Глава первая

1

Гудящий лифт остановился на самом верхнем этаже парижского отеля «Лютеция», реквизированного немцами. Вышел мужчина тридцати четырех лет. Среднего рос та, стройный, с моржовыми усами.

Худощавый Георг Раддац опустил в карман свежее издание французского журнала «Регаль» с фотографиями обнаженных женщин, вскочил и щелкнул каблуками:

— Хайль Гитлер, господин зондерфюрер!

— Ефрейторы Раддац и Шлумбергер несут радиослужбу, господин зондерфюрер! — рявкнул венец, преувеличенно браво вытягиваясь по стойке «смирно».

Без сомнения странный зондерфюрер, порождение третьего рейха, с усмешкой ответил:

— Хайль Гитлер, олухи! Лондон слушали?

— Так точно, господин зондерфюрер! — отрапортовал венец. — Только что.

В течение недель эта троица встречалась ежевечерне в великолепно оборудованном немецком радиоцентре — и каждый раз, пока не пришли другие, использовала, хотя это было запрещено, принимающую станцию, чтобы послушать Лондон. Заговорил толстяк Шлумбергер:

— Черчилль толкал речугу. Мол, если итальянцы сейчас, когда Муссолини в дерьме, будут продолжать хороводиться с нами, то схлопочут по мозгам.

За пять дней до этого, 25 июля, король Италии Виктор-Эммануил приказал арестовать Муссолини. В тот же день были подвергнуты бомбардировкам Кассель, Ремшайд, Киль и Бремен.

— Ну и ну, теперь понеслось, — вздохнул Раддац. — Нам и так уж в России наподдали на Ладоге, и с Курской дуги мы драпанули. И в Сицилии итальянцам вломили по первое число.

Томас присел:

— А господа в Берлине готовы сломать себе шею. Все лезут и лезут.

Шлумбергер и Раддац, старые опытные военные эксперты, мрачно кивнули. О Томасе Ливене они кое-что разузнали. Им было известно, что в гестапо его пытали, прежде чем полковник Верте вызволил его из подвалов СД на авеню Фош и спас от верной гибели.

От ареста и ужасных допросов он к тому времени почти отошел. Только на различных частях тела оставались страшные шрамы, но они были скрыты под первоклассной одеждой, которой Томас вновь обзавелся.

Он объявил:

— Сейчас придут полковник Верте и капитан Бреннер. Могу ли я попросить вас зашифровать пока эту радиограмму, — и он выложил листок на стол перед Раддацем.

Берлинец прочитал и изумился:

— Ну и ну, каша заваривается все круче. Глянь-ка, Карл.

Венец прочитал и поскреб затылок. Его комментарий был краток:

— Нет, я отказываюсь.

— Не стоит, — сказал Томас. — Лучше зашифруйте радиограмму.

Ее текст звучал:

— Приступайте, господа, — сказал Томас Ливен. — Что еще за недоуменные взгляды?

— Господин зондерфюрер снова издевается, Георг, — сказал венец. — На самом деле будут какие-нибудь задрипанные мостки, понял?

— Этот мост, господа, — с усталой улыбкой пояснил Томас, — через реку Крез ведет к национальному шоссе 20 и является одним из самых важных в центральной Франции. Он расположен на подъезде к Эжузо. Там находится плотина электростанции, снабжающей энергией значительную часть центральной Франции.

— И именно этот мост должен взлететь к чертям?

— На все воля Божья, — сказал Томас. — Долго же мне пришлось выбивать этот мост.

2

Поисками подходящего моста Томас Ливен начал заниматься 4 июля 1943 года. В светлом летнем костюме, насвистывая, пребывая в превосходном настроении, он шагал по солнечному Парижу. Ах, эти бульвары с цветущими деревьями! Ах, эти уличные кафе с красивыми молодыми женщинами в коротких пестрых платьях. Экстравагантные шляпки! Обувь на толстой пробковой подошве! Аромат приключений, флирта, косметики и жасмина…

Париж 1943 года жил совсем как в мирное время. Когда в квартирах на сквере Булонского леса неожиданно гасло электричество, то это было ненадолго, а если раздавался шум закрывающихся жалюзи, то опускались они мягко, а не с железным грохотом.

Парижане, со свойственным им шармом, смирились с немецкой оккупацией. Процветал черный рынок. Мораль немецких вояк, соприкоснувшихся с этой жизнью, давала трещины. Однажды генерал фон Вицлебен со вздохом признал: «Французские женщины, французская кухня и французский менталитет добили нас. В принципе следовало бы каждые четыре недели менять расквартированные здесь части».

Самая мелкая сошка жила в Париже по-княжески! Вмиг усвоила различия между тончайшими сортами шампанского, в своей гостинице требовала цыпленка гарни, устриц поглощала дюжинами и познавала в нежных объятиях своих французских подружек, что умереть за фатерланд — не самое сладкое, что есть в жизни.

Главный штаб генерала фон Рундштедта, главнокомандующего группой войск «Запад», был первой целью Томаса Ливена. Здесь он поговорил с тремя майорами, которых, прежде чем обратиться к ним с маленькой просьбой, обстоятельно и торжественно сделал носителями государственной тайны.

Первый майор направил его ко второму, второй — к третьему. Третий майор выставил его за дверь и послал депешу своему генералу. Генерал переправил рапорт в отель «Лютеция» с пометкой: любое вмешательство абвера в военные вопросы (а взрыв моста относится именно к такой категории) он решительно отвергает. Тем временем проворный Томас появился уже в Главном штабе технического обслуживания вермахта, чтобы лично изложить свою просьбу некоему майору Ледебуру. Это было в 11.18. В 11.19 на столе педантичного и тщеславного капитана Бреннера в отеле «Лютеция» зазвонил телефон. Маленький офицер с идеальным пробором и в очках в позолоченной оправе снял трубку и представился. Затем узнав, что говорит с известным майором Ледебуром, попытался принять стойку «смирно» в положении сидя. Слова старшего по званию заставили лицо капитана побагроветь. Он пролаял:

— Всегда ожидал нечто подобное, господин майор! Полностью разделяю ваше мнение! Но у меня связаны руки! Очень сожалею, господин майор, вынужден переключить вас на полковника Верте.

Лицо полковника в отличие от капитанского побледнело, как только он услышал то, что сказал ему майор. Под конец он с трудом выдавил из себя:

— Благодарю за сообщение, господин майор. Вы очень внимательны. Но могу вас успокоить: зондерфюрер Ливен не сошел с ума. Ни в коем случае! Я сейчас прибуду и заберу его, — и повесил трубку.

Рядом оказался капитан Бреннер. Линзы его очков поблескивали:

— Осмелюсь указать, что я всегда предостерегал вас от этого человека. Он действительно ненормальный.

— Он так же нормален, как вы и я! А Канарис просто души в нем не чает. Положа руку на сердце: не оказалась ли его идея мирной борьбы с партизанами самой продуктивной? Очнитесь же, Бреннер! Только за последний месяц маки во Франции совершили 243 убийства, 391 нападение на железные дороги и 825 актов саботажа в промышленности! И лишь в одной области царит покой — в его!

Капитан Бреннер поджал губы и пожал плечами. Полковник Верте поехал и освободил Томаса Ливена, которого несказанно повеселило, что майор Ледебур усомнился в его рассудке. Верте сказал ему:

— А теперь мне необходима рюмка шнапса.

За стаканчиком перно Верте, покачивая головой, спросил:

— Почему вы зациклились на своей идее моста, Ливен?

— Потому что я убежден в том, — быстро ответил Томас, — что множество людей, обреченных на смерть, останутся в живых, если я найду этот мост. Немцев и французов, господин полковник. Вот почему.

— Ах, Ливен, вы славный парень.

Из окна бара полковник смотрел на летний бульвар с его цветами, деревьями, молодыми женщинами. Неожиданно он сжал руку в кулак:

— Проклятая война, — сказал полковник Верте.

3

На следующее утро Томас Ливен блуждал по коридорам филиала рейхсведомства по труду в Париже в поисках отдела, которому были подведомственны мосты. Под конец, окончательно запутавшись, он очутился в кабинете, из которого ему тут же захотелось бежать куда глаза глядят. Для паники имелись две причины: четыре портрета на стене и дама за письменным столом. Это были портреты Гитлера, Геббельса, Геринга и главы ведомства Хирля. Дама была тощая, кожа да кости, высокая, плоскогрудая, с мосластыми руками, бесцветные волосы собраны в пучок. Одета она была в коричневую юбку, коричневые шерстяные чулки и коричневые на плоской подошве туфли, на белой блузке — золотой партийный значок. На воротнике — тяжелая кованая брошь. Строгий вид, строгая одежда, строгий кабинет.

Томас уже был на пороге, как его остановил жесткий ломающийся голос: «Одну минуту!»

Он повернулся и неуверенно улыбнулся:

— Прошу прощения, я заблудился. День добрый.

Дама вылетела из-за стола:

— Что еще за «добрый день»? Здесь принято приветствовать «хайль Гитлер», — она была почти на две головы выше Томаса. — Я требую ответа. Кто вы такой? Как ваше имя?

— Зондерфюрер Ливен, — сказал он сдавленным голосом.

— Какой еще зондерфюрер? Покажите удостоверение.

— С чего это вдруг? Я ведь тоже не знаю, кто вы.

— Я, — отвечала тощая, от которой сильно несло антисептическим мылом, — штабсгауптфюрерин Мильке. Работаю здесь уже четыре недели. Личное поручение главы ведомства Хирля. Имею все полномочия. Вот мое удостоверение. А где ваше?

Штабсгауптфюрерин Мильке дотошно изучила удостоверение Томаса Ливена. Затем позвонила полковнику Верте и осведомилась, знает ли он зондерфюрера Ливена. Только после этого предложила Томасу сесть.

— Враг повсюду. Нужно быть бдительным. Итак, чего вы хотите?

— В самом деле, фрау Мильке…

— Штабсгауптфюрерин. Это мое звание.

— В самом деле, фрау штабсгауптфюрерин…

— Без всякой «фрау», просто штабсгауптфюрерин.

«Здесь ты права, коза драная, ты не женщина», — подумал Томас и произнес, с трудом стараясь сохранить дружелюбный тон:

— В самом деле, штабсгауптфюрерин, не думаю, что вы — нужная мне инстанция.

— Нужная. Не ходите вокруг да около. Говорите!

Клокочущая ненависть постепенно подкатывала к горлу Томаса. Но он пока сдерживался.

— У меня секретное задание. Разглашать не имею права.

— А я в качестве уполномоченного ведомства имею право потребовать этого. Я прикажу вас арестовать, если вы немедленно…

— Штабсгауптфюрерин! — рявкнул Томас. — Запрещаю вам разговаривать со мной в таком тоне…

— Не вам здесь что-то запрещать! Сегодня я составлю рапорт. О молодых людях, годных для фронта, которые под прикрытием абвера погрязли здесь, в Париже, в пучине греха. Я направлю сообщение лично главе ведомства!

С Томаса было довольно, терпение лопнуло, и он заорал:

— А я напишу свой рапорт! Лично адмиралу Канарису! Вы что, с ума сошли? Как вы со мной разговариваете? Только вас здесь и не хватало! — он продолжал угрожающе: — Штабсгауптфюрерин соответствует званию полковника, так? Адмирал будет, пожалуй, поважнее, а? — он стукнул по столу. — Вы будете лично отвечать перед адмиралом Канарисом, понятно?

Она уставилась на него своими маленькими глазками, водянистыми, голубыми, нордическими. И заговорила, растягивая слова и улыбаясь, — было видно, что она струхнула:

— Зачем так волноваться, зондерфюрер? Я лишь выполняю свой долг, — она сглотнула комок в горле.

Томас подумал: «Испугалась, хочет помириться, но я больше не могу. Я задохнусь, если пробуду здесь еще хотя бы минуту». Он вскочил, выбросил правую руку вверх и рявкнул: «Хайль Гитлер, штабсгауптфюрерин!»

— Подождите же…

Но он был уже у двери, распахнул ее и с треском захлопнул за собой. Прочь! Прочь! На свежий воздух!

11 июля Томас оказался в штаб-квартире организации Тодта. Там его направили к советнику по строительству по имени Хайнце. Имя Хайнце значилось также на двери кабинета, которую Томас открыл в тот день в 11 часов. Внутри комнаты находились два чертежных стола. Два высоких господина, стоявшие перед ними, о чем-то спорили. Они спорили так ожесточенно, что не обратили внимания на появление Томаса Ливена. Поверх формы на мужчинах были белые плащи, крики продолжались.

Один: Я снимаю с себя ответственность! Если какой-нибудь танк проедет по нему, он рухнет!

Другой: Как вы себе это представляете, коллега, следующий мост стоит на реке Крез возле Аржантона.

Один: Мне на это начхать, пускай господа направляются в объезд! Заявляю: мост Понт Нуар у Гаржилесса в угрожающем состоянии! Метровые трещины на нижней части полотна! Моих специалистов по статическому напряжению чуть удар не хватил!

Другой: Укрепите конструкцию металлическими скрепами!

Один: Позвольте — но это уже ни в какие ворота не лезет!

Томас подумал: «Мост у Гаржилесса. Фантастика. Абсолютная фантастика. Меня как будто услышали высшие силы…»

Другой: Подумайте об электростанции! О плотине! Если мы взорвем этот мост, будет же нарушено электроснабжение!

Один: Не будет, если взорвем его мы. Тогда мы сможем обеспечить отключение и переключение. Но если завтра сооружение рухнет само, тогда и можете говорить о нарушении в электроснабжении! Я… что вам здесь нужно?

Томаса Ливена наконец-то заметили. Он поклонился и мягко заговорил:

— Мне хотелось бы поговорить с советником по строительству Хайнце.

— Это я, — сказал один. — В чем дело?

— Господин советник, — произнес Томас, — думаю, у нас с вами намечается великолепное сотрудничество…

Сотрудничество оказалось действительно великолепным. Уже 15 июля были полностью скоординированы планы организаций Тодта и Канариса, касавшиеся судьбы моста Понт Нуар южнее Гаржилесса. И Томас Ливен от имени полковника Бакмастера (военное министерство в Лондоне) передал по радио «Маки Крозан» распоряжение:

Днем и ночью французские бойцы Сопротивления вели наблюдение. Они прятались под арками мостов, в кронах деревьев, на чердаках старых мельниц и крестьянских домов. У них были полевые бинокли, бумага и карандаши. Они фиксировали количество немецких танков, грузовиков, мотоциклов. И каждый вечер в 21.00 доносили о результатах в «Лондон». Они наблюдали за мостом у Фёра. За мостом у Макона. И у Домпьера. И у Невера. И за большим Понт Нуар южнее Гаржилесса, перед плотиной электростанции в Эжузо.

30 июля в 21.00 Ивонна Дешан, профессор Дебуше, бургомистр Касье, лейтенант Белькур и гончар Эмиль Руф сидели в комнате на Старой мельнице у Гаржилесса. Было так накурено, что хоть топор вешай. На Ивонне были наушники. Она принимала шифрованное сообщение, передаваемое из Парижа слегка ожиревшим ефрейтором Шлумбергером.

Дыхание мужчин, обступивших Ивонну Дешан, было коротким и взволнованным. Профессор Дебуше протирал стекла своих очков. Лейтенант Белькур беспрестанно облизывал губы.

На верхнем этаже отеля «Лютеция» продолжал отбивать морзянку Шлумбергер. Дыхание мужчин, обступивших его, — Томаса Ливена, маленького, тщательно выбритого капитана Бреннера и замкнутого полковника Верте — было коротким и взволнованным. Капитан Бреннер снял свои очки с позолоченной оправой и обстоятельно протирал линзы.

Двадцать минут десятого «Лондон» закончил сеанс радиосвязи. На романтической древней водяной мельнице на берегу Креза верхушка «Маки Крозан» расшифровывала принятое сообщение, которое начиналось так:

Когда сообщение было расшифровано, все заговорили, перебивая друг друга. Молчала только Ивонна Дешан. Она тихо сидела у передатчика, сложив руки на коленях, и думала о странном капитане Эверетте, которому она сильно не доверяла. Профессор Дебуше говорил с мужчинами. Ивонна почти не слушала. То, что она ощущала, противоречило здравому смыслу. И все же, и все же: она с болью чувствовала, да просто знала, что где-нибудь когда-нибудь она еще встретит этого капитана Эверетта…

Голоса вокруг стали громче. Ивонна вздрогнула. Она заметила, что разгорелся спор между бургомистром Касье, гончаром Руфом и профессором Дебуше. Заносчивый Касье ударил по столу:

— Это моя местность! Я знаю ее как свои пять пальцев! Настаиваю на том, что диверсией должен руководить я!

— Здесь никому не позволено стучать по столу, друг мой, — спокойно произнес ученый. — Руководить операцией будет лейтенант Белькур. Он специалист по взрывам. Вы будете выполнять все, что он скажет.

— Мне уже начинает действовать на нервы, что все поручают лейтенанту, — горячился бургомистр. — Кто создавал «Маки Крозан»? Руф, я и несколько крестьян.

— Точно! — крикнул гончар. — Местные жители! Вы, все остальные, присоединились к нам позже.

Ивонна заставила себя не думать больше о капитане Эверетте. Она холодно объявила:

— Прекратите спор. Будет так, как сказал профессор. Все верно, мы присоединились к вам позже. Но это мы по-настоящему сделали из маки настоящую организацию. Благодаря нам вы получили передатчик. Я научила вас работать на нем.

Бургомистр и гончар замолчали. Но за спиной Ивонны они обменялись взглядами, хитрыми и лукавыми, какие бывают у старых крестьян…

4

1 августа в 23.10 британский бомбардировщик, захваченный немцами, сбросил большой контейнер с трофейной взрывчаткой в запланированном квадрате 167. 2 августа некий советник по делам строительства Хайнце из Парижа посетил электростанцию в Эгужо и в деталях обсудил с ведущими немецкими инженерами, какие меры необходимо будет принять после взрыва моста неподалеку от плотины.

3 августа советник по строительству Хайнце появился у командира батальона ополченцев вермахта, посвятил его в военную тайну и настрого приказал, чтобы 4 августа между 23.15 и 0.30 все немецкие охранные патрули не приближались к мосту.

4 августа в 0.08 Понт Нуар, как и было намечено, со страшным грохотом взлетел на воздух. При этом никто не пострадал.

5 августа в 21 час взмокшие ефрейторы Шлумбергер и Раддац торчали перед своей аппаратурой в парижском отеле «Лютеция». Позади них стояли Томас Ливен, полковник Верте и капитан Бреннер.

«Соловей 17» вышел в эфир минута в минуту. Записывая, Шлумбергер пробормотал:

— Сегодня на ключе работает не девушка. Сегодня передает один из их парней…

Сообщение «Соловья 17» было длинным как никогда. Казалось, ему не будет конца. Пока Шлумбергер принимал, Раддац занялся дешифровкой. Первая часть радиограммы выглядела примерно так, как Томас и ожидал:

Верте, Бреннер и Томас заглядывали через плечо Раддацу, расшифровывавшему сообщение.

«Зачем этот круглый идиот, — думал побледневший Томас, — передает имена?»

Прежде чем Томас смог что-то сделать, он почувствовал, как ефрейтор Раддац наступил ему на ногу. Он наклонился к радисту. В глазах берлинца читалось крайнее изумление. В это время Шлумбергер протягивал ему очередной исписанный листок. Раддац отчаянно закашлялся.

— В чем дело? — крикнул Бреннер, в мгновение ока оказавшийся рядом с ним.

— Я… я… да ничего! — заявил берлинец.

Бреннер вырвал бумагу у него из рук:

— Дайте-ка сюда! — он высоко поднял ее, стекла его очков блеснули. — Послушайте только, господин полковник!

Томас почувствовал, как чья-то ледяная рука сжала его сердце, когда Бреннер зачитал то, что только что расшифровал Раддац:

«О боже, — подумал Томас, — не может этого быть!»

Ефрейтор Шлумбергер растерянно оторвал взгляд от своей стенограммы.

— Принимайте дальше! — закричал на него Бреннер. Затем капитан повернулся к Томасу.

— Господин зондерфюрер, вы ведь как-то утверждали, будто невозможно перехватать это отродье, поскольку отсутствуют их подлинные имена и адреса, так? — Бреннер жестко улыбнулся. — Ну, теперь-то мы разузнаем все!

У Томаса закружилась голова. «Эти поганцы. Эти хвастливые идиоты. Я всегда думал, что только мы такие. Оказывается, и французы ничуть не лучше. Бесполезно. Все бесполезно».

Губы полковника Верте плотно сжались. Очень тихо он произнес:

— Покиньте помещение радиостанции, господин Ливен.

— Господин полковник, прошу учесть, — начал было Томас, но не стал продолжать. Посмотрев в серые глаза Верте, он понял: что бы он сейчас ни сказал, не произведет на этого человека никакого впечатления. Бесполезно. Все бесполезно из-за нескольких тупиц, пожелавших после войны нацепить себе на грудь несколько побрякушек…

Через пять минут сменились ефрейторы Шлумбергер и Раддац. Они спустились в гостиничный холл, где их поджидал Томас. У Шлумбергера было такое выражение лица, словно он собирался расплакаться.

— Этот баран все продолжает и продолжает. Уже двадцать семь имен.

— Из этих двадцати семи вытрясти имена других для них будет проще пареной репы, — сказал Раддац.

— Камрады, не хотите ли поужинать со мной? — спросил Томас. И они отправились к Генри, как это часто делали в последние месяцы. Это было небольшое заведение на улице Клеман Маро, которое открыл Томас. Хозяин сам подошел к столу и сердечно приветствовал их. Всякий раз при виде Томаса в его глазах появлялся блеск. Свояченица Генри была немецкой еврейкой. С помощью поддельных документов, которыми снабдил ее Томас, она скрылась в провинции. В отеле «Лютеция» имелось немало возможностей обзавестись поддельными документами. Время от времени Томас этим пользовался. Полковник Верте знал об этом, но помалкивал.

— Что-нибудь легонького, Генри, — сказал Томас. Было уже поздно, и ему нужно было успокоиться. Вместе они составили меню. Шлумбергер попросил:

— Господин Ливен, переведите ему, пускай приготовит пару блинчиков с абрикосовым конфитюром и миндалем!

Томас перевел. Генри удалился. Среди трех друзей воцарилось свинцовое молчание. Только когда принесли заказ, венец пробормотал:

— Бреннер звонил в Берлин. Не позднее завтрашнего утра начнется спецоперация. Что будет с людьми, ясно.

Томас подумал: «Профессор Дебуше. Красавица Ивонна. Лейтенант Белькур. И многие, многие другие. Они еще живы. Они еще дышат. Скоро их арестуют. Скоро их убьют».

— Ребята, — сказал Раддац, — четыре года я все увиливал. Не убил еще ни одного человека. Паршиво чувствовать, что ты вдруг становишься как бы соучастником…

— Мы в этом не виноваты, — сказал Томас. И подумал: «Вы-то — нет. А я? Я, безнадежно запутавшийся во лжи, надувательстве и хитростях. И я невиновен?» Шлумбергер заговорил:

— Господин Ливен, конечно же, и думать нечего, что мы станем помогать партизанам, убивающим наших камрадов!

— Да, — ответил Томас, — это исключено.

И подумал с отчаянием: «Что тут можно сделать? Что нужно сделать? Как остаться порядочным человеком?»

— Карл прав, — сказал берлинец. — Смотрите, я ведь тоже не нацист. Но, положа руку на сердце, предположим, эти партизаны возьмут меня за жабры. Они что, поверят мне, что я никакой не нацист?

— Они застрелят. Убьют тебя. Для них немец — это немец.

В задумчивости Томас ковырял свою рыбу. Вдруг он поднялся и сказал:

— Одна возможность все же есть. Одна-единственная.

— Что за возможность?

— Кое-что предпринять, оставаясь при этом порядочным человеком, — сказал Томас. Он прошел в телефонную кабину, позвонил в отель «Лютеция» и попросил полковника Верте. Тот взял трубку, явно нервничая.

Слышался гул голосов. Судя по всему, у полковника шло совещание. Пот струился по лицу Томаса. Он думал: «Оставаться порядочным. Действуя против порядочных людей и в своем отечестве, и в чужом. Не становиться предателем, фантазером, сентиментальным типом. Только спасать жизни… Спасать жизни…» Томас хрипло заговорил:

— Господин полковник, звонит Ливен. У меня есть к вам предложение чрезвычайной важности. В одиночку вы это решить не сможете. Прошу выслушать меня и затем немедленно уведомить адмирала Канариса.

— Что еще за чушь?

— Господин полковник, когда начинается операция на юге?

— Рано утром. Чем вызван вопрос?

— Я прошу назначить меня руководителем операции.

— Ливен! Мне сейчас не до шуток! Мое терпение лопнуло!

— Выслушайте меня, господин полковник! — прокричал Томас. — Пожалуйста, послушайте, что я предлагаю…

5

Было 4.45 утра 6 августа 1943 года, когда самолет британского производства «лайсендер» взял курс на Клермон-Ферран. Как раз в это мгновение из клубящихся облаков выпрыгнул сверкающий солнечный шар.

Пилот, отделенный от пассажира перегородкой, взял трубку бортового телефона и произнес:

— Посадка через двадцать минут, зондерфюрер!

— Благодарю, — ответил Томас Ливен, повесив рядом с собой телефонную трубку. После этого он, сидя неподвижно в своей крошечной кабинке, смотрел на идеально чистое небо, на шлейф светло-серого тумана, все еще закрывавший грязную землю с ее войнами и интригами, низостью и глупостью.

Выглядел Томас Ливен скверно. Щеки ввалились, глаза глубоко запали. Минувшая ночь была самой тяжелой в его жизни, а впереди маячил самый тяжелый в жизни день.

Десять минут спустя пилот начал снижение. «Лайсендер» пробил утреннюю облачность. Внизу лежал Клермон-Ферран, университетский центр и резиденция епископа. Город еще спал, улицы были пустынными.

В 5.15 Томас пил горячий кофе в служебном помещении капитана Оллингера. Небольшой коренастый командир подразделения тирольских горных стрелков, расквартированного в Клермон-Ферране, внимательно изучал удостоверение Томаса Ливена — сотрудника секретной службы, сказав:

— Я получил подробный телекс от полковника Верте. Час назад мы также разговаривали по телефону. Зондерфюрер, мои люди в вашем распоряжении.

— Для начала я попросил бы автомобиль для поездки в город.

— Я дам вам в сопровождение десять человек.

— Спасибо, не надо. Я должен в одиночку исполнить то, что мне предстоит.

— Но…

— Вот запечатанное письмо. Если до восьми часов вы не получите от меня известий, вскроете его. Оно содержит все необходимые указания полковника Верте насчет дальнейшего. Всего вам доброго.

— До свидания…

— Да, — сказал Томас, постучав по дереву, — надеюсь.

«Ситроен», конечно, трофейный, но без немецких номеров, запрыгал по безлюдной площади Блез Паскаль. Томас сидел рядом с заспанным молчаливым шофером. На нем был плащ поверх серого фланелевого костюма и белая шляпа. Его целью ранним утром был профессор Дебуше, духовный лидер Сопротивления в центральной Франции. Он жил в служебной квартире на территории широко раскинувшегося университетского городка. Перед главным входом с авеню Карно Томас вышел, сказав:

— Поезжайте за угол и ждите меня.

Затем он направился к университетским воротам. «Боже милостивый, как мне и всем нам сейчас нужна твоя помощь», — думал он.

Прошла целая вечность (Томас звонил и звонил), прежде чем, наконец, с руганью появился старый швейцар в шлепанцах и ночной рубашке, поверх которой было наброшено пальто.

— Бог мой, вы что, рехнулись? Что вам нужно?

— Поговорить с профессором Дебуше.

— В это время? Послушайте-ка… — Швейцар осекся. Банкнота в пять тысяч франков поменяла владельца. — Что ж, видно, дело неотложное. Что мне передать господину профессору, кто его спрашивает?

— Телефон в квартире у вас есть?

— Да, мсье…

— Я сам с ним поговорю.

В тесной подвальной квартире швейцара у Томаса пот выступил на лбу, пока он слушал, прижав трубку к уху, как заливается телефон у профессора Дебуше.

Встала и жена швейцара, она прижалась к мужу, и, перешептываясь, оба испуганно смотрели на Томаса. Затем Томас услышал знакомый голос:

— Дебуше. Что случилось?

Томас произнес хрипло:

— Эверетт.

Он слышал, как профессор ловит ртом воздух:

— Эверетт? Где… где вы?

— В университете. В квартире швейцара.

— Пусть он проводит вас ко мне — сейчас… Я… я жду вас…

Томас повесил трубку. Швейцар сказал:

— Пойдемте, мсье.

На ходу он кивнул жене, все еще смотревшей на Томаса. Тот уже не видел, как отцветшая посеревшая женщина после их ухода подошла к телефону и сняла трубку…

6

— Ради всего святого, что заставило вас совершить это безрассудство — явиться сюда, капитан Эверетт? — известный физик — вылитый Альберт Эйнштейн — стоял перед Томасом в библиотеке своей квартиры возле огромного книжного стеллажа.

— Господин профессор, «Маки Крозан» взорвала мост возле Гаржилесса.

— Да, согласно полученному указанию.

— С тех пор вы виделись со своими людьми?

— Нет. Я и моя ассистентка уже неделю находимся здесь. Я должен читать лекции.

— Но вам известно, что вместо лейтенанта Белькура взрывом руководили бургомистр Касье и гончар Руф?

— Хорошие люди, порядочные.

— Плохие люди, глупые, господин профессор, — с горечью возразил Томас. — Тщеславные! Безответственные!

— Послушайте, капитан…

— Известно ли вам, что вчера вечером устроили эти Богом проклятые идиоты? Взяли рацию и передали имена и адреса членов «Маки Крозан»! Касье! Руф! Профессор Дебуше! Ивонна Дешан! Лейтенант Белькур! Свыше тридцати имен и адресов…

— Но зачем же, ради всего святого? — старик побледнел.

— Чтобы похвастаться. Чтобы лично генералу де Голлю стало известно о самых мужественных героях, заслуживших самые большие ордена… Дураков вы держите там в горах, господин профессор!

Старик долгим взглядом посмотрел на Томаса. Затем сказал:

— Конечно, было ошибкой передавать имена. Но разве это преступление? Разве «Лондон» поставлен этим под угрозу? Едва ли… Так что это не может быть причиной того, чтобы вы с риском для жизни добирались сюда…

Близко, совсем близко подошел к Томасу профессор Дебуше. Глаза ученого были огромными и испытующими, когда он хрипло прошептал:

— Во имя чего вы рисковали своей жизнью, капитан Эверетт?

Томас глубоко вдохнул. «Пускай он убьет меня, — подумал он. — Пускай я не переживу этот день. Тогда я хотя бы погибну при попытке остаться порядочным человеком в эти грязные времена». Он вдруг почувствовал, что совершенно спокоен, как тогда, когда принял решение лишить себя жизни, чтобы покончить с допросами в гестапо. Он произнес тихо:

— Потому что меня зовут не капитан Эверетт, а Томас Ливен.

Старик закрыл глаза.

— И потому что я работаю не на Лондон, а на германский абвер.

Старик открыл глаза и взглянул на Томаса с выражением бесконечной грусти.

— И потому что «Маки Крозан» уже в течение месяцев поддерживает радиосвязь не с Лондоном, а с немцами.

После этого в библиотеке настала тишина. Мужчины смотрели друг на друга. Наконец Дебуше прошептал:

— Это было бы слишком страшно. Не могу и не хочу в это поверить.

В этот момент дверь распахнулась. В проеме показалась запыхавшаяся ассистентка Дебуше Ивонна Дешан с беспорядочно разбросанными по плечам волосами, без следов косметики, с минимумом одежды под голубым дождевиком. Расширенные от ужаса бирюзовые глаза. Красивый рот подергивался.

— Это правда… Капитан Эверетт… Это действительно вы…

Она приблизилась вплотную к Томасу. Дебуше сделал резкое движение. Она впилась глазами в Томаса, заговорила взахлеб:

— Мне позвонила жена швейцара… Я тоже живу здесь… Что случилось, капитан Эверетт, что стряслось?

Томас сжал губы и молчал. Вдруг она обеими руками крепко схватила его руку. И только теперь она увидела, что Дебуше сидел сломленный, постаревший, отчаявшийся.

— Что случилось, профессор? — закричала Ивонна со все возрастающей паникой.

— Дитя мое. Человек, чью руку ты держишь, — германский агент.

Медленно, очень медленно Ивонна Дешан отступала от Томаса. Ее шатало, словно пьяную. Она опустилась в кресло. Хриплым голосом поведал ей профессор Дебуше обо всем, что рассказал ему Томас.

Ивонна слушала, не спуская глаз с Томаса. Ее зеленые глаза становились все темнее, наполнившись под конец гневом и презрением. Когда она заговорила, ее губы едва шевелились:

— Думаю, что вы подлец из подлецов, самое грязное существо на свете, господин… Ливен. Я думаю, что вы самый большой мерзавец, действительно заслуживающий ненависти.

— Мне все равно, что вы обо мне думаете, — сказал Томас. — Я не виноват в том, что не только у нас, но и у вас водятся такие тщеславные, самовлюбленные идиоты, как этот Руф и этот Касье. Месяцами все шло хорошо…

— Вы называете это «хорошо», свинья?

— Да, — ответил Томас. Он почувствовал, что все больше успокаивается. — Я называю это «хорошо». В течение месяцев в этой местности никого не застрелили. Ни немца. Ни француза. И все могло бы так же продолжаться и дальше. Я мог бы защищать вас всех, пока не закончится эта проклятая война…

Ивонна неожиданно закричала, тонко и истерично, как ребенок. Вскочив и покачиваясь, она плюнула Томасу в лицо. Профессор энергично оттащил ее.

Томас вытер щеку носовым платком. Он молча смотрел на Ивонну. «Она права, — подумал он. — С ее точки зрения, она права. Все правы, со своих точек зрения, и я тоже. Ибо хочу быть порядочным со всеми…»

Ивонна Дешан хотела броситься к двери. Томас отшвырнул ее. Она с шумом ударилась о стену. Оскалив зубы, она шипела и кашляла ему в лицо.

— Вы останетесь здесь, — Томас загородил собой дверь. — Когда вчера вечером были переданы имена, абвер немедленно поставил в известность Берлин. Возникла угроза, что будет задействовано подразделение горных стрелков, дислоцированных под городом. Поэтому я еще раз переговорил с шефом абвера в Париже…

— Зачем? — спросил профессор Дебуше.

Томас потряс головой:

— Это мое дело.

Профессор посмотрел на него со странным выражением:

— Я не хотел вас оскорбить…

«Этот человек, — подумал Томас, — этот достойный восхищения человек начинает прозревать, начинает понимать меня… Если мне повезет… если нам всем повезет…»

— Я разъяснил полковнику Верте, что операция горных стрелков совершенно точно не обойдется без жертв с обеих сторон. Наши люди перейдут в решительное наступление. Ваши станут отчаянно защищаться. Прольется кровь. Погибнут люди. Немцы и французы. Гестапо станет пытать пленных. Они выдадут своих товарищей.

— Ни за что! — закричала Ивонна.

Томас повернулся к ней.

— Попридержите язык!

Старик сказал:

— Есть страшные пытки, — неожиданно он посмотрел на Томаса мудро и печально, как ветхозаветный пророк. — Вам это известно, господин Ливен, правда ведь? Думаю, что теперь я понимаю многое. И чувствую по-прежнему, что не ошибся. Вспоминаете? Я сказал однажды, что считаю вас порядочным…

Томас молчал. Ивонна хрипло дышала.

— Что вы еще сказали своему полковнику, господин Ливен? — спросил профессор.

— Я сделал ему предложение. Это предложение было позднее одобрено адмиралом Канарисом.

— И в чем заключается это ваше предложение?

— Вы духовный лидер маки. Люди сделают то, что вы скажете. Вы созовете группу на мельницу возле Гаржилесса и объясните людям безнадежность положения. Затем горные стрелки смогут взять мужчин в плен без единого выстрела.

— А дальше?

— В этом случае адмирал Канарис поручился честным словом, что вы все не попадете в руки СД, а как настоящие военнопленные будете направлены в лагерь вермахта.

— Это тоже не сахар.

— В сложившихся обстоятельствах из всех имеющихся возможностей это самая лучшая. Не будет же война длиться вечно.

Профессор Дебуше ничего не ответил. Он стоял перед своими книгами с поникшей головой.

Томас размышлял: «Боже, сделай так, чтобы эта война действительно поскорее закончилась. Страшно тяжело оставаться порядочным человеком среди нацистов. Пусть сдохнет, наконец, это отродье. И позволь же мне жить мирно». Это были мечты, которым еще очень долго не суждено будет исполниться…

— Как я попаду в Гаржилесс? — спросил профессор.

— Со мной на машине. Время поджимает, профессор. Если вы не примете предложения, то операция горных стрелков начнется без нас в восемь часов.

— А… а Ивонна? Она единственная женщина в группе… Женщина, господин Ливен…

Томас грустно улыбнулся:

— Мадемуазель Ивонну как мою личную пленницу — пожалуйста, дайте мне договорить — я помещу в камеру городской префектуры. Там она будет оставаться до завершения операции. С тем чтобы она в своем патриотическом порыве не натворила бед. Потом я заберу ее, чтобы доставить в Париж. А по пути туда она сбежит от меня.

— Что? — Ивонна уставилась на него.

— Вам удастся сбежать, — тихо сказал Томас. — Это вторая уступка, полученная мною от полковника Верте. Это, так сказать, побег с разрешения германского абвера!

Ивонна вплотную приблизилась к Томасу. Она кипела от возбуждения:

— Если Бог есть, Он вас покарает… Медленной и жалкой должна стать ваша погибель… Я никуда не сбегу! И профессор Дебуше никогда не примет ваше предложение — слышите, никогда! Мы будем сражаться и умрем — все до единого.

— Разумеется, — устало произнес Томас. — А теперь сядьте снова на место и помолчите, наконец, героиня.

7

8

27 сентября 1945 года профессор Дебуше перед Союзным комитетом по расследованию в Париже заявил дословно следующее:

Служащие Союзного комитета по расследованию начали поиски этого «зондерфюрера Ливена», но не нашли. Ибо осенью 1945 года по его следам шли совершенно другие организации, нежели какой-то Союзный комитет по расследованию, и потому он… Однако стоп, будем рассказывать, как и положено, по порядку. А на календаре пока еще август 1943 года…

9

17 августа 1943 года Верховное командование вермахта объявило об отводе войск из Сицилии, разумеется, планомерном. Кроме того, сообщалось далее, в среднем течении Донца Советы после ожесточенной артиллерийской подготовки перешли в наступление, разумеется, давно ожидаемое.

В тот же день в Париже на многолюдном митинге организации НСДАП во Франции выступил гауляйтер Заукель. Он сказал, в частности, что в настоящее время немецкий народ переживает величайшую и славнейшую эпоху. Конечная победа, объявил Заукель, несомненна. Положение Германии на четвертом году войны совершенно иное, чем было в свое время в ходе Первой мировой. Скорее мир рухнет, чем Германия проиграет эту войну.

В то время как гауляйтер Заукель троекратным «зиг хайль» благодарил фюрера за то, что тот привел немецкий народ к величию и вознес на небывалую высоту, полковник Верте пригласил в свой кабинет в отеле «Лютеция» капитана Бреннера и зондерфюрера Ливена.

— Господа, — начал полковник, — в связи с недавними событиями я только что получил указания из Берлина. Капитан Бреннер, за заслуги в ликвидации «Маки Крозан» вы произведены в майоры задним числом с 1 августа. От имени фюрера и верховного главнокомандующего вручаю вам также военный крест за заслуги первой степени с мечами.

Это был великий час для капитана Бреннера. Его глаза за стеклами очков сияли, как у ребенка в рождественский вечер. Он стоял, держа руки по швам, живот втянут, грудь колесом.

— Браво! — сказал Ливен, одетый в голубой гражданский костюм великолепного покроя, белую рубашку с галстуком в блекло-розовую с серым полоску. — Поздравляю, господин майор!

— Конечно, все это благодаря вам, — смущенно сказал новоиспеченный майор.

— Чепуха!

— Нет, не чепуха, исключительно благодаря вам. Признаюсь, я не был вашим сторонником при проведении этой операции, считал ее сумасшествием, не доверял вам…

— Если вы отныне доверяете мне, тогда все хорошо, — сказал Томас примирительно. И впрямь: с этой минуты в лице майора Бреннера Томас приобрел верного почитателя, поддерживавшего его самые смелые и авантюрные замыслы… Орденскую колодку к железному кресту первой степени получил и полковник Верте.

— Крест у меня еще с Первой мировой войны, — объяснил он.

— Поглядите, — обратился Томас к свежеиспеченному майору Бреннеру, — две мировые войны мы начали одну за другой с таким небольшим перерывом, что сильному и здоровому человеку вполне может посчастливиться пережить обе в их героическом величии.

— Помолчите, — приказал полковник. — И вообще, что с вами делать, странный вы зондерфюрер? Вы ведь лицо гражданское.

— И желаю им оставаться.

— Но у меня есть запрос из Берлина. Скажите, какую награду хотели бы получить вы?

— Орденами меня не осчастливишь, господин полковник, — ответил наш друг. — Но если позволите высказать одну просьбу…

— Говорите!

— …то я желал бы заняться чем-нибудь другим. Не хочу больше бороться с партизанами, господа. Я человек, который любит смеяться и радоваться жизни. А в последние недели мне было не до смеха. Если уж мне приходится на вас работать, хотелось бы иметь другое занятие, что-нибудь повеселее…

— Думаю, у меня найдется то, что вам нужно, зондерфюрер Ливен.

— Что именно, господин полковник?

— Французский черный рынок, — сказал Верте.

И впрямь: с этого момента все темные тучи исчезли с жизненного горизонта Томаса Ливена — пусть на какое-то время, но наш друг сломя голову ринулся в водоворот новых необычайных приключений…

— Никогда еще в истории человечества не было такого громадного, безумного и опасного черного рынка, как сегодня в Париже, — сказал полковник Верте.

Томас с удивлением узнал, что творится за радужными фасадами сверкающего огнями города на Сене:

— Здесь можно купить все. Участвуют организация Тодта, флот, ВВС, сухопутная армия, автомобильные роты, а сейчас еще подключилась и СД.

Рейхсмаршал Геринг, продолжал Верте, рекомендовал объявить войну черному рынку. Из-за взаимной конкуренции немецких скупщиков цены в последнее время взлетели до астрономических высот. Обычный токарный станок, красная цена которому 40 тысяч франков, сегодня предлагается за миллион. СД создала бюро по борьбе с черным рынком, возглавил его какой-то унтерштурмбанфюрер СС. В Париж для повышения квалификации были направлены сотрудники СД со всех концов Франции. Но все напрасно. Ее агенты, прошедшие подготовку, быстро смекнули, что на этом черном рынке можно недурственно заработать. Вместе с французами они проворачивали самые грязные спекуляции. К примеру, в один день были четыре раза перепроданы 50 тысяч пуловеров. После этого застрелили трех немецких перекупщиков. Четвертый оказался в доле с мошенниками, и на другой день пуловеры снова выбросили в продажу. Деньги за многократно проданное осели в кубышках…

Пропадали люди. Пропадали локомотивы. Исчезали сотни тысяч килограммов тончайшей папиросной бумаги. Все беззастенчивее становятся делишки коррумпированных сотрудников СД. Агенты арестовывают и убивают друг друга. Гестаповцы действуют под видом французов, французы — под видом гестаповцев…

Все это полковник Верте рассказывал с удивлением внимавшему ему Томасу Ливену. В конце он поинтересовался:

— Это подходящее для вас занятие, Ливен?

— Думаю, это именно то, что нужно, господин полковник.

— Не слишком опасное?

— Ах, знаете ли, когда я жил в Марселе, то приобрел в этой области приличный опыт, — сказал Томас. — Кроме того, у меня неплохие стартовые позиции. В Париже у меня вилла в сквере Булонского леса. Еще до войны я состоял здесь компаньоном одного небольшого банка. Я могу действовать, рассчитывая на полное доверие.

Так он сказал. И подумал: «Наконец-то снова зажить частной жизнью подальше от всех вас. Кто знает, может и удастся попасть в Швейцарию…»

10

В своем банке Томас появился подобно сказочному персонажу, вернувшемуся домой после семилетнего заколдованного сна. Только в его случае прошло всего три года. Глава банка и большинство старых сотрудников были на месте, не оказалось только многих молодых. По поводу своего долгого отсутствия Томас дал правдоподобное объяснение: сидел у немцев по политическим мотивам и наконец отпущен на свободу. Он тут же занялся поисками своего обидчика — английского банкира Роберта Марлока, однако никто не имел ни малейшего понятия, где этот негодяй.

Томас отправился в Булонский лес. Ему стало безмерно грустно при виде, небольшой виллы, где он провел столько прекрасных часов с красоткой Мими.

Мими Шамбер, полковник Симеон… В Париже ли они? Теперь ему захотелось разыскать их. Ах, да, еще Жозефина Беккер и полковник Дебра… Из туманного далека в зыбком песчаном море времени они улыбались ему: Бастиан и Копыто из Марселя… Перейра, гениальный фальсификатор, Лазарь Алькоба, мертвый горбатый друг, истеричная консульша Эстрелла Родригес из Лиссабона… А из самой недостижимой дали грустно улыбалась женщина, по которой Томас по-прежнему тосковал…

Он пробудился от своих грез. Провел рукой по влажным глазам и направился в маленький сад виллы, которую он бросил три года назад, отправляясь в путь на «кадиллаке» с американским флагом на крыше.

Дверь открыла красивая горничная. Он спросил, можно ли поговорить с хозяином дома. Девушка провела его в салон.

— Господин штабс-казначей сейчас выйдет.

Томас осмотрелся. Его мебель, ковры, картины — все было на своих местах. Только все выглядело потускневшим, неухоженным, хотя и родным… Затем появился господин штабс-казначей: самодовольный, откормленный, спесивый.

— Хепфнер. Хайль Гитлер! Чем могу служить?

— Томас Ливен. Тем, что вы немедленно освободите помещение.

Лицо штабс-казначея побагровело:

— Вы что, пьяны?

— Ни в одном глазу.

— Идиотская шутка?

— Нет, это мое жилье.

— Чушь! Жилье принадлежит мне! Я живу здесь уже целый год.

— Оно и видно. Все здесь основательно загажено.

— Послушайте-ка, господин Ливен или как вас там, немедленно убирайтесь, иначе я вызову полицию.

— Ухожу, — Томас поднялся. — К тому же и одеты вы неподобающе.

Он направился к полковнику Верте. Два часа спустя штабс-казначей Хепфнер получил приказ от своего начальника немедленно освободить виллу в сквере Булонского леса. Ночь он провел в гостинице. Он перестал понимать, что происходит в этом мире.

Хотя у бывшего штабс-казначея Хепфнера сегодня другое имя, но живет он среди нас. Теперь он генеральный директор одного из крупных предприятий в Рейнской области. Возможно, он прочтет эти строки. И тогда после затянувшегося перерыва наконец узнает, кто виновен в том, что 3 сентября 1943 года он пулей вылетел из прекрасной виллы в сквере Булонского леса.

11

Штабс-казначей Хепфнер лишился виллы, а полковник Верте — первоклассной служанки, черноволосой красавицы Нанетты. Маленькая француженка узнала и оценила Томаса 12 декабря 1942 года, когда его, избитого и жалкого, доставили на виллу из гестаповского заключения. Нанетта объявила полковнику абвера о своем уходе и несколько дней спустя появилась на вилле Томаса.

— Не сердиться, господин полковник, — сладко пропела она, — но я всегда хотеть работать в сквере Булонского леса…

В начале сентября 1943 года Томас обставил помещение по своему вкусу. Погреб был заполнен контрабандным спиртным, а кухня — продуктами, также добытыми у спекулянтов. Теперь можно было начинать борьбу с черным рынком.

Первой ключевой и несколько таинственной фигурой, с которой велел ему начать полковник Верте, был некий Жан-Поль Ферру. Подобно Томасу, седовласый гигант был парижским банкиром. По всем признакам, самые крупные и дерзкие спекуляции осуществлялись через него. Томас пригласил банкира на ужин.

Две вещи делали французы в 1943 году под давлением особых обстоятельств: наносили визит немцам и приглашали их к себе. Обычно встречались в ресторанах, барах, театрах, но только не дома. Разве что для этого находились веские, весьма веские причины…

Дело Ферру для Томаса сразу же началось с неожиданности: банкир согласился прийти. В течение пяти дней Томас с Нанеттой готовились к этому ужину. Ферру прибыл в половине восьмого. Мужчины были в смокингах. В салоне они выпили по сухому мартини. Затем направились к столу, на котором горели свечи. Нанетта подала ветчину.

Ферру вкушал, как знаток. Он скромно облизал губы:

— Воистину великолепно, мсье. Вымачивали в красном вине, да?

— Пять дней. Но самое важное здесь — натереть ягодами можжевельника, имбирем, лавровым листом, горошком перца и луком. Ветчину нужно натирать до тех пор, пока она не почернеет.

— Вы используете только красное вино? — Ферру смотрелся великолепно, подобно благородному отцу в какой-нибудь французской пьесе.

— И еще полбутылки уксуса. Я счастлив, что вы приняли мое приглашение.

— Ну что вы, — сказал тот, набирая на вилку салат из сельдерея, — в конце концов, не каждый же день получаешь приглашение от агента абвера.

Томас спокойно продолжал есть.

— Я собрал о вас информацию, мсье Ливен. И ничего, кроме недоверия, к вам не испытываю, поскольку из нее невозможно понять, кто вы на самом деле. Ясно одно: вам рекомендовали заняться мною, вы копаете под меня, потому что меня считают крупным дельцом черного рынка, к которому ведут все нити. Правильно?

— Правильно, — ответил Томас. — Возьмите еще мяса. Одного только я не понимаю.

— Что именно?

— Вы мне не доверяете, знаете о моих намерениях и тем не менее приходите ко мне. Для этого ведь должна быть причина.

— Конечно, причина есть. Я хотел лично познакомиться с человеком, который, возможно, станет моим врагом. И хотел узнать вашу цену, может быть, мы сумеем договориться, мсье…

Томас поднял брови, заговорив с высокомерным видом:

— Все же вы недостаточно хорошо информированы обо мне. Жаль, мсье Ферру, я так радовался встрече с равноценным противником…

Банкир покраснел и опустил нож с вилкой.

— Итак, никакой договоренности между нами? Теперь я скажу: жаль. Думаю, вы недооцениваете опасность, которая с этой минуты грозит вам, мсье. Вы понимаете, что я никому не позволю заглядывать в мои карты. А уж неподкупному тем более…

12

Не успел Томас прилечь на диван, как на его вилле зазвонил телефон. Это было 13 сентября 1943 года в 13.46 — исторический момент, поскольку этот звонок, как позднее выяснилось, вызовет целую лавину событий. Он подарит Томасу Ливену свидание с дамой, которое очень скоро — после чрезвычайно краткого периода блаженства — чуть ли не будет стоить ему головы.

И подарит дружбу человека, который несколько месяцев спустя эту самую голову спасет.

И поставит Томаса Ливена в положение, позволившее ему раскрыть хотя и совершенно понятное, но тем не менее отвратительное убийство, с которым была связана крупнейшая афера черного рынка.

И, наконец, обеспечит нашему другу вечную благодарность одной отчаявшейся домохозяйки и одной старой поварихи, которым он подставит плечо в ситуации, для домохозяек полной драматизма.

Он снял трубку.

— Мсье Ливен? — голос был знаком. Ферру.

Томас любезно осведомился, как поживает банкир.

Все хорошо, заверил Ферру.

— А супруга?

— Тоже, благодарю. Послушайте, господин Ливен, мне очень жаль, что тогда у вас я вел себя так — хм — холодно и агрессивно…

— Ах, оставьте!

— Нет, нет, нет! Да к тому же еще когда на столе был такой нежный свиной окорочок… Я хотел бы исправить ошибку. («Вот оно как», — подумал Томас.) Не доставите ли вы удовольствие моей жене, приняв наше приглашение на ужин сегодня вечером?

«Черт побери», — подумал Томас. С мягкой иронией банкир продолжал:

— Полагаю, что вы, будучи агентом абвера, точно знаете, где я живу, или нет?

Шуточки подобного рода давно уже не выводили Томаса из равновесия. Ответ последовал молниеносно:

— Ну конечно же, мсье. Живете вы неподалеку от меня, авеню Малакофф, 24. У вас красивая жена по имени Мари-Луиза. Девичья фамилия Клебер. У нее самые раскошные в Париже драгоценности. У вас слуга-китаец по имени Шен Тай, повариха Тереза, служанка Сюзетта и два бульдога — Цицерон и Цезарь.

Он услышал смех Ферру: «Скажем, в восемь?»

— В восемь, мсье, — Томас повесил трубку.

Прежде чем он успел задуматься об этом странном приглашении, в дверь постучали. Ворвалась запыхавшаяся Нанетта, служанка, красивая, как картинка. Нанетта говорила по-немецки. Она всегда говорила по-немецки, когда была чем-то особенно взволнована:

— Мсье… мсье… Только что радио сообщать, что освободить Муссолини… Дуче уже на пути в Берлин — к Гитлеру, чтобы мог дальше с ним вместе воевать…

— Бенито будет весьма счастлив, — сказал Томас.

Нанетта рассмеялась. Она подошла ближе, совсем близко.

— О, мсье, вы так милы… Я так счастлива, что могу быть здесь…

— Нанетта, думайте о своем Пьере!

Она скорчила рожицу:

— Ах, Пьер — он такой скучный…

— Он очень милый мальчик, — сказал Томас голосом педагога и поднялся, потому что она приблизилась к нему чересчур близко. — Марш на кухню, Нанетта! — И дал ей шлепок. Она засмеялась, словно ее щекотали. Потом, разочарованная, ушла.

А он все ломал голову: «Что же нужно от меня банкиру?»

13

Вилла на авеню Малакофф оказалась на редкость ухоженным, чтобы не сказать — холеным домом, напичканным европейскими и французскими ценностями. Судя по всему, Ферру был миллионер!

Маленький китайский слуга хотя и встретил посетителя с извечной улыбкой, свойственной этой расе, но от манеры держаться и голоса веяло высокомерием и холодом. Холодной и высокомерной оказалась и служанка, которой Томас передал для хозяйки дома три розовые орхидеи в целлофановой упаковке.

И высокомерно-холодным был и сам хозяин дома. Продержав Томаса в гостиной целых семь минут, что тот, хмурясь, засек по своим любимым золотым часам, он появился, как всегда, элегантный, протянул Томасу руку и начал смешивать мартини.

— Жена сейчас появится.

«Странно, — думал Томас, — странно». Он осмотрел будду, шкафчики с инкрустацией, тяжелые многорожковые светильники, ковры. «Этот Жан-Поль Ферру человек независимый. Он может игнорировать меня. Но к чему тогда это приглашение, если он может меня не замечать? А если уж приглашает, почему тогда ведет себя так, словно старается взбесить?»

Внезапно седовласый банкир уронил два маленьких кубика льда. Он стоял у бара с фантастически расписанными зеркалами и наполнял серебряный шейкер. Он откашлялся и смущенно рассмеялся:

— Руки дрожат. Старею. Все пьянство.

Тут вдруг Томаса озарило: этот человек совсем не высокомерен, он нервничает, страшно нервничает! Так же, как и китаец, и служанка… Он всех их неверно понял. Они все напряженно ждали чего-то — только вот чего?

Появилась хозяйка дома. Мари-Луиза Ферру была высокой, стройной и безупречно красивой. Голубые глаза, длинные ресницы, красиво уложенные белокурые волосы. На ней было черное платье, открывающее плечи, а на руках и шее — превосходные украшения. «Добыча, которую мы взяли у ювелира Писсоладьера в Марселе, — непроизвольно подумал Томас — не идет ни в какое сравнение с ними. Ну и ну, как я опустился!»

— Мадам… — он глубоко склонился, поцеловал ей руку, ощутив дрожь этой грациозной, белой, тонко надушенной руки. Он выпрямился, посмотрел в ее холодные голубые глаза и увидел в них с трудом скрываемую панику. С чего бы это?

Мадам поблагодарила за орхидеи. Мадам рада познакомиться с Томасом. Мадам приняла бокал с мартини, который протянул ей супруг. Мадам неожиданно поставила бокал с мартини на шестиугольный бронзовый столик, прижала кулачок к губам и разрыдалась.

«Вот это да, — подумал Томас. — Что тут мой клуб! Если я переживу эту проклятую войну, то продам свои мемуары какому-нибудь издательству».

Он видел, как седовласый Ферру поспешил к своей супруге.

— Ради бога, Мари-Луиза, что с тобой… Ты должна взять себя в руки, что подумает господин Ливен?

— Ах, — всхлипывала мадам Ферру, — прости меня, Жан, прости…

— Это все нервы, дорогая…

— Нет, это не нервы… И это не из-за того… Случилось еще кое-что — кроме того!

Лицо Ферру стало жестким:

— Кроме того — что еще?

— Еда — испорчена еда! — всхлипывая, хозяйка схватила носовой платок, высморкалась в него и крикнула: — Тереза уронила судака!

Тут уж не выдержал банкир Ферру, серьезно подозреваемый германским абвером в том, что именно он является ключевой фигурой фантастического французского черного рынка.

