1

Весна выдалась затяжная, гнилая да слякотная. Уже вскрылась и отгремела ледоходом Истра, уже появились на лесных озерцах да болотинах первые разведчики приближающихся перелетных стай, а зима все огрызалась. Ночи звенели нешуточными заморозками, снег в лесу сошел только на полянах, дождливая морось оборачивалась вдруг короткими злыми метелями, а вдоль речных берегов стойко держались кромки почернелого, но все еще прочного льда.

Измученное бескормицей лесное зверье тянулось к человеческому жилью. Лисы и прочая мелкота, не таясь, разгребали мусорные кучи под самым земляным валом — низким, оплывшим подножием частокола, который еще прадедами был выстроен вокруг общинного града для защиты от внезапных напастей. А вечерами ближний лес захлебывался разноголосыми переливами жалостных и одновременно грозных стенаний — свидетельством плотной волчьей осады. К середине ночи волки наглели; смутные огнеглазые тени выскальзывали на открытое, приступали все ближе, выискивая, нельзя ли, взбежав на вал, где-нибудь перескочить или протиснуться сквозь местами вгрузший в землю, местами рассевшийся тын. Крики и мельтешение факельных огней на его зубчатом гребне уже почти не пугали серых — все чаще ночной стороже приходилось камнями да стрелами отгонять алчных клыкастых тварей, каждая из которых загривком была по пояс рослому мужику, а в прыжке могла бы сшибить с ног лошадь.

С рассветом волки уходили, однако не все. Те, что посмелее (верней — что поголоднее, ибо волчья отвага рождается не в сердце, а в пустоте урчащего брюха), норовили затаиться среди прозрачного редколесья, с трех сторон обступившего градскую поляну.

Человек (даже из умелейших скрадников) вряд ли бы выискал место для надежной невидной засады меж порченных дровосеками да частыми низовыми палами скудных полумертвых деревьев — особенно ранней весной, когда снег с открытых мест уже сгинул, а трава еще не ожила. Но хищный зверь в надежде набить живым мясом ссохшееся голодное брюхо исхитрится совершить невозможное и для человека, и даже для Злых.

И все-таки редко, очень редко сбывались волчьи надежды. С первым светом ночные сторожа разбредались по избам — спать, но вместо них на тын залезали подростки, готовые поднять крик при виде малейшей опасности; а родовичи, уходящие по надобным общине делам к реке или в лес, сбивались в немаленькие ватаги — при оружии, при смелеющих днем собаках… Да и мало по ранней весенней поре было у людей дела вне града. Пушная охота закончилась (звериный мех плошает перед линькой), добыча пролетной птицы покуда не начиналась. Ягодникам, бортникам, углежогам еще нечего было делать в лесу. Дровяные да мясные припасы тоже не исчерпались — очень редки бывали неизобильные годы, когда добытого с осени и в начале зимы не хватало до прочного тепла; дровами же среди буйного леса не запасется с избытком только ленивый либо вовсе безрукий.

Вот на рыбную ловлю ходили, но опять же ватагами: одному, без невода — с острогой либо с удой — на реке недобычливо. И женщины частенько выбирались на берег стирать да ворошить на влажном речном ветру залежавшуюся по ларям летнюю одежку — снова-таки под охраной оружных мужиков.

Так что зря, зря волки изнуряли себя попытками подстеречь неосторожного человека — потому и редка была среди родовичей неосмотрительность, что беспечным выпадал очень недолгий век. Позже, теплой порой, волчья тяга к человеческому жилью обретала новый смысл: люди начинали гонять на вольный выпас дожившую до густотравья скотину. Теперь же лес был слишком скуден кормом, и не имело смысла ради несытной пастьбы рисковать малочисленной живностью. И без помощи волчьих клыков зимняя проголодь унесла почти половину лошадей и не менее трети кудлатых да клыкастых полудиких свиней — это несмотря на то, что многие родовичи начали разорять травяные и камышовые крыши, жертвуя теплом жилищ ради сытости изможденной скотины.

Да, весна выдалась гниловатая, долгая. А в общем-то, мало чем была она примечательна, весна эта. Почти такие же заботы донимали общинников и в прошлом году, и в запрошлом, и в за-запрошлом, и в за-за-за…

Вот только слухи…

Кто-то якобы слыхал да видал, как однажды ночью на подворье углежога Шалая черный кабан по-песьи выл на ясные звезды.

Кто-то якобы заметил в грязи близ причальных мостков чудной след: словно бы прошло там нечто, у которого вместо лап крохотные детские кулачки (бабы потом дня три отказывались ходить к реке — боялись Кикиморы).

Кто-то якобы средь бела дня и чуть ли не на самой градской поляне натолкнулся на великанского красно-рыжего волка, не отбрасывающего тени, — натолкнувшийся от испугу сомлел, а когда очнулся, чудовище исчезло, не оставив по себе ни следа, ни хоть единой мятой травинки.

И еще якобы кто-то своими ушами слышал, как волхв Белоконь говорил родовому старейшине: «Плохая нынче весна. Такой плохой никогда еще не случалось».

Старики морщились, пренебрежительно хмыкали. Другое-то все ладно, чего не бывает… Спьяну, впотьмах да издали псину счесть кабаном; боги знают за что принять следы ребячьей игры в грязи; внезапно наскочив на волка, от испуга увидеть невесть какую жуть — нежданный страх зренью лукавый обманщик… Но вот чтоб Белоконь этакое отпустил с языка?! Вранье! Премудрый волхв не стал бы опрометчивыми словами накликать-приманывать беды!

Почтенным старцам легко было опровергать досужие сплетни. В самом-то деле, не пойдет же сплетник к общинному голове с вопросом: «Верно ли мне подслушалось, будто бы волхв с глазу на глаз говорил тебе то-то и то-то?». Сплетники — они себе не враги.

Потихоньку, полегоньку слухи привяли, улеглись. И забылись. Вот только… Сами-то старики верили своим возражениям? Может, и так. А может… Уж они-то (если и не каждый, то многие) действительно могли бы кой о чем расспросить старейшину, а то и самого Белоконя… Но разумно ли это — неосмотрительными расспросами накликать-приманывать беды? Не разумно.

Не более разумно, чем те же беды накликать неосмотрительными россказнями.

* * *

Небо на востоке блекло; звездная чернота выцветала рассветным заревом. Смутная, но уже различимая тень заречного леса перекинулась через Истру, подмяла причальные мостки, привязанные к ним лодки, днища зимовавших на берегу больших челнов и дотянулась зубчатой кромкой почти до самого подножия градского тына. Вот-вот над вершинами дальней чащи объявит свой лик Хорс-Светозарец, и ночь умрет, а вместе с нею сгинет власть алчной нежити и хищного зверья. Сгинет.

До следующей ночи.

Жердяной настил, опоясавший изнутри частокол-огорожу (шириною — чтобы двоим разминуться, а высотою — чтоб у стоящего в рост лишь голова торчала над тыном), чинили редко и без особого тщания. Не свое ведь, общее, а лишнего времени и ненужной силы нет ни у кого. Авось и так не обрушится. И впрямь, покуда еще не случалось, чтоб кто-либо из сторожей упал, проломившись сквозь трухлявые жерди. Не случалось потому, что привыкли сторожа ходить по настилу, будто по хляби болотной — прежде чем ступить всей тяжестью, пробуй: тут ли ногу поставить или чуть в стороне? Привычка эта давно уже въелась в нутро, и Кудеслав шагал, как шагалось, — не глядя. Ноги сами пронесут безопасным путем, как мудрый бывалый конь проносит через трясину задремавшего всадника. С такою же легкостью ходили и остальные; легкость — то не диковина. Дивом казалось другое: неслышность Кудеславова шага. Даже лучшие из охотников, умеющие бесплотной тенью проскользнуть сквозь самые трескучие дебри, выдавали себя на градском частоколе визгливым скрипом предательского настила. А Кудеслав… Среди общинных охотников не второй и не пятый (легче от конца отсчитать, нежели от начала); не молод, четвертый десяток доживает — как раз тот возраст, когда матереет мужик, теряет легкость движений и гибкость тела. И походка у него вроде бы неуклюжая, вразвалку, а поди ж ты… Будто и не касается трухлявых жердей. Видать, не зря нарекли его Кудеславом; видать, удался он в отца своего — того нынче лишь старые помнят, а в былое время чтили Кудеславова родителя как могучего ведуна-кудесника не только его родовичи, но и вовсе дальние люди. И Белоконь, хранильник святилища Рода-Светловида, наверное, жалует и привечает Мечника не ради одной лишь памяти о дружбе с отцом. Так ли, иначе, перенял Кудеслав отцовскую силу или нет, а только очень уж непростой он человек, Кудеслав-то. Непривычный. Неправильный. Вроде и впрямь собственному роду чужой.

Сказать подобное остерегутся (тем более — в глаза), но подумают так многие. И сейчас эти мысли наверняка бы закопошились в головах у сторожей, заметь те приближение Кудеслава. Только сторожа его не заметили. Кажется, они даже не обратили внимания, что Кудеслав не с ними, а все еще бродит по тыну да озирает окрестности.

Сторожа примостились над лесными воротами, где настил не жердяной, а из прочных березовых горбылей, и так широк, что хватило места усесться всем пятерым. Светает, зверье отшатнулось к лесу, можно теперь и за беседой скоротать недолгое время, оставшееся до ясного утра. Вот и коротали.

Собственно, была это не беседа, а скорей поучение. Все слушали Глуздыря — щупловатого старика, узкоплечего, большеголового, длинноносого, с каким-то пегим клочковатым пухом вместо бороды и волос (впрямь ни дать ни взять — неоперившийся птенец; отсюда и прозвище).

— Всякое слово не просто так, в каждое что ни на есть упрятан тот самый смысл, которое оно собою обозначает, — говорил Глуздырь, задумчиво поскребывая ногтями под нахлобученным на лоб пушистым лисьим треухом. — Думаете, пращуры, выдумывая слова, просто так один перед другим изгалялись — кто, мол, позабористее языком выплетет?

Не-е-ет! Везде смысл запрятан. Вот хоть такое слово: «медведь». А вот и смысл его: тот, значит, из зверей, который лучше других ведает мед.

— А в слове «мед» какой смысл упрятан? — ехидно спросил Кудлай (крепенький паренек, ужасно гордящийся своей едва заметной бородкой и несоразмерно, чуть ли не до уродства, крепкой да жилистой шеей). Спросил и подтолкнул локтем подремывающего соседа: гляди, мол, как дедушка станет изворачиваться, выдумывая умный ответ.

Глуздырь покосился на непочтительного юнца, выговорил с достоинством:

— Надобно бы родителю твоему сказать, чтоб вожжами поучил тебя, орясину, не перебивать старших. Мог бы я вовсе не отвечать на дерзкий вопрос, ан все же отвечу. Смысла иных слов мы теперь постигнуть не можем — леность людская исковеркала их, погубила изначальное ради удобства выговора.

Однако же есть и слова непорченые, смысл которых еще можно угадать. К примеру тебе, «влакодлак»… Дремавший сосед Кудлая вздрогнул, открыл глаза и с неодобрением уставился на говорливого старика. Тот продолжал:

— Разумный да пытливый, подумав, смекнет, что происходит это слово от сочетания слов «волк» и «длань». Стало быть, означает оно человека, который единым мановением длани может обратить себя волком…

— Да непохоже, — вновь перебил Кудлай. — И не мановением длани, а, сказывают, пень надобно знать потаенный: кувыркнулся через него — волк; кувыркнулся обратно — опять человеком сделался.

Глуздырь бросил скрестись и резко, всем тщедушным телом своим повернулся к парню.

— Сызнова старшему перечишь, пащенок?! «Не похоже!» — визгливо передразнил он. — Сказано тебе: порчено слово ленью людских языков! Пень ему… Сам ты пень! Слушать сперва выучись да язык на привязи держать и до седины доживи, а уж тогда решайся судить, что на что похоже!

Старик, наверное, долго бы еще шкварчал, как жир на очажных каменьях. Но сидевший за спиной у Кудлая кряжистый мрачноватый Кощей громко и чувствительно хлопнул ладонью по затылку расходившегося парня (крепко хлопнул, едва шапку не сбил); а когда юнец дернулся было вскочить, неторопливо сунул ему под нос черный от въевшейся копоти волосатый кулак размером чуть ли не с Кудлаеву голову.

— Не хошь — не слушай, а рота не раззявай, — внушительно пробасил Кощей. Он так и не научился правильному выговору, этот давний полоняник, несмышленым мальцом найденный в чаще охотниками здешнего рода. Маленькому хазарину посчастливилось: случись такая находка перед весенним либо осенним торжищем, отвезли бы и продали меж других общинных товаров. Продали бы, скорей всего, его же одноплеменникам, неволя у которых сложилась бы куда тяжелее. А так — прижился, и живет уже более двух десятков лет в семье своего поимщика, и считается в этой семье почти своим, даром что лицом не такой, как другие, и до сей поры не по-здешнему ломает речь. Вот Кудлаю небось сейчас и в голову не придет потешаться над этим ломанием, дразнить косноязыкого.

Удовлетворившись тем, что строптивца окоротили, Глуздырь снова завел свое:

— А вот еще недопорченное: «коварство». Происходит оно от слова «ковать». Ведь ведомо, что кователи-кузнецы от века недобро славятся всяческими живодерствами да злым волхованием-чародейством. Людей заманывают в свои потаенные берлоги и губят — железо калят в живом человечьем теле. А еще…

— Да что ж ты заладил нечисть всякую поминать?! — не выдержал наконец кто-то из сторожей. — То кователи, то оборотни… Да еще истинными именами зовешь! Других, что ль, слов нет?!

Глуздырь поперхнулся недосказанным. И впрямь получалось неладно. Спасибо еще, что вот-вот рассветет: по вечерней либо ночной поре могли бы не посчитаться со старшинством да надавать тумаков за неосторожные речи.

Впрочем, насчет тумаков могло и теперь по-всякому обернуться. Особенно после того, как под ногой беззвучно подошедшего Кудеслава скрипнула-таки жердь-предательница.

Больно уж кстати пришелся внезапный скрип при этаком разговоре; чересчур получилось даже для неробких мужиков-охоронщиков. Кто-то едва не сверзился с шаткого настила; кто-то лапнулся за топор, чуть не спихнув вниз соседа; кто-то поспешно забормотал отворотное… Зато когда доморгали-таки, что к чему, вся досада сорвалась на Кудеславову голову, а Глуздырь вышел вроде и ни при чем. Настолько ни при чем, что даже злее других напустился на нечаянного пугателя:

— Ты, Мечник, впрямь того… Тебя будто во младенчестве темечком на пень уронили! Не можешь, что ль, по-людски ходить, а не как жуть бестелесная? И чего ходить-то, чего?! Тут тебе не вражья людская ватага под тын приступила, понимать надо! Волк али другой какой зверь об этой поре уж не сунется, так ты сядь себе и сиди спокойно с другими вместе, дня дожидайся. Нет, он ходит, все ходит, ровно опять с супостатами своими железноголовыми от людей в осаде сидит! До первой седины дожил, а леса не знаешь! Ну, чего зубы оскалил? Этакое беспокойство обществу наделал — и радешенек, оскаляется! Одно слово — Ур… Ур… Уразуметь же надо глупость свою!

Все-таки опомнился Глуздырь, в самый последний миг успел проглотить третье, обидное прозвание Кудеслава. Хоть и не слишком ловко припрятал старик рванувшееся с языка словцо, а все ж припрятал. И на том спасибо, и то добро.

— Да уж будет тебе. — Кудеслав действительно улыбался (без насмешки, миролюбиво). — Ты сказал — я понял, чего ж лишнее толочь языком?

Он устроился на прогнувшихся под новой тяжестью горбылях вблизи гневно сопящего старика, отодвинул чей-то небрежно кинутый топор, поудобнее повернул привешенный к поясу меч (из-за пристрастия к этому оружию и повадились звать Кудеслава Мечником — некоторые, подглядев и недопоняв, уверяют, что он даже дрова мечом вместо топора колет).

— Ну будет же, говорю! — Кудеслав легонько потянул Глуздыря за локоть. — Лучше скажи, чего это у вас такой мудреный разговор затеялся. Ровно тебе и не общинные сторожа, а филозопы-романорумы…

Заметив недоуменное (а то и обиженное) зырканье, он поспешил разъяснить:

— Это такие премудрые старцы живут у теплых морей — очень они любят доискиваться, что от чего происходит и какой в чем смысл.

Что ж, премудрые старцы, даже пускай и не своего племени, — это сравнение не обидное.

Успокоились.

Обмякли.

Кое-кто наладился подремать. Глуздырь было приоткрыл гнилозубую щель меж усами и бороденкой — верно, собрался объяснять, отчего затеялся мудреный разговор, — как вдруг, перебив сам себя, с неожиданной злобой прицыкнул на успевшего захрапеть Кудлая.

Снова повскидывались сторожа, впились напряженными взглядами в застывшее старческое лицо. Ясно было, что Глуздырь чует неладное, но с расспросами никто не лез. Поймет — сам все объяснит, мешать же приставаниями опасно и глупо. Опасно не для него, не для себя — для всего родового града. Чаща — она-то кормилица, да только не одних людей она кормит. И даже так сказать надо: не одних людей вятского корня.

Глуздырь слушал. И другие тоже слушали, не сводя с него глаз. Слушали и слышали.

Дальний волчий вой — тягостный, переливчатый, тревожный. Вот подхватили еще, где-то ближе, разборчивей…

— Вроде гонят кого? — жарко шепнул кто-то над самым Кудеславовым ухом.

— Не гонят, — досадливо дернул плечом Глуздырь. — Не как о добыче кричат, а… Будто бы следом идут за кем-то, а нападать не хотят. Диво какое-то!

Глуздырь говорит «диво» — значит, диво и есть. Лучше его никто в роду не умеет разбирать волчьи беседы. Разве только в кузнечной слободе могут найтись равные умельцы или еще среди извергов… Да, двое-трое равных, может, и сыщутся, а лучших наверняка нет даже у мордвы, которая душой в лес вросла покрепче Вятковых потомков.

Старик вдруг встал, пихнув Кудеслава в плечо. Встал и словно закостенел. На фоне уже совсем светлого неба четко виделось запрокинутое Глуздырево лицо: сорная, растущая кое-как бороденка вздыблена; нос хлопотливо пошмыгивает; мутные глаза прищурены и набрякли слезами, будто бы там, в вышине, силятся разглядеть что-то невидимое, но важное теперь…

— Верховой бежит, — внезапно сказал Глуздырь и неуклюже сел на прежнее место. — Бежит сюда. Один. Волки не трогают. Роятся вокруг него, словно пчелы у бортяного дупла, а не трогают, как если бы он им свой… Ну, чего уставились?! — визгливо крикнул старик, снизу вверх зыркая на обращенные к нему недоуменные лица. — Разъяснений дожидаетесь? Так я ж сказал: диво. Чего вам еще?

Он так и остался сидеть; он даже не шевельнулся, когда прочие, навалившись грудьми на тын, повыставляли лица между острыми концами бревен.

Верховой замелькал среди порченого редколесья в тот самый миг, когда долгожданная солнечная кромка брызнула на мир плавленой медью сквозь вершины заречной чащи. На голой земле между голых стволов можно было еще издали хорошо разглядеть и самого верхового, и лошадь.

Лошадь, кстати, стоила того, чтобы приглядеться к ней особо. Сытая, выгулянная, ухоженная — не чета она была заморенным градским одрам, всю зиму почти безвыходно простоявшим в тесных сараях, а то и прямо в хозяйских избах. Шла она спорой рысью, и видать было, что по желанию всадника могла бы намного прибавить прыти. Однако всадник этого не желал. Всадник явно не боялся хороводившейся вокруг него волчьей стаи (конечно, волки на открытое место не показались, но от их песен уши закладывало).

То, что всадник не боялся хищных зверюг, — диво не велико: бывают же на свете и полоумные люди, и вовсе которые без ума. Но волков не боялась и лошадь, а уж ей-то положено быть умнее. Под этакие бы завывания другая безо всяких нуканий понесла во всю прыть, да так, что и здоровенному мужику не сдержать. А эта мало того, что не спешила, так еще и голову вскидывала, скалилась злобно, если какой из серых взвывал вдруг ближе других. Оба, стало быть, пустоголовые — и седок, и кобыла. Но ведь не тронуло же их зверье, пропустило! Впрямь диво какое-то…

А дурень всадник еще и полушубок из волчьего меха в дорогу надел, и треух такой же. Вот это уж точно всем дуростям дурость: волки — они, как люди, мстят за своих. Но ведь пропустили же!

Пока обалделая сторожа молча дивилась происходящему, верховой успел подъехать к самым воротам и вскинул голову, рассматривая виднеющиеся над частоколом лица.

Худенький малец (лет тринадцать ему, не более), бледненький, синеглазый; ближе к теплу вздернутый нос наверняка облепится веснушками. За ремнем-опояской заткнут легонький топоришко, у седла висит лук — короткий, без костяных накладок, из такого только белок пугать. Но одет зажиточно: вывернутые мехом внутрь рукавицы расшиты цветным узором (мордовская работа, купленная); на ногах — хазарские сапоги (стоптанные, битые стременем, и видать, что не по ноге, а все ж голоусому мальчишке и в лаптях было бы ладно). Что ж за родитель у него? Родитель… Зверина такая — на красные безделки-то не поскупился, а как же хватило совести гнать несмышленое дите ночью в лес к верной погибели?! Да, погибель-то была верная, вот только малец живехонек… Как же так?

— Здравствовать вам, — хрипловато сказал малец и скривился: видно, треснула помороженная губа.

На приветствие никто не ответил. Сторожа с подозрением вглядывались в бледное детское лицо, придирчиво рассматривали густеющую на выбеленной инеем земле тень всадника — правильная ли тень, не обман ли? Кто его знает, что за мальчишка такой; мало ли, чей он… Поди знай, кого может выпустить из себя дебрь-кормилица, которая кормилица не одним только людям… Мало ли, что день занимается, — может, таки накликали недоброго гостя давешние глупые разговоры? И может, родитель этого вот мальца-заморыша впрямь зверина — не лишь по дурному норову, а самый что ни на есть?.. Вроде никто не рассказывал, чтобы влакодлаки верхом разъезжали, а только лошадь под этим-то, может быть, совсем и не лошадь… — Ну, так отворите, или как? — Парнишка поежился не то от холода, не то от недобрых взглядов. — Или мне тут дотемна мерзнуть?

Молчали сторожа. Наконец Кудеслав, раздраженно зыркнув на прочих (что ж, впрямь до вечера решили в гляделки баловаться?!), спросил:

— Ты чей?

— Волхва Белоконя я. — Малец вновь знобко передернул плечами. — От него к вашему старейшине послан. Беда у нас, но о том я одному Яромиру скажу — так мне велено.

Сторожа оживились, задвигались. Если и впрямь чудной парень прислан от Белоконя, тогда любое диво понятно. Белоконь — он многое может, не только волками повелевать.

— А что-то я тебя у него ни разу не видывал. — Кудеславово сомнение вновь заставило градских охоронников насторожиться.

— Я у него недавно. — Парнишка говорил торопливо и жалобно, видно, очень хотелось ему поскорей оказаться в тепле. — Купленный я. Прошлой осенью меня его сын выменял — не на Торжище, а так, у проезжих людей. А я тебя видал однажды. Ты-то меня впрямь не должен помнить — на Белоконевом подворье люду много, не приметил небось. А я тебя помню. Ты Кудеслав Мечник, и еще люди кличут тебя Урманом.

За спиной у Кудеслава хихикнули — наверняка Кудлай не сдержался. Мечник коротко глянул через плечо (смех мгновенно затих); тем же недобрым взглядом полоснул по запрокинутому лицу коченеющего в седле мальчишки. Хотя что уж с него взять, не со зла ведь ляпнул — по незнанию. Да и верно говорят: из песни слова не выкинешь. Раз уж прилепилось нелюбимое прозвище, так теперь досужие рты затыкать бесполезное дело.

А Глуздырь тем временем вспомнил, что он здесь летами всех старше.

— Ну, чего пялитесь? — визгливо прикрикнул он на переминающихся охоронников. — Чего мальца попусту морозите? Ему, чай, ночью-то несладко пришлось, а вы… Отворяйте воротину! Живо!

* * *

К Яромиру плохо лепилось слово «старейшина». Даже просто старым его назвать — и то язык с трудом поворачивался, хоть иначе вроде бы и не принято звать мужиков, век которых подбирается к шестому десятку.

Годами Яромир в роду не старейший. Глуздырь старше, и не только он; а глава кузнечной слободы Зван Огнелюб, сказывают, почти вдвое богаче прожитым веком (очень может быть, что это чистая правда: говорят, будто кузнецы ведают жилы, по которым земная сила течет, — ведают и умеют отпивать из них, как комарье отпивает из жил звериных да человечьих). Но бывает ведь так, что не очень еще старый человек длиною седеющей бороды, мудрым благообразием лика и степенностью движений внушает сородичам куда больше почтения, чем иные старцы, летами годящиеся ему в отцы.

Да, так бывает.

Но и это не о Яромире.

Не было в нем ни благообразия, ни степенности; его курчавая борода цветом напоминала гниловатые запрошлогодние листья и вечно стояла торчком; добавить к этому рябое лицо, высоченный рост, саженные плечи, ручищи-лопаты да гулкий рык вместо голоса — вот вам и Яромир.

Но все же его, а не кого-либо из степенных благообразных старцев почти единоголосно избрали главой рода на общинном сходе четыре года назад. Говорят, будто этот сход был самым коротким и тихим из всех, бывавших на памяти ныне живущих родовичей, — значит, ни до, ни после не случалось в общине подобного согласия, как в тогдашний день. Почему?

Чтобы понять, хватило бы единственного внимательного взгляда в маленькие барсучьи глазки нынешнего родового старейшины. Разум — хваткий и живой, не иссушенный множеством прожитых лет — куда ценней внешнего благообразия. И еще умение слушать других, умение признать чужую правоту — такое вызывает гораздо большее уважение, нежели властная непреклонность.

Так что пускай себе иноплеменные хихикают в кулаки при виде старейшины, который даже на старика не похож (случилось такое однажды, когда Яромир сам привел челны с общинным товаром на вешний торг). Ежели для кого длина да цвет бороды всего важнее, то и пускай себе — на чужую шею свою голову не нахлобучишь.

* * *

Кудеславу не удалось выспаться после бодрствования в ночном сторожении. По дороге домой казалось ему, что стоит лишь добраться до выстеленных мехом полатей у себя в закутке — и притомившаяся душа как в омут ухнет в беспробудную дрему. Но это только казалось.

Долго, очень долго метался-маялся Кудеслав под тяжкой и жаркой медвежьей шкурой. В голове ворочались, прогоняя сон, тревожные мысли. Присланный Белоконем малец сказал: у них беда. Что за беда? Здоров ли старый хранильник — отцов друг и самому Кудеславу неизменный желатель добра? Какая напасть могла припожаловать на волховское подворье? Напасть… И видать, непростая, коль весть о ней можно доверить одному лишь старейшине рода!

Да и малец-посланник больно уж недоладный. То говорит: «Белоконева», то поминает, что его не сам волхв, а сын волхва у проезжих выменял — будто бы неотделившийся сын (а ни один из сыновей хранильника из-под родительской руки покуда не вышел) при живом отце волен распоряжаться отцовым достоянием! А еще малец сказал: «Беда приключилась у нас». Всего зиму у Белоконя прокормился, а уже так говорит? Приживчивый, однако, мальчонка… Но хоть и приживчивый — разве дозволительно купленнику величать хозяйское подворье своим? И обряжен он куда красней родных Белоконевых внуков — тех в строгости держат…

Все-таки бессонная ночь исподволь брала своё. Мало-помалу Кудеславовы веки отяжелели, мысли сделались вялыми, путаными, и начало уже грезиться разомлевшему Мечнику смутно-заманчивое, бередящее душу видение, как вдруг чья-то рука вцепилась в плечо, затрясла, спугнула долгожданную дрему.

Кудеслав подхватился, заморгал обалдело — сквозь слипшиеся ресницы лицо разбудившего показалось нечеловеческим, зыбким продолженьем спугнутого сна. Но был это всего-навсего Велимир, отцов брат, который после гибели родителей Кудеслава милосердно принял к себе их единственное малолетнее чадо, а заодно и все оставшееся без хозяев изрядное достоянье.

— Вставай, — буркнул Велимир. — Тебя старейшина к себе кличет.

Он выпустил Кудеславово плечо и отошел от полатей, уронив за собою плотный меховой полог — это чтобы разбуженный мог выбраться из ложа, не смутив наготой случайный взгляд названой матери, названой сестры, жены названого брата или кто там еще из неродных женщин мог оказаться поблизости. Вот так-то: в бороде уже седые волоски появились, а ни семьи своей, ни хозяйства не нажил, и вместо жилья — занавешенный угол в отцовой избе, которая не тебе досталась и твоею никогда не будет. Кого винить? Злую долю-судьбу? Себя? Последнее будет вернее.

Впрочем, Кудеславу было не до тягостных сожалений о собственной неприкаянности. С новой силой ожил страх за старого ведуна: Яромир не станет ради какого-нибудь пустяка тревожить сородича, отдыхающего после ночных трудов на общинное благо. Не из-за Белоконева ли гонца старейшина кличет к себе Мечника Кудеслава?

Быстро оделся; по давней привычке шагу не ступать без оружия заткнул за голенище сапога короткий широкий нож; в тесных полутемных сенях черпнул ковшом из кадки снеговой талой воды, напился, остатки растер по лицу, добивая сонливость…

Снаружи оказалось нерадостно. Бывшее на рассвете ясным да чистым небо заволоклось мглистой пеленой и сеяло ленивый влажный снежок. Оскальзываясь на подтаявшей глине, Кудеслав в полдесятка шагов пересек тесный дворик, махнул через жердяной плетеный забор (изнутри приступка и снаружи приступка — это чтоб не возиться с длинной неуклюжей воротиной, которую отворяют, лишь выезжая со двора телегой либо верхом). Шапку он не надел, полушубка не подпоясал — жилье старейшины от Велимирового через два плетня, так что по дороге вряд ли успеешь озябнуть.

Как и все те, которых родовичи когда-либо удостаивали властвовать над собою, Яромир жил не в своей избе, а в общинной, что окнами глядела на чельную площадь града.

Изба просторная да теплая; крыта она тесом, а не травой, как большинство изб простых общинников. Однако ни двора, ни хлева при ней нет — лишь сарай для двух от общества же выделенных коней. И плетня вокруг нет. Нечего старейшине отгораживаться от рода, как нечего ему тяготиться заботами о собственном хозяйстве. Ему не о своем благополучии надо радеть, а о благополучии всех. Община поставила его над собой, она же и прокормит. Если успел он к своим преклонным годам вырастить сыновей (а иначе бывало редко), так они и сберегут его достояние; если же нет, то ради общинного блага собственным можно и должно пренебрегать.

В собственную избу Яромир сможет вернуться, лишь когда снимет с плеч возложенное родом-племенем бремя. Такое может случиться, не одна лишь смерть способна избавить старейшину от долга перед вверившейся ему общиной. К примеру, Слепый, Яромиров предшественник, доброю волей сложил с себя родовое главенство, почуяв близкое расстройство перенапряженного ума.

Чельная градская площадь еще велика, хоть и теснят ее все сильней плетни да пахнущие свежим смольем стены новых избяных пристроек, — невзирая на многочисленные привычные беды, община растет, семьи множатся, и вскоре граду станет вовсе тесна закута старого тына. Но застраивать площадь нельзя. Это место для летучих сполошных сходов (для обыденных мирных дел общество собирается возле древнего родового дуба, что стоит близ пристани). Здесь под тесовым навесом поставлено вечевое било — пустотелый обрубок огромного липового ствола.

Прежде било стояло на сторожевой вышке. Но в запрошлом году подступившая ко граду мордва вышку спалила — три дня напролет мордовские удальцы метали в нее горящие стрелы и таки подожгли (как все же невелик град: даже хоронясь за деревьями, что с краю поляны, хороший лучник шутя докинет стрелу до самой городской середины). В то же лето затеяли строить новую — чтобы выше прежней да чтобы поджигать было вовсе напрасным занятием, — но по сию пору успели возвести остов всего лишь на три человеческих роста. Видать, не раньше чем годов через пять красоваться граду новой охоронною вышкой… Это если к той поре она здесь еще будет надобна, если уцелеет здесь град и сама община — не от злых врагов уцелеет, а от затей собственной же крови-плоти.

Общинная изба красна да затейлива. На двускатной крыше резной гребень, глядящий на восток и на запад двумя деревянными конскими головами (белый конь — одно из видимых человечьему глазу воплощений превеликого Световита-Светловида). Крыльцо высокое, в пять ступеней, с тесовым навесом на витых столбиках (с этого крыльца старейшина обращается к родовичам, прибежавшим по зову била на сход). Над гладко оструганной дверью резной лик Хорса-Светотворителя; на самой двери бронзовая голова невиданного зверя с кольцом в зубах — долгонько, поди, кочевала по торжищам персидская вещь, прежде чем прижиться в затерявшемся среди бескрайних лесов вятичском граде.

К одному из столбиков крыльца был прислонен веник — перетянутый мочалом пук прошлогодних березовых прутьев. Кудеслав обмахнул им прилипшую на сапоги глину, а может статься, и не только ее (береза — дерево доброе, она пособит стряхнуть и то, что куда хуже уличной грязи). В сумеречных просторных сенях, освещенных лишь затянутым скобленою кожей оконцем, он снял сапоги, оставив нож в голенище, потом нашарил на стене деревянный гвоздь с набалдашником в виде ощеренной кабаньей морды, навесил на него полушубок и лишь затем, крепко стиснув в кулаке подношение, осторожно толкнул дверь, ведущую внутрь.

В общинную избу нельзя врываться наспех, как был на улице, тем более при оружии, если пора мирная, а быть оружным не назначено специальным велением. Потому что посреди избы вспучился кругом дикого камня неугасимый Родовой Очаг — место, над которым незримо и безотлучно витают Навьи и души тех пращуров, кому после смерти назначено блюсти продолжение рода.

Шепча привычные, в плоть, кровь и душу укоренившиеся слова, Кудеслав бросил в Очаг кусочек мяса да клок горностаевой шкурки. Потом, затаив дыхание, проследил: не поникнет ли хоть на миг пламя, не качнется ли к земле прозрачная струйка копоти, завивающаяся под высокую кровлю?

Нет, дурного знамения не случилось.

ОНИ приняли.

Только окончательно уверившись в этом, Кудеслав оборотился туда, где на низких просторных полатях неподвижным истуканом сидел Яромир.

— Здрав будь… — Мечник запнулся, не договоря положенного по обычаю. В неподвижности старейшины чувствовалось что-то принужденное, тревожное. Не случилось ли с ним чего?

— И ты будь, — еле слышно выговорил Яромир — в неверном свете тусклых оконец и очага видно было, как шевельнулась темная борода на обтянутой белым груди.

Старейшина поднялся со скрипнувших полатей и шагнул ближе к.гостю, неслышно ступая босыми ногами по утоптанной до каменной твердости земле. Были на нем лишь рубаха тонкого полотна да такие же штаны; избу же, по всему судя, с утра не топили — вон на стропилинах поверх копоти иней уселся. Кудеслава, одетого не в холстину, а в кожу, и то зазнобило… Да, крепок нынешний старейшина, куда как крепок даже для своих не ахти каких старых лет.

Если бы Кудеслав, вопреки обычаю, все-таки решился подстегнуть Яромирову медлительность нетерпеливым вопросом (чего, мол, ты этак-то: звал, торопил, поспать не дал, а теперь молчишь?), он бы не успел и рта приоткрыть.

Из-за мехового полога, отделявшего женскую половину, вывернулась вдруг которая-то из Яромировых жен: тоже босая и в одной рубахе до пят, но распаренная, красная — видать, только от жаркого очага. В руках у нее исходила крутым мясным паром увесистая глиняная миска. Коротко поклонившись Кудеславу, женщина зашарила растерянным взглядом по избе, словно искала кого-то.

— Назад неси, — вполголоса бросил ей Яромир. — Сморило его. И пускай себе, не буди. Похлебает, когда проснется.

Только теперь Кудеслав заметил, что на полатях близ того места, где давеча сидел старейшина, враскидку спал присланный Белоконем малец (вот, стало быть, откуда недавняя принужденная неподвижность родового главы — небось потревожить боялся).

Несколько мгновений все трое — Кудеслав, Яромир и женщина — глядели на спящего. Давеча у ворот Мечник решил, что мальцу от роду лет тринадцать; теперь же подумалось, будто и того меньше.

Коротко, по-детски стриженные ярко-рыжие волосы (родитель, поди, или еще кто нахлобучил на голову недорослю горшок, наспех отхватил торчащие из-под глиняной закраины патлы — и будет с него, голобородого) не скрывали тонкую шею, казавшиеся полупрозрачными мочки ушей, втянувшиеся от усталости щеки… Неужто хранильнику трудно было выискать лучшего посланца для неблизкой дороги через ночную дебрь?

И снова бросилась в глаза странность ребячьей одежды. Рубаха полотняная, беленая, как у Яромира, только на вороте и у запястий цветная вышивка; поверх рубахи — малоношеная безрукавая душегрейка пушистого лисьего меха (словно бы нарочно выбирали под цвет парнишкиных волос); да еще хазарские штаны из валяной шерсти… Ради собственной одежды Белоконь бы наверняка постыдился отрывать от хозяйства этакий немалый кусок — ведь на безбородом купленном мальчишке надета цена хорошего жеребенка!

Занятый этими мыслями, Кудеслав вздрогнул от неожиданности, когда Яромир коснулся его плеча:

— Пускай спит — намаялся за ночь-то. Этакий путь и дюжему мужику почти через силу, а уж этому… Пойдем на крыльцо, там все расскажу.

Он повернулся и шагнул к двери.

— Хоть полушубок-то на плечи накинь! — тихонько сказала ему вслед женщина.

Старейшина будто и не слыхал.

2

Вопреки опасениям Кудеслава, тронуться в путь удалось еще до полудня. Возможно, удалось бы и раньше, если бы не Велимирова скаредность.

Когда воротившийся от Яромира Мечник скупо, в полтора-два десятка слов рассказал названому родителю про негаданное поручение, тот даже застонал от досады. Следует отдать Велимиру должное — все-таки прежде всего он беспокоился о доставшемся ему в приемыши братовом сыне. Пока женщины, охая и суетясь, кормили Кудеслава, пока тот облачался по-дорожному да выбирал, что из оружия следует взять, Велимир маялся рядом и ворчал на старейшину и Белоконя — чего, дескать, им понадобился именно Мечник? Да, в иных делах Кудеславу нет равных среди родовичей, но только нынешнее дело вроде не из таких! Да, Кудеслав по крупному зверю хорош (куда лучше, чем на пушной охоте), и медведей он брал многажды — без вреда себе, ловко брал, но только есть в общине медвежатники гораздо ловчее. Одно дело, когда тебе зверя вытропили и навзрячь показали; самому же выслеживать Мечнику удается куда хуже, чем многим, которые летами даже младше его. А ведь поручение, данное Кудеславу нынче, как раз из тех, для исполнения которых мало одной сноровки управляться с оружием (тут-то он из молодцов молодец).

Так чего же хранильнику вздумалось звать к себе Кудеслава, а не Ждана или Путяту? Да хоть бы и Велимира позвал — небось не за один только цвет бороды люди еще и Лисовином кличут названого Кудеславова отца.

И Яромир тоже хорош: перечить Белоконю, конечно, всякий остережется, но зачем же было отсылать Мечника одного?

Кудеслав рассеянно кивал, вполуха слушая всю эту воркотню. О хранильниковых догадках, будто объявившийся шатун не простой медведь, Мечник рассказывать Велимиру поопасался. Зачем же волновать прежде времени? Да еще, не дай боги, бабы могут услышать — от одного визгу оглохнешь.

Что же до охотничьей сноровки, то старшему Белоконеву сыну пользы она принесла с синичкино вымя. Потому волхв и зовет Кудеслава, больше надеясь на его редкое в здешних краях воинское умение, а главное — на то, что он сын своего отца. А Ждан, Путята или Велимир… Медвежатники они и впрямь опытные, да только иной раз опыт способен обернуться во вред. Ведь может статься, что донявший волховское подворье медведь в медвежьих повадках понимает хуже, чем иные охотники. Не бывало еще такого, чтоб лесное зверье чинило вред Белоконю и Белоконевым.

