Глава I

БИЧЕВАНИЕ ХРИСТА

Огромная толпа заполнила Гревскую площадь, но на этот раз люди собрались не для того, чтобы полюбоваться повешением, насладиться зрелищем пыток на дыбе или увидеть, как поджаривают на медленном огне еретика. Народ вышел на площадь посмотреть, как двинется крестный ход в Шартр и добрые парижане пойдут на поклон к королю Генриху III.

Большинство жителей города считали, что шествие нужно для заключения мира между королем и его столицей. Конечно, Париж ждал некоторых уступок со стороны Его Величества, и прежде всего — изгнания господина д'Эпернона и господина д'О. Эти двое, несколько злоупотребив своими правами, порядком досадили горожанам.

Но те из парижан, кто были посвящены в планы герцога де Гиза, полагали, что крестный ход должен внушить королю некий спасительный страх и, в награду за смирение горожан и их раскаяние в содеянном во время дня Баррикад ^[1], заставить Генриха объявить беспощадную войну гугенотам, проще говоря, уничтожить всех еретиков до единого.

Еще менее многочисленны были посвященные в тайные замыслы вождей Католической Лиги: истинные защитники святой веры намеревались захватить короля, надежно заточить в монастыре, а потом уговорить отречься от престола и принять постриг.

И, наконец, кое-кто из паломников, числом не более дюжины, направлялся в Шартр для того, чтобы убить Генриха III.

Но одинаково довольны были все.

Народ толпился не только на Гревской площади; соседние улицы были также запружены горожанами в касках, с протазаном в одной руке и со свечой в другой. На шее у всех висели четки. Кроме лигистов, которые во что бы то ни стало хотели попасть в Шартр, где укрылся король, к процессии примкнули многочисленные нищие.

Крестный ход должен был достичь Шартра лишь на четвертый день. Герцог де Гиз объявил, что намечено три привала, во время которых паломников будут кормить: на каждой остановке предполагалось заколоть по пятьдесят быков и по двести баранов. Парижские нищие не без основания решили, что крестный ход — прекрасная возможность наесться до отвала за чужой счет.

Итак, в этот день с восьми утра зазвонили колокола во всех приходах Парижа. В первых рядах процессии двигались депутаты парижской ратуши, за ними шли кюре и викарии, потом вереница монахов разных орденов: фельяны, капуцины, члены Белого Братства Кающихся. На этот орден обращали особое внимание — ведь он был основан самим Генрихом III совсем недавно.

В восемь часов в Соборе Парижской Богоматери отслужили молебен, на котором присутствовал глава Католической Лиги Генрих Святой, то есть Генрих Гиз. Процессия двинулась в Шартр, сопровождаемая приветственными криками «Да здравствует Лига!», «Да здравствует великий Гиз!» Раздались оглушительные залпы праздничного салюта.

Удивительное зрелище являла собой процессия. Впереди шагали двенадцать апостолов, одетых точно так же, как во времена Христа. Правда, из-под римских туник выглядывали кирасы, а на головах красовались каски, увенчанные султанами.

За апостолами следовали римские солдаты, в руках них были орудия, какими пытали Христа: один потрясал копьем, другой держал шест с губкой, третий нес ведро.

А затем перед горожанами разыграли целый спектакль. По улицам шествовал сам Иисус Христос, влачивший огромный крест. Господа нашего изображал Анри де Бушаж. герцог де Жуайез, принявший монашество под именем брата Анжа в монастыре капуцинов. Позднее он оставил монастырь и посвятил себя ратным подвигам, но потом снова надел рясу.

Итак, герцог де Жуайез (он же брат Анж) тащил на плечах огромный крест, к счастью, картонный; на голове у него был терновый венец, также из картона, на шее — четки, отличительный знак сторонников Лиги. С лица «Спасителя» капала красная краска, изображавшая кровь. Рядом шли два юных капуцина, игравшие роли Марии Магдалины и Пресвятой Девы.

Вслед за Жуайезом брели два здоровенных молодца с хлыстами. Всякий раз, когда они делали вид, что бичуют Христа, толпа взрывалась возгласами негодования. Было ли это негодование истинным или притворным, сказать трудно.

Время от времени мучители Христа кричали:

— Вот как обращались гугеноты с Господом Нашим!

Толпа, не замечая причудливого анахронизма, впадала при этих криках в ярость и охотно подхватывала:

— Смерть еретикам!

Итак, монахи, священники, апостолы, Христос и просто паломники, со свечами и аркебузами, вышли из городских ворот Парижа и двинулись по Орлеанской дороге, то есть в сторону Шартра. Крестный ход сопровождался пением псалмов и воинственными кличами.

Шагах в двадцати позади Христа (он же герцог де Жуайез, он же брат Анж) брели четыре паломника. Они держались рядом, шли, не поднимая глаз и низко надвинув капюшоны. На шее у каждого красовались огромные четки — похоже, паломники отличались исключительной набожностью.

Понемногу порядок, который соблюдали участники процессии, выходя из Парижа, расстроился, и эти четыре человека оказались прямо позади Христа. Как раз в этот момент брат Анж звучным голосом воскликнул:

— Братья мои, смерть гугенотам, что бичевали меня!

Толпа гулом одобрениия встретила слова фанатика, Жуайез возгласил:

— Мы идем на поклон к царю Ироду!

— Мы идем к королю! — прервал Жуайеза чей-то уверенный голос. — К королю, сударь! Париж идет мириться со своим государем!

— Хорошо сказано, господин де Бюсси-Леклерк! — ответил брат Анж. — Идемте же к королю, братья мои, пусть Он прикажет изгнать гугенотов!.. Смерть еретикам и их пособникам!

— Вот это верно! — отозвался Бюсси-Леклерк. — Смерть Сорока Пяти!

— Смерть! Смерть! — вторила толпа.

— Так вперед же! — воскликнул Жуайез.

Процессия продолжала движение, растянувшись километра на два. Через несколько часов после выхода из Парижа паломники брели уже беспорядочно, ряды их смешались.

Четверо мужчин, о которых мы упоминали, теперь не прятались и беседовали открыто. Никто не обращал на них никакого внимания: участники крестного хода пели, шумели, спорили.

Герцог де Гиз с братьями, а также пятьдесят хорошо вооруженных дворян уехали далеко вперед, оторвавшись от этого человеческого стада. Гиз и его приближенные беседовали вполголоса о чем-то важном.

А четверо приятелей-паломников обсуждали собственные дела.

— Слушай, Шалабр, — сказал один из них, — как тебе вопли брата Анжа?

— Клянусь рогами нашего красавчика-герцога, Сен-Малин, по-моему, этот монах много себе позволяет…

— Хорошо бы задать ряженому взбучку! — заметил третий.

— Не волнуйся, Монсери! — ответил Шалабр. — Жуайез дорого заплатит за свои фокусы.

— Господа, не надо торопить события, — вмешался четвертый. — До сегодняшнего вечера не будем выходить из роли — мы просто паломники… А там посмотрим, как дело обернется…

— Кстати, как ты себя чувствуешь, Луань? — спросил Шалабр. — Рана еще беспокоит?

— Немного… Удар был нанесен мастерски… Наш милый герцог врагов не щадит, рука у него тяжелая… Я думал, мне конец. Если бы не достойный господин астролог… Впрочем, что теперь вспоминать! Вот увидите, я отплачу Гизу — помучается не меньше моего…

— Луань, не будь неблагодарным! Если бы Гизу не пришла в голову мысль устроить крестный ход, мы бы из Парижа не выбрались… — заметил Монсери.

— Это верно! — процедил сквозь зубы Луань. — Пусть герцог спокойно идет в Шартр… но вряд ли он вернется обратно в столицу…

— А ведь Гиз потребует, чтобы Его Величество разделался с нами! — усмехнулся Шалабр.

— Герцог спит и видит, как бы отрубить нам головы и преподнести их в подарок Бюсси-Леклерку и Жуайезу, — добавил Сен-Малин.

— Господа, вы слышали, что орал Жуайез?.. «Смерть Сорока Пяти!» Да он всего лишь несчастный безумец, на такого и кинжал жалко поднять… А вот Бюсси-Леклерк до Шартра не дойдет… Договорились?

— Договорились! — в один голос заявили трое собеседников Луаня.

Оставим на время четырех забияк — пусть себе намечают очередные убийства. Оставим и процессию, что медленно тянется к Шартру. Обратим внимание, дорогой читатель, на небольшую закрытую карету, едущую позади крестного хода.

Экипаж эскортировала дюжина вооруженных всадников. Вид у охраны был очень грозный, так что даже самые любопытные предпочитали держаться подальше.

В карете ехали две дамы: Фауста и Мария де Монпансье. Они вели неспешную беседу, и в данный момент их мысли занимал некий таинственный человек.

— Так где же он? — спросила Фауста.

— Шагает в толпе паломников. Думаю, мечта расправиться с царем Иродом не оставляет его ни на минуту…

— Монах вовремя придет в Шартр? Вы уверены?

— Я его собственными глазами видела, — успокоила Фаусту герцогиня.

Фауста вздохнула и прошептала:

— Значит, Пардальян сказал мне правду. Жак Клеман свободен и идет навстречу своей судьбе. Генрих Валуа обречен! Ему не спастись!

— Я не ослышалась, сударыня? — оживилась Мария де Монпансье. — Вы, кажется, произнесли одно имя… господин де Пардальян…

— Вы не ослышались… А в чем дело? — насторожилась Фауста.

— Видите ли, последние три-четыре дня мои братья без конца твердят об этом человеке.

— Вам это не нравится?

— Мне? Мне, право, все равно! — рассмеялась Мария.

Молоденькой и хорошенькой герцогине было весело. Она болтала, что-то напевала, поминутно выглядывала из кареты и беззаботно играла своими миниатюрными золотыми ножницами. Предстоящее убийство Генриха III она воспринимала как очередную забаву, и настроение у нее было вполне праздничное. Фауста же, обычно бесстрастная, на этот раз выглядела встревоженной.

— Вам, герцогиня, может, и все равно, — задумчиво произнесла Фауста, — но ваш брат Генрих де Гиз вот-вот осуществит свои великие замыслы. Никто и ничто не должно ему мешать. Лучше, если герцог навсегда забудет о Пардальяне…

— А это значит?.. — с улыбкой заметила Мария.

— А это значит, что Пардальян до Шартра не дойдет. Передайте вашему брату, пусть не беспокоится: Пардальян мертв, и убила его я!

Фауста опустила голову, прикрыла глаза и откинулась на подушки кареты. Она больше не желала беседовать; ей надо было подумать. Видимо, эту женщину одолевали мрачные мысли… Ее неподвижное лицо напоминало маску смерти…

Итак, крестный ход живой змеей тянулся по Орлеанской дороге. Отметим, где находились наши герои: Гиз, с братьями и со свитой, верхом — впереди процессии; рядом с герцогом — по обыкновению беззаботный Менвиль и мрачный Моревер, тревожно озиравшийся по сторонам; Бюсси-Леклерк, видимо, кого-то искал в толпе и носился на коне вдоль всей процессии, появляясь то тут, то там.

Позади свиты Гиза, в некотором отдалении, шел сам крестный ход: вереницы монахов и священников, за ними — сторонники Лиги, нищие, бродяги. Потом шла компания во главе с Жуайезом, изображавшим Христа и беспрерывно кричавшим, что гугеноты избивают Иисуса, Сразу же за ними брели Луань, Сен-Малин, Монсери и Шалабр в одеждах паломников.

В самом конце колонны одиноко шагал какой-то монах. Капюшон рясы закрывал его лицо, в руках он судорожно сжимал огромный кинжал — это был Жак Клеман.

Наконец, довольно далеко от толпы двигалась карета Фаусты.

В деревнях вдоль Орлеанской дороги узнавали о приближении крестного хода по надвигавшемуся шуму: над процессией постоянно висел глухой рокот; молитвы, псалмы, пьяные песенки, крики и смех сливались в неразборчивый гул. Люди из городков и деревушек стекались к дороге, чтобы полюбоваться на невиданное зрелище.

Процессия шагала четыре дня, и мы не будем сопровождать ее все это время. Скажем лишь, что на четвертый день часов в одиннадцать утра крестный ход подошел к Шартру, обогнул городскую стену и остановился около ворот Гийом. Но прежде чем мы, читатель, присоединимся к паломникам, нам следует рассказать об одном событии, которое произошло накануне прибытия толпы в Шартр.

Через три дня после выхода из Парижа паломники остановились в деревне Латрап, где все уже было приготовлено для привала. Распоряжался там оружейник Крюсе, назначенный на время похода чем-то вроде интенданта. Паломники прибыли часа в четыре пополудни и тотчас же принялись за обед, разместившись на обширном лугу, прямо на траве.

Свита Гиза, естественно, заняла лучшие в Латрапе дома. Местные крестьяне вовсю хлопотали на лугу, стараясь угодить гостям. Добрые хозяева напекли кучу хлебов, выставили три десятка бочек сидра и вина и разожгли костры. Над огнем крутились на вертелах целые бараны, свиньи и разрубленные на четвертины говяжьи туши, а также жарился целый полк куриц и индеек.

После этого пира (к сожалению, у нас нет времени достойно описать его) паломники разошлись по лугу, и каждый, завернувшись в плащ, как мог устроился на ночлег. Уже стемнело, и последние стаканы допивались при свете факелов под крики: «Смерть гугенотам! Долой д'Эпернона! Долой наемников царя Ирода!» Потом огни погасли. На маленькой деревенской колоколенке пробило десять.

К этому времени в одном из домов Латрапа уже спали, растянувшись на сеновале, двое мужчин. Точнее, одному из них не спалось, его, видно, мучила бессонница, так что он вздыхал и переворачивался с боку на бок. Зато другой спал за двоих, что называется — без задних ног…

В том же доме, но, конечно, не на сеновале, а в лучшей комнате, на приличной кровати спал еще один человек. Он храпел не хуже Генриха Наваррского, а тот, как известно, мог перехрапеть любого. Каждый, кто подошел бы к дому, узнал бы по этому громкому храпу одного из преданнейших и храбрейших дворян герцога де Гиза, самого господина Бюсси-Леклерка.

Итак, на колоколенке пробило десять, когда к дому приблизились четыре человека: четверо верных слуг Генриха III, смешавшихся с участниками крестного хода для того, чтобы выбраться из Парижа. Монсери, Сен-Малин, Шалабр и Луань уже давно искали случая, чтобы посчитаться с Бюсси-Леклерком. Поскольку Бюсси по праву признавали лучшей шпагой королевства, друзья решили, что раз уж представился случай, то надо действовать наверняка и явиться вчетвером, чтобы справиться со знаменитым фехтмейстером.

Дом, где расположился Бюсси, находился на краю деревни, у большой дороги. Даже если бы началась драка (а слуги Генриха III надеялись провернуть свое дело тихо), никто в деревне ничего бы не услышал. Все четверо решительно направились к дому.

— Ты уверен, что он здесь? — спросил Сен-Малин.

— Я его из виду не терял, — ответил Шалабр. — Не сомневайся: зверь в норе.

Они остановились у самого дома и принялись совещаться.

— Как будем действовать? — спросил Монсери.

— Я хочу драться с ним! — заявил Сен-Малин. — Это мое право!

— А если он убьет тебя?

— Вы отомстите…

— Согласны! — в один голос воскликнули Шалабр и Монсери. — Драться так драться!

— Господа, господа! — охладил их пыл Луань. — По-моему, вы потеряли голову. Нам тут еще дуэли не хватало! Нечего разыгрывать благородство! Этот мерзавец и так над вами поиздевался, когда вы были в Бастилии, а теперь вы хотите, чтобы он нам, каждому по очереди, выпустил кишки!..

Луань был постарше остальных. Хладнокровный, профессиональный, убийца на жаловании у короля, он не знал, что такое жалость или угрызения совести. Надежный удар кинжала — вот что ценил Луань!

Трое остальных по молодости лет еще сохранили кое-какие предрассудки. Конечно, и на их счету были удачные удары ножом в спину из-за угла, но до достойного восхищения совершенства Луаня им было еще далеко. Им пришлось примириться с мудрым советом старшего товарища и наставника.

— Так что же будем делать, Луань?

— Очень просто. Вызовем сюда Бюсси — скажем, что его, мол, герцог ждет. А когда выйдет, аккуратненько его подколем.

Надо сказать, что трое молодых безумцев, смирив благородные порывы, тут же согласились с гениально простым планом Луаня.

— С какой стороны заходить будем? — уточнил Монсери.

— Надо пойти в обход, — сказал Шалабр. — За мной, господа!

Шалабр хорошо ориентировался, поскольку следил за Бюсси-Леклерком весь день.

Вслед за Шалабром они двинулись по тропинке, шагов через двадцать перемахнули через изгородь и оказались во дворе дома. За их спиной был сеновал, где спали те двое незнакомцев, о которых мы уже упоминали; справа — хлев и курятник; впереди — довольно большой крестьянский дом. С одной стороны строения размещалось жилище хозяев, с другой — небольшая комната с отдельным выходом. Ее-то крестьяне и предоставили своему почетному гостю. Шалабр указал на дверь и произнес:

— Там!

— А если он выскочит в окно? — спросил Луань.

— Нет тут окна! — ответил Шалабр.

Действительно, в ту эпоху окна считались излишней роскошью. В обычные крестьянские дома свет проникал через дверь, и через дверь же выходил печной дым — нужно было только открыть специальную верхнюю створку.

— Прекрасно! — заметил Луань. — А теперь — приготовились!

Все четверо вытащили кинжалы; Сен-Малин и Монсери встали слева от двери, прижавшись к стене. Шалабр поместился справа. Луань, убедившись, что его товарищи готовы кинуться на Бюсси-Леклерка как только тот появится на улице, громко постучал в дверь эфесом шпаги.

— Эй! Господин де Бюсси-Леклерк! Вставайте!

— Что там еще? — раздался недовольный голос.

— Скорее! Вставайте! Монсеньор немедленно требует вас к себе!

— Черт возьми, что за спешка! — проворчал Бюсси-Леклерк. — Подождите, сударь, сейчас оденусь…

— Мне вас ждать недосуг. Я еще должен сбегать за господином де Менвилем. Так что поторопитесь!..

Луань бесшумно отскочил от двери и прижался к стене рядом с Шалабром. Зажав кинжалы в руках, убийцы ждали своего часа. Они услышали шаги Бюсси-Леклерка: мастер фехтования уже взялся за дверную щеколду…

Внезапно чей-то спокойный, серьезный голос нарушил ночную тишину:

— Здравствуйте, господа! Похоже, вам не терпится разделаться с добрейшим господином де Бюсси-Леклерком, комендантом Бастилии.

— Проклятье! — выругался Бюсси-Леклерк. — Это еще что за штучки?!

— Нас предали! — завопил граф де Луань.

— Бей его! — откликнулись остальные и, подняв кинжалы, ринулись на незнакомца, что так неожиданно появился у них за спиной.

А человек, видимо, спустившийся во двор с сеновала, спокойно шагнул вперед и вежливо произнес:

— Добрый вечер, господин Шалабр! Приветствую вас, господин де Сен-Малин! Рад вас видеть, уважаемый господин де Монсери!

Медленно опустились воздетые кинжалы. Трое приятелей остановились, потом отступили назад и низко поклонились. Человек, заговоривший с ними, как раз вошел в полосу лунного света, и они узнали его.

Луань ничего не понимал; он был взбешен и очертя голову кинулся на нежданного защитника Бюсси-Леклерка. Но крепкие руки товарищей удержали неистового графа.

— Остановись! Это наш спаситель! — сказал Шалабр.

— Он нас вытащил из Бастилии! — добавил Монсери.

— Перед тобой — шевалье де Пардальян! — заключил Сен-Малин.

Луань остановился, снял шляпу и произнес:

— Будь вы самим папой римским, я бы атаковал вас, но на шевалье де Пардальяна я руки не подниму. Пожалуйста, уйдите, шевалье, а мы побеседуем с господином де Бюсси-Леклерком.

— Так я вам и дамся! — выкрикнул Бюсси-Леклерк из-за надежно запертой двери.

— Ничего, потерпи! Скоро мы высадим дверь и доберемся до тебя! — ответил ему де Луань. — А вас, шевалье, я еще раз прошу уйти. Поймите — за дверью стоит Бюсси-Леклерк! Он наш враг, да и ваш тоже. Раз уж вы не хотите нам помочь, по крайней мере, не вмешивайтесь.

— Господа, — обратился Пардальян к трем приятелям, — когда я имел честь вытащить вас из лап коменданта Бастилии, вы пообещали, что по первому моему требованию уступите мне жизнь троих человек…

— Это так! — в один голос подтвердили Шалабр, Монсери и Сен-Малин.

— Я прошу вас уплатить мне сегодня ровно треть долга: я прошу оставить в покое господина де Бюсси-Леклерка!

Трое забияк переглянулись, а потом согнулись в почтительном поклоне. Луань также убрал в ножны шпагу и зачехлил кинжал. Как бы там ни было, наемные убийцы оставались людьми слова.

— Ничего не могу возразить, — заметил Луань, — но вы меня очень разозлили.

— Сударь, — вежливо произнес Сен-Малин, — мы уступаем вам господина де Бюсси-Леклерка.

— За вами еще две трети долга, — сказал Пардальян.

— Мы свое слово сдержим, — ответил Монсери, — но позвольте дать вам совет: оставьте две жизни для себя. Боюсь, ваше сегодняшнее поведение не приведет в восторг Его Величество. Король может дать нам приказ убрать вас… и нам придется подчиниться…

— Вы очень добры, сударь, — произнес Пардальян, еле заметно усмехнувшись, — но, право же, не стоит так беспокоиться обо мне. Вы со мной расплатились; думаю, вам следует удалиться.

Четверо приятелей учтиво раскланялись. А Бюсси-Леклерк орал им вслед из-за двери:

— До свидания, господа! Я вам приготовлю в Бастилии самую лучшую камеру!

Но Сен-Малин неожиданно вернулся и обратился к шевалье:

— Господин де Пардальян, не будет ли нескромным спросить у вас, зачем вам этот чертов Леклерк? Он же вас ненавидит…

— С удовольствием отвечу вам, сударь. Вы держите свое слово, но и я верен моему. Я пообещал рассчитаться с господином де Бюсси-Леклерком. А как бы я смог выполнить обещание, если бы нынче с ним расправились вы?

Сен-Малин с удивлением воззрился на шевалье, но тот лишь безмятежно улыбался.

Четверо приближенных короля поспешили удалиться.

— Надо уносить ноги, — сказал Шалабр. — Проклятый Леклерк сейчас взбудоражит всех паломников.

Луань был в ярости: он злился и на Пардальяна, и на своих приятелей, но поделать ничего не мог. Как человек практичный, он понимал, что на этот раз лучше отступить.

— Пожалуй, нам лучше прямо сейчас двинуться в Шартр, — заявил Шалабр.

Луань ухмыльнулся, видимо, у него появилась некая идея. Он отвел приятелей на поле за деревней, где паслись кони, принадлежавшие дворянам герцога де Гиза. Бесшумно проскользнув к лошадям, друзья отвязали четырех и взлетели в седла. Охрана спохватилась поздно, и через несколько минут Луань, Шалабр, Монсери и Сен-Малин уже скакали во весь опор в сторону Шартра, а им вслед неслись отчаянные вопли:

— Стой! Стой! Коней увели!

Тем временем шевалье де Пардальян подошел к двери, за которой прятался Бюсси-Леклерк, постучал и крикнул:

— Сударь! Эй, господин де Бюсси-Леклерк!

— Что вам угодно, многоуважаемый господин де Пардальян? — издевательски спросил Бюсси.

— Ничего. Просто хочу поставить вас в известность, что я остался один… совсем один.

— Ну и что?

— Вы же давно хотели посчитаться со мной. По-моему, представился удобный случай.

— Я, пожалуй, подожду…

— Как вам угодно, сударь!

— Но вы не беспокойтесь, я от вас не отстану!

— Да неужели, господин комендант?..

— Вы настолько самоуверенны, что предполагаете, будто бы вашей шпаги любой убоится?

— Нет, конечно. Я знаю, вы — прекрасный фехтовальщик. Но, видите ли, столько народу мечтает меня убить, что кто-нибудь может вас опередить. А вдруг я и до Шартра живым не доеду?

— Мне будет искренне жаль, если вы преждевременно погибнете. В моей душе живет сладкая мечта когда-нибудь выпотрошить вас.

— Спасибо. А почему бы вам не попытаться воплотить свою сладкую мечту в жизнь уже сегодня?

— Дело в том, — объяснил Бюсси-Леклерк, — что я — человек великодушный. Не один я лелею такую надежду. Нас четверо, и мы все дружно ненавидим вас. Мне не хочется лишать удовольствия остальных, к тому же у нас есть прекрасный план. Позвольте вам его рассказать…

— Буду счастлив, если вы поделитесь со мной вашими замыслами.

— План прост и гениален: сначала я вас проткну шпагой, но постараюсь не убить; затем господин де Менвиль привяжет вас к крылу мельницы (он обожает мельницы), и вы вволю покрутитесь; после чего господин де Моревер вырежет у вас сердце (он поклялся зажарить его и съесть); а в завершение герцог де Гиз предоставит ваши останки палачу для четвертования. Сами видите, мне вас сегодня убивать ни к чему. Постарайтесь остаться в живых по крайней мере еще несколько дней…

— Постараюсь, — вежливо ответил шевалье. — Но повторяю, не уверен, что доеду живым до Шартра. Лучше бы вам воспользоваться случаем…

— Нет! — отрезал Бюсси-Леклерк.

— Испугался, Леклерк? — усмехнулся Пардальян.

— Будь ты проклят! Клянусь рогами демона! — раздалось из-за двери.

— Бюсси-Леклерк перепугался! — громко выкрикнул шевалье. — Жаль мне тебя. Так и вижу, как ты дрожишь и хнычешь от страха!

— Негодяй! Висельник! — взревел Бюсси-Леклерк, но во двор так и не вышел.

Пардальян лишь пожал плечами. Привлеченные шумом, на улицу выбежали крестьяне и с интересом следили за этой странной беседой. Не обращая на них внимания, шевалье вернулся на сеновал. Его спутник Карл Ангулемский уже стоял в дверях со шпагой наготове.

— Господи, какой ужас! — прошептал молодой герцог.

— Что — «ужас»? — поинтересовался Пардальян.

— Угрозы Бюсси-Леклерка просто чудовищны.

— Да, приятного мало. Пора нам ехать, монсеньор. Что-то воздух в деревне Латрап нездоровый. Да и Моревера мы, скорее всего, обнаружим в Шартре.

Накинув плащи, друзья вышли на шартрскую дорогу.

Бюсси-Леклерк, оставаясь за дверью, продолжал бушевать и изрыгать проклятия. Минут через десять хозяин дома робко подошел поближе и почтительно обратился к гостю:

— Сударь, не бойтесь, он ушел!

Бюсси-Леклерк распахнул дверь и набросился на крестьянина:

— Это ты, негодяй, сказал, что я боюсь? Вздерну сейчас на ближайшем дереве, тогда поймешь, что дворянин никого и никогда не боится!

Перепуганный крестьянин рухнул на колени, умоляя о пощаде. Он отлично понимал, что при случае угроза может быть приведена в исполнение. Хозяин попытался умилостивить разъяренного дворянина:

— Монсеньор, тот человек убежал, а куда — я не видел. Только теперь он, думаю, далеко.

Бюсси-Леклерк проворчал:

— Я, конечно, не испугался, так же, как и он не убегал!

Комендант Бастилии не лгал: он не испытывал страха, точнее, он никогда не боялся быть убитым или раненым. Смерть не пугала храброго вояку, но поражения и позора он вынести не мог. Его самолюбие было задето. Однако Пардальяну он не соврал: Гиз, Моревер, Менвиль и сам Бюсси-Леклерк решили сообща расправиться с шевалье.

Бюсси-Леклерк покинул крестьянский дом и направился на площадь перед деревенской церковью. Там стояли походные шатры, в одном из которых на раскладной кровати спал герцог де Гиз, чей сон стерегли Моревер и еще один офицер. Менвиль же, подобно Бюсси-Леклерку, устроился у одного из жителей Латрапа.

Немедленно послали за Менвилем, который явился через полчаса, страшно недовольный тем, что его подняли среди ночи. Потом все четверо собрались в шатре Гиза. Бюсси-Леклерк рассказал, что произошло. Гиз выругался, Менвиль зачем-то вытащил кинжал и стал рассматривать блестящее лезвие, а Моревер произнес не вполне понятные для собеседников слова:

— Если дела обстоят подобным образом, наше путешествие в Шартр бесполезно. Лучше нам возвратиться в Париж.

— С какой стати? — возмутился Менвиль.

— А потому, — спокойно сказал Моревер, — что если в процессию затесался Пардальян, наше дело проиграно. Мы хотим убить Генриха III, но, скорее всего, погибнем сами.

И всю ночь четыре отважных воина, один из которых к тому же был самым могущественным вельможей королевства, ломали голову над тем, как избавиться от безвестного дворянина. Гиз больше молчал, прислушиваясь к советам своих верных слуг. Но когда наступил рассвет, герцог коротко приказал:

— В путь!

— Возвращаемся в Париж? — спросил Mopeвep.

— Едем в Шартр!

— Правильно! Только в Шартр! — согласились Менвиль и Бюсси-Леклерк.

Моревер только пожал плечами и проверил, надежна ли его кольчуга под камзолом.

Крестный ход двинулся по дороге, и вскоре толпа паломников уже входила через ворота Гийом в прекрасный город Шартр.

Та часть Шартра, что называется сегодня Верхним городом, в описываемую нами эпоху еще не существовала. Зато Нижний город дошел до нашего времени таким же, каким был в шестнадцатом веке: узкие, извилистые улочки, островерхие готические дома с башенками, украшенные деревянными статуями…

Едва пройдя через ворота, первые ряды процессии наткнулись на вооруженный отряд. Гиз узнал во всаднике, возглавлявшем войска, Крийона.

— Монсеньор, — заявил Крийон, — Его Величество приказал мне встретить вас и тех верных подданных короля, что сопровождают вашу светлость. Добро пожаловать в Шартр!

Воцарилась тишина. Гиз мрачно огляделся и убедился, что соседние улочки заполнены вооруженными людьми.

А Крийон тем временем продолжал:

— Его Величество, желая устроить вам достойную встречу, настоял, чтобы я выехал к вам в сопровождении восьми тысяч аркебузиров и трех тысяч конников. Сейчас они стоят под стенами Шартра. А в городе у меня две-три тысячи человек. Думаю, для сопровождения процессии этого вполне достаточно.

— Вы совершенно правы, сударь. А когда мы сможем увидеть короля?

— Его Величество сейчас находится в соборе.

— Поедем к собору! — заявил Гиз.

— Монсеньор, позвольте я покажу вам дорогу. Вашим людям не стоит уклоняться от предложенного пути. Все улицы заполнены солдатами, не говоря уже о добрых горожанах Шартра, что пришли полюбоваться на процессию…

— Согласен с вами, сударь! Мы прибыли сюда как верные слуги короля и будем счастливы приветствовать Его Величество.

Приподнявшись на стременах, Гиз снял украшенную перьями шляпу и, воздев ее вверх, трубным голосом выкрикнул:

— Да здравствует король!

Толпа за его спиной ответила мощным кличем:

— Да здравствует Генрих Святой!

Почувствовав настроение паломников, Крийон заколебался: может, стоило закрыть ворота и вовсе не пускать крестный ход в город? Но Крийон был храбрым воякой и решил, что святош со свечами бояться нечего. Он вполголоса отдал распоряжение своим офицерам внимательно присматривать за паломниками, а сам направился к собору. За ним ехал Гиз со свитой.

Шартрские горожане, высунувшись из окон, с интересом и вполне дружелюбно разглядывали процессию парижан. Когда на улице появился Христос с картонным крестом и его мучители, по городу пронесся сочувственный ропот. Брат Анж кричал во весь голос:

— Сир! Сир король Франции, где же вы? Вы же старший сын Церкви! И вы позволяете проклятым гугенотам так издеваться надо мной?!.

— Смерть еретикам! — закричали горожане.

Гиз просиял, а Крийон заметно помрачнел.

У собора собралась густая толпа, и герцог де Гиз почувствовал, что его персона вызывает большой интерес у обитателей Шартра. Действительно, в Шартре Генриха III встретили хотя и вежливо, но без особого энтузиазма. Имя же герцога де Гиза гремело по всему королевству. Генрих де Гиз понял, что совершил большую оплошность, потеряв столько времени. Если бы он объявил себя королем сразу же после дня Баррикад, вся Франция была бы сейчас у его ног. Но тогда он опасался, что восстанут провинции…

— Ах, Фауста, — прошептал Гиз. — Вы были правы, правы во всем. Почему я не доверился вам?.. Но еще не поздно… Один удар кинжала — и я король!

В эту минуту из огромного собора вышла толпа дворян, оттеснив горожан на соседние улицы. Одновременно солдаты Крийона выстроились сзади, отрезав Гиза и его свиту от остальной процессии.

— Похоже, нас тут побаиваются! — заметил Гиз, нахмурившись.

— Что вы, монсеньор! — ответил Крийон. — Вам оказывают такие почести!

Жуайез, несколько апостолов и молодцы с хлыстами оказались рядом со свитой Гиза.

— Бейте! Бейте же! — приказал Жуайез.

В воздухе засвистели бичи.

— Сир! — вскричал Жуайез. — Сир король Франции! Где же вы! Смотрите, что творят проклятые гугеноты, а я молча терплю мучения…

И вновь его слова взволновали толпу. Опять послышались крики «Да здравствует Генрих Святой!» Жуайез под ударами бичей застонал, и на этот раз — совсем не притворна. Сзади к нему подобрались четыре паломника и ударили по спине хлыстами, настоящими хлыстами из прочной кожи. Перепуганный Жуайез уронил крест. Он попытался уклониться, может быть, даже убежать, но четверо в рясах не отступали от него. Удары сыпались градом…

— Перестаньте! Пощадите! Убивают! Помогите! — взвыл несчастный брат Анж.

Это длилось несколько минут; даже Гиз растерялся, не понимая, что происходит. Жуайез лишь бессильно стонал.

Но тут раздался чей-то уверенный голос:

— Прекратить!

Из собора вышел человек и шагнул к брату Анжу. Тотчас же четыре паломника отошли в сторону, откинули капюшоны, и все узнали Шалабра, Монсери, Луаня и Сен-Малина.

Человек, появившийся на площади, держался спокойно и с достоинством. При виде его толпа смолкла, а солдаты Крийона взяли на караул. Гиз сошел с коня, снял шляпу и согнулся в низком поклоне.

На площади перед шартрским собором появился Генрих III, король Франции.

Глава II

ГЕНРИХ III

Не обращая внимания на Гиза, король подошел к Жуайезу, опустился перед ним на колени и звучным голосом произнес:

— Иисус, Господь мой, ты воззвал ко мне, ко мне, несчастному монарху, обиженному и изгнанному собственными подданными! И вот я — пред тобой, Иисус сладчайший! Умоляю, позволь мне стереть драгоценную кровь, что струится из твоих ран!

С этими словами Генрих III поднялся и начал вытирать своим носовым платком лицо Жуайеза.

— Сир!.. Ваше Величество!.. Что вы!.. Какая честь!.. — залепетал растерявшийся монах.

Настроение толпы обычно изменчиво. Когда паломники увидели, как король склонился перед Жуайезом, они пришли в восторг. Монарх присоединился к крестному ходу!.. Значит, он так же ненавидит проклятых еретиков, как и его добрый народ! Раздались аплодисменты и крики одобрения. Король поднял руку, требуя тишины:

— Схватить этих двух негодяев! — крикнул Генрих III, указывая на двух верзил, изображавших мучителей Христа. — Приказываю: заточить их в тюрьму, подвергнуть бичеванию, а потом вздернуть на виселице.

— Но сир!.. — совсем перепугался Жуайез. — Ваше Величество заблуждается… Они же ни при чем…

— Иисус милует вас! — громогласно заявил Генрих III. — Вас не повесят, а только накажут кнутом. Увести их!..

Стража безжалостно схватила несчастных ряженых и уволокла с площади.

— Вот как король Франции расправляется с врагами Господа и Церкви! — крикнул Генрих.

Эти слова вызвали небывалый энтузиазм в толпе: паломники закричали, захлопали, и Генрих услышал слова, от которых давно уже отвык.

— Да здравствует король! — пронеслось над площадью.

Генрих гордо выпрямился, глаза его заблестели. Он спокойно повернулся к герцогу де Гизу и обратился к нему поистине королевским тоном:

— Дорогой кузен, восславим же Господа за ту великую радость, что Он даровал нам сегодня. А потом в ратуше нашего доброго города Шартра я выслушаю просьбы и жалобы жителей нашей столицы. Пусть мои верные парижане заходят в собор…

Гиз и рта не успел раскрыть, а король уже повернулся к нему спиной и первым двинулся к собору.

— Черт возьми! — проворчал про себя Гиз. — Это жалкое подобие монарха осмеливается насмехаться надо мной!.. А я еще хотел сохранить ему жизнь!.. Терпение, терпение! Он мне за все заплатит!

И герцог вошел в огромный собор, где уже началась благодарственная месса. Свита Гиза последовала за своим господином.

Король только что сказал, что паломники из Парижа смогут слушать мессу в храме. Но на самом деле весь собор был уже до отказа заполнен преданными людьми Генриха и королевской охраной. Лишь человек двадцать из окружения Гиза смогли пройти в боковой придел.

Генрих сел на трон под балдахином, а вокруг расположилась стража. На площади столпились паломники и горожане, пытаясь услышать хотя бы обрывки службы. Двери собора распахнули настежь, чтобы верные дети церкви могли наслаждаться псалмами и молитвами.

Месса закончилась, и Генрих III направился в ратушу; с Гизом король даже не стал разговаривать. Герцог на мгновение замешкался у главного портала: он был вне себя от бешенства и не знал, как поступить. Гиз уже собирался немедленно двинуться обратно в Париж, но тут к нему подошел маркиз де Вилькье, приближенный Генриха III. Маркиз вежливо раскланялся с Гизом и произнес:

— Господин герцог, Его Величество король поручил мне передать, что он примет вас завтра утром. Вам, а также сопровождающим вас горожанам и судейским, назначена аудиенция на девять часов.

Среди верных Гизу дворян послышался недовольный ропот. Но герцог поднял руку, призывая к спокойствию, и обратился к маркизу:

— Скажите Его Величеству, что я благодарю за оказанную честь и завтра прибуду на аудиенцию. Правда, король мог бы выбрать посланника и получше…

В окружении Гиза Вилькье терпеть не могли, так же, как и самого д'Эпернона.

Маркиз понял намек, но лишь улыбнулся в ответ:

— Господин герцог, я обязательно передам ваши пожелания Его Величеству.

Гиз со свитой направился к гостинице «Золотое солнце». Река Эвр разделяется возле Шартра на два рукава: один огибает городские стены, а второй течет через город. На берегу этой речной протоки и стояла гостиница «Золотое солнце». Кардинал Гиз и де Майенн уже устроились в «Золотом солнце» и пока не показывались на шартрских улицах. Окруженный дворянами герцог неспешно шествовал по улицам Шартра. Вдруг, у самого порога гостиницы, Моревер схватил за рукав Менвиля и показал ему на какого-то человека в толпе зевак.

— Смотри!.. Смотри же!

— Что там еще? — лениво спросил Менвиль.

— Нет, показалось… не он… — ответил Моревер, — я решил было, что это — Пардальян…

Слова Моревера услышал Гиз и немедленно насторожился:

— Вы его видели? Где он?

— Не волнуйтесь! Его нет в живых! — произнес чей-то голос.

Гиз, Менвиль, Бюсси-Леклерк и Моревер разом обернулись и увидели улыбающуюся герцогиню де Монпансье.

Мария пригласила герцога в свои апартаменты, а его свита все еще оставалась на улице возле гостиницы.

— Однако! — проворчал Бюсси-Леклерк. — Если этот тип умер, то, видно, только-только…

Когда брат и сестра оказались наедине, Мария с улыбкой сказала герцогу:

— Дорогой Генрих, перестаньте волноваться. Из-за этого Пардальяна вы совершенно потеряли голову…

— Так его нет в живых? Откуда вам это известно?

— Мне сказала одна женщина… Поверьте, она никогда не ошибается и никогда нас не обманывала…

— Фауста… — как зачарованный, медленно произнес Гиз.

— Я готова повторить слово в слово то, что она сказала: «Передайте герцогу, что Пардальян мертв, а если его светлость не поверит, добавьте, что убила его я… «

— Вы виделись с ней после въезда в Шартр?

— Я только что от нее: Фауста подтвердила, что дело сделано!

Гиз не знал, кому верить. Неужели Бюсси-Леклерк ошибся?.. Но, в конце концов, Леклерк Пардальяна не видел, он только слышал голос в темноте. А Фауста никогда не ошибается! Может быть, она выследила Пардальяна, когда тот шел в составе процессии, ночью устроила засаду, и ее люди убрали шевалье уже после его столкновения с Бюсси.

Генрих де Гиз старался не показывать своих чувств, но вздоха облегчения он сдержать не смог. Сестра поняла, что герцог несказанно обрадовался.

— Бог с ним, с этим авантюристом, — с притворным равнодушием сказал Гиз, — жив ли, мертв ли он, мне нет до него никакого дела. Важно другое — где сейчас монах?

— В Шартре; прибыл вместе с крестным ходом.

Герцог де Гиз особой чувствительностью не отличался, но при мысли, что от Парижа до Шартра где-то рядом с ним шагал будущий убийца Генриха III, герцог содрогнулся. Может, как раз сейчас, в эту минуту, Жак Клеман готовится нанести королю смертельный удар…

— Так вы готовы, дорогой брат?

Нежный голосок Марии де Монпансье вернул Гиза к действительности. Генрих ответил сестре обычным уверенным тоном:

— Что значит — «готов»? Учтите, Мари, я к этому делу никакого касательства не имею. Я и знать ничего не знаю!

— Не беспокойтесь! Смерть короля будет выглядеть случайной. Господь иногда позволяет свершиться подобному случаю. Народ же с облегчением воспримет известие о смерти царя Ирода. Никто ни о чем не догадывается. Сам Жак Клеман не знает, чья рука направляет его. Но вы, дорогой брат, должны быть готовы…

— И когда же произойдет… несчастный случай?

— Завтра!

Гиз задумался.

— Может, мы зря торопимся? Почему так скоро, Мари?

— Чем скорее, тем лучше. Дни Валуа сочтены. Зачем тянуть?.. Не стоит продолжать агонию династии…

Гримаса ненависти исказила хорошенькое личико герцогини де Монпансье. Генрих де Гиз даже немного испугался, взглянув на сестру.

— Конечно, конечно, вы правы: чем скорей, тем лучше, — поспешно согласился герцог.

— Завтра после аудиенции. — продолжала Мария, — Валуа отправится в собор. Он пойдет во главе паломников, босиком, со свечой в руке, в покаянном рубище. Король сделает это во исполнение обета, который дал когда-то: совершить покаяние, если удастся примириться с парижанами. Монах будет шагать рядом с королем — в толпе паломников кто угодно может приблизиться к монарху. Жак Клеман нанесет удар в тот момент, когда Генрих подойдет к дверям собора. Вы же, дорогой брат, соберете у стен Шартра свои войска и верных вам дворян. А потом… действуйте!

Мария де Монпансье накинула плащ, опустила пониже капюшон и, распрощавшись с братом, вышла из гостиницы. Герцогиню сопровождали два дворянина из тех, что эскортировали таинственную карету по дороге из Парижа в Шартр.

Герцог де Гиз остался в «Золотом солнце», призвал к себе Майенна с кардиналом и долго с ними совещался. Вечером, во время ужина, Гиз пригласил к своему столу Моревера, Леклерка и Менвиля.

Назревали великие события, судьба королевства висела на волоске, тем не менее мысли герцога и его приближенных занимал исключительно шевалье де Пардальян. Бюсси-Леклерк очень кстати припомнил слова шевалье, услышанные этой ночью:

— Может, я до Шартра и не дойду!

Сомневаться не приходилось: Пардальян мертв, наверняка мертв!

— Черт побери! — воскликнул Менвиль. — Мне жаль, что его убили! Теперь я лишен удовольствия поиздеваться над ним вдоволь, привязав к крыльям мельницы.

— Да, вы упустили прекрасную возможность! — усмехнулся Бюсси-Леклерк.

Моревер же промолчал и даже не улыбнулся.

Наступил вечер, и сумерки опустились на город. В этот час человек, смерти которого так радовались сторонники Гиза, спокойно ужинал в маленькой харчевне в компании герцога Ангулемского, расположившись за столом у низкого оконца. Напротив харчевни стоял старинный мрачный особняк, каких немало в Шартре. Пардальян, поглядывая время от времени в окно, заметил, что дом, похоже, необитаем: ворота заперты, света не видно.

— Чей же это дворец? — спросил гость у служанки, подававшей ужин.

Служанка улыбнулась:

— Не знаю, что и сказать, сударь… Вроде, ничей… Когда-то им владела семья де Бонвалей, так по крайней мере говорят… Но я уж без малого тридцать лет живу в Шартре, а ни разу не видела, чтобы в дом кто-то заходил.

И служанка заторопилась на кухню.

— Да, окна и двери закрыты наглухо… Но там люди… и собрала их Фауста. Как ни старались они проскользнуть незамеченными, я все-таки углядел, что в боковую калитку прошмыгнули какие-то тени. Хотел бы я знать, чем они там занимаются…

— Ах, друг мой, — вздохнул молодой герцог, — нетрудно догадаться… плетут очередной заговор… Что еще может делать Фауста?

— Вы правы, заговоры — любимое занятие нашей прекрасной тигрицы… Но что же она замышляет на этот раз?

— Пардальян, — с грустью произнес молодой человек, — я не могу думать ни о заговорах, ни о Фаусте… Меня мучает одно — мы так далеко от нее…

— От Виолетты? Да, пока далековато… Но терпение, принц, терпение… Лишь два человека на свете могут сообщить нам кое-что о вашей невесте — Фауста и Моревер. А мы как раз идем по следу, им не ускользнуть от нас. В конце концов или женщина, или мужчина непременно попадет в наши руки. Хорошего в нашем положении, конечно, мало, но, слава Богу, я уже вырвался из сетей госпожи Фаусты… А сети эта дама плести умеет!

Похоже, Пардальян вспомнил нечто малоприятное. Он сощурил глаза и начал нервно подергивать усом.

— Дорогой друг, — поинтересовался герцог Ангулемский, — вот уже три или четыре раза вы упоминаете о каких-то сетях. Что случилось? Принц Фарнезе мне ничего не рассказывал, передал только, что вы будете ждать меня в гостинице «У ворожеи».

— Ну да, в гостинице я как раз появился, вырвавшись из этой проклятой верши, — заметил Пардальян, поглядывая в окошко.

— Верша? Что еще за верша? — удивился Карл.

— Неужели, монсеньор, вы никогда не видели подобного приспособления для рыбной ловли? Они часто встречаются в окрестностях Марселя, у рыбаков-провансальцев. Это что-то вроде огромной плетеной ивовой клетки с особой крышкой: туда легко попасть, но невозможно выбраться. Рыбаки опускают вершу в море, где-нибудь подальше от берега, а к ней прикрепляют палку с флажком, чтобы потом легко найти свою плавучую ловушку. Вы, монсеньор, когда-нибудь ели лангуста? Вкусно необыкновенно…

— Ел, конечно, но при чем здесь лангуст? — недоуменно заметил молодой герцог.

— Чтобы лучше понять, как устроены сети Фаусты, — усмехнулся шевалье. — Представьте себе лангуста в море. Он чувствует приманку, подплывает к этой ивовой клетке и тыкается в прутья, пытаясь достать лакомство. В конце концов он через крышку проскальзывает в вершу, которая сделана в форме воронки… Раздвигая ивовые прутья, добыча попадает внутрь, но обратно лангусту не выбраться!.. Вот так и я попал в вершу! Войти-то я вошел, но выйти не смог. Только эти сети были не ивовые, а железные, плетенные из толстенных металлических прутьев, и такие частые, что между ними и руку не просунешь! К счастью, я там оказался не один, а в компании с покойниками. Не будь их, я бы до сих пор пребывал в этой верше…

М-да, неплохая идея пришла в голову госпоже Фаусте! Но Всевышний помог мне, и вот я здесь, живой и здоровый. Однако же Фаусте я отомщу!..

Молодой герцог вздрогнул. Он понял, что Пардальяну довелось пережить одно из тех поразительных приключений, которые могут сломить даже самого сильного человека.

— Взгляните, принц, — продолжал шевалье, — как на ваш взгляд, у меня волосы не» поседели?

— Нет, что вы, мой друг! Все тот же прекрасный каштановый цвет.

— Удивительно, что я не поседел. Там, в этих сетях, я испытал ужас, настоящий ужас, когда у человека буквально кровь стынет в жилах, когда он становится безумен от страха… Правда, как я уже сказал, в верше, по счастью, были еще и утопленники… Впрочем, взгляните, кажется кто-то идет.

Шевалье внимательно смотрел в низкое оконце с мутно-зеленым стеклом. Карл тоже вгляделся и увидел на улице какую-то неясную тень.

— Я был уверен, что он явится, — прошептал шевалье, — и явится непременно сюда!

Тень приблизилась к парадному входу особняка Бонвалей, что, по словам служанки, уже много лет стоял пустым. Человек был до самых глаз закутан в плащ. Но Пардальян, похоже, узнал его по походке.

— Это он, конечно, он! — уверенно повторил шевалье.

Таинственный незнакомец не притронулся к дверному молотку, а хлопнул несколько раз в ладоши перед самой дверью. Ему открыли, и он проскользнул внутрь.

Пардальян улыбнулся; похоже, он был доволен, ибо предчувствия его не обманули.

— Да кто же это? — спросил Карл.

— Скоро узнаете!

Пардальян опустил занавеску и вернулся к своему повествованию:

— Когда я пришел в себя, оказалось, что я сижу на развилке двух свай: первая уходила в воду, а вторая, поставленная под углом, поддерживала пол одной из комнат дворца Фаусты. Надо мною зияла дыра — через нее-то я и попал в ловушку. Помню только, что до этого я спал, а проснувшись, увидел, что уже наступило утро — свет проникал ко мне через отверстие вверху. До сих пор не могу понять, почему я заснул, видимо, был очень измучен. Я решил действовать. Балки вокруг меня образовывали что-то вроде строительных лесов.

«Попытаюсь выбраться! — сказал я себе. — Если карабкаться по этим лесам, можно добраться до отверстия в полу!»

Я полез наверх, туда, откуда лился свет, но оказалось, что отверстие затянуто толстой железной сетью. Тогда мне пришло в голову, что где-нибудь внизу может оказаться дыра, и я решил нырнуть и выбираться вплавь. Я спустился и начал осторожно погружаться; вокруг меня плавали трупы. Одна мысль, что мне придется с головой уйти в эту воду, где всю ночь бултыхались покойники, приводила меня в ужас. Но, увы, когда я оказался по плечи в воде, ногами я почувствовал переплетенные прутья все той же железной сети. Железная верша была сделана в форме ловушки: не выбраться ни сверху, ни снизу. Меня обрекли на медленную смерть в железном колодце.

— Ужасно! — произнес Карл.

— Да, ужасно! Вы правы… Хотел бы я увидеть в такой ситуации милейшую госпожу Фаусту… Я приготовился к худшему, меня словно парализовало: ни одной мысли, никаких чувств! Но через несколько часов я решил все-таки лезть наверх; буду стучать, кричать, кто-нибудь услышит и, желая заткнуть мне глотку, убьет меня!

— Но как же вы выбрались оттуда живым? — спросил потрясенный герцог.

Шевалье рассмеялся.

— Да уж выбрался!.. Я нашел самый верный и легкий путь — выбрался вместе с трупами.

— С трупами? Ах, друг мой, то, что вы мне рассказываете, напоминает скорее ночной кошмар или видения безумца, чем реальные события!

— Я и сам, признаюсь, чувствовал себя персонажем какого-то кошмарного сна, а не живым человеком. Пытаясь выбраться, я, может, и забыл на какое-то время про трупы, но Фауста-то про них помнила! Не так уж приятно осознавать, что под полом твоего дома плещутся в водичке покойнички. А ведь подобные истории с убийствами и жертвами — не редкость для ее дворца. Значит, от мертвецов, попавших в вершу, умеют избавляться. Но каким же образом? Выуживая по штучке? Это долго и хлопотно, а Фауста, как известно, — женщина практичная и сообразительная. Лучше, если трупы унесет река, все сразу…

Пардальян рассказывал, не забывая время от времени поглядывать на улицу.

— Как бы не пропустить нашего приятеля! — озабоченно приговаривал он.

— Того, что вошел в дом?

— Да; сейчас прекрасная Фауста отдает ему последние распоряжения… Так вот, шли часы, а я все сидел, точнее полулежал на бревне, ухватившись за решетку. Мне казалось, что на меня наступает безумие… Вдруг я услышал над головой какой-то скрежет. Приглядевшись, я заметил, что со стороны комнаты через решетку тянется канат, и кто-то тащит его вверх… я присмотрелся повнимательнее, и надежда вернулась ко мне: этот канат приподнял нижнюю часть верши, и минуты через две течение унесло в Сену всех мертвецов. Об остальном, полагаю, вы без труда догадаетесь…

Пардальян пригубил вина и с улыбкой заключил:

— Я последовал примеру моих соседей по ловушке! Только и всего!

— Только и всего? — машинально проговорил пораженный герцог Ангулемский.

— Да любой на моем месте поступил бы так же! Я бросился в воду, из последних сил поплыл к проему и успел вырваться из сети, прежде чем верша вернулась на место. Через десять минут я уже выбирался на берег Сены как раз в том месте, где начали строить новый мост.

Оба надолго замолчали. Карл не мог прийти в себя после рассказа Пардальяна и как завороженный смотрел на своего спутника. Служанка задремала в уголке с веретеном в руках и тихонько похрапывала, а шевалье что-то небрежно насвистывал и все поглядывал в окно.

— Пожалуй, наш друг вот-вот появится! — заметил Пардальян. — Эй, красавица! — окликнул он служанку.

Та очнулась от дремоты, выбралась из угла и подошла к столу.

— Мы с приятелем собираемся прогуляться вечерком. Скажи-ка, каким путем нам лучше вернуться, мы не хотим никого беспокоить, а можем задержаться допоздна.

— Конечно, сударь; пройдите через конюшню, я заднюю дверь оставлю открытой. Потом со двора поднимитесь по деревянной лестнице на второй этаж.

Пардальян, видимо, уже успел сориентироваться на местности. Ему не понадобились долгие объяснения, он лишь кивнул головой, накинул плащ и вышел на улицу. Карл последовал за ним, и служанка закрыла дверь. Друзья оказались в узком, извилистом проулке. Они прошли метров десять, и тут шевалье обнаружил в глухой стене дома нишу.

— Подождем здесь, — вполголоса произнес Пардальян. — Думаю, он скоро выйдет.

— Кто «он»? — в недоумении спросил Карл.

— Неужели не узнали, монсеньор? Это же монах! Жак Клеман… тот человек, что был с нами в «Железном прессе».

— Тот самый человек, что поклялся отомстить…

— …отомстить Екатерине Медичи, поразив ее в самое сердце! Он поклялся убить любимого сына старой королевы — Генриха III. Что это вы побледнели, монсеньор?

— Пардальян, замыслы этого монаха отвратительны.

— Да что вы, монсеньор! Вы забыли, кто погубил вашего отца? Кто довел его до отчаяния, до безумия, подтолкнул к смерти? Три человека совершили это: королева-мать Екатерина Медичи, его брат герцог Анжуйский, теперешний король Франции, и, наконец, его светлость герцог Генрих де Гиз… Вы же хотели отомстить Генриху III? Случай позволил вам встретиться с Жаком Клеманом, с человеком, отмеченным роковой печатью судьбы! Он сделает за вас грязную работу, отомстив за Карла IX…

Пардальян говорил, а сам не отрывал глаз от лица собеседника.

— Вы во многом правы, — медленно произнес молодой герцог Ангулемский. — Я всегда был уверен, что мой дядюшка-король умрет не своей смертью. Ему воздастся за то зло, что он причинил многим и многим людям. Но если бы я мог вмешаться, я остановил бы Жака Клемана. Нет, Пардальян, мне претит сама мысль об убийстве.

— Итак, монсеньор, если бы вы могли, вы остановили бы руку с кинжалом, занесенную над головой короля Франции?

— Да, и я попытаюсь сделать это! — глухо ответил Карл.

Пардальян покачал головой и с улыбкой прошептал:

— Похоже, Гизу в ближайшее время не стать королем Франции…

— Что вы хотите сказать? — удивился юноша.

Но шевалье вместо ответа схватил его за руку и до боли сжал: дверь особняка отворилась. Из дома вышел монах в низко надвинутом на лицо капюшоне и медленно зашагал в их сторону.

— Я хотел сказать, монсеньор, — прошептал шевалье, — что от вас зависит в данный момент судьба не только Франции, но и всего христианского мира. Видите, сейчас монах поравняется с нами… Если вы дадите ему уйти, завтра ваш дядя король Генрих III будет заколот кинжалом и герцог де Гиз взойдет на французский престол… Монсеньор, сама судьба сейчас встретится с вами!.. Я вмешиваться не буду, останусь только свидетелем… Принимайте же решение, принц!

Пардальян прижался к стене и демонстративно скрестил руки на груди. Монах прошел мимо… Герцог Ангулемский встряхнул головой, словно отбрасывая ненужные сомнения, быстро шагнул вперед, положил руку на плечо монаха и произнес:

— Святой отец, позвольте поговорить с вами!

Монах остановился, поднял голову и довольно высокомерно, как человек, уверенный в покровительстве высших сил, заявил:

— Что вам угодно? Если вам нужен мой кошелек, сразу скажу, денег у меня нет и никогда не было. Если вам нужна моя жизнь, учтите, она не принадлежит ни мне, ни вам, а только Господу.

Пардальян, наблюдая за этой сценой, беззвучно прошептал:

— Король Франции может спать спокойно! Сын Мари Туше спас ему жизнь…

— Мне ни к чему ни ваш кошелек, ни ваша жизнь, — спокойно ответил герцог Ангулемский. — Прошу вас, уделите мне лишь несколько минут для беседы.

— Дайте дорогу! — резко ответил монах. — Пропустите, ибо сегодня ночью я буду разговаривать только с Господом.

Пардальян понял, что пора вмешаться. Он шагнул вперед и воскликнул беззаботно и весело:

— Что же это вы, господин Жак Клеман? Не хотите поболтать с добрыми друзьями?

Монах вздрогнул; на его бледном лице появился румянец, улыбка преобразила сурового Жака Клемана. Он протянул шевалье руку и с искренней радостью произнес:

— Господин Пардальян, неужели это вы?

— Конечно, я! А со мной — герцог Ангулемский…

— Какое совпадение! — прошептал монах. — Оба — жертвы Екатерины Медичи и царя Ирода… Вот кто возрадуется, когда кровь последнего из Валуа обагрит плиты святого собора! Господа, в ваших душах я найду поддержку, ибо ненависть питает ненависть, а мы ненавидим одинаково…

— Пошли! — без лишних слов пригласил монаха Пардальян. — Крестный ход крестным ходом, а стаканчик пропустить не помешает.

Жак Клеман кивнул головой в знак согласия, и все трое двинулись к маленькой харчевне. Входная дверь была уже закрыта, но служанка, как и обещала, не заперла конюшню. Они прошли во двор, поднялись на второй этаж по шаткой лесенке и оказались в комнате, что занимал Пардальян.

Через несколько минут они уже сидели за столом, при неверном свете коптящей свечи. Нашлись и несколько бутылок доброго вина, прекрасного божанси с берегов Луары.

Пардальян разлил вино и залпом выпил свой стакан. Жак Клеман лишь отведал немного и с неудовольствием покосился на бутылку — он привык пить воду… Однако бледное лицо монаха немного оживилось.

— Вино согревает сердце, — сказал он, — но более всего мне греет душу встреча с таким другом, как вы, шевалье де Пардальян. Знаете, в тяжелые минуты, когда отчаяние подступало ко мне, я всегда вспоминал о вас… Я помню вашу улыбку, помню, как вы утешали меня… Память моя не сохранила облика матери, и я никогда не видел отца. Но иногда я мечтал о том, что у меня есть старший брат, и представлял вас, шевалье! Помните тот день, когда я делал бумажные цветы у монастырской стены, а вы подошли ко мне и заговорили с несчастным ребенком?

— Конечно! Я ничего не забыл! — ответил Пардальян.

Прошлое снова вернулось к нему, и он почувствовал неизъяснимое волнение.

— Вы так просто, по-дружески побеседовали со мной, — продолжал Жак Клеман. — Потом мы снова встретились… в тот ужасный день… кровавый праздник святого Варфоломея в Париже… Вы проводили меня к могиле моей матери. С того дня ваш образ навеки остался запечатленным в моем сердце… А вы совсем не изменились; глаза у вас по-прежнему добрые, и лицо светится отвагой… кто раз вас увидел, уже не забудет… Поэтому я сразу узнал вас в таверне «Железный пресс», да и как я мог не узнать своего единственного друга?!

Жак Клеман горестно вздохнул:

— Сегодняшняя ночь — возможно, последняя в моей жизни! Роковой час близок! Поистине по воле Провидения увиделся я сегодня с человеком, что для меня дороже всех на свете… И надо же было судьбе свести нас с вами в такую минуту! Пардальян. сердце мое замирает, когда я думаю о той, которую так люблю… о моей матери. Шевалье, я отомщу тем, кто убил ее!.. Расскажите мне об Алисе де Люс: ваши слова придадут мне силы, и рука моя не дрогнет…

— Да… — задумчиво произнес шевалье. — Вы ведь так и не встретились с ней… кто знает, может, поэтому вы так боготворите ее…

— Понимаю, что кроется за вашими словами, шевалье. Думаете, я пребываю в счастливом неведении? Ошибаетесь… Я многое выпытал у одной старухи, верной служанки Екатерины Медичи… Мне немало известно о жизни Алисы де Люс… и о ее преступлениях…

— Алиса не преступница! — решительно прервал монаха Пардальян. — Она всего лишь жертва.

— Вы действительно так думаете? — обрадовался Жак Клеман. — Конечно, несчастная расплачивалась за чужие грехи, ее толкнули на гибельный путь…

— Вся вина лежит на старой королеве Екатерине. Алису де Люс поставили перед роковым выбором: или любимый человек отвергнет ее, или она собственными руками подтолкнет его к гибели… Что ей было делать?! Она так страдала! Алиса пыталась бороться с королевой Екатериной. Невозможно представить, какие муки вынесла несчастная во имя любви!.. Теперь она обрела покой. Мир ее праху, и мир памяти ее…

Шевалье снял шляпу, герцог Ангулемский последовал его примеру, а монах еще ниже опустил свой капюшон. Несколько минут они молчали, потом Жак Клеман заговорил:

— Пардальян, вы, наверное, не желаете рассказать сыну правду о матери, однако не хотите и лгать. Вами движет жалость…

— Алиса де Люс заслуживала жалости и сострадания больше, чем любая другая женщина в мире!

— Не будем больше об этом… Расскажите лучше, как вы пытались спасти мою мать…

— Нет, — покачал головой шевалье, — прошлое умерло. Умерла любовь… И вам, и мне осталось одно — ненависть к негодяям и надежда свершить в будущем возмездие.

Жак Клеман встал и резким движением отбросил назад капюшон рясы. В мерцающем свете свечи глаза на его бледном изможденном лице горели как уголья,

— Шевалье, — торжественно произнес монах, — вы правы, надо думать о завтрашнем дне! Завтра я отомщу за Алису де Люс. Завтра старая королева узнает, что такое безграничное отчаяние. Завтра падет ее любимый сын… Завтра исполнится воля Провидения…

— Итак, вы собираетесь убить короля Франции.

— Таково веление Господа, переданное мне посланным им ангелом. Ни один человек не знает этой тайны. Но вам, Пардальян, я доверяю и скорее умру, чем позволю себе усомниться в вашей дружбе. Да, я собираюсь убить короля Франции… И вы, вы тоже завтра будете отомщены, шевалье! Вы же, герцог Ангулемский, с моей помощью рассчитаетесь с Екатериной и с королем Генрихом. Вспомните, сколько зла причинили они вашему отцу!.. Молитесь же за меня, а за Генриха Валуа молиться уже бесполезно!..

Монах замолчал и задумался. Потом он все так же безмолвно склонил голову и, видимо, собрался уходить. Но Пардальян остановил его:

— Вы посвятили нас в вашу тайну, расскажите же теперь, как вы собираетесь действовать.

Жак Клеман заколебался, но отказать шевалье не смог:

— Хорошо… От вас у меня тайн нет… Кроме того, вы получите возможность видеть все собственными глазами и сполна утолить жажду мести… Завтра в девять утра король примет в ратуше герцога де Гиза. После аудиенции Валуа отправится в собор. Он знает, что на пути в церковь к нему подойдет исповедник и вручит индульгенцию с полным отпущением грехов. Этот монах должен сопровождать короля до самого входа в собор. Пардальян, этим исповедником буду я!

Карл Ангулемский вздрогнул и хрипло произнес:

— Значит, вы пойдете с крестным ходом от ратуши до собора?

— Нет, — ответил монах. — Я буду ждать у входа в храм. Я подойду к королю, и Генрих опустится на колени, чтобы принять индульгенцию. С колен он уже не встанет…

Жак Клеман все ниже склонял голову. Казалось, на него давил невидимый тяжелейший груз. Из последних сил монах произнес:

— Молитесь же за меня, — и метнулся к двери.

Но Пардальян удержал Жака Клемана за руку, а герцог бросился к выходу, чтобы помешать монаху уйти.

— Жак Клеман, — спокойно сказал шевалье, — я хотел бы попросить вас об одной услуге…

Монах с удивлением взглянул на Пардальяна и воскликнул:

— Вы оказали мне такую честь, обратившись с просьбой! Неужели я могу чем-нибудь помочь вам?.. Я перед вами в долгу, шевалье, и буду рад хоть как-то отплатить за все, что вы сделали для меня и для Алисы де Люс! Говорите же…

— Жак Клеман, — торжественно произнес Пардальян, — я прошу вас сохранить жизнь Генриха Валуа, короля франции… Он нужен мне… пока нужен…

Монах смертельно побледнел. По телу его пробежала дрожь, и он бессильно опустился на табурет.

— Вам нужна жизнь Валуа? — изумленно прошептал Жак Клеман.

— Да, случилось так, что моя судьба связана с судьбой короля Франции. Вспомните, вы сказали, что сегодня нас свело само Провидение, так послушайте же меня, сын Алисы де Люс… я прошу тебя, Клеман, оставь в живых короля!.. От этого зависит и моя жизнь!..

— Будь проклята эта минута! — прохрипел монах.

Он смотрел на шевалье безумным взором, все тело его содрогалось, зубы стучали. Голова Жака Клемана едва не раскалывалась от нахлынувших мыслей.

«Жизнь короля… — лихорадочно размышлял монах, — он просит меня сохранить жизнь Генриху… но она… она, ангел любви, она же будет ждать меня в полночь! Все, что у меня осталось на земле, это любовь Мари… А Пардальян хочет, чтобы я отрекся от нее!»

Наступила полночь, и первый удар колокола с соборной колокольни медленно проплыл над спящим Шартром. С шестым ударом монах встал, умоляюще поглядел на Пардальяна и прошептал:

— Пощадите, шевалье!

Пардальян с изумлением взглянул на Жака Клемана. Как странно! Почему монах просил пощады? Что творилось в потемках его несчастной души? Раздался последний, двенадцатый удар. Потом все стихло. Вдруг Жак Клеман упал на колени и поник головой. Шевалье понял, что наступила решающая минута. Монах медленно поднял глаза, и Пардальян прочел в них немыслимую муку, а затем услышал произнесенные слабым голосом слова:

— Король Франции будет жить!.. Прости, матушка, ради шевалье де Пардальяна, прости меня!..

Потеряв сознание, Жак Клеман рухнул ничком на пол.

— Дорого далось ему такое решение… — вздохнул Пардальян.

Они с герцогом осторожно подняли монаха и дали ему воды. Через несколько мгновений он пришел в себя.

Карл взглянул в его лицо и содрогнулся: этот человек казался живым воплощением скорби и отчаяния…

Глава III

ГЕНРИХ III

(продолжение)

На следующее утро король Генрих проснулся довольно рано. Он собирался к девяти отправиться в ратушу, чтобы принять, как обещал вчера, герцога де Гиза и представителей парижского народа.

В Шартре королю предоставили апартаменты в доме господина Шеверни. Хозяин особняка, губернатор провинции Бос, был одним из тех немногих, кто остался верным династии Валуа и в трудный час. Он уступил Его Величеству свой дом, а сам с семейством расположился у одного из горожан. Для приема монарха де Шеверни убрал покои почти по-королевски, так что губернаторский особняк напоминал маленький Лувр. А когда Крийону удалось привести в Шартр шесть-семь тысяч вооруженных человек, составлявших теперь всю армию опального короля, Генрих снова почувствовал себя властителем.

Король бежал из Парижа потрясенный, напуганный, в слезах. Но в Шартре его с почетом встретили и препроводили в специально подготовленные покои в доме Шеверни депутаты от горожан; перед королем в парадном строе прошествовали рейтары Крийона — испытанные в боях, надежные вояки. И Генрих III пришел к выводу, что и в изгнании, далеко от столицы, вполне можно жить.

Однако вскоре король заскучал: ему так не хватало Лувра и бесконечных дворцовых празднеств! Конечно, крестный ход — неплохая вещь, но маскарады все-таки лучше! В Шартре король вел слишком уж однообразную, монотонную жизнь.

Ему так хотелось вернуться в Париж и обратиться к жителям столицы:

— Я вернулся!.. Попробуем жить в мире!

Надо сказать, что Генрих III трусом не был и долго отсиживаться в Шартре не собирался. Но его приближенные, в том числе Вилькье, д'Эпернон и д'О, без конца твердили ему, что королева-мать осталась в Париже, что она все устроит и не следует мешать ее планам.

Король к тому же был не глуп и достаточно хитер: вспомним, как провел он своих врагов, выставив их на посмешище в первый день прибытия Гиза в Шартр.

Итак, в это утро Генрих III проснулся в прекрасном расположении духа. Прежде чем выйти к придворным, он направился в соседние покои, где разместилась Екатерина Медичи, прибывшая в Шартр неделю назад.

Накануне Генрих долго обдумывал ответ, который следовало дать парижским депутатам, и принял решение. Король вошел в апартаменты Екатерины с оживленной улыбкой и против своего обыкновения расцеловал матушку в обе щеки. Любимый сын старой королевы, охотно расточавший ласки своим фаворитам, обычно бывал с матерью весьма холоден. Екатерина прямо расцвела от счастья. Ее лицо засияло и стало добрым и нежным, а выражение глаз смягчилось. Она любила сына, любила страстно! Во имя счастья дорогого Генриха королева совершила немало преступлений.

— Милый мой сын, — с мягким упреком произнесла Екатерина, — вы так давно не целовали свою старую мать…

— Ах, матушка, — воскликнул Генрих, бросившись в широкое кресло, — дело в том, что я доволен и счастлив. Давно я не испытывал такой радости, и все благодаря вам… впрочем, я вообще обязан вам очень многим. Вы сделали все, чтобы мои добрые парижане примирились со мной. Я не вижу никаких препятствий к примирению и думаю дня через два отправиться в столицу. Я въеду в Париж с триумфом, подданные надолго запомнят возвращение монарха в свою столицу… Сами посудите, чего от меня хотят депутаты от города? Отставки д'Эпернона? Ради Бога, с удовольствием вышвырну его вон!.. По правде говоря, матушка, он мне смертельно надоел в последнее время…

— Вы думаете, Генрих, что им нужно только это? — спросила старая королева.

— Конечно! А что еще, по-вашему?

Екатерина Медичи с удивлением посмотрела на сына. Похоже, король ответил вполне искренне.

— Дорогой Генрих! — вздохнула Екатерина. — Если я скажу, чего же в действительности ждет парижский народ и чего хочет вся Франция, то вы очень удивитесь… удивится и герцог де Гиз, да и любой француз будет поражен… Мне уже недолго осталось жить, мирская суета теперь не для меня, но я становлюсь все проницательней и предвижу будущее… Впрочем, вам я ничего не скажу, вряд ли вы поймете мои мысли… Знайте только, что отставка д'Эпернона не удовлетворит свору разъяренных псов. Клянусь Пресвятой Девой, я ждать не буду, а защищу вас и себя. Я едва жива, но еще покажу и Гизам, и гугенотам, и чванным парижанам, чего стоит старая королева. Сын мой, прислушайтесь к словам матери: вам нельзя возвращаться в Париж!

Генрих III вскочил. Он знал, насколько осторожна старая королева. Ему было известно, что Екатерина сделала все, чтобы подготовить возвращение короля в Париж, и что она всегда требовала наказать мятежных парижан. Королеву не так-то легко испугать, но тем не менее она советует Генриху не возвращаться в столицу! Раз уж Екатерина так говорит, значит, король действительно не должен появляться в Париже.

— Матушка, — не скрывая раздражения, спросил Генрих, — но почему я не могу вернуться? Не забывайте, я пока еще король!

— Вы были королем до тех пор, пока не бежали из Парижа…

— Мадам, я знаю, что я ошибся, и вы уже неоднократно упрекали меня за ошибку. Но я готов исправить ее: послезавтра утром король будет в Лувре!..

— И послезавтра вечером французский престол окажется свободным! — уверенным, спокойным тоном заключила Екатерина.

— Что вы хотите сказать, мадам? — бледнея, пролепетал Генрих.

— Сын мой, вас пытаются заманить в ловушку и уничтожить! И не только вас, но и меня, и всех ваших друзей… Послушайте свою мать, Генрих: готовится вторая Варфоломеевская ночь! Только теперь резать будут уже не гугенотов…

Генрих без сил рухнул в кресло, вытер со лба пот и задумался. Потом вскочил и начал мерить шагами комнату.

— Что делать, что делать, матушка? — твердил король. — Шартр совсем близко от Парижа. Оставаться здесь, думаю, опасно. Если все действительно так ужасно, лучше держаться подальше от столицы!

Похоже, Генрих, как и в дни своего бегства из Парижа, потерял голову. Он воздел руки к небу и с отчаянием воскликнул:

— Что делать? Куда бежать?

— Успокойтесь, сын мой! — улыбнулась старая королева. — Шартр слишком близко от Парижа, но ведь у нас есть Блуа… Замок Блуа штурмом не возьмешь, он выдержит хоть десятилетнюю осаду…

— Матушка, вы возвращаете меня к жизни! Так уедем же поскорей! — воскликнул Генрих.

Тут король вспомнил о крестном ходе и снова расстроился:

— А эти люди, что явились в Шартр?.. Проклятый Гиз притащил целую армию… Не желаю с ними разговаривать! Пусть убираются! А я уеду в Блуа!

