Книга: Ксения



Ксения

Далия Трускиновская

Ксения


Ксения

Старая лошадь шла даже медленнее, чем ей самой хотелось, и телега переваливала через каждую колдобину, словно тяжело груженная лодка — с волны на волну. Слева от лошади шел возчик, вел под уздцы. Справа — высокая крупная женщина с большим неподвижным лицом. Таким лицам идут платки, особенно когда чуть прикрывают щеки и совершенно прячут волосы. Женщина как раз и имела такой платок, снежно-белый, да и вся ее одежда была удивительно опрятна, вот только юбка на ней сидела и колыхалась как-то неловко, потому что походка женщины невольно наводила на мысль о гренадере, атакующем редут.

Хотя лет ей было немного — и тридцати, пожалуй, не насчитать бы, или самую малость за тридцать, — однако всякий сказал бы, на нее поглядев: замужем не была, и не возьмут, больно сурова, и вид странный, как если бы малость не в своем уме.

— Да бережнее… да не гони ты… — приговаривала женщина, словно смиряя удаль возчика.

— Куда уж тише-то? — отвечал он.

Соседки сошлись у калиточки и придумывали, что бы такое могло быть в телеге.

— Печется Прасковья о господском добре, — неодобрительно заметила первая, маленькая, бойкая, в модном фишбейновом платье, с большими пестрыми букетами по голубому полю, с зачесанными наверх и взбитыми сзади волосами, припудренными весьма изрядно, а что не пудрой, но мукой, — так об этом не всякий догадается. — Уж так печется! Напоказ!

— Да будет тебе, — отвечала товарка, выбежавшая, как сидела дома, только накинув на плечи большой платок. — Кабы я у Петровых служила, так тоже бы пеклась. Живут богато, место у хозяина хорошее, такого места поискать, а сами копейку не считают, Прасковье полную волю дали. Что хошь на рынке покупай, домой неси!

— Вот и говорю — напоказ печется. Чтобы все видели, что не за страх, а за совесть служит. А сама-то смиренница какова? Я видела, как она на хозяина поглядывала. Ты ее, Катенька, не выгораживай.

— Да на что она хозяину? Ты ври, да не завирайся! — изумленно возразила Катя.

Она и за хорошие деньги не могла бы их представить парой — большую, громоздкую, с туповатым лицом Прасковью и легкого, словно только что из танца, в золотым галуном обшитом кафтанчике, невысокого, улыбчивого Андрея Федоровича. Такого чернобрового, большеглазого, с нежными розовыми губами, только во сне обнимать, наяву — никогда не выпадет.

Да что — лицо, в Петербурге хорошеньких и прехорошеньких кавалеров — множество, вот хоть подойди к дверям Шляхетного корпуса, когда кадетов отпускают, — не налюбуешься! Андрей Петрович такой голос имел, что запоет — и сердце тает. Издали доносился этот голос, поддержанный клавесином, когда по летнему времени окна открыты, и иголки замирали на середине стежка, и посуда из рук едва не валилась, вот какой это был голос, сущая погибель… Слушаешь — не наслушаешься…

— Так не хозяин же на нее — она на него…

Подружки притихли, пропуская Прасковью и телегу.

— Что везете, Параша? — окликнула Катя.

— Зеркало купили, двух с половиной аршин высотой, — отвечала Прасковья. — Барыне в гардеробную.

— Дорогое, поди?

— Дорогое.

Телега проплыла дальше и встала, не доезжая раскрытых ворот, теперь следовало повернуть и въехать во двор.

— Ишь, гардеробная у нее… Барыня!..

— Да будет тебе, Маша. И чем не барыня? Полковница.

— В каком таком полку у нее муж-то полковником? Побойся Бога, Катя! Певчий он, право слово, певчий! Вроде нашего Гаврюшки, только церковь побогаче.

— Он в царской церкви поет, зато и полковник. Государыня их всех любит и жалует, иному и дворянство дает.

— Вон у Марковны прежний хозяин был — полковник! Руку на войне потерял! А этот — тьфу!

Маше не нравилось в соседях многое. И то, почему живут на Петербургской Стороне, коли такие знатные персоны, — тоже. Знатные-то на Васильевском, на Елагином строятся нынче. И то, что смущает полковник своим ангельским голосом понапрасну…

А более всего — радостный вид бездетной хозяйки.

Дожив до двадцати шести годков и не родив ни одного младенчика, нужно отречься от нарядов, повязать черный плат и по церквам, по обителям вымаливать себе, грешной, чадо. Так искренне полагала Маша, потому что и бабка ее выходила замуж с намерением рожать детей, и мать, да и она сама, и намерение свое они исполняли честно. Мужей же любили постольку, поскольку без тех были бы невозможны дети, и в разумных пределах, любовью своей ни в коем случае не обременяя.

А молодая соседка, очевидно, любила мужа так, как полагалось бы любить ребенка, — со всем пылом души. Довольно было поглядеть, как она встречает его, как выбегает на крыльцо и ждет не дождется — когда обнимет!

Это было даже смешно замужним женщинам, вроде Кати с Машей, и потому о семействе Петровых немало сплетничали на окрестных улицах.

— А не тот ли это Петров?.. — вдруг спросила гостья, чьей-то кумы кума, попавшая к Машиной двоюродной сестрице по какому-то делу и оставленная ужинать. На следующий день Маша уже, веселясь, рассказывала Кате: полковник-певчий в шашнях замечен, и с кем! Звать ее — Анна, на французский лад — Анета, а на самом деле — та Анютка, которую без матери растил вдовый пономарь соседней Матвеевской церкви… И полагал пономарь, что ему повезло, когда устроил единственную дочку в школу господина Ландэ, что на Миллионной улице. Ведь она уж и в тринадцать лет с кавалерами перемигивалась, что же дальше было бы? А там — присмотр, строгость. И у государыни на виду — особенно те, кто к русской пляске больше способны.

Танцоры и танцорки чем дальше — тем больше власти в театре забирали. Вот уж и придворные кавалеры стали их чуть ли не за равных почитать. Вот уж девицы вообразили, что могут с кем угодно махаться! А люди-то все видят, все примечают! И то, что повадилась Анета к господину Сумарокову в гости ездить. И как-то все так выгадывать, чтобы разом с полковником Петровым.

Катя про все это слыхала, да только веры не давала, потому что собственными глазами видела, как полковник Петров свою полковницу обнимает. И она не хотела способствовать Машиным измышлениям — как по доброте душевной, так и по обычной женской склонности к противоречию, особенно коли есть возможность сказать наперекор любимой подружке.

— Так что же, всем непременно рук-ног лишаться надобно? — возразила Катя. — Пойдем, поглядим лучше, какое там особенное зеркало. Ведь два с половиной аршина! Это ж отойти чуточку — и всю себя увидишь!

Вот, вот, только ей и заботы — наряжаться да на свои наряды любоваться, — не преминула уколоть незримую полковницу Маша. Однако не пренебрегла приглашением — вместе с Катей пошла к калитке и даже зашла во двор, где выгружали из телеги заботливо обернутую в рогожи покупку. Два мужика понесли ее в дом. Зеркало роняло золотистую стружку из-под рогож, а Прасковья, бросая на такой непорядок сердитые взгляды, сопровождала хрупкую ношу, прямо кидаясь между ней и стеной, когда грозило опасное соприкосновение.

— Сюда, сюда несите, тут уставьте! — раздался сверху звонкий голос. — Даша, дверь придержи!

И, видать, случилось что-то забавное — две женщины наверху рассмеялись беззаботно.

— Успокой смятенный дух и, крушась, не сгорай! — пропела полковница отчетливо и чистенько, как поют люди, не только имеющие голос, но учившиеся пению. — Не тревожь меня, пастух, и в свирель не играй!

Маша схватила Катю за руку, всем видом показав — слушай, слушай же внимательно!

Этой песни соседки не знали — выходит, была новая, модная, и ее следовало перенять. Чем-чем, а модными песнями в полковничьем доме можно было разжиться. Хозяин, Андрей Федорович Петров, водил дружбу с сочинителем, господином Сумароковым, а уж его песенок в Санкт-Петербурге только немой не напевал. Первой получала новинки придворная молодежь, пажи и кадеты, а несколько времени спустя всякий капрал мог пропеть о любовном страдании безутешного пастушка.

— Мысли все мои к тебе всеминутно хотят; сердце отнял ты себе, очи к сердцу летят! — радостно заливалась немудреной песенкой полковница.

— Я потом попрошу слова списать, — пообещала Катя.

— И для меня тоже, голубушка моя, — тут Маша не выдержала и снова съязвила: — Ишь, замужем — а такие песенки на уме! Другой заботы у нее нет! Деток бы завела — и не до песен бы стало.

— Да что ты разворчалась! — прикрикнула на нее Катя. — Иззавидовалась, что ли?

— Помяни мое слово — не к добру такое веселье, — сказала подруга и явно собиралась добавить что-то мрачное — да и замерла с полуоткрытым ртом.

Она вдруг ощутила присутствие этого «недобра», смутилась и поняла, что нужно бежать с полковничьего двора без оглядки, пока то, что нависло над домом, над растущими у стены кустами синели, даже над лошадью и телегой, на которых прибыло зеркало, не задело и ее ненароком…

* * *

— А что мне на ум взошло! — заранее веселясь, рассказывал Александр Петрович. — Ввек не догадаешься!

И, желая подтвердить слова, копался на заваленном рукописями столе.

— Оду новую затеял? — спросил Андрей Федорович. — Брось! Твои песни лучше од. Вон и Анета с Лизетой подтвердят.

— Нам до од мало дела, — выглянув из-за веера, сказала хорошенькая Анета. — Вот коли ты, сударь, мне в балетном представлении роль сочинишь — это будет лучше всего!

Обе прелестницы, танцорки недавно открытого публичного театра, в его директоре, господине Сумарокове, души не чаяли. Писал-то он для театра трагедии, но после каждого увесистого и слезливого действа полагалось давать и небольшую комедию, и танцевальный дивертисмент. Или же танцевальную пьесу — про Амура и Психею, про суд Париса, про рождение Венеры. И, понятно, Анете хотелось быть как раз Психеей или Венерой, а не одной из дюжины нимф с гирляндами.

— Да как же сочинять-то? — развеселился Александр Петрович. — Ногам слов не полагается! А какие тебе антраша отбивать — это пускай мусью Фузано придумывают, на то его из Италии выписали.

— Этот придумает! Такую прыготню развел… — изъявила неудовольствие товарка Анеты, полненькая, но с поразительно стройными ножками Лизета. — И вертеж непрестанный, и суета бестолковая, а прежней тонности в танце уж и нет.

— Тебе бы все в менуэтах плыть, как при покойной государыне, — сделал легонькое такое внушение Александр Петрович. Намекнул, что ему более по душе новые итальянские веяния.

Гостьи несколько обиделись и укрылись за веерами. Андрей Федорович, скосив взгляд, видел только верхушки напудренных причесок, а о чем перешепнулись — не услышал.

Вольно же им обижаться, подумал Андрей Федорович, Сумароков дело говорит. И еще раз глянул — и встретил мгновенный взгляд Анеты.

Не первый это был взгляд такого рода…

К вниманию прелестниц Андрей Федорович привык — даже не обязательно было даме видеть его лицо, хватало услышать голос, чтобы возникали любопытство, тяга, прочие нежные чувства. Но Анета, бойкая, норовистая, что видно было и на сцене, но Анета!..

Как он притянул ее на незримой ниточке своего волшебного голоса, так она приковала его взгляд своим танцем. И тут уж ничего не поделаешь — дал ей Господь говорящие руки, говорящее лицо, говорящие глаза… Если бы он для нее оставался лишь голосом, а она для него — далекой фигуркой на разубранной сцене, было бы лучше для обоих. Но она сама искала встречи, и то, что брала с собой подругу, никого не обманывало.

Потому-то на душе у Андрея Федоровича было смутно.

Женившись смолоду и искренне любя жену, дожив примерным мужем до тридцати лет, уж настолько примерным, что даже батюшка на исповеди перестал про стыдное спрашивать, он сперва честно считал, потом принялся себе втолковывать, что его с Анетой двусмысленные беседы — лишь принятое в свете маханье, и, коли на то пошло, ведь не он за ней, а она за ним машет…

— Ты Лукиановы беседы читал? — спросил Александр Петрович. — Так я то же самое задумал на русский лад написать.

— Римские разговоры — на русский лад?

— Ну, не совсем на русский… — Александр Петрович, гоняясь за метким словом, даже прищелкнул пальцами, но слово не шло на ум. — Для нашей словесности разговоры мертвых…

— Я от тебя падаю! — воскликнула Анета. — Вот ты уж и в разговоры с мертвецами пустился!

— Не я — Лукиан! Вот представь — померли господин со слугой, на том свете очнулись, а еще того не разумеют, что они…

— В раю, что ли? — спросил Андрей Федорович.

— В аду! — поправила Анета. — У вас, у сочинителей, все господа нехороши. Куда же господину, как не в ад? А слуга — за ним.

— Да то-то и оно, что у Лукиана не рай и не ад, а Елисейские поля, — объяснил Александр Петрович. — Там, поди, иного дела душам нет, кроме как беседовать. Или вот я задумал, как там медик со стихотворцем встречаются…

— Куда как ты славен, монкьор! — перебила Лизета. — Да ты уморил меня!

И расхохоталась зазывно.

Анетина подружка всячески показывала, что неравнодушна к господину Сумарокову. Он подозревал, что на решительный приступ она не ответит отказом, но воздерживался — танцовщица жила с неким графом, который, проведав, распорядился бы попросту — подкараулить господина сочинителя поздно вечером да и попотчевать палками, дабы впредь был умнее.

— Ты, друг мой, ври, да не завирайся, — серьезно сказал Андрей Федорович. — Нам с тобой Елисейских полей не полагается.

— Да будет тебе проповедовать! Никто у нас нашей православной веры не отнимает, и сочинительство ее не поколеблет. Вон ты про Амура и про Венеру поешь — так что же, это грех? А наутро ты уж в храме Божьем на литургии поешь — так и то ведь не подвиг! Тебе за твое церковное пение деньги платят.

Осадив таким образом Андрея Федоровича, Александр Петрович продолжал толковать о сатире, которую он преподнесет любезной публике под видом разговоров с того света.

— А кой час било? — вдруг некстати спросила Анета, встала и пошла к высоким стоячим часам, колыхая серебристо-серой, затканной серебром верхней юбкой. Стан, вырастающий из юбки, был как тростинка, и она это прекрасно знала.

Когда она подняла тонкую руку и, балуясь, прокрутила стрелку, соскользнули длинные, в четыре яруса, кружева, которыми от локтя продолжался рукав, и было в голой руке что-то куда более соблазнительное, чем в полуоткрытой груди, внимание к которой привлекали большой розовый бант и еще слева, словно вырастая из-за кружев, маленькая, искусно сделанная из шелка роза.

— И точно, пора нам! — Лизета встала. — Андрей Федорович, мне к Сытному рынку подъехать надо, я тебя подвезу.

Танцорка гордилась каретой, в которой ее катали по графскому распоряжению.

Андрей Федорович несколько растерялся. Он чуял подвох — сейчас они окажутся в тесной карете, втроем: Лизета, которой тут же взбредет на ум выставиться в окошко и любоваться городскими видами, а более — заставить мимохожий люд собой любоваться, Анета и он. Тряская карета способствует шалостям…

— Так уж сразу? — спросил Андрей Федорович. И поглядел на приятеля — не догадается ли тот удержать?

— Мы и к концерту не готовились, — пришел на помощь Александр Петрович. — Через два дня, и вся надежда на тебя, мой друг. Только тебя и хотят видеть!

Он сел к клавесину весьма основательно — пусть танцорки видят, что сейчас кавалеры займутся делом.

Александр Петрович прекрасно видел всю облаву на полковника Петрова. Эти проказы театральных девок его развлекали, будь он на месте Андрея Федоровича — пожалуй, что и принял бы авансы увлеченной Анеты. Анета, в отличие от подруги, сейчас была свободна. А также белокура, голубоглаза и вертлява, порой — весьма соблазнительно вертлява. Да и странно было бы, если бы театральная девка не владела таковым мастерством…

— Итак?..

— Любимую, любимую! — потребовала Анета.

— Будь по-твоему, сударыня. — Когда это ни к чему не обязывало, господин Сумароков был со всякой прелестницей галантен.

Он поддернул обшлаги кафтана, в три ряда отделанные широким золотым галуном, и свисающие кружевные манжеты, вознес над клавишами крупные руки и выждал несколько. Ему хотелось поймать веселое вдохновение, необходимое солдатской песне, и это произошло.

— Прости, моя любезная, — несколько фальшиво, но с воодушевлением начал Александр Петрович после небольшого проигрыша. Полковник Петров в комическом ужасе схватился за уши, а Лизета, любившая хорошее пение, замахала на исполнителя сложенным веером, дорогим, французским, из слоновой кости и шелка, с блестками и кисточкой.

— Ну уж нет! — воскликнул Андрей Федорович. — Сначала, сначала, сударь мой!

И он запел, отбивая такт по крышке клавесина:

— Прости, моя любезная, мой свет, прости, мне велено назавтрее в поход идти!..

— Неведомо мне то, увижусь ли с тобой, — подхватила Лизета, и продолжали они уже вдвоем:

— И ты хотя в последний раз побудь со мной!

И точно, что голос полковника Петрова вносил в женские сердца смятение. Пока он говорил — Анета еще держала себя в руках, стоило запеть лихую песню — так и рванулась к певцу.



Она быстро обошла клавесин и встала так, чтобы видеть его лицо, его глаза.

— Когда умру, умру я там с ружьем в руках, разя и защищался, не знав, что страх, — весело пел Андрей Федорович, проникаясь бесшабашным задором и песни, и диктующей ее любви. — Услышишь ты, что я не робок в поле был, дрался с такой горячностью, с какой любил!

Анета держала веер, как дуэлянт — шпагу, целясь Андрею Федоровичу пониже пояса. Он знал это слово из языка модниц — веер говорил «ты можешь быть дерзким, сударь». Вдруг она полностью раскрыла свое оружие. Такое решительное признание в нежной страсти только уже состоявшиеся любовники, пожалуй, позволяли себе на людях.

Андрей Федорович, который не мог петь так, чтобы не верить в смысл слов, было ли это в личных покоях императрицы, на концерте для особо избранных или в храме, где певчим выдавали ноты, переплетенные в серебряные доски, неожиданно для себя всей душой устремился к Анете. Это было лишь мгновение, потому что дальше песня делалась шутливой, но оно было, и Анета уловила его, и восторжествовала.

У него же внезапно закружилась голова, словно бы легкая дурнота им овладела — да тут же и отпустила. Такое уже было сегодня с утра — но оказалось списано на бессонную ночь.

Потом Андрей Федорович спел еще несколько песен, уже с нотами, потому что они были новые, недавно сочиненные, а он хотел на концерте блеснуть свежим репертуаром. Схватился спорить с Александром Петровичем о том, что иные слова, рядом поставленные, не поются — хоть тресни, и поэт сам, своей рукой, своим пером, поправил стихи.

— Вот и все, пожалуй, — сказал он. — Благодарствую, друг мой. Перед концертом еще к тебе заеду. А вели-ка подать ну хоть брусничной воды, с погреба, ледяной.

— Жар прошиб? — Александр Петрович хлопнул в ладоши. — У меня вроде прохладно.

— А у меня с утра дышать нечем, солнце разбудило да и принялось свирепствовать. До сих пор тяжко. Так бы и поскидал всю эту сбрую, да не ехать же через весь город в одной рубашке.

Лакей заглянул, услышал приказание, кинулся исполнять. Очевидно, не одному Андрею Федоровичу было жарко, и сумароковская челядь отпивалась холодненьким — брусничная вода возникла сразу и была выпита с наслаждением.

— Так идем, что ли? — спросила Лизета, вставая и оправляя пышную свою робу, бирюзовую, шитую золотыми травами. В отличие от мужчин обе прелестницы больше бы маялись, не имей они возможности блеснуть тяжеловесными своими нарядами, а жару перенести — дело привычное.

— Да, душенька! — и Анета поглядела на Андрея Федоровича. Во взгляде было лукавое обещание, и он, невольно возбужденный от любовных песенок, поспешил к двери, придерживая у левого бока легкую шпажку с нарядным эфесом, и оказались они у портьеры одновременно, и Анета, через плечо послав господину Сумарокову прощальную улыбку, выпорхнула, а полковник Петров, плохо соображая, — за ней.

— А не написал бы ты, мой батюшка, песенки для женского голоса? — угодливо спросила Лизета. — Пляски эти новомодные не по мне, а спела бы не хуже кого другого.

— Я подумаю, — обещал господин Сумароков.

* * *

— Неловко, право, — говорил Андрей Федорович, уже опомнившись, уже пытаясь извернуться. — Где Сытный рынок и где моя убогая хижинка? Я извозчика возьму!

— Как ты забавен! — отвечала Лизета. — Ты уморить меня решился, право! Бесподобный болванчик! Не я же тебя везу, сударь, а лошади!

— Перестань, радость моя, шутить, это ничуть не славно, — добавила и Анета. — От таких рассуждений у меня делается теснота в голове… Ах, вели остановить!

— И точно, ты уже дома, — Лизета постучала в стенку, чтобы кучер натянул вожжи. — Лакея я не взяла, придется тебе, сударь, выйти из кареты и помочь Анете спуститься.

Лакеев Лизете и не полагалось — там, где она жила, было кому встретить и руку протянуть, а таскать с собой ливрейного слугу — много чести для театральной девки, так решил ее граф, и спорить она не стала — пока, во всяком случае.

Андрей Федорович вышел первым и предложил руку танцовщице. Она, манерничая, сошла со ступеньки — и тут кучер, явно получив приказ от хозяйки, ударил по лошадям. Карета помчалась. Болтавшаяся дверца захлопнулась сама собой.

Андрей Федорович резко повернул голову вслед карете — и перед глазами поехало…

Смех Анеты заставил его собраться с силами.

— Уж коли ты тут, сударь, так взойди, не побрезгай нашим угощеньицем, — подделываясь под простую мещанку, пригласила Анета. — Да идем же, не кобенься, сударь мой, прохожие смотрят!

Она ввела растерявшегося Андрея Федоровича в дом, где на третьем этаже нанимала маленькую квартиру.

— Коли это шутка… — начал было он, уже сердясь, — так я обязан сказать…

— Тише, тише! — перебила Анета. — Вот сюда!

И поспешила вверх по лестнице, подхватив серебристые свои юбки достаточно высоко, чтобы явить взору мелькающие башмачки, модные, тупоносенькие, и белые щегольские чулки с вышитыми стрелками.

Андрей Федорович взялся за перила — в голове сделалось то, что Лизета назвала полуфранцузским словом «вертиж». Он подумал, что можно без ущерба для достоинства зайти и попросить напиться. А затем и убраться прочь, сославшись на важные дела. Как можно скорее!

Анета подождала его у самой двери. Кто-то шел сверху — и она, вдруг схватив за рукав, втащила свою добычу в квартирку, да так, что тесно прижалась грудью к зеленому кафтану.

Шустрая горничная выскочила в прихожую, присела, улыбнулась, наклонив набок головку в маленьком чепце, — и отступать стало некуда, Андрей Федорович не мог читать хозяйке мораль при горничной, выставляя себя в смешном свете.

— Идем! — Анета первой вошла в гостиную, маленькую, но премило убранную, с полосатыми креслицами и кушеткой, с консолями, уставленными фарфором, с прочим модным убранством. Тот, с кем она рассталась некоторое время назад, был щедр на подарки, вот только денег в руки предпочитал не давать.

Жар внезапно охватил Андрея Федоровича. Все еще не понимая причины этого жара и не греша на свое, до сей поры безупречное, здоровье, он попытался собраться с силами и дать вежливый, но твердый отпор искусительнице.

— Вот тут я живу, — сказала она. — Теперь ты будешь знать. Я не многих принимаю, но тебе всегда рада.

Сев на кушетку, она так расправила юбку, что заняла все место. А Андрею Федоровичу указала на кресло. Он ощутил внезапную слабость и сел.

— Анета, голубушка, нельзя ли брусничной воды? — спросил, как и собирался, полагая, что холодная вода непременно справится с жаром.

— Я велю Дуне оршаду подать. А что? Неможется? — Анета забеспокоилась, живое, худенькое, по моде подкрашенное личико преобразилось тревогой.

— Нет, просто пить охота.

Но Анета насторожилась. Она вспомнила, что и у Сумарокова Андрей Петрович был ей чем-то странен…

— Ты в лице переменился, батюшка мой! Погоди-ка! — она вскочила и вышла.

Дуня, горничная, наперсница многих ее проказ, подслушивала у двери. Анета не возражала — Дуня столько уж раз благодаря этой затее вовремя приходила на помощь, что впору было ей за подслушивание еще и приплачивать.

— Что, барыня?

— Дуня, помнишь — тебя лихорадило? Я тебе травки заваривала? У тебя не осталось?

— А погляжу!

Тревога хозяйки перелетела к горничной — ее подвижная мордочка тут же отразила беспокойство, да еще увеличенное в несколько раз, чтобы и издали было видно: горничная служит не за страх, а за совесть.

— Воды вскипяти! — командовала Анета. — Салфетки приготовь!

Тут в комнате грохнуло. Словно бы кресло опрокинулось…

Обе разом втиснулись в дверь.

Андрей Федорович лежал на полу.

— Ахти мне, сознания лишился… — прошептала Дуня.

— Господи Боже мой, да что ж это за напасть?! — Анета уж была не рада, что заманила к себе красавчика-полковника.

Хозяйка с горничной опустились на колени, Дуня приподняла Андрея Федоровича и пристроила его голову у себя на плече.

— Ох, барыня, это поветрие такое гуляет! У соседей, у Шварцев, ребеночек так-то за сутки сгорел. За руку тяните!

— Так то — ребеночек…

Вдвоем они подняли Андрея Федоровича с пола и уложили на кушетку, потом мокрой салфеткой стали промокать лицо, приводя в чувство.

На салфетке остался покупной румянец — Андрей Федорович, как почти все придворные, и волосы пудрил, и лицо подкрашивал. Но черные, домиком, брови были свои, как и длинные ресницы, и даже родинка на щеке, которую самая опытная кокетка сочла бы мушкой.

— Аксюша… — прошептал Андрей Федорович.

— Что это он?

— Жену зовет… Дуня, как же нам с ним быть?

— Погодите, барыня, настой сделаю, напоим. Придет в себя, по лестнице сведем, извозчика кликнем и домой отправим. А извозчику скажем — напился барин в стельку, чтобы не испугался.

— Не может же быть, чтобы он умер! — вскрикнула вдруг Анета. — Не может быть, Господи, не может этого быть!

— Вон у Шварцев ребеночек помер. Шварцша все думала — травками отпоит, и за доктором не послала.

— Поди, поди! Завари наконец травки!

Анета выпроводила Дуню и стала делать то единственное, что могла, — менять мокрые салфетки на лбу у Андрея Федоровича.