Не бывало.

А теперь вот случилось…

Занятый своими мыслями, Кудеслав лишь хмыкнул, когда Велимир перестал наконец ворчать и сказал деловито:

— Ну, ты собирайся, а я покуда схожу, коня тебе оседлаю.

Собственно, сборы получились короткими. Обычная простая одежка; оружие — рогатина, меч, нож, топор, лук да к нему полтора десятка стрел с тяжкими железными жалами… А больше ничего и не надобно. Не съестное же с собою брать — Белоконь до смерти разобидится, если к нему приехать со своим пропитанием.

Как ни быстры получились Кудеславовы сборы, Велимир управился еще быстрее. Выйдя во двор, Мечник увидал, что названый родитель держит под уздцы уже полностью снаряженного в дорогу коня — самого никчемного, заморенного и старого из Велимировых лошадей (а тех у Лисовина, по общинным меркам, очень много: два жеребца и дюжая кобыла-трехлетка).

Выбор лошади был ясен, как солнышко в вешний погожий полдень. Дорога-то хоть и не шибко далека, а все же и не из легких — по нынешней поре конь может изранить ноги льдистой коркой лежалого снега. И день нынче короток: того и гляди вечерние сумерки застанут подорожных в лесу. Мало ли что волки Белоконеву кобылу не тронули! О Белоконевом пускай сам волхв и радеет, а у Велимира своя голова. Ничего, лишней опасности названому сыну от плохого коня не выйдет: даже Мечнику вряд ли придет в голову сунуться на медведя конным.

Однако же в глубине души Велимир сознавал, что поступил не на пользу Кудеславу и просившему подмоги волхву. И еще он сознавал, что хозяйство его по достатку без малого первое в общине во многом благодаря Мечнику: тот ведь из странствий своих много чего привез, а себе оставил только диковинный железный доспех, меч да всякую пустяковину.

Так что Кудеславу стоило лишь пренебрежительно скривить губы, рассматривая подведенного ему чахлого конька, чтобы Велимир, сплюнув, принялся расседлывать.

Когда Мечник уже готов был забираться в седло, названый родитель (явно во искупление проявленной было скаредности) отобрал у него рогатину и взамен вынес из дому свою, действительно отменную: ясеневое древко высотою в рост человека и толщиною в мужское запястье; длинный — пяди три, если не более, — обоюдоострый наконечник-клинок ярого железа, а под ним перекладина-препонка, чтоб вошедшее в звериную плоть оружие помогло хозяину сдержать хищный напор, не позволило дотянуться до человека клыкам и когтям.

— Эта счастливая у меня, проверенная, не выдаст, — буркнул Велимир, глядя исподлобья. — А у твоей близ наконечника трещинка.

Даже на самый малый срок отдать другому свое оружие означает расстаться с долей охотничьей удачи. Оценив Велимирову жертву, Кудеслав в пояс поклонился названому родителю.

Не много времени ушло у Кудеслава на сборы, и Велимир вроде недолго возился с седланием да переседлыванием, а все ж, войдя в общинную избу, Мечник застал Белоконева мальца уже вполне готовым к дороге. Глаза у мальчишки были красные, засланные; он то и дело зевал во весь рот, но держался куда бодрей, чем следовало ожидать.

Принесли жертву Навьим и пращурам — охранителям рода.

Выслушали краткое напутствие старейшины.

Сели в седла.

Молча, под одно лишь чавканье копыт по раскисшей глине прорысили градской улицей — перехожие торопливо жались к плетням да стенам, кланялись Кудеславу, с любопытством поглядывали на мальца, но никто не окликал, не заговаривал. Ясно же, что серьезное дело затевается, так и нечего дергать людей или — еще того хуже! — закудыкивать им дорогу. Все равно и без прямых расспросов, задолго до того, как тени подлиннеют к вечерней поре, весь град успеет дознаться, куда поехали, отчего и зачем.

Возле распахнутых на день лесных ворот маялись бездельем двое мужиков, поставленных здесь на случай внезапной тревоги (дневным охоронникам-подросткам было бы не по силам управиться с тяжкой створкой, сработанной из дубовых тесаных брусьев). Эти словно бы вовсе не заметили выезжающих, зато полдесятка вертевшихся тут же псов обрадовались негаданному развлечению и с яростным завистливым лаем кинулись под конские ноги.

* * *

Длинным языком врезавшаяся в лес градская поляна незаметно перелилась в широкую лощину. Снежок, начавшийся утром, продолжал сеять с прежней медлительностью, оседая на меховую одежду и лошадиную шерсть россыпью крохотных капелек.

Лучший Велимиров конь казался истинным доходягой рядом с лошадью хранильника, а все же приноравливался к ее спорой упругой рыси, стараясь держаться вровень, не отставать. Так и ехали стремя в стремя (благо покамест дорога позволяла), объезжая купины голых кустов да одинокие раскидистые дубы, окруженные пятнами крупчатого льдистого снега.

Ехали и молчали.

Может, парнишке и охота была поболтать (а то как бы не сморило в тряском седле), но разве мог он первым заговорить со старшим, помешать его раздумьям?! Впрочем, Кудеславу тоже быстро наскучила молчанка: хотелось поподробней дознаться о Белоконевых бедах. Да и странный парнишка вызывал немаленький интерес.

— Кличут-то тебя как? — спросил наконец Мечник, искоса глянув на вздрогнувшего от неожиданности мальца (кажется, тот начал-таки задремывать — что же, тем более кстати будет беседа).

— В своих краях Векшей звали. — Голос паренька — низковатый, с хрипотцой — плохо вязался с его тщедушностью. — А вообще как только меня не называли — особенно с прошлого лета, когда…

Он умолк, не договорив; отвернулся.

Кудеслав стянул и засунул за пояс рукавицы (жарко, даром что снег), отер ладонью влагу с усов да с подстриженной бородки.

Потом спросил вновь:

— А где твои края?

Спросил вяло, без интереса, потому что был почти уверен в ответе. Парня выдавал говор. Нет, Векша не коверкал слова, произнося их почти так же, как и сородичи Кудеслава, но речь его покалывала слух непривычным чоканьем (словно бы нравилось парню выговаривать чокающие созвучия, словно бы на них он причмокивал от удовольствия). Что ж, Мечнику уже приходилось слышать подобное.

Векша чуть помедлил с ответом.

— На полуночь отсюда, — сказал он наконец. — На берегу Ильмень-озера. Коли недаром тебя Урманом зовут, тебе те места должны быть ведомы…

Заслышав свое нелюбимое прозвище, Кудеслав потемнел лицом, но парнишка этого не заметил, продолжал говорить спокойно и ровно, будто бы не о себе, а о ком-то другом рассказывал:

— Отца моего торговый гость обманул в счете: взял много лишку за вовсе худую вещь. На другой день отец опомнился, пошел да убил того гостя. А прочие гости такого не стерпели, вытребовали от нашего рода суда. Суд назначил за гостя-обманщика виру в десять десятков соболей; у отца же моего сыскалось только четыре десятка, а в долг никто не давал. Тогда за нехватку посчитали меня. Гости меня в тот же день продали другим гостям, а те потом еще другим продали, а те другим — вовсе иноязычным каким-то людям, которые сухим путем пробирались к Волгле-реке. От них-то я Белоконю и достался — они было у него на подворье ночевать напросились, да передумали, когда доморгались, что он волхв-хранильник. Белоконь говорит, что они хазары, а все хазары наших богов боятся.

Кудеслав слушал недоверчиво. С первого слова, с первого взгляда парень показался ему несуразным, и чем дальше, тем больше несуразностей громоздилось вокруг него.

Может ли быть, чтоб хазары не нашли в свои края иной дороги от Ильмень-озера, чем сухой путь сквозь самые глухоманные дебри? Степному человеку и крохотная роща противна, а уж этакая чащоба… Зачем, если есть скорая и куда менее опасная речная дорога по Мете? Диво какое-то.

Хотя… Небось урманы, что десять лет назад объявились на здешнем весеннем торге, тоже пробирались на Волглу-Итиль. И тоже свернули с краткого водного пути да пошли петлять по глухим, неведомым для них лесным рекам. Торговые люди всегда стремятся покупать товар поближе к местам, откуда он взялся, — так дешевле. Те урманы, поди, и с Кудеславом дружбу свели не ради его силы да меткой стрельбы, а из желания вызнать побольше о краях, богатых мехами.

То же могло и хазар гнать в страшную для них дебрь. Не с неба же, к примеру, свалился в здешние края мальчишка-хазарин, который вырос в крепкого мужика по прозванью Кощей. Да и после него люди всякого языка хаживали по Истре да по ее берегам…

Так что про хазар, может, и правда. Но вот чтоб этакого квелого мальца взяли в счет кровной виры, да еще за шестьдесят соболей?! Ой, врет! Ой, цену себе набивает без всякой меры!

— А скажи-ка, много ли за тебя дал Белоконь? — спросил Мечник с усмешкой, ожидая в ответ новой несусветной цены.

Парнишка не ответил, только глянул искоса и тут же склонился лицом к самой кобыльей гриве. Этот короткий взгляд мигом смахнул усмешку с Кудеславовых губ. Конечно, глаза купленника были красны, скорее всего, от усталости, а щеки его мокрели наверняка от талого снега; да, конечно же, все было именно так, только Мечнику вдруг показалось иное. Ладно уж, пускай себе малец тешится выдумками. Может, впрямь от этого ему легче — уж если судилось быть проданным, так хоть за небывалую цену…

Или он сообразил наконец, что его вранье держится на тоненькой волосинке? Может, Кудеслав и поленится спрашивать у волхва, но ведь Белоконь способен сам рассказать о купленнике да о том, сколько чего за этого купленника отдано.

Лощина все круче забирала в гору. Казалось, что голые вершины дубов уже достают узловатыми скрученными ветвями серые космы низких ленивых туч, плотно занавесивших небо, — словно бы над лесом распялили валяную хазарскую кошму непомерной величины.

Конь под Кудеславом вдруг оскользнулся и едва не упал. Векша натянул повод, сдерживая свою кобылу, сказал тихонько:

— Постоим. Пускай отдохнет маленько.

Парнишка по-прежнему прятал от Кудеслава лицо (этак отворачиваясь, недолго и шею свернуть!), и Мечник мысленно вновь отругал себя за давешнюю издевку. Ну, прихвастнул малец, и пускай бы — хвастовство-то безвредное!

Постояли.

Кудеслав рассеянно следил за струями прозрачного пара, бившими из конских ноздрей при каждом выдохе. Попадающие в эти струи снежинки мгновенно исчезали, растворялись в мутном тумане конского дыхания. «Вот так же и человек. Был, чего-то хотел, суетливо метался то туда, то сюда, будто снег на изменчивом ветру. А потом дохнул кто-то, и нет человека — остался лишь смутный клочок тумана меж голых ветвей, да и тот через миг сгинет-растает…»

— Ну, будет мешкать! — Кудеслав толкнул пяткой тощее конское брюхо. — А то и к полуночи не доберемся.

Он оглянулся на торопливо разбирающего поводья Векшу (опять, что ли, задремал малец?) и вдруг неожиданно для самого себя пробурчал:

— А некрепки, однако, общины у вас в Приильменье, ежели не помогли своему откупиться от чужеродных…

— Общины-то крепки… — Векша дернул плечом, вздохнул. — Да только отец вышел из-под общинной воли. Давно, меня еще не было.

— Изверг, что ль?

Парнишка так отчаянно затряс головой, что едва не потерял треух:

— Боги с тобой, нет! Он сам, по доброй охоте…

Кудеслав снова примолк. «Ишь, как малец слова этого испугался! По доброй охоте… Наши небось всех извергами зовут: и Чернобая, десятка три лет тому назад отлученного от рода за злоречивость да непослушание, и Слепшу со Жданом Старым, отселившихся своею волей. Впрочем, и то сказать: сами-то изверги скорей языки себе пооткусывают, чем так назовутся…»

Бледное пятно пробивающегося сквозь небесную серость Хорсова лика уже ощутимо валилось к закату, когда ложбина вывела всадников на гребень пологой холмистой гривы. Пути осталось немного: с десять сотен шагов гребнем, а потом еще раз пять по стольку врезавшейся в противоположный склон лощиной-промоиной.

Лес молчал, лишь под копытами то ломко шуршали прошлогодние дубовые листья, то чавкал рыхлый подмокший снег. Ветер почти утих; промозглая сеянка с неба тоже иссякла, оставив по себе призрачные пряди тумана, путающегося меж древесных стволов.

Векша по Кудеславову примеру снял рукавицы; затем скинул да подвязал к луке седла треух (ярко-медные волосы парнишки потемнели и слиплись от пота, над бровями обозначилась полоса красной, распаренной кожи). Через недолгое время он еще и полушубок распахнул, едва не утеряв заткнутый за опояской топорик. Еле ощутимые порывы встречного ветерка зашевелили длинный пушистый мех парнишкиной телогрейки.

Ишь ведь вырядился! Ночью-то жаркая поддевка наверняка была кстати, но, собираясь в обратную дорогу, мог бы и снять. Поди, от пота уж и полушубок в иных местах насквозь промок. Вот как ближе к вечеру прихватит морозцем, так и настучишься зубами. Сырой мех мало того, что не греет, — он словно вытягивает из тела живое тепло…

Говорить все это вслух Кудеслав, конечно, не собирался. А если и собирался, то не успел. Заметив его поглядывания, Векша вдруг набрался смелости первым нарушить затянувшуюся молчанку:

— Дозволишь спросить?

— Ну?

— А ты и вправду урман?

Мечник громко, с присвистом втянул воздух сквозь зубы.

— А ты их видал, урманов-то? — хмуро спросил он.

— Видал.

— Ну и как я — похож?

— Да вроде нет. — Векша дернул плечом. — А тогда почему?..

— А не больно ли ты любопытен?! — круто повернулся к нему Кудеслав — так круто, что чуть стремя не потерял.

Векшино лицо сделалось белей снега. Парнишка забормотал торопливые и бессвязные извинения, но гнев Кудеслава как-то сам собой унялся под взглядом этих вмиг сделавшихся огромными перепуганных глаз. Не хватало еще драку с мальцом затеять… Да и не виновен он перед тобою ни в чем, малец-то. Ну, любопытен… А в каких это краях тебе удалось повидать нелюбопытных мальцов? Таких краев нет.

— Лет десять тому, — заговорил Мечник как-то слишком уж раздельно и внятно, — на вешнем торге сманили меня с собою проезжие урманы-варанги. Они плыли на Волглу; не к хазарам — дальше, поначалу вроде бы для торга, но обернулось их плавание набегом ради добычи. Приглянулся я им тем, что силача из их дружины перетянул на копейном древке, потом из лука стрелял метче их лучников. Так и ушел я с ними, а в свой род вернулся лишь через шесть лет. За то время побывал в Персии, потом вместе с урманами воротился в их земли, что за Волчьим морем… Многое повидал, многому научился — паче всего владенью воинским оружием. Без такой сноровки среди урманов не выжить: они со всеми соседями в ссоре и даже внутри своего языка живут как во вражьих землях. Вот с тех пор и кличут меня в роду то Мечником, то Урманом. Хоть я это третье имя свое почитаю обидным. Будто бы сородичи отторгнуть меня хотят, будто не своим считают. Кощея вон и того небось Кощеем зовут, не Хазарином…

Кудеслав умолк. Как-то так вышло, что сказал он гораздо больше, чем собирался и чем мог понять жадно выслушавший малец.

А малец вдруг сказал:

— Я не буду больше…

— Что «не буду»? — Мечник вскинул на него удивленный взгляд.

— Ну, это… звать, как тебе не по нраву…

Векшины глаза вновь сделались круглыми да огромными, и Кудеслав чуть зубами не заскрипел от подозрения, что сопливый пащенок вздумал его жалеть. Но нет, чтобы пожалеть, нужно суметь понять сказанное; нужно знать про закуток в отцовой избе, про косые либо насмешливые взгляды, которые иногда (да что иногда — частенько!) приходится перехватывать. Нужно узнать, что за тягостный смысл обозначен словами «не такой, как все». Впрочем, этому-то пять раз перекупленному мальцу очень скоро предстоит узнать и понять многое из того, что выпало узнать и понять тебе. Многое, да не все. Ему ведь судилось стать чужим не в своем роду…

В следующий миг раздумья о собственном прошлом и Векшином будущем словно бы выдуло из головы Кудеслава. Каким-то не вполне ясным для него самого образом Мечник понял, что его конь чует опасность и что опасность эта, покуда неблизкая, вскоре перестанет быть таковой.

— Стой!

Векша торопливо натянул поводья и впился в Кудеславово лицо напряженным, вопрошающим взглядом. А сам Кудеслав столь же неотрывно глядел на его лошадь. Холеная кобыла приплясывала, всхрапывала тревожно; ее мохнатые уши стояли торчком — она явно вслушивалась во что-то недоступное ни человечьему слуху, ни ушам ослабевшего от бескормицы градского конька (того, похоже, испугала именно настороженность идущей рядом Белоконевой лошади).

Мысленно браня себя за праздную болтовню, которой он тешился вместо того, чтобы разузнать о шатуне и о причиненных им бедах, Мечник поудобней перехватил древко рогатины. Левая рука, на миг выпустив повод, будто собственной волей метнулась вдоль пояса, проверяя топор и меч; нож и так отчетливо чувствовался — он словно поерзывал от нетерпения за голенищем правого сапога, словно бы уже рвался втиснуться рукоятью в ладонь, покуда занятую древком рогатины.

— Что? — тихонько выдохнул Векша.

— Не знаю, — так же тихо прошептал Кудеслав. — Твоя лошадь что-то слышит.

Нет, теперь уже слышала не только лошадь. Кудеслав тоже услыхал это; а через миг Векша стал белее мела — значит, и он.

Дальние протяжные крики; настолько дальние, что трудно разобрать, от ярости кричат или от боли. Но, несмотря на расстояние, даже Векша понял, что кричит не человек.

Не человек, а медведь.

— Ладно, едем. — Кудеслав сплюнул и шевельнул поводья. — Считай, повезло: это как раз в той стороне, куда нам надобно.

Он снова сплюнул, потому что шутка получилась плохой.

Крики стихли и больше не повторялись, в лесу повисла прежняя тишина, только теперь она казалась зловещей — будто бы чаща вымерла либо затаилась. Начинало смеркаться. Лошади шли неохотно, их то и дело приходилось понукать.

Векша старался держаться как можно ближе к Кудеславу. В конце концов, когда во время спуска в ведущую к волховскому подворью лощину Кудеславов конь вновь поскользнулся, Мечник, непроизвольно взмахнув рукой, едва не вышиб мальца из седла древком рогатины.

Удар пришелся в левый бок. К чести Векши, он сумел удержаться от крика, только пискнул тихонько и скрючился, ткнувшись лицом в лошадиную гриву.

Опять заминка! Грызя губы, Кудеслав дожидался, пока парнишка придет в себя. Наконец тот выпрямился.

— Ну, живой, что ли? — хмуро спросил Мечник.

Векша кивнул, судорожно отирая ладонью мокрые от слез щеки.

— И как только старика угораздило гнать тебя ночью в лес! — досадливо проворчал Кудеслав, трогая коня. — Неужто мужика не нашлось на такое дело?!

— Не нашлось. — Векша шмыгнул носом, нервно оглянулся и заговорил торопливым полушепотком: — Три дня назад шатун поломал Кукуя, Белоконева захребетника, который скотину обиходил. Вломился в закуту, двух свиней в клочья… Кукуй бежать, он погнался и заломал. И унес. Свиней задрал, но не тронул, а Кукуя унес. Белоконь велел старшему сыну и второму захребетнику выследить шатуна и убить. Они в тот же день в лес ушли. А вчера вечером сын Белоконев прибрел весь изодранный, страшный… Белоконь сразу младшего своего послал к кузнецам — упредить про людоеда; средний по извергам поехал, а я… Больше просто некого было. Он, Белоконь-то, сказал: «У шатуна теперь есть добыча, так что лишь бы вам случайно не натолкнуться…». От волков оберег дал. Сказал, будто и без оберега бы не тронули; это, сказал, просто чтобы я не боялся… Он волкам по-ихнему прокричал, что это его люди в лес идут, чтоб, значит, не чинили зла… А сам он теперь на подворье один, да еще сын тяжко пораненный, и все — больше там мужиков нет…

— Ты бы не одним языком, ты бы еще поводьями пошевеливал, — перебил его Кудеслав. — Кобылу свою не забывай торопить, понял?

Приказать что-либо волкам — это Белоконь может. И дело тут действительно не в оберегах да ином волховании. Просто старый хранильник как никто знает волчьи обычаи и законы. Однажды вечером Кудеслав сам видел, как этот благообразный старец, обходя по наружной стороне огорожу своего подворья, серьезно и деловито помечал углы и другие приметные места возле нее тем же образом, каким волки метят границы своих уделов. Заметив ошарашенное лицо невольного соглядатая, Белоконь тогда улыбнулся и пообещал:

— Ближе к ночи, ежели дождешься да не заснешь, еще большую диковину покажу.

Кудеслав дождался. Выйдя из избы вслед за позвавшим его хранильником, он еще с крыльца разглядел в сгустившихся сумерках спину матерого волка. Зверь неторопливо трусил вокруг огорожи между лесной опушкой и давешним Белоконевым следом. Против тех мест, где останавливался для своих дел хранильник, волк тоже замирал, вскидывая на миг-другой заднюю лапу.

— Он старейшина у них, вроде как Яромир над вами, — прошептал Белоконь и тихонько засмеялся. — Метки мои подтверждает. У меня с волчьим племенем мир…

Больше всего изумило тогда Кудеслава поведение Белоконевых псов. Сгрудившись вокруг хозяина, они не сводили с волка настороженных глаз и тихо ворчали, но, в общем, были на диво спокойны. Небось градские псы будто вымирали, стоило только хоть одному волку хоть боги знают в какой дали завести вечернюю песню. С ранних сумерек и до ясного дня во всем граде будто ни одной собаки не оставалось. Да жри волки живьем кого из общинников прямо у него во дворе, псы и тогда бы не повылазили из своих нор и щелей на помощь хозяину. Те самые псы, которых не лишают отваги ни матерый секач, ни медведь…

Медведь…

Случайно ли именно на этом слове оборвались размышления Кудеслава? Собственно, размышления — не совсем уместное название. Мечник давно уже понял (именно понял — чужие поучения мало проку приносят в таких делах), что в ожидании неминуемой смертной угрозы мысли о ней лишь помеха напряженному вниманию. Голову нужно занять чем-либо посторонним, вовсе не имеющим отношения к тому, чье появление силятся обнаружить зрение и слух. Тогда не придется вздрагивать от каждого хруста под копытом собственного коня, а в каждой коряге не будет мерещиться притаившаяся погибель. Но подлинная опасность будет замечена вовремя, и тело само сделает необходимое прежде, чем опомнившаяся голова успеет сообразить, что происходит.

Кудеслав заметил мелькнувшую впереди бурую тушу за несколько мгновений до того, как туша эта выдала себя треском кустов и запахом, вздернувшим лошадей на дыбы. Вернув ополоумевшего от страха коня на четыре копыта крепким ударом между ушей, Мечник властно ткнул рогатину древком вперед в трясущиеся Векшины руки и прошипел:

— Подашь, когда скажу, а потом чтоб духу твоего рядом не было!

В следующий миг Кудеслав спрыгнул на землю и тумаком отогнал от себя храпящего коня. Векше не удалось заметить, как оказались в Кудеславовых руках лук и стрела — будто они и впрямь сами собой впрыгнули в хозяйские ладони.

Медведь с треском пер напролом сквозь кусты. Похоже было, что он прятался в зарослях, а увидев людей, кинулся — но не на Кудеслава с Векшей, а в сторону, подставляя левый бок стреле, уже рвущейся с натянутой тетивы. Поведение зверя казалось Мечнику странным (ему бы подпустить поближе да молчком наброситься из засады), но ломать голову было некогда. В просвете между ветвями мелькнуло левое плечо зверя, и Кудеслав спустил тетиву.

Он не успел даже вспомнить о рукавице, и тетива, громко хлестнув по запястью державшей лук руки, просекла кожу до крови — пусть. С громким стоном медведь вспахал мордой опавшие листья, медленно перевернулся на бок и вроде затих.

Взять медведя с одной стрелы — удача настолько редкая, что поверить в нее трудно. Трудно и опасно. Всего бы лучше выстрелить еще раз — как ни ловок зверь прикидываться мертвым, а новой раны, скорее всего, не стерпит, выдаст себя. Но рухнувшего медведя застили кусты и подножья древесных стволов.

Мечник уронил лук, вскинул правую руку: «Дай!», и Векша торопливо сунул рогатину в его раскрытую, взрагивающую от нетерпения ладонь — так торопливо, что едва не полоснул наконечником по Кудеславовой шее.

Выставив перед собой оружие, Мечник бесшумно и споро двинулся к бездвижной туше. В полдесятке шагов от медведя он замер, потом приступил ближе и осторожно ткнул железным острием свалявшийся бурый мех.

И вдруг Кудеслав как-то обмяк. Нагнувшись, он с натугой вытащил глубоко засевшую в медвежьем боку стрелу, повернулся и зашагал обратно, настороженно озираясь по сторонам.

Подошел (кобыла шарахнулась, косясь на стрелу, по самое оперение окрашенную дымящейся кровью).

Недобрым взглядом снизу вверх уперся в мокрое лицо с трудом удержавшегося в седле паренька.

— Я ж велел, чтоб духу твоего здесь… А ты?

Векша с трудом разлепил губы, но Кудеслав не стал дожидаться его оправданий.

— Еще раз ослушаешься, так отлуплю — до лета будешь спать на животе и есть стоя.

Коротко размахнувшись, он воткнул рогатину тупым концом в землю («А древко-то не тоненькое, и земля еще мерзлая», — мельком подумалось Векше), выдернул из-под сапог горсть прошлогодних листьев и принялся обтирать стрелу. Потом сказал:

— Коня моего поймай. Да живей шевелись: чай, еще не доехали, а Хорсов лик вот-вот спрячется.

Уже взобравшись на подведенного Векшей коня, Кудеслав пробурчал:

— И не думай, будто все этак вот просто сделалось. Не тот это медведь. Мелковатый трехлеток, тощий, квеленький; такому Белоконева сына не одолеть. А спина этого медведишки когтями располосована. Крепкими когтями, длинными — до того длинными, что я даже боюсь себе представить чудище, к которому эти самые когти приделаны.

* * *

Последние отсветы заката еще кровянили небо над лесными вершинами, когда Кудеслав и Векша добрались до волховского обиталища.

Подворье Белоконя стояло посреди расчищенной от подлеска узкой поляны — на дне той же лощины, в конце которой давние пращуры выстроили святилище Рода.

Почитаемый даже иноязыкими племенами волхв жил не больно-то широко. Приземистая изба (правда, крытая крепким тесом); две лепящиеся к ней пристройки (жилища обзаведшихся женами, но не отделившихся старшего и среднего сыновей); два скотьих сарая; амбар, приподнявшийся над землей на шести столбах; и вокруг всего этого прозрачная жердяная ограда — не защита от леса, а препона для вечно норовящей разбрестись скотины. Велимирово подворье и то обширнее, хоть и стоит оно в градской тесноте. А уж про имения извергов и говорить нечего. Чернобай вон даром что общиной наказан — и многолюдье у него, и крыш на подворье за два десятка, и поляны он пашет да рожью засевает, и дойных коров завел… Да и Слепша со Жданом Старым хоть и бедней Чернобая, но не намного. А у Белоконя четыре лошади (правда, хороши они, равных ни у кого нет), полдесятка свиней да три козы — вот и вся скотина. Конечно, извергов общинники не жалуют, Белоконя же чтут пуще родового старейшины. Только, ежели судить по достатку, получается как-то странно: будто бы нелюбовь родовичей куда выгоднее почтения…

Первыми приехавших встретили псы. Четыре зверюги, размерами и видом почти не отличимые от волков, перескочили через изгородь и заметались под ногами злобно скалящихся лошадей. Впрочем, по усиленному верчению песьих хвостов было видно, что кудлатые сторожа узнали и Векшу, и частенько гостившего здесь Кудеслава. А лай — это для порядка и чтобы кормежку оправдать: вот, дескать, какая у хозяев надежная охрана — даже своих не вдруг пропускает.

Несмотря на шумный собачий переполох, обитатели подворья не спешили выходить из избы (хоть и скорбный умом понял бы, что псы лают по знакомым людям). От этой медлительности отчетливо веяло страхом. Безлюдье, тишина; избяные оконца плотно затворены ставнями… Чтоб Белоконевы боялись леса?! Если такое и бывало, то не на Кудеславовой памяти.

Спрыгнув с седла, Мечник отвалил створку ворот (на ней даже засова не было, на воротине этой, и к огороже она не крепилась — ее кое-как прислоняли изнутри). Коня Кудеслав покинул на Векшу, а сам, отпихивая назойливых псов ногами и древком рогатины, почти бегом кинулся к крыльцу. С каждым шагом, с каждым мигом длящегося безлюдья крепло на душе у Мечника плохое предчувствие: хороводься вокруг хоть десять людоедов да оборотней, при живом-невредимом волхве его домочадцы вряд ли перепугались бы настолько, чтоб шагу не сделать навстречу сыну лучшего Белоконева друга.

Он уже тянулся к двери, когда та наконец отворилась с натужным скрипом и в подсвеченном лучиной проеме возникла тощая босоногая старуха в платке и рубахе до пят. Кудеслав от неожиданности даже попятился. Да, он знал, что после давней внезапной хвори правая половина лица старшей Белоконихи помертвела, — знал и уже почти привык к этой жуткой кривой усмешке. А все же вот так, когда вдруг и нос к носу… Да еще в сумерках…

На изгрызенной морщинами криворотой личине, будто бы из дубового корья вырезанной, жили только глаза, — по-старчески бесцветные, слеповатые, они тем не менее частенько умудрялись высмотреть недоступное даже для зоркой молодости. И чувства в этих глазах было куда больше, чем в иных молодых.

— Спасибо Навьим да Радуницам-охранительницам, вовремя тебя привели, — тихонько вымолвила старуха, и по взгляду ее, да еще по тому, что забыла она поздравствоваться с гостем, Кудеслав понял: дела здесь вовсе плохие.

— Ты уж поди все знаешь про наши беды. — Белокониха Старая зыркнула поверх Кудеславова плеча на возившегося с лошадьми Векшу (так на обломившуюся занозу косятся — саднит, а не выцарапаешь). — А мы тут поизводились, гадая, приедешь ты до вечера, или нам всю ноченьку от страха трястись. Ведь, почитай, одни бабы на подворье остались: Гордей еле дышит, он нам теперь не оборонщик; Гудою и Мстишке отец запретил возвращаться потемну…

— А сам-то хозяин где? — нетерпеливо перебил ее Кудеслав.

Старшая Белоконева жена равнодушно пожала плечами:

— Кто его знает. Он еще с утречка по кровяному следу ушел — туда, где на Гордея с Волкогоном-захребетником медведь навалился. Хотел про Волкогонову долю дознаться (может, говорит, жив еще, может, на дереве сидит — от Гордея-то ни слова толкового не добиться, как там все вышло). Еще вроде бы след самого людоеда ему надобно разыскать — ну, то дела охотницкие да волховские, не по моему бабьему разуму…

Она слабо махнула свободной от лучины рукой, добавила успокаивающе:

— Да ты брось об нем тревожиться, его боги любят.

Брось тревожиться — это только советовать легко. Но не кидаться же очертя голову в стремительно чернеющий лес, не аукать же! Этак вместо помощи накличешь беду. Остается ждать да надеяться: хранильник наверняка знает, что и ради чего затеял.

Старуха посторонилась, и Кудеслав шагнул через порог. Окунувшись в чадное избяное тепло, он вдруг с удивлением обнаружил, что Белокониха собирается запереть вход, не дожидаясь, пока Векша обиходит лошадей.

— А как же… — Мечник запнулся, разглядев в полусумраке злобный прищур старухиных глаз.

— В сарае перебудет, — процедила Белокониха. — Не велика птица!

— Птица-то, конечно… А все ж не по-людски как-то, — ошарашенно промямлил Кудеслав. — Хоть покормить бы мальца…

— Найдет. Знает, где приготовлено. Да ты не сомневайся: все равно это проклятье, на мою голову купленное, без хозяина в избу не ступит, хоть силком волоки.

Видя, что Кудеслав растерянно мнется у косяка, бессознательно мешая запереть дверь, старуха хмыкнула и выговорила вроде бы совершеннейшую бессмыслицу:

— И ты, стало быть… И тебя… Стало быть, и впрямь вы все одинаковы: что премудрейшие, что воины, что безрогие телята…

Мечник не стал домогаться объяснений. Он подумал только, что при муже-волхве собственный бабий разум мог в конце концов и поиссякнуть за ненадобностью.

А Белокониха, чуть ли не с жалостью глянув на Кудеслава, вдруг распахнула дверь и визгливо крикнула в наваливающуюся на двор темноту:

— Ты долго еще ковыряться будешь, хвороба?! Долго мне еще тебя ждать?!

— Не жди, — глухо ответили снаружи. — Я при лошадях буду.

Старая Белокониха так яростно хлопнула дверью, что чуть не ушибла еле успевшего отпрянуть Мечника. Глядя, как старуха возится с засовом да еще и подпирает дверную створку увесистым бревнышком, Кудеслав тихонько сказал:

— А если ночью людоед нагрянет? А если купленник удумает сбежать? Глуп ведь еще по малолетству… Не боишься?

— Не боюсь! — Белокониха выпрямилась и перевела дух. — Ты рогатину-то лучше вот здесь, у самых дверей, поставь — боги-то милостивы, только как бы не понадобилась она тебе еще до рассвета!

* * *

Кудеслав знал, что эта ночь добром не минется (доставшиеся в наследство крохи отцовского дара мытарили душу плохим предчувствием), а потому лег не раздеваясь — даже сапоги не снял и нож из-за голенища не вынул.

Многочисленное Белоконево семейство (четыре бабы да несчитанный табунок детей) угомонилось на диво быстро. Вроде всего миг-другой успел промелькнуть после того, как убраны были остатки торопливого ужина, а в избе и в пристроенных углах слышалось только многоголосое сопение да полухрап-полустоны изломанного медведем Гордея (жить-то будет мужик, но хромым и кривобоким останется навсегда).

А вот Кудеславу долгонько не удавалось заснуть. Вроде бы после прошлой бессонной ночи да маятного, на сборы и путь растраченного дня полагалось кануть в сон, едва прилегши; и вроде бы понимал Мечник, что нужно ему успеть отдохнуть, выспаться; и вроде бы прежде ему, Мечнику, всегда удавалось заставить себя делать именно нужное… Да, прежде всегда удавалось, а вот нынче — шиш.

Сон не шел.

Вертелся, ворочался Кудеслав на застланных мехом полатях, и вертелись, ворочались в Кудеславовой голове однообразные тревожные мысли о волхве, который…

Который что?

Что, собственно, такого тревожного происходит? Ну, где-то по ночной дебри-матушке бродит одинокий волхв Белоконь, и там же бродит охочее до людского мясца медведище. Ну и что? Отчего ты, Кудеслав Мечник, волнуешься? Отчего ты волнуешься именно за Белоконя? Да всего лишь оттого, что Белоконь тебе друг, а медведь — нет. На деле же небось еще бы дюжую дюжину раз подумать, кому из этих двоих следует больше бояться ночной чащи, по которой бродит второй.

Даже ты, после отцовой смерти оставшийся чуть ли не единственным душевным свойственником Белоконя, — даже ты пару-тройку раз пугался старого волхва. По‑нешуточному пугался, как никого и ничего другого.

Наверно, Мечника все же сморила вкрадчивая полудрема, в которую так любит переливаться задумчивость усталого, изволновавшегося человека. Потому что слишком уж ярко припомнился Кудеславу один из тех случаев, когда…

…Это было незадолго до распри с мордвой. Мечник уже забыл, чего ради довелось ему тем летним ласковым предвечерьем бродить пешком в неблизких окрестностях Белоконева подворья. Выполнял ли тогда Кудеслав какое-то поручение Яромира или какую-то просьбу волхва — то не важно. Важно, что по пути он чуть не споткнулся о мышкующую лисицу. Чащобная хитрованка была до полного самозабвения увлечена своим хищным делом, а потому не только подпустила человека на шаг-полтора, но и позволила несколько мгновений разглядывать себя с подобного, так сказать, расстояния.

Да уж, лисица оплошала изрядно, но Кудеслав-то не замедлил оплошать в дюжину крат сильней! Правильно все-таки Велимир ворчит иногда о своем названом сыне, будто из того охотник, как из соловьиного хвоста — воротник. Мех беспечной лисы действительно был редкостного буровато-черного цвета, да только кто ж при здравом уме добывает пушнину летом?!

Заметив наконец в прямом смысле слова нависшую над нею опасность, чернобурка слепо кинулась прочь, влетела в непролазный колючий куст, затрепыхалась, как щука в неводе… Пока ошалелая зверина выбарахтывалась из цепких ветвей, Мечник успел по какому-то дурацкому наитию изготовить бывший при нем лук.

Бить лису острожалой стрелой значило по-глупому дырявить и без того никому не нужную дрянную летнюю шкуру. Однако же Кудеслав вспомнил об этом, лишь спуская тетиву.

В самый последний миг вознамерясь избежать затеянной дурости, Мечник испортил выстрел, но промахнуться все-таки не сумел. Вышло так, что хуже и не придумаешь: стрела прошила улепетывающую чернобурку навылет, но лисица только прыти наддала от этого попадания.

Выругавшись нехорошо и длинно, Кудеслав отправился подбирать стрелу; потом, чуть ли не бороздя носом лесную подстилку, прошел с десяток шагов вдоль кровяного следа. Велимир, наверное, мигом бы понял, смертельно ли подранена бедолашная зверина, но железноголовый Урман лишь хмыкал досадливо да пожимал плечами. По его впечатлению, человек с этакой раной вряд ли бы дожил до темна. А лисица… Чем леший не шутит — может, она забьется куда-нибудь в крепь, отлежится, очухается… Или все-таки сдохнет, и вот тогда дурню-подстрелыцику не миновать гнева Лисьего Деда. Получается, означенному дурню теперь лишь одно спасенье: выследить и добить. И съесть, что ли, хоть кусочек добычи — тогда смерть чернобурки обретет какое-то подобие смысла. А иначе свою вину перед лисьим родом Мечнику не загладить.

Так что Кудеслав Урман на голом месте наделал себе изрядных хлопот. Тени длиннеют, Хорсов златой свет наливается пока еще робкой червленью — предвестницей вызревающего заката… Удастся ли быстро догнать раненую тварь? А если не удастся, то как искать не шибко явственный след в сумерках, в ночной темноте? Придется откладывать до утра, придется и завтрашний день тратить на расхлебывание мимолетной глупости… И при любом исходе нужно будет задобрить Лисьего Деда обильной требой да обещаньем (сторожких-то и боги устерегают!) впредь никогда не трогать его хвостатых родовичей…

…Цепочка кровяных капель вывела в какое-то вовсе незнакомое, неприятное место.

Боясь потерять след, Мечник безотрывно смотрел под ноги — и все же его угораздило споткнуться о подвернувшуюся под эти самые ноги черную, словно бы окаменелую коряжину. С изрядным трудом удержавшись-таки от падения, он мимо воли чиркнул рассеянным взглядом окрест себя… и обомлел.

Здесь был пожар. Когда-то. Давным давно. Мелколесье выгорело начисто, а великанские полутораохватные дубы обуглились, потеряли ветви, кору, жизнь, но остались стоять чудовищными черными трупами.

Обычно лесные гарища стремительно зарастают травой, кустарником, сорными жердеподобными деревцами…

А здесь был только мох. Кудлатая буро-зеленая хлябь топила подножия дубов-мертвецов, бурые лохмотья висли с культеподобных угольных сучьев… И надо всем этим — воспаленность болезненного заката…

Мечник мгновенно забыл и о подраненной чернобурке, и о мести Лисьего Деда. Он, Мечник, на какое-то время забыл даже о том, что кроме зрения у него есть еще какие-то чувства. Впрочем, довольно скоро своему хозяину напомнил о себе слух.

