уснуть.

В кровать я рухнула, но мне не спится. Вспоминается прошедший день – мысли ленивы и хаотичны.

Сегодня утром, когда я ехала на работу, метро снова остановилось. Вообще, метро – самый быстрый и надежный вид транспорта в городе, однако иногда и здесь бывают перебои. Когда я выбралась из душного вагона, на платформе уже волновалось живое море людей, все нервничали и напирали на дежурную по станции, тесня ее к служебной двери; то тут, то там переговаривались о том, что через две станции от нас на рельсы бросился человек и погиб, заблокировав движение. Помню, как тогда, утром, разозлилась: черт возьми, я рискую опоздать на важную встречу из-за того, что какому-то идиоту – буквально – жить надоело. Это звучит цинично и эгоистично, но я думала, что, черт его дери, у меня тоже есть свои планы. Более того, в Киеве за последние полгода это уже шестой случай самоубийства в метро – аккурат по одному в месяц.

От порыва ветра на стол через открытое настежь окно упал сухой каштановый лист и, прошуршав по столу, слетел на пол. Не зажигая света, я подняла его и положила рядом с собой. Я ощущала себя такой же одинокой и уставшей, как этот рыжий скрюченный каштановый лист…

Вообще, в моем городе мне стало некомфортно, устало думается мне. С недавних пор я не поспеваю за ним – за его темпом и скоростью перемен. Он напоминает мне устаревший прибор, постоянно выходящий из строя, на который сверху постоянно припаивают и пристраивают все новые и новые трубки, провода, антенны, сосуды, катушки, фитили… (Такими «антеннами и фитилями» в Киеве выступают уродливые небоскребы современных бизнес-центров, разрушение старых особняков, застройки парков и скверов, километровые пробки, отслужившие свой век дороги, состарившиеся рвущиеся трубы…) Старый прибор, который и выглядит уже довольно смешно в новом обличии, не рассчитан на такие «гаджеты» и постоянно выходит из строя.

Не только утренний случай в метро – весь мой сегодняшний день не задался. Из-за приезда какого-то иностранного президента была перекрыта половина улиц. Глупейшее зрелище: часть улиц в ожидании президентского кортежа совершенно пустынна, хоть в футбол играй, другая часть – совершенно парализована трафиком. Сегодня я опоздала на все запланированные встречи и под конец дня совсем обессилила из-за нервотрепки.

Едва дожив до вечера, я не спеша тащилась домой. Чтобы унять лихорадку прожитого дня, специально вышла на пару остановок раньше своего дома – пройтись по летнему городу. Шла мимо высоток моего квартала, прикрыв глаза и подставляя лицо ветру и заходящему солнцу. Я уже даже перестала слышать шум улиц, как вдруг сверху из окна многоэтажки, мимо которой я проходила, какой-то кретин выплеснул недопитый кофе. Сладкая коричневая бурда разбрызгалась по моей блузе и волосам, и ветер разнес характерный запах кофеина. У меня не хватило сил ни разозлиться, ни рассмеяться, я просто устало чертыхнулась и поплелась дальше.

И вот лежу, верчу в руках сухой каштановый лист – предвестник осени и размышляю. Думаю, что такой лихорадочной, нервной и утомительной жизни с меня действительно достаточно. Достаточно бегать по кругу, как белка в колесе. Достаточно подчинять свою жизнь этому круговороту. Достаточно цепляться за работу, которая мне не нравится. Не нравится настолько, что уже даже реагируют мои мозг и тело: первый отказывается придумывать рекламные кампании, а второе – устало корчиться из-за вечной мигрени. Фон моей нынешней жизни – это мигрень и усталость, и пора признаться себе в этом, а не каждое утро глотать болеутоляющее.

Хватит жить взаймы.

Я должна покинуть агентство, какими бы пряниками меня не удерживал Виктор. Должна взять паузу, отдохнуть и попробовать наконец пожить так, как хочется: просыпаться в одиннадцать, неспешно пить кофе, наблюдать за городом, встречаться с друзьями, писать в городских кафе, снимать дом в Одессе или Италии на берегу моря, проводить там целый месяц, все лето или осень… И писать.

Я хочу так жить.

Чтобы все сделать правильно, даю себе срок: с нового года освобождаюсь от агентства. В течение оставшегося времени просто хожу на работу, как ни в чем ни бывало, и тяну время. Потихоньку отключаюсь от интересов клиентов, не сильно вникаю в проекты, не принимаю близко к сердцу ничего, что происходит в агентстве. Я временно становлюсь мумией, которая ничего не слышит и не видит, которой ничего не интересно и ничего не нужно. Ничего, кроме ее зарплаты. А вот с ней-то как раз наоборот: не меньше половины своего заработка я ежемесячно буду складывать на депозитный счет. Кое-какие деньги у меня уже имеются – работая, как вол, годами, я просто-напросто не успевала тратить все деньги, да и привычки такой нет – люблю иметь защечные запасы. Но в ближайшие месяцы я намереваюсь их серьезно пополнить – хочу, не работая по найму, жить привычной жизнью не менее трех лет и не переживать насчет денег.

Три года – такой срок отвожу я себе на обустройство новой себя.

Зазвонил телефон. Это отец. Он всегда мне звонит поздно вечером, наученный, что я подолгу торчу на работе.

– Доця? Здравствуй, радость моя. Как ты?

– Привет, пап. Я хорошо. Как ты?

– Да вот не звонишь, совсем меня забыла… Волнуюсь.

– Прости… Я просто… Замоталась…

– Все в порядке? У тебя такой голос… невеселый.

– Да, пап, все нормально, не волнуйся.

Мы с отцом разговариваем редко. И раньше, пока была жива мама, общались нечасто, а теперь звонки и вовсе можно пересчитать по пальцам одной руки. У него теперь другая семья, и, может быть, из-за этого мы друг от друга отдалились. Я люблю отца, бывает, думаю о нем, очень скучаю, но позвонить ему у меня часто не поднимается рука – отчего-то боюсь набрать не вовремя, помешать, потревожить. Раньше, в моей прежней жизни с Антоном, я звонила отцу чаще – выкраивала на работе минутку, чтобы узнать, как он. Сейчас настроения нет, разговаривать ни с кем не хочется, а любые расспросы меня раздражают. Хочется отгородиться от всех – в своей закрытости, угрюмости, размышлениях и тоске по Антону мне по-своему комфортно (да, черт подери!). Во всяком случае, желания впускать кого-то в свою жизнь, будь даже родного отца, совершенно не возникает.

– Ты перестала мне звонить… Забыла старика?…

– Нет, пап, ну что ты… Просто, знаешь, настроение не то…

Отец молчит. Потом спрашивает:

– Как Антон?

У меня к горлу подкатывается ком, начинает часто биться сердце.

– Мы расстались…

– Да?… Давно? Почему?

Вот эти-то расспросы меня и раздражают.

– У тебя бывало когда-нибудь ощущение, что ты – это вроде и не ты, а кто-то другой? Что ты должен быть не здесь, а где-то в ином месте? – вместо ответа спрашиваю я. – Как-то по-другому жить? С другим человеком? И даже если ты что-то делаешь, как-то живешь, с кем-то разговариваешь, все это – словно истукан, как будто и не ты вовсе? Словно чужой сам себе?

Отец на том конце провода молчит.

– Ты понимаешь, о чем я, пап?

Отец еще некоторое время молчит, а потом отвечает:

– Прекрасно понимаю, Лана… Прекрасно. Знаешь, я ведь всю жизнь так и жил… Вернее, жил не так, как хотел. Постоянно откладывал на потом важные для себя вещи. Вначале оправдывался, что ты – маленькая, надо работать, зарабатывать деньги, чтобы мать и ты ни в чем не нуждались. Потом считал, что время упущено, и не гожусь я уже для того, что хотел… Что стар стал и здоровье подводит… Потом… Твоя мать была прекрасным человеком, ты знаешь, но она не всегда меня понимала и поддерживала… Часто мне так и говорила, дескать, старик совсем на старости лет обезумел – чего захотел… Так я и жил – в постоянных надеждах на то, что когда-нибудь что-то изменится. А когда очнулся – это случилось уже после смерти твоей мамы, – понял: ждать нечего. Откладывать некуда. Тянуть – нельзя. Пенсия на носу, а я еще, считай, и не жил как следует.

– А как ты жить хотел, пап? Что ты для себя желал?

– Да так, ничего особенного, доця… Как все молодые. Спорта больше хотел, но не сложилось с тренировками, ты же знаешь, тяжелая атлетика мне противопоказана – травмы, здоровье. Да и денег спорт не приносил, пока я им занимался. Активнее хотел жить – больше друзей, больше походов в горы – в Крым, на Кавказ, вот Эльбрус покорить хотел. Песни под гитару, высота гор, горизонты птиц… Знаешь, у вас сейчас границы открыты, перед вами – мир, езди, куда хочешь, смотри, что хочешь, знакомься, выбирай… А в мои молодые годы мир для нас был закрыт. Но мы много ездили по Союзу – Карелия, Урал, Сибирь, Камчатка… Геологический институт я почему оканчивал? И почему у нас в доме камней всегда было много?… Нравилось мне это, мое это было – горы, вершины, просторы… Горная порода, минералы – они же, прости старика за пафос, осколки сотворения мира, Ланочка. Столько поведать могут! Рождались из великого хаоса, вселенского взрыва, первоначального Ничто. Хотелось мне их, желал прикоснуться к этому всему, но не сложилось… Профессия моя не востребована оказалась, особенно когда Союз разваливаться начал – геологи не нужны стране стали. А потом – Урал и Камчатка далеко и не по карману стали. Ты – маленькая. В стране дефициты… Помнишь такое слово?

Я молча кивнула, хоть и поймала себя на мысли, что отец этого не видит.

– Дефициты, очереди… А потом все и вовсе развалилось. Как мог крутился – зарабатывал руками, хватался за все, за что платили, может, помнишь?… А сейчас оглядываюсь назад, и горечь охватывает: где же жизнь моя? Как прошла, куда подевалась? На что я ее истратил? Помню, в студенчестве – замах был на рубль, думал: э-эх, сколько всего впереди!.. Горы сворочу! Ан нет… Замах-то на рубль, а результат мой жизненный на копейку оказался… А ты говоришь – тот ли я человек, так ли себя ощущаю, как хотел бы…

Отец снова помолчал, а затем тяжело вздохнул и добавил:

– Не знаю…

Отец говорил со мной вот так очень редко. Чаще, сколько я его помню, был замкнут, все носил в себе. Оттого и слова его резали сейчас мое сердце пополам – и откровенность обезоруживала, и жаль его было до слез.

– Но ведь кое-что и сейчас еще не поздно сделать, пап, – говорю я, громко всхлипывая в трубку. – Не поздно – это точно. Воплотить то, что еще можешь, из своей непрожитой жизни…

– Не знаю… Что, например?

– А чего бы тебе самому хотелось?

– Да я уже даже и не знаю, чего бы мне хотелось… Проблема-то моя в том, доця, что растаяли мои желания, измельчали, рассеялись… Не знаю, чего себе желать, не знаю… И только горечь – сколько времени упустил.

– А если помечтать? Представь: у тебя нет никаких барьеров, нет никаких границ, ты свободен от ограничений, чужих мнений, запретов мамы… Свободен и в деньгах, и в выборе – чем бы занялся?

– Ну, помечтать разве что… Наверное, все же в горы сходил бы. Компанию таких же друзей-стариков, как я, кто еще жив, собрал бы – и в горы. На Эльбрус. Не на пять тысяч метров, так хоть до середины поднялся бы. Сколько здоровья хватило – поднимался бы. А затем…

Отец вновь замолчал. На том конце провода послышалась возня. Мне показалось, что отец прикрывает трубку рукой, чтобы высморкаться.

– Прости, – сказал он наконец.

– Все в порядке. Ты говорил об Эльбрусе, а потом еще что-то хотел сказать.

– Да… А затем, напоследок, рванул бы все же на сопки посмотреть. На вулканы действующие. На природу – девственную и суровую. Вдохнуть морозного воздуха, восхититься гейзерами, посмотреть на вершины, хребты, долины… Ощутить всю мощь Земли… На Камчатку, Ланочка… Хоть бы одним глазком. Знаю о ней много, но никогда не видел…

Пока отец говорил, скупо, по-своему, но очень красочно рисуя образы, которые хотел бы увидеть, я села за стол и стала водить ручкой по бумаге. Ручка бегала сама, чертя какие-то символы, на которые я не обращала ни малейшего внимания; что-то очерчивала по нескольку раз, что-то зачеркивала, что-то подрисовывала. Когда отец замолчал, я неожиданно прочла свои слова, написанные под сопками: «Отец. Эльбрус. Камчатка. Помочь». После слова «помочь» стояло шесть жирно наведенных восклицательных знаков.

Снова помолчав почти с минуту, отец сменил тему и опять спросил об Антоне. Я рассказала, что наш с ним разрыв случился по похожей причине: Антон хотел вытащить меня из Не Моей Рутины, но, пожалуй, слишком давил на меня. Пока я колебалась и сопротивлялась, он устал ждать и… Но глобально Антон все же был прав: я и сама чувствую, что запуталась и мне нужно пересмотреть свою жизнь, свои приоритеты. Я говорила отцу, что очень устала жить так, как жила до сих пор, но агентство пока использую для того, чтобы поднакопить денег. Ведь в начале следующего года хочу из него уйти и попробовать жить так, как хочется, – быть свободней. А еще писать книги. И издавать их, если повезет.

– Это очень большой риск, доця, – бросать все и резко менять свою жизнь. Это может быть больно… Некомфортно… Тяжело. Даже шок. Особенно поначалу.

– Но, пап, ведь только что ты мне говорил, что жалеешь, что сам так не поступил.

– Говорил. И, знаешь, правда еще и в том, что я в свое время… В общем, струсил. Именно потому, что геология и спорт казались мне чем-то хоть и манящим, но… отвлеченным, ненастоящим каким-то… Пугающим. Журавль в небе. И бросить завод, пусть и разваливающийся, и свою зарплату, пусть и маленькую, но стабильную, непонятно ради чего мне было страшно. А еще была семья… Тебе в этом смысле легче – обязательств нет. Но все же, может, тебе попробовать малой кровью?… Не увольняться, а писать в свободное время?

– Может, и можно. Да и наверняка так лучше, согласна. Но мне нужна пауза, понимаешь? Настоящая пауза. Чтобы голова не была забита всякой чушью – рекламными кампаниями, которые мой мозг уже отказывается придумывать… Людьми, которые мне не нравятся, постоянной суетой, которая мне неинтересна, спешкой, которой я не хочу… Не получится – всегда смогу вернуться в рекламную сферу.

– Что сказать, Ланочка… Пробуй. Все, чего хочется, надо пробовать. Особенно если знаешь, чего хочешь, если чувствуешь, что должна идти другим путем, – надо делать. Это в жизни крайне важно. И никого не слушай, даже меня, старика. Делай свое, как знаешь. Смельчакам оно ведь все и открывается… В добрый путь.

Отец звучал несколько старомодно, но я ощутила прилив сил и благодарность – такая поддержка мне сейчас очень необходима.

Он кладет трубку, а я продолжаю сидеть за столом, вертя в руках поочередно то лист бумаги, на которой пообещала помочь отцу попасть на Эльбрус и Камчатку, то сухой каштановый лист.

Еще в восемь лет я завела дневник. Маленькую тетрадочку, куда записывала детские стишки, песни, вырезала наряды из модных журналов, которые выписывала мама. Потом все чаще и чаще я стала записывать и то, что думала, наблюдала и оценивала. В двадцать пять старая детская тетрадка попалась мне на глаза, и я с любопытством ее перелистала.

«Я не хочу быть похожей на своих родителей. Я зделаю все, чтобы этого не случилось», – писала я еще нетвердой рукой.

Это были отдельные разрозненные фразы – но довольно метко подмечающие детали и описывавшие мои тогдашние настроения. Я писала их, помню, когда родители ссорились в соседней комнате, когда отец и мать поступали так-то, а я была с этим не согласна. Спустя десятилетия я взирала на свои детские строки с позиции взрослой тети и поражалась: как мудро ребенок рассуждал, какие хлесткие делал выводы…

«Маме следует дома выглядеть опрятней. Всегда красивая прическа легкий макияж улыбка… Она должна нравиться папе. Я всегда буду дома красивой. Я хочу нравиться своему мужу…»

«Мне кажется мне все врут…»

«Сегодня ходили в кукольный театр. Принцесса была похожа на мою маму почему она мне не понравилась?»

«Когда я вырасту помогу маме и папе чтоб они улыбались. Они редко улыбаются часто хмурятся наверное из-за меня я никогда не буду их расстраивать».

«Если что-то не нравицца надо менять. Нельзя ходить злым и морщить лоб на это неприятно смотреть…»

Прошло еще несколько лет, снова тетрадь попалась мне на глаза, снова я ее перечитала и опять поразилась: некоторые наблюдения и выводы, сделанные в восемь-двенадцать лет, стали моими навсегда. Стали частью меня, моим мировоззрением – я до сих пор во многом так считаю и поступаю.

«Маме надо было вначали выслушать отца а потом пирибивать и ругать. Он даже не успел ничего обяснить, она набросилась на него. Я буду проявлять терпение и уважение пусть вначале он объяснит почему так сделал (или не сдела…)…»

«Нельзя набрасываться на голодного папу который только пришел с работы. Надо вначале его накормить, подождать когда он одомашнится а потом спрашивать как дела и ругать. Но лучше не ругать савсем… А слушать».

«Я хочу, чтобы мой мущина со мной разгаваривал а не все время молчал. Дарил цветы ани бурчал под нос. Чтобы вместе нам было нескучно… Чтобы была интересно были свои секреты и мы улыбались».

«От мамы многое зависит. Как она относицца к отцу, так и он к ней. Сегодня тетя Валя сказала про женщину-шею я согласна только шея должна быть умной и чуткой».

Да, я всегда остро чувствовала настроение мамы и отца, даже когда они старались его скрывать. А они старались – всегда. Из-за этого многое, что я помню из своего детства, окрашено в мрачные тона – скрытого недовольства, разочарования, горечи, вранья, фальши и неискренности. Каждый врал сам себе, что такая жизнь его устраивает, и каждый притворялся, что все хорошо. Отец притворялся часто – я знала, что он не любил упреки мамы и любой ценой старался их избежать. Сделать так, как она хочет, или отказаться от задуманного, лишь бы она была довольна.

В сущности, громких ссор и скандалов в нашей семье было не так уж много – мои родители считались культурными и порядочными людьми. Отец, правда, работал на заводе, но мама была учительницей в школе, и этот факт позволял соседям считать нас «интеллигентной семьей». Очагом «интеллигентности» была, безусловно, мама – всегда на людях подтянутая, в строгом костюме, в ровном настроении. Вежлива, приветлива, корректна: всегда говорила слова к месту, улыбалась или хмурилась – к месту, поддерживала, подбадривала – к месту и порицала и делала выговоры – тоже к месту. Уместные жесты, уместные наставления – очень общие – о долге, семье, родителях, детях, Родине. Убедительные речи о школе, будущей жизни, широкой дороге, которая раскрывается перед каждым, об ответственности и правильном выборе… Мама знала много таких слов и научений, она все делала уместно и правильно, как хорошая актриса – играет роль. Вот только чем старше я становилась, тем больше их ненавидела – чувствовала в этой ее роли фальшь и ненастоящесть.

Эти же слова и научения мама говорила и в семье. Тихим спокойным терпеливым интеллигентным голосом профессиональной актрисы. Не кричала, не шумела, не скандалила, а просто говорила. Но так, что отец почти всегда был замкнут, а мне хотелось сбежать из дому.

Наша семья была очень типичной – все как у всех, и родители очень гордились тем, что у нас – не хуже, чем у людей. Мама так часто и говорила отцу: «Слава богу, что так. Живем не хуже, чем другие». Я ненавидела эту фразу: «живем не хуже, чем другие». Уже в детстве эти «другие», ставшие мерилом того, что в жизни «хорошо», меня бесили. Особенно я раздражалась в старших классах и стала открыто высмеивать мать. «Мы все время сами себе врем, мама! – помню, кричала я ей в лицо перед самыми выпускными экзаменами. – Делаем вид, что у нас все хорошо, а вы с отцом давно не живете вместе – я же вижу! Но для тебя самое главное – не счастливая семья, а то, что люди подумают и скажут! Мы с тобой давно знаем: отец нас терпит – тебя, да и меня, потому что должен. Потому что «а что подумают люди», потому что «мы не хуже других», потому что «интеллигентная семья». Но мы давно друг другу чужие. Чу-жи-е, понимаешь?… Мы при-тво-ря-ем-ся, чтобы вы-гля-деть прилично в глазах других, хотя давно уже чужие люди, мама!..»

«Ишь, слишком умная стала, дочь, выросла что ли?» – парировала мне тогда мать. И чуть ли не впервые голос ее предал: дрогнул, изломался и подскочил до фальцета. Затем она быстро пришла в себя и вновь заговорила привычным «уместным» тоном. Она сказала мне, что я, неблагодарная, не ценю всего того, что она ради меня (ради нас с папой) делает и от чего отказалась. Что она всегда хотела только одного: чтобы у ее дочери (эгоистки! – на этом слове голос вновь прозвучал фальцетом) и в ее семье все было по-людски. «У многих и этого нет, – говорила мама. – И тебе стоит относиться к своим словам о нашей семье отве-тстве-нней». Потом мама строго сказала мне, чтобы я не совала свой детский нос в дела взрослых – не моего это ума дело. «В своей жизни будешь разбираться сама. Будешь че-ее-стной, – на этом слове мама скривилась в ухмылке, явно меня передразнивая. Это было впервые. И я увидела, как хочется ей выругаться, выпустить пар, но она «корректно» этого не делает, все время возвращая голос к привычным интонациям. – В своей жизни будешь откровенной. Не будешь притворяться. Все как захочешь – это будет твой жизненный выбор. А мы будем жить, как живем. Как ВСЕ живут. И разговор здесь окончен».

После той ссоры в моем дневнике появилась последняя запись:

«Эти странные, эфемерные, но очень влиятельные «все»… Бесит!!! Кто они такие? Какое им до меня дело? До моих чувств?! Моих ощущений?! «Все» – я отказываюсь вас принимать, слышите?! Вы для меня не существуете. Вы для меня – никто!

Быть честной с самой собой – всегда. Не играть роль – никогда. Не притворяться – ни перед самой собой, ни в близких отношениях – никогда. Ведь это – без толку. Ведь все равно чувствуешь фальшь, знаешь, что ЧТО-ТО НЕ ТАК, поэтому бессмысленно делать вид, что все хорошо. Прислушиваться и слышать себя – всегда. Слышать, что говорит сердце, – всегда. Нельзя изо всех сил цепляться за то – чего нет, как мама. И нельзя сожалеть о том, что чего-то не сделал, как отец…».

Я смотрю на часы – половина двенадцатого. Прошло два часа, за окном – ночь, а сон отлетел от меня окончательно.

На подоконник падает второй сухой коричневый лист каштана, и это уже неотвратимо: умирание листьев каштанов будет только усиливаться.

За августом последует осень.

Я чувствую себя одиноко. Я устала. Я хочу все изменить. И мне страшно.

Гром и молния в полночь через два с половиной часа: 16 августа, 00:04

– Алло?

– Это я.

– Привет.

– Ты спишь?

– Нет.

– Ты один?

– Да.

– Можно, я к тебе приду?

Пауза. Затем чуть осипший голос Антона:

– Приходи.

Пауза. Снова Антон, и я чувствую: он волнуется:

– Все в порядке?

– Да. Мне просто очень одиноко.

– Я жду тебя. Такси вызвать?

– Нет, спасибо, я сама.

Все случилось само собой – так быстро и… так естественно. Я снова прокручиваю в голове наш разговор: «Привет… Можно приду? – Приходи…»

Трубка все так же в моей руке, рука – возле уха. Не верю своим ушам. Это почти нереально.

Но – быстро собираюсь и еду.

Антон.

* * *

Мы не могли оторваться друг от друга уже целую вечность. Наши руки, то несмелые и трепетные, а то требовательные и настойчивые, все искали и искали друг друга. Наши губы, одновременно смущенные и жадные, все не могли напиться, словно наверстывая упущенные дни, месяцы, столетия разлуки… Мы в который раз отстранялись на миг лишь для того, чтобы перевести дыхание, а затем вновь устремлялись друг другу навстречу. Смущались и замирали, касались друг друга и затаивались, дрожали и снова замирали, пока нас не подхватывала стремительная сила и не уносила за собой туда, где не было ни границ, ни горизонтов, ни условностей…

А когда все ненадолго затихало и мы лежали, обнявшись и забывшись, я чувствовала горячее дыхание Антона, ощущала ток, мелкой дрожью пробегающий по всему его телу, и вздрагивала от каждого прикосновения любимых рук. Длинные пальцы Антона не выпускали меня, словно боясь потерять, и, точно руки опытного музыканта, они играли на моей коже, сбегая от подбородка до ложбинки между грудей, а потом все и ниже и ниже… А то вдруг взмах – и пальцы нежно и бережно побежали волной от затылка, по ключице, лопатке и изгибу спины. И когда они добирались до конечной точки, наши ноги снова сплетались с такой силой и требовательностью, что кружилась голова и перехватывало дыхание, сплетались тела, соединяясь в едином ритме, и мы снова уносились далеко в запределье. И не было в ту минуту ни Антона, ни меня, мы существовали как что-то одно, единое и нераздельное, вечное и прекрасное…

Мы были похожи на вулкан, чья сила долго томилась, придавленная тоннами скальной породы, однако же, набрав мощь, стала неудержимой – яростной, сметающей все условности на своем пути, испепеляющей. Я слышала дыхание Антона – ритмичное, учащенное, обжигающее. Я вдыхала его запах – такой родной и знакомый, что хотелось кричать. Мои руки ныряли в темноту его волос и тонули в его изгибах. Это был грозовой ливень, буран, цунами и торнадо вместе взятые. Нас кружила стихия страсти, главный и могучий танец жизни, заставляющий рождаться, умирать и заново рождаться…

В распахнутом окне разбушевалась гроза – Киев удивительным образом был с нами созвучен. Наэлектризованное небо раз за разом прочерчивали изломанные дуги молний, через секунду вслед за ними город сотрясали такие невероятные раскаты грома, что, казалось, их пробудила сама преисподняя. В коротком зареве вспышек на стене комнаты плясали призрачные силуэты. Прижимаясь друг к другу, они словно боялись этого света, тревожившего их сокровенную близость. Ночной ливень, черный, мощный и ослепительно прекрасный, хлестал по подоконнику, проводам, телефонной будке, припаркованным автомобилям, окнам соседних домов и крыше остановки… Потоки воды умывали город; небо, разбуженное грозой, пылало ослепительной страстью, и все это – мощный ливень, гроза и ночь – странно и непостижимо воплощало нас с Антоном.

Наконец гроза стала стихать – и в городе, и между нами. Антон закуривает, хотя раньше не курил, садится на кровати, повернувшись ко мне спиной, и свешивает ноги.

Мы молчим. Любые слова сейчас лишние. Я знаю, что Антон соскучился. Прекрасно вижу, что ему плохо. Он начал курить, осунулся, под глазами синяки. Я знаю, что он видит, что то же происходило и со мной.

Я понимаю, почему он сидит ко мне спиной, – чтобы не смотреть и не разговаривать. Мы только что так много сказали другу без слов, что любой вопросительный взгляд или неосторожное слово убьет красоту этого вечера. Чтобы не ее испортить, я заворачиваюсь в простыню, иду в душ и до упора откручиваю воду.

Нужно остыть.

Когда я выхожу из ванной, вижу, что Антон уже разлил чай по чашкам, порезал багет и намазал его вареньем.

– Вот…

– Спасибо…

Антон смотрит на меня своим долгим-долгим зеленым взглядом из-под опущенных длинных ресниц, затем тыльной стороной ладони и большим пальцем медленно и нежно проводит по моей щеке и тихонько чмокает.

– Все в порядке?

– Да…

– Хочешь, оставайся.

Хочу ли я?… Хочу ли остаться?…

Из-за подступившего к горлу кома я поперхнулась и закашлялась. Ощущаю: на глаза наворачиваются слезы.

– У тебя с ней серьезно?

– С кем?… А-а… Ее зовут Мария.

Я буравлю Антона глазами.

– Серьезно ли?… Не знаю. Не заглядываю далеко. Не знаю. Пока живу как есть.

Антон выглядит растерянным и виноватым. Мне же надо срочно перестать раскисать. Немедленно успокоиться и взять себя в руки.

Мы снова молчим. Я бы многое отдала, чтобы между нами все было не так запутанно. Чтобы было легко, однозначно и понятно. Радостно и вдохновляюще. Без претензий и давления. Без завышенных ожиданий и желаний переделать под себя. Без вторжения в те закоулки души, с которыми еще сам (сама) не разобрался. Без упреков и назиданий «делай как я». Без спешки и замотанности. Без усталости взаимной и от работы. Без незнания, куда идти дальше и чего хочется на самом деле. Без всего того, что медленно, но неотвратимо отравляло нас в последние месяцы.

То, что я от всего этого устала, я поняла только тогда, когда Антон от меня ушел. Только с навалившейся разбитостью, мимолетными вылазками в другие страны и культуры, разбросанными по квартире исписанными листами, уставшим от летнего зноя Киевом, деревянной отсидкой на работе, полным нулем вместо эмоций и абсолютной кашей в голове.

Чай допит, но мы все еще сидим на кухне. Антон привлек меня к себе, я склонила голову на его плечо. Но теперь между нами пропасть. Недавняя наэлектризованность куда-то исчезла. Я чувствую: мне пора. Но уйти так просто не могу. Я бы все-таки хотела поговорить. Хотя бы напоследок.

– Я не буду тебя спрашивать… Но можно, я скажу?… А ты просто скажешь, так это или нет.

Антон кивает. Беру инициативу в свои руки, ведь знаю, что разговор может получиться непростым. И знаю крутой нрав Антона. Он ненавидит прямых «наездов», упреков, давления. Выдержка у него хорошая, но если вдруг он вспыхнет, летающими курицами мы можем и не отделаться. Да и разговор этот, похоже, нужен больше мне, чем ему. Если бы хотел, уже бы давно позвонил…

Я аккуратно начинаю:

– Все стало сложно между нами, потому что ты устал меня ждать. Потому что я все время медлила и оттягивала. Я увязла в карьере, запуталась, чего хочу, какой самореализации… А ты все ждал. Даже супы нам варил, хоть это и ненавидишь. Мы строили-строили какие-то планы, но так и не продвинулись в их исполнении. Мы даже просто редко виделись – работа поглощала меня без остатка. Мы как будто зависли между двух берегов… Так?…

– В общем, да.

– Я это подозревала…

– Я знал, что ты поймешь.

– Но неужели ничего нельзя было исправить? Только рвать?

– Прости…

– Не верю! – с жаром выкрикиваю я. Все это начинает действовать мне на нервы.

– Я действительно перестал видеть нашу перспективу, – говорит Антон. Он стоит, отвернувшись от меня, и смотрит в темное ночное окно. – Перестал понимать, куда мы идем и идем ли вообще. Все больше и больше убеждался: нам не по пути. Мы стоим. И – мы разные. На разных полюсах. Жизненные цели у нас разные. Поначалу отмахивался от мысли, отказывался верить, надеялся, что вот-вот все исправится… Думал, у нас с тобой общие ценности… Но – нет. Я всегда хотел, чтобы моя женщина была мне ровня. Чтобы знала себе цену. Успешно воплощала свои таланты. Ничего не боялась. Была… В общем, полной, достойной, интересной. Самодостаточной. Хотела того же, что и я: максимум свободы. Свободы во всем: в самовыражении, в передвижении, в построении жизни, в финансах, в конце концов.

– Возможно, свободы и во взаимных обязательствах? – Я таки вставляю колкость. Меня этот монолог уже бесит. Ведь, по сути, Антон сейчас признался, что просто посчитал меня недостойной его.

– Не утрируй, – спокойно говорит Антон. – Ты же знаешь, что этого не было.

Куда делась та близость, которая была между нами еще десять минут назад?… Передо мной сидит истукан, компьютер, просчитывающий все на много ходов вперед, включая собственную жизнь.

– …И это мне подрезало крылья, засасывало. Смотрел на тебя, на нас и иногда думал: все уже есть, зачем еще чего-то хотеть?… Но – нет. Мне нужны новые горизонты, нужен драйв. И голос внутри меня настойчиво говорил: большому кораблю – большое плаванье. И с человеком, мне подходящим. Разделяющим идеи…

Я молчу. Сказать мне просто нечего.

– Прости, если обидел, – не хотел… Не хотел, чтобы ты сильно страдала… Пойми, ты все так же мне дорога, как и раньше. Я… черт, я скучаю по тебе немыслимо. Очень. Но…

– Это – все?…

– Я не смогу никуда деть этот голос: «вы – разные». Пойми. И, думаю… Нет, уверен: через пару лет мы скажем друг другу спасибо.

Я уже не сдерживаю рыданий. Это действительно конец. Причем причины совершенно не те, о которых думала я.

Просто я для Антона оказалась кораблем маленьким. В плавание с которым, как оказалось, идти он не мог или не хотел.

Сноб. Самовлюбленный сноб – вот он кто. Высокомерная выскочка. Значит, я совершенно не ошибалась, когда чувствовала, что меня хотят переделать, перевоспитать, подстричь под свою гребенку – подтянуть до «собственного уровня», видите ли. Мой уровень для него оказался мелковат. Я не стала подругой Известной Писательницей, которую, как трофей, можно было причислить к списку собственных достижений. В его глазах я споткнулась и перестала соответствовать мерилам Его Собственного Успеха. Не делала так, как он хотел. Отказывалась подчиниться настояниям. Запуталась. Посему мною, как трофеем, нельзя было хвастать в своих тусовках – ибо не дотянула. (Да! И ощущение, что Антон меня стеснялся на людях, у меня тоже было. Я-то, дуреха, списывала это на свою замотанность на работе.)

Короче, он посчитал меня недостойной Его Сиятельства.

М-да.

– С-спасибо тебе. За все. За честность, – всхлипываю я.

Сказать больше действительно нечего. Я чувствую себя растоптанной. Целую его в лоб и ухожу.

Пятница, 20 августа: День, в котором много гробов на колесиках

Душный августовский вечер заглянул и сюда, в киевское поднебесье. Комната охлаждается кондиционером, и здесь еще можно дышать. Если выйти в соседнюю дверь или на балкон, сразу попадаешь во влажно-липкую атмосферу парилки. Город плавится от зноя, и только здесь оазис относительной прохлады.

Комната, просторная и светлая, с окнами от пола до потолка, разделена на три пространства, каждое из которых ограждено ширмой. В первом пространстве стоят два стеклянных шкафа, загроможденных грудами книг. Когда-то на полках, вероятно, был порядок, и некая система до сих пор просматривается, однако многие книги уже давно лежат в беспорядке, жмутся между простенков, стекол и друг друга, наспех втиснутые в полочное пространство. Здесь же стоит массивный стул и темный полированный, старый, но еще добротный письменный стол. Если сидеть за столом, то взгляд устремляется в небо, у горизонта подпираемое соседним небоскребом.

Второе огражденное пространство напоминает кабинет врача. Огромные окна завешены шторами, формируя тень. В углу стоят стул и стол, по внешнему виду напоминающие медицинские, на столе – зачехленный ноутбук. На вешалке висит светлый однотонный халат, похожий на медсестринский, стоит кушетка, обтянутая белой простыней, на полу светлый дешевый коврик. На нем свежие следы чьих-то ботинок. Следы ведут из-за ширмы к кушетке, здесь же обрываются, а затем вновь возвращаются к ширме и уходят дальше в общее пространство комнаты.

Главное пространство комнаты выглядит несколько мрачновато: стены обтянуты старым, темно-красным, местами затертым до залысин плюшем; массивная старомодная люстра опускается с довольно высокого потолка так низко, что невольно хочется пригнуться, чтобы не зацепить ее головой, у стены стоят пару десятков совершенно черных стульев, у окна, освещаемые резким контрастным светом, примостились несколько гробов. Два обиты бархатом, один красным, другой черным, один – из голой древесины; рядом с ними лежат бархатные крышки, на ближайших стульях в беспорядке валяются ленты, искусно завязанные в массивные банты. Неподалеку, на приставленных черных стульях, лежат венки. Прямо посередине, отгораживая черные стулья от окна, громоздится старая мебель – горка и кавалерка середины прошлого века, советский сервант и книжный шкаф, два комода и несколько старых деревянных антресолей, восседающих на пластиковом шифоньере. Все вместе это выглядит как склад ненужной мебели, неплохо сохранившейся, а оттого ее жалко выбросить, но и достаточно старой, чтобы использовать, – срок службы большинства шкафов истек еще три десятка лет назад.

Вся комната производит странное впечатление: она мрачновата и одновременно забавна.

Мы с Кирой сидим у открытых гробов, пьем кофе и смотрим в окно. Я замечаю, что механически провожу рукой по внутренностям одного из ящиков: гроб изнутри обшит белым атласным полиэстером, гладким, скользким и прохладным, а оттого приятным сейчас на ощупь.

– Может, так: «Внимание, акция! Приведи троих друзей и получи свой гроб в подарок»? Или: «Распродажа гробов! Только в сентябре: пенсионерам, приобретающим бархатный гроб, – скидка десять процентов»? Или вот еще: «Обменяй старый использованный гроб на новенький – бесплатно».

– Или вот, например: «Акция от бюро ритуальных услуг: загляни под крышечку!»

– Ага. Точно. Еще может быть акция: «Только в сентябре надгробный памятник для Вас изготовит известный скульптор Украины Вася Пупкин. Спешите к маэстро!»

– А может, подарок от фирмы: «Для тех, кто хоронит с нами, лучшие концертмейстеры Киева исполнят погребальный марш за счет фирмы»?

– Да-да. Можно еще пропиарить идею «гроб на колесиках»: « Только наши гробы сами едут на кладбище! Сэкономьте на катафалке!»

– Да ладно тебе. Вот идея для богатых: «Усопла любимая теща? Обращайтесь к профессионалам! Ящик и катафалк по реальным ценам! Живое исполнение любимого при жизни артиста!»

Кира смеется. Затем серьезнеет и говорит уже озабоченно:

– Да, черт возьми, у всех бизнес как бизнес, а у меня ч-чер-те что. Ни акцию тебе придумать, ни специальных условий клиентам предложить. И как тут расширяться?… Да еще конкуренты на пятки наступают. Чувствую, скоро загнусь.

Кира громко отсербывает кофе и со звоном ставит чашку на блюдце. От этого энергичного порыва позади нас со стула грохается погребальный венок. От неожиданности я вскрикиваю. Весь этот офис Киры кажется мне одним сплошным «гробом на колесиках».

Раздается звонок. Кира выразительно смотрит на часы: половина восьмого.

– Спорим, срочный заказ? Веришь или нет, но моя статистика показывает: все дружно бросаются умирать именно в пятницу вечером, когда больше всего хочется пойти на свидание. Просто сговор какой-то.

– Крепись. Вдруг пронесет?…

– Алло? Да. Добрый вечер. Нет… М-можем организовать, конечно… Девятьсот гривен… Да… Когда хотите хоронить?… Ага, окей. Да, мы работаем со всеми основными кладбищами. У вас будут какие-то пожелания?… Нет, ну что вы… Да, «под ключ» мы тоже можем… Все сделаем сами.

(«…С вас – только покойник…»)

– …цена будет з-зависеть от ваших пожеланий: из какого материала гроб, какое кладбище и место, класс катафалка, известность скульптора для памятника. Можем и склеп – у нас широкий выбор архитекторов… Да-да, все верно. Да… Мы работаем без выходных. Но чтобы все было готово на воскресенье, нужно поторопиться. Да, да…Да, и вот еще что: только наше бюро ритуальных услуг оказывает психологическую помощь родственникам. Дипломированный специалист работает с такой серьезной травмой, как потеря близких, результат гарантирован. Стоимость консультации… При длительном курсе – скидки. Да-да, все верно. Да, конечно. Что, простите?… Психотерапевт Кира Звонарева. Да. Звоните, пожалуйста, мы р-работаем до двадцати одного часа без выходных и заботимся и об усопшем, и о его родственниках. До свидания. Всего доброго.

Кира вздыхает и кладет трубку.

– Возможно, в выходные я снова буду работать. Так что этот пятничный вечер следует хорошенько отметить. Сейчас только сделаю пару звонков – предупрежу людей на всякий случай – и сразу пойдем. Кстати, куда идем сегодня?

Спустя шесть часов

– Ох, Кирюшка… Почему мне так без него плохо?

– Зачем тогда к нему пошла?

– Не знаю… Одиноко было… Тоскливо… И-ик!

– А теперь – в-весело и радостно?

– …Но правду я все-таки узнала… Официант, еще пива!

– Все-таки в «Докере» пиво классное.

– А мы в «Докере»?

– Да, вроде… Если память мне не изменяет… Мы здесь.

– Вот черт.

– Что? И-ик!

– Вон мой босс… И-ик!.. Хи-хи-хи…

– Какой еще босс?

– Ну, тот, этот, как его… Виктор. Если я все еще в агентстве работаю.

– Да вроде работаешь. А он ничего такой… И-ик!

– Знакомьтесь: Виктор, мой великий директор. Кира – моя прекрасная подр-р-Ук! – уга.

– А что ты здесь делаешь?

– Я?…

– Да.

– Пью.

– Вот совпадение-то… Я тоже.

– У меня внутри тоска и дерьмо… А мы тут с подругой… и-ик!.. отмечаем пятницу, ее возможные похороны и паршивую жизнь.

– А что, она умерла?…

– Нет. Жива вроде. Вот стоит…

– Значит, у нее кто-кто умер-р-р?…

– Да нет же. Она работает в похоронном бюро. Клиент – и-ик!.. – умер.

– Вот совпадение-то какое. У меня, правда, никто пока не умер… Но я тоже пью из-за паршивой жизни.

– Ребят, вы тут поговорите, я пойду… э-э-э… ну это… носик попудрю.

– Ага.

– Потанцуем?…

– Мы?

– Да.

– Здесь?

– Да.

– Ну…

– А что, я плохой кавалер?

– Ну, давай. Только… и-ик!.. у меня голова кружится.

Мы посреди зала. Бенд играет медленный соул. Больше никто не танцует. У меня перед глазами все сливается воедино. Есть только лицо Виктора. Это лицо желтым блином склоняется ко мне все ниже.

– Можно, я тебя обниму?

– Да…

– О ком тоскуешь? Обо мне?

– Нет. Ты его не знаешь… И-ик!

– А я жизнь свою хороню.

– Ну и ду-Ур! – рак!..

– С-согласен.

Парфюм Виктора в накуренном пабе приятно щекочет ноздри. В офисе я его не люблю – слишком резкий. А сейчас вроде ничего.

– Ты красивая девушка… Ты знаешь, что давно мне нравишься?…

– Да. Ты мне тоже. Спаси-ик! – бо

– Но ты – не моя.

– Да.

– Если бы мы только раньше встретились…

– Да… Года на три.

– Нет, лучше на десять. На десять.

Мелодия смолкает, но мы остаемся покачиваться в обнимку. Стоим одни в зале среди барных стульев, все остальные посетители сидят. Я фокусирую взгляд: оказывается, их, посетителей, много.

– Так ты знаешь, что я тебя люблю?

– Да.

– Знаешь, да?

– Да… и-ик!.. я чувствую…

– Ты очень красивая девушка. И… и… эт-то… Очень умная.

– Ты тоже.

– Я тебя ценю… И-ик! И люблю. Ты знаешь, как сильно я тебя люблю?… А ты меня – нет…

– У меня есть другой…

– У тебя никого нет… Ты – д-дурочка. Никого у тебя нет.

– Нет… Он, видите ли, считает, что я ег-гго недостойна. Не его ур-р!ровня… Мелкая.

– И он – идиот, раз так считает… Ты – золотко… И я тебя люблю.

– Да, он – идиот.

– Плюнь и разотри.

– Ч-чт-то?

– Плюнь и разотри. На него. Я тебя люблю, и это главное.

– Не могу, сп-а-асибо. Я его ненавижу и люблю.

– А-а… Альтер-эго.

– Чт-то-о? И-ик!

– Альтер-эго. Когда мозгами хочешь одного, а руками… или чем там… делаешь совершенно другое. Напри-ик! – мер, хочешь бросить и забыть, вместо этого – думаешь и звонишь… И-ик!.. И-ик!.. Боже, как я тебя люблю…

– А у тебя это бывает?

– Что?…

– Альтер-эго?

– Да. Ненавижу ее, боюсь, хочу бросить – да. И она – беременна… И-ик!.. То-о-олько… Тоолько… Тс-с!.. Никому ни слова…

– Дарья беременна?… От тебя?… А как же…? Ты же… э-э-э…

Вместо ответа Виктор прикрывает глаза и замолкает. Я ищу глазами Киру. Она сидит в глубине зала, покусывает дольку лимона и пытается флиртовать с грузным коротко стриженым блондином. Пора убираться. Глупый вечер. Глупая встреча.

Ночью меня преследуют огромные чудовища. Они клацают мощными челюстями, в которых фосфоресцируют огромные зубы, таращат глаза, похожие на лампы светофора, и бьют хвостами оземь.

«Мы – альтер-эго… И-ик!.. Альтер… Альтер… Иди к нам… Мы здесь – и-к! Дарья – беременна… Антон тебя не хочет. Антон хочет Дарью… А-а-а… Ох!.. Альтер-эго, альтер-эго!.. Я люблю тебя, альтер-эго, ты знаешь? Ты умная… И-ик!.. Ох-ох-ох… Где Кира? Хочешь одного, а делаешь другое… Клац-клац-клац!.. И-ик!.. Позовите Киру! Антон хочет Дарью… Пора домой… Да. Хочешь одного, а д-д-делаешь дру-угое… Виктор хоронит жизнь (смотрите, сколько гробов), потому… что Дарья беременна… И-ик…»

Понедельник, 13 сентября: День, когда я поняла, что все пособия по успеху надо сжечь

– Алло, Лана? – голос в трубке звучит как сдержанный рык. Узнаю: это мой клиент по бытовой технике. Причем Сам Товарищ Директор компании. Вечно мною недовольный.

– Да, это Лана. Слушаю вас. Доброе утро.

– Как так получилось, что мы потратили полмиллиона на кампанию, а наши продажи совершенно не увеличиваются? Со-вер-шенно. – Голос Товарища Директора похож на вулкан, который уже проснулся, но пока еще не извергается. Хотя вот-вот начнет – затевать эвакуацию в самый раз.

Я в ступоре. Обычно это редкость, но с этим клиентом общение у меня чаще всего не задается. Его излюбленная манера не говорить со мной, а клокотать – с надрывом, претензией и скрытой угрозой в голосе. Вот и сейчас чувствуется, что он сорвется пустится в крик: голос сдавливает сильное недовольство и раздражение, отчего звучит, как вода в протекающем бачке унитаза – раздражающим гулом: «Пш-шш-ш-ш…».

Однажды Товарищ Директор на встрече сказал: «Чтобы быть консультантом по пиару, требуются только две вещи – седые волосы и геморрой. Первое помогает выглядеть солидно, а второе – обеспокоенно». Ему казалось, что он удачно пошутил. А у меня не осталось иллюзий: для этого клиента я всегда буду молодой (читай: неумной и неопытной) девицей, которой, раз не нажит геморрой, наплевать на его товар. Это свое отношение он демонстрирует всякий раз, говоря со мной.