— Мари-Луиза, я вынужден просить тебя! Ты знаешь, о чем пойдет речь сегодня вечером! Ты знаешь, что стоит на кону! А ты ревешь из-за какого-то паршивого судака? Ты ведешь себя, как…

— Мсье Ферру! — прервал его Томас мягко, но решительно.

— Что вам надо? То есть, извините, я слушаю.

— Позвольте мне задать мадам несколько вопросов.

— Я… гм… н-да… Ну ладно, конечно.

— Благодарю. Мадам, вы сказали, что Тереза уронила судака…

— Да. Она уже такая старая, так плохо видит. Он рухнул на плиту, когда она вынимала его из воды. Мне стало дурно: он развалился на мелкие кусочки!

— Мадам, есть только один грех в жизни: потеря мужества. Смелее; у вас же было достаточно куража, чтобы пригласить к столу немецкого агента. Неужели какой-то французский судак сможет вас сломить?

Тут вдруг седовласый Ферру схватился руками за голову, заявив:

— Ну, это уж слишком…

— Отчего же, — возразил Томас и обратился к хозяйке дома: — Извините за нескромный вопрос, какое блюдо должно было предшествовать судаку?

— Ветчина с соусом кимберлан.

— Гм… гм, — на его лице появилось выражение, как у великого хирурга Зауэрбруха на консилиуме. — А… гм… после него?

— Шоколадно-кофейный крем.

— Так, так, — сказал Томас, взяв маслину, — все великолепно.

— Что великолепно? — прошептала дама, охотно носившая на себе 70 карат. Томас отвесил поклон:

— Сдается мне, что вас терзают две заботы, мадам. Во всяком случае, от одной я могу вас легко избавить, если вы позволите мне пройти на вашу кухню.

— Вы… вы думаете, что можете еще что-то сделать с развалившимся судаком? — неземное восхищения появилось в глазах Мари-Луизы.

— Ну конечно же, мадам, — заверил наш друг. — Не взять ли нам с собой бокалы и шейкер? Легче готовить, пропуская по глоточку. Мартини поистине великолепен. Настоящий британский джин «Гордон». И где только, мсье Ферру, вы достаете его на четвертом году войны…

14

Что же здесь случилось в действительности?

Этого Томас не узнал и на огромной кафельной кухне. Повязав фартук поверх смокинга, он принялся трудиться, чтобы в мире хотя бы на одну катастрофу стало меньше. При этом за ним с восхищением наблюдали: близорукая старая повариха, чувствовавшая свою вину, бледная хозяйка дома, бледный хозяин дома. Странная супружеская пара забыла, по крайней мере на время, свою нервозность. Томас подумал: «Я могу подождать. Даже если этот театр продлится до утра. Рано или поздно у вас развяжутся языки».

Он извлек кости из несчастной рыбы, снял кожу и тонко порезал филе. Выпив глоток, заговорил:

— Суровые годы, дамы, заставили меня усвоить, что жизнь чаще всего дает человеку еще один шанс. Раскрошившийся судак — это все же лучше, чем если бы не было никакого. Сейчас мы приготовим замечательный соус. У вас есть сыр «Пармезан», Тереза?

— Сколько хотите, мсье, — пропела старая повариха, — ах, я в таком отчаянии от случившегося!

— Не волнуйтесь вы так, моя милая. Выпейте глоток, это успокаивает, — хозяин дома налил поварихе полный бокал. Томас попросил: — Мне понадобятся белое вино, сметана и сливочное масло.

Он получил все требуемое. Присутствующие следили, как он готовит соус. И вдруг в доме поднялся шум. Послышались пронзительный женский голос, потом мужской. Хозяйка дома побледнела. Хозяин дома устремился к двери. Тут он столкнулся со слугой-китайцем. У того был свой метод делать тайну из всего, что рвалось из его души: он переходил на родной язык. К тому же он указывал на что-то позади себя. Хозяйка дома, очевидно, владевшая китайским, вскрикнула. Хозяин дома прикрикнул на нее по-китайски. Она опустилась на кухонный табурет. Хозяин дома последовал за Шен Таем, даже не извинившись. Дверь за ним захлопнулась.

«Н-да, — подумал Томас, — вот, значит, какие дела у французских сильных мира сего». Что поделаешь? Он решил больше ничему не удивляться.

— У вас есть каперсы, Тереза?

— О Святая Богородица, бедная хозяйка…

— Тереза!

— Каперсы? Да, конечно, вот они.

— А шампиньоны?

— То-о-о-же… Мадам, я могу помочь вам?

Хозяйка дома взяла себя в руки. Подняла глаза:

— Пожалуйста, извините за все, господин Ливен. Шен Тай у нас уже десять лет. От него у нас нет тайн. Он появился в нашем доме еще в Шанхае… Мы жили там довольно долго…

В доме раздались громкие голоса. Потом что-то упало. Томас подумал: «Возьмем на заметку, как сказал бы мой друг ефрейтор Карл Шлумбергер».

— Ставьте это в духовку, Тереза.

— У меня проблема с моей кузиной, господин Ливен.

— Мне очень жаль, мадам. И запекайте на малом огне.

— Знаете, мы пригласили ее на ужин. Но она вдруг решила сбежать из дома. Шен Тай помешал ей в самый последний момент.

— Вот уж действительно нескучный вечер. А почему ваша уважаемая кузина захотела убежать?

— Из-за вас.

— Гм-гм. Из-за меня?

— Да. Она… она не хотела встречаться с вами, — хозяйка дома поднялась. — Мой муж сейчас с ней в гостиной. Пожалуйста, пойдемте. Я уверена, Тереза теперь сама справится.

— Как следует посыпьте пармезаном, каперсами и шампиньонами, Тереза, — сказал Томас. Он забрал свой бокал и шейкер. — Мадам, я горю желанием познакомиться с вашей родственницей — с дамой, которая хочет сбежать, еще не видя меня. Вот это я понимаю!

Он последовал за хозяйкой дома. В гостиной банкира с ним произошло нечто такое, чего никогда ранее не случалось: он уронил свой бокал, мартини тут же впитался в толстый ворс. Томас застыл как вкопанный. Он не отрывал взгляда от стройной молодой женщины, сидевшей в старинном кресле. Рядом, подобно телохранителю, стоял Ферру. Но наш друг смотрел только на эту молодую бледную женщину со сжатыми губами, косым разрезом зеленых глаз, строго зачесанными светлыми волосами, высокими скулами. Ее голос звучал чуть надтреснуто:

— Добрый вечер, господин зондерфюрер.

— Добрый вечер, мадемуазель Дешан, — с трудом выдавил он. И отвесил поклон бывшей ассистентке профессора Дебуше, бывшей партизанке, этой неистовой ненавистнице немцев, плюнувшей ему когда-то в лицо в Клермон-Ферране и пожелавшей ему кончины — медленной и жалкой… Жан-Поль Ферру поднял бокал, выпавший из рук Томаса, и сказал:

— Мы не рассказывали Ивонне, кого ждем сегодня в гости. Она услышала ваш голос, узнала вас и хотела сбежать… Догадываетесь, почему?

— Догадываюсь.

— Вот поэтому мы предаем себя в ваши руки, господин Ливен. Ивонна в смертельной опасности. За ней охотится гестапо. Если не помочь, ей конец.

Глаза Ивонны сузились в маленькие щелки, когда она посмотрела на Томаса. На ее прекрасном лице проступали стыд и гнев, смятение и ненависть, страх и протест. Томас Ливен подумал: «Я ее дважды предал. Один раз как немец, другой — как мужчина. Этот второй раз она мне простить не может. Если бы я тогда остался в ее комнате…»

Он услышал голос Ферру:

— Вы, как и я, банкир. Оставим эмоции в стороне. Только дело. Вам нужна информация о черном рынке. Я же хочу, чтобы с кузиной моей жены ничего не случилось. Ясно?

— Ясно, — ответил Томас. Его губы вдруг стали сухими, как пергамент. Он спросил Ивонну:

— Почему вас преследует гестапо?

Она вздернула голову и отвернулась.

— Ивонна! — в бешенстве закричала мадам Ферру. Томас пожал плечами.

— Мы с вашей кузиной добрые старые враги, мадам. Она никак не может простить мне, что тогда я отпустил ее на свободу. И еще дал ей адрес одного друга по имени Бастиан Фабр. Он бы ее спрятал. К сожалению, она к нему, видно, не пошла.

— Она отправилась к верхушке «Маки Лимож», чтобы и дальше работать в группе Сопротивления, — пояснил Ферру.

— Наша маленькая патриотка — героическая женщина, — со вздохом произнес Томас.

Внезапно Ивонна посмотрела на него открыто, спокойно и впервые без гнева. Она сказала просто:

— Это моя страна, господин Ливен. Я хотела и дальше бороться за нее. Что бы на моем месте сделали вы?

— Не знаю. Наверное, то же самое. И что же случилось?

Ивонна уронила голову. Ответил Ферру:

— В группе оказался предатель. Радист. Гестапо арестовало 55 человек. Шестерых продолжают искать. Одна из них перед вами.

— У Ивонны есть родственники в Лиссабоне, — сказала мадам Ферру. — Если она туда доберется, она спасена.

Мужчины молча взглянули друг на друга. Томас знал: это было начало успешного сотрудничества. «Но, — думал он, — один Бог ведает, как все преподнести моему полковнику». С поклоном вошел слуга-китаец.

— Ужин готов, — сказала мадам Ферру и первая направилась в столовую. Остальные последовали за ней. При этом рука Томаса коснулась руки Ивонны. Она вздрогнула, словно от удара током. Он посмотрел на нее. Ее глаза вдруг потемнели, лицо покраснело.

— От этого вам нужно немедленно избавляться, — сказал он.

— От чего?

— Нужно научиться не пугаться. Не краснеть. Как агент германского абвера вы должны лучше владеть собой.

— Как кто? — прошептала она.

— Как агент германского абвера, — повторил Томас. — А в чем дело? Не воображаете же вы, что я могу отправить вас в Лиссабон в качестве борца французского Сопротивления?

15

Ночной скорый в Марсель отправлялся из Парижа четко по расписанию — в 21.50, в его составе было три спальных вагона. Два купе в середине одного из них были зарезервированы для германского абвера. 17 сентября 1943 года за десять минут до отправления в коридоре вагона показался хорошо одетый штатский в сопровождении элегантной молодой дамы. На ней было пальто из верблюжьей шерсти, воротник которого был поднят, и шляпа мужского фасона с широкими полями, как того и требовала мода. Рассмотреть лицо дамы было непросто. Мужчина подозвал французского проводника, сунул ему в руку крупную банкноту и предъявил билеты.

— Благодарю, мсье, я сейчас принесу бокалы… — Проводник открыл перед ними двери купе. В одном из них стояло наполненное льдом серебряное ведерко с бутылкой «Вдовы Клико». На столике у окна находилась ваза с двадцатью красными гвоздиками. Сообщающаяся дверь между двумя купе была открыта. Томас Ливен закрыл обе двери в коридор, Ивонна Дешан сняла шляпу. Она снова залилась краской.

— Я же вам запретил краснеть, — сказал Томас. Он поднял оконную шторку и посмотрел на перрон. Мимо как раз проходили два унтер-офицера вермахта — вокзальный патруль. Томас опустил занавеску из блестящей материн.

— В чем дело? Почему вы на меня так смотрите? Я что, снова предал Францию?

— Шампанское… цветы… Для чего это все?

— Для того чтобы вы немного успокоились. Боже правый, вы же комок нервов! Вздрагиваете при любом шорохе. Оглядываетесь на каждого. При том, что с вами ничего не может случиться. Ваше имя Мадлен Ноэль, вы агент германского абвера. Имеете соответствующее удостоверение.

Чтобы получить это удостоверение, Томас целый день работал языком. В конце концов полковник Верте вздохнул и покачал головой:

— Ливен, вы — конец света для абвера в Париже. Такого, как вы, нам здесь только и не хватало!

В этот критический момент наш друг внезапно получил поддержку, откуда и не ожидал. Вмешался майор Бреннер, некогда его недоверчивый соперник, а впоследствии почитатель:

— Осмелюсь заметить: зондерфюрер Ливен предлагал нестандартные методы и в деле «Маки Крозан» — и с ними к нам пришел успех.

Маленький Бреннер с аккуратным пробором покосился поверх очков на витые майорские погоны, совсем недавно на их месте находились простые капитанские.

— Если этот Ферру действительно расколется…

— Так и будет, если я вывезу девушку из страны, — сказал Томас, подмигнув Бреннеру.

— …тогда кто знает, какое дело мы сможем распутать, господин полковник, — закончил Бреннер. У него захватило дух: он подумал, что по завершении операции ему, возможно, светит очередное звание подполковника. В конце концов Верте сдался:

— Ну хорошо, получите вы свое удостоверение. Но я настаиваю на том, чтобы вы сопровождали даму до Марселя. Вы будете с ней до тех пор, пока она не сядет в самолет, понятно? Не хватало еще, чтобы ее захватила СД и выяснила, что абвер помогает бежать из страны участникам французского Сопротивления.

Майор Бреннер смотрел на Томаса с восхищением. «Что за парень, что за мировой парень! Мне бы стать таким. А почему, собственно, нет?» Про себя майор Бреннер решил доказать при очередной возможности, что он тоже не лыком шит…

Да, все произошло за одно мгновение (за пять минут до отхода поезда в Марсель) до того, как проводник Эмиль постучался в купе, чтобы передать господам два бокала для шампанского. «Войдите!» — крикнул Томас. Проводник открыл дверь. Ему пришлось открыть ее полностью, чтобы пропустить мимо очень высокую и худую даму, провожавшую другую даму и собиравшуюся покинуть спальный вагон.

Дама, проходившая мимо открытого купе, где стоял Томас рядом с Ивонной, была в форме штабсгауптфюрера германского трудового ведомства. Ее бесцветные волосы были собраны в пучок, на кителе золотой значок члена партии, на застежке строгой блузки — тяжелая кованая брошь. На штабсгауптфюрерин Мильке, личном референте главы ведомства Хирля, были коричневые шерстяные чулки и коричневые туфли без каблука.

Судьбе было угодно, чтобы она прошла мимо купе именно в тот момент, когда его открыл проводник Эмиль. Лучше бы она прошла чуть раньше или позже, или вообще не проходила. Но она появилась в момент, самый неподходящий из всех возможных. Она взглянула и узнала типа, с которым несколько недель назад ужасно поскандалила, увидела рядом с ним красивую молодую женщину. И еще судьбе было угодно, чтобы Томас Ливен не заметил штабсгауптфюрерин Мильке, он стоял к ней боком. В следующее мгновение она исчезла…

— Ах да, бокалы, — обрадовался Томас. — Поставьте, я сам открою, Эмиль.

Он хлопнул пробкой, и едва они выпили по первому бокалу, как за две минуты до отправления в их купе появились два патрульных унтер-офицера. И тут выяснилось, что Ивонна может быть не только истеричной. Она полностью сохранила самообладание. Патрули посмотрели удостоверения, козырнули, пожелали приятного пути и ушли.

— Ну вот, видите, — сказал Томас Ливен. — Все идет как по маслу.

Оба солдата вышли из вагона и направились к стоявшей на перроне штабсгауптфюрерин, которая и приказала им проверить документы у пассажиров семнадцатого купе.

— Все в порядке, штабсгауптфюрерин. Оба из абвера в Париже. Некто Томас Ливен и некая Мадлен Ноэль.

— Мадлен Ноэль, так-так-так, — повторила штабсгауптфюрерин, в то время как раздался свисток, двери закрылись и поезд, выпустив пар и вздрогнув, медленно тронулся в дальний путь. — Значит, оба из абвера в Париже? Спасибо.

Она посмотрела вслед поезду, и злобная улыбка внезапно зазмеилась на ее плотно сжатых губах. Последний раз штабсгауптфюрерин Мильке улыбалась так в августе 1942 года в Берлине, на приеме в рейхсканцелярии. Тогда Генрих Гиммлер рассказал анекдот о поляках.

16

После первой бутылки «Вдовы Клико» страх у Ивонны прошел. Почти бесследно улетучилась внутренняя напряженность. Почти непринужденной стала беседа. Оба смеялись — но вдруг Ивонна затихла, отодвинулась, встала, отвернулась. Томас хорошо понимал ее. Однажды он пренебрег ее любовью. Ни одна женщина не забывает такого. И никакая женщина не захочет пережить подобное еще раз.

Так что около половины двенадцатого они пожелали друг другу спокойной ночи. «Что ж, пожалуй, так даже лучше», — подумал Томас… Лучше? Он тоже чувствовал легкий хмель, и Ивонна казалась ему особенно красивой. Когда он на прощание поцеловал ей руку, она отпрянула, мучительно улыбнулась и вновь замкнулась.

Томас направился к себе в купе, разделся и помылся. Когда он надевал пижамные брюки, поезд резко затормозил, тут же заложив крутой вираж. Томас потерял равновесие, качнулся и с грохотом ударился о дверь соседнего купе, которая распахнулась. Падая, он приземлился в купе Ивонны. Она уже лежала в постели, но тут испуганно вскочила.

— Боже мой!

Томас выпрямился.

— Извините. Я не хотел, в самом деле, нет… Я… доброй ночи… — и он направился к распахнувшейся двери. И услышал ее сдавленный голос:

— Подождите!

Он повернулся. Глаза Ивонны были очень темными, веки полуопущены, губы приоткрыты. Голос срывался:

— Эти шрамы… — она пристально смотрела на его неприкрытое туловище. С левой стороны его грудной клетки виднелись три поперечных ужасно вздувшихся рубца, которые невозможно спутать ни с какими другими. Это были следы от ударов одного особого инструмента — спирали, обтянутой резиной.

— Это — это однажды случилось со мной… — Томас отвернулся и непроизвольно прикрыл рукой грудь. — Авария…

— Вы лжете…

— Простите?

— У меня был брат. Гестапо арестовывало его дважды. Во второй раз его повесили. В первый раз его пытали. Когда он… — Ее голос сорвался, — когда он вернулся домой из больницы, у него… у него были такие же шрамы… А я еще вас ругала — подозревала… Вы…

— Ивонна…

Он приблизился к ней. Губы прекрасной женщины коснулись рубцов от ран, нанесенных жестоким человеком. Потом они почувствовали друг друга. Поток нежности унес с собой и страх, и воспоминания. Завывал поезд, стучали колеса. Тихо позвякивала ваза с красными гвоздиками.

17

Двухмоторный курьерский самолет с германской государственной символикой все быстрее разгонялся по взлетной полосе аэродрома в Марселе. День был хмурый. Слегка моросило.

У одного из окон в здании аэропорта стоял мужчина, у которого было много имен. Но настоящее — Томас Ливен. Держа руки в карманах мягкого шерстяного пальто, он суеверно сжимал большие пальцы.

В курьерском самолете находилась Ивонна Дешан. Она улетала в Мадрид, а оттуда — в Лиссабон.

Всего одну-единственную ночь они любили друг друга—а теперь, когда самолет скрылся в облаках, Томас почувствовал себя одиноким, брошенным, бесконечно старым.

Его знобило. «Всего тебе доброго, Ивонна, — мысленно произнес он. — В твоих объятиях я впервые за многие месяцы не вспоминал Шанталь. Но мы не можем оставаться вместе. Не время сейчас для любви. Это время разрывает все узы, разлучает и даже убивает влюбленных. Всего тебе хорошего, Ивонна, мы вряд ли когда-нибудь услышим друг о друге». Но тут он ошибался!

22 сентября 1943 года Томас Ливен вернулся в Париж. Нанетта, красивая черноволосая служанка, обожавшая его, сообщила:

— Четыре раза звонил мсье Ферру. Ему необходимо срочно поговорить с вами.

— Приходите сегодня в четыре ко мне домой, — попросил Ферру, когда Томас дозвонился до него в банк. При встрече седой элегантный финансист со слезами на глазах обнял его. Томас прокашлялся:

— Мсье Ферру, Ивонна в безопасности. Чего не скажешь о вас.

— Простите?

— Мсье Ферру, я свою часть договоренности выполнил, теперь ваша очередь. Но прежде чем перейдем к нашему делу, я хочу кратко рассказать вам, что показало мое расследование ваших трансакций.

За прошедшее время Томас выяснил: Жан-Поль Ферру нарушал закон, но нарушителем он был особого рода. Как и многие спекулянты, банкир оперировал огромными партиями товаров, необходимых для снабжения армии, но не продавал их немцам, а прятал от них. Он был прямой противоположностью обычного спекулянта, распродававшего французское достояние. Он пытался спасать его. Для этой цели Ферру подделывал бухгалтерские отчеты, предоставлял фиктивные данные о выпускаемой продукции предприятий, управляемых его банком, и якобы продавал огромные партии товаров немцам.

Все это Томас высказал ему прямо в лицо. Ферру побледнел. Он попытался протестовать, потом замолк и отвернулся от Томаса. А тот завершил:

— …то, что вы делали, было просто идиотизмом, мсье. К чему это приведет, причем в самое ближайшее время? У вас отберут ваши фабрики. И что тогда? С позиции француза то, что вы делали, понятно. Поэтому мой вам личный совет: прежде чем все обнаружится, срочно требуйте введения немецкого опекунского правления над вашими предприятиями. Тогда ни один человек не станет интересоваться вашим производством… А обвести опекунов вокруг пальца вам ведь труда не составит?

Ферру обернулся, кивнул, дважды сглотнул комок в горле. Потом сказал: «Спасибо».

— Не стоит. Так. А теперь к делу. Но предупреждаю вас, Ферру. Если ваша информация окажется пустой, я не буду вас покрывать! Я могу войти в положение не только французов; в конце концов, Ивонна была спасена с помощью немцев.

— Я знаю. И признателен за это, — Ферру подошел поближе. — И то, что я расскажу, поможет вам разгромить сеть черных рынков, самую разветвленную из когда-либо существовавших. Уничтожить организацию, которая уже нанесла колоссальный ущерб не только моей, но и вашей стране. В последние месяцы во Франции всплыли немецкие имперские долговые обязательства (сокращенно НИДО) в таком чудовищном количестве, как никогда ранее. Знаете, что такое долговые обязательства?

Томас знал. НИДО были своего рода оккупационными деньгами. Они существовали в каждой стране, захваченной немцами. С их помощью Берлин рассчитывал воспрепятствовать чрезмерной утечке немецких банкнот за границу.

— Эти имперские долговые обязательства имеют порядковые серийные номера. Две цифры серии — они печатаются всегда в одном и том же месте — скажут специалисту, для какой страны они предназначены. И вот, дорогой друг, за последние полгода с помощью этих НИДО на черном рынке Франции было скуплено товаров приблизительно на два миллиарда. Но на долговых бумагах общей суммой около одного миллиарда были не французские, а румынские серийные номера!

— Румынские? — Томас подскочил. — Как могли румынские ценные бумаги в таких огромных количествах попасть во Францию?

— Этого я не знаю, — Ферру подошел к письменному столу и достал из него связку имперских долговых обязательств, каждая номиналом 10 тысяч рейхсмарок. — Я знаю только, что они здесь. Вот, пожалуйста, полюбопытствуйте — румынские номера. И, мсье, я не верю, чтобы французы были в состоянии переадресовать в свою страну этот поток, предназначенный для Румынии…

18

— …Ферру не знает, как румынские долговые бумаги оказались во Франции, — докладывал Томас Ливен в кабинете полковника Верте в отеле «Лютеция» два часа спустя. Его охватил охотничий азарт. Он говорил быстро, не замечая, что его слушатели, полковник Верте и маленький честолюбивый майор Бреннер, время от времени обмениваются странными взглядами. Он был во власти вдохновения:

— Но Ферру убежден, что только немцы могли завести в страну долговые обязательства, поэтому, скорее всего, немцы и возглавляют всю организацию!

— Значит, мсье Ферру в этом убежден, — протянул полковник Верте, взглянув на Бреннера.

— Что здесь, собственно, происходит? — Томас наконец заметил что-то неладное. — Что означают эти взгляды?

Полковник Верте вздохнул и посмотрел на Бреннера:

— Скажите вы ему.

Майор Бреннер закусил губу:

— Вашего друга Ферру ожидают крупные неприятности. Полчаса назад на его вилле появились люди из СД. Уже полчаса, как он находится под домашним арестом. Если бы вы еще немножко задержались у него, то могли бы поздороваться со своими старыми приятелями — штурмбанфюрером Айхером и его адъютантом Винтером.

Томас похолодел:

— Что случилось?

— Два дня назад в Тулузе был убит некий унтерштурмфюрер Эрих Петерсен. Застрелен. В своей гостинице. Отель «Виктория». Преступник скрылся. СД убеждена, что речь идет о политической акции. О дерзком вызове. Фюрер уже распорядился организовать государственные похороны.

— Гиммлер требует самого беспощадного возмездия, — добавил полковник Верте.

— Отделение СД в Тулузе обратилось к французской полиции, и те передали им списки с именами 50 коммунистов и 100 евреев, — продолжал Бреннер. — Из них наберут заложников, которых расстреляют в отместку за убийство Петерсена.

— Какая прелесть — подобная услужливость со стороны французской полиции, не правда ли, господин Ливен? — зло спросил полковник Верте. — Отправить прямо в пасть гестапо. Обрекая на гибель своих соотечественников.

— Минутку, минутку, — сказал Томас. — Я за вами не поспеваю. У меня два вопроса. Первый: с чего вдруг весь этот сыр-бор из-за какого-то Петерсена?

— Потому что этот Петерсен был награжден орденом Кровавого братства^[16], — ответил Бреннер. — Потому и в Главном управлении имперской безопасности такой ажиотаж. Потому Борман лично прибыл к Гиммлеру и потребовал кровавого возмездия.

— Прекрасно, — сказал Томас, — теперь кое-что прояснилось. Вопрос второй: какое отношение мой банкир Ферру имеет к убийству в Тулузе?

— СД в Тулузе допросила целый ряд свидетелей. И среди них — доверенное лицо гестапо, мелкого ростовщика по имени Виктор Робинсон. Этот Робинсон предъявил СД доказательства, что ваш Жан-Поль Ферру — идейный вдохновитель убийства унтерштурмфюрера Петерсена.

Мозг нашего друга бешено заработал: «Убит Петерсен, награжденный орденом кровавого братства. Ферру под подозрением. Мне о нем многое известно. Но и он теперь многое обо мне знает. Не подставил ли он меня? Рассказал ли он правду? Что будет с ним? Со мной? С 50 коммунистами? Со 100 евреями?»

Томасу пришлось прокашляться, прежде чем он смог заговорить:

— Господин полковник, Ферру убежден, что немцы руководят организацией, провернувшей колоссальную аферу с кредитными обязательствами рейха, — он говорил запинаясь, подыскивая слова. — Не странно ли, что СД прихватывает банкира Ферру именно в тот момент, когда он заинтересовал нас?

— Ничего не понимаю, — сказал недалекий майор Бреннер.

— На это я и не рассчитывал, — дружелюбно ответил Томас и обратился к Верте: — Всего я не могу доказать, но чувствую: мы сейчас не должны бросать в беде Ферру! Абвер должен оставаться в игре.

— Как вы себе это представляете?

— Господин полковник, вы знаете, что я жил в Марселе. В этот период я познакомился с двумя господами, проживающими в Тулузе. Поль де ла Рю и Фред Майер…

Фред Майер и Поль де ла Рю — внимательный читатель помнит, что эти два опустившихся мошенника из Тулузы, прежде чем умыкнуть у ювелира Марьюса Писсоладьера драгоценности на шесть миллионов франков, превратились в джентльменов на курсах ускоренного обучения и воспитания Томаса Ливена. Томас Ливен без лишних подробностей описал истинный характер своих взаимоотношений с обоими уголовниками, закончив:

— Поеду в Тулузу!

— В Тулузу?

— Так точно, в Тулузу. Нет ни одного преступления в их городе, о котором бы эти господа не знали. И мне они скажут все, что им известно.

— А СД?

— Вам нужно пойти к Айхеру, господин полковник. Вы должны объяснить ему, что Ферру для нас сейчас чрезвычайно важен. Надо предложить ему сотрудничество с абвером в раскрытии убийства унтерштурмфюрера Петерсена.

Маленький майор Бреннер снял очки и начал тщательно их протирать. Кусая губы, он размышлял: «Я чуть не свалял дурака в этой сумасшедшей истории с партизанами. Я пытался ставить ему палки в колеса. И еще заносился. А что в итоге?» Майор Бреннер покосился на свой левый витой погон.

— По зрелому размышлению я склоняюсь к точке зрения господина Ливена. Мы и впрямь не должны позволять им вывести нас из игры. Мы должны участвовать. Дело с ценными бумагами рейха слишком важное…

Томас отвернулся, с трудом сдерживая ухмылку. Полковник Верте взвился:

— Мне что, снова бежать к этим свиньям и стоять перед ними на задних лапках?

— Не стоять на лапках, господин полковник, — вскричал Бреннер, — а использовать старый трюк! Идти туда при всех регалиях и предъявить секретный документ абвера!

— Вы оба свихнулись, — сказал полковник Верте. — Этот Айхер становится краснее помидора, стоит ему только меня увидеть!

— Господин полковник, с липовым ГЕКАДОС мы вытащили господина Ливена! А уж с настоящим досье мы сумеем подключиться к расследованию убийства Петерсена!

19

— Этот Ливен — трижды проклятая Богом скотина, — произнес жизнерадостный, коренастый и краснолицый штурмбанфюрер Вальтер Айхер. Он сидел в библиотеке дома 84 на авеню Фош, переоборудованной под кабинет. Перед ним расположились его адъютант Фриц Винтер и оберштурмфюрер Эрнст Редекер, светловолосый эстет, ценитель поэзии Рильке и Штефана Георге.

Было 23 сентября 1943 года, 19 часов. Рабочий день штурмбанфюрера Айхера закончился. После дневных тягот он частенько и охотно задерживался, чтобы еще часок побеседовать со своим адъютантом за рюмкой хорошего напитка. И не возражал, когда к ним присоединялся оберштурмфюрер Редекер, так как этот карьерист обладал одним особым преимуществом: он был родным зятем рейхсфюрера СС и шефа германской полиции Генриха Гиммлера. Временами Редекер получал персональные послания от «рейхсгенриха», весьма сердечные по содержанию, которые он демонстрировал всем с понятной гордостью. С таким человеком надо было поддерживать хорошие отношения, полагал Айхер и так и поступал.

Но к болтовне у камина на этот раз настроение не располагало. Штурмбанфюрер ворчал:

— Что ни день, то новые неприятности. Только что у меня был полковник Верте из абвера. Этот окаянный мерзавец Ливен…

— С которым мы крепко поработали? — спросил адъютант Винтер, и глаза его блеснули.

— К сожалению, недостаточно крепко. Извините, оберштурмфюрер, обычно не в моей манере так выражаться, но с этим сукиным сыном у нас сплошные неприятности.

— Что на этот раз? — допытывался Винтер.

— Ах, убийство Петерсена.

Родной зять «рейхсгенриха» со стуком поставил свой бокал с коньяком на стол. В его лице что-то дрогнуло, даже цвет изменился. Всем было известно, что оберштурмфюрера Редекера связывала тесная дружба с застреленным в Тулузе Эрихом Петерсеном. Поэтому его волнение было понятно.

Айхер объяснил: к нему заглянул полковник Верте и сообщил, что абвер настоятельно интересуется находящимся под подозрением банкиром Ферру, важнейшей ключевой фигурой в гигантской афере с контрабандой валюты, в паутине которой, судя по всему, запутались и немцы.

Редекер выпил. Он вдруг так занервничал, что немного расплескал коньяк. Его голос прозвучал хрипло:

— Ну и что? Какое отношение имел Петерсен к валютной контрабанде?

— Никакого, разумеется. Но Верте обратился ко мне с предложением провести совместное с абвером расследование подлого убийства нашего товарища.

Редекер спросил возбужденно:

— Конечно, вы отклонили предложение, штурмбанфюрер?

— Конечно, отклонил — поначалу. Но затем Верте вылез вдруг со своим ГЕКАДОС, настоял позвонить от меня Канарису. Тот, очевидно, уже переговорил с вашим тестем. Ибо полчаса назад поступил телекс из Главного управления имперской безопасности. Расследование надлежит проводить совместно с абвером.

По какой-то непонятной причине лоб Редекера покрылся каплями пота. Никто этого не заметил. Он поднялся, повернулся спиной к обоим и промокнул влагу. При этом он слышал гневный голос Айхера:

— Верте уже отправился на юг, в Тулузу. И кто его сопровождает? Господин Ливен! Грязный двойной агент! Скотина, обманувшая наших людей! Человек, которого уже давно пора зарыть в братскую могилу! — возбужденный Айхер допил свой коньяк. — Попадись мне в руки этот тип еще раз… В чем дело?

Вошел один из его сотрудников:

— Там женщина. Говорит, что желала бы побеседовать с вами.

— Пусть приходит завтра. По предварительной записи.

— Извините, штурмбанфюрер, но это штабсгауптфюрерин…

— Что-о?

— Да… штабсгауптфюрерин Мильке. Из личного штаба Хирля, уполномоченного рейха по рабочей силе. Она хочет подать заявление.

— На кого?

— На некоего зондерфюрера Ливена,

Редекер кашлянул. Винтер сверкнул глазами. Айхер глубоко затянулся сигарой и выдохнул дым. Затем поднялся:

— Пригласите штабсгауптфюрерин!

Глава вторая

1

Рю дэ Бержэр с ее бистро, небольшими ресторанчиками и барами находилась в живописном старом квартале Тулузы. Сворачивая на эту маленькую улицу, Томас Ливен грустно улыбнулся. Тут все было, как три года назад, когда он прибыл сюда, спасаясь от немцев, со своей подружкой, актрисой Мими Шамбер, и полковником Симеоном с его нелепым геройством. И сегодня, как и тогда, во множестве фланировали красивые девушки, ярко накрашенные, в откровенных туалетах.

Томас успел узнать, что Жанны Перье с ее волосами цвета львиной гривы, владелицы тайной гостиницы, в городе не было. А ему так хотелось повидать ее и девушек. Разумеется, только для того, чтобы вместе вспомнить прошлое…

Он остановился. Дом выглядел убого. И подъезд был убогим. Он поднялся к двери на четвертом этаже. На ней была табличка:

Нажимая на кнопку звонка, Томас Ливен ухмылялся. Скажите на милость — недвижимость. Когда я с ними познакомился, они промышляли подделкой картин, гостиничными кражами и взломом касс. Вот это карьера.

С другой стороны двери послышались шаги, она открылась. Поль де ла Рю, потомок гугенотов, стоял в проеме. Со вкусом одетый и безупречно постриженный. Высокая фигура, узкое лицо, от его аристократизма прямо дух захватывало. Начал он благородно:

— Добрый день, господин, чем могу служить? — Но тут же издал вопль: — Черт возьми, это же Пьер!…

Он шумно хлопнул по плечу Томаса, которого знал под именем Пьер Юнебель. Все хорошие манеры слетели с него в один миг:

— Дружище, будь я проклят! Ты жив? Мне рассказывали, что тебя прикончили в гестапо!

— У вас здесь мило, — заговорил Томас, уклоняясь от объятий Поля и входя в комнату. — Мое обучение явно не прошло даром. Только вот все эти финтифлюшки — фарфоровые статуэтки, всякие там лани, эльфы и танцовщицы, конечно, надо бы убрать! — Поль уставился на него.

— Где же ты был? Как здесь оказался?

Томас прояснил ситуацию. Поль молча слушал. Время от времени он кивал. Под конец Томас сказал:

— …так что я появился здесь со своим полковником — в надежде, что вы сумеете мне помочь. Вы стали такими франтами…

— Франтами, чушь! Недвижимость — только для видимости. Конечно, мы спекулируем — как и все. Но только поинтеллигентнее, это благодаря тебе, старина. Ты с твоим обучением тогда оказал нам большую услугу.

— Да, — сказал Томас, — а теперь вы можете оказать большую услугу мне. Нужно узнать, кто убил этого унтерштурмфюрера Петерсена. Мне нужно знать, не было ли это делом рук участников Сопротивления.

— Совершенно точно это не политическое убийство.

— Сначала докажи мне это. Расскажи, кто застрелил Петерсена. И как. И почему.

— Но, Пьер, не могу же выдавать своих земляков, если даже кто-то из них и укокошил нациста. Ты не можешь требовать этого от меня.

— Хочу кое-что сказать тебе, Поль. Нацисты арестовали 150 человек. Твоих земляков. Они расстреляют заложников. И это будет не один человек! Мы сможем предотвратить казнь, только если докажем, что это было не политическое убийство, что этот Петерсен сам замазан! Доходит это до твоих куриных мозгов?

— Слушай, не ори так на меня. Хорошо, я немного поспрашиваю, попытаюсь что-нибудь разузнать…

2

Три дня спустя, 27 сентября 1943 года, трое господ заняли места за обеденным столом Поля де ла Рю: сам хозяин, Томас Ливен и Фред Майер.

Накануне Поль позвонил Томасу в гостиницу:

— Думаю, у нас есть кое-что для тебя. Приходи ко мне. Фред тоже будет. Скажи, не мог бы ты приготовить нам что-нибудь особенное? От ребят в Марселе мы слышали, что ты как-то для них состряпал отличный ужин!

— Договорились, — ответил Томас. В этот полдень он целых три часа трудился на кухне Поля де ла Рю. Наконец все уселись за стол. На обоих мошенниках в честь праздничного свидания были темные костюмы, белые рубашки, отливающие серебром галстуки. Они были настолько хорошо воспитаны, что с огромным трудом пытались есть ножом с вилкой поданный на закуску фаршированный сельдерей.

— В отличие от большинства блюд, — заговорил Томас, — абсолютно законно и даже правильно есть эти овощи руками.

— Хвала небесам, — сказал Фред. — А это что за сыр?

— Рокфор, — ответил Томас. — Итак, кто завалил Петерсена?

— Некий Луи Монико. Корсиканец. Его называют Луи или Людвиг Мечтатель.

— Кто такой этот Мечтатель? Из Сопротивления?

— Еще чего! Настоящий гангстер. Совсем молодой. Тяжелое легочное заболевание. Отсидел уже четыре года в тюрьме за преднамеренное убийство без отягчающих обстоятельств. Слушай, дорогой, я сейчас облопаюсь этими корешками!

— Дабы этого не случилось, — сказал Томас, — я побыстрее принесу основное блюдо.

Он отправился на кухню и сразу же вернулся с паровой баней, из которой извлек закрытую форму для пудинга.

— О-о-х, пудинг, — разочарованно протянул Фред. — Это же де… ну, в общем, не то, что надо. Я думал, будет мясо.

— В самом деле, — поддержал Поль, элегантно промокнув салфеткой уголки губ, — должен сказать, что я тоже немного разочарован, дорогой друг!

— Не спешите! — Томас опрокинул пудинговую форму на большую фарфоровую тарелку. Разнесся изумительный аромат мяса и лука. Ноздри у обоих гангстеров зашевелились. Гармония и умиротворение разлились по их лицам.

— А теперь рассказывайте о Мечтателе, — сказал Томас. — Почему он убил Петерсена?

— Из того, что мы разузнали, — сказал Фред, — а информация у нас первоклассная, этот Петерсен был свиньей, каких мало. Тоже мне носитель ордена Кровавого братства! Тоже мне СД! Со смеху помру! Петерсен приехал сюда, на юг, как гражданское лицо, понимаешь? И знаешь, чем занимался? Скупал золото.

— Смотри, каков.

— В любых количествах. Давал приличную цену. Наверняка был крупным спекулянтом. Мечтатель несколько раз продавал ему кое-что. Так, по мелочам.

Томас размышлял: господин Петерсен из СД промышлял золотом. И фюрер распорядился организовать государственные похороны. И должны быть расстреляны заложники. И Германия лишилась своего героя. Хайль!

— Ну вот, с течением времени Петерсен завоевал доверие Мечтателя. В один прекрасный день Луи заявился к Петерсену в отель, имея при себе очень большое количество золота…

3

Два чемодана, наполненные золотыми монетами и слитками, поставил на столик в стиле рококо в салоне апартамента 203 отеля «Виктория» худой и бледный Луи Монико. От тяжести он с трудом переводил дыхание, со свистом вырывавшееся из его груди. Глаза лихорадочно блестели.

Перед Мечтателем стоял мужчина небольшого роста во фланелевом костюме. У этого человека были водянистые глаза, почти безгубый рот, геометрически четкий пробор, разделявший коротко стриженные светлые волосы. Луи знал, что его зовут Петерсен. И что он скупает золото. Ничего другого о нем ему не было известно. Но и этого достаточно, думал он.

— Сколько на этот раз? — спросил Петерсен.

— 300 луидоров и 35 золотых слитков, — Мечтатель открыл оба чемодана. Золото заблестело в свете электрической люстры.

— Где деньги?

Петерсен полез в нагрудный карман. В руке, которую он извлек, оказалось удостоверение. Ледяным тоном Петерсен объявил:

— Я унтерштурмфюрер Петерсен из СД. Вы арестованы.

Правая рука Луи Монико находилась в кармане куртки. Он не стал извлекать ее. Он выстрелил из кармана. Пули угодили орденоносцу Эриху Петерсену в грудь. Он умер мгновенно. Его остекленевшие глаза уставились в потолок.

Мечтатель обратился к покойному:

— Со мной такие дерьмовые номера не проходят, скотина.

После чего, переступив через мертвого, он направился к выходу и открыл двойную дверь. Коридор был безлюдным. Мечтатель забрал оба чемодана с золотом и удалился. В холле его никто не видел.

4

— …в холле его никто не видел, — рассказывал Фред Майер.

— И откуда вам все это известно? — поинтересовался Томас.

— От брата Мечтателя.

— И он вам все это выложил как на духу?

— Да. Потому что теперь это уже не имеет никакого значения. Я говорил тебе, что у Мечтателя больные легкие. Три дня назад у него пошла горлом кровь. Сейчас он в госпитале. До конца недели не протянет.

— Ты можешь пойти туда со своим полковником, — сказал Поль, — он готов дать показания…

27 сентября 1943 года, 16.15.

На письменном столе маленького майора Бреннера резко зазвонил телефон. Он схватил трубку и узнал голос своего начальника:

— Говорит Верте. Звоню из Тулузы. Слушайте меня внимательно. То, что я вам скажу, чрезвычайно важно.

— Так точно, господин полковник!

— Мы нашли убийцу Петерсена, — Верте рассказал о туберкулезнике Монико и его признании. — Ливен, два агента СД и я были у его больничной койки.

— Черт возьми, господин полковник! — воскликнул Бреннер. Его сердце бешено колотилось. «Ну, Ливен! Опять этот чертов Ливен! Благодарение богу, в этот раз я сразу же поддержал его!» Тут Бреннер кое-что вспомнил:

— Но этот ростовщик, этот Виктор Робинсон… Он же дал показания против Ферру!

— Это мы тоже выяснили между делом. Робинсон занимался спекуляциями вместе с Петерсеном. Когда-то он служил у Ферру. Тот его вышвырнул. И вот теперь он захотел отомстить. Но это еще не все, Бреннер. Главное впереди. Насколько Ливену удалось установить, Петерсен с его золотом был вовлечен в гигантскую аферу с кредитными обязательствами рейха… Бреннер, вы меня слышите?

Бреннер облизнул сухие губы. «Вот это да, кредитные обязательства рейха! Дело становится все горячее! Это же будет… о, небо и я тоже его распутываю!» Он послушно выкрикнул:

— Слышу, господин полковник!

— Мы пока еще не выяснили всех взаимосвязей, но сейчас нельзя терять ни секунды, Бреннер! Если верно, что Петерсен спекулировал долговыми обязательствами рейха, то разразится величайший скандал! СД, конечно, попытается притушить его! Мы ее пока опережаем, но самое большее часа на два. Майор Бреннер, возьмете пятерых надежных людей…

— Слушаюсь!

— У Петерсена квартира на авеню де Ваграм, 3. Служебная квартира. Обыщите сначала ее.

— Слушаюсь, господин полковник!

— Ливен разузнал, что Петерсен снимал еще квартиру на авеню Моцарта, 28. Вот о ней СД, судя по всему, ничего не знает… Вы съездите и туда…

— Слушаюсь, господин полковник!

— Переверните там все вверх дном. Делайте, что хотите! Ливен уже едет к вам. Заберите все подозрительные материалы, пока они не исчезли в СД! Все поняли?

— Так точно, господин полковник! — вскричал Бреннер.

И маленький майор очертя голову ринулся в авантюру, которая не могла не вызвать румянца смущения на его честных толстых щечках, — в скандальную, истинно парижскую авантюру. Есть надежда, что нам достанет деликатности рассказать об этом приключении майора Бреннера.

5

Взвизгнув шинами, «мерседес» вермахта остановился перед домом номер три на авеню де Ваграм. Из него выпрыгнул маленький майор Бреннер, выпрямился, решительно поправил позолоченные очки.

За «мерседесом» притормозил серый грузовик вермахта. Пятеро мужчин в военной форме вылезли на улицу, которая блестела, освещенная последними лучами нежаркого осеннего солнца. Было 27 сентября 1943 года.

— За мной! — приказал маленький майор, сдвигая вперед пистолет на ремне. С пятью тщательно отобранными молодцами он устремился в дом, однако служебная квартира умершего Петерсена оказалась пустой. Двери были открыты настежь. Ковры, мебель — все исчезло. Толстая консьержка, пожимая плечами, объяснила:

— Все это забрали сегодня утром.

— Забрали? Кто?

— Ну, грузчики мебели, а с ними немецкий офицер, друг господина Петерсена… Он здесь часто бывал… Редекер его имя…

— Редекер? — у маленького майора Бреннера были свои связи в СД. Он знал оберштурмфюрера Редекера, родного зятя рейхсфюрера СС и шефа германской полиции Генриха Гиммлера.

Бреннеру вдруг стало не по себе. Не заодно ли уж Редекер с Петерсеном? Тогда все действительно решают секунды. Сюда, в служебную квартиру, он опоздал. Но о наличии убежища на авеню Моцарта СД вроде бы ничего не знала. Значит, немедленно туда!

Пятеро лучших из лучших вновь сбежали за своим майором по лестнице вниз и на улицу. Взревели моторы. Сердце майора бешено колотилось. Он чувствовал себя Хансом Альберсом^[17]: опля, вот он я!

Несколько минут спустя на фешенебельной авеню Моцарта Бреннер на своем школьном французском пытался втолковать консьержке, что он должен произвести обыск в квартире господина Петерсена на третьем этаже.

— Но, мсье, — отвечала консьержка, — там же, наверху, дамы!

— Дамы? Что еще за дамы?

— Мадам Лили Паж и ее камеристка.

— Кто такая мадам Паж?

— Приятельница мсье Петерсена, кто же еще? Он уже несколько дней как в отъезде.

Тут Бреннера осенило: они ничего не слышали об убийстве орденоносца и спекулянта золотом, и он вновь ринулся с пятью своими подчиненными — на этот раз наверх, на третий этаж.

На его звонок дверь открыла отменно красивая горничная. Бреннер разъяснил, в чем его миссия, не обронив, однако, ни слова (гений!) о печальной судьбе орденоносца. Красавица горничная пришла в замешательство и позвала мадам.

Мадам Паж появилась в каком-то легком одеянии, которое, несмотря на сумрак в прихожей, следовало бы охарактеризовать как прозрачное и приводящее в смущение. Весьма привлекательная, чуть полноватая, не старше тридцати трех лет, с белоснежной кожей и миндалевидными глазами, она не могла не волновать.

Майор заметил, что все его пятеро подчиненных вылупились на нее. Это был тот сорт женщин, с которыми Фриц Бреннер за всю свою жизнь никогда не имел дела. Он прокашлялся и объяснил свое задание вежливо, но твердо.

Затем он первым (исключительно из чувства долга) вошел в салон, обставленный чрезвычайно дорого и элегантно. На стенах можно было видеть несколько на редкость непристойных картин. Бреннер, разумеется, рассматривать их не стал.

Тем временем Лили Паж грациозно приблизилась к окну и опустила занавески, хотя в это время суток светозащита не требовалась.

«Я не идиот, — подумал Бреннер, — это же явно условный знак для кого-то там, внизу, на улице!» Поэтому он подошел к пышнотелой Лили, вновь поднял занавески, выразившись при этом с чугунной галантностью:

— Прошу дозволения любоваться красотой мадам при полном дневном свете.

— Прелестно, — сказала легко одетая Лили, опускаясь в глубокое мягкое кресло и скрестив ноги. — Пожалуйста, господин майор, начинайте обыск.

Пятеро из команды Бреннера тем временем к нему уже приступили. Майор слышал, как они шумели и заигрывали с горничной. Проклятые парни! Никакой серьезности, никакого чувства долга! Ну и отношение к воинской службе…

Рассерженный и к тому же сбитый с толку близостью Лили, Бреннер открыл большую шкатулку красного дерева. При виде содержимого краска стыда бросилась ему в лицо. Он судорожно вздохнул. Черноволосая Лили сардонически улыбалась. С громким щелчком майор захлопнул шкатулку. Он снова почувствовал себя паршиво.

Конечно, майор Бреннер вообще-то слышал, что существуют книги, рисунки, фотографии и некие предметы, которые не принято выставлять напоказ. Но он никогда не мог себе даже представить наяву подобные книги, рисунки, фотографии и предметы. Когда он, ничего не подозревая, открыл шкатулку и увидел всю эту мерзость, то был возмущен до глубины души! Чудовищно. Отвратительно. Деградация. Порча. Неудивительно, что такая нация проиграла войну…

С трудом сдерживаемое ржание и шум заставили майора вздрогнуть. Мадам с миндалевидными глазами произнесла нежным голоском:

— Ваши люди, похоже, обнаружили библиотеку.

Бреннер метнулся в соседнюю комнату. Четверо из его отборных солдат были заняты книжным шкафом. Майор содрогнулся при виде того, что их так развеселило. Он обратился к поискам пятого отборного. Тот торчал в комнате горничной.

Бреннер запретил всем четверым копаться в книжном шкафу, извлек пятого и запретил ему шашни с прислугой. Ситуация начинала выходить из-под контроля. Ибо квартира все больше походила на экспозицию непристойностей.

С лица майора не сходил багрянец. На лбу проступил пот. С решимостью отчаяния он устремился к телефону и заказал по каналу вермахта «Леандер 14» срочный разговор с Тулузой.

К счастью, Верте оказался на месте. У Бреннера гора свалилась с плеч, когда он услышал голос своего полковника. И он даже застонал, сообщая, в какую трясину его занесло.

В Тулузе застонал и полковник Верте, слушая своего скромнягу майора, но тот этого не заметил. Все его внимание было поглощено только вопросами Верте:

— А материалы… кассовые купоны и прочее… что-нибудь нашли?

— Ничего, господин полковник.

— Послушайте, Бреннер: Ливен скоро приедет в Париж. Вам нельзя покидать квартиру. И что-либо кому-нибудь рассказывать о Тулузе…

— Понимаю, господин полковник. Не сдвинусь с места и буду нем как могила.

— Звоните в «Лютецию» и на квартиру к Ливену. Пусть его направят к вам, как только он прибудет в Париж.

Бреннер повесил трубку. Ливен! Томас Ливен! Светлым лучом надежды казался ему зондерфюрер. Только бы он приехал, поскорее приехал…

Где-то взвизгнула горничная, словно ее щекотали. Майор с гневом ринулся на поиски негодяя. Бог мой, ну и влип я!

6

Все, что до сих пор обнаружили майор Бреннер и его люди в тайном убежище орденоносца, были (кроме непристойных коллекций) дорогие украшения, большое количество золотых монет, любительские издания и резные поделки, но не было никаких доказательств участия Петерсена в спекуляциях долговыми обязательствами рейха.

Мадам Паж время от времени пыталась опустить занавески на одном из окон, пока майор Бреннер категорически не запретил ей это. С начала обыска прошло уже полтора часа. Внезапно задребезжал дверной звонок. Лили стала бледной как смерть. Бреннер вытащил пистолет:

— Ни слова, — прошипел он. Пятясь, он двинулся через комнату к двери. Резко повернулся, распахнул ее. И схватил человека, стоявшего на пороге. Мужчина был молодым, красивым, с оливковым цветом кожи. Гладкие черные волосы, небольшая бородка, глаза с длинными ресницами и два шрама на правой щеке, словно от ножевых порезов. Пришедший смертельно побледнел.

— Идиот! — закричала пышнотелая Лили. — Зачем ты сюда поднялся?

— А почему бы мне и не подняться? — заорал он в ответ. — Занавески не были опущены.

— Ага! — торжествующе вскричал Бреннер. Затем обыскал мужчину, чтобы удостовериться, не вооружен ли он. Оружия у того не оказалось. Его имя по паспорту Проспер Лонтам. Профессия актер. Возраст 28 лет. Бреннер учинил ему допрос. Молодой мужчина упорно молчал. Лили вдруг начала отчаянно всхлипывать:

— Мсье командир, я хочу рассказать все! Проспер — это моя большая… большая любовь. С ним я обманывала Петерсена уже давно… Вы мне верите?

— Ни единому слову! — ледяным тоном произнес Бреннер и подумал: точно так же жестко реагировал бы и Томас Ливен. Потом он запер Проспера Лонтама в ванной.

Снаружи уже стемнело, наступила половина восьмого. Майор вновь позвонил в «Лютецию», потом на квартиру Ливена. Нет, Томас Ливен еще не появлялся.

Бреннер не рискнул послать на вокзал хотя бы одного из своей гвардии, чтобы встретить Ливена прямо у поезда. Кто знает, не заявится ли сюда СД? Тогда что, прикажете оборонять эту квартиру, как крепость, в одиночку?

Что еще он мог предпринять? Майор Бреннер ломал себе голову. Все начиналось так энергично и многообещающе, а сейчас? Вот он сидит в душной квартире, наполненной несусветными вещами, но доказательств — нуль. Он захватил пленного, это так. Но что это был за человек? И как ему, Бреннеру, докопаться до правды?

И в довершение ко всему эта смущающая его мадам Паж с ее ослепительно красивой горничной и пятеро мужчин, которых с огромным трудом удается удерживать от коллекций предметов, не вполне приличных для рассматривания, и от горничной. Ах, если бы только он остался за своим служебным письменным столом в отеле «Лютеция»! Его сильная сторона — теоретическая штабная работа, а не тактика и стратегия конкретных действий…

Бреннер вздрогнул. Мадам предложила позволить ее горничной приготовить несколько бутербродов для голодных мужчин…

Майор Бреннер колебался. Разрешить? Разве мадам и горничная не враги? С другой стороны: все проголодались, а он хотел оставаться начальником, способным войти в положение. И он позволил горничной пройти на кухню, выделил человека для наблюдения за ней и внушил ему, чтобы тот не позволял себе никаких вольностей.

Вскоре мужчины уплетали еду за обе щеки, запивая ее шампанским, обнаруженным в холодильнике. Бреннер поначалу отверг все. Позднее, правда, он позволил себе кусочек и глоточек…

Наступило девять часов, десять. И по-прежнему о Томасе Ливене ни слуху ни духу. Дамы высказались в том смысле, что они предпочли бы отправиться спать. Бреннер позволил. Он организовал караульную службу. Один возле комнаты горничной, один возле комнаты хозяйки, один возле ванной. Двое у входной двери. Сам он остался в салоне возле телефона.

Он не заснет, думал он. Он ощущал себя скалой в полосе прибоя. Не подкупишь. Не подкопаешься. Не… и заснул.

Когда он проснулся, в салоне было темно. Он почувствовал у себя на теле прикосновения мягких рук…

— Тихо, — зашептала Лили Паж, — все спят… Я сделаю все, что вы захотите, только отпустите Проспера…

— Мадам, — твердо произнес Бреннер, и его ладони обхватили ее руки подобно тискам, — немедленно уберите руки с моего пистолета!

— Ах, — в темноте вздохнула Лили, — нужен мне твой пистолет, глупец…

И в этот момент задребезжал дверной звонок.

7

Томас Ливен возвратился в Париж в 22.10. В отеле «Лютеция» ему взволнованно сообщили, что майор Бреннер уже несколько часов ожидает его на авеню Моцарта, 28. Майор отправился туда с целой командой.

— Гм, — сказал Томас и подумал: «Что, ради всего святого, делает Бреннер уже несколько часов в убежище спекулянта Петерсена?»

В гостиничном холле он углядел своих старых друзей, ефрейторов-радистов Раддаца и Шлумбергера, познавших все солдатские премудрости и уставших от войны. Он познакомился с ними и оценил в ходе операции «Маки Крозан». Берлинец и венец с сияющими лицами приветствовали его. Они только что сменились.

— Дружи-и-и-и-ще! — обрадовался худой берлинец, любитель французских журналов. — Гляди-ка, Карл, это же наш зондерфюрер!

— Айда с нами, господин зондерфюрер, — предложил слегка пополневший венец. — Мы направляемся на улицу Пигаль подцепить парочку новеньких кисок.

— Послушайте, камрады, — обратился Томас Ливен, — отложите ненадолго свои похвальные намерения и пойдемте со мной. Возможно, вы мне понадобитесь.