— Нет, сынок, — возразила Екатерина. — Сегодня, как мы и договорились, вы явитесь в ратушу. Внимательно выслушайте парижских горожан, делайте вид, что согласны на все… И вот, когда Гиз уже будет праздновать победу, вы нанесете ему удар! Никаких ответов на его выпады! Молчите! Все решит одна фраза! Стоит ее произнести — и Гиз повержен, а королевство вновь в вашей власти…

— Матушка, откройте, откройте же наконец, что я должен сказать? — взмолился Генрих.

— А вот что: «Король приказывает собрать в Блуа Генеральные Штаты!»… Понимаете, Генрих, Генеральные Штаты! ^[2] И Гиз сразу же выводится из игры! И эти забияки-парижане тоже теряют все козыри!.. Король станет беседовать только с представителями сословий… не говоря уже о том, что мы в этом случае выигрываем уйму времени, — добавила Екатерина с иронической улыбкой.

Генрих вздохнул с явным облегчением:

— Ах, матушка, неплохо придумано! Мадам, я просто восхищен!.. Созыв Генеральных Штатов решает все наши проблемы. Пускай Гиз отправляется ко всем чертям, я, король, обращаюсь непосредственно к народу Франции! Кроме того, раз я советуюсь с моими добрыми подданными, они, конечно, должны считать меня добрым отцом для всех французов и опорой королевства…

Екатерина, улыбнувшись, покачала головой и сказала:

— Сын мой, вы нанесете Гизу удар, и какой удар!.. А у меня достаточно шпионов и соглядатаев, чтобы разрушить коварные замыслы герцога. Но вы никому не должны показывать, что догадываетесь о планах Гиза… Отправляйтесь в ратушу как ни в чем не бывало, потом участвуйте в крестном ходе… Ничего не бойтесь, мать всегда защитит вас, Генрих!..

Король опять расцеловал Екатерину и, очень довольный, сказал ей на прощание:

— Матушка, мы с вами так хорошо понимаем друг друга!

Затем Генрих вернулся в свои покои. Там уже толпились его фавориты и придворные. В свите короля Гиза очень не любили и охотно злословили по поводу появления в Шартре крестного хода с надменным герцогом во главе.

Д'Эпернон позволил себе намекнуть королю:

— Сир, стоит Вашему Величеству пожелать…

— Что пожелать, герцог?

— Мы такую облаву устроим!.. Охота на крупную дичь… Достаточно приказать Крийону закрыть городские ворота, а остальное я беру на себя…

Д'Эпернон действительно готов был «взять на себя все остальное», как он выразился. Этот вельможа, тративший денег больше, чем король, обожавший роскошь, удовольствия и празднества, был человеком редкостной отваги, способным на дерзкие, безрассудные поступки. О его смелости ходили легенды… впрочем, он действительно был любимцем Фортуны. Через несколько лет, спасаясь от ареста и королевского гнева, он сбежит из Парижа в Ангулем. Но горожане восстанут против него, и на герцога устроят облаву: забаррикадировавшись в одиночестве в собственной спальне, д'Эпернон выдержит тридцатичасовую осаду, ранит или убьет сотню нападавших и выберется из ловушки живым и невредимым.

Вот каков был человек, дававший советы Генриху III. Д'Эпернон не задумываясь пронзил бы шпагой всех, кто явился из Парижа в Шартр, — от Гиза до Жуайеза.

Но король был истинным сыном Екатерины Медичи, и, как он сам сказал, они с матушкой прекрасно понимали друг друга. Если нужно, он, не колеблясь, хватался за оружие, однако же любому оружию предпочитал хитрость. Генрих не стал слушать д'Эпернона, приказал поставить в соборе Шартрской Богоматери двенадцать свечей, дабы умилостивить Деву Марию, и заявил, что пора идти в ратушу.

Д'Эпернон пожал плечами и прошептал на ухо Крийону:

— Вот увидите, по вине короля нас всех тут перережут, кого пораньше, кого попозже. Одолжите-ка мне, приятель, пятьдесят ваших солдат, и я сам наведу порядок в городе! Король пошумит, пошумит и успокоится, зато мы будем спасены, да и Его Величество тоже!..

Крийон, похоже, заколебался, но тут к нему обратился Генрих:

— Что же ты, мой храбрый Крийон? Приказывай… Пора!

Крийон вытащил шпагу и крикнул:

— Эскорт Его Величества!

А сам взглядом дал понять д'Эпернону, что, будучи солдатом, может выполнять только приказы короля. Через десять минут Генрих в окружении свиты двинулся к ратуше. Солдаты Крийона живым заслоном стояли между королем и толпой на тротуаре. Люди за спинами рейтаров провожали короля враждебными взглядами — ни одного приветственного крика, ни одной улыбки. Зловещая картина!..

— Слушай, д'О, — обратился к своему спутнику неугомонный д'Эпернон, — чуешь, чем пахнет?

Д'О принюхался и, не чувствуя подвоха, ответил:

— Пахнет новыми духами, что Руджьери составил специально для Его Величества. Поистине чарующий запах, никогда не встречал подобного… Руджьери — великий искусник, не правда ли, сир? — обратился д'О к королю.

Генрих улыбнулся и расправил складки пропитанного духами плаща, а д'Эпернон мрачно заметил:

— А, по-моему, тут пахнет предательством!

Генрих побледнел, нахмурился, и рука его скользнула к рукояти шпаги. Король словно хотел сказать: «С предателем я разберусь!» Но ничего не произошло, Его Величество благополучно прибыл к ратуше и устроился на троне, воздвигнутом для него в парадном зале. Придворные встали у подножья трона. Крийон расставил своих людей по всему залу — всякое могло случиться! Затем Генрих III приказал впустить депутацию от Парижа.

Гиз, похоже, сделал все, чтобы усыпить бдительность короля. Все силы герцога — и солдаты, и сторонники Лиги, и дворяне — собрались за городскими стенами. Герцог был уверен, что в ратуше ничего не произойдет: ведь Жак Клеман должен был нанести удар Генриху III только у входа в собор. Тотчас после аудиенции в ратуше Гиз собирался выйти из города и присоединиться к своим сторонникам. После этого оставалось лишь дождаться условного сигнала: двенадцать ударов соборного колокола, если Валуа мертв, и шесть ударов — если покушение на короля закончится неудачно.

Итак, глава Католической Лиги вошел в зал шартрской ратуши в сопровождении лишь нескольких горожан, которых возглавлял Менвиль.

Увидя, сколь невелики силы противника, король с облегчением вздохнул, а д'Эпернон ехидно ухмыльнулся. Придворные тут же захихикали.

Герцог спокойно прошествовал через весь зал. Он шагал гордо и величественно и, остановившись у трона, склонился в низком поклоне.

— Дорогой кузен, — любезно обратился к Гизу король, — похоже, между мной и моими добрыми парижанами возникли некоторые разногласия. Я узнал, что вы взяли на себя труд донести до меня жалобы и прошения моих подданных. Говорите же без страха, ибо я готов выслушать любые пожелания. Король должен внимать голосу своего народа.

— Конечно, сир, — ответил Гиз, — а аристократия должна поддерживать короля, ибо он — первый дворянин государства. Именно поэтому, сир, я остался в Париже, желая убедить горожан в необходимости переговоров с Вашим Величеством. Этим моя роль и ограничивается. Я счастлив, что мне удалось уговорить парижан помириться с королем, но не мне решать, на каких условиях будет заключен этот мир…

Слова герцога, исполненные скромности и сдержанной гордости, произвели самое благоприятное впечатление на королевскую свиту. Однако д'Эпернон продолжал ухмыляться, а лицо Генриха III оставалось совершенно бесстрастным.

Депутаты от Парижа поклонились в знак согласия со словами Гиза. А король произнес:

— Говорите же, господа, я готов выслушать вас.

Из группы горожан выступил вперед человек, которого Генрих сразу же узнал:

— Вот как? Значит, от имени горожан будете говорить вы, господин де Менвиль?

Говорить и впрямь поручили Менвилю, хотя вообще-то он больше привык убеждать противника шпагой или кинжалом, чем словом.

— Если на то будет согласие Вашего Величества, я начну, — произнес Менвиль.

— Прошу, сударь.

Посланец парижан гордо выпрямился:

— Сир, я имею честь передать вам прошение от имени господ кардиналов, принцев, дворянства и горожан Парижа, а также от имени других городов, объединившихся в союз ради защиты католической веры.

Король содрогнулся, почувствовав в этих словах скрытую угрозу. Требования к нему выдвигались уже не от имени парижан, а как бы от всего королевства, включая прелатов, аристократию и даже простолюдинов. Их волю и выражал здесь Менвиль.

— Итак, каковы же будут просьбы? — холодно поинтересовался король.

— Сир, — продолжал Менвиль, — упомянутые союзники осмеливаются умолять Ваше Величество о следующем: во-первых, удалить герцога д'Эпернона, пособника еретиков, смутьяна и расточителя королевской казны…

Д'Эпернон расхохотался.

— Сир, мне удалиться прямо сейчас? — нагло спросил он.

Все молчали, чувствуя какую-то неловкость. Король неуверенно улыбнулся и, полуобернувшись к д'Эпернону, произнес:

— Как вам будет угодно, герцог…

Услышав такие слова из уст Генриха III, д'Эпернон побледнел. Гиз с изумлением воззрился на короля, а депутаты от горожан одобрительно закричали:

— Да здравствует король!

Охваченный яростью д'Эпернон потянулся к шпаге: он был готов на любое безумство. Но тут герцог заметил, что король пристально смотрит на него и улыбается. Д'Эпернон понял, точнее, решил, что понял: Генрих III разыгрывает комедию. Герцог гордо скрестил руки на груди и заявил:

— Сир, я уйду, но не тогда, когда того пожелают парижские горожане, и не тогда, когда захочу сам, а тогда, когда Ваше Величество, который, льщу себя надеждой, памятует о моих заслугах и о крови, пролитой мною на службе королю, прикажет мне уйти. А пока — я остаюсь!

И д'Эпернон надменно взглянул на герцога де Гиза. Их взгляды скрестились, словно стальные клинки.

— Продолжайте, господин де Менвиль! — сказал Генрих.

— Вышеназванные кардиналы, принцы, дворянство и народ Парижа умоляют Ваше Величество: во-вторых, лично возглавить поход против еретиков в Гиенни и послать герцога де Майенна в поход на Дофине. Ее Величество королева-мать останется в это время в Париже и будет следить за миром и спокойствием в столице; в-третьих, лишить господина д'О всех должностей в Париже; в-четвертых, поддержать избрание новых депутатов и прево, что уже избраны в Париже, равно как и в других городах; в-пятых, вернуться в вашу столицу и отвести все войска по меньшей мере на двенадцать лье от Парижа.

Менвиль замолчал; он свою задачу выполнил.

Депутаты, королевская свита и даже солдаты охраны с нетерпением ожидали ответа Генриха III. Ответ короля показал бы, что ожидает Францию: мир или гражданская война. Один Гиз казался совершенно спокойным — ему действительно было все равно. Он ждал окончания аудиенции и выхода короля на соборную площадь. Герцог не слушал Менвиля, он все время представлял, как монах готовится к покушению, как падает бездыханным последний Валуа и что будет потом.

«Через час, всего лишь через час король умрет!» — думал Гиз.

Неожиданно Генрих III выпрямился, окинул собравшихся холодным, словно бы остекленевшим взором — так умела смотреть Екатерина Медичи, — и уверенно произнес:

— Господин де Менвиль, и вы, почтенные горожане, и вы, дорогой кузен Гиз, выслушайте теперь наши слова. То, что здесь было изложено, касается не только разногласий, возникших, к сожалению, между королем и его подданными. Раз ко мне обращаются кардиналы, принцы, знать и горожане католических городов, значит, со мной говорит вся Франция. И не пристало мне отвечать лишь для собравшихся в этом зале: король должен держать ответ перед всем королевством…

Генрих III помолчал, выдерживая паузу; в соответствии со сценарием Екатерины он готовился нанести Гизу решительный удар.

— Мы будем говорить перед лицом представителей всех трех сословий, — твердо заявил король.

В толпе горожан раздался одобрительный шум.

— А пока, господа, — продолжал король, — сообщите парижанам следующее: король созывает Генеральные Штаты. Вот ответ, достойный и монарха, и народа…

Раздался гром аплодисментов, новость моментально распространилась в городе. Толпа на улицах и площадях ликовала — король собирает Генеральные Штаты! Гиз неуверенно улыбнулся, а д'Эпернон в восхищении склонился перед королем в поклоне.

— Генеральные Штаты, — заключил Генрих, — соберутся в нашем городе Блуа, открытие назначаю на пятнадцатое сентября!

— Да здравствует король! — в восторге закричали депутаты.

На улицах и горожане Шартра, и паломники из Парижа подхватили этот крик. Они чувствовали себя победителями: на созыв Генеральных Штатов никто и надеяться не смел. Ведь это значило, что монарх готов напрямую говорить со знатью, с духовенством, с народом, обсуждая самые насущные интересы королевства!

Генрих III, заявив, по совету Екатерины Медичи, о созыве Генеральных Штатов, одним мановением руки успокоил бурю. Все забыли про споры и разногласия, аудиенция закончилась, и король уже готовился к крестному ходу.

Горожане выстроились вдоль улиц со свечами в руках, монахи возглавили процессию, но никого из сторонников Лиги видно не было. Ни один вооруженный человек не принимал участия в процессии. Куда же они все подевались?

Вскоре появился и сам Генрих III. Король снял свой шелковый костюм, атласный плащ и шляпу, украшенную бриллиантами. Он шел босиком, в покаянном одеянии грубого холста, с непокрытой головой. На шее у него висели четки, а в руках король держал огромную свечу. Никто не сопровождал монарха — ни охрана, ни придворные.

Генрих шествовал в одиночестве; позади брели два монаха с низко надвинутыми капюшонами.

А герцог де Майенн и кардинал де Гиз ожидали за городской стеной. С ними были три-четыре сотни хорошо вооруженных сторонников Лиги. Верные королю войска Крийона расположились за городом, на равнине. Герцог де Майенн пытался издалека подсчитать шатры, в. которых отдыхали солдаты Крийона, и определить таким образом, каковы же силы Валуа.

Как раз в ту минуту, когда заговорили все колокола Шартра, к братьям подъехал Генрих Гиз. Кардинал вопросительно взглянул на него.

— Он приказал созвать пятнадцатого сентября в Блуа Генеральные Штаты, — пожав плечами, произнес Генрих.

— Неплохо придумано, — заметил кардинал, — это могло бы спасти Валуа…

— Но его судьба предрешена, — прервал брата герцог де Гиз, — все произойдет сейчас, возможно, через несколько минут…

— А как мы узнаем? — спросил кардинал, в то время как герцог де Майенн не отрывал взгляда от лагеря Крийона.

— Большой соборный колокол пробьет двенадцать ударов… и шесть ударов в том случае, если покушение провалилось… но этого не будет! Не может быть!

Герцог де Гиз помолчал, а потом заговорил, стараясь скрыть волнение:

— Я видел, как Валуа собирался в собор… Он идет без всякой охраны, об опасности и не подозревает… Король шествует в покаянном одеянии, а за ним идут наша сестрица Мария и Фауста, несгибаемая Фауста… Обе дамы одеты в рясы капуцинов. Если в последний момент мужество изменит, монаху, они будут рядом, чтобы поддержать Жака Клемана. Не сомневайтесь, братья, Генрих Валуа сегодня умрет.

— А Крийон? — спросил Майенн, указывая на походный лагерь на равнине.

— Крийон? Он, конечно, предан королю, но какой толк в его преданности после смерти Генриха? Он поклянется в верности мне, и его войско послушно присягнет первому королю из династии Гизов… Фауста все предусмотрела. Подождем еще немного…

— Подождем! — эхом откликнулся Майенн.

— Внимание! — встрепенулся кардинал. — Колокола умолкли. Король вошел в собор… Сейчас свершится…

Все трое, сидя в седлах, ловили каждый звук, вслушиваясь в тишину. Неизъяснимая тревога овладела Гизами. Прошло еще несколько минут… Братья переглянулись… А большой соборный колокол все не звонил…

Первым нарушил тягостное молчание Генрих де Гиз.

— Давайте подъедем поближе к королевскому лагерю, — предложил он.

В эту минуту, взорвав мощным гулом тишину полей, проплыл в воздухе мощный звук — заговорил большой колокол Шартрского собора!..

Генрих де Гиз почувствовал в груди тот же трепет, что и в страшную ночь святого Варфоломея в Париже, когда набат Сен-Жермен-Л'Озеруа призвал к истреблению гугенотов. Все трое насторожились.

— Один! — произнес кардинал, не снимая руки с рукояти кинжала.

— Два! — подхватил герцог де Майенн, неподвижно глядя куда-то в пустоту.

— Три!.. Четыре!.. Пять!.. — считал удары смертельно бледный кардинал.

— Шесть! — заключил герцог де Гиз. — А теперь — ждем!..

Гиз застыл как статуя, кардинал, словно придавленный ожиданием, низко опустил голову, герцог де Майенн вполголоса чертыхнулся… Они не смотрели друг на друга, но одинаковый страх исказил лица заговорщиков.

А седьмого удара все не было! Большой колокол умолк!

Отзвук шестого удара медленно прокатился над равниной и затих вдали. Генрих III не умер!.. Монах не сдержал слова!..

Братья Гизы прождали еще около получаса. Наконец кардинал не выдержал и как-то странно расхохотался.

— Можно уезжать! — произнес он. — Все кончено.

— Пока кончено… — поправил его Майенн. — Но мы обязательно начнем сначала.

А Генрих де Гиз, повернувшись в сторону Шартра, погрозил городским стенам кулаком. Точно так же Генрих Валуа, покидая Париж, грозил когда-то своей столице.

— Мы начнем сначала! — процедил сквозь зубы герцог де Гиз. — Непременно начнем! Клянусь памятью моего отца!.. Валуа, ты назначил нам встречу в Блуа! Ну что же, мы явимся туда! Но берегись! Больше я уже не доверюсь жалкому трусливому монаху! Кинжал будет в надежной руке!

Генрих де Гиз замолчал и, видимо, задумался. Потом он, похоже, сумел совладать со своей яростью: дыхание его успокоилось, налитые кровью глаза обрели нормальный цвет, руки перестали дрожать.

— Братья мои, — сказал герцог, — сегодня нас постигло великое несчастье.

— К тому же положение дел в целом изменилось не в нашу пользу, — заметил кардинал. — Валуа собирает Генеральные Штаты.

— Пожалуй, нам стоит все обдумать — не торопясь, хладнокровно. Мы ведь сегодня чудом уцелели… — добавил Генрих.

— Не стоит так волноваться. Парижане всегда нас поддержат, — успокоил братьев Майенн.

— Ты прав! Поезжайте в Латрап, мои дворяне должны скоро появиться там. Они нам расскажут, что же все-таки произошло в Шартре, и мы сможем решить, как нам действовать дальше. Я приеду туда попозже…

Кардинал и Майенн развернули коней и ускакали по парижской дороге в сторону Латрапа, а Генрих де Гиз направился к своим сторонникам, выстроившимся под городскими стенами. Герцог, судя по его виду, торжествовал, но на самом деле был настроен очень мрачно. Однако к приверженцам Лиги он обратился тоном триумфатора, возвещающего о великой победе:

— Друзья мои! Нам удалось склонить Его Величество к решению, которое все парижане воспримут как великую победу: король обещал собрать Генеральные Штаты!

— Да здравствует великий Гиз! — пронеслось по рядам воинов.

— Да здравствует король! — выкрикнул Гиз со всем пылом ярости. — Его Величество внял нашим мольбам, и мы благодарны ему. Все складывается прекрасно, и вы, друзья мои, можете спокойно возвращаться в Париж. Готовьтесь к созыву Генеральных Штатов, собирайте прошения всех сословий, а я сделаю все, чтобы король принял к рассмотрению эти просьбы. И да хранит Господь Его Величество!

Гиз приподнял шляпу и еще раз громко крикнул:

— Да здравствует король!

— Да здравствует Лотарингский дом! Да здравствует Великий Гиз, опора трона и церкви! — завопили приверженцы Лиги.

Но Генрих, не слушая приветственных кличей, развернул коня и поскакал на север. За его спиной остался Шартр, город, в котором Гиз так надеялся получить корону Франции.

Герцог был мрачен. Он уже не мог держать себя в руках, его напускное спокойствие растаяло, словно ледышка на солнце, и ярость бушевала в душе Генриха. Он стрелой несся по грязной деревенской дороге, поросшей травой. Он терзал шпорами бока лошади, и несчастное животное с жалобным ржанием неслось, не разбирая дороги. После часа сумасшедшей скачки конь без сил рухнул наземь.

Гиз, великолепно ездивший верхом, сумел ловко соскочить на землю. Герцог оказался совершенно один среди полей, дышавших миром и спокойствием. И каким же жалким и суетным казался этот человек, равный в своем могуществе королю, в сравнении с безмятежным величием окружающей природы!..

Одна мысль терзала герцога: почему, почему монах не нанес удар?! Ведь все так хорошо складывалось! Генрих III спасся чудом…

Но кто же устроил это чудо?!.

— Проклятый монах! — взревел Гиз. — Жалкое отродье! Он мне заплатит за предательство… Но кто, кто остановил руку с кинжалом? Попадись он мне, я бы его зажарил на медленном огне…

Тут на горизонте появились человек пятнадцать всадников, скакавших галопом. Гиз вгляделся и узнал своих дворян. Впереди ехали Бюсси-Леклерк, Менвиль и Моревер. Увидев на дороге герцога и его павшего коня, они поспешили к своему господину.

Один из дворян уступил Гизу своего скакуна. Герцог взлетел в седло, и вся свита понеслась вслед за ним. Никто не проронил ни слова — все поняли, что в душе герцога бушует бешеная ярость, и никто не осмелился заговорить с ним, опасаясь всегда страшного в гневе Меченого.

Через час Генрих де Гиз встретился в деревне Латрап с герцогом де Майенном и кардиналом. Лишь тогда Гиз обратился к свите:

— Вы были в соборе? Что там случилось? Монах?..

— Монах не явился, монсеньор, — ответил Бюсси-Леклерк.

— Предатель… Я так и подумал! Найти его и…

— Монах — не предатель! — возразил Бюсси-Леклерк. — Просто сегодня ночью его захватили…

— И держали в заточении! — добавил Менвиль.

— Кто? Кто осмелился? — голос герцога звенел от ярости. — Не знаете?! Вы, все трое, ни на что не годны!

— Простите, монсеньор, но мы знаем, потому что видели этого человека…

— Да кто же он?

Вперед шагнул Моревер; странная ухмылка появилась на его лице, появилась и исчезла, словно блеснувшая в грозовой туче молния:

— Кто он, монсеньор? Ну, конечно же, шевалье де Пардальян!

Глава IV

ПАРДАЛЬЯН И ФАУСТА

Как мы уже говорили, вслед за Генрихом III, двинувшимся в покаянном одеянии к собору, шагали два монаха-капуцина. Читатель знает, что грубые монашеские рясы скрывали очаровательную и всегда веселую герцогиню де Монпансье и величественную, прекрасную и зловещую Фаусту.

Фауста, истинная вдохновительница покушения на Генриха III, лично захотела присутствовать при убийстве — так хороший драматург внимательно следит за постановкой своей пьесы и проверяет каждую деталь, вплоть до самого подъема занавеса над сценой.

Никто не обратил внимания на двух капуцинов, тем более что король выразил желание шествовать без всякой охраны. Во-первых, несмотря на опасения своей матушки — а Екатерина Медичи опасалась всего и всегда! — Генрих III не думал ни о предательстве, ни о покушении. Во-вторых, король был не из трусливых: ему иногда нравилось смотреть в лицо опасности. И, наконец, Генрих отличался некоторой склонностью к театральности: обычно он любил наряжаться пышно, являясь подданным во всем королевском величии; нынче же, в роли кающегося грешника, он хотел выглядеть смиренно и скромно. Это, по его мнению, добавляло королю популярности.

Склонив голову и накинув вретище, босиком, со свечой в руках король Франции шествовал к собору. Генрих являл собой образец благочестия и набожности.

У дверей церкви короля должен был ожидать монах-исповедник, прибывший прямо из Рима с индульгенцией и полным прощением грехов. Два капуцина, приближаясь к собору, внимательно поглядывали на главный портал. Там в ожидании Его Величества собралось все духовенство Шартра. А слева, немного в стороне, прижавшись к подножью статуи, неподвижно стоял одинокий монах. Он нервно перебирал четки, украшенные золотым крестом. По этому знаку его и узнала Мария де Монпансье.

— Вот он! — прошептала герцогиня.

Глаза ее блеснули жестокой радостью. В эту минуту монах не торопясь подошел к королю и двинулся рядом с ним.

— Наконец-то… сейчас, сейчас он ударит… — возбужденно прошептала Мария.

— Замолчите! — приказала Фауста.

Но вокруг гремели церковные песнопения, и никто не расслышал неосторожных слов герцогини.

Обе женщины шли буквально по пятам за королем. Герцогиня так разволновалась, что у нее сбилось дыхание. С трудом она сдерживала рвавшийся из груди крик:

— Бей! Ударь же! Ударь!

Она пожирала монаха взглядом, и ее прекрасные глаза, которые, казалось, должны были бы сиять любовью, горели огнем ненависти.

Король вступил в собор и преклонил колена. Мария де Монпансье почувствовала, что ноги ее уже не держат. Вот и наступил долгожданный миг… Жак Клеман, как они и договорились, ударит именно тогда, когда Генрих опустится на колени…

Но что это? Король на коленях, но монах не занес кинжал? Монах тоже встает на колени… он что-то шепчет королю…

«Что же он? Что же? — твердила про себя герцогиня. — Почему медлит? И почему не явился ко мне этой ночью? Что он задумал? Пора… Бей же, бей!»

— О salutaris hostia! ^[3] — громко запел король.

Хор подхватил песнопение, а герцогиня упала на колени, не в силах выдержать напряжения.

Фауста не отрывала ледяного взгляда от монаха. Лицо ее, как обычно, ничего не выражало. Она не заметила, что все вокруг опустились на колени, чтобы причаститься святых даров из рук архидиакона, и только она осталась стоять… Она смотрела на монаха, и одна мысль терзала ее: «Это не Жак Клеман!.. Тогда кто же это? Я узнаю, обязательно узнаю…»

Церемония заканчивалась. Король поднялся с колен, медленно двинулся к выходу… монах все еще был рядом с ним.

Мария де Монпансье глухо застонала. Толпа понемногу расходилась, и Фауста смогла подойти к монаху. Она остановилась совсем рядом с человеком в рясе и внимательно взглянула на него. А растерянная герцогиня де Монпансье кинулась искать соборного звонаря. Он должен был пробить шесть ударов — знак того, что покушение на Генриха Валуа не удалось.

— Кто ты? — спросила Фауста монаха.

При звуке ее голоса тот отпрянул назад, и Фаусте показалось, что она слышит сдавленный смех.

— Кто ты? — повторила Фауста и почувствовала, что готова задушить этого наглеца прямо здесь же, в соборе.

— Черт побери, сударыня! — ответил монах. — Капюшон рясы скрывает ваше лицо, но вас легко узнать по голосу. Ваш голос не забудешь, особенно если побывал в вашей ловушке. Хотите узнать, кто я? Посмотрите внимательней! Кроме того, вам следует поблагодарить меня — я позволил вам остаться неузнанной. Крийон бы очень обрадовался, скажи я ему, что такая красавица заявилась в собор для того, чтобы убить короля! Смотрите, сударыня, смотрите же!

Лишь только монах заговорил, Фауста побледнела и попятилась.

«Это его голос! Это он! Не может быть… он же мертв! Господи, он здесь и смеется надо мной! Ненавижу… ненавижу его… и люблю!» — пронеслось в голове у Фаусты.

Она застыла как статуя, не в силах вымолвить ни слова. А про себя без конца повторяла: «Он же умер! Я уверена, он умер! Но он здесь и разговаривает со мной!»

В эту минуту монах кончил говорить и откинул капюшон — перед Фаустой стоял шевалье Жан де Пардальян.

Он стоял и смотрел на нее — насмешливо и сочувственно. Это сочувствие во взгляде Пардальяна более всего оскорбило Фаусту. Кровь Борджиа взыграла в ее жилах, и, как и ее прабабку Лукрецию, Фаусту охватила жажда убивать. Она словно потеряла разум и была готова накинуться на шевалье на глазах у всех.

Если бы он сказал еще слово, если бы он сделал хоть один жест — его смерть была бы неминуема! Но шевалье де Пардальян стоял неподвижно, и это спасло его. Руки Фаусты медленно опустились. Ей удалось справиться с собственной яростью. К ней вернулось ее незаурядное хладнокровие. Фауста принадлежала к редкому типу людей, которые верят в собственную богоизбранность. Она была убеждена, что рано или поздно совершит то, что предначертано для нее Господом.

Но, будучи существом необыкновенным, она оставалась женщиной. И сейчас душа ее трепетала, ей пришлось прислониться к колонне из страха рухнуть на пол. Этот человек вновь победил ее…

Пардальян подошел поближе, лицо его стало серьезным, всякая ирония исчезла.

— Сударыня, — произнес он спокойно и убедительно, — позвольте мне повторить то, что я вам уже когда-то говорил: «Вы прекрасны, вы умны, вы молоды… Возвращайтесь в Италию… „ Видите ли, я человек простой, ваши возвышенные рассуждения не прельщают меня. Но добраться до сути я умею… Если вы ищете счастья, то неограниченная власть, к которой вы стремитесь, не сделает вас счастливой. Станьте просто женщиной, и вы обретете счастье! Я повторю вам то, что говорил мне когда-то мой отец, а он был мудрее многих философов. «Нужно жить, — повторял он, — просто жить… Берите от жизни все, что она может вам дать! Ведь человеку отпущено так мало времени! Любите солнце и звезды, наслаждайтесь летним теплом и снежными зимами, зеленью лесов и холодным ветром… любите жизнь во всем ее многообразии, ибо все в мире прекрасно. Надо лишь уметь находить хорошее в каждом явлении…“

Вот что говорил мне господин де Пардальян. А от себя я добавлю, что надо уметь любить: любовь делает женщину женщиной, а мужчину мужчиной. Остальное — суета сует. Почему вы так хотите повелевать себе подобными? Упаси меня Боже стать императором или папой! Уезжайте, сударыня! А мы тут как-нибудь разберемся с нашим королем, герцогами и принцами! Нам хочется просто жить, наслаждаясь жизнью. Мои слова, наверное, звучат странно. Вы ведь хотели меня убить, но я помню: вы тогда плакали! Поэтому, сударыня, мне захотелось по-братски посоветовать вам: уезжайте! Пока еще не упущено время! Пока еще я могу разговаривать с вами как друг, не скрывая своего сочувствия. Еще немного — и вы лишитесь права на мое сочувствие…

Фауста молчала. Казалось, она не слышала слов шевалье, но кто знает, какие мысли приходили ей в голову. А Пардальян продолжал:

— Сударыня, я твердо намереваюсь сделать три вещи. Во-первых, я не дам герцогу де Гизу стать королем. После нашей последней встречи в гостинице «У ворожеи» я более чем когда-либо настроен посчитаться с герцогом всерьез. Во-вторых, я обязательно убью господина де Моревера. Если вас интересует, за что — спросите у него самого. И в-третьих, я сделаю так, чтобы герцог Ангулемский встретился с юной Виолеттой… Сударыня, почему вы не пожалеете этих детей?.. Если бы вы видели, как плакал несчастный Карл, вы бы привели к нему Виолетту и сказали: «Любите друг друга и будьте счастливы».

Если бы вы так поступили, если бы вы сделали их счастливыми, и престол, и папская тиара показались бы вам такой безделицей! Одно ваше слово — и несчастные дети обретут счастье. Сударыня, что вы сделали с Виолеттой? Где она? Если откажетесь отвечать, предупреждаю: я прибегну к силе…

Пардальян замолчал, В пустом соборе царила тишина, лишь двое служек гасили свечи.

— Сударыня, — настаивал шевалье, — я жду вашего ответа. Где певица Виолетта?

Фауста огляделась. Она поняла, что помощи ей ждать неоткуда. Она оказалась во власти шевалье, однако же умирать гордая итальянка пока не собиралась.

— Я не знаю, где Виолетта! — ответила Фауста. — Она меня больше не интересует… Я вам уже говорила, тогда, в моем дворце, что не хочу обманывать вас. Я не знаю, куда подевалась девчонка. Теперь она принадлежит господину Мореверу.

Пардальян побледнел. Он не сомневался, что Фауста говорит правду. Она вообще была неспособна лгать, да и какой ей был смысл обманывать шевалье? А раз Фауста ничего не знала, ему следовало разыскать Моревера.

— Прощайте, сударыня, — вздохнул Пардальян. — Сегодня я пережил жестокое разочарование. Но, по крайней мере, мне приятно, что вы не собираетесь препятствовать моим поискам.

Пардальян уже собирался уйти, но тут Фауста произнесла:

— У меня вообще нет намерения препятствовать вам в чем бы то ни было. Мы с вами не враги.

Последнюю фразу она произнесла так необычно, так нежно и мягко, что шевалье растерялся. Фауста подошла поближе и коснулась рукой руки Пардальяна.

— Подождите, не уходите, — все так же нежно, но настойчиво попросила она.

«Что ей нужно? — не мог понять шевалье. — Может, под плитами Шартрского собора для меня заготовлена очередная ловушка?»

Женщина, похоже, колебалась. Руки ее слегка дрожали.

— Вы ведь уже закончили? — проговорила Фауста. — Теперь, пожалуйста, выслушайте меня!

И вдруг она замолчала. Видимо, высокомерная принцесса уже раскаивалась в своих словах. В душе ее бушевали противоречивые чувства… Жажда повелевать столкнулась с любовью. Фауста с ужасом поняла, что в ней живут как бы два существа. Она принадлежала к роду Борджиа; в ее жилах текла кровь Цезаря и Лукреции Борджиа. Свойственные этой семье страсть к убийствам, жажда неограниченной власти и огромная потребность любить обуревали ее душу. Но одновременно Фауста чувствовала себя посланницей Господа, Девой, непорочной душой и телом, служительницей новой Церкви. Все силы, всю волю она направила на то, чтобы стать ангелоподобной.

В ней боролись непомерная гордыня и всепожирающая любовь. И до сих пор гордости удавалось торжествовать над чувством — но вот какой ценой?! Лишь смерть Пардальяна могла бы устроить Фаусту, реши она остаться непорочной и гордой посланницей Господней. Но если бы Фауста отказалась от своей мечты и стала просто женщиной, она не смогла бы жить без любви шевалье де Пардальяна.

Она молчала, а в сердце ее бушевали страсти. Застыв недвижно в грубой монашеской рясе с опущенным на лицо капюшоном, она отчаянно боролась сама с собой, пытаясь заглушить голос любви. Потом к ней словно вернулась жизнь, статуя ожила, вздохнула, и шевалье с изумлением услышал, что Фауста всхлипывает.

Прекрасная итальянка оплакивала гибель своей мечты! Когда-то, во дворце на острове Ситэ, поцеловав обреченного ею на смерть Пардальяна, Фауста проливала слезы, принося в жертву своей гордости любовь. Теперь же она рыдала, чувствуя, что не в силах больше противостоять любви.

Рука Фаусты сжала руку шевалье. Женщина прошептала нежно и настойчиво:

— Послушай, сердце мое разрывается. Я никогда не думала, что буду говорить такие слова мужчине, но ты не похож ни на кого из них… впрочем, не буду искать для себя оправданий, это недостойно, скажу все прямо… я люблю тебя! Любовь живет в моем сердце против моей воли… Почему именно тебя я полюбила… не знаю и не хочу знать… но я люблю тебя. Когда-то я уже признавалась тебе в этом, там, в моем дворце… Тогда я считала, что убью мою любовь, убив тебя… Мне думалось, ты мертв, и я рыдала, но торжествовала: я смогла одержать победу над терзавшим меня чувством… Но ты жив! И я хочу крикнуть «Ненавижу!», а губы мои шепчут «Люблю!» Ты понимаешь меня?

— Увы, сударыня! — произнес шевалье.

— Когда я была совсем юной, — продолжала Фауста, — мне часто говорили, что я прекрасна. Но в мыслях у меня было другое. Я была уверена, что никогда не полюблю так, как другие женщины, ибо меня ожидает более высокое предназначение. Я твердила себе: «Ты поднимешься выше звезд, величие твое будет недоступно глазам смертного, ты будешь повелевать миром…» Но я увидела тебя и вернулась из заоблачных высот на землю…

Фауста замолчала. Пардальян опустил голову, поколебался несколько секунд и сказал:

— Сударыня, простите мою искренность. Я всего-навсего бродяга, скитающийся по дорогам Франции. Я беру от жизни все, что она мне дает, особенно не задумываясь. Чем проще жизнь, тем прекраснее; по-моему, каждый может делать, что хочет, лишь бы не мешать соседу. И я не люблю ничего усложнять… Зачем искать счастья в заоблачных высотах — этого добра и на земле хватает…

Но Фауста, казалось, не слышала его.

— Шевалье, — продолжала Фауста, — никому я не открывала своих мыслей. Ты сказал, что я найду счастье, если откажусь от своей мечты властвовать над миром. Пардальян, я отказываюсь! Я стану просто женщиной. Я не буду больше направлять герцога де Гиза…

Шевалье вздохнул с облегчением.

— Я столько сил положила на выполнение великих замыслов, но я отказываюсь от них и готова завтра же уехать из Франции. В Италии я обрету счастье, радость и любовь, но…

Пардальян внимательно взглянул на нее.

— Но я уеду с тобой! Вот что я предлагаю… я богата, в Италии у меня обширные владения. Уедем, завтра же уедем! Ни один мужчина никогда не слышал от меня таких слов. Никогда я не буду принадлежать другому.

Охваченная возбуждением, Фауста резким жестом откинула капюшон.

— Смотри же, смотри на меня! — повелительно произнесла она. — Посмотри. Та, что верила в свое великое предназначение, мечтает сейчас лишь о великой любви!

Эта женщина была воистину прекрасна!.. Если раньше ее роковая красота внушала восхищение, смешанное со страхом, то теперь любовь преобразила ее. Глаза ее сияли надеждой, она вся трепетала в ожидании счастья. Шевалье вздохнул и подумал:

«Господи! Сколько горя и бед принесет еще миру это необыкновенное существо!.. Ах, Лоиза, бедная моя маленькая Лоиза! Ты не умела произносить долгих речей, но как много значил для меня один лишь твой взгляд! Прошло столько лет, но до сих пор душу мне согревает воспоминание о твоих прекрасных голубых глазах. А огонь этих черных очей только пугает меня…»

Вслух же он произнес:

— Сударыня, я всего лишь бедный бродяга… Что мне отвечать на ваши обольстительные слова? Мой ответ будет краток, я не мастер говорить красиво. Впрочем, все, что я могу сказать, вы и так знаете: я любил девушку, прекрасное и доброе дитя, ее звали Лоиза. Она умерла…

Пардальян побледнел. Голос его задрожал, и невыразимо нежно он проговорил:

— Она умерла… а я все еще люблю ее и буду любить всегда.

Он замолчал и опустил голову.

Фауста медленно накинула на голову капюшон рясы. Не сказав ни слова, она направилась к выходу. На пороге она обернулась и заметила слезы на глазах шевалье де Пардальяна. И яростная, жгучая ревность к давно умершей женщине охватила прекрасную итальянку.

А Пардальян забыл в этот миг и о Фаусте, и о Гизе, и о Генрихе III… даже о Моревере. Шевалье плакал, и перед его внутренним взором стояла Лоиза…

Когда он пришел в себя, Фаусты уже не было в соборе. Шевалье решительно встряхнул головой и быстрыми шагами покинул опустевший храм.

Фауста же направилась в таинственный дом, который, как известно нашим читателям, находился как раз напротив гостиницы «Крик петуха» — той самой, где остановились на ночлег Пардальян и герцог Ангулемский. Никто из окружения Фаусты даже не подозревал, какая буря разыгралась в душе их повелительницы. Она сумела подавить обуревавшие ее чувства. Оставшись наедине у себя в комнате, она холодно произнесла:

— Решено!.. Я продолжаю борьбу! В конце концов победа обязательно останется за мной. Для начала надо расправиться с предателем монахом.

Она схватила перо и быстро написала несколько строк:

«Ваше Величество, преданный друг короля уведомляет Вас, что в Шартр прибыл некий Жак Клеман, монах ордена якобинцев, с намерением убить короля. Лишь чудо спасло короля во время сегодняшней покаянной процессии.»

Через несколько минут неизвестный дворянин оставил это письмо в особняке Шеверни, а сам удалился.

Глава V

ГОСТИНИЦА «КРИК ПЕТУХА»

Тем временем Генрих III кончил молиться, покинул собор и вернулся в особняк господина де Шеверни. Там он переоделся, сменив покаянное одеяние из мешковины на изящный наряд, и с удовольствием уселся за стол. Ужинать король собирался в кругу самых близких дворян. Среди них были Сен-Малин, Шалабр и Монсери.

Король был в прекрасном настроении и оживленно беседовал, не забывая воздавать должное великолепно зажаренной дичи и запивая мясо прекрасным бургундским, которое Генрих очень любил. Король в красках описал то, что произошло в ратуше, а потом принялся расспрашивать Шалабра о его пребывании в Бастилии. Неожиданно появился человек, присланный королевой-матерью, и сказал Генриху на ухо несколько слов.

— Передайте королеве, что после ужина я сразу же приду к ней, — громко ответил Генрих.

Обед продолжился: король смеялся, шутил, восхищался ловкостью Шалабра и его друзей, сумевших выбраться из Бастилии. Конечно, никто из троих приятелей ни словом не обмолвился о том обстоятельстве, что двери тюрьмы перед ними распахнул некий Пардальян.

Король уже вставал из-за стола, когда посланец Екатерины Медичи вновь появился в обеденном зале.

— Похоже, королеве не терпится услышать, какой удар нанес я герцогу Гизу! — усмехнулся Генрих. — Ну что ж, пойду к матушке…

И король направился в покои Екатерины.

— Слава Богу! Слава Богу! — воскликнула старая королева, увидев входящего в комнату сына.

— Что с вами, матушка? — удивился Генрих. — Вы так побледнели… Вы чего-то испугались?

— Испугалась?.. Я испугалась за вас, дорогой сын. Вам угрожала смертельная опасность…

Генрих побледнел, глаза его забегали, руки задрожали. Но старая королева бросилась к любимому дитяти и, нежно обняв его, проговорила:

— Успокойтесь, Генрих, сейчас вам ничто не угрожает… пока не угрожает…

— Что значит «пока»?.. Сударыня, да в чем же заключается эта смертельная опасность?

— Если вы будете следовать моим советам, вам бояться нечего. Заклинаю вас именем Божьим никуда не ходить без охраны и без оружия, особенно в собор. Знаете ли вы, сын мой, что вас едва не убили?

— Едва не убили? — растерянно прошептал король. — Кто? Герцог де Гиз?

— Ну не он лично, а один из его приспешников. Прочтите, Генрих.

Екатерина протянула сыну послание, которое ей только что передали. Король сел в кресло, чувствуя, что ноги уже не держат его.

— Монах? — с удивлением произнес Генрих, взглянув на письмо. — Да еще монах ордена якобинцев? Я ни одного монастыря не забыл в своих благодеяниях. Что же до якобинцев, так они получили столько золота… даже д'Эпернон растратил меньше, а уж он тратить умеет… Я знаю их настоятеля Бургиня: веселый человек, с ним приятно поболтать, и в такое темное и опасное дело он ни за что не влезет… Что вы об этом думаете, матушка?

— Ваша доверчивость меня просто потрясает, — с упреком произнесла Екатерина. — Вы говорите о королевских благодеяниях… Бедное дитя! Разве вам неизвестно, что за добро часто платят ненавистью? Легче пощадить того, кто занес над тобой кинжал, чем того, кто осыпал тебя милостями. Вот вы создали орден Белого братства кающихся. Каждого члена этого братства вы щедро наградили или одарили, и что же?.. Они все явились сюда вместе с Гизом, в рядах его сторонников.

— Клянусь Богом, вы правы, матушка! — задумчиво проговорил король. — Какой-то Жак Клеман… Этому-то я что сделал? Ах, матушка, что говорить о народе и о вере, если в королевстве осмеливаются поднимать руку на монарха!

— Если на монархов осмеливаются поднимать руку, — уверенно ответила Екатерина, — они обязаны защищаться. Защищайтесь же, сын мой! Вы правильно сказали, что Шартр слишком близко от Парижа. Готовьтесь выехать в Блуа. Там, в старом замке, укрывшись за его мощными стенами, решетками, укреплениями, рвами, вы сможете спокойно подумать о том, как спасти веру и народ… да и свой престол тоже. А пока надо во что бы то ни стало разыскать этого монаха, если он, конечно, еще в Шартре… разыскать и наказать… наказать жестоко, чтобы другим неповадно было!..

Генрих улыбнулся: ему понравилась идея выследить и наказать преступника — поохотиться за кем-нибудь король любил.

— Будьте спокойны, матушка. Если он еще в Шартре, ему от нас не уйти. Я на него натравлю троих молодцов, превосходно владеющих шпагой. Они еще и не таких зверей отлавливали… А тут всего лишь монах…

Генрих распрощался с матерью и вышел.

Королева осталась одна. Она в задумчивости потерла лоб тонкими, словно из слоновой кости выточенными пальцами.

— Жак Клеман… — прошептала Екатерина. — Где-то я это имя слышала… давно, очень давно… Что за Клеман?.. Надо разобраться. Схожу-ка я к Руджьери!

Королева быстро миновала свои покои и вышла на лестницу. Екатерина поднялась наверх, под самую крышу особняка Шеверни. Там, в узкой комнатке, за столом, заваленным бумагами, сидел человек. Охватив голову руками, он то ли читал, то ли грезил о чем-то. Читатели уже встречались с этим персонажем в начале нашего повествования — астролог Руджьери сильно постарел, часто болел, но все еще не прекращал поисков философского камня. Как одержимый стремился он к заветной цели, а она все ускользала от него… философский камень… а с ним и эликсир вечной жизни!

Руджьери поднял голову, увидел королеву и улыбнулся. Он любил Екатерину; их судьбы были связаны неразрывно: судьба королевы, правившей от имени сына всем государством, и судьба астролога, царствовавшего над миром грез и видений.

— Ну что, Ваше Величество? — спросил Руджьери, отодвигая бумаги. — Вы видели Луаня? Он вполне излечился и чувствует себя здоровым, как в те дни, когда увивался за прекрасной герцогиней де Гиз… впрочем, кое-что в нем изменилось: Луань теперь люто ненавидит ее мужа, Генриха де Гиза… Думаю, если герцогу и суждено погибнуть, то, скорее всего, от руки Луаня.

— Руджьери, сегодня меня не интересуют ни Гиз, ни Луань, — глухо проговорила королева. — Руджьери, хотят убить короля…

— Неужели вас это удивляет, мадам?

— Хотят убить моего сына… Они хотят разбить мое сердце. Ты знаешь, в Генрихе — смысл всей моей жизни. Я столько выстрадала… Последняя крестьянка в королевстве не пролила столько слез в своей жалкой хижине, сколько пролила их я в своем роскошном дворце… Но мне было даровано утешение — мой сын! Если Генриха убьют, что станется со мной?

Руджьери встал из-за стола и медленно прохаживался по комнате.

— Злодеи! — воскликнула Екатерина, и в голосе ее послышалась звериная ярость. — Прежде они пытались умертвить королеву, но сейчас решили затронуть ее материнские чувства. Если они поднимут руку на Генриха, я так отомщу, что о возмездии матери за смерть сына будут помнить в веках… Это Гизы, Руджьери, помяни мое слово. Гизы! Лотарингцы и Бурбоны в последние годы отравили жизнь всей королевской семье… Господи, до сих пор я боролась лишь за то, чтобы удержать французский престол, но теперь я буду драться, спасая жизнь любимого сына!

— Не думаю, что к подобным средствам прибегает король Наваррский, — заметил астролог. — Это не в его вкусе.

— Гизы, за этим стоят Гизы! Я уверена… Наняли какою-то монаха…

— Монаха?

— Да, какого-то якобинца. Покушение должно было состояться сегодня, но, похоже, убийца в последний момент испугался. Однако в следующий раз, боюсь, его рука не дрогнет… А если этот убийца откажется, Гизы найдут другого… Но меня пугает не только это… Руджьери, имя монаха я когда-то слышала, правда, давно, очень давно… Где?.. Когда?.. У тебя прекрасная память, ты должен вспомнить и помочь мне…

Королева нервно мяла в руках письмо о готовящемся покушении. Руджьери взглянул на нее с удивлением.

— Монаха зовут Жак Клеман… Тебе это имя что-нибудь говорит?

Астролог вздрогнул; бледность залила его лицо. Словно молния блеснула в глазах Руджьери, блеснула и тотчас же погасла. Он подошел к королеве и взял ее за руку,

— Вы сказали, что вашего сына хочет убить человек по имени Жак Клеман? — произнес Руджьери, и в его голосе послышались страх и сострадание.

— Да, Жак Клеман…

Астролог выпрямился и твердо проговорил:

— В таком случае, мадам, вам есть чего бояться… Да, пришел ваш час… берегите, берегите короля!.. Трепещите, Екатерина! Примите все меры предосторожности, глаз не спускайте с сына. Пусть вино, воду, хлеб, фрукты, подаваемые вам на стол, сначала пробуют слуги! Никого не допускайте к себе, разве только самых надежных, проверенных людей. Правда, не знаю, поможет ли это…

— Руджьери, ты пугаешь меня?!. Но кто же он, этот монах?

— Я пугаю вас, Екатерина? Погодите, сейчас вам действительно станет страшно… Вы узнаете, кто он. Его не подсылали Гизы, и гугеноты тут тоже ни при чем… он действует сам по себе. Этот человек еще при жизни как бы принес себя в жертву: он жив, но считает себя мертвым. Если он решится поразить вас или короля, ничто его не остановит! Он мстит, мадам, мстит за свою мать, которую вы зверски убили… Вспомните, Екатерина: любовника Алисы де Люс звали Клеман… а ее сына зовут Жак Клеман. Монах Жак Клеман — сын Алисы де Люс!

Королева застыла в неподвижности, взгляд ее остановился, она в отчаянии прижала руки к сердцу. Потом из груди Екатерины исторгся глубокий вздох:

— Сын Алисы де Люс! Значит, мой сын… мой сын обречен!

Королева застонала, покачнулась и неверными шагами двинулась к двери. Руджьери молча проводил ее взглядом и глубоко задумался. Через несколько минут он очнулся, нашел на столе коробочку, достал оттуда пилюлю (видимо, какое-то укрепляющее средство, что он сам для себя приготовил) и проглотил ее. Потом астролог накинул плащ и вышел из комнаты.

Внизу, в просторном вестибюле расположились человек тридцать дворян, которые болтали и смеялись; у ворот дома несли охрану солдаты. Когда появился Руджьери, смех и шутки тут же смолкли; все молча расступились, пропуская астролога.

Руджьери не обратил ни малейшего внимания на то, какое впечатление произвело его появление. Он, похоже, искал кого-то взглядом в толпе. Наконец астролог заметил Шалабра:

— Господин де Шалабр, я хотел бы с вами поговорить. Пригласите также ваших товарищей.

Шалабр подозвал Сен-Малина и Монсери, и все трое последовали за астрологом. Они вышли из дома и остановились во дворе.

— Господа, — обратился к ним Руджьери, — я знаю, что вы — преданные слуги Его Величества короля… Мне также известно, что вы отважны, предприимчивы и до безрассудства бесстрашны. Вам ничего не стоит проткнуть человека кинжалом или шпагой…

— Разумеется, если так нам прикажет король… — заметил де Шалабр.

— Я именно это и имел в виду, — поспешил ответить Руджьери. — Господа, вы можете спасти нашего монарха. В Шартр прибыл один человек, и у него зловещие планы. Он замышляет…

— Убить короля! — прервал астролога Сен-Малин. — Мы знаем.

— Его Величество поручил нам найти этого человека, — добавил Монсери.

— Именно! — заключил Шалабр.

Руджьери удовлетворенно улыбнулся:

— Это упрощает дело. Господа, монах Жак Клеман должен умереть.

— Стоит нам разыскать монаха, и дело будет сделано! — заверил астролога Сен-Малин.

— Весь вопрос в том, где его искать, — продолжал Руджьери. — Вы его знаете в лицо? С чего начнете поиски? Медлить нельзя… может, монах уже возвращается в Париж?

Трое молодых людей переглянулись: их беспокоили те же вопросы.

— Мы как раз советовались, как нам быть, — проговорил Шалабр. — Может, вы что-нибудь подскажете?

— Господа, — спросил Руджьери, — вы когда-нибудь видели Жака Клемана?

— Никогда! — в один голос заявили все трое.

— В таком случае, вам лучше прислушаться к моим рекомендациям. Я-то монаха знаю хорошо! Если он еще в городе, ручаюсь, я его найду. Оставайтесь в доме Шеверни, от короля не отходите ни на шаг, никого из посторонних к нему не допускайте… Если король спросит, почему вы не присоединились к тем войскам, что стоят под стенами Шартра лагерем, скажите, что королева-мать поручила вам охранять Его Величество. А если вас будет расспрашивать королева, объясните, что я занялся поисками монаха. Когда я вернусь сюда, знайте, что вам придется немедленно браться за дело… А теперь — до свидания, господа!

Руджьери откланялся. Он говорил с тремя приятелями властно, его советы напоминали скорее приказы. Их это, впрочем, не удивило. Ходила молва, что астролог умеет повелевать адскими духами, так что ему, конечно же, ничего не стоило разыскать среди сотен монахов, явившихся в Шартр, того, кого нужно. Трое забияк вернулись в дом и, в соответствии с приказами Руджьери, встали у двери в королевские покои.

Весь день они прождали астролога. Наступил вечер; король, как обычно, переговорил со своими приближенными и сообщил, что намерен выехать в Блуа. Заметив, что Шалабр, Сен-Малин и Монсери, которым было поручено разыскать монаха, околачиваются в доме, Генрих недовольно нахмурился. Но, умея скрывать свои чувства, он ни словом не обмолвился об этой истории, а про себя решил, что монах, видимо, сбежал.

Однако Генрих принял меры предосторожности и перенес дату отъезда в Блуа: король заявил, что покинет Шартр завтра же. Потом Его Величество отправился спать, приказав Крийону удвоить охрану. Разошлись и придворные. В коридоре перед королевскими покоями остались заступившие на ночь стражники, а с ними Шалабр, Монсери и Сен-Малин.

В одиннадцать, когда все в доме уже спали глубоким сном, появился Руджьери и знаком приказал троим приятелям следовать за ним. Они уже были настороже, еще раз проверили оружие, завернулись в плащи и вышли вслед за астрологом.

Когда они оказались на улице, Руджьери ничего не стал объяснять, а лишь коротко бросил:

— Идемте!

Никто больше не произнес ни слова. Шагали молча: впереди Руджьери, за ним — трое убийц. Они были спокойны, их совершенно не тревожило, что вот-вот им предстоит заколоть человека. Руджьери свернул в проулок и остановился перед небольшим двухэтажным домом.

В непроглядной ночной тьме слабый свет струился из окна второго этажа, падая на вывеску, что со скрипом покачивалась на железной перекладине. Похоже, в доме находилась гостиница… гостиница «Крик петуха».

Руджьери показал рукой на освещенное окно:

— Он там!

— Прекрасно! — сказал Шалабр. — Как нам лучше войти?

— Через эту дверь вы попадете на конюшню, — объяснил астролог. — Оттуда выберетесь во двор. Там есть деревянная лестница, что ведет к застекленной двери. Поднимайтесь — и вы на месте!

Шалабр, Сен-Малин и Монсери осторожно проскользнули на конюшню. Если бы кто-нибудь из придворных увидел в этот момент их лица, он не узнал бы всегда беззаботных, изящных и галантных приближенных Генриха III. Все трое были собраны и напряжены, их руки крепко сжимали рукоятки кинжалов. Шалабр как-то странно улыбался, обнажив острые зубы; за ним шел бледный Сен-Малин, чье лицо искажала гримаса; последним шагал Монсери, смеявшийся бесшумным зловещим смехом…

Руджьери проводил их взглядом и прошептал:

— Жак Клеман умер! Еще один… Кто в этом виноват?.. Впрочем, раз убили мать, значит убьют и сына!

Астролог постоял немного, прислушался, а потом быстрым шагом направился в дом Шеверни. Королева-мать не спала, ожидая его.

— Успокойтесь, Екатерина! — сказал астролог. — Если королю суждено умереть, то, во всяком случае, не от руки Жака Клемана!

— Монаха убили? — взволнованно спросила старая королева.

— Как раз сейчас убивают! — ответил Руджьери.

Астролог покинул королевские покои, вернулся к себе на чердак и принялся за работу — спал Руджьери не более двух-трех часов в день. Итак, астролог расположился за столом и продолжил свои исследования, прерванные давешним появлением Екатерины. Через несколько минут он уже забыл и о ней, и о короле Генрихе III, и уж тем более о несчастном монахе Жаке Клемане, к которому только что сам привел убийц.

Итак, Сен-Малин, Шалабр и Монсери проскользнули через конюшню и вышли во двор. Застекленную дверь они заметили сразу же: сквозь нее сочился свет. Все трое поднялись по деревянной лестнице. У них давно вошло в привычку шагать бесшумно, так что им удалось подняться наверх, не выдав своего присутствия: деревянные ступеньки ни разу не скрипнули.

Шалабр осторожно, очень осторожно, попытался приоткрыть дверь, но ее, похоже, заперли изнутри на задвижку. Убийцы приняли решение мгновенно, не сговариваясь: навык у них был. Шалабр, разбив локтем стекло, протянул руку и отодвинул засов, и все трое в мгновение ока ворвались в комнату с высоко поднятыми кинжалами.

— Что за странная манера являться к людям в гости? — ошеломил их чей-то насмешливый голос.

— Господин де Пардальян! — хором произнесли растерявшиеся убийцы, застыв от изумления:

— Ну да, господа, а что такое? Может, вы взбесились? Тогда, извините, но я вас сейчас же вышвырну в окно. А, может, вы заглянули ко мне поболтать и выпить? Тогда прошу за стол, прикончим вместе эту бутылку божанси…

Шалабр, Сен-Малин и Монсери продолжали стоять, тупо уставившись на Пардальяна. А за столом, рядом с шевалье, сидели герцог Ангулемский и еще один, неизвестный убийцам, гость.

Никто из сотрапезников даже не встал, лишь шевалье, сидевший к двери спиной, повернулся на своем табурете лицом к троим приятелям.

Итак, прямо перед посланцами короля Генриха оказался Пардальян, слева — герцог Ангулемский, справа у стены стояла железная кровать, а на противоположном конце стола сидел незнакомец, на которого и воззрились трое убийц. Наконец, стряхнув с себя оцепенение, Шалабр, Сен-Малин и Монсери поклонились, однако же кинжалов из рук не выпустили.

Первым заговорил Сен-Малин:

— Господин де Пардальян, простите, что мы ворвались к вам, но мы вовсе не вас рассчитывали здесь найти… и, возможно, присутствующий здесь святой отец мог бы нам кое-что сообщить о человеке, которого мы ищем…

— А кого вы ищете? — спросил монах; Пардальян же в это время знаком дал понять герцогу Ангулемскому, что надо быть настороже.

Монаху ответил Монсери:

— Мы ищем некоего якобинца, повинного в том, что он замышлял убийство Его Величества короля… зовут его Жак Клеман…

— А что вам от него нужно? — зловеще улыбаясь, продолжал монах.

— Ничего… — сказал Шалабр. — Мы хотим лишь познакомить его с нашими кинжалами… Одарим его тремя ударами: один во имя Отца, другой во имя Сына, а третий — во имя Духа Святого… Монах — человек Божий, и мы отнесемся к нему с должным уважением…

Ярость клокотала в голосе Шалабра. Сидевший на противоположном конце стола медленно встал и необычайно спокойно произнес:

— Жак Клеман перед вами!

Трое кивнули, а Сен-Малин обернулся к шевалье де Пардальяну:

— Сударь, скажите, вы верный и преданный слуга Его Величества?

— Видите ли, господа, — очень искренне ответил шевалье, — когда как, день на день не приходится… Вот сегодня, например, я проявил исключительную верность и преданность: я проводил короля до собора, иначе с ним приключилось бы несчастье… Подтвердите, святой отец… — обратился он к монаху.

— Подтверждаю! — произнес Жак Клеман.

Трое забияк ошеломленно переглянулись.

— И вчера ночью, — продолжал Пардальян, — я также выказал себя истинным слугой короля: уговорил отложить смерть Его Величества, чтобы король Генрих не пал от удара кинжалом уже сегодня… Подтвердите, святой отец!

— Подтверждаю! — повторил монах.

— Ну а сейчас? — спросил Монсери.

— Сейчас, в эту самую минуту, — раздраженно перебил приятеля Шалабр, — вы достаточно преданны королю, чтобы позволить нам выполнить то, что поручил Его Величество: убить монаха Жака Клемана? Извольте высказаться прямо! Но учтите: советую нам не мешать! Иначе мы вас атакуем…

— А вот советы мне давать не стоит… — спокойно заметил шевалье. — Я всегда сам принимаю решения; так я поступил вчера, так поступлю и сегодня… Вчера я почел за благо отвести от короля руку с зажатым в ней кинжалом, а сегодня я сочту за благо отвести руки тех, кого Генрих III послал убивать. Все-таки одной жизнью меньше будет на совести у Его Величества. Господа, пока я жив, ни один волос не упадет с головы моего гостя Жака Клемана, монаха якобинского монастыря!

Пардальян вскочил, его примеру последовал Карл Ангулемский, и оба обнажили шпаги.

Дворяне Генриха III также вытащили оружие, вот-вот должны были скреститься клинки, но слова Сен-Малина остановили атаку:

— Подождите, господа!.. Учтите, шевалье, мы поднимем такой шум, что сюда сбежится полгорода. Господин де Крийон на каждой улице поставил патрульных. Неважно, кто из нас победит, в любом случае вас, шевалье, арестуют… Мне вас просто жаль… Одумайтесь, еще есть время…

— Ваши слова исполнены глубокого смысла! — произнес шевалье и опустил шпагу.

— Слава Богу, вы, кажется, проявляете достойное благоразумие…

— Конечно, ведь я намерен с рассветом покинуть Шартр и не имею ни малейшего желания сидеть здесь в тюрьме… Так что, господа, драться я с вами не буду… разве что вы поставите меня в такое положение, что я буду вынужден вас убить… но мне этого очень бы не хотелось…

— Значит, будем драться? — воскликнул Шалабр.

— О, нет! Помните, за вами долг? Вы должны мне две человеческие жизни. В уплату вашего долга я прошу жизнь господина Клемана… Итак, две трети того, что вы мне должны, вами уже возвращено…

С этими словами Пардальян убрал в ножны шпагу и спокойно сел за стол: он был уверен, что трое приятелей сдержат слово.

Шевалье не ошибся. Трое убийц, без колебаний обрекавшие людей на смерть, были в своем роде людьми чести. Сколь неожиданными ни оказались слова Пардальяна, все трое тут же убрали оружие… Они кипели от негодования и ярости, но слово нарушить не могли.

— Монах! — процедил сквозь зубы Шалабр. — Благодари Небо, что между нами и тобой встал тот единственный в мире человек, кто мог тебя спасти. Одно его слово — и мы вложили кинжалы в ножны…

— Господин де Пардальян, — напомнил Монсери, — вы уже получили от нас две жизни!

— Одна еще за вами! — заметил шевалье.

— Будем рады, если эта единственная и последняя жизнь окажется вашей! — заключил Сен-Малин.

Пардальян покачал головой, улыбка мелькнула на его губах, и ответил он как-то странно, видимо, вслушиваясь в собственные мысли:

— Если мне придется просить вас сохранить лишь мою собственную жизнь, значит, дела будут обстоять хорошо, просто прекрасно…

Убийцы уже собрались уходить, но шевалье остановил их:

— Минутку, господа! Я приглашаю вас выпить с нами!

— Ну разве что за здоровье короля… — согласился Сен-Малин.

— Право, господа, — заметил Пардальян, наполняя стаканы, — каждый из нас волен выпить, за кого пожелает. Я же поднимаю бокал за свое собственное здоровье и за здоровье всех присутствующих!

Приятели переглянулись и рассмеялись. Спустя мгновение подосланные убийцы весело чокнулись со своей несостоявшейся жертвой!

— Но кое-что все же следует прояснить, — прервал общее веселье Шалабр, — а именно: что мы скажем королю? Нельзя же заявить, что мы не нашли человека, которого искали… Астролог подвел нас прямо к вашим дверям…

— Тем более мы не сможем признаться, что при встрече с господином Клеманом лилась отнюдь не кровь, а вино в стаканы…

— Зная Его Величество… — добавил Сен-Малин.

— Зная Его Величество, — продолжил Монсери, — можно предположить, что наш рассказ о прекрасном божанси в гостинице «Крик петуха» испортит королю настроение. И наш повелитель будет не в духе до тех пор, пока не увидит нас болтающимися на виселице с пеньковой веревкой на шее…

— Господа, — вмешался Пардальян, — позвольте мне высказаться…

— Конечно, говорите, шевалье, — в один голос воскликнули все трое. — Советы такого человека, как вы, бесценны…

— Вот мой совет: избавьтесь от монаха Жака Клемана.

Карл Ангулемский с изумлением взглянул на Пардальяна. Что касается святого отца, то он и бровью не повел — даже не шевельнулся. Казалось, вся эта сцена не имела к нему никакого отношения. Жак Клеман смотрел перед собой мрачно и равнодушно, он никак не отреагировал на угрозы убийц, его не тронуло собственное чудесное спасение, и последнее, мягко говоря, неожиданное предложение Пардальяна он выслушал совершенно бесстрастно.

— Как! — воскликнул Шалабр. — Вы настолько великодушны, что отдаете святого отца в наши руки?

— Так мы можем с ним разделаться? — обрадовался Сен-Малин, и рука его потянулась к кинжалу.

— Не беспокойтесь, сударь, — заверил Монсери, — дело будет сделано чисто, вы и оглянуться не успеете…

— Нет, вы меня не так поняли… — улыбнулся шевалье.

Трое приятелей разочарованно вздохнули.

— Вы заблуждаетесь, господа… Рад бы вам услужить, но жизнь Жака Клемана по праву принадлежит мне, и я вам ее не отдам!

— Но вы же сами посоветовали нам от него избавиться?!

— Конечно, лучшего совета и не придумаешь. Я прекрасно представляю, что может произойти. Король, узнав, что монах жив, прикажет закрыть городские ворота и перевернет весь город. Вы окажетесь перед выбором: или навлечь на себя монарший гнев (а это прямая дорога на виселицу)… или найти и убить моего друга и стать клятвопреступниками и предателями; но вы так не поступите… тем более, что добиться своего вы сможете только через мой труп.

— И через мой тоже, — добавил герцог Ангулемский.

— Вы, конечно, правы, — вздохнул Шалабр. — Мы не намерены отступать от своего слова, но и болтаться на виселице тоже не хочется.

— Вот что я предлагаю, — продолжал шевалье. — Достаньте нам трех хороших коней и проводите до ближайших городских ворот. Пароль вы, конечно, знаете; с вашей помощью нас пропустят… И мы исчезнем… святой отец вернется в монастырь, вы о нем больше никогда не услышите, а королю скажете, что от Жака Клемана вы благополучно отделались.

— Клянусь Мадонной (как говорит королева-мать), совет не плох! — воскликнул Сен-Малин. — Что скажешь, Шалабр?

— Скажу, что так мы и поступим. Мы с Монсери отправимся за конями, благо в конюшне Его Величества хороших скакунов хватает, а ты, Сен-Малин, проводишь господина де Пардальяна.

В глазах шевалье промелькнула хитрая усмешка.

«По-моему, я неплохой дипломат! — подумал он. — Говорил же мне когда-то батюшка: удачное слово не хуже удачного удара шпаги. Господин де Пардальян-старший как всегда был прав… «

Шалабр и Монсери допили божанси и ушли. Сен-Малин остался в компании Пардальяна, герцога Ангулемского и Жака Клемана.

— Жаль, — заметил Сен-Малин, — что святой отец в рясе…

Жак Клеман вместо ответа снял рясу, свернул ее и бросил под кровать. Под монашеским одеянием у него оказалась дворянская одежда, правда, без шпаги. Зато на поясе у него красовался кинжал… тот самый, что передала ему женщина… нет, не женщина, а ангел небесный… тот самый кинжал, которым Жак Клеман должен был заколоть Генриха III… В таком наряде монах стал совершенно неузнаваем, его природному изяществу позавидовали бы многие придворные… Пардальян и Сен-Малин смотрели на Жака Клемана с вполне понятным изумлением.

Карл Ангулемский оставил на столе в качестве платы золотой экю, и все четверо бесшумно спустились во двор. Через несколько секунд они уже шагали по улице. Сен-Малин шел немного впереди.

— Знаете, что я думаю? — шепотом сказал молодой герцог Пардальяну. — По-моему, нас заманили в ловушку. Двое приятелей отправились за подмогой, и сейчас на нас набросятся человек двадцать…

— Не стоит оскорблять этих достойных дворян, — заметил шевалье. — Они на службе у короля Франции, а служба их состоит в том, чтобы убивать. Дело свое они знают, но поверьте, и слову своему не изменят.

Карл с сомнением покачал головой и руки с эфеса шпаги не убрал. Они подошли к воротам, и Сен-Малин знаком приказал остановиться. Минут пятнадцать они подождали, а потом заметили двух всадников. Герцог Ангулемский прошептал:

— Это они! Вы были правы!

Шалабр и Монсери подъехали верхом и еще одного коня привели в поводу. Они соскочили с коней, и Пардальян, герцог и Жак Клеман получили в свое распоряжение этих благородных животных. Шалабр подошел к офицеру, командовавшему охраной ворот, и что-то вполголоса сказал ему. Еще через минуту заскрипели блоки, опустился подъемный мост, и Шалабр крикнул:

— Прошу вас, господа!

Карл чувствовал, что сердце у него готово вырваться из груди. Все происходящее казалось молодому герцогу невероятным. Даже всегда бесстрастный Жак Клеман начал бормотать какую-то молитву. А Пардальян беззаботно улыбался:

— Господа, рад буду увидеть вас снова!

— Хорошо бы нам встретиться поскорей! — ответил ему Сен-Малин. — Когда, наконец, мы выплатим наш долг, я буду безмерно счастлив — ведь тогда ничто не помешает мне убить вас… пока вы живы, мы шагу ступить спокойно не можем!

— Горю желанием скрестить свою шпагу с вашей, — добавил Монсери, — иначе король отправит нас в изгнание.

— Постараюсь не разочаровать вас, господа! — заключил Пардальян. Последние слова прощания, и трое всадников выехали за городские стены Шартра. Шалабр то ли помахал, то ли погрозил им вслед… Через несколько минут шевалье, Жак Клеман и Карл Ангулемский уже неслись по парижской дороге. Итак, те, кого послали убить наших героев, сами помогли им выбраться из города.

…Всю ночь трое всадников скакали молча. На рассвете они свернули и заехали в деревню: надо было дать коням передохнуть. Они расположились в деревенском трактире.

— Здесь я с вами расстанусь, — сказал Жак Клеман.

— Поступайте, как хотите, — ответил шевалье. — Но стоит ли нам расставаться?

— Я должен вернуться в монастырь, — упрямо произнес монах. — Я покинул святую обитель лишь для того, чтобы выполнить веления Господа.

— Не столько Господа, сколько синьоры Фаусты! — проворчал Пардальян.

Жак Клеман продолжал, словно не слыша слов шевалье:

— Всемогущему было угодно, чтобы вы встретились на моем пути. Значит, час смерти для Валуа еще не пробил. Лишь один человек мог заставить меня отступить от задуманного, и человек этот вы, шевалье! Вас я и встретил. Я понял, что Господь дает царю Ироду еще несколько дней жизни… Я вернусь в келью и буду ожидать нового приказания Отца небесного. Уверен, ангел снова явится ко мне…

Слова Жака Клемана встревожили шевалье.

— Послушайте, — сказал Пардальян, — думаю вам стоит покинуть монастырь. Бросьте вы эти молитвы, бесконечное умерщвление плоти, расстаньтесь с кельей и с одиночеством. Вы совсем измучены да еще бесконечно поститесь, немудрено, что вас преследуют всякие видения, навевая вам мрачные мысли. Вы же молоды… вам надо жить, любить и быть любимым…

Жак Клеман смертельно побледнел, руки его задрожали.

А шевалье продолжал:

— Из вас получится отважный и благородный рыцарь… Вы узнаете простые человеческие радости… останьтесь со мной… ручаюсь, я вылечу вас…

— Нет, Пардальян! — монах упрямо тряхнул головой. — Начертанное в книге судеб должно свершиться. Раз Господь избрал меня для того, чтобы освободить землю от этого чудовища, от царя Ирода, значит, такова и воля моей матери, той, что столько страдала, столько плакала и умерла, проклиная имя Екатерины Медичи… Пардальян, голос матери ведет меня!

Шевалье задумался.

— Ну что ж! — произнес он наконец. — Вы избрали свой путь и пройдете по нему до конца… Ничто вас не остановит…

— Ничто! — эхом откликнулся монах.

— Но раз уж вы решились убить короля Франции… а вы ведь своего решения не измените?

— Короля уже не было бы в живых, если бы вы не сказали: «Мне Валуа пока нужен живым»… Я терпелив… я подожду…

— Поймите, — сказал шевалье, — мне король совершенно безразличен… Но я не хочу, чтобы смертью Генриха III воспользовался Гиз. Я уже вам все объяснил ночью.

— Понимаю… Если король умрет, герцог взойдет на французский престол… Пардальян, но, может, скоро наступит время, когда путь на трон будет Гизам заказан? И после смерти Генриха царствовать будет кто-то третий?..

— Ну, тогда мне все равно, как и когда умрет Валуа.

— Так вот, примите мою клятву, — медленно и торжественно произнес монах. — Пардальян, матерью моей клянусь, что не выну кинжала из ножен, пока ваша рука будет простерта над головой Валуа. Прощайте! Если вам когда-нибудь вспомнится монах из гостиницы «Крик петуха», то помолитесь за его душу!

С этими словами Жак Клеман вышел из трактира, вскочил в седло и поскакал во весь опор в сторону Парижа. Пардальян проводил его взглядом. Наконец облако пыли, поднятое копытами коня, рассеялось, и шевалье прошептал:

— Стало быть, теперь сын отомстит за мать… Екатерина Медичи победила Алису де Люс… Посмотрим, кто из сыновей окажется сильней: Генрих Валуа, король Франции, или Жак Клеман, монах-якобинец… Пусть судьба рассудит их…

Шевалье вздохнул, вернулся к столу и посидел вместе с Карлом Ангулемским в жалком трактире еще с час.