– Позвольте не согласиться. Из полученного нами отчета мы видим, что рост продаж есть, хоть и действительно очень маленький. Во-вторых, есть такое понятие, как кумулятивный эффект от рекламы. Это когда…

– Я знаю, что такое этот ваш кумуляти… Кумуля… Эффект!.. – рявкнул Товарищ Директор. Я невольно отбросила руку с трубкой телефона от своего уха.

Ну, наконец-то. Бачок с водой наполнился и его спустили: «Пш-шшшиии-и-и-и-ии-к!..». Вулкан начал извержение. Ассистент Миша, сидящий сразу за мной, напрягся и застыл в неудобной позе, уловив вибрацию в телефоне. В моей команде это была его рекламная кампания. Теперь он смотрит на меня, не мигая, понимая, что громогласная трубка относится к нему в полной мере.

– Позвольте напомнить, агентство предложило пять креативных идей, но вы настояли на собственной. Кроме того, во время кампании мы неоднократно акцентировали ваше внимание на том, что концепция кампании была простая, без изюминки. Похоже, она оказалась слишком простой, чтобы привлечь внимание потребителей.

Пока я все это говорю, думаю: все книги по достижению успеха надо сжечь. Толку от них никакого. Все эти гуру постоянно эксплуатируют тему реализации себя, успешных продаж своих услуг и идей и заработка больших денег только для того, чтобы хорошо продаваться самим и заработать свои миллионные гонорары. И все как один твердят: вы должны быть на шаг впереди желаний клиента, вы должны холить и лелеять своих клиентов, ваша мотивация (хотеть горбатиться на клиента быстрее, сильнее, выше) заключается в том, чтобы через успех клиента зарабатывать и себе больше денег. Вы должны, должны, должны…

Унифицированный набор мечтаний и целей («Ты должен хотеть вот этого…»). Унифицированные советы, как их добиться («Чтобы добиться этого , ты должен делать вот так…»: должна мыслить нестандартно;. должна уметь убеждать и увлекать других своими идеями; должна уметь продавать свои и чужие идеи). И будет мне унифицированное счастье – в виде довольных клиентов, хороших продаж и большого дохода. От этого я должна испытывать душевный оргазм.

Почему никто не говорит, что пора притормозить? Послать к черту вредных клиентов, совершенно серьезно отнеся их к разряду вампиров-кровопийц? Ведь заработков от них, как правило, немного, а кишки они потрошат с истинным садистским удовольствием. Вообще многие отношения «клиент – агентство» (или шире: «заказчик – подрядчик») напоминают классические отношения «садист – мазохист»: директор компании-клиента думает, что он дока не только в управлении своим бизнесом, но и профи во всех сферах, особенно в рекламе. Вот только неясно, зачем ему в таком случае агентство.

Трубка прокричала мне в ухо, что предложенные агентством идеи могли придумать только те, кто совершенно не понимает специфику их бизнеса. Только полные лузеры и чокнутые наркоманы.

– Почему не сработала реклама на радио? – негодовала трубка. – Вы ведь говорили, что…

Я снова отстранила вулкан от уха, чтобы не слушать извергающегося потока ругательств. Клиент разошелся не на шутку. Напряжение нарастает.

В открытых дверях возникает фигура Виктора. Он теребит переносицу указательным пальцем и недовольно морщится. Через секунду рядом с ним вырастает фигура его тени-двойника Дарьи (у которой, особенно если об этом знаешь, уже начинает просматриваться округлый животик). «Чокнутые наркоманы» относится лично к ней, так как именно она придумала четыре из пяти идей для этого клиента.

– Делай что хочешь, – говорит мне Виктор мрачно. – Главное – не потерять его. Он платит деньги, а нам в нашем положении разбрасываться клиентами нельзя. Поняла?! – взвизгнул он, направляя теперь уже взгляд на Дарью. Та опустила голову, чтобы не встречаться взглядом с разозлившимся Виктором.

– Опросы показывают, что потребителя как раз не зацепило выбранное сообщение кампании – они его просто не помнят, ведь радио, на котором был размещен ролик, имеет огромную аудиторию…

– Радио имеет не аудиторию, а рекламодателя, милочка! – взвизгнул клиент-Директор. – Имеет самым наглым способом! И я буду требовать компенсации потраченных средств через суд.

В тех же книгах по успехологии рекомендуется: чтобы моментально почувствовать себя спокойно, представьте себя в расслабляющей обстановке. Например, что вы на море. Качаетесь на волнах на роскошной яхте. Или смотрите на закат. Или на рассвет. Или еще куда-нибудь смотрите, главное, чтобы образ агрессора померк. А я бы лучше в клиента-агрессора выстрелила. Точечно – всего один выстрел. Чуть выше надбровных дуг. Строго посередине.

Именно это я сейчас и визуализирую, слушая трубку. Но получается у меня слабо, так как Миша принес мне стакан воды и виновато-сочувственно ловит мой взгляд.

– Я хочу, чтобы юристы агентства составили акт претензии на радиокомпанию.

Наконец-то. Клиент начал выдыхаться. Самая опасная фаза конфликта пройдена. Теперь Товарищ Директор способен выражать свои пожелания более или менее связно (скорее менее связно, так как все еще звучит чушь, хоть уже и без прежнего рычания в голосе).

Что мы в претензии напишем, думаю я между тем? Уважаемая радиокомпания! У нашего клиента есть к вам претензия: рекламная кампания на вашей станции получилась бракованной. В чем брак, спрашиваете? Нет, не в том, что рекламные объявления глупо сотрясали эфир целый месяц, а в том, что они перестали радовать клиента. Хоть месяц назад он сам все это придумал и пищал от восторга…

Я вежливо пообещала помочь сделать все возможное, чтобы «отжать» радио, пожелала Товарищу Директору удачного дня и повесила трубку.

* * *

Визуализации-коллажи своих мечтаний, которым эти «гуру» обучают на страницах своих книг, тоже не работают. Вернее сказать, работают не так, как я думала: такие коллажи-«мечты» (все мои вырезанные из журналов дипломы, красные машины, домики под пальмами и красавцы блондины модельной внешности) только тем и ценны для меня, что развлекают в те периоды, когда я не дружу с реальностью.

Опираясь на такие навязанные книжные «мечты», я, получается, отказываюсь увидеть реальность и честно признать: Лана – ты идиотка, гордо носящая толстую повязку на глазах. Очнись! Придумывая новую «грезу-мечту» в виде домика под пальмами или яхты, ты просто даешь себе очередную отсрочку.

Отсрочку, чтобы не смотреть реальности в глаза.

Да, у тебя более чем пресная жизнь, и чего-то действительно значимого для тебя в ней происходит очень мало. Ты живешь одна, и на личном фронте у тебя полный штиль. Ты не любишь свою работу, потому что кроме мигрени из-за стрессов она тебе уже давно ничего не приносит. Ты устаешь от шума и нервотрепки так сильно, что иногда хочется буквально забиться под кровать, спрятаться, чтобы тебя никто не нашел и, главное, оставил в покое. Ты настолько не поспеваешь за современным ритмом, что теряешь ощущение себя и уже не понимаешь, что для тебя важно, а что нет.

Но реальность такова: ГЛЯНЦЕВЫЕ «МЕЧТЫ», НАВЯЗАННЫЕ ВСЕМИ ГУРУ МИРА в своих книгах, – НЕ ТВОИ! Они тебе тоже не нравятся! Да и не нужны.

И пока ты, Лана, будешь придумывать себе стандартные «мечты» по типовым штампованным книгам, ничего в твоей пресной жизни не изменится.

(Чтобы получить самой себе очередную отсрочку, необязательно придумывать шаблонные хотения вроде красной машины, яхты и тому подобного. С таким же успехом я могу решить для себя: «как только мне на плечо жирно какнет птичка, у меня сразу все резко изменится – и я наконец заживу!»)

Вот ведь почему не работают внушения-аффирмации?

Не потому ли, что я не верю в то, что внушают мне эти «чудо-книги»? Если я не верю, что буду жить в доме под пальмами с красавцем блондином, то хоть кол на голове теши, хоть свечи у церковного алтаря ставь, хоть на одной ножке вокруг костра под танец шаманов Севера пляши – ничего не поможет.

Не потому ли, что этот глянцевый блондин и пальмы лично мне не нужны?

«Я научу вас, как все это поиметь в вашей жизни. Ведь все же хотят машину, дом и заботливого мужчину, правда?…» – самоуверенно утверждают эти «гуру» со страниц своих книг или динамиков компьютеров.

Не правда. Кто сказал, что я ДОЛЖНА мечтать о доме, затерянном среди пальм, машине, белозубом красавце, дипломе, престижной должности?

Я ничего не должна.

И за пропаганду шаблонных и банальных «мечтаний» эти книги тем более надо сжечь!

Да, я хочу вовсе не домик и машину. Я, Лана Косьмач, хочу жить, никуда не торопясь, не летя сломя голову на неважную для меня встречу, не перехватывать безвкусную пищу на бегу, не получать сто пятьдесят ежедневных спамных сообщений на свою почту, не довольствоваться парочкой дней отпуска в году, которые я провожу на стандартных курортах (ведь прочувствовать, чего самой хочется, в этой гонке просто нет времени).

Я хочу жить медленно. Жить в покое, не торопясь. Знать, что все придет в свое время. Если не хочу достигать – знать, что имею полное право этого не делать. Знать, что не в ответе за все. Что мир крутится сам собой и не останавливается без меня, без моих потуг достичь не своих (а штампованных шаблонных) целей.

В путешествиях я не хочу стандартных фото с Эйфелевой башней, статуей Свободы или Саградой Фамильей. Мне лучше посетить меньше, но вдумчиво, без гонок с фотоаппаратом. Лучше неизвестное, но – мое, чем модное, людное и шумное. Лучше я не спеша и с наслаждением осмотрю два зала небольшой галереи, чем проведу три часа в очереди за Джокондой или Венерой Милосской.

Если гуляю, то без цели – просто гуляю. Если кто-то будет говорить мне, что я остановилась и начала отставать, – уступаю им дорогу в гонке, ведь я в ней, в этой жизненной гонке, не участвую . Если пью кофе, то чувствую его вкус и аромат, а не сосу соломинку одноразовой чашки из «Макдональдса». Если ем, то понимаю, что ем , а не лихорадочно выдумываю одновременно с пресным жеванием никому не нужную рекламную кампанию. Если читаю – то только то, что сама хочу, а не то, что модно. Больше не хочу лишать себя удовольствия составлять свою точку зрения и не выдаю за собственную чужую, прочитанную в отзывах и комментариях!..

Не хочу планировать жизнь – ХОЧУ ЕЕ ПРОЖИВАТЬ.

Отныне у меня нет непродуктивного времени – я не бездельничаю, Я НАБЛЮДАЮ. НАКАПЛИВАЮ энергию и эмоции.

Не хочу волноваться, как я выгляжу в глазах других – работодателей, коллег, приятелей, знакомых, а также самых близких – отца, Киры, Антона (черт, тут следует зачеркнуть. Или взять в кавычки и писать с маленькой буквы: «антон» – как имя нарицательное, просто обозначение эфемерного любимого парня, которого когда-нибудь встречу). Не хочу переживать, нравлюсь я им или нет. До сих пор я тратила колоссальную энергию, чтобы им нравиться. Быть лучшей в глазах работодателя, авторитетом для коллег, правильной – для друзей и близких. И сил не оставалось на то, чтобы просто быть собой. Чтобы УСЛЫШАТЬ СЕБЯ. Понять, чего же именно МНЕ хочется. Теперь – все, пора расслабиться, пусть они сами решают, нравлюсь я им или нет, – это их полное право.

Мне нужны не яхты-пальмы-кадиллаки-и-денежные-довольные-клиенты, а нужен покой. Без идиотских стрессов и ненужных тревог, пожирающих меня заживо. Нужно, чтобы чувства были обострены и на важное хватало энергии. А это все – эмоции (настоящие), вкус, желания и силы их исполнять – ПРИХОДИТ ИЗ ПОКОЯ. Из моего собственного покоя – так я очень явственно сейчас это ощущаю. Даже если для всех (вроде Антона) это выглядит как непродуктивный простой и топтание на месте.

Долой клиентов-порше-виллы!

Да здравствует МОЯ МЕДЛЕННАЯ ЖИЗНЬ!

Вот этого я действительно хочу.

Стоп. Стоп-стоп-стоп.

Стоп!..

Я нащупала свои первые «хочу»? Те, опираясь на которые, можно строить СВОЮ жизнь?…

Я лихорадочно ищу в сумке свой яркий желтый блокнот, заполненный до этого лишь «не хочу», и начинаю записывать все то, о чем только что размышляла.

Покой.

Нет – пожирающим стрессам.

В топку – стремление понравиться другим.

Да – вкусу к тому, что делаю. Ем и пью. Читаю и смотрю. Познаю.

Да – неспешности.

Йес наблюдениям – за собой и окружающим миром.

Напоследок мне приходит в голову, что, если цель у меня так и не выкристаллизуется, – это не смертельно. Я не могу ее выкристаллизовывать под взведенным курком необходимости!

Понедельник, 11 октября: День накануне конца света

Если у меня высокий каблук и броский макияж, значит мне внутри неуютно. Чем хуже настроение, тем лучше я выгляжу. Чем прямее спина, тем дерьмовей внутри. Я это заметила случайно, но работает это правило безотказно. (Махровая парализующая депрессия не в счет.)

Сейчас в свой обеденный перерыв я вышла из агентства и иду в наше с Кирой кафе в Пассаже на Крещатике: вышагиваю по улице с гордо поднятой головой, как королева. Кошачьи глаза, каблук одиннадцать сантиметров.

Кира меня уже ждет. Сидит чернее тучи, грызет наманикюренные ногти. Тоже, к слову, отлично выглядит. Значит – беда.

– Жизнь – отстой? – спрашиваю вместо приветствия.

– Привет. Это точно.

– Серьезно, что случилось?

– Да так, ничего особенного. Надоело все. Знаешь, я столько времени провожу в царстве мертвых, что иногда кажется, вот-вот наступит конец света.

В отличие от большинства предпринимателей, сколотивших свой бизнес в Украине вскоре после распада Союза в середине девяностых и ведущих его до сих пор (первое поколение бизнесменов, так сказать), Кира свое похоронное бюро унаследовала от отца. Восемь лет назад ее отец сам стал клиентом бюро, а Кире, тогда выпускнице факультета психологии, пришлось постигать премудрости отцовского дела сразу на практике. Самостоятельно она, конечно, могилы не копает (для черной работы у нее есть штат и подрядчики), больше сосредоточилась на снятии стресса у оставшихся в живых родственников (чтобы больше зарабатывать, Кира любит оказывать услуги «класса премиум», как она сама говорит, – среди ее клиентов немало известных и обеспеченных), но она действительно отлично знает все городские кладбища, гробовщиков, катафалки и оркестры, может запросто перечислить всех недавних (известных) покойников, знает сплетни, которыми у нее в офисе обменивались члены семьи усопшего, в курсе распрей детей по наследству богатых папенек; свою диссертацию писала, просиживая вечерами в мягком, обитом бархатом гробу – их образцы у нее в офисе периодически сменяются, однако же стоят всегда. («Боже, какой комфортный был вот тот, предыдущий… Не гроб, а трон, ей богу. Себе бы такой, честное слово. Но – вчера купили. Хотя модель я помню отлично».) Из-за личного знакомства с известными скульпторами и архитекторами города (первые, как известно, тоже чаще всего работают с мертвыми – посмертные маски, надгробные памятники, погрудные бюсты, вторые же, чтобы подзаработать, наряду со строительством торговых центров строят и фамильные склепы с родовыми усыпальницами) считается полубогемной девушкой.

Теперь вот подруга хандрит. Сидит за столиком, подогнув под себя ноги, отчего из-за своего небольшого роста кажется совсем крохотной – девочкой-подростком. Ее короткий рыжий ежик волос топорщится сегодня по-особому. Уже издали видно, как тщательно смазана гелем и поставлена торчком каждая прядь. На напомаженных блестящих волосах играет солнечный зайчик, падающий из окна. Кира вполоборота смотрит в окно и, задумавшись, шевелит губами. Ее лоб тоже движется, и это особенно заметно на ярком дневном свету, заливающем этот угол кафе; задумчиво двигаются брови, отчего покачивается и отблескивает серьга в левой брови.

Говорить о конце света в 2012 году модно. Весь мир об этом говорит – об окончании календаря майя и предстоящем светопреставлении в декабре. Но я чувствую: у Киры все серьезно, и это не имеет никакого отношения к майя.

– Мы сегодня полдня в офисе спорили о приближающейся магической цифре 20.12.2012, – словно прочитав мои мысли, говорит Кира. – И ч-что ты думаешь? Среди нас нашлись вполне здравомыслящие люди с двумя высшими образованиями, которые считают, что комета действительно упадет на Землю и жить нам всем тут осталось с гулькин нос.

– Используют предлог «конец света», только чтобы не работать, – говорю я.

– Наверное. Но знаешь, что? К-конец света в твоей жизни почти наступил, в моей тоже ничего интересного не происходит, поэтому давай это как-то отметим, а то тоска смертная.

– Как, например? Махнем в Мексику? Так там сейчас отели уже так цены взвинтили… Для нас – конец света, а для них – пиар-повод и куча туристов…

– Да…

Мы помолчали.

– Все-таки не жизнь – бессмыслица какая-то, – говорит Кира.

– Это да… Я что-то могу для тебя сделать? – спрашиваю, чтобы как-то поддержать подругу. – Нет, серьезно. Мексика – это банально. Да и дорого. Но куда-нибудь поближе махнуть – почему бы и нет?… На выходные, например. В октябре или ноябре, чтобы не оттягивать.

Где-то дальше по Крещатику громко взвывает сирена машины, но звук оглушает даже здесь, в кафе. Официант приносит нам кофе и не спеша расставляет чашки. Сирена, не умолкая, бьет по ушам.

– …Сижу сегодня у себя, сеанс с клиенткой, вдова, – между тем меняет тему Кира. Чтобы ее расслышать, из-за шума мне приходится напрягать слух. – Ко мне ее родственники направили, мол, горюет сильно, поведение странное, смеется невпопад и плачет, мол, посмотрите, доктор, шок у нее… Смотрю, а вдова-то и не горюет вовсе. Вернее, в расстройстве, только совсем не из-за мужа. Наоборот, радуется, что тот умер – свободна она теперь. По рассказам, давно их ничего не связывало, дети выросли, у обоих отношения на стороне и желание развязки… Унаследовала огромный дом, пару внедорожников и еще так, по мелочи, включая кредитные долги. Облегчение после смерти – да, но страдает моя вдовушка действительно – как раз из-за свалившихся долгов и отсутствия денег. Никто не знал, как у них в-все было, поэтому, во-первых, приходится ей теперь перед всеми горе изображать, а во-вторых, соображать, где деньги взять, чтобы рассчитаться. Сидит на кушетке, рассказывает, а я все время думаю, вот черт побери-то! Как же все надоело. Тоска тоской. Бросить все хочу, уехать в Рим… Или – о! – Лондон, где жизнь б-бурлит, нет клиентов с их проблемами и похоронных маршей.

Рим Римом, но «Лондон» в устах Киры – это своеобразное кодовое слово. Когда она начинает «хотеть в Лондон», значит, ей нужен отпуск, чтобы встряхнуться от жесткой повседневности. А хочет она туда примерно раз в полгода. Очередной шестимесячный срок, по-видимому, уже истекает. О Лондоне я слышу регулярно, однако же за много лет нашей дружбы не помню, чтобы Кира там побывала.

– Если мир в декабре действительно рухнет и нам всем уже нечего терять, значит самое время исполнять мечты, дорогая, – моментально соображаю я. – Мексика – не Мексика, в Риме лично я недавно побывала, а вот в Лондон действительно пора. Переключишься, подзарядишься энергией большого города…

Сирена все не смолкает, более того, к ней присоединились клаксоны других авто. Грохот на Крещатике нарастает («…Все-таки интересно, чем может вдохновлять большой город?…» – думаю я между тем.) С перекрестка доносится требовательный свисток патрульного.

У Киры звонит телефон.

– Привет, Рома. Как вы там? Покушали? Ел нормально?… Да-да. Ясно. Молодцы. Давно уснул? Ага… Ясно. Что-что? Нет, не думаю… Хорошо, молодец. Вы покакали? Успешно? Так-так… Ага. Сегодня сильно капризничал? Ну, посади его еще на горшок – как проснется, обязательно должен покакать. Хорошо? Нет, сегодня я задерживаться не должна, вечером сразу домой. Да-да… Окей, звони, если что. И позвони, когда п-проснется, поест и покакает, ладно?…

Это был «нянь», как называет его Кира. Полтора года назад она усыновила мальчика. Тогда Егорке было всего пару месяцев, Кира, как его увидела, сразу очень к нему привязалась. Еще два месяца она безостановочно и взахлеб рассказывала мне о малыше, а затем вдруг объявила, что официально стала его матерью – усыновила. Это был ребенок ее клиентки. Вернее, у клиентки, известной в городе строгой бизнес-дамы, семнадцатилетняя дочь еще до окончания школы родила ребенка («Ох уж мне эта «золотая молодежь»! – театрально сокрушалась дама. – Никогда б не подумала, что моя – и тоже… Ну это…».) От мальчика было решено отказаться и дело замять, чтобы не просочилось в прессу, однако после этого и дама, и дочь проходили у Киры курс терапии. Кира же разыскала малыша, и Егор таки обрел мать.

Егор, хоть и родился недоношенным, отличался крепким здоровьем и смекалкой не по годам. И чем дальше, тем все больше становился похожим на Киру: вскоре волосы его приобрели такой же оттенок, как у Киры, перестали пушиться, как у большинства детей, и стали топорщиться, как у подруги. Глаза были такими же огромными и голубыми, как у нее, и если бы ему сделать пирсинг на маленькой бровке («Не смей так шутить, Лана!»), сходство было бы просто ошеломительным.

Кира обожает Егора. Часто признается, что именно он не оставляет места для уныния.

– Попробуй тут похандрить, когда возвращаешься домой, а тебя ждут вопросы: «Мамочка, а у козочки детки кто – козюльки?… А когда ты мне родишь братика?… Почему муха умеет летать, а я – нет?… Смотри, я в варенье дырочку языком сделал!..»

Роман младше Киры всего на шесть лет, он няня нетипичная в наших широтах – в подавляющем большинстве парни в сиделки не идут. Где она его откопала, подруга до сих пор не признается и отшучивается, но говорит, что он любит детей и для нее незаменимый помощник. Сам себя Роман всегда именует не иначе как «Роман, инженер-гидротехник и любитель детей» и иногда уточняет, что гидротехник он по образованию – несколько лет назад окончил университет по этой специальности, а любитель детей – по призванию. Он был с Егором с его первых месяцев, когда Кира просиживала в офисе допоздна и работала по выходным, поэтому они хоть и договорились, что «это – мама, а это – дядя Рома, нянь и кормилиц», первое слово Егора услышал именно Роман, и звучало оно как «тата». Что немало озадачило Киру.

– Папа Ома, мой комиц, – часто впоследствии называл няня Егор. «Тата» у него вполне органично перешло в «папа».

Сейчас, по-видимому, радости от сына Кире уже не хватает, потому что даже после звонка няня она остается задумчивой и невеселой. В своем типично «лондонском» настроении.

Не хочется, но пора расходиться по офисам – обеденная пауза заканчивается. Кира остается рассчитаться с официантом, я ухожу «попудрить нос». Закрываю за собой дверь в кабинку и стаскиваю колготки. И тут в кармане начинает вибрировать мобильный.

Это Антон (почти два месяца прошло после той нашей последней ночи).

– Привет, – произносит он будничным голосом.

– Привет… – я чуть ли не роняют свой телефон в унитаз. Чтобы этого не случилось, приходится проявлять чудеса эквилибристики.

Больше Антон ничего не говорит – молчит. Молчу и я, так и замерев в дурацкой позе: в одной (дрожащей) руке телефон, другая держится за приподнятую юбку. Колготки наполовину спущены.

– Я не вовремя?… – наконец нарушает молчание Антон, он говорит чуть более хрипло, чем обычно. По длинной паузе и осипшему голосу догадываюсь: волнуется.

– Нет-нет, все нормально… Я слушаю.

– Как ты? – произносит он так просто, словно просит меня купить хлеба по дороге домой. – Лана…

Телефон все-таки совершает предательское па – выскальзывает из моих трясущихся рук и с грохотом падает на кафельный пол туалетной комнаты. Японский бог! Слава тебе, что на пол, а не в очко!.. От телефона отлетает крышка, вываливается батарея, и обе эти запчасти приземляются рядом с корпусом. Теперь прямо передо мной лежат три детали, которые раньше составляли сотовый. Я сгребаю их в кучу и запихиваю в карман. Что именно произнес Антон после слова «Лана», для меня так и остается загадкой. Я готова взреветь от ярости.

Чертыхаясь, продолжаю начатое. Закончив и обернувшись, чтобы слить воду, замечаю, что на бачке лежит… чей-то мобильный. Поверх кожаного чехла лоснится корпус модно-противного цвета «фуксия», по периметру трубки россыпь страз. Моя фантазия мгновенно рисует тонконогую девицу с наклеенными ногтями и ресницами, всегда озабоченную впечатлением, которое она производит на окружающих, особенно на мужчин. Вероятно, эта девочка забыла телефон, когда посетила кабинку до меня.

Вдруг и этот телефон начинает вибрировать. Я вздрагиваю и удивленно таращусь на него, и, как уже бывало, на мгновение у меня мелькает нелепая мысль: неужели Антон?…

С каждой секундой звонок фуксиевого монстра звучит все громче и громче, а я, невольно шикая на предателя так, будто он может замолкнуть, лихорадочно жму на все подряд его сенсорные кнопки. Пусть я буду воровкой, но возвращать найденыша его владелице мне вовсе не хочется, это – мой трофей. Компенсация за только что разбитый собственный. Чтобы отключить добычу, мне приходится сильно стукнуть ею об стену – от этого враз отваливается крышка. Я быстро достаю батарею, и только тогда фуксиевый монстр смолкает.

Открыв кабинку, с непроницаемым лицом выхожу из туалетной комнаты. Мою руки, не слишком вежливо втиснувшись меж двух девиц, ожидающих очереди. Девицы с ресницами, как у буренки, среди них нет, поэтому спокойно прохожу по коридору и возвращаюсь в зал.

Кира уже рассчиталась и нетерпеливо переминается с ноги ногу – опаздывает в офис на встречу. Мы прощаемся.

В офисе я собираю свой телефон. Но увы – он больше не работает. И хотя я еще много раз пытаюсь дозвониться до Антона, у меня ничего не выходит – его телефон выключен. К полуночи приходит сообщение: «Ты ОК? Звонил сказать, что уезжаю. Минимум на полгода. Новый проект. Заказчик в Азии. Приземлился в Сингапуре. Звонить дорого. Не скучай. Прости за все».

Вечер, 13 октября. Бессонница

Зачем он это сделал? Зачем звонил, зачем прислал эту странную эсэмэску?… Вся моя защитная скорлупа рассыпалась, и мне опять плохо. Что значит «прости за все»? О чем говорит его это «не скучай»? Зачем звонил сказать, что уедет, – мне-то теперь какая разница?

Зачем все это?…

Когда мне плохо, я не могу думать ни о прошлом, ни тем более о будущем. Ведь моя жизнь – это не ушедшее и не грядущее, моя жизнь – прямо сейчас. И прямо сейчас то, что в ней происходит, то, что я чувствую, мне не нравится. Мне больно.

Я не могу жить надеждами на то, что когда-нибудь все изменится, я каким-то чудом переживу эту осень, у нас все наладится с Антоном (действительно ли смогу впустить назад этого мерзавца?…) и я напишу и издам книгу (получится ли?…). Не могу, ведь прямо сейчас, сию секунду, мне больно.

Прошлое (мы с Антоном) уже ушло, я это знаю, и что толку его ворошить. Однако, когда скребут кошки и я чувствую себя полнейшей неудачницей, самоподбадривания вроде «потерпи, очень скоро все наладится» для меня тоже полная чушь, невнятная и бесполезная. Ненавижу терпеть и ждать этого самого «очень скоро». И не могу подкармливать себя надеждами, что вот-вот все изменится: закончится этот октябрь, будет другим настроение, я возьму себя в руки или (о, чудо!) Антон сменит по отношению ко мне гнев на милость и я вдруг стану его достойна… Не могу. Вместо этого я словно впадаю в состояние зиготы – замерзаю и затормаживаюсь. Если что-то и делаю, что делаю это механически, будто столетний истукан. Как истукан встаю утром, как истукан куда-то иду, с кем-то разговариваю… Я словно в этом всем не участвую, будто делает это все кто-то другой – не я.

Сейчас я – истукан.

Мои дни сливаются в один невыразительный поток. Серый и болезненный. И завтра нечего будет вспомнить. Ничего достойного. Эти дни боли пройдут невыразительной чередой – улетят в трубу, спустятся в унитаз.

Но, невзирая ни на что, невзирая на эту боль, я должна доказать этому самовлюбленному надменному кретину, унизившему меня так сильно (и он, похоже, даже не понял этого!), что чего-то стою. Пусть он когда-нибудь услышит обо мне и кусает локти, сволочь, что так обошелся со мной. Э-эх, если бы только смогла отомстить и доказать, что я – не хлам!..

17 октября, ясный звездный вечер воскресенья: День, когда я встретила Синюю Личность (В одиночестве)

Я попеременно говорю себе: «Почувствуй свою голову. Всю ее сразу и каждую часть по отдельности: лоб, уши, глаза, рот, затылок, макушку… Почувствуй шею… Чувствуешь? Она слегка покалывает… Теперь почувствуй грудь… Живот… Спину – лопатки, позвоночник, поясницу… Теперь бедра – по всей окружности сразу и одновременно каждое по отдельности. Колени. Голень. Ступни…»

В голове легко и странно: я ощущаю все свои органы и конечности и в то же время не ощущаю ничего. Сконцентрирована и расслаблена. Удерживаю и рассеиваю внимание одновременно.

Непередаваемое состояние.

А теперь вперед – в машину и в лес. Из собственного дома, со двора, с улицы, с квартала, из города – прочь, прочь, прочь!.. Удерживая в голове состояние всех органов сразу, я примечаю и весь маршрут – дверь квартиры, нажатие горящей кнопки вызова, гремящий лифт с пыльным треснутым зеркалом, дверь подъезда, мой автомобиль (?), ключ зажигания, выворот руля на разворот, возрастающая скорость, поворот влево, первый светофор, второй, третий… И далее мчу по вечернему проспекту. За окном проплывают жилые кварталы, заброшенные, еще советские, заводы, парки… Я пересекаю Днепр по мосту, улавливая боковым зрением спокойную сталь реки и выруливаю на высокий правый берег. Позади остаются Лавра, холмы и новостройки, и я оказываюсь на шоссе. Впереди – нескончаемая лента пути, прорезающая темнеющий сосновый бор.

Я очень хочу их всех увидеть. Услышать, как дела и что нового. Узнать, что изменилось и что волнует. И я скоро буду на месте!..

Жму на газ. Сосны теперь сливаются в одну сплошную стену, лента дороги ускоряет свой и без того стремительный бег.

Внезапно лес расступается. Сосны исчезают, и я оказываюсь на открытой местности. Солнце теперь светит высоко, и свет разливается совершенно розовый. Пробегают какие-то села, мало похожие на реальность, на пригорке в персиковых лучах сияет невероятное здание. Я знаю, что это сельская церковь, но вижу ее точно во сне: странный силуэт сооружения, нереальные очертания, размытые краски на выпуклом персиковом небе…

Еду дальше. Чувствую: пора тормозить. Выход где-то здесь, поблизости, правее от шоссе, на лужайке сразу за полосой кленов и акаций. И лужайка эта освещена по-особенному. Свет хоть и вечерний, приглушенный, однако же странно играет с моим зрением: как только я прохожу мимо этих самых кленов и акаций, каждое дерево зажигается ярким свечением, ступаю на лужайку – и забегали, зашелестели травы, озаренные все таким же необъяснимым сиянием. Углубляюсь дальше – и снова каждое мое движение сопровождает живая игра света.

Вскоре я вижу дом. Приближаюсь к нему, мне навстречу выбегает маленькая девочка. Ей около пяти, она очень смешлива и открыта, одета в не по размеру большой фиолетово-серый балахончик с таким же необъяснимым свечением, как и все вокруг. Она с разбегу бросается мне на руки, радуется и игриво колотит ручонками, мол, где же ты так долго пропадала. За девочкой торопится мужчина в строгом костюме с бабочкой и наглаженной рубашке. «Заждались», – говорит он и сдержанно жмет мне руку. За прошедший год он еще уменьшился в размере и теперь выглядит как карлик. Выражение лица его, впрочем, остается серьезным, и он продолжает ворчать. Я знаю эту манеру: за ворчливостью скрывается искренняя обеспокоенность, приязненность и желание помочь. Далее выходит Королева. Эта дама всегда выходит . Не спеша, чинно, с чувством собственного достоинства. В кудрях развевается длинный бант, и грациозно шелестят многослойные юбки. Она смотрит чуть свысока, вся как будто ледяная и недосягаемая. Но и этот персонаж мне отлично знаком: за кажущимся высокомерием и неприступностью скрывается вечное любопытство, постоянное стремление расти и развиваться, узнавать новое, становиться лучше и лучше – в выбранном деле, в собственной жизни, в отношении к окружающим. Она – Мисс Совершенство. Она любит совершенство во всем, и если его нет, банты, юбки и высокомерие слетают с нее без следа, она засучивает рукава и трудится по шестнадцать часов в сутки – учится, учится, учится, чтобы освоить то, что необходимо, осознать то, что требуется, овладеть тем, чем надо, чтобы стать, наконец, совершенством в том, к чему стремится. И когда это происходит, она вновь непреступно шелестит кружевными юбками и довольная собой и достигнутыми результатами снова величаво плывет по округе, посматривая на окружающий мир чуть высокомерно, любопытно и вовсе не зло.

Они втроем – пятилеточка в чернильно-сером балахоне, ворчливый карлик-самокритик в смокинге и королева, чьи ленты вечно шелестят, а безупречная фигура возвышается над этими двумя, составляют меж тем вполне гармоничное трио. Девочка жизнерадостна, непосредственна и впечатлительна. Ей все на свете интересно и ново, она тянет свои ручонки к букашкам, веточкам, небу и солнцу. Она постоянно убирает в доме, где все живут, поэтому ее личико частенько замурзано, а маленькие ручки машут веником и шваброй. Она не позволяет другим двум жителям дома взять верх и превратиться в законченных ворчунов и высокомерно-неприятных личностей, задравших самодовольные носы и в пух и прах разносивших все новые мысли и идеи. Когда в доме случается какая-нибудь неприятная оказия, девчушка принимается с усиленным энтузиазмом все мыть и выскабливать, чтобы дом вновь заблестел порядком и была восстановлена гармония. Девочка всегда довольствуется малым – тем, что есть, и готова находить радость и счастье в самых обыденных вещах и явлениях и заряжать этой радостью остальных. Она верит, что все в этом мире – для нее. Что мир щедр к ней и любящ, что ничего плохого произойти с ней и миром не может. Ее нельзя назвать оптимисткой, ведь это слово лишь устанавливает рамки и сужает то ощущение вечного вдохновения и счастья, которые она испытывает и которые, она верит, ожидают ее на веку. Она верит себе и верит миру и идет на зов сердца.

Самокритик, очевидно, нужен в этом доме для того, чтобы не позволить замурзанной пятилеточке расшалиться и зайти в наивности, любопытстве и открытости слишком далеко. Ведь ему известно: мир не только дарит, принимает, любит и лелеет. Но и, случается, на пути подстерегают опасности, крутые повороты и изломанные пируэты. Бывает, за любопытство и простодушие мир больно бьет, лишает сил, а то и ставит на жизненные колени. Однако же многие такие оказии легче предупредить и даже вполне реально не допустить, чем исправлять последствия содеянного. И самокритик всегда стоит на страже.

Королева этого дома – дама своевольная. Она может быть и требовательной, и прощающей, строго спрашивать и попустительствовать, и только ей одной известно, когда выбрать первое, а когда второе. Вместе с тем королеве прощаются многие причуды и капризы, ведь все знают: именно она сподвигает всех обитателей дома к лучшей жизни. Именно она является тем неугомонным вечным двигателем-мотиватором, который стремится ввысь, к солнцу, и тянет всех за собой. Она заботится о том, чтобы всегда испытывать удовлетворение – от прочитанной ли книги или увиденной выставки, купленной вещи, хорошо и качественно сделанной работы или правильно выбранного спутника жизни. Стандарты ее высоки, но приятны. Требования, случается, сумасбродны, но полезны, а усилия, которые она затрачивает, чтобы дотянуться до солнца, бывает, изнуряющи, но для всех окупаются сторицей. Она иногда спорит с критиком и пятилеточкой, но все они чаще всего слышат друг друга и живут в мире, любви и согласии.

Но это трио – далеко не все обитатели странного дома.

Живет в нем еще загадочная, мощная и одновременно неуловимая Синяя Личность. Личность эта – сгусток энергии. Плотное облако, среди невесомых хлопьев которого всегда отыскиваются черты, очень похожие на добродушно-лукавое человеческое лицо. Синяя Личность не знает ни границ, ни покоя, она мгновенно перемещается на другой конец Земли, а то и в другие пространства. Она не признает ни времени, ни места и легко отправляется на миллионы лет вперед или назад. Она вольна, неудержима и похожа на ветер. Она и есть – ветер. И безбрежный океан, и необъятная пустыня, и луч света. Именно она видит Звезды и дружит с Солнцем.

Она – знание. Знание необъяснимое, знание ниоткуда, импульс, мгновенный инсайт. Она – надежда и спокойствие. Уверенность и гармония. Красота и свобода. Прошлое, настоящее и будущее. Тогда, сейчас и всегда. Она – вдохновляет и обескураживает. Удивляет и возносит над миром. Открывает горизонты и обещает невозможное. И влечет за собой – к ветру, солнцу, звездам, неизвестности и вечности.

И именно к ней, к Синей Личности, я и приехала.

«Я знаю, – отвечает мне Синяя Личность. – Я всегда жду тебя. И всегда рад».

Я и забыла, что в этом доме мысль читается прежде, чем я успела ее додумать. И отвыкла от того, что у Синей Личности нет пола – она может легко называть себя «он».

Он обнимает меня, укутывая мягкой синевой. Я подымаю обе руки, готовая обнять это бесплотное существо, вместо этого мои руки проходят сквозь прозрачно-податливое облако и неловко касаются друг друга. Я улыбаюсь: Личность, как всегда, неуловима. Сейчас он мне заговорщицки улыбается.

Вдруг мы взмываем в небо и садимся на вершину скалы. «Нет, – отвечает Синяя Личность на мой еще не заданный вопрос, не Эверест ли это. – Ты же знаешь, это все условно. Названия гор, морей, океанов… Земля – условна. Смотри – шире. Чувствуй – шире. Все – у твоих ног…» – шелестят лукавые облачные губы.

Затем мы вдруг снова устремляемся ввысь – туда, где скала заканчивается, где заканчивается все и есть лишь я, Синяя Личность и Просторы Вечности. У меня захватывает дух. Личность всегда держит меня за руку, но у меня, когда я с ним, складывается впечатление, что парю сама. Подымаюсь над землей, серостью и обыденностью и ВИЖУ. ОЩУЩАЮ. ЗНАЮ.

«Нравится?» – спрашивает Личность одними глазами.

«Спрашиваешь!..» – слышу собственный шелест.

«Ты это можешь… Ты все можешь… Знай это про себя. А теперь спрашивай».

«Я уперлась в стену. И боюсь…»

«Чего?»

«Не знаю чего. Не знаю, чего хочу. Не знаю, что случится. Что со мной будет. И не знаю, как поступить… И боюсь неизвестности…»

«Не обманывай себя: ты знаешь, чего хочешь. Ты хочешь творить. ТВОРИТЬ во всех смыслах. Не плыть по течению. Сопротивляться неважному, открываться лишь важному…»

Синяя Личность подхватывает меня и переносит на новую вершину. Звезды теперь как будто ближе, но и Земля тоже прямо под ногами. Я чувствую тепло и негу.

«Сегодня я сам хотел бы задать тебе вопросы».

«Ты?» – удивляюсь я. Синяя Личность никогда этого еще мне не сообщала.

И я вдруг непостижимым образом меняюсь с ней местами: я чувствую себя в ней, ощущаю бесплотной и невесомой. Нет: я чувствую себя ею. И вижу себя прежнюю, испуганную и неуверенную, сидящую напротив.

«Почему ты боишься неизвестности?»

«Потому что могу все потерять… Потерять то, что нарабатывала долгим тяжелым трудом…»

«Что именно ты нарабатывала?»

«Ну, опыт – в личных отношениях, в прежней жизни, в деле, которому отдала много лет… В профессии…»

«Что для тебя этот опыт?»

«Груз…» – выдыхаю я и пугаюсь еще больше. Я никогда открыто не признавалась себе в том, что все, что до сих пор делала, лежало теперь на мне мертвым грузом. Я ощущала, как он мешает мне взлететь, как опутывает ноги и притягивает к земле.

«У тебя есть самая большая ценность – это ты сама. Все, что тебе надо, ты уже взяла из своего опыта. Впитала, как сосуд. Чтобы налить в него больше, надо вначале избавиться от излишков… Да и они сами просятся уже избавиться от них – оставить там, где взяла…»

«Да, пожалуй. Но мне все равно страшно…»

«Ну, испытывать страх – это совершенно нормально. Всем людям страшно – по разным причинам. Ненормально, когда страха нет… Так что бойся на здоровье».

Синяя Личность помолчал, затем спросил: «Страшит неизвестность?» – «Да». – «Представь: ходишь все время по одной и той же дороге, например, дом-работа-дом-работа… Или еще по какой – но все всегда одинаково. Одинаковые утра, дни и вечера. Одинаковые лица… Одинаковые события… Все одинаковое». – «Ужас». – «Согласен. А теперь представь, что ты решила выйти из этой одинаковости. И отправиться по другой дороге. Либо завернула за угол. Либо отошла в сторону… Тебе страшно?»

Я молчу.

«Завернуть за угол – ты ведь не знаешь, что там, за углом…» – «Нет… Не знаю. Все-таки за угол – это недалеко…» – «Но ведь за углом может быть опасно… Пойдешь?» – «Знаю. Пойду. Ведь это близко – всего только за угол. А значит, почти знакомо…» – «А почему пойдешь?» – «Не люблю повторения. Рутину… Похожести дней… Они пробегают, а вспомнить нечего…» – «А если за углом мир тебе подкинет козни и попадешь в переделку, что делать будешь?» – «Что-нибудь придумаю, наверное… И у меня есть ты, Синяя Личность…»

«Есть, – усмехнулась Личность. – А также маленькая любознательная девчушка, страж-критик и королева, которая не допустит, чтобы тебе было плохо… ЭТО ВСЕ – ТЫ самое. Опирайся на нас… На себя. У тебя для этого все есть».

«И все-таки страшно… Оторваться от насиженного берега…» – «Ты сама говоришь: завернуть за угол, отойти недалеко – нестрашно. Это близко. А что если на весь путь смотреть как на «всего лишь завернуть за угол»? Вначале за один – посмотреть, что получится. Затем за другой… За третий… Потихоньку и – доберешься, куда хочешь. Только главное – при очередном повороте за новый угол, сверяться с собственным компасом, туда ли заворачиваешь, куда сердце хочет…» – «И все-таки…» – «Ну а если очень уж страшно, тогда не отрывайся пока. Значит, желание твое еще не столь велико, как тебе самой думается… Когда оно велико, оно сметает все «страшно», точно прорывает плотину, и вселяет в тебя неведомую силу… И тогда… И тогда границ – нет…»

Мы замолкаем. Затем плавно спускаемся в какой-то колодец и оказываемся на берегу моря. Багряный закат прочерчивают желто-горячие лучи солнца, выбиваясь из-под густых свинцовых туч на линии горизонта. Зрелище великолепно.

«Я знаю, что тебя гложет… – Вновь шелестит в моей голове Синяя Личность. – Он…»

«Да… Я до сих пор люблю его… И страдаю. И унижена. И злюсь. И мне больно…» – «Да». – «И я скучаю за ним…» – «Да…» – «Он что-то недавно хотел – звонил мне, но я не ответила… Телефон сломался». – «Да… И что ты сама о вас уже знаешь?…» – «Мы не подходим друг другу…» – «Да…» – «Я не хочу, чтобы на меня давили, не хочу жить так, как велят…» – «Да… Только ты сама – мерило своей жизни…» – «Дороги наши расходятся, но это хорошо?…» – «Наверное… Что ты чувствуешь?…» – «Мне так даже легче… Наверное да, все-таки легче». – «Окей… Это – твои чувства. Ты сама лучше всех знаешь». – «Да… Значит: мне так, без него, даже легче». – «Да. Что-то еще хочешь сказать?…» – «Только то, что, невзирая ни на что, он мощно изменил мою жизнь уже и продолжает ее менять… Спасибо ему за это». – «Меняет… Меняет… Спасибо ему за это… Спасибо… Спасибо…», – эхом вторит за мной голос-ветер.

Ответы получены. То, что терзало меня многие месяцы, теперь видится по-другому: шире.

У меня в голове легкость и ясность. Рядом с Синей Личностью я ничего не боюсь. А все вопросы становятся ответами.

Рядом с Синей Личностью я знаю: мне подвластен весь мир. И что бы ни случилось, он, эта Синяя Личность, у меня всегда есть.

«Он – это ты сама, помни это…», – пробежал шелест в моей голове.

«Синяя Личность, можно попросить тебя?…» – «О чем хочешь». – «Будь со мной чаще…» – «Я с тобой всегда».

Личность вдруг вошла внутрь меня и поселилась где-то в груди. Я качнулась, готовая взлететь и ощутила внутреннее тепло.

«Чувствуешь?» – «Да…» – «Я с тобой – ВСЕГДА». – «Спасибо».

«Что я должна помнить после сегодня?» – спрашиваю я, ожидая очередного напутствия, которое получала каждый раз после встречи с ним.

«Помни: границ нет. Все они – в тебе… Желания, страсти, смятение, страхи, сила, энергия, воля, радость, покой, неспешность или движение вперед, хочу или не хочу, могу или не могу – все в тебе… Это все – ты…Все – ты сама… ВСЕ – ТЫ САМА. Ты ограничена только собой. Других границ – нет. Других границ – нет. Нет…».

Мы возвращаемся на лужайку, откуда началось наше путешествие в запределье. Здесь я снова вижу девчушку, критика и королеву. Рядом с ними тихонько шелестит Синяя Личность и лукаво улыбается. Но внутри себя я все еще ощущаю тепло.

Сажусь в машину и выезжаю на шоссе. Разворачиваюсь и мчу по направлению к городу – впереди замаячили киевские холмы.

Надднепрянское шоссе, мосты, оживленная трасса. Поворот на мой район. Первый светофор, второй, третий… Тепло в груди длится и длится, и мне хорошо. Поворот вправо, въезд во двор. Я знаю, как поступить: отсею неважное, отдамся важному. И буду опираться на свой квартет. На себя саму. Я что-нибудь придумаю в случае крутого виража. Знаю: смогу.

Ведь границ – нет.

Я – и есть собственная граница и собственная возможность.

* * *

Все это я проделываю в своей голове, никуда из дома не уезжая. Лежу на своем диване. Чувствую все свое тело, пульсацию воздуха, сквозняк, обдувающий меня, тиканье настенных часов и треск последних сверчков за окном. Я здесь и сейчас. В себе и везде. Сразу и понемногу… – если вы понимаете, о чем я.