Он звал Аксюшу, то тихонько, то, сердясь, повышал голос, и Анета отвечала:

— Да, да, миленький, да, жизненочек, я тут…

Он ловил руку жены — и Анета давала ему свои пальцы, которые он сжимал так, что от колец делалось больно.

Вошла Дуня с чашкой.

— Придержите его, барыня, я поить буду.

Андрея Федоровича усадили. Пить он не пожелал — только понапрасну залили горячим настоем камзол и кружевце на груди.

— Как же быть-то, Дунюшка? Он весь горит!

— За доктором бежать?

Они переглянулись.

Театральная девка много чего могла себе позволить, и если бы молва разнесла, что она имела в квартире троих любовников разом, одного в шкафу, одного под постелью, и третьего — в постели, это лишь придало бы ей блеску. Но умирающий?..

Многие знали, что полковник Петров по душе танцовщице, да все никак не соберется ответить на ее шаловливые авансы. Лизета первая бы рассказала всему свету, как злилась Анета на отсутствие взаимности. И вдруг он, испив всего-навсего брусничной водицы, падает без чувств в Анетином доме…

Анета, как умела, послушала пульс Андрея Федоровича. Биение жилки ничего ей не сказало.

— Что же это за хворь такая?! — воскликнула она. — Господи Иисусе, спаси и сохрани!

В гостиной образов не было, а лишь в спаленке. И перекреститься-то танцорке было не на что…

— Воля ваша, а я за доктором побегу, — решительно сказала Дуня. — Ну как помрет он тут у вас — всю жизнь, барыня, расхлебывать будете — не расхлебаете!

— Нет, нет, погоди…

И точно — открыл глаза Андрей Федорович и посмотрел вполне осмысленно.

— Где я?..

— У меня, Анета я, — Анета склонилась над ним, чтобы он лучше разглядел лицо.

— А-а… Ты?..

— Ну да, я, ты ко мне в гости зашел, и тебе плохо сделалось. Сейчас Дуня доктора приведет, у нас по соседству немец живет, он тебя посмотрит…

Андрей Федорович прошептал невнятное и, видя, что его не поняли, повторил. Анета с Дуней наклонились и расслышали отдельные звуки.

— В силе? В какой силе?..

— Василий? — догадалась Дуня.

Не сразу сложились у них слова «отец Василий», а когда стало ясно, что больной требует не врача, а священника, — обе женщины впали в ужас.

— Погоди помирать, жизненочек, сейчас доктора приведем, сейчас тебе полегчает! — Анета повернулась к Дуне. — Да беги же, дурища! Не то и впрямь помрет!

Дуня беспрекословно выскочила из гостиной.

Анета осталась наедине с человеком, которого — и двух часов не прошло — любила веселой, дерзкой, сладостно-лихой любовью. Только что она успела насладиться мгновением победы — когда, втаскивая избранника в прихожую, успела прижаться к нему и дала волю стремительным предчувствиям близости. Она и сейчас его еще любила — но из желанной добычи он сделался тяжким грузом, бедой, которая еще неизвестно как отзовется на будущем.

Анете было страшно.

Андрей Федорович, снова утратив сознание, стал метаться, потом стих.

— Господи, да что же это за кара такая, что за наказание?! — взмолилась Анета. Спрашивала она не об Андрее Федоровиче, а о себе, потому что уж она-то никак не заслужила такой неприятности.

И, чтобы спасти от неприятности себя, она стала молиться, повторяя известные с детства слова, потому что спасти лежащего перед ней в беспамятстве мужчину должен был доктор, имеющий прийти с минуты на минуту.

В комнате между тем стало темнеть. Анета встала с кушетки и зажгла две свечи.

Никогда еще она не испытывала такого одиночества, как наедине с любимым. Но был ли этот человек сейчас любимым? Того она уже не знала. Больше всего на свете она желала, чтобы этот день случился заново — и тогда уж она не стала бы сговариваться с проказливой Лизетой, нет, она даже в сторону полковника Петрова не взглянула бы, она бы и к Сумарокову не поехала, она бы и из дому не вышла, а сидела на кушетке и шила нарядный ночной чепец, начатый еще на прошлой неделе.

— Что, барыня, как он? — раздался взволнованный голосок.

— Ах, Дуня! — словно к единственной сестре, бросилась Анета к горничной. — Где ты пропадаешь?! А герр Гринфельд?..

— Его к Петуховым позвали, там хозяйка никак не разродится, бабка от нее уж отступилась. Я другого привела.

Полный мужчина вошел в гостиную и сразу направился к больному.

— Светите мне, — сказал он вроде и по-русски, но как-то не совсем.

Анета поднесла двусвечник к самому лицу больного. Доктор посмотрел, оттянув веко, глаз, потрогал лоб, проверил пульс.

— Как давно это состояние… с ним есть?

Анета с Дуней наперебой объяснили.

— Достаточно. Это плохое состояние. В городе болезнь, прибирает за день, за два. Это она, — сказал доктор. — Молодые люди, только вчера здоровые, сегодня — без памяти. Завтра — аминь.

— Ах ты Господи! А не заразно? — первой догадалась спросить Дуня.

— Это один Бог знает. Я напишу записку аптекарю. Но надо позвать батюшку. Надо — исповедь, причастие, соборование. Состояние плохое.

— Да что же с ним делается-то? — закричала Анета. — Что это за хворь такая, чтобы сразу соборование?!

Почтенный пожилой немец в аккуратном паричке, в черном кафтане без излишеств, точно такой, как положено быть доктору, и руками развел совершенно по-докторски.

— Состояние, сударыня…

— Барыня, а ведь плохо дело-то! — сообразила Дуня. — А ну как он у нас тут помрет без покаяния? Ведь — грех!

— Не может быть такого состояния, не может быть такой болезни! — твердила Анета. — Днем же еще песни пел! Нет таких болезней, чтобы за три часа умирали!

— За визитацию заплатить надобно, — подсказала Дуня. — Да не кричите, соседи всполошатся!

Анета, как теперь вздумали говорить — машинально, достала кошелек. Доктор тем временем спросил перо, бумагу, и точно — написал что-то неразборчивое для аптекаря.

Ушел, повторив, что медицина велика и премудра, но пусть посылают за священником.

— Как же мы батюшку-то сюда позовем? Что я ему скажу? — Анета была в поразительной растерянности. Она, самая бойкая на театре, вострушка из вострушек, впала в страх. Батюшка наверняка полюбопытствует, кто сей раб Божий, как сюда угодил, повыспросит да и скажет: «Не моего прихода!» А потом что?

— Барыня, а барыня! Где этот кавалер живет-то?

— На Петербургской Стороне… — Анета задумалась, припоминая. — Как ехать по Большой Гарнизонной, так где-то, не доезжая Бармалеевой…

— Или от Сытина рынка по Бармалеевой… Лизка однажды его домой подвозила, рассказывала — домишко невзрачный, на женино приданое куплен, хороший-то смолоду был не по карману, а там приличный человек и не поселится… И никак они оттуда не съедут…

И ахнула Анета негромко, осознав, какую чушь городит над постелью умирающего.

— Барыня! Мы вот что сделаем — я до Гриши добегу, приведу его, извозчика возьмем — да и отвезем кавалера к нему на квартиру, покамест жив! Гриша его бережненько вниз снесет и усадит — а?.. А дома к нему и батюшку позовут — а?.. И пусть там его хоть исповедуют, хоть соборуют!..

— Ах, делай как знаешь!.. Только, ради Бога, скорее!..

Анета испытала внезапное и острое счастье — нашелся кто-то, согласный справиться с этой бедой, избавить перепуганную женщину от некстати помирающего избранника!

Но нужно было еще дождаться, пока Дуня сбегает, бросит камушек в окошко, вызовет одного из своих поклонников, которых у нее было с полквартала, уговорит, найдет извозчика…

Все это время нужно было провести наедине с Андреем Федоровичем.

— Потерпи… — сказала Анета. — Потерпи, миленький! Потерпи еще немножко!

И уговаривала продержаться еще хоть с полчасика — а там уж он будет дома, у родных, там что-нибудь придумают — и все еще, может быть, обойдется!..

— Сюда, Гришка! — велела Дуня, без церемоний вводя в гостиную здоровенного, на две головы выше нее, детину. — Бери барина в охапку, тащи вниз, я двери придержу!



И, пока детина беспрекословно сгребал Андрея Федоровича с кушетки, бросилась к хозяйке:

— Барыня, повезло — карету сговорили! Только кучер денег просит — ему, вишь, уже распрягать да в стойло ставить, а он нас повезет. Так коли барин заметит…

— Вот кошелек, плати кому хочешь и сколько хочешь! — приказала Анета.

— А как зовут кавалера-то? Надо же знать, чей дом спрашивать!

— Полковник Петров он, так и спрашивайте. Он там, поди, один полковник на всю Петербургскую Сторону и есть!

— Ну, с Божьей помощью!..

Детина вынес слабое, жаркое, безвольное тело. Дуня, подхватив уроненную треуголку, кинулась следом.

Анета поспешила в спальню, к образам.

— Господи, дай довезти живым! — взмолилась она. — Не допусти, Господи!..

В этот миг страх отступил — и Анета ужаснулась происходящему.

Никто бы не пожелал себе и ближнему смерти без покаяния — без осознания всей состоявшейся жизни, без напутствия священника. На самый крайний случай была «глухая исповедь» — отпущение грехов давалось тому, кто душой уже находился далеко, и лишь плоть длила существование. Анете страх как не хотелось просить Бога, чтобы дал Андрею Федоровичу эту милость, — и она просто умоляла о продолжении жизни, все еще надеясь на лучший исход. Анета была молода, и Андрей Федорович был молод, и для нее казалось невозможным, чтобы тело, подобное ее сильному, гибкому, закаленному танцевальными упражнениями телу, было в одночасье разрушено яростной болезнью.

Посреди мгновенно родившейся молитвы она замерла — записка! Бумажка к аптекарю, которую начеркал доктор-немец! Весь домашние полковника Петрова наверняка сразу же пошлют за другим врачом — а поди найди хорошего на Петербургской Стороне!..

Анета выбежала в гостиную, схватила со стола записку и поспешила вниз по лестнице.

Она успела — карета еще не тронулась. Анета ухватилась за дверцу, другой рукой вздернула юбки — и влетела во мрак. Взвизгнула, испугавшись, Дуня.

— Едем, едем!..

— Да вы-то, барыня, куда же?..

Карета покатила. Танцовщицу тряхнуло, она невольно села на переднее сиденье. В оконце пробилось немного лунного света — и она увидела на заднем сиденье Андрея Федоровича — не увидела, угадала, — потому что голова сидящего как-то неестественно клонилась набок. Рядом, держа его в охапке, сидела Дуня.

— Записку отдать надо, что доктор написал.

— Так я бы и отдала!

Умница Дуня решила всю тяжесть этой ночи вынести сама — доставить больного к его семье, наврать несуразиц, выгородить хозяйку, которая по молодой дурости заварила такую кашу. А хозяйка — вот она, ворвалась и сидит, сама перепуганная своей решимостью.

Андрей Федорович прошептал нечто совсем уж беззвучное, стал шарить рукой.

— Тут я, тут! — Анета взяла его за руку, но держать было неловко, и она соскользнула на колени.

Может быть, только в этот миг и только этого, случайного в ее жизни, человека она за весь свой бабий век и любила искренне, пламенно, всей душой.

Но миг короток, человек смертен, пламя неповторимо.

* * *

Велик Божий мир.

И над ним — Божье величие.

Ночь и тишина — помощники в постижении. А проще всего — подняться над землей и окинуть ее сверху взором. Не так это безумно, как кажется, если положиться на внутренний взор души.

Вот раскинулся мир, исчерченный вдоль и поперек путями земными, вот вспыхивают слабые или яркие искры — это молитвы, порой невольные, возносятся. Вспыхивают и сгорают слова, но высвобождается из пеплом осыпавшейся оболочки подлинная суть молитвы — и летит, летит!..

Расстояния сверху ничтожны: разведешь пальцы, и между ними умещаются города. Если прищуриться — разглядишь живые точки.

Такая вот точка движется, еле ползет по незримой линии — между двух черных пятен с ровными краями вроде как тоненький просвет. По нему не написано вдоль, что это Большая Гарнизонная, и нет на черных пятнах белых мелких буковок «слобода Ямбургского полка», «слобода Копорского полка», «слобода Белозерского полка». Тому, кто глядит сверху, это ни к чему. Это знание, не имеющее ни малейшего значения. Точка медлит, останавливается, опять движется, и нет в ее перемещениях ничего такого, за что стоило бы ее выделить из множества других подобных точек — из которых, собственно, и складывается ночной живой мир. И другие тоже вспыхивают, испуская сгорающие на лету слова, и движутся дальше невредимые, и каждая имеет свою цель.

Так видится сверху карета, которая несется по ночной улице неведомо куда, потому что нет прохожего — спросить дом полковника Петрова.

Кучер и Гриша, сидящий с ним на козлах, просят Бога поскорее послать человека, знающего, куда сворачивать.

Дуня просит — чтобы благополучно избавиться от тихо бредящего человека.

Анета просит — чтобы только жил, прочее значения не имеет.

Кучер боится, что его самовольная благотворительная отлучка выйдет ему боком. Гриша просто намаялся за день и хочет спать. Дуне нужно доставить домой барыню в целости и сохранности — барыня, хоть и театральная, но добрая, не скупая, такую хозяйку нужно беречь, хорошее место найти нелегко. Анета твердит, что нельзя умирать тому, кого она с такой внезапной силой любит.

И навстречу выходит из переулка подвыпивший человек со страшным черным ликом. Кучер и Гриша сперва от такого дива шарахаются, потом понимают — это отставной придворный арап, доживающий век на берегу Карповки. Он знает, где тут найти и придворных истопников, и отставного камер-музыканта Подрезова, и дом государынина певчего полковника Петрова ему тоже известен.

Карета движется в указанную сторону.

Так чья же молитва была услышана?

Одна — из всех?..

* * *

— Гришка, беги, зови людей!

Детина соскочил с козел и постучал в калитку.

В дому полковника Петрова не спали — очевидно, знали, что в этот вечер у него нет ни службы, ни концерта, и беспокоились — куда запропал. К калитке торопливо подошла большая женщина в платке, с ней — маленький мужичок с фонарем.

— Барина принимайте, — сказал Гриша и добавил со всей откровенностью двадцатилетнего верзилы: — Насилу довезли.

Женщина вышла на улицу, дверца кареты распахнулась, Гриша встал на подножку и начал выволакивать Андрея Федоровича. Дуня помогала, как могла.

Анета забилась в самую темную глубь.

Любовь оборвалась на взлете. А ведь даже поцелуя — и того не было, хоть единственного, чтобы в памяти сохранить!

И могла же, могла целовать милое лицо всю дорогу, всю долгую дорогу! Так нет же, стояла на коленях и бормотала, так что переплелись в узком пространстве два бреда предсмертно-любовных…

По дорожке от дома спешила женщина. Анете не требовалось подсказки, чтобы догадаться, кто это. Женщина была одета — значит, не ложилась, ждала. Ждала, любила, верила, тревожилась и надеялась, глупенькая, силой своей любви отвести беду, призвать Андрея Федоровича под супружеский кров!

Почему так бессильна любовь, подумала Анета, почему ее сила так мгновенна, а коли чуть продлится — то и падает в полнейшее бессилие?

Гриша как раз уже стоял у калитки с телом на руках.

— Туда неси, туда, — говорила большая женщина.

Та, что подбежала, приникла к Андрею Федоровичу, стала целовать.

— Отойди, барыня, мешаешь, — сказала ей большая женщина и, взяв за плечи, почти без усилия даже не оттащила, а словно переставила.

Дуня, выйдя из кареты, подошла.

— Совсем плох, доктор-немец велел батюшку звать, как бы беды не вышло, — сказала она, обращаясь к большой женщине, которая тоже была прислугой и тоже не имела права предаваться скорби, потому что кто-то и дело делать обязан.

— Как же он это, Господи? — спросила незнакомая товарка.

— В одночасье сгорел.

Они обменялись взглядами и обе мелко закивали.

Смерть Андрея Федоровича с этого мига для них состоялась.

И тут из кареты внезапно выскочила Анета. Она все глядела в спину Грише, уносившему Андрея Федоровича в незнакомый дом, и видела только эту спину, совершенно не замечая жмущуюся сбоку фигурку с тонким станом, в светлом летнем фишбейновом платье.

В руке у танцовщицы была зажата докторская записка — по сути, уже бесполезная, но сейчас она была единственной ниточкой, способной привязать Андрея Федоровича к жизни. Совершенно не сообразив, что кончик ниточки можно передать в надежную руку тяжеловесной женщины в платке, Анета побежала следом за Гришей, и забежала вперед, и протянула скомканную бумажку:

— Вот… Доктор велел принимать… К аптекарю послать…

— Да, да… — принимая записку, но плохо понимая ее смысл, отвечала жена Андрея Федоровича.

И тут обе женщины узнали друг друга.

* * *

Когда обнаружилось, что сестра пономаря церкви Святого Матвея знакома с хозяйкой мелочной лавочки в Гостином дворе, а та, в свою очередь, — кума вдове придворного конюха Авдотье Куртасовой, которая уж не первый год надзирает за воспитанницами танцевальной школы господина Ландэ, — у Анютки глаза тут же загорелись. Самая бойкая и вертлявая среди ровесниц и самая отчаянная — росла без матери, она в тринадцать лет уже затосковала на Петербургской Стороне. Ее душа искала ветра и простора.

Анютка подольстилась к тетке, явила кротость и послушание неописуемые и променяла вольное житье на утомительные упражнения. Но как раз взаперти-то она и не тосковала. Перед ней раскрывалось точно такое будущее, как в апофеозах спектаклей — когда вдруг раскрываются небеса, и меж колонн и облаков принимаются летать греческие боги.

Главное же — она, как ей казалось, покинула навеки Петербургскую Сторону, самое безнадежное в городе место. Любая окраина казалась предпочтительнее — поди знай, в которую сторону примется расти молодой город. А Петербургская была тем брошенным гнездом, откуда он вышел и принялся жить веселой, суматошной жизнью, оставив ее прозябать.

Из мира почти деревенского, с огородами и близлежащими полями, с узкими и немощеными улицами, с переулками, которые по сырой петербургской погоде порой за все лето и не просыхали, так что в лужах жили утки, с жалким населением — по большей части отставным, Анютка мечтала попасть и попала в мир торжественно-прекрасный, с каменными чудесами, с великолепными, недавно построенными мостами, с каретами и статными всадниками в мундирах.

Она осваивала танцевальную науку с восторгом — было обещано, что воспитанницы и воспитанники будут танцевать перед самой императрицей Елизаветой Петровной. И это свершилось. Анютка сподобилась одобрительной улыбки государыни и ласкового слова!

Но теперь она уже звалась Анетой, знала немало слов по-французски и по-немецки, умела нарядиться и накраситься, в ее сундуке появились шелка и бархаты.

Благополучие несколько успокоило Анету, она даже стала навещать отца (раньше все ссылалась на запреты школьного начальства). На Петербургскую Сторону Анета выбиралась, когда Лизета имела возможность ее привезти или забрать, чтобы соседи увидели красивую карету с расписными боками и здоровенного кучера.

Однажды, торопливо всходя по откидным ступенькам, она краем глаза увидела знакомое лицо. Вспомнила имя — Аксюша, то ли племянница отставного камер-музыканта, то ли еще какая родня. Анета помнила лишь, что Аксюша была на год или на два старше нее, а дружбы они не водили. Она даже не была уверена, что Аксюша жила на Петербургской Стороне постоянно, помнила только — выдалось лето, когда они, совсем маленькие девочки, несколько раз ходили вместе в лесок по ягоду. Теперь бывшая соседка была хорошо одета и на вид — довольна и весела, очевидно, замужем. Аксюша тоже, вскинув темные глаза, узнала Анету. Несколько удивилась, но приветственная улыбка уже возникла на губах.

Обе спешили — да и говорить, собственно, было не о чем.

И вот — встретились.

* * *

Мужичок с фонарем, поспешая впереди осанистого отца Василия, норовил светить батюшке под ноги — хоть она и Большая Гарнизонная, а ночью на ней черт ногу сломит.

Отец Василий на ходу оглаживал голову и бороду. Дело было привычное — поднятому среди ночи с постели, идти исповедовать и причащать умирающего. Дьячок нес за ним необходимое, в том числе и большое рукописное Евангелие.

У калитки ждала со свечой Прасковья.

— Сюда, батюшка, сюда… — повторяла она, как будто отец Василий впервые был у Петровых.

— В спальне, что ли? — спросил священник.

— Да, батюшка, да…

Он взошел по лестнице и встал в дверях.

— Отойди-ка, Аксюша, — попросил стоявшую перед постелью на коленях женщину. Она испуганно взглянула на строгого батюшку.

— Надо, Аксюшенька, — обратилась к ней из-за плеча священника Прасковья. — Не ровен час… а я уж Дашу к аптекарю послала с бумажкой…

Аксюша затрясла головой. Всем видом она давала понять — ни за что не отойдет от мужа, хоть при ней исповедуй.

Он уже был раздет, лежал под одеялом, а нарядный его кафтан, и зеленый камзол, и красные штаны, и белые чулки с башмаками — все это было брошено в углу, жалкое, как скомканные крылышки случайно прихлопнутого мотылька.

Мокрыми салфетками Анета и Аксюша спереди стерли пудру с волос Андрея Федоровича, и теперь стало видно, что они — темно-русые, завитые букли распрямились, и длинные пряди раскинулись на подушке, заползли на шею.

— Ну-ка, встань, сударыня, — приказал отец Василий. — Потом хоть до утра с ним сиди, а сейчас — пусти!

Прасковья, поставив свечу на уборный столик, наклонилась и силой подняла хозяйку.

— Веди ее прочь, — отец Василий шагнул трижды и навис над Андреем Петровичем. — Давно он без памяти?

— Таким и привезли, — ответила Прасковья.

Батюшка склонился над ним, замер, склонился еще ниже. Выпрямился.

— Веди, веди ее прочь!

То ли голос отца Василия невольно дрогнул, то ли Аксюшу осенило — но она кинулась к Андрею Федоровичу, распласталась по широкой постели, обхватила его руками и прижалась щекой к груди.

— Нет, нет! — заговорила она неожиданно громким и внятным голосом. — Сейчас Даша лекарство принесет! Отойдите, не троньте его!

Отец Василий поглядел на Прасковью и покачал головой.

— Твоя воля, Господи… Опоздали…

— Нет, нет, — продолжала утверждать Аксюша. — Какой вздор вы твердите, батюшка? Какой вздор? Сейчас принесут лекарство!

Отец Василий опять наклонился над постелью и неловко погладил женщину по голове.

— Встань, Аксюшенька, нехорошо. Пойдем, помолимся вместе…

— Я вам, батюшка, молебны закажу, сколько нужно, во здравие, Богородице, целителю Пантелеймону, всем угодникам! Господь не попустит, чтобы он умер! Это только злодеи помирают без покаяния! — убежденно воскликнула Аксюша. — Разве мой Андрюшенька таков? Да назовите, кто лучше него, кто добрее него?!

И вдруг вспомнила, отшатнулась от мертвого мужа, протянула к нему тонкую руку с дрожащими пальцами:

— Разве он — грешен? — спросила неуверенно. — Нет же, нет, он меня любит, он не мог!

Отец Василий поглядел на Прасковью — теперь уж он решительно не понимал, о чем речь.

Но Прасковья не пожелала объяснять, что умирающего хозяина привезла в карете всем известная театральная девка Анютка.

— Обмыть сразу же нужно новопреставленного, — сказал отец Василий, — на полу, у порога, трижды. Поди, поставь воду греть. Соломы охапку принеси — подстелить.

Прасковья кивнула, но с места не сдвинулась.

Священник не знал, чем бы еще помочь потерявшим всякое соображение женщинам. Ни Аксюша не рыдала по мужу, ни Прасковья — по хозяину, а было в их лицах что-то одинаковое — точно время тянется для обеих иначе, гораздо медленнее, и не скоро слова отца Василия доплывут по воздуху от его уст до их ушей.

— Что же ты? — спросил Прасковью отец Василий. — Разве не видела, что с ним? Хоть бы отходную прочитать успели…

Даже не вздохнула покаянно Прасковья — а продолжала глядеть на Андрея Федоровича и все еще сидящую рядом с ним Аксюшу в светлом, глубоко вырезанном платье с тремя зелеными бантами спереди и, по моде, с шелковой розой на груди.

— Обмывать будете — не забудьте Трисвятое повторять, — чувствуя, что уходить сейчас нельзя, и не понимая, как же достучаться до двух словно окаменевших женщин, говорил отец Василий. — Потом в новое оденьте. За родней пошлите — чтобы с утра ко мне пришли насчет отпевания. Да ты слышишь ли?!

— Да, — сказала вместо Прасковьи Аксюша. — Только этого быть не может, батюшка. Господь справедлив — и к злодею в тюрьму святого отца пошлет, чтобы злодей покаялся. И злодею грех отпустят! И злодею! Господь справедлив! Он моего Андрюшу так не накажет! Мы пойдем, батюшка, а вы его исповедуйте, соборуйте, причастите!

Она вскочила и устремилась было к двери, но вдруг схватила остолбеневшего священника за руку.

— Только поскорее, ради Бога!

И кинулась прочь, и простучали по лестнице каблучки.

— Беги за ней, дура! — крикнул Прасковье отец Василий. — Видишь ведь — с ума сбрела!

Прасковья громко вздохнула.

— За что Он нас так покарал? — спросила.

— На все Его святая воля, — отвечал отец Василий. — Кабы я знал!..

* * *

Катя прибежала к Маше спозаранку.

— У Петровых-то горе! — сообщила. — Хозяин ночью помер.

— Как так? — удивилась Маша, с самого утра уже причесанная и напудренная, хоть и не в платье, а в нижней юбке и платке, покрывающем грудь и плечи. — Вчера же я его видала — как он на службу ехал!

— Вчера видала, а сегодня и нет его! — Катя перекрестилась на образа. — Пойдем, узнаем, может, по хозяйству помочь надобно. Поминки собрать…

— Ты ступай, я следом.

— А что еще стряслось… — Катя, вдруг передумав торопиться, присела на скамью. — Отец-то Василий с причастием и соборованием опоздал. Пока пришел — а там уж мертвое тело…

— Ах ты, Господи!..

— Да…

Они все же вышли вместе, и пришли к дому Петровых, и увидели у ворот две кареты — понаехала родня. Стайка соседок стояла там же, перешептываясь.

— Прасковью выгнала-то…

— За что?..

— А поди пойми…

— А хоронить когда?

— Завтра, поди. Коли ночью помер — как дни считать?

— А до полуночи помер-то?..

Катя отошла в сторонку и Машу с собой повела.

— Как бы к Аксюше пробиться? — спросила она.

— На что тебе?

— Боюсь я за нее.

— Там найдется кому с ней сидеть.

Но и Маша поймала вдруг это словно висевшее в воздухе предчувствие «недобра». Она хмуро поглядела на соседку.