Сен-Малин, Шалабр и Монсери как ни в чем не бывало вернулись во дворец Шеверни. У них в особняке были собственные комнаты. Они как раз собирались туда проследовать, когда в коридоре внезапно возник астролог Руджьери.

— Добрый вечер, господа! — обратился к ним астролог.

— Добрый вечер, господин де Руджьери! — со всей почтительностью раскланялись с ним трое приятелей.

— Так как там наше дельце, господа? Король может спать спокойно?

— Пусть ничто не тревожит сон Его Величества! — ответил Шалабр.

— Господь принял душу монаха! — добавил Сен-Малин.

Руджьери улыбнулся:

— А тело? Что вы сделали с телом?

— С телом?.. Право, если вам взбрело в голову его оживить (а говорят, вы еще и не то можете), так поищите в водах Эвра…

— Прекрасно… вижу, у короля верные и преданные слуги… Спокойной ночи, господа, спокойной ночи!

Трое друзей разошлись по комнатам и, ложась спать, не забыли надежно запереть двери. А королеве-матери уже сообщили: Жак Клеман мертв!

На следующее утро, когда король готовился выехать в Блуа, его посетила Екатерина Медичи и обрадовала:

— Благословите небеса, сын мой! Страшная опасность, что висела над вами, устранена. Монах…

— Тот самый Жак Клеман?

— Да… Он мертв… вы от него избавлены.

Король приказал выдать Шалабру, Монсери и Сен-Малину по шестьдесят дублонов. И под звуки фанфар блистательный кортеж Генриха III покинул Шартр и двинулся в сторону Блуа. Путешествие прошло благополучно, и на третий день вечером король и его двор прибыли в Блуа. Скоро мы там с ними встретимся, дорогой читатель…

Глава VI

РАЙСКОЕ ЖИТЬЕ

Мы расстались с Кроассом и Пикуиком в тот момент, когда они кончили обедать: обед их, как мы помним, состоял из горсти желудей. Приятелям пришлось уподобиться кабанам. Впрочем, на то была уважительная причина — оба умирали с голоду.

Итак, после еды, то есть после того как они подобрали все желуди под дубом, в тени которого расположились, Кроасса посетила великолепная мысль.

Пикуик заявил, что всю оставшуюся жизнь он согласен питаться желудями: очень приличная пища, раз уж ею живут кабаны, почему бы и человеку не попробовать… Но Кроасс желуди глубоко презирал; он вообще, как и многие недалекие люди, был очень высокого мнения о собственной особе. Поломавшись, он снизошел до того, что объяснил своему спутнику задуманный им план действий. Они как раз поднимались вверх по Монмартрскому холму, когда Кроасс заявил:

— Там наверху есть бенедиктинский монастырь, а в нем живет некая дама, которая влюблена в меня по уши… раз она меня любит, она и прокормит… из любви еще не то сделаешь!..

Пикуик не очень-то поверил словам приятеля и вполне серьезно аргументировал свою точку зрения:

— Не может такого быть, чтобы эта Филомена в тебя по уши влюбилась!

— Это почему же? — недоуменно спросил Кроасс.

— А потому, что уж больно ты страшный!

На что Кроасс ответил:

— А может, святая женщина меня за это и полюбила!

К согласию Кроасс и Пикуик не пришли, но на монастырскую территорию все-таки забрались, воспользовавшись проломом в стене. Стоял прекрасный солнечный день. Кроасс, козырьком приложив ладонь к глазам, внимательно разглядывал монастырские огороды. Там работали две-три монахини, но среди них не было той, к которой так рвалось его сердце… и желудок. Филомена не появлялась.

Прошло два часа. Погрустневшие приятели уселись на камнях под стеной. Но надежда не покидала Кроасса. Вдруг он хлопнул себя ладонью по лбу и показал рукой на забор.

— Пойдем там поглядим. Наверняка ее застанем.

Наши читатели, наверное, помнят, что за забором находился небольшой дом, и когда-то Бельгодер здорово отлупил в этом доме храбреца Кроасса. Может, Бельгодер до сих пор там?

— Нет, не может быть! — решил Кроасс. — Ведь цыган торчал в монастыре из-за Виолетты. Девчонки здесь, конечно, уже нет. Шевалье де Пардальян давно освободил ее…

Кроасс убеждал себя, что все в порядке, но к забору подбирался с опаской, готовый при малейшей опасности пуститься со всех ног наутек.

До изгороди он, однако, дошел, раздвинул доски, осторожно заглянул во двор. Похоже, в доме было пусто…

— Что там? — волновался за его спиной Пикуик. — Где же твоя прекрасная Филомена? Выдумал ты ее, наверное…

— Да нет же! Здесь она живет, в этом монастыре, честное слово! И влюблена в меня, ручаюсь! Только куда же она подевалась?

Внезапно Кроасс вздрогнул и испуганно отскочил от забора.

— Ну что там? Она наконец появилась? — рассердился Пикуик.

— Смотри сам! — мрачно ответил Кроасс, подтолкнув приятеля к щели в заборе.

Пикуик всмотрелся.

— Чего ты испугался? — недоуменно спросил он Кроасса. — Ну вышли из дома какие-то две девицы, а больше я никого и не вижу.

— Ты что, их не узнал? Ну хоть одну-то ты узнать должен!

— Погоди-погоди… они стоят спиной ко мне… гуляют, что ли… и все оглядываются по сторонам, похоже, испугались чего-то… по-моему, им не терпится отсюда удрать. Бедняжки, их, наверное, силой заточили в монастырь…

Мы должны заметить, уважаемый читатель, что в голосе Пикуика зазвучало искреннее сочувствие к судьбам девушек. Но тут они обернулись, и Пикуик в ужасе отступил от забора.

— Узнал? — спросил Кроасс.

— Виолетта!

— Пошли отсюда!

— Почему это сразу — «пошли»?

— Раз здесь малышка Виолетта, стало быть, и Бельгодер недалеко. Лучше уж желудями питаться, чем ударами цыганской дубинки!

— А вторая-то кто? — поинтересовался Пикуик.

— Да черт с ней!.. Бежим отсюда!

И Кроасс и впрямь собрался было бежать, но внезапно за его спиной раздался возмущенный голос:

— Что это вы тут делаете?

«Я погиб!» — пронеслось в мозгу у Кроасса, и он втянул голову в плечи, ожидая неминуемого удара дубинкой.

Но удара не последовало, да и голос за спиной мало напоминал бас Бельгодера. Кроасс робко повернулся и не смог сдержать радостного крика:

— Филомена!

— Вот это да! — обрадовался Пикуик и во все глаза уставился на ту, что как кошка была влюблена в Кроасса.

Филомена, узнав гостя, стыдливо, как и подобает скромной девице, потупилась. Однако она была не одна. Ее сопровождала пожилая монахиня, похоже, из крестьянок, недоверчивая и сварливая. Это она накинулась на непрошеных гостей. Звали монахиню сестра Марьянж.

— Мы пришли навестить Бельгодера… нашего старого друга… как он, вы не знаете? — сказал Кроасс.

— Что это еще за Бельгодер такой? — недовольно проворчала Марьянж.

— Да цыган один… помните, он тут жил?..

— Убрался, слава Богу! Только еще язычника не хватало в святом месте!

— Убрался! — обрадовался Кроасс. — Как я рад… как я рад видеть вас, дорогая Филомена!

И прежде чем монахиня успела возразить, Кроасс обнял ее, приподнял, расцеловал в обе щеки, а потом поставил на место. Его поцелуи просто ошеломили Филомену! Еще бы: первые поцелуи в ее жизни… а ведь бедняжке Филомене уже перевалило за сорок!..

— Кроасс не врал! — прошептал потрясенный Пикуик. — Она в него действительно влюблена!

Зато сестра Марьянж так и кипела от возмущения.

— Вон отсюда, безбожники вы этакие! Вон из святой обители…

— Сестра Марьянж, — нежно возразила Филомена. — Господин Кроасс вовсе не безбожник… и потом, у него чудесный голос…

— Так вот что ей в нем понравилось! — решил Пикуик.

— Зачем вы сюда залезли, бездельники? — сердито спросила пожилая монахиня. Но, похоже, гнев ее уже прошел.

— Я вам сейчас все объясню, сударыня! — сказал Пикуик.

Он снял шляпу и попытался сделать изящный поклон (он не однажды видел, как кланялся шевалье де Пардальян).

— Называйте меня сестра Марьянж, — приказала монахиня.

— Так вот, сестра Марьянж… вам так идет это имя, вы воистину — ангел добродетели!..

— Да уж… и тому свидетельницей Пресвятая Дева…

— Сюда меня привело… точнее, нас привело, ибо я — близкий друг господина Кроасса, мы с ним прямо как братья…

— Да зачем вы в монастырь-то заявились?

— Видите ли, с тех пор как мой друг побывал в этих стенах, он более не ест, не спит, уже в тень обратился, а если так будет дальше продолжаться, добрейшая сестра Марьянж, он совсем истает, даже тени не останется…

(А надо сказать, дорогой читатель, что Кроасс всегда отличался невероятной худобой. )

Пикуик, меж тем, вдохновенно повествовал:

— …и все это, дамы и господа, то есть, я хотел сказать — достойная сестра Марьянж, потому, что мой друг оставил в вашей обители самое дорогое, что у него было, настоящее сокровище…

— Сокровище! — воскликнула Марьянж, и ее маленькие глазки с вожделением заблестели.

Кроасс же с недоумением подался вперед.

— Да, сокровище… самое ценное, лучше сказать, самое драгоценное, чем дорожит любой человек, — крестьянин или дворянин, мужчина или дама, юноша или девица…

— Говорите же, не томите, что за сокровище?.. — взмолилась сестра Марьянж.

— Он оставил в монастыре свое сердце… оно принадлежит присутствующей здесь сестре Филомене!

— Господи, стыд-то какой! — возмутилась Марьянж.

— Что вы, господа… нет, нет, сестра… — залепетала Филомена.

Сестра Марьянж уже открыла рот, чтобы дать достойный отпор нахалам, но в это время распахнулась калитка в заборе, и оттуда выбежали две молодые девушки.

— Пресвятая Дева! — забыв обо всем, воскликнула Марьянж. — Убегают, эти язычницы убегают!

И, переваливаясь на коротеньких ножках, престарелая монахиня попыталась было настичь беглянок, но те неслись через огороды легко, словно лани, и почти уже добежали до пролома в стене. Филомена растерялась и осталась стоять на месте, ничего не предпринимая. Кроасс тоже не понял, что происходит.

Но голод обострил мыслительные способности Пикуика. Бродяга сообразил, что представился верный случай обеспечить себе и кров, и пищу.

«Кажется, я могу убить сразу двух зайцев, « — пронеслось в голове у Пикуика, и он незамедлительно принял решение.

Пикуик понесся огромными шагами наперерез девушкам. Расстояние между ними неумолимо сокращалось, и преследователь успел первым подбежать к спасительному пролому в стене.

Беглянки остановились. Виолетта, опустив голову, горестно вздохнула, а ее спутница заплакала.

— Жанна, дорогая, — прошептала цыганочка. — Ничего у нас не вышло…

— Простите, простите меня, это я вас уговорила бежать… Господи, на вас снова обрушатся несчастья… за себя я не боюсь… я столько перенесла, что мне уже ничего не страшно…

Несчастные девушки со слезами на глазах прижались друг к другу.

— Эй, красотки! — раздался насмешливый голос Пикуика. — Куда это вы со всех ног помчались? Решили удрать из святой обители и порезвиться на воле? Немедленно возвращайтесь обратно!..

— Сударь… — прошептала Виолетта.

Она подняла свои прекрасные глаза и тотчас же узнала бродягу. Бедняжка задрожала от страха. Правда, Пикуик и Кроасс никогда не обижали ее, пока скитались вместе с нею и другими артистами бродячей труппы цыгана Бельгодера. Оба великана и сами были жертвами жестокого негодяя, однако же, увидев Пикуика, Виолетта тут же вообразила, что и Бельгодер где-то поблизости.

— Я погибла, — вздохнула девушка, — он опять явился…

Пикуик подошел к девушкам, крепко взял ту и другую за локоть, а сам быстро, вполголоса, произнес:

— Не бойтесь меня! Я ваш друг и вас спасу. Верьте, перед вами — верный слуга шевалье де Пардальяна и герцога Ангулемского… Но не подавайте виду, притворитесь, что видите во мне врага.

Виолетта с изумлением взглянула на Пикуика. Услышав имя герцога, она не смогла сдержать радостного возгласа.

— Тише! — оборвал ее Пикуик и возвысил голос: — Следуйте за мной. О вас позаботится наша добрая, можно сказать, святая сестра Марьянж.

Последняя, запыхавшись, как раз подбежала к девушкам.

— Господи, да без вас, достойный кавалер, эти негодницы, пожалуй, сбежали бы! То-то бы мне досталось от нашей настоятельницы!..

Достойный кавалер, то бишь Пикуик, торжественно проводил девушек до калитки в заборе. Виолетта и Жанна вернулись в домик, что служил им тюрьмой.

Марьянж улыбнулась Пикуику. Разглядев неожиданного гостя, она решила, что он не так уж и неприятен. Острый нос, бегающие глазки и хитрое выражение лица даже понравились монахине. Марьянж была и осталась крестьянкой, расчетливой и подозрительной. Что-что, а хитрость она ценила высоко.

— Как вас зовут, сударь? — спросила монахиня.

— Пикуик, к вашим услугам, сестра. Подходящее имя для доброго католика, не правда ли? А что я добрый католик, вы сейчас убедитесь! Слушайте, как я знаю священные песнопения.

И Пикуик громко затянул фальцетом:

— Tantum ergo sacramentum…

Фальцет Пикуика привел сестру Марьянж в настоящий восторг. Она молитвенно сложила руки и даже опустилась в траву на колени, вообразив, что присутствует на мессе. А когда к голосу Пикуика присоединился мощный бас Кроасса, зазвучал такой дуэт, прекрасней которого монахини никогда не слыхивали — а ведь они были старожилками этого монастыря, славившегося своими певчими.

— Какой голос! Какой голос! — в экстазе повторяла сестра Филомена, также опустившаяся на колени.

— Genitori genitoque, — вовсю старались два приятеля.

Сестра Марьянж давно не испытывала такого волнения. Конечно, она была грубовата, необразованна и криклива, но — монахиня всегда остается монахиней. Певцы закончили, и сестры поднялись с колен. Марьянж краешком глаза следила за Филоменой, а та не могла оторвать взгляда от Кроасса.

«Конечно, — размышляла сестра Марьянж, — если я дам приют двоим мужчинам, то неминуемо введу во искушение сестру Филомену. Но ведь этот достойный кавалер помог нам поймать двух язычниц…»

Сестра Марьянж приняла решение и обратилась к Пикуику:

— Знаете ли, господин Пикуик, раз уж вас так зовут (правда, мне ваше имечко не больно нравится)…

Пикуик тут же изобразил смирение и прошептал:

— Готов ради вас сменить его на любое другое.

— Нет уж, не стоит. Вижу, я на ваш счет ошиблась… Вы — человек благонравный, сердечный… и к тому же привержены к религии, а уж поете так, что волей-неволей заслушаешься…

— Помилуйте, сестра Марьянж, я вовсе не заслужил таких похвал…

— Я только воздаю вам должное. К тому же вы поймали этих еретичек, когда они задумали сбежать. Наша настоятельница, госпожа де Бовилье, обязательно вас вознаградит… Я ей немедленно доложу обо всем…

— И каково же будет это вознаграждение, осмелюсь спросить?

— Думаю, вы станете певчими в нашей капелле; правда, там служат только по воскресеньям и по праздникам…

— Сестра Марьянж, позвольте еще вопрос. А сколько платят у вас певчим?

— Певчим мы вообще не платим, — с достоинством ответила сестра. — Доходы монастыря сейчас невелики, но скоро, очень скоро они возрастут. Монастырь станет богатым… и тогда вам заплатят вдвойне… а пока вас вознаградит Господь Своими милостями.

— Видите ли, сестра Марьянж, — продолжал Пикуик, — я воспитан в скромности и заранее страдаю от тех похвал, что могут быть обращены ко мне от лица матери настоятельницы… прошу вас ничего не говорить ей о нас.

— Похвальная скромность! — обрадовалась Марьянж.

Ей и самой не хотелось, чтобы аббатиса узнала о попытке бегства двух узниц.

— Мой друг Кроасс также исключительно скромен. Мы не чувствуем себя достойными занять столь высокую должность — певчих в вашем монастыре. Надежда на милость Господню — вот лучшая награда для нас.

— Ах, сударыня, — воскликнул Кроасс, — я всегда чувствовал призвание к монастырской жизни. Нам так не хотелось бы расставаться с вами!

— Что значит «не хотелось бы расставаться?» — удивилась старая монахиня.

— А мы здесь, у вас в обители, устроимся… Не бойтесь, сестра Марьянж, за оказанное нам гостеприимство вам воздастся сторицей. Мы будем ухаживать за вашим огородом, да и за еретичками присмотрим, а к вам будем относиться со всем почтением…

При этом Кроасс бросил на Филомену страстный взгляд. Впрочем, ее убеждать было не надо; бедняжка трепетала, ибо сердце ее навечно завоевал гигант-певчий с прекрасным голосом. Сестра Марьянж, пораскинув мозгами, пришла к выводу, что две пары рабочих рук монастырю не помешают… к тому же приятели наверняка не позволят сбежать этим богомерзким язычницам.

— Договорились! — решительно заявила она.

— Так вы согласны дать нам приют?

— Будем рады!

— И накормите?

— Конечно!

Пикуик с восторгом взглянул на Кроасса: ведь именно ему пришла в голову такая замечательная идея. Филомена и Кроасс были на верху блаженства. Монахиня сияла при мысли, что любимый будет рядом, а Кроасс ликовал, грезя о ежедневных обедах.

— Пойдемте! — приказала Марьянж двум друзьям.

Они подошли к сараю, примыкавшему к стене возле самого пролома. Монахиня распахнула дверь.

— Вот здесь вы будете жить, — объяснила Марьянж. — Как стемнеет, мы с сестрой Филоменой принесем из монастырских конюшен свежего сена, так что спать вам будет мягко… Остальным монахиням на глаза не попадайтесь, да приглядывайте за домом и двумя еретичками.

— Простите, сестра, — осторожно прервал ее Пикуик. — Постель вы нам обещали, и это прекрасно, а как насчет еды? Вопрос, знаете ли, не из последних…

— Есть будете то, что удастся достать мне и сестре Филомене. Придется довольствоваться монастырской пищей. Еды у нас, слава Христу, хватает, иначе мы все давно бы умерли с голоду… Вон там, в уголочке, есть курятник, без свежих яиц не сидим…

— Прекрасно! — воскликнул Кроасс. — Омлет как раз — мое любимое блюдо!

— А по воскресеньям можно и курочку зарезать, — добавила Марьянж.

— Чудесно!

— Овощи выращиваем сами, суп у нас каждый день. А иногда и говядины в суп добавляем.

Кроасс прямо рыдал от счастья.

— А вино? — спросил Пикуик, отличавшийся весьма утонченным вкусом.

— Мы пьем лишь воду, — скромно опустив глаза, ответила Филомена.

— Вино есть только в погребе у матушки настоятельницы, — добавила сестра Марьянж.

Оба приятеля обреченно вздохнули. Но сестра Филомена все тем же скромным тоном поспешила добавить:

— Знаете, сестра Марьянж, я иногда захожу в погреб матери настоятельницы… Думаю, раз в два дня можно будет прихватить бутылочку… не для нас, конечно, я монастырский устав знаю, а для этих вот достойных, учтивых кавалеров…

— И последний вопрос, — заключил Пикуик, — когда тут у вас обедают?

— В полдень. В двенадцать у нас обед и отдых.

— А сейчас вроде как раз полдень, — ничтоже сумнящеся заявил Пикуик.

— Да что вы, сударь, только-только восемь пробило…

— Надо же!.. А мне показалось…

— Может, господа проголодались? — робко предположила Филомена.

— Мы, конечно, поели, и даже неплохо поели в кабачке у Монмартрских ворот. Но мы так рано встали, да и прошли немало, вот аппетит и разыгрался.

— Сестра Марьянж, — сказала Филомена, — я, пожалуй, пойду наберу несколько яиц, изжарю их и принесу. И у нас еще оставалась дичь, что подарил нам вчера святой отец, собиравший пожертвования…

Не дожидаясь ответа своей спутницы, сестра Филомена бросилась к курятнику. Вернулась она через четверть часа с яичницей, жареным мясом да еще и с пшеничным хлебом.

— А вино можно будет достать только когда стемнеет, — покраснев, проговорила Филомена.

Затем монахини расстались с нашими певчими; сестер ждали дела, главным из которых было охранять двух еретичек. Пикуик и Кроасс расположились за обеденным столом, то есть — устроились верхом на толстом бревне, там же разложив принесенные Филоменой яства.

— Все, как я и говорил! — произнес Кроасс, яростно набрасываясь на пищу.

— Кроасс, ну и ловок же ты! Вот уж никогда бы не подумал!

— Конечно, я человек смышленый и ловкий… правда, раньше я об этом как-то не догадывался, зато теперь знаю наверняка. Ты еще и не то увидишь!

— Если мы будем себя вести с умом, — заметил Пикуик, — то можем разбогатеть.

— Каким же образом? Мне денежки тоже не помешают… — заинтересовался Кроасс.

— Ты же видел: здесь, вон в том доме, держат пленницей певицу Виолетту…

— Ну да… она опять в плену, а ведь я ее освободил.

— Ты?! — изумился Пикуик.

— Конечно! — с благородной простотой заявил Кроасс. — Разве я тебе не рассказывал?.. А какой натиск мне при этом пришлось выдержать!

— Ну хорошо. Как бы там ни было; но Виолетта снова в заключении. Если господин де Пардальян и господин герцог Ангулемский выберутся из Бастилии (а они еще и не на то способны), они нас непременно отблагодарят, потому что мы вернем им цыганочку.

— Так-то оно так, — задумчиво протянул Кроасс. — А если они не выберутся?

— Тогда изменим план. Надо расспросить Виолетту. Уверен, она из благородной семьи. Может, ее ищут родители? В этой девчонке — наше будущее богатство… Как бы нам исхитриться и захватить ее?

Кроасс гордо посмотрел на приятеля:

— Нет ничего проще, я могу пойти и привести красотку сюда.

Пикуик отрицательно покачал головой.

— Нет, ты лучше не лезь. Я буду действовать сам, а ты поможешь, когда придет время… А пока отдыхай, нагуливай жирок, уж очень ты тощий… Райское житье у нас тут будет.

— И то верно, житье воистину райское. А уж дичь сестры Филомены куда лучше, чем желуди из дубравы Монмартра или пинки и зуботычины Бельгодера.

Глава VII

МАРИЯ ДЕ МОНПАНСЬЕ

Вернувшись в Париж, Жак Клеман направился прямо в свой монастырь, располагавшийся в конце улицы Сен-Жак. Ему и в голову не пришло задерживаться где-нибудь. Монаху не терпелось запереться у себя в келье и там, в одиночестве, обдумать то, что случилось. Но сначала Жак Клеман должен был предстать перед настоятелем монастыря отцом Бургинем. Это, впрочем, ничуть не тревожило монаха. Настоятель всегда был к нему расположен, и Жак Клеман пользовался такой свободой, о которой другие монахи и мечтать не могли.

За день он преодолел двадцать лье, что отделяют Шартр от Парижа, и в семь вечера оказался у монастырских ворот. Его лошадь, та самая, что досталась ему от людей, явившихся убить несостоявшегося убийцу Генриха III, была вся в мыле.

— Пожалуйста, позаботьтесь об этом благородном животном, — сказал Жак Клеман привратнику. — Отведите его в конюшню; отец настоятель наверняка обрадуется такому подарку: в святую обитель попало то, что прежде принадлежало филистимлянам ^[4].

Привратник возражать не стал: в монастыре Жака Клемана уважали и побаивались, так как знали, что он пользуется расположением настоятеля. Привратник крикнул послушников, трудившихся на конюшне, и препоручил лошадь их заботам. Жак Клеман убедился, что его коню досталось хорошее стойло и вдоволь овса, и направился в покои настоятеля — эти комнаты были убраны богато, совсем не по-монастырски, и отнюдь не напоминали келью аскета.

Отец Бургинь сидел за столом. Он читал и перечитывал только что доставленное письмо. Похоже, в послании содержалось что-то важное — настоятель заметно разволновался. Впрочем, чтение письма не мешало святому отцу воздавать должное прекрасному обеду, за которым ему прислуживали брат виночерпий и два других монаха.

Бургинь не любил, чтобы его беспокоили во время такого важного занятия, как трапеза. Но когда он узнал, что о встрече просит брат Жак Клеман, он быстро убрал письмо и велел ввести молодого монаха, а остальной братии приказал удалиться.

— Что я вижу, брат мой! — вскричал Бургинь, даже не кивнув Жаку Клеману. — Почему на вас столь неподобающий вашему сану костюм?

Читатель помнит, что в гостинице «Крик петуха» Жак Клеман снял рясу. Но настоятель и до этого раз двадцать видел монаха в светской одежде, однако замечаний ему не делал и никакого негодования не выказывал. Вопросы Бургиня просто ошеломили Жака Клемана.

— Если бы только наряд! — с возмущением продолжал настоятель. — Вы на пять дней пропали из монастыря, я вас искал по всему Парижу… Милостыню вы не собираете, проповедей не читаете, никаких поручений я вам не давал чем же объясняется столь долгое отсутствие?..

— Простите, святой отец, — прервал речь настоятеля Жак Клеман. — Видимо, память вам изменяет, и я, право, ничего не понимаю… Вы же помните…

— Ничего я не помню! — оборвал настоятель.

— Как! Вы же сами благословили меня, когда я уходил!

— Бред безумца! — воскликнул отец Бургинь, воздев руки к небу.

— Вы же дали мне отпущение грехов, вперед, за все, что я совершу за стенами монастыря!

— Несчастный! Вы потеряли разум! Клянусь Девой Марией, что мне до того, куда вы ушли из монастыря? Почему я должен отпускать ваши грехи?

— Я же открыл вам свое предназначение. Помните, вы укрепили меня на пути моем? Не вы ли упоминали примеры из Священного Писания?

— Это вы, брат Клеман, память потеряли, а не я!

— Жаль, что я не сошел с ума! — с горечью в голосе произнес Жак Клеман. — Отец мой, ваши слова толкают меня в бездну… Не вы ли одобряли меня, говоря, что Библия позволяет отступить от буквы устава, когда нужно послужить Господу нашему?

— Клянусь небом, не знаю, о чем вы. Что вы собирались натворить?

— Я вам напомню… — мрачно проговорил Жак Клеман.

— Не стоит, не стоит! — поспешил ответить настоятель, пугливо озираясь на дверь. — И слушать не хочу. Все это плоды вашего больного воображения… О, сколь злокознен враг рода человеческого!

Бургинь осенил широким крестом белоснежную салфетку, закрывавшую его грудь.

— Ну это уж слишком! — не выдержал Жак Клеман. — Я уехал, получив ваше одобрение, ваше благословение и отпущение грехов! Я отправился в Шартр с крестным ходом, чтобы найти там короля Франции и убить его вот этим самым кинжалом…

Отец Бургинь вскочил из-за стола, отбросил салфетку и подошел к Жаку Клеману:

— Как вы осмеливаетесь говорить такое! Убить короля? Да как вы могли даже помыслить о подобном злодеянии?!

— Клянусь Богом Живым, отец мой, я…

— Не смейте клясться! И благодарите Господа за то, что я не отдаю вас в руки светских властей. Идите, брат мой, читайте покаянные псалмы… поститесь, проводите в молитве дни и ночи. А я тем временем подумаю, как изгнать из вашей души демона, что овладел вами!

Жак Клеман опустил голову: он все понял! Да, он понял, что настоятель очень осторожен и желает обо всем забыть: ведь попытка убить короля оказалась неудачной! Жак Клеман уже собирался отправиться к себе в келью, чтобы читать там покаянные молитвы, но в коридоре его встретили два крепких монаха и взяли под руки.

— Следуйте за нами, брат мой, — сказал один из них, — в покаянную темницу.

Только тут Жак Клеман понял, что его хотят наказать за то, что он не выполнил обещанного. Он попытался закричать, вырваться, ибо покаянная темница была самым страшным местом в монастыре и оттуда редко выходили живыми… но его схватили, связали, сунули в рот кляп, потащили… и через несколько минут бросили в каменный мешок.

А настоятель тем временем спокойно продолжал свой обед, объясняя прислуживавшим братьям:

— Не знаю, что случилось с несчастным братом Клеманом, какой уж смертный грех он совершил, но ясно одно: бедняга одержим дьяволом. Он изрекает страшные, богохульные слова. Не дай Бог кто в обители услышит! Посему запрещаю любому приближаться к покаянной темнице! Я сам буду навещать беднягу. Может, мне и удастся изгнать из него бесов, и тогда Жак Клеман выйдет на свет Божий. Впрочем, демонов можно победить далеко не всегда…

Темница располагалась под монастырскими погребами. Сначала надо было спуститься в подвал, а потом — еще по сорока ступенькам вниз по винтовой лесенке.

Под погребами находилась довольно просторная сводчатая комната. Плесень была не в силах скрыть каменную резьбу стен; потолок поддерживался изящными колоннами — похоже, когда-то это помещение предназначалось совсем для других целей. Действительно, пол темницы был вымощен огромными плитами, и в центре каждой из них виднелось ввинченное железное кольцо, покрытое ржавчиной. А под плитами скрывались гробы…

Темница монастыря прежде была склепом! Теперь же здесь запирали монахов, чьи проступки следовало скрыть от светского суда.

В помещении не было ни стола, ни табурета — вообще никакой мебели. Даже соломы на пол не бросили, чтобы заключенные могли прилечь. Там стояла лишь щербатая кружка, наполненная водой, а рядом с ней Жак Клеман обнаружил краюху хлеба…

Все было как будто заранее приготовлено для узника.

И тут несчастного монаха осенило: настоятель решил заточить его в темницу еще до их встречи во время обеда! Жак Клеман понял, что его положение ужасно. Он попытался хладнокровно разобраться в происходящем.

Перед тем как впихнуть его в камеру, его развязали и вынули кляп изо рта. Он мог свободно передвигаться, но в темнице царил полный мрак. Жак Клеман забился в угол, подвинул к себе хлеб и кружку и глубоко задумался.

В душе молодого монаха словно спорили три отдельных существа: мечтатель, влюбленный и мститель. Он верил в Господа и в Его ангелов искренне и страстно, как верят одни лишь мистики и мечтатели. Вера его была неистова, исступленна и доходила до безумия. Жака Клемана одолевали видения. Он, конечно, не мог усомниться в существовании ангелов, представавших перед ним в грезах, но, как человек последовательный, искал в своих видениях какую-то разумную логику.

Молодой человек любил Марию де Монпансье, но любил мистической, возвышенной любовью. Он, разумеется, видел в ней женщину, но женщину необыкновенную, отличную от остальных, подобную ангелу… посланнику Господа.

И отношение его к матери также было исполнено глубокой мистической страсти. Екатерина Медичи заставила страдать Алису де Люс, значит, он должен заставить страдать Екатерину Медичи!..

Генрих III — предатель истинной веры, ибо не позволил устроить вторую Варфоломеевскую ночь, Генрих III, которого ненавидит Мария де Монпансье, Генрих III, любимый сын Екатерины Медичи, — должен пасть от руки Жака Клемана.

Так приказал ангел Божий… значит, такова Господня воля!

Так велела Мари… значит, руку Жака Клемана направляет любовь!

Так шептал ему голос матери из могилы… значит, Жак Клеман должен совершить мщение!

Судьбе угодно, чтобы король Франции умер. Логика рассуждений Жака Клемана привела его к этому заключению. Результатом же размышлений явилось то, что во мраке покаянной темницы молодой монах не испытывал ни малейшего страха. Лишь в первые минуты, оказавшись в старом склепе, Жак Клеман растерялся, однако же очень быстро он успокоился. Король пока жив, но обязательно будет убит, причем убит именно им, Жаком Клеманом. Пока мститель не выполнил своего предназначения, ему нечего опасаться за свою жизнь. Итак, Жак Клеман не сомневался, что выйдет из покаянной темницы живым…

Молодой монах был уверен, что ангел освободит его… а если не ангел, то, значит, Мария де Монпансье или дух матери. До сегодняшнего дня он почитал и уважал настоятеля, как и положено монаху, теперь же он испытывал к отцу Бургиню лишь презрение. Жак Клеман спокойно ожидал, пока его вызволят из тюрьмы, полагаясь при этом и на ангела, и на женщину, и на дух загробного мира.

Прошло несколько часов, и Жак Клеман почувствовал голод и жажду. Он съел половину краюхи, запив хлеб водой. Потом, исполняя монашеский устав, молодой человек начал читать покаянные псалмы. Он действительно считал, что совершил смертный грех. Он осмелился влюбиться в Марию де Монпансье!

В конце концов он заснул: не то чтобы Жак Клеман успокоился, но страха, как мы сказали, он не испытывал. Проснувшись, узник опять почувствовал голод и доел свой хлеб Жак Клеман ждал, что вот-вот придут монахи и принесут ему еду и воду. Часы шли, но никто не появлялся. Он решил, что ночь еще не прошла и следует дождаться утра. На самом же деле Жак Клеман провел в темнице целые сутки.

Наступил момент, когда вода в кружке кончилась. Монах очень хотел есть и пить, но голод и жажда пока еще не казались невыносимыми.

— Странно, почему мне так хочется есть? — вслух размышлял Жак Клеман. — Я же привык легко обходиться без пищи… Наверное, проголодался после многочасовой скачки… а жажда, видимо, из-за лихорадки…

Узник мерил шагами темницу. Вокруг по-прежнему царила абсолютная темнота, но Жак Клеман уже несколько освоился с ней и шагал довольно уверенно. Наконец этот долгий путь в никуда утомил его, он свалился на пол и заснул. На сей раз видения подступили к нему во сне…

— Господи, я умираю от жажды! — прохрипел Жак Клеман, проснувшись. — Нет больше сил терпеть…

Он встал и, чтобы отвлечься, попытался снова ходить по камере. Но ноги не слушались его… И тогда он понял, что смерть близка, страшная смерть от жажды и от голода…

Узник хотел закричать, но с его распухших губ сорвался лишь слабый стон. Он подполз к двери и попытался постучать в нее, но рука его, поднявшись, тут же бессильно упала… И тогда страдание волной затопило его. Жак Клеман почувствовал, что у него перехватило горло. Он услышал слабый стон, что-то вроде предсмертного хрипа умирающего животного или жалкого плача больного ребенка, и понял, что сам издает эти звуки. Потом ему внезапно полегчало, и он уже не чувствовал ничего, кроме бесконечной усталости.

Он попытался понять, сколько времени провел в темнице, решил, что не меньше месяца, и недоумевал, почему еще жив. На самом же деле прошло пять дней с тех пор, как его втолкнули в камеру, и три дня с тех пор, как у него кончилась вода. Сколько же времени пролежал он на голых плитах, слабо постанывая? Его опять обступили видения, одно из них постепенно стало более четким, и Жак Клеман понял, что в грезах ему явилась Мария де Монпансье…

Монах с восхищенной душой наблюдал за чудесным видением и боялся лишь одного — неожиданно проснуться. Он любовался Марией де Монпансье и со страхом и горечью твердил себе:

— Сейчас она исчезнет… ведь это только сон…

Ему мнилось, что он оказался в комнате, где воздух был свеж и напоен чудесными ароматами. Перед глазами у Жака Клемана все плыло, и он не мог разглядеть убранства помещения, но ему мерещилось, что он лежит на прекрасной кровати — с парчовым балдахином и с колонками черного дерева. А Мария де Монпансье порхает вокруг него с неизъяснимым изяществом.

Но сон все не кончался… Более того, монах вдруг почувствовал, что его голод и жажда утолены. Ему, кажется, дали поесть и, видимо, напоили каким-то освежающим напитком.

«Сейчас мои мучения возобновятся! — думал Жак Клеман. — Ведь сон есть сон… «

Он глаз не мог оторвать от Марии де Монпансье. Монах попытался молитвенным жестом сложить руки и вдруг понял, что ладони его действительно касаются дорогого парчового покрывала. Он распахнул глаза и осознал, что кровать он видит наяву, так же, как и балдахин, и колонки из черного дерева… он был в роскошной спальне, в спальне Марии де Монпансье!

Значит, он уже не спал? Но кто и когда его сюда перенес? Вместо холодных плит склепа — мягкая постель, вместо затхлой, сырой темницы — благоухающая волшебными ароматами спальня прекрасной дамы…

Страдания так ослабили разум Жака Клемана, что у него не осталось сил отыскать ответы на эти вопросы. Он понял лишь одно: Господь сотворил чудо!

И тут очаровательное личико склонилось над ним. У Жака Клемана сбилось дыхание. Он увидел, что Мария улыбается: ради ее улыбки монах готов был обречь себя на вечные адские муки. В одной руке герцогиня держала золотой кубок, а другой нежно приподнимала голову несчастного.

— Выпейте еще немного, — проворковала Мария, поднося напиток к губам монаха.

Жак Клеман жадно глотал, чувствуя, как сладкая свежесть усмиряет жажду. Он оживал, и охватившее его бессилие постепенно отступало. Упав на подушки, молодой человек попытался что-то сказать, но нежная ручка коснулась его губ. приказывая молчать. И он поцеловал эту руку, потрясенный до глубины души.

— Спите. — ласково прошептала женщина, — надо спать, спите!

Он послушался, закрыл глаза и почти моментально уснул. Он был так измучен, что даже не видел снов. Но время от времени он чувствовал, как ему вливают в рот укрепляющий напиток.

Проснулся Жак Клеман на той же кровати. Ему показалось, что спал он недолго, на самом же деле прошли целые сутки. К нему вернулись силы и ясность сознания. На кресле у кровати он обнаружил то самое дворянское платье, в котором приехал в Париж из Шартра. Жак Клеман быстро оделся, поискал глазами тот кинжал, что был у него на поясе, но не нашел его.

Он не успел подумать, куда же пропало оружие: дверь в спальню распахнулась, и на пороге появилась Мария де Монпансье.

Жак Клеман содрогнулся. Сестра герцога де Гиза подошла к монаху; походка у нее была немного семенящая — так Мария скрывала свою легкую хромоту, — но двигалась она весьма грациозно.

— Итак, сударь, как вы себя чувствуете? — с улыбкой спросила герцогиня.

— Сударыня, — пробормотал монах, — неужели я на небесах? Я уже вкушаю райское блаженство? Конечно, ведь мне явился ангел Господень…

Мария очаровательно рассмеялась:

— Нет, вы пока не в раю! Это всего-навсего дворец Монпансье… И перед вами не ангел, а всего лишь бедная грешница, нуждающаяся в отпущении грехов. Прошу вас, садитесь, а я сяду здесь, — и Мария показала на кресло у стола, где был накрыт обед на два куверта.

— Позвольте мне за вами поухаживать, не отказывайтесь! — продолжала Мария. — Мне так хочется вкусить чистой радости, наслаждаясь общением со святым человеком.

Произнося эти слова, герцогиня так нежно взглянула на Жака Клемана, что он как завороженный опустился во второе кресло.

На обед были поданы изысканные яства, драгоценные вина отливали рубином в хрустальных графинах. Слуги не появлялись — герцогиня сама ловко и изящно разрезала дичь и голубей, раскладывала по тарелкам паштеты, наливала вино.

Жак Клеман чувствовал себя словно во сне. Он ел и пил, не замечая, что ему предлагает герцогиня. Постепенно молодой человек опьянел, но не столько от вина, сколько от того чарующего и сладострастного зрелища, что было у него перед глазами.

Мария де Монпансье оделась в платье, достойное куртизанки. Прозрачная материя едва скрывала ее прекрасные формы. Безупречные руки и плечи были полностью обнажены. Декольте открывало белоснежную грудь. Нежную шейку украшало жемчужное ожерелье огромной ценности.

Жак Клеман не мог оторвать взгляда от этой женщины. Он любил Марию де Монпансье возвышенной, небесной любовью, но сейчас в душе его пробуждались земные чувства. Глаза искусительницы горели страстным огнем, и Жак Клеман то смертельно бледнел, то заливался краской. Коварная герцогиня все время подливала ему вина, и монах пил его стакан за стаканом.

Вина и пряные кушанья, изумительные ароматы, а главное — очаровательная женщина заставили Жака Клемана потерять голову. До этого дня он оставался чист душой и телом, не поддаваясь никаким соблазнам. Теперь же Клеман чувствовал, что смертный грех более не отвращает его. А Мария де Монпансье делала все, чтобы соблазнить монаха. Ее смех звучал сладострастно, глаза смотрели ласково, но в глубине души герцогиня злобно ликовала, наслаждаясь своей победой.

Однако когда они сели за стол, Мария завела с сотрапезником обыкновенную светскую беседу. Она словно делала вид, что не замечает волнения, охватившего Жака Клемана.

— Как я рада, — сказала герцогиня, — что к вам наконец-то вернулись силы и здоровье. Теперь вы вне опасности но в течение последних девяти дней я так боялась за вашу жизнь!

— Девяти дней? — удивился Жак Клеман. — Неужели, сударыня, я пробыл у вас девять дней?

— Конечно! Вы, похоже, ничего не помните… от лихорадки совсем потеряли память…

— Я действительно ничего не помню, сударыня!

— Не помните, как я вас нашла на улице? Вы были почти при смерти…

— Вы нашли меня? — прошептал в недоумении растерянный монах.

— Ну да! На улице, позади Собора Парижской Богоматери. Было часов десять вечера, я как раз возвращалась к себе во дворец, посетив одну особу (думаю, вы догадываетесь о ком идет речь)… Вдруг слуга с факелом, что сопровождал меня, крикнул, что наткнулся на дворянина, без чувств лежащего на мостовой. Я отодвинула шторки портшеза, вгляделась, узнала вас… Мне показалось, что вы мертвы… Боже, что я испытала в это мгновение!

— Не может быть! Не может быть! — шептал Жак Клеман.

Мария внимательно взглянула на гостя и продолжала:

— Я вышла из носилок, склонилась над вами, и тут вы очнулись. Вы сказали, что на вас напали бандиты, избили, ограбили, бросили на улице.

— Я это сказал?.. И я с вами разговаривал? Узнал вас?

— Разумеется; я приказала отвезти вас в мой дворец.

Жак Клеман был потрясен, но в глубине души он верил в чудо. Конечно же, это ангел-избавитель вызволил его из темницы, перенес на парижскую улицу и сделал так, чтобы его подобрала Мария де Монпансье!

— Когда это случилось? — неуверенно спросил монах.

— Девять дней назад. Как раз на следующий день после королевского покаяния в Шартре.

Жак Клеман медленно провел по лицу рукой. Он опять оказался в каком-то странном сне. В последние дни его постоянно преследовали миражи и иллюзии. Ему то и дело чудилось, что он наконец-то попал в реальный мир, но реальность улетучивалась, растворялась, а мир грез оставался.

Монах помнил, что на следующий день после королевского покаяния в Шартре он помчался в Париж и вечером встретился с настоятелем. Отец Бургинь настойчиво утверждал, что не давал Жаку Клеману разрешения покинуть монастырь. Его посадили в покаянную темницу и держали там, по его расчетам, дней шесть-семь. Очнулся он уже в апартаментах Марии де Монпансье.

Или ему приснилась покаянная темница, или же этот обед во дворце Монпансье был не явью, а сном!..

Герцогиня говорила, что нашла его на улице на следующий день после шартрской процессии, а когда же он сидел в темнице?.. В склепе он пробыл около недели… а, может, не был там вовсе? Где реальность, а где грезы?..

— Сударыня, — воскликнул Жак Клеман, обуреваемый необъяснимым страхом, — я чувствую, что мой мозг раскалывается и я не способен рассуждать! Умоляю, попытайтесь все вспомнить точно! Когда, когда вы нашли меня?!

— Я сказала точно: вы знаете, когда должен был умереть Валуа, так вот, вас я нашла на следующий день.

Жак Клеман вздрогнул. Значит, все-таки Валуа должен был умереть! Это явь…

— Где вы нашли меня, сударыня?

— На улице, вы лежали ничком, без чувств, недалеко от постоялого двора «Железный пресс».

— Надеюсь, Господь не лишил меня разума!

— Аминь! — улыбнулась Мария де Монпансье. — Но сами посудите, сударь, каково было мое состояние, когда в шартрском соборе я обнаружила рядом с Валуа шевалье де Пардальяна вместо Жака Клемана!.. Впрочем, я на вас зла не держу. Сами видите, перенесла в свой дворец, ухаживала за вами, рискуя скомпрометировать себя…

— Благодарность переполняет мое сердце, но, поверьте, жизнь Валуа продлена лишь на несколько дней. Я сделаю то, что не получилось в Шартре.

Мария де Монпансье побледнела. Смех застыл у нее на устах, а глаза злобно сверкнули. Она резко встала, подошла к монаху и села к нему на колени. Ее руки сплелись вокруг шеи Жака Клемана. Они сидели так, как сидели некогда в зале «Железного пресса» в тот самый день, когда герцог де Гиз застал свою жену в объятиях де Луаня…

Жак Клеман чувствовал, что вино и любовь совершенно опьянили его. Сердце билось глухо и прерывисто; он почти потерял сознание; монах трепетал от страсти, а из глубины души волной поднимался ужас и стыд, отвращение перед плотским грехом…

— Вот как? — проворковала соблазнительница. — Стало быть, вы готовы попробовать еще раз? И в Шартре вас удержал не страх за собственную жизнь?

— Страх? Страх мне неведом! Я был бы рад узнать, что это за чувство. Нет, сударыня, меня остановил не страх, ибо жизнь мне в тягость, а смерть тирана сделает меня счастливым… И не жалость двигала мной… его мать не пожалела мою, зачем мне жалеть сына Екатерины Медичи? Не испытывал я и угрызений совести, ибо сам Господь направлял мою руку…

— Тогда… что же? — чуть слышным голосом спросила Мария, крепче приникая к груди монаха.

— Что же? Ах, сударыня, я понял, что Господь желает продлить жизнь царя Ирода на несколько дней, потому что по воле Божьей появился на моем пути единственный человек, способный остановить меня… Он сказал: Клеман, я не хочу, чтобы ты убил его сегодня…

— И что же это за человек?

— О, сударыня, если он прикажет мне убить себя тем самым кинжалом, что я приготовил для Валуа, я это сделаю… Только он имеет право располагать мною и моею жизнью. Ибо когда моя мать умирала, брошенная и презираемая всеми, он один сжалился над ней!

— Ваша мать? — с удивлением спросила герцогиня. — Ведь она, кажется, живет в Суассоне на покое… Разве не там ваша родина?

Жак Клеман улыбнулся.

— Та женщина из Суассона мне не мать. Она меня вскормила… А моя мать умерла, сударыня. При жизни она жестоко страдала, и если ей и выпали минуты счастья, то только благодаря человеку, о котором я вам говорил.

— Пардальян! — неожиданно осенило Марию де Монпансье.

— Я не называл вам имени! — возразил монах. — Однако знайте, сударыня: пока рука этого человека простерта над королем Франции, жизнь Валуа для меня священна!.. Но очень скоро, возможно, через несколько дней, король лишится своего покровителя… И тогда. — клянусь Господом, клянусь памятью матери, что покоится на кладбище Невинно Убиенных, клянусь вашей красотой, в которой для меня все счастье жизни! — король падет, и падет от моей руки!

— Я вам верю, — прошептала Мария.

Видимо, она услышала то, что хотела, потому что тут же вспорхнула с колен Жака Клемана, изящно взмахнула рукой и исчезла, словно сильфида.

Охваченный неизъяснимой тревогой, Жак Клеман остался в одиночестве. Он чувствовал, что потерял способность рассуждать. Напрасно, упав на колени, монах возносил молитвы, спасаясь от искушения. Жестокий демон продолжал терзать его плоть…

Прошел день, но герцогиня так и не появилась. Жак Клеман попытался выйти из комнаты, но двери оказались заперты. Он, впрочем, не почувствовал ни досады, ни злобы. Постепенно к нему вернулось хладнокровие, и только одна мысль не давала монаху покоя: он хотел найти кинжал — тот самый, врученный ему ангелом в монастырской часовне!

К вечеру Жак Клеман почувствовал, что проголодался. На столе все еще оставались те блюда и вина, которыми его угощала герцогиня. Монах поужинал в одиночестве и улегся в постель, поскольку делать ему было нечего. Наступила ночь, и в спальне сгустилась темнота.

Мысли Жака Клемана бродили между сном и явью. Он без конца вспоминал события последних дней: бегство из Шартра. покаянную темницу, муки жажды и голода, наконец, свое пробуждение в роскошной спальне, обед с очаровательной герцогиней… Что же из этого было на самом деле? И что ему только приснилось?

Потом мысли Жака Клемана смешались, перед его внутренним взором хороводом закружились странные видения, он потерял ощущение реальности и уснул тяжелым сном.

Проснулся он оттого, что кто-то скользнул в постель и лег рядом с ним. Нежные женские руки обвили его шею, и Жак Клеман ощутил знакомый запах духов… а потом нежный и страстный поцелуй обжег ему губы.

Монах приоткрыл глаза и увидел совсем рядом прекрасную Марию де Монпансье. Он хотел что-то сказать, но она закрыла ему рот новым поцелуем… Неведомый доселе Жаку Клеману огненный поток страсти подхватил и понес его…

Когда он, наконец, очнулся, то понял, что готов отдать за еще одну ночь с этой женщиной не только свою жизнь, но даже душу…

А Мария уже исчезла. Свечи в комнате погасли, бледный утренний свет проникал в спальню. Жак Клеман почувствовал мучительную жажду. На столике у кровати он увидел золотой кубок и залпом выпил его содержимое. Он узнал вкус освежающего напитка, которым его поила Мария. Но не успел монах сделать последний глоток, как непонятная истома навалилась на него. Он откинулся на подушки и потерял счет времени. Жак Клеман заснул, и сон его был неестественно крепок.

Когда молодой человек проснулся, руки и ноги плохо слушались его. Он с трудом разлепил глаза и обвел взглядом комнату… Нет, он был не в покаянной темнице, но и не в роскошной спальне, не там, где недавно вкусил наслаждение… Жак Клеман лежал на узком жестком ложе. Над ним, на голой стене, висело распятие. У кровати стоял заваленный книгами столик. Что-то блеснуло на столе — он вгляделся и узнал свой кинжал!.. Жак Клеман понял, что находится у себя в келье, в монастыре якобинцев.

Он встал, нашел у кровати рясу, оделся. Дворянский наряд исчез. Монах взял со стола кинжал, перекрестился и поцеловал клинок. Потом он достал из ящика ножны, убрал в них оружие и прицепил кинжал к поясу. В эту минуту дверь в келью, которая по монастырскому уставу никогда не запиралась, распахнулась, и на пороге появился настоятель отец Бургинь. Жак Клеман низко поклонился.

— Хвала Господу! — радостно произнес настоятель. — Примите мое благословение! Вы уже встали, лихорадка, похоже, кончилась? Вы нас так напугали! Как вернулись десять дней назад в монастырь, гак сразу и свалились больной…

— Десять дней назад? — недоверчиво спросил Жак Клеман.

— Конечно, брат мой, вы же вернулись из Шартра, куда ездили во исполнение воли Господней, и в тот же вечер заболели…

— Значит, вернувшись из Шартра, я не покидал монастырь?

— Да вы даже из кельи не выходили! Лихорадка вас совсем измучила; но теперь, слава Христу, вы, судя по всему, пошли на поправку.

— Я вполне здоров, отец мой, — ответил Жак Клеман, — но позвольте задать вам один вопрос.

— Спрашивайте, сколько хотите, — улыбнулся отец Бургинь.

— Только один вопрос… До того, как я оказался в покаянной темнице… простите, отец мой, я хотел сказать, до того, как я свалился в лихорадке, вы дали мне соизволение покидать монастырь… в связи с неким замыслом, о котором, если я не ошибаюсь, вам хорошо известно…

— Что-то я ни о каком «замысле», как вы выражаетесь, не припоминаю, — без тени смущения произнес отец Бургинь, — впрочем, продолжайте, брат мой!

— Я хотел бы знать, по-прежнему ли вы ко мне благосклонны? Иначе говоря, дозволена ли мне некоторая свобода… определенные привилегии…

— Ну конечно, брат мой! — воскликнул настоятель. — Можете уходить из монастыря, когда вам вздумается, будь то ночью или днем, и ничего страшного, если уйдете без предупреждения. Ибо я знаю, что вы трудитесь в вертограде Господнем… А сейчас идите со мной, брат Клеман… Все братья собрались в часовне, дабы возблагодарить Господа за дарованное вам выздоровление и возвращение разума…

Жак Клеман последовал за настоятелем в часовню и опустился на колени перед алтарем. Монахи затянули благодарственный псалом, а он, склонившись якобы в молитве, все шептал про себя:

— Где же явь? И где сон?

Глава VIII

МОГИЛА НА ХОЛМЕ МОНМАРТР

Мы оставили шевалье де Пардальяна и молодого герцога Ангулемского в бедной деревенской харчевне. Там они провели часа два, дав отдых лошадям. Потом оба продолжили путь из Шартра в Париж. Карл Ангулемский казался мрачным. Пардальян же, как обычно, выглядел беззаботным.

Их путешествие в Шартр оказалось безрезультатным. Фауста так ничего и не сообщила им о Виолетте. Бедный герцог по-прежнему страдал, доходя временами до отчаяния. Пардальян рассказал Карлу о том, что произошло в соборе, и рассудительно заметил:

— Фауста, похоже, мне не лгала.

Значит, никаких следов юной певицы они не обнаружили. Вот почему столь мрачен был молодой герцог. Он молча ехал рядом с Пардальяном, опустив голову и бросив поводья.

Шевалье ездил в Шартр по двум причинам: во-первых, он хотел разузнать что-нибудь о Виолетте — это ему не удалось; а во-вторых, он решил остановить Гиза, который после смерти Генриха III неминуемо взошел бы на престол Франции. И этот свой замысел шевалье блистательно осуществил: король остался жив, а посрамленный Гиз бежал в Париж.

— Что же вы, сударь, так тяжко вздыхаете? — обратился Пардальян к своему спутнику. — Вспомните-ка, совсем недавно вы сидели в Бастилии, а я болтался в воде, в ловушке у Фаусты. А теперь мы в полном здравии скачем верхом, и нам по плечу любое дело — может, мы даже освободим Виолетту… Что еще нам надо?

— Господи, Пардальян, вы же сами сказали: освободить Виолетту! Но простите, друг мой, я вам докучаю своими постоянными вздохами.

— Мы ее обязательно найдем! Ничего невозможного для нас нет!

— Но нет никаких, совершенно никаких сведений о ней! Куда нам ехать? Где ее искать? На юге, на севере?

— Мы поедем туда, где находится Моревер.

— Моревер! — проворчал Карл. — Говоря о Виолетте, вы постоянно упоминаете его имя. Чем он может нам помочь?

Пардальян поостерегся и не стал рассказывать герцогу Ангулемскому то, что услышал от Моревера в тюремной камере. Карл ничего не знал о странном браке, связавшем Виолетту и этого человека. Следовательно, ничего не было ему известно и о том, что Моревер имеет на юную певицу права… супружеские права.

— Моревер, — сказал шевалье, — это тень герцога де Гиза. Уверен: Гиз замешан в похищении вашей невесты. Но мы не можем напасть на герцога. У себя во дворце он окопался как в крепости и без надежной охраны не выходит. Мы с вами сразу погибнем, а без нас Виолетту спасать будет некому. Девушка окажется в лапах у Гиза.

— Вы правы, Пардальян, я понимаю… но, все-таки, при чем здесь Моревер?

— Мы вернемся в Париж, найдем Моревера и упрячем его в надежное место, подальше от посторонних глаз. А потом все просто: приставляем ему кинжал к горлу и спрашиваем, где Виолетта. Заартачится — пригрозим отправить к праотцам. Ну, как вам мой план?

— Ах, шевалье, я не встречал человека великодушнее и отважнее вас! Ваша шпага разит без промаха, ваши замыслы великолепны и…

— Хватит, хватит, — рассмеялся Пардальян, — учтите: помогая вам, я не забываю и о моих собственных делах. У меня есть свои резоны, так как я мечтаю посчитаться с достойным господином де Моревером.

— Мной движет любовь и только любовь! — с пылом заявил Карл Ангулемский.

— А мной — ненависть! — хладнокровно заметил шевалье де Пардальян.

Карл задумался, а шевалье продолжал:

— Доверьтесь мне, и Моревер от меня не уйдет! У нас с ним старые счеты, и, по-моему, мы вот-вот встретимся.

— Как бы я хотел, чтобы ваше предчувствие не обмануло вас, дорогой друг! — воскликнул герцог. — А где мы остановимся в Париже?

— Там же, где и раньше. Вам что, не понравилось в гостинице «У ворожеи»?

— Понравилось, но, по-моему, там нам останавливаться опасно.

— Монсеньор, — возразил Пардальян, — мне частенько приходилось скрываться, и я пришел к выводу, что нет ничего легче, чем поймать человека, который прячется. Ни Гиз, ни его приспешники и предположить не могут, что мы возвращаемся в Париж. И уж никогда им не придет в голову, что мы осмелимся расположиться в этой гостинице.

— Согласен! Едем к госпоже Югетте!

Неторопливо беседуя, двигались наши герои в сторону Парижа. В столицу они въехали утром и направились прямо к постоялому двору «У ворожеи». Они приехали к полудню; большой зал был заполнен до отказа; Пардальян нашел свободный столик и предложил Карлу сесть.

Госпожа Югетта была на кухне — давала указания служанкам, следила за кастрюлями да поглядывала, как справляется с большим вертелом поваренок. Милая хозяйка гостиницы в последнее время выглядела неважно: побледнела, похудела. Ведь она по-прежнему считала, что шевалье де Пардальян заточен в Бастилии. Она было предприняла отчаянную попытку освободить его, но, к сожалению, ей ничего не удалось сделать. (Позднее мы расскажем читателям, что именно придумала госпожа Югетта. )

Вот и нынче очаровательная хозяйка была печальна. Она, конечно, не оставляла свое заведение без присмотра, продолжала хлопотать сама и командовать слугами, но мысли Югетты были далеко. Она старалась изобрести хоть какой-нибудь способ, чтобы облегчить судьбу узника Бастилии, но ничего не приходило ей в голову. И горькие слезы текли по щекам прекрасной трактирщицы. Она вытирала их уголком фартука и снова пыталась сосредоточиться на кастрюлях и вертелах.

Обеденное время кончилось, и зал постепенно пустел. Посетители понемногу расходились. Обедать в гостиницу обычно приходили офицеры, дворяне и даже школяры, хоть от Сорбонны до гостиницы путь был неблизкий. Итак, большой зал на первом этаже опустел, лишь в углу двое опоздавших к обеду мужчин неторопливо допивали бутылку испанского вина.

Югетта вышла в зал, чтобы окинуть его хозяйским глазом и понять, все ли в порядке — ведь прислуге предстояло убрать посуду в шкафы, расставить табуреты вдоль стен, протереть столешницы. И вдруг она увидела шевалье де Пардальяна, который нежно улыбался ей из-за дальнего стола. Югетта застыла на месте, не веря и надеясь одновременно. А шевалье встал, шагнул навстречу хозяйке и взял ее руки в свои:

— Ах, сударь!.. — еле слышно пролепетала Югетта. — Не может быть… это сон…

— Надеюсь, я смогу убедить вас, что я вам не приснился, — ответил шевалье и расцеловал красавицу-хозяйку в обе щеки.

Югетта попыталась улыбнуться.

— Ах, сударь! — все повторяла и повторяла она. — Вы здесь… вы свободны… Но как вам удалось выбраться из Бастилии?

— Да очень просто, милая хозяйка, через парадный вход!

— Господин де Бюсси-Леклерк вас помиловал?

— Что вы, Югетта! Скорей я его помиловал. Главное — я свободен! Но, должен вам сказать, многие достойные господа спят и видят, как бы затолкать меня обратно в тюрьму. Поэтому, дорогая Югетта, не стоит сообщать всему кварталу о нашем чудесном спасении.

— Боже мой! Вас, как всегда, преследуют…

— Я в этом не виноват ни сном, ни духом. Впрочем, любому стоит остерегаться. И к птичке на ветке может подобраться какая-нибудь кошка!

Тут Югетта вспомнила об обязанностях хозяйки:

— Если бы я знала, что вы у нас обедали! А то вам подали первые попавшиеся блюда…

— Успокойтесь! — улыбнулся шевалье. — В вашей гостинице любого кормят по-королевски.

Но Югетта — счастливая, успокоенная, сразу похорошевшая Югетта, — не слушая шевалье, помчалась в погреб. Она вернулась с бутылкой, покрытой толстым слоем пыли и паутины.

— Вот это вино очень нравилось господину Пардальяну-старшему. У меня осталось только пять бутылок…

— Как же, помню! — рассмеялся Пардальян-младший. — Господин Дора сравнивал этот напиток с нектаром, а господин де Ронсар — с божественной амброзией… Давненько это было, в те времена, когда здесь еще собирались поэты «Плеяды».

И шевалье раскупорил славную бутылку. Он наполнил три бокала и придвинул еще один стул — для хозяйки.

— Помилуйте, сударь, я не смею… — покраснела Югетта, робко взглянув на герцога Ангулемского.

— Шевалье часто рассказывал мне о вас, — поспешил заверить ее юноша. — Я рад познакомиться с вами, и для меня большая честь выпить за ваше здоровье. Ни одной принцессе французского двора я бы не сказал ничего подобного…

Югетта снова покраснела, но теперь уже от удовольствия. Ей было приятно узнать, что господин де Пардальян часто вспоминал о ней; кроме того, слова столь высокопоставленной особы, как герцог Ангулемский, польстили самолюбию прекрасной владелицы гостиницы.

Все трое чокнулись и выпили.

— Скажите, Югетта. — обратился к хозяйке шевалье, — вы ведь мне говорили о господине де Бюсси-Леклерке? Вы, стало быть, знаете уважаемого мною коменданта Бастилии?

Югетта вдруг залилась краской, что не могло укрыться от зоркого взгляда Пардальяна.

— Что это вы так покраснели? — с улыбкой спросил он.

— Господин де Бюсси-Леклерк, — с видимым замешательством ответила Югетта, — иногда сюда заходит, и не один, а с товарищами. Они устраивают турниры по фехтованию, а потом господин де Бюсси-Леклерк всех угощает.

— Щедрый дворянин… Ну и?..

— Мне пришло в голову, что он сможет вас освободить… Он часто говорил…

— Что он вам говорил? Не скрывайте, милая Югетта, мне вы можете во всем признаться.

— Господин комендант часто повторял, что готов пожертвовать дворянской честью, женившись на горожанке…

Югетта подняла глаза и продолжала уверенно и не без гордости:

— Я вдова, детей у меня нет, ничто не мешало мне принять его предложение и стать верной супругой господину де Бюсси-Леклерку… Конечно, жизнь моя тогда бы стала весьма и весьма печальна…

Югетта говорила искренне и просто, и шевалье смотрел на прекрасную хозяйку с нежной, грустной улыбкой.

— И вы пошли к господину коменданту?

— Да, но в первый раз я не смогла добраться до Бастилии — на улице Бог знает что творилось: беспорядки, крики, стрельба. Я пошла еще раз, но мне сказали, что господин де Бюсси-Леклерк уехал в Шартр. Я решила подождать его возвращения.

— Думаю, он уже вернулся. Можете сходить — на этот раз вы его непременно застанете.

— Зачем я туда пойду? — удивилась Югетта. — Вы уже и так на свободе.

Пардальян залпом выпил стакан и прошептал:

— Действительно, зачем? Ведь я свободен!

Мы уже не раз говорили, что шевалье де Пардальян всегда терялся, чувствуя, что им восхищаются и его любят. Он никак не мог понять, чем заслужил восхищение и преданность Югетты. А герцог Ангулемский наблюдал за этой сценой с волнением и со слезами на глазах. Наивная простота Югетты тронула молодого человека до глубины души. Карл подумал о том, что мало есть на свете людей, на которых можно опереться… Как была бы прекрасна жизнь, если бы подобные искренность и прямота стали привычными для всех представителей рода человеческого! Молодой герцог был влюблен и, как и всякий влюбленный, тут же вспомнил об обожаемой им девушке. И он тоже готов был отдать жизнь за Виолетту, не требуя взамен никакой награды!..

Пардальян и герцог Ангулемский расположились в тех самых комнатах, где останавливались и раньше. Таким образом шевалье вновь оказался в комнате, из окна которой он когда-то впервые увидел Лоизу де Монморанси. Карлу, как особе королевской крови, Югетта предложила было парадные апартаменты гостиницы, но он предпочел занять скромную комнатку рядом с Пардальяном — ту, в которой он жил в прошлый раз.

Двое суток друзья никуда не выходили. После всего, что они пережили, им не мешало хорошенько отдохнуть. Кроме того, следовало тщательно разработать план дальнейших действий.

На третий день они покинули гостиницу рано утром. Чтобы связать наше повествование с рассказом о других персонажах, напомним читателю, что Жак Клеман к этому времени уже четыре дня сидел в покаянной темнице, а Кроасс с Пикуиком вели роскошную жизнь в женском бенедиктинском монастыре на Монмартре.

Пардальян направился в сторону Тампля.

— Пойдем во дворец Гиза? — спросил Карл.

— Нет, побродим около дворца. Может, повезет, наткнемся на Моревера.

— Опять Моревер? Вы только о нем и думаете…

— Я вам уже объяснял, монсеньор: Мореверу известно все, что задумал Гиз. Согласитесь, если кто и знает, куда подевалась Виолетта, так только Моревер. Конечно, лучше молить самого Господа, чем Его святых. Если хотите, пойдем во дворец, разделаемся с охраной (там сотни две стражников) и поговорим с самим герцогом де Гизом.

— Я прекрасно понимаю, что это невозможно. Но есть и другие приближенные герцога… Менвиль, например.

— Мне нужен именно Моревер. За ним старый должок, и я гоняюсь за этим молодцом уже не первый год!

Карл Ангулемский удовлетворился данным ему объяснением и прекратил расспросы. Вскоре герцог и шевалье оказались у главных ворот дворца Гиза. Как обычно, у дома толпились зеваки.

Дом главы Католической Лиги всегда был окружен горожанами. Сюда приходили поговорить, узнать последние новости. Кроме того, в преддверии созыва Генеральных Штатов здесь собирали наказы от парижских горожан. В последнее время около дворца стали появляться судейские, адвокаты и прочие крючкотворы — впрочем, и они были в кирасах и с оружием. Двадцать четыре аркебузира охраняли главный вход, и патрули постоянно обходили по периметру всю территорию дворца, двигаясь по улицам Паради и Катре-Фис.

В толпе легко было затеряться, и Пардальян с Карлом незамеченные подошли к воротам. Там они простояли часа два, и молодому герцогу так это надоело, что он уже начал подумывать о том, чтобы взять дворец штурмом. Но тут шевалье толкнул его локтем в бок и указал на троих дворян, входивших в главные ворота.

Карл узнал Бюсси-Леклерка, Менвиля и Моревера, шагавшего между ними. Вся троица исчезла во дворце.

— Подождем! — сказал своему спутнику шевалье.

Время шло, уже пробило полдень. Перед воротами все толпились зеваки, и никто не обращал внимания на Пардальяна и герцога. Прошел еще час…

— Может, они вообще сегодня не выйдут? — прошептал Карл Ангулемский. — А если они выбрались через заднюю дверь, что тогда?

Он умолк, не договорив, ибо вдруг увидел, что все трое выходят из ворот. Герцог толкнул Пардальяна, но шевалье заметил Моревера еще раньше. На улице трое приближенных Гиза остановились, перекинулись парой слов, и Бюсси-Леклерк ушел вместе с Менвилем. Моревер еще немного постоял, подумал и направился в другую сторону.

— На этот раз ему не уйти: — сказал Карл.

Пардальян промолчал. Он улыбался и не сводил глаз с Моревера, шагавшего по направлению к воротам Тампль. Моревер вышел за городскую стену. Пардальян вместе с молодым герцогом последовали за ним.

Моревер шел спокойно и даже что-то насвистывал. Оставив по левую руку болотистый пустырь Карем-Пренан, он двинулся по тропке, что змеилась вдоль крепостного рва. По обе стороны тропы рос кустарник, так что Пардальян и Карл могли следовать за Моревером незаметно, прячась в зелени. Так они прошли мимо ворот Сен-Мартен, потом мимо ворот Сент-Антуан. Справа остался зловещий холм Монфокон, где высились виселицы. Не доходя до Монмартрских ворот, Моревер свернул направо, к Монмартрскому холму.

Судя по всему, он шел на Монмартр. Пардальян и герцог преследовали его, не теряя из виду. Моревер, похоже, пока их не заметил. Чем дальше они шли, тем больше бледнел шевалье. Видимо, он нервничал: ус у него начал возбужденно подергиваться. Шевалье де Пардальян понял, куда направляется Моревер — он в точности повторил тот путь, что проделали шестнадцать лет назад герцог де Монморанси, Лоиза, Жанна де Пьенн и оба Пардальяна, отец и сын. Шевалье не мог не узнать это место — он столько раз возвращался сюда!

Вот здесь, у кромки пшеничного поля, рядом с родником, остановилась тогда карета… Здесь на руках у сына скончался Пардальян-старший… А потом выскочил из-за кустов Моревер и нанес Лоизе удар отравленным кинжалом Екатерины Медичи…

Пардальян остановился, вытащил пистолет, проверил кинжал на поясе.

— Попробуете достать его выстрелом? — спросил герцог Ангулемский.

— Нет, — со вздохом ответил шевалье. — Но если он попытается удрать (а бегает он не хуже оленя), пистолет пригодится — попробую ранить его в ногу, а уж потом мы с ним побеседуем…

А Моревер поднимался все выше по склону холма. Преследователи двинулись за ним. Вскоре за скалой показался высокий деревянный крест, что был когда-то воздвигнут на могиле Пардальяна-старшсго. У креста застыла неподвижная фигура. Шевалье удивился: кто это? Мужчина? Женщина? Он вгляделся и понял, что у могилы стоит женщина. Впрочем, Пардальяна она мало интересовала; он не спускал холодного взгляда с Моревера.

Негодяй также остановился неподалеку от могилы старого воина; видимо, ему пришел на память тот давний августовский день, когда здесь, на Монмартрском холме он нанес удар Лоизе де Монморанси… Моревер не мог не думать и о мести Пардальяна-младшего… сколько раз смертельная угроза нависала над убийцей… но теперь, казалось, можно было успокоиться: хотя шевалье де Пардальян и покинул Бастилию, но после истории в Шартре он где-то скрывается. Так, во всяком случае, полагали герцог де Гиз, Менвиль и Бюсси-Леклерк. А вот Моревер знал иное: проклятый шевалье шел по его следам!

— По моим следам! — прошептал наемный убийца. — Ну и пусть ищет! Пусть перевернет весь Париж, а я уже буду далеко! Этот глупец Гиз напрасно рассчитывает на мою преданность… А герцог, без сомнения, глуп: собрал такие силы и не может справиться с каким-то Пардальяном!

В сотне метров от креста к дереву был привязан конь, а рядом стояла карета, запряженная парой крепких лошадей. Их охранял лакей в ливрее, до поры до времени сидевший под каштаном и клевавший носом.

Заметив упряжку, Моревер довольно улыбнулся:

— Прекрасно! Все готово. Минут через двадцать певичка будет в моей власти… Что я с ней сделаю? Какая разница, лишь бы она не досталась этому жалкому Гизу или приятелю Пардальяна, молокососу-герцогу! Девчонку — в карету, сам я поеду верхом, и через четыре дня мы уже в Орлеане. А там посмотрим! Прощай, Париж! Прощай, Гиз! Прощай, Пардальян!

С этими словами Моревер повернулся в сторону Парижа и обомлел — в двадцати метрах от себя он заметил Пардальяна!

Герцог Ангулемский по знаку шевалье остановился в стороне и скрестил руки на груди, всем своим видом показывая, что он не собирается вмешиваться, а будет лишь безмолвным свидетелем грядущих событий. А шевалье приближался к Мореверу. Шагах в десяти от негодяя он также остановился.

Примечательно, что все осужденные на смерть в ту минуту, когда их ведут на казнь, одинаково инстинктивно оглядываются, поворачивая голову то вправо, то влево. То же сделал и Моревер. Ему так хотелось увидеть хоть кого-нибудь, но склоны холма были пустынны. Моревер оказался один на один с Пардальяном.

Он понял, что убежать не сможет: ноги не слушались его. Он осознал, что его уже ничто не спасет — шевалье стоял перед ним. как живое воплощение Справедливости и Возмездия. Мореверу предстоял честный поединок с достойным противником. А в честном поединке Моревер не мог противостоять шевалье, как не может шакал противостоять тигру.

Страх исказил черты Моревера, он озирался по сторонам, и единственная мысль гвоздем засела у него в мозгу:

— Я погиб!

Потом он медленно поднял глаза, встретился взглядом с Пардальяном и что-то пробормотал. Он словно спрашивал:

— Что вам от меня нужно?

Тут заговорил шевалье. Карл Ангулемский сначала не узнал голос своего друга, так изменился его тембр от сдерживаемой ненависти и боли:

— Сударь, у меня в руках шпага, а на поясе кинжал, но вы также вооружены… Правда, я захватил и пистолет, но только на тот случай, если вы попытаетесь сбежать. По-моему, мы находимся в равном положении…

Моревер молча кивнул, а Пардальян продолжал:

— Вы хотите знать, что мне нужно от вас. Я хочу разделаться с вами. Обещаю, что постараюсь поторопиться и не заставлю вас страдать. Последние шестнадцать лет вы живете в постоянном страхе, а моя жизнь все эти годы омрачена постоянной великой скорбью. Так что мы квиты… Убив вас, я надеюсь оказать большую услугу человечеству. Мне приходилось, спасая собственную жизнь, убивать врагов, и нередко я чувствовал к ним жалость. Но вы, сударь, мне не враг, вы воплощение зла, которое обязательно следует уничтожить. После нашего разговора в камере Бастилии я окончательно убедился: вы — ядовитая гадина, а гадину надо давить при первой же возможности. Клянусь, что покончив с вами, я через три минуты забуду даже ваше имя… Но вы умрете не здесь. Будьте любезны, прогуляйтесь со мной до Монфокона. Не могу же я позволить, чтобы ваша кровь пролилась тут, рядом с могилой моего отца. Мне кажется, Монфокон самое удачное место для вашего вечного успокоения. Что вы на это скажете?

Моревер молча кивнул. В душе его возродилась надежда. Путь с Монмартра на Монфокон неблизкий, может, и удастся сбежать. Во всяком случае, лишних полчаса жизни — это целая вечность для приговоренного к смерти. И он поспешил заверить Пардальяна:

— Я согласен идти с вами на Монфокон, однако же разделаться со мной будет непросто, ибо я не сдамся, но попытаюсь отправить вас туда, где пребывает ваш батюшка… Он, думаю, уже заждался сынка!