Если нет, то именно это состояние я и называю своей «медитацией» (Четверо жителей в моей голове – и есть я сама, в разных ипостасях. Я именно так себя вижу.) Обожаю его. Это – мой мощнейший ресурс. Избавление от суеты и нервозности и обновление сил. Ответы почти на все вопросы. Уверенность. Знание, что я на правильном пути, или понимание, куда идти, чтобы нащупать собственную тропу.

23 октября: Время занавеса

– Ну что? Готова встретиться, полистать онлайн-предложения лондонских отелей? Забронировать перелет? Чем раньше мы за это возьмемся, тем дешевле все получится, – звоню я Кире и бодрым голосом приглашаю встретиться.

Уже который день я исправно веду «новую жизнь» – согласно ответам, полученным от Синей Личности. Антону в этой новой жизни места нет, и все мысли о нем я старательно отгоняю.

Сегодня суббота – отличное время, чтобы заняться бронированием поездки перед предстоящим «вселенским Армагеддоном».

По-видимому, Кира спала, так как ее голос звучит ее рассеянно и хрипло.

– Куда? Черт возьми, Ланка, сегодня суббота, дай поспать, а? Мне Егор всю ночь не давал уснуть – расхворался, а тут ты…

– Как куда? В Лондон. Встряхивать тебя от рутины.

– Ну, ты даешь. Я же это несерьезно.

– А я – серьезно. Сегодня все утро в Интернете просматривала гостиницы. Но потом поняла, что лучше это делать вдвоем.

Кира заупиралась, настаивая, что она действительно пошутила, что Егор только-только угомонился и уснул, и Рома сегодня выходной, но я уже надеваю пальто и направляюсь к ней. За Лондон я ухватилась как за спасительную соломинку – лишь бы снова на время не возвращаться мыслями к Антону и своей жизни и лишь бы хоть пару дней ничего не чувствовать и не бояться перемен. Знать, ЧТО я хочу, что мне надо делать, и ФАКТИЧЕСКИ ДЕЛАТЬ – разные вещи. В теории все гладко, а вот в реальности… Чувства и страхи все равно наседают, поэтому идея бегства из города мне все больше нравится – я заслужила передышку.

* * *

А еще через четыре дня мы с Кирой сидим в посольстве Великобритании, ожидая, когда нас позовут для сдачи документов.

Над одним из столов замигал номер «018», мы подходим к туго затянутой в серый костюм девушке. Волосы у девушки тоже туго затянуты в пучок на макушке.

– Добрый день.

– Присаживайтесь. Но только одна. Вторая ожидает.

Первой сажусь я как более опытный путешественник.

– Когда и куда едете?

– В Лондон. С двадцатого по двадцать четвертое ноября.

– Цель поездки?

– Туризм.

– Будьте добры, конкретнее.

– Хотим побывать перед концом света в той части Земли, где мы еще не были. Лондон – это мечта моей подруги. А я вообще люблю путешествовать и готова ехать куда угодно и когда угодно. Так что мы подумали: почему бы не Лондон и почему бы не сейчас.

Я ни слова не соврала, выложила все как есть. Но в этих стенах мое признание прозвучало нелепо. Девушка-клерк, принимающая документы, – украинка, но, по-видимому, корпоративная муштра в духе британских традиций сделала свое дело. Она смотрит на меня взглядом, в уголках которого пляшут чертики – совсем по-украински. Я без труда считываю, что именно она хочет мне ответить, не прочь пошутить в ответ про комету и майя, а то и покрутить пальцем у виска, какой, мол, конец света?… Но почти сразу губы ее растягиваются в отстраненно-вежливой улыбке, лицо принимает отчужденно-внимательное, ничего не значащее выражение представителя иностранной дипломатии.

– Надеюсь, ваша мечта сбудется. Позвольте посмотреть ваши документы.

После меня на стул присаживается Кира. У нее клерк уже почти ничего не спрашивает, кроме того, что точно ли мы вместе едем, перебирает бумаги, складывает их стопкой, скрепляет скрепкой и вкладывает в конверт.

– Решение принимается в Варшаве. Срок обработки ваших аппликационных форм – около трех недель. Вы получите уведомление о том, когда ваши паспорта вернутся в Киев, на электронную почту.

Еще через пару мгновений она, все еще по инерции продолжая сухо и вежливо улыбаться, нажимает кнопку, и над ее столом начинает мигать следующий порядковый номер, приглашая очередных аппликантов.

Через три недели мы с Кирой снова сидим на прежних местах в посольстве в ожидании выдачи документов.

За знакомым столом сидит знакомая уже затянутая девушка и принимает документы от аппликантов. Как и в прошлый раз, делает она все вежливо-отстраненно. Заметно, что ее мысли очень далеко отсюда. Мы немного волнуемся, как на экзамене. Если визы не получим, пропадут деньги, оплаченные за отель и авиаперелет, но еще больше будет обидно за мечту. Ту Самую Мечту Киры.

Девушка в сером костюме с вежливой улыбкой и холодными глазами вручает каждой из нас по конверту. Я нетерпеливо надрываю свой, вытаскиваю паспорт и перед тем, как открыть, чуть медлю – все-таки сказывается волнение. Затем открываю и сразу упираюсь взглядом в наклеенную визу: въезд разрешен неограниченное число раз в течение ближайших ста восьмидесяти дней.

Ура. Биг-Бен и Вестминстер, ждите нас скоро!

Между тем Кира открывает свой конверт, из него выпадает паспорт и сложенный пополам лист бумаги. Бумага гласит: «Я рассмотрел ваше обращение… не найдя его убедительным… не увидев достаточно подтверждений ваших гарантий… и не будучи уверенным в том, что вы не станете просить службы Великобритании об иммиграции и финансовой помощи… я принял решение о том, что ваш въезд на территорию Соединенного Королевства в данный момент невозможен. Точка. Вы можете подать апелляцию в течение стольких-то дней… Подробнее о процедуре читайте в разделе таком-то на нашем сайте… С уважением, мистер Такой-то». И снова точка. Жирная.

Кира вчитывается в бумагу и часто моргает. Я физически ощущаю, как ее многолетнюю мечту увидеть Биг-Бен и лепнину британского парламента растерзывают сухие и вежливо-дипломатичные слова: Кира Звонарева, мы не считаем вас достойной для путешествия в Британию. Разглядывайте Биг-Бен в рекламных каталогах.

Кира, по-видимому, еще не до конца поняла, что сейчас произошло. Она, все так же часто моргая, пятнадцатый раз вчитывается в слова, дающие от ворот поворот. Руки ее начинают мелко дрожать.

– Глянь, – говорит она мне, – может, я чего-то недопонимаю?… Твой английский все же лучше моего…

Нет, она все понимает, увы, правильно. Она не сможет двадцатого ноября прилететь в Лондон.

Чувствую себя препаршиво, так, словно вложила Кире в рот шоколадную конфетку и заинтриговала, что сейчас вот-вот станет вкусно. А затем, ровно за секунду до того, как Кира успела закрыть рот и начать жевать, вытащила за ниточку конфетку из ее рта. Какая злая ирония!.. Ведь это была мечта Киры, а не моя!.. Ведь еще несколько недель назад я совершенно не помышляла о Лондоне, а Кира грезила им уже лет пять, не меньше!..

– П-противная процедура – получение визы, – говорит Кира, морщась. – Как д-думаешь, стоит ли подавать на апелляцию?

Я растерянно мотаю головой – не знаю. В сидении в консульствах и просьбах впустить в страну действительно приятного мало. Тем более если ты турист или бизнес-турист и собираешься оставить в стране свои деньги. Но я отношусь к этому довольно спокойно – бюрократии много везде. Очень неприятный осадок остается, когда в визе отказывают без объяснения причин. Выглядит это примерно как «вы не вышли лицом – оно мне не нравится». Подавать апелляции при отказе во въезде в страну чаще всего бессмысленно – я не знаю ни единого случая, когда решение было пересмотрено. Одна моя знакомая, проработавшая несколько лет в одном из посольств, как-то призналась: решение о выдаче визы у них всегда принимал консул, и решение это чаще всего очень сильно колебалось в зависимости от его настроения. Если накануне он перепил-перегулял, наутро почти все получали отказы. Если у консула не ладилась личная жизнь из-за любовницы, все незамужние украинки младше тридцати лет, подающие документы, в глазах консула автоматически становились проститутками, едущими к нему в страну на заработки. Стоит ли говорить, что о въезде в ту самую страну таким неудачливым туристкам стоит забыть очень надолго – отказ не украшает паспорт в глазах диппредставительств – и этой страны, и всех других стран тоже. Лучше всего в это время украинкам вообще документов не подавать, так как консул будет мстить за вредности любовницы ее соотечественницам. Но украинки об этом, конечно же, ни сном ни духом не ведают.

Мы с Кирой – незамужние, нам чуть больше тридцати, огромных капиталов и недвижимости не нажили, так что мы в группе риска для всех посольств, ревностно оберегающих своих соотечественников от нашего вторжения. И если клерки посольств решат, что для их стран экономический эффект от нашего присутствия ниже, чем риски от завязывания знакомств с местными Гансами, Марио, Пьерами и Хулио, то въехать нам не позволят. Как и доказать, что рвались мы в их страну, ведомые жаждой осмотра достопримечательностей и познания культуры – к древним амфитеатрам, храмам, аббатствам, площадям, музеям…

Да, странно устроен мир. Парадоксально. Для многих стран были бы совсем не лишними деньги от туристов, особенно со всеми этими волнами финансовых кризисов, но впускать в себя «чужих» они намеренно не хотят – даже тех, кто никогда не помышлял о смене места жительства.

– Железный занавес так никуда и не исчез, – говорит Кира. – Мой конец света в Лондоне и на этот раз, похоже, увы, отменяется…

8 ноября: День, который сложно озаглавить одной фразой

Я все еще истукан – эмоции притуплены, зубы сцеплены, все происходит как будто не со мной. Лондон пока еще где-то далеко, словно в следующей жизни. Все – серое.

С первого января я увольняюсь из агентства – это уже мое окончательное решение. А прямо сейчас я пока еще должна изображать крутого пиарщика. Ненавистно, но никуда не деться – должна. Стиснув зубы, заперев эмоции – должна. Не оборачиваясь назад и не заглядывая вперед.

Этот период мне просто надо пережить.

И жизнь моя проходит в перекладывании бумажек. Утром стопку отпечатала, подписала, проштамповала, сложила в кучку слева. В обед переложила-пересмотрела, выискивая нужную, перетасовала и снова отложила. В полдник – отслюнявила-перелистала, что-то с чем-то сверила, вручила, перепроверила и снова сложила в кучку, но уже справа от компьютера. Вечером – пересчитала оставшиеся, еще раз пробежала глазами, отметила плюсиками-галочками, накричала на опоздавших, срывающих мне весь график, и все, что не раздала утром и днем, дораздала.

Это моя жизнь. Серое утро, подъем с кровати через силу, автоматический душ без малейшего представления о том, какую часть тела сейчас тру мочалкой, машинальный безвкусный кофе, автоматический макияж – небрежно и на скорую руку. Затем – гимнастика в переполненном транспорте, первые вопли недовольных, таких же автоматически-стрессовых людей, как и я: «Водитель, едь аккуратнее, ты ж не дрова везешь!..», «Женщина, куда вы лезете, не видите, что ли, некуда!», «Але?… Петр Алексеич, здравствуйте… мильен извинений, Петр Алексеич, задерживаюсь… Да-да… Пробка на дороге просто адова…»

Выйдя из автобуса-маршрутки-метро, бегу еще в горку вверх – офис агентства водрузился прямо на вершине холма. Пот градом, тоже совершенно автоматически. Мозг во всем этом процессе не участвует – спит.

Впрочем, не просыпается он и когда я переступаю порог офиса. Весь день проходит как у забытого ноутбука – в спящем режиме. Всплески его активности, как и у компьютера, случаются только при нажатии на кнопку «enter» – при экстраординарной ситуации: позвонит разъяренный клиент, подгоняя с разработкой рекламной стратегии, взбрыкнет недовольная Дарья или Виктор или кто-то из сотрудников расскажет о своих вчерашних похождениях по барам Киева. Впрочем, при последнем мозг мой скорее реагирует на взрывы дружного хохота и громкие возгласы, чем на интимные подробности чьих-то загулов.

И вот в офисе в свои права вступают бумажки. Брифы, технические задания, распоряжения, служебные записки, отчеты, проекты, проекты проектов, черновики проектов… БУМАЖКИ, БУМАЖКИ, БУМАЖКИ – бесконечное море листков. Моя жизнь – это бесцельное их написание, бесцельное утверждение, бесцельное хранение стопками и такая же бесцельная раздача. Мне все это совершенно не нужно и не интересно. Я нервничаю, если бумажка вовремя не была утверждена или не нашла своего адресата, НО ЛИЧНО МНЕ, ЛАНЕ КОСЬМАЧ, ЭТА МАКУЛАТУРА СОВЕРШЕННО НЕ ИНТЕРЕСНА. Она не играет в моей жизни никакой роли, а через пять лет, как говорил Антон, не будет иметь никакого значения. Да что там через пять!.. Уже завтра большинство бумаг не будут иметь никакого значения. Ни для агентства, ни – тем более! – для меня лично.

Но это все – моя жизнь. Не живу – сплю. И это даже не сон, от которого наутро просыпаешься. Это – душевная летаргия. Все функции организма замедлились, мозг работает на низких оборотах, поддерживая только самые необходимые функции: покушать, сходить в туалет, автоматически поздороваться, включить компьютер, залогиниться в Фейсбук и уставиться в монитор.

Кто сказал, что серость будней – это наказание?…

Не согласна.

Это не наказание. Это – АД.

Бессмысленно запугивать детей адом, чтобы те не шумели и вели себя прилично. Гораздо честнее описать им взрослую жизнь. То, какой она будет. Ничего не утаивая и не приукрашивая. (И антипедагогично добавить: «если будешь слушать маму-папу-воспитателей-учителей, она у тебя именно такой и будет». Гарантия – сто процентов. Исключений нет.)

Звонит мой мобильный. В трубке слышится голос одной из клиенток. Татьяна работает в той самой компании, которая поставляет из Италии в Украину бытовую технику. Она – помощник менеджера и, припоминаю, на одной из последних презентаций после пары бокалов шампанского пожаловалась на рутинность работы. Дескать, развития никакого, засиделась, все самое интересное достается менеджеру, а она лишь с документами возится – печатает, учитывает и сохраняет.

(Бумажки!)

У меня все это вихрем проносится в голове, и смысл сказанного Татьяной доходит не сразу:

– Так что мне было приятно с вами работать, Лана, вы – настоящий профессионал. Буду вас рекомендовать знакомым, и, надеюсь, наши пути еще пересекутся.

– Где?…

– …Простите?… В смысле что – «где»?

– Э-э-э… Это вы меня извините. Я просто… Задумалась… Я вас слушаю.

– Да?… Говорю, что, надеюсь, когда-нибудь еще доведется вместе поработать… Может быть. И уж точно я вас буду советовать знакомым. Ну а наша компания продолжит работу с вашим агентством и после моего ухода. Новый ассистент приступит к обязанностям в понедельник и, надеюсь, быстро войдет в курс дела.

– Новый ассистент?

– Да.

– Зачем?… – чувствую, что звучу, как идиотка, но ничего не могу с этим поделать.

– Увольняюсь я.

Я наконец просыпаюсь. В поле зрения моего мозга впервые за сегодняшний день попала стоящая информация.

– Татьяна, погодите минуточку. Так, значит, вы оставляете работу?

– Да. Именно об этом и говорю. Позвонила сообщить и попрощаться. Жаль только, что прямо в разгар запуска кампании.

Я хоть и пропустила всю сентенцию, но смысл последних фраз до меня дошел лучше некуда. Пусть не врет, ухмыляюсь про себя. Увольняющийся наемный работник не сожалеет о том, что бросает проект в самый его разгар. Он празднует освобождение от ненужной нервотрепки.

– А куда уходите, если не секрет? – Этикет не позволяет мне фамильярничать с клиентами, но в топку глупые условности.

– Никуда.

– То есть?

– Это не компания.

– Да?… – Я заинтригована.

Татьяна медлит. Мне настаивать с расспросами неудобно, хоть червь любопытства работает внутри, как буронабивная свая.

– На Гоа.

– Куда-куда?!

– На Гоа. На всю зиму. Спасаться от затяжных холодов и серого неба…

Буронабивная свая мощным ударом пробивает мой мозг. Не ожидала от серой невзрачной девочки-мышки такого крутого виража. Действительно не ожидала.

Молодец!..

Последнее слово искренне выкрикиваю ей в трубку. Похоже, Татьяна очень удивляется моей реакции, так как оттуда доносится удивленное мычание.

– Простите мое любопытство… Вы отдыхать или работать?

– Работать. Если повезет.

Любопытство окончательно отказалось повиноваться приличиям.

– Кем?

– Посмотрю. Пока не знаю. Там много туристов из Украины, России. Возможно, туристическим гидом. Но загадывать рано.

Я чувствую, что решение у нее есть, просто болтать о нем она не очень настроена. Ладно, я ее понимаю. Сама бы, наверное, придумала удобную отговорку для всех сотрудников, коллег, партнеров. А то и для друзей и даже родителей. Первым – не давать повода для зависти и ненужных пересудов, вторым – для треволнений. Приняв решение о переезде, пусть и временном, хочешь не хочешь, а кое-какую разведку заранее провести надо.

– Значит, дауншифт?

– Значит – да. – Напряжение в голосе Татьяны спадает. Она, по-видимому, тоже ощутила, что допрос закончен.

– Я вас понимаю. Действительно прекрасно понимаю.

– Да?… Ну, спасибо. Так как далеко не все здесь… Ну, в общем… Восприняли новость. Мне все равно, просто устала понапрасну спорить и надоело объяснять, что это моя жизнь. Решение принято. Я уже и билет купила. – Неожиданно Татьяна разговорилась сама. – Вообще, это случилось немного раньше, чем я предполагала. Думала, пятнадцатого ноября улетать, но индийцы открыли визу сразу, в день подачи документов – почти на месяц раньше. Поэтому виза у меня уже на руках, билеты куплены и… Вот.

– Вы туда надолго планируете?

– До конца марта. Говорю же – зиму перезимовать. Мир посмотреть… Себя испытать.

– Ну, тогда успехов вам. Пусть все складывается так, как хочется.

– Спасибо. А парень, новый ассистент, свяжется с вами уже в понедельник.

Я чуть не сболтнула, что это уже совершенно неважно, но вовремя останавливаюсь. Все-таки мой спектакль одного актера под названием «опытный пиарщик в крутом агентстве» еще не завершен.

Когда Татьяна отключает телефон, я уставляюсь в окно и задумываюсь. Сказать «жизнь – моя, и ворочу, что захочу» легко. Легко дать себе слово с нового года, с первого сентября, с понедельника или прямо сию минуту начать жизнь по-другому, перестроить свое мышление, отбросить условности, решить отныне делать только то, что лично для меня важно, поставить цель, идти к ней и никого и ничего не бояться – все это легко сказать.

Но нелегко сделать.

Я не робкого десятка, но поджилки отчего-то трясутся.

Ведь не знаешь, что ждет впереди.

И не знаешь, за что хвататься.

А еще не хочется ну уж очень в чем-то привычном ущемляться. Я себя знаю: потерпеть могу, но недолго. Затем терпеть надоедает, думаешь: ну его к монахам, такие изменения в себе, если вынуждена так жестко себе отказывать в привычном.

И наконец, самый-самый главный вопрос: как понять, в чем и заключается та самая «моя (а не книжная) цель»?…

Нутром ощущаю: такие же вопросы ставят перед собой многие, и Татьяна, скорее всего, не исключение. И едет она в этот теплый индийский штат, я уверена, именно поэтому. Да, бежит. Сбегает от серости вовсе не киевской зимы, а своей собственной. От рутины, которая засосала по самое горло. От желания сделать жизнь чуть ярче. А если повезет, то попробовать нащупать ответы…

Но она это уже делает!

А я пока вынуждена сидеть здесь.

В агентстве, которое не люблю. Среди людей, для которых – чужая. И которые лично мне мало интересны. Веду автоматические разговоры ни о чем – сущий треп, который только съедает время.

Мне всегда отчего-то кажется, что многим другим (не таким, как я или только что позвонившая Татьяна, а другим) живется лучше. Что не мечутся они так, как я, в поисках чудодейственного лекарства от жизненных вопросов. Что знают, чего хотят. Пусть это дом в престижном районе Киева, двухтонное авто, модные гаджеты или брендовые вещи, директорское кресло крупной корпорации и белоснежная челюсть. Им все же легче. Мечты и цели примитивны, как на мой извращенный вкус, но они хотя бы есть. А что делать мне?… Мне, у которой квартирка пусть небольшая и на окраине, но есть и меня вполне даже устраивает. Мне, которой легче проехать в метро, чем заморачиваться с собственным авто, и для которой «шевроле» или «тойоты» – уж точно не голубая мечта. Я не ассоциирую себя с авто – ни с дорогим, ни с каким-либо вообще. Когда Кира купила песцовую шубу, истратив на нее годовую зарплату, я одобрила для виду, но в душе пожала плечами и поймала себя на мысли, что жалею загубленные жизни божьих тварей. О карьере и вовсе молчу: вся эта книга – вопли путника, затерянного в пустыне самореализации.

Однажды, начитавшись «умных» книг о мотивации (когда я их еще читала, причем запоем, а не жгла), я попробовала на своих электронных часах поставить обратный отсчет времени, как советовал один из модных «гуру». Дала себе полгода – они в моем мозгу должны были стать «последними» шестью месяцами моей жизни. Это был эксперимент, я рассчитывала, что приближение времени «Ч» заставит меня задуматься о том, как по-дурацки, не по-настоящему, потребительски я трачу свою жизнь. Живу, словно робот, в глубоком сне, как в матрице: если не понравился прожитый день, диск легко переписать заново.

Тогда эксперимент обогнал свое время. Но воспоминания о нем до сих пор очень живы, более того: только теперь я поняла, что тогдашние разрозненные выводы теперь вдруг складываются в единую стройную и правильную для меня картинку, словно идеально совпадают фрагменты пазла.

Так вот…

ЭТО БЫЛИ САМЫЕ ХУДШИЕ ПОЛГОДА В МОЕЙ ЖИЗНИ.

Ощущение неминуемо приближающегося конца парализуют, а не вдохновляют. Не знаю, кого как, а меня сверлила упрямая мысль: если я профукала все предыдущие тридцать лет, то как мне помогут эти несчастные оставшиеся полгода?!

Я перестала спать (не видела смысла тратить драгоценные 259 200 минут на это), но и делать ничего тоже не могла. Глобальные перемены – получить другое образование, наладить отношения с уже ушедшей матерью, родить ребенка (а не сделать аборт в двадцать лет), обзавестись преданным и верным любимым парнем – затевать было поздно. И глупо. Всего этого или не вернешь, или слишком мало времени, чтобы обзавестись. Книгу писать не получалось, так как давление минут напрочь лишало вдохновения – ну не могу я писать, когда осталось жить 214 742 минуты… 214 740 минут… 214 736 минут…

…

Нет, месяц в Европе я все же провела. Музеи Флоренции, Парижа, Барселоны… Поплавала пару недель на яхте по Средиземному морю. Набрала пару килограммов от обилия сытной пиццы и паэльи. Отнесла в киевские монастыри вещи, которые сто лет не надевала. Рафтинг по Десне. Мигейские пороги в степи. Прыжок с парашютом. Тур в Чернобыль. Неделя в самом дорогом отеле Киева. Выделила деньги отцу на Камчатку и про запас, «когда меня не будет». Привела в порядок могилу матери. Звала к себе Киру почти каждый вечер – не могла насмотреться (невзирая на несерьезность приближающейся «смерти»). Съездила в обе деревни, откуда предки родом, проведала живых еще родственников и могилы ушедших. Под конец маялась среди родственников из-за слишком нехитрых разговоров и сплетен – даже время «Ч» не добавило мне любви к перемыванию косточек деревенским соседям.

И – ни строчки.

То есть время получилось насыщенное, но поверхностное (упустила важную деталь: во время эксперимента я не работала. Некоторое время после ухода из очередного агентства найти работу не могла, а потом и перестала искать, увлекшись экспериментом. Антона тогда еще не было). Много разговоров, много людей вообще и новых в частности, но сердце как молчало до этого, так и продолжило молчать – ни ярких отношений, ни запоминающихся персонажей.

Все стирали тяжелые минуты: 165 213 минут… 164 369 минут… 148 001 минута…

Их оставалось все меньше и меньше.

Скоро «смерть».

А я все так же тратила время. Бессмысленно таращилась на зеленый циферблат и не знала, за что хвататься. Да и не хотелось ничего особенного. Наоборот: все стало казаться бессмысленным. Зачем, думала я, шевелиться, если все равно «умру»? (Не знаю, зачем поставила здесь кавычки, ведь так или иначе когда-нибудь это произойдет.) Все представлялось ненужной суетой, сплошным недоразумением.

Мне стало казаться, что я изначально здесь, в этой жизни, на Земле, временно. Занесло меня в эту жизнь по чистому недоразумению. Не знаешь, что было до и что наступит после. И не знаешь, что делать вообще. И зачем.

Озарило меня к исходу четвертого месяца: а ведь именно на этом и строятся все религии мира! Вернее сказать: ни одна из религий не утверждает, что наша жизнь бессмысленна, что ответов на вопросы нет и они в принципе невозможны, что никто не знает и вряд ли когда-нибудь узнает о том, кто мы, откуда пришли (и пришли ли) и куда идем (и идем ли). Что смыслы в своей жизни придумывать надо самим и что они, эти смыслы, обязательно нужны – так легче жить. Что жизненные игры выдумывать приходится тоже самим – никто ведь кости не бросает и не распределяет роли: на тебе жизнь такую, а тебе – сякую, ты – добрый парень, а ты будешь злым… Все религии мира скрывают, что жизнь – это напрасно потраченное время и бессмыслица. Они работают совершенно в противоположном направлении: ДАЮТ ИГРЫ, в которые человеку, то есть мне, надо играть. Игры эти таковы: «Приди, покайся, попроси…» Или: «Очисти помыслы, слейся с потоком, обрети нирвану, ведь ты – частичка Кого-то Большого и Могущественного» (причем этого «большого и могущественного» в каждой религии называют разными именами). Предлагается еще много-много других игр, суть которых сводится к одному: есть творец, который все решает. Ты не решаешь в своей жизни ничего. Ты можешь лишь попытаться прийти к Нему. Все такие заповеди и предписания и есть игры, суть которых – заполнить пустоту под названием «жизнь».

Эти же «религиозные игры» легко манипулируют сознанием человека.

«К черту религии! – подумала я тогда. – Уж если игра в жизни неизбежна, пусть она будет мне близка».

Расписываюсь в малодушии: на второй неделе пятого месяца я вышла из эксперимента. Время «конца» приближалось, но меня это вдруг совершенно перестало беспокоить. Если все бессмысленно, думала я тогда, то и волноваться незачем. И нервничать понапрасну, накручивать себя, паралитично-конвульсивно ждать окончания – проку никакого.

Но выводы для себя я все же сделала, причем пруд пруди.

Вывод первый, который пришел на ум самым последним:

ЭТО БЫЛИ САМЫЕ ЛУЧШИЕ ПОЛГОДА В МОЕЙ ЖИЗНИ. (Кстати, не находите, вот ведь злая ирония: понять задним числом , что ушедшее время было самым счастливым (!)?)

Еще выводы.

О дате своей смерти мне лучше не знать. И лучше рассчитывать, что проживу долго. Надеюсь, в добром здравии и, что еще более важно, в ясном уме.

Безмерно сочувствую раковым больным с приговором жить всего пару недель или месяцев. Не думаю, что испытала страх ухода в полной мере, ведь на задворках сознания все же тикало, что мой опыт – это эксперимент, игра, которую я в любой момент могу остановить, если станет вовсе невмоготу. Но приблизилась к ощущению скорого ухода вплотную.

У меня нет времени на сожаления о том, чего я не сделала. Ведь прямо сейчас сердце все еще бьется, мозг работает, руки-ноги на месте. Нос вдыхает, глаза видят, уши слышат. Мысли роятся. Все обострено. Для меня это важнее, чем сожаления, что не встретила своего мужчину или конфликтовала с матерью. И важнее даже того, что будет завтра. Если оно вообще наступит.

Скуку надо принять. Жизнь априори скучна – это ее суть.

Следующий вывод прямо проистекает из предыдущего: жизнь бессмысленна. В ней нет никакого – ни явного, ни скрытого – смысла. Это просто данность – и точка. И с этим следует смириться. Можно разводить множество теорий о жизни до жизни и после, о реинкарнациях, о душах всех живых и умерших, обитающих в пространстве Вселенной и времени, – это все только догадки, теории и умозаключения. Перевоплощения и переселения в подавляющем большинстве случаев нам недоступны, поэтому я для себя решила: есть лишь миг моего рождения, факт смерти (надеюсь, нескорый) и все, что посередине.

Религии мне все-таки неблизки. Носить в себе чувство вечной вины за грехи мифических адамов и ев я не могу – это глупо. «Приходить просить и каяться» тоже не могу – здесь бунтует мой эгоизм, мировоззрение, достоинство, черт возьми. И плевать, что в христианстве это все называется гордыней. На мой (пусть и примитивно-дилетантский) взгляд, христианство выдумано в темные Средние века, чтобы держать народы в узде. Уж во всяком случае «приди и покайся» у меня больше ассоциируется с крестовыми походами и «святой» инквизицией, чем с духовным просветлением. И во всех этих религиозных вопросах холодный душ для меня всегда – это осознание того факта, что за период «золотого века» христианства в Средние века не было сделано ни одного серьезного научного открытия. Вот уж воистину – темные века!.. Ренессанс начался лишь тогда, когда человечество стало сбрасывать оковы церкви, серьезно поддавая сомнению и пересмотру некогда незыблемые постулаты, как, например, Земля вертится, а не наоборот.

Насчет других религий не знаю – не адепт. Но важнейшим открытием о самой себе стало то, что мне НЕ НУЖНЫ ПОВОДЫРИ. Ни религии, ни наставники, ни традиции, ни устоявшиеся мнения. Это не мой багаж.

У меня есть я. Я и есть свой главный поводырь. И я не люблю принимать жизненных решений «под дулом пистолета» (между кавычек можно поставить все что угодно: «под давлением общественного мнения», «мнения знакомых/незнакомых людей, антонов, бабок или библий»).

Раз жизнь скучна и бесполезна, то заниматься ее разнообразием и приданием ей смыслов между мигом рождения и смерти – прямая задача каждого, то есть – моя.

Поскольку жизнь – это игра, спектакль (назовите как хотите), и я все равно буду в нее втянута, как бы ни сопротивлялась этому мощному процессу всякими душевными коматозами, то лучше играть СВОЮ СОБСТВЕННУЮ игру. Устанавливать свои правила. Придерживаться собственных ценностей. Выбирать людей, интересных лично мне. И плевать на тех, кто со мною не согласен или кому не нравятся моя игра и мои правила, – на размышления вроде «это удобно или неудобно», «что подумают или скажут» просто нет времени.

Правда, есть одна загвоздка: чтобы быть примой в собственном спектакле жизни и развлекаться (читай – «жить») именно так, как мне хочется, и плевать на окружающих, мне надо быть либо на голову в чем-то выше других (в чем же мой талант?…), либо быть сумасшедшей (это уже легче), либо хотя бы быть при деньгах и финансировать свой спектакль самой и ни на кого не оглядываться – ни на работодателя, ни на кредиторов или спонсоров, ни на семью.

Лучше, конечно, сразу два любых условиях из трех вышеперечисленных, но, в крайнем случае, просто некоторое количество денег на банковских счетах тоже подойдет. С ними самовыражаться веселее.

(Собственно, я давно об этом знала, просто эксперимент еще раз подтвердил это очень мощной пощечиной.)

Далее. Развивая мысль о жизненном спектакле, в котором я сама себе режиссер, мне стало ясно, как божий день, что мотивацию буди, не буди – все без толку. Без толку, пока цели нет. ТВОЕЙ СОБСТВЕННОЙ, а не навязанной, придуманной штампованными как под копирку книгами, вырванной из контекста, рожденной из зависти к тем другим, которые делают вид, что поняли что-то в жизни поболее, чем я, и устроились получше меня. Мне даже некоторое время казалось (да и сейчас иногда приходит в голову), что пульсирующая в голове идея написать книгу, эта концепция моей успешности, на самом деле умело навязана мне Антоном. Так я лучше впишусь в его представление об успехе. Только гложет меня вопрос: о чьем успехе? Моем?… Или его собственном?…

Так что умные книги о мотивации и достижениях в жизни – действительно сжечь!

Следующие выводы эксперимента.

Я всегда боялась проявлять негативные эмоции – ругаться, скандалить, выплескивать агрессию. Та карамельно-сиропная девочка, которой я была, старалась сглаживать конфликты и сделать так, что все были довольны. Пусть и ценой собственного спокойствия и комфорта. Но тут до меня дошло: на собственный дискомфорт во имя чего-то или кого-то у меня просто нет времени. Это дорогая плата за неважные для меня мелочи, она ядом отравляет те несколько десятилетий, которые мне отмеряны.

Больно, плохо, страшно, неуверенно, завидно, агрессивно – это хорошо, а не стыдно. Значит – живая. Значит – чувствую. Проживаю спорную ситуацию и делаю выводы. И иду дальше. Пусть и ведомая страхом, агрессией или завистью.

Страшно – буду бояться. И не думать, что это плохо.

Любопытно – буду делать и ни на кого не оглядываться. Тем более на правила приличия.

Хочу кричать и кусаться, портить отношения, огрызаться – буду!.. Жить роботом – не жить вовсе.

Хочу любить – буду в этом гореть и чихать на устои.

Работа – только та, где можно не работать. Точнее сказать: не горбатиться по десять-четырнадцать-двадцать часов в сутки на работодателя, достигая его целей. Зачем? У меня есть свои. Вернее, сейчас их, может, и нет. Но если не сейчас, то когда-нибудь они точно появятся!..

* * *

Когда я поделилась новостью о Татьяне и Гоа в агентстве, Миша сказал: «Тю, не понимаю я таких резких па… Что ей там делать?» Дарья заявила в своей несколько хамоватой манере: «Пусть катится, куда хочет». Еще одна лидер другой группы в агентстве Инга сказала: «Каждый развлекается, как может. Лишь бы этот ее наследник оказался адекватным». И даже Кира, кстати, тоже не разделила мой восторг: «Я бы так не смогла. Померла бы от тоски благословенного безделья, дорогая… Пару дней – это да, но пару месяцев?…»

Пятница, 20 ноября, 12:30 (международный аэропорт Жуляны, в ожидании рейса)

Я люблю летать. Вернее, не так: ненавижу в течение бесконечных часов на высоте десяти тысяч метров над землей трястись в воздухе от страха за свою шкуру, лишь бы не отвалилось крыло, не отказали двигатели, не запуталась птица в винте пропеллера. Но обожаю предвкушение новизны, обострение всех органов чувств и новый опыт, который приходит в дальнем пути. Если бы во всем мире одновременно отменили все кордоны, таможни и визы, я бы жила сразу везде. Пару месяцев в Киеве, пару месяцев в Италии, немного – на Камчатке, куда мечтает попасть мой отец, или в Китае, немного – в затерянной рыбацкой деревушке где-нибудь на безлюдном берегу Атлантики или в горном поселении Юго-Восточной Азии. Обожаю смотреть, как жизнь течет по-другому – другой распорядок дня, другие традиции, другие ценности… Хотя, конечно, основные ценности во всем мире одинаковы: собственный очаг, окружающие сограждане или соплеменники и человек (иногда несколько), который делит с тобой кров и жизнь, и у вас с ним, возможно, есть дети.

На рейс я уже зарегистрировалась, по дьюти-фри прогулялась, до посадки в самолет времени еще очень много – рейс задерживается, и, похоже, авиакомпания не может сказать точно, на сколько именно, – самолет еще даже не вылетел из Лондона. Я доедаю бургер, который выдали сотрудники авиакомпании в счет компенсации за задержку, и сижу в зале ожидания с книгой в руках. «Любовь живет три года» – объявляет Фредерик Бегбедер синими буквами на обложке своей тоненькой книжечки. Я ее читаю, закутавшись в шаль, у огромного окна терминала, и мне сейчас по-особому уютно, и нисколько не заботит опаздывающий рейс – я не тороплюсь.

Вообще, я заметила, что в пути по-другому читаются книги. Даже любовные романы или примитивные детективчики и те имеют для меня особый привкус – привкус стойки аэропорта, рядов сидений в зале ожиданий, бургеров и капучино из автоматов, парфюмных ароматов, густо стоящих вокруг дьюти-фри. «Пережитки советского прошлого, – однажды сострила Кира. – В сравнении с родителями для нас границы открыты, но до сих пор в подкорку впечатано, что где-то там – лучше и интересней, чем у нас. И выехать посмотреть «как там» – это особый кураж… Аэропорт – как ворота в лучшую жизнь». Вспоминая своего отца, не могу не согласиться – возможно, в Кириных словах что-то есть. А, может быть, это я шальная, и даже родись я на мизерном островке где-нибудь в Микронезии, то все равно бы мечтала расправить крылья.

– Алло?… – это Кира. Легка на помине. – Как ты? Я обещала тебе позвонить, когда ты будешь в аэропорту.

– Привет.

– Вот звоню. Так как ты? Через пару часов для тебя сбудется моя мечта.

– Может, не через пару, а дольше – рейс задерживается. Но надеюсь Лондон все же увидеть, – у меня до сих пор осадок из-за отказа ей в визе. Все-таки это была ее мечта, а не моя!..

– Да?… Ч-черт, и тут не везет. Похоже, мы Британию не возбуждаем, – шутит Кира. По-видимому, она уже оправилась от отказа во въезде. – Приедешь, напейся в «Рэд Лайоне». «Википедия» говорит, что это один из старейших баров Лондона. Ему несколько столетий и он – легенда.

– Хорошо. Ты бы что заказала?

– Эль, к-конечно. Какая Британия без эля?

– Идет. Выпью эля – отпраздную твою мечту.

– И пофлиртуй с парнями – мне страшно интересно, какие они, горячие британцы с особым английским юмором, – Кира продолжает шутить, и я чувствую, что она на том конце провода широко улыбается. – И за меня, и за себя – тебе это на пользу.

– Ладно.

– Ты же помнишь, европейцы считают украинок одними из самых красивых женщин в мире.

– Помню. Я даже специально подстриглась и маникюр сделала.

– Да-да, не ударь в грязь лицом.

– Кстати, не знаю, что они в нас видят особенного, европейки ведь тоже красивые.

– Да?…

– Ну, я не бывала в Северной Европе, в Скандинавии, не очень помню женщин из средней полосы вроде немок, голландок и австриек. Но в Южной Европе полно красоток, поверь мне. Взять, к примеру, итальянок – куколки, а не девушки. Яркие, выразительные, открытые – глаз не отвести. И одеваются красиво, там полно магазинчиков с интересной одеждой. Правда, итальянки не брезгуют солнцем, поэтому уже к сорока-сорока пяти многие иссушаются, как вобла. Но молоденькие очень даже привлекательны. Американки тоже, к слову, симпатичны, хоть стереотипы говорят о них обратное. Я стольких красавиц видела на Манхэттене, чуть голову не свернула.

Кира в трубку хихикнула.

– Нет, правда-правда. Идешь по Бродвею, а тебе навстречу белые, темнокожие, мулатки, креолки, азиатки… И все – слышишь, решительно все! – аппетитны: ухоженные лица, подтянутые попы. Я засматривалась.

– А как же лишний вес из-за гамбургеров? – в голосе Киры я слышу легкое сомнение.

– Ну они, может, и не такие худышки, как славянки, но попа в объеме, как у Венеры Милосской. То есть, может быть, действительно чуть пышнее наших стандартов, но не все так плохо. А вот талии при более округлой попе уже. Так что американки, поверь, – вполне.

– Ладно. Только все говорят, что Манхэттен – это не вся Америка, – Кира, похоже, решительно не хочет сдавать позиции славянок в мировом рейтинге красоток.

– Может быть. Я дальше Нью-Йорка не выезжала. Разве что слетала во Флориду. Но и там женщины красивы.

– Ясно. Все же на этот раз, в Лондоне, прошу тебя больше смотреть на парней, а не на девчонок. И флиртовать тоже.

– Обещаю.

– После поездки жду отчета – со всеми пикантными подробностями.

– А вот этого не обещаю. Отчета может и не быть – ты забыла, что апокалипсис надвигается?

– Точно!.. Ну, тогда отрывайся по полной – жалеть о содеянном все равно будет некогда

* * *

Мы уже приземлились и поаплодировали пилоту за успешный полет. Подъезжаем к терминалу. Пожилая дама, сидящая рядом со мной в салоне, сворачивает свое вязание («Носки для внука вяжу. Они в своем несчастном Лондоне нигде таких не купят – ручной вязки из овечьей шерсти, хоть по сибирским морозам разгуливай». Я молча киваю из вежливости, не уточняя, впрочем, почему Лондон несчастен и где это в Британии виданы сибирские морозы); сосед справа складывает газеты и потягивается, выгибая спину («Приехали»), повсюду в салоне, несмотря на просьбы пилота и стюардов не пользоваться мобильными телефонами до полной остановки, тут и там проигрывают мелодии включаемых сотовых и слышны голоса: «Мама?! Мы долетели, все нормально. Я тебе потом позвоню…».

Все готовятся к выходу. Когда самолет наконец останавливается, почти все сразу торопятся выйти и в проходе образуется толчея. Вскоре я остаюсь в салоне почти одна, не считая нескольких таких же неспешащих пассажиров. Встаю и замечаю на полу клубок шерстяных ниток и начатую вязку на спицах. На всякий случай поднимаю – попытаюсь найти женщину на паспортном контроле, иначе ее внуку не суждено будет в несчастном Лондоне спастись от сибирских холодов.

После часа в пути автобус, доставляющий прибывших до города, останавливается, водитель глушит мотор.

– Конечная, – объявляет он. – Далее автобус не идет. Не забываем свои вещи в салоне и багажном отделении.

Я выхожу из автобуса и растерянно озираюсь в ночной темноте: где мой отель и куда идти, даже приблизительно не представляю.

– Экскьюз ми, сэр, – обращаюсь к очень крупному и добродушному темнокожему водителю. И вдруг чувствую, как все мои познания английского словно выветрились – не могу двух слов связать, стою и только и могу, что протяжно «экать». Ужас. На помощь приходит жестикуляция, и кое-как я справляюсь с вопросом. «Э-э… Сэр, э-э… Виктория стейшн далеко, сэр?… Э-э…» – выдавливаю из себя, рисуя в воздухе руками, как бы мог выглядеть вокзал.

Глупейшее зрелище: мои нелепые жесты и, подозреваю, пунцовое от смущения лицо. Что за странный парализующий всплеск адреналина? Куда делись десять лет изучения английского в школе, два года – на курсах, пять – в институте по специальности «переводчик», экзамены на международные сертификаты, переведенная книга и семь лет переводческой практики?…

– Виктория стейшн – туда. Вам необходимо вернуться метров на сто назад. Вы этот вокзал не пропустите.

– Ага… А улица Варвик-вэй?

– А вам куда, собственно, нужно?

– Вообще-то, на Варвик-вэй, отель «Стар». Это где-то в районе Виктории. Вроде…

Водитель смотрит на меня снисходительно своими огромными, чуть коровьими, добрыми глазами. Затем вдруг касается моей руки и увлекает за собой:

– Идите за мной.

Мы подходим к уличной карте. Водитель объясняет, где именно мы сейчас находимся, и показывает на карте, как найти Варвик-вэй – в совершенно другой стороне от вокзала Виктория.

– Спасибо вам, огромное… сэр… – я потихоньку прихожу в себя и уже снова могу слепить английские слова в простые предложения.

– Пожалуйста. Вы здесь в первый раз?

Утвердительно киваю.

– Добро пожаловать. И простите, мисс, мне надо идти. Я уже должен отъезжать от остановки.

– Да, конечно… Спасибо.

Еще добрый час покружив по Варвик-вэй и прилегающим улицам, наконец нахожу свой отель. На часах по Лондону почти двенадцать, по Киеву и того больше – скоро два ночи. Пока регистрируюсь на стойке отеля, мечтаю только об одном: поскорее укрыться одеялом и закрыть глаза. Уснуть сейчас мне может помешать разве что чувство голода – у меня громко урчит в животе.

Я плохо помню, как выходила из отеля, куда-то брела, заходила в красную дверь, рыскала по полкам в поисках съестного, что-то платила, кому-то даже улыбалась и благодарила, возвращалась в отель и что-то жевала, сидя на кровати. Помню только последнюю осознанную мысль: «Ну я и влипла», – а потом сразу наступило утро.

Через неделю

– Ну?…

– Да, ну я и влипла. Представь: в окне щель в два пальца и по номеру гуляет ветер – сдул чайные пакетики с подставки и разметал по комнате, шевелит мои волосы на голове, барабанит дверью, разносит пыль с верхних полок шкафа так, что я постоянно чихаю. О комнатенках такой площади я читала лишь на туристических порталах в разделе типа «Самые просторные будки для собак», но никогда раньше воочию их не видела. Площадь нашей с тобой комнаты, Кир, была всего несколько метров – примерно как три сдвинутые между собой школьные парты. Почти все пространство занимала «двуспальная» кровать, на которой мне и одной спать было не вполне свободно – что уж говорить, если бы мы остановились там с тобой вдвоем. Чтобы поместиться на такой кровати, нам бы точно пришлось стать еще ближе, чем просто «близкие подруги». И шкаф упирается прямо в кровать, из-за чего встать с нее – дело весьма непростое, – я сижу у Киры в кухне, болтаю ногами и колочу чай.

Кира заливается смехом. У нее на коленях вертится Егор, весь перемазанный молочной овсяной кашей (каша за ушами, на затылке и даже под коленями), он время от времени открывает рот для очередной ложки «за маму, за папу», впрочем, без особого энтузиазма.

Сейчас и мне наша с Кирой лондонская комната кажется смешной, однако все три дня, пока я в ней жила, мне было не до смеха.

– В углу этих апартаментов болтается дверь. Приоткрываю ее и вижу: справа пристроена раковина размером – с чем бы это сравнить? – с пепельницу; к раковине подойти нельзя – пространства для этого не предусмотрено. Чтобы умыться, надо либо сидеть на унитазе (благо, он обычных размеров), либо стоять прямо в комнате и тянуться к воде на цыпочках. Сразу над унитазом, который ввиду столь скромных размеров санузла кажется огромным, практически рассчитанным для британской королевы, висит шланг. Чтобы принять душ, надо или сидеть на королевском унитазе, или, опять-таки, стоять в комнате и плескать водой себе под мышки. Когда я открыла эту волшебную дверь, в комнату повалил густой аромат двухсотлетних нечистот.

– Неужели все было так плохо?…

– Это еще не все. За окном комнаты был технический пролет самого верхнего этажа, где в беспорядке мокнут под дождем старые черные трубы, проволока, куски бетонных плит. Если перевести взгляд выше, там закопченная стена соседнего здания и убогая полуразрушенная крыша здания слева. И дымоходы, дымоходы, дымоходы. Домам в этом квартале, включая отель «Стар», не менее пары сотен лет. Ремонт в последний раз здесь проводился, наверное, сразу после Второй мировой войны. Уборка была явно лет тридцать назад. Весь ковролин в грязных разводах, стены в пятнах от кетчупа, чая, кофе и спермы. Прямо посередине одной стены красуется отпечаток чьей-то туфли.

Кира уже не хохочет, но видно, что мой рассказ ее забавляет.