Отмахиваясь от заунывного, стонущего нытья, Кудеслав злобно помянул назойливую дрянь, лезущую в самые уши. Ну, хочется тебе человечьей крови — хряк с тобой, кусай уже да и проваливай, откуда прилетела. Нет же, зудит и зудит, паскуда…

Лишь убедившись, что отмахивания и брань одинаково бессильны против надоедливого заунывья, Мечник вдруг осознал: это не жужжание летучего кровососа. Это далекий человеческий голос. Пение, что ли?

Миг-другой промешкав в тягостной нерешительности, Кудеслав вдруг сорвался с места и стремительно зашагал на звук — похоже, ради единственной цели — скрыть от самого же себя, до чего ему, Кудеславу Мечнику, не хочется приближаться к неведомому то ли певцу, то ли нежить знает кому. Да уж, нежить… Очень может статься, что именно только нежить и знает, кто и зачем полупоет, полувоет здесь, на обомшелом лесном пожарище.

Вскоре пение смолкло. Но идти наугад не пришлось: неведомый певец затеял какую-то судорожную возню, отчетливо слышимую даже на явно еще изрядном расстоянии. Потом сквозь эти звуки пропоролось тонкое визгливое ржание.

А потом Мечник едва не повернул обратно.

Впереди меж великанскими стоячими головешками замаячило трудно распознаваемое подобье насыпного вала — давнего, оплывшего… и, конечно же, обомшелого, как и все в этом безрадостном месте. А близ него обнаружилось наконец недоубитое давним огнем дерево. Корявое, растущее вкось, оно словно бы рвалось встречь Кудеславу, призывно помахивая на ветру единственной скуднолиственной ветвью. Однако же на ветви этой были не только листья. Мечник еще издали разглядел подвешенные на заплесневелых ремешках волчьи черепа, полуистлевшие клапти меха, глиняные фигурки, до полной невнятности искрошенные ветром…

Лесное святилище мерян — только этого не хватало! Кудеслав на своем веку многого понаслушался про мерянских богов, и теперь первой его мыслью было опасливое: «Съедят, пожалуй…».

Уже попятившись, Мечник вдруг снова остановился и размашисто хлопнул себя по лбу.

Дурень заполошный! Хоть бы ж подумал: с чего бы это мери взбрело обустраивать свое капище так близко (меньше чем в четверти дня пешей ходьбы) от обиталища волхва-хранильника? Того самого волхва-хранильника, которого иноязыкие чащобные племена почитают ближней роднёю Лесного Деда. И боятся. Так уж не Белоконю ли предназначены дары Нарядного Дерева?!

И тут вдруг Кудеславу ясней ясного намекнули, что здешнее Нарядное Дерево посещаемо не одною лишь мерью.

Совсем рядом, быть может прямо по ту сторону придавленного мхами вала, кто-то заговорил — тягуче, напевно:

Жизнь, нежиль…

Тонка межа.

И смерть, и роды — мученье.

Одно движенье ножа

Врезает в гибель рожденье.

Горячий багряный свет

На полосу мрака брызнет —

И черное выпьет цвет,

И нежиль напьется жизни.

Пускай остренный кремень

Плоть смертной мукою гложет,

Пусть тень перельется в тень

Того, кто прийти не может,

Но может на миг вдохнуть

В рожденные смертью жилы

Ничтожную долю-чуть

Своей всемогущей силы.

И вновь иззубренным ножом полоснуло Мечников слух тонкое судорожное ржание…

Так навсегда и осталось тайной для Кудеслава, что его заставило бесшумной тенью метнуться вперед, приникнуть к насыпи и осторожно заглянуть за нее. И одного, первого же взгляда Мечнику хватило, чтобы подосадовать на свое любопытство. Потому что увиденное явно нельзя было видеть случайному, стороннему человеку.

Насыпь не была насыпью.

Если изо всех сил швырнуть камнем в мокрую глину, получится этакая ямка-колдобинка, словно бы обнесенная валом расплескавшейся грязи. Но что и с какой ужасающей силой должно было грянуться в здешние леса, чтобы сама тугая шкура земли расплескалась по жидкому? И чтобы получилась ямища, способная целиком уместить в себе градскую избу?

Дно ямины (не посредине — ближе к дальнему от Мечника склону) было надкопано, и из надкопа этого выпирала красно-бурая, словно бы перемазанная сохлою кровью, ноздреватая глыба. Крупная. Размером с голову взрослого, очень патлатого и очень напуганного мужика.

Давным-давно отец рассказывал Кудеславу про раскаленные железные камни, которые иногда вместо молний роняет с неба угрюмый бог Перун. Полураскопанная ржавая глыба — небесный камень? Не ее ли паденье оборотило тутошнюю дубраву в толпу обугленных упокойников? И не этой ли глыбе посвящено Нарядное Дерево? Наверное, все так. И наверное, мерянское святилище и в прямом, и в переносном смысле сбоку припеку возле ямы-воронки. Потому что главное здешнее капище — внутри ямы. И оно не мерянское. Как‑то так получилось, что Мечник с единого взгляда в мельчайших подробностях рассмотрел все бывшее на дне ямы-воронки. Например, лежащие близ небесной глыбы могучий лук и длинную белую стрелу с железным наконечником… Вертикально вкопанное посредине ямы бревно — сосновое, облитое рыжей коростой загустевшей живицы; его вершину чей-то неумелый топор превратил в грубое изображенье задранной в небо головы то ли коня, то ли собаки, то ли боги знают чего еще… К этому неуклюжему идолищу был очень ловко и очень безжалостно припутан черный, как жженое смолье, жеребенок. Припутан стоя; так припутан, что мог шевелить только хвостом да ушами. Багрянеющий Хорсов лик висел еще достаточно высоко — дно ямы полосовали длинные тени. И тень жеребенка, насаженная на вертел тени бревна-идолища, упиралась концом вздернутой морды в ржавый бок небесного камня.

А над вывернутой жеребячьей шеей навис иззубренный каменный нож, рыжевато-серое кремневое лезвие. Остренный кремень…

Да, все это Мечник успел рассмотреть с единого взгляда. Почему же он лишь с немалым трудом заставил себя увидеть то, что должно было бы сразу же ворваться в глаза? Верней, не «то», а «того». Того, в чьем кулаке тонула рукоять древнего жертвенного ножа. Того, чье белоснежное одеяние резко выделялось среди затопивших воронку красноватости, бурости, ржи… Того, чей голос Кудеславу должно было б узнать, едва заслышав тягучий припев-наговор…

Волхв-хранильник Родова капища. Ой, кажется, не одного-единого капища он хранильник…

Дернулся вниз кремневый нож, булькающим всхрапом оборвалось пронзительное пискливое ржание, в черноту жеребячьей тени ударила тугая журчливая струя…

Горячий багряный свет

На полосу мрака брызнет —

И черное выпьет цвет,

И нежиль напьется жизни…

Омытая кровью тень стремительно набухла ржавчиной, из черной превратилась в гнедую… От вороного жеребенка — гнедая тень? Тень ли?! Оно уже обрело немыслимую для тени объемность, это грязно-рыжее порождение мрака и крови; оно шевелилось, норовило отлепить себя от земли, приподняться…

А волхв Белоконь, выронив нож, метнулся к небесной глыбе, подхватил с земли стрелу и торопливо обмакнул ее в мучительно оживающую полупрозрачную рыжую тушу.

Обмакнул и тут же выдернул.

Стрела перестала быть чистой, ее будто вымарали засохшей кровью.

И тут под Кудеславом хрустнула какая-то лесная дрянь. Откуда только взялась она в мягкой моховой подстилке?! Белоконь, конечно же, превосходно расслышал этот получившийся оглушительным хруст. По-медвежьи взрыкнув: «Кто?!» — старый, но отнюдь не дряхлый волхв снова нагнулся… в этот раз за луком. Распрямившись, хранильник больше ничего не пробовал спрашивать, а молниеносно натянул да спустил тетиву, метнув оборжавевшую стрелу куда глаза глядели — от Мечника чуть ли не в противоположную сторону.

Но стрела, люто взвыв, описала совершенно невозможную, немыслимую петлю и до половины вонзилась в землю на том самом месте, где лежал Кудеслав.

Только самого Кудеслава там уже не было.

В последний миг он успел отпрянуть, вскочить и опрометью броситься прочь. Прочь от яростной кровожадности друга-волхва, прочь от леденящего душу обряда, прочь от этой ржавой жути, летающей по-собственному усмотрению! Прочь!

Хвала Навьим, Белоконь, кажется, так и не дознался, кто именно подглядывал за изготовленьем чародейской стрелы. Потому что дознайся он… Мечник был уверен: в этом случае их с Белоконем дружбе настал бы конец. И самому ему, Мечнику, — тоже.

* * *

Все-таки ночью пришлось разбирать запоры на входной двери да ломать сотворенные Белоконихой Старой приговоры от Злых.

Как ни зыбка была сморившая Кудеслава дремота, первым подхватиться с полатей удалось все же не ему, а которой-то из Белоконих. Когда Мечник, на ходу застегивая пояс с мечом, выскочил в сени, обе хранильниковы жены были уже там: Старая светила масляным каганцом, Молодая (это которая пятый десяток доживает) поспешно отваливала засов.

Нет, бабы не лихое что-то почуяли, и вовсе не хотелось им сразиться с людоедом. Причиной ночного переполоха был возвратившийся из леса хозяин подворья. Одним Навьим ведомо, как бабы догадались о его появлении. Волхв просто подошел к затворенному входу и остановился, дожидаясь, чтоб отперли. Ждал он молчком да тишком и наверняка очень недолго.

Вроде бы Белоконихи, вскакивая, не успели нашуметь (а уж Кудеслав тем более), но сени мигом наполнились хранильниковыми невестками и их потомством. Гудоева Милонега даже с младенцем приволоклась. В тесноте несмышленыша придавили, и третий Белоконев внук (внучек-то хранильниковых счесть не хватит пальцев на руках и ногах, а внуков лишь три — старшему еще восьми нет) зашелся надрывным плачем. Белокониха Старая замахала руками на сынову бабу, и та выметнулась в избяные потемки — успокаивать да баюкать. Но и без нее в сенях шагу нельзя было ступить.

Прижатый к стене жаркими, влажными со сна девичьими телами, Кудеслав только и смог, что взглядом перекинуться со старым волхвом: тут, мол, я, приехал, ждать не заставил. Белоконь улыбнулся ему, кивнул; потом стремительным цепким взглядом окинул встречающих.

Боги ведают, сколько лет успел прожить Белоконь. На памяти Кудеслава он всегда был таким, как в ту ночь. Рослый, костистый; лик морщинист, но на диво подвижен; седая стриженая борода — по грудь, заплетенные косами усы — по пояс; глаза — что угли в очаге: черным-черны, однако же нет-нет да и полыхнут стремительным жарким светом… Даже в лютейшие морозы он не искал иного покрова для головы, кроме длинной гривы чуть вьющихся белоснежных волос. И одевался он всегда только в белое, так что нынешний горностаевый полушубок (за такой даже у ближних соседей можно взять хоть редкостного персидского жеребца вместе с украшенной самоцветными каменьями сбруей) надет не ради бахвальства достатком — тороватые бахвалы не носят лыковые лапти да грубую, хоть и выбеленную, холстину.

Да, сколько лет успел прожить Белоконь, ведают одни только боги. Наверняка более семи десятков, а на сколько более? Кудеслав как-то спрашивал, но волхв отшутился — так, дескать, долго живу, что уж и счет годам потерял. Может, и слукавил старик, а может, и нет. Верно лишь то, что он в мельчайших подробностях помнит дела старины, которые даже столетний глава кузнецов Зван еле-еле способен оживить в памяти. А еще верно то, что понадобься, к примеру, Кудеславу опора для ходьбы, которая бы при случае и вместо оружия годилась, так Мечник бы себе по силам своим сделал посох легче того, без которого Белоконь шагу ступить не хочет.

— Ну, встретили, потешили старика, — благодушно прогудел волхв, оглядывая лица, еле высвеченные огоньком каганца. — Ступайте-ка теперь спать: день будет труден да хлопотен.

Хранильникова родня, толкаясь и перешептываясь, полезла из сеней. Притертый к стене Кудеслав против воли замешкался — пристало ли ему толкаться на равных с бабами, девками да детьми?! Кстати сказать, некоторые Белоконевы внучки (иные отцы таких уже год-другой назад спихнули бы замуж, чтоб не переводить понапрасну корма), укладываясь в жаркой избе да на теплых мехах, сочли излишним обременяться одеждой — толкотня с ними оказалась бы чрезмерным испытанием для здорового неженатого мужика.

Так что по всяким-разным соображениям Мечник решил убраться из сеней последним, а потому невольно услыхал разговор Белоконя со старшей женой.

— Встретили, да не все, — тихим, будто заледеневшим голосом сказал волхв, пристально вглядываясь в криворотую морщинистую личину. — Где Векша?!

— Я звала, кормилец, чем хошь поклянусь, — торопливо забормотала старуха. — Вон и Кудеслав свидетель: звала-звала, а он-н…

— Цыть! — Белоконь как-то странно зыркнул на Мечника (испугался, что ли?!) и вновь оборотился к жене: — Помнишь, что я вам всем велел?

Та истово закивала:

— Помню, кормилец, помню! Я же и говорю: звала-звала, и этак, и так — не идет!

Она тоже коротко оглянулась на Кудеслава, но ее испуг был понятен: а вдруг выдаст Мечник, вдруг расскажет, как она звала «этак и так»? Ладно уж, не расскажет.

А старуха продолжала бормотать, как-то снизу заглядывая мужу в лицо (хоть были они почитай что одного роста):

— Да ты брось тревожиться: в сарае, где лошади, двери да стены крепкие; сено там, оленью шкуру я отнесла, варева мясного целый горшок… Сытно, мягко да безопасно — чего ж еще-то?

— Безопасно? — прищурился волхв. — Ой ли! Стены низки, кровля травяная — нешто не вломиться медведю? Гляди, старая: случится беда — не прощу. Себя не прощу, а тебя и подавно…

Волхв смотрел только на Старую, и слова его предназначались только ей, но против воли слышавшему их Кудеславу захотелось немедленно провалиться сквозь земляной пол. Хоть он вроде бы тут и ни при чем. Да, Мечник почти что с первого взгляда на Белоконева купленника догадался: хранильник почему-то души не чает в этом мальце. Да, любому ясно: в избе Векше было бы куда безопаснее, чем в скотьем сарае. Так что с того? Кудеслав волхву люб, но не настолько же, чтобы у его очага распоряжаться! Не силком же было Векшу в избу волочь! Не драться же было со старухой, не рогатиной же отгонять ее от запоров!

Сени опустели. Выскользнула уже и Белокониха Молодая — пряча глаза, прикрывая ладонями горящие щеки. Тоже небось сквозь землю провалиться не прочь, хоть любому (и в первую голову ей самой) ясно, что уж ее-то вины тут ни капельки: кто, кроме самого хозяина, на этом подворье посмеет перечить Старой?!

Аи да хранильник! Если даже заведомо безвинные места себе не находят, слыша для чужих ушей предназначенные упреки волхва, то каково же сейчас старухе?!

Мечник все стоял, прислонившись к стене, хоть выход уже освободился. Белоконь снова глянул в его сторону (на этот раз по-обычному, доброжелательно), потом буркнул жене:

— Ладно, ступай спать. Плошку только оставь.

Старуха канула в чуть подсвеченный тлеющим очагом избяной полумрак. Кудеслав прикрыл за нею дверь, обернулся к волхву:

— За бабьим мельтешеньем и поздравствоваться забыли… Долгих лет тебе!

— И тебе. — Хранильник приступил ближе, кончиками пальцев тронул его плечо. — Благодарствую за спешность приезда… Впрочем, иного от тебя и не ждал.

Кудеслав огладил бородку, откашлялся. Потом сказал:

— Я, коли дозволишь, поброжу до светла по двору. Что-то муторно на душе — вроде как этой ночью худое должно случиться.

— И у меня душа мутится, — помрачнел волхв. — Одевайся-ка да выйдем, поговорим там, снаружи, — чтоб ненароком баб не перепугать.

Снаружи не осталось ни следа от вечерней туманной сырости. Небо очистилось от туч и сияло несметным множеством ясных холодных звезд. Земля затвердела. Кудеслав рассеянно ткнул под ноги острием рогатины и услышал, как железо с отчетливым хрустом воткнулось в тонкий новорожденный ледок. Брался мороз.

— Я дорогой медведя убил. — Мечник оглянулся на Белоконя, притворяющего за ним избяную дверь. — Хилый оказался да малый, другим медведем пораненный. Думаю, людоед его из берлоги выгнал. И еще думаю, что людоед ваш пришлый. Медведи стадами по лесу не шастают.

Белоконь подошел и стал рядом. Каганец он задул и несколько мгновений внимательно следил, как на конце остывающего фитиля умирает красная точка — последнее дыхание только что погубленного огня. Потом пальцы хранильника внезапно разжались, и глиняная посудинка со стуком упала на землю.

— Пришлый, пришлый. — Белоконев голос был тих, но внятен. — Его, верно, ледоходом принесло. Гордей только то и сказал, будто увечный он, но увечья зажившие, давние. Вроде как носа у него нет. И передняя левая лапа порчена — без когтей (это я по следам разобрал). А еще и по следам, и по Гордеевым ранам выходит, что не дыбится он, когда нападает. Так и прет на четырех — кабаном.

— Хуже не бывает… — Кудеслав сгреб бородку в кулак.

Хранильник кивнул:

— Не бывает.

Они, не сговариваясь, медленно двинулись вдоль избяной стены — без цели, просто чтоб не стоять на месте. Прямо перед ними внезапно и бесшумно возникла тень одного из сторожевых псов. Потершись о ногу волхва, пес выклянчил короткую ласку хозяйских пальцев и сгинул. Несколько мгновений волхв глядел ему вслед, затем снова побрел боги знают куда, раздраженно стуча посохом по мерзлой земле. Кудеслав отправился следом.

Помолчав, хранильник заговорил опять:

— Вот что еще помни: он бросается прямиком на врага, но в самый последний миг шарахается влево, как бы пугается вдруг. И с ходу бьет правой лапой.

Снова помолчали. И опять волхв, будто угадав, что Мечник собирается о чем-то спросить, поторопился заговорить первым:

— Он ведет себя скорей как человек. Нюхом обижен, да лапа одна увечна — оттого и повадки у него не звериные. Потому-то я и просил у Яромира тебя, вместо чтоб кого из охотников кликнуть. У самого что ни на есть опытного медвежатника против такого выйдет то же, что у Гордея вышло. Тут воин надобен.

Белоконь почти слово в слово повторил утренние Кудеславовы рассуждения, и Мечник про себя порадовался собственной догадливости. А старик продолжал:

— В окрестных местах только двое способны с ним совладать: ты да я. Был бы он не простой медведь, а и впрямь оборотень, как мне сперва померещилось из-за его человечьей повадки, я бы сам… Но вот нынче ходил, глядел следы — все-таки зверь он. Увечный, неправильный, но душа в нем звериная. А погубить своими руками медведя я не могу. Именно этого — никак не могу. Боги не велят, я уж спрашивал. Сына он мне поломал, изувечил — а не добил же, выпустил-таки живым из леса. Чем-то прогневил я богов, вот и карают. Сам убью — осерчают пуще прежнего, сынову жизнь заберут. А может, и не только его… Ну, ты уж выходи, будет хорониться-то!

Ошарашенному Кудеславу изрядного труда стоило понять, что последняя фраза предназначена не для него и не для людоеда.

— Выходи-выходи! — Белоконь чуть повысил голос. — Знаю же, что подслушиваешь!

За разговором волхв и Мечник успели подойти к стене сарая, в котором стояли хранильниковы лошади. Обманчивый звездный свет увеличил приземистое строение, оборотив его в огромную глыбу непроницаемой черноты. И внезапно отлепившаяся от этой глыбы человеческая фигура сперва тоже показалась великанской. Однако, подступив да остановившись шагах в трех от хранильника и Кудеслава, фигура превратилась в фигурку и произнесла хрипловатым знакомым голосом:

— Ну?

— Я те понукаю! — хмуро сказал волхв. — Ты чего из сарая вылез? Жизнь не мила?

— А чего в ней милого-то? — так же хмуро осведомился Векша.

— Еще и дерзит старику! — Белоконь возмущенно пристукнул посохом и глянул на Кудеслава, будто сочувствия от него ожидал.

Кудеслав торопливо изобразил на лице сочувствие, а через миг спохватился, что старания его большей частью пропали напрасно: при этаком свете лицо разглядеть легко, но, к примеру, дружеская улыбка может показаться хоть злобным оскалом, хоть гадливой гримасой.

— Душно там, — вдруг сказал Векша, глядя в сторону. — Смрадно. Тесно. Спать хочется, а какой может быть сон, если мне лошадь чуть на голову не наступила?!

— Ну так иди спать в избу, — как-то слишком уж миролюбиво сказал Белоконь.

Мальчишка удостоил его коротким взглядом исподлобья и вновь отвернулся:

— Не пойду.

— Пойдешь-пойдешь! — Волхв снова пристукнул посохом. — Для начала сходи принеси огниво мое — я где-то в сенях выронил.

— В сенях темно. Как же я впотьмах искать стану?

— А ты в избу зайди, вздуй очаг да подожги от него лучину, — терпеливо объяснил Белоконь.

— Все равно не пойду. Там эта…

Кудеслав тихонько отошел подальше от спорщиков. Однако же спорщики были хороши — старец невесть какой древности и голоусый пащенок! Кто другой на месте Белоконя первую же мальчишечью дерзость оборвал бы затрещиной. Да и сам Белоконь, будь на месте Векши хоть даже Гордей (родной сын, почти старик), наверняка не стерпел бы ни единого возраженья. А тут…

Векша все-таки отправился в избу — медленно, оглядываясь на каждом шагу и (Мечник готов был поклясться в этом) тихонько поминая старого волхва нехорошими словечками. А волхв молча глядел ему вслед. Кажется, старик улыбался — во всяком случае, это явно не было ни злобным оскалом, ни брезгливой гримасой.

Когда мальчишка сгинул в черном зеве избяной двери, хранильник обернулся к Кудеславу и подманил его пальцем. Да, старик улыбался. Хорошо улыбался, по-доброму. А Мечник не удивился бы, увидав на его лице другую улыбку, которая куда страшней гримас да оскалов.

— Ишь, норов-то! — сказал волхв. — Ну да ничего, пообвыкнет — утихомирится.

— Зачем тебе огниво? — спросил Кудеслав (просто так спросил, чтоб не молчать).

Белоконь еле слышно рассмеялся:

— Огниво? Огниво мне не нужно, потому что вот где оно. — Старик похлопал по висящему на поясе кожаному мешочку. — Ничего, пускай ищет… Небось удивляешься моей терпеливости к купленному мальцу? — спросил он внезапно.

Мечник только плечами пожал: мое ли, мол, это Дело?

— Надобен он мне. — Волхв посуровел. — Силу чую в нем ведовскую. Мои сыны такой не имеют… Нет, иначе. Имели, да порастеряли почти без остатка. Разучились они слышать неслышимое и говорить с невидимыми не могут. И не смогут, потому что охоты мочь не имеют. Они, живя под моей рукой, сами того не понимая, пуще всего мечтают хоть в чем‑нибудь превзойти меня. А чтобы превзойти меня в волховании, надобно прожить век не менее моего, да так прожить, как я свой прожил… Вот и ищут они для себя другого. Мне замена надобна, продолжатель, которому бы святилище после себя доверить. Подворье-то есть кому передать — лучше Гордея хозяйство никто не управит, а вот храненье святыни… И внуки не в меня — в них удаются. Вот если бы ты…

Кудеслав вздохнул и отвел глаза. Не однажды затевал с ним Белоконь подобные разговоры, не однажды предлагал угол в своей избе. Всякий раз, как дозревала до замужества очередная Белоконева внучка, волхв соблазнял Мечника возможностью породниться — и всякий раз это бывало тщетно. Спасибо, что старик хоть прощал отказы. Впрочем, иного ожидать было бы странно — волхву-то как никому другому должны быть понятны причины упорного Кудеславова нежелания уйти из отцовой избы (хоть чьей она нынче ни называйся, а очаг-то родительский!) и взять за себя девушку из семьи храниль-ника.

А вот Кудеслав все же не понял причины странного отношения волхва к своему купленнику. Верней сказать — не поверил объяснению старика. Будто бы тот неглавное приоткрыл, а о главном решил умолчать. Что ж, его дело и его воля — мог бы вообще об этом не заговаривать.

Скрипнула избяная дверь, прохрустели по молодому ледку хазарские сапоги, и Векша, подойдя вплотную к волхву, ткнул ему в руку огниво.

— Твоего не наш… — Малец поперхнулся внезапным коротким кашлем, вытер ладонью губы. — Не нашел, говорю, твоего-то. А это лежало близ очага.

Хранильник, хмыкнув, взял принесенное и вдруг рявкнул страшным голосом (аж псы отозвались всполошенным тявканьем):

— Последний раз говорю: ступай в избу!

Вздрогнувший от неожиданности малец только отчаянно замотал головой вместо ответа.

— Ишь ты, упрямец какой! — Белоконев голос опять стал прежним — тихим и дружелюбно насмешливым. — Ладно уж, сторожите вместе, ежели Мечник согласится этакого неслуха терпеть рядом с собой. Толку, правда, с тебя, что с дрозда удою…

Волхв шагнул было к избе, но передумал, вернулся, заговорил опять:

— Волкогонова тела я не нашел. Медведь поначалу его отволок недалече от того места, где задрал, а недоеденное прикопал под прелые листья. Только сейчас там пусто. Сам людоед к добыче больше не подходил — волки да всяческая хищная мелкота растащили-догрызли. Так что людоед нынче к утру будет голоден и зол на весь свет.

Белоконь запнулся на миг, придвинулся ближе к Кудеславу:

— Ты попригляди за неслухом, не дай случиться худому! А ты, — это уже Векше, — все, что Мечник прикажет, чтоб без споров, мигом!.. Уразумел? И про то, что я велел, тоже помни! Слышишь меня?!

Он дождался хмурого Векшиного кивка, буркнул: «Ну, то-то!» — и вдруг тихонько квакнул по-жабьи.

Пошутить, что ли, вздумалось старику напоследок? Может, и так. Только даже стоявший от Векши в двух-трех шагах Кудеслав отчетливо услыхал, как при этой шутке дробно застучали зубы купленного мальца.

3

Звезды на востоке начали блекнуть — исподволь, еле заметно для глаз к глотке ночи крался осторожный рассвет. Самая тяжкая пора для сторожи; самая опасная пора, если ждешь нападения врага-человека. А волхв говорил, будто людоед ведет себя почти что по-человечьи…

Пробродив всю ночь вокруг огорожи, Кудеслав разрешил себе наконец миг-другой отдохнуть и уселся прямо на землю, привалившись к стене скотьей сараюшки. Векша, таскавшийся за Мечником как привязанный, устроился рядом.

С тех пор как хлопнула за ушедшим Белоконем избяная дверь, доброхотные сторожа не перемолвились ни единым словом. А тут малец вдруг тихонько заговорил:

— Дозволишь спросить?

— Чего тебе? — досадливо покосился в его сторону Кудеслав.

— У тебя жена есть?

— Нет. — Мечник скрипнул зубами и отвернулся. Вот ведь избаловал Белоконь щенка! Самое время сейчас любопытство тешить!

Кудеслав чувствовал, что тело будто собственной волей норовит умоститься поудобней, что веки наливаются вкрадчивой, соблазнительной тяжестью (все-таки вторая подряд бессонная ночь)… Сейчас бы самое время встряхнуться, слушать в четыре уха да следить во всю силу глаз за непроглядной чернотой близкой опушки… А пащенку, видите ли, засвербило именно теперь пристать с расспросами! И ведь не унимается же!

— А почему ты до сих пор не женат? Если по неспособности…

Все-таки ни ловкостью, ни вниманием боги не обделили Векшу. Малец успел отшатнуться, и Мечников кулак лишь безвредно мелькнул возле его лица. Вскочить на ноги да отбежать, вывернувшись из-под второго удара, парнишка тоже успел.

Уже с безопасного (как ему показалось) расстояния Векша торопливо заговорил:

— Погоди бросаться, я ж не в обиду тебе! Я ж помочь… А то вон эта коряга старая говорит, будто ты четырежды отказывался от Белоконевых внучек. Я бы…

Нет, вовсе зря мальцу показалось безопасным расстояние в десяток шагов. Кудеслав не удосужился играть в догонялки с наглым пащенком; он даже не удосужился встать, а просто-напросто схватил прислоненную к стене рогатину. Метать пришлось левой рукой и почти без взмаха (сидя под стеной, не больно-то размахнешься), но бросок получился из тех, от которых даже опытные воины уворачиваются с немалым трудом. Векша воином не был; тупой конец древка угодил ему точнехонько под грудь. Мальчишка сложился пополам и рухнул на землю.

Несколько мгновений Кудеслав мрачно следил, как он корчится, не в силах ни разогнуться, ни вдохнуть полной грудью. Мечник уже сожалел о сделанном. Конечно, нужно было проучить наглеца, но урок получился слишком жестоким. Как теперь Бе-локоню в глаза смотреть, если окажется, что изувечил-таки мальчишку?

— Ду… Дурень… Зверина… Дурень… — К Векше постепенно возвращалась способность дышать; он не говорил, а давился мучительными всхлипами. — Помочь же могу… а… а ты… Дурень, зверина ты! Я наузное плетение знаю… Могу оберег… от хворей, от мужской слабости… А ты… ты… ты…

Он заплакал. Громко, по-детски, взахлеб. Кудеслав подошел, нагнулся, попробовал приподнять, но Векша зло вывернулся из его рук.

Через несколько мгновений мальчишка забарахтался и сел. Он все еще не мог оторвать ладони от ушибленного места и дышал трудно, но по всему было видно, что дело обошлось без серьезного увечья.

На склонившегося к нему обидчика Векша даже не покосился — упорно смотрел в сторону, как при давешнем препирательстве с волхвом.

— Сам ты дурень, — тихонько сказал Кудеслав, коснувшись Векшиного плеча (тот стряхнул его руку и отодвинулся). — Да если бы можно было помочь волхованием, нешто Белоконь мне не помог бы? Ну, хватит кукситься. Ты и сам-то хорош: едва успел увидать человека, а уже набиваешься помогать в этаком деле, вгрызаешься в душу… Да еще и слово к слову привязать не умеешь, чтоб сразу было понятно, чего тебе надобно. А от ударов моих ты хорошо уклонялся. Из тебя добрый воин получится, это уж ты мне верь. Только плакать воину никак нельзя, слышишь? И охотнику тоже нельзя. И настоящего ремесла без терпения не бывает…

— Я не от боли. — Векша мрачно шмыгнул носом. — Я от обиды.

Мечник усмехнулся:

— А от обиды и вовсе ни к чему. От обиды встал бы да засветил в ответ — чтоб до хруста, чтоб зубы из ушей брызнули!

Парнишка недоверчиво скосил на Кудеслава заплаканные глаза.

— Тебе засветишь! — Векша судорожно всхлипнул и утер лицо рукавом. — Ишь, вымахал… Облом стоеросовый…

Кудеслав и прежде не больно-то рассчитывал на Векшу, теперь же малец стал просто-напросто помехой. Понимая, что нужно как можно скорее успокоить его (иначе за всхлипами да постаныванием не только крадущегося людоеда — наскок конной дружины не успеешь расслышать), Мечник заговорил — спокойно, раздумчиво, будто бы между неосторожным вопросом и вот этим ответом ничего особого не случилось:

— А жены у меня нет потому, что не судилось встретить такую… Ну, по сердцу, в общем. Да и куда я ее приведу, жену-то? В занавешенный угол? Что же до Белоконевых внучек… Попроси волхв — любую бы взял, по сердцу там или нет; хромую и косую взял бы ради него, вот только… Давно, еще в скандийской земле, ворожея одна мне напророчила: быть тебе убиенным люто, ежели возьмешь за себя родню самого близкого твоего друга-приятеля. И ему (другу то есть) от такого выпадет много зла. Это прорицание верней верного. Моему побратиму-урману та же старуха предрекла: «Хочешь живым быть — назавтра хмельного в рот не бери». А он не послушал. «Это я, — сказал, — ежели не опохмелюсь, так уж точно помру».

— И что? — Векша глядел на примолкшего Мечника, распахнув рот; глаза мальца сделались каждый с добрую плошку.

— А ничего. — Кудеслав отвернулся, встал. — Сбылось прорицание. День пройти не успел, как сбылось.

Мечник нагнулся за рогатиной, постоял миг-другой и не оглядываясь двинулся к огороже. Он слышал, как постанывает да ойкает поднимающийся на ноги Векша, но обижать мальца помощью не стал. Понадобится, так небось сам попросит. Или не попросит. Гордости у него через край, да глуп еще, но, похоже, будет толк из мальчишки. И вот ведь как выходит — на роду ему, что ли, написано получать побои древком рогатины? Второй раз уже, и опять глупей глупого…

— Я о скандийском прорицании долго Белоконю не говорил. — Кудеслав решил рассказать все до конца, опасаясь, что иначе Векша вновь полезет выспрашивать. — Неловко было сознаться, будто приятелем его почитаю: он же меня боги знают на сколько старше… Отнекивался тем, что жену вести некуда, а от родительского очага отрываться душа не лежит. Только когда Белоконь четвертую свою мне предложил, пришлось открыться. Поверил старик, понял, обиду не затаил…

Мечник подошел к ограде и замер, опершись на рогатину. Векша (кажется, ему наконец удалось подняться) выговорил, тяжко дыша:

— Про наузное плетение — это правда. Ежели в чем надобность будет, так ты только скажи.

Кудеслав молча кивнул. Если парнишка впрямь наузник, то понятна его немаленькая цена. Наузное уменье считается наравне с мастерством кузнеца-оружейника; и с кузнечным же делом наравне считается око занятием ведовским. Каждый узел имеет скрытое волховское свойство, а потому любая вещь, сплетенная наузником (даже если это не амулет, а бабий убор или конская сбруя), может принести хозяину немалую пользу. Или немалый вред.

Даже Мечнику, изрядно постранствовавшему по чужим землям, довелось увидеть лишь пять или шесть вещей, хитроумно сплетенных из цветных шнуров, ремешков или оловянной проволоки. И цена этим вещам была куда выше, чем таким же, сделанным по-обычному, пускай хоть из самой тонкой кожи или даже из шитого персидским бисером шелка…

Ни разговоры, ни раздумья не мешали Кудеславу следить за тем, что творилось вокруг. Он успевал замечать почти невидимые тени слоняющихся по двору сторожевых псов; слышал разморенное всхрапывание спящей скотины, вкрадчивые похрустывания и шорохи ночного леса…

Векше показалось даже, что Кудеслав вздрогнул и напрягся за крохотный осколочек мига до того, как со стороны ближней опушки донесся резкий щелчок треснувшей ветки. Подобное слышалось оттуда и раньше — иногда даже громче, — но именно в этом звуке было нечто, насторожившее Мечника. И не только его. Все четыре пса, мгновенно оказавшись рядом с Кудеславом, словно приклеились взглядами к непроглядной стене лесной черноты.

Легкий ветер, с полуночи тянувший вдоль лощины, утомился и стих. Бесполезным сделалось собачье чутье — таким же бесполезным, как и людское зрение. И людям, и псам обманчиво светлая ночь оставила только слух.

Но тишину пока нарушало лишь трудное Векшино дыхание да еле слышимое ворчанье собак. Лес будто вымер после странного треска, и скотьи сараи словно бы вмиг опустели — это-то и подсказывало Мечнику, что правильно он решил не спать в эту ночь.

Второго щелчка Кудеслав почти не расслышал. С оглушительным лаем псы разом перемахнули через огорожу и кинулись к лесу. Мечник пытался воротить их окриками, но куда там! Разве что одного Белоконя они бы послушались, да и то…

Хмелеющие от своей глупой отваги псы провалились в лесную темень, и та мгновенно вскипела злым шумом смертного боя. Многолапый топот по мерзлым прошлогодним листьям, треск, рык, свирепое взлаивание… И только однажды все это подмял хриплый тягучий рев, от которого зашевелились волосы на Векшиной голове. А потом шум звериной схватки прорезался истошным визгом — еще раз, снова, — и на лес обрушилась тишина.

Дурную, ох и дурную же службу сослужило охранным псам хозяйское умение жить в мире с чащобой-матушкой! Будь у них не то что привычка к охоте на крупного зверя, а хоть вполовину меньше отваги — куда как тяжелее пришлось бы людоеду. Но что толку жалеть о том, что могло бы быть?!

Кудеслав торопливо стряхнул рукавицы и попятился от огорожи. Коротко оглянулся на Векшу:

— Сможешь на избяную кровлю залезть?

— Д-да…

— Тогда быстро! И чтоб не как давеча в лесу. Ослушаешься — не медведь задавит, так я до смерти запорю!

Векшины сапоги часто протопали через двор, и Мечник мгновенно забыл о Белоконевом купленнике. Лес молчал; между опушкой и огорожей не виделось ни малейшего шевеления, но ясно было, что людоед вряд ли удовлетворится собачатиной.

Медленно отступив на середину двора, Кудеслав замер: лицом к опушке, спиною к узкому проходу между стенами избы и скотьей сараюшки (изба по левую руку, сарай — по правую). Нет, Мечник не тешил себя надеждой, что людоед сунется прямехонько на него. После того как умно медведь выманил на себя псов, рассчитывать на его оплошку мог бы только пустоголовый. Но вот показаться людоеду пустоголовым — это была бы удача.

Держа рогатину в опущенной левой руке, Кудеслав неторопливо потащил из ножен меч. Он не сомневался, что медведь уже возле огорожи (может быть, даже по эту ее сторону) и что при своем увечье да немалой тяжести жадная до человечьего мяса зверюга не станет и пытаться достать угнездившегося на кровле Векшу.

Заржали, забились в сарае лошади. Через несколько мгновений вроде бы что-то царапнуло бревенчатую стену — не разобрать, сарая или избы, но звук донесся из прохода меж ними.

— Видишь его? — негромко и нарочито спокойно спросил Кудеслав.

— Н-нет, — донеслось с кровли. — Вроде где-то под…

— Цыц!

Снова заполошное конское топотание, снова царапающий звук в проходе. Не поверил, значит, людоед, будто Кудеслав ждет его от опушки. Стало быть, пустоголовым не посчитал — посчитал полудурком. Шумнул, привлек внимание к этой щели между двумя стенами, а сам обойдет избу (наверняка не сараюшку — зачем ему лишний раз выдавать себя лошадиной тревогой?!)… Обойдет, значит, избу, хоронясь от Векши под нависающими закраинами тесовин, выждет и нападет со спины. Хитер… Ой, гляди, медведюшка, как бы тебе самого себя не перехитрить!

С нарочитой поспешностью Кудеслав оборотился к проходу. Присогнув левую руку, он вздернул жало рогатины, обозначая готовность принять на него звериный наскок, шагнул было вперед… и вдруг резко обернулся к тому углу избы, из-за которого ждал опасности.

В первый миг ему показалось, что изба рушится. Словно бы распираемый изнутри неведомой силой, дальний угол ее выпятился наружу черным уступом-горбом, и уступ этот все рос, все распухал бесшумно и жутко…

Нет, крепко связанный вперехлест стык избяных стен, конечно же, был целехонек. Выпершая не из, а из-за него чернота замерла на мгновение, сверкнула искрами несообразно маленьких, близко посаженных глаз…

Кудеслав не шевелясь ждал медвежьего выбора: попятиться ли, продолжить игру в смертные прятки, напасть ли сразу — на то сейчас воля людоеда.

Промедлив лишь миг, медведь все так же бесшумно отлепился от стены, выскользнул из-под нависающей кровли и без малейшего видимого усилия вскинулся на дыбы.

Да, уж куда там давешнему заморенному трехлетку! Приступи людоед вплотную, голова его оказалась бы пяди на четыре — а то и на шесть — выше головы Мечника (которого, кстати сказать, боги отнюдь не обидели ростом).