И вот эта троица в 23 часа оказалась перед квартирой на авеню Моцарта, 28. Томас позвонил. В ответ послышались несколько голосов. Затем — шумная возня. Затем громкие шаги, и дверь резко распахнулась. В проеме стоял майор Бреннер, багровый, задыхающийся, со спутанными волосами и следами помады на шее. Позади него Томас и его друзья увидели даму, на которой, кроме умопомрачительной ночной рубашки, ничего не было. Майор Бреннер пролепетал:

— Господин Ливен… Слава богу, что вы наконец прибыли…

Томас Ливен галантно поцеловал руку даме в ночной рубашке. Затем майор Бреннер обрисовал общую ситуацию, сообщил о том, что, к сожалению, удалось и чего не удалось обнаружить в этой квартире. Под конец он заговорил о своем пленнике.

— Проспер — мой любовник, — вмешалась Лили Паж, тем временем накинувшая пеньюар. Она взглянула глубоко в глаза Томасу. — А чем Петерсен занимается, ему ничего неизвестно.

— Занимался, — поправил Томас. — Эрих Петерсен застрелен. В Тулузе, одним из его подельников…

Лили надула красивые губки и очаровательно улыбнулась. С неземным выражением счастья она сказала:

— Наконец-то подлого негодяя прихлопнули.

— Не поддавайтесь своему горю, мадам, — попросил Томас.

Маленький майор вообще уже ничего не понимал.

— Но, — начал он, — но я думал…

— Вот это да, — прервал его тут звонкий голос ефрейтора Раддаца, — вот это вещь, скажу я тебе…

— Что это вы позволяете себе перебивать меня, — крикнул майор Бреннер. Он увидел худого ефрейтора, стоявшего перед большой шкатулкой красного дерева, которую он днем было открыл, а потом с отвращением захлопнул.

Ефрейтор Раддац тоже открыл шкатулку, однако не спешил захлопнуть ее с отвращением. Он вытаскивал обеими руками то, что лежало в ящичках, с удовольствием рассматривал и удивлялся. Наконец он опустошил все отделения и повыбрасывал содержимое на пол. При этом он продолжал улыбаться. Внезапно его улыбка исчезла. В изумлении он произнес:

— Я сейчас опупею. Что это, поделывают кредитные обязательства рейха в таком окружении?

После этих слов в салоне воцарилась тишина, гробовая тишина. Пока Томас не сказал тихо:

— Ну вот, что и требовалось доказать, — он склонился перед мадам Лили Паж. — Позвольте, мы начнем обыск по новой?

Красавица улыбнулась устало:

— С удовольствием. Я даже подскажу вам, где следует искать. Во всех тех местах, куда господин майор запретил своим людям совать нос…

Они извлекли кредитные обязательства рейха (выпуск для Румынии) на пять миллионов марок: в ящичках розового дерева, в которых находились любопытные предметы, порожденные фантазией изобретательного Востока, позади запретных книг в библиотеке, под нескромными коллекциями, за непристойными картинами в салоне.

Томас отослал хозяйку дома в ее комнату и принялся за бледного напуганного Проспера Лонтама. Десять минут спустя он направился к мадам в ее спальню. Она лежала на кровати. Ее глаза блестели. Томас уселся на краешек. Она прошептала:

— Я говорю правду… Проспер — моя любовь… Только ради него я могла выдержать все здесь, у Эриха — этого поросенка… Но вы же мне не верите.

— Я вам верю, — сказал Томас Ливен. — Я поговорил с Проспером. Он рассказал мне, что знает вас уже два года. Год назад его арестовала СД…

Много чего натворил Проспер Лонтам, этот тунеядец, умевший доставлять радость женщинам. Когда год назад его арестовала СД, допрашивал его унтерштурмфюрер Петерсен. К нему заглянула некая Лили Паж и попросила за Проспера. Петерсену дама понравилась. Он посулил обойтись с Проспером помягче, при условии… Лили Паж вынужденно стала любовницей Петерсена, и Петерсен отпустил Проспера. Томас сказал:

— Послушайте, мадам, я готов защитить Проспера. При одном условии…

— Понимаю, — ответила она с кривой усмешкой и вяло пошевелилась.

— Не уверен, что вы меня понимаете, — дружески возразил Томас, — Петерсен был замешан в спекуляции с кредитными обязательствами рейха. Мне нужно знать, как они попадали во Францию. Если вы нам поможете, я возьму Проспера под защиту.

Лили медленно выпрямилась на кровати. «Она очень красива, — подумал Томас, — и при этом любит смазливого прохвоста и все ради него сделает…» Странная штука жизнь!

Лили Паж объявила:

— Там, в другой комнате, висит картина — Леда и лебедь. Снимите ее со стены.

Томас сделал то, что она сказала. Позади картины он разглядел небольшой стенной сейф с номерным замком.

— Наберите 47 132, — сказала женщина на кровати. Он набрал комбинацию. Дверца открылась. На дне лежала тетрадь в черном кожаном переплете и больше ничего.

— Эрих Петерсен был педантичным до отвращения, — сказала женщина на кровати. — Он фиксировал все, что касалось мужчин, женщин, денег. Перед вами дневник. Прочтите его. И тогда вам все станет ясно.

В эту ночь Томас Ливен почти не спал. Он читал дневник унтерштурмфюрера Эриха Петерсена. Когда занялся рассвет, он уже все знал об одной из крупнейших спекулятивных афер военного времени. Несмотря на усталость, к обеду он докладывал полковнику Верте.

— В этом деле торчат уши практически всех высших должностных лиц в главном управлении имперской безопасности в Берлине. Высших чинов СД в Румынии. Возможно даже, что замешан и Манфред фон Киллингер, немецкий посланник в Бухаресте. А здесь, в Париже, — оберштурмфюрер Редекер, зять Генриха Гиммлера!

— Боже всемогущий, — слабым голосом сказал полковник Верте, в то время как майор Бреннер от напряжения нетерпеливо и выжидающе ерзал в своем кресле.

— С Редекера вообще все началось, — докладывал Томас. — В 1942 году он работал в СД в Бухаресте…

К этому времени румыны уже смирились с долговыми бумагами рейха в качестве платежного средства, но всякий раз бывали безумно рады, если находился кто-то, кто давал за них доллары, фунты или золото. По самым грабительским курсам. Плевать! Только бы избавиться от этого бумажного хлама!

Редекера перевели в Париж. Здесь он познакомился с унтерштурмфюрером Петерсеном. Между ними обнаружилось взаимное и полное родство душ. Редекер рассказал о своем румынском опыте. Вдвоем они раскрутили дело на полную катушку. Петерсен разъезжал по всей Франции, покупал, похищал, шантажировал и реквизировал золото. Золото доставлялось в Берлин курьерскими самолетами СД. Там, в Главном управлении имперской безопасности, сидели надежные «коллеги». Французское золото перевозили в Бухарест теми же курьерскими самолетами СД. Здесь тоже сидели надежные люди.

Сотрудники СД в Бухаресте скупали на французское золото долговые обязательства рейха с серийными румынскими номерами по самому низкому курсу. Их декларировали как совсекретные военные документы и переправляли через Берлин в Париж.

— …все происходило именно так, как и предполагал банкир Ферру, — закончил свой доклад Томас Ливен. — Только немцы были в состоянии развернуть такую крупномасштабную спекуляцию. На бумажки, взятые за гроши, Редекер и Петерсен со спокойной совестью расхищали достояние Франции. Но Петерсен никогда до конца не доверял Редекеру. Потому и снял себе конспиративную квартиру. Потому и вел дневник обо всех операциях с участием Редекера. Он хотел держать его в руках. На этих страницах, — Томас приподнял дневник, — встречаются имена не только Редекера, но и многих других. С помощью этой тетрадки, господа, мы можем разоблачить всю цепочку.

— Но послушайте-ка, Ливен, — раздраженно проворчал Верте, — вам что, неясно, с кем нам предстоит связаться? С зятем Гиммлера! С посланником! С высшими чинами СД. Вы же сами сказали!

— Поэтому наши последующие шаги надлежит основательно продумать, господин полковник! А где это лучше сделать, как не за отменной едой? Я уже обо всем распорядился. Жду вас у себя через час.

Эх, сколько всего может произойти за какой-нибудь час…

8

Полковник Верте и майор Бреннер появились на небольшой прелестной вилле Томаса в сквере Булонского леса ровно через час, вид у обоих был бледный и растерянный. Майор, казалось, вот-вот расплачется. Полковник мрачно смотрел перед собой, а красавица Нанетта тем временем подавала закуски. Томас подождал, пока она удалится, после чего поинтересовался:

— Что за вселенская печаль на ваших лицах, господа? Уж не пробудилось ли у вас сострадание к зятьку Гиммлера, которого возьмут за жабры?

— Если бы только его одного, — глухо ответил Верте.

— Кого же еще? — спросил Томас и положил в рот кусочек дыни.

— Вас, — сказал Верте.

С полным ртом не разговаривают, поэтому Томас сперва проглотил и только потом сказал:

— Шутить изволите?

— К сожалению, нет, Ливен, СД хочет взять за жабры именно вас. Вы ведь знаете, что у Бреннера есть связи в СД. После нашего разговора он отправился на авеню Фош. В конце концов, это мы раскрыли убийство Петерсена в Тулузе. И там он поговорил с Винтером. Одна новость оказалась хорошей: СД в Париже не имеет ни малейшего понятия о долговых бумагах рейха. А затем Винтер стал говорить о вас, господин Ливен.

— Так-так, и что же он сказал?

— Он сказал… гм, он сказал, что вы наконец-то влипли.

Дверь открылась.

— Ах, вот и наше солнышко Нанетта, — воскликнул Томас, потирая руки, — принесла нам котлеты пармезан.

Девушка покраснела до корней волос.

— Мсье Ливен, я просить вас не говорить «солнышко Нанетта», когда я нести поднос. Иначе все упасть и разбиться! — она поставила еду на стол, заметив Верте: — Мсье — самый очаровательный мужчина на свете.

Полковник молча кивнул и положил себе салат. Нанетта удалилась. Томас сказал:

— Котлеты не слишком переперчены? Нет? Хорошо. Итак, я влип? И каким образом?

— Знаете ли вы некую штабсгауптфюрерин Мильке? — спросил Бреннер участливо.

— Мне ли не знать этого мерзкого дракона! — Томас едва не подавился.

— Ну вот видите, — продолжал Бреннер, — из-за этой Мильке вы и влипли.

— И никто на свете вам помочь не сможет, Ливен, — сказал Верте, обрезая котлету со всех сторон. — Ни один человек. Ни я. Ни Канарис. Никто. Рассказывайте дальше, Бреннер.

И маленький майор рассказал все, что он узнал от Винтера. Выходило, что около недели назад штабсгауптфюрерин Мильке пришла к штурмбанфюреру Айхеру. Она доложила, что в свое время у нее произошла жестокая стычка с зондерфюрером Ливеном. Далее в ночь на 21 сентября она видела его в купе спального вагона поезда на Марсель. В сопровождении очень красивой и весьма подозрительной особы. При проверке выяснилось, что данная особа имела при себе удостоверение абвера на имя Мадлен Ноэль.

— Не подозрительно ли все это? — спросила штабсгауптфюрерин, порекомендовав штурмбанфюреру Айхеру навести подробные справки.

И Айхер, ненавидевший Томаса, ухватился за подсказку. Вскоре он выяснил, что немецкий курьерский самолет 22 сентября доставил некую Мадлен Ноэль из Марселя в Мадрид. Оттуда она улетела в Лиссабон. Айхер направил соответствующие указания своим людям в Португалии. Те начали копать и выяснили, что Мадлен Ноэль прибыла в Лиссабон 23 сентября и живет в городе. Но теперь она именует себя Ивонной Дешан.

Ивонна Дешан… Это имя Айхеру где-то уже встречалось. Он просмотрел списки разыскиваемых лиц. И довольная ухмылка триумфатора исказила его лицо. Ивонна Дешан, ассистентка профессора Дебуше, в течение многих недель разыскивается гестапо как опасная участница Сопротивления. А Томас Ливен доставил ее в безопасное место — да еще с удостоверением германского абвера!

— Винтер рассказал мне, что Айхер сразу же связался с Берлином, — продолжал Бреннер, разрезая ножом вопреки правилам отварную картофелину. — С Гиммлером.

— С тестем господина Редекера, — уточнил полковник. — А Гиммлер обратился к Канарису. И Канарис звонил мне полчаса назад. Он в бешенстве. Вы знаете, какие напряженные отношения у нас с СД! И теперь еще это! Мне очень жаль, Ливен, вы славный парень. Но я не вижу никакого выхода. СД выдвигает против вас обвинение. Вы пойдете под трибунал, ничего здесь не попишешь и…

— Очень даже попишешь, — сказал Томас.

— Что?

— Думаю, что сделать можно массу вещей. Господин Бреннер, предупреждаю вас, не ешьте так много мяса. Будет еще десерт — пирожное в шоколаде.

— Не сводите меня с ума, Ливен! — закричал Верте. — Прекратите без конца болтать о еде! Что тут еще можно сделать?

— СД хочет меня сдать. Что ж, а мы тогда сдадим господина Редекера. Какой день у нас сегодня? Вторник? Хорошо. Тогда завтра в обед я прошусь на прием к Айхеру и устраняю недоразумение с поддельным удостоверением.

— Вы… вы хотите отправиться к Айхеру?

— Да, разумеется. Мне и вправду очень жаль, что из-за меня у господина Канариса такие неприятности.

— Но зачем же для этого идти к Айхеру?

— Потому что завтра среда, господа, — дружелюбно ответил Томас. — А согласно данным в обнаруженном мной дневнике, среда — это всегда тот день, когда платежные обязательства рейха доставляют в Берлин из Бухареста. После обеда нам нужно будет только составить детальный план. Но вообще-то ничего не должно сорваться…

9

С выражением беззаветной преданности на лице красивая черноволосая служанка Нанетта помогла своему обожаемому господину надеть пальто из верблюжьей шерсти. Томас Ливен бросил взгляд на часы-луковицу. Было 16.30 29 сентября 1943 года. Томас посмотрел в окно:

— Как думаете, прелесть моя, стоит ли сегодня ожидать тумана?

— Нет, мсье, не думаю….

— Пусть будет ясная погода, — сказал Томас. — Тогда сегодня вечером несколько человек окажутся на нарах.

— Простите, мсье?

— Ничего, ничего, Нанетта. Я как раз организую небольшое соревнование на скорость. И очень хочу победить.

Томас и впрямь затеял настоящее состязание, только в этих гонках пришлось участвовать и самому. Он привел в движение лавину, и теперь требовалось быть начеку, чтобы не угодить под нее. А именно в СД на авеню Фош к штурмбанфюреру Айхеру он сейчас и собирался…

Сутки назад началась операция, окончание которой Томас Ливен надеялся лицезреть как победитель. Полковник Верте, искренне стараясь спасти своего свихнувшегося зондерфюрера Ливена, отправил по телексу подробный отчет адмиралу Канарису.

Буквально час спустя седовласый шеф военной контрразведки явился к Генриху Гиммлеру, и у них состоялась часовая беседа. Скверные новости доставил он рейхсфюреру СС и шефу германской полиции…

— Я буду действовать беспощадно, — бушевал Генрих Гиммлер.

28 сентября в 18.30 приступила к работе специальная комиссия, состоявшая из высших чинов СС. Три члена этой группы вылетели ночью в Бухарест. 29 сентября в 7.15 эти три чина СС арестовали в аэропорту Бухареста курьера СД, унтершарфюрера Антона Линзера, собиравшегося вылететь в Берлин. В его огромном багаже находилось множество «совершенно секретных документов», которые после вскрытия оказались долговыми бумагами рейха, предназначавшимися для Румынии, на общую сумму 2,5 миллиона рейхсмарок.

В 8.30 три эмиссара СС появились в помещении СД в Бухаресте, находившемся в неприметном, выходившем в переулок блоке германского представительства. Здесь были конфискованы в больших количествах золотые луидоры, а также долговые обязательства рейха на колоссальные суммы. Два сотрудника были арестованы.

29 сентября в 13.50 курьерский самолет из Бухареста приземлился в берлинском аэропорту Штаакен. Члены специальной комиссии арестовали некоего унтерштурмфюрера Вальтера Хансмана, который, заметно волнуясь, расспрашивал членов экипажа о курьере из Бухареста. После короткого допроса Хансман сломался и признал, что участвовал в афере с долговыми бумагами рейха. Он назвал имена четырех высоких чинов из СД, также вовлеченных в спекуляции. В 14 часов эти четверо уже сидели за решеткой…

— Вот теперь мы можем спокойно пойти пообедать, — сказал в Париже Томас Ливен полковнику Верте. Они стояли у телетайпа, по которому адмирал ежечасно информировал своего полковника.

— Похоже, вам повезло, окаянная вы душа, — ухмыльнулся Верте.

— Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, — Томас постучал по дереву. — Во сколько вылетели господа, которые будут вершить у нас суд и расправу?

— Полчаса назад. Один судья из СС, два военных судебных советника. Ожидаются здесь между 16.30 и 17.00.

В 16.30 красавица Нанетта помогла Томасу надеть пальто из верблюжьей шерсти. Выйдя на улицу, он подумал: «Господи, сделай так, чтобы не было тумана, а то судьи не смогут приземлиться и моя месть этим кровавым псам с авеню Фош, которые едва не забили меня до смерти, будет неполной…»

Офицеры СД приняли Томаса строго и серьезно. Он сразу заметил: они еще не догадываются о том, что их ожидает. «Рейхсгенрих» не предупредил их.

Краснорожий штурмбанфюрер Айхер и бледная поганка адъютант Фриц Винтер разговаривали с Томасом сдержанно и значительно. Они держались подобно тем генералам, военным судьям и офицерам, которые в последние годы войны часто приговаривали немецких солдат к смерти за самые незначительные проступки. Перед казнью они объявляли жертвам — сдержанно и безапелляционно — почему их необходимо расстрелять. Подобную лексику господа Айхер и Винтер избрали теперь для Томаса Ливена, сидевшего нога на ногу напротив них в костюме из мелированной шерсти (белая рубашка, черный галстук, черные ботинки и носки).

Айхер: Понимаете, Ливен, мы лично ничего против вас не имеем. Напротив! Мне нравится, что у вас хватило мужества прийти сюда. Но речь идет о рейхе, о нации…

Винтер: Ухмыляйтесь, ухмыляйтесь, Ливен. Перед военным трибуналом вам будет не до смеха.

Айхер: Справедливо все, что идет на пользу немецкому народу. Несправедливо все, что ему вредит. Вы причинили ущерб нации. Я хочу, чтобы вы это осознали…

— Могу я задать вопрос? — сказал Томас с вежливым поклоном. — Сейчас действительно всего лишь десять минут шестого или мои часы отстают?

Во взгляде, которым одарил его Айхер, промелькнула смесь ненависти с восхищением.

— Почему вы не захотели остаться порядочным человеком и перейти к нам? Сегодня вы могли бы уже дослужиться до штурмбанфюрера. А часы ваши ходят правильно.

Томас поднялся, не торопясь подошел к окну и взглянул на осенний сад и осеннее небо. Никаких признаков тумана.

— Расскажите, как вы напали на мой след, господа, — попросил Томас Ливен.

Штурмбанфюрер Айхер и его адъютант Винтер принялись самодовольно рассказывать, как благодаря штабсгауптфюрерин Мильке им удалось установить, что Томас Ливен переправил в Лиссабон опасную французскую участницу Сопротивления Ивонну Дешан под видом секретного агента абвера. Ливен благодушно слушал их, потом снова посмотрел на часы.

— Держите марку до последнего, да? — Айхер хрюкнул. — Мне это нравится, очень нравится.

Винтер: Все доказательства против вас представлены уже рейхсфюреру СС. В ближайшие дни вы предстанете перед трибуналом.

Айхер: И теперь уж вам никто больше не поможет. Ни полковник Верте. Ни адмирал Канарис. Никто!

Томас снова взглянул на часы.

В комнату донесся приглушенный шум: голоса, команды, грохот сапог. У Томаса забилось сердце. Он сказал:

— Надеюсь, господа окажут мне честь своим присутствием при моей казни.

Теперь уже прислушался Айхер:

— Что там происходит?

Дверь распахнулась. Появился испуганный ординарец, отдал честь и доложил севшим голосом:

— Трое господ из Берлина, штурмбанфюрер, дело чрезвычайной срочности… Специальная комиссия Главного управления имперской безопасности…

«Ну вот оно», — подумал Томас. Айхер и Винтер сидели, как парализованные. Айхер заикался: «Спе… спе… специальная комиссия?»

Но те уже входили. Судья СС в чине группенфюрера в черном мундире и сапогах выглядел зловеще. Два судебных военных советника были меньше ростом, в очках и отдавали честь по-военному. Судья СС вскинул руку: «Хайль Гитлер! Штурмбанфюрер Айхер? Рад видеть. Все необходимые разъяснения я дам немедленно. А вы кто? »

— Унтерштурмфюрер Винтер…

— А вы?

Айхер несколько пришел в себя:

— Это посетитель. Можете идти, господин Ливен…

— Зондерфюрер Ливен? — насторожился судья СС.

— Так точно, — сказал наш друг.

— Прошу вас остаться.

— Но почему… — прокряхтел Айхер.

— Штурмбанфюрер, вызовите сюда оберштурмфюрера Редекера. И не вздумайте предупредить его, ясно?

Зять Генриха Гиммлера явился незамедлительно с улыбкой на тонких губах. При виде посетителей его улыбка застыла.

— Обыщите этого человека и изымите у него оружие, — приказал судья СС Винтеру.

Ничего не понимающий Винтер послушно исполнил. Редекер начал икать, зашатался и рухнул в кресло. Судья СС с отвращением смотрел на него:

— Оберштурмфюрер, вы арестованы.

Рыдания сотрясали гиммлеровского зятя, на бледного Винтера напала икота. Внезапно срывающимся голосом закричал Айхер:

— Но за что?

— Оберштурмфюрер замешан в миллионной афере с долговыми обязательствами рейха, — ледяным голосом ответил гигант в черном. — Вместе с застреленным в Тулузе унтерштурмфюрером Петерсеном он самым низким и подлым образом нанес ущерб фатерланду. Следствие покажет, кто еще из парижской СД причастен к делу.

— Не понимаю ни слова… — Айхер уставился на судью. — Кто выдвинул эти чудовищные обвинения?

Судья в черном сказал, кто. У Айхера отвисла челюсть. Остекленевшими глазами он уставился на Томаса Ливена и залепетал: «Вы… вы… вы…»

Затем случилось нечто, едва не стоившее Айхеру рассудка: судья СС подошел к Томасу Ливену, пожал ему руку и произнес:

— Зондерфюрер, от имени рейхсфюрера СС выражаю вам благодарность и признательность.

— Не стоит, — скромно сказал Томас. — Всегда рад.

— Рейхсфюрер просил передать вам, что он уже связался с адмиралом Канарисом. По известному делу против вас не будет выдвинуто никаких обвинений.

— Это очень любезно со стороны господина Гиммлера, — сказал Томас Ливен.

10

По делу о долговых бумагах рейха было арестовано двадцать три человека. Среди обвиняемых были только два француза и три румына. Процесс был закрытым. Два француза, один румын и унтерштурмфюрер Хансман были приговорены к смерти, другие обвиняемые — к большим срокам тюремного заключения.

Оберштурмфюрер Редекер получил восемь лет. Но вскоре выяснилось, что родственные чувства не чужды Генриху Гиммлеру: Редекер отсидел за решеткой только полгода, после чего по личному указанию рейхсфюрера СС его освободили и перевели в Берлин. Там он проработал на незначительной должности до конца войны. Он хорошо перенес все случившееся. Сегодня он видный деятель одной из партий немецких националистов на севере фатерланда…

11

13 октября 1943 года Италия объявила войну Германии. 6 ноября русские освободили Киев.

Этой зимой движение Сопротивления во Франции крепло день ото дня. Немецкие власти заметно утратили контроль над ситуацией. Томас Ливен и его друзья в отеле «Лютеция» с мрачным юмором наблюдали за поведением французских спекулянтов и куртизанок. Если до недавнего времени они ладили с немцами, то теперь демонстрировали свой патриотизм. У закоренелых представителей уголовного мира неожиданно проснулась любовь к родине, и они охотно предоставляли «специфические услуги» движению Сопротивления. За это они заранее получали индульгенции. А самые знаменитые городские кокотки депонировали в банки в пользу Сопротивления свои драгоценности, заработанные тяжкими трудами…

Оккупанты и оккупированные жили, словно в чаду. Деньги, порядочность и мораль все больше теряли ценность и смысл. Все суетливее становилась жизнь, напоминавшая танец на вулкане. Самым нелепым образом транжирили свое нажитое нувориши. Все гнуснее становились махинации темных дельцов как среди французов, так и среди немцев.

В абвере не знали ни сна ни отдыха. Из дел, раскрытых Томасом Ливеном этой зимой, упомянем лишь некоторые.

1. Примерно в то время, когда на конференции в Тегеране встретились Рузвельт, Черчилль и Сталин, Томасу Ливену удалось получить доказательства, что некий Вернер Ламм, личный друг Германа Геринга, оказался довольно подлым субъектом. Именно Ламму пришла в голову замечательная мысль, как прикрыть свои спекулятивные махинации соображениями высокой политики и экономики. Монополистом на мировом рынке ковров давно уже была Англия. Господин Ламм объявил своему другу рейхсмаршалу: «Эту монополию англичан я разобью вдребезги».

Герингу это импонировало. Он дал разрешение Ламму на вывоз около шести тысяч ковров из Голландии в Париж. Большая часть ковров принадлежала евреям. Ламм их отбирал или конфисковывал. Затем он оборудовал прекрасный магазин на Елисейских полях. А между делом продолжал реквизиции и грабежи во Франции. Ни у кого не доставало мужества привлечь к ответу друга Геринга. Ни у кого?

Вместе с полковником Верте и маленьким майором Бреннером Томасу Ливену удалось подстроить ловушку ковровому бизнесмену Ламму. Он подбросил ему адрес загородного дома неподалеку от Парижа, принадлежавшего одному еврею, в котором находились прекрасные персидские и смирнинские ковры. Вилла действительно принадлежала еврею, но только южноамериканскому. Ламм этого не знал. Он велел конфисковать ковры и на этом свернул себе шею. Южноамериканское посольство не замедлило направить протест дуайену дипломатического корпуса, шведскому генконсулу Нордлингу. Тот имел беседу с главнокомандующим немецкими войсками во Франции генералом Карлом-Генрихом фон Штюльпнагелем.

Скандал настолько взбудоражил дипломатов нейтральных стран в Париже, что даже Геринг не решился взять под защиту своего друга. Господин Ламм потерял все свое состояние и угодил в тюрьму.

2. Аналогичным образом наш друг поступил и с профессорами Динстагом и Ландвендом под Рождество 1943 года — примерно в то время, когда британцы потопили боевой корабль «Шарнхорст» у северного побережья Норвегии. Эти господа по поручению неунывающего рейхсмаршала скупали во Франции картины и предметы искусства, причем расплачивались фальшивыми франками, изготовленными где-то под Штутгартом.

Томас Ливен раздобыл неопровержимые доказательства, что четыре картины, приобретенные господами профессорами в Париже, принадлежат коллекции швейцарского дипломата Эгона Троймера. Они у него были похищены. И снова дело дошло до главнокомандующего во Франции. Скандал принял столь чудовищные масштабы, что Геринга вызывали к Гитлеру.

В этом месте мы чуть не забыли упомянуть нечто пикантное: оба профессиональных взломщика, похитившие четыре картины из квартиры Эгона Троймера и продавшие их двум профессорам, были друзьями Томаса Ливена. Он хорошо заплатил им за этот инсценированный взлом. Полиция так никогда и не вышла на их след…

3. 4 января 1944 года русские перешли старую польскую границу. 22 января в Италии, в тылу немецких укреплений, высадились войска союзников. Примерно к этому времени относится и «лимонная сделка Ливена». В начале года наш друг получил наводку из Бордо от старого медвежатника, с которым Томас в свое время познакомился в банде Шанталь. Его записка с орфографическими ошибками в несколько облагороженном варианте выглядела так:

Томас поторопился. Он знал: все, что конфискует СД, всегда попадает в руки немногим избранным и никогда не идет на общее благо. Бравый майор Бреннер был знаком с одним морским капитан-лейтенантом. С ним у Томаса сразу же возникло взаимопонимание. Во время дела о картинах он подружился со швейцарским дипломатом Эгоном Троймером. Благодаря этому Томас мог не сходя с места рекомендовать капитан-лейтенанту человека в Базеле, пожелавшего купить американскую шифонную бумагу. За 760 тысяч швейцарских франков.

Перед такой суммой капитулировал даже германский военный флот. Во времена, когда люди висели на каждом вагоне подобно виноградным гроздьям, поскольку поездов не доставало даже для военных перевозок, 420 тонн американской папиросной бумаги, упакованной в ящики, с охранными грамотами вермахта катили через всю Францию в Швейцарию. Конечный пункт — Базель, немецкий вокзал.

Томас Ливен позаботился и о том, чтобы ночью вагоны перегнали с немецкого на швейцарский вокзал. 760 тысяч франков! Тут даже самый слабый человек станет сильным!

Больше всех заработал на этом деле немецкий ВМФ: на швейцарские франки в Испании были закуплены лимоны для страдающих от цинги экипажей, в особенности подводных лодок. В знак благодарности Томас Ливен получил комиссионные в размере 30 тысяч рейхсмарок.

4. 19 марта 1944 года русские войска подошли к румынской границе. В тот же день Томас Ливен в сопровождении полковника Верте и майора Бреннера появился в городе Пуатье. Тревогу подняла некая Шарлотта Ренье, новый агент парижского абвера.

Сорокалетняя Шарлотта Ренье, блондинка с пышным бюстом, не очень красивая и весьма нервная особа, с некоторого времени считалась суперприобретением абвера в этом районе. Завербовать эту одинокую французскую писательницу на службу немцам удалось маленькому майору Бреннеру. Не проходило дня, чтобы ее сенсационные донесения не будоражили отель «Лютеция». В последнем сообщении Шарлотты Ренье говорилось о создании новой громадной группировки маки неподалеку от Пуатье. Так она добилась того, что парижский абвер организовал крупную операцию в указанном районе.

Были арестованы свыше двухсот французов, которых допрашивали целыми днями. Затем внезапно все эти люди были отпущены на свободу…

Тем временем зондерфюреру Ливену удалось добыть сведения, что майор Бреннер в лице белокурой Шарлотты обрел отнюдь не суперагента. Зондерфюрер Ливен установил, что белокурая Шарлотта была отпущена из психиатрической клиники всего полгода назад. Врачи посчитали ее неопасной. Но она по-прежнему оставалась лицом недееспособным. И, конечно, ее поведение было неадекватным…

12

23 марта 1944 года Томас был приглашен на большой прием, который устраивал его французский деловой приятель. В этом обществе наш друг смертельно скучал до того момента, пока не появилась дама в зеленом вечернем платье. В один миг вечеринка стала для него чертовски интересной.

Даме в зеленом было около двадцати восьми лет. Ее светлые волосы были зачесаны наверх. Глаза каштанового цвета. Она выглядела, как киноактриса Грейс Келли.

— Кто такая? — немедленно поинтересовался Томас у хозяина вечеринки. Тот сказал, кто. Вера, княгиня фон Ц., — так будем называть эту даму. Она и сегодня живет среди нас и пользуется всеобщей симпатией. Поэтому не будем выдавать ее фамилию.

— Древнегерманский аристократический род, — просветил Томаса Ливена его деловой приятель. — Состоит в родстве с княжескими домами по всему миру, со старым Вильгельмом, с Виндзорами, с графом фон Пари — да с кем только не состоит!

— Не будете ли вы так любезны представить меня? — спросил Томас. Хозяин был столь любезен.

В отличие от княгини. Такой неприступности, холодности и надменности Томас еще не встречал! Он обрушил на нее фейерверк шарма. Княгиня глядела сквозь него, механически улыбалась, а после одного его наиболее удачного каламбура переспросила:

— Что вы имеете в виду, господин… э-э… Ливен?

Такое поведение раззадорило нашего друга. Она ему нравилась. Ее аристократическое происхождение было ему абсолютно безразлично. Снобистских амбиций он не имел. Ему не нужно было пополнять свою коллекцию княгинь. Нет, эта личность… она ему просто понравилась.

И он продолжил атаку. Не могли бы они снова увидеться, спрашивал он. Сходить в оперу… поужинать…

— Я сам готовлю. Утверждают, что у меня талант. Могу ли я что-нибудь приготовить для вас? Может быть, завтра?

— К сожалению, это исключено. На этой неделе я каждый вечер буду у господина Лакулайта. Вы с ним знакомы?

— Лакулайт? — Это имя Томас где-то слышал. Но где? — Нет, я не знаком с этим счастливцем, которому вы уделяете столько времени.

Под конец наш друг капитулировал. Все бессмысленно. Попросту бесполезно. Рассерженный, он покинул вечеринку одним из первых.

Два дня спустя совершенно неожиданно ему домой позвонила сама неприступная княгиня. Она попросила Томаса извинить ее за холодное обращение с ним. После его ухода она узнала у хозяина, что он из Берлина, а в Париже имеет свой небольшой частный банк. Хозяин знал Томаса Ливена исключительно как банкира. Никто, кроме непосредственно посвященных, не догадывался об агентурной деятельности Томаса Ливена в Париже.

— …я ведь вам рассказывала о господине Лакулайте, — журчал в трубке голос княгини, — представьте, он тоже из Берлина! То есть родился он в Кенигсберге… Вы же мне говорили, что хорошо готовите, и тогда у него родилась занятная идея: он любит битки по-кенигсбергски… Здесь их никто не умеет готовить… Приходите завтра к нам, я имею в виду к господину Лакулайту…

Наш друг дал согласие. И после этого начал рыться в памяти. Лакулайт… Лакулайт… Откуда ему известно это имя? Томас поинтересовался у полковника Верте. Полученные сведения его не удовлетворили.

Оскар Лакулайт был единственным владельцем фирмы «Интеркоммерсиаль СА» в Париже. Она получала заказ от уполномоченного по транспортным средствам верховного командования вермахта — скупать по всей Франции подержанные автомобили для нужд армии. Заказчик был весьма доволен деятельностью Лакулайта. Прилежен. В Берлине владел гаражом. Теперь у него завелись деньги. Много денег… Лакулайт… Лакулайт… Откуда же Томасу знакомо это имя?

Этот господин проживал в одном из дворцов на бульваре Перер. Слуга в ливрее открыл дверь и проводил Томаса в холл, больше похожий на переполненную антикварную лавку. Плотные ряды картин на стене. Ковер наезжал на ковер. Томасу стало не хватать воздуха.

Слуга провел Томаса в библиотеку. Хозяин дома находился здесь и разговаривал по телефону. С первого взгляда он у Томаса симпатий не вызвал. Очень высок и очень толст. Около сорока лет. Круглый череп. Низкий лоб. Коротко остриженные набриолиненные белесые волосы. Колючие водянистые глаза. Белесые усы над женоподобным ртом…

При появлении Томаса он и не подумал прекращать телефонный разговор. Он лишь сделал ему знак садиться. С сильно покрасневшим лицом он орал в трубку:

— А теперь я вам хочу кое-что сказать, Нойнер, плевать я хотел на то, что ваша жена больна! Что это еще за несправедливость! Вы украли! Да, да, я называю это воровством! Я вас предупреждаю, Нойнер, не доводите меня до белого каления, иначе я ликвидирую вашу должность вместе с броней от призыва! Что? Не подлежите призыву? Не смешите меня! Все, хватит! С этого момента вы уволены!

Лакулайт швырнул трубку на рычаг и, похрюкивая и улыбаясь, поднялся.

— Привет, господин Ливен. Рад. Это был один из моих бухгалтеров. Пришлось его вышвырнуть. Обнаглел парень. Нельзя же терпеть подобное, верно? — нарочито приветливо он хлопнул Томаса по плечу. — Ну что, старый берлинец, опрокинем сперва по маленькой, а затем я отведу вас на кухню. Княгиня сейчас придет. Моя жена, как всегда, копается со своими туалетами.

Томас заметил, что пальцы Лакулайта, толстые, как сосиски, украшали три кольца с крупными бриллиантами. Этот господин становился ему все более неприятным…

Своими размерами кухня напоминала аналогичное помещение в отеле среднего масштаба. В помощь Томасу были выделены повариха с поваром и две девушки. Лакулайт наблюдал и хлопал «Хеннесси» рюмка за рюмкой.

Потом на кухне появилась Вера, княгиня фон Ц. На ней было красное вечернее платье с глубоким декольте. И если при первой встрече она держалась высокомерно, то при второй — преувеличенно любезно. С нехорошим предчувствием Томас укладывал битки в нежный соус.

По-настоящему не по себе ему стало тогда, когда в столовой он познакомился с женой Лакулайта. У Ольги Лакулайт вид был какой-то ущербный. Исхудалое лицо. Волосы, выкрашенные в цвет яичного желтка, потухшие глаза. И при этом ей явно не было еще и сорока…

«Боже, — думал Томас, — бедное существо. Неужто княгиня — любовница этого жиртреста? Похоже на то. Зачем я сюда пришел? Мерзко».

Вечер становился все более отвратительным. Ольга Лакулайт не произнесла ни единого слова. Она не пила, она почти не притронулась к биткам. Внезапно слезы хлынули по ее бледным щекам.

— Отправляйся-ка лучше к себе, Ольга, — кратко и жестко произнес Лакулайт. Та поднялась и ушла.

— Еще битков, господин Ливен? — спросил ее супруг, не потерявший душевного равновесия. И княгиня одарила лучезарной улыбкой Томаса, почувствовавшего, что у него внезапно полностью пропал аппетит.

После трапезы отправились в библиотеку. И здесь, за кофе и коньяком, толстяк наконец раскрыл карты:

— Выслушайте-ка меня, Ливен. Вы берлинец, как и я. У вас есть банк, у меня — крупное дело. Времена сейчас хуже некуда. Не будем предаваться иллюзиям: телега забуксовала. И скоро опрокинется. Пора подумать о будущем. Я прав?

— Не знаю, о чем вы говорите, господин Лакулайт, — холодно сказал Томас.

Толстяк заржал:

— Ясно, знаете, о чем! Кто же, если не вы? Ваши деньжата наверняка тоже давно в Швейцарии!

Лакулайт пошел в открытую: он и его друзья обладают крупным состоянием во Франции. Если бы Томас нашел путь переправить эти сокровища в Швейцарию благодаря своим связям, то ему бы это не повредило:

— Вам тоже перепадет приличный куш, Ливен!

Томас почувствовал, что с него достаточно. Он встал.

— Боюсь, вы обратились не по адресу, господин Лакулайт. Я такими делами не занимаюсь.

И тут вмешалась княгиня. Она заняла сторону Лакулайта. Томаса это добило окончательно. Как этой особе не стыдно! Любовница женатого мужчины — и еще такого, как этот тип! Черт бы вас всех побрал!

— Господин Ливен, может быть, сделка все же станет для вас привлекательной, стоит вам узнать, кто друзья господина Лакулайта…

— Когда-нибудь слышали о Геринге? — хрюкнул толстяк. — О Бормане, Гиммлере? Розенберге? Скажу вам, тут пахнет миллионами, для вас тоже!

— Я не продаюсь.

— Ах, чепуха. Послушайте! Любой продажен, вопрос всегда только в цене!

Все, конец. Томас резко распрощался. Он был вне себя от ярости. Эта толстая свинья! К нему стоит присмотреться повнимательнее. Рыло в пуху, да и вообще…

Пока Томас искал свое пальто в гардеробе, внезапно появилась княгиня:

— Я тоже ухожу. Вы можете проводить меня. Я живу неподалеку.

Томас молча поклонился. От гнева он был не в состоянии говорить. И на улице оставался молчаливым. Он проводил молодую женщину до ее подъезда, не сказав ни единого слова. Она открыла дверь. Прислонилась к стене:

— Ну что такое, Томми? — спросила она, этот странный отпрыск древнегерманского дворянства. Ее голос стал вдруг прокуренным и хриплым. Томас уставился на нее.

— Как… как изволите?

— Давай же, целуй меня… Чего ты ждешь? — она притянула его за рукав, обняла и страстно поцеловала.

— Хочу, чтобы ты любил меня, — прошептала княгиня. Она снова поцеловала его и довольно громко произнесла слова, не воспроизводимые в печати. Вот это Гогенцоллерны! Вот это Виндзоры, Ауэршперги, Колонны! Дорогой граф фон Пари! Из уважения к вашим величественным родам — как ради вас, так и из-за международной книжной цензуры — опустим лучше то, что слетало с уст нежной белокурой дворянки.

В тот момент, когда он слышал столь чудовищные вещи, произносимые княгиней Верой фон Ц., в мозгу Томаса, словно от удара кулака меж глаз, вспыхнуло: ЛАКУЛАЙТ!!!

Теперь он, наконец, вспомнил, откуда ему было известно это имя. В черном дневнике застреленного унтерштурмбанфюрера Петерсена упоминалось это имя! Многие имена встречались в той тетради, в которую спекулянт заносил всех, кто когда-либо был замешан в его темных аферах.

Лакулайт… Отчетливо, совершенно отчетливо Томас увидел перед собой графическое изображение этого имени. И за ним три восклицательных знака. А под ним — буквенное сокращение другого имени: В. ф. Ц. А за ним — знак вопроса…

13

В иных случаях Томас весьма охотно позволял соблазнять себя, разыгрывая при этом невинную школьницу. Но сегодня? Насколько привлекательным казалось это белокурое существо с древними дворянскими корнями с одной стороны, настолько неприятнее и двусмысленнее выглядела княгиня с другой. Кроме того, у дамы был чересчур сомнительный круг знакомств. Поэтому он дружески, но твердо освободился от рук Веры и с поклоном произнес:

— Это был очаровательный вечер. Могу ли я теперь попрощаться, дражайшая княгиня?

Карие глаза дерзкой красотки сузились.

Уважаемые читатели! Представьте себе соблазнительно прекрасную блондинку, разъяренную, как фурия! Представили? Хорошо. Тогда перед мысленным взором вы увидите то, что предстало перед Томасом Ливеном наяву. Взбешенная девушка заговорила сквозь зубы:

— Ты, видно, совсем спятил, Томми, да? Ты не можешь сейчас бросить меня одну в таком состоянии…

Томас отвесил еще один поклон:

— Сдается мне, уважаемая княгиня, у вас к господину Лакулайту глубокая и тесная привязанность. Мне не хотелось бы вносить дисгармонию в ваши высокоморальные отношения.

Он распахнул входную дверь. Она попыталась удержать его. Он вырвался. Она затопала своими маленькими ножками. Визгливо крикнула:

— Останься, паршивец! — и замолотила кулачками по его груди. Он повернулся и пошел вниз по ночному бульвару, не заботясь далее о разбушевавшейся особе.

У-ф-ф-ф-ф! Свежий воздух! Именно то, в чем он сейчас особенно нуждался. Ну и вечерок. Ну и штучка эта представительница древнегерманской знати! Дамы из буржуазного окружения не идут с ней ни в какое сравнение.

«Конечно, аристократизм несколько полинял, — размышлял Томас, однако мила, ничего не скажешь. Странно, я мог бы поклясться, что она существо порядочное. Хорошо воспитана. Умна. Очаровательна, когда захочет… И что эта женщина находит в таком типе, как Лакулайт? Почему в черном дневнике убитого унтерштурмбанфюрера Петерсена ее имя фигурирует рядом с его?» Томас остановился, уставился на какое-то дерево и громко произнес:

— Уж не влюбился ли ты в Веру, идиот?

Дерево не ответило, да его и не спрашивали. Томас продолжал свой путь. Чушь, думал он. Что значит влюбился? В белокурую акулу? Смех да и только. А вот господина Лакулайта мы теперь проверим на вшивость. Именно так!

В этот вечер 26 марта 1944 года у служанки Нанетты был выходной. Томас Ливен запер дверь, зажег свет в небольшом коридорчике, снял пальто и открыл дверь в маленькую библиотеку.

Перед камином в вольтеровском кресле сидел мужчина. Подстриженные усы. Римский нос. Неизменно ироничное выражение глаз. Синий костюм, уже несколько поношенный. В руках трубка а ля Шерлок Холмс. Мужчина выдохнул облачко дешевого табака, после чего заговорил с подчеркнутой значимостью:

— Не ожидали, господин Ливен, верно?

— Добрый вечер, полковник Симеон, — сказал Томас Ливен, со вздохом рассматривая этого секретного французского агента и патентованного героя, с которым ему довелось пережить так много всего. — Давненько не виделись.

Полковник Симеон, по-прежнему выглядевший, как увеличенная копия актера Адольфа Манжу, поднялся. Он начал патетически:

— Отмычка открыла мне дорогу сюда. Мсье, вашей игре конец.

— Минутку, дорогой. Ваш табак, не в обиду будь сказано, отвратительно смердит. Видите вон там голубой глиняный горшок? В нем — настоящий английский. Трофей немецкого вермахта. Отбросьте национальные предрассудки!

Представитель вечно мающейся от безденежья французской секретной службы поколебался, затем выколотил свою трубку и направился к голубому горшку. Поднимая крышку, он мрачно сказал:

— Лично против вас я ничего не имею, господин Ливен. Ведь именно я завербовал вас в нашу разведку. Но вашей игре конец.

— Вы повторяетесь. Обождите чуточку, и я вас внимательно выслушаю…

Симеон вдруг уронил трубку. В его руках неожиданно оказался пистолет.

— Отойдите от шкафа! Руки вверх!

— Ну зачем так, господин полковник, — сказал Томас, качая головой. — Вы все такой же пугливый, как и прежде?

— Меня вы не проведете! Вы собирались открыть шкаф, так?

— Да, так.

— Достать оттуда оружие и прищучить меня.

— Нет, не так. В шкафу нет никакого оружия.

— А что тогда?

— Мой домашний бар. Хотел приготовить чего-нибудь выпить.

Тремя огромными шагами полковник подскочил к резному шкафу, распахнул дверцу и, слегка покраснев, проворчал:

— Человек моей профессии всегда должен быть начеку.

Томас начал готовить напитки. Симеон продолжал:

— Особенно с предателями вроде вас.

— Вам с содовой или с чистой водой?

— С содовой. С троекратным или даже четырехкратным предателем вроде вас, господин Ливен!

— Многовато воды, да? Не плеснуть ли еще виски? Вот так.

Симеон рассерженно отвернулся. Томас смотрел на него с сочувствием. В принципе этот попрыгунчик и геройствующий придурок не был ему неприятен. Он произнес:

— Мне жаль, полковник.

— Чего?

— Что я испортил ваш театральный выход. Скажите, как дела у милейшей Мими?

— Мне почем знать?

— Вы же отбили ее у меня. Вы же собирались на ней жениться, рожать детей, маленьких французских патриотов… А теперь не знаете, что с ней?

— Мими меня бросила, — глухо сказал полковник. — Еще год назад. Можете представить?

— Несмотря ни на что, выпьем за здоровье Мими. Разве для вас не утешение знать, что малышка бросила и меня?

— Нет.

— Очень мило. А теперь объясните-ка мне, почему это моей игре конец?

— Вы не дали мне перед этим договорить. Я не хотел сказать — конец вашей игре, я хотел сказать — вашей игре конец, если вы не оставите в покое княгиню.

— Какую еще княгиню?

— Вы прекрасно знаете, какую! Сегодня вечером вы были с ней.

— Поверьте, я именно оставил ее в покое!

— Бросьте свои фривольности! В этом деле речь идет о жизни и смерти! Предупреждаю вас, Ливен. У нас на вас громадное досье…

— Бог мой, а какая секретная служба его не имеет?

— В последний раз предупреждаю вас, Ливен. Не ищите для себя спасения в бездушном цинизме. Вам известно, как за это время окрепло Сопротивление во Франции. Любого из вас мы можем прикончить в любой день, если захотим. И вас тоже! Но как только речь заходит о вас, я немножко смягчаюсь…

— Свежо предание…

— Да, представьте себе… Воспоминания… Наше совместное бегство из Парижа… Мими… Тулуза… Полковник Дебра… Жозефина Беккер… Но я не смогу вас больше защищать, если вы и впредь будете увиваться вокруг княгини и вокруг этого господина Лакулайта…

Томас несказанно удивился:

— Хотите меня убедить, что французская секретная служба обеспокоена благополучием жирного нацистского спекулянта?

— Да, хочу убедить.

— Но почему?

— Этого я вам рассказывать не буду, нет, — в этот момент полковник стал ужасно мужественным и решительным. — Я передал вам наше последнее предупреждение, Ливен. Другого не будет. А будет снайперская пуля!

— Прямо сейчас? Или мы можем еще выпить вместе последнюю мировую?

Глава третья

1

— Этот господин Лакулайт, по моему убеждению, одна из самых гнусных свиней, рыскающих по всей Франции, — говорил Томас Ливен, сидя в отеле «Лютеция» в Париже. Его слушателями были полковник Верте и маленький честолюбивый майор Бреннер. Они обменялись значительными взглядами. — Почему вы обмениваетесь значительными взглядами, господа?

— Ах, Ливен, — вздохнул Верте, — Бреннер и я посмотрели друг на друга потому, что уверены: нам знакома движущая сила вашего возмущения. Я скажу только одно слово: очаровательная Вера.

— Княгиня Вера, — подхватил маленький Бреннер и захихикал. — Только не испепеляйте меня взглядом, господин Ливен! С тех пор как СД идет по вашему следу, мы тоже слегка за вами присматриваем…

Томас разозлился:

— Княгиня мне безразлична! Совершенно безразлична!

Бреннер вновь захихикал.

— Перестаньте хихикать! Говорю вам: этот Лакулайт смердит до небес! А княгиня участвует в его спекуляциях! И за обеими следит французская секретная служба!

— Было бы чрезмерно с нашей стороны требовать от вас, чтобы вы назвали, кто именно из французской секретной службы? — спросил Верте. Томас кивнул.

— Вы утверждаете, что господин Лакулайт хочет нелегально переправить в Швейцарию ценности Бормана, Гиммлера и Розенберга. Не пора ли притормозить с разоблачениями, дорогой друг? Или вам не терпится схлестнуться персонально с Адольфом Гитлером?

— Господин Ливен, предлагаю подумать… — начал маленький майор Бреннер, однако Томас в бешенстве прервал его:

— Уж вам-то стоило бы особенно остерегаться противоречить мне, Бреннер. В истории с маки вы возражали мне, а в результате — звание майора. К началу истории с кредитными обязательствами рейха вы поумнели, и мы действовали заодно. Теперь, когда вам светят погоны подполковника, вы хотите подставить мне ножку, глупец?

Это подействовало. Красный, как помидор, маленький Бреннер заверил:

— Об этом не может быть и речи, господин Ливен. Я нахожу… нахожу… я поддерживаю ваш план. Гм.

— Только этого мне и не хватало, — простонал полковник Верте, — коррупция в наших рядах, а все вы, Ливен!

Парижский абвер бросил все силы, чтобы прощупать господина Оскара Лакулайта, некогда владельца гаража в Берлине, ныне миллионера, единственного владельца «Интеркоммерсиаль СА» и скупщика транспортных средств для вермахта. Что при этом выяснилось?

Оскар Лакулайт дурно обращался со своей несчастной женой. Не скрываясь, он изменял ей с княгиней Верой фон Ц. Его методы ведения дел были грубыми, манеры поведения в обществе — хамскими, высокомерными, как у типичного нувориша.

— Ну и что из того? — сказал Верте. — За все это нельзя сажать человека за решетку. Иначе пришлось бы арестовать три четверти всех мужчин на свете.

— И все равно в этом типе есть что-то подозрительное, — ожесточенно упорствовал Томас. — В высшей мере подозрительное! Вот только что?

По заказу уполномоченного по транспортным средствам Оскар Лакулайт в течение ряда лет скупал автомобили по всей Франции. Его предприятие платило налоги с миллионных сумм. За его заслуги и для покрытия издержек и всех накладных расходов вермахт выделил ему десять процентов от общей суммы закупок. Бизнес развивался к всеобщему удовольствию. Уполномоченный по транспортным средствам, которого проинтервьюировал Томас, возмущался:

— Добром прошу, оставьте Лакулайта в покое, зондерфюрер! Это наш лучший кадр!

— И все же… — ворчал Томас, сидя вечером 7 апреля 1944 года с майором Бреннером в библиотеке своей небольшой виллы за бутылкой коньяка, — и все же этот Лакулайт преступник… Я еще ни разу не ошибся в людях… — и тут зазвонил телефон. Томас снял трубку:

— Алло?

— Ну, Томми, — произнес знакомый голос, — как поживает злой мальчик?

«Что за дичь, — подумал Томас, — с чего это я покраснел?» Он хрипло ответил:

— Великолепно, уважаемая княгиня. А вы?

— Горю желанием увидеть вас! Не хотите ли прийти ко мне завтра вечером?

— Нет.

— У служанки выходной. Скажем, после ужина?

— Боюсь, действительно не получится.

— У меня есть несколько новых чудесных пластинок. Контрабанда из Португалии. Гершвин и Гленн Миллер. Бенни Гудман и Стен Кентон. Я вам их поставлю… Итак, в девять?

Он услышал ее смех, потом она повесила трубку, не дожидаясь ответа.

— Ну, это уж ни в какие ворота не лезет, — сказал Томас Ливен.

2

Он появился без десяти девять. И принес с собой три орхидеи, упакованные в целлофан, в поиске которых ему пришлось изрядно порыскать. В 1944 году даже в Париже орхидеи постепенно становились редкостью. На княгине были дорогие украшения и короткое черное вечернее платье с глубоким вырезом спереди, сзади и под мышками.

Она поставила Томасу новые пластинки. Потом они немного потанцевали. Потом пили розовое шампанское. Томас нашел, что княгиня потрясающе красива. И сказал ей об этом. Она ответила, что ни один мужчина в мире не волновал ее так. Продолжая в том же духе, они без церемоний около 23 часов очутились на кушетке. Таких поцелуев Томас не получал никогда в жизни. Княгиня мурлыкала:

— Никто еще так не нравился мне…

— Ты мне тоже нравишься, Вера, и очень.

— Если бы ты смог кое-что для меня сделать, ты бы это сделал?

— Смотря что…

— Ты можешь расстегнуть мне молнию?

— С удовольствием…

— Сделаешь для меня еще кое-что?

— От всей души!

— Тогда оставь Лакулайта в покое.

Он взвился. Моментально стал трезвым как стеклышко.

— Что ты сказала?

— Ты должен оставить Лакулайта в покое, — она продолжала лежать на кушетке, настороженно глядя на него. — Ты шпионишь за ним уже несколько недель, мой малыш Томми. Или это не так?

Он не ответил.

— Может, тебе не нравится, что я зову тебя Томми? — спросила принцесса. — Может, тебя больше устроит Жан? Жан Леблан? Или Пьер? Пьер Юнебель?

Он поднялся. У него возникло странное ощущение.

— Так и Юнебель тебе не подходит? Что ж, прекрасно, тогда, возможно, Арман Деекен? Ты еще не забыл, какую крупную спекуляцию с франком ты тогда провернул, Арман? Или как ты водил за нос французских партизан, капитан Роберт Эверетт? — Он судорожно вдохнул. — Или как ты разыгрывал из себя американского дипломата Роберта С. Мерфи перед немецким генералом? Ну стоит ли продолжать, мелкий, милый немецкий агент абвера? Или с тех пор ты уже успел переметнуться к другим?

— Нет, — сказал Томас, он взял себя в руки. — Я по-прежнему в немецком абвере. А ты?

— Попробуй угадай.

— Если принять во внимание твоего жирного любовника, то, пожалуй, угадаю: гестапо, — ответил он грубо.

Княгиня вскрикнула. Вскочила. Прежде чем он успел отпрянуть, она ударила его по лицу слева и справа. И моментально заговорила на языке простонародья:

— Ты, закоренелый негодяй, грязный тип, что ты о себе воображаешь? Я пытаюсь спасти тебе жизнь, а ты? — Томас направился к двери. — Томми, не уходи! Можешь делать с Лакулайтом что хочешь, не возражаю. Только останься!

Томас уже шел через переднюю.

— Я отомщу тебе, подлая бестия… Пожалуйста, останься, пожалуйста…

Томас хлопнул дверью. Сбежал вниз по лестнице. Наверху дверь снова резко распахнулась. Вслед полетела ругань истеричной мегеры. Прочь! Быстрее! Он выбежал на улицу. Здесь он столкнулся с мужчиной, подавленно вскрикнувшим:

— Ой! Проклятье!

— Прочь с дороги, я так взбешен, что за себя не отвечаю.

— А этого и не требуется, — холодно ответил полковник Жюль Симеон. — Я торчу здесь уже два часа. Я видел, как вы пришли. И вижу, как уходите.

— Черт возьми, а вы талантливый агент!

— Вы игнорировали мое предупреждение. Вскоре вы сможете наблюдать, как растет редиска, но только снизу.

3

— …а перед домом стоял тип из французской секретной службы, — докладывал на следующий день Томас полковнику Верте и маленькому майору Бреннеру в отеле «Лютеция». Его гнев все еще не остыл.

— Какую, собственно, роль играет ваша княгиня?

— Это мне неизвестно, но скоро узнаю… Господин полковник, клянусь вам, я уничтожу этого типа, я…

— Довольно заниматься Лакулайтом, Ливен, — прервал его полковник. — Сегодня я получил крупный нагоняй. Из штаба Шпеера с указанием немедленно оставить Лакулайта в покое. Без этого человека строители Атлантического вала как без рук! Лакулайт поставляет все дефицитные товары. Организация Тодта и верховному командованию вермахта без него не обойтись. Телефонный кабель, к примеру… Организация Тодта сидела на мели. А Лакулайт поставил его! Сто двадцать тысяч метров!