— Вот так-то и бывает, когда непутем любишь! Вдове-то о себе думать нужно. Повыть — да и успокоиться. А ей и неведомо что на ум взойдет!

— Помолчи ты, Бога ради!

По двору шла Прасковья, и сразу видно было — с расспросами и не подступайся.

— Вот тоже, вдова нашлась… — шепнула неуемная Маша.

Катя только посмотрела на нее сердито.

Прасковья дошла до забора и словно только теперь поняла, что перед ней — преграда. Посмотрела направо, налево, будто ища того, кто уберет проклятый забор. Но такого не нашлось — и она осталась стоять, держась за доску и повесив голову.

Катя, подойдя с другой стороны, положила ей руку на плечо.

— А ты поплачь, — сказала тихонько. — Давай ко мне пойдем, посидишь у меня… бедная ты моя…

Прасковья поглядела ей в глаза.

— У нее, моей голубушки, — сказала, — волосики-то за ночь побелели!.. Я-то что?! А на нее гляжу — а у нее одна прядка темненькая, другая — беленькая… А мне-то что?.. Кто я?.. А она сидит и просит, чтобы не выносили… отец Василий, говорит, придет — исповедовать, причащать и соборовать… Нельзя, говорит, без исповеди… Нельзя с собой в могилу все грехи брать… А я-то что?.. Разве я виновата?.. А она-то знай, одно твердит — пусть лучше я, твердит, помру без покаяния!..

* * *

В спальне был непонятный полумрак. После обеда ему наступать вроде было рано. А обед подавали только что… если вообще подавали… невозможно вспомнить поминальный стол и то, что на нем, и ни единого слова о кушаньях… и вкуса, и запаха тоже…

Нет — ободок тарелки вдруг перед глазами обозначился, ни с того ни с сего. И пропал. Синее с золотом и в цветочек…

Аксюша подняла глаза и увидела себя в зеркале — высокую, статную, но с неузнаваемым лицом.

Вспомнила: кто-то шутил, что они с Андреем — ровнюшки, и годами вровень, и плечиками… почти…

А не свое там лицо… не свое…

Она обеими руками огладила волосы, обжала, свела пальцы у основания косы. Все равно в этом лице больше не было ничего такого, за что его можно было бы признать своим.

Но коли не свое…

То, что началось, невозможно было описать словами. А если бы нарисовать — так получилась бы дремучая чащоба, в которой только что еще не было ни пути, ни тропинки, один густой мрак, и вдруг непонятно откуда пробился свет — и обозначились ветви, стволы, чуть-чуть, может, и не светом, а шорохом листвы, запахом, иной теплотой воздуха вокруг них…

А если бы сыграть — так вышло бы, словно совсем маленькие дети в шесть ручонок трогают клавиши, и вдруг несколько нот подряд сложились отчетливой мелодией, словно клавесин задал вопрос, заведомо не имеющий ответа.

Ровнюшки… На придворном маскараде их было бы не отличить…

Аксюша повернулась и огляделась.

Вещей Андрея не было нигде. Умница Прасковья прибрала в чуланчик тот кафтан с камзолом и те штаны, в которых его привезли. Догадывалась, что барыня пойдет их искать. Хитрая Парашка! Она и тетку Анну Тимофеевну подговорила с Аксюшей ночевать. Вот тетка прикорнула в кресле, свесив на грудь голову в богатом кружевном чепце, вон и сестрица Глаша на скамеечке. Ночь их сморила…

Ночь… Непонятно, когда и наступила.

Спасительное полнолуние! Хотя и горит лампадка перед образом, но без лунного света в спальне впору пробираться на ощупь. Это только ранним утром солнце будит их… будило…

Аксюша пошла искать, отыскала и положила на постель мужнин кафтан с камзолом, штаны, чулки. Потом быстро сбросила платье и осталась в нижней рубахе.

Она некоторое время глядела на разложенную одежду. Эта одежда не могла сохранить тепла Андреева тела, так горевшего в тот день… и сгоревшего… Когда Аксюша вытаскивала вещи, то впопыхах и бездумно схватила их в охапку, теперь же на нее напал страх — боязнь прикосновения. Наконец она тихонько погладила камзол. Ткань была шелковиста. Ксения взяла ее на руки, как дитя, подведя ладошки снизу, и донесла до лица. Прохлада и легкий запах пота, ничего больше…

Она боялась, что штаны окажутся узки, но зря — сошлись, точно на нее шиты. Распялила на руках камзол. Тут оказалось, что все же Андрей был повыше, просто мерились они, когда Ксения была в башмачках на немалых каблуках. Застегнула камзол — на груди сошелся с трудом. Надела сверху кафтан. Широковат и длинноват… Повернулась к зеркалу.

Знакомый образ в нем, в темно-туманном, обозначился. Статный, затянутый в зеленое стан, щегольские красные штаны на стройных ногах. А лицо…

Андрюшенька!

Вот чье лицо! Как же сразу-то не признала?..

Выходит, вымолила она его? Не умрет теперь без покаяния? Выходит, есть Божья справедливость?

Аксюша не поняла, когда вспыхнули свечи в канделябрах по обе стороны высокого темного стекла. Получилось странно — словно она стоит в полумраке, но там, за проемом рамы, — светлое помещение, и в нем — Андрей.

Аксюша боялась пошевелиться. И он тоже.

Но сколько же можно так стоять?

Она протянула руки к живому и онемевшему от радости мужу.

Он протянул руки к ней.

— Андрюшенька… — прошептала она.

— Аксиньюшка… — прозвучало в ответ.

— Милый!..

И одновременно шевельнулись его губы, а лицо исказилось мукой:

— Спаси меня!..

Она все вспомнила.

— Да, да, да! — закричала она. — Да! Да!..

Тетушка Анна Тимофеевна, чуть не свалилась с кресел, замахала спросонья руками. Глаша вскочила, споткнулась, упала на одно колено. И тут же дверь отворилась, торопливо вошла строгая Прасковья.

— Аксиньюшка, голубушка моя, ты что это затеяла?!

Она кинулась обнять хозяйку и, обнимая, стянуть с нее одежду мертвого мужа. Но Аксюша извернулась и выбежала на лестницу. В одних чулках она спустилась вниз, пробежала по коридору, толкнула дверь и выскочила на крыльцо.

Ночь. И если выйти на улицу — всякий издали скажет, что Андрей Петров шагает. Всякий! И ближе подойдет, в лицо заглянет — тоже Андреем Федоровичем назовет.

— Да?..

— Да!

Мысль, что посетила и вылилась в слова, ошеломила Ксению. Она была удивительной простоты, и Ксения не ощутила, что простота эта — как во сне, когда возникают причудливые связи между вещами и кажутся единственно возможными.

Ее состояние не было сном или грезами наяву — это все же было бодрствование, но от усталости какое-то просветленно-обостренное, на грани вещего сна.

Она улыбнулась — да, путь обозначился!

Подняла голову к небу и произнесла отчетливо, хотя и негромко:

— Положи душу свою за други своя.

Кричать было незачем — Бог и так услышит.

* * *

— Да побойся Бога! — твердила, ходя следом, Прасковья. — Да что люди-то скажут?..

— А чего им говорить? Схоронил я свою Аксиньюшку, хочу ее вещицы бедным раздать, и платьица, и рубашечки, и чулочки…

На пол из комода полетело белье, образовав неровную бело-розовую кучку.

— Аксинья! Очнись! — Прасковья что было силы принялась трясти сгорбившуюся фигурку в широковатом зеленом кафтане.

— Да что ты говоришь, Параша? Что ты покойницу зря поминаешь? Умерла моя Аксиньюшка, царствие ей небесное, а я вот остался. Я еще долго жить буду.

— Да что же мне, отца Василия звать? Чтобы он пришел и сказал: Андрей Федорович умер, а ты, барыня Аксинья Григорьевна, жить осталась?

— А зови, милая. Придет он и скажет: день добрый, сударь Андрей Федорович, каково тебе без твоей Аксюши? Померла, бедная, без покаяния, тебе теперь за нее по гроб дней твоих молиться… Пока не замолишь — страдать будет, чая от тебя лишь спасения…

Прасковья в изумлении следила, как вываливались на пол платья, простыни, наволочки, шубка…

— Я — Андрей Федорович, — слышала она ровный голос. — С чего вы все решили, будто я умер? Умерла Аксиньюшка, а я вот жив, слава Богу. Есть кому за нее молиться… Вещицы раздам, сам странствовать пойду… А ты, Параша, тут живи. Деньги наши с Аксиньюшкой возьми в шкатулке, в церковь снеси, пусть там молятся за упокой души рабы Божьей Ксении. А сама живи себе и бедных сюда даром жить пускай…

Прасковья решительно вышла из комнаты.

Скоро она уже была у отца Василия.

— Как быть-то, батюшка? — спросила, рассказав, чему была свидетельницей. — Имущество-то свое раздаст, опомнится — хвать, а его уже и нет. Дом мне отдать решила.

— Ты ступай-ка к начальству покойного. Ей ведь как вдове за него еще и пенсион положен. Пусть придет кто-нибудь, вразумит, запретит. А я как быть — право, не ведаю…

Батюшка помолчал.

— Надо же, что на ум взбрело… Помереть без покаяния додумалась вместо мужа — как будто Господь с небес не разберет, кто муж, а кто жена…

Поглядел на озадаченную Прасковью:

— А ты ей не потворствуй! Или потворствуй, но в меру… чтобы с собой чего не сотворила…

— Не сотворит, батюшка. Она сказывала — я-де теперь Андрей Федорович, я долго жить стану.

— Поглядим…

* * *

Дом был пуст. Горничной Даши — и той Прасковья не докричалась.

Жалкое и страшноватое зрелище он собой являл: все двери распахнуты, все сундуки и шкафы повывернуты. Ни тебе посуды, ни подушки хоть одной…

Прасковья пошла к себе в комнатку. Ее вещей Аксинья Григорьевна не тронула, более того — на столе Прасковья обнаружила красивые чашки, видать — подарок.

Очевидно, крепко втемяшилось в голову отчаявшейся барыне, что дом останется ее надежной Параше, с самого венчания и переезда — домоуправительнице.

Прасковья села на кровать и задумалась. Нужно было что-то предпринять. Как велел батюшка, идти к начальству покойного Андрея Федоровича. Искать себе занятие — дом домом, а в нем недолго и с голода помереть. Жалование-то платить некому, хозяин — в гробу, хозяйка с ума сбрела.

Ох, хозяин…

Маша, нашептывая Кате на ушко, была права — Прасковья как раз хозяина-то и любила, куда больше хозяйки. Аксинья Григорьевна была чересчур молода, весела, звонкоголоса, чересчур шустра для основательной Прасковьи. За годы службы Прасковья, понятно, к ней привязалась и жалела, что Бог не послал деточек. Однако барин, Андрей Федорович, — это было иное, иное…

Когда он, готовясь к концерту, разучивал легкомысленно-нежные песенки, Прасковья тихонько подслушивала. Уж очень складно получалось у неизвестного ей сочинителя про любовь, а выразительный голос доносил радость и печаль до самой глубины души. И больше за барина, чем за барыню, беспокоилась Прасковья, что нет детей. Уж его-то сыночка она бы холила и лелеяла!..

О своих и не мечтала. Не нравилась она здешним кавалерам, хоть тресни. За спиной ее называли ломовой лошадью, она знала про это и не обижалась. Лошадь — тоже тварь Божья, и не из худших, в поте лица хлеб зарабатывает, сказала как-то Прасковья Даше и долго не могла понять, отчего молоденькая горничная так весело расхохоталась.

Но теперь нет ни хозяина, ни хозяйки, а что-то надо решать.-

— Параша! Паранюшка! — зазвенел голос во дворе.

Прасковья выглянула в окно. Там стояла Катя и озиралась по сторонам.

— Тут я! — приоткрыв створку, Прасковья выглянула.

— Параша, беги скорее! Барыня твоя у Сытина рынка бродит! Мальчишки за ней увязались! Сейчас оттуда Савельевых дочка прибежала — смеху, говорит! Все ее трогают и спрашивают, а она отвечает — не троньте, я Андрей Федорович! Беги скорее, забери ее!

Но, когда Прасковья добежала до рынка, Аксиньи Григорьевны там уже не было, и никто не умел объяснить, куда подевалась.

Она расспрашивала старушек, из тех, что брали корзинку яблок или груш за двадцать копеек, а продавали по две копейки за десяток.

— Ох, мать моя… И не признать-то сразу! Идет в этом кафтанище, уже изгваздан где-то, волосики висят нечесаные, глядит по сторонам, словно бы ищет чего-то, и бормочет, и бормочет!.. Страсти!..

Прасковья поспешила туда, где, по ее разумению, могла бы оказаться Аксинья Григорьевна, — к берегу реки Карповки. Ей доводилось слышать, как безумцы, нагулявшись, спешат утопиться. Среди детей, играющих у воды, она не увидела фигуры в мешковатом зеленом кафтане, красных штанах и треуголке. Но барыня непременно была где-то поблизости.

— Аксинья Григорьевна! — принялась во весь голос звать Прасковья.

Детям было не до нее, а барыня не отозвалась.

Вдруг Прасковье сделалось как-то странно. Она не сразу поняла, что солнце ушло за тучу. Похолодало вроде самую малость, однако дети засуетились. Повеяло непогодой, стремительно собирался дождь. И он хлынул, разогнав ребятню.

Прасковья, уверенная, что барыня прячется неподалеку, стояла под разлапистым кленом и звала, что было мочи.

Того только недоставало, чтобы барыня, промокнув, свалилась в горячке!

Страх обострил способности Прасковьи — она поняла, что на прежнее свое имя хозяйка может не отозваться.

— Андрей Федорович! Домой ступайте! — закричала она.

Совсем неподалеку зашевелились кусты и воздвигся человек. Дождевые струи лупили по его плечам, по обвисшей треуголке.

— Тут я, голубушка, чего надо? — хрипловато спросил он.

— Андрей Федорович!.. — Прасковья ахнула и застыла.

Непостижимым образом перед ней стоял именно он — усопший хозяин. Его взгляд, мимо Прасковьи, и то, что отличало от прочих мужских и женских голосов его голос…

Этого быть не могло, Прасковья принялась креститься, а тот, кто изумил ее своим появлением, повернулся и неторопливо пошел прочь под дождем, сперва пологим берегом, потом — шлепая по мелководью.

Последние жаркие дни необычайно солнечного для здешних краев августа взяли, да и кончились — решительно, словно смертельно устали длиться.

* * *

— Постой, милая!

Юношеский певучий голос был ласков, как утренний луч в мае, что пригрел сквозь окошко спящее лицо, но еще не добрался до глаз.

Андрей Федорович невольно обернулся.

Двое юношей подзывали его к себе, не говоря более ни единого слова. Они не глядели людьми, привыкшими приказывать, а скорее сельскими молодцами в пору сенокоса. Белые рубахи и порты были из чистейшего холста, а шапок юноши не имели никаких, и светлые, до плеч кудри того, что позвал, отдавали бледным золотом, а завитки другого, чуть длиннее, чем у товарища, не только обрамлявшие высокую шею, но и двумя витушками лежащие на груди, были чуть потемнее и с бронзовым блеском. В остальном же юноши были братьями-близнецами, но нездешними — Андрей Федорович даже не знал, у мужей какого народа бывают маленькие, полные и яркие вырезные губы, темно-голубые кроткие глаза, тончайший и нежнейший овал чуть тронутого румянцем лица.

Неодобрительно поглядев на тех, кому удалось заставить его обернуться на обращенный к женщине зов, Андрей Федорович пошел прочь. Он прошагал всю долгую улицу довольно скоро, хотя спешить не собирался, у него был впереди весь день и никакой заботы, кроме этой самой ходьбы. В створе улицы его окликнули вновь.

Теперь юноши стояли, заступив дорогу. Удивительно было, как они обогнали Андрея Федоровича. Не желая поднимать на них глаз, он уставился на босые ноги — и тогда лишь пришел в подлинное недоумение.

Человек, который шлепает в распутицу босиком по петербургской грязи, имеет на ногах некие блестящие черные сапожки, которые, высохнув, отваливаются бурой пылью, если, конечно человек — неряха, не желающий, войдя в дом, помыть ноги.

У этих же был вид, словно они ступали только по воздуху.

Да так оно и было…

— Отойдем в сторонку, поговорим.

— Нам о важном потолковать надобно.

Они произнесли это, не сговариваясь и одновременно.

Андрей Федорович смешался.

Он знал — даже не верил, а знал, что настанет день, и голос, возникший необъяснимо откуда, скажет:

— Говори, в чем твоя обида.

Но он не был готов к тому, что это случится на уличном перекрестке.

— Мы к тебе с просьбой, радость. Ты уж что-нибудь одно выбери, — попросил юноша с золотистыми кудрями. — Очень нам обоим неловко получается. Ни он, ни я своей обязанности выполнить не можем.

Андрей Федорович уже начал догадываться, кто это такие. И внимательно поглядел на плечи — ему сделалось любопытно, как крепятся ангельские крылья. На иных образах их держали две парчовые перевязи крест-накрест, тут же было не понять, они остались незримы, и только ветерок от них веял тепловатый прямо в лицо.

— Коли ты — раба Ксения, так я твой ангел-хранитель до самой смерти. Но ты от имени своего отреклась и не меня призываешь. И не ведаю — отлетать ли от тебя или дальше за тобой смотреть? А вот раба Андрея ангел-хранитель. Ему бы, схоронив раба Андрея, лететь встречать новую душу, а ты не пускаешь. Вот мы с ним и маемся, я — без дела, он — не понимая, как теперь дело делать. А мы, сама знаешь, перед кем в ответе…

— Что же Он не рассудит? — спросил Андрей Федорович.

— Он ждет… — прошептал ангел-хранитель рабы Ксении. — А чего Он ждет — нам знать не дано. Мы посоветовались и к тебе стопы направили. Отпусти моего брата, вернись ко мне, радость! Не смущай нас понапрасну!

— А то ведь Он ждет, ждет, да и не захочет больше ждать, — предупредил ангел-хранитель раба Андрея. И по голосу ясно было — не свой, чужой, строг и недоволен тем, что помешали дальнейшему служению.

Андрей Федорович вздохнул.

— Это вы меня смущаете, — сказал он. — Я Аксиньюшку свою схоронил, ее грехи замаливаю, мне недосуг. Что же ты, рабы Ксении ангел-хранитель, ее от смерти без покаяния не уберег?

Ангел-хранитель рабы Божьей Ксении изумился такому упреку несказанно. Вроде и беседу они завели доверительную, беседу тех, кто знает истинное положение дел, и на тебе!

Ангел-хранитель раба Андрея посмотрел — и увидел не взгляд, а лишь ресницы. Андрей Федорович в упрямстве своем опустил взор в землю.

— Как ты можешь знать Божий замысел? — спросил ангел проникновенно.

— Не могу, — согласился Андрей Федорович. — Может, он таков, чтобы всякий испытание имел? Меня Аксиньюшкой испытывают: молебны в храмах служить велю, сам в тепле полеживая, или с молитвой пойду по миру для спасения ее души?

И поглядел в ясные глаза сперва одному, потом другому ангелу.

* * *

— Погоди, погоди, Аксиньюшка, не угнаться мне…

Голос был знакомый, хрипловатый, немолодой. Он и девичьим не был звонок, а к старости порой делался вовсе невнятен.

Андрей Федорович слышал, что старухе тяжко поспешать следом. Она, как многие городские безумцы, вздумала звать его именем покойницы-жены. Но это была старуха со знакомым голосом, которым не раз в своей келейке вычитывала одни и те же поучения гостям, навещавшим по праздникам с подарками.

Он остановился вполоборота — чтобы поскорее выслушать, что старуха имеет ему сказать, и поспешить прочь.

— Аксиньюшка… — жалко, проникновенно сказала, подходя, матушка Минодора. — Насилу тебя сыскала… Не беги прочь, послушайся… Покорись…

— Оставь, не тревожь покойницу, — произнес Андрей Федорович точно так же, как повторял ежедневно в своих скитаниях. — Зачем вы все мою Аксиньюшку тревожите?

Но монахиня словно бы и не слышала.

— Пойдем со мной, голубушка моя, поплачем вместе, сжалится над тобой Господь…

— Сжалится?..

— Слезы тебе вернет. Выплачешься — молиться вместе будем.

Матушка Минодора была двоюродной сестрой бабки, Акулины Ивановны, одной из первых насельниц Воскресенской Новодевичьей обители, а до того вела иноческий образ жизни в собственном доме. Младенцем Аксюша живмя жила в келейке, привыкнув звать инокиню бабушкой, и, выйдя замуж, постоянно ее навещала. В память о нежной привязанности покойницы Андрей Федорович не стал уходить сразу, смирился.

Видя, что норовистый беглец не выкрикивает грубое слово и не уходит, крестясь и отплевываясь, словно черта встретил, а это за ним водилось, матушка Минодора взяла Андрея Федоровича за руку

— Послушай меня, пойдем в келейку. Там образа…

— Нет, матушка, не пойду.

Образов Андрей Федорович не хотел. Лики стали для него человечьими лицами, написанными в помощь тому, кто иначе не может себе представить Христа и Богородицу. Он же даже не пытался это сделать — не имел нужды в бездонных очах юной скорбной Жены и ее Сына. Он избрал себе иное — тот ночной мрак над его головой, в котором они, несомненно, незримо пребывали, и вести с ними, затаившимися, беседу было ему легче, привольнее, слова сами шли от души, и слова обиды тоже.

— Чем же келейка плоха? Вот ты сейчас по грязи идешь, думаешь, как бы не шлепнуться, не удариться, мокро тебе, холодно, башмачки-то стоптались, и думаешь ты о башмачках, о ножках своих продрогших. А в келейке не жарко, да сухо, и мысли все в молитве…

Андрей Федорович подумал — вот начнется недоумение и суета, если попроситься в мужскую обитель! Ведь и там, поди, нечистый всем очи отвел, вздумают, будто не он, а милая Аксиньюшка проситься пришла… Как быть с ослепшими и закосневшими в слепоте своей?

— Пойдем, радость! — умоляла матушка Минодора. — Поплачем вместе, помолимся…

— Нет, матушка, — мягко, стараясь не обидеть, отвечал Андрей Федорович. — Не могу я.

— Что ж не можешь? Ты попробуй…

Монахиня чуточку хитрит, подумал Андрей Федорович, она полагает, что если заманить продрогшего человека в тепло, то разум в нем сам проснется!

— Не стану. Мне тут молиться надобно.

— На улицах? Чем же улица лучше кельи?

— Чем?

Он не хотел говорить, да вырвалось.

— Тут меня Господь видит!

И, ощутив неловкость за то, что вынужден объяснять такие простые вещи, поспешил Андрей Федорович прочь, ощущая ледяную стынь луж, которые упрямо не желал обходить. Пусть Господь видит и это…

* * *

И точно — от церковного купола молитва идет золотым снопом, как в нем один-то колосок разглядеть? Поди, вытащи колосок из сердцевины снопа…

А коли выйти ночью на открытое место, так там ты — один, и поднятое к небу лицо твое — одно. Поклонишься на все четыре стороны — и посылай вверх свою молитву, сперва, как водится, заученную, потом — как придется…

Если место удачное и душа за день приготовилась, то вскоре не станет холода, охватит жар.

Да и просто на улице — тоже ведь не всякий на ходу молится, молитва к небу одна-одинешенька поднимается, а поглядеть сверху — от кого? А от того кавалера в зеленом кафтане, в треуголке, что неспешно совершает променад, от полковника Петрова Андрея Федоровича. Сверху он, один в толпе, именно так и виден.

Вот пусть он и будет сверху виден, вдовый полковник Петров, что идет себе, бредет, да на ходу молитву творит за безвременно почившую супругу. Может, и сумеет ее грехи замолить.

Вот пусть Тот, чья воля позволила ей умереть без покаяния, и видит молитвенника!..

* * *

Незримо шли по Петербургской Стороне два ангела, похожие, как родные братья. Их крылья, полупрозрачные, словно у стрекоз, хотя и оперенные, были сложены и плоско спадали до земли, наподобие двух плащей из белого холста.

Они шли молча, словно бы прислушиваясь.

Ангелы находились между двумя точками, и одна была на земле — узкая спина в зеленом камзоле, удалявшаяся, мелькавшая впереди сквозь пеструю толпу, а другая — очевидно, в небе, незримая, откуда и должен был прийти повелевающий голос.

Ангелы который уж день надеялись на этот голос, который избавит от мучительной, неправильной, стыдной какой-то неопределенности. Но голос медлил.

— А может, и верно — испытание? — спросил тот, чьи кудри были светлее пшеничных колосьев.

— И что же? Он ждет, чтобы мы от нее отреклись и к Нему прилетели? — вопросом же отвечал другой, с кудрями, отливавшими бронзой. — И похвалит нас за это?..

— Молчи!..

Непонятно было, почему вскрикнул первый ангел — то ли крамолу почуял в словах товарища, а то ли показалось, будто с неба летит долгожданный глас.

Но опять ошиблись ангелы — тишину они услышали, весьма многозначительную, между прочим, Господню тишину.

— Время вечерней молитвы, — сказал белокурый. — Я все думаю — до сих пор не бывало, чтобы человек от своего ангела-хранителя отрекся и чужого выбрал…

— То-то и оно, что не чужого.

— Может, ты с ней останешься? — с надеждой спросил белокурый. — Ты ей нужен, ты, это твое испытание… А от меня она отреклась…

— Никогда такого не было, чтобы нас — нас! — испытывали.

— Не введи нас во искушение… — тихонько прошептал совсем расстроенный ангел-хранитель рабы Ксении.

— А вот ведь ввел… — так же, шепотом, как будто надеясь, что вольные речи не долетят до Его слуха, печально отвечал ангел-хранитель раба Андрея.

И тут Андрей Федорович обернулся.

Он единственный в толпе видел двух неземной красоты спутников, бесцельно сопровождавших его который уж день. И он, повернувшись, решительно к ним направился.

— А вот царь на коне, — сказал Андрей Федорович, протягивая ангелам копейку с полустертым всадником. — Помолитесь, убогие, за мою Аксиньюшку!

Он разжал руку — копейка упала в грязь.

Андрей Федорович покивал, глядя, как растерявшиеся ангелы смотрят под ноги, и прошел между ними, и пошагал туда, откуда пришел, бормоча невнятно молитву.

* * *

Маша была премного довольна — грязи по колено, осень в Санкт-Петербурге серая, промозглая, дождь не льет, не моросит, а водной пылью в воздухе висит, ей же распахнулась дверца нарядной кареты! Жаль только, никто из соседей не видит, как она едет в карете.

А что позвали ее туда две театральные девки — кому какое дело? Да на карете и не написано, а сами они к окошку не рвутся, смирно внутри сидят. Маша же так и старается выглянуть — неужто никого не найдется из знакомцев, чтобы увидел?.. Экая обида!..

— Экое дурачество, — не совсем уверенно сказала Лизета. — И нарочно такого не вздумать. Беспримерно!