Моревер несколько успокоился, и к нему вернулось обычное нахальство. Почувствовав уверенность, он опять начал оглядывать окрестности.

— Что ж, — ответил шевалье, — не исключено, что и я погибну, но только вместе с вами. Если мы сегодня скрестим шпаги, считайте себя покойником. Пожалуй, следует объяснить в двух словах, почему я так стремлюсь покончить с вами, Моревер. Кроме того, вы должны ответить на один вопрос… надеюсь, запираться вы не будете…

— Готов ответить хоть на тысячу вопросов!.. — нагло заявил Моревер.

Но, не закончив фразу, он вдруг бросился в сторону и оказался как раз позади креста. Еще миг — и негодяй со всех ног кинулся к карете, что стояла неподалеку.

— Улизнет! — вскричал герцог Ангулемский и пустился вдогонку.

Пардальян улыбнулся, вытащил пистолет и прицелился в Моревера. Казалось, убийце не уйти. Но в этот момент женщина, склонившаяся к подножью креста, выпрямилась и оказалась как раз на линии выстрела, между Пардальяном и Моревером. Рука шевалье медленно опустилась…

Кто была эта женщина, которая стояла у могилы старого Пардальяна? Ее великолепные волосы волной рассыпались по плечам, а блуждающий взгляд упал на шевалье… но, казалась, она не видела никого и ничего вокруг. Пардальян же смотрел лишь на убегающего Моревера и на преследующего его Карла Ангулемского.

Погоня длилась всего несколько минут. Моревер несся зигзагами, но вскоре понял, что его нагоняют… обходят… и, наконец, молодой герцог, забежав вперед, заставил беглеца остановиться.

— Вернитесь, сударь, или я убью вас! — крикнул Карл.

Моревер выхватил шпагу и сделал выпад, но удар его не достиг цели. Клинок же герцога Ангулемского мгновенно коснулся лица Моревера… Убийца попятился…

Моревер вновь попытался атаковать, но герцог каждый раз опережал его. Безжалостный клинок Карла заставлял Моревера отступать. Наемник хотел было отпрыгнуть в сторону, но молодой человек вынудил его вернуться. Убийца медленно, но верно поднимался вверх по склону, к подножию креста.

За спиной Моревера послышался смешок, он в ужасе обернулся и увидел шевалье де Пардальяна. Но смеялся не шевалье, а женщина с прекрасными золотыми волосами, стоявшая у креста на могиле. Моревер понял, что погиб.

— Шевалье, — сказал герцог Ангулемский, — позвольте мне находиться рядом. Вдруг этому господину снова придет в голову сбежать.

— Монсеньор, — попросил Пардальян, — будьте любезны, отдайте ему шпагу.

Герцог поднял уроненную Моревером шпагу и протянул ее владельцу рукояткой вперед. Тот машинально взял оружие и убрал в ножны.

— А теперь, монсеньор, — продолжал шевалье, — пожалуйста, отойдите в сторону. Этот человек больше не попытается сбежать.

Герцог не стал возражать, отошел и снова скрестил руки на груди. А Пардальян обратился к Мореверу так, словно их беседа и не прерывалась:

— У меня к вам только один вопрос, сударь: что она вам сделала? Вы десять, нет, двадцать раз пытались убить меня — это вполне естественно. Вы искали нас с отцом во дворце Колиньи, вы натравили на нас банду убийц, опьяненных кровью великой резни, вы сделали все, чтобы мы погибли под дымящимися развалинами дома Монморанси… Ну что же, война есть война! Но она!..

Пардальян не мог произнести имя Лоизы, боясь, что выдержка изменит ему и он разрыдается.

— Она вам ровным счетом ничего не сделала, но ваш отравленный кинжал убил ее… почему не меня… не маршала де Монморанси… не моего отца? Вы не пожалели красоту, юность и невинность… Шестнадцать лет я думаю об этом, но понять не могу! Вот мой вопрос… Что же вы молчите? Вы слышите меня? Отвечайте!

Моревер молчал — ему нечего было сказать. Да и что он мог объяснить? Кроме того, страх смерти наглухо запечатал его уста. Ему казалось, что старуха с косой уже прикоснулась ледяным пальцем к его лбу…

Пардальян подошел к нему совсем близко, и Моревер глухо застонал. Он забыл, что шевалье предлагал честный поединок, забыл, что драться они должны были на Монфоконе, а не здесь, где навсегда заснул праведным сном старый солдат.

Моревер думал только об одном: сейчас он меня убьет!

Как ему хотелось жить! Еще немного… хотя бы один час!

— Вы не отвечаете? — произнес Пардальян. — Тогда послушайте меня: я готов вам простить все, но только не ту царапину, что нанесли вы отравленным кинжалом моей Лоизе. Вы шестнадцать лет дрожали от страха и тем самым искупили свои остальные преступления… но только не это… Я раздавлю вас, как гадюку, господин де Моревер!..

Моревер рухнул на колени; холодный пот катился по его лицу.

— Пощадите меня! — простонал убийца. — Я хочу жить! Смилуйтесь! Не сегодня…

— Иногда вмешивается случай. — усмехнулся шевалье. — Возьмите шпагу в руку — кто знает, может, вам повезет…

— Нет! Я драться не буду! Не могу… не хочу!

— Не будете драться?

— Нет… нет…

— Тогда вы умрете позорной смертью труса…

— Пускай! Я знаю, я чувствую, что вы сейчас убьете меня, — прохрипел Моревер.

— Вы поняли, что я имею право убить вас? Ваша жизнь принадлежит мне.

— Я понял, — простонал Моревер.

Он склонил голову, и долгий вой вырвался из его груди.

— Пощадите… во имя Лоизы… пощадите…

При звуках этого имени Пардальян вздрогнул, склонился над Моревером и коснулся его плеча.

— Встаньте… может быть, я помилую вас.

Моревер вскочил.

— Скорее, — прошептал он. — Говорите, что я должен сделать… Приказывайте… Да, я в вашей власти… да, я преступен… но вы… вас называют последним рыцарем нашего времени. Вы — живое воплощение великодушия и отваги, уверен, вы сможете простить меня…

Внезапно та женщина, что стояла у подножья креста, рассмеялась — смех ее звучал зловеще. Пардальян вздрогнул, а испуганный Моревер не обратил на нее никакого внимания: он ждал ответа шевалье.

— Вы молите о прощении, — произнес Жан. — Я могу вас помиловать, но простить — никогда! Прощение надо заслужить… И вот что я могу сделать для вас…

У шевалье перехватило дыхание, но он справился с волнением и продолжал:

— Вы убили девушку… однако еще одному созданию вы в силах вернуть жизнь и счастье: за жизнь Виолетты я прощу вам смерть Лоизы.

Карл Ангулемский бросился к шевалье, сжал его руку в своей и прошептал:

— О, Пардальян! Друг мой и брат!

— За жизнь Виолетты? — переспросил Моревер. — Если я отдам вам цыганочку, вы сохраните мне жизнь?

— Обещаю, — твердо ответил Пардальян. — Вы убили мою любовь, так верните же любовь другому человеку! Вы сломали мою судьбу, так сделайте счастливым герцога Ангулемского, и я больше не вспомню о вас… забуду даже ваше имя… будто я давно убил вас… еще тогда, шестнадцать лет назад… Говорите: где девушка?

— Не знаю! — произнес Моревер. — Пусть Господь будет мне свидетелем — не знаю!.. В Бастилии я лгал вам. Все мои угрозы — блеф! Я просто хотел заставить вас страдать. Но мне неизвестно, где Виолетта! Клянусь спасением собственной души, я не знаю! Но…

Это «но» прозвучало для Пардальяна и Карла Ангулемского как знак надежды. Оба в один голос воскликнули:

— Что «но…»? Вы что-то скрываете…

— Врет он! Лжец! Этот человек не может не знать, где цыганка Виолетта!

Эти слова произнесла женщина с золотыми волосами, но ни Пардальян, ни герцог Ангулемский, ни Моревер не услышали ее голоса.

Моревер, едва держась на ногах, закрыл глаза, чтобы противники не увидели, какая безмерная радость овладела им.

— Господа, поверьте, кое-что я могу сделать… правда, ценой предательства, ну, да какая разница?! Уже сегодня вечером я кое-что узнаю, хотя мне и придется поступиться интересами моего господина, герцога де Гиза… пожалуй, мне удастся выведать, где прячут девушку… это мне под силу, стоит только захотеть…

Моревер опустил голову. Он боялся только одного — как бы шевалье не догадался об охватившем его душу злорадстве. Убийца изо всех сил пытался выглядеть жалким.

Но то, что он говорил, звучало вполне убедительно, особенно его слова о предательстве. Пардальяну так хотелось верить!

— Значит, вам неизвестно, где девушка?

— Пока неизвестно, — поторопился заверить Моревер. — Клянусь Пресвятой Девой!

— Но вы готовы разузнать?

— Сегодня же вечером, сударь. Даже вечера ждать не надо! Мне и часа хватит! Все зависит только от меня… Никаких трудностей… И как я не подумал об этом, когда находился в Париже? Впрочем, я ведь не догадывался, что встречу вас… Знай я, что от этого зависит моя жизнь, я бы…

— Пардальян, пощадите его! — взмолился юный герцог.

— Господа, господа, — вскричал Моревер, заламывая руки. — Я сделаю все, что надо! Хотите, можете пойти со мной… Впрочем, нет! Опасно… Понимаю, вы подозреваете меня… я достоин презрения… Господи, что же предпринять? Как вас убедить?

Пардальян взглянул на Карла: молодой герцог трепетал, чувствуя дыхание надежды.

— Успокойтесь, монсеньор, — постарался образумить его шевалье.

— Неужели мы найдем ее? — шептал Карл. — Говорите же… шевалье, пусть он скажет… пусть сделает что-нибудь…

— Похоже, вы не обманываете… — задумчиво произнес Пардальян.

— Господь тому свидетель!

— Я вам верю. Но с вами мы пойти не можем: нам с герцогом лучше в Париже не показываться.

Моревер слушал очень внимательно.

— Мы остановились в Виль-Эвек. — продолжал шевалье. — Сегодня вечером приходить не стоит, но завтра, в десять утра, надеюсь, вы принесете нам необходимые сведения. Сударь, вы будете в Виль-Эвек?

— Буду! — решительно заявил Моревер. — И сообщу то, что вас так интересует… Клянусь!

Он подошел к могиле, протянул руку к кресту и произнес:

— Клянусь вечным покоем того, кто спит в этой могиле! Клянусь памятью вашего отца!

— Верю! — откликнулся Жан. — Идите, вы свободны.

И снова, в третий раз, раздался зловещий смех женщины с золотыми волосами… Моревер приподнял шляпу и раскланялся. Пардальян и Карл стояли неподвижно.

— До завтра, господа! — с улыбкой произнес слуга герцога и удалился.

Пока Моревер чувствовал, что оба врага провожают его взглядом, он шагал ровно и уверенно. Но лишь только каштановая роща скрыла его от глаз Пардальяна и Карла Ангулемского, он бросился бежать сломя голову. К Монмартрским воротам Моревер примчался запыхавшись.

И тогда, обернувшись к холму Монмартр, убийца расхохотался. Страшен был этот хохот, пострашнее любой угрозы.

— Он придет… — полувопросительно произнес герцог Ангулемский.

— Надеюсь! — вздохнул шевалье де Пардальян.

Карл был счастлив. Он даже не думал о том, чего стоило Пардальяну простить убийцу любимой и забыть о ненависти, терзавшей его шестнадцать лет; забыть во имя счастья своего молодого друга и Виолетты.

— А почему вы сказали, что мы остановились в Виль-Эвек и в Париж возвращаться не собираемся? — недоуменно спросил молодой герцог.

— Осторожность не помешает… Моревер, надеюсь, придет… Но такой человек готов предать даже тех, кто даровал ему жизнь. Впрочем, что гадать понапрасну!..

Они еще немного постояли на склоне холма. Карл ломал голову: придет Моревер, не придет… Пардальян был склонен поверить убийце — уж очень искренними казались слова Моревера. Не так много от него потребовали, а взамен предложили спокойную жизнь. Но если Моревер снова обманет, тогда ему несдобровать: Пардальян его из-под земли достанет и убьет быстро и беспощадно.

Нет, на этот раз Моревер не предаст! Он явится в десять утра в Виль-Эвек, ибо хочет — не может не хотеть! — чтобы закончился кошмар, мучивший его шестнадцать лет. И шевалье де Пардальян вздохнул: с трудом далось ему помилование заклятого врага.

«Моревер сдержит свое слово, — думал шевалье. — А мне придется сдержать мое! Я поклялся забыть даже имя проклятого убийцы. И так оно и будет! Ради маленькой певицы я забуду о страданиях тех, кто был мне дорог! Ради счастья бедных детей я обрекаю себя на жестокую пытку — я прощаю Моревера! Вот ведь неудачный выдался день, когда Мари Туше, мать Карла Ангулемского, спасла меня и моего отца!»

Теперь, когда убийца не стоял перед его глазами, шевалье в недоумении спрашивал себя, как он мог пощадить такого закоренелого злодея.

«Ничего, ничего, — бормотал он себе под нос. — Хотя, что я буду себя обманывать, жертва, конечно, непомерно велика, не так-то просто мне забыть Моревера… И какого черта сын Мари Туше влюбился именно в эту девицу?.. И зачем его матушка препоручила сына моим заботам? И почему я так привязался к мальчишке? Ах, батюшка, дорогой мой батюшка, как вы были правы!..»

Пардальян бросил взгляд на могилу.

«Вот здесь вы скончались у меня на руках, батюшка, и мы вас похоронили… Что бы сказал господин де Пардальян-старший, окажись он сейчас рядом с сыном? Сказал бы: „Выбрось из головы этого ничтожного Моревера!“ И добавил: „Мертвых теперь уже не воскресишь!..“

Шевалье обнажил голову и остановился у самого креста, беседуя с покойным отцом. Внезапно он встретился взглядом с золотоволосой женщиной, недвижно стоявшей неподалеку. Только сейчас шевалье узнал ее — перед ним была цыганка Саизума, мать Виолетты…

Карл Ангулемский также узнал женщину и подошел поближе. Но юный герцог не решался заговорить, боясь помешать Пардальяну, погруженному в размышления у могилы отца.

Надеюсь, наши читатели помнят, что после своего визита в монастырь бенедиктинок Пардальян отвел цыганку в гостиницу «У ворожеи» и поручил Югетте позаботиться о несчастной женщине. Но в тот же вечер — лишь только шевалье отправился к герцогу де Гизу — цыганка бесследно исчезла из гостиницы.

Что ее перепугало? Почему она сбежала? Где мыкалась все это время? Пардальян давно ничего о ней не слышал…

Саизума смотрела на него с улыбкой. Видимо, она узнала шевалье и помнила о той драке, что произошла в харчевне «Надежда».

Она заговорила, и голос ее прозвучал спокойно и ласково:

— Осторожней, осторожней… опасайтесь предателей… не доверяйте клятвам… И мне когда-то клялся один человек… но ничего не осталось… ничего…

Карл смотрел на эту женщину, что некогда звалась Леонорой де Монтегю, и жалость разрывала чувствительную душу молодого герцога.

— Сударыня, — обратился к ней Пардальян, — не хотите ли пойти с нами? Не пристало даме из семейства Монтегю слоняться по дорогам!

— Монтегю? — повторила цыганка. — Я не знаю такого имени…

— Вы — Леонора, баронесса де Монтегю!

— Леонора? Кто вам сказал, что меня зовут Леонорой? Красивое имя… Я знала когда-то одну бедную девушку, ее тоже звали Леонора, но она давно умерла.

Смертельная бледность покрыла лицо несчастной. Хотя солнце заливало своими лучами склоны холма, женщина дрожала, словно от холода. Карл схватил ее тонкую руку и сжал в своих ладонях.

— Леонора — это вы, вы! — повторял молодой герцог. — Вы — мать девушки, которую я люблю. Сударыня, прислушайтесь к моим словам, попробуйте вспомнить… Мы разыскивали вас в монастыре. С вами был человек, любящий вас… он и назвал нам ваше имя… его зовут принц Фарнезе… епископ!

Женщина что-то неразборчиво пробормотала, потом всхлипнула. Казалось, разум блеснул в ее глазах… но, вглядевшись, Карл понял, что в них горела одна лишь ненависть!

Как хотелось Карлу, чтобы безумие навсегда оставило Леонору де Монтегю! Как мечтал он найти Виолетту и сделать счастливой мать своей любимой!.. С надеждой смотрел он в лицо Саизумы, но увы, взор ее вновь погас.

— Епископ умер! — упрямо произнесла женщина.

— Вспомните о дочери, сударыня! — в отчаяньи крикнул Карл. — Вспомните о Виолетте!

— Нет у меня дочери!

Герцог умоляюще посмотрел на Пардальяна. Ясно было, что разум навсегда оставил несчастную. Ни шевалье, ни Карл не знали, при каких страшных обстоятельствах появилась на свет Виолетта. Им было неизвестно, что Леонора помешалась прежде, чем стала матерью. Она оказалась в тюрьме, так и не осознав, что родила ребенка.

— Сударыня, не будем вспоминать о вашем имени, — вежливо обратился к ней шевалье. — Похоже, это причиняет вам боль…

— Я Саизума, цыганка Саизума, гадалка и ворожея. Хотите, я вам погадаю?

— Хорошо, хорошо, но только пойдемте с нами. Зачем же вам скитаться одной, в тоске и печали.

— Да. я тоскую… я тоскую… если бы вы знали историю той женщины, Леоноры… вы бы поняли, почему я всегда так печальна и плачу дни и ночи напролет…

Она прислонилась к кресту и театральным жестом запахнулась в пестрый, украшенный побрякушками, плащ. Солнце золотило ее великолепные волосы, огромные глаза были устремлены куда-то вдаль…

Тихим монотонным голосом повела цыганка свой рассказ:

— Я вам поведаю страшную историю, историю о разбитом сердце. Только цыганка Саизума знает ее, и никто больше. Послушайте же, почему плакала цыганка над судьбой бедной Леоноры, так плакала, что и слез у нее больше не осталось. Знаете собор, огромный мрачный собор, что высится напротив старого дворца? Там несчастная девушка узнала, что тот, кто клялся ей в любви, предал ее… Горе обрушилось на нее и раздавило… а потом, слушайте, слушайте же…

Саизума вдруг умолкла. Она как будто пыталась вызвать в памяти страшные картины далекого прошлого, что никак не отпускало ее.

— Я помню тот крик… кто кричал? кто молил о помощи, там под сводами собора?.. Этот крик раздирает мне сердце… Пощадите, пощадите ее! Нет, она не дождется пощады! Будь проклята, колдунья!.. К ней тянутся кулаки! Ее проклинают!.. И вдруг все кончилось! Только мрак и тишина, тишина темницы… она бредит… она умирает. Потом рассвело, начался новый день… И вот цыганку ведут на смерть, толпа беснуется… Кто это кричит у подножья виселицы?.. Появилась надежда… надежда на что? Кто тут смеет надеяться? Она ничего не знает, ничего не понимает… Она измучена, сердце ее не выдерживает, и разум гаснет…

Саизума замолкла, и безумный смех снова слетел с ее уст.

— Прощайте! — крикнула она. — И не идите за цыганкой. Ее дорога полна опасностей. Ее ждет несчастье… Прощайте!

— Леонора, остановитесь! — крикнул Карл Ангулемский.

Цыганка обернулась, подняла руку к небу и произнесла:

— Зачем призывать смерть? Ищите на виселице — там и найдете Леонору!

Легким шагом пошла Саизума по склону холма и вскоре исчезла за скалой.

— Надо остановить, вернуть ее! — бросился молодой герцог к Пардальяну. — Мы заберем ее, вылечим.

Сначала Пардальян отрицательно покачал головой, но, увидев, как разволновался его спутник, поспешил согласиться:

— Давайте догоним ее!

Оба кинулись по той тропинке, по которой только что ушла Саизума, но цыганка как сквозь землю провалилась. Они обыскали все вокруг, никого не обнаружили и решили вернуться в Париж.

Ночь они провели в гостинице «У ворожеи», где ничто не потревожило сон двоих друзей, а рано утром направились на встречу с Моревером, однако остановились, не дойдя до Виль-Эвека. Пардальян, конечно, был убежден в искренности Моревера, но кто знает, что тот мог придумать за ночь. Шевалье решил, что излишняя предосторожность не помешает. Поэтому они с герцогом заняли позицию в небольшой рощице, через которую проходила дорога из Парижа на Виль-Эвек. Часов в девять на дороге появился всадник, мчавшийся во весь опор.

— А вот и он! — констатировал Пардальян.

Действительно, это был Моревер. Шевалье сразу же узнал его, хотя всадник был еще очень далеко.

Когда он подъехал поближе, Карл Ангулемский убедился, что его друг не ошибся.

— И вправду — Моревер! А как вы узнали на таком расстоянии?

— Мы уже пригляделись друг к другу за столько лет, — лаконично ответил шевалье.

Но на душе у Жана было по-прежнему тревожно. Если бы герцог пригляделся повнимательнее, он бы заметил, как побледнел Пардальян. Но молодой человек смотрел только на Моревера… смотрел и весь трепетал от счастья… Да и как же иначе: ведь Моревер вез ему весть о Виолетте! В противном случае он не осмелился бы явиться сюда…

— Он! Он! — твердил Карл. — Один… и без оружия… Ах, Пардальян, как я счастлив!

— Пошли ему навстречу, — сказал шевалье.

Они вышли из-за кустов на дорогу. Моревер сразу же заметил их. Подъехав поближе, он спрыгнул с коня, снял шляпу, поклонился и произнес:

— Господа, вот и я!..

Глава IX

СЛОВО МОРЕВЕРА

Вернувшись в Париж после объяснения с Пардальяном, Моревер принялся слоняться по городу: он не мог усидеть на месте. Он шел наугад по парижским улицам, шел быстрым шагом, не замечая прохожих, которые в страхе шарахались от него. Неудержимая, злобная радость бушевала в его груди. Время от времени он забегал в какой-нибудь кабачок, одним глотком выпивал стакан вина, швырял на стойку монетку и снова бросался на улицу.

Наконец-то, наконец-то Пардальян оказался у него в руках! Теперь уж он его не упустит! Он не сомневался, что шевалье явится на свидание. Главное — все обдумать. Любое предательство должно быть хорошо подготовлено.

Пардальян явится, и он безжалостно разделается с ним собственными руками. Никаких Бастилии, с Бюсси лучше не связываться! Он сам раздавит Пардальяна! При этой мысли Моревер яростно пристукнул каблуком о камни мостовой, словно желая размозжить голову гадюке, оказавшейся у него под ногами.

Он еще не придумал, как захватить шевалье, но он знал главное: Пардальян у него в руках! Моревер чувствовал себя на седьмом небе и наслаждался своим счастьем.

Наступил вечер, а негодяй все бродил по улицам. Тех прохожих, что попадались ему на пути, он попросту небрежно отшвыривал. Часов в девять он налетел на какого-то мужчину.

— Прочь, мерзавец! — прорычал Моревер и двинулся дальше.

— Эй, приятель! — окликнул его прохожий. — Это меня вы назвали мерзавцем? Остановитесь, не то я ударю вас сзади!

Моревер обернулся и узнал одного из приближенных герцога де Гиза.

— Лартиг!

— Моревер! Ты?!

Моревер посмотрел на приятеля, и в голове у него промелькнула страшная мысль: «Гиз считает, что я выполняю его поручение. Если герцог узнает, что я в Париже — все будет кончено!.. А Лартиг, конечно, завтра же все разболтает. «

— Так это ты! — улыбался Лартиг. — Вовремя ты повернулся, а я уже хотел проткнуть тебя сзади шпагой. — Если я не ошибаюсь, сударь, — холодно произнес Моревер, — вы меня толкнули и назвали мерзавцем?

— Моревер, ты что, с ума сошел? — удивился Лартиг. — Господин де Лартиг, подобное оскорбление можно смыть только кровью.

— Не ожидал, господин де Моревер… Раз вы желаете драться, жду вас с секундантами на Пре-О-Клер завтра в восемь утра!

— Я до завтра ждать не буду! — вскричал Моревер.

Отметим, что Лартиг был отважный дворянин и прекрасный фехтовальщик. Дерзкий вызов Моревера разозлил его до крайности.

— Сударь, по-моему, вы потеряли голову, — сказал Лартиг. — Вы совершенно забыли о дворянской вежливости. Я готов — защищайтесь!

Они обнажили шпаги, и дуэль началась. Противники обменялись несколькими ударами, потом Моревер сделал резкий выпад, и Лартиг пошатнулся. Шпага выпала у него из руки, и он без единого стона рухнул на землю. Клинок Моревера вошел ему в грудь, насквозь пробив правое легкое.

Убийца спокойно вытер шпагу и убрал ее в ножны. Оглядевшись, он увидел, что набережная Сены, где они встретились с Лартигом, пустынна; затем наклонился, желая убедиться, что его противник мертв, и столкнул труп в воду.

Вскоре Моревер неторопливо двинулся дальше. Как ни странно, убийство успокоило его. Мы остановились на этом эпизоде, хотя он и не играет важной роли в нашем повествовании, чтобы читатель понял: Моревер был человеком храбрым, безжалостным и хладнокровным, смерти он не боялся и решения принимал мгновенно.

Исход дуэли не был предрешен — в ней мог победить и Лартиг. Моревер это прекрасно знал, однако ввязался в драку, не колеблясь ни минуты. Впрочем, дуэли были ему не в новинку — он провел не один десяток поединков.

Так почему же при одной мысли о встрече с Пардальяном этот отважный забияка трепетал?

…Убив Лартига, Моревер преспокойно отправился в кабачок «Железный пресс», ибо почувствовал сильный голод. Явился он туда поздно, и Руссотта сказала, что не пустит его — иначе, мол, можно ждать неприятностей от стражников. Моревер сделал тот же таинственный знак, что когда-то Жак Клеман, и добавил:

— Закройте двери, захлопните ставни на окнах и подайте хороший ужин — я умираю с голоду.

Увидев таинственный знак, Руссотта с Пакеттой немедленно подчинились приказу незнакомца. Двери были заперты, и обе хозяйки со всех ног бросились подавать ужин. Моревер уплетал его с большим аппетитом, воздавая должное и еде, и вину, а также не забывая любезничать с дамами.

Но внезапно настроение его изменилось. Он отодвинул недопитую бутылку и углубился в мрачные размышления. Руссотта и Пакетта забились в дальний угол, стараясь не попадаться гостю на глаза.

Наконец Моревер встал, прикрепил к поясу шпагу и собрался уходить. Руссотта хотела было отворить дверь на улицу, но он остановил ее:

— Мне не туда!

И снова повторил тот же таинственный знак. Хозяйка поклонилась и проводила гостя в соседнюю комнату, примыкавшую ко дворцу Фаусты. Он постучал в стену в том месте, где были крестообразно забиты несколько гвоздей. В стене отворилась дверца, и Моревер вошел в зловещее обиталище принцессы.

Дверь за ним захлопнулась сама собой, и Моревер оказался в полутемном помещении. Перед ним как из под земли возникли Мирти и Леа — изящные и прелестные создания, любимые прислужницы Фаусты.

— Ваша хозяйка примет меня? — спросил он. — Или она уже спит?

Девушки с удивлением переглянулись, как будто бы сама мысль о том, что Фауста может спать, была для них странной. И действительно, едва Моревер закончил фразу, как увидел в кресле напротив саму Фаусту. Обе служанки моментально исчезли. Прекрасная принцесса появилась как всегда неожиданно и бесшумно.

— Я не ждала вас сегодня вечером, господин де Моревер, — сказала она.

— Действительно, сударыня, в этот час я рассчитывал быть далеко от Парижа.

— Вы должны были ожидать моих приказаний в Орлеане.

— Да, сударыня…

— Карета и лошадь стояли на холме Монмартр: экипаж для нее, конь — для вас.

— Я видел и лошадь, и карету…

— Я специально устроила так, чтобы герцог де Гиз отправил вас с поручением. Таким образом, дела служебные вам помешать не могли…

— Совершенно верно, сударыня, герцог полагает, что я отправился в Блуа и, согласно его указаниям, занимаюсь подсчетом военной силы короля.

— Итак, все было подготовлено. Герцог дает вам поручение, вы же тем временем выполняете мои распоряжения и едете в Орлеан. И вот вы здесь! Господин де Моревер, опасную игру вы затеяли… Осторожно!

— Я знаю, сударыня. Игра и впрямь опасная. Жизнь моя сегодня висела на волоске. Сударыня, одно лишь слово, и вы поймете, почему цыганочка все еще в монастыре и почему конь и карета мне не понадобились. Поймете, почему я здесь, а не на орлеанской дороге. Мадам, на холме Монмартр меня остановило неожиданное препятствие…

— Когда я приказываю, не может быть и речи ни о каком препятствии!..

— Вы совершенно правы, сударыня. Но то препятствие, что возникло на моем пути, могло бы не только остановить бедного дворянина, но и перевернуть судьбу Франции… Такое уже произошло в Шартре… У этого препятствия есть имя, сударыня, и это имя — шевалье де Пардальян!

Фауста слегка покраснела. Легкий румянец, появившийся на ее щеках, свидетельствовал о том, что гордая итальянка вне себя. Она помолчала, видимо, опасаясь, как бы голос не выдал ее волнения, и, справившись с собой, спросила:

— Вы встретили господина де Пардальяна?

— Да, сударыня!

— Он вас видел?

— Он разговаривал со мной. Понимаю, вас удивляет, почему после разговора с ним я остался жив… То, что я скажу сейчас, удивит вас еще больше: Пардальян у нас в руках!

На этот раз Фауста не смогла скрыть изумления и радости. Она и представить себе не могла, что Мореверу удастся справиться с таким человеком, как Пардальян. Моревер захватил шевалье де Пардальяна! Воистину жалкий конец для последнего из рыцарей нашей эпохи! Но, как бы то ни было. Пардальян схвачен, и значит, ничто не сможет помешать великим замыслам Фаусты!

— Вы ранили его? — спросила женщина.

Моревер отрицательно покачал головой.

— Вы захватили Пардальяна живым? Не может быть…

— Он у меня в руках! — с ненавистью выкрикнул Моревер. — Завтра в десять мы его возьмем! Нужно только устроить засаду, и Пардальян непременно туда угодит!

Моревер расхохотался нервным смехом. Этот хриплый хохот в очередной раз обнажил перед Фаустой всю низость его души.

— Извините, извините, сударыня, — захлебывался от смеха Моревер, — никак не могу сдержаться… Шестнадцать лет я не смеялся… А теперь так счастлив! Наверное, вы решили, что я сошел с ума!.. Позвольте, сударыня, я все организую: сотня хорошо вооруженных молодцов — и шевалье наш! Герцог де Гиз ни о чем не догадывается. Его светлость мне полностью доверяет… глупец! А Пардальян обязательно явится вместе с этим молокососом, герцогом Ангулемским, и с ним мы тоже миндальничать не будем… Ах, сударыня, я только что убил человека, моего хорошего приятеля… боялся, что из-за него сорвется охота на Пардальяна… Да я бы десять, нет, сто человек прикончил, лишь бы стать свободным! Завтра в десять утра шевалье де Пардальян ждет меня в Виль-Эвек!

Фауста, откинувшись на спинку кресла, с любопытством смотрела на человека, наслаждавшегося собственной ненавистью. Отсмеявшись, Моревер продолжал уже спокойнее:

— Я встретил их на холме Монмартр… в Париже они показываться боятся. Они ищут цыганочку. А я как раз шел к монастырю… и вдруг откуда ни возьмись появляется Пардальян. И я понял, что моя смерть пришла за мной! Ах, сударыня, тот отвратительный страх, что шестнадцать лет давил на меня, подогнул мои колени, и я взмолился о прощении!.. И он простил, представьте, простил! Как взыграла моя ненависть: мне, Мореверу, пришлось принять прощение от шевалье де Пардальяна!

Он помиловал меня ради цыганочки Виолетты. Завтра в десять я должен сообщить ему, где прячет девушку герцог де Гиз.

— Завтра… завтра в десять в Виль-Эвек, — прошептала Фауста.

— Да… завтра мы схватим его. Нужно только подготовиться. Я прекрасно знаю окрестности городка и сам выберу место для засады.

Фауста жестом велела ему замолчать. Она размышляла… А Моревер сидел и злился.

«Что она тянет? Время дорого. К рассвету сети должны быть расставлены.»

Какое же решение искала Фауста? Захватить Пардальяна? Это просто, слишком просто. Как сказал Моревер, достаточно устроить засаду… Как бы ни был отважен, силен и хитер шевалье, из такой мышеловки ему не выбраться…

Но нет, не этого хотела Фауста… С того момента, как она встретилась с шевалье в Шартрском соборе, сердце ее терзали странные переживания. Любовь и ненависть в душе Фаусты уравновешивали друг друга… Пускай читатель простит нам такое сравнение: душа Фаусты напоминала весы — на одной чаше любовь, на другой ненависть. До того разговора в соборе обе чаши как бы застыли неподвижно. Но равновесие было нарушено. Тогда, в церкви, победила любовь, и Фауста смирила гордыню, позволила себе стать просто женщиной. Одно слово Пардальяна — и она бы покинула Францию. Но ненависть не отступала — и временами Фаусте мерещилось, что она собственными руками убивает шевалье.

Вот и сейчас она искала и не могла найти решение: то ей хотелось спасти Пардальяна, то разделаться с ним, то она мечтала о счастье с любимым, то воображала, как Пардальян попадет в лапы к Мореверу. Фауста с ужасом почувствовала, что теряет самообладание.

Моревер следил за выражением ее лица, пытаясь догадаться, о чем она думает. «Наверное, размышляет, как лучше устроить засаду!» — решил он.

Тут Фауста подняла взгляд — и Моревер содрогнулся. Словно молния блеснула в глазах ее: решение было принято! Пардальян умрет!.. Она уже рассчитала, как и где это произойдет… Фауста хотела разом покончить со всеми, кто мешал ей. Погибнет и Пардальян, и герцог Ангулемский, и Виолетта, и кардинал Фарнезе, и палач Клод! Все сразу!

Победив своих противников, Фауста спокойно займется осуществлением великих планов. Она станет королевой франции, женив на себе Гиза, который взойдет на престол после смерти Валуа. И она будет властительницей Италии, уничтожив Сикста V!

Фауста, оставаясь внешне совершенно спокойной, обратилась к Мореверу со следующими словами:

— Господин де Моревер, вы, кажется, имеете какое-то поручение от герцога де Гиза?

— Вы сами так решили, сударыня, — недоуменно ответил Моревер.

— Прекрасно. Приступайте же к выполнению этого поручения. Отправляйтесь в Блуа, осмотрите замок, выясните, какими силами располагает Крийон, узнайте, где разместился король и как его охраняют. Когда закончите, вернитесь и отчитайтесь о поездке перед своим господином.

Моревер потрясенно уставился на Фаусту, а она продолжала:

— Это займет дней восемь, самое большее — десять.

— Сударыня, — возразил Моревер, — мне кажется, вы не совсем поняли…

— А мне кажется, что ваша голова едва держится на плечах. Стоит мне сказать несколько слов герцогу — и вам конец… Будет лучше, если вы без возражений подчинитесь…

— Подчиняюсь, сударыня! Но учтите, я готов отдать собственную жизнь, лишь бы увидеть, как умрет шевалье де Пардальян!

— Потерпите! — улыбнулась Фауста. — Выполняйте мои приказы и очень скоро вы увидите, как умрет Пардальян.

— О, простите, сударыня! Я подумал, вы помиловали его…

— Как он помиловал вас? Нет, успокойтесь, господин де Моревер.

— А наша встреча в Виль-Эвек?

— Вы поедете.

— Один?

— Один. Потом направитесь в Блуа и проведете там дней восемь. Вы скажете Пардальяну, что через десять дней приведете к нему цыганочку. Пусть ждет вас у Монмартрских ворот.

— Во сколько?

— В полдень. Итак, через десять дней, за городской стеной, у Монмартрских ворот, ровно в полдень. Поклянитесь, что приведете им Виолетту… А теперь прощайте, господин де Моревер!

Фауста встала и исчезла, прежде чем Моревер смог произнести хоть слово. Появились Мирти и Леа и знаком велели гостю следовать за ними. Они проводили его до дверей, и вскоре Моревер уже шагал по улице.

Он вернулся домой, бесшумно проскользнул на конюшню, оседлал коня и вышел, ведя его в поводу. Добравшись до Новых ворот, он дождался утра и выехал из Парижа. В восемь утра Моревер уже несся во весь опор по тропе, что вилась через поля, охваченный какой-то безумной, дикой радостью… Он скакал не разбирая дороги, и лишь когда конь начал выдыхаться. Моревер пустил его помедленней и направил в сторону Виль-Эвек.

Вскоре на его пути неожиданно появились Пардальян и герцог Ангулемский, вынырнувшие из-за кустов, Моревер понял, как трудно было бы завлечь шевалье в засаду. Он возблагодарил Бога и Фаусту за то, что та предложила новый план.

В какой-то момент Мореверу показалось, что Пардальян раскаивается в своем великодушии. Но он сумел сохранить спокойствие, соскочил с коня и произнес:

— Господа, я к вашим услугам!

Радость осветила лицо герцога Ангулемского; шевалье же де Пардальян хранил молчание и смотрел мрачно. Моревер решил заговорить первым.

— Господа, — начал он, — я явился на встречу, что доказывает — слово мое твердо. Если бы мне вздумалось сбежать, я легко мог бы это сделать…

Он замолчал, ожидая ответа, но Пардальян по-прежнему молчал, а Карл был слишком взволнован, чтобы подыскивать какие-то слова.

— Господа, — продолжал Моревер, — вы простили меня, и я обещал принести вам некие сведения. К сожалению, мне не удалось узнать точно, где находится интересующее вас лицо… Для этого нужно время. Разумеется, если вы откажете мне в доверии, вы можете снова считать меня вашим пленником.

Карл смертельно побледнел, а шевалье с удивлением взглянул на Моревера.

— Ваше поведение, сударь, искупает некоторые ваши поступки, — заметил Пардальян. — Не скрою, сердце мое по-прежнему полно ненависти к вам, но, кажется, вы достойны не только презрения…

Моревер поклонился, хотя замечание Пардальяна трудно было считать комплиментом.

— Итак, сударь, — продолжал шевалье, — вы сказали, что не смогли полностью выполнить то, что обещали нам. Ваши слова, однако, означают, что кое-что вам-таки сделать удалось…

— Да, господа, и сейчас я постараюсь точно объяснить, что я знаю и чего пока не знаю. Девушка, о которой шла речь, увезена из Парижа, в этом нет сомнений. Но куда отправил ее герцог — неизвестно, хотя я целую ночь пытался выяснить это.

— Я потерял Виолетту! Потерял навсегда! — прошептал Карл.

— Господа, — с притворным волнением продолжал Моревер. — поверьте, я испытываю к вам чувство благодарности и готов продолжить поиски…

— Говорите же! Хоть что-то вы узнали?

— Так вот, я клятвенно обещаю через десять дней не только сообщить, где находится эта девушка, но и проводить вас к ней. Десять дней — долгий срок, но мне необходимо съездить в провинцию и встретиться с одним человеком. Я поеду в Блуа. Тот, кому известно местонахождение девушки, сейчас находится именно там. Я не могу сообщить вам, зачем: это государственная тайна. Самой Виолетты в Блуа нет, я уверен. Герцог не стал бы отсылать ее так далеко, к тому же этот город — не самое безопасное место… там может всякое случиться… Но этот человек мне многим обязан и без сомнения расскажет, куда по приказу герцога увезли девушку. Повторяю, господа, через десять дней вы увидите Виолетту!..

Пардальян и Карл переглянулись. То, что говорил Моревер, очень походило на правду. Гиз, безусловно, не оставил своих планов и готовит новое покушение на короля. В такой ситуации вполне естественно, что его приближенные направляются в Блуа. Конечно, все эти замыслы держатся в секрете, и Мореверу предстоит тайком от герцога посетить Блуа и найти этого человека.

Карл умоляюще взглянул на Пардальяна, и шевалье отбросил всякие сомнения.

— Сегодня у нас двенадцатое октября, — сказал Пардальян. — Итак, через десять дней…

— Я буду ждать вас двадцать первого октября за городской стеной у Монмартрских ворот.

— Мы придем! — заключил шевалье.

— Я могу ехать? — спросил Моревер.

— Поезжайте, сударь!

Моревер взлетел в седло:

— Прощайте, господа, мне предстоит опасное путешествие. Но не сомневайтесь, я выполню обещанное. Знайте, сегодняшний день навсегда останется в моей памяти!

Он пустил лошадь вскачь и вскоре исчез за поворотом дороги.

— Что вы об этом думаете? — встревоженно спросил молодой герцог.

— Я думаю, — ответил Пардальян. — что некоторые люди на самом деле не столь уж безнадежны, как я полагал…

— Он действительно поехал в сторону Блуа…

— Он поехал спасать свою жизнь и получать прощение!

Глава X

КАРДИНАЛ

Итак, Моревер отправился в Блуа, а Фауста на следующий день после его отъезда покинула свой дворец. Она приказала подать простую карету, отказалась от эскорта, оделась в строгое, темное платье.

Карета остановилась недалеко от Гревской площади, на набережной. Обычно Фауста действовала очень осторожно, но на этот раз она не скрываясь подошла к дому, в котором наши читатели уже не раз бывали. Она шествовала одна, неторопливо, словно рассчитывая, что кто-нибудь заметит ее из окна особняка.

Фауста постучала в дверь, ей открыл слуга. Этот человек был не знаком Фаусте: всю прислугу в доме сменили, и никого из ее людей в особняке не осталось.

— Мне нужно побеседовать с его преосвященством кардиналом Фарнезе, — произнесла женщина.

Слуга с удивлением посмотрел на нее и ответил:

— Вы ошиблись, сударыня. Такого человека здесь нет. Да и вообще в доме я один…

Фауста улыбнулась:

— Друг мой, передайте вашему господину, что с ним желает говорить принцесса Фауста.

— Сударыня, — почтительно настаивал мужчина, — вы ошиблись…

— Друг мой, — спокойно произнесла итальянка, — передайте своему господину, что я хочу поговорить с ним о Леоноре де Монтегю.

Тут в полутемный коридор шагнул какой-то человек, который знаком велел слуге удалиться и произнес с дрожью в голосе:

— Соблаговолите войти!

— Вижу, кардинал, вас надежно охраняют, — улыбнувшись, заметила Фауста.

И она протянула слуге кошелек, полный золота.

Появившийся в коридоре мужчина был одет в черное, живые выразительные глаза его притягивали взгляд, но волосы и борода были совершенно седыми, а на лице застыло выражение глубокой скорби. Перед Фаустой стоял принц Фарнезе. Он любезно предложил гостье руку и проводил на второй этаж, в просторный зал, окна которого выходили на Гревскую площадь.

Фауста без приглашения, чувствуя себя хозяйкой, опустилась в кресло черного дерева, очень напоминавшее трон.

Несколько мгновений она с невыразимой печалью смотрела на кардинала, а он стоял перед ней и с трепетом в душе ждал, когда она заговорит… заговорит о Леоноре!

— Кардинал, напрасно вы скрываетесь от меня! — сказала Фауста.

Голос ее звучал мягко и нежно.

— О, я знаю, смерти вы не боитесь. Вы хотите жить, чтобы встретиться с ней… Но зачем вы бежите от меня?.. Вы ведь были в моей власти. Суд приговорил вас, обрек на смерть. А я возвратила вам жизнь и свободу… Несмотря на то, что вы изменили, я все еще любила вас, Фарнезе! Я помнила, что именно вы первым поверили в мою звезду… Вы привели меня на тайный конклав!..

Она замолчала, потом вновь заговорила, и в словах ее чувствовался упрек:

— Если бы я хотела погубить вас, кардинал, мне было бы очень легко это сделать!.. Вы же знаете меня, неужели вы надеялись скрыться? Мои сети расставлены повсюду… Я могу вам рассказать, что вы делали после того, как я распахнула перед вами двери тюрьмы и вы вышли на свободу, едва живой… Три дня вы провели в гостинице «У ворожеи»… Потом, когда к вам вернулись силы, перебрались к мэтру Клоду… Затем пришло известие, что я вернулась из Шартра, и вы решили, что улица Каландр слишком близко от дворца Фаусты. Вам пришло в голову скрыться здесь, в моем особняке… дом стоял пустым, и вы проникли внутрь…

— Меня влекли сюда страшные воспоминания, — прошептал кардинал.

— Помилуй Бог, я ни в чем вас не упрекаю. Просто хочу показать, насколько легко могла бы захватить вас… Вам не стоило, кардинал, меня опасаться…

— Да… я знаю… у вас повсюду шпионы… вы умеете читать в сердцах людей… Но я вовсе не прятался — от смерти не спрячешься, а вы — воплощение Смерти…

Зловещая улыбка скользнула по губам принцессы:

— Заметьте, Фарнезе, я пришла одна. Меня никто не сопровождает. Так что вы можете убить Фаусту… вам этого очень хочется?

Кардинал посмотрел на нее и спокойно произнес:

— Да, очень… и я убью вас, раз уж вы явились сюда.

— Так я и думала! — улыбнулась Фауста. — Но не забудьте, я пришла поговорить о Леоноре де Монтегю!

Фарнезе вздрогнул.

— Так что, я полагаю, ваша рука не сразу потянется к кинжалу. Мы сможем спокойно побеседовать. Думаю, счастье еще улыбнется нам обоим.

— Я никогда больше не буду счастлив, — мрачно возразил кардинал.

— Откуда вам знать? Вы молоды, луч солнца растопит тот лед, что сковал ваше сердце… К Леоноре вернется разум… она забудет прошлое… вы снимете сутану и будете счастливы с любимой.

Кардинал слушал, не веря собственным ушам. Он был изумлен, ошеломлен, растерян. Проблеск надежды мелькнул перед ним.

— Неужели я увижу Леонору! — прошептал Фарнезе.

Черная молния сверкнула в очах Фаусты. Она поняла, что ей вновь удалось победить кардинала. Этот человек ничуть не изменился: он слабоволен, легко отступает от принятого решения, его несет по волнам, как щепку.

Подумать только, а ведь он принадлежит к роду Фарнезе! Его предки ослепили Италию своей отвагой, великолепием, гением. Он родственник знаменитого Александра Фарнезе, что героически выступил на стороне Филиппа Испанского.

Фауста прекрасно знала слабости кардинала. Ей было известно, что он всегда склоняется под ударами судьбы и не умеет противостоять несчастьям. Ему был свойствен некий фатализм, присущий древним. Он покорно и едва ли не радостно подчинялся Року.

— Кардинал, — продолжала Фауста, — не думайте, что я хочу поразить вас собственным великодушием. Если я спасла вам жизнь, то лишь потому, что вы нужны мне. По той же причине я хочу, чтобы вы воссоединились с Леонорой и с вашей дочерью. Общение с таким человеком, как вы, Фарнезе, требует полного доверия, абсолютной искренности и открытости, иначе мы оба окажемся в сложном положении…

— Виолетта! — прошептал потрясенный Фарнезе. — Леонора и Виолетта!..

Ни о чем другом он не мог думать. И в сердце его возродилась надежда. Он знал Фаусту, знал, как она горда и честолюбива. Похоже, прекрасная итальянка и впрямь не могла обойтись без его помощи…

— Говорите же, сударыня, — произнес Фарнезе. — Если для того, чтобы вернуть Виолетту и Леонору, нужна только искренность…

— Нужна еще и отвага… возможно, вам придется подвергнуть свою жизнь опасности.

— Всего-то? Конечно, я готов рисковать жизнью — ведь я рисковал и большим: спасением собственной души! Я все сделаю ради того, чтобы были счастливы два человека, которых я обожаю без памяти… Господи, лишь бы удалось стереть страшные следы прошлого!

— Итак, — твердо заговорила Фауста, — вы мне нужны, Фарнезе! Это — чистая правда. Мне приходится оставаться здесь, во Франции, и готовить известные вам великие события. Сикст же в Италии развернул бурную деятельность… Наш изначальный план — дождаться смерти этого старца и осуществить мой замысел — срывается. Сикст все никак не умирает! Кроме того, положение в Италии заставляет меня подтолкнуть события. Во Франции все идет прекрасно: Гиз мне покорен, он действует, Валуа вот-вот падет, и мы возведем на престол короля по нашему выбору.

Фарнезе слушал очень внимательно. Он чувствовал: Фауста ничего не скрывает, она совершенно искренна. Женщина говорила просто, спокойно, без уловок, и кардинал проникся к ней доверием.

— Итак, — заключила Фауста, — здесь, во Франции, Господь покровительствует нам.

— Вы полагаете, мое влияние могло бы быть вам полезно в Италии?

— Да, Фарнезе. Италия ускользает. Многие кардиналы подчинились Ватикану. Кое-кто из епископов выжидает, и при первом же моем промахе они предадут меня. А сколько священников пренебрегают взятыми обязательствами и даже не отвечают на мои послания! А ведь это вы, Фарнезе, вовлекли многих священнослужителей в наше дело… Теперь они увидели, что вы больше не на моей стороне, и, естественно, перешли к Сиксту.

Кардинал вздохнул с облегчением. Да, Фауста говорила правду! Все так и было! Он заранее предусмотрел подобный ход событий, и вот теперь эта красавица не может-таки обойтись без кардинала Фарнезе! Она готова на любые жертвы, лишь бы заручиться его поддержкой!

А Фауста между тем продолжала:

— Вот о чем я хочу попросить… Вам надо будет совершить путешествие в Италию для встречи с колеблющимися и — в особенности — с теми, кто перешел в стан моих врагов. У вас есть авторитет, вы имеете влияние, знаете, какие доводы на них подействуют, — ведь вы однажды уже смогли убедить их. Вы должны вселить в их души спасительный страх, открыв им истинное положение вещей… Подумайте и скажите, чувствуете ли вы в себе достаточно сил для такой великой миссии… А затем я сообщу вам, что смогу сделать для вашего счастья…

Фауста остановилась и, похоже, заколебалась.

— Говорите же, сударыня, — настаивал Фарнезе, — говорите безбоязненно. Даже если мы останемся врагами, ваши тайны будут навечно похоронены в моем сердце.

— Хорошо! — согласилась Фауста. — Скажите этим горделивым и мятежным служителям церкви то, что вам уже известно: Генрих де Валуа скоро падет! Королем Франции станет Генрих I Лотарингский… он расторгнет брак с Екатериной Клевской, и я стану королевой великой и могущественной страны! И добавьте к этим сведениям новые, пока еще вам неведомые… Александр Фарнезе собрал в Нидерландах огромную армию… сильней легендарного войска Карла Пятого… На кораблях Филиппа Испанского его солдаты будут переправлены в Англию и раздавят англичан. Вы знаете, что буря уничтожила Непобедимую Армаду, но армия Александра Фарнезе уцелела…

Слушайте же: по первому моему знаку Александр Фарнезе войдет во Францию. Он ждет… ждет смерти Валуа, а после этого его войска затопят Францию и воссоединятся с солдатами Католической Лиги ^[5].. Вы знаете, что вся Италия восхищается Фарнезе и трепещет перед ним… Скажите итальянцам, что великий полководец — мой союзник! Если я захочу, он обрушится на Италию! И горе, горе тем безумцам, что призовут на свою страну такой бич Божий!

Фауста остановилась: глаза ее горели, грудь вздымалась… И кардинал Фарнезе вновь ощутил, как велико влияние этой женщины, и подчинился ей. Он склонил голову и прошептал:

— Пусть Ваше Святейшество соблаговолит приказать… я сделаю все!

Фарнезе сдался, сдался еще раз!

— Кардинал, — с волнением в голосе произнесла Фауста (она не притворялась взволнованной, но действительно умела заставить себя испытывать те чувства, которые в данный момент были необходимы), — кардинал, мы с вами снова союзники. Вы возвращаетесь в лоно нашей Церкви?

— Сударыня, — глухо ответил Фарнезе, — вы забыли: я обещал подчиниться вам только при том условии, что вы поможете мне навсегда покинуть лоно церкви, любой церкви…

— Да, — задумчиво произнесла Фауста. — Страсть в вашей душе победила веру. Но пути Господни неисповедимы, и намерения Всевышнего скрыты от взора смертных… Кто знает, может, покинув церковь, вы лучше сможете служить Господу?.. Итак, кардинал, вы готовы отправиться в Италию?

— Когда вы прикажете…

— Вы готовы выполнить мое поручение, подвергая риску собственную жизнь?

— Когда мне ехать?

Фауста задумалась, видимо, что-то подсчитывая, потом сказала:

— Готовьтесь выехать двадцать второго октября.

Она встала, а Фарнезе вопросительно взглянул на нее. Похоже, он ожидал еще чего-то.

— Вы хотите спросить, почему именно двадцать второго? — с улыбкой произнесла женщина.

— Нет, сударыня, — чуть слышно проговорил кардинал, — но, вспомните о вашем обещании…

— Я обещала вам вернуть Леонору и ваше дитя… Поймите меня правильно, Фарнезе, я не хочу возвращать вам несчастную помешанную, что когда-то подобрал негодяй Бельгодер, не хочу приводить к вам женщину, которая скиталась с цыганами по дорогам… Нет, вы встретитесь не с жалкой гадалкой цыганкой Саизумой… не с той бродяжкой, что видели в монастыре… Нет, я верну вам Леонору де Монтегю, невесту принца Фарнезе!

Кардинал слушал ее так, как слушал бы Всевышнего, если бы Господь обратился к нему…

— Я знаю, как вернуть разум Леоноре, — продолжала Фауста. — Я смогу сделать так, чтобы она простила вас… А как пробудить в ее сердце любовь, знаете вы…

— Леонора! Моя Леонора! — прошептал потрясенный кардинал Фарнезе.

— Я верну вам Леонору! — торжественно произнесла Фауста. — И вместе с ней я верну вам вашу дочь — она неразрывно свяжет вас с возлюбленной. Виолетта Фарнезе наверняка сможет вызволить свою мать из бездны безумия. Девушка избавит ее не только от сумасшествия, но и от ненависти, что пожирает душу Леоноры… Увидев свое дитя счастливым, мать простит вас… простит ради Виолетты… а где прощение, там и любовь, кардинал!

— Доченька! Мое обожаемое дитя! — простонал Фарнезе.

— Итак, — продолжила Фауста, — вы уезжаете двадцать второго, причем не один: Виолетта и ее мать поедут с вами… Я выбрала этот день потому, что двадцать первого соберется Святой Собор и освободит вас от сана… Кардинал вновь станет обычным человеком… Вы обретете супругу и дочь!

Фарнезе пал на колени, схватил руку Фаусты и бережно поднес к губам. Рыдания сотрясали его…

Опустившись на пол у ног этой женщины, которую еще совсем недавно он мечтал задушить, кардинал Фарнезе долго и безмолвно плакал. А она смотрела на него сверху вниз таким мрачным взглядом, что он бы непременно насторожился, если бы заметил его…

Когда же наконец Фарнезе смог подняться, он увидел наполненные нежностью и состраданием глаза Фаусты.

— Ваше Величество, — прошептал он, — я буду счастлив, если наступит день, когда вы потребуете отдать жизнь за вас…

Пусть я сложу с себя кардинальский сан, пусть обрету семью и все силы направлю на то, чтобы искупить зло, причиненное невинным женщинам, я все равно навеки останусь вашим слугой. И у вас никогда не будет слуги преданней и верней!..

Кардинал склонился в низком поклоне, еще раз почтительно поцеловал руку Фаусты и проводил ее к выходу.

— Итак, двадцать второго октября в девять утра будьте готовы последовать за человеком, которого я пришлю. Этот человек скажет вам только одно слово — Леонора! — произнесла Фауста на пороге дома.

С этими словами она удалилась, а кардинал остался стоять у дверей — потрясенный, удивленный, счастливый…

Он увидел, как отъехала карета принцессы, вздохнул и вернулся к себе — в зал на втором этаже. Так его уже ждал наш старый знакомый мэтр Клод.

— Слышали? — спросил Фарнезе.

— Слышал! — мрачно ответил бывший палач и внимательно взглянул на кардинала: — Ваше преосвященство, вы будто стали лет на двадцать моложе…

— Я увижу Леонору и Виолетту… мою супругу и мою дочь, — прошептал кардинал, не обращая внимания на слова Клода. — Увезу обеих… избавлюсь от кошмара, в котором провел последние шестнадцать лет!

— А я?! Меня вы бросите в этом аду?

Фарнезе вздрогнул.

— Что вы хотите сказать, Клод?

— Сударь, — взмолился бывший палач, — вы-то уедете, уедете с любимой… и с вашим ребенком…

Фарнезе ликовал, он действительно чувствовал себя так, как если бы сбросил с плеч два десятка лет. Перед Клодом стоял тот самый изящный, отважный кавалер, что когда-то взбирался по ночам на балкон к прекрасной Леоноре — только волосы у него были совсем седыми.

— Мэтр Клод, — сказал кардинал, — я так много выстрадал. И вот теперь Господь дарует мне прощение… Разве я не имею права на счастье после стольких лет отчаяния?

— Да, — медленно произнес Клод, не отрывая взгляда от Фарнезе. — Господь простит то зло, что вы сотворили. Но я не получу прощения, хотя никакого зла не совершал. И это справедливо…

— Горечь переполняет вашу душу, и вы богохульствуете… Впрочем, вы хотели сказать что-то другое…

— Только одно… вы уезжаете, а я остаюсь…

Кардинал опустил глаза, но не возразил ни слова. В голосе Клода зазвучала мольба, он готов был разрыдаться:

— А я остаюсь, монсеньор… Вы молчите? А девочка… моя дочь, ведь она действительно мне дочь… я же люблю ее без памяти!.. Вы забираете ее, увозите… Монсеньор, что же вы молчите?

— Что мне вам ответить? — вздохнул Фарнезе. — Сочувствую вашему горю…

— И это все? Неужели у вас нет для меня иного утешения? Я полюбил эту девочку сразу, лишь только взял ее на руки… Я был совершенно одинок, и в ней для меня заключался весь мир… Я жил ради ее улыбки… Нет, я не любил, я боготворил ее… Вы понимаете, что это значит? Конечно, понимаете… Монсеньор, пощадите, вы хотите разбить мое сердце, отобрав у меня Виолетту!

Теперь уже мэтр Клод даже не пытался подавить рвущиеся из его груди рыдания.

— К чему вы клоните? — спросил кардинал. — Что я могу для вас сделать? Скажите, на что вы надеялись?

В глазах бывшего палача вспыхнул лучик надежды. Он заговорил, торопливо и сбивчиво:

— Эта женщина беседовала с вами, и я подумал… я решил, что счастье сделает вас великодушным… Мне показалось, у вас хватит смелости для того, чтобы прямо сказать мне: «Да, ты палач, но Виолетте всегда был отцом, настоящим отцом… я возьму тебя с нами, и ты обретешь счастье… «

— Никогда! — резко возразил принц Фарнезе. — Вы, сударь, сошли с ума! Как ты мог подумать, что я позволю тебе находиться рядом с моей дочерью? Вспомни, кто ты такой!

— Монсеньор, — простонал Клод, — сколько раз повторял я сам себе такие же слова. Но Виолетта уже знает, кто я… И она не оттолкнула меня, ибо эта девушка — ангел Божий на грешной земле…

— А я умру, умру от ужаса и позора, если увижу, что моя дочь протягивает тебе руку!

— Монсеньор, вы не поняли… я вовсе не прошу позволить мне жить рядом с Виолеттой! О, нет! Я просто превращусь в одного из ваших слуг… даже жить в вашем дворце не буду… хотите, могу стать садовником — я умею ухаживать за садом, клянусь… Для меня достаточно будет лишь изредка, издалека видеть мое дитя… она же меня и не заметит…

— Нет! — ответил кардинал.

— Клянусь, что никогда не заговорю с ней! Она никогда не увидит меня… Мне достаточно будет одного взгляда, брошенного издалека, чтобы понять, что девочка счастлива!

— Мэтр Клод, — холодно возразил Фарнезе, — выбросьте из головы подобные мысли. Вы и сами прекрасно понимаете, что бывший присяжный палач Парижа не может жить рядом с принцессой Фарнезе даже в качестве слуги. Но, клянусь спасением моей души, раз в три месяца я буду посылать вам письма, и вы узнаете из них, как живет Виолетта.

Клод выпрямился, скрестил руки на груди и внимательно взглянул на кардинала:

— Вот как? Значит, вы клянетесь?

— Повторяю: клянусь спасением моей души!

— И все? Больше вы ничего не можете для меня сделать?

— Этого достаточно!

— И вы никогда не позволите мне увидеть мое дитя?

— Никогда!

Оба замолчали. Кардиналу показалось, что бывший палач смирился. Но мэтр Клод, видимо, что-то судорожно вспоминал… Наконец он медленно подошел к двери и задвинул засов.

Фарнезе высокомерно улыбнулся и приготовился выхватить кинжал. Но Клод не торопился пускать в ход свои огромные ручищи — он молча прислонился к двери, похоже, обдумывая что-то. Потом бывший палач медленно поднял голову и заговорил. Всякое волнение исчезло из его голоса, он говорил спокойно, но в его словах явственно ощущалась угроза:

— Послушайте, монсеньор, вот точное содержание письма, что вы заставили меня когда-то подписать:

«14 мая года 1588. Я, мэтр Клод, палач Ситэ, присяжный палач Парижа и палач душой, объявляю и подтверждаю: чтобы настичь женщину, именуемую Фаустой, обещаю в течение года, начиная с сегодняшнего дня, слепо повиноваться монсеньору принцу и кардиналу Фарнезе; не отказываться от выполнения приказов, которые он мне даст, и следовать его указаниям, не имея другого желания, кроме как быть его покорнейшим рабом. И пусть я буду навеки проклят, если хотя бы один раз в течение этого года я откажусь повиноваться. В чем и подписываюсь… «

И я подписался, монсеньор, кровью моей подписался!..

Пока мэтр Клод говорил, кардинал стоял неподвижно, устремив глаза на бывшего палача и пытаясь справиться с мелким ознобом, неожиданно охватившим его.

А Клод безжалостно продолжал:

— А вот, монсеньор, какую бумагу подписали вы; я ее прекрасно помню, сто раз повторял про себя. Она здесь, со мной, я никогда не расстаюсь с ней:

«14 мая. года 1588. Я, принц Фарнезе, кардинал, епископ Моденский, объявляю и подтверждаю: через один год, день в день, или ранее указанного срока, если женщина, именуемая Фаустой, умрет, я обещаю предстать перед мэтром Клодом, палачом, днем или ночью, когда он пожелает, в час, который ему подойдет; обязуюсь повиноваться ему, что бы он мне ни приказал. Я даю ему разрешение убить меня или прогнать, что и удостоверяю своей подписью: Жан, принц Фарнезе, епископ и кардинал милостью Божьей.»

Мэтр Клод замолк, а кардинал, уязвленный в самое сердце, глухо застонал. Фарнезе опустил голову, словно ожидая последнего удара судьбы.

— Монсеньор, — продолжал Клод. — Я вам служил верно. Разве я не превратился в вашего раба? Разве я не выполнил все, что обещал?

— Выполнил! — произнес Фарнезе.

— Похоже, наш договор утратил силу, потому что сегодня вы примирились с женщиной по имени Фауста. Имею ли я право напомнить, что вы должны выполнить то, что обещали?

— Это ваше право!

Клод сделал несколько шагов и встал совсем рядом с Фарнезе:

— Монсеньор, с долгами следует расплачиваться. Теперь вы принадлежите мне…

— Делай, что хочешь! — с безысходным отчаянием простонал кардинал. — Да, жизнь моя принадлежит тебе… Убей меня, палач, ведь убивать — твое ремесло!

Клод ответил спокойно:

— Монсеньор, не вас мне следует убить. Вы ошибаетесь…

— Не меня?.. А кого же?

— Женщину по имени Фауста!

— Фаусту? Зачем она тебе, палач?

— Я хочу, чтобы вы жили, монсеньор, а убив Фаусту, я всего лишь выполню одно из условий нашего договора. Это не только мое право, но и мой долг. Слышите, монсеньор: я обязательно убью Фаусту… убью у вас на глазах… но вас я оставлю в живых!

— Ты — дьявол! — воскликнул кардинал. — Но я понимаю тебя…

— Двадцать первого октября посланник Фаусты явится за вами, чтобы отвести вас на Святой Собор. В этот день с вас снимут сан, и вы станете свободным человеком… Еще через день вы покинете Париж с Виолеттой и Леонорой… Так вот, монсеньор, ничего этого не будет! Собор не состоится, никто за вами от Фаусты не явится… потому что Фауста к тому времени будет уже мертва! А вы, монсеньор, вы останетесь в живых! И вам придется самому разыскивать женщину, которую вы любили, и мое дитя, мою Виолетту!

Мы оба будем искать их. И когда вы их найдете — не раньше, ваше преосвященство! — я воспользуюсь своим правом и убью вас… Прощайте, монсеньор!

— Пощадите! — взмолился Фарнезе.

— А вы пощадили меня?

— Нет! — понурил голову кардинал.

— Значит, вы согласны?

— Согласен!

— Двадцать первого октября мы вместе отправимся к Фаусте?

— Да, да, вместе!

— А на следующий день вместе уедем в Италию?

— Да… Я сделаю все, что ты просил.

Кардинал расправил плечи, а Клод вдруг снова стал смиренным слугой. Поклонившись, он почтительно обратился к Фарнезе:

— Благодарю вас, монсеньор! Я никогда не покину вас…

«Господи! — воззвал про себя Фарнезе. — Какой позор! Моя дочь рядом с палачом!»

А вот о чем думал в эту минуту мэтр Клод:

«Моя Виолетта, несчастная моя Виолетта! Не бойся, я не заставлю тебя жить бок о бок с палачом. Я лишь сделаю так, чтобы ты была счастлива! А потом я увижу тебя рядом с прекрасным принцем, которого ты любишь, и навеки распрощаюсь с тобой… я уйду, уйду навсегда!»

Глава XI

МАТЬ

Над полуразрушенными стенами старого монастыря занималось ясное утро. В рощах на Монмартрском холме распевали малиновки, щеглы и воробьи; раскрывались навстречу солнышку полевые цветы; утренний ветерок шелестел в кронах могучих каштанов. Какая-то тихая радость была разлита в воздухе, радость, сопутствующая обычно пробуждению природы.

Фауста поднималась в этот час в носилках по склонам холма и не слышала птичьего пения; не видела она и солнечного блеска, и сияния прозрачно-голубого неба. Не обращая ни малейшего внимания на красоты природы, она сидела мрачная и напряженная, словно ведя с собой какой-то спор.

На вершине холма портшез остановился, и Фауста вышла. Однако она не стала стучать в главные ворота монастыря, а направилась к одному из домиков рядом с монастырской стеной.

Когда Фауста вошла в лачугу, она увидела пожилую женщину, сидевшую у самого порога с веретеном в руках. Заметив гостью, старая крестьянка торопливо встала, но Фауста жестом приказала ей сесть.

— Ах, это вы! Благодетельница наша! — воскликнула крестьянка.

Фауста сама взяла табурет и присела рядом с крестьянкой.

— Так как дела, матушка? — весело спросила принцесса. — Смотрю, вы уже с утра пораньше за работой?

— А, милая дама, — сказала крестьянка. — Я стара, скоро Господь призовет меня…

— И что же? — спросила Фауста.

— А холст-то дорог… вот и приходится все делать самой…

— Что делать?

— Пряду себе саван, надо же в последний путь отправиться как положено, — просто сказала крестьянка.

Фауста была потрясена, а старуха даже не поняла, чему так удивилась ее гостья.

— Вам спасибо, благодетельница наша, — продолжала крестьянка, — вы мне тогда дали несколько золотых, я смогла купить хорошего льна, да еще хватило денег, чтобы мессу заказать на помин души. А из остатков льна сделаю пеленки, моей дочке скоро рожать…

Для старой крестьянки рождение и смерть были взаимосвязаны: из остатков савана она собиралась кроить пеленки.

— Я заплачу еще, — сказала Фауста. — Обеспечу и вам спокойную старость, и вашему внуку безбедное житье…

— Да благословит вас Пресвятая Дева!

— Аминь! — заключила Фауста. — Но скажите, матушка, вы сделали то, о чем я вас просила?

— Конечно, благодетельница. Как вы нам и велели, мой сын от цыганки не отходит ни на шаг… следит за ней, конечно, незаметно…

— Она пыталась куда-нибудь убежать?

— Нет, все бродит вокруг святой обители, но в монастырь — ни ногой… Есть захочет — приходит к нам. Является обычно ночью. Мы для нее и постель на сеновале устроили… Сами понимаете, нам, христианам, не пристало якшаться с еретичкой, так что в дом мы ее не допускаем.

И старуха суеверно перекрестилась.

— Не волнуйтесь, матушка, — ответила Фауста. — Вот, держите за ваши труды.

— Спасибо, благодетельница! — воскликнула крестьянка, жадно схватив несколько золотых экю, что протянула ей гостья.

— А где сейчас цыганка?

Женщина пожала плечами:

— Ушла куда-то едва развиднелось. Она бродит туда-сюда, то поднимется на холм, то спустится. Часто стоит вон у того большого черного креста, вы, наверное, его заметили, как сюда шли. А чаще всего ходит вокруг монастыря…

— А внутрь, говорите, войти не пытается?

— Нет, во всяком случае я ни разу не видела, благодетельница…

— Хорошо, матушка. Пошлите кого-нибудь за вашим сыном.

Крестьянка заперла в комод золотые, что подарила Фауста, и крикнула мальчишку, бегавшего во дворе. Через двадцать минут появился сын крестьянки. Он стоял на пороге, мял в руках шапку и ожидал приказаний благородной дамы.

— Где цыганка? — спросила Фауста.

— Там! — и молодой человек показал рукой в сторону монастыря.

— Проводи меня к ней.

Крестьянин поклонился, и они с Фаустой вышли из домика. Обогнув монастырскую стену, они оказались возле знакомого читателю пролома. Тут Фауста и заметил Саизуму: та сидела на камне у огорода, устремив взгляд прямо перед собой.

— Ты можешь идти! — сказала Фауста крестьянину, и он поспешил скрыться.

Фауста прошла через пролом и остановилась около цыганки, которая, казалось, не заметила ее появления. Принцесса наклонилась к Саизуме и полным сострадания голосом произнесла:

— Бедная женщина… несчастная мать…

Саизума перевела взор на Фаусту, и в нем мелькнула искорка узнавания. Все же у цыганки сохранились какие-то остатки разума. Она видела Фаусту всего один раз, у настоятельницы Клодины де Бовилье. С тех пор прошло немало времени, да и одета Фауста нынче была иначе, однако же Саизума вспомнила ее.

— Это вы, — враждебно сказала цыганка, — помню, вы говорили мне о епископе.

Фауста в удивлении отшатнулась, ибо не предполагала, что безумная безумна не всегда, но затем вновь обратилась к цыганке:

— Леонора де Монтегю, я действительно разговаривала с вами о епископе. Это я отвела вас к нему, в тот дом… но я думала, вы еще любите епископа…

— Епископ умер, — глухо произнесла Саизума. — Как я могу любить мертвого?.. А потом, любить епископа — тяжкий грех. Если вы любите епископа, сударыня, вас отправят на виселицу…

Фауста задумалась; ей хотелось заставить Леонору все вспомнить, хотелось оживить ее бедный мозг. Ей требовалась Леонора де Монтегю, а не безумная цыганка Саизума. Фауста давно отвела несчастной важную роль в собственных чудовищных замыслах.

Папесса Фауста I собиралась мстить! Она должна была победить и восторжествовать над своими врагами, над всеми… в том числе над Фарнезе и Пардальяном.

— Значит, вы думаете, епископ умер? — снова спросила принцесса.

— Конечно! — уверенно ответила цыганка. — Иначе меня бы уже не было в живых…

— Может, вы и правы… Но послушайте, бедная женщина, вы столько вынесли…

— Вы меня жалеете? Нет, не может быть! Неужели есть Божье создание, пожалевшее и цыганку?

— Я сочувствую вам всей душой, но, по-моему, сострадания мало, надо попробовать облегчить чужое горе…

— Мое горе велико, мне помочь нельзя… спасибо, что хоть пожалели… Какая вы красавица! — восхищенно произнесла Саизума. — Конечно, у такой красавицы и душа добрая!

— Леонора, когда-то вы были прекрасней меня! Вы и сейчас хороши! Но вы так измучены! Вы больше не верите в счастье… Однако знайте, я могу сделать вас счастливой!

— Я не Леонора, я — цыганка Саизума, я брожу по свету, гадаю по руке. А счастье… я и слова-то такого не знаю…

— Ты — Леонора, Леонора! — настаивала Фауста. — И ты будешь счастлива. А теперь слушай: епископ умер, он больше не причинит тебе зла… Но есть на свете один человек, который ищет Леонору, потому что любит ее.

— Ищет… — равнодушно повторила Саизума.

— Да, ищет. Он любил тебя, и ты его любила. Вспомни! Вы любили друг друга, и он до сих пор обожает тебя и разыскивает по всему свету.

— Как его имя? — так же равнодушно спросила цыганка.

— Жан…

Саизума вздрогнула, словно кто-то из далекого прошлого окликнул ее.

— Жан? — прошептала она. — Да… наверное… я слышала это имя…

— Жан, герцог де Кервилье! — с нажимом произнесла Фауста.

Цыганка побледнела, встала и наклонила голову, словно вслушиваясь и пытаясь уловить какой-то далекий голос. Потом она подняла на Фаусту глаза, в которых читалась смутная тревога.

— Как, вы говорите, его зовут? — опять спросила Саизума.

— Жан де Кервилье, человек, которого ты любила!

Фауста говорила властно и уверенно.

— Он собирался жениться на тебе. Вспомни же, ты любила его и любишь до сих пор! Одно имя герцога де Кервилье заставляет тебя трепетать. Вспомни же, Леонора!

Саизума подошла поближе к Фаусте. Она внимала словам итальянки так, как внимают своему внутреннему голосу. То, что говорила Фауста, удивительно соответствовало ощущениям Саизумы. Принцесса схватила обе руки цыганки, стараясь внушить безумице собственные мысли.

— Вспомни же, — настаивала Фауста, — вспомни, как ты ждала его, как счастлива была когда-то… ты стояла на балконе старого дворца Монтегю и ждала…

— Да, да! — прошептала цыганка.

— Помнишь, он обнимал тебя и целовал, так что ты почти теряла сознание. Он клялся в вечной любви, и ты верила ему.

— Да… да… — простонала Саизума.

— Ты вспомнила? Все это правда, Леонора де Монтегю! Жан Кервилье любил тебя без памяти. Рок разлучил вас, но он страдал так же, как страдала ты… Я это знаю, он сам мне все рассказал — и о своей любви, и о своих муках. Он всегда любил тебя! Любил и искал… Скажи, ты хочешь увидеть его?