С крыши донесся сдавленный вскрик. «Наконец-то заметил…» Раздражение Кудеслава было мимолетным: Векша покуда в безопасности и слишком напуган, чтобы пытаться что-то сделать (а значит, не сможет помешать), — ну и нечего о нем помнить.

Медведь не двигался с места, только как-то чересчур суетливо для этакой грозной туши вертел головой, настороженно озираясь. Миг-другой его повернутая в сторону морда довольно отчетливо виделась на фоне бледнеющего неба, и Кудеслав успел заметить, что нос людоеда не то обрублен, не то словно бы .сплющен тяжким встречным ударом. И в медвежьих глазах, время от времени вспыхивающих краснотой, тоже мерещилась еле уловимая странность — левый казался не то тусклей, не то меньше правого. Нюха лишен, да еще кривоват — вот и вертит головой, будто птенец-недоперок… однако не хватит ли гляделками баловаться?!

Кудеслав внезапно почувствовал, что медведь вот-вот уйдет, так и не решившись напасть. Повадка вскинувшегося на дыбы зверя действительно была почти человечьей, понятной и предсказуемой. Людоед сознавал свою ущербность; лживое звездное сияние обманывало его так же, как и человека. Похоже, Белоконь ошибся: голод еще не настолько истерзал медвежье нутро, чтобы пересилить осторожность увечного зверя.

Уйдет…

В тот самый миг, когда эта уверенность окончательно овладела Мечником, людоед рухнул на все четыре и молчком ринулся к стоящему перед ним человеку.

Всего-то и нужно было чудищу пробежать два десятка шагов, прежде чем враг опомнится. Но и человеку нужно было успеть немногое.

Выронив рогатину, Кудеслав обеими ладонями обхватил рукоять меча и, сгорбившись, почти коснулся острием клинка земли у правой ноги.

Дальше все было точно как рассказывал волхв. За пару шагов от неподвижного врага медведь прянул в сторону. Перед глазами Мечника промелькнула отвратительная звериная морда (такого, наверное, и в похмельном сне не увидишь: вся левая половина — сплошное месиво шрамов, рубцов и наростов); смрадный выдох обжег лицо; отсвет бешеных медвежьих глаз слился в стремительную полоску багрового пламени… И Кудеслав, припав на колено, ударил клинком влево и вверх — навстречу заслонившей полмира стремительной когтистой лапе.

Отдавшийся свирепой вспышкой боли в запястьях удар был так силен, что едва не вышиб меч из Кудеславовых рук. По лицу хлестнули горячие соленые брызги; уши вымучил пронзительный вой; тяжкий толчок в плечо сшиб Мечника на спину…

Перекатиться, вскочить, вновь вскинуть клинок — дело одного мига.

Но рубить уже было некого.

Рыдая совершенно по-человечьи, людоед убегал — на задних лапах, снова-таки как человек. От его передней правой осталась лишь короткая, хлещущая кровью культя; остальное валялось у Кудеславовых ног — оно-то, верно, и сбило пытавшегося подняться с колена Мечника. Силен же был людоедов наскок, если даже срубленная лапа ударила с этакой силой. Спасибо мечу, не выдал. Не переруби клинок кости, увязни в ней, так и дух бы вон из его хозяина.

Утирая рукавом окровавленное лицо, Кудеслав глядел вслед медведю. Тот словно бы вовсе ослеп от боли. Видно было, как людоед напоролся на огорожу, проломил ее и упал. Выпутавшись из жердяных обломков, он попробовал было скакать на трех, но увечная передняя левая, похоже, худо служила ему — медведь снова взбросился на дыбы.

Все-таки с потерей лапы чудище не утратило остатки соображения.

Людоед не стал забиваться в чащу: понимал, что, ломясь на двух сквозь кусты, шуму не оберешься, да сам же себя издерешь о ветви и сучья. Чудище бросилось вниз по лощине — и лес там куда реже, чем на склонах, и под гору легче бежать. Но лощина-то упирается в ручей с крутыми обрывистыми берегами! А на ближнем берегу ручья — Родовое святилище…

Похоже, людоед бежит прямиком в ловушку, откуда ему будет лишь один выход — назад. Или это боги ведут его к Светловидову месту, давая Мечнику знать, какую жертву следует принести за ниспосланную удачу?

Вломись раненый медведь в густую чащобу, Кудеслав не решился бы кидаться вдогонку до полного света. А так… Медведи живучи. Рана-то страшна, но, судя по шрамам, людоеду уже довелось пережить почти столь же страшную. Да, у него теперь лишь одна передняя лапа — и та увечная; но вон ведь как ловок на задних-то… В любом случае его легче добить, пока он не опомнился. А добить нужно. Хоть и невелика возможность, что оклемается он, выживет, а все же такая возможность есть.

Ни один опытный медвежатник не поверил бы в то, будто шатун способен оправиться после этакой раны. Любой охотник выждал бы с преследованием, давая зверю ослабеть от потери крови (ведь по нынешней поре в лесу не бывает случайных людей, на которых могло бы наскочить разъяренное чудище).

Но Кудеслав был плохим охотником — он был воином; а людоед вел себя настолько по-человечьи… И Мечник бессознательно поступил так, будто его враг впрямь человек, способный, затаившись, перевязать рану, успокоиться и вновь стать опасным или успеть добраться к своим, которые помогут и отправятся мстить…

Проверив, не выпал ли из-за голенища нож, Кудеслав мельком оглядел избу (что-то не видать Векши на кровле — не упал ли малец с перепугу?) и торопливо пошел вслед за медведем.

Сразу оказалось, что шагом пораненную тварь не догнать. Пришлось бегом, чуть ли не во всю прыть.

Светлело. Уже четко виделся на беленной инеем земле кровяной след, а впереди пд временам различалась мелькающая среди деревьев мохнатая темная спина.

И вдруг медвежий плач прекратился, будто бы людоеду с маху заткнули пасть. Пробежав еще с полтора десятка шагов, Кудеслав обнаружил, что след подранка круто завернул влево — на поросший кустами склон. В кустах трещало, однако куда слабее, чем можно было бы ожидать: похоже, людоед опамятовывает, вспоминает об осторожности. И крови на земле вроде бы меньше стало… Как ни страшна рана, а по морозцу кровоток может и ослабеть.

Сойдя со следа, Мечник бесшумно двинулся в обход приютившей медведя заросли. Густая, трудно-пролазная крепь оказалась на удивление небольшой. Случайно, намеренно ли, но людоед вновь повел себя как человек: лишенный обоняния, он выбрал для последнего своего убежища заросшую глодом впадину посреди довольно обширной полянки. Залег в крепком месте с хорошо просматривающимися подходами. Знать бы, что у медведюшки на уме. Только месть? Или, несмотря на тяжесть увечья, близость человеческого жилья и погоню, все-таки надеется отлежаться и уйти? Когда? Станет ждать следующего темна или еще до рассвета попробует вырваться в подлинную лесную чащу?

Что ж, как бы то ни было, соваться к нему сейчас — безмерная глупость. Придется ждать света. И людоедовой воли.

Тихо проскальзывая от дерева к дереву, Кудеслав выбрался на середину склона и затаился так, чтобы одинаково споро можно было заступить чудищу дорогу, кинься оно хоть вверх — в чащу, хоть вниз — на противоположный склон или к волховскому жилищу. Только один путь оставался людоеду свободным — в конец лощины, к святилищу, откуда лишь назад можно.

Темный горб заросли пучился посреди поляны, будто клок мха на раскрытой ладони. В блекнущих сумерках уже различалась путаница голых ветвей, лишь кое-где испятнанных грязной желтизной мертвых скрюченных листьев; первые предрассветные лучи нет-нет да и взблескивали на каплях вчерашней вечерней влаги, примерзших к остриям длинных шипов… Было тихо, как бывает в лесу только перед восходом. Из щетинящейся непролазными кустами впадины тоже не доносилось ни звука. Может, все-таки обессилело или подохло чудище? Хорошо бы… Только хорошее редко случается само по себе.

А потом занялся ветер. Именно занялся — внезапно и сразу на всю немалую силу, как занимается брошенная на вроде бы уже погасшие угли сухая еловая лапа.

Загудели, закачались древесные вершины, роняя истлевшие сучья да ошметки мертвого корья; скрипом и потрескиванием отозвалась ветру приютившая людоеда заросль…

Вроде бы что-то мелькнуло в мешанине раскачивающихся кустов. Нет, кажется, померещилось. Там теперь что угодно померещиться может; теперь людоедово шевеление заметишь, только если проклятая тварь выломится на открытое…

И тут краешком глаза Кудеслав разглядел-таки движение поблизости — только не в укрывшей людоеда крепи, а внизу, под склоном, у поворота кровяного медвежьего следа. В голову Мечнику не могло прийти, что нужно и за лощиной следить; даже мельком не думалось, будто кто-либо из Белоконевых окажется способным на этакую непомерную глупость. Как это Белокониха Старая ругалась с вечера — проклятие купленное? Проклятье и есть! Но волхв-то куда смотрел, как позволил?! Неужели он, наверняка слышавший, что творилось снаружи, по сию пору боится нос из избы показать?! Что-то не похоже на хранильника… Но тогда почему?!.

Векша. Идет медленно, озирается, вздрагивает, но — идет. В руках — рогатина, вчера даренная Кудеславу названым родителем. Выронил ее Мечник на Белоконевом дворе за миг до сшибки с медведеподобной жутью, не потребовалось ему доброе охотницкое оружие. А Векше, выходит, удалось разглядеть, что выронил, а вот что по ненадобности — то невдомек? Кудеслав Мечник, кидаясь добивать раненого врага, забыл оружие — это вообразить же такое! Кажется, и вовсе пустоголовый догадался бы: раз покинул, где уронил, значит, не нужна! Так нет же, тащит! Или Кудеславово отсутствие показалось чересчур долгим и эта безголовая дубина решилась идти на выручку?!

Щуплая фигурка с несообразно длинной рогатиной в неумелых руках (при иных делах такое показалось бы смешным) медленно, с явной опаской принялась было взбираться на склон, но, едва начав подъем, замялась и встала. Страшно все-таки. И наверное, видит, что след теряется в заросли. Вот сейчас самая пора поворотить восвояси… Как бы не так! Похоже, собирается окликать — наиглупейшая глупость из всех, что уже сотворены и до которых еще можно было бы додуматься. Впрочем…

Впрочем, эта глупость может оказаться на пользу.

Кудеслав отлепился от двуохватного древесного ствола, за которым хоронился, и торопливо заскользил вниз по склону. О бесшумности шага можно было особо не заботиться (теперь-то ветер не одному людоеду на пользу); лишь бы остаться незамеченным и для залегшего в кустах чудища, и для Векши…

Ну, так и есть! Тихий перехваченный окрик:

— Э-гей!

Вертит головой, вслушивается в гудение шатаемой ветром чащи. И снова — чуть громче, прерывисто (кажется, даже слыхать дробное пристукивание зубов):

— Эгей, где ты?

Ну, все: Кудеслав добрался до нужного места. Теперь он ничего уже так не хотел, как чтоб людоед расслышал наконец Векшины призывы. Лишь бы только невольная приманка с перепугу не испустила дух… Ничего, авось обойдется — боги добры к полоумным.

— Эгей! Ты живой еще? Отзовись!

Отозвался.

Только не Кудеслав.

С оглушительным ревом выломилось из кустов вздыбленное мохнатое чудище. Только теперь, при свете занимающегося утра, Мечник до конца осознал, с чем ему пришлось иметь дело. Непомерный даже для вздыбленного медведя рост; отвратительная голова, будто бы в огромной ступе-давилке побывавшая; стесанные с левой половины морды уродливо сросшиеся губы, обнажающие кровяные десны (а местами и посеревшую засохшую кость); клыки — желтые, капающие вязкой слюной, способные одним движением раздавить человечью голову, хоть бы даже упрятанную в железный урманский шлем… В довершение всей этой жути от резкого броска вновь открылся кровоток из нанесенной Мечником раны, и на бегу людоед хлестал себя, деревья и землю вокруг горячей алой струей.

Даже крик ужаса не сумел вырваться из вмиг пересохшего Векшиного горла: выпискнулось оттуда что-то неразборчивое, жалкое, утонувшее в громовом медвежьем реве — и все. Тоненькая фигурка, казавшаяся хворостиной на пути камнепада, выронила рогатину и скорчилась, заслоняя ладонями голову. Обороняться оружием, бежать — хоть бы мысли такие шевельнулись в вымороженной страхом голове Векши! Ничего, небось умней будет, ежели уцелеет.

Уцелеет.

Выскочивший из новой своей засады Кудеслав в два прыжка очутился между людоедом и его беспомощной жертвой. Он не успел как следует утвердить ноги на склоне, не успел даже повернуться лицом к чудищу — пускай. С разворота, обеими руками Кудеслав ударил острием клинка туда, где под свалявшейся, мокрой от крови шкурой яростно колотилось медвежье сердце. И всей тяжестью огромной туши, всей невероятной скоростью своего двулапого бега людоед помог по самую рукоять всадить в себя крепкое, отточенное железо.

Сила удара вышвырнула Кудеслава из-под рушащегося медведя. Наверное, боги все-таки берегли хранильникова наперсника; а может, душа покойного отца-кудесника витала нынче поблизости. Так ли, иначе, но Мечник дивом каким-то не врезался затылком в древесный ствол и опять-таки дивом не напоролся на наконечник рогатины, когда всей спиной грянулся оземь возле самых Векшиных ног.

Падение было сильным — в первый миг Кудеславу показалось, что придется старому хранильнику сращивать сыну своего давнего друга переломанные кости. Нет, обошлось. Мечник сумел сперва сесть, а потом и подняться. Он не спешил — чувствовал, что спешить больше не нужно.

Медведь валялся на брюхе в пяти-шести шагах выше по склону — неподвижно, раскинув увечные лапы, нелепо вывернув исполосованную шрамами голову. Полуприкрытые глаза мутны и тусклы; уши не прижаты — мягко обвисают, будто у разомлевшего на жаре сонного пса…

Не притворяется.

Труп.

Кончилось.

Где-то там — клинком в этой груде мертвого мяса, рукоятью в земле — застрял драгоценный Кудеславов меч. Пока — пусть.

А тут, рядом — Векша. Конечно же, эта попытка прийти на выручку была иэ глупостей глупостью. Но это была попытка прийти на выручку. Обмирая от страха. В одиночку. Сознавая собственную никчемность перед людоедовой яростью. Прийти на выручку. Тебе. Так что, повернется язык бранить, выговаривать, хоть единое слово худое сказать?

Нет.

Еле стоит, лицо белей снега, губы посерели, трясутся, с ресниц срываются частые прозрачные капли… Кудеслав увидел, как вдруг закатились немыслимо поог-ромневшие глаза, в которых словно бы навсегда решил угнездиться только что пережитый ужас, — увидел и еле успел подхватить под мышки запрокидывающееся, оседающее мальчишечье тело.

Мальчишечье?

Как бы не так.

Нет, Мечник не удивился. И без этого прикосновения он давно уже был готов догадаться, что Векша не купленник — купленница. И догадался бы, да только мешали мысли о людоеде.

Ведь взять хоть ту же лисью безрукавку: кто же это по доброй охоте уляжется спать в меховой одежде? Да, общинная изба была не протоплена — так что же? Для такого случая на полати теплое покрывало положено.

Разденься, ляг да заройся хоть с головой — и не придется потом в волглом от сонного пота выезжать на мороз… Это, конечно, ежели не боишься, что под тонким сорочечным полотном досужие глаза распознают немальчишечью высокую грудь.

Или давешняя вроде бы нелепая озлобленность Белоконихи Старой. Как это она сказала? «И тебя… Все вы одинаковы — что мудрецы, что воины…» Одно дело — голоусый малец, тут и впрямь такая злоба казалась странной. А если не малец? Если хозяин-кормилец купленницу себе раздобыл? Если он на немыслимой старости лет своих будто разума из-за нее лишился, красотой привороженный? Парнишкой-то она глядится нескладненьким, хилым, но вот так, если энать… Ой, есть ей чем мужиков привораживать! За такую иной гость и впрямь не поскупился бы на шестьдесят соболей, даже не будь она выучена редкому ремеслу. Да что шестьдесят — Кудеслав, выпади случай, может, и больше бы отдал…

Векша шевельнулась, растерянно глянула на склонившегося к ней Мечника. И вдруг глаза ее вновь помутнели, лицо исказилось от ужаса — вспомнила.

— Тихо, тихо! — Кудеслав еле успел схватить за плечи рванувшуюся с земли девушку. — Все уже, все! Дохлый он. Можешь подойти да хоть за язык подергать.

Приподнявшись, Векша осторожно выглянула из-за Кудеславова плеча. Мгновенье-другое она, по-прежнему хоронясь за стоявшим перед ней на коленях Мечником, напряженно разглядывала неподвижную, будто бы собственной тяжестью сплющенную тушу людоеда. А потом…

Потом с внезапным надрывным плачем девушка вцепилась в Кудеслава и изо всех сил прижалась лицом к его плечу. Треух свалился с Векшиной головы; ветер рвал-шевелил холодное пламя коротких волос, щекотал ими лицо опешившего Мечника… Ох и дивная же небось была коса! Тяжкая, пышная… Рыжая-рыжая, как зимний беличий хвост… У кого же это поднялась рука обкорнать такую красу?!

— Ну, будет уже. — Кудеславовы руки помимо хозяйской воли принялись успокаивать, гладить эту безжалостно остриженную голову, спину, вздрагивающую от судорожных рыданий. — Одна в лес сунуться не побоялась, а теперь… Поздно уже бояться, слышишь? Некого уже стало бояться! Вот ведь глупая…

Векша вдруг с силой оттолкнулась от него, суетливым движением попыталась запахнуть на груди полушубок (хотя вовсе не он приоткрыл девичью тайну). Мечник с легкой насмешкой глянул в заплаканную синеву Векшиных глаз, повторил тихонько:

— Вот глупая… — И вдруг посерьезнел. — Ты уж извиняй за тот удар — ну, рогатиной, во дворе. Я же еще не знал…

Векша подалась навстречу и легонько потерлась щекой о Мечникову ладонь. Но длилось это не более мига. Девушка внезапно прянула, вскочила; и сам Кудеслав тоже вскочил, круто разворачиваясь и выдергивая из-за голенища нож. Потому что от безжизненной медвежьей туши отчетливо донеслось этакое ехидное покашливание.

Кашлял, конечно же, не медведь. Возле мертвого зверя стоял боги знают как очутившийся здесь волхв. Вместо привычного посоха в руках у него был лук — огромный, длиною почти в Кудеславов рост; из-за пояса хранильника торчали две стрелы, от наконечника до оперенья словно бы вымаранные сохлой кровью (от вида этих стрел Мечника передернуло).

С нарочитым вниманием Белоконь поглядывал то на нож, стиснутый в руке Кудеслава, то поверх Кудеславова плеча, и в черных глазах старика Мечник высмотрел нечто мало приятное для себя и для Векши. Однако лицо хранильника выражало лишь добродушную насмешку; эта же незлая насмешливость зазвучала и в голосе волхва, когда он наконец решил поломать затянувшуюся молчанку:

— Ты что же, мил-друг, никак резать меня собрался? Уж не из-за той ли причины, которая у тебя за спиною носом пошмыгивает?

Кудеслав поспешно нагнулся, засовывая нож туда, где ему надлежало быть. Оторопь, вызванная внезапным появлением хранильника, проходила, и Мечнику уже с трудом верилось в недоброжелательность, якобы распознанную им в волховском взгляде. С чего бы это Белоконю быть недовольным? Ну, утешил да приласкал Кудеслав полуживую от страха купленницу своего друга (кстати сказать, купленницу эту Мечник наверняка зря вздумал про себя называть девушкой)… По-братски ведь успокоил, без малейшего оскорбления для хозяйской чести. Не мог же волхв разгадать его непрошеные подспудные помыслы! Или мог? А если мог, то наверняка разгадал и ту решительность, с которой Кудеслав эти самые помыслы выгнал из головы. Раз и навсегда выгнал… кажется.

Тем временем хранильник, отвернувшись от Мечника с Векшей, принялся внимательно разглядывать мертвого людоеда. Кудеслав подошел, встал рядом, и волхв сказал, не отрывая взгляда от обезображенной медвежьей головы:

— Похоже, его когда-то лось копытами истолок.

— Жаль, не до смерти, — буркнул Мечник.

— Жаль, — кивнул Белоконь.

Он обернулся к Кудеславу и сказал, глядя ему в глаза:

— А ты хорош с мечом. Я видел — и там, на подворье, и здесь… Лучше тебя никто бы не сделал.

— Ты, что ли, за нею сюда?.. — Мечник кивнул на Векшу.

Хранильник тихонько рассмеялся:

— Нет, за тобой. Шагах в десяти от тебя держался, а ты и не заметил. Воин…

— Он и на подворье поблизости от тебя был с луком своим, — подала голос Векша (купленница так и не двинулась с места; понуро стояла там, где застигло их с Кудеславом хихиканье волхва). — Я пыталась сказать, а ты: «Цыц!..».

Мечник ошарашенно уставился на Белоконя:

— Как же?.. Ты же говорил, что нельзя тебе его убивать!

— Ну, говорил, — хмыкнул волхв. — Мало ли как все могло обернуться… Думаешь, сумел бы я в избе высидеть, зная, что подвел тебя под гибельную угрозу?

Он выждал немного, рассматривая выражение Кудеславова лица, потом пробурчал:

— То-то! И пойдемте-ка домой.

Мечник до крови закусил губу. Стало быть, старик все время был рядом и, ежели что, без колебания пожертвовал бы ради тебя сыновой жизнью, благорасположением богов, еще невесть чем… А ты… А что ты?! Да ничего! Ни в чем нет твоей вины перед ним! Подумаешь, купленницу по волосам погладил — разве это вина? А мысли — они мысли и есть, не больше. Так что можно прямо и честно глядеть старику в глаза.

Кудеслав потупился и вымолвил, глядя на носки своих сапог:

— Я пока не пойду. Меч не могу оставить — он там, под медведем. Попробую выдостать. И тушу бы освежевать, покуда не захолодела…

— Да нетто ты в одиночку… — Волхв вдруг осекся и помрачнел. — Ладно. Сыны вернутся — пришлю тебе на подмогу. Сам бы пособил, да не гоже мне все-таки касаться его. И ты, кажется, не больно-то хочешь от меня пособления.

Опираясь на лук, как на посох, он двинулся вниз по склону. Поравнявшись с Векшей, хмуро бросил: «Пошли уж!». Та было шагнула следом, но вдруг замерла, прикипев взглядом к пальцам свободной от лука волховской руки. Словно бы спиною увидав эту заминку, хранильник приостановился, зыркнул через плечо:

— Ну, чего встала?

— Я… — Векша облизнула губы, вздохнула, будто перед прыжком в холодную воду. — Можно, я с ним останусь, помогу?

Белоконь медленно обернулся:

— Думаешь, ему от твоей помощи выйдет хоть какой-нибудь прок?

Купленница молчала, по-прежнему не отрывая глаз от старческих пальцев и от какой-то вещицы в них. Кудеслав собрался было сказать, что ему Векшина помощь выйдет хуже злодейской помехи, но не успел. Волхв вдруг как-то сник, словно бы сделался ниже ростом и уже в плечах.

— Ладно, — почти прошептал он. — Все верно. Судьбу не обманешь.

На шести шагах трудно разглядеть маленькую вещицу, почти целиком спрятавшуюся в темной ухватистой пятерне. Да Мечник и не шибко приглядывался, что там волхв вертит в руке, — просто надо же было куда-нибудь смотреть, чтоб не встретиться глазами со стариком! Показалось ли Кудеславу, что это сушеная лягушачья лапка? Наверное, показалось: нынче хранильнику вроде бы совсем ни к чему таскать при себе простенький детский оберег от судорог.

А вот причину стариковского огорчения Мечник наверняка понял правильно. Векшина нелепая просьба позволить остаться могла означать что угодно, но волхв умеет видеть куда глубже и дальше прочих людей. И будущее предугадывать он тоже умеет. Чужое будущее. Свою же судьбу не дано предвидеть даже самым могучим кудесникам-ведунам.

Волхв уходил — ссутуленный, неторопливый, усталый. Кудеслав раздраженно мял-теребил бородку, провожая взглядом мелькающую в просветах между деревьями дряхлую (да-да, именно дряхлую!) фигуру. Векша тоже глядела вслед Белоконю. Долго глядела — пока хранильник окончательно не скрылся из глаз. А потом внезапно заплакала в голос и так стремительно кинулась к Мечнику, что тот даже отшатнулся сперва: воину показалось, будто скрюченные тонкие пальцы тянутся к его горлу.

Но это лишь показалось. Едва не сбив Кудеслава с ног, Векша всем телом грянулась о него, втиснулась мокрым лицом во влажный мех полушубка. Вконец обалдевший Мечник (не многовато ли разного-всякого для одного утра — особенно после двух бессонных ночей?!) не нашел силы оттолкнуть, высвободиться из этих судорожных объятий. Да что уж перед собственной душою лукавить — решимости он в себе не нашел! А когда наконец опамятовал, было поздно.

Потому что сквозь горестные рыдания удалось-таки ему разобрать невнятное захлебывающееся бормотанье.

…Он первым говорил с ней по-доброму. Рявкал, цыкал, чуть дух из нее не вышиб древком рогатины; а волхв, конечно, хороший, ласковый, от сынка своего уберег да защищал от старой коряги… Но не волхв — Мечник первым повел себя по-людски, а не как с купленною забавкой. Пускай и по незнанью, но первым был он…

…До чего же радовались старики приильменской общины, когда узнали, что Горюте-отщепенцу не хватает достатка для покрытия виры! Сказали: можно назначить тебе смерть за смерть, а можно — обычай дозволяет — жизнь за жизнь. Вот и пускай дочка твоя, услада да прокормилица отеческая, мастерица-умелица, отстрадается за дурную родительскую гневливость: жизнью — за жизнь убиенного тобою гостя; пускай рабыней будет у близких его…

…Делать нечего, отдал дочку Горюта. Уж и натерпелась она — больно жестокие попались владельцы, как хотели, так и помыкали ею. А потом и вовсе продали хазарам проезжим. С хазарами еще горше было, из них лишь один знал словенскую молвь, а хозяевами считали себя едва ли не все. Днем переходы по изнывающим от комариного звона осенним чащам, а ночами… от дум с ума сойти можно было. Еще хуже пришлось с молодшим Белоконевым пащенком, выплакавшим ее у хазар за краденное отцово достояние. Чуть было не уморил, страшась, что родитель, дознавшись, вряд ли помилует самовольника…

…Но хуже всего было с волхвом. Именно с ним она окончательно поняла, что весь оставшийся век ей доживать безродной скотиной, которую пестуют — пока молода да пригожа; кормят — пока работой оправдывает съеденный кусок… Краса увянет быстрее быстрого, с годами пальцы утратят сноровку, глаза растеряют необходимую для ремесла зоркость, и — вот оно: никому не нужная старуха среди вовсе чужих людей. Под видимой ласковостью хранильника крылась железная лапа, которая давила и гнула, сообразуясь только с хозяйскими нуждами. Во сто крат тяжелее было от неискренней доброты — уж лучше с бранью да тумаками, чем этак…

И косу вот обкорнал… Такая коса была! Даже хазары не тронули, хоть и сокрушались, что цветом она для их глаз не шибко приятна. А этот…

Векша все бормотала, все плакала, будто бы не оконцами небесной безоблачной синевы были ее глаза, а неиссякаемыми родничками. Так и стоял Кудеслав дубина дубиной, не зная, как унять эти рыдания, как утешить и нужно ли ее утешать.

Мечнику и самому было несладко. После великой удачи (ведь и впрямь мало кто сумел бы этак споро и безвредно для себя угомонить лесное чудовище!) гадюка-судьба подсунула под ногу склизкое.

Нет, не позволит Мечнику совесть обокрасть хранильника. Ни Белоконевой купленнице, ни Кудеславу нынешнее утро не сулит никаких находок. А вот потери…

Был у Мечника друг — один-единственный, зато какой!

Был.

Отныне не будет. Придется теперь дружбу рвать по живому, чтобы хоть вспоминалась она добром.

Говорят, у всех баб на такое глаз куда как остер, да только Векша то ли слепенькой уродилась, то ли вовсе глупа. Старая Белокониха разглядела, даже Кудеслав догадался, а эта, с осени у хранильника проживя, так и не поняла: впрямь ведь старик разум от нее потерял.

И Мечник бы мог потерять. Верно, потому-то до сих пор нет у него жены, что и в своих, и в дальних пройденных землях надеялся он отыскать именно такую, как Векша.

Вот и отыскал себе на беду.

Слышишь, ты, приильменская наузница-чаровница? Вовсе ничего путного не найти нам с тобою нынешним светлым утром.

Но на хранильников двор Мечник Кудеслав больше и ногою не ступит. Дружеская-то верность крепка, только лучше не испытывать ее крепость этаким вот рыжим соблазном.

* * *

— Никак уже восвояси ладишься, друг душевный? — За ехидством Белоконева взгляда могло крыться все что угодно. — А почеломкаться на прощание со стариком, поклониться ему за приют да ласку — запамятовал? Или недосуг тебе, спешные дела заждались?

Кудеслав так и замер — одна нога в стремени, другая на земле. Белоконь, всей грудью навалившись на посох, с неподдельным интересом следил за изменениями краснеющего Мечникова лица.

— Ну, ты уж решай: или в седло, или обратно на землю-матушку. А то неудобно, поди, этаким раскорякой…

Волхв отер ладонью глаза, стирая с них насмешливое лукавство, заговорил по-иному, серьезно:

— Впрямь, остался бы — чай, есть о чем рассказать и тебе, и мне.

Кудеслав послушно выпростал ногу из стремени, отпустил коня — тот бесцельно побрел по двору, время от времени лениво подбирая с утоптанной земли какую-то казавшуюся ему съедобной всячину.

— За насмешку прости — по-доброму я, не со зла же. — Белоконь снова будто смахнул что-то с глаз. — Это я тебе должен бы в пояс кланяться за людоеда, а не ты мне за ласку, которой не было… Или была? — прищурился он вдруг. — Векша-то долгонько оставалась с тобою. Может, уж вперед моего успела за все отблагодарить — да так, что мне бы сейчас впору стребовать с тебя лихву?

Волхв сказал это негромко, с вроде бы вполне дружескою ехидцей, но Кудеславу почему-то вдруг припомнилось испуганно-свирепое «кто?!», медвежьим ревом плеснувшее из Белоконевой глотки тогда, давно, в святилище ржавого небесного камня.

А хранильник коротко оглянулся, поманил так и не успевшего заговорить Мечника к боги знают когда брошенному возле дворовой огорожи корявому ошкуренному бревну:

— Пойдем-ка присядем. Речи предстоят долгие, а в ногах правды нет.

Кудеслав послушно двинулся следом.

Речи, поди, предстояли не только долгие, а и злые. Старику было от чего злобиться. Его купленница и впрямь долгонько оставалась наедине с Мечником — почти до полудня, когда пришли помогать свежевать медведя воротившиеся Белоконевы сыновья. Плакать к тому времени она перестала, от Кудеславовой груди давно уже отлепилась — просто стояла неподалеку, глядя то вбок, то на вершины деревьев (куда угодно, лишь бы не на него). Только когда в лощине послышались голоса да объявились людские фигуры, Векша вдруг сказала негромко и торопливо:

— Век бы тебя, облома, не видеть! Ведь притерпелась было уже к доле своей, покорилась — нет же, сызнова все кувырком…

Сказала и ушла — склоном, чтоб не встретиться с подходившими.

Кудеслав немногим дольше ее задержался возле людоедовой туши. Наскоро обтер вызволенный меч сперва о медвежью шерсть, потом — медвежьим же салом; отмахнулся от подобострастного аханья хранильниковых сыновей и заторопился прочь до того поспешно, что даже рогатину забыл — вспомнил о ней, лишь покорно усаживаясь рядом с Белоконем (ну вот, теперь еще от Велимира на орехи достанется: шкуру не взял, оружие не сберег… одно слово — Урман железноголовый!).

Очень хотелось Мечнику уехать, не видясь с волхвом. Татем украдливым проскользнул через двор, торопливо оседлал да вывел коня… Ан углядел же хранильник, в самый последний миг завернул. Ведун старый… Ишь, зыркает, будто ворон на разлитое варево: лакомо, а не склюнешь…

— Ну, так что же? — с прежним ехидством подначил Белоконь, выждав, пока Мечник усядется. — Векша-то хорошо ли тебя отблагодарила? Уж скажи…

— Да холодновато еще, чтобы прямо в лесу, на сырой земле заниматься этакими благодарностями, — попробовал отшутиться Кудеслав.

Волхв прищурился:

— Не скажи! Дело-то жаркое, за ним и в настоящую стужу не вдруг озябнешь!

— Жаркое, да не настолько.

— А тебе, неженатому, откуда может быть ведомо, настолько или не настолько? — вновь прищурился Белоконь.

— Чтоб такое изведать, собственную жену иметь не обязательно — на крайний случай и чужая сгодится… — Мечник прикусил язык, но глупые слова уже сорвались. Дошутился.

Волхв вдруг захохотал, да так раскатисто, что бродивший по двору конь прянул и оглянулся.

— Вот теперь вижу, что ничего для меня огорчительного меж вами не случилось, — с трудом выговорил хранильник, утирая слезы. — Не то бы ты, чем подобное ляпнуть, скорей вот это бревно проглотил!

Отсмеявшись, Белоконь посерьезнел:

— Шутки шутками, а только не хочу, чтобы это впредь между нами стояло. Вот слушай: нынче ночью я тебе о Векше и о замыслах своих рассказывал почти так, как оно все на самом деле. Почти, да не совсем. Думалось мне, будто если бы у нее родился от меня сын, то уж он-то… У нее ведь и впрямь немалая ведовская сила. У нее да у меня… Удайся сын хоть в мать, хоть в отца, хоть в обоих родителей разом — все едино был бы ведун. Вот из него-то я и воспитал бы себе…

— Так как же ты не побоялся гнать ее в лес на ночь глядя? И зачем мальцом вырядил?

— Погнал потому, что больше гнать было некого, — развел руками хранильник. — Мужиков не хватило; моих же тюх на такое и упряжкой не сдвинешь. А мальцом обрядил от страха. Ну, чего смотришь? На мне, чай, узоры не намалеваны.

— Это кого же ты убоялся? — еле сумел выговорить ошарашенный Кудеслав.

Белоконь криво усмехнулся:

— Кого? А ты сядь покрепче да еще руками ухватись за колоду, тогда скажу… — Он глубоко вздохнул и вдруг брякнул чуть ли не зажмурясь: — Тебя, вот кого я боялся!

Пожалуй, Мечник бы все-таки не упал, даже если бы по Белоконеву совету не ухватился за бревно руками. Но ждал он чего угодно, кроме того, что довелось услыхать. А волхв продолжал:

— Свою-то долю предугадывать мне не дано, а вот Векшину я доподлинно вызнал. И твою тоже. Не минуть вам с нею друг друга, никак не минуть. А я, дурень старый… Веришь ли, до того она меня раззадорила — пытался судьбу обмануть, отвести тебе глаза от Векши-то. Как твой приезд, я ее в амбаре прятал или еще где придется… А она все равно тебя как-то высмотрела, исхитрилась-таки… Ведь нешто с долей поспоришь? Доля — она все по-своему ломит, да как! Чем сильнее противишься, тем больней, с костяным хрустом, с кровушкой… Людоед, верно, и впрямь послан мне в наказание. Заставила-таки судьба меня, строптивца, тебя да Векшу свести. Ценой сынова увечья заставила. Так что теперь уже вижу: никак по-моему не бывать. А и пускай себе, — махнул он вдруг рукой с деланной беспечностью. — И так от нее одно беспокойство. С тобой вот друг на друга было стали косо глядеть… Бабы мои вообразили, что молодая да любая непременно свой порядок в избе заведет, над ними поднимется — особенно ежели родит-таки мне сына…

Хранильник вдруг трескуче хлопнул Кудеслава по плечу:

— Забирай купленную, слышишь? Дарю! Только… — Глаза Белоконя заискрились вдруг хитрой усметкой. — Только есть у меня такое условие: чтобы жить вам не у Велимира, а здесь. Понял? Иначе не отдам. Вот и думай, торопить не стану. Но чтоб сына-первенца мне в воспитание! Оно поди и так не худо получится: от молодого отца дети куда крепче будут, чем от меня, сыча старого. А ведовской силой и ты не обижен.

Кудеслав молча глядел на него. А что говорить? Жалко старика, но вслух ему такого не скажешь.

Белоконь тем временем перевел дух, расправил усы и вдруг захихикал:

— Ее ведь не я у хазар купил. Знаешь кто? Ах, знаешь… Вот же недоперок желторотый — задумал родителя провести! Он ее на болотном островке в шалаше прятал. Что ни день — исчезать повадился, еду куда-то таскает… Думал, никто не видит! Ну, я молчу, жду, что будет дальше. А он… чуть не сгубил девку дурень! Ну, известное дело: холод, проголодь, болотная сырость — ослабла телом, простудилась, да так, что не рожать ей… Он дня два-три молчал (видать, надеялся, что как-нибудь сама оклемается), а потом приходит ко мне и начинает: «Вот ежели бы у бабы такая да такая хворь приключилась и ежели бы тебе из такой бабы пришлось такую хворь изгонять, так как бы ты…». Ну, я, не дослушавши, за ухо его: «Веди, говорю, щучий сын, показывай!». На день бы позже тогда подоспел, и не видать тебе этой рыжей…

Он замолчал.

Кудеслав тоже помалкивал, грызя губы. Видел он, что все эти разговоры о преемнике, которому бы не страшно вверить святилище… конечно, они наверняка правдивы, но… Вот теперь-то Мечник чувствовал себя злодеем, обокравшим лучшего друга, почти отца. Мало ли что там на роду написано! Оторвать от сердца последнюю свою, может быть, самую крепкую любовь; со смешками да прибаутками (это когда душа поди волком воет!) отдать ее другому и взамен потребовать лишь, чтоб позволили воспитывать сына, отцом которого мечтал бы сделаться сам… Предложить собственный кров ухитителю своей любви, чтоб было ему где тешиться добычей…

Прежде Кудеслав смел почитать хранильника другом-приятелем, смел мнить себя едва ли не равным. А теперь… Миг назад старец, сам того не ведая, совершил великое ведовство: несколько деланно усмешливых слов, и Мечник предался ему душою и телом — беззаветно и навсегда. То, что во время схватки с людоедом Белоконь был готов в любое мгновение прийти на помощь другу, рискуя навлечь на себя и своих неискупимое проклятье богов, — это не шибко-то проняло Кудеслава: на месте волхва он поступил бы так же. Но вот решиться на что-либо равное нынешнему Белоконеву подарку… Нет, не осмелился Мечник спросить себя: «А ты? Даже зная, что поперек судьбы не проломишься, — смог бы?».

Так что скажи нынче волхв: «Ну-ка, друг душевный, развали головою вон тот дубок!» — Кудеслав, пожалуй, задумался бы лишь на миг (и то над тем, с разбегу ли надо биться о дерево, либо в прыжке).

Мечник и сам еще не почувствовал, что ощущение нечаянной виноватости крепче прежнего и по-иному, чем прежде, связало его со старым хранильником. Он лишь одно понял: постылое, однако привычное холостяцкое да неприкаянное житье круто ломается. Понял — и внезапно испугался этой перемены. Но выдать свой испуг хоть Белоконю, хоть кому еще — это уж и впрямь лучше головою о дуб. С разбегу. Либо в прыжке.

— Ну, поговорили и будет. — Волхв тяжело поднялся. — Еще раз благодарствую тебе, что отмстил за две жизни людские да за Гордеево увечье.

Он низко — в пояс — поклонился Кудеславу. Тот поспешно вскочил и хотел было отдать поклон, но хранильник помешал, коснувшись кончиками пальцев его лба:

— А тебе меня благодарить не за что. Кабы не дурость моя, так, может, и не пришлось бы тебе с людоедом-то… Что же до Векши — сам теперь понимаешь: была б на то моя воля, не видать бы вам друг друга, как собственных спин. Да, может, еще и проклянешь меня, старика, не раз за подобный подарочек. Норов-то у нее — ой-ей-ей!

Белоконь отвернулся, зашагал к избе, и Мечник поспешил следом.