— Ну хорошо, — вздохнул Томас. — Вам досталось, господин полковник. Ваше дурное настроение я понимаю. Но откуда у вас, дорогой Бреннер, такое выражение лица, словно с тяжкого похмелья?

— Сплошные неприятности, — отмахнулся майор. — Письмо из дома. Жена болеет. Сын в июне обязательно завалит экзамены. Латынь и физику. Да к тому же еще эти проклятые налоги…

— Вас-то почему беспокоят налоги, господин Бреннер? — без особого интереса осведомился Томас.

— Потому что я, идиот, несколько лег назад написал несколько статей для одного военно-политического издательства! Потому что я, идиот, забыл сообщить об этом в налоговое управление! Потому что в этом издательстве прошла финансовая ревизия! И потому что скотина бухгалтер назвал мою фамилию, вот почему!

Лицо Томаса Ливена вдруг приняло совершенно идиотское выражение. Его язык едва не начал заплетаться:

— Бухгалтер?…

— О чем я и говорю!

Неожиданно Томас вскочил. Из его груди вырвался хриплый крик, он обнял Бреннера, поцеловал его в лоб и стремительно выбежал из кабинета.

Бреннер густо покраснел: за всю свою жизнь его еще никогда не целовал ни один мужчина. Он потер лоб.

— Совсем сбрендил, — ошеломленно сказал он. — Зондерфюрер Ливен окончательно съехал с катушек.

— Никогда, — сказал худой желтолицый бухгалтер Антон Нойнер, — никогда, господин Ливен, я вам этого не забуду!

— Ешьте теперь, господин Нойнер, ваш суп остынет, — сказал Томас.

Он пригласил на обед к себе на виллу скромного Нойнера. Господа познакомились неделю назад. До недавнего времени господин Нойнер состоял бухгалтером в фирме Оскара Лакулайта «Интеркоммерсиаль». В тот вечер, когда Томас был в гостях у Лакулайта, тот по телефону уволил своего бухгалтера. Тогда Томас впервые услышал имя Нойнер. После стенаний майора Бреннера по поводу налога оно снова всплыло в его памяти.

Тощий бухгалтер послушно отхлебнул ложку супа, потом опустил ее и уставился на Томаса, как на посланный небесами луч надежды.

— У меня до сих пор это не умещается в голове! Господин Лакулайт выбрасывает меня на улицу. Он сокращает мою должность, дающую броню от призыва. Моя жена выплакала все глаза. Я уже вижу себя в России. И тут появляетесь вы, совершенно чужой человек, и находите мне место, откуда не берут в армию. Только вот зачем?

— Господин Нойнер, я банкир. Я знаю «Интеркоммерсиаль». Слышал, что вы очень прилежный работник. Чем больше об этом все вокруг говорят, тем меньше я понимаю, почему господин Лакулайт вышвырнул вас…

Нойнер склонился над тарелкой. Его лицо задергалось.

— Из-за 18 марок и 25 пфеннигов. Да, да, вы не ослышались! И это после того, как я батрачил на него три года.

Нойнер рассказал, как он, засидевшись допоздна в кабинете, поужинал в одном заведении, а расходы, не спросив Лакулайта, отнес на счет фирмы. Толстяк это обнаружил. И тут же выкинул его.

— При том, что я мог бы многое порассказать о сделках, о гешефтах^[18], господин Ливен…

— Интересно.

— …но я этого не сделаю. Как бы скверно господин Лакулайт ни обошелся со мной, я не предатель…

Красавица служанка Нанетта внесла основное блюдо. Нойнер оценил:

— Суп был превосходный. Надеюсь, ничего жареного не будет. Я ведь болен. Язва желудка, знаете ли.

— Будут голуби, приготовленные с маслом на пару. Я не забыл о вашем здоровье.

— Ах, дорогой господин Ливен, что вы за чудный человек!

— Не стоит об этом. Но, между прочим, вы наверняка проживете дольше, чем непомерно толстый Лакулайт. Этот человек облопается, в том числе и своими гешефтами…

— Этот человек уже обожрался, — выдавил из себя Нойнер. — На этих автомобилях он когда-нибудь сломает себе шею, — и в испуге смолк.

— Возьмите эту протертую цветную капусту. Голуби вкусные?

— Сплошное очарование, ничего лучшего я не ел даже на Ривьере.

В мозгу Томаса Ливена прозвучал сигнал тревоги. Нойнер, простой бухгалтер, — и на Ривьере?

— У меня есть рецепт от одного повара из отеля «Негреско», — сказал Ливен. — я там всегда останавливался, великолепная гостиница…

— Ха-ха-ха, для господина Лакулайта это было бы слишком дорого. Когда дело касалось меня. Сам-то он всегда жил там. Я же был вынужден отправляться в дешевый пансион. Я был ему нужен, потому что он не говорит по-французски.

— Асоциальный тип этот господин Лакулайт.

Блестя глазами, ничего не подозревающий Нойнер вспоминал:

— Мы частенько ездили на Ривьеру, вплоть до франко-испанской границы. Наши гешефты… — он вдруг оборвал себя и недоверчиво взглянул на Томаса Ливена. Но Томас лишь одарил его лучезарной улыбкой:

— Возьмите немного компота, господин Нойнер! И расскажите мне о Ницце! Я так давно там не был…

4

Из секретного доклада, адерсованного парижским абвером в Верховную счетную палату главного командования вермахта в Берлине:

5

Вечером 29 мая 1944 года Томас Ливен пришел к княгине Вере с букетом красных роз. За день до того странная аристократка опять позвонила ему и пригласила к себе. Томасу показалось, что выглядела она так волнующе, как никогда ранее. Вера сказала:

— Сегодня вечером я обещаю тебе быть послушной. Ни слова о Лакулайте!

В этот вечер Вера держала свое обещание довольно долго. И не ее вина, что пришлось его нарушить.

Они танцевали. Флиртовали. Слушали музыку. Время летело быстро. Потом целовались. Потом внезапно пали преграды, все получилось естественно и просто. У Томаса было чувство, что он давным-давно знает Веру… Внезапно зазвонил телефон.

— Не буду снимать трубку, — лениво сказала Вера, влюбленно глядя на Томаса и поглаживая его. Но телефон не умолкал. В конце концов Вера подняла трубку. Некоторое время она слушала, ее лицо постепенно бледнело, в глазах зажегся гнев. Она зашипела на Томаса:

— Скотина… проклятая скотина…

— Не надо так, дорогая! Не начинай все сначала, — попросил он. Внезапно Вера закричала в трубку:

— Я не могу больше… не могу больше слушать! — и, швырнув трубку на диван, вскочила, содрогаясь от ярости, и принялась осыпать Томаса грубой бранью. Некоторое время он слушал, затем поднес трубку к уху, в которой продолжал квакать чей-то возбужденный голос:

— Вера… Вера… Бог мой, послушайте же, Вера! Говорю вам, виноват Ливен! Мы ничего не могли сделать… Лакулайт будет доставлен в Берлин… В его фирме… на вилле… повсюду налоговые сыщики… Все опечатано…

— Доброй вам ночи, полковник Симеон, — с ухмылкой сказал Томас, узнав голос. Он положил трубку на рычаг и, усмехаясь, вновь опустился на тахту. И тут Вера неожиданно ударила его, затем еще раз, она буквально набросилась на него, началась потасовка. При этом она выкрикивала: «Негодяй! Подлая скотина!» Наконец он сумел удержать ее и потребовал более точной информации. И она, тяжело дыша, проинформировала:

— Я убираюсь отсюда, сегодня же ночью, ты меня больше никогда не увидишь!

— Если я тебя отпущу!

— Отпустишь. Знаю, что ты думаешь. Знаю твою подноготную. Поэтому я и в бешенстве, поэтому просто не могу понять!

— Чего именно?

— За что ты погубил Лакулайта?

— Отвратительный преступник, который к тому же еще тайно финансирует гестапо.

— Ну и что? Тебе-то какое дело? Все золото, вся валюта крупных нацистских бонз попали бы к нам в руки…

— К кому это — к нам?

— К британской секретной службе.

Он упал на подушки, хватая ртом воздух:

— Так ты работаешь на британскую секретную службу?

— О чем я тебе и толкую.

— Но… но при чем тут тогда Симеон?

— Он воображает, что я работаю на него… Таким и было мое задание: отвлечь французов, для того чтобы мы провернули это дело. И все удалось бы, если бы ты был с нами, идиот!

Его разобрал смех.

— Не смейся, негодяй!

Томас хохотал все сильнее. Он перевернулся на живот, потом опять на спину и снова на живот.

— Не смей ржать, черт побери, я убью тебя, подонок!

Томас корчился от смеха, он кашлял и стонал, никогда еще в жизни он не смеялся так, что едва не задохнулся. В один миг Вера набросилась на него. Драка началась по-новой. И тут опять дважды прозвонил телефон. Томас отпихнул Веру, выпрямился и взял трубку. Едва дыша, но все еще смеясь, он прокряхтел:

— Да, мсье полковник, что еще случилось?

— Что значит «еще»? — раздался голос полковника Верте. Томас моментально похолодел и спросил, заикаясь:

— Что… что случилось, господин полковник?

— Так и думал, что вы у княгини. Мы вас повсюду ищем.

— Ищете… меня… повсюду… — идиотски повторял Томас, в то время как Вера глядела на него открыв рот.

— Прибыл курьер. ГЕКАДОС. Завтра рано утром, Ливен, вы вылетаете в Берлин по делу Лакулайта. Вам необходимо обратиться — сейчас держитесь крепче — в Главное управление имперской безопасности.

— Импер… безопасности?

— Да. К 15 часам. Без опозданий. Лично к господину Генриху Гиммлеру.

6

Только архитектор с полнейшим отсутствием вкуса мог построить такое здание, подумал Томас Ливен при виде гигантского комплекса на Вильгельмштрассе, 102. Сквозь распахнутые мощные двойные ворота наш друг вступил в мрачный двор. Длинный, как верста, эсэсовец, с каменным лицом оглядевший сверху вниз изящного штатского молча указал на стеклянную перегородку, за которой несли службу трое его коллег. Томас Ливен вошел, приподнял шляпу:

— Зондерфюрер Ливен из парижского абвера. Меня вызвали в Главное управление имперской безопасности.

— У нас принято говорить «Хайль Гитлер!» — сурово сказал дежурный гауптшарфюрер СС. — Кто вас вызывал?

— Господин рейхсфюрер СС и шеф германской полиции, — скромно ответил Томас.

Дежурный переменился в лице, схватился за телефон, что-то сказал, выслушал ответ. После чего проникся высоким уважением и почтением. В мгновение ока посетителю заполнили пропуск, шлепнули штемпель, проставили дату и время: Берлин, 30 мая 1944 года, 17.48.

На второй этаж вела широкая каменная лестница. Ее сменили деревянные лестницы. В узких коридорах было темно. Слышался топот сапог, шарканье ботинок. Казалось, тысячи людей находятся в беспрерывном движении в этом средоточии ужаса.

Следуя за ординарцем, Томас думал: «Еще вчера я был в Париже, а сейчас нахожусь в Главном управлении имперской безопасности. Я, мирный гражданин, ненавидящий секретные службы, нацистов, насилие и ложь. Я, Томас Ливен, которому уже несколько лет не дают жить в мире. Покину ли я когда-нибудь живым это кошмарное здание? Вырвусь ли когда-нибудь из гигантской паутины, сотканной мне судьбой, чтобы рассказать о том, во что невозможно поверить?»

— Садитесь, зондерфюрер, — произнес Генрих Гиммлер после короткого приветствия, во время которого Томас ощущал на себе недоверчивый взгляд обергруппенфюрера Кальтенбруннера, гиганта со шрамами на грубо вытесанном лице. Кальтенбруннер был шефом Главного управления. Затем он оставил Томаса и Гиммлера одних. Все в этом кабинете было помпезным: стены, облицованные деревянными панелями, серебряные канделябры, мебель. На стене висела картина, изображавшая руины замка над бушующим морем (масло). Рейхсфюрер СС и шеф германской полиции в черной форме, полагающейся ему по званию, заговорил:

— Итак, слушайте внимательно, Ливен: вы знаете, что ваш покровитель адмирал Канарис несколько недель назад стал частным лицом. Вы знаете, что весь абвер отныне передан в подчинение мне, — на тонких губах Гиммлера проскользнула улыбка. — Я как-то просматривал ваше личное дело. Знаете, что, собственно, мне нужно было бы с вами сделать?

— Вы должны бы, пожалуй, расстрелять меня, — тихо сказал Томас Ливен.

— Я? Э-э, что? Да, совершенно верно! Это я и хотел сказать! — Гиммлер крутил на пальце кольцо-печатку с рунами СС, он холодно посмотрел на Томаса. — Но хочу дать вам шанс. Последний шанс. Миссия, которую я вам поручаю, может оправдать вас перед фюрером и нацией.

Зазвонил телефон. Гиммлер взял трубку, немного послушал и снова повесил.

— Вражеские эскадрильи на подлете к столице рейха. Давайте спустимся в убежище.

Это была первая часть разговора. Вторая продолжалась в глубоком надежном бункере. В то время как лавина бомбардировщиков сбрасывала свой смертоносный груз на Берлин и менее ценные соотечественники гибли сотнями в менее надежных подвалах, рейхсфюрер сменил тон:

— Ливен, вы человек пацифистских убеждений. Не возражайте, мне все известно. И тогда тем более вы согласитесь со мной: это страшное кровопролитие пора прекращать. Мы, жители Старого Света, не имеем права убивать друг друга, как на бойне, в то время как большевистские недочеловеки посмеиваются в кулак.

Стены бункера слегка вздрогнули от тяжелого бомбового удара. На секунду погас свет и снова зажегся. Томас увидел, что лоб рейхсфюрера покрылся испариной. Гиммлер продолжал теперь вполголоса:

— Я веду трудную борьбу. На моих плечах чудовищная ответственность, которую никто с меня не снимет. Я должен все решать в одиночку.

«Я, я, я, — думал Томас. — А Гитлер? А Геббельс? А другие? Этот господин, судя по всему, на последнем этапе готовится сыграть свою партию».

— Как это заведено у нас, в один прекрасный день нам пришлось бы укоротить вам как врагу народа верхнюю часть туловища. Но вместо этого я хотел бы и намерен использовать вас. Лучшей кандидатуры мне не найти.

Вновь прогремел взрыв. Снова погас свет. Лицо Гиммлера стало серым:

— Вам известно, как перейти границу в Испанию. Вы знаете каждую контрабандистскую тропу из Испании в Португалию, так?

— Да, — сказал Томас.

— Хорошо. Вы получите все полномочия. Дарую вам свободу при условии, что вы целым и невредимым доставите в Лиссабон одного человека. Вы ведь банкир, не так ли? С вами ведь можно говорить о делах или как?

— Смотря о каких, — ответил Томас. И подумал: «ах вот оно что. Вот зачем я ему нужен. Португальцы разорвали с нами дипотношения. Испанцы не впускают больше в страну ни одного немца. Туда проникнуть можно только нелегально. Вот почему». Губы Томаса Ливена пересохли, он вспотел. «Я не герой, — думал он, — никакой не герой. Я боюсь. И если этот убийца миллионов сейчас потребует от меня переправить через границу его самого или кого-то из его родственников или друзей…»

— Так-так, вы уже ставите условия! — в голосе Гиммлера зазвучали опасные нотки. — Значит, смотря о каких?

— Кто этот человек? — тихо спросил Томас.

— Этот человек без сомнения будет вам симпатичен, — ответил Гиммлер. — Его зовут Вольфганг Ленбах, у него великолепные документы на это имя. Его настоящее имя Генри Бут, подполковник английской армии. Лично известен Черчиллю и Монтгомери. Руководил операцией в Норвегии. Там мы его и взяли в плен…

7

Даже спустя несколько часов после отбоя воздушной тревоги Берлин все еще полыхал, как гигантский факел. Истеричная толпа запрудила вокзал. Кричали женщины и дети, мужчины отвоевывали места в вагонах, беспрерывно увозивших из города беженцев. Поезд был забит до отказа. Даже в туалетах стояли люди, тесно прижавшись друг к другу. Войти и выйти можно было только через окна. Но в спальном вагоне места были, много мест…

Четверо эсэсовцев, расшвыривая женщин и детей, эскортировали двух штатских к спальному вагону скорого поезда на Париж. При виде подошедших эсэсовцев проводник открыл запертую дверь.

— Господа Ливен и Ленбах, не так ли? — нервно осведомился проводник, Томас кивнул. — Ваши места 13 и 14.

Томас посмотрел на своего высокого худого спутника и сделал приглашающий жест. Ленбах, он же Бут, вошел в купе. На британском подполковнике был синий костюм, каштановые волосы коротко подстрижены, глаза светлые, брови кустистые. Томас обратился к нему по-английски:

— Могу себе представить, что вы чувствуете, мистер Бут. На вашем месте я думал бы так же. Тем не менее нам придется несколько дней ладить друг с другом.

Британский подполковник промолчал. Томас вздохнул и извлек из дорожной сумки бутылку виски. Наполнив два стаканчика, стоявших под зеркалом, он протянул один из них своему спутнику.

— Благодарю, — сказал англичанин. Томас впервые услышал его голос. Затем оба надолго замолкли. Поезд дернулся. Томас уселся на постель, посмотрел на умывальник и сказал:

— Я знаю, с какой миссией вы едете в Лиссабон, мистер Бут. Сразу догадался.

Ответа не последовало. Стучали колеса, поскрипывали оси… Томас продолжал:

— Вы должны передать мирные предложения Гиммлера англичанам и американцам. Подобная попытка уже была предпринята через английского генконсула Кебла в Цюрихе. Но тогда Гиммлер в последний момент пошел на попятную. А сейчас предлагает вам снова перемирие и совместную борьбу против Советов…

По-прежнему никакого ответа. Томас сказал:

— Ясно, что подобное предложение неприемлемо. Оно аморально с любой точки зрения. Вы боролись против нас вместе с Советами. Вы не можете предать своих братьев по оружию.

— Зачем вы мне все это рассказываете? — услышал Томас голос англичанина.

— Потому что в нашей стране живут не одни только свиньи.

— Этого я не понимаю.

— Вы ничего обо мне не знаете, — Томас открыто смотрел на англичанина. — У вас нет никаких оснований доверять мне. Вы знаете господина Гиммлера. Сейчас вам известно, какие мысли роятся у него в мозгу. Тем не менее скажу вам: в Германии живут не одни нацисты. Не все с ликованием участвовали в нападении на Россию.

— Без ликования, но напали!

— Мы напали на Россию. Верно. Тем не менее скажу вам: в германском вермахте не одни только грязные ландскнехты. Предстоит ваша высадка на континент. Совместно с Советами вы нас разобьете. Но для сотен тысяч солдат не все равно, попадут ли они в плен к западникам или к советским. Среди этих сотен тысяч найдется немало таких, которые не несут ответственности за происходившее на войне…

— Значит, невинные? — сказал Бут. — Разве не все вы орали «Хайль» и не поддерживали восторженно господина Гитлера?

— А заграница? Она разве не поддерживала Гитлера? Не восхищалась им и его олимпиадой и не бездействовала, когда он нападал на малые народы? — спросил Томас. — Разве не господин Чемберлен ездил в Мюнхен?

Англичанин резко отодвинул свой стакан, выключил ночник и повернулся спиной.

8

Забегая вперед, скажем: в рамках безоговорочной капитуляции командование союзников приказало всем немецким частям в ночь с 8 на 9 мая 1945 года прекратить боевые действия, а также любые передвижения и ожидать сдачи в плен в тех местах, где они к этому времени оказались. Сегодня исторически доказано, что с молчаливого согласия англо-американского командования и в первую очередь британского фельдмаршала Бернхарда Л. Висконта Монтгомери немецким частям в ночь на 9 мая было позволено передвигаться в западном направлении. Многие тысячи немецких солдат на Эльбе, в Мекленбурге, в Тюрингии избежали таким образом советского плена. В то время в состав штаба фельдмаршала Монтгомери входил и подполковник Бут.

9

Штаб-квартира СД в Марселе находилась на улице Паради, 426. Эта весьма протяженная улица соединяла Каннбьер с Прадо. Справа и слева от главного здания располагались дома, реквизированные гестапо. Для всех помещений существовал один-единственный вход: улица Паради, 426.

Через этот вход утром 8 июня 1944 года проследовал мужчина в хорошо сшитом сером летнем костюме и попросил дежурного доложить о нем руководителю СД Марселя гауптштурмфюреру Генриху Ралю.

Раль, высокий крепкий мужчина с носом-уточкой, принял посетителя немедленно:

— Получил уже телекс из Берлина, зондерфюрер. Секретная миссия. Я в курсе. Чем могу помочь?

Томас ответил сдержанно:

— Как вы знаете, у меня задание переправить через границу некое чрезвычайно важное лицо.

— Я в курсе, — сказал Раль. Было заметно, что эти слова он произносил с удовольствием.

— Такое дело необходимо подготовить. Для начала мне потребуется передвижной командный пункт.

— Он в вашем распоряжении, зондерфюрер.

Передвижной командный пункт — дело тонкое. Вес — две с половиной тонны. Двойные шины. Высокая проходимость по бездорожью. Оснащен радио- и пеленгаторной установками. Не напрасно Томас Ливен когда-то осваивал радиопередачу и прием, шифровку и дешифровку во французской агентурной школе. И теперь, когда два дня назад началась высадка на атлантическом побережье, он задумал использовать свои знания. Со значением он посмотрел на гауптштурмфюрера:

— Я остановился со своим… гм, со своим сопровождающим в отеле «Де Нойле».

И вспомнил: «Там некогда проживала Жозефина Беккер. Там я бывал с Дебра и Симеоном. После того как они меня чуть было не пристрелили. И вот я снова здесь. И вновь готовлю (в который уже раз, собственно?) побег. С помощью господина Генриха Гиммлера и гестапо». Он продолжал:

— Для выполнения моей миссии потребуется помощь. В том числе и от французов. Поэтому прошу вас, гауптштурмфюрер, разыскать адрес некоего Бастиана Фабра. В последний раз он проживал в Монпелье. У некой мадемуазель Дюваль. На бульваре Наполеона.

Три дня спустя…

— Пьер, дружище, ну и юмор у тебя, — говорил Бастиан Фабр. Рыжеватые щетинистые волосы мускулистого гиганта по-прежнему топорщились в разные стороны. Он присел перед открытой духовкой. В ней жарился маленький поросенок. Бастиан поливал его маслом. Если все же на нежной коже молочного поросенка образовывался волдырь, Бастиан немедленно прокалывал его иглой. Так некогда учил его Томас Ливен, которого он знал и любил под именем Пьера Юнебеля.

В маленькой кухне находились еще двое: Томас и подполковник Бут. Кухня была в новой квартире Бастиана на улице Клери неподалеку от бульвара Дюнкерк. Бастиан проживал в ней без регистрации. Тем не менее по распоряжению зондерфюрера Ливена усердная СД разыскала его.

— Я думал, что хлопнусь в обморок, когда фараоны появились здесь, — признался Бастиан, хлопоча над поросенком.

Полиция заглянула к Бастиану 10 июня. И в этот же день состоялась бурная сцена свидания. Бастиан все время лез обниматься со старым другом Пьером, которого он числил умершим. И вдруг разрыдался, как ребенок:

— Нет, какая радость для меня… я так счастлив…

Затем Томас обрисовал ситуацию. Бастиан с еще непросохшими глазами разразился смехом. После чего они порешили организовать на следующий день то, что Бастиан назвал «небольшой шикарной жрачкой». И теперь они втроем теснились на маленькой кухне — Бастиан, Томас и молчаливый подполковник Бут. Бастиан наблюдал за поросенком. Томас готовил коктейль из крабов. Англичанин мелкими кусочками резал сыр на десерт. Томас произнес:

— Мне позарез нужна твоя помощь, Бастиан. Скажи, ты по-прежнему знаешь все ходы и выходы на испанской границе?

— Пьер, дружище, с закрытыми глазами не заблужусь! Нет ни одного испанского пограничника, которого бы я не подмаслил!

— Тогда отлично, — сказал Томас, — тогда ты и поведешь нас. Этого господина нам нужно доставить в Лиссабон. Могу ли я попросить вас, мистер Бут, для гренок с сыром резать кубики чуть поменьше? Да, кстати, не могли бы вы разрешить древний спор гурманов всего континента: как правильно называть гренки с сыром по-валлийски — Welsh Rabbits или Welsh Rarebits?

Подполковник ответил чопорно:

— Это не только континентальный спор. И у меня на родине по этому поводу точно так же кипят страсти. Я сам не знаю, как правильно.

— Это успокаивает. У тебя не найдется немного кетчупа, Бастиан?

Великан открыл кухонный шкаф и достал бутылочку. При этом изнутри что-то выпало — игрушечный локомотив. Бастиан поднял его.

— Взгляни-ка, Пьер, не забыл? От моей электрической железной дороги. Все, что осталось. С этим локомотивом ты тогда устроил занятный ужин. С тех пор я и таскаю его с собой, как талисман. И как память…

— Знаю, — тихо сказал Томас Ливен. Он помешивал крабовый соус и думал о Шанталь Тесье. А сердце при этом болезненно ныло. «Ах, Шанталь, если бы ты была жива… если бы ты смогла сейчас пойти с нами…» До него донесся голос Бастиана:

— Кстати, Лысина все еще здесь.

Томас очнулся:

— Лысина в Марселе?

Бастиан, стиснув зубы, кивнул:

— Банду свою он распустил, свинья, и работает теперь на СД как профессиональный осведомитель. Держит весь Марсель в страхе. Теперь, правда, и сам немного трусит, но тем не менее…

Томасу пришлось быстро опуститься на стул. Волна дикого гнева захлестнула его. Лысина жив! Человек, застреливший Шанталь Тесье, здесь, в Марселе! Все возвращается на круги своя.

— Мистер Бут, — сказал Томас, — вы отправитесь через границу вдвоем с моим другом. Мне нужно кое-что завершить здесь.

Англичанин хотел было протестовать, но Томас лишь качнул головой:

— Не тратьте лишних слов. Я остаюсь здесь. Желаю расквитаться с одним мерзавцем. Даже если это будет последнее, что я сделаю. И даже если при этом погибну…

10

14 июня 1944 года Томас Ливен на военном автомобиле СД доставил английского офицера и Бастиана Фабра к испанской границе.

— Всего вам доброго, подполковник. Подумайте о нашем разговоре в спальном вагоне.

Англичанин молча поклонился. У Бастиана, когда он обнимал Томаса, глаза снова были на мокром месте.

— Сразу же возвращайся обратно, — наказал ему Томас. — Увидимся в Марселе. Здесь, на юге, война скоро закончится.

К такому убеждению Томас Ливен пришел благодаря радиостанции в своем передвижном командном пункте. Часами он слушал немецкие и английские передачи. После всего, что сообщил ему шипящий эфир, Томас разработал свой план боевых действий. Он вернулся в Марсель. Он следил за лысым Дантом Вильфором днем и ночью. Но удара пока не наносил. Он выжидал. И знал, чего…

26 июня союзники вступили в Шербур 9 июля — в Каен. 20 июля произошло покушение на Гитлера. 3 августа в руках союзников оказался Рене, 9-го — Мане, 10-го — Нант и линия Луары. Обо всем этом Томас Ливен услышал в своем передвижном командном пункте. Но от удара все еще воздерживался. Затем наступило 15 августа. Из Неаполя англичане и американцы высадились на Ривьере. 23-го пал Гренобль. «Вот теперь можно», — сказал самому себе Томас Ливен.

В этот день он появился в штаб-квартире СД на улице Паради. Здесь, во дворе, поднимался коричневый дым. Господа из гестапо жгли свои досье. Расстроенному гауптштурмфюреру Ралю Томас Ливен сказал:

— Только без паники, дорогой мой. Мы сбросим американцев обратно в море, это совершенно ясно. На основании приказа рейхсфюрера СС ваше учреждение по-прежнему находится в моем распоряжении — или вы хотите смыться?

— Ни… ни в коем случае, господин зондерфюрер.

— Очень хотелось бы надеяться на это. Дайте мне с собой двух надежных людей. Вооруженных. Возможно, будет стрельба. Тип — опаснейший марсельский предатель, Дант Вильфор.

— Вильфор — но это же…

— Предатель, как я уже сказал! Вы что, сомневаетесь в необходимости моей миссии, гауптштурмфюрер? Мне что, жаловаться на вас в Берлин?

— Боже упаси, я проинформирован, зондерфюрер.

11

21 сентября 1944 года некий Поль Мартини дал следующее показание сотрудникам 145-го департамента армии США в Европе:

12

В полдень 28 августа Томас Ливен выехал из отеля и сдал свой чемодан в камеру хранения центрального вокзала. В пригородах Марселя все еще шли последние бои. В полдень 29 августа 1944 года Марсель был освобожден. Томас Ливен изорвал свои удостоверения, выданные СД, и извлек другие, в свое время сослужившие ему неплохую службу в борьбе с «Маки Крозан»…

Вечером того же дня некий капитан Роберт Эверетт, британский агент-парашютист, появился у американцев. Он показал, что был заброшен на территорию Франции, и просил помочь ему побыстрее попасть в Лондон. Американцы угостили отважного союзника, как две капли воды похожего на Томаса Ливена, виски и накормили.

В освобождении Марселя участвовали и французские подразделения, и партизанские соединения, стекавшихся сюда с юга страны. В «Отеле де Ноэль», занятом американцами, два дня спустя после освобождения состоялся грандиозный праздник. Присутствовавшие, среди них и капитан Эверетт, стоя исполняли французский гимн. Он как раз пел «…le jour de gloire est arrive…» («день славы настал»), как вдруг чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Он обернулся. Позади него стояли два высоченных американских военных полицейских. И еще один мужчина, напоминавший увеличенную копию актера Адольфа Манжу.

— Арестуйте этого человека, — сказал полковник Симеон, на котором теперь был великолепный мундир. — Это один из опаснейших немецких агентов времен войны. Руки вверх, господин Ливен. Вы окончательно заигрались, но вашей игре конец.

13

25 августа генерал де Голль вместе с американцами вступил в Париж. 15 сентября Томас Ливен во второй раз в своей жизни очутился в тюрьме Фрэн. Первый раз его заточило туда гестапо, теперь — французы.

Прошла неделя, две — ничего не происходило. Свое новое заключение Томас переносил в камере с философским стоицизмом. Он часто думал, «Что ж, так и должно было случиться. И это справедливо. Все эти мрачные годы я иногда вступал в сделку с дьяволом. А когда садишься за трапезу с нечистым, нужно иметь очень длинную ложку!

Но, с другой стороны…

С другой стороны, у меня здесь много друзей. Я помог стольким французам: Ивонне Дешан, банкиру Ферру, мадам Паж. Многим я спас жизнь. Теперь и они помогут мне. Сколько мне дадут? Полгода? Ну хорошо. Переживем. Зато потом — бог мой — наконец-то я стану свободным. Смогу вернуться в Англию. После стольких лет опять заживу мирно. И отныне никаких секретных служб! Никаких авантюр! Буду жить, как прежде, на денежки, которые лежат на счете Ойгена Вельтерли в Цюрихе».

Послышался топот сапог. В замке заскрежетал ключ, дверь камеры отворилась. В коридоре стояли два французских солдата.

— Собирайтесь! — сказал первый.

— Ну наконец-то, — обрадовался Томас, надевая пиджак, — что-то многовато времени понадобилось, пока меня соизволили вызвать на допрос.

— Никакого допроса, — произнес второй. — Собирайтесь, вас поведут на расстрел.

Глава первая

1

Ни единого облачка не было на темно-голубом летнем небе. И жара стояла в Баден-Бадене днем 7 июля 1945 года невыносимая. Бледные и истощенные горожане, скверно одетые и унылые, скользили по улицам, как тени.

Около полудня оливково-зеленый штабной автомобиль с двухзвездным генералом на заднем сидении проехал через перекресток на Леопольд-плац. Здесь французский военный полицейский регулировал французский поток машин, поскольку немецких не было ни одной. Зато французских — предостаточно. Баден-Баден был резиденцией французской военной администрации. Численность немецких жителей — тридцать тысяч, французских военных и чиновников с их семьями — тридцать две тысячи.

— Остановите-ка, — приказал генерал. Водитель притормозил возле военного полицейского, отдавшего честь так небрежно, что германский генерал на месте французского немедленно наорал бы на него. Однако немецкие генералы к этому времени больше не драли глотку, во всяком случае пока. Двухзвездный генерал опустил окно и сказал:

— Я приезжий. Вы же здесь лучше все знаете. В какой столовой поприличнее кормят?

— Мой генерал, ради всего святого не ходите ни в какую столовую. Отправляйтесь к капитану Клермону из организации «Расследование военных преступлений», — и военный полицейский объяснил, как проехать.

— Что ж, тогда вперед, — объявил голодный генерал.

Автомобиль проследовал дальше, мимо отеля «Атлантик», курзала, казино. Сгоревшая раковина курортной оркестровой площадки, запущенные газоновые лужайки. Дорогая мебель из курзала и казино громоздилась под открытым небом. Ах, как печально выглядели эти места, где некогда прогуливались богатейшие в мире люди, самые элегантные дамы и самые дорогие кокотки!

Перед большой виллой штабной автомобиль остановился. До крушения так называемого тысячелетнего рейха в ней находилась штаб-квартира гестапо. Теперь сюда въехала французская служба по розыску военных преступников. Генерал вошел в здание и спросил капитана Клермона.

Появился мужчина, назвавшийся Рене Клермон, — стройный, среднего роста, узкий череп, черные волосы, умные глаза. На мужчине не старше тридцати пяти лет военная форма сидела как влитая, но больше походила на гражданский костюм.

Капитан, которого в действительности звали Томасом Ливеном и который когда-то давным-давно был успешным банкиром в Лондоне, пожал руку двухзвездному генералу, сказав при этом:

— Для меня большая честь видеть вас среди наших гостей, мой генерал.

Но — стоп! Когда мы в последний раз расстались с секретным агентом поневоле, мужчиной, обладавшим вкусом к жизни, и несравненным поваром Томасом Ливеном, этот многоликий человек сидел в тюрьме Фрэн под Парижем, куда его водворили французы.

Поэтому мы думаем, самое время ответить на вопрос пытливого читателя: как это вышло, что Томас Ливен 7 июля 1945 года оказался французским сыщиком по розыску военных преступников в Баден-Бадене, если 3 октября 1944 года двое солдат забрали его из тюремной камеры Фрэн с приказом: собираться — и собираться на расстрел…

2

«На расстрел? — с ужасом думал Томас, в то время как солдаты выводили его в наручниках в мрачный тюремный двор. — Боже правый! А я-то думал, что меня законопатят на несколько месяцев». Конвоиры втолкнули его в тот же мерзко пахнущий автобус без окон, куда его когда-то запихивали немецкие солдаты. Внутри по-прежнему сохранялся застоявшийся запах пота и страха. Похудевший, бледный и небритый, в мятом костюме, без подтяжек, галстука и шнурков, Томас, скрючившись, сидел в машине. Его мутило.

Он не знал, в каком именно месте Парижа остановился автобус — это снова был какой-то мрачный двор. Он безучастно позволил солдатам, грубо толкавшим его, отконвоировать себя в какую-то комнату. Дверь отворилась. И тут все вокруг Томаса начало кружиться, он хватал ртом воздух. Он слышал голоса, какие-то слова, но ничего не понимал. За письменным столом в форме французского полковника сидел крупный мужчина с лицом, обожженным солнцем, седыми висками и добрыми глазами. И хотя кровь еще продолжала бешено стучать в висках, Томас понял: он спасен. Ибо он узнал в сидящем друга Жозефины Беккер, кому и сам когда-то спас жизнь в Лиссабоне, — полковника Дебра из разведки.

Ни жестом, ни словом полковник Дебра не дал понять, что знает Томаса Ливена.

— Сюда! Сесть там! Рта не раскрывать! — крикнул он. Томас уселся. Томас не раскрыл рта. Оба солдата не торопясь сняли с него наручники, не торопясь получили письменное подтверждение, что передали заключенного из рук в руки. Прошла, кажется, вечность, прежде чем они ушли, и Томас с Дебра остались наедине.

— Жозефина передает вам привет, паршивец.

— Спасибо, очень мило. Где… где мадам?

— В Касабланке. Я там был губернатором, знаете ли.

— Интересно.

— Дела позвали меня в Париж. Случайно узнал, что вы арестованы.

Томас понемногу приходил в себя.

— По распоряжению вашего коллеги, полковника Симеона. В тот момент, когда я пел Марсельезу. Во время национального праздника освобождения. Мне бы остаться в гостинице и помалкивать в тряпочку. Тогда бы я уже давно был в Лондоне. Национальные гимны ничего, кроме несчастья, не приносят.

— Мне о вас многое известно, — сказал Дебра. — Включая то, что вы делали против нас. Но также и то, что вы делали для нас. Вернувшись в Париж, я узнал, что с вами случилось. В разведке я больше не служу. Сейчас работаю в бюро по розыску военных преступников. Я смог добраться до вас только после того, как включил вас в список военных преступников, подлежащих расстрелу. Только таким путем я вызволил вас из Фрэна. Ловко придумано, а?

— Ловко, — Томас вытер пот со лба. — Только для нервной системы несколько тяжеловато.

— Таково время, в котором мы живем, Ливен, — Дебра пожал плечами. — Надеюсь, никаких иллюзий у вас нет. Полагаю, вы уже догадываетесь, что означает ваше вызволение из Фрэн.

— Боюсь, что да, — ответил Томас смиренно, — думаю, это означает, что отныне я должен работать на вас, полковник Дебра!

— Да, именно так.

— Еще один вопрос. Кто рассказал вам в Париже, что я арестован?

— Банкир Ферру.

«Добрый старина Ферру, — подумал Томас, — спасибо ему».

— Какие у вас планы в отношении меня, полковник? — спросил Томас.

Друг Жозефины Беккер дружелюбно рассматривал Томаса:

— Вы ведь говорите по-итальянски или нет?

— Говорю.

— В 1940 году, когда немцы напали на нашу страну, то обнаглели и итальянцы, объявив нам войну, поскольку им это уже ничем не грозило. Одним из самых злобных и кровавых псов, свирепствовавших в то время на юге Франции, был генерал Луиджи Контанелли. Позднее он успел сменить мундир на гражданскую одежду…

— Как и большинство господ генералов.

— …и залег на дно. Насколько нам известно, где-то в окрестностях Неаполя.

Сорок восемь часов спустя Томас Ливен был уже в Неаполе.

Ровно через одиннадцать дней в деревне Кайвано к северу от Неаполя он арестовал генерала Контанелли, которого нужда, а не добродетель заставила переквалифицироваться в овчара.

Вернувшись в Париж со своим знаменитым пленником, удобно устроившись вечером в уютном баре, Томас рассказывал полковнику Дебра:

— Вообще-то все было очень просто. Мне помогла американская секретная служба. Приятные ребята. Не могу посетовать и на итальянцев. Генералов они не жалуют. Правда, создается впечатление, что итальянцы, к сожалению, не уважают и американцев. К сожалению, — затем Томас поведал о своих итальянских приключениях.

В поисках генерала-овчара он заглянул в штаб-квартиру американской секретной службы узнать, нет ли новой информации, и тут он стал свидетелем одной странной сцены. Секретные агенты США в бешенстве и истерике метались по зданию, орали, стремясь перекричать друг друга, отдавали приказы и тут же сами их отменяли, беспрерывно звонили по телефонам и, как на конвейере, выписывали ордера на арест.

Томас вскоре узнал, что стряслось. Три дня назад в порт прибыло крупное американское грузовое судно «Виктори» с продовольствием для американских войск в Италии. В воскресенье оно исчезло, и никто не знал, куда. Итальянские, как, впрочем, и американские власти перекладывали вину друг на друга.

Что произошло с «Виктори»? Не могло же судно раствориться в воздухе! В Томасе Ливене взыграло любопытство. Он отправился в порт, прошелся по кабачкам и забегаловкам и под конец очутился в «Луиджи». Хозяин Луиджи был похож на актера Орсана Уэллса и, кроме небольшой грязной обжираловки, которой он владел, был еще вором, фальшивомонетчиком и главой банды. С первого взгляда Луиджи воспылал братскими чувствами к элегантному штатскому с мудрой ироничной улыбкой. Его симпатии возросли еще больше, когда он узнал, что Томас немец.

Трудно поверить: то, что не могла узнать секретная служба, Томас выяснил за несколько часов. У Луиджи он даже познакомился с несколькими людьми, провернувшими аферу с «Виктори».

Было так: в минувшее воскресенье экипаж сухогруза получил увольнительные на берег. На борту оставались лишь вахтенные. Друзья Луиджи инсценировали на молу, прямо у трапа, драку между тремя красивыми девушками, из которых одна громко вопила о помощи. Судовая вахта по-рыцарски поспешила на выручку к красотке. Вмешались темнокожие неаполитанцы, началось дикое побоище. Тем временем друзья Луиджи, переодетые матросами, подплыли к борту «Виктори» и захватили судно. Швартовы были мгновенно отданы, трап убран, якорь поднят, судно отплыло из порта курсом на Поззуоли.

Обогнув мыс, они снова встали на якорь. Содержимое трюмов перебросали в поджидавшие уже грузовики. На борту обнаружились консервы, мороженая птица, фрукты, сахар, рис, мука, алкоголь, несколько центнеров сигарет и несколько тысяч банок с гусиным паштетом. Пираты не случайно выбрали Поззуоли местом стоянки. Здесь находились гигантские судоремонтные мастерские. Рабочие, вкалывавшие за сверхурочные, не теряя времени, разобрали угнанное судно до винтика. Покупатели запчастей тоже были на месте. Они окружили судно, указывая, кому из них что нужно. По их заказам вырезались моторы, коленвалы, стальная обшивка, рампы. Происходившее напоминало действия мясника, разделывающего тушу. В то время в Неаполе все шло в дело. От «Виктори» не осталось и следа. Не исключено, что друзья Луиджи нашли применение даже крысам, обнаруженным на судне…

3

Этой историей Томас развлекал полковника Дебра в уютном парижском баре. Затем Дебра посерьезнел, сказав:

— Вы немец, Ливен. Сейчас вы нужны нам в Германии. Никто лучше вас не сможет отличать палачей от мелких безобидных пособников. Вы можете сделать так, чтобы не пострадали непричастные. Хотите?

— Да, — сказал Томас.

— В Германии вам непременно придется ходить в военной форме.

— Ни за что!!!

— Мне жаль, но таковы правила. И нам нужно будет еще дать вам французское имя и воинское звание. Скажем, капитан.

— Боже правый, что еще за военная форма?

— Это ваше дело, Ливен. Подыщите себе что-нибудь подходящее.

И Томас отправился к первому офицерскому портному города и кое-что подыскал: сизого цвета брюки для летного состава, бежевый китель с большими карманами и длинной продольной складкой на спине, ремень. Довершали экипировку ремешок через плечо, пилотка и три шеврона на рукаве. Придуманная Томасом форма так всем понравилась, что месяц спустя ее объявили официальной для сотрудников службы по розыску военных преступников.

С наступающими войсками союзников Томас, он же капитан Рене Клермон, возвращался на родину. Конец войны застал его в Баден-Бадене. Свое бюро он оборудовал в бывшей штаб-квартире гестапо на Кайзер-Вильгельм-штрассе.

Вот теперь пытливый читатель знает, как вышло, что наш друг 7 июля 1945 года в Баден-Бадене готовил обед для двухзвездного генерала.

В доме на Кайзер-Вильгельм-штрассе работало семнадцать человек, а жили все в вилле напротив. Их работа была тяжкой и безрадостной. Некоторые не ладили друг с другом по политическим и иным мотивам. Так, Томас, к примеру, немедленно сцепился с лейтенантом Пьером Валентином, красивым молодым человеком с холодными глазами и тонкими губами, обликом смахивавшим на эсэсовца.

Валентин реквизировал и проводил аресты, как одержимый. В то время как порядочные офицеры французской службы розыска, точно так же как и их порядочные британские и американские коллеги, действовали строго по спискам разыскиваемых, составленным военными властями, Валентин бессовестно использовал свою власть и творил произвол. Когда Томас призвал его к ответу, он высокомерно пожал плечами, заявив: «Ненавижу всех немцев».

Томас запротестовал против такого глупого обобщения. Валентин небрежно возразил:

— Я говорю лишь о цифрах. В один только наш отдел за прошедший месяц поступило свыше шести тысяч доносов немцев на немцев. Они ведь такие: когда нападают на малые народы, то — раса господ. А когда получают по морде, то начинают играть Бетховена и строчить кляузы друг на друга. И такой народ я должен уважать?

Здесь лейтенант Валентин, каким бы отвратительным он ни был, оказался прав: гнусная волна доносительства, подлости и мерзости захлестнула Германию после войны…

Затем наступило 2 августа 1945 года. В этот день Томас пережил нечто, потрясшее его. В его кабинете появился изможденный седой мужчина, истощенный, в сильно потрепанной одежде. Человек снял шляпу и произнес следующее:

— Добрый вам день. Меня зовут Вернер Хельбрихт. Я был кригсбауэрнфюрером^[19], — он назвал местность в Шварцвальде, где он проживал. — До сих пор я прятался. Но теперь решил явиться к вам.

Томас уставился на худого седого мужчину:

— И почему вы это делаете?

— Потому что осознал, что в моей стране совершались ужасные преступления, — ответил Хельбрихт. — Готов искупить вину: строить дороги, работать на каменоломне — все, что хотите. Искренне сожалею, что служил этой преступной власти. Я в нее верил. Это было ошибкой. Нужно было поменьше верить и побольше думать.

Томас поднялся.

— Господин Хельбрихт, сейчас час времени. Прежде чем продолжим беседу, не хотите ли пообедать со мной?

— Пообедать? С вами? Но я же вам сказал, что я нацист!

— Тем не менее. За то, что вы честно все рассказали.

— Тогда у меня одна просьба: поехали на мое подворье. У меня есть что вам показать. На лесной просеке. За моим двором, — сказал бывший кригсбауэрнфюрер.

4

Жидкий суп из щавеля, купыря, одуванчиков и множества луговых трав приготовила на обед фрау Хельбрихт. Выглядела она такой же бледной и истощенной, как и ее муж. Хозяйство, увиденное Томасом, пришло в упадок: выбитые стекла, расстрелянные дверные замки, опустевшие загоны для скота, комнаты, разграбленные иностранными рабочими, согнанными на принудительный труд.

— Нельзя за это на них обижаться, — с кривой улыбкой сказал Хельбрихт. — Сперва мы их грабили, тогда еще, в их странах…

Жена бывшего кригсбауэрнфюрера, стоявшая в пустой кухне, сказала:

— После супа будет картофельное пюре и печеные фрукты. Из рабочего пайка. Сожалею, но больше у нас ничего нет.

Томас вышел во двор и открыл багажник своего автомобиля. Он возвратился, неся полфунта масла, баночку сметаны, бульонные кубики, тушенку и банку ветчины.

— Теперь пустите меня к кухонному столу, фрау Хельбрихт, — произнес он. И тут же начал колдовать над ним. Жидкий суп он заправил тушенкой. Вскрыл банку ветчины и покрошил мясо. Затем он обнаружил миску с творогом из снятого молока.

— Протрите его через сито, фрау Хельбрихт, — попросил он. — Объединив усилия, мы приготовим чудный обед.

— Ах, Господи, — сказала фрау Хельбрихт и залилась слезами. — Ветчина! Об этом я только мечтала, но еще никогда не видела!

— И находятся ведь люди, которые с насмешкой смотрят, как другие голодают, — сказал Хельбрихт. — Причем люди, виновные в нашей нищете. Господин капитан, я не доносчик, но обязан заявить: на лесной просеке подо мхом спрятан огромный склад продовольствия.

— Кто заложил склад? И когда?

— Это было в 1944 году. Осенью. Ко мне тогда явился адъютант рейхсбауэрнфюрера^[20] Дарре. Вместе с ним — и шеф гестапо в Карлсруэ доктор Циммерманн. Они объявили, что должны схоронить здесь запасы для… резервы фюрера… для влиятельных людей…

Фрау Хельбрихт, увядшая, удрученная и печальная, протирая творог, сказала:

— Поэтому мы и пригласили вас сюда. Продовольствие нужно выкопать. Столько людей голодает… У нас хотя бы есть своя крыша над головой. Мы продержимся. Но те, у кого все разбомбили, беженцы, дети…

С этого дня, 2 августа 1945 года, события пошли по двум направлениям. Гигантский склад продовольствия: многие тысячи консервов с жиром, мясом, мармеладом, искусственным медом, кофе, чаем, шоколадом для летчиков, глюкозой, мукой, овощами, фруктами — тайком выкопали. Эти сокровища были переданы организациям по оказанию помощи — для распределения среди больных, стариков и детей.

По окончании работ просеку и мох привели в первоначальный вид, словно никто здесь ничего не копал. А затем этот участок леса позади хозяйства кригсбауэрнфюрера Хельбрихта днем и ночью сторожили отобранные люди из службы по розыску военных преступников.

В сумерках 11 августа (в этот день выпало дежурить Томасу) на просеку проскользнул человек. Озиравшийся по сторонам. Вздрагивавший при каждом шорохе. С пустым рюкзаком на спине. С небольшой лопатой в руке. По розыскному фото Томас узнал этого человека с бледным беспощадным лицом.

Мужчина стал копать, все быстрее, все нетерпеливее. Слишком поздно он заметил, как позади него оказались трое. Вздрогнул. С усилием поднялся с колен, качнулся назад, лицо исказила паника.

— Шеф гестапо Циммерманн, — произнес Томас Ливен, у которого в руке внезапно оказался пистолет, — вы арестованы.

И все они один за другим являлись сюда, крупные бонзы, знавшие о закопанном продовольствии, как миленькие являлись! Томас Ливен строго-настрого наказывал сидевшим в засаде:

— Любой, кто станет здесь копать, — это кто-то из бонз. Брать немедленно!

Таким простым способом между августом и октябрем 1945 года было арестовано семнадцать высокопоставленных нацистов. Для бывшего кригсбауэрнфюрера Хельбрихта Томас добился, что его зачислили в списки попутчиков и всего лишь обложили денежным штрафом. Свое хозяйство он сохранил.

5

Наступила первая послевоенная осень. Люди голодали, мерзли. Во французской зоне росла напряженность между оккупантами и оккупированными — бессильная злоба немцев сталкивалась с произволом французов. Было, к сожалению, и такое.

Под руководством специалиста из Парижа французские войска в Шварцвальде демонтировали станки местной часовой промышленности с автоматическим управлением и попытались угнать квалифицированных рабочих в Бельфор и От-Савой, чтобы наладить выпуск часов во Франции. Конфискации во французской зоне подверглись фабрики по производству швейных иголок, их оборудование переправили в Швейцарию. С немецкими рабочими скверно расплачивались обесцененными рейхсмарками и жалкими крохами продовольствия.

Бессовестные иностранные деляги беспощадно вырубали целые леса. На Титизее денно и нощно раздавался визг ленточных пил. Гигантские проплешины еще долгие годы напоминали здесь об учиненном хищничестве.

За немногими уцелевшими фасадами Баден-Бадена ощущался все больший дефицит порядочности и морали. Дело доходило до драк, выяснения отношений и поножовщины. Солдаты грабили, воровали и устраивали в этой местности дикую пальбу. Из автоматов бессмысленно расстреливали красавцев лебедей.

Томас знал точно, что стройный блондин лейтенант Валентин принадлежал к той клике, которая обогащалась, не гнушаясь самыми подлыми методами. Только в течение месяцев он не мог ничего доказать. Но 3 ноября 1945 года такая возможность ему представилась…

За день до этого Томас услышал, что молодой лейтенант снова планирует один из тех домашних обысков, которые он не афишировал. Когда Валентин 3 ноября 1945 года в сопровождении двух солдат уехал на джипе из Баден-Бадена, Томас последовал за ним на другом джипе. Он был осторожен и выдерживал приличную дистанцию. Они доехали до Карлсруэ, свернули на дорогу, ведущую в Этлинген, оттуда — на Шпильберг. Здесь над деревней возвышалось старинное здание из темного камня, расположенное в большом парке, окруженном высокими стенами. Туда наверх и направил свой джип лейтенант. Томас осторожно остановился, не доезжая вершины, спрятал машину в кустах и кратчайшим путем начал быстро взбираться наверх.

В некоторых окнах большой виллы, очертаниями напоминавшей замок, горел свет. Томас видел тени, неотчетливо слышал взволнованные голоса. Он тихонько обошел вокруг дома и посмотрел наверх. Увидел большие занавешенные снизу стекла. Внезапно все стихло. Затем возник силуэт лейтенанта Валентина. В его действиях было нечто странное: он брал один за другим цветочные горшки, стоявшие на подоконнике, и вырывал из них растения. Для чего? Томас не мог понять, зачем все это. Он терпеливо ждал. Четверть часа спустя Валентин со своими спутниками покинул дом и уехал. Томас позвонил у тяжелой входной двери. Открыл растерянный слуга.

— Кто здесь живет? — спросил Томас.

— Господин граф фон Вальдау.

— Мое имя капитан Клермон. Доложите обо мне.

Граф фон Вальдау, граф фон Вальдау. Томас напрягся, вспоминая. Важная птица в МИДе. Обвинения против него довольно серьезные. Он уже дважды допрашивал его в Баден-Бадене. И вот граф появился: худой, высокомерный, взбешенный.

— И вы с ними, капитан Клермон! Что вы собираетесь украсть в этом доме? Что-нибудь из столового серебра? Картину? Ваши коллеги уже унесли все самое ценное.

— Граф, — произнес Томас спокойно, — я пришел узнать: что здесь только что случилось?

— Все вы прекрасно знаете! — закричал Вальдау. — Все вы воры и свиньи!

— Прекратите, — тихо, но внятно сказал Томас. Граф уставился на него, задрожал и рухнул в кресло. А потом рассказал…

Если верить словам Вальдау, то самые дорогие ценности он спрятал в семи цветочных горшках.

— Все фамильные драгоценности! Одна родственница посоветовала мне, бестия. Все, конечно, было подстроено, теперь я понимаю… — граф посмотрел на Томаса, глаза его полыхали. — Извините мое поведение. Думаю, в этом подлом разбое вы не виноваты…

— Продолжайте.

— Вы знаете, на мне висят обвинения. Я боюсь грабежей. Мы здесь живем уединенно. Месяц назад заезжала моя… эта родственница. Она англичанка. Предполагаю, она работает в «Сикрет сервис», штаб-квартира в Ганновере. Она подсказала, где надежнее спрятать. Когда появились эти трое, они, не говоря ни слова, проследовали в зимний сад и молча повыдергивали растения из горшков…

При слове «Сикрет сервис» Томас ощутил сперва жар, потом озноб. Он сказал:

— Назовите мне имя этой дамы, граф.

Граф назвал.

6

Спустя два дня некий капитан Клермон из ведомства по розыску военных преступников появился в штаб-квартире британской секретной службы в Ганновере, расположенной в огромном реквизированном здании. Он пришел навестить изящную красавицу блондинку, одетую в женскую форму лейтенанта, которая несла службу в своем кабинете на третьем этаже. В руках дамы была лупа, блестящими глазами она рассматривала дорогой браслет. В дверь постучали. Браслет и лупа моментально исчезли. «Войдите», — крикнула дама.

Вошел мужчина, называвший себя капитаном Клермоном. Дама за письменным столом громко вскрикнула и, побледнев как смерть, вскочила. Прижав руки к щекам, она ошеломленно зашептала: «Не может быть… Томми… ты?»

Сжав губы, Томас смотрел на красивую бессовестную княгиню Веру фон Ц., с которой он когда-то познакомился в Париже в ее бытность любовницей нацистского спекулянта Лакулайта; его княгиня Вера, его милая возлюбленная, это испорченное существо, эта совершенно непредсказуемая и аморальная личность, которая еще тогда, в Париже, была готова на все ради денег.

— Томми, какая радость! Ты благополучно пережил эти времена… ты теперь у французов, — лепетала она и бросилась ему на грудь. Он решительно освободился.

— Ну, ты и стерва, — сказал Томас, — с каких пор ты работаешь в паре с этой свиньей Валентином?

— Не понимаю, о чем ты говоришь, дорогой, — ответила с улыбкой княгиня.

— Еще раз так назовешь меня, врежу, — предупредил Томас Ливен. Вера повторила. Он влепил ей пощечину. Они молча вцепились друг в друга — в кабинете британской секретной службы в Ганновере.

Пять минут спустя Вера, почистив перышки, сидела в своем кресле. А Томас, тоже приведший себя в порядок, расхаживал взад и вперед, пытаясь педагогически воздействовать на эту представительницу древнего дворянского рода:

— Ты асоциальное существо. Алчное и подлое.

Она потянулась, как кошка:

— Ах, чепуха. Томми, иди лучше к своей маленькой Вере. Придуши меня немного, как ты это сделал только что.

— Сейчас опять схлопочешь, — предупредил он. — Твой поступок — самый подлый, самый низкий… Граф Вальдау — твой родственник, да или нет?

— Ах, этот! Старая нацистская вонючка! — она захохотала.