Саизума вырвала руки из ладоней Фаусты и заслонила ими лицо, словно яркий свет ослепил ее. Она была взволнована, тело ее сотрясали конвульсии. В мозгу проносились обрывки воспоминаний, смутные образы становились все четче, воссоздавались яркие сцены прошлой жизни… Имя Жана Кервилье, произнесенное Фаустой, словно факелом высветило темные закоулки ее памяти.

Фауста смотрела на несчастную с пристальным вниманием. Потом она решила, что настала пора продолжать.

— Слушай же: если ты пойдешь со мной, клянусь, вскоре ты встретишься с тем, кого любила!

И Саизума послушно побрела за этой женщиной, сумевшей подчинить ее своему влиянию. Цыганка так и не вспомнила, кто такой Жан де Кервилье, она не знала, почему ей так хотелось увидеть этого человека, но одно его имя вызывало в ее душе сладкое томление.

Фауста вошла в заброшенный павильон на территории обители, Саизума последовала за ней.

— О! — воскликнула цыганка. — Здесь я видела епископа.

Она озиралась вокруг, но павильон был пуст.

— Да, — подтвердила Фауста, — именно здесь ты встретилась с ним, потому-то ты и бродишь у стен монастыря… вот и сегодня я увидела тебя сидящей на камне у самого пролома… ты смотрела на этот дом… ты все еще надеешься…

— Нет, нет! — закричала Саизума. — Не хочу видеть епископа, пожалейте, пожалейте меня!..

— А Жана де Кервилье ты хочешь встретить?

Улыбка осветила лицо безумной:

— Хочу… но я его не помню… хотя, наверное, когда-то знала… он был такой молодой, красивый… и так ласково смотрел на меня… и речи его были такие нежные…

— Клянусь, скоро ты увидишь его!

— Когда? Скоро?

— Да… через несколько дней… никуда отсюда не уходи!

— Нет, нет, не уйду… ни за что не уйду!

— Слушай меня внимательно, Леонора! Ты увидишь не только Жана де Кервилье… ты встретишься и с дочерью, с твоей дочерью.

Леонора удивленно посмотрела на свою собеседницу.

— Моя дочь? Но у меня нет дочери… правда, однажды два дворянина сказали мне о какой-то девочке… Но я не поверила им…

— Два дворянина? — встревожилась Фауста.

— Ну да… но этого не может быть… у меня нет дочери!

— Однако, Леонора, ты ведь вспомнила Жана де Кервилье. Его имя и его образ запечатлены в твоем сердце.

— Может и так! Мне кажется, я действительно знала человека, которого так звали… и он всегда жил в моем сердце.

Вдруг цыганка тревожно оглянулась по сторонам и взмолилась:

— Тише, сударыня, тише! Не произносите больше это имя… Войдет мой отец — услышит… Что я ему скажу… придется поклясться, что в моей спальне никого нет!

— Да… это было бы ужасно! Но, Леонора, если старый барон узнает о твоем секрете, будет еще ужасней!

— Секрет? Какой секрет? — пролепетала Леонора. — Разве я что-то скрывала от отца?

— Скрывала… от всех, кроме Жана де Кервилье…

Внезапно Саизума закрыла лицо ладонями, и из груди ее вырвался крик:

— Маска! — простонала она. — Красная маска! Знак моего позора! Я ее потеряла! Как, как спрятать мой позор?! О, прошу, сударыня, не смотрите на меня… вы не знаете… и никогда не узнаете…

— Знаю! — резко оборвала ее Фауста. — Я знаю о твоем позоре, и о счастье твоем тоже знаю! Ты скрываешь свою тайну от отца, но возлюбленному ты ее открыла… Ты ждешь ребенка, Леонора!

Саизума вскинула голову — на лице ее читалось неподдельное изумление:

— Ребенка? Не понимаю.

— Ты ждешь ребенка — вот твоя страшная тайна, и Жан все знает, ведь он собирается жениться на тебе!

— Да, да… — простонала несчастная, — не дай Бог отец услышит… Но, сударыня, мое дитя, моя крошка… я уже люблю его… мы поженимся, и у ребенка будет имя… имя гордого рода…

— Дочь, у тебя родилась дочь! Вспомни же, сделай усилие. Вспомни, Леонора… огромная площадь заполнена народом… толпа, звонят колокола, священник поддерживает тебя… ты еле идешь, потом на площади…

— Виселица! — вскричала Саизума. — Виселица! Смерть! Пощадите, пощадите дитя, что вот-вот должно родиться!

У несчастной подогнулись колени, и она ничком упала на холодный каменный пол. Фауста, ни на йоту не отступая от своего адского замысла, бросилась к ней и заставила подняться:

— Слушай, Леонора! Тебя помиловали! Ты жива…

— Да… да… жива… свершилось чудо… Но я же видела петлю над головой… я чувствовала руки палача на своих плечах… Жива… только я устала, безмерно устала… Что со мной?

Фауста снова схватила Саизуму за руки:

— Ты стала матерью! Твой ребенок, плод греха, дочь Жана де Кервилье, уже появился на свет. И ради ребенка, ради этого невинного создания тебя помиловали…

— Помиловали? — пролепетала цыганка. — Значит, у меня есть дочь?

Она внезапно рассмеялась, потом застонала. На Фаусту цыганка больше не смотрела и, казалось, вообще забыла о ней. Она с ужасом и радостью осознала, что у нее есть ребенок, девочка. Саизума опять опустилась на пол и закрыла лицо ладонями; она тихо всхлипывала.

— Так что же? — продолжала Фауста. — Хотите вы увидеть свою дочь? Леонора де Монтегю, есть ли в твоем сердце хоть капля жалости к невинному созданию?

Цыганка, дрожа, с трудом проговорила:

— Я часто звала кого-то… наверное, ее, мою девочку… но я не знала тогда, что у меня есть дочь… будь она рядом, одна ее улыбка спасла бы меня от мучительных страданий…

— Вы хотите ее видеть? — настойчиво и нежно повторила Фауста.

— А где она? Почему она не со мной? Разве может дочь жить вдали от матери?

— Я скажу тебе, где она.

— Ах, вы все знаете! — в голосе Саизумы прозвучала настороженность. — А кто вы такая? Что вы от меня хотите? Зачем вам я и моя дочка?

— Похоже, разум возвращается к тебе! — сказала Фауста. — Ты спрашиваешь, кто я такая… Просто женщина, которая жалеет и сострадает… разве этого не достаточно? Я случайно узнала тайну твоей жизни, случайно встретила твоего возлюбленного и твою дочь, а теперь хочу, чтобы ты стала счастлива…

— Доченька! Доченька! — простонала цыганка.

— Послушайте, бедная моя, вы стали матерью, но горести к тому моменту уже помрачили ваш разум, и вы оказались в тюрьме…

— Тюрьму я помню, — задумчиво произнесла Саизума. — Там было страшно… плохо…

— Злые люди захватили вашего ребенка… понимаете? — объясняла Фауста.

— Да… злые… они меня посадили в тюрьму, а ее забрали и унесли…

— Вы поняли? Они взяли вашего ребенка…

— Бедная крошка… она так страдала…

— Нет-нет, успокойтесь… она жила счастливо и спокойно. Нашелся добрый человек, отобрал девочку у злодеев, воспитал как собственную дочь…

— Благослови его Господь! Как его звали? Я буду молиться за него!

— Он умер, — ответила Фауста.

— Умер? Судьба всегда жестока к праведникам!.. Но, наверное, он умер, прожив долгую счастливую жизнь? В спокойствии и в довольстве?

— Нет! Бедняга погиб в тюрьме.

— Скажите, как его звали? — сквозь слезы спросила цыганка. — Раз уж я никогда не увижу этого святого человека…

— Фурко, прокурор Фурко… Запомните это имя…

— Фурко… Никогда не забуду… Но почему же он оказался в тюрьме? За что?

— Из-за вашей дочери.

— Нет! Не может быть! Нет, сударыня, моя дочь никому не причинила зла!

— Вы меня не поняли: ваша дочь действительно оказалась причиной заточения и гибели прокурора Фурко, но нечаянно, против своей воли. Поверьте, она очень любила его, почитала как отца…

— Но почему? Почему же?

— Дело в том, что прокурор Фурко захотел воспитать дочь в той же вере, что исповедовала ее мать, то есть вы…

— В вере? А я и не знаю, какой я веры… — растерянно сказала цыганка.

— Вспомните — ваш отец не был католиком…

— Да, кажется… мы не ходили в католические храмы…

— Вы принадлежали к тем, кого называют гугенотами… И прокурор Фурко захотел, чтобы и Жанна…

— Жанна? — прервала ее цыганка.

— Да, Жанна, так назвал девочку приемный отец.

— Жанна! — мечтательно повторила Саизума, и улыбка осветила ее изможденное лицо.

— Фурко решил воспитать Жанну гугеноткой, ваша семья исповедовала протестантскую веру… запрещенную ныне веру…

— Знаю… гугенотов убивают, вешают… мучают…

— Поэтому начали преследовать и прокурора Фурко… Один человек донес, что Фурко — еретик… его схватили, бросили в тюрьму, там он и умер.

— Донес? Если бы я знала доносчика, я бы вырвала его сердце!

— Я точно знаю, кто это сделал… Одна женщина, совсем молоденькая…

— Ужас какой! Да как может молодая девушка передать человека в руки тех, кто будет его пытать, мучить?!.

— Да… вы правы… он действительно умер под пытками: бедного Фурко привязали к кресту и обрекли на медленную смерть… Он так и умер на кресте…

— Господи, как страшно! Ту девушку тоже надо распять… пусть помается…

— Конечно, пускай она страдает так же, как страдал по ее вине бедный прокурор.

— И вы знаете, кто она? — замирая, спросила цыганка.

— Знаю: еретичка, жалкое отродье… певица, что шаталась по дорогам Франции с цыганами… зовут ее Виолетта!

— Виолетта?!

— Вы удивлены?

— Так эта Виолетта и погубила доброго человека?

— Мне это точно известно.

— Из-за нее он умер на кресте?

— Из-за нее… Похоже, вы уже слышали о ней?

— Я ее знаю, — мрачно ответила цыганка. — Мы жили вместе. Она пела, а я гадала. Она так прекрасно пела… мне иногда хотелось подойти к ней, обнять, приласкать… но похоже, она боялась меня…

— Она была просто бессердечной, жестокой девчонкой… Такие никого и ничего не жалеют… она никогда не сострадала вашему горю…

— Конечно, — вздохнула Саизума, — только бессердечное создание способно выдать палачам доброго человека, благодетеля моей дочери… Не хочу, не хочу больше ничего слышать о проклятой Виолетте!

— Но она должна быть наказана!

— Ей воздастся, воздастся за то зло, что она причинила!

— Вы правильно сказали: ее надо распять, как и бедного Фурко! Из-за нее страдала ваша дочь…

— Дьявольское отродье! Из-за нее мучилась моя девочка…

— Конечно, ведь и Жанну заточили в тюрьму… Она сама вам расскажет…

— Расскажет! — в восторге повторила цыганка. — Значит, я ее увижу?

— Обещаю!

— А когда? Поскорей бы! Ах, сударыня, скажите, не томите меня…

— Подождите до завтра, я все устрою и скажу вам. Думаю, что через несколько дней…

— Через несколько дней? Господи, я с ума сойду от радости… неужели я увижу дочь?

— Конечно… а еще вы встретитесь с проклятой Виолеттой… Но, помните, вы должны делать только то, что я прикажу!

— Все что хотите! — воскликнула цыганка.

— Пока я буду искать Жанну, вам лучше спрятаться… всего на несколько дней… постарайтесь, чтобы вас никто не видел… Поняли?

— Конечно, я спрячусь, спрячусь тут на холме…

— Но где?

Саизума улыбнулась:

— Там, наверху, живут добрые крестьяне… они кормят меня иногда, а порой даже разрешают спать у них на сеновале… Я забьюсь на сеновал, там меня никто не найдет…

— Туда я и приведу вашу Жанну!

Цыганка просияла:

— Пойдемте, пойдемте скорей, я покажу, где живут эти хорошие люди…

Саизума бросилась к пролому, выбежала за стену и, обогнув монастырскую ограду, привела Фаусту к той самой лачуге, которую та недавно покинула.

Фауста удовлетворенно улыбнулась и подумала: «Теперь сам Господь не спасет их… все они у меня в руках!»

Глава XII

ДОЧЬ

Расставшись с безумной цыганкой, Фауста вернулась в монастырь и попросила проводить ее к настоятельнице. Та приняла ее как всегда: почтительно, но настороженно — в святой обители Фаусту побаивались. Мать настоятельница, Клодина де Бовилье, не раз спрашивала себя, кто же на самом деле эта женщина. Действительно ли она обладает таинственной властью или же просто умело ведет интриги? Вас интересует, что нужно было самой Клодине де Бовилье? Аббатиса хотела одного: чтобы монастырь разбогател… тогда она тоже станет богата.

Клодина была женщиной беззаботной, незлой, не склонной к размышлениям. Более всего на свете она любила комфорт и удовольствия. Она обожала драгоценности и дорогие наряды, вкусные яства и тонкое белье. Нет ничего зазорного в том, что женщина склонна к роскоши, но, согласитесь, настоятельнице монастыря не пристало слишком уж увлекаться подобными вещами. Фауста много наобещала красавице монахине, будущей любовнице Генриха IV, так что святая мать с тревожным нетерпением ожидала каждого визита своей покровительницы.

Клодина де Бовилье знала о заговоре, направленном против Генриха III. знала о том, что на престол должен взойти Гиз. Она рассчитывала, что с воцарением Лотарингского дома придет и ее час. Новый король осыплет монастырь золотом — так обещала Фауста. А Клодине де Бовилье было известно об огромном влиянии прекрасной итальянки на Генриха де Гиза. Итак, настоятельница со всем почтением встретила Фаусту, хотя в глубине души легкомысленная монахиня не очень-то верила ее обещаниям и относилась к ним, как к некоему полумифическому наследству: может, достанется, а может, и уплывет.

Поэтому со своей посетительницей аббатиса была притворно любезна, даже медоточива, но при этом держалась настороженно. Клодина де Бовилье согласилась спрятать Виолетту, но не очень-то заботилась об охране пленницы. Она препоручила эту неприятную обязанность двум бестолковым монахиням, возложив всю ответственность на них.

Этих двух сестер наш читатель уже знает: сестра Марьянж и сестра Филомена. Не так давно до настоятельницы дошли слухи, что надзирательницам помогают какие-то два верзилы, поселившиеся прямо в монастырской ограде; впрочем ее не очень-то обеспокоило вторжение мужчин на территорию святой обители.

Возможно, если бы Фауста осознала, насколько беззаботна Клодина де Бовилье, она не стала бы поручать ей охрану пленницы. Но Фауста, как и многие люди, привыкшие властвовать, убедила себя, что ее окружают только преданные слуги.

Когда Фауста вошла к настоятельнице, та как раз просматривала счета. С горечью убедилась святая мать в том, что монастырю до конца года необходимо где-то достать шесть тысяч ливров.

Обитель получала ежегодную субсидию в две тысячи ливров, но после бегства Генриха III все выплаты из королевской казны прекратились. Сестрам грозила уже не бедность, а нищета. Клодина де Бовилье перебирала в уме имена тех состоятельных дворян, на чью благосклонность она могла бы рассчитывать…

В этот момент и появилась Фауста. Клодина встала и низко поклонилась.

— Чем вы занимаетесь, дитя мое? — спросила Фауста.

(Она была одного возраста с аббатисой, но подобное обращение никому из двух женщин не казалось странным. )

— Ах, сударыня, — вздохнула Клодина, — я просматривала счета обители.

— И что же? — сказала Фауста, располагаясь в кресле.

— Боюсь, наши сестры умрут с голоду, если небо не пошлет нам манну небесную.

— Господь питал свой народ и в пустыне, — многозначительно произнесла Фауста.

— Увы, прошли те времена, когда под ударом жезла Моисеева из скалы мог забить источник. Как ни ищу, я не могу найти способ удовлетворить наших многочисленных кредиторов, едва ли не осаждающих монастырь.

— Давайте поговорим подробней. Сколько вы тратите в год? — поинтересовалась гостья. — Я имею в виду вас лично…

— Я уже давно отвыкла от роскоши. На себя и на сестер, что прислуживают мне, я трачу не более двадцати тысяч ежегодно.

— Монастырь получает субсидию в две тысячи ливров, на содержание монахинь идет по меньшей мере десять… Откуда вы брали недостающие двадцать восемь тысяч?

Клодина мило улыбнулась — она, конечно, могла бы ответить на вопрос принцессы, но предпочла промолчать. Впрочем, аббатиса выразительно посмотрела на гостью, а затем указала взглядом на список, лежавший на столе, — там были перечислены состоятельные дворяне, пользовавшиеся благорасположением настоятельницы. Фауста взяла бумагу, пробежала глазами по строчкам, все поняла и вздохнула:

— Бедная женщина!

Услышав слова сочувствия, Клодина залилась краской, словно ее оскорбили. Может, Фауста добивалась как раз этого — чтобы в душе монахини взыграла гордость?..

— Сударыня, — дрожащим голосом произнесла настоятельница, и на глазах у нее блеснули слезы, — разве я виновата? Если бы у меня были деньги, я, разумеется, была бы свободна в выборе… но у нас не то что денег, у нас хлеба нет…

Она замолчала, но потом уверенно продолжила:

— Когда сестра экономка приходит ко мне и говорит, что сегодня несчастным монахиням нечем пообедать, когда я знаю, что в обительской кухне уже два дня не разжигали огня, я пытаюсь найти выход… и поскольку у меня уже не осталось драгоценностей, которые можно продать, я продаю… что могу. Кроме того, сударыня, я немало сделала для герцога де Гиза. А что он сделал для меня? Благодаря мне многие дворяне, чья помощь для герцога бесценна, стали активными приверженцами Католической Лиги. Я отдала герцогу все, что у меня было. А он отделывается одними обещаниями.

Клодина, чувствовалось, негодовала — этого-то Фаусте и надо было.

— Похоже, вы вот-вот переметнетесь к сторонникам короля? — холодно спросила гостья.

— К сторонникам Валуа? Да! Более того, я готова перебежать на сторону Генриха Наваррского! Мы хотим жить, сударыня, только и всего! Кто имеет право обвинять меня?!

Фауста нежно улыбнулась:

— Дитя мое, видимо, ваши силы и терпение на исходе…

— Да, и таких, как я, немало среди приверженцев Лиги. А что со мной будет в нынешнее смутное время, когда… ох, простите, сударыня…

— Говорите, говорите смело.

— Вы догадались, откуда я беру деньги, и вот теперь… с тех пор как герцог де Гиз получил власть в столице…

Клодина снова замолкла.

— Я поняла, — продолжила за нее Фауста, — теперь ваши любовники заняты войной да политикой и пренебрегают радостями любви.

— Именно так, сударыня. А что будет со мной и с нашими бедными сестрами? Только ваша поддержка и спасает нас.

— Скажите же, сколько вам нужно…

— Боюсь произнести, сударыня, но без шести тысяч ливров монастырю не обойтись.

— А если я предоставлю в ваше распоряжение тысяч двадцать?

— Ах, сударыня, мы будем спасены! — воскликнула обрадованная Клодина.

— И вы сможете спокойно ожидать наступления великих событий?

— Конечно, только бы дождаться обещанных денег…

— Ждать придется недолго. Давайте договоримся: двадцать второго октября…

— Мне подходит этот день, сударыня.

— Итак, двадцать второго октября пошлите кого-нибудь ко мне во дворец, и вам доставят двести тысяч ливров, как и было условленно.

Клодина от неожиданности даже вскочила:

— Такая… такая огромная сумма!.. Вы, наверное, оговорились…

— Вовсе нет, дитя мое. Повторяю: двести тысяч ливров.

— Не может быть? — прошептала потрясенная до глубины души настоятельница.

— Вы их получите, но при условии, что накануне, то есть двадцать первого октября, вы мне поможете в одном деле, которое для меня исключительно важно.

— Ах, сударыня, конечно… все, что смогу… только скажите…

— Вот и договорились. Когда придет время, я вам объясню, что и как надо сделать. А сейчас, пожалуйста, пришлите ко мне ту из ваших пленниц, что. зовут Жанной.

Ошеломленная Клодина бросилась прочь и через несколько минут вернулась, ведя за руку Жанну Фурко, девушку, что разделяла заточение с Виолеттой.

Жанне пообещали, что она вскоре увидится со своей сестрой Мадлен, и девушка каждый день ждала встречи. Она уже сто раз рассказала Виолетте о своих злоключениях и неожиданном освобождении. Ее с сестрой заперли в темнице в Бастилии, и девушки приготовились к смерти. Однажды ночью в камеру вошли люди; Жанна решила, что настал ее последний час и сейчас их с сестрой поведут на виселицу. Но появилась прекрасная женщина, которая склонилась над девушкой со словами:

— Жанна Фурко, вы не умрете. Вы будете жить, более того, обретете свободу.

— А Мадлен? — воскликнула Жанна.

— Мадлен уже освободили, она в безопасности.

Потрясенная девушка, чудом избегнувшая смерти, последовала за своей освободительницей. Ее отвели к закрытой карете, что стояла во дворе крепости, какой-то мужчина подсадил ее и сам сел рядом, а затем карета двинулась в путь. Остановилась она у монастыря на холме Монмартр. Там девушку заперли в домике, находившемся внутри монастырской ограды.

С тех пор Жанна ждала. О той незнакомке, что вырвала ее из лап тюремщиков, она вспоминала то с благодарностью, то с каким-то страхом. Что за женщина явилась в Бастилию? Жанна строила всякие предположения и наконец решила, что какая-нибудь влиятельная придворная дама попросту сжалилась над молоденькими узницами.

Когда девушку привели к Фаусте, она ее не узнала: незнакомка, спустившаяся в темницу Бастилии, носила на лице маску.

Итак, молодая, хорошенькая, смертельно перепуганная девица предстала перед Фаустой. Та внимательно всмотрелась, чтобы убедиться: перед ней действительно дочь Бельгодера. А вслух Фауста сказала:

— Вы меня узнаете?

Жанна Фурко (правильней называть ее Стелла) отрицательно покачала головой.

— Я — та женщина, которую вы видели в тюремном подземелье, — продолжила Фауста.

Жанна радостно вскрикнула, глаза ее заблестели. Девушка кинулась к Фаусте и поцеловала ей руку.

— Ах, сударыня, — прошептала Жанна, — как я счастлива, что могу отблагодарить вас! С той ночи я не переставала ни на минуту думать о своей благодетельнице… я с нетерпением ждала того часа, когда смогу сказать вам, что благословляю ваше имя, но…

Жанна остановилась и подняла на Фаусту глаза, в которых стояли слезы.

— Говорите, говорите же без опаски, — ласково подбодрила девушку гостья.

— Да, я чувствую, что вы очень добры, сударыня… скажите, я найду Мадлен, мою сестру Мадлен?

Как ни бесстрастна была Фауста, при этом имени она вздрогнула: ее внутреннему взору представилось страшное зрелище — пылающий посреди Гревской площади костер, виселица над ним, бесстыдно обнаженное тело мертвой Мадлен Фурко, рухнувшее в огонь, дрожащая, полубезумная Виолетта, которую тащат к соседнему костру… Но тут неведомо откуда появился шевалье де Пардальян и спас девушку… Эти воспоминания наполнили безжалостное сердце Фаусты горечью и досадой. Однако она ласково произнесла:

— Дитя мое, скоро вы увидитесь с Мадлен.

— Правда? — обрадовалась Жанна.

— И даже очень скоро… — подтвердила Фауста, — но сегодня я приехала к вам, в ваше убежище, желая поговорить об одном серьезном деле. Скажите, милая, вы хорошо помните вашего отца?

— Конечно, — ответила девушка и разрыдалась. — Как я могу его забыть? Он так любил нас, меня и сестру… всего четыре месяца назад мы были вместе…

— А мать?

Жанна посмотрела на гостью с удивлением.

— Мать? — переспросила девушка.

— Ну да, вашу мать вы помните?

— Сударыня, вы, очевидно, не знаете: моя мать умерла вскоре после моего рождения. Мадлен старше, она, наверное, смогла бы рассказать о нашей матери… она мне часто о ней говорила… а я была совсем крошкой и ничего не помню.

— А что рассказывала ваша сестра? Какой была ваша мать? Верно, красавица?

— Мадлен часто повторяла, что матушка считалась необыкновенной красавицей.

— А глаза? У нее были голубые глаза?

— Да, сударыня, — ответила Жанна.

— И длинные светлые волосы?

— Да, Мадлен так и говорила… но неужели вы знали нашу матушку?

— Я ее знаю, — спокойно произнесла Фауста.

— Господи, сударыня, — встрепенулась Жанна, — что вы такое говорите?

— Повторяю: я знаю вашу мать!

— Но вы говорите так, словно она жива… а она ведь давно умерла…

— Скажите, дитя мое, — продолжала Фауста, — а отец часто рассказывал вам о матери?

— Никогда, сударыня!

Фауста поняла, что сама судьба помогает ей. А девушка тем временем добавила:

— Наверное, отцу тяжело было вспоминать о ней… он так страдал после смерти жены… во всяком случае Мадлен именно так объясняла его замкнутость.

— А если я вам скажу, что есть и другая причина? Дело в том, что ваша мать не умерла, а просто исчезла!

— Не может быть! — в ужасе прошептала Жанна.

— Почему — «не может»? Представьте себе, что ваша мать заболела во время великого избиения гугенотов… Что она, скажем, сошла с ума…

Жанна слушала и не верила своим ушам. Ей казалось, что все это — лишь странный сон.

— Итак, если ваша мать после пережитых несчастий потеряла рассудок, если ваш отец отчаялся вылечить супругу, если в приступе безумия она сбежала из дома, если ваш отец искал, но так и не нашел несчастную, то вполне естественно, что он счел за благо объявить своим дочерям о смерти матери…

— Сударыня, о, сударыня! — взмолилась Жанна Фурко. — Пощадите, я, кажется, тоже сойду сейчас с ума!

— Так знайте же, Жанна, то, что я рассказала — не мои домыслы, но чистая правда.

— Нет, нет, не может быть!

— Однако же это так и есть! — твердо произнесла Фауста.

Жанна закрыла лицо руками и тихо зарыдала. Клодина де Бовилье наблюдала за этой сценой с радостью и умиротворением. Она часто спрашивала себя, какие цели преследует Фауста, и теперь настоятельнице показалось, что ее благодетельница делает доброе дело. Впрочем, обещанные двести тысяч ливров так ослепили беззаботную Клодину, что она не слишком старалась вникать в суть происходящего. Фауста же склонилась над Жанной, обняла ее за плечи и ласково сказала:

— Не плачьте, бедное дитя! Хотя нет, можете плакать, ведь ваша мать еще не исцелилась… Но я знаю, как вернуть ей разум… Я отведу вас к ней, и вы поможете бедняжке выздороветь…

Глава XIII

КОНЕЦ РАЙСКОГО ЖИТЬЯ

Дни шли, и вот наступил канун того самого двадцать первого октября, когда Фауста намеревалась одним ударом покончить со всеми своими врагами — точнее, убрать все препятствия, стоявшие на ее пути (она так редко испытывала истинную ненависть, что вряд ли считала того или иного человека — кроме разве что шевалье — своим врагом).

Моревер должен был к полудню привести Пардальяна и герцога Ангулемского. Их ожидала смерть от рук приближенных герцога де Гиза. Фауста предполагала в одиннадцать часов дать знак Гизу с тем, чтобы к двенадцати его люди оказались на Монмартре и быстро разделались с шевалье и Карлом.

Фауста все прекрасно рассчитала: раньше времени предупреждать герцога не стоило, ибо он мог бы явиться лично, застать Виолетту еще живой и все испортить. Она прекрасно знала, что герцог без памяти влюблен в цыганочку и наверняка попытается ее спасти.

Казнь Виолетты намечалась на десять часов, и присутствовать на ней должны были ее отец и мать. Фауста надеялась, что смерть дочери убьет и кардинала Фарнезе, и Леонору.

Итак, в десять утра Виолетту подвергнут пыткам. Если Фарнезе все-таки переживет казнь своей девочки, то Фауста сама поможет ему умереть. В полдень же явятся Пардальян и герцог Ангулемский, которыми займутся люди Гиза.

А уж она, Фауста, сумеет утешить герцога после принесения Виолетты в жертву, ей это никакого труда не составит.

После надо будет немедленно двинуться на Блуа и убить Генриха III… Гиз взойдет на королевский престол… Лига победит… французы вторгнутся в Италию и раздавят Сикста V… Фауста станет властвовать над христианским миром…

Читатель знает, как чудовищно изобретательно подготовила Фауста казнь несчастной певицы-цыганочки. Замысел был воистину гениален, терпеливо и тщательно расставляла коварная свои сети. Ничто уже не могло спасти Виолетту, кардинала и шевалье де Пардальяна…

И вот накануне рокового дня Кроасс и Пикуик с удивлением обнаружили, что на огородах появились какие-то люди — с виду рабочие. Потом таинственно исчезла одна из пленниц. (Читатель, конечно, помнит, что Жанну отвели к Фаусте, и больше она в монастырь не вернулась. Наверное, принцесса приказала отправить девушку в ту лачугу, где скрывалась цыганка Саизума. )

Исчезновение Жанны мало обеспокоило Кроасса и Пикуика. Они ревностно следили за Виолеттой. Сестра Марьянж без устали восхищалась их усердием. Знала бы подозрительная монахиня, почему так стараются бывшие певчие!..

Пикуик вбил себе в голову, что с помощью Виолетты они обязательно разбогатеют. Он не дал девушке убежать и сторожил ее денно и нощно, ибо собирался отвести певицу или к Пардальяну, или к родителям. В любом случае ему хорошо заплатят. План его был прост, хотя и не лишен наивной хитрости.

К несчастью, Пикуик вовсе не торопился осуществлять свой замысел. А куда торопиться? Пока ему и здесь хорошо: влюбленная в Кроасса Филомена поит и кормит обоих… Зачем убегать? От добра добра не ищут… Впервые в жизни Пикуик начал толстеть, что приводило его в неописуемый восторг.

Кроасс же и вовсе потерял голову от счастья. Филомена старалась покормить его повкусней, а он оказался очень чувствителен к гастрономическим наслаждениям. Желая извлечь для себя максимум выгоды из нежной склонности сестры Филомены, Кроасс прибегал к нехитрому маневру. Каждую ночь монахиня с замирающим сердцем стучала в дверь сторожки, где спал ее любимый. Он выглядывал наружу и первым делом смотрел, принесла ли монахиня одну-две бутылки. Если Филомена являлась с вином, он распахивал дверь и принимал ее в объятия. Если же она приходила с пустыми руками, дверь захлопывалась у нес перед носом. Поведение, что и говорить, недостойное, типичный шантаж любовью!

Немудрено, что Филомена совершала чудеса храбрости и потихоньку опустошала погреба настоятельницы. В результате лицо Кроасса приобрело багровый оттенок, а голос стал звучать совсем глухо — как из бочки. Если Пикуик просто толстел, то Кроасс прямо-таки на глазах раздувался.

— Ты же в пролом не пролезешь, когда придет пора бежать отсюда! — сокрушался Пикуик.

Сытая жизнь сделала Кроасса самоуверенным, и он отвечал, что в этом нет никакой нужды… а если, не дай Бог, им когда-нибудь и придется уносить ноги, то он попросту сломает монастырскую стену. Однако Пикуика не оставляло беспокойство. Он боялся, что страсть старой девы к Кроассу вот-вот угаснет, и тогда они будут вынуждены снова скитаться, без крова и без пищи.

«Без Виолетты я отсюда не уйду! — твердо решил про себя Пикуик. — Пролом в стене близко, всегда успею прихватить с собой девчонку!»

Как же были потрясены наши друзья, когда двадцатого октября на огородах появились рабочие-каменщики! Они тут же начали закладывать огромными глыбами пролом, надежно скрепляя камни раствором.

Оба приятеля и носу не казали из своего сарая, сквозь щели наблюдая за рабочими.

— По-моему, нам теперь незаметно не выбраться! — констатировал Пикуик.

— Тем лучше, — ответил Кроасс, — останемся здесь навсегда.

Действительно, рабочие вскоре закончили, и бывшие певчие убедились, что они могут покинуть монастырь только через главные ворота. Пикуик заволновался, Кроасс же только посмеивался.

Монастырская стена, как обычно в ту эпоху, была построена по образцу крепостных стен: такой высоты, что не взобраться. Даже если бы Пикуик и смог вскарабкаться на стену, Виолетту он наверх затащить не сумел бы. Пикуик окончательно понял, что рушатся его надежды на богатство, когда в монастыре появился десяток вооруженных людей. Двое заняли пост у главных ворот, двое встали у дверей домика, где жила Виолетта, а остальные принялись патрулировать территорию монастыря.

Тут уж Пикуик окончательно струхнул: что-то происходило в обители, но вот что? И к чему все это приведет?

— Уж точно ни к чему хорошему! — вздыхал великан.

День прошел спокойно, но к вечеру какие-то личности принялись шнырять по монастырскому двору, а все монахини куда-то попрятались. Пикуик опять разволновался, и даже Кроасс помрачнел.

— Боишься? — спросил Пикуик приятеля.

— Вот еще! С чего бы мне бояться?

Однако их благодетельницы все не появлялись. Неужели певчим придется снова похудеть, и они покинут монастырь такими же худыми, как и прибыли сюда? Вот только удастся ли им его покинуть?..

— Нет-нет, мне ни капельки не страшно, — продолжал убеждать самого себя Кроасс. — Я же знаю: смелости мне не занимать, стало быть, я просто не умею бояться!

— А вот мне страшно! — сказал Пикуик. — Ты тут подожди, а я попробую выяснить, что происходит в доме…

Оставив насмерть перепуганного Кроасса, Пикуик огородами побежал к домику. Кроасс озирался, пытаясь найти какое-нибудь надежное убежище. Но везде разгуливали вооруженные люди. Справа возвышались монастырские постройки, и туда Кроасс решил не соваться, слева у домика возились рабочие. Кроасс вздохнул, присел в высокой траве, а потом и вовсе растянулся ничком, решив ждать, как распорядится его судьбой Всевышний.

Пикуик же зигзагами, прячась за деревьями, добрался до домика. Прижимаясь к стенам, он обогнул строение и выглянул из-за угла. То, что он увидел, очень его удивило.

Перед домом трудились два десятка рабочих. Указания им давала сама настоятельница.

«Праздник что ли будет? Процессию готовят?» — подумал Пикуик.

Так что же происходило в монастырском дворе? А вот что. За домиком, где прятали Виолетту, находилась довольно просторная площадка. С одной стороны на нее выходил дом, с другой возвышалась монастырская стена, а чуть подальше начиналась кипарисовая роща, где располагалось бенедиктинское кладбище.

В задней стене домика виднелась небольшая дверь, так что, попав на монастырскую территорию через пролом в заборе (теперь заложенный), можно было войти в домик с фасада, а выйти на эту самую площадку. Наверное, когда-то домик вплотную примыкал к какому-то зданию, скорее всего, к храму или часовне. Время разрушило храм, но на площадке остались развалины колонн, а на земле еще сохранились узорчатые мраморные плиты.

Несколько рабочих, за которыми наблюдал Пикуик, выпалывали траву, что пробивалась сквозь трещины в мраморе. Другие приводили в порядок каменные ступени, что когда-то вели к алтарю разрушенной ныне часовни. Сюда же приволокли огромную мраморную скамью, какие и до сих пор встречаются в старых церквах. Над скамьей устраивали балдахин из тисненой парчи. Приглядевшись, Пикуик с изумлением увидел, что парча украшена изображениями ключей святого Петра.

Для кого же предназначался этот трон? Пикуик перепугался еще больше, когда услышал, как аббатиса, убедившись, что на площадке все готово для торжественной церемонии, приказала рабочим:

— Следуйте за мной на кладбище…

Любопытство подтолкнуло нашего певчего, и он незаметно пробрался в кипарисовую рощу. Сумерки спускались на Монмартрский холм, и первые звезды уже зажглись в вечернем небе. Рабочие пришли в рощу с факелами, и Пикуику хорошо было видно, как они бродят от могилы к могиле, что-то высматривая.

— Святой Маглуар! Что же им тут понадобилось?! — недоумевал Пикуик.

А рабочие всего-навсего собирали последние осенние цветы, бледные, слабые розы, что опадали от одного прикосновения.

Если бы Пикуик был поэтической натурой, он, конечно, спросил бы себя, кому предназначены эти осенние розы. Но он просто удивился… Тут его внимание отвлекла другая группа рабочих: несколько человек выкапывали из земли старый деревянный замшелый крест.

— Зачем они крест-то выворачивают? — изумлялся Пикуик.

Вскоре крест вытащили, перенесли на площадку и прислонили к стене домика.

— Ройте яму! — приказала настоятельница.

Она указала место — напротив задней двери, сбоку от мраморной скамьи. Яму вырыли, опустили туда крест, прикинули, хорошо ли он стоит. Потом рабочие снова вытащили крест и положили его рядом с ямой. Оставалось только привязать к деревянным перекладинам жертву, чтобы Монмартрский холм обратился в зловещее подобие Голгофы.

Когда все приготовления завершились, рабочие покинули площадку, а настоятельница скрылась в своих покоях. Пикуик еще долго не покидал своего укрытия — ему казалось, он спит и видит сон. Взошла луна и осветила и мраморную скамью, и балдахин, и крест, который увили теми самыми кладбищенскими розами.

Нет, Пикуик не грезил… Он вытер со лба холодный пот и прошептал:

— Крест… но для кого же крест?

Великан был не в состоянии ответить на этот вопрос и поторопился вернуться к Кроассу. Тот как залег в траву, так с тех пор и лежал, храпя и изредка постанывая. Пикуик растолкал приятеля и категорично заявил:

— Пора уносить ноги!

Кроасс приподнялся на локте и прошептал:

— Куда бежать ночью? Давай здесь доспим.

Пикуик оглянулся на домик и увидел, что там горит свет. Он вспомнил об охране, сопоставил все это с мрачными приготовлениями, свидетелем которых оказался…

В голове у него мелькнула страшная догадка.

— Господи, неужели такое возможно?! — прошептал он.

— Что? Что ты там видел? — Кроасс испуганно озирался по сторонам.

— Ничего. Бежать надо. А о девчонке придется забыть — ее слишком хорошо стерегут.

На этот раз Кроасс возражать не стал, и приятели по грядкам добежали до стены.

— Слушай, подсади меня, — попросил Пикуик, — ты хоть и растолстел, но в росте не уменьшился. Взберусь тебе на плечи, потом подтянусь на руках и окажусь на гребне стены. А там протяну руку и помогу тебе влезть.

— Правильно решил, — ответил Кроасс. — Давай скорей!

Пикуик моментально влез на плечи Кроасса, а оттуда не без труда добрался до верха стены.

— Теперь помоги мне, — сказал Кроасс. — Руку, протяни руку!

— Ты слишком толст, — спокойно заметил Пикуик, сидя верхом на стене. — Ты меня перетянешь, и я свалюсь вниз. Поищи какой-нибудь другой выход, А мне пора, но не бойся, я за тобой вернусь!

С этими словами Пикуик спрыгнул вниз и, оказавшись на воле, стрелой понесся по склону Монмартрского холма. А растерянный Кроасс так и остался стоять с раскрытым ртом у монастырской ограды.

Глава XIV

ГОСПОДИН ПЕРЕТТИ

В тот же вечер, вскоре после захода солнца, какой-то всадник, переехав через Новый мост, направился в сторону мельницы на холме Сен-Рок, где наши читатели уже бывали. Мельницу эту недавно забросили, так что ее крылья уже не крутились, а окна всегда были темными. У подножья холма человек спешился и начал подниматься вверх по склону.

— Стой! — раздался в потемках чей-то голос.

Из-за кустов выскочил мужчина с кинжалом в одной и с пистолетом в другой руке. Тот, кто шел к мельнице, вместо ответа показал золотое кольцо, блеснувшее у него на пальце.

— Проходите, сударь, — почтительно ответил часовой, взглянув на кольцо.

Охрана еще трижды останавливала этого человека, но всякий раз при виде кольца беспрепятственно пропускала незнакомца. Наконец он добрался до мельницы и оказался в просторной, хорошо освещенной комнате. Тяжелые шторы на окнах не пропускали наружу ни лучика света.

Человек этот был одним из ближайших приспешников Фаусты, которому она полностью доверяла. Его звали Ровенни, кардинал Ровенни. Именно он зачитывал когда-то во дворце Фаусты смертный приговор Фарнезе и мэтру Клоду.

На мельницу кардинал явился в дворянском костюме и при оружии.

В комнате, в глубоком кресле, обложенный подушками, сидел старец. Он выглядел хилым, бледным, кашель сотрясал его тело — казалось, его смерть была совсем рядом. Кардинал Ровенни приблизился к креслу, поклонился, затем опустился на одно колено и прошептал:

— Святой отец, я пришел выполнить любой приказ Вашего Святейшества.

— Встаньте же, дорогой Ровенни, — слабым голосом произнес старик. — Поговорим как добрые друзья… нет здесь никакого святого отца, а лишь ваш старый друг Перетти… и он счастлив видеть вас.

Этот умирающий был тем самым «мельником», что когда-то беседовал с шевалье де Пардальяном здесь же на мельнице. Это был Сикст V… Ровенни поднялся с колен и, повинуясь знаку Сикста, сел в кресло напротив него.

— Перетти! — продолжал папа. — Просто господин Перетти! Увы, как бы мне хотелось остаться всего лишь синьором Перетти… Но величие манило меня, и теперь я сгибаюсь под тяжестью тиары. Непосильный груз для человека моего возраста… Ах, если бы я мог отказаться от власти. Но теперь уже слишком поздно… Я избран папой — папой и умру…

— Вы проживете еще долгие годы, трудясь во славу Святой Церкви, — ответил Ровенни, незаметно высматривая те неизгладимые следы, что наложило на лицо папы беспощадное время.

Сикст V пожал плечами.

— Полгода, дорогой Ровенни… больше мне не протянуть… да и полгода — слишком много… А сколько дел надо уладить… и этот заговор, куда вас вовлекли…

— Святой отец!..

— Нет, я вас не упрекаю. Вы и все прочие согрешили по моей вине… я был слишком строг… думал, так лучше… Впрочем, не будем больше об этом… вы возвратились на путь истинный, как и многие из тех, кого искушала проклятая дьяволица… Скоро Господь призовет меня, и я хочу предстать перед Всевышним со словами: «Господи! Враг рода человеческого обманул меня, не скрою. Но теперь все хорошо, и ключи от дома Божия я оставил в надежных руках. «

Ровенни вздрогнул и внимательно взглянул на старика.

— Тот, кто придет на смену мне… — продолжал Сикст V.

Кашель помешал ему говорить. Папа так раскашлялся, что кардинал хотел уже позвать прислугу, однако Сикст жестом остановил его.

— Сейчас пройдет! Вот видите, — горестно продолжал он, — шесть месяцев — это слишком много… но хватит обо мне… Главное, как я уже говорил, успеть покончить с заговором. А я перед смертью позабочусь о том, чтобы святой престол достался достойному… Ах, лишь бы мой преемник продолжил дело моей жизни!

Ровенни трепетал, а папа буквально пронзал его взглядом.

— Вы знаете, о ком я говорю, — прошептал Сикст V. — Он ваш друг… лучший друг… ибо нет в этом мире для человека друга лучше, чем он сам…

— Святой отец! — вне себя от радости воскликнул Ровенни.

— Тише! — прервал его папа. — Я же не сказал, что предназначаю престол для вас… я только намекнул, что вижу моим преемником вашего лучшего друга…

— Знаю, я недостоин такой чести, — смиренно ответил Ровенни, ликуя в душе.

— Но почему же недостойны? — возразил Сикст V. — Потому что предали меня? Это лишь доказывает, что вы — человек энергичный, а я таких люблю. Кроме того, вы вовремя отреклись от своих заблуждений… Месяца через два мы с вами, Ровенни, побеседуем об этом поподробней, а пока я запрещаю вам говорить, что вы не годитесь на роль наместника святого Петра. Я сам когда-то пас свиней, вспомните-ка…

Кардинал покраснел, потом побледнел и пробормотал что-то неразборчивое.

— Моим преемником станет тот, — продолжал Сикст, — кто поможет мне победить демона в женском обличье… а именно вы, Ровенни, вносите в эту борьбу наиболее весомую лепту!

Кардинал окончательно поверил папе, но промолчал, стараясь не выдать своей радости.

— Она знает, где я? — спросил Сикст.

— Она думает, что вы в Италии, и даже не предполагает, что папа римский находится в двух шагах от Парижа. Она узнала о вашей встрече с королем Наваррским и умело ею воспользовалась, чтобы подтолкнуть к действиям герцога де Гиза.

— Генрих Наваррский! — вздохнул папа. — Еретик! Гугенот!

— Вы отлучили его от церкви и не признали за ним права на христианский трон.

— Конечно, — улыбнулся Сикст, — но ведь и еретик может вернуться в лоно Святой Церкви…

— Вернуться?

— Если Генрих отречется от протестантизма, отлучение от церкви будет отменено, слышите, Ровенни? Генриху Беарнскому я возвращу все его права. Знаю, тогда он взойдет на французский престол, но зато с отречением Генриха еретики потеряют своего вождя…

— Сколь глубоки и мудры ваши размышления! — с поклоном произнес Ровенни.

Сикст устало вздохнул:

— Люди — те же свиньи. Если они знают, что их ждет полное корыто, они обязательно вернутся к вечеру в свой хлев. Я подошел к закату моей жизни, пора вернуть стадо мое в хлев… Но оставим пока Генриха Наваррского. Стало быть, она не знает, что я по-прежнему во Франции?

— Она думает, вы в Италии.

— Да. И вы говорили, дорогой Ровенни, что, может, представится случай… пока она считает, что я далеко… как вы сказали в прошлый раз? У меня память — совсем никуда, забывать стал…

Сикст V снова раскашлялся и замотал головой:

— Пора… пора уж мне…

— В прошлый раз, — напомнил ему Ровенни, — я сказал, что скоро представится удобный случай… когда заговорщики соберутся вместе…

Сикст V, сидя в кресле, бессильно покачал головой, словно умирающий, которому уже чужды все дела земные.

— Ваше Святейшество слышит меня? — встревоженно спросил кардинал.

— Да… говорите, дорогой Ровенни, говорите… значит, заговорщики соберутся… все без исключения?

— По крайней мере те, кто последовал за ней во Францию, чтобы подготовить известные вам события…

— Падение Валуа…

— Да, Ваше Святейшество, а также дальнейшее изменение судеб королевства…

— Понимаю… на престоле окажется Гиз.

— Да, Ваше Святейшество. Вижу разум ваш, как обычно, ясен…

Слабая улыбка скользнула по бледным губам Сикста V.

— Продолжайте, дорогой друг! — прошептал папа.

— Итак, основные участники заговора, кардиналы и епископы, соберутся на торжественную церемонию. Она умеет все обставить так, чтобы потрясти воображение окружающих.

— Да… я пренебрегал подобным, и, оказывается, напрасно… Люди жаждут зрелищ, театральности, великолепных или устрашающих спектаклей… не забывайте об этом, Ровенни, когда станете папой!

— Ах, — пролепетал кардинал, — что я слышу, Ваше Святейшество?!

— Господи, я, кажется, проговорился… но больше ни слова… будем считать, вы ничего не слышали… продолжайте, мой добрый друг, продолжайте…

— Так вот, Ваше Святейшество, самое простое — воспользоваться собранием заговорщиков…

— А Гиз? — спросил папа, и глаза его блеснули.

Ровенни удовлетворенно улыбнулся:

— Герцог де Гиз явится на церемонию со своими приближенными… Его должны предупредить накануне — не раньше и не позже… И знаете, кому поручено оповестить герцога? Мне, святой отец!

— И что же? — спросил папа, делая вид, что не понял.

— Я просто-напросто ничего не стану сообщать Гизу.

Сикст V воздел к потолку руки и воскликнул:

— Господи, благодарю Тебя за то, что вернул достойного кардинала Ровенни в лоно церкви… Пусть тиара увенчает его благородную главу… главу предателя, иуды и лжеца!

Последние четыре слова Сикст произнес про себя, так что Ровенни остался в полной уверенности: папа благоволит к нему, а папская тиара вот-вот будет возложена на его голову.

— Весь вопрос в том, — продолжал кардинал, — сможет ли Ваше Святейшество…

— Не беспокойтесь, друг мой! Господь сотворит чудо и придаст мне силы. Впрочем, есть надежные люди… они помогут…

— Добавлю, Ваше Святейшество, что я употребил все мое влияние на то, чтобы поколебать заговорщиков… многие размышляют, сомневаются… они на перепутье…

— Прекрасно, прекрасно… Так где состоится собрание? В Париже?

— К счастью, нет, место выбрали уединенное, но неподалеку от столицы… один маленький монастырь на Монмартрском холме.

— Очень хорошо… я заранее пошлю туда моего человека.

— А как мы его узнаем?

— По кольцу. Я дам ему такое же кольцо, как дал вам. Теперь, дорогой Ровенни, мне осталось лишь узнать день… сообщите же дату…

— Именно за этим я и пришел.

— Когда же?

— Завтра! Если завтра в десять утра Ваше Святейшество посетит монастырь на Монмартре, вы застанете там всех мятежных кардиналов и епископов.

Лицо Сикста V как-то странно передернулось, и Ровенни не без страха спросил:

— Я и те, кто готов вернуться на путь истинный, должны дождаться вас, Святой Отец?

— Да! — твердо ответил папа. — Я явлюсь обязательно, даже если мне станет совсем худо — Господь придаст силы!

— Значит, сначала приедет ваш посланник и предъявит кольцо, а потом и вы сами, Святой Отец?

— Вы выполните любой приказ моего человека. Считайте, что распоряжения исходят от меня лично.

Кардинал Ровенни пал на колени, папа благословил его, и приближенный Фаусты покинул мельницу. У подножья холма Сен-Рок Ровенни сел на лошадь и направился в сторону Нового моста. Но перед тем как уехать, он обернулся, взглянул на мельницу и прошептал:

— Папа! Через два месяца я стану папой! Он думает, что протянет еще шесть месяцев… Но для этого нужно чудо, а времена чудес давно прошли!

Кардинал Ровенни поскакал в город. У городских ворот он что-то сказал стражникам, те поспешно опустили подъемный мост, и вскоре кардинал уже затерялся на парижских улицах.

…Едва гость вышел из комнаты, как согбенный старец выпрямился, стремительно поднялся с кресла и усмехнулся:

— Как же легко обманывать людей! Стоит пообещать — и они самого Господа предадут… Иуда! Обманщик! Какой из тебя папа! Потерпи — я еще жив! Шесть месяцев? Шесть лет подожди! Терпение, мой милый Ровенни, терпение, клянусь Мадонной! И вы потерпите, предатели! Погодите, приедете в Рим, я вас всех похороню — как положено, со всеми почестями! Мерзавцы. Эй, Каэтан!

Папа ударил молоточком в серебряный гонг, и в комнате появился Каэтан, доверенное лицо папы Сикста V. Читатели встречались с ним в начале нашего повествования во дворце Екатерины Медичи.

— Сколько у нас людей? — спросил папа.

— Двадцать, но можно вооружить лакеев — будет тридцать пять.

— Хватит и двадцати. Пусть приготовятся — завтра поедут сопровождать меня. А тебе, Каэтан, я поручу одно дело, дело рискованное…

— Моя жизнь принадлежит Господу и вам.

— Хорошо. Ты выедешь пораньше туда, куда я прикажу. Среди присутствующих найдешь одну женщину… именем Всевышнего и именем папы римского ты арестуешь эту женщину.

— Арестую, — холодно произнес Каэтан. — Кто она?

— Фауста, — ответил Сикст V.

Глава XV

ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ ОКТЯБРЯ 1588 ГОДА

С восьми утра кардинал Фарнезе ожидал в доме на Гревской площади посланца Фаусты. Мрачный мэтр Клод ходил из угла в угол. Он уже приготовился к отъезду: надел кожаную кирасу, дорожные сапоги, широкий плащ. К поясу его был прикреплен кожаный кошель, в котором лежал флакон с ядом.

«Как бы я хотел жить рядом с ней! — размышлял Клод. — Она будет счастлива… А я? Я ведь ничего плохого не сделал. Разве я виноват, что отец и дед передали мне свое ремесло? Я же переменился. Улыбка невинного ребенка помогла мне понять, что убивать грешно, и я отложил топор… Но все равно я остаюсь тем, кем был — присяжным парижским палачом. Если об этом узнает герцог Ангулемский, он откажется от нее… Ему будут мерещиться пятна крови на руках Виолетты… Я должен умереть… но сначала мне нужно убедиться, что она счастлива, что она в безопасности… а потом настанет очередь моего флакончика с ядом!»

Принц Фарнезе сидел у открытого окна. Теперь он мог спокойно смотреть на Гревскую площадь, с которой у него были связаны такие страшные воспоминания. Ему казалось, что все несчастья остались позади… Он встретится с Виолеттой и Леонорой, заберет их с собой, в Италию…

Как и велела Фауста, Фарнезе надел кардинальское облачение. Он очень надеялся, что в последний раз носит церковную одежду. Через несколько часов он будет уже не епископом Пармы и Модены, а только принцем Фарнезе. Он обретет право любить, иметь семью, быть отцом и супругом!..

Небо над Парижем сияло голубизной, прохладный ветерок шелестел в кронах тополей, что росли на набережной Сены. Такие прекрасные дни бывают иногда осенью, когда природа словно подносит человеку последний подарок. В голубом небе проносились легкие белые облачка, и кардиналу Фарнезе казалось, что восходящее солнце улыбается ему, приветствуя начало новой жизни…

Итак, один из двух обитателей дома готовился к смерти, а другой рвался навстречу счастью.

Вдруг кардинал встал и произнес:

— За нами пришли!

Голос его звенел радостью. Клод вздохнул и подошел к окну: у дверей дома остановилась закрытая карета, и чей-то хриплый голос приказал:

— Спускайтесь!

Оба вышли на площадь, и какой-то человек вручил Фарнезе записку:

«Следуйте за подателем сего и выполняйте его указания. «

— Садитесь в экипаж, монсеньор! — произнес посланец Фаусты.

Фарнезе и Клод разместились в карете. Но двинулась она не ко дворцу Фаусты, как полагал кардинал, а в сторону Монмартрских ворот. Выехав за городские стены, экипаж направился к бенедиктинскому монастырю. У Фарнезе не возникло никаких подозрений. Ехали они без всякого эскорта: только пассажиры да за кучера человек, доставивший записку. По дороге они никого не встретили. Утро было ясным, тихим, спокойным. Без всяких происшествий карета достигла главных ворот монастыря. Фарнезе и Клод вышли из экипажа, и их провожатый обратился к принцу:

— Простите, ваше преосвященство, но мне поручено привезти в аббатство одного только кардинала Фарнезе.

— Вы слышали, мэтр Клод? — сказал обрадованный кардинал.

— Ничего не поделаешь! — вздохнул бывший палач, — Я тут подожду, под дубом.

Фарнезе кивнул и пошел за посланцем Фаусты. Тяжелые ворота закрылись за ними. В обители царили покой и тишина. Фарнезе сгорал от нетерпения, а незнакомец неторопливо вел его мимо монастырских построек, по тропинке через огороды, к заброшенному садовому павильону…

— Войдите, монсеньор, — произнес человек.

Фарнезе с волнением узнал то самое место, где когда-то виделся с Леонорой. Он отворил дверь и застыл на пороге: в помещении находилось десятка полтора человек. Всех их кардинал прекрасно знал: епископы в фиолетовом облачении, кардиналы — в красном. Все смотрели на него мрачно и настороженно. Ему сразу вспомнилась та ужасная ночь, когда они обрекли его с Клодом на мучительную смерть от голода. Князья церкви сидели в расставленных полукругом креслах, а над их головами, на стене, висело огромное распятие.

Фарнезе поискал глазами Фаусту, но не нашел ее. Он еще улыбался, но в его сердце уже закралась тревога. Кардинал, здороваясь, обошел всех присутствующих, но ни один из них не ответил ему. Все молчали, неодобрительно глядя на вновь прибывшего.

— Господа, — растерялся кардинал, — признаться, я ожидал другого приема… мне странно, что я вижу враждебность на ваших лицах.

Тут один из епископов поднялся и произнес:

— Кардинал Фарнезе, вы ошибаетесь. Мы не настроены враждебно, мы лишь скорбим, что наши ряды покидает такой достойный человек.

Фарнезе с облегчением вздохнул. Кажется, он напрасно перепугался…

— Соблаговолите подождать, — продолжал державший речь епископ, — мы ждем его преосвященство кардинала Ровенни. Без него не может начаться церемония освобождения от сана, ради которой мы собрались здесь.

Фарнезе низко поклонился. В этот момент распахнулась дверца, которую кардинал прежде не заметил, и вошел кардинал Ровенни. Он казался бледным и взволнованным. При его появлении все встали и повернулись лицом к распятию, а Ровенни начал читать молитву.

Фарнезе, как и остальные, преклонил колени. Он молился, молился страстно, от всей души. Ровенни закончил, и кардиналы и епископы, встав с колен, удалились через ту самую дверь в глубине павильона. Фарнезе недоумевал.

— Что происходит? — пробормотал он. — Где Ее Святейшество? Ведь только в ее власти…

— Не волнуйтесь, — прервал его Ровенни. — Потерпите. Все будет так, как договорились.

— А как же мое освобождение от сана? Почему мы остались вдвоем?

— Церемония состоится. Но сейчас, наедине, я хочу спросить вас, Фарнезе, вот о чем: вы уверены в своем решении?

— Что вы имеете в виду, Ровенни? Вы же меня давно и хорошо знаете…

— Именно поэтому я и спрашиваю: «Фарнезе, вы действительно хотите покинуть лоно церкви?» Ведь вы глубоко преданы религии!

— Я принял решение, — твердо ответил кардинал. — Наша повелительница должна была объяснить, на каких условиях я согласился отправиться в опасное путешествие в Италию.

Ровенни внимательно выслушал собеседника, потом подошел поближе и произнес вполголоса:

— Вы знаете, я люблю и ценю вас. Но, с другой стороны, вам известно, что церковь по доброй воле никогда не лишит своего служителя сана… Фауста пообещала освободить вас от священных обетов, но она замышляет богохульное действо, на которое не отважился бы ни один папа…

— Как-то странно вы говорите, — прошептал удивленный Фарнезе.

— Будьте искренни, — торопливо проговорил Ровенни, озираясь на дверь, — пока еще не поздно, скажите, с какой миссией вас посылают в Италию… торопитесь… минуты бегут… время уходит.

— Я еду туда для того, чтобы поговорить с нашими сторонниками, подбодрить колеблющихся, пригрозить тем, кто склоняется на сторону Сикста.

— И это все?

— Все! — ответил Фарнезе.

— Что же она обещала вам взамен?

Фарнезе молчал. Страх волной затопил его. Он еще не услышал ничего страшного, однако явственно чувствовал запах предательства.

— Говорите же! — и Ровенни схватил кардинала за руку. — Через минуту будет поздно!

— Хорошо, — согласился Фарнезе. — За то, что я съезжу в Италию, мне обещано…

В этот момент откуда-то снаружи до них донесся жалобный стон… затем душераздирающий крик прорезал тишину… и все стихло.

— Поздно! — прошептал Ровенни.

— Что это? Вы слышали? — спросил испуганный Фарнезе.

— Послушайте старого друга, — доверительно заговорил Ровенни, — послушай меня, Фарнезе, вернись в лоно истинной церкви, отрекись от схизмы ^[6], обратись к Сиксту V с просьбой о прощении…

Но Фарнезе не слышал слов Ровенни. Он ошеломленно повторял:

— Что это было? Там кто-то стонал и кричал… А теперь, слышите, тихонько плачет…

— Да перестань же! — воскликнул Ровенни. — Скоро умрет Сикст. Я знаю, кого изберет конклав, руководствуясь завещанием старого Сикста. Уверен, его посмертная воля будет выполнена… Фарнезе, пришло время! Примирись с умирающим папой, примирись и с его преемником!

Кардинал медленно провел рукой по лицу и произнес:

— Ровенни, неужели вы предлагаете мне это? Я просто не верю своим ушам…

— Я предлагаю тебе богатство, почести, величие… Фауста ничего этого не даст… и ты, Фарнезе, первый среди нас понял, что она лжет… ведь ты первым отказался поддерживать ее… Итак, решай… твое слово…

— Фауста обещала, что я обрету счастье и любовь, — медленно произнес Фарнезе, — она для меня — ангел Божий, потому что благодаря ей я смогу жениться, стану отцом семейства. Она возвращает мне женщину, которую я обожаю, и наше дитя… нашу дочь…

— Вашу дочь! — ледяным тоном повторил Ровенни.

И в душу кардинала снова закрался необъяснимый страх. Фарнезе попытался одолеть это чувство и заговорил подчеркнуто твердо:

— Конечно, Фауста обещала вернуть мне дочь… Она дала слово, и я…

Ровенни рассмеялся:

— Слово? Слово Фаусты? И ты ей веришь? Прислушайся же!

В тишине медленно поплыл колокольный звон. Леденящие душу удары погребального колокола заставили Фарнезе вздрогнуть.

— Отходная… — удивленно прошептал он. — Но кому? По ком он звонит?

— Слушай! Слушай же! — и Ровенни сильно сжал ему руку.

Голоса за стеной торжественно и протяжно затянули погребальное песнопение. Фарнезе рывком высвободил руку и закричал, объятый ужасом:

— Кого отпевают? Кто умер? Кому отходная?

Но голос его потонул в мрачных звуках похоронной церемонии.

— Ну, Фарнезе! — с нескрываемой иронией произнес Ровенни. — Иди, иди же туда! Твоя госпожа Фауста ждет тебя там, за дверью… Иди, попроси ее вернуть тебе возлюбленную и дочь!

— Моя дочь! — взревел Фарнезе.

Он хотел подбежать к двери, но ноги не слушались его. Собравшись с силами, Фарнезе шагнул вперед, чувствуя, что вступает в мир смерти, в мир кошмара и неизъяснимого ужаса. Но он все еще не верил, все еще цеплялся за последнюю надежду…

— Моя дочь! — повторил кардинал.

Рыдания душили его. Он споткнулся и едва не упал, а затем налег на дверь и распахнул ее. На мгновение Фарнезе застыл на пороге: он был бледней покойника, волосы у него стояли дыбом, руки тряслись. Ему казалось, что голову сжимают невидимые железные обручи, а сердце вот-вот разорвется.

Он сделал три шага вперед, он ничего не понимал… Его разум отказывался поверить тому, что видели его глаза. И еще раз голосом, в котором уже не осталось ничего человеческого, простонал Фарнезе:

— Моя дочь!

Перед ним действительно была его дочь! Его Виолетта! Это ей бил отходную колокол, заставляя несчастного кардинала вспоминать давние события на Гревской площади, когда вот так же звучал похоронный звон во время казни Леоноры… Сегодня, этим ясным и солнечным осенним утром, в монмартрском монастыре бенедиктинок заживо отпевали его Виолетту…

На площадке, среди мраморных руин часовни, полукругом сидели епископы и кардиналы, сторонники Фаусты. А в центре в роскошном по-восточному наряде, под парчовым балдахином с золотой бахромой восседала сама Фауста — прекрасная, зловещая и… отталкивающая. Ее черные сияющие глаза были странно спокойны… Фауста-властительница, Фауста-папесса — вот какой увидел ее Жан де Кервилье, принц Фарнезе.

Перед ней возвышался огромный старый крест: его дерево потемнело от дождей и местами покрылось мхом… гирлянда бледных роз обвивала поперечную перекладину. Это настоятельница монастыря Клодина де Бовилье приказала повесить на крест цветочную гирлянду — то ли из какого-то языческого суеверия, то ли из-за извращенного чувства красоты.

А на кресте была распята девушка… Руки ее привязали к перекладине, ноги — к столбу; на ней было только тонкое льняное платье. Она уже потеряла сознание, а может, ее опоили каким-то зельем… может, девушка уже умерла… На кресте висела Виолетта, дочь кардинала Фарнезе!

Вся эта чудовищная сцена, являвшая собой странную смесь великолепия и отвратительной жестокости, предстала перед глазами Фарнезе в тот самый миг, когда он распахнул дверь павильона. Нечеловеческий вопль, вырвавшийся из груди де Кервилье, заставил присутствующих обернуться. Вместе со всеми повернулась лицом к кардиналу и женщина, стоящая у трона Фаусты… И в ту же секунду ее крик, в котором звучала страшная мука, заглушил голос кардинала. Женщина бросилась к нему, и руки ее вцепились в кардинальское облачение — так годы назад в Соборе Парижской Богоматери кинулась к принцу Фарнезе Леонора де Монтегю.

Кардинал задохнулся, захрипел и замолк. Леонора, разъяренная и прекрасная, как львица, устремила взор на Фарнезе. В ее взгляде читались и бешенство, и ненависть, и сомнение, и отчаяние. Потом женщина медленно повернулась к Жанне Фурко, стоящей на коленях рядом с крестом.

— Вот наша дочь! — прошептала Леонора. — Жан!.. Жан Фарнезе, вот наша дочь!

— Нет, — ответил кардинал. — Наша дочь там!

И он протянул руку к кресту.

— Вот Виолетта, вот наша девочка!

— Цыганка? Эта презренная цыганка?

— Да. Это наша Виолетта!

Леонора устремила взор к кресту. Руки ее дрожали, неописуемое изумление читалось на лице. Вскоре оно сменилось выражением ужаса.

— Моя дочь?! — пролепетала Леонора. — Правда? Не может быть! Но я узнаю, узнаю мое дитя!.. Помогите, помогите же, надо снять ее с креста! Может, она еще жива… Подожди, доченька моя, подожди… твоя мать сейчас спасет тебя…

Кардинал Фарнезе не двигался с места. Он попытался собрать все силы и сделать хотя бы один шаг, но это ему не удалось. Крик рвался из его груди… но голоса не было… На лице кардинала жили только глаза.

Он смотрел на свою любимую, на свою обожаемую Леонору… Он забыл о кресте, забыл о дочери: Леонора здесь, она говорит с ним, она узнала его!

А мать тем временем кинулась к распятию и приникла к ногам дочери. Она не плакала, не стонала. Речь ее была сбивчивой, слова вырывались из груди толчками, словно кровь из смертельной раны. Леонора целовала маленькие босые ступни Виолетты, посиневшие от стягивавших их веревок. Потом она обхватила столб и с поразительной для столь хрупкого создания силой попыталась вырвать его из земли.

Она то и дело недоуменно и умоляюще оглядывалась на мрачные лица кардиналов, на недвижную Фаусту и повторяла, ничего не понимая в происходящем:

— Помогите же… ради Бога… помогите… она еще жива… я спасу ее… Господа, помогите же матери… я никогда не видела своей дочери, не знала, кто она… Но я люблю ее, так люблю… Подожди, доченька, потерпи еще немного…

Она вновь взялась за врытый в землю столб, но тут силы оставили ее и несчастная Леонора распласталась в пыли… Однако руки ее продолжали обнимать основание креста. Внезапно она приподнялась на колени, возвела глаза к дочери… и снова упала. Дыхание ее прервалось… Цыганка Саизума, женщина в красной маске, была мертва.

Когда кардинал Фарнезе увидел, как его возлюбленная вновь рухнула на землю, он сразу понял, что больше ей не подняться. Он сделал шаг, второй, склонился над мертвым телом Леоноры, взял ее на руки, прижал к груди и тихо произнес:

— Умерла!

И такая горечь и такая ненависть прозвучали в его голосе, что солдаты, вооруженные алебардами и охранявшие трон, попятились, а кардиналы опустили глаза.

Фарнезе поцеловал губы любимой и бережно опустил ее на землю, а затем выхватил кинжал и вскричал, указывая на Фаусту:

— Будь ты проклята! Будь проклята! Я расправлюсь с тобой!

Он хотел броситься к ней, чтобы убить, но ноги опять не послушались его. И вдруг кардинал понял, что жить ему больше незачем, ибо все в нем уже умерло. Тогда он медленно поднял руку с кинжалом и пронзил себе грудь, а потом, собрав остатки сил, обнял свою мертвую возлюбленную… и успокоился рядом с ней навеки…

Жан де Кервилье наконец-то соединился с Леонорой де Монтегю… соединился в смерти!

Кардиналы, присутствовавшие при этом зловещем спектакле, пытались казаться бесстрастными, но на них словно повеяло замогильным холодом. Кое-кто встревоженно поглядывал то на Фаусту, то на кардинала Ровенни. А тот все время озирался и еле слышно шептал:

— Но где же Сикст? Почему его нет? Куда подевался посланник папы?..

Увидев, что Леонора и Фарнезе погибли, Фауста удовлетворенно улыбнулась.

«Отлично! — сказала она себе. — Люблю, когда мои замыслы удаются. Сейчас Моревер приведет сюда остальных, а потом явится Гиз и разделается с ними!»

Фауста неспешно поднялась, и яркие лучи утреннего солнца осветили ее тяжелый, роскошный наряд. Она казалась персонажем из какого-то чудовищного сна — олицетворением могущества абсолютной Власти, безжалостной и бесчеловечной. Можно было подумать, будто в ней воплотился древний Рок, которому не знакомы ни любовь, ни жалость, ни гнев, ни сострадание. Ровным спокойным голосом Фауста произнесла:

— Помолимся же за души этих несчастных и попросим Господа простить предательство кардинала Фарнезе. Всевышний поразил изменника, и так погибнут все те…

Внезапно Фауста замолчала. Губы ее побелели, взгляд остановился. Она смотрела на монастырскую стену шагах в двадцати впереди себя. Потом она вздрогнула, и из груди ее исторгся отчаянный вопль. Фауста выкрикнула всего одно слово, одно имя:

— Пардальян!

В тот же миг шевалье де Пардальян соскочил со стены и оказался в обители. За ним спрыгнул Карл Ангулемский. Пардальян шагнул к Фаусте:

— Мне кажется, сударыня…

Вопль ужаса прервал его речь — это Карл Ангулемский увидел на кресте несчастную Виолетту. Герцог кинулся к своей невесте, а Фауста приказала солдатам:

— Охрана! Схватить обоих.

Шевалье, не обращая внимания на вооруженных людей, продолжал:

— Итак, сударыня, я то и дело застаю вас с поличным прямо на месте преступления, когда вы кого-нибудь убиваете. Так было на улице Сен-Дени, так было на берегу Сены, так было в Шартрском соборе. Правда, я, к счастью, появляюсь вовремя. Вот и сейчас, надеюсь, я не опоздал… Назад, слышите?! — крикнул шевалье солдатам и вытащил шпагу.

Стражники наступали на него. Как раз напротив шевалье оказался кардинал Ровенни. Жан сделал резкий выпад и клинком почти коснулся груди итальянца. Пардальян уже собирался нанести следующий удар, но, пораженный, остановился — Ровенни и не пытался уклониться от острой стали, он застыл перед шевалье в низком поклоне!

Затем Ровенни бросил несколько слов командиру охраны, и солдаты отступили. А кардинал прошептал, обращаясь к Пардальяну:

— Жду ваших приказаний… Скорей!

Что случилось? Каких приказаний? Шевалье ничего не понимал. Он и забыл, что на его руке сияло золотое кольцо, кольцо особой формы, полученное им почти полгода назад на мельнице на холме Сен-Рок от некоего господина Перетти. (Читатель, мы надеемся, помнит, какую услугу оказал тогда наш герой старику, назвавшемуся мельником. )

Ровенни заметил блеснувшее золото кольца как раз в тот момент, когда шпага Пардальяна едва не пронзила ему грудь, и решил, естественно, что перед ним — долгожданный посланец Сикста V: ведь именно такой перстень и показывал ему вчера Его Святейшество.

— Жду ваших приказаний! — нетерпеливо повторил Ровенни.

— Арестуйте этого человека! — закричала Фауста. — Ровенни! Охрана! Что вы делаете! Предатели! Предатели!

— Приказаний?! — все еще недоумевал шевалье, но на всякий случай велел: — Задержите эту женщину… а там посмотрим!

Разъяренная Фауста сошла с трона и шагнула к Пардальяну, но в эту минуту кардиналы затянули гимн во славу папы. И пораженная Фауста остановилась, прислушиваясь:

Фауста поднесла руку ко лбу. Глаза ее сверкнули, подобно молнии. По телу пробежала дрожь. Охрана окружила свою же повелительницу! А кардиналы и епископы, укрывшись за спинами солдат, пели папский гимн, открыто признаваясь в измене!..

— Предатели! Предатели! — шептала Фауста.

Но даже в эту минуту она сохранила царственную осанку и горделивое достоинство.

А со стороны ворот донесся звук фанфар, и три десятка вооруженных людей строем вышли на площадку.

— Герцог де Гиз! — обрадовалась Фауста. — Ко мне, сюда, герцог!

— Кардинал Каэтан! — воскликнул Ровенни. — Его Святейшество Сикст Пятый!

Фауста подняла взгляд, посылая небу проклятье, а потом опустила голову и осталась стоять недвижно, словно каменная статуя. Более она не произнесла ни слова.

Вся эта сцена (с того момента, как Пардальян соскочил со стены) длилась не более минуты. Убедившись, что по непонятным причинам поведение окружающих изменилось, шевалье убрал шпагу в ножны и проворчал:

— Чтоб меня повесили вверх ногами, как покойного Колиньи, если я хоть что-нибудь понимаю!.. Однако же достойный господин Пикуик заверял нас, что в монастыре мы обнаружим нашу певицу…

Пардальян обернулся и только теперь увидел то, что сразу заметил герцог Ангулемский. Взор шевалье мгновенно охватил и увитый цветами крест, и распятую девушку, и Карла, потерявшего сознание и ничком лежавшего на земле, и два трупа, застывшие в посмертном объятии.

Пардальян ринулся к кресту и могучими руками обхватил столб, стараясь раскачать и, приподняв, свалить его. Дерево трещало, но не поддавалось. А на площадке тем временем появился старец в скромном наряде горожанина, и хор кардиналов и епископов запел еще громче:

Князья церкви пали ниц, только одна Фауста осталась стоять. Ее глаза встретились со взглядом Сикста.

— На колени, о женщина, объятая гордыней! — произнес папа, простирая руку то ли для благословения, то ли для проклятия.

— Отступник, — ответила Фауста. — мою гордыню тебе не сломить!

Пардальяну наконец-то удалось раскачать и наклонить крест. Он осторожно опустил распятие на землю, моментально разрезал веревки, опутывавшие руки и ноги Виолетты, и приложил ухо к ее груди.

Придя в себя, Карл Ангулемский на коленях подполз к Виолетте. Ему показалось, что она мертва, и он почувствовал, что сердце его вот-вот разорвется… Безысходная скорбь охватила душу юного герцога… Но Пардальян сказал Карлу лишь одно слово, и это слово придало молодому человеку сил:

— Жива!