– …На столе, который занимает остаток пространства, стоит электрический чайник, рядом примостился поднос, в котором, если бы ветер не разметал, были бы сложены пакеты с чаем черным, чаем зеленым, растворимым кофе, порошковыми сливками и сахаром. Стоит небольшая чашка. Словом, это была отличная – королевская! – будка для собак. Только на стол к пакетикам с чаем и кофе вместо сахара надо положить сахарную косточку, и тогда любой самый взыскательный Бобик будет доволен.

Столовая, расположенная в подвальном этаже, выглядела и пахла еще хуже. Поэтому я отказалась в ней завтракать, только в первый день нерешительно потопталась на входе и побрела назад в номер, по ходу осматривая отель, в котором проживу три дня.

За стойкой – то ли пакистанец, то ли индиец с фантазийно закрученной на голове чалмой. В крошечном холле постоянно толпятся по нескольку человек в ожидания поселения (бедняги!). Деревянные лестницы, ведущие на наш четвертый этаж, шатаются и скрипят, как колымага старого кэбби. Стены лестничного пролета давно требуют ремонта, а развешенные по ним картины и пару зеркал – влажной тряпки и новой амальгамы.

– Ну, это только доказывает, что на отеле экономить нельзя, – говорит Роман. Егор уже поел, и мы все из кухни переместились в комнату. Роман и Егор сидят на диване, мальчик уперся в «папу-няня», пытаясь провезти по его ноге паровозиком, и пыхтит, точно сам паровоз. Мы с Кирой сидим в креслах напротив. Мне хорошо с ними. Я много раз говорила подруге, что у нее с Романом и Егором – настоящая семья. «Да, у нас неправильная настоящая семья», – частенько усмехается Кира.

– …И вот самое интересное – это комнатный чайник. Беру его в руки, верчу, рассматриваю. Наливаю питьевой воды, водружаю на подставку и включаю кнопку «On». Но красная лампочка, обещающая кипяток и бодрое утро, нигде не загорается. Я еще несколько раз включаю и выключаю кнопку, но все без толку – чайник даже не думает работать.

– Цяйник аботать, – говорит Егор и заливается смехом.

– …Осматриваю его со всех сторон и снова ставлю на штекер. Ничего. Не помогло и то, что я несколько раз переставила вилку в соседние гнезда розетки – не работает. Черт, думаю, если он не заработает, мне придется выходить на улицу, не попив чаю, а я этого терпеть не могу. Понимаю, что рядом россыпь кафе и баров и я быстро найду, где позавтракать, но меня как-то зацепил этот несчастный чайник в этой королевской конуре!.. Трам-тараррам!..

– Папа Ома, а сто такое «та-а-аам», папа Ома?…

Роман гладит Егора по голове и целует. Егор снова заливается смехом. Кира смотрит на них и улыбается.

– Помните, как в советские времена, когда какой-то прибор не работал (чаще всего это был телевизор), по старой привычке советских инженеров надо было по нему ударить? Мой отец, во всяком случае, всегда с размаху стучал кулаком по тому самому неработающему телевизору, и в большинстве случаев это помогало – где-то какое-то реле становилось на место, и телевизор, пошипев для приличия, всегда включался.

Короче, вспоминая отца, с чувством стукнула по чайнику и я. Но ничего не изменилось. Принесла его в «ванную» и вставила штекер в розетку у зеркала. Несчастный чайник все так же бастовал. Я разозлилась, отшвырнула этого монстра и легла на кровать перевести дух. Прямо над кроватью высоко на стене (потолки в этом двухсотлетнем здании, надо сказать, знатные – метра четыре высотой, не меньше) висит небольшая плазма. Я бездумно включила телевизор и стала так же бездумно переключать каналы. Сколько так пролежала, точно не помню, но дождь за окном уже успокоился, ветер перестал барабанить по старым оконным рамам, и в окно заглянуло солнце.

– А с-скажи…

– Не перебивай, – говорит Роман. – Ну-ну, мне как инженеру любопытно, чем закончилась твоя схватка с техникой.

– Да, как я-то злилась на себя!.. Надо идти – Лондон ждет. Парламент и аббатство, Биг-Бен и Букингемский дворец – все за окном, а я тут сижу и воюю с кухонной утварью, как трехлетний ребенок. В общем, напоследок решаю в последний раз проверить бастующую рухлядь, тем более что в голову пришла одна мысль. Короче говоря, выключаю телевизор, стоя на кровати на цыпочках, тянусь вверх насколько могу, вытаскиваю вилку из розетки. Затем спускаюсь к столу и, уже с чайником в руках балансируя на цыпочках на краю кровати, устремляюсь вверх во весь рост и на вытянутые руки и аккуратно вставляю штекер чайника в розетку от телевизора. Нажимаю кнопку «On» и… чуть не сваливаюсь на пол: кнопка загорелась и в чайнике зашумела вода!..

– Вада! – кричит Егор вслед за мной и колотит маленькими ручонками в грудь Романа. Тот его хватает, вскакивает с дивана и трижды подбрасывает вверх.

– Рома! – срывается с места и кричит Кира, – ты угробишь мне ребенка!.. Рома!

Трижды приземлившись «папе-няню» на вытянутые руки, ребенок заливается счастливым смехом.

– Мамцька, я летаю, я летаю, мамцька!..

– Короче, битва выиграна. Через три минуты в моей чашке вьется горячий дымок, и я всыпаю в нее третий пакет сахара.

– Я бы сказал, – говорит Роман, – что у отеля отличная стратегия – браво! Вроде и чайник в номере есть, а никто воспользоваться им не может. А значит – запасы чаев, кофе, сливок и сахара никогда не убывают, и соответственно нет таких расходов. Экономия налицо! Хитро придумано.

– А помнишь наше советское детство? – говорит Кира. – Из-за вечного дефицита сколько было смекалки в любых, даже безнадежных ситуациях? Вот и сейчас: на каждого хитрого и жадного пакистанца найдется такая же хитрая и жадная Лана Косьмач!

– Да-да. Глупо, но я решила: за три дня израсходую (просто выброшу) этот запас сахара, чая, кофе, который лежал до меня лет сто. Хотя бы для того, чтобы их обновили на свежие.

– Я так поняла, что Лондон посмотреть тебе было некогда, дорогая, ведь ты все время ожесточенно боролась с чайником, – говорит Кира.

Я мотаю головой и рассказываю, как Лондон меня впечатлил, насколько он огромен и многолюден, интернационален и контрастен. Рассказываю про Биг-Бен и Темзу, великолепный мост и небоскребы Сити напротив тысячелетнего замка Тауэр, про смену караула у Букингемского дворца и пивные пары вековых пабов в Чайнатауне.

– И как тебе эль?…

– К вечеру в Чайнатауне все пабы заполняются до отказа, а в старинных заведениях вроде «Рэд Лайона» завсегдатаи не только битком набиваются внутри, но и облепляют все пространство бара снаружи: примащиваются за столиками, стульчиками, под столиками и стульчиками, на мостовой и ограждении, стоя, сидя и, кто перебрал, лежа. И даже в дождь. В общем, я не сумела шагнуть в этот мир хмельных испарений и громких пьяных разговоров, как ты того хотела, – пристроиться негде, а мокнуть одной лежа под дождем у изгороди паба показалось мне как-то некомильфо. Для этого как минимум нужна компания. Вот если б ты была рядом…

Кира вздохнула и театрально закатила глаза. Роман сказал:

– Ничего, не расстраивайся, еще поедешь.

Кроме этой иронии, ничто больше не указывает на недавнее «лондонское» настроение подруги.

Егор потихоньку утихомиривается. Его начинает клонить ко сну. Роман относит его в детскую, вскоре оттуда доносится легкая возня и тихий голос заводит:

– А ми тую червону кали-ину підійме-емо, а ми нашу славну Україну – гей-гей! – розвеселимо…

– Колыбельные у нас поет Рома. Эта песня – Егоркина любимая.

– В общем, – говорю я, когда Кира прикрывает дверь в детскую и возвращается ко мне, – у меня от Лондона три ярких впечатления. Во-первых, такого плохого английского языка, как в Лондоне, я не слышала нигде, кроме, пожалуй, Нью-Йорка.

– ?…

– За кассой магазина, лавки, кафе, официанты в пабах и ресторанах чаще всего эмигранты. Много прибалтийцев, чехов, южан всех рас и мастей, но особенно много поляков. И каждый говорит со своим собственным акцентом, коверкая слова так, что иной раз и не понять. Картина, наблюдаемая множество раз: британка или британец, делая заказ в кафе или расплачиваясь в магазине, реально напрягаются, чтобы понять, что им говорят. Подаются всем корпусом вперед, под углом вполоборота наклоняется голова, приоткрывается рот, они переспрашивают по нескольку раз, кажется, что их уши шевелятся, – британец весь внимание. Выглядит действительно комично.

– Да уж.

– Второе впечатление – это девушка-студентка из Вроцлава, которую я встретила на Варвик-вэй. На вид лет двадцати-двадцати пяти, пьянехонькая вдрабадан – еле на ногах стоит. Жиденькие волосенки, расплывшаяся косметика, куда идти не знает, увязалась за мной на остановке, все спрашивала, где она находится и как ей попасть на Пикадилли. Не знаю как, но удалось мне ее тихонько провести мимо стойки (пакистанцы как раз были за шторкой) к себе в номер – не оставлять же на улице мокнуть на ночь глядя?…

– Да ты что?!

– Она в единственном свободном углу на полу свернулась калачиком и проспала до утра. Оклемалась около пяти утра и давай вопить. Все, подумала я, меня сейчас засекут из-за нее и выселят отсюда. Но пронесло.

Заходит Роман.

– Уснул.

– Хорошо, спасибо.

– Худо-бедно вспомнила остановку, меня, как загуляла. Не помнила только, как мы дотащились до отеля. Ты откуда, говорит. Когда узнала, что из Киева, цокнула языком и заявила, что у нее во Львове родственники и вообще мы – краяне.

О третьем своем впечатлении, важном лично для меня, я рассказывала Кире и Роману дольше всего.

Его звали Мигель. Португалец, невысокого роста, коренастый, волосы и глаза цвета угля. Легкая небритость, потухший взгляд. Зеленый пуховик с капюшоном и огромным воротом укутывал пол-лица, закрывал уши от пронизывающего ветра и вообще делал его фигуру похожей на шар. Этот шар катался вдоль остановки туристического автобуса напротив Тауэра – приветствовал туристов, подсказывал, когда прибудет очередной даблдеккер и как куда пройти. В руках шар держал целую кипу карт города и раздавал их прохожим туристам.

– Сэр, доброе утро, сэр, новый автобус через двадцать минут, да-да, сэр, – из капюшона выглядывал только смуглый нос да шелестела в руках бумага. – А пока возьмете карту? Да-да, вот, пожалуйста, сэр…

На второй день в Лондоне я заразилась и подхватила самый популярный вопрос в Лондоне: «Hello! Where are you from?». И, уже не стесняясь, задавала его сама всем, с кем доводилось общаться. Этим же вопросом-приветствием обменялись мы и с парнем-шаром на остановке.

– Я – Мигель, – представился он мне. – Из Лиссабона. А ты откуда?

– Из Киева.

Мигель на пару минут подвис – было видно, что в его мозгу происходят какие-то процессы.

– А, – наконец сказал он. – Знаю-знаю. Я всегда мечтал поехать в Иркутск. Да и вообще в тур по Сибири.

– ?! – настал мой черед подвиснуть.

– Знаю-знаю, у вас нет Сибири… Но я хотел бы попутешествовать по бывшему Союзу. Ну там Санкт-Петербург, Киев, Одесса, Крым, Сибирь вот.

– Вот ведь забавный факт, Мигель: от Киева до Лондона в два с половиной раза ближе, чем от Киева до Иркутска.

– Да?… Знаю-знаю… Ты давно в Лондоне?

– Третий день. А ты?

– Пятый год.

Пока мы ждали очередной автобус «красного» туристического маршрута, Мигель успел поведать мне, что живет в пригороде, работает на остановках, живет один и ни черта не хочет («My life sucks»). Сейчас ему тридцать девять, семьи нет. Вернее, жены (две) когда-то были, дети (двое) где-то есть, но он ими не интересуется. В Лондон сбежал. Пять лет назад в родном Лиссабоне жить ему стало невмоготу. Не то чтобы он был совсем лузером – нет. Наоборот, внешне все выглядело очень даже пристойно.

– Я хирург. Работал в клинике. Смены, пациенты, их болячки, травмы, рыдающие родственники…

Поступил после школы в медколледж по настоянию родителей – они оба у него врачи и не мыслили себе, что сын не пойдет по их стопам. А сам он не знал, чего хотел. Не знал, как выдержал семь лет учебы и интернатуру. Не знал, как стоял со скальпелем в руках. Не знал, зачем смотрит на травмированный мозг или замирающее сердце. Точно в тумане глядел на дефибрилляторы и суету сестер вокруг. И так – еще восемь лет. И под рукой у него всегда было много спирта и морфия.

И началось…

Поначалу они помогали заглушить тоску. Вливали силы, делали руки с инструментом уверенней и раскованней. А потом стало засасывать. Ночные смены превратились в кошмар, дневные – в сон на ходу. Мучили бессонница и тревога. Разъедала пустота. Сон все больше становился похожим на летаргию.

А затем – выговоры и штрафы. Понижение в должности и несколько «последних» предупреждений. Увольнение.

От чрезмерного морфия бог уберег, но алкоголь был уже всегда. Пропил родительский дом, в котором жил (родители к тому времени умерли), пропил дом в окрестностях Порту, который вместе с младшим братом унаследовал от бабушки. Чтобы не жить на улице, снял лачугу за пару сотен евро в месяц и перебивался случайными заработками, среди которых, к слову, были и украинцы, просившие за вознаграждение устроить их на стройки атлантического побережья.

А вот младший брат Мигеля, Луис, оказался удачливей, и это раздирало Мигеля изнутри. Ведь именно он, Мигель, был любимчиком родителей.

– Filho, meu amor, – говорила мне всегда мама. – Счастье мое…

Мигелю всегда доставалось все самое лучшее. Казалось, родители будут вечны и он у них – всегда за пазухой.

Луис же всегда был строптивым. Спорил с матерью и отцом по поводу и без, нередко доводил мать до слез. Идти в медицинский отказался наотрез, поступил в архитектурный. А затем едва стукнуло восемнадцать и вовсе ушел из семьи. Много лет домой носа не казал, и слышала семья о нем лишь от знакомых. Мать поначалу плакала, говорила, что Луис себя угробит, что на архитектурном учатся только bichas, призывала вернуться «на путь истинный» (что означало стать врачом, фармацевтом, ну или хотя бы бухгалтером – но тоже лучше всего в клинике), затем угрожала найти его, Луиса, и лишить наследства, пыталась растрогать его своим слабым здоровьем – однако Луис был непоколебим.

Знакомые о Луисе говорили разное: и что с катушек слетел, и о вечеринках до упаду, и что работает по-черному за копейки на стройках, чтобы учебу оплатить; про голодные обмороки сплетничали и про женитьбу на какой-то Марии, дочери богатенького папаши, и про собственное архитектурное бюро, в котором корпел Луис, – в общем, чесали языками кто во что горазд. Возможно, и не безосновательно.

Однако же спустя двадцать один год он, Мигель, констатирует: этот сукин сын Луис таки архитектор, женат, двое детей, все, что хотел, имеет и жизнью доволен («Filho da puta, тьфу!»). И еще учит его, Мигеля – старшего, между прочим! – как правильно жить.

– Посмотри, в кого ты превратился. Ты же не человек уже – пойло тебя сгубило!.. Когда ты уже в руки себя возьмешь, puxa!

Но не пойло его, Мигеля, сгубило – вовсе нет, думал Мигель. Все началось гораздо раньше, когда еще были живы родители. А во всем остальном прав этот сукин сын, наверное, только нечего его, Мигеля, теперь поучать – поздно. Он живет так, как живет. Об ошибках своих думать устал (а медицина и есть одна из его роковых ошибок), родителей проклинает, себя ругает, что послушным был, слова поперек сказать родителям не мог, все понимает, только менять что-либо уже сложно – здорово засосало. Но так хотелось показать этому выскочке Луису, что он, Мигель, тоже чего-то стоит!.. Может, поэтому и сделал то, что сделал: плюнул на все пять лет назад, оставил все, всех и приехал сюда. С тех пор здесь, в Лондоне.

– Изменилась здесь твоя жизнь, как ты чувствуешь? – спросила я Мигеля, перед тем как вначале сесть в туристический автобус, а через день и вовсе – в самолет, чтобы вернуться в Киев.

– Не знаю… Не уверен. Картинка за окном – другая, а тоска внутри – та же. Полное одиночество. Вот с такими, как ты, только и разговариваю…

– М-да, – только и протянула Кира, когда я закончила. – Каждый, как говорится, кузнец своего счастья…

1 декабря

Улица эта в Киеве довольно крута во всех смыслах: дома девятнадцатого века с лепниной на фасадах, непосредственная близость к Крещатику с одной стороны и к Администрации Президента – с другой делают Лютеранскую модной и престижной во многих смыслах. В здешних домах обитают любители гламура и статуса, а в немногочисленных офисах непомерно высокие арендные ставки (соответственно для корпоративного «гламура и статуса»). Еще немаловажная особенность этой улицы в том, что, несмотря на близость вечно шумного Крещатика, она почти всегда тихая и спокойная. Да, и впечатляет перепад высот в ее рельефе – стоя на верхней террасе Лютеранской, как раз поблизости от президентской администрации, можно увидеть полцентра города – угадать Крещатик внизу и строения сразу за ним.

Я спешу в кафе, чтобы подкрепиться. Сегодня я собираюсь объявить Виктору о своем уходе из агентства – время наконец пришло. Голова забита обрывками фраз – мозг моделирует предстоящий разговор. На деревьях каркает воронье, на спортплощадке соседней школы шумит детвора. Поглощенная своими мыслями, я спускаюсь вниз по улице, шевеля губами.

Прохожу мимо мусорного бака, стоящего неподалеку от тротуара. Это металлический контейнер на колесах, доверху забитый всякой всячиной, который еще вчера надо было опустошить, но мусорщики отчего-то это не сделали. Из контейнера вот-вот начнут вываливаться мусорные пакеты, торчат бутылки, упаковки от молока, кефиров и йогуртов, выглядывает какой-то надорванный полиэтилен и картонки с остатками пиццы, майонеза и кетчупа… Контейнер источает запах, слышимый за десятки метров. Как этот монстр живет прямо посередине такой крутой во всех смыслах улицы – непонятно. Но – факт.

И вдруг контейнер начинает медленно сползать вниз к Крещатику. То ли тормоза не выдержали из-за перегруженности, то ли так сегодня сошлись звезды, но это смердящее чудовище прямо на моих глазах стало двигаться с холма вниз – к главной улице Киева. Удивленная, я останавливаюсь и просто наблюдаю. Контейнер между тем набирает скорость. Он уже несется с горы на всех парах, ударяясь своими боками о крутые припаркованные авто (почти сплошь «мерседесы» S-класса, «инфинити» и BMW-внедорожники). По дороге расплевывает на эти крутые авто кетчупы и кефиры, которыми до отказа заполнен. На отполированные лобовые стекла новеньких машин шмякаются кашицы недопитых йогуртов, выплескивается майонез и летят ошметки недоеденных бифштексов. Машины начинают судорожно пищать сигнализацией, извещая своих хозяев о таком наглом вторжении, но это не может остановить контейнер. Он летит и летит вниз, а я, поначалу оглушенная невероятностью и нелепостью происходящего, хохочу и уже не в силах остановиться: зрелище потрясает своей нелепостью. Вижу, как детвора из соседней школы прилипла к сетке спортплощадки и тоже провожает взглядом контейнер; немногочисленные пешеходы разинули рты и все громче и громче смеются, наблюдая за картиной, – такого количества дорогущих авто, заплеванных котлетами и йогуртами на одной из самых престижных улиц в центре Киева лично я никогда не видела, и, наверное, эти прохожие тоже.

А мусорный контейнер, докатившись до конца улицы, внезапно останавливается как вкопанный. Не падает, не переворачивается – нет, ничего этого с ним не происходит. Он просто останавливается как вкопанный. В трех метрах от выезда на Крещатик. Замирает, словно оценивая проделанную только что работу и потирая руки, и слушает нестройный концерт из автосигнализаций. Стоим и мы – я и пару десятков других таких же наблюдателей. Переглядываемся и смеемся.

На звуки автомобилей на улицу начинают выглядывать посетители кафе, магазина, из окон высовываются любопытствующие. И вот из одного из подъездов к черному «инфинити» выбегает первый «пострадавший» владелец, мужчина в строгом Brioni. И, как до этого вредный контейнер, тоже останавливается как вкопанный. По-видимому, растерявшись от увиденного, правой рукой он начинает теребить свои волосы, а левой лихорадочно тыкать пальцами в свой черный Vertu – пытается куда-то звонить. Однако меня уже проглатывают двери кафе, и, когда я попадаю внутрь, бармен-кассир и посетители вопросительно смотрят, точно спрашивая: «Случилось что?». Я машу рукой, мол, все в порядке, улыбаюсь и делаю заказ.

Через двадцать минут, подкрепившись и расплатившись, снова выхожу на улицу. Владельцев пострадавших авто прибавилось. В костюмах спортивных и от Армани, смеющиеся и чертыхающиеся, со свитой помощников и в одиночку, они трут и скребут стекла и обшивки, переговариваются между собой.

– Да, господин Веладжи, – слышу я знакомый голос. – Конечно. Кампания на тэвэ запускается к Новому году…

Виктор. Трет тряпкой свой «мерседес», телефон возле уха, из-за попытки балансировать ноги смешно разъезжаются в разные стороны. Судя по разговору – говорит с клиентом-боссом из Флоренции.

Я машу ему рукой, мол, не помочь ли, и тут же начинаю себя ругать: не хватало еще напоследок оттирать помои с начальственного авто. Но босс меня, слава богу, не видит, и я тихонько проскальзываю мимо и ныряю в арку в офис.

– Увольняешься, значит? – приподнимает очки на лоб Виктор. Машину он, по-видимому, отмыл, вернулся с улицы, а я тем временем зашла к нему в кабинет. Его глаза сверкают, как у коршуна, переносицу прорезают две глубокие морщины.

– Да.

Совершенно ни в тему меня душит смех. Ничего не могу с собой поделать – столь сильны впечатления от контейнера и Виктора с тряпкой. Этой картинкой я поделилась в агентстве, и сейчас в открытую дверь видно, как сотрудники нарочно стараются не смотреть в кабинет директора, а если взгляд и падает, то тут же отводится. На лицах – маскируемые улыбки и многозначительные перемигивания.

Виктор не понимает причин веселья, оттого хмурится еще больше.

– И давно?

– Что?

– Давно это у тебя?

– Не поняла.

– Когда решение, говорю, приняла? Об увольнении?

– Давно. Еще в июле.

Виктор снимает очки, нервно трет глаза.

Он молчит, но весь его вид словно говорит: ну и денек сегодня. Какая-то сволочь изгадила авто, лучший менеджер увольняется («плюс-еще-не-знаю-какие-треволнения»)… Мне даже становится его немного жаль – вне работы он парень очень даже ничего.

Я вижу, что Виктор начинает злиться – лицо каменеет, губы становятся тонкими и бледными, он закуривает сигарету, что в своем кабинете делает крайне редко. Я ожидала этого, зная, что была в компании «паровозом», который все тянет на себе, и учитывая личные нюансы в общении с Виктором.

– И что ж за причина такая? – встревает в разговор Дарья, пару месяцев назад сменившая гнев на милость и снявшая свое эмбарго на общение со мной. (Держу пари, она сочла, что беременностью привязала Виктора к себе, а значит другие женщины ей больше не опасны; во всяком случае, чисто внешне у этой парочки сейчас все выглядит лучше, чем было летом.) Дарья по своему обыкновению тихо и незаметно выросла в проеме двери – ни дать ни взять профессиональный призрак. Ее голос звучит неприятно, пальцы зло постукивают о дверной наличник. Даже круглый живот и тот, кажется, топорщится недружелюбно.

Я поражаюсь перемене, произошедшей в этих двоих. Еще недавно: «Ланочка, возьми еще вон того клиента, его сможешь вести только ты, подготовь ему быстро за ночь предложение, а завтра утром на презентации продай. А как только продашь, поговорим о годовой премии. Ты ж у нас умница!.. Лучшая…», а сейчас недовольное бурчание.

– Уезжаю в Америку. Учиться, – отрезаю тоном, не терпящим дополнительных вопросов, и намеренно приподнимаю правую ладонь, выразительным жестом вкладывая в него: «Разговор не состоится».

Но Дарья, то ли специально, то ли нет, не обращает на жест внимания и бестактно продолжает:

– Да?… А ну-ка поподробней. Я тоже хочу своего… э-э… нашего ребенка, – ударение на слове и многозначительный взгляд на Виктора, – послать учиться в США. Как это у тебя получилось? Откуда информация? Деньги? Это дорого стоит?

Так я тебе и сказала. Да и вообще я соврала без зазрения совести исключительно для того, чтобы от меня отстали. И ради благозвучной причины, которую Дарья укажет в своем электронном письме, которое разошлет всем сотрудникам агентства, партнерам и подрядчикам: «С сожалением сообщаем, что нас безвременно покинула… Просим любить и жаловать нового «паровозика», который готов отныне отнимать у вас деньги…»

Терпеть не могу зависть и наглость. Сочетание этих качеств вызывает во мне рвотный рефлекс. Что бы дальше человек ни говорил, разговор у нас с ним уже не склеится. А Дарья прямо сейчас умудрилась показать наглость и не смогла скрыть свою зависть. А еще низкое женское злорадство – недаром она акцентировала на слове «нашего».

– Мне надо еще поработать. Закончить начатую презентацию. Защита завтра. Так что извини – в другой раз.

Церемониться я с ней уже не могу. Не только потому, что она меня бесит, но и потому, что чувствую, как прямо на глазах надо мной тает ее начальственная власть.

14 декабря: День, когда я, наверное, не должна уходить

– Останься, прошу, – говорит Виктор и смотрит на меня как-то странно.

Это уже его четвертая просьба остаться за последние две недели. Поначалу Виктор был внимательным Боссом – распорядился поднять заработную плату, грозился добавить штат и самолично следить за тем, чтобы позже восьми вечера я в офисе не задерживалась («Продумывать концепции можно и в «Докере» под звуки блюза»). Затем выпытывал, как я могу быть равнодушной к увеличению заработка и чего же хочу от своей карьеры на самом деле («Писатель?… Хм… Ну, сказала бы. Это же легко организовать – пиши тексты, агентству всегда нужны хорошие копирайтеры… Уже хотела так сделать?… А почему же не сделала?…») Потом подозревал, что я непреклонна, потому что уже связана словом с другим работодателем, и все допытывался, какой наглый клиент меня соблазнил.

Я же постоянно твердила одно и то же: мне важно жить своей жизнью, важно своей жизнью… своей… своей… без указаний, стереотипов и давления – своей. «Своей, Виктор, понимаешь?… Я знаю, ты можешь меня понять. Именно ты – можешь…» Во все остальное время, когда не вызывал меня на разговор в кабинет, Виктор, я ощущала это, меня игнорировал. Прежних взглядов не было, разговоров по делу – тоже, шутки прекратились, беседы «по душам» – и подавно. Я перестала его замечать в поле своего зрения, настолько невидимым он для меня стал, и я была уверена, делал он это намеренно.

И вот сегодня опять просьба. Только звучит она по-другому.

– Не уходи. Мне будет плохо без тебя… – Сказано прямо, откровенно, без обиняков, обвинений и подозрений. Но в моей душе от этих слов что-то переворачивается. Я понимаю, что он имеет в виду.

Но пойти на поводу у этой своей странной жалости не имею права.

– Мы можем общаться вне работы…

– Да?…

– А почему бы и нет?

– Наверное… Но у меня так никогда не работало. Если кто-то уходил, то – уходил. Чаще всего это были женщины.

Я вдруг не к месту думаю, что, вероятно, та, которая он и хотел, чтобы ушла, привязала его теперь накрепко.

– Сожалею.

– Да ничего. Пройдет.

Он умолкает, задумывается.

Я обвожу взглядом офис.

В последние дни я как-то вижу его по-другому: опэн-спейс теперь меня не раздражает, вечный гул сотрудников тоже, вид за окном кажется симпатичным, улица Лютеранская – родной и знакомой до мельчайшего кирпичика. Я уже скучаю за кафе в округе, обеденными посиделками в них с Кирой, кофе-паузами в кухне офиса, утренними летучками Дарьи. Даже сплетни и пересуды в курилке перестали бесить. В общем-то, неплохое у меня было место работы, неожиданно думается мне, и становится грустно.

Свою жизнь после увольнения из агентства я пока представляю слабо. И стараюсь не думать о том, что меня ждет и чем займусь (вернее, когда и как приступлю к «тому самому» – самому важному занятию, из-за которого я, собственно, и покидаю насиженное место: написанию романа. Или хотя бы систематизации уже исписанных сотен листков). Когда начинаю об этом размышлять, все тут же хочется свернуть, инициативы отменить, предложения Виктора принять – и, как говорится, будет мне счастье. Я отчетливо чувствую, как отрываюсь от привычного и ступаю на зыбкую территорию, имя которой не пафосное «мечта и свое призвание», а обыденное и приземленное – «блажь и выпендреж». Чем ближе становится дата «Ч», тем усиленнее мне приходится играть роль «искательницы себя». Однако это дается все трудней, ведь весь мои запал и смелость куда-то стремительно улетучиваются.

Впереди – неизвестность.

И это сейчас единственная реальность, которой мне надо прямо взглянуть в глаза. Все зыбко и туманно. Как бы я ни хорохорилась, не знаю, как поведу себя, что меня ждет, получится ли писать, хватит ли денег. Все это мне неизвестно.

А агентство, сотрудники, клиенты, Виктор – наоборот, очень знакомы. Это все родное, сколько бы я ни фантазировала на тему «как меня все это достало». Я хорошо их всех знаю, хорошо делаю свою работу (привычную, на которую потратила двенадцать лет жизни, работу!). Может, и правда стоит согласиться на копирайтера и увеличение зарплаты?…

Сейчас половина девятого вечера, все разбежались, Дарья уехала, в офисе только мы с Виктором.

– Сходим куда-нибудь? – спрашивает меня он и тем самым выводит из задумчивости.

Положа руку на сердце, могу признаться: мне Виктор, пожалуй, даже нравится. Не то чтобы я… Но все-таки. Что-то в нем определенно есть.

– Давай.

Мы направляемся в клуб «44» и остаемся там до закрытия. Сегодняшний джаз в клубе как нельзя лучше оттеняет наше настроение, прощальное у Виктора и смятенное у меня. Мы много танцуем, много молчим, много целуемся и уже вовсе не робко. Около трех ночи Виктор по морозному городу провожает меня домой. Мы обещаем друг другу не потеряться после расставания.

Пятница, 23 декабря: День прощания

На шесть вечера, в аккурат на время формального окончания рабочего дня, Виктор назначил совещание. До начала новогодних каникул остается неделя, и предполагается, что это будет итоговое собрание в агентстве, на котором объявят результаты года. Обычно после пространной речи Виктора и Дарьи для сотрудников наступает самый многообещающий момент – вручение годовых денежных премий и грамот вроде «Мистер Мегакреатив», «Душа компании», «Самый умный» и тому подобных. Чушь, конечно, но, получив эти нелепые титулы, все веселятся: стреляют из хлопушек, пьют шампанское, играют в «Мафию», устраивают танцы. Накануне Виктор попросил меня присутствовать на мероприятии, а Миша, который часто невесть откуда все про всех знает, проболтался, что в этом году номинация «Самый продвинутый рекламщик» – моя.

– Я собственноручно печатал грамоты и вписывал текст, – подмигнул он мне.

Ладно. Под занавес работы в агентстве звание неплохого рекламщика здорово поднимет настроение. А бонус по итогам года, я надеюсь, еще и приятно округлит кошелек шелестящими купюрами. И пусть это звучит как признание махрового карьериста, но я заслужила, черт возьми, эту награду. Три года жестокого вкалывания, недоспанные ночи, самое большое количество клиентов в агентстве, самая сильная команда и разбитая личная жизнь – вот итог моего пребывания в агентстве. А раз так, то кусок пирога мне полагается. Это справедливо.

– …гениальным копирайтером агентства в этом году становится Глеб Зозуля… Восходящей звездой пиара уходящего года объявляется Михаил Безбородько… Титул «Нереально крутого мастера» присуждается…

Виктор нарочно выдерживает театральные паузы, обводя взглядом замерших в ожидании сотрудников. От напряжения те вытягивают шеи и даже, кажется, забывают дышать и сглатывать слюну, пока не услышат очередное имя. Надев резиновую улыбку, чтобы не выделяться на фоне радостно возбужденных почти экс-коллег, я наблюдаю. Я всегда поражалась, насколько людьми легко манипулировать: работают примитивные ухищрения, которые всякие «доки» на полном серьезе называют «развитием корпоративного духа», «сплочением команды», «внутренней конкуренцией для выявления сильнейшего»… При этом часто вижу – вот что удивительно, – что людям это нравится. Нравится включаться в такого рода эксперименты, с готовностью откликаться на манипуляции, лишь бы быть «как все». Лишь бы быть своим в стае. Лучшим командным игроком, лучшим сотрудником, лучшим-лучшим-лучшим, но при этом… как все. Не выделяться. Не отходить далеко от правил. Не отрываться от стаи, но быть внутри нее.

В крупных компаниях эти правила, эксперименты, тренинги, соревнования и тому подобная чушь оправдывают наличие отдела по управлению персоналом (нередко о-о-очень многолюдного), сотрудники которого их придумывают. В малых компаниях, как в нашем агентстве, в такие эксперименты играют боссы, но и в том, и в другом случае, убеждаюсь я в который раз, они подменяют необходимость самостоятельно думать, ставить свои собственные цели, тянуться к собственным звездам… Впрочем, пока работала, я всегда относилась к таким вот экспериментам и опытам скорее как к игре – чтобы не свихнуться и не взвыть волком. Ничего не поделаешь: когда существуешь в стае, необходимо жить по ее правилам. Иначе нельзя – чужаков не любят и изгоняют. Единственное но: играя по законам стаи, я предпочитаю все-таки аккуратно вносить свои коррективы в эти самые законы. Тогда другие признают тебя авторитетом. А это дает право устанавливать собственные правила. Занятная в общем-то игра, только сейчас наблюдать за ней мне не по себе – несмотря на смятение, я уже все-таки потихоньку отделяюсь от агентства. Сейчас здесь сидит лишь моя оболочка и растягивает губы в резиновой улыбке – как и требует закон этого совещания. Душа моя, впрочем, мечется и тоскует, а предательские мыслишки вроде «зачем тебе свобода» пробивают хаос мыслей…

Я спохватываюсь: раздача титулов, похоже, завершилась. Мое имя объявлено не было.

Резиновая улыбка приклеилась к губам – я знаю, что иначе нельзя. Чувствую, что в эту самую минуту за мной наблюдает Дарья и злорадно-победоносно улыбается. Уверена, лишить меня награды – это ее идея (наверное, считает, что таким образом мне в последний раз мстит). Только вот вовсе не уверена, что Виктор об этом не знает. Зачем он тогда просил меня поприсутствовать?… Чтобы публично унизить? Или они вдвоем таким образом наказывают меня за увольнение и за то, что в агентстве последние несколько месяцев сидел лишь мой фантом?…

Я уязвлена.

А Виктор тем временем надевает колпак Деда Мороза, берет в руки держак от дворовой метлы (вероятно, изображая посох), как в детском новогоднем утреннике ударяет им о пол и подзывает Дарью. Та набрасывает накидку Снегурочки, берет красный полиэтиленовый пакет, который, похоже, служит мешком для подарков, и вытаскивает первый конверт.

Раздача премий сотрудникам начинается.

– Вышенский… Сергеева… Бахматюк… Зозуля… Безбородько…

Вначале рот Виктора выкрикивает фамилию, затем из мешка достается конверт. Фамилия – конверт. Фамилия – конверт. Через несколько десятков фамилий и конвертов Виктор еще раз ударяет посохом о пол, а Дарья начинает хлопать в ладоши и кричать: «С наступающим Новым годом! С наступающим Новым годом!»

Агентство подхватывает аплодисменты, раскрасневшийся Виктор кому-то за перегородкой машет рукой, бросает на меня короткий виноватый взгляд, в конференц-зал врываются первые аккорды новогодней песенки, Дарья громко хлопает пробкой от шампанского – новогодний корпоратив начинается.

Все. В мою сторону больше никто не смотрит. Возможно, снова намеренно, но это абсолютно не важно: меня уже вычеркнули из коллектива. Изгнали из стаи.

Я вспоминаю наш с Виктором флорентийский вечер, «Докер» и «44», и у меня такое чувство, будто об меня ноги вытерли.

Рождество

Впереди – неизвестность. Позади – привычная стабильность. А прямо сейчас в моей голове абсолютный ступор.

Я не знаю, зачем все это затеяла. Мне не за что ухватиться – все шатко, тревожно и неопределенно. Все непривычно. Не знаю, зачем мне все это надо. Мой привычный мир рушится, и это уже невозможно остановить.

– Ты всегда говорила, что любишь перемены, – говорит Кира, по-видимому, пытаясь подбодрить.

Люблю. Вернее, так всегда думала. Но об этом легко рассуждать, когда умничаешь о своем предназначении в жизни, о важности мечты и проживании той жизни, которую хочешь, без всяких условностей и ограничений, возле офисной кофеварки среди коллег, в глазах которых читается легкая зависть: «Ланка – оригиналка, впереди планеты всей!..» Это дает непередаваемое ощущение собственной власти над теми «заблудшими овцами», которые живут и рассуждают более приземлено и имеют запросы поближе к реальности. И эти вольности позволяешь, потому что твердо знаешь: в конце месяца получишь свою зарплату, которая позволит поддержать привычный мир (оплату счетов и питание), привычные ритуалы (посиделки в кафе с подругой, фитнес-клуб и салон красоты) и привычный круг общения.

Я уже не единожды убеждаюсь: умничать легко в теории. А на практике…

А на практике сейчас десять утра, и я еще лежу в кровати и смотрю в потолок. Сегодня я не просыпаюсь, недовольная, в семь тридцать утра, не иду, чертыхаясь, на кухню за чашкой спасительного кофе, не затаскиваю себя силой в душ, чтобы там, наконец, хоть немного проснуться. Не еду на работу, не толкаюсь в метро, не бегу по улице, не выглядываю с опаской за угол, не приехали ли Виктор с Дарьей раньше меня, а то влетит за опоздание; нет ни совещаний, ни клиентов, ни журналистов, ни подрядчиков. Ни звонков.

Ничего нет.

И это – свобода.

Та, которой я так сильно хотела.

М-мм…

Зачем?…

У «вчера» и «сегодня» есть одно общее – сегодня мне снова не хочется выползать со своей кровати. Но только потому, что я не знаю, куда мне теперь ползти. Не знаю, чего теперь хотеть. Достаточно ли сил на то, на что я замахнулась? Да и какого черта я на все это замахнулась?!..

Сегодня у меня свободной сильнее прежнего разыгралась мигрень и ноет желудок: как же здорово было в офисе!.. Как было прекрасно находиться там среди своих желторотиков, как превосходно я себя чувствовала на встречах с клиентами – уверенно и непринужденно. И как было приятно ощущать себя профессионалом и авторитетом в своем деле. Чтобы это понять, мне (как когда-то с Антоном) нужно было этого лишиться. Нелюбимое агентство сейчас вдруг отчетливо проступает на моем потолке, куда я бессмысленно таращусь уже много часов, – так красочно и во всех деталях я вижу, чем оно живет в данную минуту: разрывается телефон, работает факс, сотрудники включают компьютеры, читают электронную корреспонденцию, попутно загружая скайпы и соцсети для личной болтовни… Скоро придет курьер, чтобы разнести документы подрядчикам. Как всегда громко и оживленно разговаривает Миша, на него поглядывает через перегородку вечно недовольная Дарья… Скоро у них с Виктором начнется утренняя летучка. На время совещания боссов рядовые сотрудники отправятся в кухню к кофеварке, у которой я еще так недавно стояла сама и рассуждала на темы, о которых понятия, как оказывается, никакого не имею. Да, и еще на послезавтра назначена пресс-конференция, но что толку теперь о ней вспоминать – я там уже точно не побываю… Да, Лана, даже когда тебе что-то не нравится, но оно привычно, – это (тьфу, черт бы меня побрал за это признание!..), это здорово здорово. Эта налаженная система привычек и ритуалов, пусть нелюбимых, позволяла мне хоть как-то трепыхаться – чего-то хотеть или не хотеть, к чему-то стремиться или наоборот – желать избежать… Еще совсем недавно у меня была ясность. А теперь – полный ступор и неизвестность. И белый потолок собственной квартиры.

Говорят: как встретишь Новый год, так его и проведешь.

10 января

– …Синяя Личность, что мне делать?… Почему мне так тяжело?…

– Это нормально, что тебе тяжело. Ты ушла от старого, ищешь новое. Старые привычки перестают работать, новые еще не появились. Скоро все придет.

– Я не уверена в этом…

– Будь уверена. В твоей голове никогда не было ступора дольше трех недель. И сейчас ты найдешь ответы, обретешь новые смыслы и надежды… Скоро. Потерпи.

– Что же мне делать, Синяя Личность?… Прямо сейчас?… Я не могу лежать целыми днями дома и смотреть в потолок!..

– Ничего. Не торопи события. Не мечись. Не пытайся вернуть старое – пусть оно уходит… Вспоминай то время – оно у тебя было, помни тех людей – они часть твоей жизни, но пусть все это уходит – дай ему уйти.

– Ненавижу неопределенность!.. Хочу, чтобы все новое пришло быстрей! Само собой. И чтобы было не так болезненно!..

– Да. Оно придет. Оно будет иным, таким, как ты когда-то хотела. Если дождешься и впустишь.

– Я одна… Одной тяжело.

– Да. Думай о том, что часто все свои трудности впоследствии вспоминаешь как лучшие годы жизни. А пока… А пока, чтобы не было одиноко и страшно, ты можешь переключить свое внимание. Не смотри в потолок. Наоборот: больше гуляй. Разуй глаза. Напряги уши. Позвони тем, с кем давно не общалась. Прислушивайся к себе. К миру. Пиши, что видишь и думаешь. Помни: этот твой опыт – ценен. Очень ценен… Дождись. Все уляжется.

Воскресенье, 22 января

Январь в Киеве давно не был таким морозным и снежным. Даже Укргидрометцентр как-то вяло отрапортовал (тоже замерз, наверное) о том, что текущей зимой в Киеве зафиксированы одни из самых низких температур за сто тридцать с лишним лет – всю историю метеонаблюдений.

Сегодня ночью было минус тридцать три. Днем чуть «теплее» – минус двадцать семь. Это притом, что в последние десятилетия снег в Киеве редкость, а крещенские морозы давно уже стали крещенской оттепелью. Но сейчас почти минус тридцать, а у нас с Кирой билеты в театр.

В такой сильный мороз жизнь в моем городе замирает. Даже кафе, бары и рестораны вечером малолюдны – все довольствуются бизнес-ланчем в ближайшем кафе в рабочий перерыв, а вечером бегут (в буквальном смысле) домой. Люди по улицам двигаются очень быстро: обычно короткими перебежками – от автобуса к подземному переходу, от выхода из метро к дверям офиса, от магазина к дому. Разговаривают наоборот – медленно, иной раз кажется, что мороз сковывает не только воды Днепра, но и мозги обитателей Киева. В такие дни (благо они действительно бывают нечасто и длятся недолго) на привычный вопрос «как дела?» привычен ответ: «все нормально, вымерзаем на какашки». Что это значит и почему именно так, объяснить вам никто не возьмется, но фраза по городу упорно гуляет. В отличие от быстро бегающих людей городской транспорт в морозные дни ездит очень медленно: медленно ползут троллейбусы, тарахтя обледенелой спицей по проводам, покрытым льдом, медленно идут автобусы и маршрутки, тяжело урча моторами, а многие трамваи вообще на время холодов снимаются с маршрутов. Люди в троллейбусах или маршрутках часто проезжают свои остановки, потому что через замерзшие окна ни черта не видно, и единственный способ посмотреть, не проехал ли ты, – прислонить свою ладонь к замерзшему стеклу. Хорошо тем, у кого не руки, а лапы – огромные и горячие. У меня ладони узкие и даже летом холодные, что уж тут говорить о минус тридцати. Так что я часто проезжаю свою остановку.

Так вот. Чтобы не замерзнуть душевно, мы с Кирой договорились сходить в театр. Чтобы не околеть физически, договорились встретиться внутри, в зрительном зале. Театр располагается в Гостином дворе на Подоле; здесь небольшая сцена и вмещается примерно сотня зрителей. Места занимаются по принципу «кто раньше пришел, того и тапки», поэтому я специально пришла заранее, чтобы занять места получше – поближе к актерам.

Сижу, жду Киру и наблюдаю за происходящим. К моему удивлению, вскоре зал начинает заполняться разношерстной публикой: от студентов до бабушек-пенсионерок, причесанных к случаю по моде конца шестидесятых годов. От них исходит густой пудровый запах и аромат их молодости – «Красной Москвы». Но лично я радуюсь и умиляюсь, когда эти бабушки – божьи одуванчики ходят в театры – значит, они озабочены не только здоровьем, внуками и ностальгией по ушедшей советской юностью, и значит, их скудной пенсии хоть иногда хватает не только на хлеб, но и на зрелища.

Когда Кира приходит, в зрительном зале пустуют буквально пару мест, все остальные зрители в сборе.

Спектакль – специфический и нетрадиционный. За два действия артисты не сказали ни слова, все время пели: шансон, оперу, речитатив – на английском, французском языках, англо-французском суржике… Необычно и совсем неплохо. Особенно нам понравились и запомнились две актрисы – рыжеволосая и солнечная (какой контраст с нынешней зимой!), которая пела шансон на французском суржике, и красавица блондинка в замысловатом гипюровом платье – она исполняла роль королевы, на которую идеально подходила. Исполнение актеров захватило в зале всех, а под конец и мы, и бабушки, целым рядом расположившиеся сразу за нами, рукоплескали так, что покраснели ладони.

При выходе из театра мы с Кирой переглядываемся: перед началом перебежки надо решить, куда идем. Завершать вечер, галопируя по морозу в метро, чтобы ехать домой, не хочется, поэтому решаем зайти в ближайшее кафе угоститься глинтвейном. В «Пузатой хате» приглушены лампы, неожиданно практически не пахнет жареной картошкой (этот запах здесь постоянно), нет суеты, и даже звучит легкая музыка. Поднимаемся на третий этаж и специально садимся так, чтобы из окна мансарды были видны морозные звезды.

– Понравилось, – говорит Кира и отпивает глоток горячего вина. – Особенно королева-блондинка. У актрисы такой вокал, осанка и платье, что практически веришь: действительно королева.

Я задумчиво жую палочку корицы. На спектакль Кира вытащила нас обеих намеренно. Наши тренировки в Гидропарке вот уже больше месяца как прервали холода, и хандра усиливается.

Хандрит и Кира.

– Знаешь, так все надоело, – говорит она. – Так хочется… Знаешь, чтобы – ээ-эх!.. Чтобы крышу снесло!.. Чтобы радостно было, чтобы больше удовольствий, смысла, целей, что ли… Не знаю… Ты меня понимаешь?

Отлично.

– Рома мне п-признался в любви, – говорит вдруг Кира, совершенно не меняя возбужденного тона голоса. – В новогоднюю ночь. А вчера объявил, что хочет жениться.