Модное слово «беспримерно» не сходило с ее уст, как перед тем иное модное слово «болванчик». Графа, ее покровителя, такие речи до слез смешили, а жалко, что ли, старичка порадовать? Вот она и говорила самым что ни на есть новомодным языком.

— И ходит в его кафтане? — переспросила Анета. — Так это, выходит, она?..

Слухи о странном безумце, который на самом деле переряженная женщина, дошли уж и до Невского.

— Она, она! — подтвердила Маша. — Мы как раз после Успенья Богородицы смотреть ходили — точно, она!

— И в дом не заходит? Спит на церковной паперти? — выясняла Анета, припоминая слухи, которые ходили о новоявленной юродивой.

— Где спит — кто ж ее знает? А дом Парашке отдала, помнишь Парашку Антонову? Такая кобыла! То бесприданница была, теперь сразу целый дом в приданом, того гляди, к ней свататься начнут.

— Так дом отдать — это же бумаги писать надо! Дарственную, что ли! — догадалась вдруг Лизета. — Мне вот страсть как хочется домком разжиться, я и узнавала.

Маша покосилась на нее, подумав: известно, откуда у вас, у театральных, имущество берется, за что вас дарят!

— С бумагами тоже там что-то было, — отвечала. — Парашка-то испугалась — ну как родня петровская из дому выгонит? Пошла прямо во дворец! До самого начальства добралась. Как-то глядим — карета у дома останавливается, конные рядом! Из кареты монах выходит и — в дом. Потом Парашка объяснила — бывший полковника начальник приезжал, она к нему нарочно Аксинью приводила. Та пришла…

— Монах? — не сразу поняла Лизета.

— Да отец Лаврентий, поди! Он ведь хором заправляет — вот и начальство, — объяснила Анета. — Так пришла — и что же?

— В дом не вошла, в саду ее тот монах уговаривал. Потом Парашка рассказывала: диву далась, до чего Аксинья Григорьевна разумно отвечала. Только на имя не откликалась — а чтобы звали Андреем Федоровичем. И как-то они договорились, чтобы Парашке в доме жить. Правда, к тому времени она, Аксинья, чуть ли все имущество в церковь потаскала. Охапками носила и на паперть клала. А Парашке много ли надо? Ее-то комнатка цела.

— Поедем, ма шер, поглядим! — решила Лизета. — До сих пор только в жалостных пиесах от любви с ума сбредали, а тут — наяву!

— Крепко же она его любила… — Анета призадумалась.

До сих пор она в своих шалостях и проказах вовсе не брала в расчет жену полковника Петрова. Оказалось — жена-то со своей любовью оказалась куда как выше нее, хотя и трудно было в этом признаться…

После ужасной ночи Анета сперва была сама не своя. Дуня привезла ее домой рыдающую, два дня выхаживала, слушая от нее покаянные речи. Анета сгоряча винила во всем себя, даже в монастырь собиралась бежать, но прислали из театра — через день давали балет «Торжество Амура», в котором Лизета была Венерой, а Анета — главной нимфой.

— Никуда не поеду! Пусть хоть за косу в театр проклятый волокут! — сказала Анета Дуне.

Часа за три до спектакля она села перед зеркалом.

Оттуда на нее глядела бледненькая, осунувшаяся девочка, куда моложе, чем полагалось бы на самом деле. Это танцовщице даже понравилось. Дуня застала ее за важным занятием — она прикладывала к лицу ленты блеклых тонов, как научила ее говорить Лизета — машинально, руки сами перебирали клубочки лент, сами подносили к щекам. Умница Дуня замерла, чтобы не помешать, не спугнуть. Еще через час барыня спросила умываться, свежих чулочков, того-сего — и как-то незаметно собралась…

Дуня молчала — боялась напомнить о скорби, не то опять разрыдается. А бояться-то и не следовало — Анета за два дня попросту устала от неожиданно бурного чувства, и ее душа требовала покоя примерно так же, как ее тело, наломавшись в экзерсисе и в спектакле, требует кушетки и мягкой скамеечки под ноги.

Лизета, привезя подружку поздно вечером, тихонько расспросила на лестнице горничную — и тоже весьма благоразумно не напоминала о полковнике Петрове, пока диковинная новость о его вдове не добралась и до театра. Тогда Анета, не веря ушам, пожелала узнать правду. И вот эта правда ее несколько ошарашила…

Ей казалось, что невозможно больше, ярче, пламеннее любить, чем любила она в те минуты, когда карета с умирающим катила по Большой Гарнизонной. Не бывает чувство большей остроты, думала Анета, дал Господь дойти до самого края, познать то, что немногим лишь суждено, оказалось — нет, кто-то, оказавшись на том же самом краю, кинулся вслед за любовью в бездну…

Но можно ли тут говорить о силе чувства? Или это — иное? Недоступное обычным людям, и танцоркам театральным — в том числе?

Лизета, верная подружка, хотя при случае язва препорядочная, сообразила, каким словом помочь Анете.

— Не хотела бы я до такой любви дожить, чтобы через нее разума лишиться, — сказала она и тут же дала неожиданное и оттого тем более сильное доказательство своей приязни: — А в самом деле, что нам на нее любоваться? Довезем Машу — да и поедем домой! Погоди, душа моя, настанут холода — она живенько в разум придет. И с любовью своею вместе…

* * *

— Аксинья! — позвал глубокий мужской голос.

Андрей Федорович даже не повернулся. У него было намечено пройти до рассвета от Сытина рынка до Тучкова буяна, потом по наплавному мосту — на Васильевский остров к Смоленскому кладбищу. Что-то полюбилось оно Андрею Федоровичу. Помолясь на кладбище, можно и в обратный путь пускаться. Мало ли какую Аксинью зовет привыкший к повиновению мужчина?

— Аксинья!

Шаги догнали Андрея Федоровича и пошли совсем рядом, в лад.

— Ну что ты сама маешься и сродственников изводишь?

Свистящий шорох тяжелого шелка означал, что идущий рядом — лицо духовного звания, да и не из простых.

— Да повернись, когда с тобой говорят!

Пусть та Аксинья поворачивается, беззвучно отвечал Андрей Федорович. И незачем кричать добрым людям в уши, отвлекая от вычитывания положенных на эту ночь молитв.

Некоторое время они шли рядом. Если бы Андрей Федорович хотя повернул голову, то обнаружил бы, что его ночной спутник — высокий и статный священник, надо полагать — потомственный, ибо уверенность его в своем праве была безгранична.

Уж не гордыня ли мешает мне сказать этому батюшке слово, подумал Андрей Федорович между двумя «Богородице, Дево, радуйся». А его-то — уж точно гордыня гонит по петербургской окраине Бог весть куда, невместно ему отступаться, раз уж отправился на ночь глядя читать проповедь юродивому!

Радость, возникшая от ощущения, что удалось прихватить ненужного спутника на грехе, сперва даже не показалась стыдной.

— Андрей Федорович, — не слишком уверенно окликнул батюшка.

Вот теперь можно было повернуть к нему лицо.

— Андрей Федорович, послушай доброго слова, вернись домой. Что ты, право? Осень близко. Лучше ли будет, коли тебя дождь и холод под крышу загонят? А так — своей волей вернешься. Молиться-то и под крышей можно. А то, хочешь, в храме Божьем хоть весь день поклоны бей. И в монастырь постричься можно. Зачем же по улицам ходить, народ смущать?

Ага, подумал Андрей Федорович, смута им не по нраву. Не умеют умершую без покаяния Аксиньюшку отмолить — а туда же, с советами являются!

— Андрей Федорович! Люди же смеются. Слоняешься, прости Господи, пристанища не имея, как Вечный Жид!

Сравнение Андрею Федоровичу не понравилось.

— Вечный Жид — дурак, — твердо сказал он.

— Это почему же?

— А вот покрестился бы — и остался без греха. И помер себе спокойно…

Мысль, на которую невольно навел Андрея Федоровича незнакомый батюшка, стала развиваться неудержимо.

— Уж ему-то креститься сам Бог велел. Кому другому нужно было в Христа уверовать, а ему и этого не требовалось — что Христос есть, он ЗНАЛ! Уж коли не он — кто еще бы это ЗНАЛ? Коли по слову Христову идешь да идешь — стало быть, слово-то — Божье, а?

Чтобы выпалить это, Андрей Федорович даже остановился.

— Экие у тебя мысли еретические! — возразил, растерявшись, батюшка. Это показалось Андрею Федоровичу странным — как мысль о крещении может быть еретической? Но батюшка имел в виду иное.

— Выходит, и тебе Господь сказал — «иди»? Гордыня это, Андрей Федорович, гордыня тебя гонит!

— Это Вечного Жида гордыня гонит, смириться перед Христом не дает. А меня… а мне…

— Тебе, выходит, тоже сказано — «иди»?

Андрей Федорович покачал головой.

— Я великий грешник. Но коли Господь мне сейчас скажет «стой», отвечу — прости, Господи, грехов еще не замолил, ни своих, ни Аксиньюшки.

— Гордыня!

— Пускай…

Ошарашив священника этим признанием, Андрей Федорович торопливо пошел прочь. Батюшка же остался стоять, шепча молитву и крестясь. Такое он видел впервые.

* * *

Вельможа был юн и миловиден. Прекрасная карьера перед ним раскрывалась, как многообещающий корсаж прелестницы, и точно так же жизнь обещалась вечно быть теплой и розовой.

Оставшись рано без родителей, в восемнадцать лет женившись по удачному выбору тетки-опекунши, невольно полюбившись всем придворным родственникам и государыне, наслаждаясь подлинной роскошью, вельможа тем не менее осознавал, что окружающие его райские кущи — не постоянное состояние мира Божьего. Где-то на улицах — а улицы он видел из окна кареты, зимой — санного возка, — было нечто иное, от чего жизнь его пока оберегала.

Об улице он и завел речь с духовным своим отцом после хорошего, поваром-французом затеянного обеда.

Духовника вельможа выбрал, сообразуясь с тем обстоятельством, что человек, подверженный древнему благочестию, заведомо ничего в придворной жизни не поймет и будет лишь домогаться на исповеди совершенно ненужных ему подробностей. Приятель рекомендовал некого молодого батюшку, общего любимца.

Они сошлись и подружились. То есть до такой степени, что их юные жены также сошлись и подружились, тем более что обе имели маленьких детей и хотели о них заботиться наилучшим образом.

Вельможа усвоил искусство приятной беседы, а духовный отец, ненамного его старше, также умел беседу поддержать, и выходило, что за чашкой ароматного кофея они неназойливо перебирали весьма важные для духовного развития темы и, не горячась, вели тонкий, увлекательный, никогда чересчур далеко не заводящий спор.

Для таких бесед служила прелестная гостиная в зеленоватых тонах, разумеется, отделанная бронзой, особенно один ее уголок, где под часами в тяжелых завитках и парными канделябрами стояли два стула с решетчатыми спинками и красного дерева столик на тонких ланьих ножках. Там помещалось все необходимое, а чтобы лакей не вторгался с услугами, большой кофейник ставили на консоль под часами. Сюда порой вельможу приглашала завтракать жена — она тоже полюбила это местечко. Для таких случаев у камина стоял и детский стульчик, предназначенный для двухлетнего младенца. Родителям было приятно баловать дитя печеньем — под строгим присмотром мамки и кормилицы, впрочем.

Зеленоватая гостиная превосходно принимала густо-лиловый шелк новой рясы священника — подарок вельможи, и тот сидел у окна, осененный зеленовато-бронзового цвета портьерой, как подлинный подарок живописцу, тем более что лицом был хорош, большеглаз и чернобров, а бороду носил недлинную, чуть раздвоенную и даже ароматную — об этом особливо заботилась юная попадья.

— О полковника Петрова жене слыхивал? — спросил вельможа. — Воля твоя, а тут что-то надобно предпринять. Бегает по улицам в придворном мундире!

— Господь ее посетил, — отвечал священник, прекрасно понимая, что вельможе охота не возмущаться, а обсудить занимательное происшествие. — А люди и дивятся…

— На то обители есть… — вельможа задумался, припоминая, видел ли он сам в детстве при обителях юродивых, или же об этом ему рассказывала тетка. Выплыло в памяти нехорошее лицо, но это, скорее всего, был деревенский дурачок, напугавший маленького вельможу на постоялом дворе.

— Подвиг юродства можно нести и не в обители.

— Подвиг юродства? Какой же подвиг? Молодая вдовушка по мужу затосковала и умом тронулась — так ее лечить надобно.

— Лечить-то можно, да не хочет. Ведь она не с ума сбрела, ложку мимо рта несет, а у нее все складно. Когда она домишко свой домоправительнице оставила и на улицу перебралась, родня восстала — мол, не может безумная сделки совершать. Так она весьма толково доказала, что, будучи в здравом уме и твердой памяти, домишко отдает, и бумаги подписала. И опять жить на улицу ушла.

— А при дворе и не слыхали! Точно ли подписала все бумаги и опять на улицу подалась? — вельможа предвкушал, как расскажет занятную новость сегодня вечером в одной гостиной, куда приезжал без жены, а жена, может, и знала, да молчала…

— Сам не видал, а люди сказывали.

— Уж не домоправительница ли ее с толку сбила? Домишко-то денег стоит.

— Как знать.

— Диковинный случай. Бывало, что вдовы через неделю после похорон с женихами под венец убегали. Бывало, что постриг принимали — и даже прехорошенькие… Бывало, дома запирались, годами света Божьего не видели. А чтобы в мужском — по улицам? Что, батюшка, отцы церкви об этом сказать изволили?

— Мужское носить — грех.

— Уж такой ли грех?

Они переглянулись. На придворных маскарадах дамы частенько появлялись в мужском, сама императрица Елизавета Петровна пример подавала. Была она высока, статна, и мундир чудо как шел к ней, позволяя уж заодно показать стройную, невзирая на полноту, ногу. С ней соперничала молодая жена наследника, великая княгиня Екатерина Алексеевна. Про эту, впрочем, говорили, что мужское платье надевает не только в маскарад, а и выходит в нем из дворца…

Вельможа, вспомнив недавнее, тихо рассмеялся.

— Время, — сказал, вставая, батюшка. — Темнеет нынче рано. А снег какой повалил!

— Снег? — вельможа, вскочив, устремился к окну. — Наконец-то! Ну, теперь пойдут катанья!

Он был еще очень молод и счастлив своей молодостью. Потому и забыл мгновенно про удивительную юродивую с ее грешным замыслом — перевоплотиться в покойного мужа. Если бы вельможе кто сказал, что его красавица-жена, не перенеся скорби вдовства, тоже на такое сподвигнется, — он замахал бы на собеседника белыми, тонкими, в дорогих кружевах руками.

Смерть была для него не то чтобы далека — она была невозможна.

* * *

Ноги в дырявых башмаках распухли и уже почти не ощущали холода.

Зимняя ночь, первая по-настоящему зимняя ночь Андрея Федоровича, грозила стать и последней. И до того падал с неба мокрый снег, через несколько часов обращаясь в слякоть, но сейчас, когда приморозило, он лег ровненько, таять не собирался, и всякое заветренное место, под забором ли, у стенки ли, куда мог прилечь отдохнуть уже привычный к неудобству Андрей Федорович, стало для лежания неподходящим.

Потому он брел и брел, бормоча молитвы, пока не начал весьма ощутимо спотыкаться. Наконец Андрей Федорович увидел что-то темное на снегу, округлое, обрубок какой-то, и невольно присел.

Снег падал ему на плечи и на поникшую треуголку. Падал — да и перестал.

Ангел, не выдержав этого зрелища, раскинул крылья, принимая на них снег.

Андрей Федорович поднял голову и увидел стоящего над ним в нелепой позе ангела.

Ангел был один, другой куда-то подевался. Андрей Федорович вгляделся — вроде тот, кто ему и полагается изначально, ангел-хранитель раба Божия Андрея, с бронзовым отливом длинных кудрей и скорбью на вечно юном лице.

— От снега охраняешь? — спросил. — От снежка, от дождика, от комариков? Поди ты прочь, Христа ради!..

Встав, Андрей Федорович побрел дальше. Ангел остался, заклятый именем Христовым. Он глядел вслед — и ему в лицо веял снег, и таял, и стекал наподобие слез.

Но слезы стали стыть на покрытых легким румянцем щеках. Сделались ледяными… Упали со звоном…

Ангел поспешил следом за Андреем Федоровичем.

Он увидел подопечного сидящим у забора на корточках. Андрей Федорович съежился, невольно, сам того не желая, он пытался хоть как-то согреться. Подойти ангел не мог. Но выстроить в себе, словно музыкальную фразу из клавесинных звуков, мысль о тепле — мог. Он стал сочинять тепло, сладкое, живое, стал ловить протекавшие по сырому воздуху струйки дыханий и лепить в себе сгусток тепла, наращивать его, весь в этот сгусток ушел — оставил лишь две свои руки, чтобы держать розоватый шар — хотя и не знал, как с ним быть дальше…

Андрей Федорович повалился набок и сам, похоже, не заметил этого. Он до того устал, что не проснулся и от падения. Теперь он не стал бы отталкивать помощь.

Отовсюду ангел тянул к себе искорки тепла и уже слепил изрядный сгусток, но вдруг почувствовал, что со всех сторон наступает какой-то не слишком сильный, но ровный жар. Он, удивившись, вернулся в прежнее свое состояние и поглядел по сторонам.

Первым он увидел большого черного пса. Пес направлялся к Андрею Федоровичу неторопливо, с достоинством. Одновременно с другой стороны подошла бродячая шавка, облезлая, с лишаем на загривке. Еще три или четыре собаки шли с разных сторон, словно по приказу, сошлись у Андрея Федоровича, обступили его и легли рядом. Живая кудлатая шуба укрыла Андрея Федоровича и так осталась…

Ангел поднял глаза к небу.

Ангел вздохнул.

Он искренне возблагодарил Господа, и все же осталась для него в благодеянии некая неувязка, о которой он честно не хотел думать, более того — ему и не положено было о таких вещах думать. И тем не менее он видел, что произошло.

Господь явил милосердие.

А Андрей Федорович просил о справедливости…

* * *

— Юбки укоротить надобно вот по сих, — Анета, наклонившись, показала на ноге.

— Не много ли? — усомнилась Дуня, стоявшая перед ней на коленях. Левой рукой она зажимала подол на нужной высоте, правой держала наготове булавку.

— Коли у кого ноги кривые — так много.

Анета недаром была так решительна. У нее наметилось новое увлечение, причем весьма разумное. И она, танцуя, хотела показать ногу именно ему, своему недавнему кавалеру, чтобы он еще более страстно добивался любовных милостей.

Причем же ноги у нее были едва ли не самые стройные на театре, и она это превосходно знала. Как шутила Лизета, после родов отошедшая от танцев и окончательно ставшая певицей, румяное личико нарисовать нетрудно, на то белила и румяна в лавках есть, а ноги-то не нарисуешь.

Граф, с которым она жила, приобрел картину француза Фрагонара, и Аннета нарочно ездила ее смотреть. Картина изображала цветущий сад, двух кавалеров и даму, которая качалась перед ними на качелях, показывая ноги гораздо выше колена.

— Вот это-то им и нужно, душенька, а не твои пируэты, — сказала благоразумная подруга. — Вот ты делаешь антраша-катр, и поверь, что больше и незачем. А антраша-сиз уже ни к чему — кто там твои заноски считать станет!

Лизета очень хотела, чтобы Анета угомонилась, связала свою судьбу с богатым покровителем, а он бы со временем и замуж ее выдал, как это обычно делалось.

— А коли укоротить, то как гирлянды лягут? — спросила Дуня.

Анете предстояло танцевать одну из трех граций в балете «Амур и Психея». Гирлянда шелковых роз спускалась с левого плеча к правому боку, а по юбке другие гирлянды перекрещивались причудливым образом. По замыслу художника, внизу они достигали самого края подола.

— Подтянем повыше.

Анета была сильно озабочена соперничеством итальянок. Приехав, итальянская труппа сперва выступала при дворе, а потом синьор Локателли додумался давать представления в Летнем саду. Горожане бросились смотреть диковинку. Приманкой были две танцовщицы — Белюцци и Сакко. Любители плясок поделились соответственно на две партии и подняли вокруг итальянок превеликую суету. Нужно было что-то противопоставить нахалкам…

Дуня подколола подол и стала отцеплять гирлянды. Анета сделала два незаметных шажочка, чтобы встать ближе к окну и следить, не появится ли карета. Многообещающий поклонник обязался заехать за ней, чтобы отвезти в приятное собрание. Следовало заставить его обождать хотя бы с четверть часа. Но не больше — он еще недостаточно желал стать единственным избранником, и чрезмерные капризы были бы некстати.

— Едет…

Дуня быстро поднялась с колен и, зайдя со спины, стала расстегивать крючки театрального платья. Оно упало, Анета перешагнула через ворох палевого атласа, и тут же Дуня подхватила с постели другое, бирюзовое, и помогла хозяйке войти в него, и вздернула наверх, и принялась застегивать, Анета же тем временем надела на шею цепочку, замкнутую под самое горлышко, со свисающим прямо в декольте сердечком. Ее волосы были уже убраны, зачесаны наверх, приглажены и напудрены, на самой макушке выложены три локона колбасками, а спереди лежала дугой, двух вершков до лба не доходя, жемчужная нить — все по парижской моде.

Дуня выбежала в прихожую — сказать присланному лакею, что барыня скоро выйдет, и вернулась. Анета уже держала коробочку с мушками, выбирая — какую налепить.

— Вот эту, побольше, сюда, — подсказала Дуня, едва прикоснувшись пальцем к напудренному подбородку.

— Шаловливую? — Анета призадумалась. Выбор мушки был делом большой важности.

— Плутовку?

Эта мушка сажалась ближе ко рту. Но если налепить чуть повыше — то она уже означала готовность к галантным похождениям, что было бы преждевременно.

— Тиранку! — решила наконец Анета и приладила мушку на виске, у правого глаза. Другую — в декольте, но не слишком глубоко, чтобы не выглядело как приглашение. И, припудрив нос, поспешила вниз.

Жизнь была бы совсем прекрасна, кабы не проклятые итальянки!

Но когда нарядная карета доставила ее с поклонником в милый особнячок, когда они поднялись по лестнице — за полуоткрытыми дверьми услышали голос.

Это был сочный мужской голос, довольно сильный, поставленный. Анета даже знала певца по совместным выступлениям. Ему предстояло сегодня петь — и он готовился, распевался, пробовал низы и верха. И вдруг пропел:

— Неведомо мне то, увижусь ли с тобой, ин ты хотя в последний раз побудь со мной! Со мной… Со мной… По-будь со-о-о мной…

И не стало перил, о которые Анета оперлась рукой, не стало ярко освещенной лестницы.

На коленях, в трясущейся карете, в страшном мраке, удерживая умирающего…

Вот так они и были вместе в последний раз!..

Год назад? Ровно — год?..

Анета резко повернулась к поклоннику. Ей захотелось даже не убежать — вообще непостижимым образом исчезнуть отсюда прочь. Она не могла слышать эту песню! Или, может быть, могла бы, ведь столько времени прошло, но не видя при этом рядом с собой человека, который все равно, при величайшем желании, не мог ей дать того, что однажды не сбылось!

— Покинь тоску — иль смертный рок меня унес? Не плачь о мне, прекрасная… Пре-крас-на-я… Не трать ты слез…

Певец трудился точно так же, как сама Анета перед зеркалом, бесстыдно задрав юбки и разучивая позы. Он искал для слов господина Сумарокова наилучшее выражение, не слишком серьезное, поскольку угроза смерти в этих стихах — и та была отчаянно-залихватской, но и не слишком шаловливое — все-таки песня влагалась в уста молодого офицера…

Певец не знал, что эта песня навеки принадлежит мертвецу.

* * *

Присутствие ангела мешало. Андрею Федоровичу все казалось, что ангел слушает вполголоса читаемые молитвы и не одобряет их…

Он полагал, что ангела должно раздражать такое тупое бормотание — не ввысь, в купол храма или в чистое небо, а себе под ноги. И невольно возражал ангелу — в храме-то всякий сможет, там одна молитва с другой срастается, голос к голосу, как перышко к перышку, и слагаются белоснежные крылья для прекрасного взлета. А ты вот на улице, в суете, в толчее…

От имени ангела Андрей Федорович отвечал себе — кто ж гонит в суету и в толчею? Ты пойди в храм и погляди наконец ввысь!

И тут же он возражал — с неба-то одни купола с крестами и видны, и возносящиеся ввысь мольбы — как снопы света, кто там станет разбираться, где чья. А одинокая молитва из гущи людской, одинокая и непрерывная, наверняка видна отдельно, и виден тот, кто ее посылает, — в зеленом кафтанчике, с непокрытой головой, бывший полковник и царицын певчий, а ныне странный человек Андрей Петров.

На это ангелу возразить было нечего — так считал Андрей Федорович. Но неземной спутник не отставал. Тогда Андрей Федорович обернулся — и был поражен скорбью ангельского лика.

Очевидно, ангел, следуя за ним, оплакивал его грехи. Те, от которых не сумел уберечь.

Горько стало Андрею Федоровичу.

— Что же ты?.. — спросил он.

Вопрос длился менее мгновения. Но, как из-за облака вдруг появится, да и скроется тут же случайный луч, на осунувшемся и неумытом лице странника ожили глаза. Это были глаза растерянной женщины, с женской болью и женским упреком.

Ангел понял все и сразу.

— Что же ты допустил, чтобы твой — твой! — человек умер без покаяния? И ушел с грузом грехов своих? Что же не удержал в нем сознание еще на несколько минут? Где же ты был? Почему от глупых неурядиц хранил исправно, а в самую важную минуту взял — да и куда-то подевался? — услышал ангел вполне явственно, ибо это были не слова, а что-то иное, сжатое, стиснутое в единый взгляд неимоверной плотности, взгляд, обладающий силой и весом.

Вот и все, что позволил себе Андрей Федорович, вопреки желанию, только это, и сразу спохватился. Но ангел спохватился первым.

— Молчи!.. — прошептал он. — Молчи, Бога ради…

Андрей Федорович кивнул и пошел дальше.

Ангел — за ним.

И обоим казалось, что этого мгновения слабости сверху заметить было никак невозможно.

Андрею-то Федоровичу простительно, он сейчас соображает непонятно, ему еще и не то на ум взбредет. Но ангел-то обязан понимать?..

Обязан-то обязан. Да только казалось ему, что может он прикрыть Андрея Федоровича крылом — и сквозь то крыло ничего сверху будет не разглядеть. Хотелось ему, чтобы так было. Хотелось — да и все тут.

* * *

— А что ни говори, Петрова недостает, — сказал вельможа. — Двенадцать теноров в хоре — а такого ни у кого нет. Недаром его за пение в полковники государыня произвела.

Приятель-батюшка покосился на него — кто же не знал про любовь Елизаветы Петровны к певчим? Вот и муж ее венчанный (все о том знали, да молчали) Андрей Разумовский как ко двору попал? Да через свою мощную глотку!