Карл огляделся и только тут заметил у подножия креста тело Леоноры. Он даже не узнал цыганку… впрочем, в эту минуту он не узнал бы и родную мать. Герцог наклонился, поднял лежавший рядом с женщиной пестрый, расшитый побрякушками цыганский плащ и завернул в него свою возлюбленную.

Карл забыл обо всем, он не обращал внимания даже на Пардальяна. В голове у него была только одна мысль: бежать, бежать из этого проклятого места! Он взял девушку на руки и направился в сторону монастырского здания. Никто не стал останавливать герцога.

Пройдя через весь двор, Карл подошел к главным воротам и внезапно почувствовал, что силы его иссякают. Перед глазами плыл красный туман, ноги подкашивались. Он прошептал что-то неразборчивое… земля неодолимо потянула его к себе. Карл Ангулемский упал, не выпустив из рук свою драгоценную ношу…

Глава XVI

У СТЕН МОНАСТЫРЯ

Чтобы распять на кресте Виолетту, Фаусте нужен был палач, и она его нашла. Палачом стал цыган Бельгодер, отец той, что теперь называли Жанной Фурко… отец Стеллы. Чтобы заставить Бельгодера согласиться, Фауста убеждала его:

— Одна из твоих дочерей умерла… но вторая жива. Если погибнет Виолетта, ты увидишься со Стеллой.

В свирепой и дикой душе цыгана жила не только отцовская любовь, но и страшная ненависть к мэтру Клоду… Ее вполне хватило для того, чтобы цыган принял решение.

Итак, в назначенный час Бельгодер явился в аббатство. Привели, точнее принесли Виолетту, потому что идти она не могла: видимо, ее заранее чем-то опоили. Бельгодер не колеблясь схватил несчастную, привязал ее к кресту и, с помощью стражников, опустил основание столба в вырытую накануне яму. Фауста одна наблюдала за подготовкой церемонии. Лишь дюжина солдат окружала площадку. Леонора и Жанна Фурко были заперты в доме. Кардиналы также еще не появились.

Скоро Бельгодер закончил.

— Прекрасно, — сказала Фауста, — можешь идти. Подожди меня за воротами монастыря.

— Где Стелла? — спросил Бельгодер и так посмотрел на Фаусту, что той стало ясно: если она не выполнит свое обещание, это человек убьет ее.

Но Фауста действительно намеревалась вернуть цыгану дочь — ему-то она не солгала.

— Послушай, — сказала она, — я никогда не даю клятв. Клятвы оскорбляют Господа… Верь мне и жди, жди там, где я велела. Через час ты увидишь дочь. Но если ты попытаешься шпионить за мной, то увидишь, как твоя дочь заменит на кресте девчонку, которую ты только что распял…

Кончив говорить, Фауста повернулась спиной к Бельгодеру и, не обращая больше на него внимания, медленно поднялась по ступеням к мраморному трону. Цыган постоял молча, что-то мрачно обдумывая, потом произнес страшное проклятие и удалился. Он прошел через огороды и, подчиняясь приказу Фаусты, вышел из монастыря.

Вскоре Бельгодер увидел, как у главных ворот остановилась карета. Он сразу узнал двух мужчин, вышедших из экипажа: это были кардинал Фарнезе и мэтр Клод.

Мы знаем, что в монастырь вошел только Фарнезе, а Клод сел в тени огромного дуба и стал ждать появления Виолетты и Леоноры. Читателям известно, в какой тоске жил последние дни бывший палач. Клод привык чувствовать, что внушает людям ледяной ужас. Когда он проходил по улице, мужчины посылали ему вслед проклятия, дети кричали всякие гадости, а женщины шептали молитву, крестились и старались незаметно прошмыгнуть мимо.

Он прекрасно понимал, что то отвращение, которое к нему питали окружающие, должно неизбежно распространиться и на его семью, и на тех, кто жил рядом с ним. Он трепетал при одной мысли, что тень всеобщего недоброжелательства падет и на Виолетту, если он останется рядом с ней. Он с ужасом думал о том, что будет, если герцог Ангулемский узнает о ремесле отца своей любимой.

Клод видел только один выход — смерть! Он исчезнет, исчезнет навсегда, и ни одна капля пролитой им крови не брызнет на Виолетту. У бывшего палача было золотое сердце. Чувство отцовства захватило всю его душу, ему ничего не стоило умереть ради дочери. Но умереть значило никогда более не увидеть Виолетту… а при этой мысли ему становилось невыносимо горько…

Итак, Клод сидел под деревом и предавался грустным размышлениям. Он не отрывал глаз от ворот, а руки его машинально крутили кошель, в котором он прятал флакончик с ядом.

Тут-то его и обнаружил Бельгодер. Вглядевшись, цыган узнал палача.

— Это он, тот, что повесил мою любимую… мать моих девочек… мою бедную Магду! Он отказался открыть отцу, куда увезли детей! А ведь ему стоило сказать всего только одно слово! И я все бы простил, даже смерть Магды! Я валялся у него в ногах, плакал… А он не пожалел меня… Конечно, что жалеть бродягу-цыгана?! Клянусь небом, хватит! Он меня помучил, теперь моя очередь!

Бельгодер принял решение, встряхнул головой и медленно подошел к мэтру Клоду. Палач, увидев цыгана, был неприятно удивлен. Появление Бельгодера как раз в ту минуту, когда Клод ожидал свою дочь, наполнило его сердце мрачным предчувствием.

— Что тебе надо? — спросил Клод.

— А ты не догадываешься? — ухмыльнулся цыган.

Они стояли друг против друга, словно два разъяренных пса, готовые вцепиться в горло противника.

— Иди своей дорогой! — проворчал палач.

— Сегодня наши дороги пересеклись! — ответил Бельгодер. — Я собираюсь сказать тебе кое-что!

— Говори скорей, мне некогда…

— Я вижу, ты торопишься, мэтр Клод, ну что ж, я тебя долго не задержу. Так вот, когда мы недавно встретились в доме на Гревской площади, я твердо решил отомстить тебе! Но тогда ты сумел улизнуть… Виолетта была спасена, а я потерял свою Стеллу… Моя вторая дочь, Флора, погибла у меня на глазах: ее сожгли… Ты снова одержал победу!

— Сударь, — заговорил Клод, и в голосе его зазвучала горечь, — позвольте я объясню, что случилось с вашими дочерьми…

— Скажите пожалуйста! — усмехнулся Бельгодер. — Он зовет меня «сударь»! Как будто я христианин или, того больше, дворянин…

— Препоручив ваших дочерей прокурору Фурко, я был уверен, что девочки нашли доброго отца… Кто же знал, что с достойным господином случится такое?!

— А я, их отец, стало быть, недостойный! — взорвался Бельгодер.

— Признаюсь, я поступил неправильно. Видите, я раскаиваюсь в содеянном, идите же своей дорогой. Не мешайте мне сегодня…

— Значит, признаешься, что напрасно отобрал детей у отца?

— Да, — прошептал Клод, словно беседуя сам с собой, — я совершил преступление и теперь жестоко расплачиваюсь.

— Преступление! Вот именно — преступление! И не одно! Ты пытал моих соплеменников, ты убил Магду, несчастную женщину, никому не причинившую зла. А час расплаты для тебя еще не пробил!

— Да ведь и я пережил то же, что и ты, и так же лил слезы…

— Этого мало…

— Ты похитил у меня Виолетту, и я лишился ее, как некогда ты лишился своих Флоры и Стеллы.

— Этого мало…

— Я страдал и мучился так же, как и ты… Ты уже отомстил, отдав Виолетту в руки той страшной женщины…

— Все равно этого мало.

Слова Бельгодера словно тяжелые камни обрушивались на мэтра Клода, и он все глубже втягивал голову в плечи.

— Говори же, — взмолился наконец бывший палач, — скажи, что тебе нужно. Клянусь, я сделаю все… Но потом ты уйдешь… Слышишь, цыган, не испытывай мое терпение — говори скорей, чего же ты хочешь?

— Кровь за кровь! Жизнь за жизнь! Смерть за смерть!

Мэтр Клод пожал плечами и ответил:

— Твое желание будет исполнено — мне недолго осталось жить.

— Ты смеешься, палач? Твоя смерть мне не нужна. За муки Флоры ответит Виолетта!

Клод поднял тяжелый сук, валявшийся под дубом, и, сжав его в руке, шагнул к Бельгодеру:

— Уходи!

— Я уйду, — ответил Бельгодер, — когда моя дочь Стелла покажется в воротах монастыря. Мне обещали вернуть дочку… хотя бы одну… А насчет твоей девчонки…

Клод угрожающе замахнулся:

— Не смей плохо говорить о Виолетте. Тебе вернут дочь — я рад. и я тебя не трону. Но о моей дочери и упоминать не смей! Понял, негодяй?

— Плохо говорить о Виолетте? Вовсе не упоминать о ней? — ехидно выкрикнул Бельгодер и расхохотался. — Ты плохо меня знаешь, Клод. Я не говорю понапрасну, я просто убиваю. В этот самый момент твоя Виолетта умирает под пытками!

Клод отбросил сук. Его огромная рука легла на плечо цыгана, но тот не согнулся, а по-прежнему смело смотрел в глаза бывшему палачу. Бельгодер улыбался, он наслаждался мщением, ненависть, клокотавшая в его сердце, была удовлетворена.

— Что ты сказал? — шепотом спросил Клод.

— Я сказал, — прорычал Бельгодер, — что вот этими самыми руками я только что распял твою дочь на кресте, что ее охраняют двадцать солдат и что сейчас она, наверное, уже умерла! Слышишь? Звенит погребальный колокол! Твоя дочь, твоя Виолетта…

Закончить Бельгодер не успел: Клод схватил его за горло. Его руки, как стальные клещи, впились цыгану в шею… Клод не произнес ни слова. Он был бледен, как покойник, лишь глаза его налились кровью. Коренастый, крепкий цыган попытался вырваться; ненависть удесятерила его силы. Бельгодер попятился, потом изловчился и в свою очередь обхватил Клода за шею. Крепкие пальцы сомкнулись на горле бывшего палача.

Они стояли друг против друга, и один душил другого. А из-за монастырской стены доносился похоронный колокольный звон…

Несколько минут оба были неподвижны. Потом пальцы Бельгодера разжались, а голова бессильно упала на плечо.

Клод еще несколько секунд не выпускал шею цыгана. Но увидев, что глаза Бельгодера закатились и лицо стало фиолетовым, бывший палач отпустил своего врага. Тело Бельгодера рухнуло на землю — цыган был мертв…

Клод наклонился над ним, приложил руку к сердцу. Мэтр Клод выглядел совершенно спокойным, только дышал с некоторым трудом. Он убедился, что его противник и впрямь умер, и огляделся с видом человека, который только что очнулся и не понимает, где находится.

Тут Клод услышал колокола, и страшные слова Бельгодера всплыли у него в памяти.

— Погребальный звон! — взвыл палач. — Погребальный звон!

Он кинулся к воротам монастыря. Как раз в эту минуту к обители подошла многолюдная процессия, так что ворота были распахнуты настежь. Но дорогу Клоду преградил часовой, крикнувший «Стой!» Не обращая на него внимания, мэтр Клод ринулся вперед, но тотчас же остановился: на дорожке появился человек с девушкой на руках. Клод замер от ужаса и отчаяния: он узнал герцога Ангулемского, несшего Виолетту, бледную, с закрытыми глазами…

— Мертва! Конечно, мертва! — решил Клод.

В этот момент юный герцог зашатался, ноги его подкосились, он падал…

Но Клод подоспел вовремя, и его могучие руки подхватили обоих — и юношу, и девушку. Бывший палач тут же пошел прочь, подальше от ворот монастыря. Он кусал губы, чтобы не закричать. Взгляд его покрасневших глаз не отрывался от лица Виолетты. Клод принес обоих к роднику, что выбивался из-под скалы неподалеку от могилы Пардальяна-старшего. Когда-то у этого самого ручейка Моревер нанес Лоизе предательский удар кинжалом, оказавшийся смертельным.

Клод опустил юношу и девушку на траву, набрал в пригоршню воды, брызнул в лицо Виолетте. Она вздохнула, открыла глаза и улыбнулась — как тогда в комнате смерти дворца Фаусты, где он должен был казнить ее.

— Батюшка! Дорогой батюшка! — прошептала Виолетта.

Карл Ангулемский быстро очнулся, и следующие минуты стали для всех троих прекраснейшими в их жизни. Они никак не могли поверить своему счастью. Все трое плакали и смеялись одновременно, что-то бессвязно говорили, вновь и вновь обнимались и целовались. Наконец Виолетта, герцог и мэтр Клод немного успокоились и попытались строить хоть какие-то планы на будущее.

Карл и Виолетта чувствовали себя на вершине блаженства, счастье опьяняло их. Клод же помрачнел…

Ведь Виолетта была спасена, более того — она воссоединилась с тем, кого любила, значит, Клоду следовало исчезнуть… умереть… И теперь, глядя на свою обретенную дочь, он ощутил, что безумно боится смерти!

Герцог Ангулемский, разумеется, узнал Клода — они встречались в известном нам доме на улице Барре, но не стал задавать ему никаких вопросов. Все мысли влюбленного юноши занимала Виолетта, и только она одна.

А девушка чувствовала себя безмерно счастливой — ведь она отыскала и возлюбленного, и отца. Она не верила собственным глазам, ей все время казалось, что прекрасное видение сейчас рассеется.

Внезапно Виолетта заметила, как хмурится тот, кого она всегда называла отцом. Она обратила внимание, что мэтр Клод пристально наблюдает за Карлом. И сердце подсказало ей, почему так печален ее дорогой отец. Виолетта осторожно высвободилась из объятий герцога и приникла к груди мэтра Клода.

— Батюшка, дорогой батюшка, что с вами? Вы не радуетесь вместе с нами? Скажите, что с вами?

— Не надо… не надо… молчи, — прошептал Клод.

И с ужасом посмотрел на герцога.

— Вы плачете, батюшка! Почему вы плачете?

— От радости, клянусь, от радости!

Виолетта встряхнула головой; ее прекрасные фиалковые глаза устремились на Карла, но она по-прежнему держала отца за руку. Может быть, эта юная женщина пыталась измерить силу любви молодого герцога? Наконец она решилась и заговорила. Клод понял, что Виолетта сейчас все расскажет Карлу, а ведь бывший палач так хотел избежать этих тягостных объяснений!

— Нет, батюшка, — сказала красавица. — нет, не от радости вы плачете, а от горя. Не так вы рыдали от счастья, когда спасли меня от смерти тогда, в доме у Фаусты…

— Замолчи, дитя мое! Замолчи! — выкрикнул несчастный отец.

— Спас от смерти… как это? — в недоумении пробормотал Карл Ангулемский.

Он понял, что вот-вот узнает некую страшную тайну, что в прошлом Клода таится нечто ужасное… Клод пытался заслонить Виолетте рот ладонью, но девушка не умолкала:

— Да, там, в той страшной комнате, где я должна была умереть… Монсеньор герцог, послушайте… Перед вами — мой отец!

— Монсеньор, — прохрипел Клод, — не верьте ей. Вы же знаете: Виолетта — дочь принца Фарнезе.

— Нет! — упорствовала Виолетта. — Для меня отец — тот, кто подобрал несчастного и беззащитного ребенка, тот, кто посвятил ему жизнь, отдавая всего себя целиком. Монсеньор, я люблю вас… в сердце моем наши судьбы связаны… я никогда бы не смогла забыть вас… И случись нам опять расстаться, я бы, наверное, умерла…

— Доченька! Дорогая моя доченька! — всхлипывал бывший палач.

— Но я не могу допустить, чтобы мое счастье сделало несчастным моего дорогого отца! Знайте же, монсеньор, я — дочь мэтра Клода, и другого отца мне не надо!

— Дитя мое! — взмолился Клод. — Пожалей, пожалей старика! Замолчи!

— Мой отец — почтенный парижский горожанин! — твердо продолжала девушка. — Вот он перед вами. Он воспитал меня… он всю душу отдал мне… он заботился о дочери с огромной любовью и нежностью… Только ему я обязана жизнью. Потом меня похитили, но он нашел меня и еще раз спас от верной смерти… А теперь слушайте, мой любимый… В тот день, когда он вторично спас мне жизнь, я увидела, что отец рыдает… Я захотела узнать, почему он горюет, какие тайны скрывает от дочери… и он признался, что считает себя человеком низким и недостойным, потому что прежде был присяжным палачом Парижа!

Монсеньор, так взгляните же на меня — на дочь мэтра Клода!

Карл Ангулемский был потрясен, он попятился, закрыл лицо руками и простонал:

— Палач!..

А несчастный Клод прошептал про себя: «Будь благословенна, дочь моя! Я умру счастливым! Ты не стыдишься своего отца!»

Мэтр Клод быстро извлек из кошеля флакон и проглотил яд. Виолетта не видела, как он это сделал: ее глаза были прикованы к Карлу Ангулемскому. Она ждала… с волнением ждала ответа. А ошеломленный ее признанием Карл вообще не замечал ничего вокруг.

Он не отрывал ладоней от лица, словно ослепительный свет жег ему глаза. Когда же Карл, наконец, опустил руки и взглянул на Виолетту, та не смогла сдержать крик радости. Ибо она прочла во взгляде своего нареченного, что любовь победила неприязнь, предрассудки, страх!

Они бросились друг к другу в объятия. Карл взял Виолетту за руку и шагнул к мэтру Клоду. Юноша был еще бледен, но глаза его сияли. Сын Карла IX почтительно и с волнением обратился к Клоду:

— Сударь, я счастлив видеть отца моей любимой. Клянусь вам, я посвящу вашей дочери всю мою жизнь. Мне все равно, кем вы были когда-то. Считайте, что ваша тайна навеки похоронена в моем сердце… Не удивляйтесь этим словам, сударь. Я много перенял от одного человека, он изменил мою душу, избавил от глупых предрассудков, научил уважать людей. Его зовут шевалье де Пардальян… Он объяснил мне, как отвратительны люди, не знающие, что такое добро и справедливость, даже если они носят королевские одежды. И еще он учил, что достойны уважения те, в чьем сердце живет чувство высокой любви, великодушие, умение прощать. Вы как раз такой человек, и вот вам, сударь, моя рука!

Карл протянул руку, мэтр Клод жадно схватил ее, с облегчением вздохнул и прошептал:

— Теперь я знаю, моя дочь будет счастлива!

— О, Карл, ты так благороден и великодушен! — воскликнула Виолетта. — Люблю и благодарю тебя! Батюшка, и ты будешь счастлив вместе с нами.

Лицо Клода осветила улыбка блаженства. Но он уже чувствовал, что холодный пот выступил у него на лбу. Бывший палач пошатнулся, упал на колени… все поплыло у него перед глазами. Мэтр Клод со стоном рухнул на траву.

— Батюшка, батюшка! — закричала Виолетта, опустилась на колени и попыталась приподнять его.

— Не бойся… — прохрипел Клод. — Это… это от радости…

— Господи! — перепугалась Виолетта. — У тебя же руки ледяные! Боже, мой отец умирает…

На измученном лице Клода снова появилась ясная улыбка, и с невыразимой нежностью он прошептал:

— Умирает?.. Да, я умираю… умираю от радости… Прекрасный конец! Не плачь… я счастлив, так счастлив… Монсеньор, примите мое благословение! Забирайте мое дитя, мое сокровище… Прощайте!.. Руку, дай мне твою руку, доченька!

Собрав все силы, он схватил Виолетту за руку, поднес ее к губам и закрыл глаза…

— Умер! Умер! — разрыдалась Виолетта.

Девушка ничком упала на траву. Бросившийся к ней Карл случайно заметил на земле маленький флакончик. Герцог сразу понял, отчего скончался мэтр Клод, и, склонившись над своей возлюбленной, с глубокой жалостью посмотрел на бывшего присяжного палача города Парижа.

Потом Карл — незаметно от Виолетты, поглощенной своей скорбью — подобрал пузырек и быстро, так, чтобы девушка не видела, швырнул его в ручей. Герцог надеялся, что Виолетта поверит последним словам мэтра Клода, поверит, что тот, кто заменил ей отца, действительно умер от счастья.

Флакончик быстро наполнился водой и пошел ко дну, а ручеек по-прежнему мирно журчал, сбегая вниз по склону Монмартрского холма.

В эту минуту в воротах аббатства показалась перепуганная девушка. Она на миг остановилась у дуба, под которым лежало тело Бельгодера, в ужасе отпрянула, огляделась вокруг и увидела Карла с Виолеттой. Узнав юную певицу, девушка радостно вскрикнула и бросилась ей на шею:

— Дорогая… дорогая моя подруга! Наконец-то мы свободны! Но, Боже мой, что вам довелось пережить!

Виолетта, подняв наполненные слезами глаза, узнала Жанну Фурко, нежно обняла ее и, рыдая, произнесла:

— Жанна! Дорогая Жанна, мой батюшка скончался!

Жанна Фурко, подруга Виолетты, с которой та провела столько дней в заточении в монастыре, была, как известно нашим читателям, дочерью Бельгодера! ^[7]

Фауста заставила Жанну встать недалеко от креста, на котором мучилась Виолетта, так что девушка была свидетельницей ужасной сцены гибели Леоноры и Фарнезе. Из криков цыганки Саизумы она поняла, что та ей вовсе не мать и что Фауста ее обманула. Потом явился Сикст V и, пользуясь всеобщим замешательством, Жанна ускользнула, пробежала через огороды, обнаружила, что главные ворота распахнуты настежь, и вырвалась из монастыря. Она увидела тело Бельгодера, но, разумеется, не узнала своего родного отца.

Герцог Ангулемский прежде не встречался с Жанной, но сразу понял, что эта хорошенькая девушка — близкая подруга его возлюбленной. Он прошептал ей на ухо несколько слов, и Жанна увлекла Виолетту подальше от мэтра Клода, наконец-то обретшего вечный покой.

В это время к воротам обители подошло несколько крестьян. Карл, дав им пару золотых, попросил позаботиться о бывшем палаче. Его отнесли в ближайший крестьянский домик, обмыли, положили на стол. А Бельгодера зарыли тут же, под дубом.

Виолетта вместе с Жанной Фурко остались около мэтра Клода, а герцог вновь отправился к монастырю — его беспокоила судьба шевалье.

Пардальян как раз выходил из ворот.

Друг Карла казался совершенно спокойным, но юный герцог слишком хорошо знал Пардальяна и догадался, что тот только что пережил страшное потрясение. Однако расспрашивать Карл не стал, а лишь рассказал шевалье, что случилось с мэтром Клодом.

— Ну что же, монсеньор, — вздохнул Пардальян, — отправляйтесь с невестой в Орлеан. По глазам вижу: вы счастливы! А счастье — это что-то вроде чудесного дворца: как только представился случай, следует, не мешкая, заходить внутрь. Помедлишь хоть минуту — и дворец растает, словно облачко в небе… Отдайте последний долг несчастному Клоду и уезжайте вместе с вашей Виолеттой.

— А вы, дорогой друг? Предупреждаю, без вас я не уеду!

— Придется! — ответил Пардальян. — Вы уезжаете, а я остаюсь. Впрочем, мы расстаемся ненадолго. Как только я улажу в Париже одно дело, я тут же приеду к вам в Орлеан. Но, ради Бога, не медлите, уезжайте!

Карл пытался спорить, но в конце концов ему пришлось согласиться с шевалье. Виолетту следовало как можно скорее отправить в безопасное место. Карл взял с Пардальяна обещание приехать в Орлеан, друзья обнялись на прощание и разошлись. Шевалье остался у ворот монастыря, а герцог отправился в крестьянскую хижину, где его ожидали Виолетта с Жанной. По дороге Карл все время оглядывался; сердце его сжималось: что-то ему подсказывало, что он никогда больше не увидит шевалье де Пардальяна.

В домике Виолетта рыдала над телом мэтра Клода, а Жанна пыталась ее успокоить. Герцог Ангулемский пошел искать карету для девушек и вернулся лишь к вечеру. Клода похоронили на следующее утро. Виолетта долго не хотела уходить с кладбища, так что Карл с трудом заставил ее оторваться от свежего земляного холмика, который она со слезами обнимала, и усадил в карету, где уже ждала Жанна Фурко. Сам герцог вскочил в седло, и, обогнув Париж, карета выехала на Орлеанскую дорогу.

Впрочем, одно небольшое происшествие ненадолго задержало Карла и его спутниц у подножия Монмартрского холма. Неожиданно из-за кустов вынырнули два подозрительных типа и бросились к карете. Карл тотчас же узнал в одном из них Пикуика, который и предупредил их с Пардальяном об опасности, грозящей Виолетте.

Как помнят наши читатели, Пикуик удрал из монастыря, и ему пришла в голову мысль заглянуть на всякий случай в гостиницу «У ворожеи». С утра, как только открыли городские ворота, он вошел в Париж, отправился в заведение госпожи Югетты и обнаружил там герцога Ангулемского и Пардальяна. Они как раз собирались на встречу с Моревером, назначенную на утро двадцать первого октября. Об остальном догадаться нетрудно.

Пикуик и Кроасс, разумеется, не стали соваться в монастырь, пока там разыгрывались известные нашим читателям события. Они предпочли выследить герцога Ангулемского и перехватить его тогда, когда он уже будет готов уехать.

— Монсеньор, — взмолился, обращаясь к Карлу, Пикуик, — не бросайте нас!

Карл был тронут его просьбой: как-никак, а без помощи Пикуика он вряд ли нашел бы свою Виолетту.

— Хотите отправиться со мной? — спросил герцог.

— С вами? Хоть на край света! — заявил Пикуик.

— Ну что ж, приезжайте в Орлеан, найдите меня и оставайтесь в моем доме. А там посмотрим… — И герцог швырнул бывшим певчим горсть мелочи. — Это вам на дорогу!..

Два приятеля рассыпались в благодарностях, карета уехала, и великаны пешком направились в сторону Орлеана.

Карл, Виолетта и Жанна без всяких приключений добрались до Орлеана. Через три дня в город явились и Пикуик с Кроассом. Пикуик, проходя через городские ворота, важно заявил своему спутнику:

— Вот теперь-то для нас уж точно начнется райское житье… Попомни мои слова!

Глава XVII

БЛАГОДАРНОСТЬ ФАУСТЫ

Вернемся, читатель, немного назад и посмотрим, что произошло с шевалье де Пардальяном, которого мы оставили лицом к лицу с Фаустой. Когда Жан увидел, что Карл с Виолеттой на руках бросился к воротам, его первой мыслью было последовать за своим юным другом. В конце концов, Виолетта спасена, и делать им здесь больше нечего. Но тут его осенило:

— Моревер! Как я мог забыть о Моревере?!

Конечно, его заклятый враг прекрасно знал о том, что должно было произойти в монастыре. Моревер назначил им встречу на сегодня, на двенадцать дня, у Монмартрских ворот. Пардальян хорошо помнил его слова:

— Я не только сообщу вам, где девушка, но и сам провожу вас туда, где вы увидите Виолетту.

Пардальян мгновенно понял, что замышлял Моревер. Без сомнения, он бы повел их к монастырю. Они бы появились в обители где-то в час дня, не раньше… А Виолетту распяли на кресте в девять утра… Моревер бы не солгал: Пардальян и Карл действительно увидели бы цыганочку, но увидели бы ее мертвой… на кресте!

Волна ненависти захлестнула шевалье. Предательство! И подлейшее предательство! Он хотел знать всю правду, и только Фауста могла ее рассказать. И Жан остался в монастырском дворе. Он увидел, как в обители появился невысокий старик, одетый в скромный костюм. Перед этим старцем почтительно склонились епископы и кардиналы. Пардальян узнал господина Перетти, того самого мельника, которому шевалье когда-то помог спасти мешки с золотом.

— Domine, salvum fac Sixtum Quintum! — старательно выводили кардиналы.

— Папа! — прошептал шевалье. — Папа лицом к лицу с папессой! Надо признать, мне повезло: паломники едут в Рим, чтобы увидеть хотя бы одного первосвятителя римского, а я тут, в двух шагах от Парижа, узрел сразу двух Святейшеств.

— На колени! — проговорил Сикст Пятый, протянув руку к Фаусте. — На колени! А не то прикажу распять тебя на этом кресте… или нет, святой крест — не место для такой еретички… твоя же охрана разорвет тебя на куски…

Фауста и не думала опускаться на колени. Она гордо выпрямилась, оставаясь внешне совершенно спокойной. Папа же был вне себя от гнева. Наконец Фауста заговорила, презрительно роняя слова:

— Лицемер и обманщик, сегодня ты одержал верх. Но к победе тебя привела людская подлость, а не воля Божья. Прикажи убить меня, если осмелишься, — тебе и самому осталось недолго жить. Но головы я перед тобой не склоню! А вы, жалкие предатели, свора негодяев, заработали тридцать сребреников, выдав свою повелительницу?! Ударь меня первым, Ровенни! Ты верно служишь новому господину…

Фауста даже не повышала голоса. Произнеся последние слова, она медленно поднялась по мраморным ступеням и села на трон.

— Клянусь Богом Живым! — воскликнул Сикст. — Гордыня лишила разума эту еретичку!.. Господи, прости меня за то, что я отнимаю жизнь у человеческого создания, не дав ему времени примириться с Тобой! Стража! Эта женщина должна умереть!

Кардиналы в страхе попятились, а солдаты и люди Сикста торопливо бросились к трону. Фауста не шелохнулась перед лицом смерти. Она лишь прошептала, глядя на неотвратимо приближавшиеся к ней клинки:

— Предательство!

И закрыла глаза.

Она не видела, что наперерез подступавшим к трону солдатам ринулся какой-то человек. Он стремительно извлек из ножен тяжелую шпагу и, не дав никому опомниться, приставил ее к груди папы.

— Святой отец! — спокойно произнес человек. — Мне очень жаль, но если вы не остановите эту волчью стаю, я буду вынужден убить вас!

Сикст тут же сделал знак, и солдаты отступили: все поняли, что свою угрозу неизвестный выполнит.

— Пардальян! — восхищенно прошептала Фауста.

— Сударь! — спокойно заметил Сикст V. — Неужели вы осмелитесь убить главу католической церкви, наместника Божия на земле?

— Конечно, если вы убьете эту женщину!.. Не двигайтесь, Ваше Святейшество!.. Шаг назад — и вы отправитесь к праотцам! А вы, сударыня, встаньте, прошу вас!

Растерянная Фауста подчинилась. Пардальян по-прежнему держал свою шпагу у груди Сикста V, поэтому солдаты не могли напасть на шевалье, не задев при этом папу.

— Не двигайтесь, дети мои! — сказал Сикст своей охране. — Господь знает, что делает… Он все уладит.

— Вот это точно! — хладнокровно заметил шевалье. — Незачем людям вмешиваться в дела Господни! Сударыня, спуститесь сюда, пожалуйста! (Ошеломленная Фауста сошла вниз по ступеням. ) Прекрасно… Теперь уходите, туда, в дом! Вы уже внутри?

И Пардальян опустил шпагу; в ту же секунду десяток пик коснулось его.

— Убейте этого мерзавца! — закричал Ровенни, наблюдавший за происходившим с тайной надеждой, что Пардальян расправится с папой.

— Смерть ему! — откликнулись кардиналы.

Пардальян рванулся вперед, подняв шпагу. Засвистел в воздухе клинок, раздались крики раненых, перед неистовым натиском шевалье солдаты отступили. Невероятно, но Пардальян прорвался к садовому павильону совершенно невредимым — только камзол оказался располосованным в нескольких местах. Он успел захлопнуть за собой заднюю дверь, поспешно запер ту, что вела сюда с фасада, и в мгновение ока нагромоздил перед обеими целую баррикаду из мебели.

Фауста молча сидела в кресле посреди того самого зала, где некоторое время назад беседовали Фарнезе и Ровенни. Она опустила вуаль на лицо, чтобы скрыть охватившее ее глубокое волнение. Фауста размышляла, искала единственно верный ответ на вопрос… и не находила его…

Пардальян спас Виолетту, это понятно… но вот зачем он спас Фаусту? Он всегда мешал ее замыслам… а теперь она обязана ему жизнью…

Солдаты Сикста пытались ворваться в дом, но тяжелая старинная дверь никак не поддавалась. Шевалье прикинул и решил, что в его распоряжении примерно час. Он подошел к двери и крикнул, стараясь перекрыть своим зычным голосом бешеные вопли атакующих:

— Потише! Ничего не слышно! Я хочу поговорить с папой!

Установилась тишина, видимо, к павильону приблизился Сикст.

— Ваше Святейшество! — сказал шевалье. — Вы меня слышите?

— Что вам угодно? — откликнулся чей-то хриплый голос. Пардальян понял, что с ним говорит Ровенни.

— Ровным счетом ничего. Но, будьте любезны, напомните господину Перетти, что как-то на мельнице мы с ним очень мило побеседовали…

— Ваша наглость и преступные угрозы в адрес папы римского перечеркнули те услуги, что вы когда-то нам оказали! — ответил из-за двери Сикст V. — Однако в благодарность за прошлое я дарую вам один час, чтобы вы успели помолиться.

— Слышали? — спросил Ровенни.

— Не глухой! — ехидно ответил шевалье. — К тому же у Его Святейшества на редкость мощный голос для старца, стоящего на краю могилы. (Тут насторожился Ровенни, уязвленный в самое сердце. ) Передайте Его Святейшеству, что мне нужно три часа. Я молюсь редко, но уж если начинаю, то стараюсь не пропустить ни единой молитвы.

— Это все?

— Нет, клянусь ключами Святого Петра! Передайте Его Святейшеству, что не успею я закончить молиться, как в монастырь явятся вооруженные люди, которые не очень-то чтят папу римского. Вы помните, сударь, что через стену мы перескочили вдвоем? А вы заметили, что мой товарищ исчез? Так вот, довожу до вашего сведения, что он двинулся прямиком в Воровской квартал, и часа через два (а раньше вы все равно с этой дверью не управитесь) вернется сюда с бандой грабителей и разбойников. Вот я и боюсь, что эта публика отнесется без должного почтения не только к кардиналам и епископам, но даже к самому папе римскому!

— Безбожник! Негодяй! — взревел Решении. — Солдаты! Взломать дверь!

Но папа жестом остановил кардинала. Сикст V подозвал нескольких приближенных и коротко посовещался с ними вполголоса.

— Я этого человека знаю, — сказал папа. — Он — воплощение отваги. На мельнице он творил чудеса. Вы не поверите и половине того, что о нем рассказывают. Есть люди, которых Господь создал с единственной целью: чтобы сильные мира сего не забывали о собственном ничтожестве… Он из таких… Я уезжаю. Ровенни, буду ждать вас в Лионе, оттуда мы вместе поедем в Италию, в Рим… Дорогой Ровенни, передайте остальным, что папа их прощает, ибо они вернулись в лоно истинной церкви. Что же касается вас, дорогой друг, вы знаете, что вам предначертано судьбой… А теперь надо уезжать. Я не могу позволить, чтобы наши лучшие люди погибли под ножами каких-то бандитов.

Сикст V подошел к двери и окликнул Пардальяна:

— Сын мой! Вы там?

— Куда ж я денусь? Вот, молюсь, святой отец!

— Примите мое благословение и прощайте. Если вы когда-нибудь окажетесь в Риме, а я буду еще жив, загляните в Ватикан. Не знаю, как Сикст V, а мельник Перетти с холма Сен-Рок всегда будет рад видеть вас…

— Святой отец! — ответил шевалье. — Я с радостью принимаю ваше благословение. Но еще больше рад я приглашению господина Перетти. Очень ловкий человек! Будете в Ватикане, передайте ему мои слова!

— Мошенник! — с улыбкой пробормотал Сикст.

Папа со свитой покинул аббатство, и отрекшиеся от схизмы кардиналы и епископы с воодушевлением проводили его папским гимном «Domine, salvum fac Sixtum Quintum…»

Слушая их пение, Сикст V прошептал:

— Предатели! Дважды предатели! Посмотрим, что вы запоете у меня в Ватикане!..

В целом же папа был доволен: Фауста, конечно, ускользнула от расправы, но зато он единым махом уничтожил зловредный раскол и лишил горделивую папессу всех ее сторонников. С улыбкой на устах сел папа римский в карету, что ожидала его у подножия Монмартрского холма.

Через полчаса после отъезда святого отца шевалье, убедившись, что все тихо, растащил баррикаду и выглянул во двор. Вокруг было пусто. Пардальян вышел, огляделся и понял, что в монастыре нет никого, кроме монахинь.

— Уехали! Ей-богу, уехали! — не веря собственным глазам, пробормотал шевалье.

Он вернулся на площадку и задумчиво остановился рядом с лежащим на земле крестом — тем самым, на котором Бельгодер по приказу Фаусты распял Виолетту.

— Бедная маленькая цыганочка! — прошептал шевалье. — И за что тебе такое? Единственная ее вина, что она хороша, как ангел… А это что за бумажка?

И шевалье оторвал кусок пергамента, прибитый к верхней перекладине креста. На пергаменте были начерчены греческие буквы.

— Это еще что за абракадабра? — проворчал Пардальян.

— «Айрезис», — произнес за его спиной тихий голос. — Ересь…

Пардальян обернулся и увидел Фаусту. Эта женщина выглядела абсолютно бесстрастной; казалось, никакие волнения, никакие тревоги совершенно не задевают ее. Но шевалье был не из тех, кого может удивить подобная манера держаться.

Он продолжил разговор спокойно, так, словно вел мирную застольную беседу:

— Ересь? Надо же!.. А я и не подозревал! Скажите на милость, что же это за штука — ересь?

Фауста не ответила. Она всматривалась в глаза шевалье, словно пытаясь понять, что скрывается за маской иронии и хладнокровия.

— Вы спасли мне жизнь… — наконец произнесла она. — Зачем?

— А Бог его знает, зачем, — усмехнулся Пардальян. — Видите ли, сударыня, я на мгновение как-то забыл о вашей роли в этом чудовищном спектакле, отвлекся от всякой ерунды: ересей, расколов, кардиналов, папских престолов и прочего. Вы не поверите, но я даже забыл о несчастном Фарнезе и его возлюбленной… я рассуждал, как нормальный человек: вот женщина, и ее собираются убить… Со мной такое уже случалось: когда звери набрасывались на беззащитную жертву, я против собственной воли всегда оказывался на стороне жертвы, и моя шпага тоже…

— Значит, будь на моем месте другая, вы бы тоже бросились на ее защиту?

— Конечно! — с удивлением ответил Пардальян. — Только я не колебался бы так долго. Когда речь шла о вас. я никак не мог решиться… Помните, по вашей милости я угодил в железную вершу?.. Не самое приятное воспоминание в моей жизни…

А теперь позвольте и мне, сударыня, задать вам один вопрос… Почему господин де Моревер назначил мне свидание сегодня в полдень у Монмартрских ворот?

— Потому что я ему так велела! Моревер должен был привести вас сюда в момент моего полного торжества. Если бы эти трусы не предали меня, в монастырь явился бы Гиз с войском. А вы бы присоединились к ним, — и Фауста кивком головы показала на тела Фарнезе и Леоноры.

Пардальян почувствовал, что его захлестывает слепая ярость. Ему захотелось броситься на Фаусту и задушить ее… раздавить, как ядовитую гадину… Кто знает, может, Фауста и рассчитывала, что нервы шевалье не выдержат.

Но он сумел взять себя в руки, рассмеялся и беззаботно заявил:

— Сударыня, как жаль, что небо не пошло навстречу вашим горячим желаниям. Хватит, однако, болтать о пустяках. Перед тем, как распроститься с вами, мне хотелось бы знать, могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

Фауста смертельно побледнела. Ее гордость опять была уязвлена. Великодушие шевалье ранило ее больше, чем самое глубокое презрение. На глазах у нее выступили слезы. Ей вспомнилась их последняя встреча в Шартрском соборе и те слова, что произнес тогда шевалье:

— Я любил Лоизу… любил всем сердцем… она умерла, но любовь жива в моей душе… а вас, сударыня, я не люблю и никогда не полюблю…

И снова ненависть вспыхнула в сердце Фаусты. Он презирает ее! И это после того, как она призналась ему в своей любви!..

Она разделается с шевалье де Пардальяном! Безумец, он спас Фаусту, не подозревая, что в ответ Фауста расправится с ним, как расправляется жестокий хищник с охотником, пощадившим раненого зверя! Их поединок не кончен!.. Либо Фауста убьет Пардальяна, либо Пардальян — Фаусту!

Гордая итальянка улыбнулась и обратилась к шевалье:

— Сударь, я действительно хотела попросить вас об одной любезности. Я боюсь, что люди Сикста V где-то поблизости… Под охраной вашей шпаги мне не страшна и целая армия. Но, может, вы не пожелаете сопровождать меня в Париж?

Пардальян догадался, что замыслила Фауста, однако, глядя ей в глаза, спокойно ответил:

— Почему бы и нет, сударыня? Вы оказали мне честь, обратившись с просьбой об услуге. Я провожу вас до вашего дворца!

— Спасибо, сударь, — любезно сказала Фауста. — Прошу вас, подождите меня у главных ворот. Я через несколько минут буду там…

Шевалье, не поклонившись, коснулся своей шапочки и спокойно отправился через огороды к воротам.

— С каким удовольствием я бы сейчас всадила ему в спину кинжал! — прошептала Фауста.

Но шевалье уже исчез за деревьями. Фауста вздохнула и перевела взор на два тела, что лежали у ее ног, — на тела Фарнезе и Леоноры.

— По крайней мере этот получил свое! — пробормотала Фауста. — А остальные предатели, мерзавец Ровенни и прочие?.. Ничего, Сикст V их тоже не приласкает!

Тут в сад выбежала настоятельница Клодина де Бовилье. Она была смертельно напугана и вся дрожала.

— Ах, сударыня, какой ужас! — воскликнула аббатиса. — Все кончено… мы уничтожены…

— Я уничтожена? — усмехнулась Фауста. — Вы заговариваетесь, дитя мое! Просто голову потеряли от страха… Но я-то память не потеряла и прекрасно помню свои обещания…

— Что вы хотите этим сказать? — пролепетала Клодина де Бовилье.

— Вы выполнили мое поручение. И не по вашей вине ничтожное препятствие помешало нам довести дело до конца. Исполнение моих замыслов всего-навсего отложено… на несколько дней… Пришлите человека ко мне во дворец — он получит ту сумму, о которой мы с вами договорились.

Обрадованная Клодина склонилась к руке Фаусты и поцеловала ее.

— Вы не только могущественны, — прошептала настоятельница, — вы великодушны!

— Ошибаетесь, — холодно возразила принцесса. — Я знаю одно: за все надо платить — за дружбу, за преданность, за услуги… И позаботьтесь о покойниках. Похороните их на монастырском кладбище по христианскому обряду.

— Завтра же, сударыня. — Прекрасно! А теперь проводите меня в ваши апартаменты, мне нужно переодеться.

Фауста прошла в комнаты аббатисы; потрясенная госпожа де Бовилье все спрашивала себя, как может эта женщина даже сейчас оставаться такой неестественно спокойной. Настоятельница помогла гостье снять тяжелое роскошное платье и переодеться в дорожный наряд. Затем Фауста вышла за ворота, где ее уже ждал шевалье.

Карета, что привезла Фарнезе и мэтра Клода, по-прежнему стояла неподалеку от монастыря. Рядом к дереву был привязан чей-то конь. Фауста села в карету, а шевалье поехал верхом. Тот человек, который доставил сюда кардинала и бывшего палача, вновь был за кучера.

Всю дорогу, до самых городских стен, Фауста, подняв шторку экипажа, внимательно наблюдала за Пардальяном, скакавшим немного впереди. Осмелится ли он въехать в Париж?

Показались Монмартрские ворота. Пардальян промчался по подъемному мосту — и вот он уже в городе. Шевалье спокойно повернул коня в сторону Ситэ, то есть ко дворцу Фаусты.

Фауста откинулась на подушки, глаза ее злорадно блеснули.

— Безумец! — прошептала она.

Глава XVIII

МОРЕВЕР

Спускаясь на коне по склонам Монмартрского холма, Пардальян внимательно осматривал окрестности. Час, назначенный Моревером для встречи, уже миновал. Шевалье не сомневался, что Моревер знает о случившемся в монастыре, поэтому и не явился к Монмартрским воротам.

— Ну что ж, встретимся в другой раз! — решил Пардальян. — Куда бы он ни пошел, где бы ни спрятался, я разыщу его и убью! Жаль, хотелось разделаться с ним прямо сегодня… Впрочем, даже лучше, что все так сложилось… Провожу эту тигрицу до дверей ее дворца — и там распрощаюсь с ней! Я свободен!.. Был бы счастлив никогда более не видеть вас, сударыня! Хотя Фауста, конечно, достойный противник… а уж хороша!..

Беседуя сам с собой, Пардальян и не заметил, как въехал в город. Как только лошадь и всадник исчезли за Монмартрскими воротами, из-за кустов у самых ворот выскочил человек. Это был Моревер. Глаза его горели зловещей радостью, и он повторил те же слова, что только что произнесла Фауста:

— Безумец! Он вернулся в Париж!

Моревер съездил в Блуа и выполнил поручение герцога де Гиза: собрал сведения о замковом гарнизоне, о распорядке дня Генриха III, о размещении свиты — словом, все, что нужно знать для того, чтобы попытаться захватить короля. После этого Моревер вернулся в Париж и двадцать первого октября около полудня поджидал Пардальяна у Монмартрских ворот.

Из Блуа Моревер вернулся счастливый и довольный: он всем улыбался и расточал любезности. Ничто в жизни его более не тревожило, не огорчало, он с нетерпением ждал мучительной смерти шевалье де Пардальяна.

Двадцать первого октября он встал на рассвете и сразу же начал готовиться к предстоящей встрече: надел под камзол кольчугу, натянул кожаную кирасу, прицепил к поясу кинжал. К восьми утра он уже собрался. На месте Мореверу не сиделось, и он отправился прямо к Монмартрским воротам, нашел в кустах укромное место и стал наблюдать.

Моревер не отрывал глаз от ворот, а перед его внутренним взором вставала картина предстоящей встречи с Пардальяном.

Итак, Пардальян и Карл Ангулемский появляются в воротах. Он выходит им навстречу, серьезный и спокойный, и говорит:

— Господа, я пообещал явиться сюда в полдень, и вот я здесь! Я пообещал, что вы увидите сегодня девушку, которую ищете… Пойдемте со мной, и я приведу вас к ней!

Они, конечно, с радостью согласятся, отправятся в монастырь… Что ждет их там? Этого Моревер не знал, но не сомневался, что Фауста все замечательно устроит. Конечно, ненавистный шевалье и этот молокосос Карл Ангулемский увидят девчонку мертвой… Фауста, наверно, уже собрала в монастыре целую армию, и если Пардальян войдет в обитель, живым ему оттуда не выбраться…

— Только ногами вперед! — ухмыльнулся Моревер.

Но тут его приятные размышления были прерваны — из ворот выбежали три человека и устремились в сторону Монмартрского холма. Двоих Моревер узнал сразу же — Пардальяна и Карла Ангулемского. Третий его нимало не заинтересовал.

Моревер был ошеломлен и испуган: Пардальян появился гораздо раньше и куда-то умчался!.. Более того, он, похоже, бежал в тот самый монастырь, куда Моревер собирался его препроводить… Шевалье предупредили?! Но кто? И как?

— С ума сойти можно! — растерянно пробормотал Моревер. — Неужели этот дьявол снова ускользнет от меня? Может, Фауста — предательница? А вдруг в монастыре меня ждет западня?

Моревер вытер пот, что градом катился со лба, выбрался из-за кустов на дорогу и направился было в Париж. Но потом остановился, видимо, передумав:

— Нет! — сказал он себе. — Быть такого не может! Фауста его ненавидит, хотя и не так сильно, как я, и он стоит у нее на пути… Нет, просто, пока я ездил в Блуа, планы Фаусты изменились… А меня она не успела предупредить… или не захотела? Сомнений нет — Пардальян торопится в монастырь по зову Фаусты. Черт побери, значит, и мы пойдем туда же!

Моревер злобно расхохотался и направился в сторону бенедиктинской обители.

Он все пытался убедить себя, что спешит полюбоваться, как будут пытать шевалье де Пардальяна, но в глубине души чувствовал, что сегодня ему скорее всего не суждено насладиться этим зрелищем…

Через два часа Моревер спустился с Монмартрского холма. Он шел и плакал, плакал от злобы и бессилия. Отчаяние его не имело границ. Все рухнуло — и Моревер ощущал себя слабым, как ребенок. Никакой надежды… Это конец!

Зачем же он снова занял свой наблюдательный пост в зарослях кустарника? Неужели он еще на что-то рассчитывал? Кто знает… Может, Моревер хотел дождаться возвращения Фаусты, поговорить с ней, посоветоваться… Пардальян, конечно, больше не сунется в Париж!.. И вдруг Моревер увидел карету, перед которой гарцевал на лошади его заклятый враг!

Моревер не спрашивал себя, почему Фауста и шевалье вернулись вместе. Он не пытался понять, помирились они или нет. Как только Пардальян исчез в глубине парижской улицы, Моревер помчался во дворец Гиза.

Гиз беседовал с приближенными у себя в кабинете. Моревер, оттолкнув охрану и отшвырнув лакея, ворвался в зал, кинулся прямо к изумленному герцогу и выпалил на одном дыхании:

— Монсеньор, Пардальян в Париже!

Гиз, который собирался сделать своему слуге выговор за столь бесцеремонное вторжение в его апартаменты, тут же забыл об этом.

— Что? — воскликнул герцог. — И это говорите мне вы?!

— Монсеньор, ваш злейший враг, из-за которого сорвалось дело, намеченное нами в Шартре, только что въехал в Париж… Я видел его своими собственными глазами… господин де Пардальян въехал в столицу через Монмартрские ворота. Он один и, похоже, никаких мер предосторожности не принял… Если ваша светлость пожелает, то…

— Схватить негодяя! — прорычал Леклерк.

— На кол его посадить! — добавил Менвиль.

— Тише, Менвиль! Помолчи, Леклерк! — остановил их Гиз. — А ты, Моревер, рассказывай по порядку. Где ты его встретил?.. Нет, сначала доложи, когда ты вернулся?

— Час назад, монсеньор. Я как раз не торопясь направлялся во дворец, как вдруг на Монмартрской улице… Я по дороге заехал на Монмартрскую улицу. Хотел узнать, как дела у Лартига…

— Лартиг убит! — сказал Бюсси-Леклерк. — Какой-то негодяй проткнул его насквозь.

— Мне так и сказали, — спокойно произнес Моревер. — Только я выхожу из дома, где жил бедный Лартиг, как вижу растреклятого Пардальяна собственной персоной! Он въехал в город через Монмартрские ворота и скачет по улице, как ни в чем не бывало. Я еле сдержался, чтобы не наброситься на него прямо на глазах у прохожих. Но потом решил, что такая дичь по праву принадлежит не только мне… Я тут же забыл про Лартига и кинулся к вам… А кстати, может, и убийство Лартига — дело рук Пардальяна? Он же поклялся истребить всех верных слуг вашей светлости!

Герцог даже зубами заскрежетал. Подумать только, этот наглец Пардальян среди бела дня заявился в Париж! И даже не прячется!

— Монсеньор, следует поторопиться! — настаивал Моревер, забыв об этикете.

В этот момент в зал вошел лакей и доложил:

— Ваша светлость, пришел человек с важным посланием от принцессы Фаусты.

Моревер в страхе попятился. Если герцог узнает о его переговорах с Фаустой, он погиб! По знаку Гиза лакей ввел посланца Фаусты в кабинет.

— Говори! — приказал герцог.

— Монсеньор, принцесса Фауста сегодня утром выехала из Парижа по какому-то делу. Как обычно, по пути ее следования заранее были расставлены слуги — на тот случай, если принцессе понадобится что-нибудь приказать.

— Неплохая привычка, — заметил Гиз. — Надо бы и мне ее перенять.

— Мой пост был у Монмартрских ворот, — продолжал слуга (тут Моревер насторожился). — Я видел, как принцесса вернулась в город. Естественно, я своего поста не покидал. Когда карета проезжала мимо меня, окошко приоткрылось и к моим ногам упала записка. Кроме того, я услышал слова: «Во дворец герцога де Гиза!.. « И вот я здесь, монсеньор, примите, пожалуйста, послание.

Гиз торопливо развернул записку и прочел следующее:

«Окружите Ситэ: Пардальян направляется туда. Ф.»

— Черт возьми! — воскликнул герцог. — Ты был прав, Моревер! Сегодня поохотимся, господа!.. Бюсси, возьмешь в тюрьме Шатле сотню человек, пятьдесят поставишь у моста Нотр-Дам, а пятьдесят — у Малого моста. Менвиль, ты отправишься с сотней солдат из Арсенала, пятьдесят человек пусть охраняют мост Сен-Мишель, а остальные пятьдесят — мост Менял. Моревер, ты возьмешь сто человек из охраны Тампля: пятьдесят к Новому мосту, пятьдесят — к мосту Коломб. Я заберу всю свою охрану, и мы встанем напротив Собора Парижской Богоматери. Негодяй отправился в Ситэ! Что ж — он оттуда не выберется! Я готов разнести на куски весь остров, но господин де Пардальян от меня не уйдет! Моревер, потом вернешься к собору, доложишь о своем путешествии в Блуа.

Моревер, Менвиль и Бюсси-Леклерк бросились выполнять приказ. Через пять минут герцог де Гиз выехал из ворот дворца. За ним следовал отряд в шестьдесят всадников. Приехав в Ситэ, герцог приказал своим людям рассредоточиться и охранять мосты до прихода основных сил. Меньше чем через час все мосты Ситэ были надежно перекрыты. Гиз со свитой расположился напротив Собора Парижской Богоматери, как раз рядом со зданием парламента. В парламенте очень перепугались, решив, что герцог явился разогнать высшую судебную инстанцию Парижа, и на всякий случай забаррикадировались.

Как известно, парламент и герцог де Гиз друг друга недолюбливали.

Глава XIX

ОБЛАВА В СИТЭ

Итак, герцог де Гиз привел в Ситэ четыреста человек для того, чтобы изловить одного. А что же делал в это время шевалье де Пардальян, невольно послуживший причиной такого переполоха?

Пардальян пересек весь Париж, сопровождая карету Фаусты. Въехав в Ситэ и остановившись у мрачного дома с железными воротами, шевалье спешился, подошел к экипажу и подал принцессе руку. Фауста, едва прикоснувшись к ней, легко спрыгнула на мостовую. Шевалье ударил дверным молотком, и звук удара гулко прокатился по огромному дому. Пардальян вздрогнул — этот звук вызвал у него очень неприятные воспоминания. Дверь открылась, и Фауста внимательно взглянула на своего провожатого.

— Может, зайдете, передохнете немного у меня? — предложила она.

На какое-то мгновение Пардальян заколебался — так ему хотелось бросить вызов Фаусте и зайти к ней. Но потом он вспомнил отвратительную железную сеть и решил, что лучше поостеречься.

— Сударыня, — вежливо ответил шевалье. — Я уже видел ваш великолепный дворец. Полагаю, ничего нового меня там не ожидает. Кроме того, со мной однажды приключилась пренеприятная история… тут, недалеко, в одном из домов Ситэ… С тех пор я очень боюсь запертых дверей, даже сплю исключительно под открытым небом!

— Надеюсь, что хотя бы под открытым небом вы чувствуете себя в полной безопасности, — заметила Фауста.

Пардальяну показалось, что она пытается его задержать и почему-то не хочет входить в дом. Он искал повод, чтобы попрощаться.

— Что мне делать с лошадью? — спросил шевалье. — По-моему, она принадлежит кому-то из ваших слуг.

— Оставьте ее себе, на память о нынешнем дне.

Пардальян покачал головой, привязал лошадь к коновязи и ответил:

— Нет, сударыня. Я беден, у меня нет ни дома, ни конюшни. Один конь у меня уже есть, а второго я не смогу прокормить. Так что, сударыня, позвольте откланяться…

— Я вас не задерживаю, — ответила Фауста. — Прощайте, шевалье де Пардальян! Бог отблагодарит вас…

Пардальян поклонился, а Фауста исчезла за дверью. Пардальян вздохнул с облегчением.

— Мне все время казалось, что она вот-вот на меня набросится! — пробормотал шевалье. — Что-то я стал очень подозрителен… Я же ей сегодня жизнь спас, так зачем ей убивать меня? Я, конечно, был с ней не очень-то вежлив… но я и не придворный щеголь!

Пардальян неторопливо брел по берегу Сены и вскоре оказался рядом с мостом Нотр-Дам. Оказался он там как раз в тот момент, когда офицер расставлял на подступах к мосту своих солдат. Шевалье заметил, что мост перегораживают цепями.

— Это еще что такое? — удивился шевалье. — Хотел бы я знать, что тут творится…

Он свернул налево и оказался на улице Жюиври, где увидел, что и с этой стороны мост Нотр-Дам тщательно охраняют. Пардальяну, правда, не пришло в голову, что ловят именно его. Но солдаты, что несли охрану, были в мундирах с гербом Лотарингского дома, и шевалье резонно решил, что с вояками Гиза ему лучше не связываться.

«Ничего страшного, пойду к Университету через Малый мост», — подумал шевалье.

Но и Малый мост уже был перекрыт цепями.

— Черт! — выругался Пардальян. — Не хотелось бы весь день проторчать в Ситэ… Мне нужно попытаться отыскать господина Моревера — чего доброго, он расстроится, что наша встреча не состоялась…

Читатель, конечно же, уже понял: Пардальян даже не подозревал, что вся эта сила стянута в Ситэ исключительно ради поимки его самого. Даже если предположить, что герцог де Гиз каким-то образом узнал о возвращении Пардальяна в Париж, как он мог догадаться, что шевалье отправится именно в Ситэ?

Единственное, что волновало Пардальяна, так это потерянное зря время. Он попробовал пройти через мост Менял, потом через мост Сен-Мишель, но и там уже стояла охрана. Оставался еще мост Коломб да Новый мост, весь в строительных лесах. Покрутившись вокруг них, Пардальян понял, что заперт на острове Ситэ.

Ему пришло в голову перебраться через Сену вплавь или на лодке, украв ее на набережной. Но когда Пардальян вышел на берег реки (как раз в том месте, где недавно дрались на дуэли Лартиг и Моревер), он обнаружил, что вдоль берега, от моста Нотр-Дам до моста Менял, цепью выстроились солдаты.

Патрули начали улицу за улицей прочесывать Ситэ. Шевалье понял, что его могут узнать. Похоже, началась какая-то облава. Горожане бежали по улицам, скрывались в домах, торговцы спешили закрыть лавки. На улице Каландр Пардальян заметил старьевщика, который запирал ставни.

— Давайте я вам помогу, — предложил шевалье старику-торговцу.

Благодарный старьевщик с удовольствием побеседовал с любезным незнакомцем.

— Слыхали, сударь? Кого-то ловят… — сказал он. — Слава Богу, нас защищает Католическая Лига и герцог де Гиз — он разделается и с Валуа, и с еретиками… Да вот только никакого покоя, то погоня, то стрельба… У моей жены от этого опять голова разболелась…

— Стало быть, вы не знаете, кого ловят… — разочаровано протянул Пардальян. — И почему войска герцога (да сохранит его Господь!) заполонили весь остров?

— Наверное, за каким-нибудь гугенотом гоняются… а еще говорят, что господин герцог не в ладах с парламентом…

— Тогда понятно… ну, до свидания, друг мой!

— Спасибо вам, сударь… Смотрите-ка, солдаты уже по домам пошли — видно, с обысками…

И старьевщик поспешно удалился. Он изрядно перепугался, и было от чего — люди герцога Гиза, являясь с обысками, обычно любили поживиться за счет парижских обывателей.

Однако испугались далеко не все. Самые храбрые из зевак, которых всегда хватает на любой улице, группками следовали за солдатами — многим хотелось посмотреть, как поймают и повесят гугенота. Следом потянулись и какие-то темные личности, которые охотно помогали обыскивать дома, а заодно прихватывали вещи подороже, не брезгуя также продуктами и вином.

Пардальян затесался в толпу, стараясь остаться незамеченным, и вдруг услышал собственное имя. Шевалье подошел поближе и увидел какого-то офицера, отдававшего распоряжения солдатам. Пардальяна взяла оторопь. Значит, люди Гиза искали его! Это ради него в Ситэ согнали целую армию!

Жан огляделся по сторонам: впереди него брела кучка любопытных, останавливаясь у тех домов, где проводили обыски; позади также шагали солдаты и немало зевак; слева сплошной стеной стояли дома; справа простирался болотистый, поросший травой пустырь, на краю которого красовались строения Нового Рынка. А посреди пустыря виднелось какое-то здание, судя по наглухо закрытым окнам — давно заброшенное.

Но Пардальян с радостью заметил, что входная дверь была приоткрыта. Он спокойно свернул в сторону и направился к одиноко стоявшему дому. Пардальян изо всех сил старался казаться спокойным и не ускорять шаг, но холодный пот выступил у него на лбу…

— Кажется, я попался! — говорил себе шевалье. — Сам черт меня отсюда не вытащит! Впрочем, была черту охота возиться с таким бедолагой!

Он как раз собирался войти в дом, как вдруг кто-то окликнул его:

— Эй, приятель! Куда тебя понесло? Не ходи туда!

Пардальян не обратил на эти слова никакого внимания, вошел в коридор, аккуратно прикрыл за собой дверь и громко спросил:

— Есть тут кто?

Ответом ему была тишина. Пардальян осторожно двинулся дальше: просторный зал, обставленный тяжелой, добротной мебелью; никаких ковров или безделушек — только огромное распятие на стене.

— Тут, наверное, живет какой-нибудь каноник из Собора Парижской Богоматери, — решил шевалье. — Может, он и не выдаст меня ищейкам Газа — все-таки священнослужитель. Впрочем, будто среди священников нет предателей… Думаю, хозяин сейчас вернется, вышел ненадолго, оставив дверь открытой…

Но приглядевшись повнимательней, шевалье обнаружил, что вся мебель была покрыта толстым слоем пыли. Кое-какие вещи валялись на полу, и в воздухе явственно пахло плесенью.

— Да кто же здесь обитает? — недоумевал Пардальян.

В сердце его закралась тревога. Этот дом почему-то пугал и одновременно притягивал его. Шевалье забыл, что за ним гонятся, забыл, что заперт в Ситэ, забыл, что смерть следует по пятам…

В конце концов он встряхнул головой, стараясь стряхнуть с себя это неожиданное оцепенение, толкнул какую-то дверь и прошел в соседнюю комнату. Здесь было светло, свет проникал через круглое окошко, расположенное высоко, под самым потолком.

— Ох! — облегченно вздохнул шевалье. — В той комнате все ставни закрыты, я чуть не задохнулся! Там, наверное, у каноника была молельня, а здесь, похоже, кабинет…

Но тут взгляд его упал на странную коллекцию, украшавшую «кабинет каноника». Если в большой комнате все стены были голыми, за исключением той, на которой висело распятие, то здесь, напротив, стены были густо увешаны какими-то странными предметами. Пардальян присмотрелся и вздрогнул — он увидел множество пыточных инструментов. Здесь находились и широкие обоюдоострые ножи, какими пользуются мясники, и странные железные болванки, ощетинившиеся гвоздями, и какие-то клещи и кусачки, и прочные веревки с узлами, и многое другое. Все эти отвратительные приспособления также покрывал слой пыли.

На столе в центре комнаты валялись какие-то бумаги. Пардальян подошел поближе и взглянул на документы. Он взял один пергамент, скрепленный печатью парижского прево, и пробежал его глазами: это было постановление о казни. И только тут шевалье понял, что попал в дом парижского палача. Хозяину дома передавали распоряжения прево и суда, а все экспонаты страшной коллекции служили для него рабочими инструментами…

Ужас объял шевалье. Его подчинила себе одна-единственная мысль: бежать, быстрее бежать из этого зловещего жилища.

А между тем к дому приближалась беснующаяся толпа. Пардальян, желающий поскорее вернуться на улицу, вдохнуть свежий осенний воздух и увидеть солнце, не слышал никакого шума, ибо думал только о бегстве. Он бросился в коридор, но тут же остановился — кто-то изо всех сил барабанил в запертую дверь и орал:

— Монсеньор, он здесь! Поймал, поймал!

Пардальян узнал голос Моревера.

— Окружить дом! — властно приказал другой человек, и шевалье понял, что в Ситэ появился сам Гиз.

К счастью, дверь была тяжелая, прочная, обитая железом. Пардальян решил, что несколько минут у него в запасе есть. Он бегом вернулся в комнату, открыл окно и в щель между закрытыми ставнями попытался разглядеть, что происходит на улице.

Он увидел Гиза и его свиту, сидящих на конях. Человек двадцать солдат возились у двери и собирались таранить ее огромным бревном. Руководил ими довольный Моревер.

Рядом с Гизом были Бюсси-Леклерк и Менвиль. А позади толпились зеваки, желавшие посмотреть, как будут расправляться с загнанной в ловушку жертвой.

Остальные отряды Гиза все еще продолжали обыскивать Ситэ. Изредка слышались аркебузные выстрелы, крики возмущенных горожан, женский визг. К герцогу то и дело приводили каких-то оборванных, избитых людей.

— Монсеньор, вот это уж точно шевалье де Пардальян, нашли спрятавшимся под кроватью!..

Гиз раздраженно морщился, несчастного отпускали, предварительно наградив его тумаками, чтобы надолго запомнил встречу с его светлостью. Но герцог не стал отдавать приказ о прекращении обысков: его солдатам давно не платили, пускай поживятся за счет горожан. Итак, в результате охоты на шевалье де Пардальяна оказались ограблены десятки домов в Ситэ, избиты мирные буржуа, а несколько человек погибло…

Шевалье вернулся в коридор и услышал, как таран с грохотом обрушился на дверь.

— Я пропал! — прошептал Жан. — И подумать только, что этот проклятый Моревер…

Пардальян даже задохнулся от возмущения и сжал кулаки. Он рванулся в боковую комнату, похоже, служившую кухней в те времена, когда этот дом занимал мэтр Клод. Кухня выходила в крохотный двор, со всех сторон окруженный высокой каменной оградой. Но шевалье заметил прислоненную к одной из стен лестницу. Он выбрался через кухонное окошко во двор и, поднявшись по лестнице, выглянул за стену. Перед ним были грязный тупичок, какие-то постройки и два узких, просто-таки щелевидных прохода: один тянулся в сторону улицы Каландр, а другой вел мимо паперти Собора Парижской Богоматери куда-то к Сене.

Однако в тупичке уже сновали десятка полтора солдат. Пардальян торопливо вернулся в дом и взял топор побольше, а потом снова влез на стену.

В эту минуту радостный вопль, донесшийся с улицы Каландр, оповестил шевалье о том, что дверь взломана. Солдаты Гиза ворвались в дом, но Моревера среди них не было… Пардальян слышал крики, звон клинков, грохот переворачиваемой мебели.

— Лови его! Держи! — подзадоривала солдат толпа.

— Смерть! Смерть еретику!

— Да здравствует Гиз!

Пардальян забрался на гребень стены и с воплем «Разойдись! Убью!» спрыгнул вниз. Он ловко приземлился на обе ноги и, прежде чем ошарашенные солдаты успели что-нибудь сообразить, занес топор и ударил одного и сразу же — другого… Словно загнанный зверь, налетел шевалье на людей Гиза. Не давая им опомниться, он развернулся и с размаху метнул свой топор. Еще трое солдат упали окровавленные…

— Сюда! Сюда! — заорали остальные, призывая на помощь.

В тупичок ринулись люди с улицы Каландр; несколько человек спрыгнули со стены… Солдаты толкали друг друга, не соображая, кого следует ловить и в кого стрелять.

— Уходит!.. Держи его!.. Держи!

— Бей его! Смерть проклятому гугеноту!

Шевалье вытащил шпагу и, пользуясь всеобщим замешательством, разбросал солдат и ворвался в тот проход, что вел к Собору Парижской Богоматери. Преследователи ринулись за ним. Но в узкую щель не могли протиснуться более двух человек зараз. Пардальян понял, что это обстоятельство ему на руку, но вот что будет, когда он окажется возле собора?..

Куда бежать? Куда?! Ситэ окружен, набережные охраняются. Любой ценой проскочить к реке и броситься в воду? Так ведь выудят и оттуда!..

Сейчас он выбежит к собору, где улицы пошире и где своре Гиза легче будет наброситься на него и растерзать. Пускай убивают, лишь бы не попасться живым в руки Гиза и Моревера! Отчаяние охватило шевалье. Он окинул улочку взглядом, словно навеки прощаясь с окружающим миром, и увидел, что оказался перед мрачным домом с железными воротами — перед дворцом Фаусты!

Внезапно Пардальян расхохотался, как безумный, кинулся к кабачку «Железный пресс», взлетел по лестнице на второй этаж, отшвырнув по дороге пару-тройку не очень трезвых посетителей, и понесся по коридору… вперед, только вперед… лучше смерть, чем пытки, приготовленные Моревером!..

Преследователи ввалились в нижний зал заведения Руссотты и Пакетты. Они устремились наверх, шевалье чувствовал, что его вот-вот коснутся пики тех, кто бежал впереди. Его загнали в последнюю комнату, он отступал, отступал, пока не оказался прижатым к подоконнику открытого окна…

Пардальян вскочил на подоконник… и шагнул в пустоту!

Вслед ему загремели аркебузные выстрелы, потом вся улюлюкающая толпа с грохотом скатилась по лестнице и выбежала из «Железного пресса» на берег Сены. Там же появился и бледный запыхавшийся Моревер с кинжалом в руке. Он озирался, не понимая, что произошло. К Мореверу присоединился рассерженный герцог де Гиз.

— Где этот бандит? Почему до сих пор не пойман?! — кричал он.

— Монсеньор, — доложил офицер, — господин де Пардальян бросился в Сену. К тому же он ранен.

— Спускайте лодки, следите за рекой, если вынырнет — стреляйте!

И, повернувшись к Мореверу, Гиз добавил:

— На этот раз не ушел!

Моревер не ответил. Он только скептически улыбнулся и одним из первых кинулся в лодку вместе с тремя солдатами, вооруженными аркебузами. Через несколько минут после того, как шевалье бросился в Сену, с десяток лодок уже бороздили реку, а на берегу замерла в ожидании огромная толпа. Человек триста готовы были открыть огонь, как только голова Пардальяна покажется над водой.

Прошел час… но шевалье так и не вынырнул. Он, без сомнения, утонул, а тело отнесло вниз по течению или, быть может, затянуло на дно. Тем не менее, поиски продолжались до самого вечера… впрочем, безрезультатно.

Глава XX

ФАУСТЕ ДОСТАТОЧНО КОРОНЫ

Когда Пардальян выпрыгнул из окна кабачка, он и не думал, что окажется в Сене. В первую секунду он попытался бороться с течением, решив выплыть к острову Сен-Луи и выбраться там на берег. Но падение в воду оглушило и ослепило его, мокрая одежда мешала двигаться, ему уже не хватало воздуха, и он инстинктивно стремился на поверхность — под пули преследователей. Он беспорядочно бил по воде руками и ногами, но волны относили его неведомо куда, он задыхался и вскоре прекратил борьбу, отдавшись на волю водной стихии.

Вдруг Пардальян почувствовал, что наткнулся на столб, и вздрогнул, как человек, который в последнюю предсмертную минуту вдруг обнаружил путь к спасению. Он успел слабеющими руками зацепиться за этот столб — видимо, какую-то опору, вбитую в речное дно — и нечеловеческим усилием подтянулся вверх и полез по столбу; наконец его голова оказалась над водой. Он раскрыл глаза, рассчитывая увидеть берег, солдат, стену трактира и окно, откуда выпрыгнул. Но ничего этого он не увидел! Из воды поднимались другие столбы и сваи, образуя подобие строительных лесов, а наверху был деревянный потолок…

Пардальян понял, что случилось невероятное. Беспорядочно борясь с течением, он наткнулся на подводную ловушку Фаусты. Над ним темнел пол комнаты смерти, в котором был люк для сбрасывания трупов. Он огляделся и увидел в воде металлическую сеть — ту самую железную вершу, где недавно едва не погиб!

Пардальян опять полез по столбу вверх, уселся на перекладине, образованной пересечением балок, и только тут окончательно осознал, что спасен! Или почти спасен…

С берега его увидеть не могли, но он слышал крики преследователей. Конечно, вернуться на середину реки он не мог. Он подождал, пока все стихнет, усмехнулся и прошептал:

— Похоже, я опять выпутался… хотел бы я видеть физиономию герцога де Гиза, а также выражение лица госпожи Фаусты! Надолго запомню я ее благодарность!

Вспомнив о принцессе, Пардальян вновь помрачнел. Гиз несомненно оставит солдат и в самом Ситэ, и на берегу реки. Кто знает, может, преследователям придет в голову мысль поискать и здесь, под полом дворца Фаусты? Надо что-то делать… и Пардальян стал решительно карабкаться по сваям, подбираясь поближе к железной сети…

Он обнаружил, что проем, через который в реку уплывали трупы, открыт. Не раздумывая, Пардальян нырнул внутрь металлической верши. По переплетениям железных прутьев он забрался наверх и приподнял крышку люка. Затем, подтянувшись на руках, он оказался в той самой комнате, что служила во дворце Фаусты местом казней.

Первым делом Пардальян осторожно закрыл люк. Потом огляделся и прислушался — в доме было темно и тихо. Он снял промокший камзол, выжал его и постарался по возможности привести в порядок остальную одежду.

Прошло несколько часов. Костюм шевалье почти высох, он оделся и почувствовал, что умирает с голоду. Утром он позавтракал в гостинице «У ворожеи», но с тех пор во рту у него не было ни крошки.

Наступила ночь. Но в таинственном дворце так и не прозвучало ни звука, ни шороха. Пардальян решил, что в доме не осталось никого из слуг. Видимо, нынче днем они бежали, предав свою госпожу.

Шевалье знал, что у него есть два пути. Первый — спуститься обратно в реку и под покровом темноты добраться до берега. Второй — просто-напросто выйти из дворца Фаусты через дверь. Если он на кого-нибудь наткнется, то силой заставит проводить его к выходу…

Он подождал еще два или три часа. Голод стал просто невыносимым. В мечтах ему рисовался стол в гостинице «У ворожеи», заставленный дичью и паштетами, огонь в очаге, разожженный милой Югеттой, бутылка доброго вина… При этой мысли шевалье счастливо улыбнулся.

Гиз, Фауста, Моревер, погоня и прочие неприятности немедленно вылетели у него из головы. Ему грезился только обильный обед… Впрочем, мы никогда и не скрывали от читателя, что шевалье де Пардальян отличался отменным аппетитом.

Он на цыпочках пересек жуткую комнату, открыл дверь и осторожно вышел в коридор.