— А коня расседлай покуда, — говорил волхв на ходу. — Сейчас поедим, да вместе и отправимся: у меня к Яромиру дело. Шкуру людоедову с собой повезешь — в отдарок названому отцу за рогатину… Милонега сейчас к сынам моим лошадь погонит — у них уговорено, — так я ей накажу проследить, чтоб они и Велимирово оружие прихватили; ты-то, вижу, в спешке забыл, а они могут вообразить, будто так и надо. О чем я?.. Да, значит, в град вместе поедем. Ну, и Векшу с собой возьмем.

— Векшу-то зачем? — спросил Кудеслав. — Ей бы спать, ведь две ночи на ногах промаялась.

— Ей тут без меня все едино покою не дадут, заедят. Ничего, у старейшины вашего отоспится.

Уже готовясь ступить через порог избы, Белоконь сказал:

— Коли будет на то твоя воля, хоть завтра же отпрошу тебя к себе и у Яромира, и у Лисовина. А об отцовом очаге не сокрушайся: камень из него вывернешь да с собой привезешь — то и ладно.

4

Давненько уже не приходилось Кудеславу столько тесать языком — почитай, с тех пор, как воротился из своего бродяжничания по чужедальним краям. Тогда многое пришлось рассказать сородичам — и в общинной избе, перед очами старейшины да наиболее чтимых родовичей, и во всяких других избах (наперебой зазывали, чуть ли не дрались за то, чей нынешним вечером приходит черед принимать его у себя).

Люди, большинству из которых путь на Торжище казался невесть каким дальним странствием, забывали дышать, слушая невероятные сказки о разных языках, живущих вдоль реки Волглы; о сумрачной земле драчливых урманов; о теплом море, по берегам которого обитают поклоняющиеся неугасимому пламени персы-мидийцы; о других теплых морях, которых и сам Кудеслав не видел, зато слыхал про них много чего от своих скандийских знакомцев…

И сотой доли не было рассказано из того, о чем можно было бы рассказать. Но не потому, что рассказы наскучили слушателям, — это самому Кудеславу довольно быстро наскучило быть рассказчиком. Отчасти из-за бессилия передать словами виданное и пережитое, отчасти потому, что нередко его понимали странно или не понимали вообще. А главное — ведь не ради же распахнутых от удивления ртов сородичей поддался Мечник на уговоры урманских торговцев-воителей! Не ради удивления родовичей, не ради добычи, не ради возможности вдоволь наиграться оружием в неведомых дальних краях и даже не ради возможности эти самые края повидать. А ради чего? Если бы кто дознался, что Кудеслав по сию пору так и не успел найти ответ на этот вопрос, — вовсе пустоголовым прослыл бы в общине Мечник, обижающийся на прозвание Урман.

Рассказы ему опостылели, а потому стали неинтересными. К тому же старики принялись ворчать, что Кудеслав дурит головы желторотым юнцам, что этак все по дальним землям поразбегаются, а община оскудеет людьми да вымрет… Поток приглашений пошел на убыль.

Последних, самых прилипчивых, Велимир живо отвадил от своего двора, за что Мечник был несказанно благодарен своему названому отцу. Года не прошло, как Кудеславу перестали заглядывать в рот — вместо этого стали шушукаться за спиной. Дескать, непоседливый человек, ненадежный. В отцовой избе живет, ровно из милости принятый захребетник; дрова вместо топора мечом колет; охотник неважный; до первой седины дожил неженатым… Одно слово — Урман.

И вот нынче затеялось, будто в те, прежние, времена. Спасибо, хоть дали выспаться за обе бессонные ночи.

И Велимиру спасибо.

Когда Кудеслав, распрощавшись на ночь с Белоко-нем и Векшей, ввел коня в Велимиров дворик, на град уже навалилась густая темень. Мгновенье-другое Мечник промешкал, бездумно вслушиваясь в удаляющийся копытный топот (по, в общем-то, понятным причинам хранильник желал ночевать непременно у старейшины, хоть у того не просторней многих, а уж волхва-то с радостью примут в любой избе, пожелай он хоть до крепкого тепла поселиться).

Наконец Мечник встряхнулся и взялся было расседлывать заморенного коня, но тут с протяжной заунывной жалобой распахнулась избяная дверь и на пороге появился сонно помаргивающий Велимир — в сапогах, в накинутом на голое тело полушубке (это то есть в одних только сапогах да полушубке) и с лучиной в руке.

— Живой, что ли? — позевывая, спросил Лисовин.

— Живой, — буркнул Кудеслав, безуспешно пытаясь справиться с супонью-подпругой: совершенно одуревший от усталости конь вздумал себе же во вред надувать брюхо.

— Совладал, значит? — Дождавшись Мечникова кивка, Велимир подошел, наскоро оглядел коня, потом тронул названого сына за плечо: — Иди в избу, я сам.

Кудеслав охотно подчинился, лишь предложил:

— Давай хоть вьюк занесу.

— Иди-иди, — Велимир слегка подтолкнул Мечника к двери, но все же не удержался, спросил: — А что за вьюк?

— Шкура.

— Хорошая?

— Да леший ее разберет, я и не присматривался. — Кудеслав еле ворочал языком; только теперь он вдруг осознал, до чего вымотали его бессонница, схватка и душевные переживания. — Большая она, шкура-то. Матерущий был — я таких не видывал.

— Большая — это хорошо… — удовлетворенно пробурчал Велимир и вдруг спохватился: — Сам-то ты целый?

— Целый.

— А хранильниковы?

— Кроме Гордея и захребетников — целы.

— А Гордей что — помер-таки?

— Нет. — Мечник с трудом подавил зевок (не к месту такое, когда речь идет о несчастье человеческом). — Белоконь говорит: выживет.

— Ну и ладно. — Велимир отвернулся к коню. — Иди-иди, я и вьюк сам. Есть хочешь? Там бабы в угольях горшок томиться оставили. Захочешь — похлебай. А как взял-то?

— Мечом, — терпеливо сказал Кудеслав, захваченный этим вопросом уже на пороге.

— Не пригодилась, значит, моя рогатина… Ну, иди. Завтра расскажешь.

Захоти Кудеслав отведать-таки предложенного варева, не смог бы: даже на этакое малое дело сил не осталось. Кое-как добравшись до своего закутка (в избе будто вдесятеро больше против обычного стало углов, простенков да всяких спотыкательных препон), Мечник так и рухнул на ложе, словно крепкой дубиной оглоушенный, — не раздеваясь, даже полог за собой не задернув.

Во сне Кудеславу вновь пришлось раз за разом схватываться с людоедом. Все было, как было, только перед самым медвежьим наскоком меч внезапно оборачивался то хворостиной, то Векшиной косой.

Потом вдруг приснилось, будто сам Кудеслав, Велимир и все Велимировы, натужно кряхтя и тихонько переругиваясь, ошкуривают тяжкую суковатую колоду, причем Лисовин шипит непонятно: «Будет вам ворочать да дергать! Чай, не колода — живой человек!» И впрямь, под отставшим пластом корья вместо голого дерева Мечнику нежданно открылось свое же собственное лицо.

А потом все провалилось в глухую, лишенную видений черноту.

Проснулся он от близкой мужской перебранки. Ругались Велимир и кто-то, чей голос показался знакомым, но сразу не распознался. Этот кто-то бубнил, что все старики собрались и просят, и Яромир просит, и Белоконь-хранильник — нельзя же такое общество обидеть отказом! Свирепый полушепот Лисовина разобрать было труднее. Чувствовалось только, что названый Кудеславов родитель именно и собирается обидеть помянутое общество, в чем-то этому самому обществу отказав.

В конце концов растерявший терпение Велимир весьма явственно прирявкнул: «Очнется — пошлю, а будить не дам! Выдь на двор!», и Мечник проснулся окончательно.

Проморгавшись сквозь остатки сна, он обнаружил, что раздет и прямо-таки завален меховыми покрывалами. Вот, стало быть, из-за чего привиделась нелепица про ошкуриваемую колоду! А ведь, пожалуй, следует поблагодарить убиенного людоеда…

Лисовин-то вроде подобрел к приемышу. Конечно, «подобрел» — слово неправильное: Велимир и прежде держался с Кудеславом не хуже, чем со своими сынами. Но выискивать правильные слова не было ни сил, ни желания.

Аккуратно сложенные штаны и кожаная рубаха лежали на полу возле изголовья. Кудеслав выбарахтался из-под мехов и принялся одеваться. Тут же слегка отдернулся полог, и в образовавшийся между стеной и занавесью просвет всунулось сердитое лицо Велимира.

— Разбудил-таки, пень трухлявый! — Лисовин яростно погрозил кулаком не то затянутому скобленой кожей оконцу, не то кому-то, за ним находящемуся.

— Кто это? — осведомился Мечник, завязывая ворот рубахи.

Велимир скривился — небось и сплюнул бы, кабы под ногами был не собственный пол.

— Да Глуздырь, чтоб ему до погибели добра не видать! Ты слышь, ты его непременно огрей чем-нибудь. Я ему: «После этаких трудов не то что до вечера — до следующего утра проспать, и то мало», а он знай свое. Совсем стыда лишился, жабоед старый.

— Сам ты обесстыдел, охульник! — донеслось со двора. — Сказано же — общество ждет!

— А я вот сей же миг пойду к Яромиру да спрошу, как он тебе велел: будить или дожидаться, покуда сам?! — заорал Велимир в слепую перепонку окна. — И ежели он скажет, что велел ждать, так ворочусь и кобелей на тебя науськаю!

— Ну и не станет у тебя кобелей! — прокричали снаружи запальчиво, однако куда глуше, чем прежде (похоже, Глуздырь, до того сидевший под самой стеной избы, счел за благо уметнуться к плетню).

Кудеслав справился наконец с тесемками ворота и отдернул полог.

— Ладно тебе шуметь, — сказал он Велимиру. — Ну разбудил и разбудил. Где ждут-то? У старейшины?

— У него. Я тоже с тобой — он и меня звал. Или, может, сперва поешь?

— Дурень ты, — подал голос Глуздырь. — Что ли, там не покормят? Там небось угощение крат во надцать твоего лучше!

Издав некий звук, явственно напомнивший Кудеславу рычание нападающего людоеда, Велимир кинулся вон из избы. Но когда он выскочил наружу, двор и улица были пусты — лишь слышалось, как на пути от Велимирова жилья к чельной площади собаки взлаивают по пробегающему человеку.

* * *

Общество впрямь подобралось из тех, какие не часто сходятся даже в общинной избе. Наиболее чтимые старики и самые добычливые добытчики — всего человек десять, не считая Мечника с его названым родителем, волхва да самого Яромира. Меж другими Кудеслав приметил наиумелейших бортников Кошицу и Малоту; бобролова Божена; углежога-дегтярника Шалая — огромного, косматого, с лицом, навсегда порченным неотмываемо въевшейся копотью…

Узорочье общины, ее оплот и надежа. Прокормильцы. Мудрецы.

Головы.

Длинный скобленый стол, стоявший обычно под дальней от входа стеной, был выдвинут поперек избы, так что половина гостей разместилась на полатях, а другая, рассевшись на длинной лавке, грела спины в тепле неугасимого Родового Огнища.

Окна по позднему вечернему времени были уже плотно затворены ставнями, а все же гуд многоголосых бесед, кашель, похохатывание да стук глиняной и деревянной посуды явственно слышались даже на десяти шагах от крыльца. Однако стоило только Велимиру толкнуть скрипучую входную дверь, как внутри мгновенно сделалось тихо.

В полном молчании дожидались Яромировы гости, пока новые пришлые скинут в сенях обувку и верхнюю одежу, пока, войдя в избу, воздадут Навьим, после — поздравствуются с людьми, и поднявшийся навстречу хозяин ответит за всех.

И вновь загомонили, заворочались гости. Быстро освободились два места: для Велимира — по левую руку от старейшины, сидевшего на чельном конце стола; для Мечника — справа от волхва, который, как почетнейший из гостей, был устроен по правую хозяйскую руку.

Усевшись, Кудеслав быстро (однако же не выказывая особого любопытства) оглядел собравшихся и вдруг оторопел — узнал-таки наконец хмурого старика, сидевшего напротив Яромира. Может, сразу узнать его помешали самодовольные мысли (тут возгордишься, если в таком обществе посадили столь близко от хозяина!), да и в лицо приходилось видать этого старца всего два раза — его, сказывают, и в собственной слободе даже ближние подручные не каждый день видят. Но уже то, как едва ли не по-сыновьи взглядывал на занятного старика примостившийся рядом с ним Шалай-углежог, следовало бы с первого взгляда понять: нынче содеялось почти небывалое. В град самолично припожаловал староста кузнецов Зван Огнелюб.

Что там Шалаевы взгляды — Зван выдавал себя уже хотя бы местом, на котором сидел. Место вроде и не почетное, но… Это лишь со стороны сразу видать, какой конец стола красный, хозяйский. А вот присев к самому столу, да еще пригубив хмельного, можно, пожалуй, забыться и ненароком перепутать…

Да, видать кузнеческого старосту так вот, накоротко, лицом к лицу, Мечнику приходилось лишь дважды. Причем один из этих двух разов — первый — был, пожалуй, куда странней нынешнего Званова появленья в общинной избе.

* * *

Это случилось в запрошлом году, в тогдашнюю Веселую Ночь.

То есть ночь та была веселой для всех родовичей, кроме одного Кудеслава: из-за Яромира пришлось ему вместо веселья бродить по лесу угрюмым железноголовым страшилом.

Впрочем, нет, неправда. Даже не будь на то старейшинского наказа, Мечник и сам доброхотно навязался бы в пастухи-охоронщики при сородичах, ополоумевших от сладких жертвенных игр.

Потому что едва ль три десятка дней успело минуть с тех пор, как удалось окоротить задиристых соседей-мокшан, и они, могло статься, еще не научились быть окороченными.

Потому что очень уж соблазнительно было бы напасть на вятичский род именно той ночью, когда родовичи, утратив рассудок, носились по лесу — одни (одетые) — в дурных поисках небывальщины, другие (из одежи имеющие на себе только венки) — в поисках шалого мимолетного счастья, угодного в жертву страстелюбивому богу Купале.

У мордвы, кажется, тоже празднуют эту суматошную ночь, но кто знает, на что может решиться мордва и какие жертвы приятней ее мордовским богам?! Ну а решись-таки мокшане напасть, что смог бы Кудеслав в одиночку? «Что? Полно-те! Уж хоть что-нибудь он да сможет» — это Яромир с вечера так успокаивал опасающихся общинников.

…Кудеслав довольно-таки далеко ушел от градской поляны, но никого, кроме соплеменников, встретить ему не пришлось. Да и соплеменники уже изрядное время как перестали встречаться: ночью (хоть даже и Купаловой) без серьезной надобности вряд ли кто-нибудь отважился бы забраться в настоящую крепкую чащу.

Мечник немного постоял, привалясь к замшелому древесному стволу, послушал слабые, но явственные отзвуки пения, гомона и многоголосого веселого визга — все это неслось от речного берега, где еще с вечера полыхали громадные очистительные костры. И только-только успел Кудеслав подумать, что кабы мордва впрямь замыслила нападать, так давно б уже…

Нет, Кудеславовы ленивые рассуждения не успели домусолиться до более ли менее связного окончания.

Потому что в праздничные отголоски вплелось новое. В той же стороне, но гораздо ближе кто-то подавился надсадным сорванным воплем, и вопль этот мгновенно смяло, забило стремительное топотанье — дробное, слишком уж частящее, как для одной пары ног.

Конечно, тертый да опытный воин по прозванью Урман просто-таки обязан был на слух разгадать затеявшееся. Он и разгадал. С полузвука. Мгновенно — и все же долею мига позже, чем вдруг осознал себя бегущим встречь близящемуся шуму.

Не успел Мечник пробежать и двух десятков шагов, как его чуть не сшибла с ног щупленькая девчонка лет семи — белые от ужаса глаза, уродливо раззявленный рот, исцарапанное плечо, выткнувшееся сквозь драный ворот сорочки (которая, как и любая одежа, такой вот ночью равнозначна предупреждению «не троньте меня!»)… Выломившись из кустов, девчонка слепо грянулась о Кудеславов бронный живот, отлетела и снова… то есть снова грянулась бы, не спохватись Мечник отшагнуть в сторону.

А причина девчонкиного смертного ужаса была близка; она — причина — трескуче перла через подлесок, тяжко дыша и на каждом выдохе сплевывая однообразную полупросьбу-полуугрозу: «Погоди… Погоди… Погоди…»

Он тоже не заметил Кудеслава, этот голый, в кровь исхлеставшийся о ветки парень; он ничего не видел перед собою, кроме спины вожделенной беглянки, и потому наверняка не сообразил, что за каменная тяжесть с хряском врезалась ему в подбородок.

Удар получился не из ловких. То есть что там — вовсе скверным он получился, этот клятый удар.

Потирая ссаженные костяшки, Мечник тупо рассматривал лежащего навзничь парня.

Худосочный голенастый щенок. В прошлую Купалову ночь сам еще одетым бродил, и вот — дорос, наконец, дорвался до лакомого… А только, поди, с первого раза не вышло; поди, обломились ему лишь злые издевки, от которых сопливым дурням жизнь не в жизнь… Вот и кинулся на такую, которая уж точно не осмеет, не ославит жалким портачом, не отобьется…

Что ж, он-то дурень. А ты?

Да, сопляк худое затеял: подобные дела Купале не в угожденье, а вовсе наоборот. Да, этот щенок по щенячьей своей неумелости мог бы до полусмерти измордовать девчонку. Да, он — мог.

Мог бы .

Но теперь он валяется, как затоптанная тряпичная кукла-забавка; расквашенный подбородок его вздернут нелепо и дико, а ты стоишь рядом, нянчишь ушибленный кулак и пытаешься понять, как все это могло случиться.

Кудеслав Мечник сломал подростку шейные позвонки. Нехотя, помимо воли… Да кто же тебе поверит, что нехотя?!

Спаситель, лешему б тебя на… Ради девки-недомерка взял да и убил человека… правда, сопляк еще дышит, но не долго ему осталось дышать, ой как не долго! Убийство сородича… За такое не отстрадаться ни вирой, ни даже отлученьем от рода — тут тебе не Урманский край и не Приильменье, тут порядки дремучие. По установленью, ведущемуся от самого Вятка, некоему Кудеславу Мечнику в ближнем грядущем светит погребальный костер этого вот пащенка. Только в отличие от пащенка ты, Мечник Кудеслав, на этот костер попадешь живьем…

Жутчей всего, что на самого сопляка тебе наплевать; и что судьба твоя окончательно в овраг покатилась — это тоже, в общем-то, тьфу; муторно да гадко на душе лишь оттого, что ты (ты!) по-глупому не соразмерил крепость удара.

Только правильней бы сказать не «по-глупому», а «по-злому».

Злобен стал ты, Мечник Урман, от неприкаянности своей, а злоба воинским навыкам смертная ворогиня…

— Гляжу я, теперешняя Веселая Ночь горазда и на печали…

Нет, Кудеслав не вздрогнул, не обернулся, а только подумал с безропотной покорностью: все, дожил. Кто-то сумел подобраться нерасслышанным, незамеченным… Кто? Да какая тебе, к лешему, разница, ты, Мечник, напрочь и окончательно переставший быть воином?!

— Аи непочтителен же люд у вас во граде… — Исполненный вроде бы вполне доброжелательной укоризны голос безвестного скрадника вынудил Кудеслава зябко передернуть плечами. — Здравствоваться со старшим думаешь, нет ли?

Мечник наконец оглянулся.

Обнаружившийся вблизи незнакомый сухощавый мужик на первый взгляд показался ему чуть ли не сверстником. Мужик как мужик… Видать, что малозажиточный — одет (одет?!) в небеленую пестрядину, на ногах ветховатые лапти… Бороденка серая какая-то, и волосья такие же, только их, волосьев, почти не видать под широченным оголовным ремнем…

Э, погоди!

Не зря, вовсе не зря было сказано про «здравствоваться со старшим» — никакая он тебе не ровня летами, просто его седина украдена въевшейся копотью. И что там еще было сказано — «у вас во граде»?!

Эти рваные суетливые мысли замельтешили в Мечниковой голове уже после того, как незнакомец чуть повернул голову и лунный блик провалился под его нависающие кустистые брови.

Глаза.

По-ледяному прозрачная дальнозоркая синева.

Сквозь такое смотрят на мир лишь мудрые свирепые птицы да еще мудрецы из людей, чья трудновообразимая древность не умучила разум, а придала ему надчеловеческую пронзительность.

Можно ли не узнать такое? Нельзя — даже если видишь впервые в жизни.

Кудеслав узнал. А узнав, обрадовался. Выходит, покуда еще рановато совсем уж определять в упокойницы воинскую сноровку железноголового Урмана Мечника. Потому что никому не зазорно хоть в чем угодно уступить Звану Огнелюбу, столетнему главе кователей-колдунов.

Вот только для чего бы это помянутый глава забрался в такую даль от ковательской слободы?

Спохватившись, Кудеслав принялся наконец бормотать здравствования. Получалось у него что-то излишне витиеватое и утомительно многословное (сказалось-таки пережитое волнение), однако старый кователь не перебивал, слушал с видимым удовольствием. Мечниковы излияния оборвал — вдруг, на полуслове — сам Мечник, когда обратил внимание на крохотный туесок у Званова пояса. Туесок этот был расписан наговорным узорочьем, каким знахари-ведуны заманывают в свои лукошки редкостные целебные травы. А еще из-за опояски кузнеческого старейшины торчала лозовая рогулька. Кудеслав не однажды видывал подобные и у отца-упокойника, и у волхва Белоконя — этакие гибкие рогулины помогают выискивать места, где земная сила всего сильней.

Боги пресветлые, светлые и остальные! Неужто Зван Огнелюб тоже занят дурными поисками?!

— Вот ты и придумал ответ на все свои недоуменья, — усмешливо хмыкнул Зван.

Он заинтересованно оглядел вытянувшееся Кудеславово лицо, пожал плечами:

— Чего таращишься, ровно сом на портки? Велик ли труд дознаться про твои мысли, коль они у тебя на роже ясней ясного изображаются?

Задергался, захрипел валяющийся на земле парень, и усмешливость мгновенно сгинула из Огнелюбовых глаз.

— Отходит… — Глава кователей склонился было над бесталанным мальцом, но тут же вновь выпрямился и хмуро зыркнул на Кудеслава: — Как же это ты?.. Смекаю, вряд ли бы единственный во племени обладатель ратных припасов раздавал их в чужие руки; стало быть, ты и есть он… Так как же ты, Мечник, сподобился оплошать? А?

Мечник заспешил с объяснениями — и как именно сподобился, и что этому предшествовало. Впрочем, его россказни Звану требовались меньше, чем, к примеру, лягве копыта.

— Все то мне ведомо, — буркнул Зван, досадливо отмахиваясь от Кудеславовой скороговорки. — И крик я расслышал, и беготню… Жаль только, не достало прыти раньше тебя подоспеть. — Он вдруг вздохнул как-то совершенно по-бабьи. — Эх ты, Мечник — голова-с-плечник… Ты небось умным себя почитаешь, а тех, которые в Купалову Ночь папоротниковые цветьи выискивают, мнишь дурнями… А не заведи сюда такие вот розыски меня, дурня, кто б твою умную голову выручил? Эх-хе, истрачивай теперь из-за тебя…

Кудеслав мгновенно стряхнул почтительность и ощетинился:

— Нечего из-за меня истрачиваться! Что сам заслужил, то и…

— Цыть!

Окрик этот был так внезапен, так непростительно, невыносимо обиден, что Мечник захлебнулся воздухом и действительно смолк.

А Огнелюб, буравя ледяным взглядом его зрачки, цедил:

— Кто чего перед родом заслужил — то не тебе судить! То в иноразье даже самому роду не может быть ведомо!

Потом Зван отвернулся, обмяк, сказал устало:

— И вообще… Я это не только тебя ради. И не столько тебя ради, сколько… Э, да ну тебя!

Закряхтев по-стариковски (уж очень по-стариковски, нарочито, притворно), Огнелюб опустился на колени близ парня, трудно домучивающего остатние свои мгновеньица.

— А ты… — ковательский глава полоснул скупым досадливым взглядом топчущегося рядом Мечника, — ты, право слово, шел бы отсель! Все, что мог, ты тут уж содеял, теперь мой черед.

Кудеслав неуверенно отступил на пару шагов и остановился. Очень ему хотелось вызнать, какую участь готовит Зван нечаянному упокойнику. Прятать собирается, что ли? Но ведь, во-первых, напрасное это дело, а во-вторых, дело это напрасное совершенно, поскольку железноголовый Мечник Урман нынче же повинится перед Яромиром, — неужто мудрому кователю то невдомек?!

Проще всего было бы в открытую спросить Огнелюба, что тот затеял, но спросить не поворачивался язык.

А ноги отказывались уйти.

Ну вот с чего, в конце-то концов, ты вообразил, будто Зван намерен тебя выручать?! Мало ли какое действо может затеять кователь? Вспомни только, что о них, кователях, рассказывают… Над мертвыми они якобы изгаляются по-злому — всякие места вырезают для ковательских снадобий, жир вытапливают… А ну как и Огнелюб?..

— Ты еще здесь?! — Старый кузнец уж вовсе освирепело зыркнул на Мечника, но вдруг улыбнулся: — Хочешь, чтоб провины твоей перед родом вовсе не стало? Хочешь? А и ступай тогда прочь. Пойди хоть к кострам, полюбуйся праздничным действом — оно тебе нынче кстати.

— Не видал я, что ли?.. — начал было Кудеслав, но Зван, вновь раздражась, оборвал его:

— Сказано, полюбуйся! Ишь, каков строптивец… — Кователь опять сгорбился над умирающим; речь Званова перелилась в малоразборчивую скороговорку: — Ты новым, новым глазом всмотрись! И запомни… Люди не верят беспричинно, да вот беда: издавняя крепкая вера зачастую сама же увечит свою доподлинную суть. Вот как с папоротниковыми цветьями… Чего только про них не брешут: и похоронки-клады сокровенные они-де указывают, и желанья-де исполняют… А правда вроде бы рядом, но вроде и далеченько от той брехни. И слышь, — Зван примолк на мгновенье, со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы, — уж сделай такую милость, помалкивай про нынешние дела… ну, про свой оплошный удар. Уразумел? Не ради себя, так хоть ради этого вот юнца. Сам же знаешь, каково быть не как все.

Ни бельмеса не понял Мечник из слов велемудрого кователя-колдуна (разве что его, Мечника, только-только успевшего вспомянуть жуткие байки о ковательских чародействах, так и передернуло от слов «всмотрись новым глазом»). Впрочем, Кудеслав остерегся гневить Звана расспросами или — тем более! — спорами, а потому покорно наладился уходить. Наладился, но не успел.

Ни колен, ни сгорбленной спины не разгибая, Огнелюб вдруг сказал:

— Допрежь ухода покажи-ка меч.

— Я? — растерянно переспросил Кудеслав, берясь за мечевую рукоять.

— Нет, вот он. — Огнелюб дернул бородкой, указывая на лежащего парня.

По всем творящимся делам Кудеслав напрочь потерял способность разуметь шутки, но еще не готов был поверить, что Зван действительно обращался к мертвому (кажется, уже не «почти», а окончательно мертвому) сопляку.

По-прежнему не вставая с колен, кователь вроде бы мельком обмакнул взор в зарезвившиеся на оголенном клинке струйчатые лунные блики.

— Зачем тебе?.. — начал было Мечник, но Зван перебил его отрывистым и хлестким, словно пощечина, словечком: «Поймешь!»

И тут же добавил, явно торопясь переломить Кудеславовы мысли на другое:

— Что же до цветущего папоротника да того, в какую даль я забрел от слободских угодий, то ищут не там, где ближе, а там, где есть. Запомни. И проваливай, слышишь?!

Да, Мечник слышал и отнюдь не собирался артачиться. Он только крохотный осколок мига промедлил: глянул на заклякшего, сделавшегося не по-живому плоским недоросля, убедился, что любое, даже самое распречародейственное, знахарство тут уже безнадежно опоздало…

А потом…

И на дюжину шагов не успел Кудеслав отойти, как раздавшийся позади плаксивый полустон-полувсхлип вынудил его оглянуться.

Парень, всего мгновенье назад казавшийся мертвым окончательно и безвозвратно, теперь дергался в попытках встать.

А в руке сутулящегося над ним кователя-колдуна темнело нечто, весьма похожее на лист папоротника.

А на самом кончике этого листа мерцала теплая зеленоватая звездочка.

* * *

Всласть поразмыслить о разных странностях — и когдатошних, и нынешних — Кудеславу не удалось.

Конечно же, родовые старшины пожелали видеть его меж собой вовсе не потому, что признали равным. Нет, старики сошлись размыслить о важных делах, а Мечник, окоротивший медведя-людоеда, понадобился им затем же, зачем и сладкая медовуха да лакомая снедь (Кудеслав успел разглядеть на столе даже хлеб — об этой-то поре!). Конечно, о давешней схватке с медведем мог бы поведать и Белоконь, но рассказ об удаче — заслуженная награда самому победителю. Будь она трижды по три раза неладна, награда эта; уж Кудеслав бы без нее как-нибудь перебился. Знай он, для чего зовут, нипочем не пошел бы…

А ведь мог бы заранее догадаться, если б дал себе труд раскинуть умом. Со времени его возвращения в род старики лишь однажды спрашивали да слушались советов Мечника — во время распри с мордвой. Если б, кстати сказать, слушались не только «во время», но и «до», сложились бы тогдашние дела по-иному и с куда меньшим уроном. Но и в том, что отбились, что душу каждого из погибших родовичей утешили смертями по меньшей мере двоих врагов, — во всем этом Кудеславова заслуга едва ли не главная. Впрочем, про то нынче и вспоминает, похоже, один только Кудеслав. Правда, кое-кто из почтенных (Шалай, к примеру… Божен… да и Яромир с Белоконем) взяли было себе за обычай при каждом удобном случае выспрашивать Мечника: как, дескать, поступил бы доподлинный воин в таких или этаких обстоятельствах? Но подобные расспросы то ли наскучили вопрошателям, то ли… В общем, давненько уже их не случалось, этих расспросов.

…Что ж, коли явился, пришлось рассказывать — не ломаться же, ровно девка на смотринах!

Слушали внимательно, жадно (не то что разговоры, а даже чавканье стихло). Выслушав, заставили рассказывать снова, на этот раз то и дело перебивая вопросами. Особенно рьяно выспрашивали признанные медвежатники Путята и Ждан. Не просто так выспрашивали — с подначками да с подковырками. В конце концов они, напрочь позабыв о Мечниковом присутствии, заспорили меж собою, причем у обоих спорщиков выходило, будто Кудеслав по неумелости да по вздорной своей привычке к негодному на охоте оружию сделал все не так, а надо было бы… Вот кабы кто из опытных, настоящих… Ждан, к примеру… Или Путята… А Мечнику просто повезло; пускай вон Лисовину в землю поклонится за даренное вместе с рогатиной охотничье счастье…

Правда, сам Лисовин так не думал — он напомнил спорщикам о Гордее. Но те в такой раж вошли, что лишь отмахнулись: у Белоконя-де с лесом мир; волхв и сыну охотницкой воли не давал, испортил его, вот и поплатился.

Кудеслав в перебранку не вмешивался. Можно было бы, конечно, много чего сказать. Хоть про Белоконев мир с чащей-матушкой: хранильник частенько говаривал, что волки тоже с лесом в мире живут, однако же не травкой да ягодами питаются! Белоконь и сам охоту любил (правда, не во всякое время и не на любого зверя), и сынам никогда не препятствовал. Он только «нечестной» охоты не признавал, какой без человека в лесу не бывает: силки, давилки всяческие, или чтобы с собаками… Так что зря мужики Гордея хулят.

— Зря вы, мужики, Гордея хулите, — обрывая спор, вдруг трескуче хлопнул ладонями по столу Яромир (ну будто чародейством каким вызнал Кудеславовы мысли). — Он на своем веку медведей добыл как бы не больше вашего. А уж коли вы сами речь завели про то, кто кому должен кланяться, скажу так: поклониться бы вам Белоконю — за то, что не вас позвал. А ты, — это уже Кудеславу, — зла на них не держи. Их болтовня — то тебе лишняя честь. Так легко совладал с шатуном, что даже эти вот не способны уразуметь, насколько было бы тяжко свершить такое кому другому…

Яромир примолк, обвел собравшихся тяжким взглядом и вдруг рявкнул:

— Эй, бабы! Кто-нибудь!

И через миг, когда с женской половины прибежала его жена, сказал усмешливо:

— Хмельное долой со стола! Велимиру да Кудеславу оставь по ковшику, прочее же — долой! А то кое-кто, похоже, лишку хватил — уже и на Белоконя потявкивают!

За столом вмиг стало тихо. Дождавшись, пока женщина унесет горшок с пьянящим медвяным зельем, Яромир поднялся во весь свой немалый рост. Кое-кому из сидящих примерещилось, будто старейшина обмакнулся макушкой в темень, копящуюся под высокой кровлей, — вне досягаемости для трепетного желтого света расставленных по столу масляных плошек и воткнутых в настенные держаки лучин.

— Не хватит ли нам, старики, попусту языки мозолить? — сдержанно, однако весьма внушительно прогудел Яромир. — Разве мы для того собрались, чтоб бражничать да тешить себя суесловием? Или есть кому, кроме нас, озаботиться о судьбе нашего роду-племени?

Он медленно опустился на скамью, снова обвел испытующим взглядом притихших гостей. Выслушали с должным вниманием, почтительно; иные отворачивались, виновато прятали глаза… А ведь почитай что все сидящие за столом старше Яромира; многие из них гораздо старше его, и уж двое-то старше почти невообразимо.

Впрочем, именно эти двое отлично от прочих восприняли Яромировы слова. Белоконь задумчиво кивал, не то соглашаясь со старейшиной, не то в ответ на какие-то собственные свои размышления. А Зван… Леший его разберет, столетнего ведуна-кователя. Сидел прямо, будто дротик сглотнул; безотрывно смотрел перед собой (не на родового главу, а как бы сквозь него стенку рассматривал)… Лишь изредка Огнелюб чуть склонял голову, прислушиваясь к негромкому говорку Шалая, и еще реже едва заметно кривил продымленные усы в короткой усмешке — видать, углежог нашептывал забавное.

Не схожие ни обличьем, ни статью, Зван и углежог гляделись родными братьями. Одинаково черненные неотмываемой сажей лица, одинаково траченная копотью седина, одинаково коротко подстриженные бороды и усы (верно, чтоб не подпалить ненароком)… Даже головы обоих были перехвачены не по-людски одинаково: у других шнурочки да ремешочки, чтоб только глаза волосами не занавешивались, у этих же — широкие полосы толстой сыромятины почти полностью прикрывают собою лбы. За работой такое понятно: от жара, от нечаянной искры волосы могут вспыхнуть. Но ведь то за работой, а тут… Похоже, будто Зван да Шалай просто-напросто кичатся принадлежностью к ремеслу, выставляя ее напоказ. Все равно как если бы Велимир заявился сюда с рогатиной или вон Божен-бобролов — с петлями-душилками. Недостойно как-то. Впрочем, старость горазда на ребяческие причуды. Да, в чем-то схожи Зван с углежогом, а в чем-то и нет. Шалай из себя медведем медведь; Огнелюб же напоминает хищную птицу. И ростом Зван только чуть выше Шалаева плеча, и в кости вроде как хлипче; но сойдись они, к примеру, на поясах — еще неизвестно, чей будет верх, хоть староста кузнечной слободы куда богаче годами.

Кудеславу вдруг стало жутко. Он поймал себя на том, что старательно занимает мысли чем угодно, кроме одного: на какую такую важную беседу собрал Яромир родовую старшину? Почему Зван не счел возможным прислать вместо себя кого-нибудь из подручных, как делал почти всегда? Нет, об этом не думалось. Словно бы разум, боясь помешать бдительности чувств, намеренно уходил от главного — так всегда случалось в мгновения неотвратимой опасности. Значит, и сейчас?.. На ковш с медовухой даже глянуть не хочется, хотя вот он, только рукой шевельни. Правда, разок пришлось-таки обмакнуть усы (чтоб Яромир не вообразил, будто гость брезгует угощением), так от одного запаха чуть не вывернуло. И подобное тоже не однажды случалось уже с Мечником, который при всем хорошем отнюдь не брезговал хмельным. После того дня, когда погиб урман-побратим, Кудеславова душа иногда отказывалась принимать пьяное зелье. И каждый раз вскоре после такого невольного воздержания Мечнику приходилось оборонять свою или чужую жизнь. Так что, и нынче придется? Здесь? От кого?!

И снова пришлось Кудеславу почувствовать, что размышления об опасности — наиподлейший враг. Вроде бы близко сидел Яромир, а наклонился и того ближе (не к Мечнику, конечно, — к волхву); вроде бы старейшина и не шибко озабочивался сдерживать рыкающий свой голос… Однако же из его слов Кудеслав расслышал лишь половину, хоть заговорил Яромир, похоже, о том, что вдруг взволновало молодшего из гостей.

— …позднее… кое-кто… дремать — Глуздырь вон… не пора ли?

Белоконь, чуть приоткрыв глаза, медленно покачал головой:

— Покуда еще не пора. Подожди. Скоро.

Яромир хмыкнул, отодвинулся на прежнее место и, перехватив взгляд не успевшего отвернуться Мечника, ухмыльнулся:

— Чего смотришь? Пей да ешь. Аль не по тебе угощение?

Пришлось вновь превозмочь себя да окунуть губы в хмельную мутную желтизну. Отставив ковш, Кудеслав вытер ладонью усы и спросил по-прежнему глядящего на него Яромира:

— Ты зачем звал-то?

— Узнаешь, — буркнул старейшина и вдруг расплылся в благодушной улыбке: — Ты пей, пей в охотку, мои давешние слова в уме не держи. Это вон старикам (да и то не всем!) два-три ковша — будто поленом по темечку; а тебе небось, чтоб осоловеть, и кадушки мало! — Он навалился на стол, приблизив лицо к Мечнику, подмигнул: — Так, говоришь, хороши приильменские бабы? А?

Он захохотал (от этого веселья едва не погасли плошки) и откинулся на прежнее место, любуясь Кудеславовой растерянностью.

— Белоконь мне уж рассказал про ваши с ним дела, — отсмеявшись, продолжил старейшина. — Не по-людски как-то выходит, но обижать отказом ни его, ни тебя я не хочу. Отпущу. Сводишь челны с общинным товаром на вешнее Торжище — и отпущу. Только гляди: помни, чей ты есть, от роду-племени не отрывайся. Понял?

— Лишь бы род сам меня не оторвал, — буркнул Мечник, сумрачно глядя в стол.

Яромир враз посуровел:

— Ну-ну! Ты думай сперва, а уж потом говори! На род обижаться нечего, род всегда прав. Понял? То-то… С Велимиром мне поговорить, или сам?

Кудеслав мотнул головой:

— Сам.

Велимир, все это время вопросительно поглядывавший то на старейшину, то на Белоконя, то на приемного сына, спросил подозрительно:

— Это что еще за затеи? Сызнова, что ли, пятки свербят стрекануть из родной избы? Ильменские ему понадобились! Нешто своих нет?! Вон хоть Глуздырева Истома: статью гладка, лицом кругла, ростом почти с Яромира вымахала; идет — так и колыхается вся. Даже не верится, что старый сморчок этакую красу сумел вытворить…

Мечник покосился на Глуздыря. Тот и вправду спал, ткнувшись лицом в объедки. Считай, повезло: услышь он Лисовиновы речи — крыша бы поднялась от злобного ору.

А Велимир гнул свое:

— Ты ее только захоти, Истому-то, — завтра же наша будет! А на ильменских плюнь. Ильменские рыбоедки сами как рыбы — костлявы, холодны, мутноглазы да тиной пахнут. И говорят ильменские так, будто ноги из болотины тащат: чмок да чмок…

Кудеславу послышалось, будто за пологом, отделявшим женскую половину избы, раздался вдруг негодующий вскрик — сдавленный, короткий, словно бы вскрикнувшей тут же заткнули рот. Поднялась какая-то возня; полог качнулся. Сердитое «а чего он?!» утонуло в неразборчивом полушепотке и многоголосом бабьем хихиканье.