— Замолкни! Два дня назад твой благородный дружок Валентин обыскивал дом графа. Точнее говоря, цветочные горшки. Единственное, что заинтересовало его во всем доме, оказались цветочные горшки. Сейчас же прекрати смеяться! Какое свинство! Чья была идея? Твоя или его?

— Ну ты и скажешь! Конечно, моя. Пьер чересчур глуп для таких тонких ходов.

Он остановился перед ней, уперев руки в бока:

— Тонкий ход! Ты не лучше какой-нибудь омерзительной нацистки!

— Помолчи лучше. При чем здесь мораль, особенно когда дело касается этой нацистской свиньи Вальдау? Ведь все драгоценности он добыл мошенническим путем при третьем рейхе!

— Может быть, — сказал Томас. — Если его драгоценности мошеннического происхождения, тогда они принадлежат прежним владельцам — при условии, что таковые отыщутся, — или государству, но ни в коем случае не вам обоим!

— Ах, боже… какой ты славный… какой необузданный… такой идеалист… Знаешь что, Томми, идем ко мне. У меня здесь роскошная квартира. Когда-то в ней тоже жил один старый нацист!

— Надеюсь, ты не думаешь всерьез, что я еще когда-нибудь в жизни переступлю порог твоей квартиры, — сказал Томас.

7

Квартира была действительно уютная. На стенах трех комнат виднелись места, где обои не выцвели. Еще недавно там висели картины. Томас усмехнулся, увидев следы.

Вечер был странный, так как оба — и Томас, и княгиня — преследовали одну цель: положить другого на лопатки. Не в буквальном смысле. Для этого Вера достала для начала бутылку виски. Затем они оба выпили по глоточку. Потом еще по одному. И еще. Вера думала: «Когда-нибудь он окосеет». Томас думал: «Когда-нибудь она окосеет». Окосели оба! Теперь из скромности перенесемся на три часа вперед… Белокурая княгиня начала ластиться, а Томас совсем разлимонился.

И вот тут-то подвыпивший Томас совершил ужасную ошибку. Он рассказал о своих планах на будущее и в этой связи — о своем цюрихском счете в банке на имя Ойгена Вельтерли.

— Так тебя еще зовут и Ойгеном Вельтерли? — хихикнула Вера. — Ах, как мило… И много денег на счете?

Этот вопрос должен был бы отрезвить его, но не отрезвил, а лишь возбудил:

— Слушай, у тебя это прямо какая-то болезнь. Ты можешь думать о чем-нибудь другом, кроме денег?

Она прикусила нижнюю губу, мрачно кивнув:

— Тяжелый невроз. Драма детства. Знаешь, что я даже чеки подделывала? Нет такой подписи, которую я не могла бы скопировать.

— Поздравляю, — сказал ничего не подозревавший глупец.

— Кроме того, я настоящая клептоманка. В детстве это было сущим наказанием. Цветные карандаши моих подруг становились моими цветными карандашами. Кошельки моих подруг становились моими кошельками. Позднее я перешла на другое. Мужья моих подруг… продолжать?

— Не стоит, — заверил Томас. Потом они еще малость выпили и наконец заснули. На следующее утро Томас уже гремел на кухне, когда Вера проснулась с головной болью. Он принес ей завтрак в постель.

— Так, — сказал он, — не спеша пей кофе. Потом примешь душ. Потом оденешься, и мы поедем.

— Поедем? Куда?

— В Баден-Баден, разумеется.

— Что мне там делать? — она побледнела.

— Поговоришь со своим дружком Валентином. Постарайся, чтобы он вернул драгоценности, принадлежавшие фон Вальдау. И если вы оба после этого еще хоть в чем-то провинитесь, я сдам вас.

— Послушай-ка, ты, негодяй, а сегодняшнюю ночь ты уже забыл, да?

Брови Томаса поползли вверх.

— Ночь — ночью, а служба — службой.

Поднос с кофе полетел вниз, посуда разбилась. Она с криком бросилась на него, кусаясь и царапаясь.

— Ты, скотина… убью тебя!

Вечером того же дня (он был мрачным и холодным) покрытый грязью джип въехал в Баден-Баден. За рулем находился Томас Ливен, княгиня Вера сидела рядом. И тут он совершил еще одну ошибку. Он пришел с Верой в свой кабинет на Кайзер-Вильгельм-штрассе. Затем вызвал лейтенанта Валентина. Увидев Веру, Валентин вздрогнул. Томас взывал к их совести.

— Не понимаю ни слова, — холодно сказал лейтенант. — Я буду жаловаться на вас, капитан, я…

— Заткнись, Пьер, — деловито сказала принцесса. — Он все знает.

— Что он знает? — прохрипел Валентин.

Вера взглянула на Томаса:

— Могу я поговорить с ним пять минут наедине?

— Не возражаю, — сказал Томас. Вот это и было его ошибкой.

Он вышел и уселся в холле, не спуская глаз с двери своего кабинета. «Не дурак же я», — думал он. Спустя некоторое время, достаточное, чтобы выкурить сигарету, его вдруг бросило в жар, он понял, что Есе же оказался в дураках. Его кабинет находился на втором этаже. И решетки на окне не было. Он бросился обратно. Комната была пуста, окно открыто…

Десять минут спустя телексы по всей стране отстукивали:

Французский военный патруль арестовал Пьера Валентина уже 7 ноября в зале ожидания вокзала в Нанси, когда он только что купил билет в Базель. Поиски княгини Веры оказались безрезультатными. Она исчезла.

Арестованный лейтенант был доставлен в военную тюрьму в Париже. От генерала Пьера Кенига, верховного главнокомандующего французскими войсками в Германии, Томас получил официальный запрос: собрать весь материал против Валентина. Эта грязная работа заняла у нашего друга все время до начала декабря. Были арестованы еще четыре француза.

Забегая вперед, скажем: лейтенант Валентин и его подельники предстали перед судом в Париже. 15 марта 1946 года их разжаловали и приговорили к большим срокам лишения свободы.

8

3 декабря Томаса Ливена вызвали в штаб-квартиру генерала Кенига, который сказал ему:

— От души благодарю вас за то, что вы помогли положить конец деятельности этих подлых субъектов. Мы не армия разбойников и бандитов. Мы хотим поддерживать порядок и справедливость в нашей зоне.

И если 3 декабря Томас был принят генералом Кенигом и обласкан им, то 7 декабря он получил письмо следующего содержания:

Внизу — неразборчивая подпись. И под ней — на машинке: бригадный генерал.

Томас Ливен сидел за письменным столом и, напевая вполголоса, прочел письмо еще раз, снова замурлыкал и подумал: «Ну вот и приехали. С удручающей монотонностью все повторяется в моей жизни снова и снова. Проворачиваю сомнительное дело — и всем это нравится. Меня осыпают наградами, деньгами, поцелуями. Я — любимец патриотов, стоящих у власти. Но стоит начать вести себя как порядочный человек — бац, я снова в дерьме. "Высокопоставленный сотрудник" разведки предоставил военному министерству разъяснения к моему личному делу? Высокопоставленный сотрудник! Чувствуется рука полковника Симеона. Жив курилка и по-прежнему меня ненавидит…»

Томас поднялся. Механически принялся освобождать кабинет, его мысли витали где-то далеко. Когда он открывал ящик стола, ключ немного заело. Не очень сильно. Он не обратил внимания. Сперва не обратил. Рассеянно собрал бумаги, отыскал свои личные вещи. Достал из ящика, который немного заедало, поддельные паспорта. Пересчитал их. Все на месте. Нет, не все. Пересчитал еще — проклятье, одного не хватает. Испарина проступила на лбу Томаса Ливена, когда он обнаружил, какой именно из них пропал: прекрасный швейцарский паспорт на имя Ойгена Вельтерли. И еще кое-что отсутствовало: чековая книжка Швейцарского национального банка вместе с доверенностью на получение денег.

Томас со стоном опустился в кресло. Обрывки разговора молотом застучали в мозгу: «Так тебя зовут еще и Ойген Вельтерли? И много денег у тебя на счете? Нет такой подписи, которую я не могла бы скопировать»… Томас сорвал телефонную трубку, заказал срочный разговор с Цюрихом. Потянулось бесконечное ожидание. Разговор возможен только по военной связи? Ну и что? Теперь уже все равно. Наконец соединили. Он попросил к телефону сотрудника, обслуживавшего его счет. И обо всем догадался, едва услышал голос швейцарца, звучащий по-домашнему: «Да, господин Вельтерли, мы в курсе. Ваша супруга все урегулировала»…

Она раздобыла себе швейцарский паспорт. По моему примеру. Проклятая стерва.

— Когда… когда моя жена была у вас?

— Примерно четырнадцать дней назад… Мадам сказала, вы скоро снова приедете в Цюрих и распорядитесь, что делать со счетом…

— Что… делать… со счетом…

— На нем осталось еще двадцать франков.

О боже, боже!

— Все остальное она сняла?

— Ну да, конечно же. У мадам были ваш паспорт, ваша чековая книжка, банковская доверенность, в том числе и на сейф… Господин Вельтерли! Боже правый, что-нибудь не так? Не в порядке? Но нашей вины здесь нет, мадам предъявила все документы и полномочия, все с вашей подписью…

Томас положил трубку. Долгое время сидел неподвижно. Пропало все, что он имел, кроме 20 франков.

Час спустя человек, все еще называвшийся капитаном Клермоном, передал свой кабинет и все бумаги руководителю отдела. С обеда 7 декабря капитан Клермон исчез. Бесследно.

9

22 февраля 1946 года в рецепции роскошного парижского отеля «Крийон» на площади Конкорд двое мужчин спросили некоего мсье Озе. По сияющей улыбке портье можно было заключить, что мсье Озе был любимым постояльцем. Портье позвонил:

— Здесь двое господ хотят поговорить с вами — мсье Фабр и мсье барон Кутузов.

— Попросите господ подняться ко мне.

Один из посыльных проводил гостей на третий этаж. У Бастиана Фабра рыжий ежик на голове топорщился больше, чем всегда. Его спутник примерно сорока пяти лет, носивший фамилию знаменитого русского генерала, был широкоплеч, одет в обычный гражданский костюм. В салоне апартамента 213 мсье Озе в первоклассно сшитом костюме поспешил навстречу гостям.

Подождав, когда служащий уйдет, Бастиан кинулся на шею своему старому другу: «Как я рад нашей встрече!»

— А уж я-то как, Бастиан, а уж я-то как, — сказал Томас Ливен. Освободившись, он пожал руку русскому. — Рад познакомиться с вами, барон Кутузов. Хотя позволю себе с этой минуты называть вас не бароном, а товарищем комиссаром. Комиссар Кутузов.

— Но почему? — с тревогой во взгляде спросил русский.

— Минутку терпения. Все своим чередом. Мне нужно так много рассказать вам, друзья. Но сперва обедать, я заказал еду в номер. Через десять минут подадут. Среди прочего будет борщ, товарищ комиссар. Прошу вас, садитесь.

Томас Ливен держался настолько спокойно и уверенно, что захватывало дух, если принять во внимание, что французские военные власти разыскивали его в течение многих недель и здесь, в Париже, он находился, так сказать, в логове льва. Утешался он, однако, мыслью, что лев будет меньше всего искать жертву в своем логове.

Когда 7 декабря он спешно покидал Баден-Баден, некий специалист, в свое время подделывавший документы для абвера, изготовил Томасу безупречный французский паспорт на имя Мориса Озе. После этого Бастиану Фабру в Марсель было отправлено письмо, извещавшее, что он, Томас, — полный банкрот. Обратной почтой пришел ответ Бастиана: «Видишь, Пьер, как правильно, что мы тогда немного удержали из добычи Лессепа? Теперь можешь получить свое. Нашел здесь одного приятеля, сын русского барона. Зовут его Кутузов. Его старик был шофером такси в Париже. Помер. Теперь ездит молодой. На "понтиаке"…»

На это Бастиан получил от Томаса телеграмму: «ожидаю тебя и барона на машине 22 февраля отель крийон».

— Где ваш автомобиль? — поинтересовался Томас у гостей.

— Перед отелем.

— Это хорошо. Надо на него взглянуть. Ты, дорогой Бастиан, в ближайшее время сыграешь роль шофера. А товарища комиссара Кутузова мы посадим на заднее сиденье машины. Золотые монеты привез?

— Лежат в чемодане.

Появились три официанта с едой. Потом Томас, Бастиан и Кутузов сидели за столом, помешивая свежую сметану в борще. Русский аристократ-таксист удивлялся:

— Как дома. Сметана на столе!

— Могу ли я попросить вас, товарищ комиссар, вести себя за едой чуть попроще? К примеру, облокачиваться локтями на стол. Хорошо, если в ближайшее время вы не столь тщательно будете чистить свои когти.

— Зачем? К чему все это?

— Господа, имею честь предложить вам крупный гешефт. При реализации которого вы, барон, должны сыграть роль комиссара, Бастиан — шофера, а я — оптового торговца спиртным.

— Спирт… что? — изумился Бастиан.

— Проглоти, прежде чем говорить. Оптового торговца шнапсом. Французская армия жестоко оскорбила и разочаровала меня, господа. И я намерен подложить свинью французской армии.

— С помощью шнапса?

— Да, шнапса.

— Но никакого шнапса сейчас не найти, уважаемый мсье. Все рационировано по карточкам! — воскликнул Кутузов.

— Вы даже не представляете, как много его у нас будет, если ты только хорошо сыграешь роль шофера, а вы — настоящего комиссара, — сказал Томас. — Теперь давайте каждый еще по тарелке. После обеда пойдем за покупками.

— Что покупаем?

— Все, что нам потребуется. Черное кожаное пальто. Меховые шапки. Тяжелую обувь, — Томас понизил голос. — Здесь, в отеле, с конца войны проживает советская делегация. Пятеро мужчин. Их задача — заботиться обо всех советских гражданах во Франции. Знаете, сколько таких?

— Без понятия.

— Более пяти тысяч. И все они одинаково…

Пока оба посетителя хлебали свой борщ, лучший суп в мире, Томас рассказывал, что происходило со всеми советскими гражданами во Франции.

10

Два дня спустя черный «понтиак» остановился перед министерством обеспечения, в котором находилось управление, ведавшее алкогольной продукцией. Шофер в черном кожаном пальто, в меховой шапке на торчащих ежиком рыжих волосах, распахнул дверцу. Из машины вышел господин в кожаном пальто и меховой шапке. Он вошел в большое серое здание, поднялся на лифте на четвертый этаж и прошел в кабинет. Ипполит Лассандр поднялся ему навстречу с распростертыми объятиями.

— Мой дорогой, многоуважаемый мсье Кутузов, мы вчера говорили по телефону. Раздевайтесь, садитесь.

Мсье Кутузов, под пальто у которого оказался дешевый синий помятый костюм, а на ногах — тяжелая обувь, был чрезвычайно взволнован:

— Отношение вашего министерства к нам я рассматриваю как враждебный акт, о котором буду докладывать в Москву…

— Прошу, умоляю вас, дорогой мсье Кутузов… дорогой комиссар Кутузов, не делайте этого. У меня будут колоссальные неприятности в Центральном комитете.

— Что за комитет?

— Компартии Франции. Товарищ комиссар, я член партии! Заверяю вас, это действительно не что иное, как недоразумение.

— Пять тысяч советских граждан в течение месяцев обходят при распределении алкоголя? — лжекомиссар язвительно улыбнулся. — Ничего себе недоразумение. Причем странно: британские и американские граждане в вашей стране получают алкоголь. И только порядочные граждане моей страны, которая в основном и разгромила фашизм…

— Ни слова больше, товарищ комиссар, прошу вас! Вы правы. Это непростительно! Все будет немедленно исправлено.

— От имени Советского Союза я требую, разумеется, выдать то, что было недодано за прошедшие месяцы, — заявил комиссар Кутузов.

— Само собой разумеется, товарищ комиссар, само собой…

То, что проживавших во Франции советских граждан обносят при распределении алкоголя, Томас Ливен узнал от Зизи. Зизи была стройной рыжеватой блондинкой, работавшей в Париже в одном из процветавших домов терпимости. Томас знал ее еще с военных лет. Зизи любила Томаса. В войну он спас ее дружка от отправки на принудительные работы в Германию. У нее дела идут классно, рассказывала ему Зизи. Особенно когда в городе появились эти русские, ставшие завсегдатаями ее заведения.

— Что за русские? — спросил Томас.

— Ну, эта комиссия, которая разместилась в «Крийоне». Пять мужиков. Силища, как у медведей, скажу тебе. Вот это мужчины!

Зизи поведала, что эти пятеро были совершенно очарованы отдельными сторонами жизни упадочнического капиталистического Запада. Во всяком случае, они наплевали на все свои служебные обязанности. Они должны были заботиться о пяти тысячах своих соотечественников и убеждать их возвратиться на родину. Они это делали, но редко. Охотнее всего они проводили время у Зизи. И где-то еще…

— Только представь себе, они позабыли даже о квотах на шнапс, — сказала Зизи Томасу.

— И что это за квоты? — спросил он и узнал. Зизи продолжала болтать дальше, но Томас ее больше не слушал. В его мозгу зародился план, небольшой и изящный. Но только после приезда в Париж Бастиана и Кутузова он реализовал его…

С поддельными документами советского служащего комиссар Кутузов принял недопоставленный алкоголь. Ни больше ни меньше как три тысячи гектолитров было перевезено на грузовиках в одну запущенную полуразрушенную пивоварню вблизи аэропорта Орли. Ее обнаружил Томас, пока дожидался Бастиана. Принадлежала она какому-то сбежавшему коллаборационисту. В феврале 46-го в большинстве европейских стран все еще царил хаос. В том числе и во Франции.

И вот восемь человек приступили к работе на пивоварне. Производство не прекращалось даже ночью. Под руководством мсье Озе рабочие изготавливали известную и популярную анисовую водку пасти, причем по фамильному рецепту, полученному Томасом от одной чернокожей дамы из заведения Зизи: на литр чистого 96-процентного алкоголя добавляется 8 граммов семян фенхеля, 12 граммов листьев мелиссы, 5 граммов илициума, 2 грамма кориандра, 5 граммов шалфея, 8 граммов зеленых анисовых зерен. Настаивать восемь дней в темноте. Перед фильтрацией добавить дополнительно десять капель анисовой эссенции. Разбавить до 45 градусов…

Кутузов оплатил спирт за счет выручки от продажи золотых монет, которые доставил Бастиан. Наполненные бутылки приятели Бастиана снабжали этикетками, отпечатанными в одной небольшой типографии по заказу Томаса. И пока налаживалось массовое производство, мсье Озе посетил одного французского штабного интенданта в парижском предместье Латур-Мобур. Эта часть города была полностью занята военными, нечто вроде маленького городка внутри города.

Этому штабному интенданту Вилару мсье Озе предложил сделку:

— У меня есть сырье, могу производить пасти. Знаю, что в вашем офицерском казино водки почти никогда не бывает. Цена моего товара умеренная.

— Умеренная?

Умеренной, конечно, она была для того дикого времени, когда алкоголь являлся дефицитом. Сегодня притязания Томаса Ливена, он же мсье Озе, показались бы несколько завышенными. За бутылку пасти он требовал в пересчете на нынешнюю валюту ни много ни мало шестьдесят марок!

Штабной интендант заглотал наживку с такой жадностью, словно это был гешефт всей его жизни. Но, с другой стороны, это так и было, если принять во внимание, что цена бутылки пасти на черном рынке доходила в те времена в пересчете до ста марок.

Дело моментально расцвело! Интендант снабжал «Озе-пасти» не только свое казино. Порадовал он и своих друзей, так что вскоре армейские грузовики развозили «Озе-пасти» по всем офицерским казино страны. Можно и впрямь утверждать: Томас Ливен снабжал французскую армию. И французская армия рассчитывалась без промедления. И так длилось до 7 мая 1946 года, когда случилась осечка…

В этот день около 19 часов в гостиничных апартаментах лжекомиссара Кутузова в отеле «Крийон» появился коренастый, с багровым от гнева лицом глава советской делегации господин Андреев-Шенков и потребовал объяснений. Дело в том, что несколько дней назад господин Шенков наконец-то вспомнил о своих обязанностях и решил снабдить алкоголем пять тысяч своих соотечественников. Но в министерстве снабжения ему сообщили, что алкоголь давно уже получил некто комиссар Кутузов, проживавший в том же отеле «Крийон».

— Я требую объяснений! — орал Шенков по-французски с сильным русским акцентом. — Кто вы такой? Я вас не знаю! В глаза не видел! Я велю вас арестовать, я…

— Заткнитесь! — закричал на него Кутузов, но на безупречном русском. И затем еще с полчаса проговорил с товарищем Шенковым так, как проинструктировал его Томас Ливен, заранее предвидевший возможность подобного инцидента.

Полчаса спустя товарищ Шенков, бледный, расстроенный, с каплями пота на лбу, вернулся в свой номер, где его ожидали друзья Тушкин, Болконский, Балашев и Альпалыч.

— Товарищи, — простонал он и упал в кресло, — мы пропали.

— Пропали?

— Считайте, что мы уже в Сибири. Кошмар. Знаете, кто такой этот Кутузов? Он комиссар, которого послали следить за нами. У него все полномочия. Он все о нас знает.

— Все? — в ужасе вскрикнул Болконский.

— Все, — глухо ответил Шенков. — Как мы тут работаем. Чем мы здесь занимаемся.

Ужас отразился на лицах четырех его друзей.

— Есть только один выход, товарищи, нам нужно постараться подружиться с ним. И работать, как лошади, день и ночь. Отныне никакой Зизи! Никакого нейлонового белья, американских консервов и сигарет! Тогда, возможно, Кутузов и смилуется…

Таким вот образом, благодаря провидческой находчивости Ливена небольшой инцидент был урегулирован, а крупный гешефт с пасти можно было спокойно продолжать.

29 мая счастливый экс-комиссар и таксист-аристократ Кутузов, несколько поправивший свое финансовое положение, привез обоих друзей на своем старом «понтиаке» в Страсбург. Еще с благословенных времен работы в службе по розыску военных преступников Томас был знаком с некоторыми приветливыми французскими и немецкими пограничниками. С их помощью господам Ливену и Фабру, судя по всему, окажется несложно переправить через границу два тяжелых чемодана с выручкой от операции «Пасти». Устроившись на заднем сидении, Томас мечтал:

— А теперь в Англию, Бастиан! В страну свободы! Ах, мой клуб, моя прекрасная квартира, мой маленький банк — ты полюбишь Англию, старина…

— Послушай-ка, ведь англичане выставили тебя из страны в 1939-м!

— Да, — сказал Томас, — поэтому нам нужно ненадолго заскочить в Мюнхен. Там у меня друг молодости, он нам поможет снова вернуться в Англию.

— Что за друг молодости?

— Один берлинец. Сейчас он американский майор. Редактор газеты. Зовут его Курт Вестенхоф, — сказал Томас, блаженно улыбаясь. — Ах, Бастиан, я так рад — всем треволнениям скоро наступит конец. Начнется новая жизнь — новые времена.

11

В приемной американского майора Курта Вестенхофа в Мюнхене среди множества посетителей ожидал приема и Томас Ливен. В этом здании во времена «тысячелетнего» рейха находилась редакция нацистской «Фелькишер беобахтер», теперь здесь американцы издавали другую газету.

В этот день, 30 мая 1946 года, Мюнхен изнывал от жары. У некоторых тощих бледных мужчин, дожидавшихся в приемной Вестенхофа, капли пота блестели на лбу. Томас задумчиво огляделся и подумал: «Вот вы сидите, в старых костюмах, которые висят на вас, как на вешалке. В рубашках, воротнички которых стали вам велики. Тощие, несытые и бледные. Когда я смотрю на вас, челобитчиков, пену послевоенного времени, пришедших сюда за помощью, за местечком, за индульгенцией… По вашему виду не похоже, что вы рисковали головой на фронте или в настоящем движении Сопротивления против нацистов. Во времена «тысячелетнего» вы были тише воды ниже травы. Главное — ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не говорить. А теперь вы рветесь к власти! Скоро вы будете толпиться у кормушек, чтобы выудить свою долю из большого котла с сосисками. Скоро вы займете верхние ниши по всей стране — в правительстве, в экономике. Ибо американцы помогут вам…»

«Но, — думал Томас, — те ли вы люди, призванные избрать верный путь? Используете ли вы уникальную для Германии и немцев возможность извлечь уроки из опыта всемирной истории — хотя бы на какое-то время?

В течение двадцати трех лет мы развязали и проиграли две мировые войны. Неслыханное достижение! А что, если бы нам осмотреться, стать нейтральными (пускай нас обхаживают американцы и русские), торговать с Западом и Востоком? Мы ведь столько стреляли! Что, если бы отныне — только, пожалуйста, не гневайтесь сразу, это всего лишь предложение — нам вообще больше никогда не стрелять? Пресвятой Боже на небесах, как было бы славно!»

Появилась секретарша, красивая, как на картинке.

— Господин Ливен, майор Вестенхоф ждет вас, — сказала молодая женщина, которой позднее будет суждено стать миссис Вестенхоф. Томас прошел мимо нее в кабинет редактора, который сразу вышел ему навстречу и протянул руку.

— Привет, Томас, — сказал Вестенхоф. Он был маленький и кругленький, с редкими светлыми волосами, красивым лбом и умными голубыми глазами, никогда не терявшими дружеского и задумчивого выражения. Его отец, доктор Ханс Вестенхоф, служил главным редактором издательства «Ульштайн» в Берлине, работал на издания «БЦ ам Миттаг»^[21] и «Темпо». Затем семье пришлось эмигрировать. Теперь Курт Вестенхоф вернулся в эту страну, изгнавшую его.

— Привет, Курт, — сказал Томас. В последний раз он видел его в Берлине в 1933 году. Прошло 13 лет. Тем не менее Вестенхоф сразу его вспомнил.

— Спасибо тебе, — глухо произнес Томас.

— Ах, ерунда, слушай! Я тебя знаю со школьных лет. Я был знаком с твоим отцом. Мне не нужно задавать тебе никаких вопросов, кроме одного: чем могу помочь?

— Ты знаешь, — сказал Томас, — что до войны я был банкиром в Лондоне? «Марлок и Ливен». Агентство доминионов на Ломбард-стрит.

— Верно, агентство доминионов, помню.

— Я пережил скверные времена. Ваша секретная служба наверняка имеет на меня громадное досье. Но скажу тебе чистую правду: в передрягу я попал благодаря моему компаньону Марлоку. Он постарался, чтобы меня выслали из Англии. Он же прикарманил и мой банк. С 1939 года у меня только одно желание, одна мысль: добраться до этой свиньи!

— Понимаю, — сказал Вестенхоф, — ты хочешь обратно в Англию.

— Да, чтобы разделаться с Марлоком. Ты можешь помочь мне в этом?

— Конечно, мой мальчик, конечно! — сказал американский берлинец. И ошибся.

Две недели спустя, 14 июня, Вестенхоф пригласил Томаса вечером к себе на виллу.

— Мне жаль, Томас, — сказал его друг, когда они уселись на задней террасе, глядя на сад, окутанный сумерками. — Действительно, страшно жаль. Выпей-ка лучше большую порцию неразбавленного виски, прежде чем я тебе все расскажу.

Томас последовал его совету.

— Твой Роберт Э. Марлок исчез. Я обратился к своим друзьям в «Сикрет сервис», они связались с Англией. Печально все, Томас, очень печально. Твоего маленького банка больше не существует. Еще налить?

— Лучше всего оставь бутылку на столе. Я начинаю все больше ощущать себя бедным Иовом, — Томас криво улыбнулся. — Иов с «Джонни Уокером». С каких пор перестал существовать мой маленький банк?

— С 1942 года, — Вестенхоф достал из кармана лист бумаги. — Точнее, с 14 августа 1942 года. В этот день Марлок приостановил платежи. Векселя обесценились. Клиенты хотели забрать свои деньги со счетов. Но Марлок бесследно исчез, его нет и по сей день. Так сообщают мои друзья из «Сикрет сервис». Кстати, они хотели бы с тобой познакомиться.

— Но я не хочу.

Томас вздохнул. Он смотрел на цветущий сад, чьи деревья и кусты в сгущающихся сумерках все больше теряли свои очертания, превращаясь в дымчатые тени. Он вертел свой стакан в руке. Наконец произнес:

— Значит, я остаюсь здесь. Во Франции я заработал достаточно денег. Начну работать. Но никогда больше, слышишь, Курт, никогда больше ни на одну секретную службу. Никогда в жизни.

Но он ошибся, как ошибался и Курт Вестенхоф, полагавший, что Томас Ливен никогда больше не встретится со своим компаньоном — предателем Робертом Э. Марлоком…

12

В один прекрасный июльский день 1946 года некий господин в спортивной рубашке и спортивных брюках шел по английскому газону комфортабельной виллы в Грюнвальде на окраине Мюнхена. Выглядел господин бледным и подавленным. Рядом с ним в такой же легкой одежде вышагивал мускулистый гигант с рыжими и жесткими, как щетина, волосами, торчавшими в разные стороны. Этот, казалось, был всем доволен.

— Прелестный домишко мы с тобой приобрели, Бастиан, не правда ли, старина? — сказал Томас Ливен.

— И все на денежки французской армии, — хрюкнул бывший мошенник из Марселя, который уже несколько недель осваивал должность камердинера при Ливене. Они приближались к вилле. Томас заметил:

— Сегодня ночью я подсчитал, сколько мы задолжали французскому финансовому ведомству за наши операции.

— И сколько же?

— Около тридцати миллионов франков, — лаконично ответил Томас.

Бастиан здорово развеселился:

— Да здравствует великая армия!

На вилле звонил телефон. У аппарата был Вестенхоф:

— Не хотел бы ты сегодня вечером прийти к Еве Браун?

— К кому?

— На ее виллу, я имею в виду. Это на углу улиц Марии-Терезии и Принца Регента.

— Там же сейчас резиденция американской секретной службы.

— Верно, мой мальчик, верно.

— Я тебе говорил, что никогда больше не буду работать секретным агентом. В том числе и на вас!

— Ты должен поработать на нас не как секретный агент, а как повар.

— У твоих дружков найдется свой собственный!

— Имеется. И даже первоклассный. Некогда был крупным ресторатором. И к тому же награжденный орденом крови…

— Поздравляю. У твоих дружков отменный вкус.

— У повара вкус, а вернее нюх, еще лучше. Когда его арестовали, он без колебаний выдал всех своих приятелей бонз. За это секретная служба не сразу отправила его в лагерь. Он живет под домашним арестом и готовит. Но сегодня он не может стоять у плиты, его прошиб понос. Приходи же и спаси нашу вечеринку, Томас. Ради меня. У них есть седло косули. Ее подстрелил один специальный агент. Из арбалета.

— Курт, не стоит так много пить днем!

— Это чистая правда, он уложил его из скорострельного лука. Я этого парня знаю. На охоту он ходит всегда только с луком. Он уверяет, что звери от этого страдают намного меньше. Так, мол, гуманнее.

Сытые сегодня, мы едва ли вспомним, как было в те времена.

В июне 1946-го в Рурской области ежедневный рацион «нормального потребителя» составлял всего 800 калорий. На юге страны нормой считались 950 калорий. Занятые на тяжелых работах получали 1700, на самых тяжелых — 2100, шахтеры — 2400 калорий. В сентябре 1947 года основной рацион включал в себя только 7 граммов жира. Предвоенное потребление — 110 граммов. Всего лишь 14 граммов мяса входило в основной рацион в сентябре 1947 года. Предвоенное потребление — 123 грамма. Немецкое сообщество врачей в «Резолюции к продовольственному положению» указывало: минимальное количество жиров на душу населения должно ежедневно составлять от 40 до 60 граммов.

В утешение скажем: носитель ордена крови, который в эти тяжкие времена неплохо подстраховался от угрозы голода, пристроившись к американской секретной службе, благополучно перенес и диарею. Но, что бы ни случалось, с него всегда все — как с гуся вода. Сегодня он владелец одного популярного ресторана в большом городе на юге Германии…

13

Прелестный подарок сделал Гитлер своей любовнице, заметил Бастиан Фабр, очутившись вместе с Томасом Ливеном на кухне виллы:

— Вот уж не ожидал такого от вегетарианца, как считаешь, приятель?

— А ей-то что с того? Сейчас она мертва, — сказал Томас. — Думаю так: перед косулей сотворим пудинг с пармезаном, а после косули — что-нибудь сладкое. Янки это любят.

Дорогой и продвинутый читатель, прелестная и элегантная читательница! Тяжело и горько дается нам описание того, о чем придется поведать: никогда еще в прошлом — и вы сами тому лучшие свидетели — наш друг так не напивался. Но в тот упомянутый день 16 июля 1946 года на вилле несчастной возлюбленной Гитлера, то ли баловня, то ли жертвы судьбы, он набрался, как никогда раньше в своей жизни. И только наличием чудовищного содержания алкоголя в крови можно объяснить то, что приключилось с Томасом Ливеном в том его состоянии, которое с полным правом можно обозначить одним словом: катастрофа.

Вероятно, Бастиану следовало бы получше присматривать за своим хозяином. Однако в тот вечер он чрезмерно увлекся рыжеволосой официанткой. С этой несколько потасканной красоткой, которая четырнадцать месяцев назад, работая осведомительницей секретной службы, ночами дарила радость немецким солдатам, он отирался на кухне и в других местах. Так что неизбежное свершилось…

Курт Вестенхоф появился со своей красивой секретаршей. Трое американских агентов пригласили немецких подружек. Присутствовали и еще две весьма и весьма привлекательные дамы из так называемого Сборного пункта произведений живописи — одна в французской военной форме, другая в несколько поношенном белом платье с какими-то причудливыми цветами.

Даму в французской форме представили как мадемуазель Даниэлу. Томас уже знал ее — по голосу. Даниэла в передаче «Французский час» на «Радио Мюнхен» с постельными интонациями мурлыкала новейшие французские шансоны. Очаровательная персона стала бесспорно королевой бала.

Она совершенно затмила немецкую сопровождающую Кристину Тролль — девушку с длинными черными волосами, темными глазами в обрамлении длинных ресниц и крупным ртом. Она служила секретаршей в Сборном пункте произведений живописи.

Француженка рассказывала презабавные эпизоды из жизни этого учреждения. Дамы и господа, служившие в американском ведомстве по сбору произведений искусства, располагались в меньшей из двух «построек фюрера» на Кенигсплац. Их задачей был поиск и сбор тех предметов искусства, которые в период нацистского режима были конфискованы, разграблены и вывезены из оккупированных областей; это правило распространялось и на немецкую собственность, поменявшую своих владельцев.

По рассказу мадемуазель Даниэлы, нацисты в Париже «собрали» знаменитые коллекции Ротшильда, Гольдшмидта и Шлосса. Но куда были переправлены все эти сокровища?

Одних лишь картин нацисты «переместили» четырнадцать тысяч, только вот куда? Из монастыря Дитрамсцелль, монастыря Этталь, из соляных шахт Альт-Аузее детективы извлекли кое-что на свет Божий… но мало, мало по сравнению с исчезнувшим.

Американские войска после своего вступления передали немцам «постройку фюрера номер один».

— Все, что тут, можете забирать, это все равно только собственность Гитлера, — так, во всяком случае, несколько пронырливых мюнхенцев истолковали слова победителей. И «забрали» то, что нашли…

Некоторые из этих картин, повествовала мадемуазель Даниэла, позднее всплыли вновь, когда «Сборный пункт произведений искусства» при поддержке военной полиции произвел облаву в более чем тысяче частных квартир в домах, прилегающих к Кенигсплацу. Были найдены великолепнейшие бесценные картины мастеров, использовавшиеся в качестве подстилок под матрасы или вместо ставен на окнах.

Конечно, попользовались добром и американцы. Мадемуазель Даниэла рассказала, что довелось пережить торговцу произведениями искусства на Максимилиан-штрассе. В день освобождения Мюнхена к нему подъехал танк «Шерман». Экипаж вытащил торговца на улицу и показал ему картину, висевшую спереди на танке. У эксперта кровь застыла в жилах. То, что болталось на грязных, промасленных пластинах танка, оказалось не чем иным, как известной, помещенной во всех каталогах картиной Рембрандта «Портрет раввина из Амстердама» (оригинал!).

Торговец и солдаты не сошлись в цене. И тогда победители, скрежеща гусеницами, уехали со своим сокровищем. Куда? Никому не ведомо. С тех пор о том Рембрандте ни слуху ни духу…

Подобные рассказы забавляли хозяев и гостей. Пили джин и соки. Томас отправился на кухню навестить Бастиана, подавальщицу и седло косули. Он нашел всех трех в добром здравии. Бывшая помощница из секретной службы сидела на коленях у Бастиана. Внешне она сильно раскраснелась. Внутри же наверняка осталась коричневой. Томас проткнул вилкой седло косули и нашел, что здесь все обстоит с точностью до наоборот. Токующему Бастиану он дал соответствующие указания и возвратился в салон.

А здесь мадемуазель Даниэла все продолжала свои истории. Томас подсел к скромной и красивой Кристине Тролль и стал слушать. Он почувствовал, что в голове у него зашумело. Подозрительно блестели и глаза симпатичной брюнетки Кристины. Он сказал ей:

— Сейчас прибудет еда!

— Слава богу, а то я уже набралась, — призналась она глубоким низким голосом с хрипотцой. («Я так люблю глубокие низкие голоса, — подумал Томас. — Интересно, сколько лет малышке? Самое большее — двадцать пять. Гм. Весьма соблазнительна…»

Мадемуазель Даниэла и за едой продолжала развлекать присутствующих.

У Томаса испортилось настроение. «Я столько потратил сил на этот пармезанный пудинг, — думал он. — И никто даже не обратил внимания. Никто не похвалил». Как только он об этом подумал, сидящая рядом Кристина тихо сказала:

— Пудинг просто изумителен. Такой роскоши я еще никогда не ела.

Томас расцвел. Ах, что за девушка!

Когда подали седло косули, мадемуазель Даниэла как раз рассказывала о знаменитой исторической книге «Мировая хроника Шеделя», отпечатанной в 1493 году.

— …один из наших сотрудников две недели назад ехал через Тройбах под Крайбергом на реке Инн. У одного из крестьян он зашел — как бы это лучше выразиться? — в некую деревянную будку. (Смех.) И когда — пардон, я знаю, что говорю ужасные вещи — когда он захотел закончить свои дела, бумага и шрифт показались ему удивительно странными. (Вновь смех.) Дамы и господа, что мне вам сказать? Это были разрезанные страницы средневековой Всемирной хроники, вообще первой напечатанной книги мирового значения, они висели на ржавом гвозде в деревянном нужнике в Тройбахе под Крайбергом на реке Инн… (Оглушительный смех.)

Томас подумал с грустью: «И никто ничего не скажет о моем седле косули». Но тут тихо произнесла Кристина:

— И седло косули тоже фантастика. Вы гений. Это какой-то особый рецепт?

— Мой собственный. Я окрестил его баден-баденским седлом косули. В память о… гм… проведенном там прекрасном времени.

— Об этом вы должны рассказать мне подробнее.

Томас придвинулся поближе:

— С удовольствием!

Вечер был спасен!

После ужина мадемуазель Даниэла спела свои шансоны. Попойка продолжалась. Отдельные парочки куда-то время от времени исчезали. Подходили новые гости. Безостановочно играл граммофон. Томас пил круговую со всеми гостями. «В желудке у меня кое-что заложено, — успокаивал он себя, — ничего не случится».

Затем он познакомился с секретным агентом мистером Смитом, тем анималистом-гуманистом, который действительно ходил на охоту с арбалетом. При этом выяснилось, что Томаса пригласили не только из-за его искусства хорошо готовить.

— Послушайте-ка, мистер Ливен. Я знаю, что вы не были нацистом… но вы ведь знали многих нацистов… Вы могли бы помочь нам…

— Нет уж, спасибо.

— Ливен, это же ваша страна! Я здесь буду не вечно. А вы, вероятно, да. Если сейчас не проявить бдительности, то можно упрятать за решетку не тех, а фашистов оставить гулять на свободе… и все повторится, да, все повторится!

— Тем не менее, — ответил Томас. — Не желаю иметь дело с секретными службами. Ныне, присно и во веки веков!

Мистер Смит смотрел на него сбоку и улыбался…

Все интимнее становилось освещение, сентиментальнее — музыка. Томас танцевал с Кристиной. Томас флиртовал с Кристиной. Кристина рассказывала о себе:

— Вообще-то я изучала химию. У моих родителей была небольшая фабрика в Мюнхене, косметические товары…

— Что значит была?

— Они умерли. А фабрику разграбили. В эти дни меня здесь не было. Найти бы кого-то, кто ссудил бы мне немного денег, — она говорила серьезно, Томас находил ее очень симпатичной. — Ах, только бы немного денег. Можно будет прилично зарабатывать. Миллионам женщин требуются косметические препараты. У них нет ничего для наведения красоты…

Томас все понял. Тяжело ворочая языком, он ответил:

— Мы должны непременно… поговорить об этом, фрейлейн Кристина, — и далее: — Приходи… те завтра ко мне. Я… я… не исключено, что ваша фабрика меня заинтересует…

— О! — ее глаза вспыхнули.

Снова начала петь мадемуазель Даниэла. Томас пил и танцевал с Кристиной, танцевал и пил. Потом запел сам. А потом дошел до точки: он был пьян, страшно пьян. Любезен. Дружелюбен. Очарователен. Но пьян в стельку. Только никому это не бросалось в глаза. Потому что в доме умершей Евы перепились все. Кроме награжденного орденом крови. Маясь болями в животе, он валялся у себя в мансарде и скрипел зубами.

14

Проснувшись, Томас обнаружил, что находится в своей постели. Он услышал голос Бастиана:

— Завтрак, Пьер. Просыпайся. Уже половина двенадцатого!

Томас открыл глаза и застонал. В голове стучали отбойные молотки. Он посмотрел на Бастиана, стоявшего перед ним с подносом в руках. Выпрямился. И окаменел. Рядом с ним лежала девушка и спала глубоко и мирно. Прелестная черноволосая Кристина Тролль…

Томас закрыл глаза. Снова открыл их. Это не видение, дразнившее его воображение. Кристина продолжала лежать рядом. Она что-то пробормотала, улыбнувшись. Потянулась. Всевышний! Томас быстро прикрыл ее одеялом. С ужасом взглянул на Бастиана, стоявшего с невозмутимым видом:

— Что случилось? Как эта дама оказалась здесь?

— Слушай, не спрашивай меня! Откуда мне знать?

— Я что… эта дама и я были уже… гм… в доме, когда ты пришел?

— Именно так. Ты храпел, как целая рота.

— Боже ты мой.

— Надрался до чертиков, да?

— И еще как! Эх, эх, восемь или девять часов в отключке. Ничегошеньки не помню.

— Да уж, паршиво!

— Умолкни! Поставь куда-нибудь поднос. Смоюсь-ка я лучше, прежде чем она проснется. Может, она тоже перебрала. Ей будет неловко.

Но он не успел. В этот самый момент Кристина Тролль открыла свои красивые темные глаза и огляделась. Долго оглядывалась. Потом посмотрела на себя. Стала пунцово красной. И произнесла:

— Ах, какой ужас. Нет, в самом деле! Страшно неприятно! Прошу вас, скажите мне, кто вы?

Томас Ливен сидя отвесил поклон:

— Меня зовут Ливен. Томас Ливен.

— Ах, боже, боже. А кто… кто этот господин?

— Мой дворецкий Бастиан.

— Доброе утро, мадемуазель, — сказал Бастиан, вежливо поклонившись.

Тут молодая женщина расплакалась…

После завтрака Томас и Кристина пошли прогуляться вдоль Изара. Головная боль потихоньку отпускала.

— И вы ничего не помните? — допытывался он.

— Абсолютно ничего.

— И я тоже.

— Господин Ливен!

— При сложившихся обстоятельствах ты впредь могла бы спокойно называть меня Томасом!

— Нет, хочу остаться на вы. При сложившихся обстоятельствах, господин Ливен, для нас есть только один выход: мы расходимся и никогда больше не увидимся.

— Извините, почему?

— Господин Ливен, я порядочная девушка. Ничего подобного со мной еще никогда не случалось.

— Со мной тоже. Предлагаю компромисс. Мы никогда больше не говорим на эту тему. И снова ставим на ноги вашу косметическую фабрику.

— Ах, об этом вы помните?

— Вот именно. И сдержу свое слово. Требуемый вам капитал в вашем распоряжении.

— Господин Ливен, я не могу его принять ни при каких обстоятельствах.

15

15 августа 1946 года возобновила работу немецкая косметическая фабрика «Тролль». Сперва с ограниченным персоналом. В тяжелейших условиях. В сентябре дела стали. понемногу налаживаться. Благодаря своим связям с американцами Томасу, деловому партнеру владелицы Кристины Тролль, удалось достать большое количество химикатов, необходимых для производства. В октябре 1946 года фабрика уже выпускала мыло, кремы для кожи, туалетную воду и коронный номер всей программы — «Бьюти милк» (косметическое молочко), пользовавшиеся бешеным успехом. Наняли новых рабочих.

Кристина Тролль по-прежнему обращалась к своему партнеру с холодной вежливостью «господин Ливен». Томас Ливен тоже обращался к своей партнерше с холодной вежливостью «фрейлейн Тролль». Бастиану он говорил:

— Отныне никаких сомнительных дел, слышишь? Всего можно добиться честностью и усердием. Порядочность, старина, уловил? Порядочность!

Бастиан только ухмылялся…

Унылым октябрьским вечером на виллу Томаса Ливена пришла маленькая запуганная женщина. Она бесконечно долго извинялась за то, что не предупредила о своем визите, не говоря при этом, как ее зовут и что ей нужно.

— …я так разволновалась, господин Ливен, так ужасно разволновалась, когда увидела вашу фамилию…

— Где вы ее увидели?

— В регистрационной книге земельного ведомства — там работает моя сестра. Мы с детьми по-прежнему живем в Фрайлассинге, туда нас переместили в 45-м. Нищета, теснота, крестьяне относятся к нам отвратительно, а теперь еще эта погода…

— Сударыня, — терпеливо сказал Томас, — могу я, наконец, узнать ваше имя?

— Эмма Бреннер.

— Бреннер! — Томас вздрогнул. — Вы — жена майора Бреннера?

Маленькая женщина заплакала.

— Да, господин Ливен! Жена майора Бреннера… Он так часто писал мне о вас из Парижа. Он так восхищался вами… Господин Ливен, вы знали моего мужа! Он что, был плохим человеком? Несправедливым?

— Если вы так ставите вопрос, фрау Бреннер, то это может означать только одно: ваш муж арестован, верно?

Всхлипывая, она кивнула:

— Вместе с полковником Верте. Вы ведь его тоже знаете…

— О боже, — сказал Томас. — И Верте?

— С конца войны они сидят в лагере Моосбург — и останутся там, пока не умрут от голода или холода…

— Успокойтесь, фрау Бреннер. Рассказывайте.

Рассказ маленькой женщины прерывался всхлипываниями. Положение Верте и Бреннера выглядело действительно безнадежным. Томас прекрасно знал обоих. Знал как порядочных людей, неприемлевших гестапо. Но в 1944 году адмирала Канариса сместили, и абвер перешел в подчинение к Генриху Гиммлеру. Верте и Бреннер стали вдруг людьми Гиммлера! И оставались ими, пока не пришли американцы и не арестовали их. Для американцев никакой разницы не было. Для них люди Гиммлера олицетворяли СД. А люди из СД были «угрозой безопасности» и автоматически подлежали аресту.

В лагере для интернированных Моосбург имелись досье на всех заключенных, которые подразделялись на различные категории. Время от времени эти досье путешествовали по кабинетам отделов, где пересматривались решения. Все новые и новые категории лиц выходили на волю. И только одна из них могла дожидаться освобождения до второго пришествия: категория «угроза безопасности».

— Не могли бы вы помочь мне? — всхлипывала фрау Бреннер. — Мой бедный муж… бедный господин полковник…

— Я посмотрю, что можно сделать, — задумчиво сказал Томас.

— Мистер Смит, — говорил он на следующий день агенту-анималисту американской военной контрразведки, который так стремился заполучить его в сотрудники, — я подумал над вашим предложением. Вы знаете так же хорошо, как и я, что творится в моей стране. Эта коричневая чума еще не искоренена. Она весьма живуча. Мы должны быть бдительными, чтобы не допустить ее возрождения…

— Означает ли это, — мистер Смит радостно вдохнул, — что вы все же решились работать на нас?

— Да, означает. Но только в одном-единственном качестве: борьба с фашизмом. Тут — да, но ничего другого. Если хотите, поеду по лагерям.

— О'кей, Ливен, — ответил мистер Смит, — договорились!

Следующие шесть недель Томас Ливен провел в разъездах. Он посетил лагеря для интернированных в Регенсбурге, Нюрнберге-Лангвассере, Людвигсбурге и наконец в Моосбурге. В первых трех лагерях он сутками изучал сотни дел, состоявших из плотно напечатанных машинописных страниц, с фотографиями заключенных и печатями агентов, проводивших допросы. Внимательно изучал бланки. Печати были примитивными, их можно было легко подделать. Так же примитивно были наклеены и фото. Использовались пишущие машинки самых разных фирм.

В первых трех лагерях Томас Ливен обнаружил тридцать четыре гестаповца, которых он знал и ненавидел еще во Франции, среди них шефа СД в Марселе гауптштурмфюрера Раля и нескольких его подручных. В лагере Раль заведовал культурой и пользовался всевозможными привилегиями.

И вообще Томас вскоре пришел к выводу, что самые большие негодяи в прошлом и здесь, в лагерях, снова пробрались на теплые местечки, устроившись на кухне, в больнице, в канцелярии. Многие из них стали «доверенными лицами», «представителями лагерной общественности» и терроризировали остальных. Они снова пролезли наверх.

— Тонкий у вас нюх, ничего не скажешь, — говорил Томас американцам. — Вы судите лишь по светлым волосам, голубым глазам и умению стоять навытяжку! С сегодняшнего дня присмотримся поближе к этим господам на теплых местечках…

Так и случилось.

Когда Томас Ливен 3 января 1947 года прибыл в Моосбург, он уже пользовался полным доверием обоих агентов секретной службы, сопровождавших его. Они проводили его в плохо охраняемый лагерный архив и оставили одного с делами на одиннадцать тысяч заключенных. И здесь Томас обнаружил трех членов СД, о которых у него сохранились самые скверные воспоминания. Нашел он, конечно, и досье на майора Бреннера и полковника Верте.

Вечером 6 января Томас покинул лагерь, унося под рубашкой акты на Верте и Бреннера. Жил он в небольшой деревенской гостинице. Вспомнив уроки гениального Рейнальдо Перейры из Лиссабона, он подделал содержимое обоих досье. Для начала он изготовил новый резиновый штемпель. Сапожным шилом и перочинным ножом он сперва осторожно удалил заклепки, удерживавшие фото; и отделил снимки от досье, растворив клей и убрав его кисточкой. Потом на принесенной пишущей машинке отстучал содержимое новых досье. Теперь они отличались от прежних, как небо от земли! Отныне Верте и Бреннер перестали быть исчадиями ада из СД, а превратились в безобидных, ничем не запятнанных офицеров немецкой военной администрации во Франции. Не было никаких оснований держать их под стражей, поскольку лица их категории были уже освобождены.

Утром 7 января оба секретных агента снова доставили Томаса в лагерь. На этот раз под рубашкой он пронес новые досье. Старые он спалил в печи комнаты, где проживал. Без особых трудностей ему удалось в течение дня вновь вернуть обновленные папки на их прежнее место. В тот самый ящик, из которого дела были изъяты. На этом его работа была завершена.

Бреннер и Верте вышли на свободу еще до конца января 1947 года. Но какими странными бывают причуды судьбы: к тому времени, как оба они вышли за ворота лагеря, сам Томас Ливен снова оказался за решеткой…

Произошло это так.

По окончании инспекции Моосбурга агенты секретной службы вместе с Томасом посетили лагеря в Дагау, Дармштадте и Хоэнашперге. Здесь содержались нацистские дипломаты. Томасу вновь удалось выявить несколько преступников из СД. Американцы выразили ему свою благодарность, и 23 января все они возвратились в Мюнхен поздно вечером. Томас устал, его довезли на машине до его виллы. Когда он отпирал садовую калитку, они уехали, помахав ему рукой.

В доме все окна были темными. Опять Бастиан где-то шляется, подумал Томас. Ни души. Войдя в холл, он обнаружил, что ошибался. В темноте что-то проскользнуло мимо него, и вдруг вспыхнул свет. Перед ним стоял американский военный полицейский, второй оказался сзади. Оба с большими пистолетами в руках. Из библиотеки вышел штатский, тоже вооруженный.

— Клешни вверх, Ливен! — приказал он.

— Кто вы такие?

— Си-ай-ди, — ответил штатский, — военная уголовная полиция. Вы арестованы! Мы уже пять дней вас здесь поджидаем.

— Я, видите ли, уже несколько недель находился в разъездах, выполняя задание вашего конкурирующего ведомства. Си-ай-си — борьба с шпионажем и политическими преступлениями.

— Молчать! Следуйте за нами!

— Минуточку, — сказал Томас, — предупреждаю вас. У меня много друзей в разведке. Я только что оказал им огромную услугу. Требую немедленных объяснений. За что меня арестовывают?

— Знаете ли вы некоего Бастиана Фабра?

— Да.

— А некую Кристину Тролль?

— Тоже. (Бог мой, ведь предчувствовал что-то неладное…)

— Так вот, они уже в тюрьме.

— Но за что, черт побери?

— Господин Ливен, вместе со своими друзьями вы обвиняетесь в покушении на генерала Лайнтона по заданию организации «Вервольф».

— Американского генерала Лайнтона? — Томаса охватил приступ смеха. — И как же, позвольте узнать, я собирался ликвидировать его?

— С помощью взрыва.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Вам будет не до смеха, Ливен. Всем вам. Вы производите косметику, не так ли?

— Да.

— Выпускаете так называемый «Бьюти милк», верно?

— Да, и что?

— Пять дней назад упаковка этого препарата-убийцы со страшной силой взорвалась в спальне генерала Лайнтона. Только по счастливой случайности в это время никого поблизости не оказалось. Совершенно ясно: под видом косметики вы подсунули взрывчатку. Ну что, заткнулись? Парни, наденьте на него наручники…

Глава вторая

1

— Мне и в голову не могло прийти устроить взрыв у почтенного генерала Лайнтона, — говорил Томас Ливен. За три дня допросов он повторял эту фразу уже в одиннадцатый раз. Сначала с веселой улыбкой, потом с бешенством и с горечью Томас отвергал все подозрения в свой адрес. А в ответ:

— Вы лжете! — говорил следователь военной полиции Джеймс Парнем. Повторял одиннадцать раз за три дня. Упрямый арестованный раздражал его все больше и больше. Из-за центрального отопления в комнате для допросов стояла сухая жара, Парнем потел, у него разболелась голова.

— Я не лгу, — говорил Томас Ливен.

— Послушайте-ка, Ливен…

— Господин Ливен!

— Послушайте-ка, господин Ливен: я вами сыт по горло! Я заканчиваю этот допрос, вы будете сидеть под замком, пока не посинеете.

Томас вздохнул.

— Мне больно видеть, как вы потеете, мистер Парнем. Но, если хотите удержаться на должности, вам придется меня немного послушать. Ибо если вы меня не выслушаете и если в ваших помещениях и дальше будет нестерпимо жарко, то я могу предсказать целую серию подобных покушений.

— Целую… серию…

— Итак, начнем, — продолжал Томас подобно терпеливому учителю, втолковывающему урок дебильному школьнику, — вы арестовали меня, моего друга Бастиана Фабра, мою деловую партнершу Кристину Тролль. За что? На налаженной по временной схеме фабрике родителей фрейлейн Тролль мы производили косметику. В том числе и «Бьюти милк». Флакончик этого молочка для очистки кожи взорвался в спальне генерала Лайнтона…

— Да, черт побери. Ваших рук дело, Ливен, и ваших гангстеров из «Вервольфа».

— Нет, не моих, а грибка плесени с углекислым газом.

— С ума сойду, — простонал следователь.

— Прежде чем вы доставите мне такое удовольствие, настоятельно прошу ответить на мой вопрос: уважаемый генерал делит спальню со своей уважаемой супругой?

Парнем сглотнул, уставился, как бык, на Томаса и прошептал:

— Теперь и этот свихнулся.

— Этот не свихнется, — успокоил Томас. — Я лишь перебираю возможные варианты: туалетный столик генеральши находился в спальне. С зеркалом и тому подобным. Стоял он возле окна…

— Откуда вы это знаете?

— Потому что батареи центрального отопления обычно находятся под окнами…

Слушая лекцию Томаса, Парнем нервно моргал. «Бьюти милк», продолжал тот, изготавливается по старинному рецепту фирмы «Тролль»: лимоны, снятое молоко и немного жира. Но условия работы недостаточно стерильные. И флаконы, в которые разливают средство, оставляют желать лучшего — плохая старая стеклотара.

— Видите ли, мистер Парнем, не случайно на каждую упаковку наклеивается этикетка: хранить в прохладном месте. Уважаемая генеральша Лайнтон этого не сделала и поставила «Бьюти милк» на туалетный столик. Рядом с центральным отоплением…

— Опять вы за свое!

— Пожалуйста, не перебивайте. Поскольку мы не можем гарантировать стерильность, в раствор с молочком попали и грибки плесени. При высокой температуре они вырабатывают углекислый газ. От него возникло давление внутри флакончика уважаемой генеральши. Давление нарастало, нарастало и — баммм! Мне продолжать?