— Сейчас встречу кого-нибудь, приставлю клинок к горлу и скажу: «Друг мой, я тут у вас заблудился. Будь любезен, проводи меня к выходу и получи вот этот экю, а если откажешься — проткну насквозь!» Конечно, любой выберет экю…

Он шагал довольно долго в полной темноте, пока не заметил впереди слабый свет. Он подошел поближе и понял, что свет просачивается между тяжелыми бархатными портьерами, закрывавшими вход в просторный зал, освещенный несколькими светильниками.

Шевалье тотчас же узнал это помещение… Огромный зал с колоннами, украшенный статуями и золотыми канделябрами… тронный зал Фаусты!

«Тронный зал… а королевы что-то не видно… « — иронически подумал Пардальян.

Как ни странно, ему стало немного жаль женщину, приказавшую убить его… и это в благодарность за то, что шевалье де Пардальян спас ей жизнь! Жан был уверен, что облава в Ситэ — дело рук Фаусты. Кто же еще мог предупредить Гиза?

Пардальян собирался уже покинуть тронный зал и поискать выход, но вдруг застыл на месте… Ему показалось, что он слышит шум шагов. Шевалье юркнул за портьеру и увидел, как в зал вошла — точнее, величественно вплыла — фигура в белом одеянии, напоминавшая призрак.

— Фауста! — прошептал Пардальян.

Действительно, в тронном зале появилась хозяйка дворца — по обыкновению спокойная и бесстрастная. За ней шел мужчина, с ног до головы закутанный в плащ с капюшоном. Когда незнакомец откинул капюшон, Пардальян вздрогнул:

— Герцог де Гиз!

Фауста расположилась в кресле и указала Гизу на соседний стул.

«Вот она, — подумал шевалье, — вот женщина, что не раз пыталась уничтожить меня… например, сегодня! А с ней мужчина, пустивший по моим следам свору ищеек… весь Ситэ перевернул, чтобы найти одного человека! Сейчас их никто не защитит, здесь они в моей власти… Они меня не ждут, так что мне ничего не стоит всадить кинжал и в Фаусту, и в Гиза… оба и вскрикнуть не успеют… Отомстить им — мое право!»

И рука Пардальяна потянулась к кинжалу, но внезапно шевалье заколебался:

— Конечно, право я имею… но это трусость и подлость! Нет, не так я должен мстить! Гиз умрет — я дал себе клятву! Но пусть знает — Пардальян не из тех, кто украдкой всаживает нож в спину. Подожду… а пока — послушаю!

И шевалье весь обратился в слух, забыв, как рискованно для него оставаться во дворце Фаусты.

Через несколько минут после того, как Фауста распрощалась на пороге своего дома с шевалье де Пардальяном, к ней явился слуга, посланный с запиской к герцогу де Гизу. Он доложил, что герцог принял надлежащие меры и все мосты перекрыты, так что Пардальян заперт на острове Ситэ.

Фауста обрадованно вздохнула, ей сразу стало легче, ненадолго она забыла и горечь поражения, и досаду унижений. Но едва гордая итальянка закрылась у себя в кабинете, где никто не мог увидеть и услышать ее, как обида и злоба вновь охватили душу Фаусты. Лицо красавицы исказилось, черные глаза лихорадочно заблестели, страшные проклятья слетели с ее губ.

Не раздеваясь, она кинулась на постель и зубами впилась в кружево подушки; ее нервные длинные пальцы теребили и мяли покрывало. Она боролась с приступом отчаяния, она едва сдерживалась, чтобы не рычать, словно попавшая в ловушку пантера. Она бормотала что-то неразборчивое, упоминая то Сикста, то Ровенни, то Виолетту, то Пардальяна.

Мраморная статуя превратилась в живую, несчастную женщину. Фауста прекрасно, умела скрывать свои чувства, но сейчас она не выдержала. Какое унижение!.. Крах ее надежд и чаяний… Провалился великий замысел, а ведь все, все было готово… Она запугала, подкупила, уговорила половину князей церкви, она сосредоточила в своих руках абсолютную власть! Вот-вот на голову Фаусты возложили бы тиару, перед ней склонились бы короли и принцы… Фауста предусмотрела все, все до мелочи… кроме одного — предательства своих верных соратников и слуг. Она без счета тратила миллионы Борджиа — те сокровища, что унаследовала от своей прабабки Лукреции. Она проявила настоящую гениальность дипломата, истинную силу души и железную волю, а ее заманили в ловушку, унизили, обесславили!

Сикст V настолько презирает Фаусту, что даже не подумал о том, чтобы довести дело до конца и уничтожить противника! Ее попросту отодвинули, отбросили в сторону, словно она какая-то ненужная вещь!..

И люди, обязанные ей и славой, и богатством, предали ее, едва появился этот жалкий старик, хитростью занявший престол наместника святого Петра! Кардиналы упали перед ним на колени и льстиво затянули папский гимн…

Она осталась одна, вернее — почти одна. Несколько слуг во дворце да две преданные женщины — вот и вся ее нынешняя армия, с которой она может, если осмелится, завоевывать заветную тиару!

Несколько часов металась Фауста на постели, то плача, то бормоча проклятия. Наконец она обессилела и не могла уже ни рыдать, ни проклинать. Но выплакав свое отчаяние, Фауста успокоилась. Мысли ее вновь обрели ясность — так после урагана небо очищается от туч, и снова вспыхивают яркие звезды. Гордая итальянка попыталась понять, почему же предательство оказалось для нее неожиданностью.

Ей вспомнились всякие мелочи, на которые она вовремя не обратила внимания. Последние несколько месяцев Ровенни вел себя как-то странно.

Фауста попыталась вызвать в памяти некоторые слова к поступки кардинала и постепенно пришла к выводу, что Ровенни, подкупленный папой, давно уже перешел на его сторону. А потом кардинал позаботился о том, чтобы по одному перетащить в стан врага и остальных соратников Фаусты.

Она поняла, что ее погубили неопытность и гордыня. Она плохо знала человеческую натуру и не верила, что ее так легко могут предать. Она видела, как перед ней преклоняли колена и пресмыкались, слушала сладкую лесть и думала, что это и есть истинная преданность. А на самом деле эти люди преклонялись не перед ней, а перед ее богатством, могуществом, властью…

Фаусте было горько и больно. Она чувствовала себя не Божьей посланницей, а всего лишь обиженной и оскорбленной женщиной. Принцесса словно спустилась в ад.

Однако вскоре ей удалось победить собственное отчаяние. Когда к ней вернулась способность рассуждать, она захотела оценить свои потери и составить план действий. И вот каковы были плоды ее размышлений.

Безусловно, она потерпела поражение. Ей придется расстаться с великой мечтой. Она никогда не возложит на себя папскую тиару и не повторит подвига папессы Иоанны. Папский престол ускользнул от нее, и сражаться за него не стоит: Сизифов труд… Но она может стать королевой Франции… и она ею обязательно станет!

Королева Франции… эти слова звучат завораживающе… Она королева, а Гиз — король! А если Гиз вдруг умрет, то Фауста превратится в коронованную властительницу огромного государства!

После смерти Генриха III ей какое-то время придется делить власть с Гизом, зато потом, после его безвременной кончины, Фауста будет править сама…

А папе она отомстит… С войсками Гиза и Александра Фарнезе она двинется на Италию и запрет Сикста V в стенах Ватикана. У него останется лишь призрачная власть. Фауста осуществит мечты Макиавелли и Чезаре Борджиа…

Красавица словно расправила крылья, собираясь в долгий полет. Она перебирала в уме все то, что ей предстояло совершить.

Сначала умрет Генрих Валуа. Потом будет коронован герцог де Гиз. Дальше герцог расторгнет брак со своей супругой. Затем он обвенчается с принцессой Фаустой. Вслед за этим последует поход на Италию, а после — смерть Гиза. И вот Фауста — королева Франции и правительница Италии!..

Это ступени ее восхождения к великой цели… Да, именно так: на вершине — корона, а в основании — кинжал! А начало всему будет положено убийством нынешнего французского монарха.

Определив свои задачи на будущее, Фауста решительно вычеркнула из памяти прошлое. Она решила, что раз уж ей не суждено владычествовать над всем христианским миром, то она, по крайней мере, станет царствовать в двух его самых прекрасных странах. И чтобы этого добиться, пора действовать!

Она вскочила с постели, села перед великолепным венецианским зеркалом и с помощью притираний и красок, к которым прибегала очень редко, уничтожила следы слез на лице. Потом быстро написала какое-то письмо и велела отнести его во дворец Гиза.

Через два часа герцог собственной персоной прибыл к Фаусте.

Сев напротив хозяйки, Меченый сказал:

— Я готов выслушать вас, сударыня. Чувствую, у нас нынче состоится важный разговор. Недаром вы проводили меня в этот зал… да и письмо было написано в таком торжественном тоне… не обманывает меня и выражение вашего лица… Итак, поскольку нам предстоит конфиденциальная беседа, позвольте, принцесса, вначале убедиться, что мы здесь одни…

И Гиз внимательным взглядом обвел полутемный зал, а потом пристально всмотрелся в лицо Фаусты.

Ее задело столь явное недоверие.

— Успокойтесь, герцог, вы, наверное, вспомнили о вашей встрече с Екатериной Медичи. Вы тогда полагали, что говорите с королевой наедине, и позволили себе высказать ваши затаенные мысли… Может, вы думаете, что и в моем зале за портьерой скрывается Сикст V, который ловит каждое ваше слово?

Герцог отрицательно покачал головой.

— Так успокойтесь же! — продолжала Фауста. — Только один Господь видит и слышит нас!

«Неплохо! — подумал Пардальян. — Похоже, я и есть Господь Бог, если верить Фаусте. «

— Итак, герцог, — спокойно произнесла принцесса, — когда три года назад вы прибыли в Рим, чтобы молить Сикста V о помощи, Его Святейшество благословил вас… а я дала вам два миллиона золотом… помнится, монеты были все старинные, но от этого не менее ценные… Вы спросили, чего я хочу взамен, а я ответила: «Узнаете позже!»

— Верно, — ответил Гиз, — и моя благодарность…

— Не будем говорить о благодарности, поговорим лучше о наших общих интересах. Итак, я продолжу. Мы встретились во второй раз, и вы рассказали мне о ваших надеждах, точнее, вы позволили мне догадаться о том, какими мечтами живете уже много лет… Вы хотели царствовать…

Гиз побледнел и насторожился.

— Не бойтесь, мы же одни, — заметила Фауста, и в голосе ее прозвучали нотки презрения. — Итак, вы хотели царствовать. Но вам не хватало смелости! Вы создали Лигу, но Католическая Лига оказалась слаба. К тому же ее сторонники жаждут всего лишь повторения Варфоломеевской ночи, и их мало волнует вопрос смены династии… Но я сделала то, чего не осмелились сделать вы! Я объединила всех противников Валуа, мои люди наводнили всю Францию. За полтора года я подготовила великие события. Вы получили от меня не только те два миллиона — я дала вам во много раз больше!..

— Так оно и было, — задумчиво произнес Гиз.

— Много раз вы, герцог, спрашивали, чего же я хочу взамен… И я снова и снова отвечала: «Узнаете позже!» Мой долгий, упорный труд принес свои плоды — мне вы обязаны тем, что парижане восстали в день Баррикад. Валуа бежал, и не моя вина, что вы до сих пор не на престоле. В этом виноваты вы сами, герцог де Гиз!

— И тут вы правы! — с горечью согласился Гиз.

— После бегства Валуа вы поняли, что именно мне обязаны своим нынешним величием, и еще раз спросили, чего же я добиваюсь. И я опять ответила: «Скажу, когда придет время… «

Так вот: это время пришло…

— Ах, вот как? — воскликнул герцог.

Всем своим видом Гиз как бы говорил: стало быть, меня позвали, чтобы заплатить долг?.. Я готов, Бог свидетель, Гиз не любит ходить в должниках…

Фауста поняла его настроение, но виду не подала. Герцог поспешил загладить свою ошибку и не очень убедительно произнес:

— Если вы потребуете мою жизнь, мадам, я готов отдать вам ее!

— Ваша жизнь, герцог, — слишком большая ценность для вас лично и совершенно не нужна мне… Можете оставить ее себе!

Гиз закусил губу.

— Но взамен за то, что я когда-то отдала вам, я попрошу у вас нечто, что, возможно, для вас дороже жизни. Боюсь, вашим первым порывом будет отказать мне, поэтому я сейчас постараюсь объяснить, почему вы не должны отказываться…

— Я слушаю вас, сударыня! — сказал герцог, и в голосе его зазвучала тревога. — Но о чем пойдет речь?..

— Подождите… наберитесь терпения еще на несколько минут… Итак, вы хотите стать королем. Для этого нужно, во-первых, убрать ныне здравствующего короля Франции; во-вторых, отстранить от трона законного претендента, каковым является Генрих Бурбон, король Наваррский; и, в-третьих, избежать гражданской войны и добиться согласия на ваше восшествие на престол со стороны парижан, а также провинций. Верно?

— Вы абсолютно правы, сударыня. Ваши слова дышат ясностью и логикой.

Фауста соблаговолила улыбнуться и продолжала:

— Я вам докажу, герцог, что ни одно из этих условий не может быть выполнено без моего согласия. Проще говоря, если я не пожелаю, вы никогда не станете королем Франции. Мало того, если я захочу, вы превратитесь в государственного преступника и мятежника и окажетесь сначала в тюрьме, а потом — на эшафоте.

— Сударыня, — растерянно пробормотал Гиз, — ваши рассуждения становятся опасными… Позволю заметить, что, угрожая мне, вы ставите под угрозу и себя.

— Я продолжаю, — размеренно и спокойно говорила Фауста, как бы не слыша собеседника. — Итак, вам нужна смерть ныне здравствующего короля Франции. Если я пожелаю, Генрих останется жив. Два всадника готовы выехать на рассвете: один в Блуа, другой — в Нант. Если сегодня ночью я не встречусь с ними лично и не отменю свой приказ, то через несколько часов они будут в пути. Первый отвезет Валуа письмо, где содержится неоспоримые доказательства того, что герцог де Гиз готовит покушение на Его Величество короля Франции…

Гиз с такой ненавистью взглянул на Фаусту, что если бы взгляды могли убивать, она, несомненно, умерла бы на месте.

— Второй всадник, — все так же хладнокровно продолжала женщина, — выедет в Нант. Вам известно, что там находится сейчас король Наваррский, а с ним — двенадцать тысяч пехотинцев, шесть тысяч всадников да тридцать орудий в придачу. В своем послании я сообщаю ему, что единственный способ для Бурбонов взойти на престол после смерти последнего из Валуа заключается в том. чтобы немедленно объединиться с королем и пойти на Париж. Герцог, сколько у вас сил и средств? Как долго сможете вы противостоять двум армиям?

— Ловко! — прошептал Пардальян, не пропустивший ни единого слова.

Герцогу показалось, что у него под ногами разверзлась бездна. От ярости и бессилия голова у него закружилась. С трудом переведя дыхание, он прошептал:

— Сударыня, вы, кажется, осмелились угрожать мне…

— Вовсе нет. Я просто раскрываю перед вами все свои карты. Представим теперь, что Провидению было угодно убрать Валуа. Представим также, что Генрих Наваррский ничего в этом случае не предпримет. Короче, вам останется только возложить на себя корону… конечно, если у вас есть права на престол Франции…

— Еще бы! — живо перебил ее Гиз, вновь обретя почву под ногами. — Существует книга преподобного Франсуа де Розьера, в которой доказывается, что Лотарингский дом имеет все права на французский престол.

— Да, я сама оплатила издание этой книги в двухстах тысячах экземпляров, и мои люди распространили ее по всей стране.

— Именно так, сударыня.

— Итак, ваши права подтверждены книгой Розьера?

— Никто не сможет их оспорить!

— И впрямь никто… разве что сам Розьер.

Гиз смертельно побледнел. Слова Фаусты поразили его в самое сердце, он даже не решился потребовать от нее объяснений. Фауста же взяла со стола небольшую книжицу и протянула ее герцогу:

— Взгляните, вот новая книга мессира Франсуа де Розьера, епископа Тюльского. Можете убедиться, достойный священнослужитель полностью отрекается от своих заблуждений и просит у Господа прощения за то, что лгал, подкупленный вами. Он один за другим отметает и разоблачает те аргументы в вашу пользу, что изложил в своем предыдущем творении. Эта книга, по-моему, ему удалась лучше… Ведь отвергать всегда легче, чем утверждать.

Потрясенный Гиз дрожащей рукой перелистывал книжечку.

— В Париже тридцать тысяч экземпляров последнего труда Розьера, V— продолжала Фауста, — пятнадцать тысяч в Лионе, по пять — в Орлеане, Туре, Ренне, Анже и в других городах. В целом по Франции — четыреста тысяч экземпляров. Стоит мне сказать слово — и книги, пока лежащие в подвалах, выйдут на свет Божий… вся Франция их прочтет.

Гиз швырнул на паркет томик, что держал в руках, вскочил и стал метаться по залу. С первого взгляда ясно было, что у него в голове возникла мысль об убийстве.

«Однако! — подумал шевалье. — Я бы и гроша ломаного не дал сейчас за жизнь Фаусты… разумеется не будь здесь меня! Но я здесь, и я не желаю, чтобы Гиз прикончил эту даму!»

Пардальян на всякий случай вытащил кинжал и приготовился в любой момент вмешаться в ход событий.

Фауста также поняла, что жизнь ее висит на волоске, и замолчала. Она знала, что рискует. Или ей удастся справиться с герцогом, или она погибнет. Выбора у нее нет. Во дворце — почти никого, несколько женщин и два лакея не в счет. Помощи ждать неоткуда. Гиз подошел к тяжелым бархатным портьерам, и Пардальян услышал его дыхание. Герцог постоял, подумал и, видимо, решил, что, убив Фаусту, он сильно навредит себе. Он вернулся, сел напротив хозяйки дворца и произнес:

— Вы не очень-то вежливы со мной, сударыня. Я и так готов был отдать вам долг… совершенно добровольно. Не стоило меня принуждать… Итак, сообщите же наконец, что вы хотите?

— Значит, мои доводы вас убедили? — улыбнулась Фауста. — Вы поняли, что если бы не я, вы бы и близко не подошли к французскому престолу — более того, вас бы давно судили как мятежника?

— Понял! — коротко ответил герцог.

— Вот и прекрасно! Я только что объяснила, в какую бездну, если захочу, могу столкнуть вас. Но я же, стоит мне пожелать, вознесу вас к вершинам славы и могущества.

На следующий день после смерти короля во Францию войдет армия Александра Фарнезе!

— Фарнезе?! — воскликнул потрясенный герцог.

— Да, та самая армия, что должна была захватить Англию, но не смогла переправиться через море из-за гибели Непобедимой Армады ^[8], ожидает приказа короля Испании… Но Фарнезе готов выполнить мой приказ, если он его получит!

Глаза герцога блеснули.

— По-моему, вы начинаете понимать, — продолжала Фауста. — Что ж, тем лучше. Итак, после смерти Валуа под ваши знамена встанет Фарнезе, а с ним — пять тысяч копий, двенадцать тысяч мушкетов, десятитысячная кавалерия и семьдесят пушек. Добавьте к этому королевские французские войска. С такими силами вы без труда разгромите Генриха Наваррского. Позже его можно будет казнить как еретика. Гугеноты пошумят-пошумят и успокоятся — только пообещайте им кое-какие привилегии…

Повторяю, вы возглавите самую мощную в Европе армию. Вы отправитесь в Реймс, вас помажут на царство в Реймсском соборе ^[9]. Вы с триумфом пройдете через все королевство и принесете Франции мир. Потом вы перейдете через Альпы. Мантуя, Верона, Турин, Падуя, Венеция, Болонья, Милан и, наконец, Рим склонятся перед вами. Вы исполните то, чего не смогли добиться ни Людовик XII, ни Франциск I. Потом ваше войско повернет на север и обрушится на Фландрию и Нидерланды. Никто, даже Карл V, не сравнится с вами… Мы восстановим империю Карла Великого. Весь мир будет трепетать от одного вашего взгляда.

Гиз, совершенно потерявший голову от фантазий Фаусты был готов пасть перед ней на колени. Он забыл, что всего лишь несколько минут назад собирался пронзить эту женщину кинжалом. Он с восторгом воззрился на нее и воскликнул:

— Простите, о простите! У меня пелена спала с глаз! Наконец-то я вижу вас в истинном свете! Вы воистину властительница и богиня! Я по сравнению с вами всего лишь простой солдат, только и знающий что кинжал да шпагу! А вы… вы управляете судьбами мира… великие полководцы древности могли бы позавидовать вашим талантам!

Гиз отбросил прочь кинжал, опустился на одно колено, склонил голову и сказал:

— Приказывайте, я подчиняюсь!

Фауста как должное восприняла смирение Лотарингца.

— Герцог, — спокойно и величественно произнесла она, — поднимитесь! Вы мне не слуга. Я просто доказала вам, что вместе со мной вы станете повелителем всей Европы.

Поймите же, мне нужно отнюдь не ваше смирение!..

— Говорите, говорите, что нужно вам от меня?

— Ваше имя! — ответила Фауста.

— Мое имя?

— Только ваше имя!.. А власть и славу мы разделим пополам. Вы займете трон Франции, и я воссяду рядом с вами! Вы станете королем, а я — королевой! Послушайте, мне прекрасно известно, что у вас есть веские основания расторгнуть брак с Екатериной Клевской (раз уж она все еще жива!)… Через месяц, обещаю, ровно через месяц вы получите документ о расторжении вашего брака. А еще через неделю мы обвенчаемся… И я, герцог, подготовлю брачный контракт, в котором все будет оговорено. Вам останется только подписать его.

— Обвенчаемся?.. Брак?.. — изумленно прошептал Гиз.

— На следующий же день после венчания мы уедем в Блуа. Остальное я сделаю сама… все совершится быстро. Вы и опомниться не успеете, как двинетесь в Италию во главе объединенных сил. За вами пойдут и войска Генриха Валуа, и армия Генриха Наваррского. А я в ваше отсутствие буду править Францией. Я стану вашей супругой и никогда не предам вас, герцог.

Фауста на минуту замолчала, а потом торжественно закончила:

— Ваша светлость, я даю вам три дня для того, чтобы принять решение.

Генрих Меченый ответил:

— Мне не нужны три дня на размышления. Я уже все решил.

Фауста изо всех сил старалась скрыть охватившую ее радость. Она ждала ответа герцога де Гиза. А тот, поклонившись, взял руку Фаусты и с высокомерным изяществом поднес ее к губам. Он был очень красив в эту минуту; недаром при дворе говорили, что хоть Гиз и не король по рождению, но по великолепию, элегантности и утонченности он способен превзойти любого монарха.

— Герцогиня де Гиз, — значительно произнес Генрих Меченый, — позвольте мне, вашему будущему супругу, засвидетельствовать вам мое глубокое уважение. Даже став королем, я всегда останусь лишь первым из ваших подданных.

— Герцог, — спокойно ответила Фауста, — я принимаю ваше предложение. Идите же и помните: с завтрашнего дня мы начнем действовать — мы сделаем все, чтобы вы как можно скорей стали свободны. Мы объединим наши судьбы ради великой цели.

Гиз еще раз почтительно поклонился. Он был растерян, сбит с толку. Величие Фаусты словно завораживало властолюбивого герцога, а ее обещания совершенно очаровывали его.

Фауста встала, взяла в руки светильник и жестом пригласила Гиза последовать за ней.

— Сударыня, вы, кажется, хотите проводить меня до дверей? — удивился герцог. — Право, не стоит себя утруждать. Можно позвать лакея.

— Когда король посещает своих подданных, хозяину дома надлежит освещать ему путь. Таков обычай! — ответила Фауста. — Вы король, так позвольте же мне проводить вас, Ваше Величество!

И Гиз послушно пошел следом за молодой итальянкой. Он любовался ее изяществом, красотой и величием и твердил в душе, что эта женщина говорит, мыслит и поступает воистину по-королевски. Рядом с ним взойдет на трон прекраснейшая из всех королев, которые когда-либо правили Францией!

Однако, вызвавшись проводить Гиза, Фауста вовсе не собиралась оказывать ему достойные монарха почести. Просто у нее был к герцогу еще один разговор. Они вышли в коридор, и хозяйка знаком приказала лакею открыть входную дверь. Она поставила светильник на стол и повернулась к герцогу, как бы собираясь с ним распрощаться. По ее глазам Генрих понял, что Фауста собирается сказать что-то важное, о чем до последнего момента умалчивала. Гиз опять насторожился…

— Прощайте, господин герцог, — с улыбкой произнесла Фауста. А потом словно вскользь добавила: — Ах, да! Пока вы не ушли, я была бы счастлива узнать, что стало с тем человеком, которого вы сегодня преследовали.

— С Пардальяном…

— Да!.. С Пардальяном.

— Он погиб!

Фауста не изменилась в лице, ничем не выдала своего волнения.

— Этот человек заслужил смерть, — коротко заметила она.

Гиз уже переступил порог дома и окликнул своих людей, велев подвести коня поближе к дверям. А Фауста небрежным тоном добавила:

— Господин де Пардальян, не говоря уже о прочих его деяниях, заслужил смерть еще и потому, что сегодня он на моих глазах убил ударом кинжала в грудь невинное создание, некую молоденькую бедную девицу по имени Виолетта.

И, нежно улыбнувшись, Фауста захлопнула дверь. Гиз оказался на улице, а хозяйка — в доме. Но если бы они могли видеть друг друга в эту минуту, когда оба перестали притворяться, то, может, даже их не знающие жалости сердца дрогнули бы.

— Умер, Пардальян умер!

— Виолетты больше нет!

И того, и другую объяла безутешная скорбь. Фауста, поникнув головой, словно весть об этой смерти — весть, которую она так давно ждала! — клонила ее к земле, пошатываясь, вернулась к себе в спальню. А потрясенный Гиз, будто сраженный невидимой молнией, остался стоять на пороге.

— Монсеньор, — окликнул герцога кто-то из слуг.

Генрих Меченый пришел в себя и медленно обвел глазами свою свиту. Потом, не произнеся ни слова, он вскочил в седло и галопом помчался к своему дворцу. Приближенные едва успевали за господином.

Вернувшись в свои покои, Гиз приказал позвать Менвиля.

— Нашли тело Пардальяна? — спросил герцог.

— Нет, монсеньор, искали долго, но…

— Тем хуже! — мрачно заключил Гиз.

Он заперся у себя в кабинете, заявив, что будет работать. Когда его камердинер утром зашел к нему, он увидел, что герцог так и не ложился. Слуга отметил, что монсеньор очень бледен, а глаза у него покраснели.

Глава XXI

ПИСЬМО

Всю ночь герцог просидел за столом, охватив руками голову. Услышав шаги камердинера, он очнулся от долгого оцепенения и с удивлением обнаружил, что давно рассвело. Он встал и тихо произнес, словно разговаривая с невидимым призраком, что всю ночь стоял рядом с ним:

— Прощай, прощай, Виолетта! Прощайте, мои мечты о любви! Все умерло… Пусть погаснут, словно свечи на ветру, грезы о сияющем счастье. В моей душе останется только честолюбие… Больше никаких пустых, хотя и сладких фантазий — одно лишь стремление к власти, к славе, к величию!..

Герцог Гиз, влюбленный в цыганочку-певичку… надо же такое придумать!.. Нет, теперь есть только один Генрих де Гиз — завоеватель, повелитель, король! За дело!.. Раз надо переступить через труп, чтобы дотянуться до короны Франции, я готов! Генрих де Валуа умрет!

Герцог распахнул двери кабинета и приказал свите войти.

— Господа! — торжественно обратился Гиз к своим приближенным. — Его Величество король созывает Генеральные Штаты. Духовенство, дворянство и третье сословие уже отправили в Блуа депутатов, они готовятся к торжественной церемонии открытия. Думаю, и нам следует покинуть столицу и направиться в Блуа — там назревают великие события. Итак, в путь, господа! Через час мы выезжаем…

Придворные с поклоном удалились. Каждому следовало поспешить — ведь герцог дал им только час! А Гиз, оставшись в одиночестве, сел за стол и быстро написал следующее письмо:

«Сударыня!

Ваши аргументы так убедительны, что нельзя терять ни минуты. Я приступаю к выполнению Вашего грандиозного плана. Я не собираюсь ждать неделю, я не могу ждать ни одного дня — я со своей свитой выезжаю в Блуа сегодня, сейчас же! Я надеюсь, что буду иметь честь встретиться с Вами в этом славном городке.

Мы должны сделать все, чтобы ускорить наступление великих событий, столь желаемых как мной, так и Вами, — смерти известной нам особы и заключения нашего союза.

Генрих, герцог де Гиз (пока еще только герцог).»

Гиз запечатал письмо, огляделся и увидел, что он ошибался, думая, будто один в кабинете: неподалеку от двери стоял Моревер.

— А вы что здесь делаете? — раздраженно спросил Гиз.

— Монсеньор, — почтительно произнес Моревер, — вы приказали, чтобы я постоянно находился при вашей особе… разумеется, в то время, когда я не занят выполнением ваших конфиденциальных поручений…

Гиз задумался. Он понимал, что в его неприязни к Мореверу немалую роль играла ревность.

— Я отменяю свое распоряжение. У меня были основания дать вам подобный приказ, но теперь… Вы свободны, сударь… И знаете, почему?

— Жду, что ваша светлость разъяснит мне…

— Я отослал вас в Блуа… Догадываетесь, по какой причине?

— Догадываюсь, монсеньор… Чтобы держать меня подальше от бенедиктинского монастыря на Монмартре… Не так ли, ваша светлость?

— Ты прав! — побледнев, ответил Гиз. — Но теперь у меня нет оснований для подозрений. Ее… ее больше нет… И вы можете отправляться, куда вам заблагорассудится!

Герцог пристально взглянул на Моревера, но прочел в его глазах лишь удивление. Похоже, Виолетта действительно была ему совершенно безразлична. Во всяком случае, ни малейшего намека на скорбь Меченый не увидел.

— Ее больше нет?.. — повторил Моревер. — Ах, да! Ваша светлость изволит говорить о цыганочке!

— Ее убили… она мертва!

— Ах, вот как! — с сомнением, но совершенно равнодушно проговорил Моревер.

Гиз положил руку на плечо собеседнику и произнес:

— Так что признаю, Моревер, я, пожалуй, был к тебе несправедлив. Но теперь давай забудем прошлое!

— Счастлив услужить вам, монсеньор. Стало быть, эта цыганка умерла?

— Да, друг мой, — тяжело вздохнув, ответил герцог, — умерла… ее убил Пардальян, это чудовище!

— Да неужели?! — воскликнул изумленный Моревер.

— К счастью, негодяй получил по заслугам и сейчас кормит рыб на дне Сены… Но я-то мечтал собственноручно разделаться с ним!.. Он умер слишком легкой смертью…

Моревер неопределенно хмыкнул.

— Ты что, сомневаешься в моих словах? — удивился Гиз.

— Монсеньор, как я понял, несмотря на долгие поиски, тело шевалье де Пардальяна так и не нашли. Пока я своими глазами не увижу его мертвым, пока я своими руками не зарою его труп, я всегда буду настороже. Поверьте, этот мерзавец может в любую минуту появиться невесть откуда.

— Хорошо бы ты ошибся… Господи, я готов пожертвовать сотней тысяч ливров, лишь бы проклятый Пардальян не воскрес из мертвых!

— Я бы за это и двести тысяч отдал… если бы имел такую сумму… хотя когда-то вы, монсеньор, обещали мне…

— Скоро ты получишь обещанное!

— Так вот, я бы и двести тысяч отдал, лишь бы быть уверенным, что ошибаюсь и Пардальяна нет больше в живых.

— Как же ты боишься его, мой бедный приятель. Теряешь остатки здравого смысла… Впрочем, хватит о шевалье де Пардальяне… Возьми письмо, там, на столе!

Моревер взял запечатанное послание.

— Отвезешь его во дворец принцессы Фаусты, что на Ситэ, да побыстрее! — приказал герцог. — Письмо важное, поэтому ни на миг не выпускай его из рук.

— Монсеньор, я отправляюсь немедленно. Через четверть часа депеша будет у госпожи Фаусты, — ответил Моревер.

Герцог кивнул головой, и Моревер бегом покинул кабинет. Через несколько минут он был уже в седле, и Гиз увидел в окно, как он пустил коня во весь опор.

— Alea jacta est! — повторил герцог де Гиз слова Юлия Цезаря ^[10].

Отъехав подальше от дворца, Моревер перешел с галопа на спокойный шаг.

— Ишь ты! — процедил он с нескрываемой ненавистью. — Скажите пожалуйста: монсеньор изволил возвратить мне свое доверие!.. Осчастливил, называется… Забыл, как всячески унижал меня… А теперь я, видите ли, должен прыгать от счастья — монсеньор мне все простил! Да если бы я был уверен, что Пардальян действительно умер, Гиз меня больше бы не увидел!.. Нет, не так! Я бы отомстил ему… хотя не очень-то просто мстить такому противнику, как герцог де Гиз…

Ладно, не будем торопить события!

Моревер направился отнюдь не в Ситэ, во дворец Фаусты, а на свою собственную квартиру. Оставив лошадь в конюшне, он поднялся к себе в комнату, запер дверь на два оборота ключа, аккуратно опустил шторы, зажег свечу и, схватив адресованное Фаусте письмо, начал крутить его в руках.

Потом он взял булавку и очень острый нож и, ловко орудуя этими инструментами, вскрыл послание. Похоже, для Моревера подобная работа была делом привычным. Он не торопился, однако же уже через пять минут письмо Гиза оказалось вскрытым, причем печать Моревер не повредил.

Он раз двадцать перечел попавшую к нему бумагу. Он не сразу понял, о чем шла речь, но, поразмыслив, верно угадал, на что именно намекал герцог. И глаза Моревера загорелись зловещей радостью.

Затем посланец герцога де Гиза занялся другим: он принялся переписывать письмо, подражая почерку своего господина. Раз десять начинал он с самого начала, пока наконец не добился того, что его почерк совершенно точно повторял почерк Гиза. Моревер сжег неудачные варианты и высыпал пепел в камин. Потом он очень аккуратно снял с письма герцога печать и ловко прикрепил ее к собственному творению. Он так старался, что на лбу у него выступили крупные капли пота.

— Вот это для Фаусты! — улыбнулся Моревер, любуясь поддельным письмом, на котором красовалась печать Меченого.

— А вот это… — и он с ухмылкой взглянул на настоящее письмо. — Вот это попадет в руки короля Франции, не себе же мне его оставлять! Зачем мне сдался такой важный документ? Я человек маленький…

Он сунул послание Гиза в потайной карман камзола и, держа в руке фальшивку, спустился вниз и прошел на конюшню. Там он сел на коня и направился прямиком в Ситэ. Через несколько минут «письмо Гиза» было уже в руках Фаусты.

Потом Моревер вернулся во дворец Гизов и узнал, что герцог и его свита выехали два часа назад. Моревер помчался во весь опор, часа через три нагнал кавалькаду и поехал в последних рядах. На привале он подошел к герцогу и поклонился; тот вопросительно взглянул на Моревера.

— Все сделано, монсеньор! — произнес негодяй.

Глава XXII

ДОРОГА НА ДЮНКЕРК

Гиз и Фауста ушли, а Пардальян еще долго стоял в коридоре за портьерой. То, что он услышал, потрясло шевалье до глубины души.

«Клянусь Богом, — думал Жан, — как же щедро одарена от природы эта женщина — ум, отвага, честолюбие, великие замыслы и неземная красота… но сколько в ней при этом злобы! Великая воительница!.. Однако о благодарности у госпожи Фаусты более чем странное представление… Не успел я вырвать ее из лап Сикста V, как она натравила на меня Генриха Меченого с его сворой ищеек… Похоже, принцессу Фаусту не переделаешь…»

Пардальян как раз пришел к такому заключению, когда в зале вновь появилась хозяйка дворца.

— Может, стоит обнаружить себя? — колебался шевалье. — Уж очень хочется сказать этой даме все, что я о ней думаю… Но что это с ней? Плачет? Никогда бы не поверил, будто Фауста знает, что такое слезы…

Действительно, Фауста без сил рухнула в кресло, закрыла лицо руками и зарыдала. Охваченный непонятным волнением шевалье уже собирался покинуть свое убежище и подойти к плачущей женщине, когда Фауста подавила рыдания, встала, встряхнула головой, словно отгоняя от себя мрачные мысли, и ударила молоточком в серебряный гонг.

Появился безмолвный лакей и замер в почтительном ожидании. Фауста подошла к столу и принялась за письмо. Видимо, ей нелегко далось это послание: она часто останавливалась и задумывалась, прежде чем написать очередную фразу.

Письмо оказалось длинным. Фауста писала его целый час. Потом она обернулась к лакею и спросила:

— Где граф?

— Ожидает у базилики Сен-Дени, как договорились.

— Отправьте ему это письмо. Он должен его получить завтра в восемь утра. Пусть едет прямо в Дюнкерк. И пусть вручит послание Александру Фарнезе.

Лакей бережно взял переданный ему запечатанный пакет.

— Сообщите графу, — добавила Фауста, — что, когда он вернется, я, возможно, уже покину Париж. Пусть едет в Блуа.

Лакей с поклоном удалился.

«Все ясно! — подумал шевалье. — В письме приказ Александру Фарнезе вступить с армией во Францию, для того чтобы герцог де Гиз поскорей стал нашим королем, а там и императором Европы и властителем Африки и всех прочих частей света… Но мы еще посмотрим, что из всего этого осуществится!»

Тем временем Фауста вышла из тронного зала. Явился другой лакей и погасил светильники. Потом шаги стихли, дворец погрузился в полную темноту, и шевалье решил, что, видимо, его обитатели наконец-то уснули.

Тогда Пардальян с кинжалом наготове выбрался из-за портьеры и двинулся в путь. Он шагал по огромному зданию наугад, блуждал в каких-то закоулках, ступал осторожно, бесшумно, на цыпочках. Лишь через полчаса он оказался в просторном помещении, освещенном слабым светом свечей. Пардальян вгляделся и узнал коридор, выходивший к парадной двери дворца.

То ли Фауста не очень беспокоилась о своей безопасности, то ли привратники оказались предателями и сбежали вместе со слугами, изменившими хозяйке, но в коридоре не было ни одной живой души.

Конечно, снаружи такую дверь взломать было нелегко, но изнутри открыть ее не составляло никакого труда. Огромные засовы не скрипели и отпирались на удивление просто; через несколько минут шевалье оказался на улице.

Как раз в это мгновение на колокольне Собора Парижской Богоматери пробило полпервого. Пардальян аккуратно прикрыл за собой дверь, рассчитывая на то, что отодвинутые засовы изнутри заметят не сразу и, следовательно, не сразу поднимут тревогу. С облегчением вздохнув, Пардальян направился в сторону улицы Сен-Дени; как, конечно же, догадался читатель, путь его лежал к гостинице «У ворожеи», куда наш герой и прибыл без всяких приключений.

Гостиница была уже закрыта; постояльцы и прислуга спали. Но шевалье постучал условным стуком, и минут через десять ему открыла заспанная служанка.

— Ради Бога, ужинать! — воскликнул Пардальян, умиравший от голода.

— Ах, сударь, — взмолилась служанка, — я засыпаю на ходу, какой уж тут ужин!

— Ну. хорошо, иди спи! — улыбнулся шевалье. — Но мне-то хоть постель приготовили?

— Все готово, господин шевалье, вам остается только откинуть одеяло и лечь.

— Прекрасно. Да, не забудь разбудить меня в шесть утра? Разбудишь?

— Конечно, сударь, я ведь встаю в пять.

— Умница! А теперь иди, спи! Но если забудешь, скажу госпоже Югетте, и она тебя выгонит. А я остригу тебе волосы покороче, так что твой суженый больше и не посмотрит в твою сторону. У тебя суженый-то есть?

— Как не быть! — рассмеялась служаночка. — Но не волнуйтесь, сударь, все в этом доме знают — любое ваше желание надо выполнять. У нас, конечно, есть хозяйка, да только настоящий хозяин тут вы!

С этими словами хитрая девица поспешила спастись бегством, а раздосадованный Пардальян проворчал:

— А я-то пожалел эту вертихвостку! Решил, пусть выспится… Бедная Югетта!.. Кажется, ее репутация погибла!.. Что ж, ничего не поделаешь! Но я все-таки умираю от голода и жажды!

Шевалье отправился на кухню, зажег свечи, отстегнул шпагу и снял кожаную куртку. Поскольку гостиницу он знал прекрасно, ему не составило никакого труда отыскать в погребе пару бутылок получше. Потом он принес дров и зажег огонь в очаге. Потрескивали поленья, и, глядя на них, шевалье чувствовал, что его охватывают умиротворение и спокойствие.

— Видели бы меня сейчас герцог де Гиз, Фауста, Бюсси-Леклерк и Менвиль… — иронически усмехнулся шевалье. — Как они гонялись за мной! Все пошло в ход — и шпаги, и аркебузы, и кинжалы… нагнали в Ситэ целую армию, чтобы взять меня живым или мертвым… А вот он я — на кухне, у очага, и собираюсь зажарить омлет… Вот сейчас выберем сковородку побольше, нальем туда масла… А неплохой из меня повар получается! Ох, и посмеялись бы мои высокопоставленные враги!

И тут он действительно услышал за спиной смех.

— Это еще что такое? — воскликнул Пардальян и обернулся.

Он намеревался схватить шпагу, но совсем забыл, что руки у него заняты тяжелой сковородкой. Впрочем, шевалье тут же успокоился — на пороге кухни стояла Югетта и от души смеялась, глядя на шевалье, вооруженного ее кухонной утварью.

Милая хозяюшка забрала у Пардальяна сковородку и с напускной строгостью произнесла:

— Безобразие! Я выгоню эту лентяйку Жильетту!

— Дорогая Югетта, выгонять надо меня, а не ее! Я силой отправил бедную девочку спать — она так клевала носом, что я испугался, подумав: наверняка сожжет мой омлет! Позвольте, я его сам сделаю, прекрасно получится, вот увидите…

— Ну уж нет! — возразила Югетта. — Пока еще я здесь хозяйка.

В мгновение ока Югетта накрыла маленький столик у очага. Через несколько минут Пардальян уже с волчьим аппетитом набросился на омлет, зажаренный Югеттой, с удовольствием запивая его прекрасным вином. А Югетта все подливала и подливала ему…

Поужинал шевалье на славу; редко, к сожалению, выпадали на его долю такие вот спокойные, счастливые часы. Омлет был вкуснейший, вино — выше всяких похвал. Вокруг порхала улыбающаяся Югетта… Шевалье чувствовал себя на верху блаженства…

А милая хозяйка смотрела на него ласково и нежно, смотрела как сестра, как подруга, а не как любящая женщина. Действительно, чего желала Югетта? Видеть шевалье каждый день, заботиться о нем как мать о ребенке, знать, что он счастлив, спокоен, здоров… А о большем она и не мечтала… Впрочем, нет, иногда Югетта позволяла себе грезить о невозможном, несбыточном…

Кто знает, может, со временем шевалье излечится от скорби, справится со своим горем, и тогда… Югетта с искренним уважением относилась к памяти Лоизы, в ее душе не было ревности (ведь бедная Лоиза умерла), но Югетта так надеялась, что когда-нибудь шевалье попытается еще раз обрести семейное счастье!

Что же касается преград, разделявших в глазах общественного мнения Югетту, хозяйку гостиницы, и Пардальяна, дворянина старинного рода, то Югетта о них забывала: ведь шевалье всегда держал себя с ней так дружески-почтительно, в его словах и поступках было столько уважения и внимания!

— А знаете, дорогая Югетта, — сказал шевалье, — ваша гостиница — настоящий рай земной. Тут я отдыхаю душой, становлюсь лентяем… мне хочется здесь задержаться, я начинаю чувствовать, что скитальческая жизнь мне надоела…

— Ах, господин шевалье, — вздохнула хозяйка, — если бы так было на самом деле.

— Так оно и есть, клянусь вам! Что-то устал я носиться верхом по горам и долам — под дождем и под снегом, в жару и в холод. Порой отправляешься утром в путь и даже не знаешь, где доведется пообедать, а тем более — переночевать. И так годами… это становится несколько утомительным, дорогая моя Югетта… Устал я, устал…

— Так что же вы не отдохнете? — с надеждой в голосе воскликнула Югетта. — Гостиница у нас прекрасная, хозяйка, смею надеяться, неплохая, кормят хорошо — так оставайтесь же! Для вас, сударь, здесь всегда найдется лучшая комната, самая вкусная ветчина и доброе вино. Оставайтесь!.. Знаете, как хорошо посидеть зимой вечером у камелька! Снаружи завывает ветер, метет снег, а здесь тихо и тепло… Вы мне расскажете о ваших приключениях… вы начнете так: «Ехал я однажды по дороге, и вот что со мной случилось… « А я буду слушать вас, и мне будет казаться, что и я объехала с вами всю Францию… И, рассказывая, вы словно заново проживете эти бурные годы…

— Ах, Югетта! Прекрасную картину вы нарисовали!.. Так бы и остался у вас навсегда!

— Как я была бы счастлива! — воскликнула хозяйка. — Господи, да вы и сами все прекрасно понимаете!

И Югетта вздохнула и покраснела.

— Понимаю, — улыбнулся шевалье. — Вы не просто прекрасная хозяйка, у вас, к тому же, золотое сердечко. Вы воистину очаровательны, милая Югетта. А кстати, знаете, ведь у вас поэтическая душа!

— У меня?

— Конечно! Вы так поэтично описали картину зимнего вечера! Даже я, старый волк, и то растрогался! Ах, Югетта, поверьте, вы тронули мою душу, так что, боюсь, я теперь не засну. К тому же мне будет очень тяжело покинуть вас и завтра утром вновь оседлать коня!..

— Завтра утром, — упавшим голосом повторила Югетта, опустив глаза и бледнея.

— Да, в семь утра я должен быть в Сен-Дени… Мне взбрело в голову посетить усыпальницу королей Франции.

— Господин шевалье, вы меня обманули! — обиженно воскликнула Югетта, и глаза ее наполнились слезами. — А я уж и вправду поверила… я так надеялась… а вы опять собираетесь в дорогу!

— Правда, дитя мое, правда… — вздохнул шевалье, — но, поверьте, я должен ехать. На карту поставлена моя честь… и, кроме того, я должен рассчитаться с долгами… это очень давние долги… Но я надеюсь, что надолго не задержусь. А потом… если я вернусь… если ничего со мной не случится… и если мне захочется отдохнуть, заверяю вас, я поеду прямиком в гостиницу «У ворожеи» и, не стану искать другого пристанища. Вы прекрасно знаете, Югетта, что теперь у меня никого в мире не осталось, кроме вас. И я люблю эту гостиницу… Здесь я провел молодые годы, здесь все напоминает мне о прошлом… Здесь жил мой отец, и здесь я встретил… Впрочем, что-то я становлюсь сентиментален. Нарисованная вами картина совсем очаровала меня, но тем не менее завтра в шесть утра я должен встать…

— Спокойной ночи, господин шевалье! — грустно произнесла Югетта.

— Спокойной ночи, хозяюшка! — стараясь казаться веселым, ответил шевалье.

Через несколько минут Пардальян уже спокойно спал. Перед тем как сомкнуть глаза, он с удовольствием подумал о заботливой Югетте — его разбудят ровно в шесть, накормят завтраком, конь его будет уже вычищен, дорожная одежда приготовлена. Останется только прицепить к поясу шпагу — и в путь!..

В шесть утра явилась служанка и разбудила Пардальяна. Он сходил на конюшню, оседлал лошадь, потом позавтракал паштетом и вином. После этого шевалье распрощался с Югеттой, пытаясь убедить безутешную хозяйку, что, когда состарится, обязательно вернется в гостиницу «У ворожеи» греться у камелька.

…Пардальян вскочил в седло и умчался, а Югетта еще долго стояла на пороге и смотрела ему вслед.

— Увижу ли я его еще когда-нибудь? — вздохнула прекрасная вдовушка, возвращаясь в зал гостиницы.

В восьмом часу шевалье прибыл к базилике Сен-Дени, оставил лошадь у коновязи и, чтобы его не приметили, зашел в первый попавшийся кабачок. Он расположился за столом у окна и принялся внимательно следить за дорогой.

В полвосьмого появился всадник, скакавший со стороны Парижа. Это был высокий мужчина, хорошо вооруженный, по виду — дворянин. Пардальян тотчас же узнал в нем того самого слугу, которому Фауста передала письмо, адресованное Александру Фарнезе. Всадник спешился и зашел в соседний с трактиром дом. Пробыл он там не более получаса, потом вышел, сел на коня и помчался по парижской дороге.

«Отлично, — подумал шевалье, — письмо в руках у посланца Фаусты. А теперь подождем, пока появится сам этот посланец собственной персоной».

Через десять минут ворота соседнего дома распахнулись, и на улицу выехал какой-то человек. Он двинулся по дороге на Даммартен и миновал тот трактир, у окна которого сидел Пардальян. Шевалье тотчас же выбежал из кабачка, отвязал коня, взлетел в седло и последовал за всадником, не приближаясь, однако, к нему.

«Посланец, конечно, направляется в Дюнкерк, — думал шевалье, — Фауста назвала его графом. Что это еще за граф?.. Хотел бы я знать, как его зовут… Впрочем, к чему? Обойдусь и без имени!»

Всадник пустил коня рысью, и шевалье последовал его примеру, по-прежнему держась в некотором отдалении. Похоже, посланец Фаусты не очень-то торопился. На разбитой дороге, среди рытвин и ухабов, он и вовсе перешел на шаг. Вот тут-то он, видимо, и заметил, что за ним следят, однако не стал погонять коня, а, наоборот, остановился. Остановился и Пардальян. Всадник помчался галопом, потом попридержал лошадь и заставил ее идти рысью. То же проделал и шевалье. Таким образом, посланец Фаусты окончательно убедился в том, что его преследуют.

Он не стал останавливаться в Даммартене, а поехал прямиком в Санлис. В Санлисе неизвестный граф зашел в старинный трактир «Бочка Вакха». Пардальян оказался там минуты через две. Посланец пообедал в большом зале — шевалье утолял голод за соседним столом. Потом посланец удалился к себе, громко приказав слуге разбудить его в восемь утра.

«Прекрасно! — подумал шевалье. — Голову даю на отсечение, что этот хитрец вскочит в пять!»

Отправляясь в свою комнату, шевалье велел приготовить коня к пяти утра. Перед сном Пардальян долго размышлял о происходящем, пытаясь понять, зачем, в сущности, он едет за графом?

— Чтобы забрать письмо, адресованное Фарнезе… Зачем же еще? — ответил Пардальян самому себе.

Да, но как же это сделать?.. Самое простое — это вызвать графа на дуэль и убить его… Нет, слишком просто… К тому же шевалье не хотел ни за что ни про что убивать или ранить совершенно незнакомого человека, который не причинил ему никакого зла. Но письмо, как же забрать письмо?

— Придумаю что-нибудь! — решил в конце концов шевалье. — Например, подойду к этому дворянину, раскланяюсь, сниму шляпу и скажу: «Сударь, будьте так любезны, вручите мне письмо, адресованное лично генералу Фарнезе. Клянусь, мне оно очень нужно. Век буду вам благодарен за оказанную услугу!» Главное при этом — приятно улыбаться… И посмотрим, сможет ли он мне отказать!..

Пардальян заснул и проспал до пяти утра. Разбудил его гостиничный слуга. Шевалье встал и первым делом выглянул на улицу. Одеваясь, он ни на минуту не терял из виду тот кусок дороги, что был виден из окна.

Но посланец Фаусты так и не появился.

— Неужели я ошибся, и он собирается проспать до восьми? — удивился шевалье.

В семь часов Пардальян позвал хозяина.

— Надеюсь, вы не забудете разбудить в восемь того достойного дворянина? — спросил шевалье.

— Какого дворянина?

— Да того, что приехал вчера чуть раньше меня. Нам ехать в одну сторону, и я бы с удовольствием отправился вместе с ним. а то одному скучно… А он, кажется, милый человек и приятный собеседник.

— В таком случае, сударь, мне, право, очень жаль…

— Что значит «жаль»?

— Думаю, и тот дворянин очень бы огорчился… он, наверное, не знал, что вы хотите ехать с ним, и передумал в последнюю минуту.

— Передумал?

— Ну да! Он уехал еще в три утра!

Пардальян едва сдержал проклятие, готовое слететь с его губ, бросился на конюшню и во весь опор помчался в сторону Амьена.

— Вот и доверяй после этого лицемерам! — ворчал он, подгоняя лошадь. — А я-то ломал голову, как бы его не обидеть, забирая письмо… Вот как он отплатил мне за мою вежливость! Пожалуй, мы с вами поссоримся, господин граф!

Он гнал коня так, что ветер свистел в ушах. Но вскоре Пардальян заметил, что его скакун начал уставать. Так он может потерять коня, а денег на покупку другого у него не было. К тому же он очень дорожил своим верным другом, ибо справедливо полагал, что второго такого коня не найдешь.

Поразмыслив, шевалье решил прекратить бессмысленную погоню. Разумнее проехать полями и попытаться сократить путь, двинувшись наперерез посланцу Фаусты. Шевалье доехал до Мондидье и решил часок передохнуть. Он зашел в кабачок, порасспросил хозяина и узнал, что человек, по всем приметам весьма и весьма напоминавший загадочного графа, заходил в это заведение выпить стакан местного вина. Более того, он проехал через Мондидье всего лишь полчаса назад.

— Пора его догнать и отплатить ему за ту шутку, что он сыграл со мной в «Бочке Вакха»! — решил Пардальян.

Через десять минут шевалье уже был в седле; рискуя загубить коня, он опять пустил его вскачь.

«Одно из двух, — думал Пардальян, — или этот человек, которого называют графом, приедет в Амьен раньше меня, или я успею перехватить его до въезда в город. Если он успеет въехать в Амьен, в городе мне его не найти. Тогда придется ловить посланца Фаусты на выезде из Амьена… В любом случае, от меня он не уйдет!»

Пардальян поднялся на вершину холма и увидел впереди крестьянскую телегу, что медленно ползла по ухабистой дороге. Он поравнялся с телегой, и возчик сообщил, что минут пятнадцать назад его обогнал какой-то всадник. Пардальян, прося в душе прощения у коня, опять пришпорил его. Но через десять минут он увидел вдалеке городские стены и башни Амьена и понял, что всадника ему нагнать не удалось.

— Все! Он уже в Амьене! — вздохнул шевалье.

Вечерело. У самых ворот наш герой остановился и задумался. После недолгих размышлений он принял решение и заставил измученного коня шагом идти вдоль городской стены. В Амьен Пардальян въезжать не стал. Он резонно рассудил, что неизвестный граф наверняка остановился на ближайшем к воротам постоялом дворе и теперь следит из-за занавески через окно, не появился ли на улицах города его преследователь.

«Пусть наблюдает! — усмехнулся про себя шевалье. — Пусть рассматривает каждого, кто въезжает в Амьен! А я ему сюрприз приготовлю…»

Объехав Амьен кругом, шевалье выбрался на северную дорогу, ту, что шла на Дуллан и Сен-Поль. Он доехал по-прежнему неторопливо до первого городка на этой дороге — Виллье. Там он оказался уже ночью.

Северная дорога проходила как раз через Виллье. Единственный постоялый двор также размещался при дороге. Так что любой путешественник, следовавший из Амьена на север, неминуемо должен был проехать мимо этого постоялого двора.

Пардальян спешился, отвел коня в конюшню и убедился, что о благородном животном позаботились: вытерли, почистили, поставили в хорошее стойло и насыпали вдоволь овса. Лишь после этого шевалье, буквально падавший с ног от голода и усталости, подумал о себе.

После хорошего ужина от голода и следа не осталось, но Пардальяну все так же смертельно хотелось спать. А ведь надо было всю ночь следить, не появится ли посланец Фаусты… Что же предпринять?

Ему отвели комнату, что выходила окнами на дорогу. Он бросил взгляд на прекрасную постель и приуныл. Шевалье долго скреб в затылке в надежде хоть что-нибудь придумать. Наконец он заметил лакея, которому вменялось в обязанность провожать гостей в их комнаты.

— Хочешь заработать два экю? — спросил Пардальян.

Туповатый на вид парень в холщовом колпаке и в сабо даже рот открыл, услышав предложение путешественника. Два экю! Он за целый месяц и трех экю не зарабатывал! Хозяин платил ему тридцать экю в год, правда, еще кормил и покупал ему ежегодно куртку, штаны и пару деревянных башмаков.

— Два экю! — воскликнул потрясенный лакей.

— Два экю по шесть ливров! Вот они! — и Пардальян продемонстрировал серебряные монеты.

— А что надо делать?

— Ты уже кончил работу, ваш постоялый двор закрыт, не так ли?

— Мне еще надо запереть ворота в хлеву и на конюшне.

— Иди запри и сразу же возвращайся.

Через десять минут слуга прибежал обратно.

— Все сделал. А теперь скажите, как я могу заработать два экю?

— Ты где обычно спишь? — спросил шевалье.

— В конюшне, на соломе.

— Так вот, проведешь ночь здесь, в этой комнате, и получишь свои два экю… Но это еще не все. Постарайся не заснуть и все время следи за дорогой. Если проедет всадник из Амьена на Дуллан, разбудишь меня… в любой час, но разбудишь обязательно!

— Понял! — воскликнул слуга. — Вы кого-то ждете и боитесь, что он проедет ночью.

— Друг мой, получишь не два, а три экю: один за труды, один — за любезность и еще один — за сообразительность.

Парень поклонился чуть не до земли, потом уселся на стуле у окна и облокотился о подоконник.

— Вот я уже и на месте, — сказал он. — Обещаю, кто бы ни проехал, немедленно предупредить вас. Спите спокойно, господин, я послежу за дорогой.

Пардальян положил пистолет на ночной столик, пристроил в изголовье шпагу, бросился, не раздеваясь, на постель и, счастливый, заснул. Молодой слуга добросовестно глазел на улицу. Как он и обещал, он разбудил шевалье рано утром и отрапортовал:

— Никто не проезжал, только три крестьянские телеги.

— Всадника точно не было? — спросил Пардальян.

— Никаких всадников.

— Держи свои три экю да сбегай принеси мне из погреба бутылочку вина получше и амьенский паштет, говорят, в Париже такого не попробуешь.

Слуга рысью ринулся исполнять приказание. Пардальян с удовольствием позавтракал и даже угостил лакея стаканчиком вина, чрезвычайно осчастливив этим достойного пикардийца.

Уже совсем рассвело. Пардальян отправился на конюшню, оседлал коня, уселся в большом зале на первом этаже и спокойно принялся ждать.

Часов в восемь на дороге появился всадник, и шевалье с удовлетворением ухмыльнулся: наконец-то в Виллье въехал посланец Фаусты с письмом к Александру Фарнезе. Пардальян-таки обвел его вокруг пальца!

Неведомый граф неспешно проехал мимо постоялого двора — он никуда не торопился, видимо, полагая, что наконец-то отделался от назойливого преследователя. Шевалье подождал, пока всадник отъедет подальше, и так же неторопливо поскакал по северной дороге. На этот раз Пардальян предпочел держаться подальше от неизвестного дворянина, чтобы тот не смог его заметить.

Так, друг за другом, они проехали Дуллан, потом Сен-Поль, затем прибыли в Сент-Омер. Здесь всадник остановился переночевать, и Пардальян, естественно, расположился на том же постоялом дворе, стараясь не попадаться ему на глаза. Но, похоже, посланец Фаусты все-таки обнаружил слежку, потому что на следующее утро граф поскакал сломя голову не на север, а в сторону Кале, пытаясь оторваться от Пардальяна.

Шевалье решил нагнать его во что бы то ни стало. Он до сих пор еще не перехватил письмо — а между тем время шло! Придется просто-напросто откровенно поговорить с этим всадником… А если посланец Фаусты заупрямится, Пардальян отбросит всякую вежливость и побеседует с ним со шпагой в руке.

К полудню вдали показались башни Кале. Пардальян попытался нагнать графа, но тот, оставив Кале слева, двинулся по дороге, что вилась вдоль побережья.

— Сейчас уйдет! Надо торопиться! — проворчал Пардальян.

Шевалье пришпорил коня и понемногу начал нагонять графа. Тот вдруг резко осадил и развернул лошадь и, с пистолетом в руке, стал ожидать преследователя. Увидев это, шевалье пустил коня рысью, потом шагом и, наконец, остановился всего в нескольких шагах от графа. Учтиво сняв шляпу, Пардальян приветливо улыбнулся посланцу Фаусты.

Тот застыл в недоумении. Согласитесь, невозможно без предупреждения палить в человека, который столь вежливо тебя приветствует, невзирая на взведенные курки твоих пистолетов! Или этот человек — сумасшедший, или же ему безразлична собственная жизнь. Однако на сумасшедшего шевалье никак не походил.

Графу пришлось не менее вежливо ответить поклоном на поклон. Он убрал пистолет в седельную сумку и произнес:

— Сударь, меня зовут Луиджи Каппелло, граф тосканский. С кем имею честь?

— Жан де Маржанси, граф французский.

Они еще раз коснулись своих шляп и двинулись бок о бок по той дороге, что шла от Кале к городку Гравлен.

— Не будет ли нескромным, — спросил итальянец, — поинтересоваться, откуда вы держите путь?

— Ничуть, сударь! С удовольствием вам отвечу, — сказал шевалье. — Я еду из Парижа, точнее — с острова Ситэ… правда, по дороге я заезжал в базилику Сен-Дени.

При этих словах Луиджи Каппелло вздрогнул и, пристально взглянув на собеседника, как-то странно повел рукой.

Пардальян улыбнулся:

— Господин граф, я весьма сожалею, что не могу ответить на тот таинственный условный знак, который вы мне только что сделали. И не могу по очень простой причине — я не знаю ответа. Вы ошиблись — я не принадлежу к числу сторонников принцессы Фаусты.

— Вот как! Впрочем, я сразу это понял, — ответил раздосадованный граф.

Луиджи Каппелло явно встревожился.

— Скажите же в таком случае, куда вы направляетесь? — спросил граф.

— Как куда?! Туда же, куда и вы — в Дюнкерк. А из Дюнкерка, если понадобится, я поеду в лагерь вашего прославленного соотечественника Александра Фарнезе.

Посланец Фаусты задумался. Зачем этот человек едет в Дюнкерк? Может, его послала принцесса Фауста? Но тогда почему он не знает условного знака? С другой стороны, похоже, ему многое известно…

— Сударь, — продолжал итальянец, — вы так любезно отвечаете на мои вопросы, что я позволю себе задать вам третий и последний…

— Пожалуйста, сколько хотите, но только потом я, с вашего разрешения, тоже порасспрошу вас.

— Договорились. Итак, почему вы преследуете меня, начиная с Даммартена?

— С Сен-Дени, — поправил его Пардальян.

— Хорошо. Почему вы меня преследуете, начиная с Сен-Дени? И почему, когда я оторвался от вас в Амьене, вы вновь последовали за мной?

— Мне просто доставляет удовольствие путешествовать в компании с вами!

— Откуда вы знаете, что я направляюсь в лагерь Александра Фарнезе?

— Потому что я слышал, как об этом говорила благороднейшая госпожа Фауста, — спокойно ответил шевалье.

— Вот как! — воскликнул изумленный итальянец. — Вы сказали, что вам нравится путешествовать вместе со мной, но, полагаю, есть и другие причины?

— Господин граф, позвольте теперь мне задать вам один вопрос.

— Прошу…

— Знаете ли вы, что содержится в письме, врученном вам в Сен-Дени от имени госпожи Фаусты и адресованном герцогу Фарнезе?

Граф был потрясен. Он больше не сомневался: конечно, этого человека послала не Фауста, это враг, и враг опаснейший, подслушавший важные секреты.

Посланец Фаусты огляделся. Справа от дороги простирались поля. Впереди виднелся городок Гравлен — домики рыбаков и церковь с колоколенкой. Вокруг ни души, прекрасное место для того, чтобы отделаться от назойливого спутника.

А Пардальян все улыбался.

— Сударь, мне трудно ответить на ваш вопрос, — наконец произнес итальянец. — Я не везу никакого письма и, следовательно, ничего не могу сказать по поводу его содержания.

— Ах, господин граф, — с сожалением воскликнул шевалье, — вот как вы платите мне за искренность. Я вам сказал правду, чистую правду, а вы пытаетесь меня обмануть! Нехорошо, стыдно, граф!..

— Ну ладно! — не стал возражать Каппелло. — Я везу письмо… ну и что с того?

— А я вас спросил, известно ли вам, о чем говорится в этом послании?

— Нет! И даже если бы я знал…

— …вы бы ничего мне не сказали. Естественно… Но вы не знаете. Хотите, я сам вам расскажу?

— Да кто вы такой, сударь? — крикнул рассвирепевший итальянец.

— Вы спросили, как меня зовут, и я ответил, что ношу титул графа де Маржанси. А вот кто я такой, это другое дело… Письмо, граф, давайте поговорим о письме. Итак, в нем содержится приказ госпожи принцессы господину Фарнезе выдвинуться с армией к границам Франции и по первому же знаку Фаусты выступить на Париж.

Посланец смертельно побледнел.

— И что же? — пробормотал он.

— Только одно — я не желаю, чтобы Александр Фарнезе получил это письмо!

— Как это — не желаете?..

Граф схватился за пистолет, Пардальян сделал то же самое.

— Подумайте, сударь, — настаивал шевалье, — лучше вам добровольно отдать мне послание.

И он наставил оружие на своего спутника. Каппелло только пожал плечами.

— Вы не подумали об одной вещи, — заметил он совершенно спокойно. — Я ведь могу и убить вас… Впрочем, прежде я хочу вам кое-что сказать…

— Я вас слушаю очень внимательно.

— Вы ведь рассказали мне содержание письма, хотя до этого мне было неизвестно, что в нем. Если бы я вас боялся, я бы мог отдать вам бумагу, а приказ передать Фарнезе на словах…

— Не получится, — ответил Пардальян, — герцог выполнит только письменное распоряжение Фаусты.

— Тогда я убью тебя! — выкрикнул итальянец и выстрелил.

Но Пардальян успел ударом шпоры послать коня вбок, и пуля прошла в двух дюймах от его головы. Тотчас же шевалье выстрелил сам, но не во всадника, а в лошадь: пораженное в голову животное рухнуло наземь. Посланец Фаусты успел спрыгнуть и выхватил шпагу. Пардальян тоже спешился и обнажил оружие.

— Сударь, — спокойно произнес шевалье, — прежде чем мы скрестим клинки, будьте любезны выслушать меня. Я назвался графом де Маржанси, и я имею права на этот титул. Но у меня есть и другое имя — меня зовут шевалье де Пардальян.

— Так я и думал! — воскликнул граф.

И он посмотрел на своего противника с любопытством и некоторым восхищением.

— Я вижу, вы знаете меня, — продолжал Пардальян, — что ж, тем лучше. Это избавит нас от долгих речей. Раз вы слышали обо мне, граф, вам, полагаю, известно, что ваша госпожа пыталась убить меня не то три, не то четыре раза. Не так давно я спас ей жизнь, в знак глубокой благодарности она натравила на меня солдат герцога де Гиза. Я легко мог убить ее, и я полагаю, что Бог бы не разгневался, сделай я это. Мне достаточно было просто протянуть руку. Но, признаюсь, я испытываю отвращение к убийствам… Что, впрочем, не мешает мне считать госпожу Фаусту моим заклятым врагом. Я пойду на все, лишь бы разрушить ее преступные замыслы.

Кроме того, у меня есть все основания полагать среди своих личных врагов сторонников, друзей и слуг госпожи Фаусты, начиная с герцога де Гиза и кончая вами…

Я читаю, сударь, в ваших глазах страстное желание убить меня… но вы меня не убьете, нет! Я не желаю, чтобы письмо пришло по назначению, я знаю, что вы служите женщине, неоднократно пытавшейся умертвить меня, следовательно, у меня нет выбора — я заколю вас!

И Пардальян атаковал графа; зазвенели клинки. Граф Луиджи был неплохим фехтовальщиком и больше оборонялся, чем нападал. Ему не требовалось убивать своего противника, он хотел только ранить этого человека, чтобы тот не мешал ему отправиться дальше с письмом к Фарнезе.

Пардальян, как обычно, пошел в атаку, нанося резкие прямые удары. Противнику пришлось пятиться, но несколько минут он достойно сопротивлялся. Шевалье даже проникся к нему уважением и произнес, продолжая наступать:

— Сударь, по-моему, вы — человек достойный, и я приношу вам мои извинения.

— Это за что же? — спросил граф.

— За то, что предложил вам отдать письмо. Я должен был предполагать, что такой человек, как вы, добровольно не сдастся.

— Благодарю вас, сударь! — ответил граф, отражая очередную атаку.

— Примите же мои извинения за предложение, не достойное вас, — продолжал Пардальян. — Я очень сожалею, что мы оказались противниками…

В ту же минуту Пардальян сделал выпад, и его визави зашатался, застонал и, выронив шпагу, упал на землю.

— Черт побери! — раздасадованно воскликнул шевалье. — Я же не хотел его убивать!..

Он опустился на колени, расстегнул камзол итальянца, взглянул на рану и покачал головой. В этот момент раненый открыл глаза.

— Сударь, — заявил шевалье, — вы в моей власти. Я без труда могу отобрать у вас послание. Но мне очень не хочется, чтобы мы расстались врагами, поскольку вы храбрый и отважный дворянин. Отдайте мне письмо по доброй воле, прошу вас! Еще не поздно…

Граф дрожащей рукой указал на внутренний карман камзола.

— Письмо там?

Раненый только кивнул головой.

Пардальян достал письмо, а граф посмотрел на него с безнадежным отчаянием.

— Перестаньте! — взволнованно произнес шевалье. — Что вам в этом письме? Неужели вы думаете, я воспользуюсь им, чтобы скомпрометировать госпожу Фаусту?

— Я боюсь… — чуть слышным голосом прошептал раненый, — я боюсь, что вы отвезете письмо к королю Франции… Тогда я погиб… мое имя обесчещено…

— Так вы этого боитесь?

— Да! — ответил раненый.

— Хотите, я докажу вам, что вы заблуждаетесь? Хотите, я докажу, что Валуа не получит письма?

— Какие тут могут быть доказательства… — прошептал раненый.

— Да самые неоспоримые, и я их вам сейчас представлю, — улыбнулся шевалье. — Смотрите же!

С этими словами он взял письмо и разорвал его на мелкие кусочки — не вскрыв, не сорвав печати, не взглянув даже на имя адресата! Расправившись таким образом с посланием Фаусты, он подбросил бумажные клочки в воздух. Порыв ветра подхватил их и унес в море.

Пока Пардальян рвал письмо, граф Луиджи смотрел на него с изумлением, затем это изумление сменилось восхищением. Раненый с волнением произнес:

— Спасибо, сударь, я так вам благодарен!

Пардальян пожал плечами.

— Я говорил вам, что считаю госпожу Фаусту своим заклятым врагом. Но я не из тех, кто готов подло воспользоваться случайно попавшим в его руки письмом для того, чтобы уничтожить женщину. Я уже и думать забыл этом послании. Я вас успокоил, граф?

— О да, сударь! Я счастлив… теперь я могу умереть спокойно…

— Вот еще! Вы не умрете!

Раненый грустно покачал головой. Потом силы изменили ему, и он потерял сознание.

Пардальян подошел к своему коню, порылся в седельной сумке и вытащил бинты, корпию, мягкую белую ткань — словом, все то, что нужно для перевязки. Не стоит особо хвалить шевалье за такую предусмотрительность. В его времена любой, кто отправлялся скитаться по дорогам, не забывал захватить с собой подобные предметы — на тот случай, если будет ранен.

Пардальян торопливо спустился по крутой тропинке вниз, к морю, намочил в соленой воде тампон из корпии, вернулся к графу, промыл его рану, прикрыл ее тампоном из корпии и умело перевязал.

Раненому, видимо, стало легче, и он пришел в себя.

— Я смывал кровь соленой водой, — объяснил шевалье, — жжет, наверное, но она полезна. А теперь, сударь, соберитесь с силами. Я вас подниму и посажу на моего коня… Эх, отдали бы мне сразу письмо, и мы обошлись бы без этой неприятности!..

Пардальян осторожно поднял раненого и легко посадил его в седло.

— До Гравлена доедете? — спросил он.

— Пожалуй, да…

— Тогда — в дорогу! Если почувствуете, что теряете сознание, скажите мне.

Они осторожно двинулись в путь. Пардальян вел лошадь за поводья и постоянно оглядывался на раненого. Минут через двадцать они добрались до Гравлена.

Городок был невелик — несколько десятков рыбацких домиков. Появление дворянина, ведущего под уздцы коня, на котором сидел раненый, вызвало всеобщее оживление; на улицу высыпали женщины и ребятишки.

— Где тут у вас постоялый двор? — спросил шевалье.

— А у нас его нет! — ответила одна из рыбачек.

— А кто хочет заработать десять экю?

— Это за то, чтобы приютить вашего товарища и ухаживать за ним? — осведомилась женщина. — Так и я могу…

— Где вы живете?

— Вон тут рядом, — и она показала свой домик.

Раненого сняли с коня, перенесли в лачугу, уложили на матрас, набитый сухими водорослями.

— А есть тут у вас врач?.. Ну, лекарь?

— Лекаря нет, но есть колдун…

— Колдун?

— Да. Старик, но он все знает, лечит лихорадку, сращивает сломанные кости, умеет выхаживать раненых…

Тут как раз появился человек, которого в поселке звали колдуном. Его, похоже, предупредили, что в этом доме есть раненый. Старик был высок, сед, с живым и хитрым взглядом. Не говоря ни слова он склонился к графу, размотал бинты и принялся изучать рану.

Делал он все ловко и умело, и шевалье понял, что колдун прекрасно разбирается в своем деле. Он осматривал пострадавшего минут десять, и итальянец снова потерял сознание. Лекарь заново перевязал рану и подошел к шевалье.

— Ну, что скажете? — спросил Пардальян.

— Дело серьезное, но он выживет.

— Слава Богу! — облегченно вздохнул шевалье.

Но тут Пардальяну пришла в голову одна мысль: когда раненый поправится, он сможет поехать к Фарнезе, рассказать о том, что случилось, и попытаться-таки передать приказ устно, И тогда все усилия шевалье окажутся напрасными! Жан отозвал колдуна в сторонку и спросил:

— Вы уверены, что он выкарабкается?

— Конечно!

— Но мне хотелось бы, чтобы мой друг как можно скорей отправился в путешествие…

Колдун покачал головой:

— Если он поднимется с этого матраса раньше, чем через восемь дней, — он погиб!

Если поднимется через месяц, рана может воспалиться. А уж на коня он сядет месяца через три — не раньше.

Три месяца!.. У Пардальяна было еще в запасе время. Он протянул колдуну экю, но тот отказался:

— Мне не надо денег. Я лечу рыбаков, они меня кормят. Зимой лесорубы приносят мне дрова. Женщины боятся, что я могу их сглазить или навести порчу на мужей, поэтому у меня всегда в достатке и овощей, и сидра…

— Странный вы человек! — улыбнулся Пардальян и положил экю обратно в кошелек.