То, что Яромировы женщины не спят да подслушивают, — это можно было понять: градская жизнь бедна на забавы. А вот негодование… Конечно же, Векша — кого бы еще на женской половине могли возмутить охульные речи об уроженках приильменских земель? И кто еще на женской половине отважился бы возмутиться вслух? Однако же и смела рыжая наузница-чаровница! Не удержи ее Яромировы бабы, надолго бы запомнилось Лисовину первое знакомство с будущей невесткой!

На шум по ту сторону полога никто, кроме Мечника, внимания не обратил. Велимир продолжал обличать пороки ильменских баб. Одни боги знают, чего бы он еще наговорил, если бы старейшина не потерял наконец терпение.

— Да будет тебе, уймись! — досадливо оборвал он расходившегося Лисовина. — Не тебе бы говорить, не сыну бы твоему названому слушать. Ты небось ильменских лишь на Торжище мог повидать (да и мог ли еще — и они не всякий год до нас добираются, и ты вроде как бывал не на каждом торге)… К тому же видеть на торге ты мог одних мужиков — баб-то с собой никто не берет, разве только полонянка какая-нибудь случится между прочим товаром… А Кудеслав через Ильмень-озеро дважды ходил. — Яромир хмыкнул и добавил: — Он же небось не поучает тебя, чем повадки горностая отличны от куньих!

— Ты чего это, Яромир? — Лисовин уставился на старейшину так, будто впервые в жизни его увидел. — Он же покуда не отрухлявел башкой, чтобы учить меня вещам, которые я знаю вдесятеро лучше! Это мне приходится его всякому такому учить, только глуп он, наука ему не больно-то впрок…

Велимир смерил обиженным взглядом давящегося смехом старейшину, жалостно улыбающегося волхва, Кудеслава, который вроде был серьезен, даже хмур, а тут вдруг как-то подозрительно всхрюкнул и торопливо прикрыл ладонью лицо…

— А ну вас всех в самом-то деле! — Лисовин махнул рукой и уткнулся в ковш с брагой.

— Ладно уж, старый, ты на нас обиды не таи! — Яромир с таким треском хлопнул названого Кудеславова родителя по плечу, что огоньки плошек вновь пугливо заметались (спасибо, Лисовин успел поставить ковш, а то был бы этот глоток браги в его жизни последним). — Мы же по-доброму, по-соседски, по-свойски. А о чем у нас с выкормленником твоим разговор шел — это уж он сам тебе позже поведает. Сейчас же — извиняй! — долгие объяснения вроде не к месту.

Велимир буркнул что-то неразборчивое и вновь потянулся к ковшу.

Старейшина облокотился о стол, подпер кулаком щеку и вроде закаменел, время от времени украдкой взглядывая на Белоконя.

Волхв (хоть и не принимавший участия в разговоре, но явно им интересовавшийся) тоже как-то сник, поскучнел, смежил веки… Уснул, что ли?

Кудеслав прикусил губу. Стало быть, долгие объяснения нынче не к месту. А что к месту? Чего все ждут? До утра, что ли, придется клевать носом за Яромировым угощением?

Предчувствие близкой опасности вроде бы отпустило, но совсем не ушло — засело в душе этакой тонкой щепочкой, от которой даже и не боль, а так себе, еле ощутимое неудобство. И снова Мечнику думалось о чем угодно, кроме самого непонятного.

А созванные старейшиной гости уже откровенно скучали. Кошица последовал примеру храпящего Глуздыря; похоже было, что к спящим вот-вот присоединится и Велимир.

Прочие затеяли разговор.

Леший знает, кто и с чего начал беседу, но теперь она захватила всех (даже Зван нет-нет да и вставлял словечко, глядя поверх голов и досадливо кривя тонкие губы). И чем дальше, тем больше эта самая беседа походила на перебранку.

Спор был не нов, и Яромиру бы следовало предвидеть, что он непременно случится, ежели созвать вместе именно этих людей и хоть на пару мгновений предоставить их самим себе.

Кто больше дает сородичам? Чьим трудом держится община? Кому бы без кого пришлось хуже — кузнецам без охотников либо охотникам без кузнецов? Старые счеты, и не пустого бахвальства ради затеваются они все чаще и чаще.

Испокон веков, со времен пращуров столь дальних, что имена их, поди, забыты даже богами, община кормилась от чащи-матушки. Однако чаща скудеет вблизи оседлого людского жилья. Вот и приходилось раз в четыре-пять поколений сниматься с насиженного места да перетягиваться туда, где легче брать непуганое зверье, где медвяные борти часты и обильны, поскольку не тронуты человеком. Конечно же, такое случалось не вдруг. Охотники уходили за зверем все дальше; в добычливых богатых местах появлялись летовки да зимовья — человек, безвылазно живя в лесной дебри по пять, а то и по десять десятков дней, не может не обустроить себе какого-никакого жилья. Заимочные шалаши да берложки исподволь превращались в срубы за крепкой оградой; срубы множились, множилось и число их обитателей; прежний же град постепенно скудел людьми. В конце концов в разоренном самими же родовичами граде оставалось лишь несколько стариков, желающих умереть вместе с привычным общинным гнездом.

Так повелось от самого Вятка-прародителя во всех родах-племенах вятского корня и говора. Так жила и община, править дела которой нынче выпало Яромиру. Ох и в недобрую же пору досталась ему эта честь!

Лес пустошится. Зверье научилось бояться охотников. Поиссякли борти. Так что же? Совсем рядом — лишь руку протяни — изобильные нетронутые края. Прошлым летом Божен-бобролов срубил крепкую летовку в шести днях пути от общинной поляны, где-то у верховьев Истры. Та же река, та же чаща, путь недалекий… Так в чем беда-то?

Беда…

Не беда, а беды.

Исподволь, незаметно (за сотни-то лет!) община откочевала далеченько от изначального корня. Ближайшее вятское поселение — в восьми днях речного пути, а между ним и общинной поляной расселся град мокши-мордвы, и до него куда ближе (утречком отчалив вниз по течению, даже ленивый доберется прежде середки грядущего дня). Да что мокша! Мордвины и сами в здешних местах зашлые, числом примерно равны, и вроде уже окорочены однажды (вопрос — надолго ли?). А мурома? А меряне? А хазары, что все чаще дотягиваются сюда через головы мордовских и вятичских общин, — покуда еще с добром дотягиваются, но не выпустит ли их ласковая мягкая лапа железные когти? Да и люди схожего языка — от Ильмень-озера, из Поднепровья, — по слухам, все крепче давят встречь солнышку и друг на друга.

В вечерних беседах на Торжище нет-нет да и мелькают пугающие своей непривычностью слова «дань», «полюдье»… Сильные племена берут со слабых, обязуясь защитой. А потом приходят другие сильные, бьют защитников и называют защитниками себя… Трудно постигнуть такое; хорошо хоть покуда все это не близко, не у себя — где-то. Покуда… Радость зернины, не угодившей в первый помол.

Но зернине легче — ей суждено оказаться лишь между двумя жерновами. А тут будет четыре жернова либо даже поболее…

Потому-то Яромир властной ладонью затыкал рты стариков, смевших злобиться на Кудеслава. Мечнику и невдомек, что вскоре после его возвращения кое-кто предлагал извергнуть из рода смутьяна-непоседу. Дубовые головы… Лишь дубовые головы не способны понять своего счастья. Век бы им воздавать богам да Навьим за то, что в этакое тяжкое время есть среди родовичей человек, видавший нездешние земли и дальние языки, способный многое предугадать наперед, обученный воинскому ремеслу… Слепый вон, прежний старейшина, понимал зто (даром что скудоумным себя считал!), — покуда был жив, советовал привечать Кудеслава.

Яромир привечал и будет привечать. Ну а что Мечник хочет к волхву идти на прокормление — то не беда. Белоконь общине друг. И Кудеслава давно уже пора оженить хоть на ком угодно, хоть даже на зтой стриженой купленнице. Лишь бы остепенился, лишь бы корни пустил — глядишь, и род свой по-иному начнет понимать, и обязанности свои перед родом…

Страшные, страшные времена.

Либо переселяться, либо уклад вековой ломать — все плохо, все грозит общине погибелью. А плоше всего, что в этакую страшную пору среди родовичей нет единства.

— Да вы без нас!.. — От медвежьего рева Шалая стелются огоньки лучин да плошек, мотая по стенам уродливые черные тени спорщиков.

— Да мы отродясь без вас обходились! Вот вы без нас!.. — От визга Малоты ломит зубы и закладывает в ушах.

Они правы.

Все.

Каждый по-своему..

У них накипело; каждый годами помнит любую из причиненных ему обид и легко забывает те, что причинил сам.

Они могут позволить себе такое: «мы — вы», «свои — не свои»…

Яромиру хуже. Для него они все — свои. Всех их он должен равно оборонять друг от друга и от прочего мира. Даже Звана. Даже если ради этого приходится собственную душу узлом завязать.

Охотники хотят переселяться. Испокон веков община жива пушным торгом. Есть беличьи, куньи да бобровые шкурки — будет хлеб, будут ткани, красные вещи и все, чего только душа пожелает. Охотники правы. И правы бортники, которые крепко держат их сторону.

Кузнецы переселяться не хотят, и углежоги, конечно, держат сторону слободы. Вот в чем еще одна, едва ли не наиглавнейшая, из многочисленных нынешних бед: впервые на памяти невесть скольких поколений община прочно зацепилась за землю.

Болотная руда. Ее много, и брать легче легкого, но при переселении-то с собою не заберешь! То, что прадедам мнилось благословеньем богов, ныне грозит обернуться роду погибелью.

Кричное железо, кованые изделия, деготь — все это слагает уже почти половину товаров, выставляемых общиной на торг. Но дело не только в количестве. Железа у ближних соседей нет; сколько ни привези, все купят за немалую цену. А вот меха…

Яромир не зря самолично водил на Торжище родовые челны. Затевал знакомства с торговыми гостями, высматривал, выспрашивал… Подтвердилось то, о чем уже давно поговаривали родовичи, о чем рассказывал Кудеслав. Если бы в хазарском граде Саркеле кто-нибудь предложил бобровую шапку за короткую полосу небеленой холстины — ох и потешались бы тамошние купцы над этаким дурнем! А на здешнем Торжище в иной год могли запросить и пятерых бобров за холстину, и пять-шесть десятков кун за мешок зерна…

В дальних землях меха вдесятеро дороже. Возить бы добытое в хазары да в персы самим, но тогда охотиться станет и некому, и некогда…

Так, может, впрямь повернуть жизнь общины туда, куда упорно гнет слобода ведунов-кователей? Небось Чернобай может распахивать поляны да заводить невиданную прежде скотину. Неужто общине окажется не по силам то, что дается одинокому извергу? И будет род с железом, да со своим хлебом, да еще боги ведают с чем… Ну, и с пушниной — меньше ее, конечно, станет, пушнины-то, а все же…

Не выйдет. Вон Кудеслав Мечник с первого взгляда прикипел к рыжей ильменке, а все же пугает, ох как пугает его крутой перелом судьбы: до тридцати с лишком лет в бобылях, и вдруг… И жизнь-то была у него вовсе не мед — приймак в собственной избе! — но страшно, страшно ему менять привычное на даже во десять крат лучшее!

Так то Мечник с его в общем-то недолгой привычкой. А тут ведь привычка вековая, от пращуров, от самого Вятка! Разве только могучее ведовство способно в одночасье (для общины-то и десять, и двадцать лет — все одночасье) оборотить охотников смердами-хлебопашцами. Сказывают, в других племенах, что тоже от Вятка род ведут, дела обстоят по-иному. Но в других общинах свои головы, свои беды и жизнь своя. Чужим опытом не проживешь…

Уважительность да послушание родовичей не обманывали Яромира. Он понимал, что в общине теперь кроме него есть еще две головы. Зван уже почти не оглядывается на старейшину, заправляя и своими слобожанами, и углежогами. А у охотников с бортниками своя голова — Божен. Тоже, можно сказать, беда: не будь бобролова, охотникам не было бы вокруг кого сгрудиться. Больно уж ревнивы они, больно любят тягаться, кто из них удачливей да добычливее. Но Божен прочим не соперник. Охота его вовсе особая — не с луком, не с рогатиной, а с сильем да хитрыми зимними ловушками-огорожами. В бобровой ловле ему соперников нет, а навык его до того от других отличен, что Боженовы удачи тому же Белимиру, к примеру, или Глуздырю-волчатнику вовсе не в зависть.

Да, три головы в общине, три. До сих пор Яромир исхитрялся держаться середины между Боженом и Званом, уравновешивать их, будто ведра на коромысле. Но долго так продолжаться не может. Рано или поздно придется взять чью-то сторону, и…

И головы останется две: ведь только тем и держится еще родовой старейшина, что связывает рвущиеся в разные стороны самовольные ватаги.

Две головы. Каждая будет рвать на себя: Боженовы потянут на новое место, Звановы ногтями и зубами вопьются в руду. Так и порвут. Не пополам — оторвется по куску с каждого краю, середина рассыплется на извергов-самочинцев…

Развалится община. Кончится род. Малые ошметки не выживут, вымрут сами собой… Нет, не успеют вымереть — иноязыкие соседи проглотят.

Выход один: примучить силой. Кузнецов — к переселению (хоть и страшно еще дальше отлетать от родственных общин) либо охотников — к здешнему месту (хоть и страшно ломать заведенный пращурами уклад — любая ломка во вред).

Кузнецов, охотников ли примучивай — по-любому выходит внутриплеменная распря. И как бы такая попытка уберечь род от погибели не ускорила его конец…

А вот кого давно бы уж следовало затиснуть под ноготь, так это извергов. Вот кто наистрашнейшая угроза общине. Может, и не злоумышляет Чернобай против извергнувших его сородичей; и что он тайно держал сторону мордвинов-мокшан в запрошлогодней распре — тоже, скорее всего, пустопорожние байки. Но и без всякого злого умысла, одним достатком своим он общине первейший враг. Что ни год гоняет на Торжище по два-три челна; всегда с хлебом, — сказывают, будто нынешней весной собирается излишки везти на торг (вешний торг малохлебный, за зерно ломят дурную цену)… А в общине до осени плохонький хлебчик будет редкостным лакомством.

Когда община исторгла неуживчивого строптивца, такое наказание мнилось куда хуже смерти. А теперь? Кому из родовичей живется лучше наказанного? Так, может, общинное житье не благо — обуза?!

Подобные мысли засели в головы не только самочинным извергам Слепше да Старому Ждану, не только тем мужикам, что и сами ушли в захребетники к Чернобаю, и семьи за собой утянули. Так думают многие, многие, многие — покуда втихомолку, даже самим себе не решаясь сознаться в своих сомнениях, но…

А что будет дальше? Поговаривают, будто Слепша и Ждан тоже начинают чистить поляны под пашни. Будут сеять. Сеять… Во взрыхленную сохою землю — хлебные зерна, во взбудораженные завистью умы — скверные мысли…

И так уже от поголовного самочинства родовичей удерживают лишь привычка да страх остаться без общинной обороны от иноязыких племен. Привычка — крепкая узда для нерешительных да вялоумных (уйдут решительные да сметливые — кем будет сильна община?). А страх… Не обижают же иноязыкие нынешних извергов! Эх, кабы обидели, пожгли, разорили — вот бы за что и руку отдать не жалко!..

Не дай Род-Светловид, думал Яромир, именно теперь отыскаться над общиной четвертой голове, той, что додумается за соблазнительно малую дань посулить защиту. Всем от всех. Общине — от иноязыких ближних соседей. Извергам да слобожанам — и от иноязыких, и от общины. Охотникам — от слобожан.

Уж тогда-то путей к спасению не останется никаких. Это будет конец. Непоправимый и скорый. Община в единый миг сделается кучкой самочинных дворов. Сильнее всего, слышанного от Кудеслава, Яромиру запали в душу рассказы о хазарском каганском войске, о кровавых распрях персов с византийцами-романорами. Дожить до черной поры, когда твои родовичи будут класть жизни за чье-то право взимать с них дань, — уж лучше собственной волей до срока на погребальный костер.

* * *

Мечник чувствовал себя так лишь однажды, много лет назад. Тогда тоже был глухой поздний вечер (или ранняя ночь); и тоже пришлось сидеть одному между многими — только не за столом, а прямо на полу; и стены вокруг были не деревянные — войлочные; и разговоры тогда велись, но велись они спокойно, по-мирному. Кудеслав был гость, один из гостей; он не мог отказаться от скудного угощения, которым хозяин-степняк потчевал напросившихся на ночлег. Конечно, урманы щедро одарили этого оборванного старика всяческой снедью — не столько по доброте, сколько из нежелания есть зарезанную им костлявую слепую овцу. Степной обычай велит резать скотину для угощения на глазах гостей, чтоб те видели: для них выбрано лучшее. Но старику было не из чего выбирать, а урманам, из-за вздорной случайности отставшим от своих, не из чего было выбирать кров для ночлега.

Да, на расстеленной посреди юрты кошме хватало хорошей снеди; но гостю не следует бесчестить приютивший его очаг отказом от куска, предложенного хозяином. Пришлось прежде всего воздать должное бренным останкам дряхлой овцы — причмокивая, обсасывая пальцы, закатывая глаза в немом восхищении.

Кое-кто сумел незаметно для хозяина выплюнуть да затолкать под кошму. Кудеслав не решился. Время тянулось и тянулось, будто старый загустевший мед, а Мечник все жевал-пережевывал недоваренные вонючие жилы…

Вот и нынче вдруг явственно ощутился во рту пакостный вкус жилистой несъедобной баранины.

Время тянется, будто густой мед за ложкой (как тогда); снаружи дозревает ночь (как тогда); за столом вяжется бесконечное плетение перебранок и склок — таких же никчемных и пустопорожних, как и тогдашние вежливые расспросы о здоровье хозяйских верблюдов, лошадей и баранов, о здоровье самого хозяина, у которого давно уже нет (а может, и вовсе никогда не было) ни верблюдов, ни лошадей, ни здоровья…

Кудеслава не трогала ссора, затеявшаяся после Яромирова призыва подумать о судьбах общины. Во что выльются подобные раздумья в этаком обществе, легко можно было предугадать заранее; разговоров вроде нынешнего Мечник успел наслушаться выше темечка — так стоит ли обращать внимание на еще одну бесплодную перебранку? До драки не дойдет — даже самые рьяные не решатся рукоприкладствовать близ Родового Очага, да еще при Белоконе. А ежели кто забудется-таки во хмельном пылу, то усмирят и без Кудеслава (который покуда летами не вышел встревать в свары таких вот людей). Ничего, небось Яромир любого забияку одним пальцем прищелкнет, и Божен со Званом будут в этаком деле первыми помощниками старейшине (как бы там они ни относились к нему и друг к другу). Так что ежели добытчикам-прокормильцам, оплоту да надеже общины, вздумалось толочь воду в ступе, то и пускай себе; Кудеслав же не обязан прислушиваться к бранчливым речам, в которых мудрости ни на блошиный чох.

А к чему прислушиваться? Чем себя занять, сидя в этой вздрагивающей от ора избе?

И нужно ли тут сидеть?

Давно бы уж следовало встать да ударить челом на три стороны: вы, мол, люди многоопытные, многоумные; мне ваши разговоры невдомек, и место мое не меж вами, а в ночной стороже — так отпустили бы! Да, именно что «давно бы». Теперь-то уж поздно. Хоть ты сейчас ногами на стол вскочи да волком завой — не услышат и не заметят.

Вот и сиди дурак дураком…

А за пологом, на бабьей половине избы, — Векша. Неужто и впрямь сбылось наконец? Неужто смилостивились боги, Навьи, души пращуров-прародителей — вняли мольбам и воздаяниям, позволили встретить такую, о какой мечталось? А ведь мечталось давно; так мечталось, что впору с тяжкой хворью сравнить. Потому-то и не глянул толком ни на одну настоящую, живую, что вылепленная в душе была и милее, и живей любой встреченной. Никому о ней, желанной, выдуманной, не рассказывал — лишь Белоконю однажды, и тот вроде понял. Хоть и глядел, слушая, как на увечных глядят или на скорбных разумом. Оттого, видать, и боялся волхв показывать свою негаданную последнюю любовь Кудеславу — понял, до чего похожа она…

Впрочем, похожа ли? Чем больше задумывался над этим Мечник, тем больше ему казалось, будто черты давным-давно придуманного им обличья стремительно вытесняются подлинными Векшиными чертами. Так стремительно, что уже трудно припомнить, чем похожа Векша на засевшую в сердце выдумку, а чем от нее отлична.

Ну и пускай.

Уж зато нравом-то она точь-в-точь такова, как давняя Кудеславова мечта. Строптивость (не вздорная — гордая), которую эта купленница дивом каким-то не позволила вытоптать своим пять раз сменившимся хозяевам… Умение превозмочь страх… Как она шла с непосильно тяжкой рогатиной по кровяному следу.. «Эгей, ты живой?!.» «Я больше не буду звать тебя, как ты не любишь…» И глаза — бездонные чистые колодцы в небесную синеву… Обладательница подобных глаз, наверное, сумеет понять, почему ты согласился на уговоры невиданных прежде иноплеменников; зачем шесть лет носился по дальним краям, будто травяной стебель, сорванный с корня переменчивыми ветрами судьбы. Сможет и понять, и объяснить тебе самому… А коли приведется, так сумеет и решиться вместе с тобой — решиться на то, что другой показалось бы скудоумием. И можно будет реже оглядываться назад, потому что теперь найдется кому предупредить об ударе в спину.

Вот только…

Все вроде бы ладно: и Белоконь уступил (дай ему Род еще дважды по стольку же лет землю топтать), и Яромир не против, и Лисовин отпустит — может, поворчит для порядка, но поперек волхву да старейшине ни за что не сделает. Да, вроде все ладно.

Вот только…

А ты-то ей люб?

Когда засылают сватов, девку не спрашивают. «Стерпится — слюбится», — и весь сказ. Может, и Кудеслав бы тем же себя успокоил, будь это не она. А так…

Бабы-то на него поглядывают. И девки тоже, хоть и живет он у Велимира, как в захребетниках. И ни одна из Белоконевых внучек вроде бы не собралась топиться, узнав, что волхв прочит ее Кудеславу Мечнику. А чего топиться-то? Собой статен, силен да ловок, руки из правильного места растут… Лицом, правда, не шибко красен, но ведь и не урод! И охотник — старшие хоть и ворчат на Мечника, но признают: есть и менее добычливые, чем он. Всякие дива видал, не скучно с ним будет… И вообще — не век же в девках сидеть, а лучшего, может, и не дождешься…

А Векша?

Да, он первый повел себя с нею не как с купленною скотиной. Правда, и другие бывали добры — Глуздырь вон шумел на нерасторопных сторожей, чтоб зря не морозили приезжего мальца; Яромир держался заботливо, обиходил, боялся разбудить… Но ведь то из уважения к Белоконю…

Вел себя не как со скотиной, оказался в чем-то лучше тех, кому Векша доставалась во владение, — можно ли за это полюбить? Можно ли вообще полюбить «за что-то»?

После того как Белоконевы сыны спугнули ее со склона, где был убит людоед, Векша и Кудеслав больше ни словом не перемолвились. Всю дорогу от волховского подворья до общинного града она молчала и прятала от Мечника глаза. Может, потому, что знала уже о Белоконевом решении уступить? Кудеслав не посмел спросить об этом ни ее при хранильнике, ни хранильника при ней. Ехали рядом, а поговорить не удалось. И сейчас она рядом, и вновь не подойдешь, не спросишь о главном… Да что там — глянуть и то нельзя…

Почему-то, вроде как ни с того ни с сего, вспомнил Кудеслав преданье о чаровных папоротниковых цветьях. Мало что расцветают они лишь единой ночью в году, так и цветут не всю ночь — лишь краткую ее долю. А какую долю, как ее наперед угадать — то лишь боги ведают, да еще небось могучие кудесники вроде Звана. Обычным же людям ведомо лишь, что срок цветения папороти меняется от года к году: в иной год это начало Купаловой Ночи, в другой — предрассветье, в третий — полночь… Не угадаешь, не успеешь найти да сорвать, и чаротворный цветок померкнет, рассыпется мертвой невзрачной пылью…

Как тогда сказал Огнелюб? «Ищут не там, где ближе, а там, где есть…». Мог бы добавить еще: «И тогда, когда есть». Не промедляя, значит. Не растрачивая дорогоценное время на пустопорожние сомненья, терзанья… Иначе заветное так и не дастся в руки, не дождется, прахом пойдет…

Мечнику подумалось вдруг, что надо было помочь Яромирихе унести за полог нелегонький горшок с брагой — хоть мельком бы удалось глянуть на Векшу, хоть узнал бы, какова она в женском наряде. И пускай бы себе Яромировы гости уверились, что «в урманских драках нашему-то Урману наверняка угадали обушком по лбу, вот у него в голове и перекосилось…». Да гости бы пускай, но с самим Яромиром такая выходка рассорила бы Кудеслава до смерти… Ладно, глупости это.

Галдеж за столом вдруг стремительно пошел на убыль; спорщики пихали друг друга локтями, показывая (кто глазами, а кто и пальцами) на Белоконя. А тот уже стоял во весь рост, неторопливо оглаживая пальцами кожаную плетеную опояску. Стало так тихо, что потрескивание фитилей и лучин казалось досадным надоедливым шумом.

Неторопливо вышагнув из-за стола, волхв сказал негромко, словно бы сам для себя:

— Пора. Теперь они здесь.

Кудеслав, как и все, не спускал с хранильника глаз. А тот, отрешенно глядя куда-то в стык кровли и стены, неторопливо запустил пальцы под бороду, развязал шнурки, скрепляющие ворот белоснежной рубахи, и вытащил из-за пазухи тушку крупного горностая. Держа ее на раскрытой ладони, волхв повернулся и шагнул к Очагу (торопливо заскрипела скамья — сидевшие спиной к Родовому Огнищу поворачивались, чтобы видеть).

Белоконь словно бы плыл по воздуху, не касаясь босыми ступнями земляного пола. Подойдя к еле тлеющему Очагу, он аккуратно опустил приношение на ползающие по углям алые огоньки (Кудеславу показалось, что волхв как-то очень уж тщательно выбирает, куда именно положить жертву); потом отступил на два шага и низко поклонился, коснувшись левой рукою земли, а правую прижав к сердцу.

В Очаге затрещало, по избе потянуло запахом паленой шерсти. Померещилось (на самом деле неверный трепетный свет не позволил бы увидеть такого), будто из Огнища потянулась в подкровельную черноту невесомая струйка дыма — прямая, ровная, будто прозрачный тонкий шнурок.

Волхв выпрямился, отступил еще на шаг и заговорил распевно, не отрывая глаз от своего подношения:

— Вы, мудрые, честные,

Ныне безвестные,

Забытые по именам,

Простите нам.

Вы, которые здесь,

Которые были и есть,

Породители,

Охранители,

Корень и сок,

Пришел срок.

Ваша живая новь,

Ваша живая кровь

Милости просит,

Мудрости просит,

Знания будущих дней,

Знания доли своей,

Судьбы зачатого вами,

Взращенного вами,

Хранимого вами…

С оглушительным громом Огнище полыхнуло свирепой багряной вспышкой, хлестнуло по обращенным к нему лицам жгучей золой, сдуло с фитилей и лучин оказавшиеся бессильными огоньки. Миг спустя Кудеславу послышался негромкий тупой удар — будто бы на стол упало что-то мягкое, увесистое. И все. В непроглядной тьме слышалось лишь трудное дыхание остолбеневших людей. Испуг оказался столь внезапным и сильным, что никто даже не вскрикнул, не шевельнулся. В горле Мечника першило, на глаза наворачивались слезы — виною тому был повисший в избе дух паленого меха, смешанный с каким-то незнакомым запахом — кисловатым, едким, пронзительным.

Да, от ужаснувшей воображение громовой вспышки люди словно закаменели. А вот негромкий спокойный голос в кромешной черноте (видно было только алые пятнышки тлеющих углей в Очаге и возле него) словно бы скинул с людей заклятие. Кто-то вскрикнул, кто-то спешно забормотал отворотное…

— Крикни баб, Яромир, — Белоконь говорил так, словно ничего особенного не произошло. — Крикни баб, пускай принесут огня.

Из-за полога, отделявшего женскую половину избы, доносились всхлипы и подвывание. Яромир окликнул раз, другой, потом, отчаявшись, заворочался— полез из-за стола, чтобы сходить за огнем самому.

Не успел.

Полог сдвинулся, открывая полоску трепетного желтого света, и сквозь эту полоску протиснулась невысокая гибкая фигурка с лучиной в руке. Лучинный огонек дробился бегучими бликами чищеной меди на до нелепости коротких волосах вошедшей. Кудеслав не сомневался, что если какая-нибудь из женщин все-таки решится откликнуться на Яромиров зов, то будет это именно Векша. Понимал, но лишь коротким рассеянным взглядом удостоил ее, появившуюся, и тут же резко обернулся к столу. Не он один. Яромир и Белоконь, пользуясь первыми отсветами принесенной лучины, одновременно склонились над столом, высматривая упавшую на него вещь.

Рассмотрели.

На столе валялась драная да опаленная тушка горностая.

Кудеслав мельком глянул в лицо старейшины и торопливо отвернулся, принялся следить за Векшей — как она идет вдоль стола, зажигая плошки. Чересчур большая бабья рубаха тонкого полотна нет-нет да и прилегала к ее телу, выдавая посторонним глазам то, что должна была бы прятать; когда Векша наклонялась к каганцам, незавязанный ворот распахивался, и Мечник успевал заметить крепкую грудь… Только Кудеслав тогда загляделся бы на кого угодно, хоть на криворотую Белокониху, — лишь бы вновь не запнуться взглядом о Яромирово лицо. Очень уж страшным оказалось это никогда прежде не виданное зрелище — до смерти перепуганный Яромир.

— И раньше случалось, что они не принимали жертву, — сипло выговорил старейшина, — но чтобы так… Это к небывалым каким-то бедам, к вовсе никогда не бывалым…

Поджигая последний каганец, Векша просунула руку с лучиной между Шалаем и Званом, Показалось Кудеславу или, заслышав Яромировы слова, Огнелюб на самом деле вдруг вызмеил усы короткой злобной ухмылкой?

Наверное, показалось. Наверное, это просто скользнули по Званову лицу пятна тени и света от пронесенного рядом огня.

— Ну, что примолкли? — Хранильник оглядел пополотневших гостей и снова вперился куда-то под кровлю. — Вы лайтесь шибче, так еще не того дождетесь…

Он примолк на миг и вдруг закричал, встряхивая стиснутым до белизны кулаком:

— Вот как вам надо держаться теперь, мужики! Вот как! Чтоб плечо в плечо, чтоб травяному листку не протиснуться!

И снова примолк Белоконь, обмяк, прикоснулся раскрытой ладонью к валяющемуся на столе жженому мясу. Глаза хранильника закрылись, побелевший лоб взмок от пота.

— Вскорости ждите к себе гостей, — устало, будто бы из последних сил вымолвил волхв. — До вешнего торга, до новой листвы приедут. Нашего корня люди, из трех дальних общин. С добром или с недобром едут они — того мне не видно. Одно скажу: как вы встретите их, станете ли перед ними крепко держаться друг дружки, предопределит, быть или не быть дальше вашему роду, пятнаться ли вам в крови сородичей. Не лишь вам, которые нынче здесь, — всем. А теперь ступайте по домам. Ждите и думайте… Думайте… Ду…

Кудеслав и Яромир едва успели, вскочив, подхватить рушащегося на пол бесчувственного волхва.

5

Долгонько в тот год собиралась с духом весна. Но когда она наконец-то решилась взяться за дело всерьез, все окончилось в считанные по-настоящему теплые дни. Речная вода проглотила лепящиеся к берегам закраины черного льда, вознадеявшиеся было дожить до будущей осени; из лесу сгинули остатки снега; сквозь бурую свалявшуюся шерсть мертвой травы и палого листа пробилась веселая новорожденная трава, замешанная на россыпи голубых, фиолетовых и белых цветов… Кустарники, березняки, осинники облила покуда еще прозрачная зелень стремительно набухающих почек. Лишь дубы оставались в лесу последним прибежищем зимнего оцепенения, но и этому прибежищу судился близкий конец.

Для земледельца такая пора означает начало тяжкого труда — Чернобай с сынами да захребетниками перепахивал расчищенные поляны, чтобы Хорс-Теплодаритель успел прогреть землю перед близящимся посевом.

Бортники и углежоги радовались скорому окончанию зимнего вынужденного безделья; охотники просили богов об удаче вешнего промысла, который начинался с легких да малохлопотных дел: охоты на пролетную, а чуть позже — на линялую птицу.

Даже огородившая себя непролазными топями (непролазными — это для тех, кому неведомы потаенные тропки) кузнечная слобода оживилась, вновь марала небесную синь видимыми даже с градского тына ржавыми дымами домниц-плавилен. Теперь-то уж нечего скаредничать над остатками заготовленных с осени припасов угля и руды.

Радостное время, веселое. Правда, после осенних ненастий родовичи вот так же будут радоваться первому снегу, но ведь то еще когда!..

Да, радостная пора.

Всегда была радостной.

Только не в тот год.

Наверное, никто из видевших жуть, которой оборвалось гадание Белоконя, не позволил себе пугать родню да соседей подробностями случившегося в общинной избе. Наверное, и Яромировы бабы не смогли рассказать ничего путного о страшном отказе духов-хранителей от предложенной жертвы — даже если женщины осмелились подглядывать, вряд ли хоть одна из них сумела до конца понять, что к чему.

Так что доподлинными сведениями о тяжком знамении обладали немногие. Вместо сведений кусючими гадами расползлись по общине мутные слухи.

Община ждала плохого.

Впрочем, время шло, а никаких бед пока не случалось. Град жил, как живал каждый год об этой поре. Разбредались по озерцам, болотинам да проглоченным разлившейся Истрой луговинам ватаги молодых охотников — подстерегать опускающиеся для отдыха пролетные стаи водолюбивой птицы.

Родовичи поопытней дегтярили да конопатили большие челны-дальноплавы, отбирали и готовили предназначенную для торга долю общинного достояния…

Скоро осыпятся, облетят метелями белоснежных лепестков хрупкие цветы — несказанная красота, каждую весну на несколько дней рождаемая хищными ветвями терна… Скоро, очень скоро плыть на торг общинным челнам — как только развернутся в крохотные липкие листья набухшие, уже успевшие треснуть почки берез…

Белоконь обещал беды до первой листвы. Не бывало такого, чтобы Белоконево обещание не сбылось.

* * *

Кудеслав ждал старейшину. Утром на Велимиров двор примчался взъерошенный босоногий (вот она, главная примета настоящей весны!) малец и прокричал, что Яромир требует к себе Мечника — не так чтобы прямо бегом, но поскорее. Кудеслав (он в это время колол щепу для растопки) промедлил самую малость — только докончил полешко. Но когда он явился к общинной избе, оказалось, что Яромира дома нет: старикам примерещилась в назначенных для торга мехах какая-то порча, и родовому главе пришлось идти разбираться.

Хранилище запасов мягкой рухляди стояло в самом сухом месте града, близ лесных ворот — лесной конец заметно выше речного. Идти туда Кудеславу не хотелось: старейшина ведь не на бездельные посиделки пошел, так и нечего толочься над душой у занятого человека. Мечник уселся, на завалинку под стеной общинной избы и принялся ждать.

Ждать пришлось долго. Он успел озябнуть — все-таки еще холодновато было в тени, особенно если сидеть неподвижно; да и Кудеславова одежда (мешковатая рубаха и штаны из тонкой некрашеной кожи) не очень-то подходила для подобного ожидания. Он ведь так и пошел, как был, даже не подпоясался. Впрочем, что там кожаная рубаха — ноги в сапогах и то озябли.

Мечник, однако, неудобством не озабочивался. Кудеславовы мысли витали далеко от заклякшего в неподвижности тела, и были они, мысли то есть, не шибко веселыми.

С Векшей ему так и не выпало перемолвиться: не то что о главном, наиважнейшем — даже единого словечка сказать не удалось.

Он ушел в ночную сторожу сразу, как только очнулся Белоконь, а очнулся тот очень быстро. Только и успели Яромир с Мечником доволочь обмякшего, грузного волхва до полатей да кое-как уложить его; только и успел Кудеслав убедиться, что хранильников обморок не опасен, и, оглянувшись, заметить спину ускользающей обратно за полог Векши; только и успел Яромир скоренько выпроводить гостей, наказав каждому не болтать понапрасну (Звану старейшина предложил остаться, но тот, поблагодарив с поклоном, сказал, что не хочет стеснять, перебудется у Шалая)… Когда же Яромир и Мечник вновь обернулись к полатям, волхв уже сидел, упираясь ладонями в колени. Выглядел он почти как обычно, только время от времени встряхивал головой да тихонько мычал, словно похмельем мучился.

Первые тогдашние слова Белоконя предназначались Кудеславу:

— Ты вроде говорил, будто этой ночью место твое в охороне? Ладно, ступай. Извиняй, что не дали толком отдохнуть перед бессоньем.

Мечник не помнил, когда это он говорил такое. Думал — это было, но чтобы вслух… Неужели мысли с этакой ясностью могут обозначивать себя на лице? Вряд ли… А хоть бы и могли — хранильник-то хоть и рядом сидел, а в Кудеславово лицо не заглядывал.

Уже в сенях, накидывая полушубок, он услыхал, что между волхвом и старейшиной затеялся негромкий разговор. Мечник не вслушивался: раз отпустили, значит, беседа не для его ушей. Ну и ладно — Кудеславу без того хватало всяческих впечатлений. Даже через край.

А утром — восток только-только начал сереть — сторожам пришлось отворять для волхва лесные ворота. Для волхва и для Векши.

Кудеслав тогда не спустился с тына, остался на скрипучем настиле рядом с Кощеем и еще двумя поленившимися слазить вниз мужиками. Ночь-то к концу, а тут слазь да снова залазь — ну его; небось те трое, что спрыгнули первыми, сами управятся. Мечник очень старался убедить себя, что именно так он и думает, а сам глядел, как тяжкая воротина нехотя уступает людским рукам, отваливается в сторону; как выезжает за тын хранильник — весь в белом, на статном белом жеребце…

Векша замешкалась. Она вновь была одета парнишкой (Кудеслав так и не понял, почему Белоконь, беря ее с собою, не приказал одеться по-правильному), и кто-то из отворявших ворота сердито буркнул ей: «Ну, чего уставился? На мне, чай, узоров нет!», а другой добавил: «Ехай давай, неча ворота без толку держать нараспашку!». Но она все мешкала, вглядываясь в стоящих возле отворенного выхода, потом — в смутно темнеющие на тыне фигуры…

Ну конечно же, она высматривала Кудеслава. А тот маялся наверху, не зная, спрыгнуть ему туда, к ней, или спрятаться. Очень уж не хотелось учинять развлечение для дуреющих от скуки мужиков-охоронников, и еще меньше хотелось выслушивать потом их подначки. Хорошо, если доморгаются-таки, что Векша не парень, а то начнется: вот, дескать, почему здоровый мужик Кудеслав до этаких лет без единой жены живет! И станет в общине одним извергом больше — за изувечение сородича… нет, сородичей.

В руках у Кощея чадил догорающий факел, но все равно снизу вряд ли можно было доподлинно разглядеть лица стоящих на тынном настиле (Кудеслав небось и Кощееву-то скуластую образину распознавал с трудом — чахлый, мечущийся на ветру свет не помогал, а мешал). И все же Векша как-то исхитрилась высмотреть Мечника; во всяком случае, именно на него она глядела дольше, чем на прочих.

Дурень ты — лицо, лицо… А меч на поясе?!

Кудеслав совсем уже собрался помахать ей рукой, но тут снаружи донесся недовольный окрик волхва.

Кобыла под Векшей встрепенулась, прянула на хозяйский голос…

Вот так и вышло: был рядом, а не подошел, не кивнул даже. Вряд ли она правильно поняла почему. А хоть бы и поняла… Мечник Кудеслав, как сопливый пащенок-недоросток, убоялся чужих смешков. Дурень ты, дурень!

Он все-таки помахал вслед: примерещилось, будто Векша, уже отъехав от тына, на миг сдержала лошадь и оглянулась. А может, и нет — было еще слишком темно, чтобы разглядеть такое наверняка.