— Обман и ложь, — сказал, побледнев, Парнем. — Не верю ни одному вашему слову.

— Ну, тогда подождите еще немного, мой дорогой! Вскоре наверняка рванет следующий флакон еще у одного генерала…

— Замолчите! — заорал Парнем.

— У немецких дам, приобретающих наше средство, такого точно не случится, — сказал Томас. — В эту третью послевоенную зиму немецким дамам не остается ничего другого, как держать свою косметику в холоде.

Зазвонил телефон. Парнем снял трубку, представился и некоторое время слушал. Его лицо налилось краской, он вытер пот со лба. Наконец он сказал:

— О'кей, босс, сейчас же выезжаю. Но не будем говорить о «Вервольфе» и тому подобном — боюсь, мы с этим оскандалимся.

Он повесил трубку и, криво усмехнувшись, взглянул на Томаса.

— Позволю себе вопрос, уж не взорвался ли еще один флакон? — осведомился тот.

— Да, на военном аэродроме Нойбиберг. Четверть часа назад. В квартире майора Роджера Раппа.

2

Три дня спустя Томаса Ливена привели к следователю — умному старому полковнику. В его кабинете (жара стояла несусветная) Томас и увидел своих друзей: Бастиана Фабра, в прошлом мошенника из Марселя, и черноволосую черноглазую Кристину Тролль. Заговорил полковник:

— Мистер Ливен, химический анализ проб «Бьюти милк», взятых на фабрике «Тролль», подтвердил правильность вашей теории о плесени. На основании этого вы и Бастиан Фабр немедленно освобождаетесь из-под стражи.

— Минуточку, — спросил Томас, нервничая, — а что с фрейлейн Тролль?

— По отпечаткам ее пальцев, — ответил полковник, — мы установили, что Кристина Тролль под именем Веры Фросс больше года была членом печально известной банды Кайзера, действовавшей в Нюрнберге. Молодые гангстеры угоняли машины, нападали на солдат и грабили американские виллы. Женская часть банды специализировалась на офицерах, которых они опаивали, подсыпая снотворное, а затем грабили…

Томас уставился на Кристину Тролль, эту мягкую, хорошо воспитанную девушку из приличной семьи, такую чистую, порядочную, моральную, на свою деловую партнершу, в которой он уважал даму и с которой обращался как с невинной девушкой. Кристина резко повернулась. Ее бледное, с правильными чертами лицо мадонны было перекошено, и говорила она теперь громко, с вульгарными интонациями:

— Ну чего пялишься, как идиот? Думаешь, почему я тебя подцепила?

— Подцепила… — слабо повторил Томас, подумав про себя: «Я что, старею? Наверняка, если меня способна обвести вокруг пальца желторотая шпана».

— Ясное дело! Подцепила! Когда Нюрнберг накрылся, пришлось лечь на дно. Взяла себе прежнее имя. Поступила на работу к американцам и ждала, когда появится придурок вроде тебя, который даст мне денег на фабрику!

— Кристина, — произнес Томас, — что я вам сделал плохого? Почему вы так со мной разговариваете?

Молодая девушка вдруг как-то сразу постарела, она выглядела безжизненной, опустившейся и циничной:

— Я сыта по горло всеми вами! Всеми мужиками! Американцами и немцами! Свиньи вы все, подлые свиньи! — ее голос сорвался.

— Заткнись, — грубо сказал полковник. Кристина умолкла. Полковник обратился к Томасу:

— Фабрика, все доходы и все производство будут, безусловно, конфискованы.

— Но послушайте, это же не только ее собственность! Фабрика возобновила производство на мои деньги.

— Сожалею, мистер Ливен, в торговом регистре фабрика значится как собственность только Кристины Тролль. Боюсь, тут вы совершили ошибку.

Томас подумал: и снова судьба наказует его за то, что он пытался быть порядочным и честно работать. Денежки — фьють. Вот если бы он провернул сомнительное дельце, то наверняка бы обогатился, его бы награждали, хвалили, любили — но нет, он, идиот, решил попытаться действовать честно. «Ничему тебя жизнь не научила», — вздохнул он.

Вечером того же дня Томас с Бастианом сидели у пылающего камина в холле своей виллы. Оба пили пасти — водку, на которой они заработали во Франции именно те деньги, большую часть которых только что потеряли.

— Я тебя с самого начала предупреждал, — говорил Бастиан. — И вот теперь мы почти на мели. Что будем делать? Продавать виллу?

— Ни в коем случае, — возразил Томас и потянулся. — Теперь мы отправляемся на поиски урана.

— На поиски чего?

— Ты верно расслышал, старина. У американцев я сидел в одной камере с очень интересным человеком. Его зовут Вальтер Липперт. Он поведал мне одну историю. Фантастическую историю…

3

Огорченным, бледным и тощим был Вальтер Липперт, когда судьба свела его в камере с Томасом Ливеном. Личностью он был высокоинтеллигентной. С безупречным характером. Писатель. Убежденный антифашист. Просидел не один год в концлагере Дагау. Голодал. Мерз. Подвергался пыткам. Был на грани гибели. В 1945 году освобожден американцами. И американцами же снова брошен за решетку.

— Из-за Черной Люси, — объяснил он Томасу Ливену.

— Что за Черная Люси?

— Королева контрабанды и черного рынка на юге Германии, — ответил Вальтер Липперт. И рассказал: до своего ареста он жил в городе на юге Германии. В том же самом городе проживала и Черная Люси, красивая, темпераментная женщина, за которой толпами бегали американские офицеры.

— Как ее настоящее имя? — спросил Томас у арестованного писателя.

— Люси Мария Вальнер. Разведена. Девичья фамилия Фельт.

Эта дама владела рестораном под названием «Золотой петух», купленным и оборудованным для нее во время войны влиятельным гауляйтером. Черная Люси была его любовницей — сколь темпераментной, столь же и неверной. Еще до окончания войны гауляйтер ушел в мир иной. А Черная Люси после войны стала любовницей некоего капитана Уильяма Уоллеса — столь же страстной, сколь и неверной.

— Кто такой капитан Уоллес? — спросил Томас своего сокамерника.

Капитан Уоллес, продолжал Липперт, был комендантом лагеря для интернированных, находившегося на окраине одного небольшого города. В нем сидело немало нацистских бонз, которых на австрийской границе извлекли из последних так называемых драп-поездов. Эти составы в конце апреля 1945 года отправлялись на юг и были переполнены руководящей верхушкой СА и СС, дипломатами и министерскими шишками. Господа везли с собой золото и ювелирные изделия, чертежи тайно разрабатываемого оружия, огромные партии морфия, кокаина и других наркотиков из запасов вермахта, а также урановые кубики из берлинского института Кайзера Вильгельма. Перед самой границей бонз одолевал страх, особенно тех, кто вез уран, и они выбрасывали драгоценные кубики прямо из окон вагонов.

— …на границе, — рассказывал писатель Липперт, — их арестовывали американцы и отправляли в лагерь капитана Уоллеса. Кое-кто из них сидит там и по сей день. Золото, наркотики и драгоценности исчезли. Уверен, что все прикарманил капитан Уоллес.

— А урановые кубики?

— О них ничего не известно. Так же, как и о чертежах чудо-оружия. Возможно, они и сейчас валяются под снегом на какой-нибудь лесной просеке. Может, их нашел какой-нибудь крестьянин, откуда мне знать…

— А что у вас произошло с Черной Люси? — спросил Томас отощавшего и потерявшего надежду писателя.

— Когда я вышел из концлагеря, — с горечью сказал Липперт, — американцы назначили меня в свою специальную службу, — писатель улыбнулся, — поскольку я был таким стопроцентным антинацистом, человеком с безупречной репутацией, моей задачей стало «просветить рентгеном» жителей нашего города. Примерно год назад ко мне заявилась Черная Люси. Вместе с капитаном Уоллесом…

Высокая и пышная, красивая и высокомерная, Черная Люси вошла в кабинет Липперта в сопровождении стройного блондина с голубыми глазами и тонкими губами — капитана Уоллеса. Черная Люси уселась на письменный стол Вальтера Липперта, швырнула перед ним три блока сигарет «Честерфилд», скрестила ноги и сказала:

— Господин Липперт или как вас, сколько мне еще ждать документа о денацификации?

— Никакого документа вы не получите, — сказал Липперт. — И немедленно заберите свои сигареты. Слезьте с письменного стола, сядьте в кресло.

Лицо капитана Уоллеса налилось краской, он заговорил почти на беглом немецком:

— Послушайте, Липперт, эта дама — моя невеста. Мы собираемся пожениться! Ожидаю, что вы немедленно выпишите документ. Понятно?

— Не выдам я ей никакого документа, капитан Уоллес! — ответил Липперт, побледнев.

— Это почему же?

— Потому что эта дама очень сильно себя дискредитировала. Долгие годы она была любовницей гауляйтера. Доносила на людей и отправляла их в концлагерь, обогащаясь при этом. Известно, что документ о денацификации ей нужен только для того, чтобы приобрести «Бристоль»…

«Бристоль» был гостиницей, чей владелец, нацист с темным прошлым, находился где-то в бегах.

— А если и так? — закричал вдруг капитан Уоллес. — Вам-то какое дело? Мы получим документ — да или нет?

— Нет, — тихо ответил Липперт.

— Вы еще пожалеете об этом, — крикнул капитан, покидая кабинет и с грохотом захлопывая дверь. Черная Люси последовала за ним, покачивая бедрами и жуя резинку. Вне себя от гнева Липперт немедленно позвонил земельному советнику доктору Вернеру, который вместе с ним подписывал документы, и сообщил о происшедшем. Доктор Вернер забушевал:

— Это ни в какие ворота не лезет! Старое нацистское дерьмо! Не бойтесь, Липперт, я за вас! Мы не сдадимся! Ишь чего захотели!

Нет, они не сдались, земельный советник доктор Вернер и лагерник Вальтер Липперт. Но и капитан Уоллес тоже не сдавался.

— …он добился моего ареста, — рассказывал Вальтер Липперт в январе 1947-го своему сокамернику Томасу Ливену. — Я сижу здесь уже восемьдесят два дня. Меня еще ни разу не допрашивали. Моя жена на грани помешательства от страха и забот. Она отправила письмо президенту Трумэну. Но все остается по-прежнему. Или нет, кое-что все же изменилось: Черная Люси получила свою индульгенцию.

— Кто ее выдал?

— Нашелся кто-то. У нее много друзей. И она уже арендовала «Бристоль». Сейчас именно там заключаются крупнейшие спекулятивные сделки. Н-да, господин Ливен, такие вот дела. За это меня избивали в концлагере почти до полного паралича. Да здравствует демократия! Да здравствует справедливость!

Это и многое в том же роде Томас услышал 26 января 1947 года в тюремной камере. И теперь, 29 января, сидя на своей вилле у пылающего камина на окраине Мюнхена, он сказал своему другу Бастиану:

— Вот теперь ты знаешь все. Довольно, я сыт по горло и на время завязываю с добрыми делами и благородными поступками.

— Слава богу, наконец-то!

— Мы уезжаем на юг. К Черной Люси. Мы ищем уран. И пропавшие чертежи. А о бедняге Вальтере Лппперте я позабочусь при первой возможности.

4

— Вот он, — сказала заплаканная, несчастная Эльза Липперт. Она стояла у окна своей квартиры на главной улице маленького городка рядом с Томасом Ливеном. — Вот он идет, этот негодяй! С ней… с Черной Люси!

Томас Ливен с интересом рассматривал эту пару: стройного офицера-блондина и женщину в дорогой бобровой шубе. На левой щеке капитана Уоллеса виднелся шрам. Не след от операции, нет — такие шрамы обычно бывают у дуэлянтов. Странно! С каких это пор американцы дерутся на шпагах? Томас рассматривал женщину рядом со странным капитаном. Она выглядела хищницей, сильной, постоянно готовой к прыжку.

— Значит, даме достался теперь «Бристоль»?

— Да, господин Шойнер, — ответила фрау Липперт.

Томас Ливен представился ей как Петер Шойнер.

На это имя он изготовил себе — теперь уже самолично — великолепную «липу». Новое имя получил и Бастиан: Жан Лекок…

— Фрау Липперт, — продолжал Томас, — я постараюсь помочь вашему мужу. Но для этого я должен знать все. Вы сказали, что «Бристоль» принадлежал одному беглому нацисту?

— Да.

— В таком случае отель попадает под опеку Контрольного управления собственностью! Как зовут его руководителя?

— Некий капитан Хорнблю.

— В дружеских отношениях с капитаном Уоллесом?

— Да, в весьма дружеских.

— Ага, — сказал Томас Ливен.

Маленький город был наводнен солдатами, беженцами и перемещенными лицами. Жилья не найти, гостиницы и постоялые дворы забиты до отказа. 20 февраля 1947 года Томас и Бастиан под чужими именами сняли у одного крестьянина две комнаты в тихой деревне неподалеку от города. Здесь они прожили три месяца. Срок был долгий, но и дел хватало.

Для начала они зачастили в «Бристоль» и убедились: когда ни придешь, всегда полно народу. Здесь танцевали и пили, флиртовали и спекулировали, перешептывались, торговали, звонили по телефону. Стайки девиц легкого поведения, солдаты, пропивающие денежное содержание, сомнительные поляки, подозрительные чехи, несколько венгерских аристократов, несколько власовцев и, конечно, немцы. И всегда, днем ли, ночью ли, можно было видеть Черную Люси, накрашенную, декольтированную и неусыпно наблюдающую за тем, как идут дела. И почти каждый вечер появлялся капитан Уоллес — стройный высокий блондин. Со шрамом на левой щеке…

Понаблюдав с неделю за ситуацией в городе, Томас и Бастиан в заснеженной деревенской харчевне держали военный совет.

— Здесь есть девушки, солдаты, здесь есть вынужденные переселенцы, старина, — говорил Томас. — Но главное — здесь есть нацисты. Пришлые и уроженцы этих мест, теперь я это знаю. Американцы, похоже, не в курсе. Но мы двое, ты и я, не должны никогда этого забывать! Наша цель — уран и чертежи.

— Если они все еще здесь.

— По всей вероятности, еще здесь. Думаю, у меня есть первоклассный метод выяснить это.

— Тогда выкладывай, — сказал Бастиан.

Что Томас и сделал. Его план был настолько прост, насколько и гениален. 28 февраля Томас впервые набросал его. А уже 19 апреля в его собственности находились:

28 кубиков урана 238 по 5 сантиметров в длину и ширину каждый, весом 2,2 килограмма с клеймом берлинского института Кайзера Вильгельма; один экземпляр секретного прибора МКО для прицельного бомбометания и точные чертежи этого прибора, изготовленного в третьем рейхе всего в нескольких экземплярах и после испытаний ни разу не применявшегося. Речь шла о конструкции для истребителей-бомбардировщиков, позволявшей поражать цели в тот момент, когда объект попадает в перекрестие прицела. При этом стрелок может не заботиться об упреждении. Как добыл все это Томас Ливен?

Как сумел обойти всех этот мнимый Петер Шойнер, задавались вопросом французские, американские, английские и другие агенты, кишевшие на юге Германии в середине апреля 1947 года и пытавшиеся, как и Томас Ливен, он же Петер Шойнер, раздобыть исчезнувшие приборы самонаведения и их чертежи. Но мы несколько забежали вперед, а пока что на календаре 28 февраля. Поэтому помолчим о том, что придумал Томас и вкратце опишем, что происходило в эти три месяца вокруг таинственной Черной Люси. И вокруг Томаса Ливена.

5

Операции с наркотиками, которые проворачивали Черная Люси и ее американский любовник в эти три месяца зимы и начала весны, приняли беспрецедентные масштабы. Они теряли всякую осторожность, сталкивали лбами агентов и взвинчивали цены. Знала ли Черная Люси, что играет со смертью?

Писатель Липперт по-прежнему сидел в мюнхенской тюрьме. Как ни старался Томас помочь ему, никакой возможности поначалу не было. Заговор молчания окружал несчастного Липперта, посмевшего противостоять Черной Люси.

— Подождите, — говорил Томас бедной беспомощной Эльзе Липперт. — Имейте терпение. Творится беззаконие. Но беззаконие тоже не вечно. Иногда оно длится долго, но никогда не вечно. Наступит день, когда мы сможем помочь вашему несчастному мужу.

Но если все попытки реабилитировать писателя Липперта оказывались бесплодными, то другие дела Томаса Ливена шли вполне удовлетворительно. К 19 апреля, как уже говорилось, он имел уран, прибор самонаведения и его чертежи.

Вскоре среди агентов различных национальностей прошел слушок о сокровищах, которыми он обладал. Они являлись к нему с коммерческими предложениями, сперва насчет кубиков урана. Выбор Томаса Ливена пал на аргентинского коммерсанта и личного доверенного Перона, год назад ставшего президентом страны. Своему другу Бастиану Томас сказал:

— Это тот, кто нам нужен, старина. Пусть эта дрянь исчезнет из Европы. Далеко-далеко. Туда, где из урана не делают бомбы!

Аргентинец расплатился американскими долларами — по 3200 долларов за кубик, выложив в итоге 89600 долларов. Уран, задекларированный как дипломатический багаж, улетел в Аргентину.

Внимательный читатель, вероятно, вспомнит о скандале вокруг первой аргентинской атомной электростанции в 1954 году, о котором кричали первополосные заголовки в международной прессе. Тогда стало известно, что мнимый атомщик немецкого происхождения, «профессор» Рональд Рихтер, с 1948 года проводил для Перона атомные испытания на острове Гуэмул с целью превратить Аргентину в ядерную державу. В распоряжение сомнительного профессора Перон выделил 300 миллионов марок. Однако из-за технической неподготовленности миллионный проект так и не реализовался. Стержни внутри атомного реактора были, в частности, изготовлены из урановых кубиков, которые все без исключения имели клеймо «Институт Кайзера Вильгельма» в Берлине…

Из-за прибора для прицельного бомбометания вокруг Томаса Ливена засуетились агенты. Прирожденный пацифист, каким он оставался, естественно, внес некоторые изменения в конструкцию, причем так, что даже самые гениальные техники понапрасну ломали бы голову в попытках разобраться, что к чему. Хороший коммерсант, каким был Томас, конечно же, размножил чертежи, поскольку собирался продать их не одному, а нескольким заинтересованным лицам.

Пока конкурирующие стороны увлеченно торговались, на горизонте обозначился некий господин Грегор Марек из Богемии. Томас довольно часто видел его в «Бристоле». Дела у господина Марека, судя по всему, шли превосходно. Всегда элегантно одетый, маленький, коренастый, с высокими скулами и косым разрезом глаз, присущим славянской расе, он говорил с соответствующим акцентом:

— Скажите, господа, могу я немного беседовать с вами? Слышал, у вас есть что продавать…

Томас и Бастиан поначалу ничего не могли понять. Тогда господин Марек объяснил четче:

— Там, в Чехословакии, имею люди, хорошие друзья, платят классно. Так покажите же мне один раз прибор и чертежи.

После недолгих дебатов Томас и Бастиан показали господину Мареку «один раз» прибор и чертежи. У чеха глаза полезли на лоб.

— Невероятно! Я целый год гонялся за ними. Ничего не находить. Скажите, умоляю, как вам удалось?

— Все было очень просто, дорогой господин Марек, — ответил Томас. — В свои расчеты я включил и политические настроения населения. Здесь очень много нацистов. Мы с другом несколько недель обходили окрестности. От одного нациста к другому. Мы дали понять, что принадлежим к организации «Вервольф»…

— Йезусмарияйозеф, с ума вы сошли?

— Ни в коем случае, любезнейший. Вы видите, как прекрасно все сработало. Как нацист с нацистом мы беседовали с местными и приезжими. Где уран? Где чертежи чудо-оружия? Нашей организации нужны деньги. Придется продать уран и чертежи. Господа отнеслись с пониманием. Один направлял нас к другому… Вот так-то, мсье!

— Ах, боже мой, и платить не должно за то никому?

— Ни пфеннига. Попадались сплошь идеалисты. Итак, что могут предложить ваши друзья на Востоке?

— Должен ехать туда, слушать кругом.

Агент исчез на три дня, затем Томас увидел его снова. Марек был в прекрасном настроении:

— Должен передавать вам приветы. Приходите сегодня ко мне на еду. Слышал, вы любите готовить. Продукты есть. Говорим спокойно о деле.

Бастиан и Томас явились около 11 утра 6 мая 1947 года в роскошно обставленную квартиру представителя народной демократии. Томас удивился:

— Ваши чешские друзья так щедры?

— Оставьте, — ухмыльнулся Марек, — это не есть мой главный гешефт. Идем один раз со мной.

Марек «один раз» провел своих посетителей в большое помещение рядом с кухней. Сотни альбомов, изданных при «тысячелетнем» рейхе, были уложены в метровые стопки: «Фюрер и дети», «Партийный съезд в Нюрнберге», «Улицы фюрера», «Победа на Западе», «Победа на Востоке» — такие названия украшали альбомы. Томас взял одну книжку и полистал. Фотографии на целую страницу: парады, бонзы, генералы и все время — фюрер.

— Это маленький часть, есть полный подвал. К ним еще кинжалы, ордена, перстни с мертвой головой — что хотеть. Не представляете, как это расходится. Янки явно чокнулись на этот дерьмо! Берут домой как сувенир.

Они отправились на кухню, где выручка от проданных сувениров материализовалась в виде консервных банок, мяса и бутылок виски.

— Купил замечательного угря, господин Шойнер. Можете мне делать угорь в листьях шалфея? Это мое любимое блюдо.

— За работу, — сказал Томас. Он выпотрошил угря и порезал его на кусочки. В это время Марек рассказывал:

— Мои заказчики хотят лично говорить с одним из вас. Все готово. Ходите через границу, подойдет пограничник. Конечно, чертежи не брать с собой. И я здесь остаюсь. У того, кто не поедет.

Томас и Бастиан вышли в сад и коротко посовещались. Бастиан считал:

— Поеду я. Ты же не спускай с Марека глаз. Если что случится, передашь его американцам. Надеюсь, те за границей говорят по-французски.

Спрошенный об этом Марек заверил:

— Свободно, господа, совершенно свободно.

Исследовав угря, Томас заметил:

— Нужно еще час подержать его в маринаде. С вашего позволения я пока пороюсь в вашей библиотеке.

— Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь.

Томас просматривал альбом за альбомом, не уставая удивляться: чего только у нас не было… Пролистал пятнадцать альбомов, двадцать… двадцать первый назывался «Фюрер и его ближайшее окружение». Томас переворачивал страницы. И вдруг с шумом втянул в себя воздух. Крикнул Бастиана. Тот появился испуганный.

— Взгляни-ка на это… — Томас показал крупное фото, на котором были изображены двое в форме СА. Один был жирный и раздавшийся. Другой — стройный, высокий высокомерный блондин. Со шрамом на левой щеке. Подпись гласила: начальник штаба СА Эрнст Рем и его штурмфюрер Фриц Эдер. Томас посмотрел на выходные данные:

— Напечатано в 1933 году, — сказал он, — Тогда господин Рем был еще жив. Его убили в 1934-м. Вероятно, господину Эдеру удалось бежать в Америку. Полагаю, не составит особого труда выяснить, являются ли штурмфюрер СА Эдер и капитан Уоллес одним и тем же лицом.

6

Нет, никаких особых трудностей не возникло. Контрразведке потребовалась всего неделя, чтобы установить: капитан Уоллес и штурмфюрер СА Эдер одно и то же лицо. После путча он и в самом деле сбежал в Штаты и переменил фамилию. Уоллес, он же Эдер, был арестован, то же самое произошло и с капитаном Хорнблю из Контрольного управления собственностью. Позднее обоих приговорили к большим срокам тюремного заключения.

Оставим на время нашего друга Ливена и в нескольких словах расскажем о конце крупнейшего черного рынка Центральной Европы. 20 мая 1947 года писатель Вальтер Липперт был выпущен из-под ареста. 29 мая по поручению военного статс-секретаря Кеннета Ройала для расследования крупномасштабных спекуляций из штата Северная Каролина в Германию прилетел судья Эрл Райвс. 5 июня были арестованы и допрошены четырнадцать американских солдат и двадцать пять немцев, среди них и Черная Люси. Черную Люси выпустили на свободу 2 июля под подписку о невыезде. Но она никуда и не собиралась выезжать, а продолжала заниматься коммерцией. Похоже, она несколько переусердствовала в этом, так как 23 декабря ее обнаружили в спальне с перерезанным горлом. Из вещей ничего не пропало. Убийцу так и не нашли.

12 января 1948 года американская солдатская газета «Старс энд Страйпс» писала:

Ну, с этим все.

А теперь вернемся в год 1947. 9 мая Бастиан Фабр покинул своего друга Томаса и отправился в Чехословакию. Он собирался вернуться не позднее 15 мая. Однако не возвратился ни 15-го, ни в последующие дни. Господина Марека это обеспокоило еще больше, чем Томаса:

— Там что-то случилось… никогда такого не было… корректные люди, мои заказчики…

— Марек, если с моим другом что-нибудь случится, молитесь Богу…

22 мая к Мареку приехал соотечественник. Он передал ему письмо и спешно распрощался. При чтении письма Марек становился все бледнее и бледнее.

— Что случилось? — нетерпеливо спросил Томас, не сводивший с него глаз.

Господин Марек от волнения едва мог говорить: «О боже, о боже!»

— Что случилось? Говорите же, наконец!

— Вашего друга арестовали русские.

— Русские?

— Узнали, что чехи хотят купить прибор. Русские запрещают. Сажают вашего друга. Говорят, хотят иметь прибор сами. О боже, о боже.

— В какой тюрьме русские держат моего друга?

— В Цвикау. Ваш друг, наверное, ехал через советскую зону.

— Господин Марек, — сказал Томас. — Собирайтесь в дорогу.

— Вы хотите… Вы хотите в Цвикау?

— Ясное дело, — ответил Томас.

7

Северо-западнее баварского города Хоф, непосредственно рядом с деревней Бланкенштайн, 27 мая 1947 года на лесной опушке лежал на животе некий симпатичный господин. Это был бывший банкир Томас Ливен. Из чувства самосохранения он называл себя теперь Петером Шойнером.

Перед ним на мху лежала карта местности. С ней Томас и сверялся в очередной раз. Там, где кончался лес, начинался цветущий луг. На лугу по самой его середине весело побулькивала небольшая речушка. Может, она и не показалась бы ему такой уж веселой, если бы он знал, что она отделяет американскую зону Германии от советской.

У этой речушки заканчивалась одна Германия и начиналась другая. Карта демонстрировала это с помощью штриховки коричневого цвета — будем надеяться, подумал Томас, для того чтобы напомнить, кто виновен в расколе Германии… Томасу было назначено время: 27 мая, 12 часов пополудни. И место: три дерева позади речушки. Там должен был находиться солдат Красной Армии^[22], который и встретит Томаса. Однако его там не было…

«Ну и ну, — подумал Томас Ливен, — какое жуткое разгильдяйство! Я послал своего друга Бастиана в Цвикау для ведения переговоров с чехами о поддельных чертежах самонаводящегося чудо-прибора. Советы повязали Бастиана. Ясно, что мне нужно его вытащить! Ясно, что из-за этого я и лежу здесь в полдень упомянутого 27 мая в ожидании красноармейца, который проводит меня из одной Германии в другую. Я готов. С собой у меня папка с поддельными чертежами. Но парня все нет. Да, неужто в этой жизни ничто не может пройти гладко, без нервотрепки?»

Томас Ливен лежал на лесной опушке до 12.28. Когда его желудок первый раз заурчал, на другой стороне речушки появился советский солдат. На груди у него висел автомат. Оказавшись у трех деревьев, он остановился и стал озираться. Ну наконец-то, подумал Томас. Он поднялся и пошел через луг. Красноармеец, молодой парень, изумленно смотрел на него.

— Алло! — крикнул Томас, продолжая идти, и дружески помахал солдату. На берегу он остановился, снял обувь и носки. Затем высоко закатал штанины и зашагал по ледяной воде к другому берегу, высоко поднимая ноги. Оказавшись на середине речки, он услыхал хриплый крик и недоуменно взглянул наверх.

— Стой! — проорал молодой красноармеец, добавив что-то еще по-русски. Томас его не понял, дружелюбно кивнул, продолжая брести по воде и, наконец, добрался до другого берега. Юный красноармеец ринулся к Томасу. У того внезапно словно пелена спала с глаз: «Господи Иисусе, это же не тот красноармеец, который должен был прийти за мной! Это другой! Который понятия не имеет, что меня встречают!» Солдат что-то хрипло кричал.

— Мой дорогой юный друг, теперь послушайте-ка меня, — начал Томас. И тут почувствовал, что ствол автомата уткнулся ему в ребра. Он уронил обувь, носки и папку и поднял руки вверх. «Скверно, — думал он. — В моей яркой жизни только Красной Армии и не хватало…»

Вспомнив давние, но великолепные французские уроки джиу-джитсу, он тут же применил так называемый двойной захват бабочки. Спустя долю секунды красноармеец с криком взлетел в воздух и рухнул в речушку вместе со своим автоматом. Томас подобрал обувь, носки и папку, чтобы бежать — вглубь советской зоны.

И в этот момент Томас почувствовал, как задрожала и загудела земля. Он со страхом поднял голову. С лесной опушки с советской стороны луга ринулись не менее пятидесяти человек — мужчины, женщины, дети. Словно обезумев, они мчались к реке, преодолели ее и рванули дальше, вглубь американской зоны Германии.

Томас растерянно смотрел им вслед, догадываясь, что помог этим людям бежать на Запад. Все они здесь, на Востоке, находились в засаде, как и он, сидел в засаде на Западе. Томас дико рассмеялся. Затем, увидев, что русский поднимается из воды, пытаясь отдышаться, он рванул прочь. Позади себя он слышал рев юного красноармейца. Затем стрельбу и даже свист пуль. (Заметим: советские автоматы стреляют и после того, как попадают в воду!)

На дороге, ведущей вверх, показался русский джип. Какой-то капитан сидел рядом с водителем. Капитан вскочил, ухватился за лобовое стекло и стал выкрикивать русские проклятия красноармейцу, беспорядочно стрелявшему на вершине холма. Юный солдат моментально прекратил пальбу. Джип затормозил возле Томаса Ливена.

— Господин Шойнер? — на гортанном немецком обратился капитан. — Извините, опоздание. Скаты — дрянь, совсем капут! Но теперь — добро пожаловать, господин, сердечно добро пожаловать!

8

«Паласт-кафе» в Цвикау было таким же унылым, как и все остальное в городе со 120-тысячным населением. Шесть часов спустя после споспешествования крупному коллективному бегству Томас сидел в уголке упомянутого заведения и пил лимонад, отдававший химией.

Больше заняться в этом день 27 мая ему было нечем. Капитан, встретивший его на границе, доехал с ним до комендатуры Цвикау. Советский комендант города, некий полковник Меланин, попросил через переводчика извинить его и пригласил Томаса прийти на другой день в девять часов.

Так Томас оказался сперва в унылом отеле, а потом забрел сюда. Он разглядывал грустных людей в допотопных двубортных костюмах и потрепанных рубашках, женщин без следов косметики в шерстяных чулках, старых туфлях на пробковой подошве и с обвисшими прядями волос и думал: «Боже, а там, откуда я приехал, жизнь снова бьет ключом. Спекулируют, мошенничают, обогащаются. А вы, бедняги, выглядите так, будто только вы одни и проиграли войну».

За столиком напротив сидела солидная пара: единственная, на которую Томас обратил внимание в Цвикау. Женщина — подтянутая красотка с пышными формами, великолепными волосами цвета спелой пшеницы, чувственным славянским лицом и сияющими голубыми глазами. На ней было зеленое летнее платье в обтяжку. Через стул переброшено леопардовое манто.

Ее спутник — мускулистый гигант с коротко подстриженными седыми волосами. Одет он был в типичный для русских универсальный синий костюм с непомерно широкими штанинами. Сидя спиной к Томасу, он разговаривал со своей дамой. Без сомнения, они были советскими гражданами. Внезапно Томас вздрогнул. Блондинка явно заигрывала с ним! Она улыбалась, показывая зубки, подмигивала, строила глазки…

«Гм!! Ну нет, я еще не сошел с ума», — подумал Томас, отвернулся и заказал себе еще бутылку эрзац-лимонада. После третьего глотка он все-таки снова посмотрел в ее сторону. Дама улыбалась. Тогда и он улыбнулся. Ее спутник обернулся. Он выглядел как Тарзан made in СССР. Внезапно он вскочил, в четыре прыжка преодолел расстояние и вцепился Томасу в пиджак. Посетители закричали. Это огорчило Томаса. Еще больше огорчило его, когда позади ревнивого русского он увидел блондинку. Она поднялась с места: весь вид ее говорил о том, что она наслаждается зрелищем. «Стерва, — подумал Томас, — вот, значит, для чего ты кокетничала, ты получаешь удовольствие, когда…»

Дальше раздумывать было некогда, так как гигант ударил его кулаком в живот. Терпение Томаса лопнуло. Он поднырнул под русского Тарзана и приемом джиу-джитсу оторвал его ноги от пола. На этот раз он применил прием под названием «Парусник». Поскольку Отелло из России находился у стойки гардероба, то он и перелетел через нее, пропав из виду. Краем глаза Томас заметил, что какой-то советский унтер-офицер^[23] вытащил пистолет.

Мужество мало что стоит без сообразительности. Всему есть пределы. Томас пригнулся и выбежал на улицу. По счастью, ни одного красноармейца там не оказалось. Немцев Томас не интересовал. Если бежал немец, все симпатии были на его стороне. Томас добрался до пруда с лебедями в красивом старом парке и, кряхтя, упал на скамейку. Немного отдышавшись, он стал осторожно пробираться в свой отель.

На следующий день ровно в девять переводчик пригласил в кабинет коменданта города Цвикау выбритого, элегантного, уверенного в себе Томаса Ливена. Когда он вошел, его едва не хватила кондрашка. Ибо комендант, поднявшийся из-за письменного стола, оказался никем иным, как тем самым ревнивым советским Тарзаном, которого Томас накануне приемом «Парусник» отправил за стойку гардероба в «Паласт-кафе»…

Сегодня гигант был в мундире. На его груди красовались многочисленные ордена. Он молча рассматривал Томаса. А тот в это время думал: «Кабинет на четвертом этаже. Прыгать в окно? Бессмысленно. Прощай, Европа. Находятся люди, утверждающие, что Сибирь — очаровательное местечко…»

Наконец полковник Василий Меланин заговорил по-немецки с явным акцентом:

— Господин Шойнер, прошу извинить мое вчерашнее поведение.

Томас лишь смотрел на него, не произнося ни слова.

— Мне очень жаль. Дуня есть виновата, — Меланин вдруг вскрикнул, как сумасшедший. — Эта проклятая чертовка!

— Господин полковник говорит о своей супруге?

— Эта сучка! — процедил сквозь зубы Меланин. — Я мог бы быть генералом. Два раза они меня разжаловать… из-за нее… из-за драки…

— Господин полковник, вам нужно взять себя в руки, — успокаивающе сказал Томас. Меланин стукнул кулаком по столу:

— И при этом я люблю Дуню. Но довольно об этом, к делу. Сперва нам надо немного выпить, господин Шойнер…

Они распили бутылочку водки, и час спустя Томас был пьян в стельку, а полковник Меланин — трезв как стеклышко. Но оба оживленно беседовали о деле, острили, но не продвинулись ни на шаг вперед. Полковник Меланин настаивал:

— Вы хотели продать чехам прибор точного наведения. Послали сюда вашего друга. Вы можете с ним идти на Запад, если передадите нам чертежи.

— Продадите, — с нажимом поправил Томас.

— Передадите. Мы платить не будем, — сказал полковник, добавив с двусмысленной улыбкой: — В иных случаях вам палец в рот не клади, так ведь, Томас Ливен?

«Иногда кажется, словно твои колени превратились в вишневое желе», — подумал Томас и слабым голосом пробормотал:

— Что вы сказали, господин полковник?

— Сказал: Ливен, Томас Ливен — так ведь вас звать! Братцы, вы думаете, мы идиоты? Думаете, наша секретная служба не получать доступ к досье союзников? Наши люди в Москве помирали со смеху, когда узнать ваши дела.

Томас пришел в себя. Он произнес:

— Если вы… если вы уже знаете, кто я, то почему оставили меня на свободе?

— И что нам с вами делать, братец? Вы же — только не сердиться — агент курам на смех!

— Большое спасибо.

— Нам нужны первоклассные агенты, а не потешные фигуры вроде вас.

— Очень мило.

— Слышал, вы любите готовить. А я люблю поесть. Приходите к нам. Дуняша будет рада. Я делать блины. Икры у меня хватает. И тогда поболтаем дальше. Ну как?

— Великолепная мысль, — признал Томас Ливен. И подумал сокрушенно: «Я плохой агент. Потешная фигура. Услышать о себе такое! Дальше ехать некуда».

Позднее на кухне реквизированной виллы он готовил котлеты «марешаль». При этом чувствовал себя отвратительно. Полковник Меланин не появлялся. И когда он отделял куриную ножку, вошла госпожа полковница. Она вошла, так сказать, в жизнь Томаса, только он об этом еще не знал. Очень красивая женщина. Волосы, глаза, губы, формы — черт побери! И кожа, как марципан. Свежесть, здоровье, сила. Уникальная дама. Сразу видно: Дуне не нужны ни корсеты, ни бюстгальтеры, ни другие приспособления, поддерживающие фигуру обычных женщин. Она вошла, затворив за собой дверь, молча, с негой во взоре приблизилась к Томасу. Ее губы полуоткрылись, глаза полузакрылись…

«Взбалмошная красотка, — промелькнуло в голове у Томаса. Всемогущий Боже, помоги! Думаю, если ее не поцеловать, она задушит меня голыми руками. Или вызовет какого-нибудь офицера НКВД и объявит меня саботажником». На вилле послышались шаги. Они отпрянули друг от друга. «Самое время», — подумал Томас. С отсутствующим видом Дуня трогала куриную ножку:

— Спаси меня, — прошептала она. — Бежим вместе. Мой муж меня больше не любит. Он убьет меня. Я убью его. Или ты бежишь со мной.

— Ма-ма-ма — гм!! Мадам, отчего выдумаете, что ваш муж вас не любит?

Дуня демонически улыбнулась:

— Вчера в кафе ты уложил его. Раньше он избивал мужчин до полусмерти. Меня тоже. Теперь же он меня вообще больше не бьет. Это не любовь… Я хорошо говорю по-немецки, правда?

— Очень хорошо.

— Мать — немка. Ты мне сразу понравился. Я сделаю тебя счастливым. Возьми меня с собой туда…

Шаги приблизились. Дуня продолжала поглаживать куриную ножку, когда вошел полковник с непроницаемой улыбкой:

— Ах, ты здесь, моя голубка? Учишься готовить, как на капиталистическом Западе, где угнетают рабочих? Что с вами, господин Ливен, вам нехорошо?

— Сейчас пройдет, господин полковник. Нельзя ли… нельзя ли рюмку водки?

9

Одно было совершенно ясно Томасу: нужно как можно скорее вернуться на Запад. Эта парочка ему не по зубам. Шут с ними, с чертежами. Видно, у Советов на эту приманку денег не выудишь. Придется отдавать за так. Счастье, что они хотя бы бесполезны…

За столом он делал вид, что отчаянно сражается, потому что знал: русские обожают игру в перетягивание каната. Полковник возражал ему так же страстно. Дуня сидела между ними, томно поглядывая на обоих. Ели и пили ужасно много, но после жирных блинов Томас на этот раз не наклюкался.

— Ну хорошо, господин полковник, сделаем по-другому. Вы получите чертежи даром, а за это отпустите на Запад моего друга и еще одного господина.

— Одного господина?

— Господина Рубена Ахазяна. Не знаю, знаком ли он вам. Не хотите ли еще немного от моей ножки, уважаемая?

— И очень много от вашей ножки, господин Ливен.

— Мне ли не знать этого господина Ахазяна! — презрительно ответил полковник. — Этого мошенника. Этого делягу. Что вы с ним хотеть?

— Делать бизнес, — скромно сказал Томас. — Извините, господин полковник, но если Красная Армия только что загробила мне одно дело, мне нужно подумать, как жить дальше.

— Откуда вы знаете эту армянскую свинью?

— С этой армянской свиньей я познакомился в Цвикау, господин полковник.

Действительно, господин Рубен Ахазян, маленький, жирный, с глазами акулы и небольшими усиками появился в гостинице «У оленя», когда Томас завтракал. Он без предисловия взял быка за рога:

— Послушайте, дайте мне сказать и не перебивайте, я спешу, вы тоже, я знаю, кто вы…

— Откуда?

— Рубен Ахазян знает все. Не перебивайте. У меня здесь проблемы с русскими. Скажу честно: участвовал в одной крупной торговой спекуляции. Они не дают мне развернуться.

— Послушайте-ка, господин Ахазян…

— Т.-сс! Помогите мне перебраться на Запад, и я сделаю вас богатым. Что-нибудь слышали о Зет-фау-г?

— Конечно.

Зет-фау-г, иначе Центральное общество по реализации, с резиденцией в Висбадене, было создано американцами. В гигантских хранилищах Зет-фау-г были собраны уцелевшие армейские запасы: оружие и боеприпасы, локомотивы и грузовики, перевязочные материалы, лом металлов, древесина, сталь, целые конструкции мостов, медикаменты, самолеты и ткани. Управление Зет-фау-г было передано немцам. Но они имели право продавать товар только иностранцам — таково было условие американцев.

— …Зет-фау-г имеет право продавать только иностранцам, — быстро говорил Рубен Ахазян Томасу Ливену — но не немцам. Я иностранец! Мне продавать можно. У меня племянник в Лондоне, он даст аванс. Мы откроем торговую фирму, вы и я. За год я сделаю вас миллионером, помогите мне только попасть на Запад.

— Над этим, господин Ахазян, — ответил Томас, — мне нужно хорошенько подумать.

Томас подумал. И теперь, во время сытного обеда на конфискованной вилле в Цвикау, он сказал советскому коменданту города Василию Меланину:

— Отпустите со мной господина Ахазяна, и вы получите чертежи.

— Господин Ахазян остается здесь. Я и без него получу чертежи.

— Послушайте, у меня в залоге остался господин Марек — вы, конечно, знаете этого чешского агента, он в руках у американской разведки в Хофе. Он останется под стражей, пока я не вернусь и не освобожу его.

— Ну и что. Думаете, это разобьет мне сердце? Вы даете чертежи или тоже остаетесь здесь.

— Прекрасно, тогда я тоже остаюсь здесь.

10

1 июня 1947 года Томас Ливен, Бастиан Фабр и Рубен Ахазян, усталые, но в добром здравии прибыли в Мюнхен и сразу же направились на виллу Томаса в Грюнвальде. До отъезда тому пришлось еще несколько раз обедать и множество раз пить с полковником Меланиным, прежде чем удалось переубедить его. Расстались друзьями. Только чертежи, конечно, остались в Цвикау…

Троица всего несколько дней провела в столице земли Бавария. Томас объяснил Бастиану:

— Итак, мы передали чертежи англичанам, французам и русским. Вскоре они выяснят, что мы их надули. Что ж, возьмем себе другие фамилии и отправимся ненадолго в Висбаден.

— Согласен, старина. Если бы только этот Ахазян не был таким противным. Спекулянт чистой воды, да к тому же собирается торговать оружием и боеприпасами.

— А это уж дудки, — сказал Томас. — Но сперва надо попасть в Висбаден. Господина Ахазяна ждет сюрприз.

И коль скоро речь зашла о сюрпризах…

Вечером, накануне отъезда из Мюнхена, все трое сидели за бутылкой вина. Около половины восьмого вечера в дверь позвонили. Бастиан пошел открывать. Назад он возвратился белее мела. Он мог лишь заикаться:

— Вы-вы-выйди, по-по-жалуйста, сам.

Томас вышел в прихожую, и, увидев, кто пришел, непроизвольно закрыл глаза и ухватился за дверной косяк.

— Нет, — сказал он. — Нет!

— Да, — сказала красавица супруга полковника Меланина из Цвикау с волосами цвета спелой пшеницы, — да, это я.

Это была она. С огромным чемоданом. Молодая, пышущая здоровьем.

— Как… как ты… как вам удалось попасть сюда?

— Бежала. С целой группой. Теперь я политическая беженка. С правом на убежище. И я хочу остаться с тобой. Куда ты, туда и я. Да. А если ты прогонишь меня, тогда я с горя немедленно отправлюсь в полицию и расскажу, что ты передал чертежи моему мужу… и вообще все, что я о тебе знаю…

— Но почему — почему ты хочешь предать меня?

— Потому что люблю тебя, — сказала она с вызовом.

Что ж, привыкнуть можно ко всему…

Два месяца спустя, в августе 1947 года, в огромной квартире на Парк-штрассе в Висбадене, которую Томас арендовал вместе с Бастианом Фабром и Рубеном Ахазяном, наш друг решил объясниться:

— Не знаю, что вы имеете против Дуни. Она красива. Готовит для вас. Работящая. Я нахожу ее очаровательной.

— Но она требует слишком много внимания к себе, — сказал Бастиан. — Взгляни только на свои пальцы. Они дрожат!

— Чепуха, — возразил Томас неуверенно, так как до некоторой степени был согласен, что отношения с новой подругой отнимают у него многовато сил. Дуня жила неподалеку в меблированной комнате, она приходила не каждый вечер, но если уж приходила… Когда изредка выпадала свободная минута, Томас вспоминал полковника Меланина. Он отлично понял, почему тот никогда бы не дослужился до генерала!

В Висбадене Томас жил под именем Эрнста Хеллера, имея, естественно, соответствующие фальшивые документы. Он зарегистрировал на имя своего иностранного сотрудника «Открытое торговое общество Ахазяна». Это предприятие в огромных количествах закупало товары и складировало их в помещениях Зет-фау-г неподалеку от города, лежавшего в руинах. В них хранилось не только имущество бывшего вермахта, здесь можно было также купить джипы, цепи и иные запасы американской армии — материал, который устарел или же его перевозка в Америку обошлась бы слишком дорого. Томас объяснял своим друзьям:

— С Америкой мы не можем вести никаких торговых операций, для этого у нас всех слишком небезупречное прошлое. Нам нужны другие страны, точнее — участники войны, так как сами они не имеют права делать закупки в Зет-фау-г. Это запрещено.

— У меня есть два подручных — господин Аристотелес Пангалос, представитель греческих партизан, и еще один Хо Иравади из Индокитая, — сказал Рубен Ахазян.

— Но не будете же вы продавать этим парням оружие, — ужаснулся Бастиан. Тогда Томас изложил свои доводы:

— Если мы им не продадим оружие, это сделают другие. Поэтому мы будем его продавать, только это оружие их не обрадует.

— Ничего не понимаю.

— Дай договорить! Я арендовал пустой фабричный цех неподалеку от Майнца. Мы будем извлекать порох из боеприпасов и заменять его опилками. Автоматы упакованы в пломбированных ящиках с выжженной на них маркировкой. Я нашел столярную мастерскую, которая изготовит нам точно такие же ящики с такой же маркировкой. Можно подделать и пломбы. А хозяйственное мыло придаст ящикам нужный вес…

— А что будет с порохом и автоматами?

— Товар погрузят на суда в Гамбурге, — сказал Томас. — Воды там глубокие. Нужно еще что-то пояснять?

В том августе 1947 года, при сто третьей по счету выдаче продовольственных карточек, ситуация со снабжением Висбадена продуктами стала критической. Число калорий снизилось до 800. Особенно плохо было с картофелем. Им снабжались только больницы и лагеря. Из продовольствия в свободную продажу поступали только продукты из кукурузы, непопулярные из-за их горького привкуса. Рацион жиров снизили с 200 до 150 граммов. Сахар выдавали по полфунта белого и полфунта желтого. Поскольку из-за засухи ожидался плохой урожай овощей и фруктов, было решено выдавать по четыре яйца дополнительно. Снабжение молоком полностью прекратилось. Две трети взрослого населения Висбадена вообще ничего не получали по карточкам. Заметим: ужасы войны не прекращаются с ее окончанием для тех, кто ее проиграл…

11

Первой сделкой «Открытого торгового общества Ахазяна» стала продажа господам Пангалосу и Хо Иравади каждому по две тысячи килограммов лекарства атебрин против малярии из запасов немецкого вермахта. На упаковках все еще красовался германский орел со свастикой. Его нужно было удалять. Томас и его партнеры доставили атебрин на фармацевтическую фабрику. Здесь его переупаковали. Теперь его можно было грузить на суда.

Сделка с атебрином оказалась несложной в сравнении с последующими проблемами, сперва казавшимися неразрешимыми. Господа Пангалос и Хо Иравади пожелали купить тропические шлемы. По тридцать тысяч штук каждый. Шлемы имелись. Но только со свастикой. Так основательно втравленной, что удалить ее не было никакой возможности. Господа, разумеется, были вынуждены воздержаться от сделки.

«Что делать с проклятыми шлемами», целыми днями ломал себе голову Томас. И нашел спасительное решение! Внутри каждого имелась первоклассная кожаная окантовка, предохраняющая в обычных шляпах подкладку от пота. Абсолютно новая, отличного качества кожа. В то время — голубая мечта всей немецкой шляпной индустрии. Томас связался с ведущими специалистами отрасли. В один миг тропические шлемы стали расходиться, как горячие пирожки. «Открытое торговое общество Ахазяна» заработало на коже куда больше, чем могло бы «наварить» на самих шлемах. А Томасу к тому же удалось таким путем оживить германскую послевоенную шляпную индустрию.

Тем не менее у него было много забот — и отнюдь не коммерческого характера. Томас чувствовал, что Дуня постепенно вытягивала из него все соки. Она устраивала ему сцены — любви и ревности. Она пробуждала и отнимала силы. Томас ругался и снова мирился с ней. Это было самое сумасшедшее время в его жизни. Обеспокоен был и Бастиан:

— Так дело дальше не пойдет, мой мальчик. С этой дамой ты дойдешь до ручки.

— А что мне делать? Выставить ее я не могу. Она не уйдет.

— Уйдет как миленькая!

— Да, в полицию.

— Проклятье, — сказал Бастиан. — Но все же нужно тебе подумать о будущем.

— Думаю постоянно. Нашей коммерции здесь осталось процветать недолго. Придется уехать и совершенно неожиданно, понимаешь? Дуня к этому не готова…

— Ну не знаю, — сказал Бастиан.

Потом они продали греку и индокитайцу подшипники. И грузовики. И джипы. И цепи. И плуги. И другой сельхозинвентарь.

— С этим товаром они глупостей не наделают, — сказал Томас Ливен, глядя из окон своего кабинета на горы мусора и развалин Висбадена. Вид был такой, словно у жителей города не было желания восстанавливать его. До войны здесь жили одни богачи. Сейчас это было место, где в руинах ютились нищие пенсионеры.

Позднее подсчитали: общий объем развалин составлял 600 тысяч кубометров. На устранение обломков Висбаден израсходовал до начала валютной реформы 3,36 миллиона рейхсмарок. Рабочие и разборщицы завалов плечом к плечу вкалывали вместе с горожанами, работая посменно. Целыми днями копались в грязи и Томас Ливен с Бастианом Фабром и Рубеном Ахазяном. Они воспринимали это как разрядку в своей каждодневной деятельности — что-то вроде спорта.

Осенью 1947 года компаньонам пришла в голову идея: из одного американского спального мешка можно сшить брюки. В их распоряжении оказалось сорок тысяч спальных мешков. На пошивочных фабриках юга Германии до сих пор вспоминают, как над ними в 1947 году пролился ливень из материи и заказов. Весной же 1948 года под занавес всей аферы наши друзья провернули сделки с оружием. До этого они распорядились соответствующим образом препарировать боеприпасы. Их погрузили на суда вместе с ящиками с хозяйственным мылом, в которых якобы находились автоматы. Суда с грузом для Греции и Индокитая вышли в море. Они еще долго пробудут в пути, подумал Томас. Значит, у него будет время, чтобы спокойно свернуть дела в Висбадене. Это было примерно то же самое время, когда различные кинокомпании открывали свои представительства в городе.

Тематика и названия всех без исключения фильмов периода немецкого перевоспитания, снимавшихся в Висбадене, были безобидно-бессодержательными, уныло-патриотическими или гарантированно бесцветными, например: «Когда любит женщина», «Свадебная ночь в раю», «Тигр Акбар» и «Смертельные мечты»…

— Наступает время сматывать удочки, дружище, — говорил Томас 14 мая 1948 года Бастиану.

— Как думаешь, что сделают греки и индокитайцы, когда обнаружат обман?

— Если доберутся до нас, то убьют, — сказал Томас Ливен.

Покупатели оружия не добрались до Томаса и Бастиана. Вместо них иностранные агенты, действовавшие в Федеративной Республике, как помнится, с 1948 по 1956 годы, прихватили несколько «настоящих» торговцев оружием. Они подкладывали им в машины бомбы с часовым механизмом. Или отстреливали их прямо на улицах.

Во время одного из таких эпизодов Томас высказался философски:

— Кто сеет насилие, от насилия и умрет. Мы поставляли мыло. И мы живы…

Но это все, как уже говорилось, было позднее. А 14 мая 1948 года какое-то короткое время Томас внезапно стал опасаться, что насилие не обойдет и_его стороной. Однажды в полдень в дверь позвонили. Бастиан пошел открывать. Вернулся бледный.

— Там два господина из советской военной комиссии.

— Боже всемогущий! — сказал Томас. Но те уже входили, серьезные и значительные. Несмотря на теплую погоду, на них были кожаные пальто. Томаса вдруг бросило в жар. А потом — в холод. Конец. Это конец. Они нашли его.

— Добрый день, — сказал один из советских. — Господин Хеллер?

— Да.

— Мы разыскиваем фрау Дуню Меланину. Нам сказали, что она с вами.

— Э-э… гм… Дама случайно здесь, — сказал Томас.

— Вы позволите поговорить с ней? Наедине?

— Прошу вас, — ответил Томас. Он проводил обоих в комнату, в которой Дуня в этот момент занималась маникюром. Через десять минут господа вышли — серьезные и замкнутые. Бастиан и Томас бросились к Дуне:

— Что произошло?

С торжествующим воплем красавица блондинка кинулась на шею к Томасу, чуть не свалив его с ног:

— Это самый счастливый день в моей жизни! (Чмок.) Ты душа моя! (Чмок.) Ты мой единственный! (Чмок.) Мы можем пожениться!

У Бастиана отвисла челюсть. Томас залепетал:

— Что мы можем?

— Пожениться!!!

— Но ты же замужем, Дуня!

— Больше не замужем! Уже две минуты как свободна! Господа уговаривали меня немедленно вернуться домой. От имени советского суда, куда мой муж подал заявление. Я отказалась возвращаться. Тогда господа объявили: «В таком случае с этой минуты ваш брак расторгнут». Погляди, вот свидетельство!

— Я не умею читать по-русски, — пробормотал Томас, у которого голова шла кругом. Он посмотрел на сияющую Дуню. На бледного как смерть Бастиана. «Ну вот и приехали, — думал он. — А суда с боеприпасами, начиненными опилками, и с хозяйственным мылом, уже в открытом море. Небеса, помогите!»

12

«Самый лучший выход для меня — взять веревку и повеситься, — печально размышлял Томас Ливен. — Как мне выбираться из передряги?» В эти дни он бродил подавленный и озабоченный. 18 мая он возвратился от Дуни, жившей в меблированной комнате, кряхтя прошел в ванную и в волнении сбил со стены домашнюю аптечку, которая с грохотом обрушилась на пол. Появился заспанный Бастиан:

— Что случилось?

— Брому… — простонал наш друг, — мне нужен бром, я должен успокоиться.

— Ты от Дуни?

— Да. Представь себе — она уже дала объявление о свадьбе. Ты один из свидетелей. Церемония должна состояться через четыре недели. И еще она хочет детей. Пятерых! И как можно быстрее… Бастиан, мне крышка, если немедленно не предпринять что-нибудь — немедленно, ты слышишь?

— Слышу. Ну-ка, выпей для начала эту штуку. Есть у меня одна идея. Может, и сработает. Но для этого ты должен отпустить меня на два-три дня.

— На сколько хочешь, старина, — сказал Томас Ливен. Бастиан исчез. Когда шесть дней спустя он появился, то был необычайно молчалив.

— Послушай, скажи хоть что-нибудь, — приставал к нему отчаявшийся жених. — Удалось тебе?

— Увидим, — ответил Бастиан.

Это было 25 мая. В этот день о Дуне ничего не было слышно, как, впрочем, и на следующий день. Когда вечером он решил ее навестить, то ее не оказалось дома. 27 мая в 18.15 в его квартире зазвонил телефон. Он поднял трубку и сперва ничего не расслышал, только сильный непрерывный звук, шипение, голоса и рев моторов. Затем вдруг прорезался голос Дуни, которая, захлебываясь от слез, сказала с отчаянием в голосе:

— Сердце мое — любимый мой…

— Дуня! — крикнул он. — Ты где?

— Во Франкфурте, в аэропорту, в отделении военной полиции…

— В отделении военной полиции?

Из Франкфурта донеслись всхлипывания. Затем:

— Я улетаю в Америку, дорогой…

Томас плюхнулся в кресло:

— Ты — что?