— А что, верно ли, что государыня хворает? — осторожно полюбопытствовал он.

— Верно, увы… — сказав это, вельможа в полной мере проявил свое доверие к священнику, поскольку при дворе о болезни Елизаветы Петровны велено было молчать и слухов не распускать. — Но, Бог даст, обойдется. Стояли мы сегодня службу, слушал я голоса и думал — нет, с Петровым иначе звучало!

День был воскресный, многие норовили попасть в дворцовую церковь для того, что в обычные дни там пели обыкновенным напевом, а в воскресные, когда непременно являлась императрица, — особо сочиненную обедню и псалмы, которые положил на музыку итальянец Галуппи.

— Сколько уж, как нет Петрова? — И батюшка сам задумался, припоминая. — Два года!

— А что, вдова его все ходит по улицам? Не опамятовалась?

— Все ходит. И подают ей, только она все раздает другим. Любят у нас юродивых, слава Богу, с голоду помереть не дадут.

Батюшка встал, оправил рясу, подошел к окну, словно бы желая показать, как мимо недавно отстроенного особняка вельможи, ставшего украшением Васильевского острова, колоннами маршируют убогие. Да так оно, в сущности, и было: вельможа выбрал место неподалеку от Смоленского кладбища, а где и кормиться увечному, жалкому, несчастному, как не при кладбище?

— И все в мужском платье?

— И Андреем Федоровичем звать себя велит. А на ходу все за упокой жены Аксиньюшки молится — за свой, стало быть…

— А ведь такое юродство — бунт, батюшка, — сказал вельможа. И нехорошо сказал, яростно. В этот миг он даже на вид старше сделался.

Священник пожал плечами.

— Раз, другой ее мальчишки камнями забросают — тем бунт и кончится. Однажды уже пробовали — да извозчики кнутами отогнали. Да и что за бунт? Ум за разум у бабы зашел…

Батюшке не понравилась жесткость в голосе вельможи, и он попытался все свести на бабью дурость, да не вышло.

— А знаете ли, она оспаривает право Божье вершить суд, — сказал вельможа, сам дивясь своей суровости. — Угодно ему было, чтобы полковник Петров помер без покаяния — выходит, так надобно. Откуда нам знать, какие грехи числятся за полковником? Теперь уж и не вспомнить. А она слоняется, народ смущает! Стало быть, Господь неправ и несправедлив — одна Аксинья Петрова кругом права?! Погодите, в котором же это году указ был издан — чтобы нищим и увечным по Санкт-Петербургу не бродить?

— Так не истреблять же их! — воскликнул батюшка. — Бродят себе потихоньку — ну и Бог с ними… А указ не так давно и издан…

— Не так давно, чтобы уж наконец начать его исполнять? — уточнил вельможа. — Горе, а не государство… Что ты там увидел, святый отче?

— Легка на помине! Угодно ли полюбоваться? — священник отвел рукой портьеру. — Вон, вон, в зеленом…

— И в треуголке набекрень! — развеселился вельможа, глядя из высокого нарядного окна на далекую сутулую фигурку, медленно и непреклонно бредущую по лужам. — Вот коли рассудить — Петров еще молодым помер, ей, стало быть, и тридцати нет. Могла бы выйти замуж, детей нарожать, ведь сказано же — через чадородие спасется, или нет? Что бы ей не спасаться, как всему их бабьему сословию полагается? Так нет же, бродит! И ведь вся ваша братия с ней ничего поделать не может! Бродит — да и все тут!

Это уж был выпад в сторону духовных лиц, что вельможа позволял себе нечасто. Да и батюшка, при всем желании ладить с высокопоставленным приятелем, таких словечек не любил.

— Не рассуждать понапрасну, а милосердие являть, вот наша забота, — возразил батюшка. — Чем рассуждать, пошли бы да вынесли ей кусок хлеба.

Вельможа задумался.

Когда кто-то из придворных попадал хоть в кратковременную опалу, подавать ему открыто кусок хлеба было как-то неловко. Государыня добра, да ведь памяти-то ее Бог не лишил! А коли кто в опале у Всевышнего — в какие свитки, ангельские или дьявольские, будет занесен тот злополучный кусок?

— Петрушку пошлю, пусть он вынесет, — решил вельможа.

Священник тоже задумался — как, в самом деле, учитывается на небесах добро, творимое исподтишка, чужими руками? Вельможа тем временем позвонил в бронзовый голосистый колокольчик и вызвал лакея.

— Возьми, Петрушка, в буфетной ломоть хлеба побольше, посоли, потом… — вельможа показал по оконному стеклу направление, — догонишь юродивую, отдашь. Беги живо!

— Похвально, — сказал священник. Он никогда не корил приятеля сразу, потому что дружбой с вельможей весьма дорожил. Потом, может, и неделю спустя, ввертывал в речь нарочно подобранные слова из Священного Писания, заставляя собеседника задуматься и припомнить то, что имелось в виду.

— Петрушке, поди, тот кусок и зачтется! — усмехнулся вельможа. После чего перешел к делу — близился престольный праздник, и он хотел знать, сколько и чего потребно для украшения храма.

Петрушка возник в дверях бесшумно, повесив голову, всем видом являя скорбь.

— Что еще? — удивленный явлением лакея без спросу, но еще не сердито, а сперва недоуменно спросил вельможа.

— Не берет Андрей Федорович…

И лакей предъявил действительно большой, по середке ковриги резанный и толстый, в два пальца, ломоть.

Священник опустил глаза.

Он понял, кому и как этот ломоть зачтется…

* * *

Ангелу безумно хотелось оправдаться перед Андреем Федоровичем. Он только не знал — как?

Коли начать вслух каяться — не уберег, мол, подопечного, раба Божия Андрея, то и услышит в ответ: опомнись, вот он я — раб Божий Андрей, а плачет пусть тот, кто не уберег рабу Божью Ксению!

Оставалось одно — как-то внушить, что все ангелы-хранители хранят лишь до поры, а наступает миг — и им делается ясно, что следует отступиться. Или старость доходит до той степени, когда подопечному лучше переселяться в вечные пределы, или количество грехов превысило допустимое, или — что происходит довольно часто — подопечному и на ум не взойдет в опасности призвать своего ангела.

Ангел, сопровождая теперь Андрея Федоровича постоянно, являлся ему незримо для прочих, но выбирал время, когда тот мог поддержать беседу. Поступал он так потому, что не раз и не два слышал суровое «Уйди, Христа ради!» и оставался, словно прикованный к каменному столбу, пока Андрей Федорович не отходил довольно далеко.

Сейчас время выдалось подходящее. Подопечный, побродив по Сытину рынку, получил несколько калачей. Все, кроме одного, отдал детям, а с последним ушел в сторонку — перекусить. Горячей пищи он уже давно не принимал.

Они сидели рядышком на берегу Кронверкского пролива, на бревне. Зима все никак не наступала, было промозгло и мрачно. Даже сейчас, накануне Рождества, еще не выпало настоящего снега. Ангел, жалея подопечного, простер за его спиной крыло, пытаясь оберечь от ветра.

— Горький будет праздник, — сказал ангел, — ох, горький.

— А ты почем знаешь? — осведомился уже притерпевшийся к спутнику Андрей Федорович.

— В небо гляжу — и вижу. Погляди и ты, радость…

Ничего хорошего не увидел в этом сером, низком, бессолнечном небе Андрей Федорович, кроме разве что смутного просвета впереди, над Петропавловской крепостью, а может, и чуть подальше.

— Правее, — посоветовал ангел. — Видишь — летит… улетает… и плачет, бедненький, а помочь не может… срок вышел…

— Государыне? — догадался Андрей Федорович.

— Государыне. Исповедовали ее и причастили…

Вот этого ему говорить и не следовало.

— Исповедовали? Причастили Святых Тайн? — вскочив, спросил Андрей Федорович. — Об этом он позаботился — так чего ж не лететь? Она-то с Христом умирает, не в беспамятстве! Чего ж ему-то горевать? Он свой долг исполнил — и пусть себе летит! Он-то долг исполнил!

— Да что ты?.. — забормотал ангел. — Государыня же! Вокруг столько народу!.. И все над ней трепещут!..

Он хотел было сказать, что исповедь и причастие состоялись бы непременно, ангелу не было нужды о них заботиться, но Андрей Федорович уже бежал в сторону Сытного рынка, уже кричал на бегу:

— Пеките блины! Пеките блины! Скоро вся Россия будет печь блины!

— Постой, Андрей Федорович! — остановила знакомая старушка. — Какие блины? У кого поминки-то?

— Ох, будут поминки! Пеки, милая, блины, — чуть ли не на ухо прошептал старушке Андрей Федорович и побежал дальше по лужам, с криком, скользя и размахивая руками, чтобы не поскользнуться.

Ангел взмыл ввысь.

Все получалось не так…

Было 24 декабря 1761 года.

* * *

Карета с опущенными занавесками катила по пустынной улице. Она везла двоих — всеобщего при дворе любимца, тайного устроителя особых дел и при государе, и при государыне, Льва Александровича Нарышкина и танцовщицу ораниенбаумского театра Анету Кожухову.

Оба были погружены в раздумья — каждый, понятное дело, в свои.

Нарышкин думал, что лучше всего иметь дело с театральными девками — они слушаться приучены. Они понимают, что коли рассердить знатного человека — на другой день из театра выкинут. А на княгиню какую-нибудь не то что прикрикнуть — косо поглядеть не смей!

Недавно был он в немалом ужасе как раз из-за княгини Куракиной.

Государь еще в юные годы завел себе метрессу — графа Воронцова дочку Лизу, которую за неопрятность сам же прозвал «распустехой Романовной». Чем-то эта низкорослая, широколицая и в молодые годы уже обрюзглая девица сумела его присушить — и, став после теткиной смерти государем, Петр Федорович ее при своей особе сперва оставил. Потом же заметил наконец, что многие дамы ни в чем бы ему не отказали, стоит лишь дать знак. По части знаков служил ему именно Нарышкин. И, бывши послан с известным поручением к красавице Куракиной, отказа не получил, а ночью повез ее на амурное свидание. Повез тайно — ни государь, ни верноподданный не желали, чтобы распустеха Романовна им в напудренные космы вцепилась. Поутру Нарышкин в такой же тайне повез Куракину домой — но шалая княгиня нарочно все распахивала занавески кареты, чтобы всякий видел — ее от государя везут, с кем она ночь ночевала! Не раз и не два прошиб пот Нарышкина, пока он этот беспокойный груз домой доставил…

Зато Анета сидела тихонько. И царедворец даже догадывался, о чем театральная девка думала. Ей хотелось упрочить свое положение. Перейдя в ораниенбаумскую труппу, она полагала там избавиться от итальянок, но и интриганка Белюцци из прогоревшей труппы Локателли туда же устремилась.

Когда итальянец Кальцеваро впопыхах поставил к коронации государя аллегорическое танцевальное действо «Золотая ветка», Анета вроде и блеснула красой и мастерством, но шустрая итальянка показала такие бризе и пируэты, что никто даже не понял сперва — что она такое вытворяет. Однако приметил государь не тощую низкорослую Белюцци, а все же Анету, о чем до ее сведения и довели преисправно.

И вот она ехала за своей будущей славой.

Ехала, надо сказать, глухими улочками — опытный Нарышкин собирался провести ее во дворец с заднего крыльца.

Санкт-Петербург спал. Но не весь — опомнившись после смерти Елизаветы Петровны, жители понемногу стали веселиться, хоть и при закрытых ставнях.

Ночная тишина обостряла звуки, сокращала расстояния. И потому Анета не могла бы сказать, далеко или близко пьяноватые мужские голоса поют похабную песню про капитанскую дочку.

Возможно, это веселились офицеры в трактире. Скорее всего, именно так…

Песня смолкла. Слышался лишь глуховатый стук копыт. Слава приближалась! Слава ждала Анету в ближайшие после этой ночи месяцы! Избавить ораниенбаумскую труппу от итальянки — это раз. Повывести гнусный итальянский обычай, когда поклонники приносят с собой дощечки, связанные ленточкой, и в знак одобрения поднимают нестерпимый треск — это два. Бездарного Кальцеваро сбыть с рук, отправить в родную его Италию, где он, очевидно, зарабатывал на жизнь, преподавая менуэт толстым купеческим дочкам, — это три…

И тут малоприятный голос глумливо запел:

— Прости, моя любезная, мой свет, прости!..

Словно молнией прошило Анету. Сколько уж лет, как нигде не звучала песня, — и надо же! Треклятая!..

Женский смех известил о том, что господа офицеры пируют с подзаборными Венерами.

— Мне сказано назавтрее в поход идти!..

Тут, как на грех, карета встала — кучер вовремя увидел лежащее прямо поперек дороги пьяное тело и погнал лакея оттащить за ноги подальше.

— Неведомо мне то, увижусь ли с тобой, ин ты хотя в последний раз побудь со мной! — пели господа офицеры уже в несколько голосов.

И было в этой песне что-то, стряхнувшее с них хмель, как стряхиваются сухие травинки с мундира и плаща после ночлега на биваке, у костра, на охапках сена, что-то подобное непозволительно раннему рассвету, прорезающему сомкнутые веки полоской нестерпимого жара, что-то, приказывающее встать и — ногу в стремя!..

Анета поняла, что офицеры и впрямь стоят вокруг стола, мало внимания обращая на притихших девиц, и поют от души, честно и грозно, весело и беззаветно.

— Покинь тоску — иль смертный рок меня унес? Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слёз!..

Так же задорно пел тот, кого уже целую вечность не было на свете — если не считать его безумной жены, что присвоила себе мужское имя да и слоняется по лужам Сытина рынка, уже примелькавшись и торговцам, и мальчишкам, и местным жителям.

Откуда-то издалека он, опять невовремя, пел о своей смерти и прощался, прощался, прощался!..

Нарышкин постучал в стенку кареты.

— Едем, барин, едем!

Карета тронулась.

Деревянный дворец на углу набережной Мойки и Невского, где все еще жило царское семейство, потому что новый Зимний никак не могли завершить, был уже близко.

Анета вздохнула и собралась с силами. Сейчас настанет миг, когда нужно будет внести в комнату ослепительную и победительную улыбку. Это несложно, это привычно, сколько раз улыбка выносилась на подмостки!

Только не спускать ее с уст, только не застывать в неподвижности! Анета знала: когда ее лицо замирает (век бы не знала, да зеркало доложило), ей вполне можно дать ее годы, невзирая на белила, румяна и искусно налепленные мушки.

А годы были немалые — по весне исполнилось тридцать лет.

* * *

— Остановитесь, возлюбленные!

Голос этот, полный сочувствия, звонко-трепетный, удержал Андрея Федоровича посреди шага, и точно так же повис в воздухе сопровождавший его ангел.

Люди шли, навстречу и обгоняя, и словно не замечали неподвижности одного из своих. Зато ангелы, спешившие по своим неотложным делам, услышали голос, увидели, к кому он обращен, и замерли, боясь упустить хоть единое слово.

Но как раз слова-то они и не услышали.

Не было в нем нужды.

Ведь и Андрей Федорович, и ангел прекрасно знали, что мог им сказать Голос. Они сами себе это не раз повторяли. Поэтому теперь ждали упреков, ждали и приказаний.

Молчание Господа есть пространство, в котором душа сама себе говорит правду.

— Сойди с этого странного пути, — сказал себе Андрей Федорович от Божьего имени. — Довольно было мук и страданий. Святая ложь тоже имеет пределы.

— Тебе не было приказано сопровождать человека, который сам, своей волей, призвал тебя, — сказал себе ангел. — Этот человек от горя лишился рассудка, но есть кому о нем позаботиться. Твое же место — там, где ангелы, проводившие своих людей в последний путь, ждут следующей жизни.

Андрей Федорович хотел было повторить в тысячный раз, что должен отмолить умершую без покаяния и причастия Аксиньюшку. И вдруг ощутил, что не в силах произнести этих прекрасно придуманных слов.

— А он — прощен?..

И надежда была в этих словах, и неожиданно — вызов Тому, кто так внезапно и жестоко взял у Ксении возлюбленного мужа.

— Нет?..

Ксения вздохнула.

— Испытываешь… А я и сама себя еще строже испытаю!

И не было больше рабы Ксении — а был всему Санкт-Петербургу известный Андрей Федорович. Шел он, шел, замер, беззвучно открылся несколько раз его рот, а потом пошлепал Андрей Федорович великоватыми для его ног башмаками, бормоча привычную молитву Иисусову.

И ангел, который только было собрался оправдаться, объяснить, что нельзя человеку вообще без хранителя, лишь руками развел — и поспешил следом.

* * *

Странный образ этого мира явился Андрею Федоровичу.

Он сидел на невском берегу, завернувшись в старую епанчу, и наблюдал за ледоходом. Был апрель, крупные льдины уже прошли, теперь к заливу плыла мелочь. Его поразило, что на каждом сером осколке сидит чайка. А более того — что чайки, словно договорившись, едут к заливу хвостами вперед.

И не так ли жизнь человеческая протекает, думал Андрей Федорович, плывешь и видишь целый мир, оставшийся за тобой, весь пройденный путь, и ни вершка того пути, что ждет завтра. А коли льдина столкнется с другой или еще как-то пострадает — чайка снимется и беззаботно пойдет кружить, белая и чистая… и что бы сие означало?..

Рассуждения Андрея Федоровича были в самом начале, когда он заметил, что на низком берегу кроме него и чаек есть еще кто-то. Девочка лет семи-восьми, в платке поверх шубки, спустилась к самой воде и пыталась что-то поймать прутиком. При этом опасно наклонилась…

Андрей Федорович окаменел. Позовешь — вздрогнет и упадет!

— Господи!.. — взмолился он. Вся его молитва уложилась в одно слово.

Девочка продолжала игру. Беззвучно встав, Андрей Федорович увидел, что она задерживает щепочки, заставляя их плыть в крошечную гавань, и тянется за ними все дальше и дальше. Он осторожно подошел — и не хрустнул, не скрипнул крупный речной песок. Тогда он наклонился — и с неожиданной ловкостью схватил девочку в охапку. Она закричала, забила в воздухе ногами, но Андрей Федорович уже отбежал от воды подалее и опустил ее наземь.

Увидев его лицо, девочка словно захлебнулась криком. То ли в лице было нечто, вызывающее страх, то ли — просветление, Андрей Федорович не знал, да и не задумывался. Сейчас важнее всего было — отдать ребенка матери. Он опустился перед девочкой на колени.

— Как тебя звать, голубушка? — спросил он, но не услышал ответа. Не сразу до него дошло, что слова-то и не прозвучали — голос, целыми днями пребывавший в бездействии, поскольку молитвы читались беззвучным шепотом, или при нужде срывавшийся на крик, оказался бессилен произнести сейчас тихое и ласковое слово. Серебряный голос, ангельский, неповторимый… когда же это было?..

— Как звать тебя, лапушка? — уже более внятно спросил Андрей Федорович.

— Варенькой, — отвечала девочка.

— А где ты живешь?

— А там, — девочка показала рукой.

— Давай-ка я тебя домой отведу. Негоже одной по берегу гулять. Не ровен час, поскользнешься, упадешь.

— Не упаду, — уверенно ответила девочка. — У меня знаешь кто есть? Матушка сказывала — у меня ангел-хранитель есть! Я всегда ему на ночь молюсь. Он меня бережет.

Хотел было сказать горькое слово Андрей Федорович — да удержался.

А по берегу уже шли торопливо две женщины, старая и молодая.

Увидев, что дитя беседует с коленопреклоненным мужчиной, обе кинулись на выручку. Мало ли что мужчина затевает. Но молодая, подбежав первой, вздохнула с облегчением.

— Это ты, Андрей Федорович?

— Заберите дитя. Нехорошо у воды играть, — с тем Андрей Федорович поднялся и пошел прочь. Женщина его нагнала.

— Куда ты? Вот, копеечку возьми! Как ты любишь — царь на коне!

Она протянула старую потертую копейку, и Андрей Федорович принял.

Когда женщина отошла и стала выспрашивать дочь, он повернулся. Словно почувствовав его взгляд, повернулась и Варенька.

Потом ее повели домой, и она все озиралась, а он, идя следом, так и ждал мига, когда их глаза снова встретятся. Заметив это, женщины остановились, а старенькая решительно направилась к Андрею Федоровичу.

— Сделай милость, зайди к нам, не погнушайся угощением. Ради дитяти… Мы — Голубевы, припомни, Андрей Федорович, мы тут неподалеку живем.

Андрей Федорович вздохнул. Он не знал — будет ли грехом нарушить епитимью, которую сам же на себя наложил. Когда же это он решил, что ни часа более не проведет под крышей дома? Когда?

Но и Варенька смотрела на него, не отводя глаз.

Невесомо-теплое коснулось плеча. Прикосновение ангельской руки было как дыхание. И оно чуть подтолкнуло.

Немного тепла — вот чего вдруг страстно пожелалось душе!

Дав себе слово, что визитация не затянется, Андрей Федорович кивнул.

* * *

Государыня изволит читать Вольтера!

Стало быть, хошь не хошь, садись да читай. Иначе в собрании и рот раскрыть неловко. А коли САМА к тебе с вопросом обратится — опозоришься навеки. Вот вельможа, отнюдь не желая позора, и набивал себе голову измышлениями французского философа. А в приватной беседе жаловался приятелю-батюшке: трудно увязать безверие язвительного француза с той верой, каковая имеет быть в сердце каждого порядочного человека. Государыня и службы выстаивает, и постится, и причащается, и верует вполне искренне, а надо же — Вольтером увлеклась! Вот и ходишь по самой грани — как бы не сморозить нелепицы…

— Вера тоже ведь разная бывает. Иная и такова, что не лучше безверия, — сказал батюшка. — Вон взять эту юродивую, Андрея Федоровича. Ведь она почему с ума съехала? Ей всю жизнь внушали: коли умирающий перед смертью не исповедуется — со всеми грехами на тот свет отправится. Она в это и уверовала сильнее, чем в более высокую истину. Исповедь и причастие — великое дело, да не более ведь Божьего милосердия!

Батюшка за годы знакомства с вельможей раздобрел, стал осанист, бороду отрастил знатную. И в последнее время ощутил в себе некую склонность к вольнодумству — очевидно, под влиянием высокопоставленного приятеля. То, что он говорил об известной юродивой, было бы непонятно его собратьям-священникам, особенно из тех, кто обременен семьями и кормится с треб. Сказать такому, что вера в последнее причастие должна стоять ниже веры в Божье милосердие, значит — не просто врага нажить, а донос в Синод. А этого батюшке вовсе не хотелось.

— Стало быть, потому и бродит, что перестала верить в Божье милосердие?

Вельможе беседа нравилась. Он ценил эти уединенные встречи еще и потому, что набирался в них праведных мыслей, которые не раз пригождались на служебной лестнице. Он тоже был уж не прежним красавчиком, стройность сделалась сухощавостью, вместо юного восторга был в глазах постоянный прищур — такой, чтобы желающие его, вельможу, обойти сильно бы призадумались, каким боком им это желание выйдет.

— Да и в Божью справедливость заодно. Ведь коли послал Господь тому полковнику Петрову смерть без покаяния — выходит, за что-то его покарать желал?

— А не противоречите ли вы себе, батюшка? — спросил вельможа. — Коли Бог его покарал — стало быть, он и впрямь все грехи за собой поволок, да и без последнего причастия! Так чем же ваше рассуждение умнее рассуждения юродивой?

— Тем, что я в Божье милосердие верую! — воскликнул священник.

— А коли превыше всего — Божье милосердие, стало быть, смерть без покаяния — разве что для вдовы и сироток горе, а сам покойник в обряде не больно нуждается.

— Вольтеровы еретические измышления вы, сударь, кому-нибудь иному проповедуйте.

Вельможа понял, что увлекся.

— Уж коли мы поставили превыше всего милосердие, так не милосердно ли будет этого Андрея Федоровича убрать с улиц, поместить в Новодевичью обитель, чтобы матушки там за ним доглядели? Будет в тепле, сыт, может, и к делу приставят.

Священник задумался.

— Это будет справедливость, — сказал он. — По справедливости вдова полковника Петрова должна получать пенсион за мужа, и вы сейчас придумали, как ей этот пенсион возместить. А милосердие, может, в том и заключается, чтобы человек беспрепятственно избранный путь прошел до конца… Как знать?.. Мне этого знать не дано.

Вельможа попытался вспомнить, было ли в творениях Вольтера хоть самое слово «милосердие». И не смог.

* * *

— Андрей Федорович! — окликнул извозчик. — Сделай милость, садись — подвезу, куда надобно!

Утро было такое раннее, что даже бессонные бабки-богомолки не выходили еще из ворот, торопясь в церковь. Однако извозчик, молодой парень, уже выехал на промысел. Он чаял подобрать кого-то из тех гуляк-полуночников, что лишь с рассветом встают из-за карточного стола или покидают дома прелестниц.

Андрей Федорович шел от Смоленского кладбища, где ему полюбилось молиться ночью, к Сытиному рынку. После бессонной ночи его покачивало, и он не знал, где упадет и заснет хоть на часок.

Плоть слаба — ему вдруг показалось, что в повозке можно перевести дух и доехать до тихого местечка. Да и парень понравился простым румяным лицом, расчесанными на пробор вьющимися волосами. Андрей Федорович взобрался в повозку, сел — и тут же задремал.

Извозчик сперва подстегнул лошадь и проехал довольно далеко по Большой Гарнизонной, а потом лишь обернулся спросить у седока — куда везти-то?

— Ишь ты!.. — прошептал он, глядя на спящего Андрея Федоровича и не осмеливаясь будить. — Ну, коли так…

И еще, и еще квартал проехала повозка, и ведь вывернулся из-за угла желанный гуляка в распахнутом кафтане, в плаще на одно плечо и скособоченной треуголке, по которой не иначе как метлой шлепнули, и встал, озираясь с таким видом, будто из благопристойного петербургского дома вышел вдруг в лесную чащобу.

Извозчик только вздохнул — как же быть-то? Да и проехал мимо.

Он не знал, что за его спиной, на сиденье, уже были двое — спящий Андрей Федорович и юноша в белых холщовых одеждах, рубахе и портах.

— Вставай, Андрей Федорович, нехорошо, — прикасаясь к щеке, сказал ангел. — Человека заработка лишаешь.

Но разбудить не получилось. Такая усталость погребла под собой Андрея Федоровича — ангел и не представлял, что подобное возможно. Лучше всякого пухового одеяла укрыла она Андрея Федоровича, прочнее каменной стены отгородила от мира.

— Господи, как же быть-то? — спросил ангел. — Нельзя же так весь день разъезжать. Мало грехов — так еще и этот?

Извозчик опять обернулся.

— Умаялся, — сказал он, как будто его кто слышал.

Ангел вздохнул — странная покорность извозчика судьбе его удивляла. Выехал ведь человек спозаранку, надеялся заработать (тут ангел задал немой вопрос небесной канцелярии и получил мгновенный ответ — раб Божий Петр, по прозванию Шубин, промышляющий извозом, имеет от роду двадцать четыре года, мать-вдову и двух сестриц на выданье), и надо же — подхватил седока!