– А ты?…

– А что я?… Ч-чмокнула в макушку и пошла на работу.

Кира замолкает, о чем-то напряженно думая и загибая пальцы правой руки.

– Знаешь, когда у меня последний раз был секс? В августе. А это очень и очень незачетно… Да что там секс! Знаешь, когда мне дарили в последний раз цветы?…

– Когда?

– Четыре года назад, не считая, конечно, Рому вчера. Еще Ярослав, помнишь такого? Ужасс-с, как давно…

Мне кажется, что Кира слегка всхлипнула. Возможно, так оно и есть.

– А ведь так хочется в омут с головой!.. – Добавляет она и громко отхлебывает вино.

Я ее прекрасно понимаю. Ее роман с Ярославом отшумел четыре года назад, и с тех пор ничего серьезного, по ее собственному признанию, у нее не было – так, короткие интрижки, не более.

Роман – не в счет (и это тоже говорит Кира). Не в счет, потому что намного младше ее. Потому что привязан к ней и маленькому Егору, потому что «не мачо», как говорит подруга, нет в нем мужественной брутальности, по которой она сходит с ума. Он очень обычный, иногда вздыхает Кира: среднего роста (ниже Киры) и телосложения, пожалуй, не слишком привлекателен, «не впечатляет» – добавляет подруга. Она его хорошо знает, и все в нем совершенно предсказуемо. «И вообще, он – нянь моего сына». На мой же, чуть отстраненный, взгляд, отношения у них выглядят родственными – доверительными, близкими и платоническими.

Кира и Ярослав, напротив, были красивой парой. Он – высокий, статный, подтянутый, начитанный и внимательный авантюрист. Это не мои определения, Кира частенько именно такими словами и в таком порядке отзывалась о Ярославе во время их романа. Ярослав программист, познакомились они на какой-то психологической конференции, где тот отвечал за техническую работу. Расстались банально, как миллионы пар во всем мире: постепенно начали ссориться по пустякам, затем ссорились по-крупному, потом решили на время отдохнуть друг от друга и поехали в отпуск раздельно. Затем расставались и вновь сходились раз сто, пока не поняли, что их это выматывает. Ярослав стал пропадать, а потом они перестали видеться вовсе. Несколько раз случайно встретились в городе, и в последний раз, около года назад, даже перебросились несколькими словами, из чего Кира тогда заключила, что между ними все окончательно остыло, и сообщила об этом мне. Но это не мешало ей время от времени с теплой грустью вспоминать Ярослава – вот как теперь.

Интересно, сколько бывших оставляет свой след в нашей душе? Кого никогда из памяти не вытравит ни время, ни все жизненные перипетии?… Когда мне стукнет сто десять и я стану забавной старушонкой и начну ворчать на своих детей и внуков, а может, корчиться на кровати в приюте для ничейных слабоумных старцев или угасать в одиночестве, забытая и покинутая всеми, и снова таращиться в белый потолок – словом, когда буду смотреть в лицо Вечности и перед моими глазами будет проноситься жизнь, что именно я вспомню?… Какие события? И кого из бывших воскресит моя память? И захочу ли увидеть кого-то, чтобы попрощаться?…

Я задаю этот вопрос Кире.

– Не знаю… – растерянно говорит она и задумывается. – Сейчас мне кажется, что это Ярослав. Егор, конечно. Рома, наверное, тоже, но они, Егор и Роман, – семья… А вообще, наверное, я такого «бывшего» еще не встретила…

– Лучше все же, чтобы, когда встретишь, он остался твоим «настоящим», а не бывшим…

– А ты?… – спрашивает Кира в свою очередь.

Я тоже не знаю наверняка. Оглядываясь назад, вынуждена признать: на сегодняшний день это, скорее всего, все-таки Антон. Самый смелый человек из всех, кого я знаю.

Когда-то, ведомая силой его натуры, его стремлением жить не по навязанным правилам, я тоже решилась на смелый шаг. Вскоре после нашего с ним стремительно вспыхнувшего романа мы столкнулись в компании с массовыми смешками, сплетнями, двусмысленными намеками. Когда я приходила на работу, у меня то компьютер не включался, то кто-то подсовывал сломанный стул, и я на глазах сотрудников пару раз грохнулась на пол, то возникала активная переписка в чатах – было очевидно: за спиной идет ожесточенная возня. А то и настоящая война. Сотрудники не просто шушукаются, не просто сплетничают, а новенькую, то есть меня, выживают из коллектива. По-детски и по-дурацки, но – факт.

Мы продержались два месяца, а затем я написала заявление об увольнении – уже тогда мне было совершенно не интересно тратить свои силы на бессмысленную борьбу и что-то доказывать. Антон успокаивал, что все будет хорошо, но (интересно же память преподносит факты! – когда спали розовые очки) никак не защитил нас. Вернее, говорил, что со временем все утихомирятся, надо переждать. Я тогда не спорила, а сейчас понимаю: тогда он словно самоустранился от конфликта, бросив меня на амбразуру. Ведь насмешки терпела только я, он продолжал общаться с сотрудниками, как ни в чем ни бывало, – его иммунитетом стала начальственная власть. И некий ореол «любящего заботливого отца» для своей команды. Теперь я говорю себе: а ведь мог же. Мог не так демонстративно оказывать мне знаки внимания, предложить вместе подумать, как выйти из ситуации, просто хотя бы поинтересоваться, что я чувствую. Мог бы даже, если бы захотел, эту самую пресловутую начальственную власть употребить и открыто обратиться к сотрудникам с предложением обсудить конфликт открыто.

Не сделал. Делал вид, что ничего не происходит. Вел себя, подозреваю, как обычно, а от рассказов об открытых выпадах в мой адрес отмахивался.

– Да брось ты, они не так плохи. Я знаю своих сотрудников сто лет. Классные ребята.

Я не поняла тогда, что это было плохо по отношению ко мне.

Как и, ослепленная Антоном, не придала значения тому, что после ухода мой телефон почти неделю молчал – Антон не позвонил и не спросил, как я, что чувствую, чем занимаюсь, что думаю делать дальше. Этого не было. Вообще, по сути, ничего не последовало. Я отмахивалась от мысли, что, если бы парень был искренне заинтересован во мне, уже бы много раз как минимум позвонил, а то и заехал. На шестой день молчания (как сейчас помню, это был субботний вечер) я наконец позвонила ему сама (тот самый смелый шаг, как я тогда думала). Не помню уже, как он оправдывался или не оправдывался, что вообще говорил, – отчего-то этот момент совершенно стерся в памяти. Помню только одно: я призналась ему в своих чувствах.

А сейчас я ужасаюсь: так повеситься парню на шею самой!..

Вскоре, впрочем, мы с ним съехались: Антон перевез некоторые свои вещи ко мне, а я нашла то самое агентство Виктора и Дарьи.

Помню, как впоследствии я несколько лет гордилась своим первым шагом к совместной жизни с Антоном. Думала: какая я смелая. Если бы этого не сделала, упустила бы ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА.

И вот ирония жизни: спустя три с половиной года я уже так совершенно не думаю.

– Так что же ты все-таки ответила Роману?

– Что это с-совершенно невозможно. Что я ценю его как заботливого… – тут Кира невольно остановилась, по-видимому, подыскивая правильное слово, – опекуна моего ребенка, но отношения между нами – это аб-бсолютный нонсенс.

Мы помолчали.

– Гляди, – прерывает вдруг паузу Кира. – Вон, на углу, – и показывает глазами.

Там, за длинным угловым деревянным столом в полумраке сидит актриса театра, которую мы только что видели в спектакле. На изящной головке – меховая шапка-ушанка «а ля-рюс медведь», толстая дутая темно-серая куртка, которая выглядит как рыбацкая телогрейка, такие же толстые брюки цвета хаки, заметно утолщающие актрису. И огромные лыжные ботинки, отчего ее ножка, которая еще час назад носила на подмостках нежные туфли-лодочки, выглядит огромными буйволиными копытами. Несмотря на внешнюю схожесть со снежным человеком, на актрисе все еще театральный грим, и осанку девушка все так же прекрасно держит, отчего королевские черты невероятно контрастируют с грубой одеждой и привлекают к себе внимание почти всех посетителей в зале. На столе перед актрисой стоят бокал пива и чашка чая. Она по очереди отхлебывает то одно, то другое и болтает по телефону.

От увиденного у нас с Кирой отнимается дар речи, у других посетителей, вероятно, тоже, потому что вскоре становятся слышны лишь фоновая музыка кафе и ее серебристый смех – блондинка поглощена разговором и не замечает никого вокруг.

– Воркует с любимым, – замечает Кира с грустным сарказмом в голосе и вопросительно смотрит на меня: – Ну что, закругляемся? Завтра мне надо пораньше быть в офисе.

10 февраля: Ода зависти

Марк Цукерберг создал свой Фейсбук специально для того, чтобы я лопнула от зеленой зависти.

Открываю сегодня утром свою страницу и столбенею, читая: «Миша Безбородько сменил свой статус и фото». Этот самый Миша, мой ассистент (!) из агентства, вечно расхлябанный, неаккуратный, непунктуальный оболтус, полный дурацких, почти нереализуемых, идей, который умудрялся проколоться практически на каждой нашей с ним пресс-конференции, – теперь пиар-директор того самого винного бренда, из-за которого меня в свое время оплевали в Минкульте!

Я скриплю зубами, еле сдерживая ярость, – каков нахал! Не успело молоко на пиар-губах обсохнуть, а он уже директор. Это ж надо – такое невиданное безобразие. Я бегу на кухню, включаю чайник, наспех заливаю кипятком наспех же смолотый кофе и возвращаюсь к компьютеру.

Из-за нового Мишиного статуса у меня сводит лицо, но я не могу с собой ничего поделать. Какая несправедливость – Миша и пиар-директор!..

Механически прокручиваю экран Фейсбука вниз и… следующая новость мгновенно выводит меня из столбняка и заставляет вновь поперхнуться кофе от очередной порции зависти: моя коллега и по совместительству конкурентка Инга, тоже лидер группы в агентстве, теперь оказывается – У.П.Р.А.В.Л.Я.Ю.Щ.И.Й П.А.Р.Т.Н.Е.Р в…, впрочем, тьфу на то, в каком именно агентстве. «Управляющий партнер» в разделе «Место работы» (еще пару недель назад здесь красовалось скромное: «в творческих поисках себя») мне хватило с лихвой: моя голова, точно тяжелый чугунный котелок, бессильно падает на клавиатуру ноутбука, а руки невольно сжимаются в кулаки и дважды с отчаянной силой ударяют по столу – в последний момент едва успеваю отодвинуть от себя чашку с кофе. Но, по-видимому, я зацепила какие-то клавиши, так как пострадавший ноутбук тут же жалостливо запищал.

Пиар-директор и управляющий партнер!

Они, а не я!

Они! А не я…

Хотя из нас троих, положа руку на сердце, нескромно замечу: именно я достойна таких крутых виражей. Миша был в агентстве никем. Инга, кроме того, что пилила и изводила своих подчиненных постоянными придирками, ни в чем другом замечена не была – ни яркими проектами, ни достойными идеями не отличилась, даже мало-мальски интересных клиентов ей не поручали. А тут вдруг – управляющий партнер.

Вселенская несправедливость, которую еще надо специально поискать!

Я легко представила Ингу: машину (желтый вызывающий «ситроен») она купила еще при мне (скоро наверняка сменит на классом повыше), и теперь эта курица наверняка распушила свой общипанный хвост и почувствовала всю прелесть собственной значимости и того, что именуется социальным успехом. На работу прикатывать будет к одиннадцати, ведь начальство не опаздывает, а задерживается, будет гордо парковать своего стального коня у входа в офис, а офис этот сто процентов располагается в самом дорогом квартале Киева. Обедать теперь она станет только в «Эгоисте», долго и придирчиво изучая меню («Это блюдо на оливковом масле? На испанском или итальянском? Каком-каком? Ну, смотрите мне… Да, и сельдерей в салат не кладите, я его не переношу. И почему это на столе нет бальзамического уксуса?! Куда смотрит ваше руководство?!»). Пилить своих подчиненных Инга теперь будет с еще большим осознанием собственного господства. К этой власти добавится и чисто бабья власть неудовлетворенной суки, которая к своим тридцати шести никак не может выйти замуж, хотя очень хочет, но уже отчаялась найти достойного ее кандидата. Месть эта бабья, впрочем, будет тщательно скрываться и маскироваться под самые благовидные предлоги во имя успешных проектов. Дур-рра!..

Фейсбук – это самая что ни на есть настоящая ярмарка тщеславия!

Сказать, что я злюсь, – значит ничего не сказать. Я прибита тяжестью открытия и совершенно не способна оторвать голову от клавиатуры. Меня бесит Фейсбук, бесит Миша и особенно драконит Инга и ее «управляющий партнер». Дура!.. Дура!.. Дура!..

Впрочем, к злости на Ингу и Мишу примешивается и злость на саму себя – кто мне мешал?… Кто заставлял выпендриваться с этой жалкой самореализацией?!. Что это вообще такое?… Почему я вечно так по-идиотски смешна?… Почему постоянно изобретаю велосипед, хотя он уже давно изобретен?… И если заглянуть в себя без масок и прикрас: не больший ли кайф мне доставляет именно выпендреж как таковой – привлечение внимания к своей персоне «посмотрите, какая я вся необычная»? Дура!.. Дура!.. Дур-р-ра!.. Если уж кто и дура, так это точно я.

Решено: с завтрашнего дня беру себя в руки и возвращаюсь на работу. Встаю, как в агентство, пусть не в семь тридцать, а в девять (все-таки теперь могу себе это позволить), собираюсь и иду – писать. Еду по тому же маршруту, что и ранее в агентство, и сажусь работать в одном из кафе в своем бывшем районе, на Лютеранской или в Пассаже, – возможно, так моему мозгу будет легче зацепиться за знакомый моцион и маршрут. Приезжать буду к одиннадцати – половине двенадцатого и работать, пока у ноутбука не сядет батарея – не менее пяти часов. Ежедневно, кроме суббот и воскресений. Пора начинать, а то новости о моих бывших коллегах обеспечат мне преждевременную кончину.

Вторник, 14 февраля: День Святого Валентина (черт бы его побрал, ведь я – одна!)

– Лана? Ланусик!..

Я сижу в кафе в Пассаже перед раскрытым ноутбуком, пытаюсь писать, как дала себе слово, но текст идет туго. Передо мной неожиданно возникла знакомая фигура и с привычной интонацией промурлыкала мое имя.

Аллочка, журналистка из «Форбс». Черные волосы длиной до ягодиц, свитерок «лучше-бы-ты-была-голая», облегающие джинсы в немыслимых стразах и каблуки высотой с ходули, из-за чего ее худые длинные ноги выглядят изящными, но все же копытцами.

В прошлом мы с Аллочкой много тусили на вечеринках со знаменитостями, затем она одной из первых добавилась ко мне в друзья на Фейсбуке и, вероятно, из-за этого наделила себя особым статусом коллеги-приятельницы. В принципе, в мире пиара такой статус всегда полезен – есть иллюзия, что так легче договариваться с журналистами о нужной публикации. И этот же мнимый статус иногда позволял Аллочке общаться со мной высокомерно-фамильярно.

– Привет, солнышко, – голос как раз такой – высокомерно-карамельный.

– Привет.

– Чего грустишь?

– Думаю.

– Бросай это гиблое дело – думать. Сегодня такой день, что надо пить вино, целоваться и заниматься сексом. Где любимый?

Я неопределенно пожимаю плечами.

– Ладно, не дрейфь, найду тебе кого-нибудь. Ты вот лучше скажи мне: на завтрашней конференции из твоих спикеров самый важный босс будет?

– Не знаю…

Я физически ощутила, как Аллочка удивилась, хотя та в ответ не проронила ни слова.

– Я больше не работаю в компании. Я присылала тебе об этом письмо на имейл.

– Да?… Что я пропустила, Ланусик, дорогая? Признавайся, какой гигант рынка тебя сманил? – карамельный голос замер в предвкушении свежих сплетен. Миндалевидные глаза сузились и впились в меня, рука, фривольно наматывавшая до этого прядь бесконечных волос вокруг пальца, застыла.

Я молчу. Что сказать этой развязной девице? «У меня есть мечта…»? Это прозвучит пошло. Особенно если скажу это Аллочке. Тем более что уже точно не знаю, есть ли у меня эта самая мечта или я ее придумала, чтобы было не так скучно жить.

– Чего молчишь? Признавайся, куда ушла – я ж не отстану от тебя. Мне свои люди везде нужны, – карамельный голос звучит вкрадчиво. Но вкрадчивость обманчива: Алла известна тем, что способна выпытать любую информацию у кого угодно, как бы собеседник ни увиливал. Для этого в ход идет почти все.

– Никуда, – наконец выдавливаю я.

– Не поняла, – журналистка, похоже, растерялась. Отодвинула стул и без приглашения уселась за мой столик. Внимательно смотрит на меня. – Как это?…

– Я никуда не ушла, Алла. Ни в какую компанию. Это – творческий отпуск.

– Ты уверена?… Черт, а с кем же мне теперь работать? Ты была самой адекватной и профессиональной в вашем агентстве. Единственный человек, с которым можно было общаться…

Грубая лесть. Меня в агентстве нет уже полтора месяца, и если бы не эта случайная встреча в кафе, она бы до сих пор никак не отреагировала.

Между тем Алла не чувствует, как нажимает на все мои болевые точки сразу. Чуткость никогда не была ее сильной стороной – ее собственные интересы в нашем сотрудничестве всегда были превыше всего. Но сейчас ее первая фраза «с кем же теперь работать» мне отчего-то резанула ухо. И льстивое «самая профессиональная и адекватная» – запоздалый комплимент, чего уж там. Во время работы в офисе я в свой адрес почти всегда слышала упреки – то не успела, это не сделала, се не смогла. Но, Господи боже мой, почему самое обидное для меня сейчас – слышать от Аллочки слово «была»?!

Ненавидя себя за откровенность, я говорю о том, что, когда работаю, как загнанная лошадь, времени ни на что не остается. Говорю, что жизнь проходит мимо, как бы «понарошку» и очень стремительно – я даже не успеваю наблюдать ее со стороны, не говоря уже о том, чтобы проживать самой, как ни странно или банально это звучит. «Разве это жизнь?… Где она?… Почему я ее не ощущаю? – говорю я сбивчиво и – сама слышу – неубедительно. – А ведь так хочется большего…»

Пока я все это рожаю, Алла раскачивается на стуле, глаза прищурены. Она отталкивается потихоньку от столика назад и, по-видимому, балансирует на одной паре ножек. А потом вдруг неловко взмахивает руками, как будто хочет уцепиться за воздух, тянет за собой стол, и еще через секунду я вижу взлетевшие в воздух копытца и мой компьютер, который вместе со столом враз отъезжает от меня на полметра.

О-оппля: ба-бах!..

Алла лежит под столом, ее пятую точку прикрывает не выдержавший раскачиваний стул. Через секунду она издает какой-то булькающий звук. Затем что-то еще падает – доносится глухой стук. Потом снизу выныривает рука, инстинктивно хватает со стола свой айфон и исчезает. Я, слегка оторопев, приподнимаюсь и заглядываю вниз: огромная сумка, айфон, Алла. Ее взгляд обращен куда-то внутрь. Потом она поднимает глаза на меня, плаксиво, но широко улыбается и хлюпает носом. Затем начинает хохотать, но не встает и активно машет мне рукой, чтобы я вернулась на место: она, мол, сама.

– Знаешь, Лан, я так хорошо понимаю, о чем ты… – неожиданно говорит она совершенно серьезным тоном, все еще сидя под столом. Раньше мы такие темы с высокомерной журналисткой никогда не затрагивали.

– Правда?… – мы так и разговариваем: Алла под столом, я тут же, с другой стороны стола на стуле.

– Да. Я ведь чего сейчас тоже дома сижу?… Делаю вид, что заболела. А на самом деле я – сачок. Сбежала из офиса домой, чтобы немного уменьшить нагрузку. У меня в работе три больших материала для «Форбс» и еще два – для других еженедельников. В кризис, когда начались сокращения и газеты с журналами закрываются, нелегко удержаться на плаву, знаешь ли…

Алла наконец поднимается и комично отряхивается. Снова садится за стол, без спросу берет мою чашку кофе и жадно отхлебывает.

– Надо постоянно доказывать, что ты лучшая, чего-то стоишь. Но в моей жизни из-за этого такой круговорот – ужас. Не успеваю закончить один материал, на подходе другой, и по третьему сроки уже горят… А мне на себя в зеркало противно смотреть – стыдно признаться, я уже несколько дней не могу толком ни поесть (все на бутербродах), ни душ принять – прости за подробность. Просто некогда. И самое отвратительное то, что не знаю, когда это закончится. Все это уже по-настоящему достало. Иногда даже думаю: уволюсь к черту, честное слово. Хоть передохну немного. Займусь тем, чем давно хочу…

Неожиданно. Такого об Аллочке я бы никогда не подумала. Она всегда мне казалась вальяжно-расслабленной, довольной жизнью и особенно собой, любящей эпатаж и внимание к своей персоне, ухоженной, немного даже гламурной, всегда чуть фальшиво улыбающейся самоуверенной зубастой сукой. Во всяком случае, на людях – на вечеринках, презентациях, интервью, в чатах и по телефону– она играет именно такую роль.

Роль!..

Вот именно – роль.

Я, кстати, тоже играла. Такой себе популярный стандарт: я улыбаюсь, всегда готова быть другой в чьих-то глазах (лучшей, чем есть на самом деле? самоувереннее, чем на самом деле? наглее или «умнее», чем на самом деле?). И всегда слежу за производимым впечатлением: ну как там? как они меня воспринимают?…

К слову, хотя еще совсем недавно меня эта игра раздражала, в последние недели старая роль мне показалась вовсе неплохой. Без нее, роли, когда маски сняты и все обнажено, все как-то сразу становится тревожным…

Я говорю Алле, как умудренная опытом тетка, как бы мог сказать мне мой отец:

– Не спеши рубить с плеча и увольняться. Может, просто пересмотри нагрузку, отсей лишние еженедельники, выйди из роли лучшей девочки в своей песочнице – пардон, журналистки в редакции – и посмотри, что получится?

– Да-да, знаю… Знаю. Штука в том, что надоело все – притворство, фальшь. Ненастоящесть какая-то. Хочу другого. Есть мечта…

Стоп!.. Дальше слушать опасно – я на своей шкуре точно знаю, куда заводит «у меня есть мечта». Это одна из самых коварных фраз в мозгу человека.

Нас прерывает официант – он только сейчас поспешил к Алле, спросить, в порядке ли она, нужна ли ей помощь и не принести ли нам чего-нибудь. Мы отказываемся. Когда он уходит, я решаю перевести разговор на другую тему.

– Как твоя дочурка? Что-то давно я вас не видела вместе.

Алла иногда брала с собой на презентации трехлетнюю дочь. «Не с кем оставить. Да и растет мне новая смена», – то ли в шутку, то ли всерьез говорила она.

Журналистка склонилась над моей чашкой кофе, поколотила его ложечкой и произнесла:

– Да… Есть нюансы.

– Няню все-таки подыскала?

Алла молчит, колотит ложкой оставшуюся в чашке кофейную гущу.

– Или к маме отправила?

Алла отводит глаза и мычит что-то неопределенное насчет все тех же нюансов.

– А как же «молодая смена»? – шучу я.

– Она умерла.

– Не поняла… Что, дочь не хочет идти по стопам матери?

– Лиза умерла. Летом. Лейкемия.

Эта фраза, сказанная тихим голосом, взорвала пространство. Разлетелись на куски мои неумные шутки, кофе стал безвкусным, кафе – неуютным. Все резко стало нелепым.

Алла сгорбилась. Ее фигурка сжалась на стуле, и она стала похожа на маленького затравленного галчонка. На густо накрашенных ресницах заблестели слезы, и одна капля прочертила на щеке черную стежку.

Воздух стал тяжелым.

Почти три десятка лет назад рак забрал у нее отца. Алла родилась в Припяти, в 1986-м их с матерью привезли в Киев, а отец остался тушить пожар на Чернобыльской станции. Он «сгорел» за четыре года, и врачи даже не скрывали – последствия облучения большой дозой радиации. После смерти отца доктора что-то говорили им с матерью о возможной онкологии – эвакуированные и их потомки в зоне повышенного риска. Мы не были по-настоящему близки с Аллой, но я знала: Алла боится онкологии до паники, до фобии.

– Сначала папа, теперь Лиза… – словно прочитав мои мысли, произносит Алла, всхлипывает и размазывает тушь. Она сморкается в салфетку и швыряет ее на поднос. Потом долго не отнимает носовой платок от лица.

– Боже, какой ужас… А как…

Порывистым красноречивым движением руки Алла прерывает меня, выставляя вперед ладонь – не надо расспросов. Мои слова так и повисают в воздухе.

Мы молчим довольно долго. Наконец Алла стала успокаиваться. Я решила переменить тему.

– Ты что-то говорила… Чего-то хочешь… Важного.

– Да… Хочу. Хочу сделать портал для помощи деткам, больным раком. Ну, знаешь, типа площадка, на которой могут найтись потенциальные спонсоры и доноры, и больные дети, и их родители… – Алла всхлипнула. – Посмотри, сколько билбордов расклеено по городу, по всей Украине, с просьбами откликнуться на горе и помочь с операцией. Мы будем собирать пожертвования и помогать, в первую очередь материально, конкретным онкобольным детям, нуждающимся в лечении. И отчитываться на сайте, сколько получил тот или иной ребенок, и радоваться возрожденной надежде, и благодарить за подаренную жизнь… Мне кажется это очень важным… А все, что сейчас меня окружает, – временно и не всерьез. Понарошку…

Голос Аллы все еще дрожит, веки опухли. Она говорит чуть в нос. Но в ней больше нет высокомерия и карамельности. Звучит такое сострадание к детям и уверенность в нужности такой площадки, что никаких сомнений нет: Алла действительно этого хочет.

– Тема эта для меня, знаешь ли, непростая… – между тем говорит она. – Я и работать стала много после… В общем, после ее ухода. Работала, чтобы не думать, не чувствовать… А сейчас ощущаю, что этот побег в работу тяготит меня. Отдаляет от важного. Ощущаю много фальши. Чувствую: не тем я должна заниматься… Не мое это – рейтинги бизнесов составлять…

Я хочу выразить свое восхищение и поддержку, но слова застряют в горле, я теряюсь и боюсь снова ляпнуть что-то не то. Мои собственные терзания кажутся мне мелкими и не стоящими внимания. Впервые за последние недели, как прежде (!), думаю, как это все-таки важно: вовремя остановиться, услышать тот голос, который шепчет: не тем я должна заниматься, не так я вижу себя, не того хочу, не…

Не знаю, была ли то история Аллы, услышала ли я какой-то голос или поддалась какому-то порыву, но сегодняшняя встреча неожиданно меня приободрила. Когда мы с Аллой прощались, я ее обняла и мысленно пожелала: пусть у нее все получится.

Когда за ней закрылись двери кафе, я напечатала:

...

Оторвалась от клавиатуры только тогда, когда меня, как последнего клиента, попросил об этом официант. Пустые бокалы и лепестки роз оставались лишь на двух еще не убранных столиках, на всех остальных стулья уже были перевернуты вверх.

За окном стояла звездная морозная ночь. Сегодня я написала девятнадцать страниц.

26 февраля: День, когда я встретила Странную Личность

– Пока жду тебя и открытия выставки, греюсь внутри Бессарабского рынка. Стою перед длинным прилавком с мясом. Прилавок действительно длинный, разделенный на несколько зон – здесь курица, дизайнерски выложенная десятками своих частей, видов и потрохов; за ней – кролик и все, что о нем можно придумать, далее субпродукты, потом котлетные фарши, за ними – целый ряд разделанной телятины, далее десятки видов говяжьего мяса, потом аппетитно пристроились рядами самые разные части туш королевы украинской кухни – свинины. В этом огромном хозяйстве орудует всего одна женщина-продавец, поэтому движется она, как на ускоренной пленке: то тут то там мелькают ее локти, пальцы в окровавленных перчатках перебирают куски в витринах, достают, взвешивают, нарезают, возвращают на место – и все это с такой ловкостью и быстротой, что я невольно любуюсь этим танцем кистей, локтей, ножей и весов.

Передо мной в очереди еще три женщины, так что я не тороплюсь – все еще выбираю, но за движением очереди присматриваю. Когда впереди остается одна покупательница, между ней и мною, спиной ко мне, втискивается фигура.

«Извините, вы будете за мной. Я здесь тоже стою».

Фигура поворачивает голову в мою сторону и, не мигая, смотрит в глаза долгим тяжелым взглядом.

«А может, и не стоишь».

«Стою».

«Замолчи, крыса! Дурачина! Вот молодежь сейчас пошла…»

Противный дребезжащий голос, привыкший командовать. Лицо лет шестидесяти, изрытое морщинами. Бесцветные глаза с редкими ресницами густо намазаны голубыми тенями. Пурпурные румяна на щеках и оранжевый рот. Кое-где жирная оранжевая помада растеклась в многочисленные морщины и складки вокруг губ.

Из-за такой невиданной наглости и оскорбления я разозлилась. И тут же позлорадствовала: я знаю о тебе, наглая гадюка, все. На твоем безвкусно накрашенном морщинистом лице застыла печать вечного недовольства и презрения к окружающим. Оно словно признается в том, что его обладательница всю жизнь была несчастна, но не понимала, от чего именно. У нее в душе была огромная дыра, которая все время разрасталась. Дыра эта сосала под ложечкой и в желудке, принимала форму скуки или ощущения бездарно потерянного времени. Эта дыра была такой всеохватывающе-огромной и вместе с тем такой расплывчатой, нечеткой и неясной, что уловить ее и признаться самой себе «с моей жизнью, со мной, что-то не так» было невозможно. Сквернавка гнала от себя подальше это смутное ощущение неудовлетворенности собой и жизнью, гнала яростно и отчаянно, заглушая его придирками к домашним: то муж, сволочь, ее совсем не понимает, то отпрыск, подлец малолетний, вконец распоясался. Чтобы заглушить эту сосущую дыру, она направляла всю свою смутную тревогу и непонимание на домашних и влазила в каждую мелочь, в каждую деталь их жизни, стремясь, чтобы все в их жизнях было ей понятно. Она не могла оставить их в покое, ведь тогда дыра и тревога утраивались, и это выбивало почву из-под ног; тотальный же контроль за мужем и отпрыском, наоборот, возвращал ощущение того, что она «рулит» жизнью.

Неважно, что чужой, а не своей собственной.

И неважно, что это нисколько не заживляло дыру внутри, а лишь переключало внимание этой несчастной на другие – не ее – заботы. Надо же ведь чем-то жить (чем-то развлекаться, чтобы не было скучно и не встречаться с самой собой. Жестко, но факт).

Вначале эта поганка полжизни изводила своего несчастного супруга, а затем, когда тот слег и умер от язвы желудка, не выдержав жены-пилы, принялась за детей. Да, дети, скорее всего, у нее есть – один сын или дочь. Невестка (или зять) ее откровенно ненавидит (так как она настраивает своих детей против семьи и манипулирует отсутствием заботы о престарелой матери) и внуки тоже (по той же причине). С молодости она была страшно эгоистична, и семья – тогда еще маленький отпрыск и рано умерший муж (впрочем, тогда пока еще живой) – должна была ублажать мать. Она изводила и мужа, и отпрыска вечными недовольными минами, ей было чрезвычайно трудно угодить, а дождаться теплого душевного слова – и подавно. Когда муж ушел от нее в мир иной, она несколько раз пыталась завести романы, но все последующие кандидаты от нее тихо сбегали. Когда ее постигала очередная неудача с незадачливым кандидатом (учуявшим, что перед ним – настоящая рыба-пила), она изводила своего отпрыска упреками в том, что из-за него у нее не получается наладить личную жизнь.

Да, рядом со мной перед мясным прилавком только что стоял классический образчик нереализованной женщины. Женщины, которая не прислушалась к себе – к своей дыре, своему внутреннему голосу. Женщины, которая прожила не свою жизнь и изводила этим своих домашних.

Все это и было написано на ее постаревшем, посеревшем, обезображенном лице.

Когда подошел ее черед выбирать мясо, она по своему обыкновению, ковырялась возле прилавка столько же времени, сколько предыдущие три покупательницы вместе взятые. Продавец с ловкими кистями и локтями стала посматривать на покупательницу с едва сдерживаемым раздражением. Эта стерва потратила свою жизнь лишь на то, чтобы научиться профессионально выводить людей из себя. Сейчас, я уверена, она одинока еще больше, чем в молодости, – отпрыск и его семья с трудом ее терпят, подруги, если и есть, то такого же поля ягоды, она раздражает окружающих и незнакомых вроде меня, и даже продавцы супермаркетов, которых ремесло обязывает улыбаться всем подряд, хотят от нее поскорее избавиться.

Веселый финал жизни, не так ли?

Скандальный Писатель Y молчит. Смотрит на меня, приподняв густые брови. Он обрит под ноль, череп тускло поблескивает при свете дня. Темные глаза выглядывают из-под низко нависших верхних век и кустистых бровей. Взгляд быстрый и пронзительный, кажется, что он все подмечает и оценивает. Впрочем, когда смотрит на меня, к колючей пронзительности примешивается еще что-то – пока не знаю, что именно.

– Неплохо.

– Не поняла.

– Творческое воображение, говорю, присутствует – так «реконструировать» жизнь этой тети. Мне нравится. Теперь попробуй предположить еще пару вариантов ее жизни, которые будут звучать совершенно – то есть абсолютно и полностью – иначе. Полезная штука, кстати.

– Ты серьезно?… Я же рассказываю тебе, потому что сам инцидент меня страшно взбесил.

– Я это вижу. Есть ноутбук или блокнот под рукой?

– Да, ручка и блокнот, – не до конца понимаю я. В доказательство достаю из сумки свой желтый блокнот.

– Бегом все записывай.

– Что?…

– Все то, что только что мне рассказала. Картинка получилась неплохая. Особенно о прилавке с мясом.

Мое раздражение на рыжеротую тетку куда-то испарилось – Y все-таки ловко меня остудил. И пока очередь застыла в ожидании, я присела на корточки и нацарапала застывшей ручкой пару фраз на листе.

Мы с Писателем Y стоим в очереди в музей, я появилась раньше, он подошел пару минут назад. Сегодня в музее современного искусства Пинчука в Бессарабском квартале (что как раз напротив того самого рынка) открытие новой экспозиции. У дверей собралась немалая толпа жаждущих поглазеть на самого дорогого и популярного мирового художника. Откроется выставка через полчаса, и очередь все время разрастается.

Y – мой новый знакомый. Он позвонил мне наутро после Дня Святого Валентина и заявил, что точно знает, как он выразился, «из надежных источников», что я молода, интересна, одинока и буду рада знакомству с ним. Я еще спала, погода за окном была паршивой, а голос в трубке звучал очень самоуверенно, поэтому я не слишком вежливо его прервала: «Ошиблись номером».

Впрочем, Y снова позвонил мне спустя пару часов. На сей раз он представился, поинтересовался, что мне снилось, чем я позавтракала и готова ли к приключениям. Я же поймала себя на мысли, что голос теперь мне не кажется очень наглым, – наоборот, звучит как будто даже немного знакомо, выведала, что «надежный источник» – это Алла из «Форбс» (Y – ее какой-то-юродный брат), но отрезала, что к приключениям не готова и не соизволит ли новоиспеченный нахал оставить меня в покое. А затем звонки стали регулярными, и к концу недели мое воображение уже рисовало харизматичного интеллектуала, красавца атлета с копной густых волос и волшебной улыбкой. Наша телефонная игра начала меня затягивать, и я стала ждать вечерних часовых разговоров. К исходу второй недели мы наконец встретились.

Я была шокирована: из всей нарисованной во время телефонных бесед картинки в моем мозгу совпал только голос. Лицо же… В общем, лицо это, как оказалось, хорошо знает вся страна. Оно мелькает на экранах телевизоров, в общественных ток-шоу, развлекательных программах и даже в новостях. Его книги (!) стоят (!) в каждой (!) книжной лавке (!) страны (совершенно не помню, чтобы я говорила Алле о своих писательских потугах), и названия этих книг таковы, что автора тут же хочется убить: хлесткие, провоцирующие, вызывающие. Признаюсь, я не читала ни одной из его книг, но, пролистав парочку и пробежав их глазами по косой, поняла: я бы убила автора и за содержание тоже.

В ответ на это Y смеется:

– Ну и что?… Тексты качественные – я за них отвечаю. Затягивают? Да, знаю это. Возмутительные, говоришь? Так именно потому их покупают. Что?… Да, здравствуйте. Да, автограф можно. Нет. Извините, нет, я не фотографируюсь с фанатами. Как вас зовут?… Да-да, подписал, держите. Всего доброго.

Все случилось так быстро, что я только рот раскрыла. Y носит огромные темные очки и прячет полчерепа в громадный грубой вязки ворот, но его все равно узнают. Вот и теперь, не прерывая своей речи ко мне, он успел подписать автограф.

– Готовься, – говорит он мне после того, как уже отдал подписанный листок и вернул ручку владельцу. – Возможно, придется прятаться. Но если внимания немного, то это не обуза. Наоборот.

Чтобы успокоить взволнованный вопиющим несоответствием мозг, я иногда во время бесед с Y закрываю глаза – тогда со мной остается только его голос. В таких случаях Y часто улыбается и аккуратно отбрасывает прядь моих волос с лица за плечи. Его ладонь при этом касается моей щеки и плеча как будто не нарочно и не спешит уходить.

Но я дала себе слово: для меня это знакомство важно только в качестве мастер-класса опытного писателя неопытному. Все – больше ничего.

(Кстати, теперь, когда я знаю и вымышленный псевдоним, и настоящее имя, понимаю: ни одно, ни другое ему не подходит. Поэтому не могу называть его иначе как Скандальный Писатель Y, или просто Y – «игрек».)

– Записала?… – спрашивает Y.

– Угу. Наметила. Дома оформлю в красивый текст.

– Молодчина. Две отличные от первой версии считай своим домашним заданием. И, кстати, лучше не прибегай к оценочным суждениям – «это плохо» или «то-то хорошо». Не морализируй – это лишнее. Просто описывай. Пусть читатель делает собственные выводы. Он тебе за это будет благодарен.

У Y снова такой же странный взгляд, который я никак не пойму. Он не то шутит, не то говорит серьезно. И голос именно такой, как я люблю: уверенный, сильный, умный. Чуть ироничный.

– Что у тебя сейчас точно хорошо получилось, то есть абсолютно и полностью, – между тем продолжает он, – так это описание мяса. У Эмиля Золя с его «Чревом Парижа», думаю, зачет ты бы получила.

И немного погодя:

– А теперь задам тебе свой главный вопрос.

– Да?

– Зачем тебе на модной художественной выставке три килограмма мяса?

* * *

На выставке мы с Y задумчиво бродим по залам, пытаясь понять, что своими работами хотел сказать художник.

Мы слышим хрюканье и видим огромный аквариум-лабиринт со свиньей, чуть дальше стоят человечки из проволоки, везде висят огромные фотографии на полстены, до половины замазанные краской. Далее по залам – множество других подобных экспонатов.

Люди ходят чаще всего парами или небольшими группами и негромко (а то и громко) переговариваются. Мы с Y невольно подслушиваем.

– Смотри-смотри!.. Какая замечательная хрюшка.

– Да уж. Даже свиньи, похоже, разбираются в искусстве, а мы с тобой нет.

Смотрительница зала – молодой женщине с мальчиком лет шести:

– Тише, пожалуйста. Женщина, скажите ребенку, чтобы не шумел. Здесь нельзя кричать.

– А что, здесь кто-то спит, мам?

– Нет, сынок.

– А что, кто-то кушает? Или читает газету?

– Нет, Юрасик.

– Как странно… А то папа, когда кушает, всегда читает газету и просит меня не шуметь.

– Нет, папы здесь нет, это музей, солнышко.

Две дамы дважды бальзаковского возраста в шляпках, перчатках и шерстяных пиджаках фабрики «Дарничанка» сидят на белой лавке. По-видимому, уже насмотрелись, теперь делятся впечатлениями.

– В наше время мы тоже ходили в музеи, помнишь, Люсь?…

– Ага… Я больше всего любила зоологический. Ну, мамонты там всякие, кости, чучела медведей. А эта свинья не похожа на зоологический музей, верно?

– Ага. Но бог с ней, со свиньей. Художественные музеи у нас тоже были. Картины там висели, скульптуры всякие были, верно, Люсь?… (Вторая дама все время энергично кивает.) А теперь музеи какие-то странные стали. Очень странные.

– А все потому, Розочка, дорогая, что бесплатные.

У выхода из одного зала стоит семейная пара средних лет. У дамы одухотворенный вид, у джентльмена – раздраженный.

– А если отсюда что-то украсть, как думаешь, дорогой? Свинью, например. Это грех? – говорит женщина, одухотворенно-мечтательно прикрывая глаза.

– Грех, конечно, дорогая. Только еще больший грех не покормить сейчас голодного мужа. Мы уже три часа здесь торчим, давай скорее!.. Дома на искусство насмотришься, в воскресенье специально тебя на Птичий рынок свожу.

Проходя мимо зевак дальше по залам и коридорам, вдалеке мы замечаем нечто непонятное, что, впрочем, еще издали привлекает внимание. С приближением становится понятно: это некая объемная инсталляция, своеобразная 3D-картина, полная воздуха и пространства; она стоит одна в пустом просторном зале и по-разному играет своими гранями с различных точек обозрения, хотя при этом практически полностью монохромна – цвета асфальта, другие оттенки в ней едва-едва различимы. Но есть в ней нечто такое, что заставляет обратить на себя внимание, и Y тянет меня рассмотреть картину-инсталляцию поближе.

Подойдя вплотную, я невольно отшатываюсь и морщусь. Y замирает. Теперь инсталляцию можно рассмотреть во всех деталях и подробностях, виден каждый ее мазок, каждый винтик и пиксел.

Собственно, мазками, винтиками и пикселами выступают обычные мухи.

Вернее: не обычные, конечно. Мертвые и вскрытые лаком.

Тысячи, сотни тысяч насекомых. С блестящими асфальтовыми и перламутровыми желто-зелеными спинками, с прозрачно-коричневатыми торчащими крыльями и полностью прозрачными, почти незаметными, сложенными на спине. Мухи брюхом кверху и книзу. Если присмотреться, заметно, как у некоторых торчат, висят, раскинуты или поджаты ниточки-лапы. В общем, как муха испустила дух, в какой позе или положении, так и попала на панно.

– Главный вопрос этой выставки, – говорю я, – как их можно было всех выловить? И сколько на это ушло времени?

Панно между тем подписано: «Глоток свежего воздуха».

– Оказывается, это не все. Загляни внутрь, – говорит Y.

Заглядываю.

Внутри на специальном «поддоне», слепленном из мух, разлеглось великолепное шикарных красок дерьмо – здесь охра, умбра, сиена жженная вперемешку с зеленью болотистого и оливкового тонов.

Не знаю, натуральное или искусственно вылепленное, но запахов не ощущается.

– Фу, – говорю я. – Все-таки фу.

– Кажется, я понял, – изрекает Y. – Художник хотел показать условность угла зрения: для нас это дерьмо, а для них вот, этих крылатых пегасов, – именно это и есть глоток чего-то прекрасного. Пища и жизнь! Гениально.

Понедельник, 5 марта: День, когда я неожиданно получила первый заказ

Киев в ожидании весны. Почернели и сморщились последние сугробы, черные ветви деревьев прорезают молочное небо, в ветвях рождается капель, и ее робкую, негромкую пока песнь уже ничто не может отвратить. Плотный влажный воздух окутывает улицы, скверы и парки, прячется в низинах холмов. Он приглушает все звуки города, обволакивает густой дымкой дома и площади, укутывает сизым маревом купола соборов, прячет в плотном тумане мосты, острова и заднепровские просторы. Днепр еще скован панцирем, но лед уже рыхлый и квелый, вот-вот начнется ледоход. На серой, пока еще не очнувшейся реке тут и там группками сидят вороны и рыбаки, склонясь над своими удочками. Слышится легкое покаркивание и потрескивание, которое, впрочем, сразу тонет в густом парном воздухе. Кажется, город странным образом притих, замер, досматривает свой последний предвесенний сон, чтобы уже через пару недель проснуться и снова засиять ослепительной свежестью.

Я смотрю в окно и думаю. Вернее – жду. Как и город, жду тепла и солнца. Жду новой жизни, пусть и глупо надеяться на всякие «понедельники», «первые числа» и «новые года». Но все-таки в этом ожидании и надежде точно что-то есть. Именно сейчас, в эту самую минуту, для меня это вовсе не откладывание, как было несколько месяцев назад, – нет. Я пока еще на обочине жизни, но чувствую: что-то происходит. Что-то потихоньку меняется, прямо как эта смена сезонов – я ощущаю изменения физически. Мне даже приходит в голову: возможно, изменений действительно надо просто дождаться? Ведь они так же неотвратимы, как весна. Ничто не стоит на месте.

– Алло? Ты?

– Я.

– Собирайся. Только быстро. Через час на Подоле в «Оливе».

– Ладно… А кто это?

Трубка отключилась. Я не успела сообразить, что это было. Но заинтригованная собираюсь – быстро, как и было велено трубкой.

Через час я уже сижу в ресторане «Олива» на одной из самых вкусных улиц киевского Подола, протянувшейся от нижней станции фуникулера до центра Подола и сплошь застроенной старинными мещанскими особняками, в которых разместилось столько кафе, баров и ресторанов, что можно легко накормить половину Китая.

Сижу, жую хлебную трубочку, запиваю водой. Хлеб да вода – еда лаврских старцев, флегматично думается мне в ожидании неизвестно кого, а также всех нуждающихся и отверженных во все времена: бедняков, безработных, бездомных и нищих, – всех тех, кто в жизни отсекает все лишнее.

– Привет. Ты даже быстрее нас.

Возле меня устраивается Алла. С ней вместе пришел долговязый брюнет с очень располагающим лицом. Мне он показался нервным, но все равно – такому почему-то сразу веришь.

– Знакомьтесь: Владислав, мой… э-э… в общем, муж. Лана, моя коллега.

– Можно просто Влад, – сам еще раз представился «в общем» муж Аллочки. – И давай сразу на ты.

– Договорились.

Над нашим столом повисает неловкая пауза – обычная между только что представленными друг другу людьми, общение между которыми пока еще для всех новая неизведанная территория.

– Игрек – просто золото, – наконец спохватываюсь я и обращаюсь к Алле. – Спасибо тебе! Я покорена им… Его харизмой.

– Кто-кто? – Алла вопросительно смотрит на меня. – Ах, да. Поняла. Не за что, Ланусик. Просто вспомнила о тебе, о нем и подумала: а что если…

– А, кстати, откуда ты знаешь, что я работаю над книгой?

– Ты работаешь над книгой? – кажется, искренне удивилась Алла. – Вот так дела! Игрек, как ты его называешь, довольно неплохо зарабатывает на жизнь именно пером.

– Это я уже поняла. Кстати, он – мой учитель.

– Да? – Алла пристально смотрит на меня, взмахивает густыми черными ресницами и загадочно улыбается. – Бывают же совпадения.

– А вы, ой, то есть ты, Влад, чем занимаешься, если не секрет? – спрашиваю я.

– Алла вдохновила меня на один проект.

Наверняка что-то об онкобольных детишках – я не успеваю додумать до конца, как вмешивается сама Алла:

– Собственно, в этом и смысл встречи, Ланусик, дорогая. Владик ставит на ноги экскурсионное агентство. Хочет принимать туристов здесь, в Киеве. Нужны гиды, рекламщики – в общем, команда.