— Мой самолет улетает через десять минут… Ах, я так несчастна… Но речь идет о моей жизни. Они убьют меня, если я останусь здесь…

— Убьют тебя, — глупо повторил Томас. В комнате появился Бастиан, что-то мурлыча, подошел к стенному бару и налил себе немного виски. Тем временем Томас слушал Дунин голос:

— Они присылали мне письма с угрозами, они напали на меня, чуть не задушили, они сказали, что убьют меня за то, что я не вернулась домой, американцы говорят то же самое!

— Американцы тоже?

— Не то, что ты имеешь в виду! — истерически прокричал голос из Франкфурта. — Я улетаю в Америку по распоряжению Госдепартамента, там безопасно… Мой муж — он все же советский генерал, не забывай это…

— Дуня, почему ты мне обо всем не рассказала?

— Не хотела подвергать тебя опасности. И мне запретили с кем-либо говорить… — она строчила как из пулемета. У Томаса закружилась голова. Дуня говорила о любви и встрече, вечной верности и вечном союзе — даже если их будет разделять океан. И под конец:

— …пора заканчивать, любимый. Самолет ждет меня… Прощай…

— Всего наилучшего, — повторил Томас. Связь прервалась. Томас положил трубку. Он уставился на Бастиана и облизнул губы.

— Плесни мне тоже. По-быстрому. Твоя работа, да?

Бастиан кивнул:

— Это оказалось не так уж трудно, малыш, — сказал он.

Действительно, все оказалось не так уж трудно, после того как Бастиан узнал о существовании лагеря для иностранцев в окрестностях Нюрнберга. Назывался он «Валькин лагерь». Туда и направился верный друг… В унылых окрестностях унылого лагеря имелось много пивных. На третий вечер Бастиан встретил двух господ, готовых за умеренную плату написать по-русски письма с угрозами. В дальнейшем они были готовы поехать в Висбаден, инсценировать небольшой взлом в квартиру и слегка придушить даму, напугав ее до смерти…

— …реакция последовала незамедлительно, — рассказывал Бастиан своему другу, потирая руки.

— Бастиан! — закричал на него Томас.

— Безопасность гарантировалась. Я перед этим настропалил Ивана, чтобы ничего серьезного с ней не случилось!

— Глоток виски, чистый, да побыстрее! — простонал Томас.

— С удовольствием. Признаю, метод был не совсем деликатный…

— Варварский!

— …но я к тебе так привязался, старина. И стоило только представить тебя в окружении пятерых ребятишек… Ты прощаешь меня?

Вечером того же дня они заговорили о своем будущем. И Томас заговорил о новом предприятии.

— Мы заработали здесь кучу денег. Деньги нужно куда-то вложить, и как можно быстрее.

— Почему быстрее?

— Я тут кое о чем прослышал, поверь мне, надо действовать быстро. Будем покупать автомашины. Американские «понтиаки», «кадиллаки» и тому подобное.

Эта тема захватила Томаса. Одним долларом, пояснил он, сегодня можно оплатить покупку примерно на двести рейхсмарок. А денег у них достаточно! Разумеется, немцу не получить экспортную лицензию на американские автомобили. Ну и ладно! Томас тут познакомился с мелким служащим американской военной администрации. Тот только что ушел со службы. Зовут его Джексон Тейлор. Вот он и получит экспортную лицензию.

— Мистер Тейлор для проформы откроет в Гамбурге автомагазин и будет продавать тачки — для нас.

— Кому? Здесь же ни у кого нет и ломаного гроша.

— Это скоро изменится.

— Сколько же автомобилей ты хочешь купить?

— Ну так примерно сотню.

— Йезус Мария! И сразу перевезти?

— Да. То есть нет. Я хочу их купить и перевезти. Но, скорее всего, не сразу.

— А когда же?

— Зависит от того, когда одна штука поднимется в цене.

— Что за штука?

И Томас объяснил, что…

13

10 июня 1948 года судно «Оливия» покинуло порт Нью-Йорка. 17 июня корабль с сотней американских автомобилей на борту находился невдалеке от западного побережья Франции, координаты — 15 градусов 15 минут западной долготы и 48 градусов 30 минут северной широты. В этот день капитан получил следующую шифрованную радиограмму:

Вот почему «Оливия» три дня и три ночи курсировала в упомянутой акватории. Команда несла службу по расписанию, играла в покер и беспрерывно пила за здоровье владельца груза. 20 июня бывший навеселе первый радист получил следующее шифрованное послание:

Пока первый радист расшифровывал кабель находившемуся под хмельком капитану, подвыпивший второй радист слушал новости по лондонскому радио. Он снял наушники с головы и сказал:

— Сегодня в Германии объявлено о радикальной валютной реформе. Старые деньги выведены из обращения. Обменивают только по сорок марок на нос.

— Такое никогда добром не кончается, — накаркал второй радист.

— Ой, мои сбережения, — сказал капитан.

— Сегодня у кого товар, тот богач, — сказал первый радист.

У второго радиста отвисла челюсть:

— Вот как у нашего владельца груза — сотня автомобилей!

Капитан грустно кивнул:

— Такое дельце мог провернуть только кто-то из своих… Прожженный тип. Хотел бы знать, кто это!

Дорогой капитан Ханнес Дреге, возможно, вы случайно прочли эти строчки. В таком случае теперь вы знаете, кто…

14

10 марта 1948 года чешский министр иностранных дел покончил с собой, а Бенеш был арестован.

18 апреля обнародованы новые продовольственные нормы для западных зон. На четыре недели немецкому среднему потребителю полагалось: 400 граммов жиров, 100 граммов мяса, 62,5 грамма яичного порошка и 1475 граммов других продуктов.

21 июля на территории концерна «ИГ фарбен» в Людвигсхафене случился страшный взрыв, унесший жизнь ста двадати четырех человек.

В начале августа Томас Ливен и его друг Бастиан Фабр приехали в небольшой город во Франконии. Как разъяснял Томас Бастиану:

— Поначалу я хотел отправиться в Южную Америку. Но после того как в Висбадене я повстречался со старым другом Эрихом Верте, то понял, что у него мы можем спрятаться лучше, чем где-либо. Там нас никто не найдет. Пока не завершу автомобильные дела, побуду-ка я лучше в Германии. К тому же недавно я прикупил несколько старых акций. Поглядим, не пойдет ли их курс вверх…

Судьба подарила Томасу в Висбадене встречу с изящным, высоким Верте, бывшим полковником из парижского абвера. Они столкнулись на улице буквально нос к носу. Пожилой седовласый офицер-профессионал едва не прослезился:

— Дружище Ливен, какая радость!

— Т-с-с! Не так громко, господин Верте. Меня сейчас зовут Хеллер.

Верте не сдержал ухмылки:

— Опять вступили на кривую дорожку?

— Что значит опять? Всякий раз, когда я пытаюсь встать на прямой путь, то получаю по башке. Готов рвать и метать. А вы? Чем вы занимаетесь?

— Честно говоря, ничем. Торчу на своем маленьком винограднике во Франконии. Собственность моей жены. Вы должны приехать к нам погостить. Настаиваю на этом! Когда захотите и на сколько захотите! В конце концов, ведь это вы вытащили меня из того проклятого лагеря…

Н-да, и вот теперь господа Томас Ливен и Бастиан Фабр ехали к нему. Держа курс на юг, они тряслись в старом довоенном авто, направляясь в прекрасную Франконию, к виноградникам — и новым приключениям…

Имение Эриха Верте располагалось на невысоких, пронизанных солнцем холмах, окружавших городок, известный как место паломничества. Поэтическая речка пересекала виноградную долину. На вершине гранитной скалы, возвышавшейся над городом, располагался большой монастырь с чудотворной иконой Богоматери.

Одним из первых мужчин, с которым Томас познакомился в городке, оказался монастырский аббат Вальдемар Лангауэр. Загорелый, с острым взглядом, белый, как лунь, этот пастор располагал к себе и внушал уважение.

Томаса познакомил с ним Эрих Верте. Между обоими мужчинами сразу же установился контакт. Вальдемар Лангауэр показал Томасу великолепную монастырскую библиотеку. Затем поделился своими заботами. Город переполнен беженцами, нуждавшимися в пище, одежде, пристанище, но где это взять? Не хватало всего. Улыбка осветила лицо аббата:

— В такие времена и познаются люди, господин Ливен. Иным удается возвыситься духом… И такой человек есть в нашем городке.

— В самом деле?

— Его зовут Герберт Ребхан. По профессии виноторговец. Раньше очень часто доводилось слышать о его весьма, скажем так, мирских поступках, вы понимаете… но с конца войны этого человека словно подменили! Не пропускает ни одного воскресного богослужения! Ни одно доброе дело не обходится без него! Тысячи, много тысяч марок он пожертвовал нам в пользу беженцев…

Такие слова о виноторговце и друге народа Герберте Ребхане Томас услышал впервые. В тот же день это имя прозвучало еще раз: в доме Эриха Верте, за ужином, приготовленным красивой, но очень худой и бледной женой бывшего офицера абвера. Верте сказал:

— Послушайте-ка, Ливен, тогда, в Париже, вы испекли для меня фантастический луковый пирог. Не приготовите ли вы его еще раз завтра? К нам придут гости.

— С удовольствием, — ответил Томас.

— Ожидаем нескольких друзей. Мы затянули с приглашением — непростительно после всего, что они для меня сделали. Особенно Герберт Ребхан.

Герберт Ребхан — снова он!

— Похоже, этот господин только и делает, что творит добрые дела, — заметил Томас.

— Попрошу без шуток! — Верте заговорил очень серьезно. — Без господина Ребхана, без начальника полиции Каттинга и без князя фон Велкова мне нужно было бы давно повеситься.

Томас спросил тихо и тревожно:

— Ваши дела так плохи, господин Верте?

— Плохи? Дела наши — извини за грубое слово, Луиза, — дерьмовые! Смотрите, у меня здесь виноградник и виноторговля. Производимое вино не пользуется спросом. А американцы не дают мне лицензию на импорт. Так что хороший бизнес, который мы делали раньше на иностранных винах, тоже лопнул…

Бастиан поскреб голову и сказал на своем немецком с французским прононсом:

— Я это не понять. Я думать, что в Германии нечего купить. А у вас хороший немецкий вино. Почему вы не можете его сбывать?

— Не знаю, этого я в самом деле не знаю…

15

— Прежде чем начнем, — заговорил Герберт Ребхан, — давайте помолимся!

Он сложил розовые жирные ручки и склонил к подбородку розовое пухлое лицо со светлыми волосами, светлыми бровями и светлой бородкой. Вслед за ним склонили головы и молитвенно сложили руки начальник полиции Каттинг, князь фон Велков, Эрих Верте и его жена. Томас взглянул на Бастиана. После этого они последовали примеру других.

Князь фон Велков оказался старым, худым, высокомерным и молчаливым мужчиной с кожей цвета пергамента. Начальник полиции Вильгельм Каттинг походил на осторожного, корректного банковского служащего среднего звена. После молчаливой молитвы глазки друга народа Ребхана быстро обежали стол.

— Ах, луковый пирог! Какой деликатес! — и он потянулся за ним.

Тронутый желтизной князь жевал осторожно, затем он изрек:

— Великолепный пирог. Словно приготовлен моей матушкой. Поздравляю, многоуважаемая.

— Поздравлять следует господина Ливена, — ответила Луиза Верте. — Он его испек.

Томас вдруг почувствовал, как на него уставились три пары глаз — холодных, испытующих, враждебных. Начальник полиции, князь, филантроп Ребхан — все разглядывали его, словно три комиссара уголовной полиции арестованного преступника.

Собственный луковый пирог моментально показался Томасу безвкусным. Он механически жевал свою порцию. Этот господин Ребхан с каждой секундой нравился ему все меньше и меньше.

На своем тяжеловесном, с акцентом, немецком заговорил Бастиан:

— Вознесем хвалу за то, что есть на этом мире прелестная мадам Верте и это великолепное вино, которым я чокаюсь теперь за нее! Мсье!

Все подняли бокалы и выпили здравицу за покрасневшую Луизу Верте. Она ответила с легкой горечью:

— Это вино выросло по воле Божьей. И что, по той же Божьей воле мы не можем его продавать?

Елейно заговорил Ребхан:

— Это время испытаний, которые нам предстоит вынести, дорогая и уважаемая! Нам всем. А «Мои дела, думаете, идут по-другому? Разве и мое вино не остается нераспроданным?»

— Я говорю не о том, что не находит спроса наше вино, — сказала Луиза Верте. — А о том, что происходит с итальянским вином. Это же подлая спекуляция! Это же…

— Луиза, прошу тебя! — резко перебил ее Верте. Одновременно Томас Ливен заметил, как Ребхан, князь и начальник полиции обменялись взглядами. Томас быстро посмотрел на Бастиана. Тот тоже это заметил. Набирая луковый пирог на свою вилку, Томас спросил невинно:

— Итальянское вино, а что с ним?

И снова обменялись взглядами начальник полиции, князь и друг народа Ребхан. Томас подумал: «Мой старина Верте, он что, ослеп? И этих людей он считает своими друзьями? С такими я бы и на одном поле рядом не присел!»

Ребхан посмотрел на Томаса голубыми сияющими глазами и твердо ответил:

— Уже целый год Германия наводнена дешевыми итальянскими винами. Эти вина мешают торговле и разоряют нас всех. Поскольку каждый покупает, естественно, их, а не нашу продукцию. Откуда поступают эти вина? Никто не знает. Кто их импортирует? Никому не известно.

— Минуточку, — сказал Томас, — я думал, что лицензий на импорт иностранных вин никому не выдают — вы же мне вчера об этом рассказывали, господин Верте.

Тот горько рассмеялся:

— Да, говорил. Официально их и нет. Во Франкфурте находится американская комиссия. Она единственная, кто ведает импортными лицензиями. И на вино она их не выдает. Во всяком случае, считается, что не выдает.

— Она и в самом деле не выдает их, господин полковник, — елейно заговорил друг беженцев и образцовый христианин Ребхан. — Не станем же мы подозревать честных и неподкупных американских офицеров, не правда ли?

— Ни в коем случае! — испуганно сказал Верте. А Томас подумал: бедный парень, неужто ты позволил уложить себя на лопатки?

В эту ночь на одном из холмов, возвышавшихся над городком, состоялся такой разговор:

— Слушай-ка, Бастиан, старина, ведь тебя тоже тошнит от этого Ребхана?

— Меня так тошнит, как тебе и не снилось! Ну и эти два типа, скажу тебе…

— Бедный старина Верте… и эти субчики ссудили его деньгами… и этим гангстерам он еще чем-то обязан.

— Я должен спросить тебя кое о чем — можно?

— Давай, малыш, спрашивай!

— Если он не сбывает свое вино и не может получить импортную лицензию на иностранные вина, то почему тогда этому мсье Ребхану живется настолько припеваючи, что он легко жертвует обездоленным беженцам огромные суммы?

— Да, — ответил Томас Ливен, — об этом я тоже думал. Чтобы ответить на вопрос и, я надеюсь, помочь моему другу Верте, мне ненадолго придется съездить в Италию…

16

10 сентября 1948 года Томас Ливен сидел в полулегальном заведении хозяина Луиджи в Неаполе за огромной порцией спагетти и бутылкой красного. Вскоре после войны Томас познакомился и по достоинству оценил Луиджи, похожего на актера Орсона Уэллса, когда по заданию французской службы розыска военных преступников он несколько дней провел здесь, имея ордер на арест одного итальянского генерала.

Примерно три недели назад Томас вновь объявился в Неаполе и попросил Луиджи разузнать, кто, у кого и в каких количествах покупает вино на севере Италии, причем вино, предназначенное для Германии. Луиджи сообщил:

— Мои приятели побывали в Бозене, и в Меране, и в Пиаве де Кадере, и в Сарентино, и в Бресанзоне. И там повсюду вот уже год как бешено скупают вина сотнями тысяч литров! Но тайно, совершенно тайно.

— И контрабандно переправляют в Германию?

— Да ты что, зачем? Декларируют, как положено, и перевозят по железной дороге!

— Но ведь в Германии торговля иностранными винами запрещена!

— Это вино в Германии и не продается — якобы, — Луиджи потер руки, хлопнул себя по животу и вскричал со смехом: — Это вино для мессы!

— Вино для мессы?

— Да, бэби, да. Вино для совершения мессы! Дар итальянских католиков католическим церквям в Германии! ДАР! Понимаешь теперь, какой гениальный трюк? — Луиджи не мог успокоиться. — Дары не подпадают под американские импортные правила! На подарках бизнес не делают! На подарки американская комиссия выдает импортные лицензии!

Томас почувствовал внезапный приступ холода. Он тихо спросил:

— А кто получатель в Германии?

Луиджи поперхнулся от смеха:

— Вино направляется в адрес трех монастырей в Баварии. Но истинный пункт назначения и получатель во всех случаях — это аббат одного монастыря, его зовут…

— Вальдемар Лангауэр, — еле слышно докончил Томас.

— Да, — подтвердил Луиджи, — а ты откуда знаешь?

Аббат Вальдемар Лангауэр — соучастник гигантской спекулятивной аферы с вином? Томас не мог себе этого представить. Он видел аббата, разговаривал с ним. Не тот это человек, чтобы заниматься грязными делишками!

Но что в таком случае происходит? Кто так бесстыдно злоупотребляет именем духовной особы?

Томас отправился на север Италии. Целыми днями он слонялся, подкупал железнодорожников, таможенников, транспортных рабочих, просмотрел американские импортные лицензии.

Томас установил, что немецкий вокзал, где производилась разгрузка вина, находился в местечке Розенгейм. Он провел ряд долгих телефонных переговоров. В результате 28 сентября на вокзале в Розенгейме появился жизнерадостный грузчик с рыжими щетинистыми волосами и сильный, как медведь. Он назвался Густавом Обером и предъявил документы на это имя. И был похож на Бастиана Фабра, как две капли воды. Что неудивительно…

Трудолюбивый француз («Я бывшая иностранная рабочий, которая хочет остаться в Германии, потому что хорошо чувствую себя здесь, в Баварии») тут же завоевал симпатии у местных работяг. Бочками с итальянским вином он загружал машины. Он знакомился с шоферами грузовиков. Они приезжали по ночам. Забирали итальянское вино. Якобы для трех баварских монастырей. Они были крайне немногословны. И однажды задали взбучку французу, проявлявшему нездоровое любопытство. Впервые в своей жизни он позволил отметелить себя. Он помнил заповедь своего друга Томаса Ливена: «Мужество доказывают не одними кулаками. Нужна еще и голова». Он разузнал кое-что, и это было куда важнее и ценнее, нежели одержать победу нокаутом над немецкими шоферами по классическим правилам. Он видел путевые листы и проездные документы шоферов. Он знал теперь, кому принадлежит каждый грузовик, забиравший «вино для мессы». Он знал теперь, с кем шоферы связаны договорами.

17

— Мой друг Бастиан Фабр, ваше преподобие, готов показать под присягой, что все эти шоферы продолжают разъезжать по договору с господином Гербертом Ребханом, — объявил Томас Ливен. Был полдень 19 октября 1949 года. Томас стоял у окна большой комнаты, служившей аббату Лангауэру рабочим кабинетом.

Слуга Божий выглядел постаревшим на несколько десятков лет. Его руки механически сжимались и разжимались. Лицо временами судорожно подергивалось.

— Ужасно, — сказал он, — никогда в жизни я еще так не разочаровывался в людях. Меня обманули. Я стал жертвой негодяя.

И аббат рассказал…

Герберт Ребхан впервые появился у него в мае 1946 года и пожертвовал для несчастных беженцев 20 тысяч рейхсмарок. После этого он в течение года продолжал приходить со все новыми подарками и пожертвованиями. Летом 1947 года Лангауэр запротестовал:

— Мы не можем все время принимать от вас деньги, господин Ребхан. Это невозможно!

— Жертвовать — долг христианина, преподобный отец!

— Но у вас у самого дела идут не блестяще, господин Ребхан… Сплошные заботы… Если бы я знал, как обеспечить монастырь хотя бы небольшими средствами…

Хорошо, сказал Герберт Ребхан, в таком случае у него есть что предложить монастырю. В управлении лицензионной комиссии во Франкфурте служит некий майор Джольсен. В голосе Ребхана зазвучали ангельские нотки:

— Этот майор без сомнения выдаст преподобному отцу импортную лицензию на ввоз… э-э… некоторого количества итальянского вина для причастия. Поскольку речь идет о пожертвованиях, вино вам ничего не будет стоить. У меня есть друзья в Италии. Они сочтут за честь покупать вино и посылать его преподобному отцу.

— Но это не противозаконно?

— Совершенно легально. На себя я бы взял тогда продажу вина в Германии. А выручку передавал бы преподобному отцу — для беженцев…

Вальдемар Лангауэр принял это предложение. Он предоставил свое имя для совершения сделок, ничего не подозревая ни о их масштабах, ни о криминальной подоплеке. Целый год Герберт Ребхан продавал «некоторое количество итальянского вина для совершения мессы» в пользу обители и ее беженцев. Из полученной выручки Герберт Ребхан передал аббату Лангауэру сто двадцать пять тысяч рейхсмарок. В полдень 19 октября 1948 года Томас Ливен объявил:

— По моим расчетам, только за последний год Ребхан заработал на спекуляциях вином полтора миллиона марок!

Аббат произнес бесцветным голосом:

— Благодарю вас, что вы все выяснили, господин Ливен. Ужасно то, что мне сейчас предстоит сделать, но я сделаю это, — он взял телефонную трубку, набрал номер и сказал: — Соедините меня с уголовной полицией…

И виноторговец Герберт Ребхан в тот же день был арестован. Агентов, которые выводили его из его роскошной квартиры, он заверил:

— Они никогда не доведут это дело до суда! Тут замешано слишком много влиятельных лиц.

Однако в последующие недели и месяцы его уверенность в себе сходила на нет, и на рубеже 1948-49 годов ему пришлось сделать признания, благодаря которым за решеткой очутился и начальник полиции Каттинг. К началу 1949 года обер-прокурор доктор Оффердинг представил следующую картину содеянного: в 1946 году Ребхан и Каттинг принялись с успехом шантажировать князя фон Велкова его темным нацистским прошлым и добились того, что замаранный князь в страхе переписал на них крупное имение Викероде с прилегающими лесами; однако параллельно с отступной ловкий князь быстренько оформил ипотечный кредит под свою недвижимость, так что новые владельцы получили собственность, обремененную долгами и не представлявшую ценности.

Ребхан и Каттинг наладили работу фабрики по производству искусственного мрамора, рассчитывая на получение миллионных прибылей. Однако управление было поставлено из рук вон плохо, и предприятие захирело, принеся миллионные убытки. Таким образом, Каттинг, Ребхан и князь очутились, как любил выражаться Ребхан, в одной лодке. Приходилось думать, как остаться на плаву. Тут Ребхан и организовал крупный гешефт с «вином для совершения мессы». Он был вторым председателем союза винодельческой промышленности. В качестве такового имел возможность перекрыть кислород виноторговцам, подмяв их под себя. После его ареста союз открестился от него. А торговля честных людей вроде Эриха Верте неожиданно расцвела…

Бывший полковник смог поблагодарить за это Томаса Ливена лишь письменно. Ибо к тому времени весной 1949 года, когда обер-прокурор доктор Оффердинг составил обвинение против Ребхана со товарищи, для изложения которого потребовалась не одна сотня страниц, наш друг вместе с Бастианом Фабром проживал уже в Цюрихе в съемных апартаментах.

Томас и Бастиан славно устроились в Цюрихе. Их ежедневным любимым чтением стал биржевой раздел в «Нойе Цюрхер цайтунг».

На прибыли от своих последних операций Томас приобрел в большом количестве старые немецкие акции. После войны они обесценились до предела, поскольку в то время ни один человек не знал, как далеко и основательно державы-победительницы пойдут на раздробление немецких экономических конгломератов.

Демонтировалось ценнейшее оборудование, распадались крупнейшие концерны. В 1946-47 годы акции «Объединенных сталелитейных предприятий» продавались по цене пятнадцать процентов от номинала. Акции АЭГ — на уровне тридцати процентов; акции «ИГ фарбен» находились вообще под запретом.

Те, кто вопреки всему приобретали эти и иные подобные ценные бумаги, были вознаграждены за свой оптимизм. После того как акции, оценивавшиеся в рейхсмарках, превратились в акции, котировавшиеся в новых немецких марках, их курс из месяца в месяц стал ползти вверх. В одном из цюрихских апартаментов находился некий господин, который не мог сетовать на происходившее…

И так шло до того дня 14 апреля 1949 года, когда Томас с Бастианом отправились в цюрихский кинотеатр «Скала» на знаменитый итальянский фильм «Похитители велосипедов». Они посмотрели рекламу. Посмотрели перед основным фильмом кинохронику «Вохеншау». А в ней среди прочего — сюжет о весенних дерби в Гамбурге.

Элегантные скакуны, господа в визитках, очаровательные женщины. Камера прошлась крупным планом по лицам знаменитостей. Еще один тучный господин. Еще одна восхитительная особа. Персонажи эпохи экономического чуда. Еще один видный господин…

И вдруг из ложи номер пять какой-то мужчина громко вскрикнул: «Марлок!»

Томасу Ливену не хватало воздуха. Ибо там, на экране, он увидел огромного, крупнее, чем в натуральную величину, своего подлого компаньона, которого считал умершим, преступника, разрушившего его мирную жизнь, швырнувшего его в жернова иностранных секретных служб, — вот он стоит, в элегантной визитке, с биноклем на груди.

— Это он… Я убью его, эту свинью! — бушевал Томас. — Я думал, его давно уже жарят в аду, а он жив… Ну, теперь я с ним расквитаюсь!

18

— Боюсь, я вас не так понял, — сказал владелец кинотеатра. — Что вы хотите?

— Нет, вы правильно меня поняли, — с вежливым поклоном отозвался Томас Ливен. — Я хотел бы взять напрокат последний выпуск хроники «Вохеншау», который вы сегодня показывали.

— Напрокат? А зачем?

— Потому что хочу просмотреть ее еще раз. Частным порядком. Ибо я увидел там одного знакомого, следы которого потерял в начале войны.

Несколько часов спустя Томас с кинопленкой в руках летел по ночному Цюриху в студию «Презенс-фильм». Здесь он организовал для себя монтажную и нашел сотрудника. Монтажник гонял ленту взад-вперед до тех пор, пока Томас не закричал: «Стоп!» На маленьком экране над монтажным столом застыл кадр: весенние скачки в Гамбурге. Несколько толстых господ, несколько элегантных дам на трибуне. А на переднем плане, вне всякого сомнения, — Марлок. Руки Томаса сжались в кулаки. Он почувствовал, как от волнения на лбу у него выступил пот. «Спокойно, если хочешь отомстить», — приказал он себе.

— Не могли бы вы сделать мне несколько копий с этого кадра к завтрашнему утру, увеличив их, насколько возможно?

— Нет проблем, — ответил монтажник.

На следующий день в 11.45 Томас Ливен сидел в экспрессе, отправлявшемся во Франкфурт-на-Майне. Там он нанес визит двум руководящим служащим «Немецкого банковского надзора» и показал им фотографию Марлока. Полчаса спустя перед Томасом лежала личная учетная карточка бывшего компаньона — такие заводили на каждого в Германии, кто занимался банковским бизнесом. Вечером 15 апреля 1949 года в своей цюрихской квартире Томас говорил своему другу Бастиану Фабру:

— Проклятая скотина живет в Гамбурге. Под именем Вальтер Преториус. И у него снова маленький банк. В старой части города. Наглость, чудовищная наглость со стороны этого прожженного негодяя!

Бастиан повертел в руке пузатый коньячный бокал и сказал:

— Без сомнения, он уверен, что ты умер. Или ты успел побывать у него?

— Ты что, с ума сошел? Нет, нет, Марлок должен и дальше считать, что я умер!

— Я-то думал, что ты собираешься мстить…

— Я и отомщу ему! Погляди: Марлок получил немецкую банковскую лицензию. Живет в Гамбурге, ничего не опасаясь. Мне что, идти в немецкий суд и заявлять: этого господина Преториуса на самом деле зовут Марлок? Что этот господин надул меня в 1939 году? Это сказать? Подавая жалобу, мне придется выступить под именем Томаса Ливена, так как в мою бытность банкиром в Лондоне меня звали именно так. Мое имя появится во всех газетах…

— Ой-ой.

— Именно так: ой-ой. Ты думаешь, я непременно хочу быть убитым какими-нибудь красными, зелеными, голубыми или черными? Человек с моим прошлым должен любой ценой избегать огласки.

— Ну а как же ты хочешь уделать Марлока?

— Есть у меня один план. Для этого мне нужно подставное лицо. И у меня оно имеется: господин Рубен Ахазян, с которым мы проворачивали дела на складе вещей и техники вермахта Зет-фау-г. Я написал ему. Он приедет.

— А я? Что делать мне?

— Нам, старина, придется на время расстаться, — сказал Томас, положив руку на плечо друга. — Не смотри на меня с таким несчастным видом. Так надо, слишком многое поставлено на карту… Ты заберешь все деньги, которые мне не нужны, и поедешь в Германию. Лучше всего в Дюссельдорф. В квартале, где живут самые состоятельные люди, ты купишь нам виллу. Машину. И так далее. Если во время операции я потерплю фиаско и потеряю все, тогда мне понадобится кредит. И доверие. И солидное положение. Уловил?

— Уловил.

— Цецилиен-аллее, — мечтательно произнес Томас, — вот это местечко прямо создано для нас. Осмотрись сперва. Там мы и поселимся. Там живут исключительно сливки общества.

— Ну, если так, — сказал Бастиан, — тогда, естественно, наше место именно там…

19

Теперь о самой крупной и рискованной биржевой операции Томаса Ливена, чтобы каждый понял, насколько изощренным был план его мести.

Перенесемся для начала в Штутгарт. У самых ворот этого прекрасного города находилось здание «Эксцельсиор-верке АГ». В войну компания, в которой работало свыше пяти тысяч человек, производила арматуру и инструменты для люфтваффе Геринга. В 1945 году предприятие закрылось. На какое-то непродолжительное время выпуск военных самолетов в Германии был прекращен. В «Эксцельсиор-верке» в небольшом количестве изготавливались различные технические приборы. А после валютной реформы лета 1948 года его банкротство казалось неизбежным. Акции Эксцельсиора котировались намного ниже их номинала. В начале лета 1949 года эксперты полагали, что его крах — вопрос нескольких недель.

9 мая 1949 года господа из правления «Эксцельсиор-верке», находившиеся в отчаянном положении, познакомились с армянином по имени Рубен Ахазян, приехавшим к ним в Штутгарт. Господин Ахазян, великолепно одетый владелец нового, с иголочки, «кадиллака» выпуска 1949 года, объявил собравшимся:

— Господа, я прибыл к вам по поручению одного швейцарского предприятия, желающего остаться анонимным. Это предприятие очень заинтересовано в переводе части своего производства в Германию…

Члены правления пожелали узнать причину.

— …потому что здесь производственные расходы по выпуску приборов значительно ниже. Господа, швейцарцы собираются предложить вам заключить долгосрочный договор. Они готовы на приемлемых условиях участвовать в оздоровлении вашего предприятия. Для того чтобы вы поняли серьезность намерений этих людей, я уполномочен сообщить: швейцарская группа оплатит векселя вашего предприятия с истекающим сроком погашения, выделив на это сумму в пределах миллиона немецких марок!

Миллион немецких марок! Свет забрезжил в конце туннеля для предприятия, стоявшего на грани банкротства. Понятно, что господа не стали просить времени на раздумья…

На счета «Эксцельсиор-верке» уже 25 мая 1949 года поступило девятьсот тысяч марок. Этот вклад был состоянием, инвестированным Томасом Ливеном для осуществления своей мести. В эти дни ему пришлось покрутиться. После бесед с различными экономическими обозревателями в швейцарских газетах появились статьи, согласно которым швейцарские промышленные круги изучают возможность открытия своих предприятий-филиалов в ФРГ. Эти сообщения, а также тот факт, что все векселя Эксцельсиора с истекающими сроками погашения были оплачены, произвели сенсацию на западногерманских биржах. Начался оживленный спрос на акции Эксцельсиора, чей курс заметно подрос.

По поручению Томаса Ливена подставные лица провели зондаж в банкирском доме Преториуса: известно ли здесь что-нибудь о происходящем в «Эксцельсиор-верке»? Таким образом, был разбужен интерес чрезвычайно падкого на деньги Вальтера Преториуса… Несколько дней спустя банкирский дом Преториуса навестил некий Рубен Ахазян и провел переговоры с владельцем, которого мы теперь для ясности будем называть его настоящим именем Марлок.

— У меня запрос по поручению моих швейцарских друзей: заинтересованы ли вы участвовать на выгодных условиях в санации «Эксцельсиор-верке», — говорил Рубен Ахазян, который и в вольный ганзейский город приехал на своем великолепном «кадиллаке». Принимая во внимание стремительно растущий курс акций, Марлок немедленно согласился. После этого он сразу же через посредников приобрел большой пакет акций Эксцельсиора, курс которых из-за этого взлетел еще выше. Дальнейшие покупки он совершал уже по завышенной цене. Он делал это из твердого убеждения, что речь идет о самой удачной сделке его жизни.

19 сентября Томас Ливен в своей цюрихской квартире говорил Рубену Ахазяну:

— Ну вот, я добился, что эта скотина все свои деньги вложила в обанкротившееся предприятие, именуемое «Эксцельсиор-верке». Теперь дело за тем, чтобы вернуть девятьсот тысяч марок, которые я заплатил за векселя Эксцельсиора, а может, еще и навар получить.

— И как это сделать? — спросил армянин с влажными миндалевидными глазами.

— Тут нам поможет замороженная марка, мой дорогой, — мягко ответил Томас.

Выражение «замороженная марка» означало в то время средства иностранцев в третьем рейхе, которые были законсервированы нацистами для поддержания стабильности своей валюты и которыми их владельцы могли распоряжаться только по особому разрешению. До 1951 года их продавали за границей только нелегально. При этом, как правило, за сто замороженных марок давали от восьми до десяти долларов, то есть курс был грабительский. Томас Ливен разыскал в Швейцарии промышленные предприятия, имевшие замороженные счета в Германии на вклады 1931-36 годов. Эти люди с готовностью продали нашему другу свои вклады по упомянутому грабительскому курсу. Все равно! Лишь бы вернуть таким образом хоть какие-то деньги!

Теперь Томас был владельцем замороженных счетов в Германии. Затем он снова послал господина Ахазяна в Гамбург. Маленький армянин лично объяснил банкиру Марлоку:

— Санация «Эксцельсиор-верке» будет финансироваться в основном из средств с замороженных счетов моих швейцарских клиентов. По действующим правилам это возможно только с разрешения Банка немецких земель. У меня полномочие перевести указанные средства в размере 2,3 миллиона марок в ваш банк.

Марлок потер руки. Ведь он чувствовал, что находится на пороге самой блестящей сделки своей жизни! Он поехал во Франкфурт. Много дней подряд вел упорные переговоры с Банком немецких земель. Он принял на себя обязательство под присягой — использовать 2,3 миллиона марок исключительно на санацию «Эксцельсиор-верке». За это средства ему расконсервировали. В тот же день в своей цюрихской квартире Томас говорил господину Ахазяну:

— Ну, теперь снова поезжайте к нему. Я даю вам доверенность, а также первоклассную подделку — документы от швейцарских фирм, якобы участвующих в санации предприятия. Гамбургская свинья откроет вам доступ к банковским миллионам. Это же все равно не его деньги. Снимите их со счета и привезите сюда.

Маленький армянин с восхищением глядел на Томаса Ливена:

— Мне бы вашу голову! Сколько вы, собственно, заплатили за замороженные 2,3 миллиона марок?

— Около ста шестидесяти тысяч долларов, — скромно улыбнулся Томас и, не сумев сдержаться, потер руки. — И когда вы доставите деньги в Цюрих на своем великолепном «кадиллаке», дорогой мой, они из замороженных снова превратятся в настоящие немецкие марки! Вам придется съездить несколько раз. Деньги спрячете в запаску и шасси автомобиля. И тогда «Эксцельсиор-верке» мы пошлем ко всем чертям, а эта гамбургская скотина вылетит в трубу.

Господин Рубен Ахазян отправился в путь 7 декабря 1949 года. 16-го он должен был вернуться. Это был день, когда ФРГ получила от США кредит на миллиард марок. Господин Рубен Ахазян в этот исторический день германского возрождения не появился. Он вообще больше не появлялся…

28 декабря банкир Вальтер Преториус был арестован в Гамбурге сотрудниками уголовной полиции. В это же самое время агентами швейцарской федеральной полиции был арестован и Томас Ливен в своей съемной квартире в Цюрихе. Агенты действовали на основании срочного ордера Интерпола и немецкого ведомства уголовной полиции. Господ Ливена и Преториуса обвинили в спекуляции с замороженной маркой в особо крупных размерах.

— Кто меня в этом обвиняет? — спросил Томас полицейских.

— Некий Рубен Ахазян донес на вас и передал немецким властям изобличающие вас документы. Кстати, потом он исчез.

«И мои 2,3 миллиона марок тоже ухнули, — подумал Томас Ливен. — Гм, гм. Все же под конец я совершил-таки ошибку. А ведь этот армянин производил такое приятное впечатление…»

20

Почти год Томас Ливен отсидел в предварительном заключении. Тем летом стояла такая жара, какой не было за все минувшее столетие. События в мире менялись с калейдоскопической быстротой: были отменены продовольственные карточки, а 28 июня развязана война в Корее, что вызвало психоз по всей Европе, когда люди, как сумасшедшие, скупали продовольствие.

19 ноября 1950 года земельный суд Франкфурта приговорил Томаса Ливена к 3,5 годам тюрьмы. В устном обосновании приговора судья заявил, что при вынесении вердикта суд учел откровенность и искренность подсудимого. Он посчитал, что мотивы, которыми руководствовался подсудимый в своих антиобщественных деяниях, были чисто эмоционального свойства. Учли также его интеллигентность и образованность, а также то, что типичным мошенником он не был. Другой обвиняемый, гамбургский банкир Вальтер Преториус, получил четыре года. Для него у судьи таких мягких характеристик не нашлось. Его банк обанкротился, ему самому на вечные времена запрещалось заниматься банковской деятельностью.

Франкфуртский процесс оказался пикантным вдвойне. Хотя обвиняемые, как мы знаем, лично знали друг друга, они на суде об этом знакомстве не упомянули ни словом, ни жестом.

Другое пикантное обстоятельство заключалось в том, что уже на первом заседании председательствующий удалил публику из зала, а именно после того как обвиняемый Ливен объявил о своем желании в деталях объяснить махинацию, позволившую ему получить замороженные марки. По этой причине подробное освещение процесса против Ливена и Преториуса в печати сделалось невозможным. Так что опасения Томаса, что он вновь напомнит о себе различным секретным службам, оказались напрасными.

В известном смысле он добился своей цели: Вальтер Преториус, он же Роберт Э. Марлок, оказался разоренным на вечные времена. Нервным, трясущимся — настоящая развалина — предстал он перед судом.

Оба обвиняемых в ходе процесса не обменялись друг с другом ни словом. Приговор выслушали молча. Затем Томас Ливен с улыбкой взглянул на своего бывшего компаньона. И этой улыбки Роберт Э. Марлок не смог выдержать, он отвернулся…

Марлок попал в тюрьму Франкфурт-Хаммельгассе. Томасу Ливену удалось добиться перевода в исправительное учреждение Дюссельдорф-Дерендорф. О том, чтобы он не испытывал в заключении никаких неудобств и не ощущал нехватку благ земных, позаботился его друг Бастиан, проживавший теперь на Цецилиен-аллее в Дюссельдорфе и доставлявший ему обильные передачи.

Когда Томасу от скуки стало совсем уж невмоготу, он составил словарь уголовной лексики. Из этого словаря, содержавшего тысячи слов, мы представим интересующимся, наиболее интересные, как нам кажется, примеры:

Звонарь — человек, перед намеченным ограблением обязанный убедиться, не находятся ли дома хозяева. С этой целью он с пятиминутными паузами четырежды нажимает на кнопку звонка. Если никто не открывает, он отправляется к сообщникам и говорит, что все чисто.

Взять на абордаж — обобрать беспомощного пьяного, которого, якобы желая ему помочь, провожают домой.

Герань — директор исправительного заведения.

Железный густав — кража электричества при помощи магнита особой формы, прикрепляемого к электросчетчику, что приводит к его остановке.

Игра на рояле — процесс принудительного снятия отпечатков пальцев в уголовной полиции.

Кусок печени — помощник врача в больничном отделении тюрьмы.

Натан — заключенный, безвозмездно дающий сокамерникам юридические консультации по всем жизненным вопросам.

Оффенбах — человек, специализирующийся на краже музыкальных инструментов.

Пульсировать — удачно провести мошенничество или грабеж со взломом.

Квак — заключенный, утомляющий всех нескончаемой болтовней о якобы скором пересмотре своего дела.

Четки — связка отмычек. Каждая в отдельности зовется Сезамом.

Холодец — результат кражи со взломом, не соответствующий ожидаемому.

Загонщик — человек, направляющий уголовную полицию по ложному следу.

Волк — человек, симулирующий самоубийство в камере и затем набрасывающийся на спешащего к нему надзирателя.

21

14 мая 1954 года Томас Ливен был освобожден из заключения. У ворот тюрьмы его дожидался друг Бастиан. Не теряя времени, оба отправились на Ривьеру, где Томас от души отдохнул на мысе Ферра.

Домой Томас возвратился лишь летом 1955 года и поселился в своем прекрасном доме на Цецилиен-аллее в Дюссельдорфе. У него еще оставалось немного денег и счет в Райн-Майн-банке. Соседи считали его солидным немецким дельцом, хотя и были слегка раздосадованы тем, что ничего конкретного о нем разузнать было нельзя.

— Послушай, мы должны что-то предпринять, — сказал однажды Бастиан Фабр. — Наших средств надолго не хватит. О чем ты думаешь?

— Я думаю об одной крупной операции с акциями, — просто ответил Томас. — На ней никто не должен пострадать…

И эту крупную акцию с акциями Томас затем любовно подготавливал несколько месяцев. И, наконец, 11 апреля 1957 был дан ей старт — в гости был приглашен толстый, покрытый шрамами директор Шалленберг, владелец бумажной фабрики.

Томас выяснил, что Шалленберг под именем Мак в годы войны был вервиртшафтсфюрером в так называемом Вартегау и по-прежнему значился в списке военных преступников, подлежавших выдаче польскому правительству. После всего этого господину директору Шалленбергу не оставалось ничего другого, как, скрипя зубами, исполнить просьбу Томаса: он передал ему пятьдесят крупноформатных листов специальной бумаги с водяными знаками, использовавшейся для печатания акций.

Что делал Томас Ливен с этой бумагой и как он провернул крупное дело с акциями DESU, мы подробно изложили в начале повествования. Отправляясь на Ривьеру с молодой и красивой Хелен де Курвиль, с которой познакомился в Цюрихе, он имел 717850 швейцарских франков.

В ночь, когда прелестница Хелен стала его возлюбленной в каннском фешенебельном отеле «Карлтон», Томасу был преподнесен (о чем мы тоже сообщали) леденящий сердце сюрприз. Хелен неожиданно разрыдалась, напугав Томаса:

— Я тебя обманула! Ах, мой любимый Томас, я должна сказать тебе, что работаю на американскую секретную службу… Я… меня сделали подсадной… ФБР любой ценой желает заполучить тебя… И если ты не станешь на нас работать, то тебя разоблачат…

Томас оставил впавшую в отчаяние в одиночестве. В своей спальне он сел к открытому окну и стал смотреть на звезды, блестевшие над Средиземным морем. Томас Ливен задумался о своей полной страстей и приключений жизни, об этой сумасшедшей авантюре, все время возвращавшей его на круги своя, с того самого теплого дня в мае 1939 года, когда все только начиналось…

Глава третья

1

Очаровательная и обаятельная читательница, умный и остроумный читатель! Что происходило с нашим другом между маем 1939-го и маем 1957 годов, мы вам поведали в предыдущих главах.

Только что замкнулся огромный, если не сказать гигантский, круг, в орбиту которого попало множество людей, стран.и приключений, мировая война и период после нее. Но история нашего друга на этом не заканчивается. Даже не думайте! И потому мы рассказываем, как все развивалось дальше…

Красавицу Хелен Томас встретил только за завтраком. Она была бледна и явно нервничала.

— Ты сможешь меня простить?

— Хочу попытаться, дитя мое, — сказал он мягко.

— И… ты будешь на нас работать?

— И это хочу попробовать.

У нее вырвался легкий крик радости. Бросившись ему на шею, она опрокинула стаканчик с яйцом всмятку. Он сказал:

— Разумеется, я поставлю свои условия. Я не желаю получать задания от тебя или твоего шефа полковника Херрика, а только от первого лица ФБР.

— От Эдгара Гувера? — она рассмеялась. — Смешно, но он тоже непременно желает с тобой пообщаться! У нас задание — доставить тебя в Вашингтон во что бы то ни стало…

Да, такова жизнь. 23 мая 1957 года Томас Ливен сидел в ресторане аэропорта Райн-Майн. Он сильно нервничал. Его часы-луковица показывали двадцать минут седьмого. Без четверти семь улетал суперлайнер, который должен был доставить его в Нью-Йорк. А проклятого агента Фабера все еще не было. Об этом проклятом агенте Фабере ему сообщил перед отлетом из Цюриха полковник Херрик: «Фабер доставит вас к Гуверу». А этот Фабер так и не подошел. Томас в бешенстве смотрел на входную дверь ресторана. В этот момент появилась молодая дама. Из груди Томаса вырвалось легкое восклицание, горячая волна окатила его, дрожь пробежала по всему телу. Молодая дама направлялась прямо к нему. В красном пальто, красных туфлях и красной шапочке, из-под которой выбивались волосы цвета вороного крыла. Рот — крупный и алый, большие темные глаза, очень бледное лицо. Томас, у которого бешено заколотилось сердце, подумал: «Нет, нет. Помилосердствуйте! Этого быть не может, не бывает! Шанталь, моя милая умершая Шанталь идет ко мне, единственная женщина, которую я когда-либо любил. Вот она подходит и улыбается мне. Боже, но она же умерла, ее же застрелили в Марселе…»

Молодая женщина приблизилась к столу. Томас чувствовал, как струйки пота бегут у него по спине, когда он, пошатываясь, поднимался ей навстречу. Вот она, до нее можно дотронуться: «Шанталь»… — простонал он.

— Ну, Томас Ливен, — сказала молодая женщина хрипловатым голосом, — как дела?

— Шанталь… — снова пролепетал он.

— Что вы сказали?

Он глубоко вздохнул. Нет, это не она. Какая ерунда. Она ниже ростом. Нежнее. Моложе. На несколько лет моложе. Но сходство, фантастическое сходство…

— Кто вы? — с усилием спросил он.

— Меня зовут Памела Фабер. Я лечу с вами. Извините за опоздание, машина сломалась.

— Вы… вас зовут Фабер? — Томасу по-прежнему казалось, что все вокруг плывет. — Но полковник Херрик говорил о мужчине.

— Полковник Херрик меня не знает. Ему сказали, что будет агент. И он, конечно, решил, что это мужчина, — она широко улыбнулась. — Пойдемте, господин Ливен, наш самолет готов к вылету.

Он уставился на нее, как на призрак. А Памела Фабер в каком-то смысле и была видением. Милое, щемящее сердце воспоминание, долетевший привет из царства мертвых…

Потом на высоте шесть тысяч метров над Атлантикой они проговорили почти всю ночь, тихо и доверительно. Томас расчувствовался. Почему эта женщина так волновала его? Только из-за сходства с Шанталь? Почему в нем возникло ощущение, что эту Памелу Фабер он знает уже целую вечность?

Родители ее были немцами, но на свет она появилась в Америке. С 1950 года работает на американскую секретную службу. Как это вышло? Памела пожала плечами. Ответила честно:

— Думаю, главной причиной была страсть к приключениям. Родители умерли. Хотелось попутешествовать, увидеть другие страны, набраться впечатлений…

Томас подумал: впечатлений. Увидеть другие страны. Родители умерли. Так бы ответила и Шанталь, если бы ее спросили, почему она стала авантюристкой. Шанталь, ах, Шанталь! И почему только эта молодая женщина так на нее похожа?

— Но теперь с меня хватит, знаете ли. Эта жизнь не для меня, я ошиблась. Или постарела.

— Сколько же вам лет?

— Тридцать два.

— О боже, — сказал он и подумал о своих сорока восьми годах.

— Я хочу завязать. Выйти замуж, иметь детей. Маленький домик. Хорошо готовить для семьи.

— Вы… вы любите готовить? — хрипло спросил Томас.

— Это моя страсть! Почему вы на меня так смотрите, господин Ливен?

— Так… ничего…

— Но секретные службы — это дьявольский круг, из которого не вырвешься. Завязать! Кто из нас может завязать? Вы можете? Никто не может. Никто не имеет права…

2

Очарование той ночи не отпускало Томаса Ливена. Оно росло, усиливалось, и он погружался в него, как в сладостное море, как в душистое дурманящее облако.

Из Нью-Йорка они с Памелой вылетели в Вашингтон. Теперь он наблюдал за ней пристально, с каким-то клиническим интересом. Честностью, добродушием, храбростью она напоминала Шанталь. В ней, как и в Шанталь, было что-то от дикой кошки: ее сила. Но она была умнее и лучше воспитана. Томас подумал: «Почему становится больно, когда я вижу ее?»

Эдгар Гувер, 62-летний глава американского федерального уголовного ведомства, принял Томаса Ливена в своем служебном кабинете в Вашингтоне. Первая встреча продлилась всего несколько минут. После сердечного приветствия этот коренастый мужчина с умными и немного задумчивыми глазами объявил:

— Здесь нам спокойно поговорить не дадут. Знаете что? Устроим себе роскошный выходной — мисс Фабер, вы и я. У меня неподалеку загородный дом.

Местность, где находилось жилище Эдгара Гувера в штате Мэриленд, представляла собой цепь невысоких холмов, поросших лесом. Убежище главного криминалиста Америки было обставлено прекрасной старинной мебелью. В субботу утром во время завтрака босс ФБР, потирая руки, объявил:

— Сегодня мы приготовим роскошного индюка. Немного рановато для индейки, но внизу в деревне я видел обменные молодые экземпляры. Одного из них я потом доставлю. И бруснику тоже.

— Бруснику? — Томас удивленно поднял брови. Памела, на которой в этот день была грубая рубашка, какие лосят лесорубы, и синие джинсы, выглядела особенно соблазнительно. С улыбкой взглянув на Томаса, она подтвердила:

— Да, здесь именно так готовят индейку.

— Чур меня! Я же индейку всегда…

— …фарширую, правда? — Памела кивнула. — Моя мать тоже. А начинка — фарш из печени индейки и гуся…

— …К этому еще телятина, свиное сало и яичный желток, — прервал Томас взволнованно. — Плюс очищенные и порезанные трюфели, две булочки…

— …а свинина должна быть жирной! — оба внезапно замолчали, посмотрели друг на друга и покраснели.

Гувер рассмеялся:

— Ну и ну, вы великолепно подходите друг другу. Как вы считаете, мистер Ливен?

— Да, — ответил Томас, — я тоже все время об этом думаю.

Два часа спустя они собрались на кухне. Памела помогала Томасу ощипать и выпотрошить птицу, помогла и готовить начинку. Стоило ему потянуться за перцем, как перец оказывался у него в руке. Стоило подумать, что начинка жидковата, как она тут же проворачивала через мясорубку намоченную булочку. «Ах, боже, — думал Томас, — силы небесные!» Памела сказала:

— Грудку индейки мы завернем в сало, моя мать всегда так делала.

— Ваша мама заворачивала грудку в свежее жирное сало? — Томас просиял. — Моя тоже! И оставляла в нем на полчаса перед жаркой.

— Конечно, чтобы грудка не была сухой.

Томас подержал на весу заднюю часть индейки, в то время как Памела уверенно и сноровисто зашивала то естественное отверстие, через которое начинка укладывалась во внутренность птицы.

Гувер, наблюдавший за ними, медленно произнес:

— Мистер Ливен, вы, конечно, понимаете, что мы пригласили вас в Америку не потому, что вы умеете хорошо готовить.

— А почему? — спросил Томас, поворачивая птицу то в одну, то в другую сторону.

— Потому что вы знаете госпожу Дуню Меланину.

Индюк выпал из рук Томаса и шмякнулся на стол.

— Пардон, — Томас снова поднял птицу. — И где… где эта дама?

— В Нью-Йорке. Она же была вашей любовницей, не так ли?

— Да… то есть… — Томас почувствовал взгляд Памелы и уставился на птицу. — Она вообразила, что любит меня…

Гувер поднялся, теперь он заговорил очень серьезно:

— Нам известно, что в Нью-Йорке уже долгое время работает мощная шпионская сеть русских. Как — мы не знаем. Не знаем, кто туда входит. Но три недели назад один из них пришел в наше парижское посольство и сдался. Некий мистер Моррис. Он был последним любовником госпожи Меланиной.

Томас осторожно положил индюшку на стол.

— Ни слова больше, мистер Гувер, — сказал он дружелюбно. — Я сделаю все, что в моих силах. При одном условии.

— Каком же?

Томас посмотрел на криминалиста-меланхолика. Посмотрел на соблазнительную индюшку. Посмотрел на Памелу, стоявшую с мокрыми перепачканными руками, разгоряченную, очень красивую, желанную. И мягко ответил:

— Условие такое: после завершения миссии мне будет дозволено умереть.

3

Ранним утром 21 ноября 1957 года дети, игравшие на пляже Каскаи неподалеку от Лиссабона, обнаружили на белом песке, кроме пестрых ракушек, морских звезд, полузадохшихся рыб, мертвого мужчину. Он лежал на спине. На лице застыло удивление. Одет он был в чрезвычайно модный, хотя и изрядно размокший серый костюм из лучшей шерсти, черные полуботинки и носки, белую рубашку и черный галстук. На рубашке в области сердца проступало огромное кровавое пятно. Немного пострадал и пиджак. Этот господин явно был отправлен из нашего в другой, якобы лучший, мир посредством пули, причем не мелкого калибра.

Малыши разбежались с воплями. Через пять минут к месту поспешили рыбаки и рыбачки. Взволнованно переговариваясь, они обступили покойника. Один из стариков обратился к своему сыну:

— Посмотри-ка, Жозе, нет ли у него при себе паспорта.

Жозе склонился над убитым: у господина обнаружилось целых четыре паспорта. Заговорил другой старик:

— Этого парня я знаю!

В сентябре 1940 года, рассказал он, 17 лет назад, за хорошую плату он участвовал в похищении немецкими агентами одного тоже весьма элегантного господина. В то время старик был рулевым рыболовного катера.

— …Они оглушили его где-то в городе и в бессознательном состоянии привезли сюда, потом мы погрузили его на борт и вышли в открытое море. На границе трехмильной зоны, сказали мне немцы, нас будет ждать подводная лодка и заберет его. Но она не пришла. Тогда случилось кое-что.

И старик рассказал, что. Читателю это уже известно.

— Они все время называли его «коммерсант Йонас», — рассказывал старик рулевой.

Заговорил другой старик:

— Посмотри, Жозе, нет ли у покойника паспорта на имя Йонаса.

Жозе посмотрел. Был. На имя Эмиля Йонаса, торговца из Рюдельсгейма.

— Нужно немедленно сообщить в полицию, — сказал Жозе.

4

— Пишите, — говорил своей секретарше комиссар Мануэль Вайда из отдела по расследованию убийств. — У мертвого, обнаруженного на пляже Каскаи, …э-э, речь идет о лице явно мужского пола… слово «явно» вычеркните, в возрасте от 45 до 50 лет. В прилагаемом заключении полицейского врача установлена смерть от выстрела из американского армейского пистолета калибра девять миллиметров… Абзац.

В одежде убитого — вы успеваете, сеньорита? — были найдены: 891 доллар и 45 центов, два счета из нью-йоркских ресторанов, счет из нью-йоркского отеля «Уолдорф-Астория», немецкие водительские права, выданные на имя Томаса Ливена, и старомодные золотые часы-луковица, а также четыре паспорта: два немецких — на имя Томаса Ливена и Эмиля Йонаса, а также два французских — на имя Мориса Озе и Жана Леблана… Абзац.

Фото Жана Леблана и Эмиля Йонаса, находящиеся в архиве уголовной полиции, совпадают. Они в точности соответствуют фотографиям, имеющимся в четырех паспортах убитого. Из всего этого можно с полным основанием сделать вывод, что убитый — агент Томас Ливен, который в последние годы заставил так много говорить о себе. Без сомнения, он пал жертвой мести других агентов. Расследование дела будет, разумеется, продолжено… Какая чушь. Как будто хоть одно убийство агента было раскрыто! Убийцы давно уже и след простыл… Сеньорита, вы в своем уме? Зачем вы напечатали три мои последние фразы?

5

— Жизнь человека, рожденного женщиной, недолга и полна треволнений… — говорил священник у открытой могилы. Траурная церемония происходила 24 ноября 1957 года в 16.30. Потребовалось некоторое время, прежде чем пришло разрешение предать земле тело усопшего.