Больше они не виделись. Кудеслав несколько раз давал себе слово съездить к Белоконю, но дел по хозяйству накопилось немало, да и Яромир велел подбирать мужиков для охраны общинных челнов — ведь скоро на торг.

Впрочем, Мечник прекрасно понимал, что это лишь отговорки, а подлинная причина одна: боязнь. Боязнь надокучить Белоконю (ведь все уже сговорено, и срок назначен: «Как сводишь челны на Торжище»)… А главное, боязнь того, что Векша примет происходящее за уже привычную ей смену владельцев. Да, Кудеслав был уверен, что эта строптивая рыжая ильменка — последняя его надежда на свет в судьбе. Но так он не согласился бы и под ножом.

Всякое бывало у него в жизни; случалось знаться и с девками, и с чужими мужними женами — здешними да иноязыкими; сходился легко и легко забывал после двух-трех шалых ночей. А тут… Крепче крепкого засел в Кудеславовой душе страх: не слишком ли все хорошо? Не чересчур ли хорошо, чтобы сбыться?

А еще пугало то, что как-то помимо его воли все слаживается. Вот и старейшина поговорил-таки с Лисовином сам, даже не позвал на тот разговор Кудесла-ва. Велимир потом пересказал Мечнику их беседу. Конечно же, названый Кудеславов родитель не вздумал перечить воле старейшины и волхва; наоборот, кажется, он даже обрадовался. Ну и хвала Навьим.

Успокоить, разрешить сомнения мог бы один-единственный разговор с Векшей, но…

Разрешить сомнения можно двояко: словом «да» или словом «нет». Словом «люб» или словом «не-люб». Словом «хочу» или словом «стерплю». Или еще того хуже: «все равно». После такого сомнений уже не станет. Но станет ли тебе лучше?

— Уснул, что ли?

Несколько мгновений Кудеслав рассматривал нависшего над ним Яромира, пытаясь понять, откуда тот взялся. Вроде бы только что не было… Неужто впрямь сморило Мечника? Или до того задумался, что забыл, где он и для чего?

— Да ты не примерз ли к стене в самом-то деле? — Старейшина нагнулся и тронул Кудеслава за плечо: — Случилось что? Заболел?

Мечник тряхнул головой и поднялся. Только теперь он почувствовал, что и в самом деле чуть не примерз к месту. Мельком подумалось: как бы не заскрипели, разгибаясь, сведенные холодом и долгой неподвижностью колени да поясница.

Никакого скрипа, конечно, не было, но из горла вместо приветствия вырвалось какое-то невнятное сипение. Пришлось откашляться и повторить.

Яромир пожевал губами (наверное, так следовало понимать энергичное шевеление его бороды и усов), ответил на приветствие; потом вроде бы хотел о чем-то спросить, но передумал.

— Пошли-ка на солнышко, а то вконец задубеешь.

На солнышко так на солнышко.

Выйдя из тени избы, Кудеслав как в теплую воду окунулся. День выдался ясный; Хоре будто бы спешил поскорей растратить поднакопившиеся за время зимнего безделия силы, и Мечника мгновенно перестало знобить. Яромиру же, обряженному и вовсе чуть ли не по-летнему (тонкая холстина, мягкие кожаные постолы, обутые без онуч, прямо на голые ноги), похоже, было все равно, где стоять — на солнце или в тени. Родового старейшину и настоящий мороз пробирал с немалым трудом.

Видя, что Кудеслав очнулся от оцепенения и вполне способен слушать да понимать, Яромир раскрыл было рот, да так и замер, оторопело уставясь на появившегося вблизи них человека.

Нет, человек этот вовсе не из-под земли вырос и не с неба свалился, а просто-напросто вышел на площадь со стороны лесных ворот, что, конечно же, никак не могло показаться странным. Одежда его — в точности как у самого Яромира, только на ногах онучи да плетеные лапти — тоже вряд ли могла вызвать удивление: все знали, что Белоконь (а это был он) холода боится еще меньше, чем старейшина, и в самые лютые морозы купается в проруби. Так чего это у старейшины глаза полезли на лоб?

— Ты что же, от самого своего подворья пешком идешь? — хрипло спросил Яромир, когда волхв приблизился. — Или…

Старейшина смолк, помрачнел, и Кудеслав догадался: если хранильник по какому-то делу приехал в град (а без дела он наезжает редко) и остановился не в общинной избе, это родовому голове немалая обида — вроде как не посчитали его за голову.

— А что, здравствоваться в этой любимой богами общине уже не почитается нужным? — ехидно проговорил волхв, останавливаясь подле Яромира и Мечника в любимой позе: обеими руками и подбородком опершись на посох. — Вот, это дело другое. И вы будьте, и всем родовичам вашим здравствовать… А что до пешей ходьбы… — Он усмехнулся. — Там на поляне Боженовы мальцы кобылу пасут. Так мой Белян как ее углядел, напрочь лишился ума и воспитания. Чуть меня на землю не стряхнул, стервец похотливый! На дыбы взвивается, храпит, из ноздрей пена… Ну, я уж не стал власть свою показывать, пускай его. Веришь ли, он даже расседлать себя не позволил — это мне-то! Ну, ничего — возьмет свое и угомонится. Опять же и Божену не худо получится, как-никак прибыль в хозяйстве… А мальцам я велел Беляна потом к тебе привести.

Посмеялись.

И вдруг волхв, мгновенно посерьезнев, негромко сказал:

— Слышь, старейшина… К нынешней вечерней поре жди еще трех гостей. Тех, обещанных. Помнишь?

— Помню. — Яромир с силой потер ладонью лицо. — Такое, пожалуй, забудешь… А откуда ты?..

Он осекся, увидев хмурую улыбку собеседника.

— На то я и волхв-хранильник, чтобы знать обо всем наперед, — проворчал Белоконь.

Яромир снова потер лицо, спросил:

— Так что, кликнуть на завтрашнее утро стариков?

— Нет, — сказал Белоконь жестко. — Сперва сами поговорим. Приезжие, ты да я. И вот он, — мотнул волхв головой, указывая на Кудеслава. — Разговор пойдет о таких делах, которые он знает куда лучше, чем все ваши старики, взятые вместе. И куда лучше нас с тобою.

Волхв примолк на пару мгновений, потом заговорил опять — непривычно, просительно, едва ли не со слезой:

— Только очень я вас прошу, мужики: вы прежде, чем сказать что-либо, трижды по трижды подумайте. Слушайте в оба уха, а языки до поры держите на крепкой привязи. Понадобится спросить или ответить — лучше уж я.

* * *

Хранильник точно предсказал время приезда гостей, он только в числе их ошибся. Впрочем, ошибся ли?

Усталый Хорсов лик уже опускался к бурой хребтине чащи, когда из-за ближней речной излучины выпятился острый нос челна, идущего вверх по течению. Мерно и трудно взмахивая шестью плавниками весел (по три с каждого боку), челн не то важно, не то устало выволок свое длинное смоленое тело на стрежень и стал забирать правее, явно выгребая к градским причальным мосткам.

Хоть время было позднее (скоро сумерки, а там и пора закрывать ворота на ночь), возле причала мгновенно собралась немаленькая, быстро растекающаяся вдоль берега толпа. Шутка ли — приезжие, да по всему видать, что не из ближних краев! Такое развлечение пропустить — долго будешь локти грызть от досады.

В толпе гомонили, обсуждая, кто бы это, откуда и чего ради. Мокшане, что ли? Вроде нет («Дурья башка, нешто мордва на таких челнах плавает?! У мордовских-то носы выгнуты круче, а на самой кичке лосиный череп али еще какая уродина!»). А тогда кто?

Челн был во всем подобен тем, которые в общине готовили к пути на Торжище. Острые нос да корма приподняты и перекрыты дощатыми настилами; гребцы же сидят, будто в яме, над самой водой, в затылок друг дружке, и каждый гребет одним веслом. А на корме сидит еще один человек да правит: покрикивает, с какого бока челна загребать сильнее. Судя по пронзительному, издали слышному визгу стертых уключин, челн пригреб издалека. Не своего ли корня люди пожаловали — из той ближней вятичской общины, что нынче от Яромирова града куда дальше некоторых иноплеменных?

Мечник тоже пришел на берег, однако в толпу не затерся, встал осторонь. Это на всякий случай, чтоб, если приключится досадная неожиданность, не попасть под ноги разбегающимся и сохранить свободу движений. На всякий же случай он и нож за голенище заткнул, и меч к поясу привесил, прежде чем поспешить на берег вслед за Лисовином и его сыновьями.

Проходя мимо общинной избы, Мечник видел Яромира, втолковывавшего десятку мужиков с луками да рогатинами, кому из них надлежит быть на тыне, кому возле речных ворот, а кому у самой воды. Похоже, старейшина опасался, что к граду могут подобраться безвестно высадившиеся ниже по течению соплеменники неведомых людей, как бы не нарочно приковавших всеобщее внимание к реке да к своему челну.

А еще, приостановившись вблизи Яромира (может, тот и ему даст какое-нибудь поручение?), Кудеслав явственно расслышал слова Белоконя, которые среди толкотни да горячечной суеты резанули слух вялым спокойствием. Волхв сидел на крыльце общинной избы и казался недовольным и сонным — будто бы его разбудили, причем из-за ерундового дела.

— Ты их отпусти, — сказал хранильник, сумрачно глядя на возбужденно переминающихся оружных мужиков. — Пришлые все на виду, никакой свары не будет. Нынче не будет, у берега.

— А когда? И где? — отрывисто спросил Яромир.

— Завтрашним утром в твоей избе. — Волхв зевнул и поднялся нарочито небрежно и грузно. — Только в той сваре оружие да многолюдство нам не станут подмогой.

Да, похоже было, что гости, как и выбежавшие глазеть на них общинники, вели свой род от Вятка. Челн приблизился к мосткам, гребцы часто и коротко замахали веслами, удерживая его на месте. Стало хорошо видно, что гребцы и кормщик ни обличьем, ни одеждой не отличаются от стоящего на берегу люда — вот разве только обряжены челновые были гораздо зажиточней, чем можно было бы ожидать. Беленая тонкая холстина; рубахи, взмокревшие на плечах и спинах, подпоясаны цветными шнурами; груди, вороты и запястья расшиты красным узором; головы покрыты малоношеными бобровыми да куньими шапками, а у кормщика на плечи наброшен куний же полушубок. Многим из градских (правда, из тех, что куда степенней да старше этих вот гребцов, которые вшестером наберут прожитых лет ненамного больше, чем, скажем, Зван в одиночку) тоже бы по достатку так одеваться, но не для гребли же! Это ж изорвешь, смолой измараешь… Такое на празднике уместно либо на погосте — из уважения к усопшим предкам. Можно, конечно, и собираясь в чужой род взять с собою красную одежду, чтобы хозяев почествовать, но переодеться не поздно и наземь сойдя!

Однако же, как ни привлекало глаз одеяние гребцов, еще страннее и непривычней смотрелась троица, кучно да бездельно сидящая перед носовым настилом челна. Два белобородых старца в собольих шапках и лисьих шубах, а с ними высокий молодец лет тридцати или даже младше — с непокрытой русой головой, бритый (лишь короткие светлые усы оставлены на лице), серые глаза пронзительностью и кажущейся (только кажущейся!) отрешенностью взгляда напоминают ястреба или слободского главу Огнелюба…

Молодец вдруг встал на ноги, придерживаясь за плечо одного из старцев (многих на берегу при виде этого передернуло — куда уместнее было бы дряхлому старику опереться на молодого верзилу). Встал, утвердился, вскинул руку над головой, не то приветствуя, не то прося тишины, — от этого движения с его плеч упал небрежно накинутый овчинный полушубок, а под ним… Куда там гребцам! Ярко-красная, шитая серебром рубаха из неведомой ткани; оксамитовый пояс; широкие, как бабий подол, зеленые штаны заправлены в узорчатые сафьяновые сапожки… Одет, как хазарин из каганского причта. Но не хазарин — вятича выдают в нем и лицо, и акающая речь.

— Во здравии да благополучии пребывать вам и потомкам вашим до скончанья веков! Да благоволят к вам пресветлейший Род со стрыем своим, всемогущим Сварогом-Небом! Да не устанут радеть о вашем достатке Макошь Плододарящая, Белес и Даждь-Дающий! Да пребудут с вами мир и всякие радости! — Он перевел дух, отер ладонью раскрасневшееся от крика лицо. — Дозволите ли нам очалиться, на ваш берег сойти?

Толпа гудела. Общинникам не понравилось, что старые молчат, а молодой говорит — будто он над всеми приезжими голова.

Мало-помалу толпа раздалась в стороны; перед мостками и удерживающимся близ них челном остались лишь Яромир и Белоконь. Кудеслав не углядел, когда те успели прийти на берег и затереться среди общинников; общинники поди тоже не вдруг углядели — иначе не позволили бы затереться. Но теперь, когда понадобилось что-то решать, сразу и сами приметили старейшину да премудрого волхва, и гостям их показали: вот, дескать, ответчики на все ваши здравствования да просьбы.

Через миг-другой тишины волхв, переглянувшись с Яромиром, сказал — не слишком громко и без особой приветливости:

— Мы также желаем всяческих благ вам и всем вашим. Что до позволенья сойти на берег — не нас бы вам об этом просить. Над водой и землей властны не люди — боги.

Снова молчание, даже толпа почти затихла («почти», потому что толпы не умеют быть вовсе безмолвными).

Кудеслав поймал себя на том, что мысленно примеривает к себе необычного предводителя необычных людей. Даже если бы не висел на боку у обряженного по-хазарски молодца богато изукрашенный меч, наметаный глаз с первого взгляда распознал бы в этом человеке воина. Высок — на полголовы выше Кудеслава; шире в плечах, хоть и не намного; длиннорук… Вроде тяжеловат малость и не слишком ловок, но о таком трудно судить, ежели человеку приходится стоять в раскачивающемся челне, да еще в тесноте. Нет, не слаб приезжий, вовсе не слаб. С таким, пожалуй, долгонько провозишься, ежели придется…

Тем временем приезжий обдумал Белоконевы слова и решил, что на отказ они похожи все-таки меньше, чем на приглашение.

Короткий отмах мозолистой широкой ладони (холодной алостью полыхнуло в закатном свете серебряное шитье рукава); хриплый, похожий на испуганное карканье выкрик встрепенувшегося кормщика, и челн, будто пришпоренный, рванулся вверх по течению. Он проскользнул мимо мостков, круто разворотившись, сунулся носом к берегу, и тут гребцы подняли весла. Вышло так, что по-весеннему норовистая, перепившаяся мутными талыми водами Истра сама поднесла челн к мосткам и накрепко притиснула бортом к осклизлым, позеленевшим сваям.

Толпа на берегу ахнула. Нет, общинники не восхитились ловкостью кормщика да гребцов. Свои-то могли бы сделать не хуже, только никогда не делали: никто не позволил бы полноводной реке нанести этакий тяжелый челн на причал, да еще и бортом.

От вроде бы плавного, смягченного руками гребцов прикосновения мостки шатнулись с натужным визгливым скрипом. Вдоль обращенного навстречу течению борта вздулся желтоватый пенный бурун; скрип не прекращался — наоборот, будто бы даже крепчал, перерастал в пугающее потрескивание… Конечно, мостки давно следовало подновить, уже года два старики говорили, что пора менять расшатанные ледоходами сваи. Хоть причал и устроен в мелководной широкой заводи, хоть и стараются родовичи загодя обкалывать лед возле бревенчатых опор — все равно после каждого ледохода представляется дивом каким-то или же особой милостью к общине речного Ящера, что мостки выстояли, не рухнули.

И вот — на тебе! Конечно, пришлым, поди, ни на миг не закралась в голову мысль: как бы это осторожней подойти, бережней?.. Не свое же, так и пускай себе трещит да шатается! Неужели трудно было задуматься, отчего все здешние большие челны на берегу, а у причала лишь несколько лодочек (да и те все с проточной стороны, на вольных привязях)? Или трудно понять, что если мостки рухнут, то и навалившемуся челну не поздоровится?

К чести пришлых следует все-таки сказать: если, чалясь, они и не понимали, чем может вывернуться их затея, то, причалившись, поняли это мгновенно. Молодой предводитель длинным прыжком вымахнул на кренящиеся мостки и сбежал на берег. Ни голосом, ни жестом он не отдал никаких приказаний, но именно тогда, когда было нужно, в руки ему полетела привязанная к носу челна веревка; гребцы и кормщик невесть когда успели попрыгать в воду — над бортами виднелись только их головы… Казалось, мига не прошло, как челн был вытащен на сухое, лишь о корму его разбивались частые и мелкие речные волны.

Кудеславу уже случалось видеть если не такое, то очень похожее. А хоть бы и не случалось… Даже непривычному, но внимательному глазу лихость и слаженность сделанного гостями с головою бы выдала, что они не просто так себе гребцы, да кормщик, да еще невесть кто с ними, а пусть малая, но тертая и бывалая во всяческих былях дружинка. Такая дружинка, что каждый без намека и слова узнаёт помыслы верховоды едва ли не прежде его самого. Крепкий восьмипалый кулак. Нет, хуже — чудище. Одноглавое чудище о шестнадцати руках и стольких же ногах. Опасное даже для десятикратно превосходящего числом врага, у которого нет вот этакой слитности поступков да помыслов.

Ай да гости нынче в общину пожаловали!

Тем временем мокрые, перемаранные илом да тиной гребцы помогли выбраться из челна старикам (те, похоже, так и не успели разобраться в произошедшем). Одетый по-хазарски молодец подошел к седобородым, и между ними вроде затеялся короткий, неслышный для окружающих спор.

А Белоконь озирался по сторонам, будто бы высматривал кого-то в толпе. Кудеслав понял — кого.

Стараясь меньше привлекать к себе внимание и не поднимать шум (насколько это возможно, проталкиваясь меж любопытными), Мечник полез в толпу. Дело оказалось отнюдь не простым. Родовичи не глядя отпихивали его локтями, огрызались вполголоса: дескать, ежели такая охота поглядеть да послушать, то раньше надо было спешить; а теперь вот расторопные, которым и без того тесно, еще и должны обеспокоивать себя, вовсе в листики распластываться ради заспавшегося копуши…

Так что и нашуметь пришлось изрядно, и даже пару раз двинуть кулаком под ребра особо вздорных упрямцев, а главное — пришлось потерять чересчур много времени.

Когда Кудеслав добрался до первых рядов толпы, молодец в хазарской одежде и его седобородые спутники уже подходили к Яромиру и Белоконю.

Вот так, вблизи, лицо одного из стариков показалось Мечнику вроде бы когда-то уже виданным. Именно этот старец дернул за подол рубахи своего молодого спутника, вознамерившегося отдать первый поклон хранильнику, — дернул и указал глазами на подлинного старейшину.

Наверное, Яромир все это заметил; да и поклон главы приезжих был недостаточно почтительным (едва ли не кивок у него получился вместо поклона). Градской же старейшина в ответ лишь бороду вздернул, да так и остался стоять, глядя куда-то гораздо выше макушки дерзкого молодца, — как ни статен был ряженный в хазарское парень, а все же близ Яромира он гляделся щупловатым да недорослым.

Встреча получилась не шибко хорошей. На месте приезжих после этаких вот поклонов оставалось либо молча поворачивать восвояси, либо, уж коль начали дерзить, продолжать в том же духе и затевать серьезную свару.

Возможно, этим последним дело бы и закончилось.

Кудеслав разглядел, как темнеет лицо челнового верховоды (будто бы это не он миг назад обидел здешнего главу!), как пальцы его, явно покуда еще неосознанно, перемещаются ближе к рукояти меча. Гребцы, напряженно следя за происходящим, сгрудились возле борта; можно было клясться, что они готовы в единый миг повыхватывать нечто, спрятанное в челне, причем это «нечто» — отнюдь не весла и не дарственные приношения.

Нет, в этот вечер боги не допустили наихудшего.

Старик, казавшийся Мечнику знакомым, выступил вперед и низко поклонился сперва Яромиру, потом Белоконю, а потом — на три стороны — толпе. Второй приезжий старец сделал то же; через мгновение и ряженный по-хазарски молодец, отвердев скулами и едва ль не зажмурясь, последовал примеру своих седобородых сопутников.

Яромир хмыкнул и отдал поклон. Белоконь тоже (правда, без хмыканья).

Взбурлившая было толпа притихла. Гребцы обмякли, хоть настороженность из их глаз не исчезла.

— Будь здрав и благополучен, старейшина, — громко заговорил виденный уже когда-то Кудеславом (и не только им) старец. — Будь здрав и благополучен, хранильник священного погоста! Здравья и благополучия всем вам, поросль Вяткова корня!

— Того же и тебе, Гроза, — прогудел Яромир. — Сказывай: с чем пожаловал, кого с собою привез?

Значит, Гроза. Вот, значит, откуда знакомо лицо: ближней к своему граду общины никак не минуешь, плавая на торг да с торга. Многим родовичам случалось и в лицо тамошнего старейшину повидать, и имя его услышать. Да ему и самому, поди, многие из местных знакомы.

— С чем пожаловал — то я тебе, брат голова, завтра поведаю. Утро-то вечера куда как разумней. — Гроза улыбнулся. — Ас кем пожаловал… Это вот перед тобою стоит Волк…

— Правильное имечко у сопливого стервеца, — негромко, но весьма явственно вымолвил кто-то над самым Кудеславовым ухом. — Волчина и есть!

А Гроза продолжал:

— …Волк — сын и воевода старейшины над старейшинами всех родов-племен вятичских…

Яромир вздрогнул, будто его ударили; переглянулся с волхвом. Толпа затаила дыхание.

— А это… — Гроза указал на второго старца. — Это Волков премудрый советчик; имя ему Толстой.

Будь на месте Грозы могучий ведун-потворник, захоти он оборотить стоящих на берегу в бессловесные каменья — и то вряд ли толпа сделалась бы безмолвнее, чем после краткой речи чужого старейшины. Несколько долгих мгновений был слышен лишь мягкий плеск волн, облизывающих пологий речной берег.

Наконец Яромир выговорил неестественно спокойно и ровно:

— Старейшина над старейшинами всех родов-племен вятичских… Что-то я прежде не слыхивал о таком.

Белоконь, Кудеслав и еще несколько бывших в толпе мужиков знали, что Яромир слегка покривил душой. Слухи о чем-то подобном бродили по Торжищу еще с запрошлой осени и исправно пересказывались родовому голове. Правда, были они (слухи то есть) смутны да невнятны, однако же они все-таки были.

— Ну что ж. — Яромир покосился на будто бы вновь собравшегося спать Белоконя, слегка пожал плечами. — Путь ваш был неблизким да тяжким, а время и вправду позднее… Пожалуйте-ка в град. Угощенья нашего отведайте, отдохните, а с разговором повременим до утра…

— Благодарствую. — Волк раздраженно отмахнулся от дергающих его за рубаху седобородых, — Благодарствую за радушие и великую честь, но мы не намерены стеснять здешнее общество. До утра перебудем на берегу, нам такое не вновь.

Он коротко поклонился, глядя куда-то между Яромиром и Белоконем, резко повернулся и зашагал к своему челну. Гроза с Толстым пробормотали нечто малоразборчивое (то ли извинялись они, то ли прощались на ночь, а верней, что и то и другое), после чего едва ли не бегом кинулись вслед за Волком.

Яромир шумно набрал в грудь воздуху, собираясь что-то сказать, но так и не собрался — хранильник предостерегающе тронул его за плечо, тихонько шепнул:

— Не при всех. Позже.

А потом Белоконь обернулся к толпе, выискал взглядом Мечника и сказал:

— Подойди.

* * *

Чтоб всех Яромировых баб лихоманка поскручивала — неужели этим дурам трудно было поставить на стол хоть один ковш простой холодной воды?!

Никогда еще Кудеславу так не хотелось пить. Отпугивающее сон травяное зелье, которое перед рассветом дал ему Белоконь, на вкус было сущей дрянью; горькую сухость во рту не удавалось перебить ни медом, ни брагой. Правда, Мечник успел выхлебать пару пригоршней из корчаги, что стояла в сенях общинной избы, но этого хватило ненадолго. Через несколько мгновений жажда навалилась лютее прежнего — пакостный привкус ведовского снадобья был живуч, как хорек (все-таки правильно говорят, будто мысли никогда не ходят прямо и лишь одною тропой: из всех трудноубиваемых тварей почему-то припомнился именно хорек, а слово «живуч» больно уж похоже на «вонюч»).

И вот теперь, когда бы следовало даже про дыхание позабыть, ловя каждое произнесенное за столом слово, никак не удается думать о чем-либо, кроме хоть одного-единственного ковша воды. Чистой воды, прозрачной-прозрачной, холодной… Проклятье! Все-таки бабы дуры. Аж пять их живет при Яромире — три жены да вдовая сестра со своей почти уже взрослой дочерью, — а соображения у всех пятерых меньше, чем полагалось бы иметь одной. Небось хмельного целых два жбана выставили (этого шестерым застолыцикам не то что упиться в лежку — утопиться хватит!) и наедков всяких без счета и меры; про такую же малость, как вода, позабыли напрочь. И поправить это упущение им уже не удастся: Яромир, садясь за стол, всех баб угнал к своему старшему сыну, причем настрого запретил возвращаться: понадобитесь — кликну, а самочинно чтоб ни ногой.

Старейшина, конечно, прав. Бабий язык — что гад ползучий: длинен, извивист, ядовито кусюч и преград для себя не знает. Бабы способны в единый миг весь род замутить рассказами об услышанном (а слышат они порой даже то, чего вовсе не было сказано). Впрочем, «в единый миг» — это если все-таки станут сдерживаться; если же сдерживаться не станут, то гораздо скорее. Так что прав Яромир — не родилась еще баба, которую можно было бы оставить в избе, затевая этакие беседы. Разве только Векшу, но ведь она сейчас далеко…

Да, Яромир прав, но исправить бабью оплошку некому, и нельзя ни слова упустить из ведущихся меж старейшиной да Волком лукавоумных речей, а то бы Кудеслав встал себе потихоньку, вышел в сени и так присосался к корчаге — враз бы выхлебал до самого зеленого мха, который на донышке! На корчажном донышке мох, это верно, а стенки изнутри подернуты зеленой слизью — она всегда заводится в деревянной посуде, в которой долго держат воду. Воду. Много воды. Прозрачной, выстудившейся за ночь, вкусной… Да за что же такое мучение?!

Это Белоконь виноват. «Ночь без сна; внимание твое порастрачено, а оно тебе еще ой как надобно будет… Отведай — голова вмиг прояснеет!». Вот и прояснела, в болото бы хранильника с такой помощью… Тьфу, пропасть: «в болото» — снова о воде…

Кабы не Белоконь, а кто другой стал Мечнику это зелье совать, тот бы не на шутку обиделся. Будто Кудеславову вниманию одна бессонная ночь уж такая злая помеха! Вон хоть с людоедом-то — не после одной, после двух бессонных ночей, а совладал же!

Правда, и то надо сказать, что таких ночей, как нынешняя, Мечнику давно уже не выпадало.

Когда старшины приезжих, то ли поссорившись, то ли не поссорившись с Яромиром, ушли к своему челну, Белоконь велел Мечнику еще некоторое время побыть возле берега да последить за ними, а на ночь стать в охорону над речными воротами и снова следить. Яромир пообещал прислать Кудеславу в подмогу нескольких сноровистых лучников (дескать, мало ли что!), после чего старейшина и хранильник ушли в град. Толпа потянулась за ними.

Вне градского тына остались лишь пятеро или семеро не то особо любопытных, не то по-тихому наущенных Яромиром (опять-таки мало ли что). Последнее правдоподобней, потому что были это как на подбор дюжие парни лет двадцати, и поглядывали они больше не на приезжих, а на Кудеслава: ты, мол, только прикажи, мы их враз… Что драка этих верзил с челновыми, если затеется, окончится именно «враз», Мечник не сомневался (чей выйдет верх, он не сомневался тоже), а потому нарочито расслабленно полуулегся на землю; еще и глаза прикрыл.

Челновые, кстати, тоже поглядывали на него, причем в открытую, не таясь. Конечно, их внимание привлек меч. Да и Кудеславова повадка, наверное, отличала его от других родовичей. Ничего, пускай. Пускай видят, что здесь и такие есть. Хотя уж Гроза-то не мог этого не знать заранее. И что есть здесь не «такие», а «такой» — это Гроза тоже знает.

Пристанище гости для себя обустроили ловко да споро — видать было, что впрямь им не впервой. Связали три весла; получившуюся балку уложили одним концом на кормовой настил челна, другим — на носовой; сверху набросили полог, края которого закрепили вдоль бортов…

Кудеслав решил, что это убежище предназначено для гребцов, и не ошибся. Вскоре рядом с челном возник еще и шатер вроде тех, какие Мечник видел у степняков-скотоводов. Гроза и Толстой мгновенно нырнули под занавесившую вход кошму; чуть позже к ним присоединился и Волк. Впрочем, молодой воевода задержался в шатре ненадолго, и Кудеславу подумалось, что сын «старейшины над старейшинами» непременно заночует со своими дружинниками, в челне. Сам Кудеслав именно так поступил бы на его месте (хоть и само место, и тот, кому оно принадлежало, Мечнику определенно не нравились).

Хорс-Светодарец укрылся за дальними чащами, уступив небо черноте и ледяному мерцанию бесчисленных звезд. С реки потянуло промозглой сыростью. Между челном и шатром затеплился то и дело перекрываемый движущимися человеческими тенями огонек. Похоже, дров у приезжих не густо: больно уж маленький костер они разожгли. Что ж, пусть благодарствуют своему молодому дерзецу воеводе. Веди он себя как подобает, ночевали бы по теплым избам или возле большого огня — при всем хорошем Яромир бы уж расстарался и угощения, и дровишек прислать гостям.

Хороводившиеся вокруг Кудеслава парни все нетерпеливее поглядывали то на него, то на покуда еще распахнутые градские ворота. Однако на самочинный уход никто из них не решился, что лишний раз показало: оставались они тут не своей волей, а Яромировой. Это старейшина зря удумал; в случае чего от этакой подмоги вышла бы не польза, а немалый вред. Кажется, сами парни тоже поняли это. Во всяком случае, с наступлением сумерек их задор быстро пошел на убыль. Ну так и нечего зря толочься на виду у приезжих да зря держать ворота открытыми (опять-таки на виду у приезжих — какая-то умная голова додумалась еще и костер запалить чуть ли не в самом проеме). Кудеслав встал, потянулся с громким беспечным зевком, рассеянно глянул на небо, на отражающиеся в реке звезды, а потом вразвалочку отправился к градским воротам.

Некоторое время пришлось растранжирить на то, чтобы заставить ночных охоронников загасить костер, который те намеревались поддерживать всю ночь, сбрасывая в него хворост с верхушки тына. Яромир сдержал обещание назначить в ночную охорону лучников умелых — а следовательно, пожилых. Каждый из них годился Кудеславу в отцы, а потому без спора не обошлось. Мечник чуть не утратил самообладание. Больно уж вздорной казалась ему необходимость втолковывать кряжистым мужикам с рябыми от седины бородами очевиднейшие вещи: что хищный человек резко отличен повадкой от хищного зверя; что охоронники своим костром лишь сами себя слепят, а больше от него никакого проку… Спасибо, хоть бывший меж сторожами Велимир почти сразу взял Кудеславову сторону — оказывается, это лестно, когда твой сын (пускай и названый) затыкает за опояску твоих же сверстников (если, конечно, вместе со сверстниками за сыновой опояской не оказываешься и ты).

Потом пришлось тратить время на молодых. Видя, что даже бывалые седые охотники в конце концов признали над собою верх Мечника, парни передумали расходиться по избам. Сбившись в кучку да миг-другой пошептавшись о чем-то, они вытолкнули ближе к Кудеславу одного с предложением этой же ночью напасть на приезжих. Чтоб, стало быть, научить «разряженного, словно девка на выданье, облома почтению к нашему голове». Вот уж тут Мечник сорвался:

— На плечах у вас пни трухлявые, а в задницах шилья — так, что ли? — Кудеслав не слишком повысил голос, но парень мигом шарахнулся от него, вдавливаясь спиной в плотную кучку приятелей. — Своевольничать вздумали? Обидели чужие старейшину или нет — то лишь сам старейшина решить может! Велит он мне — пойду да проучу (только не с этакими сопливыми дурнями); не велит — пальцем не двину! Обиды они высматривают! А ваше самовольство не обида родовому главе? Так, может, прежде всего надобно вас самих научить почтению к старшим?!

Он хотел добавить еще кой-чего, но не успел. В этот раз все пожилые охоронники оказались на его стороне; только они были гораздо опытнее в усмирении молодых строптивцев, а потому, не расходуя лишних слов, прогнали парней тумаками.

Когда Мечнику удалось наконец подняться на тын, оказалось, что возле причальных мостков многое успело перемениться.

Приезжие зажгли еще три костра. Костры эти горели ярким высоким пламенем (куда там первому чахлому костерку!), причем горели они не рядом со станом гостей, а на изрядном отлете. Стан тонул в потемках; подобраться же к челну или к шатру, минуя полосу света, можно было разве что вплавь. Вот так-то. Либо потихоньку разбирают да жгут причальные мостки (вряд ли — это уж было бы чересчур), либо пустили в костры весла и части челна (тем более вряд ли), либо…

Либо привезли с собою запас дров.

Собираясь в гости, заранее знали, что поссорятся с хозяевами?

Или при любом исходе не хотели ночевать в граде?

Что этак, что так — одно и то же.

Костры приезжих горели всю ночь. И всю ночь то возле огня, то на мостках, то у самой воды мелькал их охранник — при копье, в железном шлеме и кудлатом меховом плаще.

Мечник не понял, один ли страж всю ночь пробродил вокруг стана гостей, или Волковы дружинники сменяли друг друга. Зато в краткие мгновенья, когда норовивший держаться в темноте охранник вынужден был все-таки подходить к кострам (поправлять да подбрасывать дрова), Кудеслав сумел разглядеть более важные вещи.

Шлем у стража был с наглазниками, наушниками и назатыльником. А один раз, когда охоронник нагнулся к огню, между раздвинувшимися полами плаща блеснула его рука, от плеча до запястья одетая плетением железных колец.

И у хазар, и у драчливых урманов даже среди опытнейших дружинников подобные шлемы и длиннорукавые кольчуги — редкость. Так что же, «старейшина над старейшинами всех вятичских родов» снаряжает своих ратников лучше, чем хазарский каган да скандийские ярлы? Или эти вот челновые не просто дружинники, а отборнейшие из отборнейших? Вторая догадка больше похожа на правду.

Значит, получается так: гости не верят общине и загодя готовились к худшему.

Стало быть, и община верить им не должна.

Когда оксамитовая чернота ночного неба подернулась предрассветной бледностью, настил градского частокола вдруг зашелся пронзительным жалобным скрипом. Кое-кто из общинной сторожи, приладившейся было вздремнуть (чего ж всем-то мучиться — Кудеслав небось поднимет, ежели что!..), едва не свалился с заходившего ходуном трухлявого жердяного плетения. Мечник, безотрывно следивший за стоянкой приезжих, отвалился от зубчатой верхушки тына и мимо воли схватился за оружие. Нет, клинок он все-таки не оголил, опомнился: если бы это и впрямь было нападение Волковых дружинников, то единственное, что удалось бы расслышать, — хруст собственной гортани под острием чьего-то ножа.

Оглянувшись и увидав поблизости смутно белеющую впотьмах огромную кряжистую фигуру, Кудеслав про себя нехорошо помянул Белоконя — спал бы себе, так нет же, неймется ему…

«Про себя» не помогло. С обычной своей доброжелательностью (бывало, впрочем, что от этой доброжелательности хоть в землю зарывайся, хоть подранком кричи) волхв сказал негромко:

— Ну, будет тебе! Чем костерить безответного да немощного старика, лучше на себя погляди! Хороша же у здешнего рода-племени охорона! А ежели б не я, да не этаким медведем — ежели бы вороги подобрались?

— Тоже мне выискался безответный да немощный! — буркнул Кудеслав. — Кобылу без приступки… Зерно без песта да ступки… Знаешь такую поговорку? Еще б не знал — про тебя ведь.

Несколько мгновений волхв молчал, размышляя, потом признался:

— Я про кобылу не понял.

— Не понял? — изумился Кудеслав. — Удивительно. Какой же ты после этого Бело—КОНЬ?

— Благодарствую, теперь уразумел. Уразумел, что кой-кто здесь напрашивается на затрещину. Уж не ты ли? — Хранильник медленно придвинулся к Мечнику, засучивая правый рукав.

— Вот, теперь вижу, что впрямь ты безответный. Только немощность свою на мне не испытывай — очень уж еще пожить хочется.

— Тьфу на тебя! — Волхв отвернулся и принялся с нарочитым вниманием разглядывать трепетную световую изгородь вокруг походного стана гостей.

Тем временем мужики-охоронники (кроме двоих, успевших заснуть по-настоящему) предпочли убраться. Все-таки неправильно, когда неженатый, успевший дожить лишь до средины четвертого десятка, этак вот на равной ноге с премудрым, всеми почитаемым старцем. И старец тоже хорош: ему бы прирявкнуть, а он… В общем, ну их обоих.

Кудеслав искоса поглядывал на волхва: уж не обиделся ли в самом-то деле? По лицу судить, так вроде бы нет; да только Белоконь лицу своему хозяин…

— Что до охороны, — Мечник сглотнул слюну, неслышно переступил по шатким жердям, — эти, Волковы, себя-то кострами обезопасили, а только им ведь и самим незаметно за костры не выбраться. Вот я и следил: не мелькнет ли?

— А ежели они вплавь? — спросил хранильник. Кудеслав пожал плечами:

— Могут, конечно… Только не просто это: вода-то еще холодна; опять же, в железе не поплывешь, а голыми биться ввосьмером против целого рода даже они вряд ли посмеют. Значит, брони вздевать уже на берегу придется, а за этаким занятием легче легкого нашуметь, выдать себя…

Он примолк, потом заговорил увереннее:

— Вообще-то сдается мне, что они покуда не помышляют затевать драку. Иначе бы не явились таким малым числом.

— Малым? — Белоконь хмыкнул. — А ежели к этим восьмерым в подмогу дать еще четыре десятка — тоже будет мало?

— Четыре десятка воев, хоть вполовину таких, как эти, нам не осилить, — медленно сказал Кудеслав.

Белоконь покосился на него и.опять хмыкнул.

— Так вот: с Волком да этим… Толстым в род Грозы пришли пять десятков ратных, — мрачно сказал хранильник. — Еще зимой, по крепкому суходольному пути. Пришли не просто гостеваний ради, а чтобы звать под руку «старейшины над старейшинами». Звали-то вроде добром, но намекнули: у Волкова родителя ратный счет на пяти десятках не кончается. А хоть бы и кончался — с вас, мол, и вот этих хватит. Созвал Гроза сход, погомонили его родовичи, поплескали в языки, и… И. Десница-то железная перед глазами, так чего ж нарываться, ежели она покуда не бьет, а вроде бы гладит? Теперь Гроза приехал пособлять нас уламывать.

— Что ж Волк к нам всех своих с собою не взял? — тихо спросил Кудеслав.

Волхв пожал плечами:

— А может, и взял. Может, они где-нибудь ниже по течению на берег сошли, а вот аккурат об этой поре готовы приступать к вашему граду…

— Что ж ты раньше-то?! — Мечников взгляд затравленно метнулся по градским кровлям, по черноте ближней лесной опушки…

Хранильник коснулся Кудеславова плеча:

— Да не дергайся ты, я ж сказал: «может». Сдается мне, будто настоящая голова над посланными не Волк, а Толстой. И эта самая голова наверняка понимает, что ваша община особая, отлетная, крайняя. Вашим мужикам опасно кулак показывать: могут, конечно, и убояться, как Грозовы родовичи, но могут и зубами в него вцепиться. А примучивать силой свой же корень-язык «старейшине над старейшинами» покуда нельзя — слаба еще его власть, она еще не вошла в привычку. Глядишь, и те, кто уже стал под его руку, могут разбежаться, коль с этой руки закапает красное. Опять же, если каждый град ломить под себя оружною силой, так и править-то некем будет… Да и из общины Грозы нельзя уводить дружину. Вятской мужик забывчив: пока острастка перед глазами — боится; уберешь острастку-то — как бы не передумал!