Андрей Федорович зашевелился.

— Вставай, радость, вставай, душенька, — торопливо зашептал ангел. — Не то попадет нам с тобой…

— Придержи-ка, я слезу, — внятно произнес Андрей Федорович. И сошел с повозки, не глядя под ноги, потому что глаза его были закрыты.

— Бог в помощь, — пожелал ему извозчик.

Ангел прикинул — сколько бы заработал парень, если бы взял другого седока, того гуляку? И, поскольку денег у ангелов не водится, придумал иное.

Он выдернул из крыла самое крошечное пушистое перышко и быстро воткнул в щель.

Простое такое перышко, будто птичье случайно прилетело…

Перо цены не имело, но некое свойство — да. Оно притягивало взгляды. Человек, сам не понимая, на что любуется, глядел, да и только. И поближе подходил, и даже руку протягивал. А к чему — не понять…

* * *

— Что, Петя? — спросил сосед, нагнав Шубина. — Каков денек выдался?

Тот ехал шагом — лошадь малость притомилась, шаг был — что и пеший запросто нагонит.

— Спозаранку удача вышла, — отвечал Петр. — Сказывали, кто юродивого пригреет, тому — удача. Так я знаешь кого подобрал? Андрея Федоровича.

— Где ж ты его повстречал?

— А у Тучкова буяна.

— Видать, правду говорят, будто он ночью выходит в чистое поле или же на пустой берег и за нас, грешных, всю ночь молится. Оттуда, поди, шел. Надо же — шестой десяток живу, а чтобы так — впервые вижу. Я и у батюшки спрашивал — было ли, чтобы святая угодница в мужское одевалась? Он меня изругал — угодницей, говорит, кого называешь? Ослушницу? Кто ее в угодницы произвел? Какой вселенский собор? Потом припоминать стал — было, говорит, этакое, да так давно, что и не сказать когда. Была такая преподобная Мария, в мужском образе и под именем Марин постриглась во иночество. А в наше время — не положено! И понапрасну этот Андрей Федорович крещеный люд смущает. Ходил бы в юбке и кофте, в платочке, как ему от Бога велено…

— А может, и угодница. После нее народ ко мне валом повалил. И сверху все дают, и столько дают, и на завтра сговорили с утра! — похвалился Петр. — Ты нашим всем скажи — коли где ее увидят, чтобы в обиду не давали. Мальчишек кнутом отогнать, или что…

— Эй! — окликнул Петра дородный мужчина, имеющий при себе столь же основательную даму. — На Елагин остров свезешь?

В такое время дня чтобы седок до Елагина попался — это и впрямь нужна была удивительная удача.

— Ишь ты! И впрямь у тебя — как медом намазано…

Перышко из белого стало совсем прозрачным и незримым. Пора уж ему была и растаять, но вот держалось же!

И продержалось до самой темноты.

* * *

Церковь должна быть маленькая, деревянная, небогатая, с низкими сводами. В великом соборе ходишь и стоишь, задрав голову, и все с тобой рядом тоже глядят ввысь, вместо людей — одни затылки и подбородки. Да и просторно, и можешь быть в толпе сколь угодно одинок.

Выбери образ, затепли свечку — да и молись, никто своим вниманием твоей молитвы не спугнет.

Иное дело — невеликая церковка. Иной и толкнет, иная и шепнет «посторонись» весьма гневливо. Все лица — вот они, и от толчеи никак не возникнет на лицах ангельское просветление.

Но ведь не ангелов искал Христос, чтобы принести им любовь. Он и блудницей не погнушался. Это сонмище лиц малоприятно, всякая бородавка прямо тебе в нос лезет, всякая вонь изо рта ладан забивает. Но где и начать учиться любви, как не здесь? Если здесь не начнешь — то в иных местах и подавно!

Так рассуждал Андрей Федорович, стоя у паперти.

И не вошел.

Не примирившись с Божьей волей, вычеркнувшей из списков его любовь навеки… Или нет, правильнее так — навеки вычеркнувшей из списка его любовь… То есть до такой степени «навеки», что никакими молитвами ее не отмолить!..

— Взойди, Андрей Федорович, помолимся вместе, — позвал знакомый извозчик.

— Недостоин.

Сильно удивив этим словом доброго человека, он пошел прочь.

И думал о том, где бы взять смирения…

* * *

Прасковья Антонова дождалась светлого дня — к ней посватались!

Отставной унтер-офицер Иван Логинович Соловьев, бывший с фельдмаршалом Апраксиным в Пруссии, потерявший ногу в победоносном сражении при Гросс-Егерсдорфе, удачно унаследовавший от покойницы-матери немного денег и домишко, уж года четыре жил себе на Петербургской Стороне, на улице Подковыровой. Хотел жениться на соседке, зря потратил время и даже деньги, дельце не сладилось. Решив взять жену попроще, не такую зазнайку и вертушку, а чтобы вела дом и родила двоих-троих сыновей, Соловьев подумал о другой соседке.

О той отзывы были наилучшие.

Что бывшая хозяйка ей дом отказала, и по бумагам все так и есть. Что себя блюдет, одевается скромно. Что хозяйство — все на ее плечах, любую домашнюю работу знает. Что не болтлива — вот, пожалуй, наиглавнейшее!

Это он услышал от добрых людей. А своими глазами что ни день созерцал высокую, крепкую, деятельную женщину в тех годах, когда только рожать и рожать. А что на личико не красавица — так за красавицей поди-то уследи, с одной-то ногой!

Решив, что коли они друг друга знают, то и нет нужды к свахе обращаться, Соловьев принарядился и отправился свататься.

Прасковья усадила его за стол, подала кофей.

После того как хозяйка раздарила бедным имущество, ушла скитаться и который уж год близко к дому не подходила, Прасковья постановила для себя: ей приданого не копить, о наследниках не заботиться, так что деньги, которые удастся заработать шитьем и вязаньем, следует пустить на нужды дома. Пусть будет, как при покойном Андрее Федоровиче…

(Хозяйкину блажь зваться Андреем Федоровичем она знала, но в расчет не принимала и имела на то основание. Как верно догадались соседки, Прасковья любила-таки полковника Петрова, полюбила, едва услышав серебряный голос, и невысказанно желала, чтобы хоть мертвый он принадлежал ей, а барыня Аксинья Григорьевна пусть чудит, как вздумается!)

Упрямо и своенравно она делала дом таким, какой был бы по душе хозяину, и истребляла то, что в свое время завела и не уничтожила, уходя, хозяйка. И ей иногда казалось, что хозяин жив — то бродит в верхнем жилье, то отдыхает в садике. Этими мгновениями его присутствия Прасковья дорожила — они означали, что не зря она столько души вложила в разоренный дом.

Отставной унтер-офицер Соловьев ничего такого не знал, когда садился за стол и брал чашку кофея.

Он повел речь прямо и честно: сказал, что оба они одиноки и в той поре, когда уже неплохо бы иметь детей. Со своей стороны обещал продать унаследованный домишко и вложить деньги в общее хозяйство.

Прасковья выслушала его внимательно, однако если бы Соловьев знал, что за непотребная мысль ее осенила, то тут же и откланялся бы.

Дитя, которое она могла бы растить, искренне полагая, что это ей — от полковника Петрова, словно бы соткалось из пылинок, дрожащих в солнечном луче, и предстало перед Прасковьей кудрявым, темноглазым, в длинной белой рубашечке. Как было бы прекрасно остаться вдовой и более не помышлять о женихах, нося во чреве это дитя, — вот что подумала Прасковья.

Она внимательно посмотрела на Соловьева. Лицо у него было простое, круглое, усатое — лицо сорокалетнего, от неподвижности располневшего мужчины.

На полковника Петрова он вовсе не был похож… Да это бы и полбеды! Иная мысль втемяшилась в тугодумную Прасковьину голову.

Что греха таить — жило в ней все эти годы ощущение соперничества с беглой хозяйкой. Ты так — а я сяк, думала Прасковья, ты по морозцу босиком — а я ЕГО дом соблюдаю и молюсь за упокой ЕГО души, как полагается, и поминание подаю, и панихиды в Матвеевской церкви служу. А ты — в чистом поле, под кустиком!

И один Господь разберет потом, когда обе пред ним предстанем, чья верность была правильнее, достойнее!.. Если же теперь взять да на радость соседкам выскочить за Соловьева? Барыня-то, узнав, нос и задерет еще пуще. Она-то сколько ради мужа перетерпела? А негодная Парашка, побаловавшись сытым житьем, надумала, что с нее довольно непорочную невесту корчить, да и под венец собралась!

Так нет же, подумала Прасковья, не будет тебе такой радости. Ты-то норов свой сумасбродный являешь, а я — своей любви под ноги кину то, о чем мы с тобой обе, горемычные, и мечтать не могли… Вот могу же взять, и люди не осудят! А не возьму же!

— Прости, батюшка, — сказала Соловьеву Прасковья. — Не тянет меня к супружеству. Никогда не тянуло, а теперь — так и вовсе… Прости! Да впредь сюда не ходи — соседи плохое подумают.

Когда удивленный унтер-офицер откланялся и уковылял на деревянной ноге, Прасковья убрала со стола и села к окну с шитьем. Села достойно, пусть прохожие видят: все домашние дела переделаны, хозяйка отдыхает и рукодельем развлекается, и никаких лишних забот на ее лице не написано.

И ведь не объяснишь никому, что за спиной незримо живет в доме полковник Петров, живет и радуется, что все устроено по его вкусу и желанию.

Люди проходили по тихой улице, сворачивали на Большую Гарнизонную, кто — налево, кто — направо. И оттуда, из-за поворотов, возникали и проходили мимо дома. Прасковье это зрелище было лучше театра: она всех здешних знала и отмечала, кто с кем, как одеты, что несут, да и в свое ли время проходят, или во время, для них необычное…

Следя взглядом за соседкой Катей, что вместе со старшими дочерьми возвращалась от подружки, соседки Маши, Прасковья и не приметила сразу, что напротив дома стоит и неотрывно глядит в окна второго жилья некий человек.

А как приметила — при всем своем спокойствии ахнула вслух.

Барыня Аксинья Григорьевна пожаловала!

Стояла в зеленом кафтане — этот кафтан и в собачью будку на подстилку кинуть было бы зазорно! — да в треуголке, в нелепых на ее отощавшей фигуре красных штанах, грязных до умопомрачения, в башмаках на босу ногу. И глядела, глядела!..

И вид у нее был озадаченный. Как будто говорила себе Аксинья Григорьевна: ох, не следовало сюда приходить, не следовало, а ноги сами привели. Домишко небогатый — что ж ты не уймешься, зовешь, жалуешься? Нешто за тобой плохо смотрят?

Потом она неторопливо перешла улицу и коснулась рукой калитки.

Катя с дочками, узнав ее, остановилась, девчонкам велела стоять, а сама осторожно подошла.

— Вот здесь мы с Аксиньюшкой моей жили, — услышала она.

— Здравствуй, Андрей Федорович, — сказала Катя. — Не узнаешь? Соседями были.

— Узнал, милая. Ты с Аксиньюшкой моей, покойницей, дружила, — с неожиданной лаской в голосе отвечал Андрей Федорович.

Тут дверь распахнулась, на крыльцо вышла Прасковья — большая, суровая, руки заняты шитьем. Встала на крылечке — и, словно кто ей подсказал, уставилась на Аксюшу. А потом неторопливо пошла к ней, ступая увесисто, чуть враскачку. Подошла и отворила калитку.

— Вот здесь мы с Аксиньюшкой моей жили, — повторил Андрей Федорович, подняв голову и посмотрев ей в светлые глаза.

И Прасковья отвечала взглядом, в котором была не то чтобы гордость — а впрочем, может, и гордость, та, что невольно возникает у человека, совершившего нелегкий для него, но единственно верный поступок…

Сейчас, сегодня, только что Прасковья сравнялась с бывшей своей барыней в силе бессловесного и неустанного чувства. Они были на равных: та, что отдала за свою любовь рассудок, и та, что отдала за свою любовь материнство. И потому Прасковья, до сих пор не принимавшая странных деяний Аксиньи Григорьевны, вдруг приняла их, не разумом осознав, поскольку разум-то тут и не участвовал вовсе, а чувством, которое подсказало ей истину: вот теперь вы обе равно безумны…

— Жили, Андрей Федорович, — согласно отвечала Прасковья. — Зайди ко мне постного пирожка отведать. Среда, чай. Капустный уж в печи сидит, вынимать скоро.

Андрей Федорович помотал головой.

— Зайди, голубчик, — миролюбиво продолжала Прасковья. — Я в домишке твоем все на свой лад переставила, горшки и плошки новые купила, а Аксиньюшкины бедным людям раздала. Я скамью большую к бабке Никитишне снесла. Зайди, свет Андрей Федорович — все у меня иное. Зайди, не отказывай — грешно тебе…

— И то, — согласился Андрей Федорович. — Зайду.

Точно — иная посуда была в поставце, иные образа в красном углу, на иной лад сделанные треугольные расшивные привесы у образов, Прасковья заменила все, что могла, словно заранее рассчитала — как только не останется милых хозяйкиному сердцу вещей, как только домишко не сможет будить столь острых и горьких воспоминаний, тут она и пожалует.

Одного не могла знать Прасковья.

И запахи, и порядок, и сама ее повадка свидетельствовали о том, что главную свою беду домишко сохранил. Он был словно обречен не знать материнства. Был!..

— Ты, радость, не отчаивайся, — сказал Андрей Федорович, хотя широкое полное лицо бывшей домоправительницы не то что отчаяния — вообще ничего лишнего никогда не выражало. — Пошлет тебе Бог младенчика.

Ангел, незримо пришедший вместе с ним в этот брошенный дом, кивнул. Он тоже ощутил присутствие незримого дитяти. Далекое, но все же… И подивился тому, что это ощущение сперва возникло у подопечного, а потом уж у него — ангела.

— Не трави душу, Андрей Федорович! — вдруг вскрикнула Прасковья.

— А ты молись — и будет тебе младенчик! — строго сказал Андрей Федорович. — И я о тебе помолюсь.

Затем он взял со стола, с прикрытого салфеткой блюда, два пирога, сунул их в карман, повернулся и, не благодаря за пироги, не прощаясь, пошел прочь — замаливать грех.

Грех был — в воспоминании. О том, как то ли хотелось, а то ли не хотелось ребенка, потому что сердце боялось делить надвое любовь, предназначенную одному человеку. И это было воспоминание не мужское! Но грех ли?

Может, светлые ангелы в небесах только того и ждали, чтобы возрадоваться — опамятовалась глупая баба, себя вспомнила, прекратила свои детские хитрости. И тот, что ходит следом неотвязно, виновник всех бед, норовящий искупить вину, — тоже.

Придется, видно, всем тем ангелам слезами умыться!

Ибо умерла грешница Аксиньюшка без покаяния, а безутешный муж, Андрей Федорович, ходит по свету, сам себя крова лишив, и замаливает ее грехи.

Так-то, ангелы любезные…

* * *

Бывают прекрасные такие деньки, когда сперва и вставать-то неохота, потому что сумрачно за окошком, а потом плохие мысли одолевают. Одно не сбылось, другое не сбылось, третье — а кто виноват?

Вздумала себе Анета за государя-императора держаться — где он, государь? На том свете! Ничего для нее, слава Богу, сделать не успел. Но хуже злых врагов, которые нашли бы, чем уязвить бывшую фаворитку покойника, было проклятое зеркало. Да еще беда привязалась — ноги стали отекать. У танцовщицы весь блеск — в ногах. Мудрая Лизета тем временем родила своему старичку второго ребенка и советовала Анете поступить так же, старички — народ надежный, да и много им не требуется.

Анета все еще задирала нос. Все еще полагала себя не хуже юных танцорок, которые так и норовили выбиться вперед. Но было еще горе — уехала Белюцци, прибыла Сантини! Эту итальянку привез в своем багаже приглашенный для постановки балетов Франц Гильфердинг, как будто в Петербурге своих было мало! И еще одну злодейку — Мекуршу с ее мужем Мекуром. Эти как будто были французы, а что с того радости?

И еще беда — поклонник, на которого рассчитывала, которому все доказательства любви явила, третью неделю носу не казал. Добрые люди подсказали, где он ночевать повадился. В Лизетиной карете поехала Анета подсмотреть и убедиться. Так и было…

И вот, возвращаясь (кучеру было Лизетой велено доставить домой, невзирая на безумные поползновения), она мучительно думала: что же не так? Ведь мало было в жизни радости, ко всему, что Анета предпринимала, ее вынуждали нелепые, опасные и всякие иные обстоятельства! Так за что же карает Бог? Неужто за то давнее, полузабытое, оставившее в памяти только клочки — не голос поющий, а слова песни, не лицо, а что-то иное, как во сне, когда видишь одного человека, а знаешь, что это совсем другой человек…

Неужто с того дня, с той ночи радостная жизнь дала трещинку?

Нет, говорила себе Анета, нет, и что же ей было делать — живой к полковнику Петрову в гроб ложиться? Да кто он ей? У нее — своя жизнь, свое высокое предназначение, театр, балет, искусство!

Если бы у Лизеты не угостилась вошедшим в моду мозельским вином — может, и мысли были бы попроще. А так — воспарили.

Карета неторопливо везла танцовщицу домой, кучер Ванюшка знать не знал, какие страсти бурлят у него за спиной. Вдруг сзади постучали, он повернулся, открылось окошечко, и белая рука протянула золотой полуимпериал. Пальцы держали его за край, чтобы в свете каретных фонарей видно было, что это за штука. Таких денег кучеру в руках держать еще не доводилось. Он не мог не взять монету!

— На Петербургскую Сторону! — велела Анета.

Она поняла, почему самой себе кажется неверно живущей, и обозлилась на то, что позволила себе поверить в иллюзию — тоже модное словечко, неясно что означающее, но для сего случая вроде подходящее. Она поразилась тому, как же легко заставить человека испытать чувство вины, и взбунтовалась.

Ей казалось, что карета оторвалась от земли и летит, летит! Так летела ее душа навстречу тому, что казалось справедливостью!

И точно — всякий, кому не спалось этой ночью на Петербургской Стороне, мог видеть эту бешеную карету. Она моталась по улицам и переулкам, удивительным образом не увязая в грязи, и даже более того — через колдобины она словно переплывала на внезапно образовавшемся темном облачке.

Но пустынна была в этот час Петербургская Сторона, спали все, даже те первые петухи, которых будит неведомая сила, чтобы кричали о наступающем рассвете именно во мраке…

Не спал только Андрей Федорович — мерил улицы шагами да читал молитву, которой сейчас было не время, однако так уж вышло, что он вздремнул сидя, вдруг проснулся, а утро там было или не утро — для него не имело значения.

— От сна восстав, полуночную песнь приношу Ти, Спасе, и, припадая, вопию Ти: не даждь ми уснути во греховной смерти… — говорил он слова, заученные с детства, и слова лились легко, доставляя этой мнимой легкостью сперва радость, а потом сомнение — не нужно ли их произносить как-то иначе, чтобы они были услышаны?

Карета возникла рядом словно бы бесшумно, и это сперва Андрея Федоровича рассердило — шум все-таки отвлек от молитвы, потом обрадовало — выходит, от души в молитву углубился, раз ночью такого шумного чудища, как карета, не услыхал!

— Стой, Ванюшка, стой! — потребовал в карете женский голос. И кони пошли шагом, приноровляясь к поступи Андрея Федоровича. Дверца распахнулась.

— Бог в помощь, Аксинья Петрова!

Ну что мог на это ответить Андрей Федорович? Опять, в тысячный раз, попросить, чтобы не тревожили покойницу?

— Все ходишь, бродишь, добрых людей смущаешь? Мы все, грешные, не знаем, как за покойников молиться следует, одна ты знаешь!

Андрей Федорович промолчал — вряд ли поносные слова относились к нему.

— Перерядилась да Бога обмануть задумала?! — доносилось из кареты. — Еретица! Праведница!

Андрей Федорович ускорил шаг, но карета не отставала. Придерживаясь, чтобы не выпасть, набеленная женщина торчала оттуда, и ее раскрытый рот казался черным, чернее некуда.

— Ванюшка, придерживай! — кричала Анета кучеру. — Во лжи ты живешь, Аксинья! Я вот — честно живу, грешу и каюсь, грешу и каюсь! Тебе непременно Бога перемудрить надобно! Грош цена твоей молитве! Тьфу!

Плевок вылетел и повис на штанах Андрея Федоровича, дверца захлопнулась.

— Ванюшка! Теперь — гони!

Пропустив карету, Андрей Федорович нагнулся, зачерпнул горсть жидкой грязи и стер со штанов плевок. Потом обмахнул эту же руку о борт кафтана, прошептал «прости, Господи» и перекрестился.

Ночь была в самой своей середке. Долгий путь и молитвенное правило, прерванные Анетой, были важнее всего.

Где-то далеко, так непостижимо далеко, что человеческому разуму не понять, мучилась и ждала избавления Аксиньюшка…

* * *

— Брось ты ее, не губи себя, — сказал белокурый пышнокрылый ангел и с опаской поглядел ввысь.

— Не могу, — отвечал ангел с потемневшими от сырого и дымного воздуха волосами.

— Да как же не можешь? Тебя к ней приставили, что ли?

— Тебя — приставили.

— От меня она отреклась. А тебе-то и вовсе ее беречь не след. Ты знаешь, как ее грех именуется? Гордыня! А ты сам, своевольно, к ней прилепился!

Ангельская беседа происходила ночью, в чистом поле, за спиной у коленопреклоненного Андрея Федоровича.

— Кто через гордыню пострадал и низвергнут был? Вспомни, радость!

— Да помню я, — досадливо произнес ангел-хранитель раба Божия Андрея и тоже поглядел на темное небо. — Да и не только…

Он видел — собрат прилетел неспроста. Забеспокоился. Засуетился. Просто ему было с высокомерием воплощенной невинности оставить грешную рабу Божью Ксению в ее безумии и, отрясая воображаемый прах от стоп своих, воспарить. Что-то случилось, чем-то повеяло…

Надеждой?..

— Сам же знаешь! И оберегаешь ее! И добрые дела творишь, а на нее думают!

— Я хочу, чтобы в час кончины, даже если кончина прямо сей же миг настанет, совесть ее была чиста…

— Так ты же, ты все творишь! — перебил собеседник.

— Она имеет намерение, а я воплощаю, только и всего. Она же людям желает в душе своей добра! А последний суд над душой, сам знаешь, по намерениям…

— Так есть же намерения — что ты еще вмешиваешься? О чем хлопочешь?

Долго не отвечал уставший от земных странствий и упрямого норова Андрея Федоровича ангел. Он видел: объяснять, что он НЕ МОЖЕТ бросить безумную женщину, было бесполезно. Да и как это объяснишь тому, кто ее бросил?

Однако же повеяло, повеяло!

Он уловил Знак — один из тех не облеченных в слово, подобных пролетевшему бесплотному дыханию Знаков, что позволяют мгновенно и всего лишь на миг прозревшей душе постичь частицу Господня замысла.

— А ты ее то от дождика, то от снежка бережешь, по твоей милости ее торговые люди вкуснейшим угощают! А сколько одежды ей понадарили, и обуви, и всего!

Ангел хотел было напомнить, что Андрей Федорович как ходил в старом и насквозь протертом кафтане все лето и всю зиму — так по сей день ходит, а дары тут же раздает нищим, но не стал. Ангелу-хранителю рабы Божьей Ксении довольно было обернуться, чтобы узреть этот самый зеленый кафтан.

Но он не хотел, он сам себе проповедовал, что подопечная безумна, грешна и наловчилась жить за чужой счет. Чем больше он говорил, тем яснее делалось — ему очень неуютно. Пока раба Божья Ксения жива — другой подопечный ему не полагается. Вот он и пребывает без дела который уж год, занятый лишь поиском причин, которые объяснили бы его странное безделье.

Ангел-хранитель раба Божия Андрея благодаря Знаку осознал, что это — кара, но ни судить, ни порицать собрата не стал, ибо такой кары не пожелал бы и злейшему врагу. Ощущение своей полнейшей ненужности — не самое приятное, что может произойти, с человеком ли, с ангелом ли.

— Да понимаю я все это, — сказал он. — Дождик со снежком, голод и холод — не то, от чего ее спасать надо, и мне это известно. Я спасу ее от греха — вот для чего я с ней! Я душу окаменевшую в ней оживлю!

Подопечный тем временем преспокойно молился, вычитывая все, что сам для себя считал обязательным. И точно — был горд тем, что положил душу свою за други своя таким диковинным и опасным образом…

* * *

Андрей Федорович смотрел сон.

Сперва он увидел дом на Петербургской Стороне, дом, который можно было назвать родным, в отличие от тех, где доводилось живать раньше. Те были — крыша над головой и еда на столе. Этот же, с кустами синели у глухой стены и еще одним, маленьким, чьи ветки просились в окно… цветущие ветки, весна, стало быть, перетекала в лето… с тяжелыми влажными гроздьями, имевшими запах даже во сне…

Только он и был родным — дом, приобретенный за деньги!

Андрей Федорович стоял в шлафроке у раскрытого окна и наслаждался утром. Аксюша только что вышла из комнаты и пропала. Он знал, что жена пошла в сад нарвать цветов — она любила, чтобы при завтраке на столе стояла вазочка с цветами, вернее, он так любил, а она была счастлива все делать по его желанию…

— Аксюшенька! — позвал он.

Должно быть, она не услышала или ждала иного зова.

Тогда Андрей Федорович запел.

Его голос, тенор редкостного серебряного тембра, был живым продолжением утра, и свежести, и аромата синели, и той синевы, которая незримо присутствовала вверху, чтобы в том убедиться, не было нужды и голову задирать.

Голос полетел над небольшим садиком — и Андрей Федорович услышал его. Но только сейчас он уже был Аксюшей, в белом утреннем платьице, с накинутым на плечи платком. И он совершенно такой перемене не удивился — она была естественной и радостной.

Аксюша стояла на корточках, собирая, за неимением иных, яркие желтые одуванчики на коротких стеблях. К ним она прибавила каких-то круглых листьев и уже собиралась нести домой, где Параша наверняка уже сварила к завтраку душистый кофей. Но зазвучал голос — и в душе словно вспыхнула искра.

Ощущение любви было полным и безупречным.

Она тихонько засмеялась и запела в ответ.

И тут же воспоминание о первой встрече удивительно изменило всю обстановку. Аксюша как была, на корточках и со смешным букетом, в утреннем платье и маленьком ночном чепце, оказалась на паркете возле стены, обтянутой штофом. Она знала, что гости уже собрались и ждут только одного — молодого певчего царицыной капеллы, что обещался приехать и спеть модные песни. Он был чей-то родственник, и ему пророчили прекрасное будущее и великую славу.

Никто из гостей не обращал внимания, что у стены притаилась восемнадцатилетняя девушка, а сама она словно бы спряталась за спинкой стула и выглядывала оттуда, ожидая событий.