Пардальян провел в рыбацкой хижине еще четыре дня. Уехал он только тогда, когда колдун уверенно заявил, что раненый выздоравливает.

Итак, убедившись, что граф Луиджи чувствует себя лучше и что за ним прекрасно ухаживают, Пардальян распрощался с человеком, которого едва не убил, и не торопясь отправился в Париж. На душе у него было спокойно: он знал, что никто не сможет передать приказ Фаусты Александру Фарнезе.

В Париже шевалье ожидали два дела. Во-первых, он собирался отыскать Моревера, и, во-вторых, ему очень хотелось побеседовать с герцогом де Гизом наедине. Итак, размышляя, что же ему следует предпринять в первую очередь, шевалье де Пардальян неспешно приближался к Парижу.

Глава XXIII

БЛУА

В то время как Пардальян мчался по дороге на Дюнкерк, пытаясь перехватить адресованное Фарнезе письмо, герцог де Гиз в сопровождении великолепной свиты двигался в сторону Блуа ^[11]. Из всех концов Франции туда прибывали депутаты от дворянства, от духовенства и от третьего сословия, чтобы принять участие в созываемых Генрихом III Генеральных Штатах.

Гиз был уверен в собственной безопасности. Моревер подробно рассказал ему, какими силами располагает король. Силы Генриха III были довольно значительны, к тому же ими командовал умелый военачальник, доказавший свою храбрость на полях сражений. Крийон был не только храбр — он обладал умом стратега. Он не стал рассредоточивать свою армию по окрестностям Блуа, а разместил ее в замке и в самом городе. Крийон превратил весь город в образцовую казарму. Как-то королева-мать поинтересовалась, вполне ли обеспечена безопасность короля. Храбрый вояка ответил:

— Мадам, если бы меня здесь не было, для взятия Блуа понадобились бы двадцать тысяч человек, но поскольку я здесь, наши противники должны будут привести под городские стены по меньшей мере сорок тысяч!

Екатерина улыбнулась:

— Слава Богу, что и я здесь! А у меня под рукой всегда есть Руджьери с его ядами… это стоит сорока тысяч воинов храбреца Крийона.

Король таким образом был надежно защищен. Он даже мог бы предпринять какую-нибудь военную вылазку, если бы ему в голову пришла подобная мысль. Тем не менее, как мы уже сказали, Гиз чувствовал себя в полной безопасности.

Он прекрасно знал, что те сто пятьдесят дворян, которые сопровождали его на пути в Блуа, преданы ему полностью. С Гизом, и только с Гизом связывались все их надежды на славу и богатство. Любой из них готов был пожертвовать собой, защищая дело Лотарингского дома. К тому же герцог знал, что в. Блуа он встретится с депутатами — дворянами, горожанами, священнослужителями, — многие из которых также были душой и телом преданы Гизу. Он в силах направить работу Генеральных Штатов в то русло, какое выгодно ему. У Валуа есть только солдаты, достаточно захватить Крийона — и королевское войско обезглавлено… Моревер доложил, что войскам Генриха III давно не выплачивали жалованья и они уже начали понемногу мародерствовать в окрестностях города.

По дороге в Блуа Гиз обсуждал все эти вопросы с десятком приближенных дворян. Остальная часть свиты несколько отстала. Потом герцог оказался впереди в компании Менвиля и Бюсси-Леклерка, от которых ничего не скрывал.

Толстый герцог де Майенн ехал где-то посередине колонны. Его более всего беспокоило, удастся ли найти в Блуа удобный ночлег и хорошую еду.

Кардинал замыкал процессию и беседовал с теми, кого интересовала политика.

Итак, из троих братьев Гизов, один беседовал с головорезами-вояками, второй болтал с любителями выпить и закусить, а третий разговаривал с интриганами и проходимцами.

Герцог де Гиз и его верные слуги, естественно, обсуждали смерть шевалье де Пардальяна.

— Наконец-то мы отделались от этого мерзавца! — заявил Менвиль. — Но мне, знаете ли, жаль: уж очень легко он умер. Утонул и совсем не мучился…

— Это верно, — заметил Бюсси-Леклерк, — уж я бы, будь моя воля, с удовольствием преподал ему небольшой урок…

— Урок фехтования, что ли? — усмехнулся Менвиль.

— Нет, черт побери! Урок фехтования я ему уже дал… Разве не помнишь, я его обезоружил, тогда, в Бастилии?..

— А меня там не было, так что я ничего не видел…

— А Моревер был! Правда, Моревер?

— Конечно, правда, — откликнулся Моревер (он ехал позади герцога). — Ты трижды выбивал шпагу у него из рук, и мерзавец признал себя побежденным…

Бюсси-Леклерк удовлетворенно улыбнулся и взглядом поблагодарил Моревера.

«Прекрасно! — подумал Моревер. — Он может быть мне очень и очень полезен!»

Свита прибыла в деревню Вильбон…

— Хватит, господа, — остановил беседу Гиз, — надоели эти разговоры о мертвеце.

Герцог думал о Виолетте. Он грустно вздохнул, потом встряхнул головой, отгоняя мрачные мысли.

— Бюсси, — приказал герцог, — скачи вперед, там какие-то всадники, узнай, что им надо.

На церковной площади в деревне находился конный отряд человек в шестьдесят. Но Бюсси-Леклерк не успел исполнить приказание: завидев Гиза с эскортом, всадники поскакали им навстречу. На какое-то мгновение Генрих де Гиз почувствовал замешательство, рука сама потянулась к шпаге. У него мелькнула мысль, что король устроил засаду. Но вскоре все разъяснилось. Приближавшиеся всадники радостно кричали:

— Добро пожаловать, монсеньор!

Оказалось, что собравшиеся в Блуа депутаты отрядили навстречу Гизу эскорт из дворян, чтобы засвидетельствовать ему свою преданность и уважение. Вновь прибывшие смешались со свитой герцога. Гиз сиял. Он привстал на стременах и, приветствуя дворян, крикнул:

— Теперь, господа, у меня поистине королевский эскорт!

Может быть, герцог произнес эти слова без всякого умысла, но окружающие передавали их из уст в уста, и каждый понял тайные намерения Меченого… Как бы там ни было, Гиз проехал через Вильбон с пышной спитой, и, когда пробило полдень, кавалькада торжественно приблизилась к стенам Блуа.

Король Франции, бледный и взволнованный, метался в это время по своим покоям, на втором этаже замка Блуа. Мы скоро опишем эти покои. Сейчас скажем лишь, что там была просторная гостиная, выходившая на главную лестницу. Лестница же, в свою очередь, вела к террасе, именуемой Бретонской террасой.

Генрих III с несвойственной ему живостью бегал из угла в угол, временами подходя к окну, откуда был виден квадратный двор и величественные главные ворота замка.

Генрих III ожидал герцога де Гиза!

На Бретонской террасе выстроились человек пятьдесят вооруженных дворян. Во дворе стояла рота швейцарцев. Вдоль лестницы расположились вельможи, сторонники короля; лица их были мрачны, ибо ничего хорошего от приезда герцога они не ожидали. Все остальные лестницы, переходы и дворы охранялись солдатами, аркебузирами и мушкетерами. Были приняты все меры предосторожности, чтобы «достойно встретить нашего любимого кузена и нашего верного друга герцога Лотарингского», как говорила Екатерина Медичи.

В гостиной стояли двадцать дворян, не сводившие глаз со своего повелителя.

В уголке Екатерина Медичи, в отличие от прочих присутствующих веселая и спокойная, тихонько беседовала со своим духовником.

— Где Бирон! Куда он делся? Пора бы ему вернуться! — волновался Генрих III.

Король уже в двадцатый раз подбегал к окну. Он видел, как открыли главные ворота и Крийон выстроил три роты охранников.

— Я здесь, сир! — ответил маршал де Бирон.

Арману де Гонто, маршалу де Бирону, сравнялось в описываемое время шестьдесят четыре года. Но кирасу он носил на удивление легко, а его выправке позавидовал бы любой молодой офицер.

Бирон был не просто сильным человеком — он был честным человеком. Уверенность в собственной правоте и порядочности придавала ему силы. Будучи католиком, Бирон тем не менее сделал все, чтобы остановить побоище в день святого Варфоломея. Он командовал артиллерией, и ему удалось спасти в Арсенале, где размещались его солдаты, человек сорок несчастных гугенотов, за которыми гнались обезумевшие от крови фанатики.

— Ты здесь, мой храбрый Бирон! — воскликнул Генрих III. — Я боялся, что ты сегодня не вернешься, ведь я дал тебе недельный отпуск.

— Да. но я узнал о приезде господина герцога и почел за благо срочно выехать из Амбуаза в Блуа. Как же я могу пропустить такой случай и не засвидетельствовать лично/ почтение господину герцогу!

Король рассмеялся, придворные дружно его поддержали. Улыбнулась и Екатерина Медичи, прошептав духовнику:

— Прекрасно, к моему сыну возвращается мужество!

— Как видите, сир, я прибыл вовремя, — заключил старый маршал де Бирон.

Действительно, как раз в этот момент во дворе послышался стук копыт, потом звон шпор и бряцанье оружия — свита Гиза спешилась. Генрих III побледнел, но не от страха, а от с трудом сдерживаемого гнева.

— Граф де Луань. — крикнул король, — посмотрите, что происходит во дворе.

Король и сам прекрасно знал, что там происходит — в Блуа прибыл герцог де Гиз!

Не став дожидаться ответа Луаня, Генрих направился к широкому креслу, стоявшему, наподобие трона, на возвышении. Усевшись, Генрих демонстративно надвинул шляпу на самые глаза.

— Сир, — крикнул Шалабр, бросившийся к окну вместе с Луанем, — это прибыл монсеньор де Гиз, да сохранит его Господь!

— Дьявол бы его побрал! — прошептал Монсери, стоявший рядом с королем.

— Как? Неужели? — спросил король, великолепно разыграв притворное удивление. — Герцог де Гиз? А что это ему понадобилось в Блуа?

— Сейчас узнаем, ведь господин герцог поднимается по главной лестнице…

На главной лестнице и впрямь раздался топот ног: вместе с герцогом поднималась и вся его свита. Крийон, который сопровождал герцога от ворот замка до самой королевской гостиной, почувствовал угрозу. Он остановился перед закрытыми дверями, повернулся к дворянам Гиза и торжественно заявил:

— Монсеньор, господин герцог де Майенн и вы, господин кардинал, Его Величество поручил мне передать, что вас он готов принять прямо сейчас. Вы же, господа, извольте подождать.

— Как? На лестнице?! — возмутился Бюсси-Леклерк.

— Не обязательно на лестнице. — ответил Крийон. — Где вам будет угодно!

— Спокойно, Бюсси! — произнес герцог, — Подождите меня здесь, господа! Господин де Крийон, раз Его Величество соблаговолил дать нам троим аудиенцию, мы готовы последовать за вами.

Свите герцога пришлось остаться на лестнице. Но там уже выстроились солдаты короля и его сторонники. В результате у входа в королевскую гостиную собралась настоящая толпа, причем одна ее половина злобно посматривала на другую. Достаточно было неосторожного слова или жеста, чтобы противники обнажили оружие. Однако все хранили полное молчание и ловили каждый звук, что доносился из-за закрытой двери. Его Величество принимал герцога де Гиза, принца Лотарингского дома!

Итак, Крийон распахнул дверь, пропустил Гизов и опять плотно притворил ее. Трое братьев направились к креслу, в котором, небрежно развалившись, сидел Генрих III. Он молча смотрел на посетителей, и лицо его было мрачно.

Первым шагал Генрих де Гиз. За ним шествовали кардинал и герцог де Майенн. Толстяк Майенн испуганно таращил глаза и в глубине души посылал к черту своих честолюбивых братцев. Кардинал гордо смотрел вокруг, держа руку на эфесе шпаги.

Герцог де Гиз не умел скрывать свои истинные чувства так же хорошо, как это делал Генрих III. Он побледнел от злобы, увидев, что прием ему оказан более чем холодный.

Остановившись в трех шагах от трона, Лотарингец низко поклонился. Братья последовали его примеру. Затем Генрих де Гиз выпрямился и замер, ожидая, что король обратится к нему.

Все присутствующие были в напряжении. Тишина стояла такая, что пролети в огромном зале муха, ее жужжание показалось бы оглушительным. Наконец король соизволил заговорить:

— Ах, это вы, господин герцог? Чем обязаны? Вы, кажется, хотите мне что-то сказать?

Да уж, Генрих III при желании умел унижать людей и выводить их из себя!

Глава XXIV

ПРИМИРЕНИЕ

Слова короля заставили всех вздрогнуть — а ведь в зале собрались только сторонники Валуа! Трем братьям на миг показалось, что перед их глазами уже сверкают обнаженные шпаги. Они вообразили, что король сейчас встанет и отдаст приказ об их аресте… Королевские приближенные уже потянулись к оружию. Вот-вот они набросятся на Гизов…

Майенн отступил назад и что-то неразборчиво пробормотал. Кардинал де Гиз, напротив, расправил плечи и обвел собравшихся злобным взглядом. Только один Генрих де Гиз остался невозмутим и спокоен. Он попытался сохранить хладнокровие, и это ему удалось.

— Сир, — звонко произнес Меченый, — вы знаете, что мой брат вместе с кардиналом де Бурбоном возглавляет французское духовенство. Вполне естественно, что он присутствует на заседании Генеральных Штатов, которые вы, сир, соблаговолили собрать в Блуа.

— А вы сами, господин герцог? — невежливо настаивал король.

— Сир, вы знаете, что мой брат, герцог де Майенн, вместе с господином маршалом де Бриссаком возглавляет депутатов от дворянства.

— Маршал де Бриссак, — проворчал король, — только и воевал, что в день Баррикад, а кардинал де Бурбон годен разве что на то, чтобы плести заговоры…

Герцог вспыхнул. Король даже не пытался скрыть своей неприязни. Значит, вот-вот разразится гроза…

— Но вы мне все твердите о своих братьях, — продолжал Генрих III, — а я-то спрашиваю о вас, герцог! Я счастлив видеть их рядом с вами… я рад, что вы неразлучны… но вы лично, зачем вы прибыли в Блуа?

В этот момент Екатерина Медичи подошла поближе и встала рядом с троном. Гизу показалась, что мрачная фигура королевы-матери приблизилась к нему как предвестник грядущих несчастий. Он бросил быстрый взгляд на присутствующих, еще раз убедился, что окружен сторонниками короля, готовыми вцепиться ему в горло, и едва сдержался, чтобы не выкрикнуть какое-нибудь оскорбление.

«Если он подаст знак, — решил Генрих де Гиз, — я кликну своих дворян, и мы будем драться… «

Однако Гиз сдержался и попытался объясниться.

— Ваше Величество, будучи избранным наряду с другими представителями аристократии депутатом от дворянства, я счел своим долгом откликнуться на высочайший призыв и прибыть на собрание, которое вы соблаговолили созвать…

— Я не имел в виду ваше участие в работе Генеральных Штатов, — холодно прервал его король (Гиз в который уже раз понял, что Генрих умеет быть и настойчивым, и жестоким). — Я спрашивал о вашем появлении здесь, в покоях короля, в моих покоях! Зачем вы сюда явились?!

Это уж было чересчур. Гиз смешался, пробормотал несколько слов, потом замолк. Его брат кардинал намеренно наступил ему на ногу, как бы пытаясь сказать:

— Чего мы ждем! Оружие к бою! Пора драться!

Тишина, вновь установившаяся в зале, была очень тревожной. Она в любую секунду могла взорваться звоном клинков и криками сражающихся. Король же, казалось, ничего не замечал. Все тем же небрежным тоном он произнес:

— Во всяком случае, я вижу, что вы явились сюда в сопровождении дружной и многочисленной компании. Черт возьми, вы неплохо устроились. Взглянув на вашу свиту, люди, пожалуй, решат, что король Франции не я, а вы, мой лотарингский кузен!

— Сир!.. — вмешалась королева-мать.

— Подождите, мадам!.. Клянусь всеми святыми, здесь как-никак присутствует король, и только один король. А когда королю угодно говорить, остальные должны молчать… даже вы, мадам! Итак, дорогой кузен, я восхищался вашей свитой. Но вам не кажется, что кое-кого в ней все же не хватает?

— Кого же, сир? — спросил герцог.

— Да одного монаха… того самого, что собирался убить меня в Шартрском соборе… вы его что, в Париже забыли?

Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба. По толпе придворных прокатился зловещий ропот. Шалабр на половину вытащил шпагу. Граф де Луань и вовсе вынул кинжал из ножен и поигрывал им, внимательно разглядывая Гиза.

Герцог уже повернулся к дверям; он готов был отдать страшный приказ, и Бог знает, что бы произошло тогда в королевской гостиной… Но неожиданно вновь заговорила Екатерина Медичи, и голос ее прозвучал торжественно и властно (она очень редко прибегала к подобному тону):

— Господа Лотарингцы, послушайте меня! Послушайте свою королеву!.. Мой сын, король Франции, желает, чтобы я высказалась… Не правда ли, сир?

— Клянусь Пресвятой Девой, я вроде все сказал! — проворчал себе в усы Генрих и уже громче добавил: — Говорите, мадам, мы слушаем вас!

Все. кто присутствовал при этой сцене, замерли в ожидании. А Екатерина Медичи неторопливо начала:

— Господин герцог, вам. конечно, неизвестно, что в Шартре был раскрыт заговор против короля. Некий монах действительно похвалялся, что убьет Его Величество. Но Господь охраняет старшего сына церкви, и заговор провалился…

Этот монах прибыл в Шартр, смешавшись с затеянной вами процессией. Разумеется, вы не могли знать каждого участника крестного хода… Именно это и хотел сказать вам мой сын…

— Я даже и не подозревал, — проговорил Гиз, — что в королевстве может найтись такое чудовище… Невозможно представить подобное — кто-то осмелился поднять руку на короля Франции!

— Кроме того, — с тонкой улыбкой продолжала Екатерина, — король, соблаговолив дать вам испрошенную вами аудиенцию, хотел бы узнать, каковы же ее цели… Ничего другого Его Величество не имел в виду…

Гиз взглянул на Генриха III, и тот, опасаясь, что слишком далеко зашел, молча кивнул. Все тотчас же вздохнули с облегчением. Придворные поняли, что рокового приказа король не отдаст. Луань спокойно зачехлил кинжал. К Майенну вернулась прежняя уверенность, а кардинал де Гиз даже попытался улыбнуться. Король откинулся в кресле, положил ногу на ногу и зевнул.

Гиз заговорил, и в голосе его слышалась уверенность:

— Сир, и вы, королева, я действительно прибыл в Блуа, чтобы просить у короля аудиенции. На то есть своя причина. Я не просто явился на заседание Генеральных Штатов, я прибыл к королю. Я действительно попросил братьев сопровождать меня и пригласил всю свою свиту. Я собираюсь нынче произнести важные и торжественные слова, и мне хотелось бы, чтобы лучшие представители французского дворянства собрались в этом зале…

— Иду навстречу вашим пожеланиям! — ответил король. — Откройте двери, пусть все войдут.

Приказ короля был исполнен немедленно. Дверь гостиной широко распахнули, и мажордом крикнул:

— Господа, король желает вас видеть!

Дворяне, ожидавшие на лестнице, вошли в зал. В гостиной было не повернуться. Те, кто не поместился, толпились в дверях. Всех разбирало любопытство.

— Итак, дорогой кузен, ваше пожелание выполнено. Говорите же!

— Я буду говорить искренне и открыто! — заявил Гиз. — Сир, когда я посетил вас в Шартре, я сказал, что Париж, ваша столица, с нетерпением ожидает короля. Теперь я добавлю, что вся Франция молит вас о прекращении раздоров и жаждет увидеть, как король возьмет в свои руки бразды правления. Меня, Генриха I Лотарингского, герцога де Гиза, совершенно несправедливо считают поборником гражданской войны. К моему большому сожалению, те, кто сеет смуту в государстве, попытались сделать меня главой мятежников, а я всего лишь командующий одной из королевских армий. Эти смутьяны и дальше будут пятнать мое имя, если я громко и открыто не остановлю их. Сир, я пришел преданно положить свою шпагу к вашим ногам и торжественно предложить вам примирение, если вы считаете, что между нами действительно были раздоры…

— Раздоры? Но их не было! — живо откликнулась Екатерина Медичи.

Трудно описать то выражение, что появилось на лицах всех без исключения придворных — как из свиты короля, так и из свиты Гиза, когда Генрих Меченый кончил свою речь. Одни почувствовали, что рухнули все их мечты и надежды, — ведь пятнадцать лет они неустанно плели заговоры. Другие решительно отказались поверить смирению горделивого герцога и смотрели на него с изумлением и досадой.

Лишь два десятка самых близких к Лотарингцу дворян сохраняли полное спокойствие. Они слишком хорошо знали своего господина.

Генрих III был удивлен не менее прочих и никак не мог разобраться в своих чувствах, ибо в его душе радость мешалась с непонятным огорчением. Лицо его, впрочем, оставалось бесстрастным. Король взглянул на мать, и та тут же пришла на помощь сыну.

— Сколь благородны ваши слова, дорогой кузен! — растроганно произнесла Екатерина Медичи. — Как жаль, что Господь не выступил свидетелем вашей прекрасной речи…

Генрих III давно научился понимать матушку с полуслова. Вот и сейчас он встал и совершенно естественным тоном произнес:

— Итак, господин герцог, готовы ли вы повторить ваши слова, поклявшись на Святых Дарах и на Священном Писании?

Герцог на минуту заколебался, но потом ответил:

— Конечно, готов, сир… Как только мы вернемся в Париж, я тут же отправлюсь в Собор Парижской Богоматери, и тогда…

— Господин герцог, — прервал Гиза король, — алтари есть повсюду, и Господь присутствует в каждом храме… Думаю, собор Блуа ничуть не хуже Собора Парижской Богоматери… Вы можете принести клятву и в Блуа…

— Как вам угодно, сир… я согласен… хоть завтра…

— Завтра? Бог знает, где мы будем завтра. Сегодня, сейчас! Мы немедленно направляемся в храм…

Герцог снова заколебался, и на этот раз Екатерина Медичи заметила его нерешительность. Однако Гиз собирался идти до конца. Он твердо произнес:

— Я готов, Ваше Величество, если такова ваша воля!

— Крийон, — распорядился король. — Мы идем в собор. Господа, следуйте за нами. Пусть все королевство знает об этой клятве! Пусть этот день останется в анналах истории. А пока, господа, оставьте меня одного…

Все вышли. Гиз остановился во дворе, беседуя с братьями. Крийон отправился распорядиться насчет охраны короля. Он хотел показать Гизам, что у него достаточно сил и ему не страшна герцогская свита. Лишь королева-мать задержалась возле кресла сына.

— Так что, матушка? — весело спросил король. — Мы возвращаемся в Париж?

Екатерина молчала.

— Как только кончатся заседания Генеральных Штатов, — продолжал Генрих, — мы отправимся в путь. Признаюсь, я с нетерпением жду этого момента… Надоел мне Блуа!

— Конечно, — раздраженно произнесла старая королева, — вас только развлечения и интересуют! Вернуться в Париж, веселиться, наряжаться, устраивать маскарады! А горожане снова будут возмущаться тем, что им приходится оплачивать ваши безумства и ваших фаворитов?!

Генрих III широко зевнул, наставления матушки занимали его весьма мало.

— Хорошенькое дело! — продолжала королева. — Вернуться в Лувр, потеряв всю свою власть! Не монарх, а жалкий призрак монарха!

— Это почему я потеряю власть? — встрепенулся Генрих. — Объяснитесь же, матушка. Вы знаете, я всегда внимательно прислушиваюсь к вашим словам и следую вашим мудрым советам.

— Вы сами только что упомянули про Генеральные Штаты. Вам будет представлен список жалоб и требований. Если вы удовлетворите их, то наверняка потеряете и те крохи власти, что еще имеете. Вы превратитесь в короля без королевства!

— Подумаешь! Разве они многого просят? Выгоню Эпернона и еще кого-нибудь… Эти молодцы мне и так надоели!

— Да разве дело в одном д'Эперноне? Они же требуют гарантий! Они хотят, чтобы ваши злейшие враги контролировали финансы королевства!

— Ну уж это ерунда! Все эти жалобы не что иное, как дань традиции… Нашим вельможам захотелось немного поворчать… И потом — мы же примирились с Лотарингским домом!

— Вы верите в это примирение?

— А почему бы и нет? Ведь герцог готов поклясться на Святых Дарах! — простодушно заявил король.

Екатерина горько улыбнулась. Она прекрасно знала своего сына. Генрих был человеком развращенным и своей склонности к разврату не скрывал. Но при этом он был глубоко верующим и набожным, столь же набожным, как Людовик XI. Клятва на Святых Дарах казалось ему нерушимой.

— Не подумайте, матушка, — продолжал Генрих, — что я принял за чистую монету уверения герцога де Гиза в преданности. Понимаю, он вынужденно дал клятву, — мы его заставили. Да и куда ему было деваться? Он загнан в угол. Сторонники Католической Лиги подталкивают его; он должен принять чью-то сторону и заявить или о поддержке мятежников, или о подчинении королю. Я не испытываю к нему ни приязни, ни благодарности, но если он поклянется на алтаре, я готов ему поверить.

— Будьте осторожны, сын мой!

Король не понял глубинного смысла этих слов и поспешил заверить мать:

— Я думаю, мадам, Крийон примет все необходимые меры предосторожности. Да вот и он!

И король приветливо кивнул появившемуся в дверях Крийону. Генриху III уже смертельно надоела беседа с матушкой.

Екатерина Медичи тяжело вздохнула, с глубокой жалостью посмотрела на сына и медленно удалилась.

Бравый Крийон доложил, что все готово и Его Величество может направляться в собор.

Генрих быстро спустился во двор замка и с удовольствием взглянул на целую толпу своих приверженцев, ждущих высочайшего повеления сопровождать короля в храм. За рядами дворян виднелись грозные колонны солдат Крийона. Генрих сел на коня и выехал из ворот замка. Свита последовала за государем.

Выезд короля был великолепен: впереди герольды, трубящие в фанфары, за ними — рота мушкетеров, потом сам король в окружении толпы своих придворных. Гиз ехал сразу же за Генрихом и поэтому оказался отрезан от своих приверженцев.

Роскошная и торжественная процессия двинулась к собору. Однако в воздухе была разлита тревога: каждый спрашивал себя, нет ли тут какой-нибудь ловушки.

Капитул собора, предупрежденный в последний момент, успел собраться у главного входа. Священнослужители в церковном облачении ожидали появления Его Величества. У храма Генрих спешился и, не говоря ни слова, вошел в собор. За ним потянулась свита. Гиз шагал следом за королем, отстав от него примерно на шаг.

В мгновение ока церковь оказалась заполненной до отказа. Король и Гиз приблизились к главному алтарю. Настоятель собора в сопровождении викариев преклонил у алтаря колена и вознес короткую молитву. Потом священник взошел по ступеням, открыл дароносицу и вынул золотой ковчежец, украшенный драгоценными камнями. Хор затянул Tantum ergo, а настоятель повернулся к присутствующим, подняв ковчег вверх.

Все опустились на колени, и король — первый. Генрих III крестился и молился, истово бия себя в грудь. Похоже, королю было за что вымаливать у Господа прощение. Наконец ковчежец водрузили на алтарь, и король встал.

— Но где же Священное Писание? — спросил Генрих. — Для такой клятвы нужна и Святая Библия рядом со Святыми Дарами.

Настоятель приказал положить на алтарь Библию. Король внимательно взглянул на Гиза. Тот твердым шагом поднялся по ступеням и вытянул правую руку. Мертвая тишина воцарилась в соборе.

— Клянусь на Святом Евангелии и на Святых Дарах, — громко произнес герцог, — от своего имени и от имени Католической Лиги, которую я возглавляю, что всегда буду готов примириться с Его Величеством королем. Клянусь в вечной дружбе и преданности!

Генрих III, которого до этой минуты, похоже, еще мучили сомнения, сиял от радости. Он поднялся вслед за герцогом по ступеням, вытянул руку и сказал:

— Клянусь на Святом Евангелии и на Святых Дарах, что готов примириться с моим кузеном герцогом де Гизом и с Католической Лигой. Клянусь в вечной дружбе!

Из рядов сторонников короля раздались крики «Виват!», меж тем как приверженцы Гиза хранили мрачное молчание. Король протянул руку Гизу, и тот, коснувшись ее, почтительно поклонился. Генрих III и Генрих де Гиз примирились!

Король чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Он начисто забыл обо всех давешних страхах и опасениях. Генрих приказал Крийону отправляться вместе со свитой обратно в замок. Королю пришлось дважды повторить свое приказание, прежде чем Крийон нехотя подчинился. Преданному слуге явно не по душе было то обстоятельство, что его повелитель остается в компании сторонников Гиза.

— Господа, — заявил Генрих III, — поскольку мы примирились, я считаю, что среди нас нет врагов. Король полностью доверяет своим дворянам.

— Да здравствует король! — без особого энтузиазма откликнулись приближенные Гиза.

Король обратился к Меченому:

— Господин герцог, будьте любезны, проводите меня в замок. Надеюсь, ваши свитские не откажутся сопровождать нас. А что касается вас, господин кардинал, и вас, герцог де Майенн, я думаю, вы присоединитесь к вашему любимому брату в час обеда. Господа, приглашаю вас отобедать со мной. Такое значительное событие следует отметить!

Король и герцог удалились, а кардинал вполголоса отдал какие-то распоряжения придворным Гиза. Те быстро передали эти указания мрачным, раздосадованным сторонникам Лиги, выходившим из собора. В результате около двух сотен наиболее видных деятелей Католической Лиги задержались в храме. Все двери закрыли, и после этого, предварительно убедившись, что в соборе нет ни одного постороннего, кардинал заговорил:

— Господа, все вы слышали моего брата герцога.

Его речь прервали ругательства и разъяренные выкрики:

— Подлое предательство!

— Он не имел права клясться от имени Лиги!

— Гиз падет, как и Валуа.

Кардинал лишь загадочно улыбался. Когда буря негодования утихла, он продолжил:

— Вижу, господа, что вы неправильно истолковали слова моего брата… Он поклялся в вечной дружбе и преданности, но кому?

— Как кому? Королю! — отозвались дворяне.

— Верно, господа, королю… но не королю Генриху III, не династии Валуа! Генрих Валуа приговорен, считайте, что он уже больше не король!.. Герцог Гиз принес клятву на Святом Евангелии и на Святых Дарах тому монарху, которого выберет Лига! Тому королю, которого выберете вы, господа! А я, в свою очередь, клянусь, что именно эту клятву он и сдержит!

Глава XXV

ПРЕДАТЕЛЬ И КОРОЛЕВА

Приверженцы Лиги, которые, услышав клятву Гиза, решили, будто их предали, моментально повеселели, поняв, что речь идет всего лишь об очередной уловке. Больше им ничего не пришлось объяснять. Клятва о примирении вовсе не разрушила их замыслы, а, напротив, усилила позиции Лиги.

Вечером во время большого приема в замке сторонники Гиза казались довольными и счастливыми; более того: они позволяли себе насмешливо поглядывать в сторону Генриха III.

Король пообедал с большим аппетитом, что с ним случалось нечасто. Он совершенно не обращал внимания на странности поведения герцогской свиты. Но от многих других не ускользнула ни одна деталь. Конечно, среди проницательных наблюдателей оказались и королева Екатерина, и ее астролог Руджьери.

Астролог находился в небольшой комнате рядом с обеденным залом и через отверстие в стене мог незаметно наблюдать за королем и его гостями. Сюда его привела королева-мать и велела во время обеда внимательно следить за братьями Гизами. Никогда еще старая королева так не тревожилась за сына. Она чувствовала приближение несчастья. В веселых, довольных лицах Гизов и их приверженцев ей виделась угроза ее обожаемому Анрио.

Что касается короля, то он в душе ликовал, но вовсе не потому, что примирение с Гизом могло принести мир исстрадавшимся подданным. Нет, просто Генриху III очень хотелось вернуться в Париж!

За королевским столом обедали маршал де Бирон, де Вилькье. дю Га, Крийон, трое Гизов и несколько видных деятелей Католической Лиги. Приглашенных рассадили вперемешку — так, чтобы рядом с роялистом непременно оказался сторонник Лиги. Король сидел в кресле, на небольшом возвышении, и оживленно беседовал с сотрапезниками:

— Клянусь Шартрской Божьей Матерью… Кстати, покидая Шартр, я поднес церкви в дар пелену из золотой парчи… хотел бы я видеть физиономию проклятого Беарнца, окажись он здесь, рядом с нами! При одной мысли о нем меня смех разбирает!

И король действительно расхохотался. За ним рассмеялся герцог де Гиз, потом все сидящие за столом, а затем к ним присоединились и все стоявшие в обеденном зале придворные.

— Мне кажется, я так и слышу его голос: «Черт бы вас всех побрал!» — при этом Генрих так удачно изобразил южный акцент короля Наваррского, что окружающие прямо-таки захлебнулись от смеха.

— Кстати, сир, а вы знаете, чем занят в данный момент Генрих Наваррский? — спросил кардинал де Гиз.

— Ей-богу, нет! А вы, герцог?

— Я тоже не знаю, — ответил Гиз, — но думаю, мой брат сейчас нам что-нибудь об этом расскажет.

— Так вот, сир, — продолжал кардинал, — он возвратился в Ля Рошель и председательствует на всеобщей ассамблее протестантов.

— Значит, гугеноты тоже созвали что-то вроде Генеральных Штатов? — ехидно поинтересовался король. — Что ж, пусть королек собирает кого угодно. Теперь он нам не страшен. Если мы выступим против Генриха Бурбона, то с Божьей помощью и с помощью нашего друга (тут король выразительно взглянул на Гиза) мы непременно разобьем гугенотов.

— Сир, — отозвался Меченый, — только прикажите — и мы немедленно выступим в поход!

— Наберитесь терпения, господа, — ответил Генрих III. — Сначала надо вернуться в Париж. Однако же я уважаю ваш порыв, ибо не будет спокойствия в королевстве, пока Ля Рошель в руках еретиков!

Король с удовольствием осушил бокал вина, и гости последовали его примеру. Так оживленно и весело проходил этот обед. За столом обсуждались самые разные проблемы. Не касались лишь одной темы — созыва Генеральных Штатов, хотя именно ради этого события и прибыли в Блуа депутаты.

После обеда в парадном зале для приемов играли в карты, а потом король поднялся, чтобы отправиться спать. Гизы подошли к нему, желая попрощаться. Герцог склонился в низком поклоне, но Генрих III поднял его, взял за руку и произнес:

— Обнимемся, дорогой кузен, мы ведь теперь братья… друзья!..

Гиз побледнел, однако обнял Генриха III. Затем король в сопровождении слуг удалился в свою спальню. Гизы покинули замок; разошлись по своим комнатам и придворные.

Екатерина Медичи, несмотря на свой возраст и болезни, дождалась конца обеда. Оставшись одна, она направилась в кабинет, где прятался Руджьери. Вдруг в полутемном коридоре навстречу ей шагнул какой-то человек.

— Моревер! — узнала его королева.

— Да, это я, мадам! — ответил, почтительно поклонившись, Моревер.

Он выпрямился, внимательно взглянул на королеву и заговорил:

— Сударыня, перед вами тот самый Моревер, что когда-то стрелял из аркебузы в адмирала Колиньи… С тех пор прошло немало лет, но, полагаю, вы меня не забыли… Я счастлив, что вы узнали вашего верного слугу…

Екатерине Медичи слова Моревера отчего-то показались дерзкими, и она пронзила наглеца мрачным взглядом. Моревер вздрогнул, но королева уже думала о другом. Перед ее взором проходило прошлое, вызванное в памяти неожиданным появлением Моревера.

Королева вновь увидела красные от крови воды Сены, где плавали трупы гугенотов. Увидела она горящий Париж: город напоминал адское пекло, на улицах и площадях оглушительно кричали разъяренные фанатики, стонали умирающие, плакали дети… И старческая бледность на лице Екатерины уступила вдруг место яркому румянцу, а ее холодное сердце учащенно забилось.

Королева глубоко вздохнула и опустила голову, словно воспоминания давили на нее непосильным грузом. Иногда даже самые закоренелые преступники впадают в раскаяние… правда, ненадолго… Но Екатерина была не из тех, кто прислушивается к голосу собственной совести — если, конечно, таковая у нее вообще имелась. Она вновь внимательно взглянула на Моревера и произнесла:

— Да, вы были нам верным слугой и много сделали для моего сына Карла IX.

— О нет, мадам, — возразил Моревер, — чтобы я ни делал, я делал то. только ради вас!

Екатерина несколько удивилась таким словам. Она знала Моревера, знала, что он — человек загадочный и необыкновенный, Ей было прекрасно известно, что просто так, без надежды извлечь для себя выгоду, Моревер никогда ничего не говорит и не предпринимает.

— Господин де Моревер, — неожиданно спросила старая королева, — позвольте узнать, где вы были в день Баррикад?

— О, я понимаю ваш вопрос! — ответил Моревер. — Я служу герцогу де Гизу, служу верно и преданно. Естественно, я выполнял его поручения, содействуя успеху его замыслов. Таким образом, после дня Баррикад я превратился во врага короля, в вашего противника, Ваше Величество… И если королю вздумается отрубить голову герцогу де Гизу как мятежнику, то я тоже умру. Буду повешен… в лучшем случае. Вы это имели в виду, мадам?

— Вижу, господин де Моревер, — улыбнулась Екатерина, — что вы по обыкновению проницательны. Но, думаю, вы искали встречи со мной не для того, чтобы доказать, что прошедшие годы никак не отразились на ваших мыслительных способностях.

— Конечно, нет, мадам, тем более, что Ваше Величество уже изволили отметить мою проницательность…

— Так что же вам угодно? Говорите! Говорите смело, сегодня вообще день смелых заявлений и громких клятв. Хотелось бы также, чтобы вы говорили искренне…

— Я ждал вашего разрешения, мадам. Вот что я хотел бы вам сказать… Когда вы, Ваше Величество, боролись с гугенотами, а я, рискуя жизнью, служил вам и только вам, вы кое-что обещали мне… Десять лет ждал я исполнения ваших обещаний. Но однажды мы встретились, я заглянул вам в глаза и понял, что обо. мне забыли!.. Вот чем объясняется, мадам, моя приверженность Лиге, вот почему я решительно поддержал явные и тайные замыслы честолюбивого герцога, вот почему, наконец, я вопреки своей воле стал противником династии Валуа…

— Вы и впрямь явились сюда лишь для того, чтобы сообщить мне это?

— Да, мадам! — твердо сказал Моревер. — Теперь я высказал все, что у меня накипело… можете позвать капитана королевских гвардейцев и арестовать меня… Но знайте: я предал вас лишь потому, что вы обманули вашего верного слугу… Я причинил вам зло… О мадам, вы даже и не представляете, сколько зла причинил я вам и королю… и все это только из-за того, что вы, королева, забыли вознаградить преданного слугу… а я действительно был предан престолу…

— Ах, змея! — процедила сквозь зубы Медичи. — Видно, вы уверовали в могущество своего господина, герцога де Гиза, раз осмеливаетесь в таком тоне разговаривать с королевой. Похоже, вы славно служили Лотарингцам, потому и сейчас рассчитываете, что он вас вытащит из тюрьмы, если я вас туда засажу. Но я не буду вас арестовывать, а просто выгоню вон! Вы разговариваете, как лакей, и я буду обращаться с вами, как с лакеем!

Моревер, казалось, не обратил никакого внимания на обидные слова старой королевы. Он только поклонился и остался стоять на месте.

— Что это значит, сударь? — возмутилась Екатерина. — Или вы не слышали: я вас выгоню вон! Может, мне слуг позвать, чтобы они вас вышвырнули?

В эту минуту в коридоре раздался спокойный, вкрадчивый голос:

— Ваше Величество, высокочтимая королева, простите, но я молю вас: смените августейший гнев на милость… Останьтесь, господин де Моревер. Королева разрешает вам остаться…

Это был астролог Руджьери — он все видел и все слышал из своего кабинета. Итальянец сделал знак королеве, и та, моментально сменив и тон, и выражение лица (а старая Екатерина мастерски умела владеть собой), произнесла:

— Хорошо, господин де Моревер, я прощаю вас, хотя ваши слова звучали странно, да и поведение ваше меня удивило…

Моревер преклонил колено и сказал:

— Думаю, теперь я могу сообщить королеве то, что хотел.

Он встал. Екатерина, не зная, что и думать, все еще колебалась, но потом, решив последовать совету Руджьери и проявить снисходительность, улыбнулась:

— Значит, вы хотите сообщить нам что-то важное, господин де Моревер?

— Я думаю, — вмешался Руджьери, — поведение господина де Моревера вполне объяснимо: он чувствует себя незаслуженно обиженным, не получив обещанного вознаграждения. Надо исправить ошибку, ведь мы помним о заслугах этого достойного дворянина!

Моревер поклонился.

— И, конечно, чтобы получить действительно весомое вознаграждение, — продолжал Руджьери, — вы намерены кое-что сообщить королеве.

— Вы совершенно правы, сударь, — согласился Моревер. — Вот что я хотел сказать: «Ваше Величество, сегодня я принес вам то же, что принес когда-то много лет назад в день святого Варфоломея… «

— И что же это? — спросил Руджьери, а королева смертельно побледнела.

— Я принес нам голову! — заключил Моревер.

Зловещая радость охватила душу Екатерины. Она наконец поняла, зачем явился Моревер.

«Голову… голову Гиза! — осенило итальянку. — Похоже, я старею — как же я сразу не догадалась, что он явился предать своего господина!»

— Сударь, — произнесла вслух старая королева, — будьте любезны, пойдемте со мной. Ты тоже, дорогой Руджьери, думаю, ты нашей беседе не помешаешь…

Екатерина прошла через столовую, затем через ту гостиную, где король принимал Гизов, а затем спустилась вниз, но не по парадной лестнице, выходившей во двор, а по узкой, боковой, что вела прямо в покои королевы. Апартаменты Екатерины находились на первом этаже дворца, и расположение комнат было точно такое же, как наверху, в покоях короля.

Только спальня королевы находилась не под спальней ее сына, а под небольшим салоном, примыкавшим к спальне Генриха III. Читатель далее убедится, что эти мелкие детали важны для нашего повествования.

Екатерина Медичи ввела Руджьери и Моревера в небольшую молельню, велела придворным дамам удалиться и села в кресло.

— Итак, сколько же вам угодно получить? — спросила она, внимательно наблюдая за Моревером.

— Прошу прощения, мадам! — вмешался астролог. — Позвольте мне вставить слово.

— Говори, говори, мой друг. Я знаю, твои мысли часто созвучны моим.

— Мне кажется, — продолжал астролог, — что прежде чем спрашивать у этого достойного дворянина, сколько ему угодно получить, следует поинтересоваться, что же он может предложить вам…

Екатерина отрицательно покачала головой. Иногда королева видела дальше, чем Руджьери.

— Так сколько? — снова спросила она Моревера.

— Немного, мадам. Я удовольствуюсь тремястами тысячами ливров.

— Действительно, немного… — задумчиво произнесла Екатерина.

— Для меня достаточно! — ответил Моревер и поспешил добавить: — То, что я принес, на самом деле стоит не меньше миллиона. Я прошу триста тысяч, а разница в семьсот тысяч пускай свидетельствует о том, какое счастье я нахожу в службе Вашему Величеству.

«Неплохо! — заметила про себя королева. — Похоже, этот молодец очень зол на Гиза и, пожалуй, мог бы предать его задаром.»

Вслух же Екатерина произнесла:

— Руджьери, посмотри там… в шкафу… в ящике лежит стопка пергаментов. Подай мне один…

Руджьери вынул из шкафа и положил перед королевой лист пергамента. Это был вексель на некую сумму из королевской казны, уже подписанный рукой Генриха III и скрепленный его личной печатью. Королева собственноручно заполнила вексель. Вот что она написала:

«Вексель на сумму пятьсот тысяч ливров. Вручить королевскому казначею означенную сумму господину де Мореверу за оказанные нам лично услуги…»

Екатерина протянула документ Мореверу, тот взял его и прочел, но не выказал ни малейшей радости, хотя и заметил, что сумма была увеличена почти вдвое.

— Ваше Величество столь щедры! — спокойно произнес Моревер.

Но тут взгляд его упал на последние строки, и Моревер встревожился.

Документ заканчивался заранее сделанной припиской:

«Указанная сумма будет уплачена……………… (дата)

…………………………………….. (место). «

Королева не указала, когда будет оплачен вексель и где Моревер сможет получить деньги. Без этих сведений документ был недействителен. Екатерина, внимательно следившая за выражением лица Моревера, удовлетворенно улыбнулась.

— Бог мой, сударь! Я, кажется, забыла заполнить чек до конца… Дайте его сюда!

— Верно, — сказал Моревер. — Не указаны дата и место выплаты.

Руджьери, прекрасно знавший старую королеву, спокойно и бесстрастно следил за этой сценой. Он уже предугадывал дальнейший ход событий.

— Итак, где бы вы хотели получить деньги? — с очаровательной улыбкой спросила королева.

— Если можно, в Париже…

— В Париже так в Париже… Так и пишу: в Париже… А когда?

— Как можно быстрее, Ваше Величество!

— Как можно быстрее… — повторила Екатерина. — Я укажу ближайшую дату… тот самый день, когда король сможет по своему усмотрению распоряжаться финансами.

Екатерина сжала губы, сдвинула брови, в глазах ее сверкнула молния, и недрогнувшей рукой королева вывела:

«В Париже… на следующий день после смерти герцога Генриха де Гиза. «

Тут удивился даже Руджьери. Он обратился к королеве по-итальянски, чтобы Моревер не понял:

— Екатерина, вы с ума сошли! Подумайте, этот человек может отнести вексель герцогу. Тот заплатит миллион, и все французское дворянство выступит против вашего сына.

— Он так и сделал бы, если бы ему были нужны деньги и только деньги. Но он хочет отомстить. И ради мести он готов поступиться деньгами. Я же вижу — он смертельно ненавидит Гиза. Молчи, я таких людей хорошо знаю.

Екатерина не ошиблась. Затевая все это, Моревер преследовал две цели: во-первых, получить деньги, и много денег. Он хотел покинуть Францию, чтобы избавиться от Пардальяна (ибо Моревер не очень-то верил в смерть своего врага). Про себя он решил, что на все ему хватит двухсот тысяч ливров, запросил триста тысяч, а получил пятьсот! Во-вторых, Моревер горел желанием отомстить герцогу де Гизу. Гиз оскорбил и унизил его. В то время, когда Генрих де Гиз разыскивал Виолетту, он явно не доверял Мореверу, не упускал случая высмеять, обидеть, задеть своего слугу. Такое трудно простить…

Моревер без всякого удивления прочитал последнюю фразу, написанную Екатериной, потом хладнокровно сложил пергамент и спрятал в карман камзола.

— Благодарю, Ваше Величество! Дата мне вполне подходит.

— Вы полагаете, что указанный день наступит скоро? — спросила Екатерина, и Моревер уловил в ее голосе нотки волнения.

— О, это не от меня зависит, мадам! Я не Бог, чтобы знать день смерти Генриха де Гиза, и не король, чтобы отправить его на эшафот…

— Так уж прямо и на эшафот? — спросила Екатерина.

Руджьери также удивленно посмотрел на Моревера.

— Объяснитесь, сударь, — попросил астролог. — Значит, речь идет не…

— …не о покушении, — твердо заявил Моревер. — Я не намерен стрелять в него из аркебузы, как в Колиньи. Ни в коем случае! Думаю, было бы правильней, если бы вы, Ваше Величество, написали бы не «на следующий день после смерти», а «на следующий день после казни герцога де Гиза».

— Моревер, — проговорила, задыхаясь от волнения, старая королева, — ты действительно можешь представить нам весомые улики против Гиза? Говори же, не бойся! Я действительно когда-то позабыла о тебе, но если ты окажешь подобную услугу моему сыну, ты получишь не пятьсот тысяч, а много больше… Слышишь?

— Конечно, Ваше Величество. Но мне достаточно того, что вы соблаговолили мне предложить. Вы дали на мое имя вексель на пятьсот тысяч ливров, а я даю вам вексель на голову герцога де Гиза. Прочтите это, мадам…

С этими словами он вынул из кармана бумагу и протянул ее королеве. Бросив быстрый взгляд на документ, Екатерина сразу же узнала почерк.

— Рука Гиза! — прошептала она.

Екатерина и Руджьери склонились над письмом. Вот что они прочли:

«Сударыня!

Ваши аргументы так убедительны, что нельзя терять ни минуты. Я приступаю к выполнению Вашего грандиозного плана. Я не собираюсь ждать неделю, я не могу ждать ни одного дня — я со своей свитой выезжаю в Блуа сегодня, сейчас же! Я надеюсь, что буду иметь честь встретиться с Вами в этом славном городке.

Мы должны сделать все, чтобы ускорить наступление великих событий, столь желаемых как мной, так и Вами, — смерти известной нам особы и заключения нашего союза.

Генрих, герцог де Гиз (пока еще только герцог). «

Это было то самое письмо, что герцог вручил Мореверу для передачи Фаусте. Моревер очень удачно подделал его, доставил по назначению фальшивку, а оригинал оставил у себя. Подпись «Генрих, герцог де Гиз… (пока еще только герцог)» явно свидетельствовала о притязаниях Гиза, а слова «смерть известной нам особы» указывали на смерть короля.

Екатерина внимательно читала и перечитывала послание. Содержание письма не оставляло места для сомнений. Екатерина обдумывала, как и когда предъявить Гизу обвинение в государственной измене.

— Кому было адресовано письмо? — спросила королева.

— Принцессе Фаусте.

— Значит, до нее оно не дошло?

— Простите, мадам, но вы ошибаетесь. Фауста получила послание Гиза… вернее, копию с этого послания.

Екатерина взглянула на Моревера с восхищением — она его, похоже, недооценила.

— Вы уверены, что никто, кроме вас, не знает о содержании этого письма?

— Абсолютно уверен, мадам!

Екатерина присела в кресло у стола, задумчиво подперла рукой подбородок и все смотрела и смотрела на лежавшее перед ней письмо.

— Принцесса Фауста… принцесса Фауста… — тихо повторяла королева.

О чем же думала Екатерина Медичи, произнося имя Фаусты?

Глава XXVI

ПАРДАЛЬЯН В МОНАСТЫРЕ

Расстанемся с Екатериной Медичи, погруженной в глубокие размышления. Оставим и Моревера — о последствиях его предательства мы расскажем позже. Перенесемся же, дорогой читатель, из Блуа в Париж.

Прошло уже несколько дней с тех пор, как герцог де Гиз со свитой отбыл в Блуа. В столице было неспокойно.

Во дворце Фаусты недели через полторы после отъезда Лотарингцев также начали собираться в путь. Фауста получила письмо, переданное Моревером, и решила отправиться в Блуа. Во-первых, она хотела находиться рядом с Гизом, чтобы поторопить его, если потребуется, и поддержать в минуту колебаний… С этого человека, отличавшегося неуравновешенным характером, вообще следовало бы не спускать глаз, полагала принцесса. Во-вторых, в Блуа ей будет легче скрыть от своих приверженцев последствия предательства Ровенни.

Все было готово к путешествию. Карета уже ожидала у ворот. Двенадцать недавно принятых на службу охранников должны были составить эскорт Фаусты. Двое надежных слуг еще четыре дня назад отбыли в Блуа, чтобы подготовить дом для своей повелительницы.

Итак, Фауста, сопровождаемая верными служанками Мирти и Леа, села в карету. Обе были рады покинуть мрачный дворец на острове Ситэ. В последнюю минуту перед отъездом Фауста бросила долгий взгляд на этот дом, где она провела столько дней, где радовалась и страдала, где размышляла над великими планами и обдумывала грандиозные замыслы. Перед ее мысленным взором возник образ Пардальяна… Но Фауста решительно встряхнула головой: шевалье мертв, и нечего больше о нем вспоминать… Теперь ее сердце свободно!

Наконец Фауста подала знак к отъезду и опустила шторки кареты. Через час экипаж и охрана были уже за городскими воротами и направлялись в Блуа.

Перед тем как выехать через ворота Нотр-Дам-де-Шан, карета Фаусты ненадолго остановилась у якобинского монастыря, расположенного в двух шагах от городской стены. И как раз в это время в Париж через ворота Сен-Дени въехал шевалье де Пардальян. Он не торопился возвращаться в столицу. В Амьене он, например, отдыхал целых два дня. Он ощущал огромную усталость, но вовсе не потому, что последнее время много скитался по дорогам, нет. Шевалье устал не телом, а душой, устал от одиночества… Он чувствовал себя несчастным и всеми забытым…

Лишь две вещи интересовали в этой жизни шевалье де Пардальяна: во-первых, он хотел по заслугам наказать Моревера (шевалье никогда не простил бы себе, если бы эта ядовитая гадина ускользнула от возмездия); во-вторых, он должен был отомстить Гизу за те оскорбления, что герцог нанес шевалье.

Два дня в Амьене Пардальян провел в полной нерешительности. Он провалялся в постели, в бедной комнатке на постоялом дворе. Шевалье не мог ничего делать, он лишь не отрываясь смотрел в потолок и размышлял.

«Предположим, я уничтожу и Гиза, и Фаусту, и Моревера? А что потом?»

Что еще он должен делать в жизни? Для чего вообще живет шевалье де Пардальян?

Пардальян тосковал, потому что его давняя душевная рана все еще не затянулась. Он думал о том времени, когда наконец рассчитается со всеми своими врагами. Куда ему тогда деться? Что предпринять?

— И идти мне некуда… — вздохнул шевалье. — Кто меня ждет? И дома у меня нет…

Может, попросить приюта у молодого герцога Ангулемского и спокойно стареть, обучая фехтованию сыновей Виолетты? А может, лучше провести свою старость у камелька в гостинице «У ворожеи», в обществе госпожи Югетты?

Шевалье чувствовал, что надо бы выбрать последнее. Он всегда с улыбкой умиления вспоминал о Югетте.

— В конце концов, — сказал себе шевалье, — во Франции еще есть дороги, да и в других странах их хватает… есть много мест, где я еще не бывал… И деревья вдоль дорог, и солнце в небе, и облака…

Пардальян подумал о дальних краях, о путешествиях, о приключениях… один, сам себе хозяин, сам себе господин… Он всегда сумеет поставить на место наглеца, помочь несчастному, защитить слабого… И шевалье де Пардальян улыбнулся…

Подъезжая к Парижу, Жан решил, что прежде всего он займется герцогом де Гизом. Следовало выяснить, каковы планы и намерения этого блистательного вельможи.

Прибыв в столицу как раз в то время, когда Фауста выехала в Блуа, Пардальян у первого же встречного узнал, что Гиза в городе нет.

— Ну что же! Поеду в Блуа! — сказал себе шевалье.

Но, похоже, перед отъездом шевалье задумал нанести кое-кому визит. Правда, на улицу Сен-Дени он не поехал. Он не хотел появляться в гостинице, опасаясь, что, встретившись с Югеттой, застрянет в Париже.

Итак, шевалье пересек Сену по мосту Нотр-Дам, проехал по улице Жюиври, а затем через Малый мост выехал на улицу Сен-Жак. В конце ее, недалеко от городской стены, Пардальян остановил коня. У монастыря якобинцев он привязал лошадь к столбу и постучал в ворота.

Открылось маленькое окошечко, и брат привратник спросил, что желает гость, подчеркнув, однако, что монастырь паломников не принимает. Пардальян ответил, что вовсе не просит приюта в святой обители, а хочет повидать одного знакомого. Услышав имя Жака Клемана, привратник вдруг засуетился, тут же распахнул ворота и предложил войти.

— А коня куда поставить? — спросил шевалье.

— Не волнуйтесь Отведем в конюшню к отцу настоятелю, там его покормят.

— Превосходно! — улыбнулся шевалье.

— Будьте любезны, подождите в приемной, а я предупрежу нашего доброго брата Клемана.

Привратник оставил посетителя под присмотром послушника и поспешно удалился. Но направился он не в келью Жака Клемана, а в апартаменты настоятеля Бургиня и доложил, что какой-то дворянин желает видеть брата Клемана.

Бургинь тут же решил, что посетитель послан кем-то из сильных мира сего для обсуждения с Жаком Клеманом великого замысла — убийства Генриха III. Настоятель распорядился немедленно препроводить визитера в келью монаха, хотя обычно монахи принимали гостей в приемной. Достойный отец настоятель рассчитывал выяснить, кто же явился к Жаку Клеману и о чем пойдет речь.

Следует отметить, что! Пардальян не обратил внимания на то, что его появление вызвало переполох в святой обители.

Брат привратник проводил шевалье по узким извилистым монастырским коридорам в келью Жака Клемана.

— Сюда проходите, пожалуйста, — и привратник указал шевалье на полуоткрытую дверь в келью.

Жак Клеман сидел за маленьким столиком и что-то писал. Как наши читатели знают, сын Алисы де Люс пользовался в монастыре неограниченной свободой, которой завидовали остальные монахи. Ему было дозволено держать в келье бумагу и чернила, а также читать.

Когда шевалье вошел, монах обернулся на звук шагов, увидел гостя и очень обрадовался. Он бросился навстречу Пардальяну, раскрыв объятия.

— Хвала Господу! — воскликнул Жак Клеман.

Голос его звучал возбужденно: так часто говорят люди, страдающие нервной болезнью, не знающие душевного спокойствия.

— А до вас нелегко добраться! — улыбнулся шевалье и пожал руку молодому монаху. — Позвольте, я сяду.

Пардальян отстегнул шпагу, присел на краешек кровати и огляделся:

— Как вы здесь можете жить! Похоже на склеп… ведь вы же относитесь к числу чувствительных натур… Посмотрите на вашего доброго брата привратника! Судя по его физиономии, он не из тех, кто заживо хоронит себя в обители, отказываясь от мирских радостей.

Клеман горько улыбнулся:

— Ах, дорогой друг, вы — словно луч солнца, проникнувший в мою темницу. Едва вы вошли в келью, как в ней все ожило. Не скрою, монастырь — место печальное.

— Зачем же вы остаетесь здесь?

— Это не моя воля. Я вырос в обители и всегда жил в монастырях. Я никуда не могу уйти, так решила судьба. Так плющ, выросший у подножия дерева, обвивает именно это дерево. Куда ему еще деться?

Они помолчали, потом шевалье спросил:

— А чем вы занимались, когда я вошел? Я прервал вашу работу?

Жак Клеман густо покраснел и ничего не ответил.

— Хорошо, хорошо, — успокоил его шевалье. — Не хотите говорить — не надо. Я не интересуюсь вашими секретами.

Но шевалье все же бросил быстрый взгляд на разбросанные по столу листы и не смог скрыть своего удивления:

— Простите мою нескромность, но ведь это стихи! Вы никогда не говорили, что любите поэзию…

Действительно, молодой монах писал стихи.

Шевалье довольно бесцеремонно взял один лист и пробежал его глазами.

Монах заметно смутился.

— Однако! — воскликнул шевалье. — Какой пыл… разумеется, религиозный пыл! Я думаю, речь идет о любви к Господу? И к Марии?.. Это к какой же Марии… неужели к Богоматери, богохульник вы этакий?

Монах смертельно побледнел.

— Я иногда развлекаюсь, сочиняя светскую поэзию, — пролепетал он.

Шевалье еще раз прочитал стихи, и тут его осенило.

«Конечно же, это Мария де Монпансье! — подумал он. — Эти страстные признания адресованы герцогине Марии де Монпансье, сестре Гиза!»

И Пардальян сразу все понял:

«Так вот откуда у него такая ненависть к Генриху III! Его попросту толкают на преступление… И я знаю, кто убедил этого несчастного убить короля Франции!»

— Ну что же, — спокойно заметил шевалье, возвращая стихи, — я не любитель поэзии, но, по-моему, написано превосходно. Думаю, особа, которой они адресованы, разделит мое мнение.

Монах взял лист бумаги и спрятал в складках рясы.

— Скажите, — спросил шевалье, — вы наконец оставили те мрачные замыслы, о которых мы говорили когда-то в Шартре?

И Пардальян сделал рукой быстрое движение, словно нанося удар кинжалом.

Жак Клеман ответил тихо, но твердо:

— Вы имеете в виду мой план убить Валуа?

— Да, — сказал Пардальян.

Более всего шевалье удивляло то, что о таких страшных вещах молодой монах говорит спокойно и как бы равнодушно.

— Почему я должен оставить эти замыслы? Валуа обречен, и Валуа умрет… Ради вас, ради уважения, что я питаю к вам, я согласился отсрочить день смерти Генриха III. Но этот день придет, обязательно придет!

Пардальян вздрогнул. В голосе монаха слышалась такая безоглядная решимость, что шевалье понял — Жак Клеман не отступится никогда. Его толкала на убийство не только ненависть. Говоря о смерти короля, Жак Клеман словно впадал в экстаз. Пардальян решил, что отговаривать его не стоит — все равно бесполезно. Да и с какой стати он, шевалье де Пардальян, должен заботиться о короле Франции? Что ему до династии Валуа?

— Пардальян, — продолжал Жак Клеман, — вы попросили меня обождать. Вы сказали, что не хотите, чтобы Гиз, воспользовавшись смертью Генриха, возложил на себя корону Франции… Я не знаю, что вами движет, да и не хочу знать… Пока жизнь Валуа будет нужна вам — я буду слепо повиноваться каждому вашему слову. Но когда Гиз перестанет рваться к престолу и ваши планы исполнятся, я попрошу вас позволить мне выполнить то, что предназначено судьбой… Екатерина Медичи убила мою мать… Теперь сын Алисы де Люс убьет сына Екатерины. И ничто, слышите, ничто и никто не сможет спасти Генриха Валуа после того, как вы придете ко мне и скажете: «Путь свободен! Жизнь Генриха мне больше не нужна!» Может, вы уже сегодня явились в монастырь, чтобы произнести именно эти слова?

— Нет, — ответил Пардальян. — Пока нет. Время еще не наступило!

Именно в эту минуту в коридор, куда выходили всегда приоткрытые двери келий, на цыпочках прокрался почтенный отец настоятель. Он подошел к самым дверям кельи Жака Клемана и стал подслушивать.

— Я подожду, — сказал монах, — я подожду. Но когда вы произнесете эти слова, я пойму, что для Валуа пробил последний час!

«Так я и полагал! — подумал настоятель. — Этот дворянин — один из участников заговора. Именно он должен подать сигнал Жаку Клеману.»

— Нет, я прибыл сюда не за этим, — продолжал шевалье. — Я хочу сделать вам одно предложение и очень надеюсь, что вы согласитесь.

— Какое же это предложение? — с улыбкой спросил монах.

— Давайте вместе съездим в Блуа, у меня там дела.

«Прекрасно. Все идет так, как я и думал» — обрадовался настоятель.

— Поехать в Блуа? — с удивлением спросил Жак Клеман.

— Ну да, в Блуа! Друг мой, с некоторых пор я что-то стал скучать, вот и решил предпринять путешествие, чтобы развлечься. Я уже съездил в Дюнкерк, потом вернулся в Париж. Но в дороге я понял, что одному путешествовать тоскливо. И тут мне пришла в голову мысль: вдвоем нам будет веселее!

— В Блуа! — задумчиво повторил Жак Клеман.

— Понимаю, — веселым тоном заявил Пардальян, — вам непонятно, почему я выбрал именно Блуа. Сейчас там очень интересно… Все королевство съезжается в Блуа… Там король…

«Замечательно!» — воскликнул про себя отец настоятель.

Он окончательно убедился, что визитер подослан Гизами для того, чтобы подтолкнуть монаха к исполнению задуманного.

— Кроме того, — продолжал шевалье, — в Блуа собираются Генеральные Штаты, то есть вся аристократия, представители духовенства и третьего сословия. И наконец, приедет сам герцог де Гиз, — блистательный, могучий, знаменитый герцог!

«Какой достойный дворянин!» — подумал отец настоятель, с одобрением внимая словам Пардальяна.

— А вместе с герцогом, — насмешливо говорил шевалье, — прибудет и его свита. Все сплошь блистательные, любезные и остроумные господа — Бюсси-Леклерк, Менвиль, Моревер и, конечно, братья его светлости — господин кардинал, господин де Майенн… Само собой разумеется, там появится и сестра герцога — герцогиня Мария де Монпансье.

Шевалье расхохотался, но Жаку Клеману было не до смеха. Он схватил Пардальяна за руку и возбужденно спросил:

— Вы говорите… Вы уверены, что эта особа?..

— Что она будет в Блуа? Конечно! Где ж ей быть? Поехали со мной, не пожалеете. Вдвоем гораздо веселей, уверяю вас… Но, я забыл спросить, может, вы не смеете без особого разрешения покидать монастырь?

В этот момент настоятель счел нужным появиться на пороге кельи. Его лицо расплылось в широкой, благожелательной улыбке.

— Ну как, брат мой, вы довольны? Я уверен, что вы с этим господином прекрасно побеседовали. Думается, его советы будут вам полезны… Следуйте им, дитя мое! Прислушивайтесь к мнению достойных людей!

— Но, преподобный отец… — растерялся Жак Клеман.

— Никаких «но»! — прервал его настоятель. — Я уверен, что наш гость плохого не посоветует…

Пардальян был несколько удивлен столь лестным отзывом о своей персоне.

— Я всего лишь посоветовал брату Клеману отправиться в небольшое путешествие.

— В путешествие? Прекрасный совет! — воскликнул Бургинь. — А в каком направлении?

— Я предложил съездить в Блуа.

— Великолепное предложение! Воздух в Блуа просто целебный, меня в этом многие уверяли, а наш дорогой брат Клеман еще болен и слаб, чистый воздух ему просто необходим.

— Вот и я ему говорил то же самое, — заверил Пардальян.

— А я ему приказываю слушаться вас! Поняли, брат мой? Вы последуете совету достойного дворянина. Немедленно собирайтесь в дорогу. Я прикажу, чтобы вам дали мою лучшую лошадь. Примите мое благословение, брат Клеман! Благословляю вас, сударь!

Настоятель удалился, пробормотав:

— Великий день близок…

Пардальян удивленно посмотрел ему вслед и расхохотался:

— Клянусь, никогда не встречал более любезного монаха! Он, стало быть, ваш настоятель? Поздравляю! Итак, едем?

— Да! — взволнованно ответил Жак Клеман.

— Вы меня сопровождаете в Блуа?

Жак Клеман побледнел и молча кивнул головой.

Через полчаса монах явился в приемную в дорожном дворянском костюме. Пардальян уже ожидал его там. У ворот монастыря били копытами две лошади. Пардальян и Жак Клеман вскочили в седла и двинулись в путь.

Глава XXVII

УБИТЬ ИЛИ УМЕРЕТЬ?

Вполне возможно, что Пардальян преследовал какие-то собственные цели, увлекая в Блуа Жака Клемана. Так или иначе, но Париж они покинули вместе и выехали на Шартрскую дорогу, чтобы потом свернуть на Блуа.

Через час после отъезда Жака Клемана и Пардальяна еще один человек выехал из ворот монастыря. Это был уже известный нашим читателям брат привратник. По приказу настоятеля Бургиня привратник (а звали его брат Тимоте) отправился в Блуа, оседлав крепкого мула. Монах вез спрятанное под рясой письмо, адресованное герцогине де Монпансье.

Осторожный настоятель посоветовал монаху ни в коем случае не обгонять двух всадников, скакавших впереди в том же направлении. Совет, впрочем, бесполезный — маловероятно, чтобы монах на муле мог нагнать всадников, ехавших на быстрых конях.

Но оставим пока Жака Клемана, Пардальяна и брата Тимоте — пускай себе спокойно едут к своей цели, а мы тем временем вернемся в Блуа, в покои короля.

Прошла уже неделя с тех пор как Моревер вручил Екатерине Медичи письмо и получил взамен вексель на пятьсот тысяч ливров с выплатой на известных нашим читателям условиях.

Всю эту неделю старая королева думала, колебалась, внимательно следила за Гизами и их сторонниками, надеясь по их лицам прочитать тайные мысли.

Наступило воскресенье, двенадцатое ноября. От Луары к холмам поднимался туман и расползался по улицам Блуа. Город был пустынен, а в замке кипела жизнь, и короля осаждали толпы придворных.

К великому удивлению всей свиты — как сторонников короля, так и приверженцев Гиза — из Ля Рошели прибыл гонец. Ненависть к гугенотам объединяла оба враждующих лагеря, и те и другие недоумевали, зачем сюда явился посланник короля Наваррского?

В знак доверия к Лотарингцам и своего расположения к ним король при всех вскрыл письмо Генриха Беарнского.

Выяснилось, что король Наваррский от имени всех протестантов, собравшихся в Ля Рошели, просил, во-первых, вернуть гугенотам конфискованное у них имущество и, во-вторых, предоставить им свободу вероисповедания.

Король прочел послание кузена вслух. Придворные возроптали, раздались неодобрительные возгласы, смешки и даже угрозы в адрес посланца. Тот стоял спокойно, ожидая ответа,

— Что же я должен передать моему повелителю королю Наваррскому? — осведомился гонец, когда шум утих.

— Передайте королю, — ответил Генрих III, — что мы обдумаем выдвигаемые им требования. Когда будет принято решение, мы поручим герцогу де Гизу, главнокомандующему нашими войсками, доставить ответ.

Эти слова были встречены приветственными криками — король, по сути дела, объявлял открытую войну гугенотам. А поведет войска Генрих де Гиз — опора святой церкви!

(Такой ответ повлек за собой непредвиденные последствия. Узнав о словах короля Франции, Генрих Наваррский выступил со своей армией в поход, рассчитывая завоевать силой то, в чем ему отказали.)

Посланник гугенотов холодно поклонился Генриху III и молча и решительно проследовал через ряды придворных. Даже самые нахальные и насмешливые расступались перед суровым протестантом. Звали посланца короля Агриппа д'Обинье.

Вот что произошло в этот ноябрьский вечер.

Король находился в прекрасном настроении: ему очень понравилось, что придворные встретили его слова одобрительными возгласами. Он пробыл в гостиной часов до десяти, беседуя в основном со сторонниками Лиги и оказывая всякие знаки внимания герцогу де Гизу.

Наконец Генрих III пожелал окончить прием. Королевские апартаменты опустели, Его Величество отправился к себе в покои.

Личный лакей подготовил постель для Генриха. Король разделся, накинул просторный халат и отослал слугу, сказав, что кликнет его, когда понадобится погасить светильники.

В этот момент к сыну вошла Екатерина Медичи. Генрих III всегда с тревогой и раздражением ожидал любой беседы с матушкой. Вот и сейчас на его лице появилась недовольная гримаса. Король даже и не попытался скрыть свое недовольство.

— Ах, мадам, — сердито проговорил он. — Я собирался посмотреть бумаги с требованиями, что выдвинули парижане, а потом лечь спать. Право, матушка, чего они только не просят! Совсем обнаглели! Вот соберу армию посильней, нагряну в столицу и наведу там порядок!

Екатерина молча села. Королева-мать, в черном платье, бледная, со светлыми, неподвижными глазами напоминала призрак. Увидев, что матушка расположилась в кресле, Генрих понял, что им предстоит долгая беседа. Он раздасадованно плюхнулся на стул и подумал: «Что ж поделать! Придется мне испить эту чашу до дна!»

Королева поняла, какие чувства обуревали ее ненаглядного сына. Она заговорила печально и взволнованно:

— Генрих, скоро меня не будет. Я избавлю вас от своего присутствия, моя смерть не за горами. Тогда, может, вы будете оплакивать меня. Тогда, наконец, вы воздадите должное матери, которая всю жизнь оберегала и защищала вас. Я любила вас, сын мой, несмотря ни на что, несмотря на вашу черную неблагодарность…

— Знаю, дорогая матушка, знаю, вы любите меня, — почти ласково сказал Генрих III.

— «Дорогая матушка!.. « — вздохнула Екатерина. — Как редко вы называете меня так, Генрих! Ваши ласковые слова — бальзам для моего бедного сердца… Да, я люблю вас, и люблю преданно. Но вы, Анрио, я знаю, равнодушны к собственной матери. Вы только терпите меня. И Карл, и Франциск были привязаны ко мне сильней, хотя их я не любила… И однако, — глухо добавила Екатерина, — я… я знала, что они умирают, но не стала спасать их… Я хотела возвести на престол вас, Генрих!

Екатерина опустила голову и продолжала чуть слышно, как бы беседуя сама с собой:

— Это мне кара, ниспосланная Богом!.. Шестнадцать лет я страдаю, каждый день, каждый час… Я страдаю, видя, что вы не любите, более того, вы боитесь меня… Генрих, знаете, что сказал мне ваш отец в первый день после свадьбы?

— Нет, мадам, но догадываюсь, что вряд ли он клялся вам в любви, — равнодушно произнес король и громко зевнул.

— Я была молода… почти ребенок… Я приехала из Италии радостная и счастливая. Я так мечтала увидеть Париж, я знала, что стану королевой в великой стране. Говорят, я была тогда хороша собой… Про моего супруга мне все твердили, что он истинный король, любезный и приятный человек. Я была готова полюбить его всем сердцем. Одно нежное слово, одна-единственная улыбка — и я стала бы счастливейшей из женщин!..

Итак, нас обвенчали, мы оказались одни в роскошной спальне, и я смотрела на своего супруга с трепетом и нежным волнением. Я вижу его, как сейчас… Генрих II, одетый в белый атлас, подошел ко мне поближе, склонился надо мной и минут пять пристально глядел мне в лицо. Я едва не потеряла сознание… А он брезгливо произнес: «Мадам, от вас же пахнет смертью!»

Генрих III побледнел, а Екатерина Медичи подняла голову и зловеще улыбнулась:

— Потом ваш отец вышел из спальни. И для меня началось тоскливое, жалкое существование, длившееся вплоть до того дня, когда копье Монтгомери во время турнира сделало меня вдовствующей королевой. Так вот, Генрих, моя старость ничуть не счастливее моей молодости…

— Ах, матушка, матушка… — в замешательстве пробормотал Генрих.

Екатерина остановила его властным жестом.

— Я знаю ваши чувства. Воздержитесь от уверений в обратном. Ваш отец сказал мне когда-то: «От вас пахнет смертью!» Он был прав. Всю мою жизнь я стояла перед выбором: убить или быть убитой? Убить или умереть?

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул Генрих.

На короля напал безотчетный страх, такое с ним часто случалось в присутствии королевы-матери.

— Я хочу сказать, что всю свою жизнь мне приходилось убивать, чтобы не быть убитой. Я должна была убивать, чтобы не убили дорогих мне людей… И снова, снова мне придется пойти на убийство, чтобы остались живы вы, Генрих… мой дорогой, мой любимый сын!

На этот раз Генрих даже не попытался скрыть охвативший его страх.

— Меня опять хотят убить? — пролепетал король. — Я могу погибнуть?..

— Да вас бы уже сто раз убили, если бы меня не было рядом! И снова я