Разговор вот так, без всяких «прекрасная погода» и «в городе такие пробки, ужас», сразу перешел к делу. Алла рассказывает, что таки покидает «Форбс» ради своего сайта о детях, но вспомнила обо мне не поэтому, а в связи с идеей Влада – созданием сайта экскурсионного бюро по Киеву, раскруткой Киева как туристического города в целом. Сайт уже готов, нужна команда энтузиастов, которым интересно изучать город: будь то гиды, блогеры, копирайтеры или маркетологи для продвижения проекта – все мозги и руки сейчас сгодятся.

– Я знаю, что ты прекрасно пишешь. Предположу, что хочешь издаваться. Кроме того, ты профессиональный пиарщик, вот я и подумала: почему бы вам вместе не поработать?

Я молчу, обдумывая услышанное.

Влад тем временем рассказывает, что поле деятельности широкое. И что у меня будет полная свобода действий. Компании нужны экскурсоводы по городу. Но если я хочу писать, тоже превосходно.

– Пусть это будет брошюра, но не стандартный исторический справочник, как делают все и каких много в магазинах, а что-то другое, – азартно говорит Влад. – Например, что-то типа «Киев глазами киевлян», написанный в художественном исполнении. Или взгляд от первого лица. Или записки блогера или как-то еще – здесь для тебя полная свобода действий.

Белые настенные часы «а-ля винтаж» на противоположной от нас стене бьют полдень. В ресторане немноголюдно, кроме нас – еще только две вялые пары, одна у витринного окна, смотрящего на оживленную улицу, другая затерялась в глубине зала. Слышится легкий звон бокалов, которые за стойкой лениво протирает бармен, и слабый шорох шагов официантов. Звук часов нарушает спокойствие пространства, но так же быстро стихает, и все снова становится как прежде.

Алла отбрасывает черные волосы назад, ставит локти на стол, скрещивает руки и кладет на них подбородок. Смотрит на меня из-под опущенных густых ресниц. Влад сидит, откинувшись на спинку стула. Я ощущаю, как он под столом ритмично постукивает пяткой о пол. Он тоже смотрит на меня. Мне кажется – просяще.

– Ну что ж, признаюсь, предложение неожиданное, – говорю я, чувствуя, что эти двое ждут от моего решения. – Мне его надо обдумать.

– Конечно, обязательно, думай, спешки нет, – говорит Влад. Затем рассказывает предварительные финансовые условия сотрудничества, на которые он в данный момент готов пойти, учитывая, что проект только зарождается. Он будто даже извиняется: мол, на первом этапе деньги небольшие, но впоследствии по мере развития условия будут пересматриваться.

Я ему отчего-то верю. Когда он говорит, его лицо быстро-быстро двигается – работают маленькие и большие морщинки, складки, трещинки. Пару раз я даже теряю нить разговора, наблюдая за этой необычной игрой мышц лица. Беспокойны и его руки – они все время что-то хватают, мнут, жмут и теребят – салфетки, кончик ложки, зубочистку и солонку. Но нервозность эта какая-то подкупающая и располагающая. Наверное, зная о своих особенностях, Влад время от времени легко касается моей руки, тем самым возвращая от наблюдений за ним к беседе – просчетам, расчетам и ожиданиям. Между тем я размышляю о том, что для меня сейчас финансы не критично важны: во-первых, еще в агентстве накоплена некоторая сумма, а во-вторых, сейчас это или нечто подобное могло бы меня просто встряхнуть и растормошить. В конечном счете, это может стоить большего, чем не слишком высокие заработки на первом этапе.

Я понимаю, что решение уже практически приняла, но ради не знаю чего (старая привычка при ведении переговоров с клиентами оттягивать прямой ответ и держать интригу для склонения к выгодному мне решению?) настаиваю, что надо подумать. На том и расстаемся.

– Ну, ты даешь! – слышу я вечером знакомый голос в трубке телефона. – Редчайший случай: ты умудрилась получить заказ на книгу, даже не опубликовав ни единого текста. Гениально. Чую: далеко пойдешь. Уже прошусь к тебе в ассистенты!

Чувствую: Y куражится. Вспоминает, что сам, прежде чем увидеть свою книгу напечатанной, получил восемь отказов, затем оставил идею понравиться издательству и издал первую книгу сам, потратив на нее все свои деньги. Еще полгода сидел на бобах («Буквально ел только консервированную фасоль и горошек»), похудел на семь килограммов и женился.

– А женился-то зачем?

– Не зачем, а почему – по глупости. Абсолютно и полностью. Но тогда я верил, что это поможет – ни шагу назад, так сказать. Жена должна была стать моей совестью: я вбил себе в голову, что должен ради нее постараться.

– И помогло? Бестселлеры писать? – Я знаю: Y не женат. Во всяком случае, сейчас.

– Наверное. Ведь потом мы крупно поскандалили. Ругались несколько недель, кричали, визжали, кусались, плевались, швырялись, обзывались. Били посуду, крушили мебель, обливали друг друга водой и носили заявление о разводе в загс. Затем каялись, извинялись, клялись, мирились, любились и обещали друг другу «больше никогда». А потом я все это записал, только представил драму не своими семейными перипетиями, а как биографию одного из наших известных соотечественников… – догадываешься, кого? – Я узнала, о ком он говорит, вспомнив одну из его книг. – И еще через год книга заняла первую строчку рейтинга BBC – стала книгой года. Начались продажи и процесс нашего развода, официальная версия которого – за вынос сора из избы. Так-то.

– Так что эмоции – любые – это топливо для писателя, – добавляет он уже серьезно. – Это я о твоей тете-гадюке с оранжевым ртом на рынке, припоминаешь?

– Да.

6 марта – 20 марта: Время Киева

Последующие дни я гуглю Интернет в поисках изданий о Киеве, исследую несколько книжных лавок и торчу по полдня на огромном книжном рынке. Через неделю моя личная библиотека о Киеве пополняется несколькими увесистыми томами, я вечерами читаю. Записалась и сходила на пару экскурсий – как говорится, присмотреться-прицениться. И еще невольно стала обращать внимание на происходящее в городе – курьезные, забавные, необычные или, наоборот, типичные случаи. И стала их записывать. Пока просто в формате впечатлений – увидела, умилилась, записала. Но, возможно, они и станут заделом для «Скетчей о Киеве глазами писательницы, блогера и экскурсовода Ланы Косьмач»?

...

...

...

...

* * *

Я все время прислушиваюсь к себе и спрашиваю: могла ли я еще год назад, еще даже полгода назад, представить, что моя жизнь будет такой, как теперь?…

Вряд ли.

Нравится ли мне то, что есть в моей жизни сейчас?

Не знаю.

Мне до сих пор страшно. В моей жизни все так же много неизвестности – и сейчас и впереди. Я не знаю, чего ждать, во что выльется эта моя идея романа, книги-гида по Киеву, и вообще всего. В моей жизни появились какие-то новые люди, и я пока не знаю, как к ним относиться.

Я ничего не знаю.

Я все так же иногда утром хандрю о том, что не иду в привычный офис (кто же все-таки сказал, что привычка формируется за двадцать один день?… Это не так: у меня уже пошли семьдесят шестые сутки, а все без толку). Отчего-то лезет в голову, что время безвозвратно уходит (черт бы побрал тот эксперимент с окончанием жизни!), а я беспомощно лежу. Я все так же с грустью смотрю на спешащую мимо меня городскую толпу и провожаю ее долгим взглядом: эти люди знают, куда торопятся, их ждут в офисах, в классах, кельях и дома – домашние, братия, друзья, коллеги, нагоняи от боссов; их жизнь привычна и стабильна. Они планируют встречи, конференции, молебны или зачетные сессии, отпуск, дни рождения, свадьбы, крестины или просто сабантуи без повода. По воскресеньям выбираются всей семьей в парк, в центр или за город. ОНИ ЧЕГО-ТО ХОТЯТ И ЧТО-ТО ПЛАНИРУЮТ.

И в конце каждого месяца их ждет ЗАРПЛАТА (которая все же важна, несмотря на мои нынешние защечные запасы).

А я лишена всего этого.

Как и того, что раньше пусть и призрачное, но все-таки ощущение своей полноценности (например, через «дока в профессии» или «сильный пиарщик») существовало. А теперь этого нет – я оставила его в прошлом. А нового – чего-то вроде «не самый последний писатель», «авторитетный экскурсовод» или подобного – не нажила.

Если все же поискать хорошее в моем нынешнем положении (а иначе вообще зачем я все задумала?…), то что я имею?…

Во-первых, у меня сейчас однозначно больше свободы действий. Больше свободного времени, чем у людей, живущих по расписанию. Я, пожалуй, стала жить медленнее, как того хотела и записала в свой желтый блокнот. Во-вторых, я больше пишу. Больше брожу по городу – не знаю, значительный ли это плюс, но раньше мне несколько не хватало свободы передвижений. В своей прежней жизни в спешке я, скорее всего, не обратила бы внимания, к примеру, на золотозубого дедулю из кафе – просто протрусила бы рысаком мимо, язык на плече, на очередную деловую встречу.

Сейчас я высыпаюсь, больше расслаблена, реже ощущаю тяжесть в затылке от мигрени. Мое тело точно стало более здоровым, чем прежде.

Да, я все так же впадаю в ступор, хандру или безнадегу, но сейчас это все-таки как-то по-другому. Изредка (действительно нечасто), но все же ощущаю некоторое удовлетворение от того, какова теперь моя жизнь. Иногда нравится и то, что теперь могу сказать: я вне того колеса, которое ненавижу. Еще не знаю, где точно, но не в колесе офисной рутины – это определенно.

Кроме того, я знаю, что кроме меня никто за меня ничего не сделает . Ничего не изменится, если я не пошевелюсь. Нет Викторов на работе, Антонов – с кастрюлей и тряпкой дома.

Только я.

Поэтому утром силой вытаскиваю себя из постели и запихиваю в душ. Нередко, когда погода дрянь, мне требуется вся сила воли, на которую я только способна, чтобы отправиться в качалку в Гидропарк. Не всегда мне можется писать, но я наблюдаю за городом или открываю любимых авторов и с упоением возвращаюсь к заветным строкам, а то звоню Y или Кире поговорить «за жизнь» – и вот уже рождаются абзацы.

И самое, пожалуй, главное: я все-таки чувствую, что изменения происходят. И – странно, но правда – ТЕПЕРЬ ОНИ ОТ МЕНЯ НЕ ЗАВИСЯТ. Маховик вертится, весна наступает без моего участия, все понемногу преображается. Этому пока нет прямых доказательств, но я чувствую.

Потому я затихла и жду. Просто иду за этим потоком изменений. Пока он еще тонкий и несмелый, но чем дальше, тем больше и больше подхватывает меня и уносит за собой.

Не знаю, куда. Но он меня несет.

– Но тебе н-нравится? – спрашивает меня Кира.

Не знаю. Пожалуй. Но все-таки страшно.

– Если все это получается легко и не напрягаясь, то, как мне к-кажется, ты в своем потоке, дорогая…

Четверг, 22 марта

Уф, теперь две другие версии о злобной старухе на Бессарабском рынке наконец-то можно показывать Y.

Версия первая.

«С годами на даму обрушивается множество прискорбий: редеет прическа и наливается золотом вставная челюсть, расплывается раскормленная утроба и дребезжит вороньим карканьем сквозь одышку некогда мелодичный голосок. Теперь он вырывается из огромного ярко-оранжевого накрашенного рта. Однако же главная неприятность стареющей матроны – это ее характер. С возрастом он деградирует и деклассирует, и уже сложно узнать в этой самой матроне некогда ослепительную кокетку, сводящую с ума однокашников, молодых полюбовников или влиятельных хахалей. К шестидесяти медленно, но верно ослепительная кокетка превращается в танк, хилый и мощный одновременно. Он беспомощно разражается ругательствами на все, что видит, словно наводит на окружающих пушку, ибо считает, что «знает жизнь» и всегда прав.

Пушка эта растет у танка в течение всей жизни. В юности это всего-то малюсенький тонюсенький револьвер Флобера, и наставляется он лишь в исключительных случаях: когда хочется на танцы после полуночи или норковую шубку. Впоследствии он эволюционирует до пистолета Макарова, и уже требует от сына, дочери и мужа всех заработанных денег и беспрекословного служения и послушания. По мере выпадения зубов и увеличения задней части танка в размерах его пушка эволюционирует и дальше – вначале превращается в автомат среднего калибра, далее калибр наращивается, и, наконец, выкатывается готовая к бою зенитная установка. Эта установка означает буквально следующее: «В то время как друзья и однокашники неотвратимо хотели себе лучшей жизни, делали ставки и авансы, мечтали и дерзали, я, рыжеротый танк, сидел в засаде, притихший и испуганный, и только тайно завидовал смельчакам. Эта зависть, эта ненависть к ним и – скрытая – к себе (за малодушие) росла, распухала и заливала внутри все артерии, вены, мысли, чаяния и надежды». Когда же ими танк был полностью затоплен, зависть и ненависть стали низвергаться на семью, родственников, друзей и знакомых. Пострадавшие в обстрелах отказываются впредь общаться с танком, и ему, жалкому, смешному, невероятно одинокому и кукольно-грозному, только и остается, что катиться по дороге и громко лязгать ржавеющим металлом. Пока однажды не докатится он до свалки и не замолкнет навеки, превращаясь под снегом, дождем и палящим солнцем в груду оксида железа.

– Тебя тут не стояло, – вот и сейчас рыжеротый танк по привычке взвел на меня дуло своей пушки на рынке в очереди за мясом.

Над прилавком с куриными и свиными потрохами тут же была объявлена боевая тревога. Ощетинились покупатели, с готовностью приосанилась торговка, послышалось устрашающее сопение. У танка от возбуждения блеснули глаза и зашевелилась шевелюра: он-де скоро снова одержит привычную победу!..

Вдруг воздух сотряс предупредительный выстрел. Грозная картечь, с оглушительным треском вырвавшаяся из тучного организма танка, прорвала пространство рынка (этого в реальной истории не было, но для тренировки в красном литературном словце автор сознательно допускает искажение действительности. – Примечание автора). Поле боя накрыло газовой атакой. Рыжеротый танк завопил: «Замолчи, дурачина!..» – и было непонятно, к кому именно он обращается – к себе самому или врагам на баррикадах (у прилавка) .

А на баррикадах же над танком смеялись и грызли семечки. Танк ретировался, протрусив к выходу, словно крупный ишак, оставляя за собой тонкий аромат гниющей капусты.

Занавес».

– Витиевато, но недурственно, – заявляет Y, когда я заканчиваю, и протягивает мне ложечку со сгущенным молоком. Он раскинулся на диване, выложив ноги на кофейный столик, в легком забытьи монотонно пошкрябывая свой лысый череп.

Y смотрит в потолок – слушает.

Я слизываю молоко, запиваю чаем и липкими губами целую его плохо выбритую щеку. Я корпела над этими абзацами несколько суток, вписывая и вычеркивая, заменяя, обновляя и оставляя отдельные слова и целый фразы.

– Та-ак… А тебе как самой?

– Не знаю. Я правда старалась. Люблю, когда идеально.

– Стоп, стоп, стоп, – Y призывно-категорично поднимает руку. – А вот этого абсолютно и полностью не надо. Не надо.

Я недоумеваю:

– Что плохого в том, чтобы все было хорошо?

Y говорит:

– Читать наставления – не мое, но поверь моему скромного опыту: в перфекционизме – а ты им точно страдаешь, – в стремлении к идеальному много коварного. Быть лучшей в агентстве, в пиаре, в отношениях, а теперь вот и в литературе – действительно классная цель.

На последних двух словах интонация Y набирает верхних нот: здесь точно должно быть «но». Его кустистые брови немного приподнимаются, лоб ползет к макушке. Я прыскаю со смеху, но тут же умолкаю, чтобы не сбивать с мысли. Сижу, удобно устроившись у Y на коленях.

В комнату, где мы укрылись с самого утра, уже неспешно, но неотвратимо вползает вечер. Сумерки покрывают диван, кофейный столик, стол со стулом и мое трюмо. Тускло отблескивают в последнем свете дня флаконы духов, матовым невнятным силуэтом виднеется керамическая ваза. Акварельные пейзажи на стене тонут в вечернем полумраке. Сумерки уже поглотили шкаф в глубине комнаты и постепенно подбираются к креслу.

За окном все ярче разгораются миллионы мелких желтых точек, они стройными колоннами облепляют проспекты, взбираются на высотки и мачты мостов, неровно покрывают холмы в отдалении. Вскоре улицы города начнут наводняться пешеходами, автомобилями и автобусами, заскрипит в вечерней суматохе переполненное метро – клерки тысячами сыпанут из офисов и потянутся штурмовать городской транспорт и шоссе, ведущие в отдаленные массивы города.

Мы же с Y, с утра укрывшись в мирке моей квартиры, бесконечно далеки от столпотворения киевского часа пик. Перед нами лежат раскрытые Булгаков, Гашек, Остап Вишня, Хемингуэй и Ивлин Во. Чуть далее – пустые тарелки из-под борща и не осиленная до конца пицца, печенье, сгущенка и чайный заварник. Все это уже тоже накрыл сумрак.

Четко я вижу только лицо Y. Оно очень красиво, вдруг думаю я. Грубоватое, неправильной формы, однако же есть в нем какая-то потрясающая гармония, которая привлекает и завораживает, и не хочется отводить взгляд.

– Но, – продолжает он, – если вовремя не остановиться в своем стремлении к лучшему – максимальному из возможных – результату, это может изматывать, ведь на карту поставлено слишком многое. Но еще хуже – это может начать очень сильно тебя тормозить. Я тоже когда-то думал: «Мне нужен бестселлер. Мне обязательно нужен бестселлер – только лучшая книга. Только лучшая или вообще никакой!..». Эта философия максимализма, это «все или ничего» – поверь мне, абсолютный и полный тупик. Потому что ты, или давай говорить «мы», ведь в той или иной степени это касается многих, меня тоже, – так вот, мы нередко начинаем все откладывать на потом. Чтобы написать ту самую «идеальную» книгу, не знаю, там, сделать, к примеру, идеальную свадьбу, стать новым Сергеем Бубкой или Моцартом, – мы внутренне ждем, что вот-вот созреем, дорастем, соберемся с духом. А то и наступят какие-то «идеальные» условия. Вроде того, что когда построим дом или найдем идеальную работу, только тогда подумаем о свадьбе; или когда-нибудь, когда найдем «своего» тренера, начнем усердно заниматься, или только тогда, когда закончим все немыслимые курсы писательского мастерства, начнем писать – и так далее.

Y прикрывает глаза (под моим внимательным взглядом?) и продолжает:

– А в результате – что? Во-первых, на собственное созревание и на ожидание «идеальных» условий тратится много драгоценного времени, и все время желания откладываются на потом. А они, эти обстоятельства или требуемое внутреннее состояние, могут никогда и не наступить. Тем временем желания просто перегорают, оставляя в душе горечь несбыточного. Если не устраивает никакой результат, кроме максимального, то сам процесс, например написания книги, тренировки и так далее, настолько изматывает, что легче совсем бросить и не париться. Ведь нет удовольствия, нет творчества, нет энергии двигаться вперед. А есть только тиски максимального результата. За это я, кстати, не люблю, нынешнюю религию «поклонения успеху», когда совершенно необходимо быть лучшим – быть совершенным. Совершенным солдатом успеха.

– Ура – не одна я вижу в нынешней успехологии заговор против нормального человека!

– Да, ненавижу. Еще неизвестно, скольким эта новая религия помогла, а скольких – загубила. Так что просто пиши и не томись. Пиши. Издавай то, что получится, – с ошибками и промахами, неуклюжими эпитетами и странными аллегориями. Мир не рухнет, а ты набьешь руку.

– Ладно, – говорю я. – У меня есть еще история вторая.

– Давай.

– В воскресенье в четырнадцать двадцать подхожу к Бессарабскому прилавку. Хвосты, рога, копыта и трое несчастных с посиневшими от холода носами разглядывают все это через стекло. Оцениваю обстановку: две дамы увлечены котлетами и так обстоятельно их обсуждают, что начинает тошнить. Третья дама сосредоточена и озабочена, поджаты губы, берет сполз набекрень. Подождав немного, втискиваюсь в очередь – худая прыщавая молодуха с бестолковой шапчонкой на голове торчит где-то с другой стороны, намерения ее туманны.

– Вас тут не стояло! – вдруг взвизгивает она.

Что это? Молодуха решается объявить мне претензию?… Деточка с несуразной шапкой на безмозглой голове, ты забываешь, что я старше тебя. И не позволяю таким, как ты, вмешиваться – мало каши съела.

– Это тебя тут не стояло, – отрезаю прыщавой. Молодежь должна знать свое место и не лезть поперед батька в пекло.

Несуразная шапка враз осунулась и примолкла. То-то же – не суйся, куда не следует, не оперилась еще.

Вообще, терпеть не могу таких, как она. Порхают по жизни, каркают и какают, дескать, я лучше всех все знаю, знаю что-то такое, чего вам, туполобым, никогда не постичь. Тьфу, терпеть не могу. Это они баламутят спокойствие, это они насылают смуту и мятеж. Все им, видите ли, не так: родители не такие, работа не такая, дождь сильно мокрый или сухой. Терпеть не могу. Их баламуть, которую они именуют «истинной жизнью», «поисками себя» и «само-…» э-э-э… тьфу ты, «са-мо-ре-а-ли-за-ци-ей». Это фикция. Да, фикция. Они не знают, что не все зависит от нас. Можно пыжить дебелое лицо с толстомясыми щеками, горбатиться и драть хвост, но все это смешно. Все эти жалкие потуги мгновенно заканчиваются, когда баба выходит замуж. И тогда начинается настоящая жизнь. Тебе, молодуха, надо срочно замуж, и тогда для дури в башке твоей, всем этим поискам себя, не останется места. Я это твердо знаю – пока молода, можно попировать немного, но помнить: бабий век короткий. Не успела вскочить в поезд, потом все – пиши пропало. Не догонишь. А вскочив, тоже пиши пропало, ведь все на тебе: мужичью только и надо, что пожрать да погулять, отродью – хомячить и серить. Не до «реализаций» тут. Упустишь что, и все – не доведи господи. А еще, молодуха, помни: мужик твой и чадо так и норовят от тебя уйти – а вокруг ведь столько баб, охочих прибрать законное твое к своим холеным рукам!.. Только и можно их удержать, схватив за толстые ляжки и крепко к себе прижав.

Мечты – это хорошо, молодуха. Нет, это действительно хорошо. Только тоскливо и несбыточно. Не-сбы-точ-но – запомни это. А когда голова в облаках, кто деньги зарабатывать будет? Кто обстирывать-обхаживать будет? Готовить, убирать, следить за порядком? Все хотят быть героями, только высоко взлетев, падать-то тяжко, молодуха, – это я тебе по своему опыту говорю.

Я вижу, что ты смотришь на меня злобно. Провожаешь лютым взглядом, готова плюнуть в спину, взвизгнуть противным дискантом. Я, кстати, учительница музыки, тридцать пять лет в детском саду, насмотрелась – знаю, что говорю. Когда три-пять лет, эта мелочь пузатая вдохновенно читает стихи и поет нескладным хором про «светлое далеко»; слюнявчики замараны, слюни по-бульдожьи растекаются. Когда сорок-пятьдесят – все те же бульдожьи слюни, только от понимания, что прахом все идет, молодость ушла и ничего не исправить.

Так что, молодуха, выходи замуж, пока не поздно. Все равно ведь в слюнявчик рыдать будешь, мол, куда жизнь вся ушла-то, куда подевалась так быстро?… А когда мужик рядом, то поплакать все-таки есть кому, есть, кого попросить стакан воды принести.

И не смотри на меня зверским взглядом: тетя Люба знает, что говорит. Послушаешь меня – потом спасибо скажешь…»

Я закончила читать. Мы с Y молчим. Темно, свет не включаем.

– Неплох абзац про тетю Любу, учительницу музыки, и бульдожьи слюни, как по мне, – наконец аккуратно говорит Y. – Остальное – сыровато. А вообще, критика – дело неблагодарное, ведь знаю по себе: творец очень впечатлителен. А критика его работы может погубить светлые мысли. Признаюсь, я ненавижу критику своих книг. Более того, она для меня бесполезна – я ведь никогда не перепишу то, что задумал, в угоду кому-то. Напротив, стараюсь думать: даже великих всегда поначалу нещадно критиковали, но выигрывали, в конечном счете, те, кто верил в себя, никого не слушал и не сворачивал с пути. Поэтому давай договоримся: отныне только ты сама себе критик. И – мерило качества своей работы. Ладно?

Y гладит мои волосы и притягивает к себе. В эту минуту я чувствую его губы у своего уха и взволнованное дыхание. Он прижимает меня к себе так крепко, что у меня кружится голова. Наши руки напрягаются, пальцы сцепляются, глаза становятся влажными. Y мне что-то шепчет, легонько щекоча придыханием, что именно – я помню плохо; затем аккуратно сажает рядом и обхватывает двумя своими руками так, что я оказываюсь заперта им сразу со всех сторон. Стены темной комнаты плывут, растворяются и удаляются, приближая темный горизонт в золотых точках. Из приоткрытой форточки врывается прохладный ветер, начинает хозяйничать в комнате, играть моими волосами, пробегать по коже Y, оставляя мелкую дрожь и еще больше разжигая пламя. Мы стоим на пороге чего-то нового, огромного, того, что невозможно описать несколькими фразами или даже томами.

Суббота, 7 апреля: Первое настоящее тепло, Y, я, философия и ведьмы

В отличие от остального мира в Киеве не четыре сезона, а два.

Сезон пива и сезон водки.

Сезон водки – это когда километровые шарфы вокруг шеи, чвякающие от слякоти или снега ботинки и вечный бульон в носу.

Сезон пива – это… Впрочем, как раз сейчас этот прекрасный сезон вступает в свои права. Первые мини-юбочки, обнажающие девичьи, синюшные пока еще, ножки (к концу сезона ножки, впрочем, приобретут бронзовый оттенок), беспричинная приподнятость настроения и буйство феромонов в разогретом воздухе. (И, конечно же, как следует из названия сезона, в уличных кафе и лавчонках – пиво рекой.)

Счастье, а не сезон!..

* * *

Нас с Y сезон счастья тоже увлек – наш телефонный роман полностью перешел «в реал», и теперь мы не «учитель-ученик», а парочка ротозеев, частенько слоняющихся по городу, увлеченных философским трепом.

– Ты задумывался о своих нереализованных линиях жизни? – интересуюсь я.

Мне и правда любопытно.

– Вроде того кем я должен был стать и не стал? Какая жизнь была уготована, но не случилась?

– Да. Когда человек рождается, кажется, что перед ним открыты все дороги – выбирай любую.

– Абсолютно и полностью. Скажу тебе больше: я уверен, что все дороги перед человеком открыты не только при рождении. А во всякий момент его жизни. Я не адепт теории жизненного призвания, мне в этом вопросе нравится быть свободным. Ведь прямо сейчас мы можем выбирать, чего хотим и чего не хотим, что важно, а что – нет, куда идти, а где остановиться. Это никуда не девается – оно всегда с нами.

– Ну, не знаю.

– Почему же? Прямо сейчас я могу отправиться в трамвайное депо и поступить на курсы водителей трамвая. И это, поверь мне, круто изменит мою жизнь. Или стать за прилавок и продавать мороженое. Или подать документы на юридический факультет, чтобы впоследствии завести частную практику. Или продать все, что имею (а может, сыграть в лотерею грин-карт), и переселиться на Пятую авеню. И это тоже круто изменит жизнь. Что-то легче осуществить, над чем-то надо покорпеть, но – уверен – возможно почти все. Ничто не вечно. Все меняется, поэтому почти все в жизни возможно – я в этом абсолютно и полностью убежден.

Мы подходим к мороженщице, я покупаю эскимо, Y пиво (всегда наблюдаю одну и ту же картину: горожане, завидя Y, поначалу слегка остолбеневают, по-видимому, вспоминая, где его видели раньше, затем слегка улыбаются (понимают, кто это), в замешательстве здороваются и иногда просят автограф; вот и теперь торговка проделала все то же самое, только без автографа – узнала Y, хотя он низко надвинул кепи на глаза), и идем дальше.

Сегодня, в этот теплый и яркий весенний день, я позвала Y на прогулку, чтобы потренироваться перед своей первой в жизни экскурсией, – она у меня завтра. Сейчас мы направляемся на Замковую гору и оттуда начнем.

А пока я говорю:

– Я не была бы столь категоричной, Y. Думаю, с возрастом горизонты возможностей все-таки сужаются. Например, хотела, ну не знаю, рыжеротая тетя (странно, почему именно этот образ меня преследует вот уже который день?) стать врачом (возьмем для примера пока только ее карьеру). Хотела, но не стала. Не выучилась – не окончила медучилище, шесть лет университета и годы ординатур-интернатур. Время ушло. Теперь ей, предположим, пятьдесят. Ее гложет сожаление. Но что она сейчас может?

– Не спорю, очевидно, врачом она уже не станет. Ей необходимо распрощаться с этой идеей в первую очередь в своей голове. Однако, думаю, что если тридцать лет ушли на сомнения, значит, желание стать врачом было не таким уж сильным. Но если медицина до сих пор влечет, а не получилось из-за каких-то серьезных препятствий, она все равно может попробовать. Ну, во всяком случае, я бы абсолютно и точно пробовал. Медсестрой, если примут в училище. В крайнем случае, санитаром – все-таки при больнице и в белом халате… А это уже немало. Еще вариант для меня в подобной ситуации: начать самому изучать какую-то болячку и способ лечения – травами, массажами и так далее. Это тоже близко. Так что не согласен – медицина возможна даже в пятьдесят и без официального образования. Руки опускать никогда нельзя.

Y отстраняет свое пиво и слизывает у меня огромный слой эскимо, громко его глотает и машет руками перед своим носом, мол, холодно. Затем делает большой глоток пива.

– Ты спрашивала про другие линии жизни, другие мои предназначения? Слава богу, они не сбылись! А то был бы я сейчас где-нибудь в горячих точках мира, мерз или потел в противогазе или подставлялся под чужие пули – я ведь когда-то хотел быть военным, даже летное училище окончил. Мечтал о форме, своих курсантах, разработке умных стратегий. Не срослось. После этого осталось вот увлечение монетами Первой мировой войны и вообще деньгами времен военных конфликтов и разрушенных империй. Затем, помню, пробовал податься в политику, баллотировался даже в депутаты местного ранга – знала обо мне такое? – видел себя полезным обществу и уважаемым человеком. Но понял, что хоть и денежная, но грязная это игра, борьба на выживание, причем кто кого выживет и с какими потерями – большой вопрос. Времени ворует прилично и в основном только на пустые показушные разговоры. Честно говоря, просто жалко его, своего времени. Если еще что увлечет, возможно, тоже буду пробовать. И как знать, какая из проб перерастет в новую линию жизни?… В общем, я абсолютно и полностью проще к этому отношусь – собственному призванию. Без пиетета. Считаю, что оно всего лишь фон. Если хочется, надо пробовать, а не париться. Страх и самокопания – самые большие наши враги. Вампиры, которые высасывают драгоценную энергию и лишают сил. Как говорится, бойся, но делай! Вот и все.

Мне тепло, когда Y все это говорит: «надо пробовать, и все», «нельзя идеализировать», «спокойно – без пиетета».

Он прав и прост. И это тоже по-весеннему – ее, весну, вообще отличает простота. И неудержимая энергия, когда кажется, что все – возможно!

– Я в своем романе исследую одну тему… Что-то типа живет ли человек – живу ли я – своей собственной жизнью или это жизнь, навязанная кем-то или чем-то: родительским воспитанием и взглядами, стереотипами в обществе, не знаю там, страхами, еще чем-то. Интересная тема, к слову.

– Ага. Абсолютно. Лично я думаю, что человек всегда живет свою жизнь. То есть всегда – именно свою и ничью другую. Сам принимает или не принимает решения. Сам выбирает, шевелиться или залечь на дно. Все сам. Я думаю, что всегда, когда мы принимаем решение что-то поменять, начать что-то новое – вот как ты или я, – посвятить свое время написанию книг, а не пиару или политике, – это все проявления того, что мы находимся в поисках. Что управляем своей жизнью, пытаемся выбраться из рутины. Считаю, что постоянное обучение новому – новые знания, навыки – расширяют горизонты, не дают заржаветь. И главное, как по мне, дают ощущение полноты жизни, ощущение того, как ты говоришь, что «живу я именно свою жизнь, а не навязанную рутиной». Короче говоря, изменяем – значит живем.

Последняя фраза звучит двусмысленно, и мы с Y смеемся.

Между тем мы уже подходим к подножию горы позади Флоровского монастыря и начинаем подъем. На вершину ведет старая полуразрушенная лестница, скрытая от посторонних глаз. Там, наверху холма, некогда располагался центр средневекового города с замком посередине. Сегодня здесь языческое капище, памятники языческой культуре, старое заброшенное монастырское кладбище, давно поруганные, а то и разрытые могилы, вековые надгробия, валяющиеся в беспорядке, старинный оскверненный склеп. Предания о киевских ведьмах и великолепные виды на город. Чем выше, тем более впечатляюще.

Несколько недель назад у меня возникла идея покопаться в тайнознаниях Киева – такая экскурсия вполне может найти своего почитателя. Мистика города стала затягивать, словно воронкой, ведь киевская старина – увлекательное дело, скажу я вам. И князья Ярослав, Владимир, Игорь и Ольга, наверное, самое скучное и традиционное, что можно придумать. Напротив, шабаши ведьм, интерес к гаданиям и оккультизму, странные явления в городе, которые не может объяснить современная наука и которыми город славен (чего только стоят феномены лаврских мощей!), – все это не на шутку будоражит мое воображение.

– Я абсолютно и полностью солидарен с Гоголем: в Киеве все бабы – ведьмы. Ты сама похожа на ведьмочку, даже меня вот приворожила, – говорит мне Y и подмигивает.

Легенды легендами, но в густой чаще Замковой горы среди могил и могильных плит нам с Y становится жутковато. Небосвод, точно склеп, закрыт густыми ветвями деревьев, которые формируют причудливую полусферу. На голых пока еще ветках сидит растолстевшее за зиму воронье и грозно каркает, каждый громче и тревожнее другого. Каменные плиты, а то и саркофаги то тут то там неожиданно выныривают из-за плотного колючего кустарника, преграждая нам путь.

Кругом совершенно безлюдно.

– Странно, почему эта гора называется Лысой? – говорит Y. Его голос катится гулким эхом среди непроницаемой массы деревьев и порывом ветра возвращается назад. – Это какой-то пралес, а не лысая гора…

Солнце вдруг заходит за облако. Все за пару минут становится угрожающе лиловым.

Жутковато.

– Давай выбираться, – говорю я.

Мы продираемся сквозь заросли, спотыкаемся о могилы, но идем на свет – видно, что впереди деревья расступаются и небосвод светлеет.

Это действительно небольшая поляна на краю холма. Внизу – цветастые крыши особнячков в яру, чуть поодаль впереди – золотые купола церкви («Ты знаешь, что здесь крестили Булгакова?»), дальше извивается лента дороги и высится новый холм.

А прямо под нашими ногами круг, выложенный кирпичом, диаметром примерно метра три. Внутри круга фигура, похожая не то на элемент свастики, не то на своеобразный значок «Мерседеса», посередине угли недавнего кострища. Неподалеку даже ворох неиспользованных дров остался.

– Похоже на ритуальное место, – говорит Y.

– Идем скорее отсюда. И уж точно выйди из этого чертова круга!

Y отступает и вдруг вскрикивает.

– Что там?…

– Смотри.

На одном из вязов сбоку от круга и кострища на уровне наших глаз болтается небольшой лист бумаги: «Желающим присоединиться к сатанинским мессам каждую пятницу и воскресенье звонить по телефону XXХ-XXX–XX–XX».

Нацарапано ручкой. Лист бумаги заламинирован и прикреплен к ветке проволокой.

– Уходим, – говорю я и тяну за руку Y. Мы быстро отступаем на самую кромку холма, поближе к дневному свету, и почти бегом направляемся к выходу.

– Потому-то гора и Лысая, – говорю я спустя некоторое время, когда мы уже расположились у языческого капища на открытой поляне. Я вырываю из рук Y недопитое пиво, делаю жирный глоток и перевожу дух: все-таки о киевской чертовщине лучше читать в книгах или наблюдать в фильмах, чем сталкиваться с ней в реальности.

Солнце снова освещает все вокруг, ветер улегся. Здесь на поляне у капища уже пробивается зеленая трава, и все выглядит совсем по-другому: свежо, умыто, весело. На капище пара-тройка воробьев устроила шумную потасовку из-за хлебных крох, оставшихся, по-видимому, после утренней сходки неоязычников (тоже частые гости этой горы) – они регулярно раскладывают на старом капище костер и «приносят в жертву» хлеб и выпечку.

Прямо перед нами в ослепительной красоте своей сияет Андреевская церковь, в небо шпилем упирается Замок Ричарда и вьется шумный ярмарочный Андреевский спуск. Чуть дальше – лента Днепра и узкие улочки киевского Подола, разноцветные крыши, недостроенный мост и воздушные перспективы бурых пока еще островов, которые, впрочем, уже очень скоро наденут свои зеленые жилетки.

Нам нужно продолжать прогулку, ведь уже завтра я поведу здесь свою первую в жизни группу туристов. Сегодня же – мое крещение в новом амплуа. Я неделями читала увесистые тома по киевской старине, торчала в городских архивах и вот в таких местах, и завтра, по сути, состоится публичный отчет (или зачет) о проделанной мною работе.

Я очень волнуюсь. Волнуюсь, что забуду текст, который учила несколько дней подряд. Или перепутаю имена. Или даты. Или вообще все окажется не таким интересным, как пообещал наш анонс: «Самая необычная и провокационная экскурсия – Мистический Киев». Когда думаю об этом, о том, на что самонадеянно замахнулась, у меня гулко бьется сердце и стучат зубы. Поэтому я с удвоенной энергией принимаюсь рассказывать Y, как ведуньи плясали вокруг костра на шабаше и строили планы козней на предстоящий год, как князь Владимир повергал языческих идолов и почему спустя столетия в Киеве возникла святая Лавра, как варила зелье «казацкий консультант Маруся», чтобы Богдан Хмельницкий и его Войско Запорожское на поле брани были неуязвимы.

– Ты так горячо жестикулируешь, будто сама являешься частью рати князя и идешь против идолов, – говорит Y и хватает меня за руку. – Не волнуйся, дурочка. Все будет хорошо. В крайнем случае – очень хорошо!

Мы спускаемся с горы, и нас поглощает Андреевский спуск. Там мой спектакль одного актера продолжается, и, наверное, это выглядит странно, так как на нас косятся торговцы сувенирами. Когда мы доходим до конечной точки маршрута, Y мне совершенно серьезно аплодирует, а на меня наваливается вселенская усталость.

Только бы пережить завтрашний день!

И только бы не опозориться.

Воскресенье, 8 апреля: Вечер после первой экскурсии

Все, что я помню после сегодняшнего дня, это «спа-си-бо!» тридцати разномастных лиц, рукоплескание шестидесяти рук и возбужденное: «Дайте свою визитку. Какие еще экскурсии вы проводите?»

(Все-таки я люблю, если уж что-то делаю, делать это хорошо, что бы там о перфекционизме ни язвил Y.)

А потом – все. Густой туман.

И сразу – подушка, приглушенный свет ночника и мятный чай.

– Еще тебе звонили Алла, Влад и Кира и поздравили с первым выходом, – говорит Y и подтыкает мне одеяло.

Затем – провал.

И вмиг утро.

– Ну как ты? – надо мной склоняется небритое лицо Y. Он забежал проведать перед каким-то своим интервью. – Жива?

– Не совсем. Соображаю весьма туго.

– Сегодня хоть взгляд осмысленный, и то слава богу. Вчера же, когда вернулась, явно была не в себе: глаза лихорадочно блестят, руки дрожат, рот продолжает вещать.

– Про ведьм и заговоры?…

– И про них тоже. Но в основном словесная свистуха.

– Ладно.

– Прости, солнце, уже должен бежать. Через полчаса надо сидеть в гримерке пудрить нос. Скоро эфир. Хочешь, смотри меня на Первом канале, не хочешь – тем лучше. Сегодня по сценарию я буду совсем уж махровым монстром. Ты меня не узнаешь.

– Ладно.

Y чмокает меня в лоб, на бегу бросает: «Поешь – все в кухне на столе. Вечером позвоню!» – и затворяет дверь. Я остаюсь одна.

Y привирает, что вчера я выглядела сумасшедшей. Я преувеличиваю, говоря, что почти ничего не помню.

То, что мне нужно, я отлично помню.

Уже несколько месяцев подряд я бьюсь головой о стену. Уже несколько месяцев подряд я вот-вот сдамся: снова вернусь на работу в офис. Периоды просветления и уверенности в том, что все в конечном счете будет хорошо, сменяются черной хандрой: я бездарь и все сложно. В моей пафосно воспетой свободной и медленной жизни плюсы есть, но они незначительны. Все-таки гораздо больше сожаления и растерянности. И страха. И неуверенности. Недавно мне звонил отец и обеспокоенным голосом просил, чем я занимаюсь все это время.

– Гуляю по городу, изучаю Киев, пишу заметки, пап.

– И все?

– Все.

– А на работу когда пойдешь?

– Ну, это и есть моя работа.

– Не дури. Заниматься надо чем-то нормальным, доця, радость моя. Деньги зарабатывать. Как же ты без денег?…

Я промолчала.

– И что это за работа такая – шляться по Киеву и писать заметки? – наседал всполошенный отец. – Я знаю, что ты этого хотела, знаю, знаю. Но что же дальше?… Я понимаю, там, например, на заводе работать – утром пришел, включил автомат и наблюдаешь, как готовые болванки катятся вниз на конвейерную ленту. Я это понимаю, ведь можно увидеть и пощупать результат своего труда – латунную болванку. А что это за работа такая – писать о Киеве?… Где результат труда?… Синий от холода нос и кашель?… Промокшие ноги? Этого я не понимаю, доця, радость моя. Не понимаю. Может, ты передумаешь?…

Честно говоря, отец не понимал, чем именно я занималась, и когда я работала в агентствах. Долгое время он даже слово «пиар» не мог запомнить. Рекламу знал, а вот с «пиаром» складывалось. Я даже оставила попытки объяснить ему, что это такое и зачем оно нужно. Но затем он постепенно привык, видя, что деятельность мне кое-какие заработки приносит (и неплохие, кстати, повыше его заводской зарплаты), и перестал беспокоиться. Сейчас вот вновь всполошился, считая, что на меня нашла очередная блажь.

– Я бы на твоем месте бегом на работу вернулся, бегом без раздумий, – заключил отец взволнованно.

Я не стала с ним спорить и упрекать в старомодности взглядов. Не стала напоминать наш старый разговор о моем желании писать книги и повторять, что для меня нынешняя попытка самостоятельного плавания очень важна. Всего это я делать не стала. Ведь сейчас была существенная разница – моя прежняя уверенность в правильности шагов и решений сильно поколебалась, и я сама сомневалась в том, потяну ли все то, что задумала. Эти сомнения и есть та стена, о которую я бьюсь головой. Они, сомнения, предательски подтачивают меня изнутри, словно нашептывают: «Сдайся. Все равно проиграешь – ставки слишком велики. Так что сдавайся».

О том, что я деградирую, заявила мне недавно и Кира, нанеся удар ниже пояса. Выглядело все очень непринужденно и по-дружески:

– Ну как тебе твой новый знакомый, д-дорогая?… У вас с ним серьезно?

Я стала юлить, ведь сама не знаю, серьезно ли у нас с Y, да и территория эта пока для меня слишком трепетна, чтобы посвящать в нее других, даже Киру.

– У нас вот с Романом все разладилось, если можно так сказать. Он снова признался в ч-чувствах и позвал замуж, но я сказала, что никогда этому не бывать – мы с разных планет и баста. Похоже, он обиделся…

Откровенности за откровенность не получилось – в ответ я промолчала. Но подруга настойчиво требовала ответов и смотрела на меня очень пристально. Так ничего от меня и не добившись, она сменила тему, но я видела, что внутри она что-то затаила. На это можно было бы не обратить внимания и забыть, если бы в очередной просьбе, уже четвертой на неделе, когда Кира попросила меня посидеть с Егором, ссылаясь на то, что у Романа выходной, я вынуждена была отказать. Три предыдущих вечера сидела, но на четвертый не смогла – именно в тот день Y сообщил, что ему срочно нужно меня увидеть.

– Ну и ид-ди давай, иди, конечно, к этому своему Игреку, как там его. Поклоннику, о котором не сметь спрашивать. Иди, к-кто тебе не дает?… Обойдемся как-нибудь, правда, сынок?… – обиженно сказала Кира. – Когда ей плохо, так Кира, Кирушка, дорогая, а когда мне нужна помощь, так фиг тебе, Кира, – накося выкуси!.. Странно, чем это вы там так сильно заняты с ним? Чем это т-ты вообще в последнее время так сильно занята, дорогая?… Чем? Ты же целыми днями болтаешься без толку и только зря мараешь бумагу, и времени у тебя, все знают, вагон. Так нет же, она, видите ли, занята! Чем же таким в-важным занята? Все мы знаем, что ничем. С такими темпами проседания с тобой скоро разговаривать будет неинтересно и не о чем, понимаешь ты это или нет?…

Кира побледнела и недовольно поджала губы.

Я не стала с ней разговаривать, схватила сумку и выбежала вон из ее квартиры, громко хлопнув дверью. Это была наша первая с подругой серьезная ссора за много-много лет.

Пока бежала домой, у меня внутри клокотали возмущение и обида: как она могла?! Как она, поганка, черт возьми, смогла такое заявить? Зная все мои терзания и всю подноготную – как?… И разве с ее стороны это тоже не попытка меня поиспользовать, пока она, видите ли, в «ссоре» с Романом?…

Тем же вечером я решила вырезать Киру из своей жизни. Вырезать навсегда после многих лет дружбы.

Затем мы действительно несколько дней не разговаривали, я не хотела даже думать о ней, но вчера она позвонила, извинилась, а заодно и поздравила с «выходом в свет».

– Прости, не знаю, что на меня нашло… Прости. Знаешь, Рома ушел, и я… Понимаешь, я не нахожу себе места, вот и сорвалась, – ее вчерашнее извинение до сих пор звенит у меня в ушах.

Ладно.

Тем не менее все это – внутренние сомнения и внешние «доброжелатели» – порядком действует мне на нервы. Чувствую, как уже несколько месяцев вокруг меня плотным, хоть и невидимым столбом клубится раздражение – мое собственное и моих близких. Один только Y, пожалуй, остается невозмутимым. Хотя что с него взять, ведь он знакомый новый и не застал меня прежнюю и все мои метания.

Предложение Влада проводить экскурсии поступило ко мне очень вовремя. Аккурат в то время, когда я зависла в невесомости, внутренне сжалась и только и могла, что наблюдать; когда почти все мои чувства и эмоции замерзли и превратились в один большой ледовый ком, сотканный из этого самого раздражения, ожидания и страха. Я очень хочу вычеркнуть из жизни этот страх, многие месяцы пронизывающий меня насквозь, вновь и вновь подталкивающий к идее вернуться в офис и успокоить свой жизненный шторм. Умом я понимаю: сдаваться нельзя, это бессмысленно, но все вместе – усталость от ожидания, неизвестность, скрытое, но разлитое в воздухе раздражение и этот страх – постоянно толкает меня назад, в объятия той рутины, из которой я так долго и мучительно выбиралась. Хотя, как представлю себя снова в офисе среди коллег, приваленной акциями заказчиков, в спешке, стрессе, суете и нерегулярным питанием и сном, меня прошибает пот. И эта странная раздвоенность – нежелание и одновременно потребность все вернуть – истязает меня месяцами.