Паркет лежал несложным узором, и в щелях между темными и светлыми плашками пробились острые зеленые листки. Это был лежащий под паркетом сад и его одуванчики.

Там, в саду, звучал любимый голос, звучал он и в гостиной, как будто Аксюша могла услышать его еще до прибытия Андрея Петрова. Очевидно, так оно тогда и было — она предчувствовала, что услышит голос и слезы подступят к глазам от восторга и от легкой боли, которая сопутствует рождению любви.

И тут же Андрей Федорович взбежал по лестнице, распахнул дверь.

— Милостиво прошу простить, государи мои, отец Лаврентий всех нас задержал, спевка затянулась!

Других объяснений не требовалось — гости и сами были не чужды искусству, знали, что сейчас по велению императрицы в дворцовой церкви творится дивное, приезжие итальянцы перелагают исконные греческие напевы духовных песнопений на свой лад, бережно, но со страстью, сочетая греческую мягкость со своей природной итальянской пылкостью.

Он воскликнул эти слова со всем жаром двадцатилетнего кавалера, которому все, что преподносит жизнь, — в радость и в восторг, наипаче же прочего — собственный голос. И вдруг замер — увидел глаза.

Такие же радостные, счастливые, юные, летящие навстречу. Ни единого вопроса не было в этих глазах, ни тени сомнения.

Аксюша знала, что этот человек принадлежит ей, а она — ему.

С букетом одуванчиков она стояла, левой рукой опираясь о спинку стула, и в голове было одно — обошлось! Дурной сон приснился, а теперь она проснулась — и сон растаял. Ангел-хранитель недосмотрел — и один из страшных снов, что летают ночью, проскользнул в спаленку.

Тут же рядом объявился и ангел-хранитель, тоже радостный. Он встал за спиной, Аксюша чувствовала над плечами трепетание его теплых крыльев.

— Видишь? — тихо спросила она его. — Надо же такому присниться — чтобы я его потеряла?.. А вот и он! Он на спевке задержался, его отец Лаврентий…

И замерла. Что-то было мучительно не так…

Она опять опустилась на корточки в надежде, что гостиная пропадет напрочь, а вернется утренний сад. Она увидела острые листья, раздвигающие плашки паркета, — и ничего больше. Утро куда-то запропало, но и гости, наполнявшие неведомо чью гостиную, тоже исчезли. Она была одна в помещении и бессознательно рвала пробившиеся сквозь паркет листья.

— Аксюша… — позвал любимый голос. — Аксюшенька…

Она вскочила.

Солнце ударило в глаза.

Андрей Федорович сидел меж гряд на чьем-то огороде, не понимая, где сон, где явь. Кто-то подстелил ему пучки привядшей травы, которые, видать, и навеяли сон. Он огляделся.

Тут поочередно запели петухи. Стало ясно, что сон все же кончился. Андрей Федорович даже вспомнил, как он сюда попал. Он выходил молиться в чистое поле, был миг, когда сон едва не свалил его, но удалось побороть — а потом голова сделалась пустая и ясная, потребность в отдыхе заглохла, и он, идя вдоль заросшего огорода, перебрался через плетень и стал яростно полоть гряды. Тут и повалился…

Был ли сон наградой за услугу неведомому петербургскому мещанину? Или упреком, напоминанием о правде, которая теперь жила независимо от Андрея Федоровича, изгнанная им из своего обихода?

Он хотел было сказать, что в наградах не нуждается, и вдруг осознал, что на самом деле внутренне уже произнес мольбу — повторился бы сон, в котором они двое, Андрей и Аксюша, были единым целым!

Очень недовольный собой, он поднялся, перелез через плетень и пошел прочь — к Сытину рынку.

Близился час, когда прибывали возы, когда открывали первые лавки. Он хотел честно и откровенно попросить милостыни у людей, показав тем самым, что людских подачек не гнушается, но подачка свыше, после того как было отнято самое дорогое, ему не нужна…

* * *

— Ну что? — кинулась Анета к двери.

Здесь, на Васильевском, куда ее упрятали подальше от глаз людских, она жила уединенно, и одиночество навевало мысли сложные, многоступенчатые, без осознания границы невозможности. Приезжала лишь подружка Лизета — прочие товарки по училищу и театру были слишком заняты своими делами, чтобы еще и выбирать время для гордячки Анеты.

Лизета вошла неторопливо, вальяжно. Всякий бы сразу понял — живет как у Бога за пазухой! Полная, нарядная, с дорогими сережками в ушах, с полуулыбкой на румяных устах — лебедь, да и только.

— Плохо, голубушка моя, хуже некуда, — без предисловий объявила Лизета.

И посмотрела сочувственно, и обняла, насколько позволяло фишбейновое платье, и головой покачала, да только сочувствию была грош цена. Анета подумала — а не наговаривает ли подружка лишнего из бабьей вредности? Ведь завидовала, завидовала Лизета Анете, когда той удалось неслыханное — заполучить банкира Кнутцена, и не на одну ночь, а надолго, может статься, и навсегда!

— Что ж плохого? — спросила Анета, стараясь выглядеть независимо и уверенно. — Что он к княжне Пожарской свататься задумал? Так он мне про то рассказал, его родня неволит. Вздумали, что для карьеры необходимо!

— Уж приневолила.

— Сватовство — не главное. Мы решили, что надо ему время потянуть, пока я рожу, не с брюхом же под венец идти. А потом тихонько и повенчаемся.

Был такой разговор, был — и Анете хотелось верить, что не просто размякший от ласк мужчина позволил ей, глупой, вознестись мыслью, мало прислушиваясь к словам и всего лишь уплывая в сон под нежный голосок.

— Анетушка — оглашенье было! — воскликнула Лизета и добавила вполне искренне: — Бедная ты моя!

— Оглашенье, в церкви?

— Да, Анета, да! Он-то от тебя скрывает — а все сговорено! За княжной-то знаешь сколько добра дают? Он на то и банкир, чтобы это понять!..

— А?..

Лизета поняла — Анета хочет и не может спросить о будущем дитяти. Да разве Лизету о том нужно спрашивать? Она развела руками — мне-то откуда знать?

— Вот оно что. Слушай, Лизка… — Анета задумалась, но лишь на миг. — Я его видеть должна, говорить с ним! Он меня тут спрятал, в этой медвежьей берлоге, носу третью неделю не кажет! Лизка, ты ему записочку отвезешь. Я сейчас напишу.

Она быстро подошла к секретеру, осторожно и плавно села, стараясь удобно устроить на коленях набухшее чрево.

— Государю моему, Францу Петровичу Кнутцену в собственные руки, — начеркала она непослушным пером. — Франц Петрович, приезжай, голубчик. Жду тебя и беспокоюсь чрезвычайно. Коли не приедешь — я…

Анета вздохнула и приписала:

— …государыне в ноги брошусь.

Лизета заглянула через плечо.

— Ты, душенька, посадила себе в голову вздор! И я-то сюда насилу добралась, а ты как отсюда к государыне поедешь?

Лизета все еще старалась вставить в речь модное словечко.

— Карету велю заложить — да и поеду! — задорно отвечала Анета. Живя с Кнутценом, она приучилась командовать кучером не хуже подружки.

— Ох, Анетушка, помяни мое слово — не велел он тебе лошадей давать!

Анета позвонила в колокольчик и вызвала горничную, Дуняшу. Велела передать управляющему, немцу Гросману, что желает выехать.

— Вот и все! Сейчас кататься поеду. В карете-то кто мое брюхо углядит?

— Нет, барыня, лошадей, все в разгоне, — сказала, войдя, Дуняша.

И видно было — говорит то, что ее сказать научили. Не та уж была Дуня, что много лет назад, когда совсем девочкой поступила к Анете! С кем-то из банкирской дворни она жила, а с кем — не понять, поскольку прятать свои проказы она выучилась получше хозяйки. И тоже, поди, лелеяла замыслы, как привязать к себе сожителя попрочнее — уж не Гроссмана ли?..

— Ну, так завтра с утра чтоб была мне карета.

— Увидишь — и завтра не будет. — Лизета ткнула пальцем в записочку. — Так что посылай не посылай, он лишь посмеется. Порви-ка лучше.

— А не посмеется. Он меня знает — пешком уйду!

Анета была полна решимости бороться за банкира. Ну, пусть не женится сразу, пусть жить с ним, как живет Лизета со своим графом… За это можно и повоевать!

— Недалеко ты уйдешь пешком, голубушка, — прозорливо сказала Лизета и села, расправив складки и рюши платья пюсового цвета — модного в этом месяце. — Скажи-ка лучше, как спала, что ела. Спина не болит ли? В твои-то годы — да первого рожать…

Спина болела, но признаваться в этом Анета не стала. Она чувствовала, что подруга к ней переменилась, желает вовсе не того, чего желает Анета, норовит привязать к делам низменным и будничным, а воспарить душой — не пускает. Вот полагает, что и завтра кареты не будет. А будет же! Никуда она не денется!

* * *

Варенька Голубева быстро шла по улице и улыбалась.

А навстречу шел Андрей Федорович и тоже улыбался.

Варенька, издали увидев его в окошко, быстро собралась и поспешила вынести пирожок, из тех, что сама утром напекла. И по ее румяному округлому лицу было видно — девушка своей работой гордится.

— Возьми, Андрей Федорович, Христа ради!

Голосок у нее был звонкий, знакомый. Как у покойницы Аксюши, подумал Андрей Федорович и вспомнил то, чего вспоминать, пожалуй, и не следовало: как Аксюша выбежала однажды навстречу жениху, безмерно счастливая его приходом, и от смущения заговорила невпопад, но он не слышал слов, он только держал девушку за руки да глядел в глаза, а слух на тот час словно отшибло.

Странным было это воспоминание, неправильным. Андрей Федорович отогнал его и позволил себе немного радости.

— Возьму, радость, дай Боже тебе здоровья и хорошего жениха.

— Пожелай, пожелай еще! — краснея, попросила Варенька. — Соседки говорят — как ты скажешь, по твоему слову сделается!

— Не слушай их, — попросил Андрей Федорович. — Тебе лет-то, поди, уж пятнадцать?

— Четырнадцать еще.

— Будь вперед умнее, — и он, взяв пирожок, перекрестил свою любимицу.

— А правду ли сказывали, будто ты огонь отводить умеешь? Коли ты пожар увидишь, так хозяевам даешь пятак и говоришь — ничего, потухнет! И гаснет!

Такое было однажды — но не с какими-то безликими хозяевами, а с давней знакомицей Катей. Андрей Федорович встретил ее на улице и ощутил беспокойство. Ангел же, глядевший чуть дальше Андрея Федоровича, ощутил жар, который вот-вот должен был вспыхнуть. Это ощущение было уловлено и понято верно. Однако, не желая понапрасну беспокоить женщину, Андрей Федорович в знак своей приязни дал ей полученный утром пятак, добавив:

— Возьми, тут царь на коне; потухнет!

Ему казалось, что царь на коне есть тайный Знак, который посылается ему как напоминание. Но одновременно это была монета, от которой надлежало избавиться. Передавая Знак, Андрей Федорович как бы собирал вокруг себя незримую армию тех, кто в благодарность помянет перед Богом покойницу Аксиньюшку. А ведь нет ничего лучше для облегчения участи покойного, чем милостыня. Вот он и вкладывал в милостыню свой особый смысл.

Катя издали увидела дым над крышей своего дома и пустилась бежать.

Она не замечала, что рядом летит по воздуху белое перо. И она, споткнувшись, упала на колени прямо в пыль, а перо пролетело дальше — прямо в огонь. Опираясь рукой, Катя встала, сделала два шага — ушибленные ноги слушались, но бежать не желали. И тут навстречу ей кинулся ее старшенький, Гаврюша, с криком, что огонь удалось унять.

Катя перекрестилась. И, конечно же, покойницу Аксюшу не помянула, не до того ей было. Но ангел ощутил, что делалось в ее душе.

Он хотел было сказать Андрею Федоровичу, что его хитромудрый замысел бесполезен, но воздержался. Час еще не настал. Хотя был близок…

* * *

— Андрей Федорович, возьми калачик!

— У меня возьми!

— Не обидь, Андрей Федорович!

Торговцы словно взбесились — наперебой совали товар. И заглядывали в глаза с надеждой. Эта надежда-то и смущала Андрея Федоровича, он не совсем понимал, ради чего такая щедрость. Еще больше она смущала ангела, который все прекрасно понимал, но, увы, был почти бессилен. Его крылья сделались совсем бесперы и прозрачны.

Вся рыночная братия приметила — у кого Андрей Федорович изволит взять съестное, тому весь день выдастся везучий, и покупатель валом повалит, и мелкое ворье обходить за три версты станет.

А уж у кого откажется взять…

Был случай — Андрей Федорович даже руками на почтенного человека замахал:

— Ты детей своих сперва накорми!

И точно — все знали, что этому купцу дворовая девка двойню родила, а он ее вместе с детьми и сбыл с рук, куда — неведомо.

Остановившись от криков, Андрей Федорович слабо улыбнулся — не обессудьте, мол, люди добрые, всех ваших заедок одному человеку не осилить. Он взял калач поменьше и пошел себе прочь, продолжая молитву.

— Повезло тебе, Иваныч!

— Ну, готовь кошель!

Ангел, следовавший за Андреем Федоровичем, как привязанный, глазами в затылок, обернулся и перекрестил Иваныча. Незримо и безнадежно, однако — как знать…

К вечеру, когда Андрей Федорович опять шел Сытным рынком, подошла к нему женщина.

— Сделай такую милость, прими…

И протянула яблоко.

— Иваныч-то как расторговался! И мне помоги, батюшка мой…

Андрей Федорович взял яблоко.

Это было не то, чего он хотел. А хотел он царя на коне, чтобы сразу же его кому-то отдать — еще более нуждающемуся в помощи. И его мысль тут же была уловлена ангелом.

И показалось бедняжке-ангелу, что Знак ему только примерещился, что просто он очень хотел Знака — вот и почудилось, будто избавление уже близко!..

Тяжек был ему земной, да еще и своевольно выбранный путь. Но бросить Андрея Федоровича он не мог. Не потому, что тот бы без него пропал, — нет! Люди уже привыкли к юродивой, уже подавали ей щедро и от души, уже числили за ней многие чудеса. Нет, не пропал бы Андрей Федорович даже самой лютой зимой! Другое беспокоило ангела — несколько стершееся с годами бешеное упрямство подопечного, его кроткий и грозный бунт, выстроенный на ошибке! Если бы Андрей Федорович покарал ту или тех, кого считал виновниками беды, да и опомнился — он хоть знал бы, что сотворил грех и этот грех нужно замолить. Но он карал сам себя — и тут уж остановить его было невозможно…

Неся большое румяное яблоко, Андрей Федорович шел и привычно бормотал. Вдруг остановился. Остановился и ангел. Проследив взгляд подопечного, он все понял.

По другой стороне улицы шел молодой человек в зеленом кафтане, роста не богатырского, но стройный и подвижный. Походка у него была стремительная, и при этом — на устах полуулыбка. Многие девицы оборачивались на юношу, женщины в годах — и те невольно улыбались, бескорыстно радуясь его красоте. А была ли и красота-то? Смелый, живой взгляд темных глаз, черные брови домиком, та удивительная гармония черт, которую ни за что не сочинить воспитанному на античных мраморах живописцу — потому-то они и норовят срисовывать нас, грешных…

Ангел уже достаточно знал историю превращения Андрея Федоровича, чтобы мысль, у него возникшая, оформилась не словесно, а образно.

Он увидел зеркало, высокое, с темной глубиной, словно бы дверь в бронзовых с завитками косяках. По обе стороны двери вспыхнули свечи в канделябрах, более яркие, чем положено быть свечам. И из глубины подступил к самому проему случайно встреченный юноша…

Сходства, такого, чтобы ахнуть от изумления, не было. И все же было — доступное немногим, и главным образом — Андрею Федоровичу. Он увидел разом и себя — много лет назад, и тот образец, с которого себя изваял, наивно украсив одеждой, как иные благочестивые старухи велят шить штаны и кафтаны для греческих голых мраморных идолов. И что-то завтрашнее он увидел — к смущению ангела, только он один и удержал это при себе.

Вытянув руку с яблоком, Андрей Федорович торопливо перешел улицу и протянул свой дар незнакомцу. Тот от неожиданности остановился, вгляделся и понял, с кем имеет дело.

— Прими, — сказал Андрей Федорович. — Прими, Христа ради!

— Я приму, — и молодой человек взял яблоко. — А ты ко мне загляни, я тут неподалеку живу, на улице Плуталовой, в доме Лыкова. У тебя, гляжу, ноги болят от холода, я тебе мазь дам, будешь растирать. Спроси доктора Матвея Порошина — тебя ко мне и проведут.

— Не надо мне мази, радость. А ты яблочко-то съешь. И помолись… помолись…

К большому удивлению ангела, Андрей Федорович не вымолвил имени Аксиньюшки, а махнул рукой и зашагал прочь.

Некоторое злорадство, недостойное ангельского чина, возникло в душе хранителя. Жизнь время от времени царапала коготком ту стенку, которую воздвиг вокруг себя Андрей Федорович. И как если бы на писаной маслом картине одна фигура обрела вдруг живой, из плоти, нос, другая — живое ухо, так в царапинки и щелки втискивалось то, что противоречило миру Андрея Федоровича в самой его основе.

Это еще были случайности, недостойные того, чтобы называть их Промыслом Божьим. Но должен же был Господь сжалиться над упрямцем?!

* * *

Банкир Кнутцен связался с театральной девкой, постановив для себя, что довольно он вдовел, а перед новой женитьбой стоит нагуляться, чтобы потом уж жить чинно, благородно, быть в почете у новых родственников. Анета была немолода, но все еще хороша и неглупа, он и решил, что танцорка будет благодарна за всякое внимание. Когда же обнаружилась ее брюхатость, он понял, что придется платить, и даже назначил в уме сумму, достаточную, чтобы, уйдя со сцены, купить домик на Петербургской Стороне да и растить там дитя до поры, до времени. Порой же он считал возраст в пятнадцать лет, когда девице следует подыскивать жениха, а молодого человека определять в службу.

Ему и в ум не взошло, что Анета потребует венчаться.

Это был ее последний отчаянный рывок вверх, и она, утратив всякое чувство меры и стыда, домогалась своего с яростью, не стесняясь в словах и угрожая переполошить всех своих светских знакомцев.

Поняв, что уладить это дело добром не получится, банкир очень грубо обошелся с Анетой — накричал, назвал всеми известными ему непристойными русскими словами и запер до родов, решив, что после все уладится само собой.

Он не знал только, что танцовщица, пусть и обремененная брюхом, может быть ловка и сильна. Если бы кто ему сказал, сколько товарок Анеты пляшут Психей, Флор и Галатей на пятом и на шестом месяце, утянувшись до невозможного, он бы не поверил — так легки и беззаботны казались балетные нимфы.

Анета выбралась в окошко, оказалась на заднем дворе, отмахалась палкой от пса и, когда распахнулись для телеги с продовольствием ворота, выскочила с легкостью подлинной крылатой Психеи.

К счастью, на улице были люди, она устремилась к ним, и банкирова дворня видела лишь, как мелькнуло белое комнатное платье.

Бежать Анета все же не могла. Она пошла самым быстрым шагом, на какой только оказалась способна. Безмерно довольная своим подвигом, она тут же принялась выстраивать свое будущее.

Первым делом нужно скрыться. Там, где никто не станет искать. У Лизеты с ее графом нельзя — туда-то и поскачет возмущенный Кнутцен. У товарок по сцене тоже нельзя — и их всех переберут. Полагая, что Анета и впрямь может кинуться государыне в ноги, банкир догадается, и каким образом это можно сделать — во время театрального представления.

Так что театр придется обойти за девять верст. Искать Анету не стали бы разве что на Петербургской Стороне. Только Лизета и знала, откуда подружка родом, но не выдала бы. Анета тщательно скрывала свое унизительное для танцовщицы происхождение. А ведь там, коли поискать, и родня сыщется, дальняя, но все же! Там, на задворках великой каменной столицы, помогут и спасут!

Туда, туда!..

Подружка Маша, незаслуженно позабытая, угомонившаяся, но по-прежнему языкастая Маша, уже воспитавшая детей, и подружка Катя, благоразумная, несуетливая, казавшаяся танцорке пошлой клушей, однако живущая своим домом, где непременно должна быть крошечная горенка, оставшаяся от недавно выданной замуж за чиновника старшей дочери…

И эта — Аксинья…

Но коли Аксинья возомнила себя праведницей — ведь и она должна простить и помочь!

Анета не знала Васильевского острова. Точнее, ей казалось, будто знает, когда проезжала тут в карете. А сейчас она шла пешком и выбирала тихие улицы, потому что было на ней совсем не уличное платье, а такое, в котором по утрам пьют поданный горничной кофей. Она вышла к деревянной церковке, которая показалась ей неожиданной — вроде бы еще недавно ее тут не было.

— Что это за храм? — спросила Анета у чинной старушки в длинном белом переднике, что везла за собой тележку с безногим инвалидом.

— А это Смоленского кладбища часовня, — сказала старушка.

Анета перекрестилась на едва возвышавшийся из ветвей крест.

— Как же мне к Малой Неве выйти? — снова спросила она.

— А вон туда ступай. Да только пешком-то далеко, а ты, гляжу, с прибылью…

— Дойду! — гордо отвечала Анета и пошла вдоль кладбищенской ограды.

Ограда все не кончалась, и Анета заподозрила, что неправильно поняла старушку, поэтому самовольно свернула влево. И вышла к берегу речки Смоленки. Тут лишь она представила себе, где находится, но представила ошибочно, и пошла берегом не туда, где ожидала увидеть Малую Неву и ведущий к Тучкову буяну наплавной мост. Дальше уже была Петербургская Сторона с прямой, как стрела, и совершенно бесконечной Большой Гарнизонной. Дальше ошибиться было невозможно.

Вышла Анета к другой кладбищенской ограде. Несколько простояла, соображая, с чего бы вдруг на Васильевском развелось столько мест упокоения, и вдруг поняла — да это все то же Смоленское!

Ей стало жутко — показалась, что так и будет кружить вокруг незнакомых ей могил, пока банкирова дворня, идя по следу и расспрашивая прохожих, до нее не доберется.

— Господи, да что ж это такое?! — взмолилась Анета.

И пошла назад, коря себя за глупость, и наткнулась на забор — кто-то богатый строился на берегу Смоленки, и прохода не было, — поэтому свернула направо, и улица вывела ее к странному перекрестку, не прямому, а наподобие андреевского креста, и опять неверно выбранное направление вывело к кладбищу.

Настоящий, всеобъемлющий страх овладел Анетой. Она постояла, озираясь, увидела улицу, которая уж точно была правильной, и пустилась бежать, придерживая руками и в отчаянии проклиная свой вздувшийся живот…

* * *

Мелькнувшее ночью за распахнувшейся дверцей кареты лицо оказалось из тех, вспоминать которые Андрею Федоровичу было решительно незачем.

Само существование этих лиц разрушало его наскоро выстроенный, но оказавшийся удивительно долговечным мир.

В этом мире не было места театральной девке Анете, что привезла ночью умирающего… а откуда привезла — Бог весть…

Если согласиться с существованием Анеты (а имевшая такие странные последствия мысль о том, что муж понес с собой в могилу один из семи смертных грехов, возникла у Аксюши именно потому, что она прекрасно знала, что за светило добродетели танцорка Анютка Кожухова), то следовало признать, что она сыграла дурную роль в жизни семьи Петровых. А поскольку Андрей Федорович жив и здоров, поскольку померла Аксюша, к которой Анета уж точно не имела ни малейшего отношения, то театральная девка как бы не существует вовсе, и испытывать к ней какие-то чувства нелепо.

Так говорил себе Андрей Федорович, вполне резонно объясняя невозможность раз и навсегда простить Анету, как это полагается человеку православному. Что она такого сделала, чтобы ее прощать? Да ничего дурного она не сделала бедной Аксюше, сам же он ничуть не пострадал от ее шашней и плутней. Кто пострадал — тот пусть и прощает…

И тем не менее бледное лицо порой являлось ему, было жалким и расстроенным.

Вот и сейчас…

Андрей Федорович ощутил тревогу. Он обернулся, ища неизменного своего спутника. Ангел, все поняв, кивнул трижды.

Ангел был сильно озадачен. То, что происходило сейчас у Смоленского кладбища, было искуплением греха, он знал это, но ничего объяснять Андрею Федоровичу не желал. Если быть честным с собой — так он желал обременить совесть Андрея Федоровича, чтобы подопечный перестал свято верить в свою безукоризненную правоту. И сейчас как раз такой случай выдался.

* * *

— Гляди ты, как Смоленское кладбище распространилось! — сказал вельможа. — Мрут, что ли, больше?

— Растет город, вот и кладбище растет, — отвечал батюшка.

Они ехали в роскошной карете вельможи и вели такую приятную для обоих беседу. Годы знакомства не сделали их друзьями, да и возможна ли дружба между царедворцем и попом? Но приятельские отношения были добрые, надежные, скрепленные часами, проведенными у шахматной доски. Эту радость вельможа позволял себе нечасто — и обычно посылал именно за батюшкой, которого это ничуть не обременяло — он охотно откликался на призыв. И сейчас вельможа, проиграв, вез приятеля по какому-то его важному делу, вез безропотно и даже весело, искренне радуясь забавному положению.

— Представляю, сколько тут кормится нищих.

— Та юродивая, Андрей Федорович, тоже тут замечена бывает.

— О-о? — вельможа повернулся к батюшке. — Надо бы на нее взглянуть поближе! А то и поговорить! Я бы ее спросил — все ли она отрицает милосердие Божье?

Батюшка усмехнулся — вельможа вызывал его на спор.

— Она, поди, уж и забыла, с чего все началось. И слава Богу! Я бы ей об этом напоминать не стал. Бродит себе, кормится подаянием, и ладно. При всякой церкви такие есть.

Вельможа некоторое время обдумывал ответ.

— А любопытно, сколько же среди них от любви рассудок потеряли?

— И такие попадаются. Бросил жених невесту брюхатой — одна поревет да и живет себе дальше, дитя в деревню отправив, а другая точно разума лишается, — привел пример батюшка.

— Это — иное, это — обида, а не любовь, уязвленное себялюбие! — уж чересчур пылко возразил вельможа, и батюшка покосился на него — вроде бы на исповеди соблазненная и оставленная брюхатой девица не всплывала, так с чего бы эта страсть в голосе?

— Но что же тогда — любовь? — резонно спросил батюшка. — Давайте определим это понятие, потом и будем продолжать? Не то получается: вы — про Фому, а я — про Ерему!

— Любовь?.. Тут вам и карты в руки, потому что Евангелие вы лучше меня знаете. Там все сказано про любовь. Положи душу свою за други своя… совершенная любовь отрицает страх… или как?.. Отвергает страх!

— Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви, — подсказал батюшка. — Это из Послания к римлянам.