24 ноября 1957 года в Лиссабоне шел дождь, было довольно прохладно. Немногочисленные участники похорон поеживались. Присутствовали сплошь мужчины и одна-единственная молодая дама. Господа выглядели так, как и должны выглядеть коллеги. Бывший майор Фриц Лооз, в прошлом представитель абвера Кельна, склонил голову. Стоявший рядом британский агент Лавджой с лицом желтым, как лимон, чихал. Чешский шпион Грегор Марек застыл, склонившись над могилой. Задумавшись, стояли полковники французской разведки Симеон и Дебра. Грустными были немецкий полковник абвера Эрих Верте и маленький майор Бреннер. Рядом со священником находилась агент ФБР Памела Фабер, которая так сильно напоминала Томасу Ливену его умершую возлюбленную Шанталь Тесье.

— Земля да будет тебе пухом, Томас Ливен. Аминь, — произнес пастор.

— Аминь, — повторили не совсем обычные участники траурной церемонии. Все они знали Томаса Ливена. Всех их он в свое время водил за нос. И теперь их послало сюда начальство, чтобы убедиться, что проклятый пес действительно умер. Слава Всевышнему, он мертв, думали господа.

Яму засыпали. Прежние коллеги Томаса бросили в нее по горсти земли. После этого рабочие приволокли к могиле простой мраморный камень, который должен будет ее украсить.

Стали расходиться. Бреннер и Верте пошли вместе. Своего соотечественника Фрица Лооза они не знали, он их тоже. Фриц Лооз работал в одной из вновь созданных спецслужб, а Верте и Бреннер — в другой, тоже новой. В 1957 году в фатерланде снова появились спецслужбы. Возле кладбища агенты расселись по такси. Они могли бы взять напрокат микроавтобус, поскольку жили в одной гостинице, в самой фешенебельной, разумеется. Расходы оплачивали уважаемые налогоплательщики. Из своих номеров они заказали разговоры с Англией, Францией, Германией и даже со страной за железным занавесом. Когда их соединяли, они несли какую-то несусветную чушь, вроде: «Желтую акулу подали сегодня на обед». Что означало: «Я видел в морге покойного. Это Томас Ливен».

И к концу дня в центрах различных разведслужб были закрыты и отправлены в архив досье — где-то пухлые, а где-то потоньше. На всех обложках значилось одно и то же имя: Томас Ливен. Под ним — крест…

В то время когда коллеги все еще висели на телефонах, Памела Фабер, заказав себе виски, соду и лед, праздно сидела в своем номере, сбросив туфли на высоком каблуке и положив красивые ноги на пуфик. Так, расслабившись, она сидела в кресле, курила, вращая стакан с виски. Ее темные глаза блестели, как звезды, крупный рот готов был вот-вот расплыться в улыбке от сознания удачного спектакля. Так и сидела Памела Фабер, пила, курила, смеялась, а дождливые сумерки все сильнее окутывали Лиссабон. Неожиданно, подняв стакан, она громко произнесла: «Твое здоровье, любимый Томас! Живи как можно дольше — для меня!»

Конечно, она была уже немного под хмельком. Иначе бы этого не сказала. Ибо Томас слышать ее не мог, в комнате его не было, не было его ни в гостинице, ни в Лиссабоне, ни вообще в Европе, он был…

Да, где же он? Вопрос не праздный. О том, что в этот день похоронили не Томаса Ливена, вы, любезные читатели, конечно, уже догадались по веселому стилю повествования. Но если не его, то, значит, кого-то другого вместо него? Терпение, сейчас расскажем. Для этого необходимо вернуться к тому дню, когда мы оставили Томаса Ливена в загородном доме, что на холмах штата Мэриленд, в гостях у главного криминалиста Америки 25 марта 1957 года. В этот день он и сообщил о своем неожиданном желании умереть по завершении своей миссии.

— Ага, — невозмутимо сказал Гувер. — И как вы представляете себе свою кончину?

Томас Ливен объяснил ему и Памеле — как, закончив словами:

— Совершенно необходимо, чтобы я умер, для того чтобы наконец… наконец-то!… зажить мирной жизнью.

В ответ на эти слова и на желание заранее спланировать свой уход из жизни Гувер и Памела рассмеялись от всего сердца.

— Детали обсудим позднее, — сказал Томас. — А теперь вы, может быть, расскажете мне поподробнее о моей Дуне и мистере Моррисе. Где он, кстати?

— В Париже, — ответил Эдгар Гувер.

— Вот оно что, а я-то думал, в Нью-Йорке.

— Он был в Нью-Йорке. Вплоть до недавнего времени. Потом он отправился в Европу. В Париже остановился в «Крийоне». Потом у него, по всей видимости, сдали нервы. Поскольку 4 мая 1957 года он вышел из отеля и направился в американское посольство. Мистер Моррис настоял на беседе с послом, заявив ему: «Я советский шпион»…

6

— Я советский шпион. Могу предоставить вам информацию о крупнейшей советской шпионской сети в Соединенных Штатах, — сказал Виктор Моррис американскому послу в Париже.

— А почему вы хотите это сделать, мистер Моррис? — спросил посол.

— Потому что мне нужна ваша помощь, — ответил Моррис, человек с широким полноватым лицом и в черных роговых очках с толстыми линзами. — Я получил приказ покинуть Америку и возвратиться в Москву через Париж. Я знаю, что это означает. Они хотят убить меня.

— И почему же Советы хотят вас убить?

— Я… гм, думаю, я не оправдал доверия, — ответил человек на американском английском без акцента. — Бабы. Пьянки. Чересчур много болтал. И к тому же еще Дуня…

— Кто такая Дуня?

— Дуня Меланина. Бывшая жена советского офицера. Работает в Нью-Йорке медсестрой в приемной одного врача. Я сошелся с ней. Но все время были скандалы. На нас стали обращать внимание. Марк сказал, что мне нужно немедленно исчезнуть.

— Кто такой Марк?

— Уже десять лет — глава крупнейшей шпионской сети в Америке.

Виктор Моррис, как выяснилось, действовал под разными именами. Настоящее имя его было Хейханем, он был подполковником советской секретной службы. С 1946-го по 1952 годы его готовили в России для шпионской деятельности в Америке как напарника легендарного непревзойденного мистера Марка.

Шесть лет подготовки! Стоит себе только представить, что это значит: Хейханему (он же Моррис) пришлось полностью забыть свое прежнее «я» и влезть в новую шкуру. Он должен был научиться читать, говорить, есть, ходить, думать и спорить, как человек, выросший в окрестностях Нью-Йорка. И водить машину, как американец, и танцевать, и читать, и писать, и курить, и напиваться, как американец. Тот, кто приехал раньше, успешно справился с этой чудовищной нагрузкой: мистер Марк — лучший шпион, которого Кремль когда-либо имел в Америке. И на след которого никому не удавалось напасть в течение десяти лет.

Подполковник Хейханем превратился в нового человека, он успешно выдержал все экзамены. 14 апреля 1952 года, снабженный великолепно сработанным американским паспортом, он дал о себе знать Михаилу Свирину, секретарю советской делегации при ООН в Нью-Йорке. Тот встретился с ним с соблюдением всех мыслимых мер предосторожности, вручил ему деньги и объяснил:

— Вступите в контакт с мистером Марком. Мы с вами больше никогда не увидимся. С этой минуты вы для меня, как и мистер Марк, официально больше не существуете. Не рассчитывайте на то, что я когда-нибудь помогу вам. Я дипломат и не вправе иметь с вами никаких дел.

— А как я узнаю Марка?

— Он вам позвонит в гостиницу. Вот возьмите небольшую курительную трубку ручной работы. Вы будете держать ее во рту как опознавательный знак на месте встречи с Марком.

Это место встречи Марк сообщил по телефону три дня спустя:

— Будьте ровно в 17.30 в клозете кинотеатра во Флашинге.

Клозет! Ни одна разведка в мире не может обойтись без этого заведения! Ровно в половине шестого в указанный день Моррис посетил упомянутое место. Из кабинки вышел мужчина лет сорока пяти, высокий, почти лысый, с несколько скептическим выражением на умном лице, большими ушами, тонкими губами и в очках без оправы. На нем были фланелевый костюм и голубая рубашка без галстука, какие носят художники. Он посмотрел на Морриса. Посмотрел на маленькую трубку оригинальной формы, которую тот зажал во рту. Коротко кивнув, сказал: «Минута в минуту, Моррис»…

7

— …коротко кивнув, Марк сказал: «Минута в минуту, Моррис», — рассказывал шеф ФБР внимательно слушавшему Томасу Ливену. Рядом с ним сидела серьезная Памела Фабер. Все трое курили и попивали черный кофе с французским коньяком. Индейка была уже съедена. Гувер прикурил большую длинную сигару и выпустил облачко приятно пахнущего дыма:

— Позвольте продолжить: Моррис и Марк вообще-то не переносили друг друга. Взаимная антипатия возникла с первой же минуты. Но были вынуждены ладить…

Да, ладить друг с другом им отныне пришлось. В тот день в клозете Марк передал Моррису деньги, ключ кода и обговорил легенду: Моррису нужно было открыть фотостудию, чтобы власти не задавались вопросом, на что он живет. Далее Марк сообщил, где и каким способом Моррис должен был оставлять и забирать секретную информацию.

Информацию — в микрофильмах не крупнее булавочной головки — следовало прятать в монетах, использованных бумажных носовых платках или апельсиновой кожуре. При помощи небольшой магнитной пластинки их можно было закреплять под скамейками, общественными телефонами, мусорными баками или почтовыми ящиками.

— Все шло как по маслу, — рассказывал Гувер. — Моррис, как было сказано, терпеть не мог Марка, но его задания выполнял безупречно.

— Какие, к примеру?

— К сожалению, очень важные, — вздохнул Гувер. — После всего, о чем сообщил Моррис в Париже, нам не следует строить себе никаких иллюзий. Благодаря организации Марка Советы располагают огромнейшей информацией. К примеру, Моррис, согласно его же показаниям, занимался шпионажем в ракетном центре «Нью Гайд-Парк».

— И ни разу никаких происшествий, сбоев? — спросил Томас.

— Как же, один раз было. И этот сбой, по крайней мере, подтвердил, что Моррис не солгал нам. Вот она, улика, — Гувер выложил на стол перед Томасом потертый пятицентовик. — Поднимите и уроните его.

Томас уронил. Монета распалась на две части. Она оказалась полой внутри. На одной из сторон была приклеена крошечная микропленка.

— Эта микропленка, — продолжал Гувер, — содержит закодированное сообщение Марка. Лучшие головы ФБР бьются над ним уже четыре года, пытаясь расшифровать, — безуспешно.

— Как эта монета оказалась у вас? — спросил Томас.

— Чистейшая случайность, — сказал Гувер. — Мальчишка-разносчик газет по имени Джеймс Бозарт нашел ее в 1953 году…

В один из жарких вечеров лета 1953 года маленький веснушчатый мальчишка-газетчик Джеймс Бозарт взбегал по лестнице доходного дома казарменного типа в городском районе Бруклина. Вдруг — бац! Он споткнулся и растянулся во весь рост. Все деньги высыпались из кармана. Вот невезение! Ругаясь вполголоса, Джеймс принялся подбирать мелочь. Неожиданно в руке у него оказался пятицентовик, на ощупь какой-то странный. Джеймс покрутил его туда-сюда, и тут он распался на две части. Вот это да! На внутренней стороне одной из половинок Джеймс углядел какую-то черную точку. Всего несколько дней назад он смотрел шпионский фильм. Там микропленки прятали в портсигарах. Может, и здесь микропленка?

Джеймс Бозарт (американская нация должна быть бесконечно благодарна ему за это) понес сперва свою находку в ближайший полицейский участок. Старший смены Милли высмеял мальчишку, но сержант Левон сказал:

— Подожди-ка, Джо. Отправим эту штуку в ФБР. Кто знает, может быть, о нас напишут в газетах.

В газеты никто из них тогда не попал. Но два агента ФБР пришли к мальчишке домой. Расспросили его. Где он упал? На Фултон-стрит, 252. В многоэтажном доме с квартирами внаем. Нижние помещения были приспособлены под магазины. На втором и третьем этажах размещались фирмы. Еще выше жили холостяки — художники и мелкие служащие. Кроме того, и ФБР имело свое бюро в этом муравейнике. Агенты ФБР изучили под лупой каждого обитателя дома и ничего не обнаружили.

Прошли годы. Послание на микропленке оставалось нерасшифрованным, отправитель неизвестным. И люди, отвечавшие за национальную безопасность Америки, в 1953-57 годах все отчетливее ощущали: гигантская шпионская сеть опутала страну, все больше угрожая ее безопасности.

— В эти годы, — говорил Гувер в своем уютном доме Томасу Ливену, — Моррис, судя по всему, все больше опускался. После встречи с Дуней Меланиной дела его шли все хуже и хуже. Он дрался с ней, она дралась с ним. Марк, очевидно, был вынужден сообщить об этом в Москву, так как Морриса внезапно отозвали. В Париже он пришел в американское посольство, попросил защиты и рассказал все, что знал.

— И все же, сдается мне, рассказал он не очень много, — заметил Томас.

— Недостаточно, — ответил Гувер, — но в то же время и немало. Хотя этот таинственный Марк и делал все, чтобы Моррис не узнал, где он живет, но однажды тому удалось все же тайно проследить за ним. И, согласно его показаниям, он живет — знаете где?

— Судя по вашему таинственному виду, наверняка на Фултон-стрит, 252.

— Верно, — подтвердил Гувер. — В доме, в котором четыре года назад мальчишка Джеймс споткнулся и нашел монету…

После этих слов в комнате повисла тишина. Томас встал, подошел к окну и посмотрел на открывавшийся перед ним прелестный ландшафт. Эдгар Гувер продолжал:

— Сотрудники моего штаба, в том числе и мисс Фабер, в последние недели еще раз взяли под микроскоп каждого жильца. Описание, данное Моррисом, в точности подходит к одному общему любимцу. Он художник. Живет на самом верху. Зовут его Гольдфус. Эмиль Роберт Гольдфус. Американский гражданин. На Фултон-стрит проживает с 1948 года. Рассказывайте дальше, мисс Фабер.

— В течение нескольких недель, — сказала Памела, — мы следили за Гольдфусом. Задействовали десятки автомашин ФБР с радарами, радио- и телеприборами. Гольдфус не мог отныне сделать ни шага, без того чтобы за ним не следовали наши люди. Результат нулевой.

— Вот этого я что-то не понимаю, — сказал Томас. — При наличии таких серьезных подозрений в шпионаже почему вы тогда его не арестуете?

Памела покачала головой:

— Мы не в Европе, мистер Ливен.

— В Штатах, — пояснил Гувер, — человека можно арестовать, только если он бесспорно совершил противозаконное действие. Только тогда судья выпишет ордер на арест. Мы подозреваем, что Гольдфус — шпион. А где доказательства? Нет, доказать это мы не можем. А пока нет неоспоримых фактов, ни один судья в этой стране не позволит арестовать его.

— А Моррис?

— Информация Морриса носит доверительный характер. С оглядкой на свою семью в России он ни при каких обстоятельствах открыто не выступит свидетелем против Гольдфуса.

— А тайный обыск квартиры?

— Конечно, мы могли бы в отсутствие Гольдфуса проникнуть в его жилье и провести обыск. Уверен, что мы нашли бы там коротковолновый передатчик и прочие предметы, доказывающие, что он шпион. Но тогда его никогда не удастся осудить!

— Это почему?

— Его защитники потребуют, чтобы наши сотрудники показали под присягой, как они достали улики. Если выяснится, что они были добыты путем незаконного обыска, то судья объявит, что суд не станет рассматривать эти материалы, изобличающие Гольдфуса.

— Да, но как тогда вообще возможно прищучить этого мистера Гольдфуса?

Эдгар Гувер мягко улыбнулся:

— Это мы вас спрашиваем, господин Ливен, — как? Для этого мы и привлекли вас, старого друга Дуни Меланиной.

8

— В России шашлык готовят с луком! — кричал толстый Борис Роганофф.

— В России шашлык с луком не готовят! — кричал Томас Ливен.

Кипя от гнева, они стояли друг против друга. Запахло дракой. Это было 19 июня 1957 года в 13.30. В Нью-Йорке стояла жуткая духота. Шашлычный скандал вспыхнул на кухне русского ресторана для гурманов. Толстяк Роганофф был его владельцем. Томас приходил сюда уже несколько дней, так как «У Роганофф» имела привычку обедать Дуня Меланина. Она работала неподалеку в ординаторской некоего доктора Мейсона.

Встреча с ней оказалась безрадостной. Дуня, все еще темпераментная и привлекательная, жаловалась на Виктора Морриса, пуская слезу всякий раз, когда речь заходила о нем, а рассказывала она о нем беспрерывно, частично из внутренней потребности, частично подстрекаемая Томасом.

Но ничего существенного она не сообщила. Расставаясь с Дуней, Томас встречался с Памелой, через которую поддерживал контакт с Гувером. Так тянулись день за днем, и ничего не происходило. Гольдфус ни разу не прокололся. Томас стал замечать, что Памела чем-то раздражена, причину этого он понять не мог. Он постоянно встречался с Дуней, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, уличающую Гольдфуса. Но Дуня, похоже, никогда его не видела. Она не уставала плакаться на своего Морриса.

Накануне она высказала желание съесть шашлык. Томас немедленно заложил в уксус куски баранины в маринад и выдержал их двенадцать часов. Теперь мясо было готово. Только собрался Томас проложить его кусочками сала и нанизать на шампур, как этот толстяк Роганофф стал резать лук толстыми кружками. Начался дикий скандал. Потом они помирились. Но неприятности в тот день на этом не кончились.

Когда Дуня наконец появилась, опоздав по своему обыкновению, то, едва они приступили к еде, она не преминула внести в раздрай и свою долю. Все время держась за болевшую голову, она цеплялась к Томасу по любому поводу. Затем, с трудом взяв себя в руки, сказала:

— Извини, это все моя сумасшедшая работа, я не выдержу.

— Что случилось?

— Мне кажется, половина города приходит на прививки.

— Прививки?

— Сыворотка против полиомиелита. Ты наверняка об этом слышал. Но прививки — это еще не самое страшное. Самое страшное — писанина!

— Что за писанина?

— Каждый пациент должен предъявить свидетельство о рождении. Не паспорт, не документ о регистрации, нет, а свидетельство о рождении.

— Зачем?

— Так требует закон. А я должна переписывать номера всех свидетельств. И кто их выдал. А они приходят сотнями! Свихнуться можно! Прививки! Прививки! Прививки!

— Прививки, прививки, — глупо повторил он, в то время как его сердце заныло. Ибо в зал только что вошла красивая молодая женщина в желтом летнем платье. Он не верил своим глазам. Что за черт! Она, должно быть, рехнулась! Неписаные законы ФБР строжайше запрещали двум агентам, работающим по одному делу, встречаться в общественных местах. Но Памеле Фабер на это, похоже, было наплевать. Она уселась прямо напротив Томаса. Скрестила ноги. Откинулась на спинку. И уставилась на Дуню…

От той, разумеется, это не ускользнуло.

— Кто это?

— Че-чего?

— Та особа напротив. Уставилась на меня. Ты ее знаешь?

— Я? Кого именно?

— Эту размалеванную в желтом. Не прикидывайся!

— Боже, я эту женщину никогда в жизни не видел.

— Ты лжешь! Ты ее знаешь! И еще как знаешь!

Так началось и так продолжалось весь обед. Когда подали черный кофе, рубашка на Томасе взмокла. А Памела Фабер все не отводила глаз… В таком же духе все шло и дальше.

Когда Томас вернулся к себе в «Уолдорф-Асторию», его поджидал господин по имени Роджер Экройд, которого в гостинице знали как коммерсанта по экспорту, сотрудничавшего с деловыми людьми из Европы.

Господин Петер Шойнер — так теперь звался Томас — был известен в отеле как один из таких европейских бизнесменов. Оба коммерсанта, которые таковыми не были, уселись в пустом баре. Мистер Экройд тихо произнес:

— У нас уже земля горит под ногами, Ливен. Вам удалось продвинуться?

— Ни на шаг.

— Дрянь дело, — сказал мистер Экройд, — по разным признакам Гольдфус готовится вскоре смотать удочки. Мы не знаем, куда он драпанет — в Австралию, Азию, Африку, Европу.

— Усильте охрану границ. Аэропортов. Портов. И так далее.

— И как это сделать? У нас попросту не наберется столько сотрудников. Гольдфус, разумеется, отправится путешествовать с настоящим поддельным паспортом.

Томас давно знал, что такое настоящий поддельный паспорт, который выдержит любую проверку.

— Вы думаете, что он раздобыл себе такой?

— Этого я не знаю. В спешке вряд ли. Но наверняка какой-нибудь у него да есть, а этого достаточно. Если не случится чуда, он улизнет от нас.

Томас глубоко вздохнул. «И ко всему прочему еще эта рафинированная особа мисс Фабер, — горько подумал он. — Ну, этой я мозги вправлю!»

9

— Знаете, чего вы заслуживаете? Хорошей порки! — кричал Томас. В этот вечер он оказался в маленькой квартире Памелы и, тяжело дыша, стоял перед хозяйкой, на которой был только черный пеньюар, а под ним наверняка не так уж много чего. — Как это вам взбрело в голову прийти в «Роганофф»?

— Думаю, у меня есть право ходить в «Роганофф».

— Но не тогда, когда там нахожусь я.

— Этого я не знала! — моментально отреагировала она.

— Прекрасно знали! — моментально парировал он.

— Ну хорошо, знала!

— Тогда почему пришли?

— Потому что захотелось взглянуть разок на вашу распрекрасную Дуню!

Он вытаращил глаза:

— И потому вы ставите под угрозу все — всю операцию?

— Не кричите на меня! Вы наверняка втрескались в эту даму!

— Замолчите, или я вас высеку!

— Попробуйте, если посмеете!

— Ну погоди, — сказал он и бросился на нее. Ловким приемом джиу-джитсу опытная агентша уложила его на обе лопатки. Он грохнулся на ковер. Она засмеялась и убежала. Он поднялся и бросился вдогонку. В спальне он снова схватил ее. Последовала борьба. Оба рухнули на кровать. Потом, лежа у него на коленях, она барахталась и шипела:

— Отпусти… отпусти… убью тебя…

Пеньюар задрался. Под ним действительно практически ничего не было. Не обращая на это внимания, она колотила Томаса, верещала и кусалась. «Как Шанталь, — подумал он оглушенно, в то время как кровь ударила ему в виски, — она точно как Шанталь — о боже!» Внезапно он -навалился на нее. Его губы встретились с ее губами. В ответ она куснула его. Потом ее губы раскрылись и стали мягкими. Руки обвились вокруг него. И оба погрузились в одуряющее упоение первого поцелуя. Комната поплыла перед глазами Томаса Ливена, время исчезло.

Когда он снова пришел в себя, то увидел ее глаза, полные любви. Памела прошептала:

— Меня охватила такая ревность, такая ужасная ревность к твоей русской…

Тут Томас увидел на предплечье у Памелы круглые и светлые следы прививки. Он побледнел и залепетал: «Прививка…»

Памела, собиравшаяся поцеловать его, замерла: «Что случилось?»

— Прививка, — тупо повторял он.

— Ты в своем уме?

Он посмотрел на нее совершенно отсутствующим взглядом:

— Гольдфус знает, что он в опасности. Он попытается покинуть Америку и тайно вернуться в Россию. Любой, кто едет в Европу, должен сделать прививки от различных болезней, как того требует закон. А для этого он должен предъявить врачу свидетельство о рождении, чтобы тот записал номер… — от волнения Томас начал заикаться. — Свидетельство, а не паспорт… Его поддельный паспорт — качественная липа, но есть ли у него качественное поддельное свидетельство?

Памела побледнела:

— Свихнулся, явно свихнулся.

— Ничего подобного. Если Гольдфус предъявил небезупречное поддельное свидетельство, тогда мы сможем, наконец, обвинить его в противоправных действиях, взять его самого… и обыскать его квартиру…

— Томас!

— Не мешай мне. Сколько врачей работает в Нью-Йорке?

— Бог мой, откуда мне знать? Не меньше десяти тысяч.

— Неважно, — сказал Томас Ливен, в то время как Памела Фабер растерянно смотрела на него. — Даже если потребуется задействовать всех агентов ФБР! И даже если они на этом чокнутся! Мы обязаны попытаться!

10

Вечером 19 июня 1957 года в Нью-Йорке по тревоге было поднято 277 агентов ФБР. Они получили задание как можно быстрее нанести визиты 13810 врачам, работавшим в десятимиллионном городе. Каждый из 277 агентов имел при себе фотографию мужчины примерно сорока пяти лет с умным и немного скептическим выражением лица, большими ушами и тонкими губами, в очках. И все эти 277 агентов задавали бесчисленное число раз один и тот же вопрос:

— Доктор, вы знаете этого человека? Он не ваш пациент? Не делали ли вы ему прививки в последнее время?

Эти вопросы повторялись весь этот и следующий день. Тем временем в роскошном отеле «Уолдорф-Астория» некий Петер Шойнер, немецкий экспортер, сидел как на раскаленных углях. Время от времени звонил телефон. Это были люди из ФБР, сообщавшие на закодированном языке, что пока все безрезультатно. И Томас, всякий раз вздыхая, опускал трубку. Его состояние мгновенно изменилось 21 июня в 16.35. Вновь задребезжал телефон. Густой бас произнес: «Зеро». Томас подскочил, как от электрического разряда: «Где?»

Голос ответил: «3145, Риверсайд Драв. Доктор Уилкок». Через 20 минут Томас уже был в небольшой ординаторской доктора Теда Уилкока, пожилого врача, открывшего практику в беднейшем из беднейших кварталов Нью-Йорка. Доктор Уилкок подержал в руках фотографию:

— Разумеется, я припоминаю этого человека. Прежде всего потому, что крайне редко ко мне являются люди, так хорошо одетые.

«Все же в конце концов ты прокололся вторично, советский суперагент, — подумал Томас. — Ты разыскал врача как можно дальше от своего жилья. Понимаю, почему. И все равно это было ошибкой». Доктор Уилкок рассказывал:

— Этот господин посетил меня после обеда 16 июня. Хотел сделать прививку. Я выписал ему так называемый международный медицинский паспорт, необходимый для поездки, например, в Европу.

Пожилой врач поковылял к своей картотеке и поискал документы за 16 июня. Потом извлек лист.

— Господина зовут Мартин Коллинс. Согласно свидетельству о рождении, он появился на свет 7 июля 1910 года как американский гражданин в городской части Манхэттена. Номер свидетельства 32027/7/71897.

В 17.15 Томас Ливен и коренастый агент ФБР заставили двух чиновников ведомства по регистрации новорожденных Манхэттена задержаться после работы. По прошествии довольно долгого времени один из них вернулся, сдул пыль с пожелтевшей регистрационной карточки и проворчал:

— Мартин Коллинс… Коллинс Мартин — что за чушь? Вы назвали номер 32027/7/71897?

— Да, этот, — сказал Томас.

— Тогда послушайте, мистер. Свидетельство под этим номером было выдано 4 января 1898 года некой Эмили Верман, умершей 6 января 1902 года в возрасте четырех лет. От воспаления легких.

Томас взглянул на агента ФБР. Тот тихо сказал:

— Теперь он от нас никуда не денется.

11

На двери висела латунная табличка: ЭМИЛЬ РОБЕРТ ГОЛЬДФУС. Дверь находилась на последнем этаже гигантского дома на Фултон-стрит, 252. 21 июня 1957 года в 19.06 двое мужчин стояли перед этой дверью. Один вытащил пистолет из кобуры и снял его с предохранителя. Другой достал старомодные золотые часы-луковку.

— Странно, — сказал Томас Ливен, — еще только семь, а я уже зверски голоден.

Затем фэбээровец постучал в дверь, отступил в сторону и поднял пистолет…

Дверь отворилась. Худой мужчина в голубой куртке, какие носят художники, с палитрой в руках появился в дверном проеме. Он подкупающе улыбался, прямо-таки излучая симпатию и ум. Глядя на пистолет агента ФБР, он спросил:

— Что это значит? Шутка? Реклама? Презент?

— Мистер Гольдфус, или Марк, или Коллинс, — сказал агент ФБР, — или как вы там себя называете, вы арестованы.

— Кем арестован?

— ФБР.

— Арестовать вы меня не можете, мой дорогой, — произнес мужчина дружелюбно. — Я не совершил никаких противоправных действий, и у вас нет ордера на арест.

— Нет, нет, мистер Гольдфус, ордер у нас есть, — сказал Томас, приблизившись. Его улыбка была тоже располагающей.

— Кто вы?

— Друг дома, — ответил Томас. — Я имею в виду друг дома ФБР. Посмотрите, мистер Гольдфус, ордер на ваш арест был выписан еще несколько дней назад. Нам нужно было лишь найти хорошее основание. Вчера мы его нашли — поддельное свидетельство о рождении…

С нижнего этажа внезапно поднялись два агента, еще двое спустились с чердака.

— Мы захватили с собой наших дорогих друзей, потому что мы конечно знаем, что вы не только симпатичный фальсификатор свидетельств о рождении.

— Но и…?

— Но и предположительно лучший агент, которого Советы когда-либо имели. Поверьте, я не перебарщиваю с комплиментами, — улыбнувшись, сказал Томас.

Мистер Гольдфус улыбнулся в ответ. Оба молча смотрели друг на друга, не отводя глаз…

Ателье тут же обыскали. Фэбээровцы нашли свидетельство о рождении на имя Мартина Коллинса, документы на имя Гольдфуса, 3545 долларов, билеты на теплоход в Европу, отправлявшийся 1 июля 1957 года, и мощный коротковолновый передатчик, совершенно открыто стоявший между двумя картинами. Агенты ФБР помогли собраться мистеру Гольдфусу. При этом Томас заметил, что мистер Гольдфус выбросил несколько явно использованных бумажных платков. Томас достал смятые платки из корзины для бумаг и заметил, что мистер Гольдфус внезапно побледнел. Томас Ливен осторожно развернул платки. Они были усеяны маленькими темными пятнами — словно мухи засидели.

— Гм, — сказал Томас. Двадцатилетний опыт тесного общения с секретными службами, когда его жизнь порой буквально висела на волоске, выработала в нем крайнюю осмотрительность. Он понял, что перед ним отнюдь не мушиные следы…

Два дня спустя Америку потрясла сенсация. Был арестован самый опасный русский агент из всех когда-либо существовавших. Микропленки, которые он прятал в использованных бумажных платках, содержали сложнейший шифровальный ключ, его подлинное имя, его истинную биографию. Этот человек был полковником советской секретной службы, которого за десять лет никто ни разу даже не заподозрил и который смог беспрепятственно заниматься шпионажем в Штатах. Его звали Рудольф Иванович Абель.

Вечером 23 июня 1957 года телетайпы разнесли сообщение для газет на всех пяти континентах о его аресте и той роли, которую он играл. И в последующие дни имя полковника Рудольфа Ивановича Абеля не сходило с первых полос. Мир узнал о нем многое, однако далеко не все. К примеру, ничего не было известно об обеде, в котором приняли участие один веселый господин и два серьезных. Это было 17 августа 1957 года в уютном рубленом доме на идиллических лесистых холмах в штате Мэриленд…

— Господа, — весело заговорил Томас Ливен, — почему вы так мрачны?

Он посмотрел на Эдгара Гувера, шефа ФБР. Он посмотрел на загорелого сорокалетнего Джеймса Б. Донована, чьи волосы уже совсем побелели. Донован был назначен защитником супершпиона Абеля на предстоящем процессе.

Томас вернулся из кухни. Он нес поднос с большим казаном и разного рода приспособлениями. Поставив поднос и запалив спиртовку на маленьком столике рядом с накрытым большим, он сам ответил на свой вопрос:

— Ну хорошо! Вероятно, вы потому так серьезны, что вспомнили те военные времена, когда, возглавляя конкурирующие шпионские организации, постоянно конфликтовали друг с другом.

Судя по всему, он попал не в бровь, а в глаз. Гувер хрюкнул, Донован сердито откашлялся. Во время войны нынешний адвокат был офицером, выполнявшим тайные поручения небезызвестного Бюро стратегических служб. При проведении различных операций он и его сотрудники сталкивались с людьми из гуверовского ФБР.

Не теряя веселого расположения духа, Томас водрузил сковороду на спиртовку.

— Садитесь, господа! Учитывая ваше состояние, я позволил себе придумать и приготовить закуску, успокаивающую нервы и поднимающую настроение.

Томас подвигал сковородой над пламенем. В нем находились мелко порезанные и слегка обжаренные телячьи почки.

— Да приблизит нас это блюдо к нашей цели, — провозгласил он.

— К какой еще цели, — недоверчиво проворчал Донован.

Поливая почки коньяком, Томас задумчиво ответил:

— Помочь вашему клиенту и Соединенным Штатам Америки.

Гувер взглянул на Донована.

— Абель попадет на электрический стул, это ясно. Доказательств против него у нас более чем достаточно.

Донован пожал плечами:

— А мне любопытно, как вы собираетесь доказать, что мой подзащитный — советский шпион.

Томас потряс головой.

— Какая жалость. Так разбрасываться уникальными талантами. Хоть плачь!

— Что?

— Подумать только, что такого человека, как Абель, поджарят на стуле.

— Не будете ли вы столь любезны, мистер Шойнер, вести себя чуточку тактичнее перед едой.

— О, пардон. Но у меня действительно сердце обливается кровью. Абель не просто талантлив, он — гений!

— Ну-ну-ну…

— Что значит «ну-ну-ну»? Позволю себе напомнить, мистер Донован, что вы во время войны пытались работать в Швейцарии в качестве агента Бюро стратегических служб. Не прошло и шести месяцев, как швейцарцы все разузнали и вышвырнули вас из страны. А Абель? Десять лет работы в Штатах — и ни разу не засветился.

— Помолчите-ка, — Донован перевел взгляд с Томаса на Гувера. — Вы оба чего-то не договариваете. Сделать официальное предложение вы мне явно не можете. И ходите вокруг да около. Говорите, в чем дело!

— А теперь шампанское, — сказал Томас Ливен, поливая раскаленную жаровню. Покалывающий ноздри и многообещающий аромат немедленно распространился вокруг.

— Ааааах, — произнес Гувер, откинувшись на спинку. Даже лицо Донована слегка смягчилось, он едва заметно улыбнулся.

— Видите, — сказал Томас, — уже действует, — и, продолжая орудовать, как бы между прочим заметил:

— ФБР придержит самые тяжкие доказательства против Абеля. Его не приговорят к смерти.

— А к чему?

— Простите? — брови Томаса поползли вверх. — Мистер Донован, вы меня удивляете. Что значит «к чему»? Но хотя бы жизнь своему клиенту вы могли бы сохранить.

— Не искажайте мои слова! Это мистер Гувер сказал, что Абель должен отправиться на электрический стул!

— С точки зрения права — да, — резонерствовал Томас, раскладывая тем временем деликатесную закуску. — Но если у ФБР имеются свои планы в отношении вашего клиента…

— Что тогда?

— Тогда, конечно, появилась бы возможность вынести иной приговор. Например, пожизненное заключение. Тридцать лет тюрьмы. Двадцать, десять…

— А что со всеми обвинениями, о которых говорил мистер Гувер?

— Обвинительный материал можно и придержать, во всяком случае часть его. Самую главную часть. Ешьте, мистер Донован, ешьте ради бога, иначе ваши почки остынут.

Седовласый адвокат принялся механически жевать. Он сощурился на Томаса.

— А что будет, если… — он поперхнулся и закашлялся. Томас услужливо похлопал его по спине.

— Вот видите, я хотел сказать, но не решался. Не подобает мне напоминать об этом такому важному человеку.

— О че-еем? — прохрипел Донован, раздраженно пытаясь продышаться.

— О том, что не следует говорить с полным ртом, — коротко ответил наш друг. — Думаю, теперь можно продолжить.

Донован отложил свой прибор. Губы его плотно сжались, а голос зазвучал так, как если бы заговорила ледяная сосулька:

— Оставим эту игру в кошки-мышки. Я спрашиваю: что будет иметь ФБР, если придержит самый тяжкий обвинительный материал и тем самым спасет жизнь Абелю?

Томас взглянул на Гувера:

— Не хотите ли ответить на этот вопрос, сэр?

Гувер буркнул что-то невразумительное и склонился над тарелкой.

— Все правильно, — сказал Томас. — На самые неприятные вопросы всегда приходится отвечать мне. Что ж, охотно это сделаю. Мистер Донован, в этом случае ФБР с большой долей вероятности получит шанс рано или поздно спасти жизнь какого-нибудь американского агента.

— Американского агента?

— Мистер Донован, мне действительно страшно неприятно вторгаться в святая святых американской секретной службы, но вы ведь сами когда-то были членом этого клуба, не так ли? И тогда, в конце войны, именно вы помогали создавать немецкую контрразведку против Советского Союза. Или нет?

Джеймс Б. Донован молчал.

— Я вас не упрекаю, — сказал Томас, подмигивая, — в конце концов, такова была ваша задача. Н-да… Даже если кто-то найдет странным, что именно вы сегодня защищаете советского шпиона.

— Как назначенный защитник. Суд хотел бы тем самым доказать свою беспристрастность.

— Конечно, конечно, это вовсе не упрек, — предупредительно сказал Томас.

— Полагаю, каждая страна имеет свою разведку, — произнес Донован, слегка задетый.

— Вот только попадаться не надо, — невнятно проворчал Гувер, склонившись над своей тарелкой.

— Именно, — подтвердил Томас. — Но вообще-то я предвижу уже сейчас — это всего лишь просчет возможных вариантов, — что наступит день, когда Советы схватят американского агента. Такое ведь может случиться? Возьмите еще немного почек, господа, — и он элегантно разложил закуску. — Например, мне довелось слышать, что одна секретная служба в течение многих лет засылает самолеты в некую страну не только для того, чтобы фотографировать облака.

— Это, разумеется, совершенно нелепый слух, — сказал Гувер, не поднимая головы.

— Конечно, конечно, — мягко сказал Томас. Тут Донован внезапно насторожил уши. — Советские протесты из-за нарушений русского воздушного пространства, разумеется, совершенно беспочвенны.

Гувер взглянул и подмигнул:

— Речь идет о самолетах, изучающих метеорологическую обстановку, которые иногда случайно сбиваются с курса.

— Ясно. Но что случится, если один из этих… хм… метеопилотов будет случайно сбит? — осведомился Томас.

— Эти метеосамолеты я знаю, — медленно произнес Донован. — ПВО их никогда не собьет, они летают на слишком большой высоте.

— Невозможное сегодня может произойти завтра. Кроме того, как я слышал, с недавнего времени появились очень точные ракеты. Теперь, если такая ракета достанет с неба американского метеопилота и он выживет и предстанет перед судом, а речь идет о летчике, которого мистер Гувер желал бы заполучить обратно… не жалко было бы, что мистер Абель к тому времени отправится уже к праотцам? Труп — не козырь в торговле, господа.

— Нет, в самом деле, мистер Шойнер, — сказал Эдгар Гувер негромко, — ваш цинизм заходит слишком далеко.

— Пардон, господа. Я говорил всего лишь об одной возможности. Чистая гипотеза…

Очень медленно заговорил адвокат:

— А если никто из наших метеопилотов не будет сбит?

— Вот видите, — дружелюбно сказал Томас, — наконец-то мы начинаем понимать друг друга, мистер Донован. Могу хорошо себе представить, что в этом случае мистер Абель из чистой благодарности решится сменить хозяев и начнет работать на американскую секретную службу.

Джеймс Б. Донован остановил взгляд на Эдгаре Гувере:

— Вы того же мнения?

— Вы слышали мистера Шойнера. Больше мне добавить нечего.

Краска бросилась в лицо Донована:

— За кого вы, собственно, меня принимаете, мистер Шойнер? За кого принимаете моего клиента? На что это вы намекаете?

— Это, — скромно ответил Томас, — игра моей фантазии, мистер Донован, и ничего больше.

— Ни на что подобное мой клиент никогда не пойдет! — крикнул Джеймс Б. Донован.

12

24 августа 1957 года некий Петер Шойнер явился в нью-йоркскую тюрьму для подследственных. У него было разрешение от высоких верхов поговорить с Рудольфом Ивановичем Абелем с глазу на глаз. Директор лично сопроводил эту «вип-персону» через бесконечные коридоры в комнату для свиданий. Попутно он рассказал, что советский шпион успел завоевать здесь всеобщие симпатии:

— Обычно в тюрьмах заключенные скверно относятся к красным. Но этот Абель — исключение! — директор закатил глаза. — Скажу больше: он — всеобщий любимец! Дает музыкальные концерты заключенным, представляет кабаре, изобрел новую систему оповещения…

— Что он сделал?

— Ну вы же знаете, — директор смущенно засмеялся, — как заключенные переговариваются друг с другом, когда сидят в камерах.

— Старая добрая система перестукивания, — сказал Томас, со вздохом припомнив свой тюремный опыт.

— Абель предложил нашим заключенным новый и лучший способ, который функционирует в сто раз быстрее!

— Какой именно?

— Не хочу разглашать. Скажу одно: по электропроводке.

— Черт побери! — Томас вскинул брови. И подумал: лучших деловых партнеров встречаешь в жизни всякий раз, когда от этого уже никакого проку.

Они подошли к переговорной. Томас зашел внутрь. За мелкоячеистой проволочной сеткой в элегантном костюме стоял Рудольф Иванович Абель. Взгляд его, обращенный на посетителя, был серьезным. Директор сделал знак служащим, и те удалились вместе с ним. Тяжелые железные двери закрылись. Томас Ливен и советский шпион Абель стояли, разделенные лишь проволочной сеткой. Они долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. В помещении было очень тихо. И тогда Томас Ливен заговорил… Мы не знаем, что он сказал. Мы не знаем, что отвечал Абель. Ни Абель, ни Томас никогда об этом не рассказывали. Беседа продолжалась сорок девять минут.

26 сентября 1957 года открылся процесс против Рудольфа Ивановича Абеля. Председательствовал его честь судья Мортимер Байерс. Слушания были по большей части открытыми. Благодаря находчивости Абеля его защищал один из лучших адвокатов Америки. Когда ему предложили выбрать себе защитника, он объяснил:

— У меня нет денег. Те 3545 долларов, которые у меня были найдены, мне не принадлежат. И я не жду, что меня будут защищать бесплатно. Поэтому прошу, чтобы суд сам назначил мне какого-нибудь адвоката.

В правовом государстве вроде Америки это означает, что власти должны предоставить такого адвоката, которого никоим образом нельзя было бы заподозрить в коммунистических симпатиях, но который был бы асом уголовного права, — именно таким человеком и был Джеймс Б. Донован.

Этот процесс стал вообще чем-то уникальным. Обвиняемому было позволено свободно передвигаться в здании суда, обедать в одной столовой с присяжными и беседовать с репортерами. С другой стороны, судья Байерс распорядился:

— Ни один из тридцати восьми свидетелей не должен находиться в зале судебного заседания и следить за ходом всего процесса, пока сам не даст показаний.

Но большинству из тридцати восьми свидетелей этого и не требовалось, так как, начиная с первого дня слушаний, они свободно могли читать в газетах обо всем, что происходило в зале суда…

Из соображений безопасности было издано распоряжение: агенты ФБР и другие персоны, которым может грозить опасность, должны выступать со свидетельской трибуны с закрытыми лицами. На них были капюшоны с маленькими прорезями для рта и глаз, и потому все они казались делегатами от ку-клукс-клана. Томас Ливен тоже появился в подобном капюшоне. На его груди, как, впрочем, и у других замаскированных свидетелей, красовался номер. Выдержки из стенограммы звучат так:

Процесс продолжался без малого четыре недели. Затем наступила очередь присяжных вынести свой вердикт. Они совещались несколько часов. Публика и репортеры волновались все сильнее. Что они там обсуждают так долго? Только в 19.45 23 октября присяжные вернулись в зал. Воцарилась мертвая тишина. Все встали, когда судья спросил:

— Староста, решение вынесено?

— Да, ваша честь.

— И как оно звучит?

— Наш единогласный вердикт гласит: обвиняемый виновен по всем пунктам предъявленного обвинения.

Ни один мускул не дрогнул на лице Рудольфа Ивановича Абеля. 15 ноября последовал приговор: тридцать лет тюрьмы и штраф две тысячи долларов.

Тридцать лет и две тысячи долларов штрафа самому крупному русскому шпиону всех времен? Как такое возможно? Вся страна ломала голову, но продолжалось это всего лишь несколько дней. Затем дело Абеля, как и все в этой жизни, было забыто…

Странная игра случая!

К тому времени, когда этот текст пошел в типографию — это случилось летом 1960 года, — мировая история, так сказать, догнала нас, подтвердив прогноз нашего друга Томаса Ливена. Надеемся, что благосклонный читатель простит нам небольшой экскурс в современность. Мы должны это сделать, иначе история Абеля будет неполной.

1 мая 1960 года американский разведывательный самолет типа У-2 неподалеку от Свердловска оказался в руках у Советов. «Американский самолет сбит русской ракетой…» — можно было прочитать во всех газетах. Пилот машины имел документы на имя Фрэнсиса Пауэрса, ему было тридцать лет, женат, выходец из американского штата Вирджиния. Инцидент произошел во время наивысшего политического напряжения в канун так называемой «Парижской конференции в верхах», на которой Эйзенхауэр, Хрущев, Макмиллан и де Голль должны были обсуждать вопросы сохранения мира во всем мире. Для Советов происшествие стало поводом торпедировать конференцию еще до ее начала.

Пилот предстал перед военным трибуналом в Москве. Советы превратили процесс в крупную пропагандистскую акцию. Генеральный прокурор Руденко, некогда советский обвинитель на Нюрнбергском процессе, заявил в своем выступлении: «Здесь, перед судом, находится не один только летчик Пауэрс, но и американское правительство, истинный инспиратор и организатор этого чудовищного преступления».

И хотя он назвал преступление чудовищным, в заключительной части речи прокурор смягчился: «С учетом раскаяния обвиняемого я не настаиваю на смертном приговоре». Руденко потребовал для Пауэрса лишения свободы сроком на пятнадцать лет. Суд еще больше смягчил наказание: пилота приговорили к десяти годам заключения…

У советского шпиона Абеля, осужденного на 30 лет тюрьмы, в Советском Союзе оставались жена, замужняя дочь и маленький сын. Им было запрещено присутствовать на его процессе в США. Напротив, жене пилота Пауэрса, его родителям и его теще Советы дали разрешение на въезд, они следили за процессом над сбитым американским пилотом из ложи московского зала суда.

Отец обвиняемого Оливер Пауэрс, простой сапожник, заявил журналистам:

— Надеюсь, что Хрущев помилует моего бедного мальчика. В конце концов, он же сам потерял сына во время войны против немцев, в которой наши солдаты рука об руку сражались вместе с русскими. А если он все же не сможет его помиловать, тогда, вероятно, существует возможность обменять его на какого-нибудь советского шпиона, пойманного в Штатах. Я имею в виду агента Абеля…

И что теперь произойдет? Вот именно, что?

13

Надеемся, что благосклонный читатель простит нам этот краткий экскурс в современную историю. И потому мы быстренько вернемся обратно в осень 1957 года. И тут нам придется извиниться еще раз. Надеемся, что Федеральное бюро расследований простит нас, если мы расскажем теперь о клинике Харпера, которая (здесь мы пойдем навстречу ФБР), конечно же, называется иначе. И не выдадим ее местонахождение. Но она существует, мы знаем, где, и мы знаем также ее истинное название.

23 октября 1957 года был осужден советский шпион Абель. 25 октября два посетителя переступили порог кабинета Эдгара Гувера в Вашингтоне: Томас Ливен и Памела Фабер. Красивая молодая женщина с волосами цвета вороного крыла и большим алым ртом по-прежнему бросала влюбленные взгляды на Томаса. Гувер был в хорошем настроении, он сердечно приветствовал обоих.

— Итак, что я могу для вас сделать? — спросил он.

— Вы можете выполнить свое обещание, — дружелюбно сказал Томас. — Вы помните, что в свое время я просил позволить мне умереть после выполнения миссии.

— Помню, — медленно ответил Гувер.

— Ну так вот, — весело воскликнула Памела, — время пришло. А после этого мы хотим пожениться как можно быстрее.

Гувер прикусил губу.

— Я сдержу свое слово, — сказал он. — Но не думайте, что это мед, мистер Ливен. Вы даже представить себе не можете, насколько это болезненно, чертовски болезненно.

— Чего только не сделаешь ради своей смерти, — возразил Томас. — Кроме того, как я слышал, в вашей клинике Харпера первоклассные специалисты (конечно, название звучало иначе).

— Что ж, хорошо. Я организую для вас клинику. Умирайте спокойно и будьте счастливы, очень счастливы с Памелой. Но вообще-то: может потребоваться не одна неделя, пока вы умрете. Нужно дождаться трупа. Трупа, похожего на вас, — такие попадаются не каждый день.

— Ну что вы, мистер Гувер, в такой большой стране, как Америка, всегда найдется что-нибудь подходящее, — сказал Томас Ливен.

Прекрасная читательница, высоколобый читатель!

Ничего не поделаешь, наступил момент, когда нужно объясниться. Не можем мы ходить вокруг да около. Приходится назвать вещи своими именами. И это не изысканно и не красиво — то, о чем придется сказать. Принимая во внимание нашу репутацию, хороший вкус наших многочисленных ранимых друзей, мы, по крайней мере, предварительно скажем со всей серьезностью: меньше всего мы хотели бы ерничать, рассказывая о страшных вещах. Мы с удовольствием умолчали бы о том, что произошло. Но это было. Даже если мы все вывернемся наизнанку, не поможет: происходило именно так.

27 октября Томас Ливен в сопровождении Памелы Фабер прибыл в клинику Харпера, расположенную где-то в Соединенных Штатах, удаленную от внешнего мира, окруженную высокими стенами, круглые сутки охраняемую агентами ФБР.

Томасу предоставили комфортабельную комнату, окна которой выходили на огромный парк. Памеле выделили комнату рядом. Сразу же после прибытия она зашла к нему. И два часа кряду они провели вместе…

Под конец Памела устало и счастливо вздохнула:

— Ах, как дивно — наконец-то быть с тобой вдвоем!

— Если нам разрешат, — сказал он и нежно погладил ее. — Нет, действительно, какое-то странное состояние! Когда подумаешь: у меня будут новое лицо, новые документы, новая национальность — все новое. Кому еще так повезет в сорок восемь лет? — Он поцеловал ее. — Каким ты хочешь получить меня, дорогая?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну вот смотри: перед тем как они начнут ковыряться в моем лице, я смогу высказать кое-какие пожелания. В отношении ушей. Или носа.

Памела рассмеялась:

— Знаешь, когда я была еще ребенком, я бредила греками. Я думала: мужчина, за которого когда-нибудь выйду замуж, должен иметь греческий профиль. Ты думаешь… думаешь… — Памела покраснела. — Это так глупо, — добавила она.

— Ты имеешь в виду — сделать мне греческий нос? — дружески допытывался он. — Ну, это не проблема. А мои уши в порядке?

— В абсолютном, дорогой. И вообще все остальное в порядке.

— Уверена? Еще есть время. Можно все исправить за один раз. Здешние врачи наверняка могут приукрасить любые части моего тела — сделать их крупнее, мельче, как ты пожелаешь…

— Нет, — резко вскрикнула она, — нет, пусть все остается как есть!

14

В последующие дни три врача были заняты по горло подготовкой Томаса Ливена к операции. Его фотографировали, замеряли череп большим циркулем, исследовали всего до мельчайших деталей. Затем ему запретили курить. Вслед за этим — пить. А потом Памеле с Томасом было запрещено абсолютно все.

7 ноября его прооперировали. Когда он очнулся, то обнаружил себя в своей комнате, только голова была перевязана и болела.

На четвертый послеоперационный день он почувствовал некоторое облегчение. Врачи меняли ему повязки. Памела целыми днями проводила у его постели и развлекала его, но исключительно серьезными историями. Ибо смеяться забинтованному Томасу все еще было больно.

Однажды на имя мистера Грея (так теперь называл себя Томас) в клинику пришла долгожданная телеграмма. Текст гласил: «тетя вера благополучно приземлилась с любовью эдгар».

Памела и Томас прочитали телеграмму. Памела радостно вскрикнула и сжала его руку:

— Они нашли труп, дорогой, они подобрали подходящий труп!

— Теперь уже ничего не должно пойти наперекосяк, — сказал довольный Томас. И ошибся! Кое-что, к сожалению, все же пошло наперекосяк. 13 ноября в клинику пожаловал некий озабоченный господин с печальными глазами и простуженным распухшим носом. Он попросил мистера Грея поговорить с ним с глазу на глаз. Оставшись наедине с нашим другом, он представился агентом ФБР Джоном Майзерасом. Простуженный Майзерас привез удручающую новость:

— С трупом случилась небольшая накладка. Мы все очень огорчены, мистер Грей, поверьте мне! — он оглушающе высморкался.

— Что же такое случилось с трупом? — удрученно расспрашивал Томас.

— Он пропал.

— И где же он теперь?

— В Анкаре.

— Ага, — ошарашенно произнес Томас.

— Его похоронили.

— Ага, — повторил Томас.

— В тот день, знаете ли, было пять трупов. И два из них перепутали. Наш и чужой. У нас осталось другое тело. Одного турецкого дипломата. Но он, к сожалению, на вас не похож. Такая жалость.

— Ага, — сказал Томас в третий раз.

— Вы не поняли? — агент чихнул.

— Будьте здоровы! Ни слова.

— В Детройте мы нашли покойника, у которого не было родственников. Мужчина мог бы быть вашим близнецом. Разрыв сердца. Мы препарировали его соответственно…

— Вы препарировали его?

— Да. И затем уложили в специальный гроб для отправки на самолете в Европу. Мой шеф хотел, чтобы все было тип-топ. Чтобы не привлекать внимания других агентов, он распорядился отправить в Европу наше тело самолетом, на борту которого находились другие гробы. Чартерным рейсом. Самолет был арендован турецким посольством. Понимаете, этот турецкий дипломат вместе с семьей погиб в автомобильной катастрофе. С женой и двумя взрослыми детьми. Сообщалось во всех газетах. В том числе и о том, что для перевозки гробов зафрахтован целый самолет. Никто и не заметил, что мы доставили на борт на один гроб больше. Никому до этого не было решительно никакого дела.

— Понимаю.

— К сожалению, в Париже произошла накладка. Выгрузить должны были наш гроб. А четыре других отправить дальше, в Анкару. Конечно, гроб с нашим телом мы пометили. Но в зашифрованную телеграмму вкралась ошибка, и поэтому наши люди в Париже извлекли из самолета не тот гроб.

— О, боже.

— Да, это очень неприятно. Как мы позднее установили, в нем находился турецкий дипломат.

— А… а… а тело, похожее на меня?

— Вчера его похоронили в Анкаре. В семейном склепе. Мне в самом деле жаль, мистер Грей, но теперь уже ничего не поделаешь. Нам придется ждать, пока мы снова не подберем для вас что-нибудь подходящее…

Так что Томас и Памела ждали. 19 ноября мистеру Грею пришла еще одна телеграмма: «дядя фред в безопасности с любовью эдгар».

— Они снова нашли подходящее тело, — прошептала Памела.

— Постучим по дереву, чтобы на этот раз не сорвалось, — сказал Томас. Но на этот раз не сорвалось.

В то время как Томас и Памела суеверно стучали по дереву, второй подходящий труп лежал на операционном столе перед одним из врачей в Чикаго, доверенным лицом ФБР. Покойник имел поразительное сходство с Томасом Ливеном. Держа перед собой фото Томаса, врач с помощью перекиси водорода, парафиновых инъекций и других замечательных субстанций старался придать умершему максимальное сходство с Томасом Ливеном. Тем временем сотрудники ФБР держали наготове одежду, золотые часы с репетиром, принадлежавшие Томасу, и четыре паспорта — все на разные имена.

Один из агентов ФБР с интересом наблюдал за работой косметического хирурга, который, вводя немного жидкого парафина в нос умершего, поинтересовался:

— А кто это такой?

— Лаки Кампанелло, — ответил агент. — Наркотики. Шантаж и сутенерство. Мои товарищи несколько часов назад вступили с ним в перестрелку. Им повезло, ему — нет.

— Да, я вижу, — сказал врач, разглядывая место в груди прямо над сердцем, куда вошла пистолетная пуля.

Этот Кампанелло за свои сорок семь лет земной жизни творил только зло, и зло было основой его жизни. Никому он не доставлял радости, никто его не любил, многие его ненавидели. Родственников у него не было. И это обстоятельство позволило ему сделать после своей кончины впервые что-то хорошее.

После того как врач в Чикаго закончил свою работу, Лаки в специальном контейнере был доставлен самолетом на Мальту. Здесь на якоре дожидался американский корабль. Специальный контейнер был в темпе доставлен из аэропорта на судно. Несколько минут спустя оно отчалило.

В полночь 20 ноября корабль мягко покачивался на волнах возле Лиссабона за пределами португальских территориальных вод. На воду спустили шлюпку. В ней оказались трое живых и один мертвый. Шлюпка направилась к берегу.

Ранним утром 21 ноября 1957 года дети, игравшие на белом песчаном пляже рыбацкой деревни Каскайи, обнаружили, кроме пестрых ракушек, морских звезд и полузадохшихся рыб, некоего мертвого господина…