Я ухватилась за Владову идею проводить экскурсии и писать брошюру о Киеве, как за спасительную соломинку – чтобы перестать просто биться головой о стену страха и двойственности. Я немного себя знаю, поэтому понимала: согласившись, я получаю шанс биться головой о стену правильно, простите за оксюморон, ведь могу пробить, наконец, брешь в своей этой стене – смогу окунуть себя в совершенно новую для меня область, где я полный новичок и белая ворона, ничего не знаю и иду наугад. Даст бог, это меня разморозит, растопит лед, вернет способность чувствовать что-то другое, чем страх и бурлящее раздражение, которому нет выхода.

Адреналин – вот что мне нужно было и до сих пор необходимо, – адреналиновая встряска.

И когда я оказалась перед группой солидных и не очень тетенек и дяденек, парней, девиц и малолеток – разношерстной ватагой экскурсантов, у меня из головы действительно, как я того и побаивалась накануне, вылетели все имена и даты. Я совершенно растерялась и готова была объявить: «Всем спасибо, все свободны. Экскурсия отменяется по техническим причинам – экскурсовод в панике».

Вы стояли когда-нибудь перед большой аудиторией?… Помните этот момент решительной паузы перед тем, как начать вещать?… Помните, как на вас были обращены сотни пар глаз, вопросительно чего-то ожидающих? Они смотрят подозрительно: действительно ли этот Вася Пупкин такой знаток, как о себе заявляет? Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что он нам скажет, посмотрим и оценим. И в первые пятнадцать-тридцать-пять тысяч минут между вами – оратором и слушателями – в воздухе висит недоверие и выжидательная бдительность: проколется лектор или нет и есть ли «вредные» слушатели с опасными вопросами, которые выявят ваши пробелы, или нет.

Но вот лектор ничего не помнит. Все, что учил накануне, – забыл. Стоит и беспомощно оглядывает собравшуюся напряженную толпу. Не помогает ни самоуспокоение, ни даже стакан вина, выпитый накануне. Граммы алкоголя могут снять напряжение, раскрепостить и помочь, если ты хорошо владеешь предметом, а если – нет? Если предмет этот для тебя – совершенно новая область? Если это всего лишь в оперативную память мозга предварительно загрузили большой объем данных, чтобы воспользоваться им в строго назначенный день (завтра)?

Тогда это сродни университетскому экзамену, а студенты, нынешние и бывшие, прекрасно знают, каково это – его сдавать. Адреналин!..

Собственно, существенное отличие все же есть: слушатели не владеют информацией, как профессор, но более пристрастны в оценках.

Стоя, растерянная, под взглядами нескольких десятков любопытных глаз, прежде чем начать, я решила: окей, Лана Косьмач, ты ничего не помнишь, но соображалку-то на плечах все-таки включи и что-то придумай! Причем мигом!..

Соображалка, похоже, включилась, так как эта фраза «…мигом!..» – практически последнее, что я помню хорошо. Помню еще, как думала: так-так, что ты, Лана, умеешь – в чем твоя сильная сторона?… Ты умеешь считывать эмоции с лиц людей. Ладно, это уже немало. А теперь начни что-нибудь говорить, пока просто то, что знаешь из жизни, из опыта, со школьных лет и вообще. Но говори так, чтобы тебя слышали: выдерживай паузы, понижай или повышай голос, добавляй короткие, резкие и убедительные жесты, чтобы усилить голос, – короче, сделай так, чтобы твой спектакль (ведь ты прекрасно знаешь, что мы все играем роли, верно?) пронял слушателя, впечатлил, зацепил и сформировал ту самую эмоцию, которую ты хочешь и которую запомнят слушатели. Вспомни, что ты чувствовала накануне сама, когда, например, лазила по Замковой горе вместе с Y и увидела там сатанинский круг. Вспомни свои эмоции, которые тебе дарит Киев – удивление, мороз по коже, трепет, восторг, дальнейшее любопытство… Цепляйся за то, что испытываешь прямо сейчас! Паника и ее энергия – это все, что у тебя есть, так что вперед – передай ее!..

Примерно так я размышляла вчера, примерно так изгалялась перед слушателями и примерно об этом рассуждала (о-опа! действительно ли вслух?), когда вернулась домой и меня встретил Y.

Я знаю, что это можно назвать «была не в себе», но также чувствую, что мой лед наконец тронулся!..

15 апреля, около полудня: День Независимости

Включаю компьютер, загружаю почту. Жду Киру с семьей, она позвонила накануне и сказала, что придет, что это очень важно и довольно срочно.

В моем электронном ящике одно непрочитанное письмо.

...

Я думала, что уже перевернула эту страницу, но – нет. Предательские слезы застилают глаза, и я не могу дочитать письмо до конца.

Да и стоит ли? Самое главное, что он хотел сказать, я увидела: женат, ребенок, сожалеет о нас.

Нет, не о расставании, а именно о нас. Он это не написал, но я это читаю между строк.

– Этого в письме нет, Ланочка, – мягко говорит Кира.

Мы с ней остались вдвоем, ее мужчины почти сразу же отправились поиграть в песочницу во дворе. («Отличная погода, поэтому мы во двор. А вы, девочки, не перепейте здесь кофию. Присоединяйтесь!»). И мы теперь сидим вдвоем на кухне, где я заварила кофе.

– Ты фантазируешь, в-выдаешь желаемое за действительное… Он не сожалеет о вас. Тебе надо, н-наконец, простить его, отпустить и двигаться дальше, Ланочка…

Вот в чем штука. Мне все говорят: тебе надо простить Антона, забыть и двигаться дальше.

Не знаю. Мне кажется, сила прощения в нашей среде явно преувеличена. О прощении мне постоянно твердит Кира, уже несколько раз говорил отец, морализаторствуют те пару «умных» томов по правильной жизни, которые я не выбросила, а смилостивившись, оставила на своей книжной полке. На идее прощения все сейчас так циклятся, что просто невозможно не думать: без прощения жизнь остановится и все сразу полетит в тартарары.

Не согласна.

Долгое время, пока в моей голове был Антон, я могла дышать. Могла надеяться. Могла утром просыпаться, пить кофе, проживать свой день. Могла строить планы. Вечерами стучать по клавишам компьютера, продолжая писать свою первую книгу, как он того когда-то хотел. Бродить по городу в поисках материала для этой самой книги и наблюдать. Могла думать, спорить и бросать вызов. Шагать в пугающую неизвестность. Смогла вдохнуть всей грудью и прыгнуть вниз в бурный поток, не зная, куда меня вынесет. Могла надеяться, что в один прекрасный день я ему скажу: «Смотри, подлец, а я-то ведь сумела!..»

– И не важно, что с Антоном я, может быть, больше никогда не встречусь. Главное, что он, паршивец, есть в моей голове. Меня это здорово заводит, – так однажды, еще осенью, я парировала Кире, которая в очередной раз озаботилась моим спасением и уже открыла рот, чтобы прочесть новую лекцию.

По сути, совершенно неважно, что вела меня за собой обида, ненависть и горечь. Они лучше, чем аморфное прощение, моральное нытье и нюни типа «я буду выше всего этого».

Не буду.

...

* * *

– Так о чем ты, Кир, хотела со мной поговорить?

– Да т-так. В общем-то, именно об этом, хотя какая теперь разница?… Ты уже все знаешь.

– Нет, выкладывай.

– Антон вчера ко мне приходил.

– ?!..

– Да, его красивая задница провела два часа на моем самом лучшем гробу орехового дерева.

– Ты никогда не говорила, что считаешь его задницу красивой.

– Э-э-э… Просто моего любимого г-гроба достойно только все самое лучшее. Поэтому пришлось сделать реверанс его заднице – для статус-кво. Понимаешь?…

– А.

– Он появился на пороге офиса и попросил поговорить.

Я с опущенной головой остервенело колочу кофе.

– Как раз говорил, что вернулся из Сингапура и вскоре женится на этой Марии. Мы разговаривали битый час. Антон много извинялся за тебя – не пойму, почему передо мной – это же были ваши отношения, а не н-наши. Я ему и посоветовала сказать тебе все самому, без посредников, так смелее и честнее.

– Извиниться – дело двадцати секунд. Ты говоришь, что разговор длился долго…

– Да. Антон что-то говорил о своей Марии и о вас. О тебе. Я слушала и наблюдала. Ты знаешь… Не вижу я там счастья, у Антона с этой его Марией, действительно не вижу. Нет его там. Звучит, я бы сказала, некая неясная обреченность – новая в нем для меня. Есть какое-то мелочное самодовольство – тоже для меня новое. Есть попытки утешения самого себя, что отхватил неплохой – да что там говорить – красивый и радующий глаз, но – все-таки трофей. Трофей, который можно добавить к своим достижениям, а не партнера, с которым готов строить жизнь. Фраза, которая лично меня покоробила, не знаю, как ты к ней отнесешься… Короче говоря, Антон упомянул, что теперь, с Марией, ему «не стыдно выйти в люди». Именно поэтому мне и показалось: Мария – это трофей. И некий компромисс с самим собой. Может быть, я ошибаюсь.

В общем, говорил Антон о том, что с Марией ему гораздо проще живется. Все понятно и наперед угадываемо, а оттого спокойно. С тобой ему всегда хотелось большего. И еще он все время ждал. Ждал, что вот-вот ты одумаешься, остановишься, «расцветешь», как выразился Антон, «раскроешься в полноте своей, покажешь масштаб». Он ждал, а этого все не происходило. Наоборот, от года к году, от месяца к месяцу все якобы становилось только хуже и больше запутывалось и откладывалось.

Я молчу – я это и так знаю.

– Мне показалось, что он сожалеет о вас, но именно потому, что все получилось вот т-так, с такой развязкой. С Марией же он ничего не откладывает в долгий ящик неопределенности – все идет своим ч-чередом. От Марии он не ждет и архисвершений. Да, она в определенном смысле неглупа, но без амбиций и внутренних терзаний. Хочет простых вещей: спокойной жизни, тихой гавани, детей. Звезд с неба не хватает, за журавлем в небе не г-гонится. Вернее, журавлем в небе, дескать, считает его, самого Антона, и верит, что ей повезло – ведь таки за него ухватилась. Не спорит, разделяет взгляды Антона, сговорчива, удобна, готова к компромиссам (моя версия: «податлива и легко лепится, перенимая его взгляды и копируя манеры, становясь зеркалом». Думаю, это ближе к-к истине). Он, Антон, мол, для нее – все. Центр вселенной, вокруг которой она готова вращаться. В общем, он произносил это все как мантру, и это было похоже на внушение самому себе. В Антоне происходит перемена – факт… Как-то уменьшается порыв, что ли… Не знаю причин и что з-за этим кроется, дорогая, но в чем-то я его понимаю, в чем-то – нет. А в чем-то мне его очень жаль.

– Ладно… Все кончено, – наконец произношу я. – Все действительно кончено.

В течение многих последних месяцев меня откровенно мутило от боли, жалости, тоски, гнева, а потом и отвращения, когда я вспоминала обо всем этом и размышляла, почему Антон так поступил, в чем именно была моя вина и ошибка и были ли у нас вообще шансы на совместное будущее. Но именно сейчас, в моей кухне за третьим кофе, после того, как я с яростью нажала на кнопку «Отправить письмо», а Кира снова заговорила об Антоне, о нас с ним и его жене, я выслушала ее абсолютно равнодушно, неожиданно осознав, что это мое письмо Антону действительно стало прощальным.

Он больше бессилен причинить мне боль, зацепить, взволновать, а тем более парализовать душу, волю и разум. Я уже даже не злюсь на него – выплеснутое в письме стало той последней каплей, которую, наверное, мне надо было вылить уже давно. Я отпустила себя. Отныне я свободна.

Сумасшедший месяц май

В мае Киев живет совершенно особой жизнью.

Туристы наводняют улицы. Мавзолейные очереди в Софию и Лавру. Не протолпиться на Андреевском спуске. Человеческое море у Андреевской церкви. Десятки рук, одновременно полирующих попу Свирида Петровича и нос Прони Прокоповны. Столпотворение длиною полдня у музея Булгакова. Летние террасы кафе забиты. К смотровым площадкам не подойти.

Благоухает сирень. Колонны людей в Ботаническом саду.

Блестит Днепр. Нагруженные телами прогулочные теплоходы тонут в громкой музыке, пивной пене и шашлычном дыму. Густо шевелятся острова, особенно по вечерам, в кустах здесь по-интимному жарко.

Буйство каштанов на Крещатике. Вечерами бесплатные дефиле киевлянок на высоченных каблуках в новых кофточках. Они смешиваются со множеством приезжих. Глядя на орду красивых женщин, парни всех возрастов и национальностей громко прищелкивают языками и сворачивают головы. Натиск красоты и кокетливой полунаготы убивает – мужчинам впору надевать защитные доспехи.

Орды людей в парках на холмах – пары, парочки, семьи, компании, кагалы, ватаги и целые батальоны. Все громогласно вопят, пьют пиво, ржут неистовым смехом, чавкают и сморкаются, грызут чипсы, семечки и ногти, размахивают руками и остальными органами, прикрикивают на детей, нетерпеливо переминаются в очередях, чтобы зайти внутрь поглазеть (неважно, куда и на что) и сфотографироваться.

Фуникулер забит. Никогда больше он не скрипит более натружено, чем в мае. Здесь разные языки, цвета лиц, фигуры и фактуры. Вспышки камер и щелчки затворов фотоаппаратов напоминают легкий артобстрел.

Таксисты взвинчивают таксы, гостиницы – цены номеров, рестораны – размеры чаевых.

А у меня – работа, работа, работа.

Не так.

РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА РАБОТА

(«Дорогая, ты там еще жива?» – это Y. – «Уже близка к кладбищу. Но пока держусь. Одно хорошо: нет ни времени, ни сил для вредных чувств и мыслей. Для меня это сейчас полезно». – «Ладно. Еще один бонус: потом, когда подсчитаешь деньжата, увидишь, что стала миллионером, не меньше». – «Надеюсь». – «Ну, держись там. Скучаю… Думаю о тебе… Целую».)

Туристы, гости, приезжие. Личности, персоны, фигуры. Лица, группы, толпы. Физиономии и физиомордии. Вопли, сопли – Вавилон.

С утра до ночи.

Я так не пахала лет сто.

Точнее – никогда с момента увольнения из агентства.

Задняя точка в мыле, на глазах пелена трудового пота.

Улицы города для меня сейчас словно закупоренные вены – ни пройти, ни протолкнуться.

Музеи и галереи напоминают чудовищ, пасти которых заглатывают жаждущих культуры целыми толпами.

Княгиня Ольга, князья Владимир и Ярослав – личные враги. Интересно, им икается на небесах? В этом мае я их вспомнила не реже тысячи раз. И столько же – всякий другой гид города.

Уже хочу в отпуск.

Или – на пенсию.

В крайнем случае, просто выспаться и найти наконец укромный уголок, в который еще не забредал ни один киевский турист. Чтобы посидеть в тишине хотя бы пару часов.

18 июня: День, когда я поняла, что Y – порядочная скотина

Сегодня я назвала Y циничным мерзавцем и погнала прочь.

– Убирайся из этого дома и моего сердца, поганец! Тебе здесь не место! – разорялась я целое утро.

Y лучезарно улыбался.

– Как ты можешь быть таким… таким… таким двуличным?! Таким… драконом! Ангельская одна голова и совершенно дьявольская, трухлявая – другая?!. Как ты можешь быть таким двойственным, ты, медведь полысевший, горгона сапожная, мухомор плюгавый?…

Я бешено каталась по полу, носилась из одной комнаты в другую, стучала сразу всеми дверями в доме.

– Не хочу о тебе ничего ни знать, ни слышать, мордоплясия твоя страшилищная, – Н.И.К.О.Г.Д.А.!! Забудь, что знал меня когда-то, забудь, что прервал мой сон одним нечистым утром. Вон, говорю!..

В ответ Y улыбался еще лучезарнее, прямо искрился добротой и кротостью. Я же изловчилась и вытолкала искрящегося Y за дверь (он если и сопротивлялся, то не всерьез) и закрылась на все замки.

Больше ни за что не снюхаюсь с этим мордофилей. Никогда! Пригрела такого «жаба» на груди.

«Жаб» между тем тихонько поскребывал дверь снаружи и негромко и ласково витийствовал:

– Ну впусти меня, о строжайшая из дев, разгневанная лань, впусти своего скакуна… Впусти, ибо скакун твой нафиг отморозит на лютом холоде свое причинное место…

Когда мы ссорились, Y по обыкновению переходил на высокопоэтичный (читать: «высоконеуместный») язык мифов, сказаний и сказок, чем – тьфу! – заразил вот и меня.

(Кстати, любопытно, что думают соседи, если наблюдают за Y за дверями?)

– Что ты несешь, скакун ты поганый?… Какой лютый холод – плюс тридцать на дворе. Лето!

– А ты посиди здесь сама – в позоре и тапочках.

И почти сразу же без перехода:

– Ну впусти меня, серна миндалеокая, впусти свою горгону сапожную – кстати, филологическое наблюдение: почему именно сапожную? – впусти своего медведя полысевшего. Впусти, ибо ты же знаешь – все равно без толку. Не исправлюсь.

Да, знаю – этот гад не исправится. Так и будет лечить и калечить, бичевать и помогать, нести ахинею и сеять истину. Это-то меня и бесит.

Я отперла замки, но не саму дверь, и закрылась в спальне, повесив снаружи табличку: «Мухоморам хода нет».

Так и сидела, невольно подслушивая, как Y разводит бурную деятельность по телефону.

– Так… Да, давай, конечно. Это важно. Нет, надо стоять до последнего и не дать этому сукину сыну все поломать. Не дать!.. – взревел Y. – Не он строил, не ему ломать. Кого, ты, кстати, знаешь, чтобы поговорить? Чтобы не допустить? А?… Ага. Ну вот и поговори. Давай, давай. Отзвонись потом. Ладно.

Немного погодя:

– Ну что, поговорил?… И как он? Обещал подумать? Ну, пусть думает, сволочь, пусть думает – есть над чем репу почесать. Говорю же, не он строил, не ему ломать. Да-да… Ладно. Только держи вопрос на контроле и меня в курсе, хорошо?

Вслед за этим:

– Валентина Митрофановна, Валентина Митрофановна, да-да, здравствуйте… Да, чем вам помочь?… Ага. Ага. Договорились. Смотрите, что мы сделали: во-первых, наши юристы уже подключены, они прорабатывают правовые аспекты, какие законы нарушены, о чем именно иски подавать. Завтра, думаю, мы уже будем готовы с этими самыми исками обратиться в суд. Это первое… Да, да, конечно. Второе: на нашей стороне депутаты Киевсовета, они соответствующее запретительное постановление должны подготовить и зарегистрировать для голосования. Голосование должно быть в начале следующей недели. Так, это второе. Что вы говорите?… Ага. Конечно, можем. Как скажете. Третье: я договорился с несколькими сообществами – в воскресенье на развалинах фабрики будет организован фестиваль искусств. Сцену поставят, песенные коллективы выступят, картины, скульптуры, мастер-классы. Что?… Да-да, это заполнит пространство людьми и покажет невозможность воткнуть этого бетонного монстра посреди такой улицы… Да-да, конечно. Перезвоните, когда сможете говорить, я жду.

В соседней комнате все на время стихло.

Бетонный монстр – это новый гигантский бизнес-центр. Который один из самых известных толстосумов Украины намеревается вонзить в самое сердце старого Киева – в Андреевский спуск. Для этого его наемники экскаваторами разрушили старую советскую фабрику (туда ей и дорога), а заодно и несколько старинных исторических особняков – это-то и всколыхнуло город, как, впрочем, и сама идея соорудить на старинной улице, чем-то напоминающей парижский Монмартр, уродливое здание-шахту, очередную стекляшку высотой с километр и такими же космическими ценами на квадратный метр арендуемой площади.

Наутро, когда советская фабрика лежала в руинах и по ее остаткам еще ползали экскаваторы, у будущей «стройки века» собралось не менее тысячи киевлян, требуя остановить незаконное и несогласованное с горожанами уничтожение исторической улицы.

Именно с этими горожанами и общался Y. Он действительно проделал все то, о чем говорил некой Валентине Митрофановне (не она ли – тот известный историк и академик ZZZ, по чьим книгам я училась в школе?): юристы работали, городские депутаты суетились, подготовка фестиваля шла.

– Мы хотим остановить процесс разрушения исторического наследия города, – говорил в следующий раз кому-то Y. – Не допустить строительство бизнес-центра и выдвинуть будущий проект благоустройства территории на обсуждение с городом. Этот толстосум вполне может строить, если захочет, как подрядчик, однако обязательно – подчеркиваю, обязательно! – только тот проект, который одобрит город и который не нарушает целостности улицы. Новым проектом должны стать двух-трехэтажные помещения для художественных галерей и театров…

Я искренне восхищалась принципиальностью и деятельным участием Y. «Каков молодец!» – думала с гордостью. Улица эта мне была небезразлична.

Но восхищалась и гордилась до тех пор, пока не услышала, как в одном из утренних же телевизионных ток-шоу Y говорил:

– …Пора меняться, господа!.. Мы, общество, история, да все что угодно – ничего не может навсегда законсервироваться и оставаться в прошлых эпохах. Очевидно, что Андреевский спуск, каким мы его знаем сегодня, давно застрял в девятнадцатом веке. Меня решительно смущает, что там абсолютно и полностью гнилые дома, в которых невозможно жить, неудобная инфраструктура и местечковая ярмарка, которая не красит современную столицу. Уже более чем очевидно, что Киеву крайне необходимы новые современные центры искусств, вообще новые здания и офисы – улица давно требует, чтобы ее «осовременили»…

Когда он это говорил, я как раз завтракала. Поэтому что было мочи швырнула тарелку с яичницей прямо в эту лысую телефизию. А потом еще и смачно плюнула туда же.

– Как ты можешь так беззастенчиво врать?! Так цинично?! Как ты можешь? Зачем тогда эти все Валентины Митрофановны, юристы вкупе с депутатами зачем – ты, кумыс перекисший! – кричала я в лицо Y.

(Тьфу, опять эта высокопарность, которой я заразилась от Y!)

– Успокойся, Лана. Ну угомонись, пожалуйста, – говорил Y совершенно безмятежным тоном Ягве на небесах. – Это меня, может, и не красит, но в реальности я ведь действительно улицу защищаю. За-щи-ща-ю, – еще раз отчеканил Ягве по слогам. – И никогда не дам разрушить твой любимый спуск – никогда, слышишь?

– Мерзавец! – в Y полетела моя громадная подушка.

– Да я, чтобы ты знала, делаю даже больше: финансирую этот фестиваль на развалинах фабрики. Финансирую, слышишь? Плачу свои кровные гонорары, только чтобы он состоялся. Не сам, конечно, нас с десяток таких вот финансистов, но мы на самом деле хотим отстоять спуск. Решительно хотим – и отстоим!

– Циник! – в Y полетела моя вторая громадная подушка. В желании растереть его пальцем в порошок я не остановлюсь ни перед чем.

– Ну ладно тебе, ладно, Ланочка. Ничего же по факту не произошло, ведь верно? Ни-че-го-шень-ки.

– Скотина! – в Y летит плюшевый носорог.

– Согласен! – наконец повышает голос и он.

О, реальный разговор уже начался!.. А то все улыбочки да улыбочки. Покричи, сволочь, искренне, что ты думаешь, я ненавижу фальшь!

– Согласен: скотина!.. Только знай: таких скотин, как я, еще поискать надо. Да – поискать!..

Носорог с легким свистом вернулся домой: в мою физиономию.

– Потому что я и вещаю с экранов все глупости только для того, чтобы быть до-ро-гим!. Ты это понимаешь или нет? И пишу всякую чушь только для того, чтобы быть до-ро-гим! Да, дорогим! С боль-ши-ми го-но-ра-ра-ми – другими словами, если тебе так понятней! – Y возвел руки к небу, изображая размер гонораров, и пока я следила за жете его рук, меня настигла моя первая большая подушка – еле успела уклониться. – А эти большие гонорары, знаешь, как в обычной жизни называются?! День-ги! День-ги!! Слышишь? Деньги, которые я потрачу на свое усмотрение!.. На тебя! На себя! На фестиваль этот!.. И еще на двадцать таких же или других. Так-то! А ты тут кипятишься – «циник», видите ли, «мерзавец», – Y передразнил меня, и пока я наблюдала за его высунутым языком и глазами, собранными в кучку на переносице, получила оплеуху второй своей огромной подушкой. Тут уж отвертеться не удалось. – Ты же не дурр-ра и даже пиарщица, так что включи мозги, дурр-рра!

Такого оборота «дурра – не дурра» не выдержал ни он, ни я, все-таки два писателя в доме – это всегда немного поклонение эстетике. Даже эстетике словесных баталий. Y умолк, задумался, незло насупив свои густые брови, а я пырснула.

– Я понимаю, чего тебя понесло, – наконец сказал Y уже спокойнее. – Но на экране-то мой образ – запомни: о-б-р-а-з! – а не я сам. Моя роль! Ты о ролях много как-то философствовала, много. Помнишь?… Так и у меня: роль это. И все. Актер, играющий Кощея Бессмертного или Воланда, – ни Кощей и ни Воланд в жизни. Это всего лишь его роли, которые его кормят. Ли-це-дей-ство. Ничего личного.

Я слушаю, но намеренно не смотрю в сторону Y – не удостаиваю такой чести этого лицедея. Этого вруна и циника. Интересно, со мной он тоже играет?…

– Знаешь, что я ненавижу? – продолжает Y. – Ненавижу циников наоборот. Именно их надо гнать метлой поганой отовсюду, где только духом их несет. Отовсюду! А таких много среди политиков, например, – я насмотрелся. С экрана он толкает красивые речи о добре, справедливости, стратегиях развития или заботе об обездоленных, а в жизни этих самых обездоленных пускает по миру: присваивает себе бюджеты этих детских домов, больниц, школ и садиков, а то и имущество. Знаешь, сколько таких циников? Гонящихся за рейтингами, властью, а соответственно за большими деньгами? Вот они и есть язва, гниль, которую… которую… Ты чего ревешь?…

– Да не реву я, не реву. Сморкаюсь.

– Ладно. Короче: я согласен быть твоим циником. Согласен даже на мерзавца и скотину. Не согласен только на то, чтобы ты называла меня этими словами в паре.

Когда Y это произносил, его прежняя лучезарная улыбка, несколько побледневшая во время морского боя подушками и носорогами, снова расцвела. Он выглядел довольным собой, как великий гроссмейстер после удачной комбинации, в результате которой удалось неизбежный мат разыграть как минимум в ничью.

Вечером же я прозрела еще больше.

Вечер

В плотном прогретом летнем воздухе от костров становится душно, словно в чистилище. Но они все равно горят повсюду на наспех очищенной от строительного мусора площадке – как символ городского протеста против незаконного сноса и застройки; горят костры в бочках-буржуйках и просто на цементе, горят, как часть арт-инсталляции «Горячий протест», и когда их сразу два десятка, это таки производит впечатление.

Город бунтует!.. Люди против!.. Толстосум – не стань Геростратом!..

Площадка старой фабрики, расчищенная наспех от обломков, где это возможно, кишит людьми. В углу располагается сцена, возле нее толпа зевак; по всему пространству протестующие смешиваются с досужими, ряженные – с обычными прогуливающимися, эпатажные художники – с уличными артистами спуска. Повсюду расставлены полотна картин и фотографий, большие и маленькие, скульптуры и замысловатые сооружения разных размеров, горят бочки, стелется дым и развеваются флаги демонстрантов.

Мы сидим чуть в отдалении. Мы – это десяток «бойцов-сорвиголов» (Y их именно так называет) разных возрастов, но в среднем возраста самого Y (то есть тридцать пять – сорок), разных профессий (при этом большинство творческие – здесь и поэт, и скульптор, и скрипач, и журналист, и другие) и разных наружностей (однако по внешнему виду большинства я бы сказала, что самовыражение и претензия на оригинальность это их естественная стихия: широкие брюки и ботинки дополнены тату и завершены неимоверными шляпами или шевелюрами).

– Видишь вон того сорванца?… – Y тычет пальцем куда-то вправо, очевидно, указывая на лихача в сомбреро, с густыми баками и усиками а-ля Гитлер. Тот как раз декламирует какие-то вирши, держа в руках стакан с вином, но сильно увлекся, и толпа от нетерпения уже заерзала.

– Ага.

– Скажешь, что бывший летчик? Старший лейтенант. Мы учились вместе.

Гитлер в мексиканской шляпе меньше всего сейчас похож на офицера.

– А этот, ну вон, позади костра? Недавно присоединился к нам, видишь? – Y переводит свой указательный палец в противоположную сторону.

Я аккуратно накрываю его ладонь своей, мол, невежливо вот так явно тыкать в людей. Но киваю – вижу, о ком он говорит: стриженный и ряженный под казака удалец.

– Это бывший депутат парламента. Теперь глава инвестиционного фонда по должности и бандурист по призванию – твое любимое слово «призвание».

Y тихонько рассказывает мне о других собравшихся, пока те возбужденно горланят, жестикулируют, смеются, бьют в невесть как оказавшиеся здесь барабаны и поднимают тосты.

– Господа!.. – ревет тем временем финансист-бандурист. – Господа!.. Важное дело делаем, правильно говорю?

Слышится громкое, нестройное и не вполне трезвое «да!».

– Вот и я говорю. Юридич-ч-чески, товарищи, мы уже вопрос проработали, «юриди-чче-че-ски» – слово-то какое заковыристое! Но этот толстосум может и откупиться. Отт-и-ик!.. – купиться, господа. Поэтому, если кто-то еще что-нибудь может придумать, прошу выска-!..

На главной сцене фестиваля в это время начинает звучать зажигательная музыка, а затем и молодецкий мужской голос, который накрывает собой все пространство, так что речь финансиста-бандуриста тонет в мощной звуковой волне и уже не разобрать, о чем он говорит. Видно только, как раззевается его рот. Затем он беспомощно машет рукой и задвигается куда-то в глубь собравшихся.

– Я их всех люблю, – шепчет мне прямо в ухо Y. – Это мои друзья. Всех люблю.

Y сегодня тоже со всеми пьет, поэтому я впервые вижу, как заблестел его взгляд и движения рук стали чуть более размашистыми. Наверное, вино развязало ему язык, так как Y продолжает:

– Они все хорошие ребята. Не последние люди в городе, совсем не последние, но по ним никогда этого не скажешь, нет ни высокомерия, ни спеси. Только простота. Интеллект. Взаимовыручка. Короче: друзья. Мне хорошо с ними. Вот как с тобой…

Взгляд Y с каждой минутой блестит все больше, но речь покуда совершенно осмысленная. Раньше Y никогда мне ничего подобного не говорил.

– Да, прямо как с тобой.

К нам подходит группа юнцов, с виду студенты, которые только что выступали на сцене. Они отчего-то смотрят на меня, и вдруг один, тот, который солировал, спрашивает будничным тоном – так, если бы мы были сто лет знакомы:

– Ну как?…

Я растерялась. Но тут слышу голос Y:

– Молодцы! – он старается перекричать шум со сцены. – А тебе как исполнение? – это уже действительно ко мне.

Гром на сцене в эту минуту смолкает, поэтому Y говорит уже тише, не дожидаясь моего ответа:

– А сыграете и нам?… Моей девушке, пожалуйста?

Я зарделась, Y притянул меня к себе поближе, ребята переглянулись, и через несколько секунд заговорила гитара, тихонько зашелестел саксофон. Солист сейчас поет без микрофона, и это звучит гораздо ближе и интимнее, чем со сцены.

На нашу компанию начинают обращать внимание прогуливающиеся, и к концу песни вокруг собирается небольшой кружок. Когда солист замолкает, слышатся нестройные аплодисменты и несколько голосов из круга скандируют «браво».

Солист смущенно улыбается. Он и правда молодец. Я ему тоже аплодирую – его проникновенность меня тронула.

– Ну как?… – снова спрашивает Y.

Я одобрительно киваю: действительно неплохо.

– Это мои. Я их тоже люблю, – говорит Y и жестом подзывает к себе солиста.

Пока они беседуют, финансист-бандурист, по-видимому, узрел свободные (то есть мои) уши, склоняется ко мне и шепчет громким пьяным шепотом:

– Игрек-то их поддерживает, скажи, он молодец ведь, да?…

– То есть?

– Ну, спонсирует их. Ты не знала?… И-иик!

Нет, я не знала. Я вообще все больше понимаю, что знаю Y очень мало. Ничегошеньки не знаю, можно сказать.

– Что тебе тут обо мне наговорил этот оболтус? – возвращается Y.

– Что ты спонсор этих молодых музыкантов.

– А-а… это. Это неважно.

– Как неважно?

– Да и не спонсор вовсе – слишком громкое слово.

– А кто же тогда?

– Я бы сказал: сочувствующий. Вижу – молодые талантливы. Ну и… Чем могу.

– Что «ну и»?…

– Говорит, что п-п-о-о! – могает по мелочи, Лана, – снова вмешивается бандурист. Его голос с каждой минутой все больше булькает, глаза соловеют. – Скромный он у нас просто – привыкай. Жилье ребятам снимает. Д-диск ии-ик!.. помог записать… Когда дд-иик!.. – енег не хватает, бывает, платит им что-то вроде зарплаты, чтобы держались… Святой он у нас, короче… Знала, что Святоша – его прозвище?… Знала?…

– Ладно тебе, угомонись, брат, разошелся, – говорит Y и уводит бандуриста к машине. – Поспи немного, – доносится до меня его спокойный голос.

– Ну что?… – говорит мне Y, когда возвращается спустя несколько минут. – Может, будем уже ехать, ты как? Эдик – это его настоящее имя – подустал за сегодня, завезем вначале его, а потом сами домой, ладно?…

Я растерянно киваю и даю себя увезти.

И вот теперь я прозрела

В последние месяцы я так замкнулась на себе, что совершенно не замечаю никого вокруг.

– Эгоистка, – когда-то в детстве говорила мне с ехидцей мать.

– Эгоцентристка! – бушевала она позднее, когда я окончательно перестала слушаться, наоборот, все сказанное ею подвергала нещадной критике за фальшь. – Не будет жизнь крутиться вокруг тебя, запомни это: не будет!..

И не крутилась (тут она была абсолютно права). Никогда. Это мне приходилось изловчаться, подстраиваться, приспосабливаться к жизни, к людям, к обстоятельствам.

– Но эгоистка – это хорошо, – парировала, бывало, Кира. – Все мы эгоисты. Кого ни спроси – для всех собственные интересы превыше всего. А если все-таки выше не собственные, а чужие, такая личность больна, уж поверь мне.

Я ей вполне верю.

– Только оно, конечно, неплохо бы все же чуять грань, за которую преступать чревато, – как в самопревозношении, так и в самоуничижении. Понимаешь, о чем я?…

Иногда мне кажется, что понимаю, иногда – нет. Как же ту самую грань почуять?…

Вот, наверное, именно сейчас я ее и пропустила. Во всяком случае, что я знаю о Y?… Знаю, что первая любовь его бросила, когда ему было семнадцать, ведь тогда он был хилым и неуверенным в себе. Знаю, что напоследок он пообещал (ей или себе?) «стать мужиком», потому и подался в летное училище. Знаю, что писательство для него – ремесло, а не дело всей жизни. Знаю, что играл в политику. Знаю, что ни на чем особенно ни циклится: пока идет – хорошо, нет – значит нет, придумает что-то другое.

Коллекционер, владелец огромных неподъемных альманахов с монетами и купюрами разных стран и времен. О каждой монете или банкноте знает ВСЕ и готов рассказывать часами. Особенно гордится деньгами времен Австро-Венгрии и УПА. Также знает все о каждой войне, стране, море-океане, реке, расе и национальности. Словом, компактная «Википедия» – не миллионы страниц, как в Сети, а всего только одна голова, по две руки и ноги. У этой ходячей энциклопедии почти на все всегда есть или готов развернутый ответ, или собственное мнение. Кстати, вот зачем мужчине нужна лысая голова? Чтобы легче знания проветривать.

Сладкоежка и спортсмен – и тому и другому уделяет невероятное количество своего внимания.

Однажды с другом в Карпатах увидел волков. Сразу двух. Будучи экипированным, так испугался, что незаметно влез на дерево (они вдвоем влезли) и просидел так двое суток, пока с веток не сняли егери.

Был женат, о жене вспоминает с нежностью, но умудряется сделать это как-то так, что меня сей факт не злит вовсе. Не знаю, сколько у него было женщин, не интересовалась, чтобы не услышать извечное лаконичное мужское «много», а потом изнывать от любопытства и ужаса, но ко мне относится так, будто я – единственная. И, кстати, если он с такой же нежностью будет говорить обо мне, то стать его «бывшей» – это честь.

Обожает сказания и предания и знает, по-моему, сказки всех времен и народов. («А что ты хотела?… Когда пишешь, настольная книга любого автора – это словарь синонимов, есть у тебя, кстати? Нет? Запасись. Так вот. Словарь синонимов, весь Достоевский и сборники мифов, легенд и сказаний мира – это и есть базовый набор каждого писателя.)

Не позволяет мне читать его книги. Говорит, боится, что я буду хуже к нему относиться. Я и не упорствую.

Не скуп в самых широких смыслах этого слова – знаниями делится щедро, похоже, даже совершенно не замечая этого. Иногда (забывая, что ли?) повторяет одно и то же по нескольку раз. Правда, случается, обрывает себя на полуслове фразами вроде «я это, по-моему, уже рассказывал», а то и «ладно, неважно, заладил одно и то же».

Изредка, правда, сквозит в нем что-то такое… Близкое к себялюбию, я бы сказала, или чему-то похожему. Потому что третий вариант, когда он останавливается на полуслове, может быть и таким: «ладно… надоело говорить – устал, энергии жалко», – и дает понять, что разговор окончен.

Когда злится, темнеют только глаза, больше никак себя не выдает. Хотя я подозреваю, что еще никогда не видела, как он бушует по-настоящему.

Воздействует на меня как добрая порция «Персена»: как бы я ни кипятилась, после пары фраз Y пар мой куда-то улетучивается. Подозреваю, что подобное магическое влияние он оказывает не только на меня.

Очень рационален и логичен – прямо противоположен своему образу склочного и скандального ублюдка на экране.

Да, вот узнала, что циничен. Двойственен. И в этом удивительно органичен (черт подери!). Узнала, что для него «как будто единственная» не только я, но и друзья – он с ними по-особенному заботлив и даже нежен.

(«Игрек, черт, пусти м-и-ик!..еня!.. Пусти говорю… Дом мой вот уже… Квартира – вижу ее. Пусти, говорю. Опля!.. Ну, напился. Но все равно пойду сам. Я чего, ии-ээк!.. не мужик что-ли?…» – «Ладно, ладно тебе, Эдик. Побузил и хватит. Аккур-ратно – стена!.. Нос вон расшибешь». – «Ох, Игрр-еек… Дай тебя поцелую».)

Добр, скромен, скрытен. Помогает и не кичится. Поддерживает и не хвастает. Выслушивает и не навязывается.

Никогда не торопится – при знакомстве меня это подкупило!..

Пока я в полузабытьи вспоминала особенности Y, не заметила, как выключила душ, отжала волосы, в который раз понюхав их, чтобы убедиться, что шампунь смыл сегодняшний запах дыма из бочек, завернулась в полотенце и распахнула двери.

У ванной на полу – красная дорожка. Наклоняюсь: лепестки роз. По бокам – свечи. Розы и свечи ведут к спальне. Я протопываю босыми ногами по лепесткам, открываю дверь и смущенно жмурюсь: наверняка меня там сейчас ждет развалившийся на кровати Y.

Впрочем, Y на кровати нет. Здесь тоже разбросаны лепестки роз, только уже красных, желтых, пурпурных оттенков – цветные. Они выложены в форме сердца. («Oh, my God!» – пафосно закатив глаза, в этом месте должна произнести героиня любой американской романтической комедии. Я же ни к месту начинаю икать.)

Y между тем возится на кухне. Гремит чашками, металлом, еще не знаю чем. Захожу: моет посуду.

Оборачивается. Сияющий череп (как всегда), кухонное полотенце через плечо. Смущенно улыбается:

– Ты уже?… Прости вот, не успел…

Из моих глаз катятся слезы, икота усиливается– я не привычна к такой романтике. Y меня обнимает и говорит:

– Рассчитывал, что к твоему выходу успею. Чай с молоком, пирожные, вот… Ну и я. Только в спальне, конечно, а не здесь… Так что прости.

Я реву, как дура, во все горло – безостановочная юшка из глаз, рта и носа.

Что со мной?… Не понимаю.

Но Y, кажется, сейчас понимает меня лучше, чем я сама, так как прекрасно видит меня, но ничего не говорит. Продолжает:

– Знаю, я тебя несколько разочаровывал в последнее время. Да?… Вот и подумал, что нам с тобой сейчас нужна сказка… Ну и…

Я чувствую, что Y не хватает слов, он не закончил фразу и вдруг смутился и покраснел. Для меня это более чем красноречиво. Земля уходит из-под ног.

Да, этого я о нем совершенно не знала и не предполагала: романтик. Последний романтик, если не на земле, то в моей жизни – это точно!..

Пасмурный душный день где-то в конце июля или начале августа. Похоже, только что прошел летний ливень

– Алло, Лана? Привет. Ты дома?

– Привет, Кирюшка. Да. Как ты?

– По старому: семья, работа, д-дом. Ты вот где-то пропала.

– Да, прости. Работаю с утроенной энергией: брошюра по Киеву, роман, несколько раз в неделю экскурсии – для поддержания штанов да и просто для встреч с людьми и новых впечатлений. Вроде ничего существенного, но так закопалась в это все глубоко… Даже лета до сих пор толком не ощутила, хоть оно уже, кажется, на исходе.

– Ну почему же ничего с-существенного?… Звучит как «работы по горло». Ладно, поняла. Просто скучаю. И Егорка тоже. И Рома. Давно кофе с тобой не пили, не шушукались…

– Да, прости. Но знаешь, что удивительно?… Не чувствую я совершенно, что работаю. Ну вот нисколечко. Живу – да. Дышу – да. Пишу. Гуляю по городу. Показываю его, город, гостям. То есть практически, как ты сама говоришь, бездельничаю.

– Д-да, Ланочка. Так бывает. Редко, но бывает. И только у… э-э… б-баловней судьбы!..

– Ты мне льстишь.

– Да нет. Завидую.

(«Мама, мама! Ы кому улыбаешься по елефону?… Ете Лане? Перрр-редай ей пррр-ривей от Егорр-рки!.. – Егор уже научился произносить «р» и теперь делает это особенно раскатисто. – Перрр-редай, мамочка, обизально!..»)

– Я тоже скучаю, Кирочка. Очень. За вами всеми. Давай на следующей неделе в нашем кафе в Пассаже?

– Ладно. Т-только не забудь. Я тебе еще позвоню, напомню.

– Окей. Еще раз прости. Целую. Люблю!

– Л-ладно.

Да, я действительно глубоко занырнула в свою новую жизнь – не понимаю, ни какое сегодня число, ни какой день, не обращаю внимания на погоду и новости. Выныриваю только для того, чтобы сказать туристам: «Согласно легенде Киев был основан тремя братьями – Кием, Щеком, Хоривом и их сестрой Лыбедью» и увидеться с Y.

Y, Киев и моя писанина и есть теперь моя жизнь. Все остальное (глупые страхи, неоправданная нервозность, гнев и застарелые обиды) и остальные (Кира, отец, Алла) как-то вдруг отодвинулись на задний план и слились в общий фон. Не сказать, что их нет вовсе – это была бы неправда, но им сейчас действительно отводится не много места в моем маленьком мирке, в котором теперь тише, спокойней, созерцательней и меньше спешки, чем раньше. В котором мне стало чуть поуютней, чем было еще весной. Если быть до конца откровенной, то перед Кирой и отцом я все же ощущаю легкую вину за невнимательность и эгоизм, но утешаю себя тем, что у меня сейчас просто такое время: мне нужно отдать бумаге все накопленное внутри за время писуального онемения.

Между тем Кира и Алла неожиданно подружились. Раньше они не были знакомы, я поддерживала отношения с каждой из них по отдельности, но за время моего «отсутствия», как впоследствии мне рассказала Кира, хлебнувшая вина чуть больше нормы, они сошлись. Сошлись, ведь не могли не сойтись: Кира все так же докапывалась до подробностей нашего с Y романа, и, понимая, что от меня чего-то добиться – напрасная трата времени, снедаемая острым любопытством, она переключилась на другие источники информации, среди которых вспомнила об Алле, родственнице Y. Я не знаю, что поведала о нас Алла, но не думаю, что много, так как Y тоже не болтлив («Да и не так уж мы с ней близки, с Аллой».) Ожидание сплетен о нас и от нас их и сблизило.

– Ну, какие там новости?…

– Да все так же. Шифруются, что тут скажешь.

– Я вот что тебе скажу: Лана очень изменилась за последний год. Кардинально – не узнать ее прямо. Стала скрытной, отчужденной, какой-то высокомерной и такой… знаешь… как бы это описать?… Всезнайкой, что ли. Свысока так смотрит, мол, что вы в жизни понимаете, вы, гуси?… Я вот – это другое дело. Я знаю что-то лучше вас. Знаю-знаю. Только не скажу, что именно.

– Да, она действительно зазнается. Я ее не понимаю.

– А я как не понимаю, Алла!.. Вы с ней сколько знакомы? Год-два? А мы – лет десять не меньше, я уже даже со счета сбилась. И уж я-то перемену в ней прекрасно вижу. Прекрасно вижу, понимаешь?…

Впрочем, Киру и Аллу сблизили не только сплетни о нас с Y. Алла, как потом сама призналась, как только увидела Егора, прижала его к себе и расплакалась; на следующий день принесла несколько платьиц, оставшихся от Лизы, и попросила у Киры разрешения примерить их на мальчика; а потом, когда они встречались, не отходила от малыша ни на шаг, и так, без памяти влюбленная в ребенка, уже к концу июня стала его крестной матерью.

Я крестины пропустила – в тот день у меня как раз был в зените трехдневный тур группы британских пенсионеров. Я с подарками и цветами зашла к Кире вечером, как только освободилась. Заметила: Кира говорила в тот день со мной сухо и за праздничным столом смотрела на меня гораздо реже, чем обычно.

В общем, Алла и Кира стали неразлучны.

И Алла забросила проект для онкобольных детей и вернулась в журналистику.

– Понимаешь, сложно поначалу с новым проектом – невообразимо сложно. Сайт мы сделали, благотворительный фонд зарегистрировали, рекламу запустили. Однако туго все идет очень, стопорится на каждом этапе: и сайт получился с опозданием, и бюрократия отнимает много времени, но главное… Главное, знаешь что? То, что нет доверия у людей к таким фондам. Как я ни билась, сколько ни возила по компаниям фотографии больных детей, сколько ни обрывала трубки телефонов – все черствые. Не понимаю, как такое может быть?… Как можно быть таким бессердечным, чтобы не откликнуться на детскую беду, Ланусик, может, ты мне скажешь?…

– Ну а Y? Твой брат? Он же меценатствует потихоньку, знаешь?…

– Да знаю, конечно. Но, во-первых, он это никогда не афиширует и строго запрещает и мне, да и кому бы то ни было, об этом говорить. Это – его тайная жизнь. Во-вторых, он любит делать это сам, без посредников. И в-третьих, говорит, что хочет помогать жизни, а не смерти. То есть живым талантам, которые, как он говорит, «могут стать украинскими нобелевскими лауреатами», а не вырывать из лап вечности тех, кто и так обречен… – Алла всхлипнула и умолкла. – Спорно, но такой уж он есть – ты же знаешь. Короче, смотрю – дело тугое. Ну и вот… Вернулась в «Форбс». Пока благотворительный проект не закрываю – он только недавно открыт, но не знаю, как я буду дальше его развивать.