— Эк нас занесло! — развеселился вельможа. — И в молодости такие мысли на ум не шли, а надо же! Но любовь по Евангелию — это любовь христианская, нашей же горемыкой движет иная — к покойному полковнику Петрову. Хороший был человек, царствие ему небесное, а вот как пробую вспомнить — так один лишь голос и вспоминается. А вам, батюшка?

— Да и мне, — поразмыслив, отвечал тот. — Знатный был голос, по справедливости названный серебряным…

— А как это он сумароковскую песенку-то лихо пел! Ведь не служил, пороха не нюхал, а так пел, что прямо тебе армейский поручик!

И вельможа негромко начал:

— Когда умру — умру я тем с ружьем в руках, разя и защищался, не знав, что страх…

Он переврал немудреный напев, и это сильно резануло по ушам музыкального батюшку. Душа возмутилась против вранья — и он, подумать не успев, сам повел дальше куплет:

— Услышишь ты, что я не робок в поле был, дрался с такой горячностью, с какой любил!..

— Ого, ого! — развеселился вельможа. — Да погодите, батюшка, это же из середины! Начало-то там какое? Прости, моя любезная?..

— Мой свет, прости! — припомнил батюшка, и дальше они радостно пели уже хором, причем вельможа весьма удачно подстраивался к ведущему голосу, сочному баритону:

— Мне сказано назавтрее в поход идти! Неведомо мне то, увижусь ли с тобой, ин ты хотя в последний раз…

И тут карету крепко тряхнуло и дернуло в сторону.

— Что за дьявол! — воскликнул вельможа, сунувшись к окну, батюшка же отдернул занавеску на своем, глядевшем в другую сторону.

Но мало что увидел батюшка — угол дома, шляпу чью-то круглую, черную, потом лицо орущей бабы, потом древесную ветку — и далее замелькало…

Карета понеслась что было конской прыти.

Вельможа, откачнувшись от окна, сказал «Ф-фу-у» и откинулся на мягкую спинку.

— Что там стряслось? — удивленно спросил батюшка. — Что это ваш Степка коней погнал, как на пожар?

— Дура какая-то прямо под копыта кинулась! — с досадой отвечал вельможа. — На самом повороте! Тоже, поди, от несчастной любви! Хорошо, Степка — кучер толковый — успел по коням ударить, проскочил, ее чуть только и задело. Вот ведь дура! Видит же, что карета едет, — так нет же! В этом городе не извозчиков за резвую езду штрафовать надо — а дур, которые по сторонам поглядеть не умеют! Сказали бы, право, батюшка, проповедь — как себя на улице вести! Неужто у святых отцов о том нет ни словечка?

— Да Господь с вами! — возмутился батюшка. — При святых отцах в каретах не езживали! Могу только после службы особо к пастве обратиться и к осторожности призвать.

— Ну, хоть так… — вельможа надулся, и трудно было понять, что у него на уме. Жаль ли дуры-бабы, беспокойно ли оттого, что не оказал ей помощи, ведь мог хоть рубль дать, чтобы добрые люди ее домой отвезли и бабку-костоправку, коли нужно, позвали…

Батюшка не решался по-глупому вмешаться в это раздумие. И тем более — продолжать беседу о христианской и иной прочей любви. Будучи во многом обязан вельможе — вот и новая ряса была от его щедрот, и позолота на иконостасе, и в прошлом году заказанное паникадило, — он терпеливо молчал, положив дождаться такого часа, когда знатный приятель будет в состоянии слушать скромное, приличное, хорошо обдуманное и к месту высказанное нравоучение…

* * *

Она была не из пугливых, нет, она много повидала и ко многому была готова — только бы избавиться от брюха. Но чтобы кладбище вдруг окружило со всех сторон своей немудреной оградой — такое стряслось впервые.

Анета сколько-то пробежала и почувствовала себя прескверно. Нужно было во что бы то ни стало удалиться от кладбища — и она, уверившись, что путь ей заворачивает нечистая сила, принялась вполголоса молиться — сперва «Отче наш», потом — «Да воскреснет Бог», потом — Трисвятое…

Но, странное дело, в голове у нее словно открылся некий ставень, явилось окошко, и, произнося заученные слова, она одновременно видела там лица, одежду и даже ту мебель, что случалась в поле зрения. И, продолжая молиться, она повела еще разговор с теми, кто являлся ей, словно бы оправдываясь.

Она увидела отца, пономаря Матвеевской церкви, который все еще трудился при храме, хотя одного ожерелья, подаренного Кнутценом, хватило бы, чтобы весь остаток дней он провел на покое и в довольстве. Она поклялась, что немедленно продаст это проклятое ожерелье — вот только скинет свою бабью ношу! Увидела она товарок по танцевальной школе, которые преследовали ее мелкими пакостями вроде подброшенного в туфлю гвоздика и которым она отвечала пакостями более основательными — доносила надсмотрщице госпоже Куртасовой. А та была тяжела на руку…

И прочие ближние возникали по мере их появления в жизни Анеты. Те ближние, которых полагалось бы по заповеди возлюбить как саму себя, да все что-то не выходило, даже мысль о любви к ним в голове у танцовщицы не зародилась, ибо любовью было лишь то, что ненадолго связывало возбужденного мужчину со взволнованной женщиной…

И сделалось тут в окошке темновато, а Анета едва не воскликнула:

— Да была же любовь, Господи, была!..

Она увидела внутренность неизвестно чьей кареты и человека на заднем сиденье, клонящегося от беспамятства набок.

Был миг бескорыстной любви! Был — когда Анета, сжимая в кулаке бесполезную бумажонку, чуть ли не на ходу вскочила в карету! Был миг — долгий, но все же миг, — когда она стояла на коленях перед полковником Петровым, удерживая его! Был же, был!

Она яростно противилась мысли о том, что все — бесполезно, однако обреченное чувство, как оказалось — единственное, на самой смертной грани было изумительной силы и чистоты.

Анета вовеки не допустила бы мысли, что она своим промедлением погубила полковника Петрова. До сей минуты, до возникающей непонятно откуда кладбищенской ограды — не допустила бы. Но сейчас, губами шепча молитвы, а настоящим своим, звучащим в голове голосом — оправдываясь, она поняла — сколько бы грехов за ней ни числилось, простить ее может лишь он, полковник Петров, а коли он простит — то и Господь, наверное, тоже…

И тут она услышала песню.

Ей было не до того, чтобы разбирать, тот голос или не тот. Донеслись звуки, по два и по три объединенные в слова.

Это было — как знак от него, от единственного, и сейчас песня была не укором, как несколько раз случалось, она была ответом на вопрос и великим тайным знаком прощения!

И она, отринув всякое размышление, ничего не видя, кроме бледного лица во мраке кареты, поспешила на голос из последних своих сил…

* * *

В этот же миг песня зазвучала и в ушах у Андрея Федоровича.

Он остановился от неожиданности там, где стоял — на досках, перекинутых через огромную лужу, можно сказать, генеральную лужу Сытного рынка, такой устойчивости, что и старожилы не умели сказать, было ли тут когда сухое место.

Ангел прекрасно чувствовал, что деется в ушах у подопечного. Он только чуть подтолкнул Андрея Федоровича в плечо, чтобы свести его с досок. Негоже было так стоять посередке, бормоча и уставясь в одну точку, потому что многие хотели пересечь лужу.

Андрей Федорович постарался прогнать эту песню, которую — как сам себе сказал сердито — пел в давние годы, да более ни петь, ни слышать не желает. Но она дергалась, то громче, то тише, словно бы то ближе, то дальше, и вели ее два мужских голоса.

Слушай, с некоторым злорадством приказывал ангел, слушай же и через эту песню соединись с другой душой, которая на том конце протянувшейся через полгорода песни тоже слушает! Пойми, приказывал ангел, пойми, что и ту душу привязывает к любви лишь давняя песня господина Сумарокова, и тебя привязывает к любви твое желание или же нежелание вспомнить, чем была эта песня для тебя!

И смотри, приказывал ангел, смотри! Вглубь! То лицо, которое ты считаешь недействительным, не имеющим ни малейшего места в твоей жизни, — вот оно!

И та женщина искупает свою вину, она просит прощения у тебя — коли уж ты у нас полковник Петров Андрей Федорович!

Ну так что же?

Простишь?

— Не за что мне ее прощать, — вполне внятно произнес Андрей Федорович, и тут песня оборвалась.

— А как же быть с отпущением грехов умирающему? — спросил ангел. — Если душа кается перед смертью — должен же кто-то ее услышать!

— Бог простит, — буркнул Андрей Федорович.

Он негодовал оттого, что угодил в ловушку. Простить — значило признать, что та, о ком настойчиво твердил ангел, перед ним виновна. А какая у нее вина, кроме той единственной — кроме загадочного ночного явления в карете с умирающим?

Признать, что Анета виновна в смерти полковника Петрова, было невозможно. И потому простить ее было невозможно.

А не простить ту, что, как огненной иглой вонзил в душу ангел, умирает без покаяния, было бы вопреки всем законам божеским и человеческим!

Крепкой стеной окружил себя Андрей Федорович, целыми ночами простаивал на молитве, изводил себя голодом и холодом, что ни получал в милостыню — все раздавал! Узок был его мир, но в этом мире он был Андреем Федоровичем и надеялся, что Господь однажды, взглянув с высоких небес на совершенно мужской образ, на этот почти истлевший зеленый кафтан, на остатки черной треуголки, скажет:

— А вот и раб Божий Андрей, идет, молится за почившую без покаяния жену свою Аксиньюшку. Тронул он меня своей любовью и верностью, замолил он ее грехи — прощаю обоих!

И вот стена дала трещину, да какую!

Можно было собрать, нагромоздить вокруг себя ее остатки. Сжаться, съежиться под кучей спасительных камней.

Андрей Федорович выпрямился.

Тяжко ему было неимоверно. Перед глазами встало то высокое темное зеркало, которое так странно повернуло судьбу. Из зеркала глядели отрешенные от земного любимые глаза…

И не подсказывал ангел, а само сложилось в голове: кто простит — тому и прощение! А суд без милости — не оказавшему милости; милость превозносится над судом.

Это были слова древние и вечные, завещанные и ждущие осуществления.

Если не простить сейчас ту грешницу — простит ли Господь того, ради кого страждешь? Так спросил ангел-хранитель раба Божия Андрея жену его — рабу Божью Ксению. Словесного ответа он не ждал — он ждал поступка. Ибо не только вера — и прощение без дел мертво.

Андрей Федорович быстрым шагом поспешил прочь с рынка, даже перешел на бег. Он торопился домой — туда, где Прасковья все сделала по вкусу полковника Петрова, словно бы ждала его из долгого похода.

Он без стука вошел в уютную комнатку и встал, запыхавшись.

— Ты что, Андрей Федорович? — хмуро спросила Прасковья. Она смирилась с тем, что безумную барыню следует называть именно так, но всякий раз это было — как по сердцу ножом.

— Вот ты тут сидишь, чулок штопаешь, — неожиданно тонким голосом отвечал Андрей Федорович, — а не знаешь, что тебе сына Бог послал! Беги скорее на Смоленское кладбище!

* * *

Прасковья отяжелела. Живя в покое, занимаясь лишь домашними делами, совершая неторопливые походы к Сытному рынку и обратно, она утратила подвижность — и задыхалась, спеша к указанному месту.

Перечить Андрею Федоровичу ей и на ум бы не взошло. Она поверила — еще и потому, что дитя было ей обещано тем же Андреем Федоровичем. И она спешила, не слишком задумываясь — как, каким образом ей у Смоленского кладбища достанется сын.

Пока она торопливо собиралась, Андрей Федорович встал на колени перед образами и принялся довольно громко читать канон. Прасковья вроде и не вслушивалась — но сейчас, спеша и не имея в голове никаких будничных мыслей, она вдруг воссоздала прозвучавшие слова… или те, которые звучали в эту самую минуту и донеслись до нее непостижимым образом?..

Андрей Федорович читал канон на исход души, и чем далее — тем более ощущал себя той, от чьего имени обращался к Господу:

— …вспоминая непотребные мысли, поступки души моей, люто уязвляюсь стрелами совести. Но Ты, Всечистая, милостиво склонившись к душе моей, будь мне ходатаицей перед Господом…

Этот канон он не знал так отчетливо, как прочие молитвы, и дополнял своими словами, и сбивался, но упорно продолжал, а одновременно с движением уст говорила и душа.

— Вот видишь, я же молюсь за нее! — с неожиданной радостью возглашала душа. — Я не дам ей уйти без молитвы! Больше — некому, а я молюсь и плачу, плачу и молюсь…

Действительно — слезы, которых уж сколько лет не знал Андрей Федорович, взяли да и потекли, легко, привольно, не заставляя лицо кривиться, не затрудняя дыхания.

Канон звучал — а Прасковья догадалась взять извозчика и, не доезжая кладбища, увидела толпу на перекрестке. Она расплатилась, сошла и спросила у первой же бабы, что стояла с краю, поднявшись на цыпочки и заглядывая поверх плеч:

— Что это там делается?

— А женщину карета сбила и ускакала, — с обидой отвечала баба. — Лазоревая карета, знатная, и кучер — зверь! А она, бедняжка, на сносях! Тут же упала и рожать стала.

— А кто такова?

— Да кто ж ее знает!

Прасковья, высокая и тяжелая, легко проложила себе дорогу и оказалась у лежащей на земле Анеты. Там же стояли на коленях две пожилые женщины, не побоявшиеся крови и грязи. Они приняли ребенка и уже одернули на Анете подол комнатного платья.

— К нам, к нам! — с таким криком пробилась к ним девчонка лет пятнадцати. — К нам несите! У нас уже воду греют!

Ребенок был уже завернут в клок Анетиной нижней юбки. Нечаянная повитуха передала его девчонке и с трудом встала, а вторая передвинулась ближе к голове Анеты и стала ее похлопывать по щекам.

— Очнись, голубушка! Сына Бог послал!

— Не очнется, — сказала Прасковья. — Царствие ей небесное.

— А ты почем знаешь?

Объяснить это знание по-простому Прасковья не могла — и сказала правду:

— Меня Андрей Федорович за младенцем сюда послал.

— Вот оно что!.. Андрей Федорович?! Ну, тогда…

— Ты погоди, — сказала повитуха. — В дом занесем, обмоем, запеленаем, тогда и бери. А так — нехорошо.

— Может, он и ее назвал, мать-то? — спросил старичок из кладбищенских, что кормятся при покойниках. — А то обмывать, хоронить надо — а на чей счет? Ему-то, поди, ведомо…

Прасковья поглядела на неподвижное лицо с полуоткрытым ртом. Возникло у нее было подозрение, что эту женщину она когда-то видела молодой и нарядной, но воли своим воспоминаниям Прасковья не дала — чего доброго, тогда придется, если по совести, искать родню, искать отца ребенка. А дитя было обещано ей!

— Я за все заплачу, — сказала Прасковья. — Сходи, дедушка, за носилками, вот тебе рубль, пусть и обмоют, и сделают все, как надобно. А я вечером приеду, об отпевании условлюсь.

— Царствие ей небесное, — поглядев на покойницу, молвил кладбищенский старичок. — Вот ведь нашлась добрая душа, на тот свет чин чином проводит… посчастливилось…

* * *

Вокруг был свет. Свет — и ничего более. За его золотой пеленой растаял мир, остались непрочные очертания, даже не наполненные цветом, и те — плыли, качались.

Андрей Федорович и ангел-хранитель стояли рядом, опустив глаза перед потоком теплого света.

Это еще был не суд — это еще только к ним обращались с вопросом. И невысказанный вопрос этот был — ну, как же вы дальше-то жить собираетесь после всего, что с вами обоими произошло?

Андрей Федорович вздохнул. Ему было непередаваемо стыдно за свою обветшавшую одежку, в особенности — за бывшие красными штаны. Он понимал, что представляет собой срамное зрелище.

Ангел же глядел на босые и грязные свои ступни. И безмолвно оправдывался — столько лет петербургскую грязь месить, так кому угодно она к ногам намертво прилипнет, не только ангелу…

Он первым ощутил, что вопрос иссяк и начался призыв.

— Не могу, Господи! — сказал ангел. Крылья приподнялись да и опали. На них почти не осталось перьев.

И тут он увидел собрата. Ангел-хранитель рабы Божьей Ксении стоял напротив, горестный и жалкий. Он опустил белые, безупречной чистоты руки и крылья, имея такой вид, словно его окатили водой из целой бочки.

Следующим ощущением бы приказ.

Оперение, словно нарисованное, стекло с крыльев одного ангела — и как будто белый огонь вспыхнул у ног другого. Этот огонь сжег грязь и взлетел по прозрачному остову его крыльев, расцветая и пушась, застывая на лету. Напоследок вздыбился над плечами и замер радостный, исполнивший веление.

Андрей Федорович повернулся к своему спутнику — и все понял.

Он стащил с головы треуголку, кинул наземь. Расстегнул и сбросил кафтан, упавший и обратившийся в кучку грязи.

— Не надо мне этого, — сказала Ксения. — Тесно душе!..

И поняла в ответ — тесно в оковах былой любви, но есть продолжение у жизни, есть любовь иная, и если найти в себе силы, чтобы следовать за ней, — то прекрасно, а если силы иссякли — не будет ни единого упрека, потому что не вечного и высокомерного в этой вечности искупления грехов ждет Бог от души, а бытия в любви. Ведь и в унижении можно превознестись над прочими людьми, придумав себе предельное унижение, и в скорби, и в тоске…

Ангел взмыл, сделал над ней круг на новых своих, трепещущих крыльях. И Ксения поняла, что больше нет ему нужды сопровождать каждый ее шаг — став ослушником, как ему казалось, став изгоем, погрузившись в земную грязь, он вывел ее на истинный путь — и прощен, и вознагражден.

Тепло улыбки Господней озарило ее. Казалось, ее спрашивают — коли не мужской наряд, так что бы она хотела иметь на себе, вернувшись обратно?

— Зеленое и красное, — уверенно отвечала она. — Меня все в зеленом и красном знают.

И получила на то Его согласие…

* * *

Варенька Голубева кофея еще не любила. У нее и без кофея бодрости хватало, в семнадцать-то лет. Она садилась пить с матерью и соседками, потому что так казалась себе взрослой хозяйкой. А вот матери кофея хотелось постоянно — и в доме, экономя на всем прочем, всегда имели запас кофейных зерен и сахара.

Смолов сколько надобно на ручной мельничке, Варенька поставила на стол недавно купленную спиртовку и кофейник. Тут без стука вошла женщина в новой зеленой кофте и красной юбке.

Варенька не сразу и признала гостью. Хорошо, мать догадалась:

— Это ты, Андрей Федорович?

Ксения махнула на нее рукой, как на человека, который выдумал некстати поминать давние дела, и обратилась к девушке:

— Ты тут, красавица, кофе варишь, а муж твой жену хоронит на Охте! Беги скорее туда!

— Спаси и сохрани! — отвечала та. — Откуда ж муж, когда у меня еще и жениха-то не было? Тебе ли не знать?..

— Ступай, ступай скорее! — повторяла Ксения.

— Пойдем, поглядим, — решила Варенькина мать. — Андрей Федорович попусту не скажет…

— Какой-то муж, какую-то жену хоронит?! — глаза у Вареньки сделались круглые, и вдруг лицо зарумянилось. — Да не пойду я!..

— Иди, говорят тебе! — прикрикнула Ксения.

Мать с дочерью поспешили, куда велено.

И точно — увидели похоронную процессию.

— Гляди ты, права блаженненькая, — прошептала мать Вареньке и тут же обратилась к женщинам, которые если и были родней покойнику, то дальней: — Кого хоронят, милые мои?

— А докторову жену, — ответили ей. — Не смогла докторша разродиться, и ее не стало, и ребеночка Бог прибрал.

— Первый это у нее, — добавили, — доктор-то молодой, докторше девятнадцать или двадцать всего и было. А по прозванью они — Порошины…

Прозванье было незнакомым. И Ксения тоже его в голове не держала. А держала она там лицо доктора, со всем его призрачным сходством с другим лицом, о котором она уже не могла точно сказать — было оно именно таким в действительности или же явилось ей страшной ночью в зеркале.

Но помнила, помнила и время от времени заглядывала на улицу Плуталову, подходила к дому Лыкова, пока год назад Матвей Порошин, женившись, оттуда не съехал. Решив, что, коли забрали у нее эту отраду, стало быть, так нужно, Ксения стала ночами искать молодого доктора, стоя в чистом поле и поворачиваясь, и прислушиваясь к себе. Ведь в какой-то стороне он должен был находиться! И она его отыскала, и в коротких снах он стал ей являться, а так как после бессонных молитвенных ночей спала Ксения обычно с утра, на солнышке, то и виделись ей утренние его часы — как встает, умывается, собирается на визиты. Иногда сходство было отчетливым, иногда она сама дивилась всякому отсутствию сходства.

Это была одна из тех привязанностей, от которых она не могла отказаться. Прасковья Антонова, ее сынок, Варенька Голубева, еще несколько человек из обитателей Петербургской Стороны — их Ксения любила более всех прочих. Отказавшись от мужского наряда и (лукавя при этом малость душой) от мужского имени, она дозволила себе такие привязанности, потому что без них, как вдруг поняла, недолго и образ человеческий утратить.

И вот сейчас, сидя на лавочке под окошком Голубевых, она была вместе с Матвеем Порошиным.

Она не ждала, что роды окончатся смертью. Она, взрастившая в себе свойство заглядывать чуточку вперед, даже не подумала это сделать, боясь невольно сглазить мать и дитя. А если бы и сделала — помогли бы ее молитвы, коли молитвы Матвея — и те не помогли?

Все же на душе у Ксении было муторно, и она в напряжении ждала, что выйдет из ее затеи.

А тем временем в кладбищенском храме отслужили литургию, потом отпели покойницу и понесли на кладбище. Голубевы побрели в хвосте процессии, тихо переговариваясь — они не могли никак проникнуть в замысел Ксении и собирались домой, да все не могли оторваться от толпы. Только когда погребение завершилось и люди стали расходиться, они переглянулись, и в глазах было одно: ну что же, человека в последний путь проводить — праведное дело, да только блаженненькая наша — не святое Евангелие, может и соврать…

Как раз в это время Матвей, которого мать с дядей кое-как увели от могильного холмика и уже почти доставили до ворот, вдруг опомнился, оттолкнув всех, кто случился на пути, он кинулся бежать туда, где ни за что нельзя было оставлять ее, пусть и отпетую, но там, под землей, возможно, живую! И почти добежал, и сердце сжалось от осознания безнадежности, и он рухнул было наземь, но две простенько одетые женщины подхватили его и осторожно опустили на траву.

Он очнулся и увидел два лица — сорокалетнее, круглое, в платке, завязанном спереди на хвостатый узел, и молодое, румяное, с огромными серыми глазами.

— Опомнился, батюшка? — спросила та, что старше. — Вставай-ка, Христа ради.

Юная же, семнадцатилетняя, раскрасневшись, подала ему руку…

* * *

Нельзя вливать новое вино в старые мехи. Но не во власти ли Божьей вообще обойтись без мехов, а подвесить в воздухе меж ладоней рубиновый шар вина? Пленка, что удерживает его, не давая расплескаться, непостижима для человеческого разума и возможностей, но Бог создает ее единым напряжением мысли, а мехи остаются лежать в углу вместе с кислым запахом кожи и следами прикасавшихся к ним грязных рук.

Так думала Ксения, идя по Большой Гарнизонной. Ей больше не было нужды сидеть на голубевской лавочке — видимо, ее замысел счастливо совпал с Божьим. И это чувство единения несказанно радовало ее.

— Вот похоронил он свою Аксиньюшку, похоронил, бедненький, — негромко сама себе говорила Ксения. — И пусть земля ей будет пухом. Новое вино должно быть, новое вино… Зачем беспокоить покойницу, зачем ее звать? Пусть себе лежит Аксиньюшка…

Она понимала, что не скоро еще Матвей ощутит зарождение новой любви, и одновременно ощущала зарождение этой новой, сперва как паутинной тонкости ниточку, повисшую в воздухе там, где прошел взгляд, потом — как след от малозначительных слов в виде царапинок на памяти, потом непременно должно прибавиться еще что-то. Она отдавала Матвею то, что когда-то должно было спасти ее саму, и отдавала щедро. Сама она хотела было сравнить себя со старыми мехами, но сравнение запоздало. Но то, что она несла в себе, было все-таки старым вином, которому не место в новых мехах. И что-то непременно должно было измениться.

Она шла и шла, и вышла к Большой Невке, и нашла там тихое местечко, чтобы начать читать все положенные молитвы. С молитвами она срослась настолько, что они иногда вводили ее в некую пронзительную ясность души, когда видно на сто верст окрест, но видны не чухонские безнадежно плоские равнины, где стал Петербург, а иное — побуждения и печали людей, равнины эти населивших.

Ксения опустилась на колени, перекрестилась и начала.

Немного времени как будто и миновало, только стало темнеть, и ясность снизошла на нее. Но — иная.

Ксения увидела вокруг себя кирпичные стены и по высокому крошечному окошку догадалась, что она — в подвале. Очень не понравился ей этот подвал, она заозиралась в поисках выхода и увидела троих парней, совсем еще молодых, в грязно-зеленых накидках и круглых зеленых шапках с торчащими краями.

Она поразилась тому, что тут делают парни — ведь место более чем опасное, и тут снаружи грохнуло — как будто обрушилась колокольня.

— Уходите-ка отсюда, миленькие, — сказала Ксения. — Сейчас и от подвала ничего не останется, как выйдете…

Она увидела то, что было снаружи, одинокую уцелевшую стену с окнами, которая ей сильно не понравилась, могла в любую минуту повалиться, потом — горящий сарай, потом — большую яму, которая одна и была в этом аду безопасным местом.

И точно — вокруг был ад. В небе рычало и ревело, на земле гремело и трещало, воздух был неприятен, продымлен.

— …так и направо, там и схоронитесь, — велела она парням.

— А ты, бабушка, кто? — начал было один, но другой перебил:

— Сашка, она же по-русски говорит!

— Ксенией зовут, — впервые за многие годы она произнесла вслух собственное имя. — Бегите-ка милые, Господь с вами!

И следила взором, как они поодиночке перебегают к той яме, и прячутся, а на месте подвала возникает грохочущая кутерьма с летящими ввысь кирпичами…

— Кто же тут с кем воюет? — спросила сама себя Ксения и тут же дала ответ — разве это имеет значение, когда гибнут люди?

И тут же раздался в ушах жалкий голос:

— Матушка Ксения, смилуйся, на тебя вся надежда, выручай! Сил моих больше нет!..

Она хотела было ответить, что просить нужно Христа, Богородицу, но уж никак не ее, и тут поняла, что свершилось — и новые мехи, и новое вино соединились наконец, и возникла иная сущность, по виду — Ксения, которую знала вся Петербургская Сторона, и одновременно — те руки, которыми Господь творит добро.

Она вздохнула с облегчением — все в жизни наконец установилось! — и поспешила на зов.


Ксения

на главную | моя полка | | Ксения |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 7
Средний рейтинг 3.0 из 5



Оцените эту книгу