– Ясно. В «Форбсе» нормально приняли?

– Вроде. Сказали, что беглянка. Сказали, что рады видеть, рады, что я одумалась. Взяла снова еще один дополнительный проект, если все получится – буду им управлять, сама стану, так сказать, боссом. Такое желание, у учредителей во всяком случае, есть, я их как будто устраиваю. Посмотрим.

Алла отхлебнула вина.

Мы встретились с ней у Киры в офисе, когда я зашла за подругой, чтобы идти в кафе «Пассаж», как ранее условились. А у Киры случился авральный заказ («Ты же сейчас больше никуда не спешишь, дорогая, обожди, ладно?»), поэтому мы с Аллой сидим на пристенных стульях и болтаем, пока Кира обрывает телефоны и носится из офиса в коридор и обратно с бумагами и трубкой в руках.

– А ты все-таки пишешь? – говорит Алла. Я киваю. – Что ж. Молодец, раз нравится.

– Очень нравится.

– Я и говорю: молодец.

Но думает она, очевидно, о другом. Я это отчетливо вижу по ее лицу.

– А скажи, Ланусик… Ты у нас сейчас продвинутая в этом. В чем же, по-твоему, секрет успеха?

– Не знаю. И вообще, ты, по-моему, издеваешься: я – и секрет успеха! – пытаюсь отшутиться.

Несмотря на чирикающий тон, взгляд Аллы тяжелый (узнаю прежнюю Аллу-журналиста):

– Так в чем же? Ты же не бросила писать. В агентство не вернулась.

Я под напором тоже серьезнею.

– Это слишком объемный вопрос, дорогая… И слишком абстрактный, как по мне. У каждого успех – свой собственный, наверное.

У меня нет желаний читать Алле лекцию на тему, в которой я ничего не смыслю, тем более что взгляд ее все темнеет и темнеет, а густые черные ресницы все больше и больше прикрывают глаза – они теперь даже не щелки, а две узкие вытянутые линии – глаза-лезвия. Поэтому я сказала то, что она хотела слышать:

– Если коротко… Лично для меня успех не связан с материальными проявлениями – деньгами, связями, статусами или собственностью. Честно. Я больше парилась и парюсь вопросом, живу я своей собственной жизнью или пляшу под чью-то дудку, чью угодно: работодателей, родителей, своих комплексов – и так далее. Выбирать самой, как ее, свою жизнь, прожить, кем быть и с кем – это и есть мое понимание успеха, наверное, Ал. Вот только я тебя очень и очень понимаю, нет, правда-правда, понимаю, – почему ты вернулась в «Форбс» и в целом к журналистике. Я тоже миллион раз хотела все бросить и устроиться в агентство. Почему?… Потому что жить своей жизнью – или быть успешной, как ты говоришь, – очень трудно. Очень, очень трудно. Невероятно трудно. Мой скромный опыт показывает, что идет сильнейшее переосмысление, переоценка ценностей, человек очень меняется, в нем развиваются другие – необходимые теперь для нового дела – качества, а значит страдает и его окружение, близкие, да и весь привычный уклад жизни! Не все к этому готовы. Большинство, наверное, все-таки нет. Короче, чтобы не утомлять тебя, скажу так: быть успешным – или в моей интерпретации: проживать собственную жизнь – это жить в одиночестве, преодолевать непонимание родственников и друзей, а в кардинальной версии даже пережить расставание с ними, – в меня вдруг почему-то вонзилась эта грустная мысль, – пройти через страхи и неуверенность, справиться с враждебностью и отчуждением. И чем дальше – тем больше всего этого может быть в твоей жизни.

– Значит, действительно на вершине остаешься один?… – спрашивает Алла.

– Не могу знать, дорогая…

Вскоре Кира закончила текущие дела, и мы отправились в «Пассаж» все втроем. Я два часа просидела за одной чашкой кофе, произнесла за вечер фразы три, не больше. И остро ощущала себя лишней.

Суббота, 15 сентября: День, когда я поняла: мы НЕ есть среднее арифметическое нашего окружения

– Ну что, бать? Распишем пулю – мизер без козырей?

– Давай.

– Отлично, давно не играл.

– Я тоже.

– На что играем?

– На сотку.

Отец, возбужденно улыбаясь, достает из кошелька стогривневую купюру и трясет ею перед носом Y.

– Что, бать, уже готовишься отдать? – тоже улыбается Y. Он энергично потирает руки, его глаза горят.

– Это мы еще посмотрим. Я тебя все же старше, сынок. На пятнадцать лет дольше… э-э… не играл.

Мы все смеемся. Понятно, что отец хотел похвастать, что играл, но затем запнулся – даже я не помню в детстве, чтобы он был игроком в преферанс.

Пока Y тасует колоду, отец подбрасывает дров в костер – скоро будет готов шашлык. Я сижу рядом на складном стульчике, нарезаю помидоры и лук на салат.

Мы на даче вместе с Y уже неделю – именно Y настоял на том, что мне нужен отпуск от моих писаний. Ведь я уже, дескать, становлюсь нелюдимой букой.

– Это нормально – на первых порах уходить в себя так глубоко, что перестаешь замечать все вокруг и счет времени тоже. Это писательская особенность. Но перерывы все равно необходимы! Слышишь? Жизненно необходимы! Тем более что работаешь ты уже который месяц без продыху. Так что собирайся, поехали.

Дача – это старый недостроенный дом на краю живописной деревни в пятидесяти километрах от города. Он утонул в таких же старых разросшихся кустах, высаженных еще, наверное, до нашествия татаро-монголов на Киев. Эта чаща, из которой выглядывает подгнившая и подлатанная крыша небольшого домика, раскинулась прямо на берегу живописнейшего озера, окруженного дубами и поросшего камышом, в котором все еще водятся карпы. Рыбачить можно прямо из окон домика, как и любоваться основанной известным казацким гетманом ослепительной четырехсотлетней деревенской церковью, выбеленной известью до рези в глазах и увенчанной небесными куполами. Особенно красиво здесь на рассвете и закате, когда все заливает мягкий свет и неспешный колокольный звон разносится по округе.

Участок этот сменил множество хозяев. Из тех, которых помню я, это бабушка Антона, которая умерла и оставила наследство своей дочери, матери Антона. Затем матери срочно понадобились деньги, и она выставила дом на продажу. За неделю торгов позвонил всего один покупатель, выразивший готовность немедленно купить дачу за запрашиваемую сумму и даже приплатить сверху двадцать процентов, – Антон. Вскоре, впрочем, Антон охладел к забытому богом домику, а я наоборот – влюбилась. Мы оформили с ним символическую сделку, детали которой в приличной книге разглашать неприлично, и дача перешла ко мне в официальное распоряжение.

Y всего этого пока не знает, но меня его энтузиазм радует: в озере он озорно плещется, церковь хозяйским глазом оценил, молоточком по стенам трухлявого домика постучал – проверил их крепость.

– Годится, – удовлетворенно хмыкнул он в заключение.

Отец приехал к нам вчера. Раньше они с Y знакомы не были, так что накануне я волновалась, как все сложится.

Но все как будто бы сложилось. Мои мужчины начали с решительного рукопожатия, а затем вдруг крепко обнялись, хотя до этого я не помню экспрессивных эмоций ни у отца, ни у Y. Отец не узнал «телевизионную» физию Y, они очень быстро перешли на ты и стали болтать, как старые приятели. В первый же вечер выяснилось, что у них есть «общие знакомые общих знакомых» и что даже лет пятнадцать назад и отец и Y огромной (но малознакомой между собой) компанией вместе рыбачили на Каневском водохранилище.

У меня отлегло от сердца.

– А тот Ерофеич, может, помнишь его?… Ну, усатый, крупный такой? Все-таки поехал на Камчатку, гад, ей-богу поехал!..

– Да ты что?… Крупным-то он был крупным, но здоровье-то его ведь, помню, хилое было. Сердечником был, жаловался. А тут – Камчатка, во дает!..

– И не говори. А вообще, как говорится, было бы желание. Бери прикуп.

– Это точно. Беру. Сноси.

Вечереет. Солнце катится к закату. Над углями, вопреки закону самосохранения, вьется целая туча мошкары – мошки то ли настоящие мазохисты-самоубийцы и ускоряют свой век, который и так уже неумолимо подходит к концу, то ли, обезумев от наглости, так охочи до подрумянивающегося мяса, что готовы ради него броситься на амбразуру кострища – опять-таки на верную смерть.

За шашлыком следит отец – он всегда считался в этом деле докой. Успевает переворачивать шампуры на другой бок, сбрызгивать вином для румяной корочки, отгонять мошек. Громко шутить и регулярно пополнять свой кошелек наличностью. Y проиграл ему уже четыре сотни.

Я лениво наблюдаю за ними, за догорающим небом, вдыхаю свежий запах реки и пряный – дыма, слушаю стройный хор цикад, чуть поодаль – жаб и неторопливые воспоминания отца и Y.

Я могу сидеть вот так хоть целую вечность!..

Время от времени флегматично клацаю на ноутбуке – мысли мои сейчас совершенно разрозненные, неохотные и небыстрые, как и этот вечер.

Если есть на свете счастье, то, наверное, вот оно.

* * *

Наверное, я задремала, так как очнулась от криков:

– Нет уж, верни ту шестерку, верни, сволочь!.. Я ее бью восьмеркой – вот она, видишь?! – и все, прикуп мой!.. Шалопай, возвращай мою сотку!..

– А ты чего зеваешь, а?… Смотрел бы в оба, сейчас уже поздно!

– Нет, говорю, верни!.. Я с тобой честно играл. Честно!.. А ты… ты… Шулер проклятый, вот ты кто!.. За полчаса весь мой кошелек вытрясти – это ж надо, морда твоя загребущая, все мало ему! Когда угомонишься уже, а?… Нет, лопатой он все гребет и гребет и остановиться не может!..

Отец грязно выругался.

– Так вот, кто тянет ее в эту пропасть, – после небольшой паузы снова сотрясает воздух разъяренный голос отца. Мне показалось, что разговор об этом начался раньше. – Отвечай, мерзавец, – ты?!

– Нет, не я, – отбивается голос Y. Похоже, сейчас он даже не думает упоминать «серооких серн» и «плюгавых скакунов». – А ты сам! Сам ей не даешь кислорода!..

– Ишь ты, благодетель нашелся, поганит мне ребенка, тьфу!

– Да твоему ребенку, как ты говоришь, давно за тридцатник перевалило! Забыл, что ли?… Маразм старческий на носу, а он воспитывать вздумал.

Теперь уже Y грязно выругался и сплюнул. Я ничего подобного раньше от него не слышала.

– Что?! – отец в ответ взревел. Раньше, когда мама была жива, я никогда не слышала его таким. Никогда. Всех всегда затмевала она. А здесь отец разошелся не на шутку. – Это я-то маразматик?! Я? Да это ты… Ты… Ты… Э-ээх! Ты – пугало экранное, вот ты кто!.. Что, думаешь, я не знаю, кто ты такой, беллетрист ты хренов? Что рожа твоя с телевизоров не слазит – не знаю, думаешь?… Ой-ой-ой! Я вежливый, а не слепой!.. И она вслед за тобой работу бросила, от рук отбилась, памфлетист ты несчастный! Сколько раз я ей говорил, что это шатание по городу до добра не доведет – не дело это. Так нет же!.. Не слышит меня. Поэтому говорю тебе: не сметь! Не сметь!.. Не то…

Ступор с меня уже спал, и я почти вскакиваю со своего шезлонга, где до сих пор лежу, но какая-то сила – желание подслушать? нежелание вмешиваться в мужской разговор? – меня пригвоздила к нему вновь. Я лишь тихонько развернулась, чтоб лучше видеть обоих.

Отец и Y стоят друг напротив друга, руки сжаты в кулаки и спрятаны в карманы, подбородки опущены, стойки петушиные накануне боя.

Они то умолкают и меряют друг друга взглядом, то вновь начинают кричать.

Сейчас кричит Y:

– Конечно, ты ее нервируешь, старый осел, конечно, – именно ты! Не пробовал оставить ее в покое? Отпустить?… Нет, не приходило тебе это в голову?… А зря! Зря, зря, зря! Зря, потому что твоя дочь уже давно в детородном возрасте – слыхал про такой?… Скоро родит, и тогда начнется.

Отец перебивает:

– Ой, не от тебя ли родит, ты, родственник захудалый?! Что ты такое говоришь?! А ну выкладывай! От тебя, паршивец, родит, спрашиваю?…

– Да расслабься ты, бать, – уже спокойнее говорит Y. – Не от меня. – Меня на этих словах слегка передергивает. – Во всяком случае, я ничего об этом не знаю. Но она точно когда-нибудь родит! Она же женщина! Но я к чему? Как только это случится, она сразу же утонет в пеленках, кастрюльках, кашках-какашках, понимаешь ты это или нет?… Несколько первых лет ей точно будет не до самореализаций!.. Да и последующие годы, не исключено, тоже!..

– У тебя дети есть?… – подозрительно цедит отец. – Ты женат?

– Нет. И нет. Но я же не вчера родился! Не веришь мне, вспомни свою собственную шкуру, когда в доме ребенок маленький.

Я замечаю в отблесках догорающего костра, как отец поджимает губы. Он молчит, только медленно оседает на свой стул и вытягивает хрустящие ноги. Вслед за ним Y тоже садится на прежнее место, затем сразу же раздается хруст его шеи. Не встречая отпора, Y продолжает, невольно (или вольно??) нажимая на болевые точки отца:

– Вспомни, что жизнь-то в целом – это время, когда ты покинул отчий дом и пока свои дети не родились! А это от пяти лет до, не знаю, максимум пятнадцати. Всего пятнадцать лет из восьмидесяти ты принадлежишь себе, дерзаешь, хочешь. А потом – все. Все!.. Все!!! Согласен?…

Отец все так же молчит, только сопит громко.

– У нее этот срок уже, как ни крути, истекает. Пусть пробует! И в этом я ее – да и всех, кто мне интересен, – всегда буду поддерживать. Да, буду!

Громко вдохнув, Y продолжил:

– Она, кстати, как-то рассказывала, что у тебя тоже есть сожаления. Что хотел иного, геология тебе нравится, до сих пор Эльбрус будоражит, сопки Камчатки… Но время якобы упущено, во всяком случае, ты так считаешь. А когда оно, время, было – не мог, отказывался, откладывал, да так, что крепко тебя засосало, и все так и осталось розовыми мечтами. Не последнюю роль в этом сыграла и твоя супруга, ее мать, не разделяя твоих интересов. Верно говорит?… Так почему же тогда сейчас ты ведешь себя по отношению к ней, как твоя супруга – к тебе?! Давишь, не одобряешь, сопротивляешься?… Где логика? Всегда, если в голову что-то подобное стучится, вспоминай себя, свои сожаления. Она, кстати, это чувствует – твое неодобрение. Хорошо чувствует. И поверь мне, ей было бы легче, если бы ты проще к этому относился! Да, легче. И не только ей – всем.

Я удивляюсь, как Y все подметил и как разложил это отцу по полкам. Да, сейчас отец действительно иногда напоминает мне мать.

Отец между тем взволнованно сплевывает и вдруг брякает невпопад:

– Так что, может, женишься на ней?

(Прибила бы его за это!..)

Y ответил не сразу. Я снова замерла.

– Не знаю, бать. Не обсуждали мы это. Но, бать, только давай без обид, ладно? Это не твое дело. Нет, серьезно – не твое. Это касается только нас с ней. Если надумаем, ты об этом узнаешь.

Я лежу и кусаю губы. И сама не знаю, что об этом думаю. У меня ощущение, словно я смотрю какой-то фильм. Но лучше бы я была отсюда далеко – мне страшно стыдно из-за отца.

– Да уж, хотелось бы… Пора ей уже. В девках засиделась. И в девках, и блажи в голове много… Совсем не так, как это должно быть у нормальных людей.

Я начинаю злиться и уже чувствую, как шезлонг мне колет бока. Отец – замолк бы лучше! – действительно вторгается в на свою территорию!..

Отец и Y на некоторое время замолкают. Затем старик снова переводит тему и говорит более спокойно. Мне же разговор решительно не нравится, я молю, чтоб он прекратился, черт возьми.

– Ладно… Ну а деньги? Как же? Говорит, что книги издать собирается, но это же затраты?… И еще неизвестно, что она там своей писаниной наработает. До этого, пока мозги ее на месте были и работали как следует, до тебя, значит, рассудительней она в этом была. Намного – намного! – рассудительней.

– Йо, ну и накручиваешь ты себя, бать, не разберу зачем, честное слово!.. – Y вдруг хихикает. Вслед за ним издает напряженный сдавленный смешок и отец. – Ты думаешь, она прозябает и голодает все это время? Ошибаешься. Или же ты думаешь, что я ее купил, что мозги затуманил, задурил голову? Снова ошибаешься. Серьезно, это не так. Для нее этот вопрос вообще, похоже, не стоит. Да она, кстати, даже мои подарки не всегда принимает, если хочешь знать, постоянно твердит, что работает с туристами и что ей на все хватает. Напоминаю, ребенку твоему тридцать лет и голова у нее на плечах – будь здоров!

– Да замолчи ты уже, сколько можно меня поучать – заткнись, говорю, молокосос!.. Все так складно он говорит, что просто боже мой!.. Как мальчонку поучает, тьфу! А будут свои дети, увидишь!..

– Ладно, прости, если что не так. Не со зла я. Короче, считаю, что пока есть время и возможность и она ищет, ей надо помочь – это моя святая обязанность. Если надоест или не понравится то, чем сейчас занимается, – передумает и займется чем-то другим, это ее святое право. Сожалеть о чем-то она не должна – последнее дело. А голова на плечах у нее есть – спасибо тебе и ее матери. – Я слышу, как отец вдруг довольно хмыкает. – И я, если что, рядом, упасть никогда не дам, если ты материальным озабочен. Вообще не вижу проблемы. Чего ты вообще взбеленился?…

И они затихают.

Я лежу в шезлонге с широко открытыми глазами, смотрю на звездное небо, но ничего не вижу. Мне стыдно и неловко, пелена застилает глаза. Что за черт?! Черт, черт, черт, черт!.. Зачем отец лезет не в свое дело?… Зачем все лезут туда, куда их не просят? Что за дурацкая привычка! Дурацкая и беспардонная. Как мне после всего этого смотреть в глаза Y? Особенно после «женишься на ней» (дремучее средневековье со стороны отца, ей-богу!) и воплей о детях. С Y теперь только и остается, что порвать – спасибо бате! Тьфу!

Почему отец никак не может понять обыкновенных и простых истин?… Почему не может оставить меня в покое, не лезть со своим уставом в мою жизнь, не быть слоном в посудной лавке моей души? Почему вдруг именно сейчас он решил меня воспитывать, хотя двадцать лет назад почти не проявлял никакого участия?… А если и проявлял, то, как раз наоборот, принимал мою сторону в спорах с матерью. Почему же сейчас он – не он, а, напротив, так похож на маму? Почему так изменился и предает меня? Отец действительно здорово изменился. Где тепло и понимание, пусть даже и бессловесные, которые были раньше?… Куда делось одобрительное: «Пробуй, доця, радость моя, все, что хочется, надо пробовать»?… Куда ушли пусть и нечастные, но искренние разговоры о жизни, желаниях, сбывшихся и несбывшихся?… Отец стал категоричен, несговорчив и глух, что ли. Однажды я даже подумала – поглупел, но все-таки вернее сказать «смотрит на все очень узко и однобоко»: заладил только о «несчастной писанине, которой не заработаешь» да собственно о деньгах – моих заработках. Еще о том, что я чем-то не тем занимаюсь, во всяком случае, не тем, чем нормальные люди в моем возрасте – у них уже давно свои семьи и дети.

Я знаю, что отец волнуется. Знаю. Чувствую. Только вот не вижу причин. Совершенно. Наоборот, мне в кои-то веки моя жизнь кажется гораздо приятнее и осмысленнее, чем была все десятилетия до этого!.. Гораздо приятнее и осмысленнее. Гораздо важнее всего того, чем я когда-либо занималась. Я, как в том любимом детском мультфильме о героях из Простоквашина, «можно сказать, только жить начинаю».

Но это сложно донести до отца; «твоя моя не понимай» – это еще цветочки.

Что ж. Наверное, я тоже изменилась в его глазах. Даже не «наверное», а «наверняка». Оторвалась от привычного, улетела куда-то в страну грез и не думаю возвращаться. Доля правды в этом, наверное, есть, особенно если посмотреть на все это пожилыми уставшими глазами, которые столько видели… нет, пожалуй, все-таки не увидели, на своем веку. Не увидели сами и меня не пускают.

* * *

Существует довольно расхожее мнение, что мы, каждый в отдельности, – это сборный образ, нечто среднее, от пяти человек нашего ближайшего окружения, тех, с кем мы больше всего общаемся. То есть, получается, я – это двадцать процентов от Киры, Аллы, отца, романов-антонов-викторов. Взяла от каждого из них понемногу.

Не верю – это как-то примитивно и поверхностно. А как же месяцы размышлений? Годы неудовлетворения и исканий?… Разве все они – это не я?… Если следовать этой теории, то нет – они пустое. Главное во мне – это страхи отца, ирония Киры, взбалмошность и непостоянство Аллы, и остальные – так, по мелочи.

М-да, результат – устрашающий!

И это я?…

(Действительно примитивная теория.)

Перечитала пару строк выше и поразилась: в перечислении своих отца-кир-алл и других я не упомянула… Y.

Почему?…

Тут есть о чем крепко задуматься.

Почему я не упомянула его, хотя именно сейчас он для меня – самый близкий и понятный из всех, понимающий и разделяющий? С момента нашей встречи я больше всего общаюсь именно с ним – он заполонил мое пространство. С его появлением я сумела наконец сказать Антону последнее слово и ощутить невероятное облегчение. И сейчас мне уже кажется, что именно тогда, в середине апреля, во мне и начала полноправно вступать в свои права какая-то новая энергия, откуда-то рождаться и прибывать, ускоряя бег событий.

Теперь же я Y в этом перечне совершенно не вспомнила.

Я уже много раз думала: все потому, что он в моей жизни нов. Не знал, какой я была, не видел, как жила, не застал, как металась. Он появился именно тогда, когда я многое из себя прежней оставила в промозглой осени и морозной зиме. Я даже как-то однажды неожиданно для себя сравнила Y с лучом света в своей заскорузлой жизни.

Он нов, а они – нет. Они вроде бы еще пока есть, но уже не так важны, как были в моей бывшей жизни – той старой и заскорузлой. Или они так и остались в ней, в той старой?… Так и не перелистнули страницу на новую?…

А вообще, были ли должны?…

Нет, серьезно?…

Не уверена.

Моя жизнь, мои мысли, мои страхи – мои страницы.

У них – свои. Жизни, страхи, страницы. Желания, планы, надежды.

И листать они могут так, как им лучше всего подходит. Или не листать вовсе.

Да?…

М-да…

Наверное, этот процесс неизбежен: расхождение с теми, кого когда-то хорошо знал. С кем делил мнения, мгновения и чаяния. Бывает даже, хлеб и ложе. Но вот что-то начинает неуловимо и незаметно, но верно и неотвратимо меняться в ком-то из нас – во мне, в нас, в них, в ком-то или чем-то еще. Двадцатипроцентная копия пятерых своих ближайших знакомых начинает вдруг мигать в своем окружении, как звезда на небосклоне, вот-вот готовая покатиться вниз. Она начинает меняться, хотя заметить, где и когда начало между нами рваться, не всегда возможно. Но вот мятежник (-ца) уже набирает силу, волнуется, набухает, увеличивает или уменьшает проценты, общие в ней с пятью другими, проявляет признаки беспокойства, вводя в замешательство всю стройную и чуть дремлющую до этого систему. А потом – тихо и незаметно, а то и бурно и больно – разрывает привычный круг. Отрывается от тех пяти, оставляя их в изумлении, разочаровании, расхолаживании, непонимании.

Можно ли что-то с этим поделать?… Остановить процесс?

И стоит ли?…

Выйдя из порта и проплыв некоторое время параллельно или простояв вместе на приколе, корабли потом расходятся, один на зюйд, другой – на вест.

Если расхождение со старым неизбежно и процесс не остановить, почему же тогда месяцами, а то и годами лежит на душе тяжесть?… И есть желание задержать тех пятерых – не отпускать?…

И почему, когда я наконец отпустила Антона, мне полегчало, а сейчас, ощущая расставание с прежними отцом, Кирой и другими, – становится грустно и пусто?…

Я уже давно знаю ответ на свой вопрос, почему я не вспомнила Y среди своих пятерых.

Y – это новая я.

Отец, Кира, Антон, Алла и другие – это я старая.

И между ними если не пропасть, то различие значительное. (Отец, конечно, с большой оговоркой: он все же отец, а я дочь, и общение между нами не должно прекратиться; к этому обязывает если не радость и желание, то кровные узы и моральный долг. Но суть от этого не меняется.)

Вот только отказаться в одночасье от прежних воспоминаний, впечатлений и пережитого опыта я не могу, поэтому, наверное, так пока и буду цепляться за те отношения, которые уходят в прошлое.

Понедельник, 17 сентября, 05:38 утра: День, когда началась новая эра

Отец и Y давно видят розовые сны. (Нет, они не расквасили друг другу носы за прошедшие пару дней, но отношения между ними застряли на какой-то странной помеси уважения и ненависти: вроде бы на дух друг друга не переносят, но и расстаться неспособны, поучают и возмущаются, прислушиваются и негодуют. За глаза же (то есть в разговорах со мной) отзываются друг о друге с комично гипертрофированным пиететом: «Пап а (ударение на последнем слоге на французский манер) у бабы Приськи творога купили?… Челом ему за это – обожаю творог». – «Барин уже встали?… Нет еще? Встанет, вели надеть сапоги и чесать ко мне на поляну, я кое-что нашел».)

Отец уже скоро, наверное, встанет – подходит его время, он жаворонок.

Снова немилосердно запели цикады и разошлись лягушки. Где-то вдалеке послышался звон молочных бидонов и мычание коров – их гонят на выпас.

Я слышу, как сопит во сне Y и кутается в одеяло.

Светает.

К завершению катится эта деревенская ночь и мои первые труды. Я ставлю жирную точку. Вернее, сразу две – в последней фразе городского гида «Секреты старого Киева» и романе «Когда зацветает горный вереск».

Мой прежний босс Виктор когда-то говорил: когда мечта сбывается, чувствуешь пустоту и усталость. Поэтому я ждала этого момента с опаской.

Но ничего подобного не случилось: у меня – дикий прилив сил и энергии!.. Ощущение – будто гора с плеч свалилась (теперь я понимаю это буквально), и я могу воспарить над комнатой, своим домой, Киевом – всем миром!.. Взмахнуть руками и лететь, и никто не в силах меня остановить.

Хочу летать!

Летать!..

Прямо сейчас мне даже совершенно неважно, будут ли мои книги продаваться, станут ли они источником дохода – это не имеет никакого значения. Это совершенно неважно, ведь главное – их писать!.. А потом – ставить последнюю точку в тексте и ниже на странице – дату, когда роман написан. Именно они – точка и дата – самое вдохновляющее, что только изобрело человечество!..

ТАРАМ-ПАМ-ПАМ! Тарам-пам-пам!!

Я лечу!..

Бейте, литавры, играй оркестр: Я – ПИСАТЕЛЬ! И хочу громко всем об этом заявить!

Эй, мир, ты слышишь меня, мир? Я люблю тебя! Я узнала: твои планы подчас хитры и неочевидны, полны препятствий и невзгод – ты не давал мне писать столетиями, но все равно ты прекрасен, и я люблю тебя, мир! Именно сейчас, когда за окном встает бледное осеннее солнце, я это чувствую особенно отчетливо – мою грудь распирает и щиплет глаза. Ты мне очень помогаешь, мир, спасибо тебе!

А еще я очень горжусь собой. По-настоящему горжусь. И даже не могу себя пожурить за нескромность – не получается!.. Широко улыбаюсь и ничего не могу с этим поделать. Мне так легко дышится, с ума можно сойти – сносит башню на плечах. Так не дышалось год назад, два, пять, в моих первых агентствах и даже в студенчестве. Кажется, что после того, как в текстах появились последние точки и даты, я стала наконец собой. Той самой Ланой Косьмач, которой всегда должна была быть. Той самой четырнадцатилетней Ланой, которая вдохновенно исписывала ручкой листки, ладони, щеки и за ухом. Той самой, которая еще не услыхала: «Ты так пишешь, будто тебе не четырнадцать, а восемьдесят четыре…».

Теперь знаю: написать книгу невероятно трудно. Это заставляет прожить все то, о чем пишешь, пропустить все чувства, эмоции, размышления и судьбы героев через себя. Честное слово, свихнуться можно. А ведь далеко не всегда у героев все гладко получается. Далеко не всегда все герои мне нравятся – далеко не всегда. Я, хоть и автор, но могу так же, как и они, ненавидеть, бояться, переживать, радоваться, влюбляться, хандрить. Вместе с ними, вместо них, и как бы со стороны наблюдая за всем происходящим. Не всегда я сама знаю, куда история заведет героев, и нередко она заводит их в тупики. Да, писание книг изнуряет. Но когда выход из тупика найден, это ОКРЫЛЯЕТ. ВДОХНОВЛЯЕТ. ДАРИТ ГЛУБОЧАЙШЕЕ ЧУВСТВО УДОВЛЕТВОРЕНИЯ.

Теперь я также знаю: погружение в работу над книгой не терпит суеты, заставляет слушать себя, расцвечивает мои будни. Наполняет смыслом, развивает, меняет взгляды, заставляет расти.

Спасает от несчастливой любви, наконец.

Поэтому не понимаю, о каком опустошении может идти речь?!

– Y, слышишь, Y!.. – тормошу я. – Проснись! Я закончила!..

– Молодец, – сквозь сон бормочет Y и переворачивается на другой бок. – Давай поспим, а?…

Но тут вдруг резко, насколько это возможно без двадцати шесть утра, открывает глаза и делает попытку сесть на кровати, впрочем, почти безуспешную, так как сразу вновь сползает под одеяло.

– Закончила? – бубнит он сонно. – Правда?… Молодец!

Он тянет мне навстречу руки и неуклюже пытается обнять. Вместо этого его руки захлопываются прямо перед моим носом, лязгнув в пустынном воздухе.

– Я не сразу сообразил, чего ты орешь, ты же знаешь, я у тебя тоже эгоист… Но потом, как ко всякому эгоисту, – Y пытается спросонок шутить, – до меня сквозь сон дошло: это же круто – поставить свою первую точку. Я бы тоже орал… как бешеный. Вернее… я и орал, помню, так, что… э-э… соседей распугал, те в батареи стали тарабанить. Молоде…

То ли Y наконец справился с руками, то ли я приловчилась, но мы уже лежим в обнимку в кровати. Я все так же подпрыгиваю от адреналина, Y, возвращаясь в сон, все больше и больше бормочет что-то нескладное. На последнем слове губы его вытянулись в трубочку (я так делаю, когда хочу чмокнуть в щеку) да так и замерли.

Надо поспать.

Впрочем, ну его к черту спать – это неважно!..

Да, в моей жизни наступает новая эра.

25 сентября: День, когда до меня дошло

Мы до сих пор на даче с Y. Отец уехал, оставив нас самих, а заодно и ленивое настроение.

Полночь.

Я лежу и думаю.

Это лето выдалось особым. Я вдруг совершенно отчетливо ответила себе на одно из самых главных своих терзаний – «режиссер ли я собственной жизни или массовка навязанного мне сценария?». Пусть не тридцать два, но сознательных лет двадцать я все время жила с напряжением внутри. Страшно себя снедала, жалела, накручивала до предела и ругала за скромные достижения, а то и впадала в депрессивный коматоз. Не то чтобы моя жизнь была вовсе уж бессмысленным разбитым корытом – нет. Ведь были же у меня за эти двадцать лет какие-то мечты и мечтишки, цели и цельки, свершения и свершеньица. Однако дело не в них. Меня, скорее, преследовало постоянное ощущение неправильности, потерянности в извечной гонке, упускания чего-то важного, чуждости жизни, которой я живу, самообмана и затягивания «жизни настоящей».

И вдруг до меня дошло: ощущение проживания «своей (или не своей) жизни» – исключительно у меня внутри.

«Своей» жизнью, а не навязанной, можно жить даже, пожалуй, на необитаемом острове. Или в Антарктиде. В чужой враждебной корпорации, городе или стране. Среди равнодушных или жестоких людей. В алкогольном или наркотическом угаре. На жизненном дне. Парализованным в инвалидном кресле.

То есть совершенно не важно – где.

И почти неважно – с кем.

Неважно, если мозг при этом бодр, активен, смотрит вперед и ищет выход. Если душа не молчит и жаждет перемен. Если верить, что в определенный момент переломить эту ситуацию совершенно в моих силах. Возможно, подождать немного, затихнуть, чтобы набраться сил, но потом все равно – в путь, зная: в моих силах!

Да, буду падать. На подстеленную солому, колени или в бездну. («Какая бездна, ты что? Ты так пишешь, как будто меня с тобой нет. Как будто я – пустое место, – обиженно грохочет за спиной Y, бросивший взгляд на эти строки. – Как тебе не стыдно, голубка моя хмуроликая…» – Он театрально закатывает глаза и идет на кухню, где начинает усиленно хлопать в ладоши – ловить вечерних комаров.)

Да – падать. На подстеленную солому, колени или в бездну. Опять разочаровываться, хандрить, переосмысливать. Искать.

А найдя, вновь очаровываться, копить энергию, воскресать.

Для того, чтобы снова в путь!

Уж это точно мне по силам!..

А раз так, то просто не может быть не моей жизни, не моего сценария. Не может!

Пятница, 19 октября

Дверь слегка поскрипывает. Нехотя, тяжело, отворяется – скрип-скрип-скрип – зависает напряженно в пространстве, словно натянутая пружина, а затем медленно и грузно с таким же скрипом ползет назад. Она громоздка и тяжеловесна, как и полагается бронированной двери. Но ей никогда не бывает одиноко. С ней в паре всегда попискивает еще одна дверь, старая, легкая и тонкая, в облупленной белой краске с хитрой и замысловатой старинной рукоятью, работающей через раз, а потому небрежно затянутой тряпьем.

Старая и новая двери составляют единый ансамбль, они так же неотделимы друг от друга, как луна и звезды, Ромео и Джульетта, борщ и сало.

Сегодня двери первыми впустили хозяйку – Киру. Она бросает розы в раковину, быстро сбрасывает с себя пальто и кепку, машинально взъерошивает свои напомаженные торчащие волосенки, включает электрический чайник и начинает разбирать пузатые пакеты. Колбасная нарезка – одна, вторая, третья; сыр первый сорт, сыр другой сорт, сыр редкий сорт; бруски красной рыбы, оливки и маслины, багет и масло. Коньяк, вино красное, белое и шампанское, соки и минеральная вода.

Кира энергично сдвигает гробы за ширму, забрасывает их образцами венков, оградками и прочей ритуальной утварью, смахивает листки, ручки, папки и пыль с осиротевших столов, составляет их вместе, чтобы получился длинный стол, и разверзает над ним скатерть. Вскоре посередине большого стола уже стоит ваза с розами, а комнату заполоняет десятилетиями неунывающий голос Фрэнка Синатры:

Двери между тем снова скрипят. Перед тем как не спеша приотвориться, позади них что-то стучится, слышится какая-то возня, доносятся голоса, один мужской, второй звонкий детский; пыжится обезвреженная старая ручка. Затем облупленная дверь энергично распахивается и сквозь нее вваливается сначала довольное разрумяненное личико Егорки, вслед за ним, возвышаясь, входит возбужденный и не менее довольный Роман.

Гвардия спешит Кире на помощь.

Егорка с разбегу врезается ей в колено, неуклюже обхватывает его своими цепкими ручонками, пытаясь устоять на ногах, и заливается серебристым смехом. Через пару секунд подходит Роман, обнимает Киру за плечи и целует-куда-попадет.

– Давай помогу.

Кира просит освободить балкон от лишних завалов, чтобы при желании все могли на него выходить дышать воздухом, а затем вместе с Егором развесить по офису фонарики – для праздничной обстановки. И зажечь свечи.

Она говорит все это, а руки ее быстро и ловко работают: разрезают багет, смазывают маслом, накрывают сыром или колбасой, фигурно раскладывают по тарелкам маслины, остатки сыров и рыбу.

Раздается звонок.

– А вот и новая подмога, – говорит Роман и идет открывать.

На пороге стоят Алла и Влад и демонстративно протягивают коробки конфет, апельсины, яблоки, виноград. Прямо перед ними на полу стоят два огромных торта.

– Чую, знатно погуляем же мы сегодня, ой знатно!.. – вместо приветствия говорит Алла и впархивает в комнату через открытые двери. За ней следом входит Влад.

Мы с Y приходим последними, и Кира на нас шутливо ворчит:

– Ну наконец-то!.. А то мы уже заждались помидоров, огурцов к столу и живого повода для нашей вечеринки!

Пока остальные заняты кто чем, я не могу найти себе места. То раскладываю сыр вместе с Кирой, то мою апельсины с Аллой, то торчу с парнями на балконе. Они пыхтят сигаретами и травят анекдоты, но я не могу уловить, когда смеяться, – мои мысли заняты другим.

Я сегодня совершенно бесполезна.

Поэтому возвращаюсь в комнату, придвигаю к себе килограммовую упаковку, забытую в углу, и начинаю распаковывать серую оберточную бумагу. Освобождаю из нее первый том. Винного цвета обложка; ниже фамилии автора и названия – яркая иллюстрация: рассвет над горным озером, где небо, вода и каменные исполины становятся единым целым, гармоничным, насыщенным, вечно меняющимся и подлаживающимся друг к другу. Пурпурные отблески расцвечивают огненно-горящий небосвод, живая голубизна просыпающегося неба контрастирует с горами, которые разрывают в клочья остатки ночи, и все это стократ усиливается отражением на глади воды. Я надеюсь, зрелищно и для этой книги символично. Ее главная иллюстрация стала нашим коллегиальным решением – несколько вечеров подряд Y и я обсуждали, спорили и перебирали варианты.

Перед тем как раскрыть книгу, я чувствую внутренний трепет – это мой первый роман!..

«Если вам говорят, что в жизни все сложно, не верьте. Все – не сложнее, чем было до или будет после, но точно гораздо увлекательнее» – так начинается моя первая в жизни аннотация, пусть и написана она не совсем стандартным сухим языком. Это постарался Y, за что я ему очень благодарна.

Я громко принюхиваюсь. Люблю, как пахнут свежая бумага и типографская краска, и этот пьянящий аромат я различаю даже сейчас в острых запахах колбасы, рыбы и цитрусовых. А как хрустят еще девственные не заломленные страницы! Легкое опьянение от предвкушения чтения всегда было сравнимо для меня с глотком старого изысканного вина.

Я склоняюсь над второй стопкой, запакованной в рыжеватую бумагу, тоже аккуратно ее надрываю и заглядываю внутрь.

– Рви, не стесняйся, – доносится до меня голос Влада. Он уже вернулся с балкона, внеся за собой в комнату прохладный шлейф вечера и легкие ноты табака, улыбается и раскладывает салфетки вокруг тарелок. – Вытаскивай на свет божий. Это создание уже народилось, так что – вперед.

Томик скромнее по объему и строже в отделке, но не менее приятный. Эпохальный томик, собственно говоря, ведь именно он – мой первый заказ на писательский труд, который помог втиснуть аморфное «может быть, когда-нибудь» в четкие временные границы «надо – к концу лета». Пока я работала, Влад не тревожил меня, лишь изредка звонил и интересовался, нужна ли от него какая-нибудь помощь. Для меня же это было признаком доверия и еще больше подстегивало к работе.

– А теперь попрошу минуточку внимания, – стучит вилкой по бокалу Y, когда все уже готово, бокалы наполнены, бутерброды разложены, ноздри щекочут аппетитные ароматы, и повисает торжественно-напряженная тишина. – Как вы знаете, мы все здесь сегодня собрались, чтобы отметить знаменательнейшее событие: рождение новой молодой звезды на литературной горизонте нашего города, страны, возможно, Европы и даже мира – такой же звезды, как ваш покорный слуга.

Y иронизирует и веселится, об этом говорит весь его вид – сияющие глаза и лысина с испариной, несколько театральная манишка, легкое пританцовывание на месте, пока он произносит тост, драматические паузы между словами и даже непривычный перстень на правом мизинце. Он намеренно говорит высокопарно, и его речь то и дело прерывается сдавленными смешками.

– Так вот, господа. Считаю особой честью выпить это прекрасное шампанское, которое я обычно не пью, но на которое сегодня готов согласиться, – за девушку, которую считаю невероятно талантливой. Хочу пожелать тебе, дорогая, жирной музы, всевидящего ока писателя и темпераментного пера, и чтобы каждый из вышеперечисленного служил тебе верой и правдой многие лета!..

– Поздравляем!.. Поздравляем!.. Поздравляем!..

Шесть возбужденных голосов, потом сразу всплеск рук и веселое улюлюканье. Я чувствую, что заливаюсь краской от кончиков ушей до самых пяток. Это приятно и немножко неудобно – столько внимания к моей персоне для меня редкость.

А еще через час голоса, смех и топот в комнате стоят несмолкаемым гулом. Синатру сменили Пиаф, «Модерн Токинг» и Верка Сердючка. Блестят глаза, бокалы и торшеры. Пляшут ноги, стулья и столы. Трещат двери, паркет и алкоголь в мозгах. Хохочут лица, зеркала и гробы за ширмой.

Кутерьма!..

В общей суете не замечаю, как возле меня вырастает Кира.

– Ну что? Как н-настроение, дорогая? Довольна?…

– Да, Кирушка, спасибо тебе за все.

– Угу… Ладно. Ты – молодец.

Кира замолкает, потом кладет руку мне на плечо, склоняется близко и шепчет:

– Да пошла ты…

– ?…

– Да – пошла ты.

Она замолкает, точно решаясь на что-то, и продолжает:

– Везет тебе все-таки. Ну почему тебе всегда везет?… И г-горбатиться бросила, и книги пишет, и… главное!.. – и мужика отхватила приличного. И богат, и красавец, и звезда. И личность, что н-немаловажно, интересная, да?… Не то что мой Роман, серость, а не жених, сплошная с-серость. Ну не везуха ли тебе, а?… Почему так все, скажи мне?… Почему одним все, а другим ничего?…

Я не знаю, что ответить. Знаю только одно: что бы сейчас ни сказала, все будет не так.

– Чего м-молчишь, Ланка?… Хотя и правильно, что молчишь, что тут сказать?… Что мое несчастье, этот Рома, надоел уже, з-зазывая замуж?… Что я по ночам думаю: почему ничего толкового в моей жизни нет?… Ничего и никого. А у т-тебя все это есть… Аж зло б-берет…

Но вот Роман усиливает зажигательное «Ха-ра-шо! Все будет ха-ра-шо! Все будет харашо-о-о, я это знаю, знаю!» и Кира больше на меня не смотрит. Наоборот, резко отскакивает, как от чумной, и пускается в пляс. К ней присоединяются Алла, Влад, и даже Y начинает активно подпрыгивать, направляясь в центр танцевального круга.

Вскоре Роман, как главный диджей вечера, ставит уже медленную мелодию и объявляет белый танец. Мы кружимся в парах; у меня кружится голова от вина и сказанного только что Кирой; пляшет перед глазами комната и отчего-то не к месту лезут воспоминания тысячелетней давности: я и Виктор в «Докере», где-то в глубине сидит все та же Кира, и все это спрятано за туманом сигаретного дыма и туманом в моей мечущейся голове. Именно в тот вечер я в последний раз прилично напилась.

– А теперь, дорогие друзья, попрошу минутку внимания!.. – кричит Роман и выключает музыку. – Настал черед второй части Марлезонского балета!..

Тишина мгновенно останавливает все пары.

Роман же подходит к комоду, роется где-то в его глубине, затем что-то прячет в карман. Заметно, что он немного побледнел, и даже выпитый коньяк не может это скрыть.

Кира смотрит на него вопросительно – наверное, этого в программе предусмотрено не было. Она закусывает губу и, чтобы занять чем-то руки, начинает нервно теребить свою застывшую шевелюру.

– Дорогая моя, – Роман вдруг оказывается посередине комнаты прямо возле Киры. Он стоит на одном колене, в руках у него открытая маленькая коробочка. В ней под светом торшеров и десятка свечей великолепными бликами играет кольцо.

У Киры кривится рот и дрожит подбородок.

У меня на глаза наворачиваются слезы.

Справа доносится всхлип Аллы.

– Дорогая моя, – повторяет Роман, стоя на колене. – Я много раз тебе говорил, что никогда не подозревал, что можно так близко впустить в себя посторонних, казалось бы, людей… Я же давно знаю, что мы с тобой семья… А ты знаешь?… Для меня ты – моя половина, а Егор – мой сын. Я… я… – Роман сбился и покраснел. Но все равно момент особенный. – Я хочу, чтобы так было всегда. Вы все-таки станете моей семьей?… Ты выйдешь за меня замуж?… – наконец очень смущенно добавляет он.

Кира смеется, потом рыдает и закрывает лицо руками. К ней из соседнего кабинета уже несется Егорка и кричит:

– Мамоцька!.. мама! Мацька, не пуачь, мам! Я тут – не пуачь, Егока тут!..

Он с ревом врезается в Киру, вскарабкивается по ней, и вот уже его голова поравнялась с головой Киры. Мелкие ручонки уцепились за ее шею.

– Ну не пуачь, мамоцька… Ты не должна пуакать, нет…

С колена поднимается слегка оторопевший Роман и закрывает Киру и Егора своими раскрытыми руками и спиной от наших взглядов. Они все втроем всхлипывают. Потом слышится легкое причмокивание, и вот уже Егор начинает поочередно чмокать щеки и лоб Киры и Романа и постукивать по головам обоих своими легкими детскими кулачками.

– …Да… В-выйду, – всхлипывая, наконец выдыхает Кира.

Растерявшись вначале, теперь все (кроме меня) обрушиваются на трио дружным хлопаньем. Я закрываю лицо руками.

Алла кричит:

– Поздравляю! Поздравляю, дорогие!

И бросается ко все еще не размыкающим объятия Романе, Кире и Егору.

За ней хочу бежать и я, только не к Кире с Романом, а на балкон – глотнуть свежего воздуха, но меня вдруг за руку хватает чья-то настойчивая рука. Я порывисто оборачиваюсь: Y. Он удерживает меня и притягивает к себе.

Вскоре к Алле подходит Влад, обнимает за плечи и аккуратно уводит в сторону.

– Ну вот, господа, все только начинается! – кричит Y, подходит к колонке и включает Сердючку на полную мощность.

Вечеринка продолжается.

Над киевским небосводом между тем блестит огромная луна, ее свет разгоняет облака и пожирает ближайшие звезды. Она главенствует в этом ночном октябрьском небе, от яркого диска невозможно отвести взгляд. За свое существование, от начала времен, луна наверняка уже видела миллионы вечеров, похожих и не похожих на наш. Миллионы, если ни миллиарды.

Я отчего-то вдруг думаю, что каждый романтик всегда был и остается убежден: именно его вечер среди этого миллиарда – самый особенный.

...