Волхв примолк и вдруг почти выкрикнул со злыми слезами в голосе:

— Ты, Кудеслав, Волка да дружину его не бойся; ты бойся сородичей! Чтоб они распрями да бранью промеж себя пришлым не помогли — вот чего бояться-то надобно пуще вражьих мечей! Еще хорошо будет, если под руку своего же Вяткова корня идти придется…

Светало. Занимающийся восток отразился в реке, и Мечнику примерещилось, будто бы Истра вместо воды наполнилась кровью. Видение под стать разговору…

— Ладно! — Волхв тряхнул головой, и заплетенные косицами усы громко хлестнули его по животу.

Кудеслав передернул плечами — словечко хранильника немилосердно резануло слух. Уж чего тут ладного при таких-то делах?!

Белоконь словно бы не заметил Мечникова дергания, повторил:

— Ладно.

И через миг:

— На вот. — Он ткнул в ладонь Кудеславу невесть откуда взявшийся крохотный берестяной туесок. Ткнул и сказал непонятно: — Это тебе вместо сна.

Мечник взял туесок неохотней, чем взял бы живую гадюку, а волхв, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Утром, когда Хорсов лик поднимется на полвершка выше заречного леса, Яромир пригласит Грозу, Толстого да Волка этого к себе на угощение. Пойдешь вслед за ними — старейшина и тебя ждет. А пока рассказывай-ка: удалось ли высмотреть что-нибудь важное?

Кудеслав рассказал.

Потом они с Белоконем немного поспорили из-за бодрящего зелья — Мечнику почему‑то очень не хотелось пробовать эту полужидкую кашицу с резким и не шибко приятным запахом. Но хранильник, естественно, настоял на своем.

Потом, спросив, не Велимир ли это храпит, развалившись на настиле в нескольких шагах от них, и получив утвердительный ответ, волхв оставил в покое Кудеслава и отправился тормошить его названого родителя.

Наливающиеся светом розоватые сумерки не мешали Мечнику видеть, как Белоконь растолкал Лисовина, как, присев на корточки, принялся что-то втолковывать ему (Велимир яростно тер глаза и часто-часто кивал)…

Отступив подальше (волхв говорит вполголоса, значит, его слова не для третьих ушей), Кудеслав раздумывал: спросить или не спросить хранильника, откуда ему ведомо про число Волковой дружины да про то, как все было в общине, над которой старшинствует Гроза. Поразмыслив, решил не спрашивать. Мало ли откуда может Белоконь узнавать новости! Может, боги рассказали. А может, и не боги — шесть дней пути не шибко далекое расстояние.

Тем временем волхв, очевидно, сказав все, что ему хотелось, оперся ладонью о край настила и спрыгнул наземь. А и да старец! Велимир вон небось не решился последовать его примеру — слез по вкопанному близ ворот бревну с зарубками.

Кудеслав все сделал так, как велел хранильник. К сожалению, он и зелья волховского отведал. Да, к сожалению. Боги бы с ней, с этой бессонной ночью; уж лучше бы позевывать в кулак, чем не уметь заставить себя думать о чем-либо, кроме воды, — как сейчас.

А ведь надо, надо, надо заставить себя слушать ведущиеся за столом общинной избы хитромудрые речи; надо вдумываться в скрытый смысл каждого слова, произнесенного Толстым, Грозой или Волком (да и Яромир с Белоконем нынче тоже горазды на труднопонимаемые иносказанья). Хоть бы уже скорее все это кончилось! Но на близкое завершение разговора, одинаково тягостного для всех его участников, надежды нет. Слова нижутся друг на друга, сплетаются, льются, как вода, — звонкая прозрачная вода, крупными каплями срывающаяся с весенних сосулек… Можно подставить горсть, и она будет медленно тяжелеть, наполняясь чистой, почти невидимой влагой…

Да что же это за проклятье такое?!

Белоконь, что ли, перепутал снадобья? Как бы не так — он скорее полночь с ясным днем перепутает…

Может, случайно, а может, и нет именно в тот миг, когда Кудеслав мысленно помянул хранильника, тот вдруг сказал, перебив страстно втолковывающего что-то Грозу:

— Ой, люди честные, как бы не чересчур мы все горячимся! Охолонуть бы нам, успокоиться — нынешней нашей беседе хмельная горячность враг. А то у одного язык против хозяйской воли выпихнет неосмотрительное словцо, другой ответит с сердцем вместо ума, и получится вовсе худое. Слышь, Яромир! Помнишь, ты давеча при таких же делах велел хмельное со стола прибрать? Давай-ка мы и теперь этак-то: я меды в сторонку удвину, а ты уж, будь добр, принеси хороший жбанчик воды, да чтоб похолоднее, чтоб враз хмель вышибла! Ничего, гости не обидятся — они к нам небось не ради пьянства пожаловали.

Кудеслав едва удержался от земного поклона хранильнику-избавителю, сумевшему распознать его мечту. Или волхв действительно дал Мечнику не то снадобье, ошибся и лишь сейчас понял свою ошибку? Или он что-то другое понял?

Неважно.

Как бы то ни было, все равно пускай Белоконя ныне и впредь боги спасают от всяческих, даже самых малых, напастей. Втройне помогает тот, кто помогает непрошено. И вообще… Ишь вон как волхв с чужими-то: «к нам», «у нас», «наша община»… Со своими небось «вы» да «вы»; и правильно: святилище — оно общее, оно в здешних краях стояло, сказывают, еще до прихода основавших град прапрадедов; хранильник — он над родами да языками, ему всякий человек, поклоняющийся славянским богам, — свой… Но все же, чуя такую угрозу здешнему роду-племени, не отстранился, взял его сторону и гостям это сразу же показал. А ведь его чтут, Белоконя-то, его даже иноязыкие чтут, как могучего ведуна-чародея; люди же своего корня знают о нем и в самой отдаленной округе. И то, что он взял сторону здешней общины, заставит крепко призадуматься посланцев «старейшины над старейшинами».

Подобные мысли не помешали Кудеславу на краткий миг опередить поднявшегося волхва, прежде него ухватиться за тяжкий и склизкий жбан с брагой. Головы Белоконя и Мечника сблизились, и волхв тихонько шепнул:

— Обмакни в воду хлебную корку да пососи. Отпустит.

Появился Яромир с полным жбаном воды. Белоконева внезапная затея явно поразила гостей: переглядывались они, пожимали плечами в недоумении, однако ни обиду выказывать, ни — тем более! — протестовать не стали. Волхв — он на то и волхв. Он с богами да Навьими говорить умеет. Ему виднее.

Непереносимая Мечникова жажда как-то сразу подрастеряла силу да ярость, едва лишь появилась возможность ее — жажду — утолить. Спокойно, без нетерпения дождался Кудеслав своей очереди, хоть и был его черед пить последним. Волк, кстати, и тут высунулся перед всеми. Оно, конечно, главному из гостей всюду отдается первенство. А только будь Волк мудрее да гибче, так непременно поступился бы тому же Толстому. Ведь и слепцу видно: Яромиру против шерсти верховодство молодого над двумя старцами. Получается, что ласковыми речами приезжий воевода манит старейшину под властную руку своего родителя, делами же рушит собственные уговоры.

Не нарочно ли он этак-то?

Нет, вряд ли. Просто играет в нем неперегоревший щенячий задор.

Да, задор-то щенячий, но сила да отвага как у матерого волка — хуже такого сочетания мало что можно себе представить.

Мечник, конечно же, внял хранильникову совету про корку. Только сперва он все-таки опростал полный ковш воды — мелкими глотками, обстоятельно и без спешки. И вот ведь диво какое: после питья жажда взъярилась пуще прежнего, а мокрая корка оставила от нее лишь малую чуточку — ровно столько оставила, чтоб не позволить забыть о миновавших мучениях.

Кудеслав удивленно покосился на Белоконя, и тот ответил ему настороженным, едва ли не испуганным взором. Боги, Навьи, да что же все-таки происходит?!

Впрочем, размышлять о собственных неприятностях времени уже не было. Беседа потянулась своим чередом, и вроде бы уже ничто не мешало слушать и вдумываться.

— Да полно тебе, старейшина, неужто ты такой скаред? — Волк, развалясь, рассеянно водил ладонью по дочиста выскобленным доскам стола, и при каждом движении в глубине огромного анфракса, украшающего перстень на указательном пальце воеводы, вспыхивали и меркли багряные искры. — Вон хоть Грозу спроси, брата своего во старейшинстве родовом: по три белки с каждого двора или по одной кунице с двух соседских дворов — нешто оскудеет твоя вервь-община от такой дани? А получите вы куда больше, чем станете отдавать.

— Три белки — в день? — вкрадчиво спросил Яромир.

— Нет, — осклабился Волк. — В год.

— В год — это хорошо. — Яромир задумчиво огладил бороду. — Пока хорошо. А что будет потом? — Он вдруг резко обернулся к Грозе, прищурился. — Ты уверен, что дань не будет расти? Можешь ли ты хоть в чем-нибудь быть уверен?

Гроза молча потупился. С самого утра он говорил почти не переставая, пытаясь убедить своего брата во старейшинстве признать над собою руку Волкова отца (или убеждая себя в правильности собственного решения?). Теперь он устал. Пускай говорят другие.

Яромир вновь оборотился к снисходительно ухмыляющемуся воеводе:

— Видишь, молчит. Не знает. А что скажешь ты?

Волк продолжал водить рукой по столу, словно бы гладил не доски, а нечто живое.

— Грядущее могут ведать лишь боги, и то не всегда, — лениво промолвил он. — Но вот что я знаю наверняка: самим по себе вам все равно не быть, больно уж лакомы ваши угодья. Меха, мед, вощина… Железо… На все это найдется много охотников, да таких, что без подмоги вам не отбиться. Так, может, лучше собственной волей принять защиту своего же корня, чем в конце концов сломиться под вовсе иноязыких? Думай, старейшина, думай!

Яромир криво усмехнулся:

— Дивлюсь я на твои слова, воевода! Вот сам же ты давеча кровную родовую общину вервью назвал. Правильно, вервь и есть. Один волос из конской гривы легче легкого хоть разорвать, хоть ножом разрезать. Но ежели несколько таких волос сплести в вервие, то даже тебе, удальцу могучему, такое вервие не порвать. Так неужто ты думаешь, будто я, хоть ради каких ни на есть лестных твоих посулов, соглашусь нашу вервь расплести? Сам же говоришь: много вокруг несытых да алчных!

Волк собирался ответить, но не успел — его опередил Толстой:

— Либо ты недопонял, либо же с умыслом тщишься извратить слова да намерения наши! — Старик истово притиснул кулаки к узкой костлявой груди (когда воеводин советник скинул шубу, оставшись в полотняной одеже, прозвание его стало казаться едва ли не издевательским). — Вовсе в уме у нас не было и нет расплетать верви! Наоборот! Представь, какая крепость получится, когда воедино сплетутся не тонкие волосины, а множество крепких общин!

Он перевел дух, отхлебнул воды из украшенного затейливой резьбою ковша и заговорил спокойнее, с меньшей горячностью:

— Вот сказывали нам, будто изверги тебя донимают. — («Кто сказывал?!»—вскинулся Белоконь, но Толстой будто бы не расслышал). — Предайтесь под руку того, кто глаголет тебе нашими устами… хочешь, хаканом его назови, хочешь — так, как зовут люди близкого нам языка: кнежем… только кем его ни нарекай, а он и его нарочитые старцы да ратные мужи все, как и вы, вятского корня, вятского воспитания; все они вятскому обычаю и извечному укладу, от Вятка ведущемуся, крепкая оборона. И тебе против извергов-самочинцев будет от них опора и подмога…

— А не самочинцам ли против общины выйдет эта подмога? — нехорошо оскалился Яромир.

— Да леший с ними, с извергами вашими, — торопливо перехватил разговор Волк. — Вот в запрошлом году была вам обида от мокшан. Была ведь? Была. И в прошлом году могло повториться такое, и в этом может. Так ты, старейшина, хоть сей же миг единое слово скажи! Кликну два-три десятка своих воев, что нынче в Грозовой верви гостюют, — поверишь ли, трех дней не минует, как от мокшанского логова останутся лишь уголья да три столба дыма. Это вам, мирным охотникам, ратное дело не в привычку, а мне да моим возни на единый чох. Я ведь видывал град этой самой мордвы, как к вам добирался, — малый он, малосильный. Точнехонько как ваш. На одну ладонь положить, другой хлопнуть — всего и дела…

Мечник, до этого мгновения изображавший, будто слушает он малопонятные разговоры умудренных людей рассеянно, лишь из вежливости не позволяя себе задремать от скуки, при этих словах воеводы вздрогнул и выпрямился.

Уговоры окончились.

Начались угрозы.

Яромир же коротко переглянулся с волхвом, скользнул усмешливым взором по насупленному лицу Грозы и проговорил с показной раздумчивостью:

— Э, не скажи, воевода! Не все так получается, как мнится после первого взгляда… Вот давай-ка Мечника нашего спросим — он воинское дело понимает не хуже тебя и твоих, с разными языками бился и с мокшей тоже… Слышь, Кудеслав! Как думаешь, легко ли мордовский град дымом пустить?

Кудеслав кашлянул в ладонь, отер усы, неспешно изобразил на лице раздумчивость под стать Яромировой. Смотрел Мечник в противоположную стену, но чувствовал, что глаза всех присутствующих устремлены на него. А еще, как бывало в тех редких несуетных поединках, когда нет нужды опасаться помехи от вражьих либо своих соратников, он даже не глядя чувствовал Волка — его заинтересованность, возрастающее нетерпение… Так и не взглянув на сына «старейшины над старейшинами», Кудеслав ухитрился заговорить именно в то мгновение, когда прискучивший ожиданием Волк сам собрался что-то сказать.

— Сдается мне, будто ты погорячился, брат-воевода. — Против ожидания, такое обращение не покоробило Волка; даже наоборот — он, кажется, еле заметно кивнул. — Да, погорячился, — продолжал Мечник. — В земле урманов довелось мне услышать быль о том, как ярл Фрод Златоусый ходил на лийвинов — отмщаться за взятую ими отцову жизнь. Ярл Фрод был молод — вроде тебя, воевода; дружины у него было не то четыре, не то пять десятков — как у тебя. А лийвьское селище стояло (да, верно, и поныне стоит) на берегу лесной реки, вокруг же лежали топи, — слушая, я, помнится, подумал тогда: ну прямо будто про наш… то есть про мокшанский град эта быль.

Кудеслав впервые глянул в прозрачные, не выдающие ни мысли, ни чувств Волковы глаза и продолжал:

— Ярл Фрод вел свою дружину речным путем, на больших челнах. И вот аккурат за день пути до селища лийвьского начали твориться чудные дела. К примеру, на один челн сухая сосна упала да и загорелась ни с того ни с сего… Много чего всякого тогда приключалось. Фрод Златоусый уж и по реке, и берегом пробовал подобраться — нашелся вроде бы кто-то, знавший тропу через топи…

— Ты чего это покраснел, Гроза? — вдруг участливо спросил Яромир. — Подавился? Давай по спине похлопаю.

А Мечник рассказывал как ни в чем не бывало:

— Ничто не помогло ярлу Фроду. Ушел он с пятью десятками дружинников, а вернулся с четырьмя. Не с четырьмя десятками — просто с четырьмя. Ни одного же лийвина так и не повидал. Только и видел, что стрелы лийвинской работы — в своих мертвых воях.

Вот я и думаю… Мокшане ведь не глупей тех лийвинов! Будь, скажем, я мордвином, и доведись мне свой град оборонять от, к примеру, тебя, воевода, выслал бы я ватаги умелых лучников на речные берега да на суходольную тропу (она ведь здесь одна, ты, поди, знаешь)… Глядишь, и с тобой было бы как с ярлом Златоусым. Опять же, если бы удалось втолковать соседям — муроме, мерянам, всяким другим, — что ворог, нас одолев, за них примется… я говорю, если бы мордва сумела это им втолковать… так они помогли бы, хоть и чужого языка… для мордвы, конечно…

Кудеслав смолк и оглядел сидящих за столом. У Грозы, похоже, застрял-таки в горле недожеванный кусок, но глава соседней общины упорно не позволял Яромиру похлопать себя по спине. Белоконь и Толстой невозмутимо занимались съестным. А Волк вдруг сказал, глядя в Мечниковы глаза:

— Слышь-ка, брат-друг… Возле тебя кабанье стегно лежит. Отрежь-ка мне кусок!

Приезжий воевода коротко взмахнул до сих пор прятавшейся под столом левой рукой, что-то стремительно мелькнуло в воздухе…

Мечник успел перехватить это перед самым лицом — брошенный рукоятью вперед нож с коротким, хищно изогнутым клинком.

Пару мгновений Волк и Кудеслав испытующе разглядывали друг друга. Потом Мечник отвернулся к блюду с печеным мясом. Отрезав небольшой кусок, Кудеслав наколол его на светлое железное лезвие… И вдруг Волково оружие будто само собой вспорхнуло, взмыло над головой сидящего между Мечником и воеводой Белоконя. Нож с нанизанным на него куском мяса кувыркался в воздухе несколько тягучих мгновений, и Волк вполне успел бы сдернуть со стола правую руку. Успел бы. Но не захотел. И железное острие с тупым стуком воткнулось в скобленое дерево между не слишком-то широко раздвинутыми указательным и средним пальцами воеводы. На какой-то миг все будто оцепенели. И пришлых стариков, и хозяев больше всего поразило не опасное перебрасывание ножом, а то, что Волк, оказывается, счел возможным быть при оружии близ Родового Огнища. А ведь знал же, что это означает — во всех Вятковых племенах обычай один… Ножик-то, конечно, махонький — лезвие длиною всего лишь в ладонь, но его плавный и какой-то очень злой выгиб не позволил обмануться этой малостью даже плоховато сведущему в ратных игрушках Яромиру. Такой нож мог иметь лишь одно назначение: убивать.

Выходка Волка казалась до того возмутительной, что именно возмутиться-то никому и в голову не пришло.

А сын «старейшины над старейшинами» как ни в чем не бывало сказал:

— Благодарствую.

Он выдернул нож из стола, повертел его в пальцах и хитро скосился на Кудеслава:

— Скажи, друг-брат, а не скучновато ли ты нынче живешь? Не хочешь ли жизни повеселее?

— Нет. — Мечник вновь сгорбатился над столом.

— Ну, гляди. Но если вдруг захочешь… — Не договорив, Волк набил рот кабаньим мясом.

Затеявшуюся было молчанку прервал Яромир.

— Видишь, воевода, — сказал он усмешливо, — не так-то, оказывается, легко совладать с мокшанской общиной. Да вроде сейчас это и ни к чему. Была у нас с ними распря, правда твоя, да ведь помирились же, рассудили меж собою по справедливости! Так что благодарю за бескорыстную заботу, но от помощи твоей позволь отказаться. И за будущее наше злой тревогой не изводись: уж если кто нас обидит, мы как-нибудь сумеем дать окорот. Даже если ворог окажется пострашнее мокшан — и то совладаем. Как эти… ну, Мечник, скажи!

— Лийвь, — буркнул Мечник.

— Во-во, как она самая. — Яромир удовлетворенно вздохнул.

Толстой выжидательно покосился на Волка и, видя, что тот не собирается отвечать, заговорил сам:

— Ну, хорошо. Беседовали мы долго, пространно, даже урманскую быль (или небыль?) успели послушать… — Голос тщедушного на вид старика резал слух этаким железным позвякиванием. — Ты, старейшина, понял нас, мы поняли тебя. Хорошо. Но не думаешь ли ты, что в делах, касаемых будущего всей верви, решать должен общинный сход?

Яромир сощурился:

— Больно уж неудачную пору выбрали вы для вашего гостевания. Многие охотники ушли на весенние промыслы, многие бортники да углежоги уже в чащу-матушку забрались. Кого же мне на сход кликать? Ребятишек да баб? Снова же таки не сегодня-завтра челнам придет срок на торг отправляться… Нет, нынче нам не до схода. Вот, может быть, ближе к лету…

— Добро, — с неожиданной охотой вдруг согласился Волк.

Он встал и поклонился сперва Родовому Огнищу, потом Белоконю, Яромиру и Кудеславу. Толстой и Гроза торопливо последовали его примеру.

Старейшина, волхв и Мечник поднялись и отдали поклоны.

— Благодарствуем кров сей за ласку да угощение, — сказал Волк, — однако же нам пора в обратный путь. А ты думай, старейшина. Наше дело соловьиное: мы свое просвистали, а там уж тебе решать, ночь на дворе или что. Ежели чего надумаешь аль надобность какая во мне возникнет — дай знать. Я у Грозы еще долгонько буду гостить.

Он повернулся и пошел к двери. Проходя мимо Кудеслава, воевода легонько задел его локтем, шепнул: «Ты тоже думай!»

Когда хлопнула, закрываясь за вышедшими гостями, дверь общинной избы, Мечник тяжело опустился на скамью. Жажда снова вернулась, но у Кудеслава не было сил не только дотянуться до жбана с водой — даже просто рукой шевельнуть казалось немыслимым. Перед глазами клубился желтоватый туман, лицо и спина взмокли, все тело сотрясала мелкая частая дрожь… Он почувствовал на лбу чью-то ладонь, показавшуюся сперва куском мягкого талого льда; сквозь застившую взор муть разглядел внимательно-хмурые глаза Белоконя и будто откуда-то издалека услыхал его голос — очевидно, ответ на Яромиров вопрос:

— Плохие дела. У него лихоманка — и как только он умудрился подцепить об этой поре… Да еще я, старый дурень, со своим зельем… Но кто же мог знать, что он хворый… Смочи-ка водой какую-нибудь холстину и дай мне… Знаешь, старейшина, боюсь, что не вести ему нынешней весной челны на Торжище.

Яромир сунул в руку волхву мокрую, капающую водой тряпицу. Белоконь отер ею лицо Кудеслава, и тому вроде полегчало — во всяком случае, видеть и слышать он стал гораздо лучше. Например, Мечник расслышал угрюмое сопение Яромира, его тяжкие, но негромкие шаги (мягкие постолы по утоптанной земле)…

Кудеслав видел, как старейшина сдвинул занавес, отгораживающий женскую половину, и там вдруг обнаружились Велимир, Божен и медвежатник Путята, снаряженные так, будто прямо нынче же они собирались в лес, — с котомками на спинах, при рогатинах, луках…

— Все слыхали? — мрачно спросил их Яромир.

В ответ послышалось разнообразное мдаканье и угуканье.

— Ну, ступайте. Кудлай с конями ждет за лесными воротами. До мордовской поляны проследите, и назад. Если что важное, пускай кто-нибудь один сразу обратно. Буду спать — пусть поднимет. Мокшан стерегитесь, а то еще вообразят, что это вы за ними подглядываете… И еще помните: кто из вас тем, на челне, себя выдаст, тот своему роду сделает плохое. Запомнили? Ладно, ступайте, и пусть боги вас охранят!

Охотники вышли.

Несколько мгновений Яромир сумрачно глядел на неплотно прикрытую ими дверь, потом обернулся к волхву:

— Слышь… Он долго будет хворать?

— Боюсь, что да, — сказал волхв, вновь отирая мокрой тряпицей Мечниково лицо. — Ежели бы только одна лихоманка! А то я ему перед рассветом еще и бодрящего зелья дал… При этой хвори оно почти что яд. Но разве ж мог я знать?!

— Ты постарайся его дня за три на ноги поставить, а? — Такого Яромира (растерянного, почти умоляющего) Кудеслав еще не видывал. — Некого, кроме него, с челнами послать, понимаешь? Вовсе некого. При этаких делах, как нынешние, обязательно именно он должен быть при общинном товаре.

— Попробую, — сухо промолвил волхв. Кудеслав хотел было сказать, что он уже завтра будет здоровей здорового — тем более если за изгнание невесть откуда взявшейся хвори возьмется сам Белоконь, но из терзаемого жаждой горла выдавилось нечто вовсе не похожее на людскую речь.

Потом вокруг внезапно потемнело — вроде бы всего лишь на краткий миг, однако, когда к Мечнику вернулась способность чувствовать, видеть и понимать, выяснилось, что он лежит на полатях, укрытый тяжкой медвежьей шкурой, рядом стоит волхв все с той же тряпицей в руке, а Яромир сидит за неприбранным столом и рассматривает свои изломанные черные ногти.

Так Мечник и остался в общинной избе. Дрожь и жажда то проходили, то накатывали вновь; сознание время от времени меркло, но всякий раз возвращалось. Хранильник обнаруживался то рядом, то за столом, то не обнаруживался вообще; Яромир то бродил из угла в угол, то вдруг оказывался возле окна… Один раз очнувшийся Мечник не нашел вблизи ни волхва, ни старейшины, зато рядом с полатями словно бы из-под пола возникла Яромирова жена, тут же сунувшая под нос Кудеславу полный ковш какого-то горячего терпкого варева.

А потом в избе стало совсем темно, и Мечник понял, что это не новая шалость зрения, а настоящая ночная темень: оконца были затворены ставнями, и на столе метался коптящий огонек каганца. За столом сидели волхв и старейшина, а перед ними стоял Велимир. Стоял и говорил:

— …когда закат уже в полнеба алел. Сидели долго у костра, гомонили о чем-то по-доброму, смеялись, а после — бражничали. Потом улеглись спать — вперемешку: и те, которые с челна, и те, которые их там дожидались.

— Да вы из тех, что дожидались челна, хоть кого-нибудь распознали? — нетерпеливо спросил Яромир.

— Один вроде бы Чернобай; четверо совсем незнакомые…

— А шестой? — понукнул старейшина мнущегося Лисовина. — Да говори уж!

Лисовин поскреб бороду и вздохнул:

— Смеркалось уже. А он далеко от костра сидел. Мы с Путятой не разглядели. Но… — Названый Кудеславов родитель снова замялся.

— Да не мытарь же ты душу! — простонал Яромир.

Велимир неохотно выговорил:

— Путята клялся всеми богами, отцовым семенем и собственной кровью, будто в шестом узнал Огнелюба.

6

Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком.

Трещали прочные доски; тяжко лопалась падающая с опрокидываемых столов глиняная посуда; в лязге, многоногом топоте и слитном реве стервенеющих хищных глоток тонул чей-то отчаянный звонкий вскрик; копоть факелов, воткнутых в щели грязных бревенчатых стен, мешалась с вонючим чадом забытого на раскаленных жаровнях мяса… Да, о мясе забыли, потому что кто же способен помнить про недоготовленный ужин, когда другое мясо — живое, потное, орущее — чавкает под твоим клинком, брызжет алым горячим соком прямо в твой ощеренный рот?! Вот настоящий ужин, достойный богов и героев! Вот тебе! И тебе!! И еще раз, с плеча — и-и-эх!!!

Истрескавшиеся губы разъедала солоноватая горечь, сизый жгучий туман занавешивал глаза пеленою непрошеных слез, но даже самый крохотный клочок мгновения нельзя было урвать на то, чтоб вытереть с лица слезы, пот и последние капли чьей-то тобою отнятой жизни.

Потому что надо было бить, уворачиваться от ударов и снова бить; потому что там, у дальней стены, в самой гуще этого месива убивающих и умирающих, Кнуд Бесприютный уже выронил меч и с бесконечным изумлением уставился на кровоточащие пеньки своих пальцев. А над затылком его уже взвивался предсказанный полусумасшедшей старой колдуньей топор, за рукоять которого поверх чьей-то жилистой волосатой лапы ухватилась сама Норна — вершительница судеб и богов, и героев, и не успевших опохмелиться драчливых бродяг.

Кудеслав рванулся туда, на помощь этому взбалмошному упрямцу побратиму, единственному другу в чужой кремнистой земле, изгрызенной холодным, вечно серым и злым морем.

Рванулся.

Кинулся.

Помчался длинными стремительными прыжками. С неправдоподобной быстротой пролетали мимо и терялись где-то за спиной щели да трещины прокопченных, траченных древоточцами стен; под ногами мелькало то, что еще недавно было людьми, а теперь… теперь через это приходилось перепрыгивать, злобно отталкивая от себя утоптанную до каменной твердости землю…

Но чем отчаянней он спешил, тем быстрей ускользала от него дальняя стена проклятой избы, возжелавшей сделаться полем смертоубийства. Крохотным, еле различимым в сизом мареве стал изувеченный Кнуд; крохотной, еле различимой искоркой взблескивало лезвие неторопливо падающего топора…

А две тени, поначалу едва мерещившиеся за спинами побратима и того, кому судилось через миг-другой сделаться побратимовым убийцей, с каждым шагом плачущего от безнадежности Кудеслава делались все необъятней, все плотней, все страшнее; они уже дыбились перед Мечником на расстоянии вытянутой руки, уже нагло и радостно щерились ему навстречу…

Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком, несмотря на то что Кудеслав сразу же, еще с самого далекого далека узнал эти лица. Узнал, хотя меж набрякшими веками у обоих вместо глаз чадно тлели багровые угли, а улыбающиеся рты взблескивали влажной белизной волчьих клыков.

Мечник вскинул клинок, но блестящее отточенное железо прочно застряло в воздухе, когда огромный белоснежный старец (язык бы не шевельнулся назвать его Белоконем) швырнул Кудеславу в лицо туесок с вонючей зеленой дрянью: «Это тебе вместо сна!»

— Не прискучила ли тебе такая жизнь, друг-брат? — Стоящий рядом со стариком молодой верзила ударил Мечника в грудь коротким ножом, рванул оружие на себя, поднес к губам оставшийся на изогнутом лезвии кусок кровавого мяса… — Наше дело соловьиное!

Наконец-то догадавшись выпустить рукоять меча (тот так и остался висеть), Кудеслав с пронзительным воплем прыгнул вперед, пытаясь дотянуться скрюченными пальцами до горла оскаляющего волчьи клыки верзилы.

Он сам поразился, как легко удалась эта затея. Ногти впились в неожиданно мягкую и податливую плоть; жуткий оборотень взвизгнул ушибленным щенком, и Кудеслав захохотал, упиваясь его страхом и беззащитностью.

В следующий миг Кудеславово запястье будто бы в медвежью пасть угодило, и голос Белоконя (настоящего, а не давешнего огнеглазого чудища с волчьим оскалом) проорал:

— Ты что вытворяешь, дурень безумный?! Очнись!

Даже вздумай Мечник упорствовать, ему бы это не удалось: стиснутая лапищей волхва рука онемела, обессилевшие Кудеславовы пальцы разжались, и неведомой жертве удалось вырваться из них.

Только тогда до Мечника дошло наконец, что пережитый им ужас был всего-навсего порождением хвори, мешаниной из тягостных воспоминаний и мутного обморочного сна.

А чтобы увидеть явь, нужно всего лишь открыть глаза.

Под приоткрытые веки ворвался солнечный свет. С трудом ворочая одеревеневшей от долгого лежания шеей, Кудеслав заозирался, пытаясь понять, где находится.

Он уже привык, опамятовывая, видеть над собою кровлю общинной избы. Теперь же над головой было хмурое низкое небо; правда, рядом оказалась серая бревенчатая стена, но за нею переступали да всхрапывали кони (не эти ли звуки нелепый сон преломил в шум схватки?). Да, справа была стена — замшелая, вгрузшая в землю стена скотьего сарая; слева, гораздо дальше, выгибался неровной дугой хлипкий плетень; за ним, будто щетина чудовищно огромного зверя, вздымалась подернутая прозрачной зеленью лопнувших почек чернота лесной опушки, а сверху на все это тяжко наваливалась плотная и плоская пелена серых туч. Скучный денек, безрадостный, но даже под таким небом куда светлей, чем в самой что ни на есть многооконной избе.

Под Кудеславом обнаружилась расстеленная прямо на земле медвежья полость, и, наверное, такой же полостью он был укрыт, да сбросил ее, вцепляясь в горло своему сновидению. Рядом, все еще сжимая Мечникову руку, стоял на коленях волхв — бледный, испуганный… Только запнувшись взглядом об это лицо, сплошь покрытое мелкими капельками испарины, Кудеслав понял наконец причину собственного настоятельного желания озираться по сторонам. Вовсе, конечно, не в том было дело, что непременно требовалось ему понять, где он очутился (тут, кстати, и понимать было нечего — Белоконево подворье распозналось чуть не с первого взгляда). А дело, оказывается, было вот в чем: Кудеслав Мечник боялся глянуть прямо перед собой. Боялся, потому что догадывался уже, до кого на самом деле дотянулась его пятерня. Слишком хорошо он знал силу своих пальцев и теперь едва вновь не лишился чувств, представив себе, что и с кем они могли сотворить.

Кудеслав не ошибся. Это действительно оказалась Векша. Наверное, склонилась над ним, мечущимся в беспамятстве, стонущим, — может, покрывало хотела поправить или пот со лба утереть, а он… Хорошо хоть Белоконь оказался рядом.

Векша сидела, упершись в землю ладонями, зажмурившись, тихонько покачивая головой. Не было на рыжей ильменке ни обуви, ни теплой верхней одежи — одна лишь полотняная рубаха с широким воротом, открывающим шею аж до впадинки меж ключицами (той самой, где, по словам ведунов, живет человеческая душа). И на этой шее, на этой дивной красоты упругой высокой шее Мечник с ужасом увидел яркие багровые пятна — след своей хватки. А еще он увидел одинокую слезу, неторопливо сползающую по Векшиной щеке.

Боги ведают, как долго Кудеслав, цепенея, вымучивал себя безмолвным вопросом: изувечил или нет? Переведет дух, выпрямится она, или вот сейчас рухнет на землю?

А потом Векша вдруг глубоко вздохнула, села прямее и в упор глянула в перепуганное лицо Кудеслава. И улыбнулась — по-доброму, с легкой насмешкой да еще с чем-то таким, что Мечник виновато улыбнулся в ответ. И задышал. Только тогда Белоконь наконец выпустил его руку.

Векша осторожно прокашлялась, тронула кончиками пальцев стремительно лиловеющие пятна на горле, поморщилась:

— Облом ты… Бешеный…

Как в ту ночь, когда Кудеслав на этом же самом подворье наказал мальчишку-дерзеца древком рогатины. Только тогда в Векшином голосе звенели слезы несправедливой горькой обиды, а теперь… Теперь в нем звенело другое, да так ясно, что даже Мечник сразу и безошибочно угадал причину этого звона.

Дурень ты все-таки, Кудеслав по прозванию Мечник. Давно бы уже подошел да спросил — напрямик, без недомолвок да обиняков. И кончились бы твои терзания да опасения. Люб — не люб; хочу — все равно… А не схвати ты ее сейчас за горло, так и мучился бы сомнениями до скончания века? Дурень…

Белоконь, конечно, тоже все видел, все понимал. Для него, как и для Кудеслава, в тот миг, наверное, разрешались последние сомнения — только иначе, совсем иначе. Волхв вдруг с каким-то лихорадочным, неискренним оживлением принялся рассказывать, как он отважился везти беспамятного хворого к себе на подворье, чтобы избавиться от притязаний Яромира — тот, мол, никак не может смириться с неспособностью Мечника охранять общинный товар; и место здесь здоровее тонущего в грязи града, да и самому волхву в этакое неспокойное время надобно быть ближе к святилищу, и подворью без хозяина долго оставаться негоже…

Хранильник вдруг замолк на полуслове — понял, верно, что говорит сам для себя. Некоторое время он украдкой следил за Кудеславом и Векшей, а те гляделись друг другу в глаза и не желали больше ничего замечать.

— Я, пожалуй, пойду… — как-то неожиданно робко сказал волхв.

Он поднялся, отступил на пару-тройку шагов, и вдруг Мечник вновь, как уже было однажды, услышал тихое кваканье. Векша резко вскочила и уперлась в Белоконя нехорошим прищуренным взглядом:

— Нечего тебе, слышишь?! — тихо проговорила она. — Я сама, понимаешь?! Сама и для себя! Собственной волей, а не потому что… Даже если бы ты запретил — все равно!..

Она надолго закашлялась, обхватив ладонями горло. Волхв невесело глядел на нее, выгибал усы кривоватой полуулыбкой.

— Гляди, как бы лихоманка на тебя не перекинулась, — сказал он наконец.

— Не перекинется. — Векша утерла ладонью мокрые щеки. — А перекинется, так ты же и прогонишь!

Она смерила Белоконя коротким взглядом, отвернулась. И вдруг спросила:

— Ну, ты вроде уходить собирался? Или хочешь, чтоб все на твоих глазах, — для уверенности?

Неуловимым движением (Кудеслав и ахнуть не успел) Векша вызмеилась из своей рубахи, задиристо вскинула голову, шагнула ближе к ошарашенно застывшему Мечнику… Да, шагнула-то она к Кудеславу, но глаза — нехорошие, злорадные — так и прикипели к лицу старого волхва.

Если бы Мечнику когда-нибудь раньше предрекли, что ему придется увидеть струсившего, убегающего Белоконя, он, Мечник то есть, в глаза бы плюнул лживому прорицателю. А зря.

Потому что именно такого Белоконя ему и пришлось увидеть после шалой Векшиной выходки.

Вернее, не самого Белоконя, а быстро удаляющуюся Белоконеву спину.

— Что же ты так-то с ним? — неприязненно спросил Кудеслав, следя, как сутулая фигура волхва скрывается за углом сарая. — Нельзя, плохо…

Он обернулся к Векше и мгновенно подавился недоговоренным.

Потому что увидел, как смотрит на него эта ильменская чаровница.

Потому что снова увидел ее.

Короткие мальчишечьи вихры — смешные, рыжие-рыжие, носящие явные следы отчаянных недавних попыток хоть крохотную косичку собрать на затылке, хоть пучочек какой-нибудь. В хрупком бледном лице вроде бы нет ничего особенного, совсем ничего. Вздернутый нос, на котором уже начала обозначать себя густая россыпь веснушек; губы бледные, искусанные; брови вроде как густоваты для женского лица, а все равно их будто и нет: больно светлы… Ну, глаза — огромные, чистые, синие, словно теплое небо, — что ж, Мечнику и краше приходилось видать. Вот только никакие из виданных прежде не смотрели на него так. Никогда. Чьи бы они ни были, что бы ни получалось меж их обладательницами и Кудеславом. Прав, прав Белоконь: Мечнику досталось очень многое из того, чем славился его кудесник-отец. А иначе как бы Кудеслав сумел предугадать, что ни одна из тех, прежних, — хоть наикрасивейших, хоть даже готовых собственной волей под ноги ему стелиться (и такие бывали), — что ни одна не станет его судьбой?

Верно, где-то в подспудных глубинах полуведовской души Мечника давно уже вызрела уверенность, что когда-нибудь станет у него на пути эта вот рыжая взбалмошная ильменка. Встанет так, как сейчас, — будто окаменев, но и в окаменелости этой сохранив гибкую плавность дивного своего тела, умудряющегося сочетать расцветающую несказанную красоту с трогательной детской нескладностью, кажущуюся хрупкость — с ладной спокойной силой и боги лишь ведают с чем еще, чего не втиснуть ни в какие слова… «Вроде бы ничего особенного»? Вот именно — вроде бы.

Она и впрямь будто закаменела, на полушаге перехваченная взглядом онемевшего от восторга Кудеслава, — лишь легкий ветерок пошевеливал короткие волосы, да неровное порывистое дыхание вздымало упругие груди, увенчанные задиристо вздернутыми бугорками, похожими на тугие бутоны алого шиповника.

С огромным трудом Мечнику удалось возвратить самообладание (видеть-то он себя, конечно, не мог, но имел все основания полагать, что на его обращенном к Векше лице довольно долго успело продержаться выражение, приличествующее не могучему воину, а. одуревшему от восторга щенку).

Оказывается, восхищение требует немалых усилий. Кудеслав вдруг почувствовал, что земля вроде бы качнулась под ним, и торопливо откинулся назад, упершись локтями в медвежий мех. Горло распирал, затрудняя дыхание, ледяной вязкий комок; взмокла спина; и без того замутненный облачной мглою свет сделался совсем уже тусклым… Не хватало именно теперь вновь обеспамятовать!

Векша, изменившись в лице, метнулась было к стремительно бледнеющему Мечнику, но вновь замерла, осаженная внезапной неприязненностью его голоса.

— Ты… — Кудеслав примолк, пытаясь сглотнуть наполнившую рот липкую горечь. — Ты почему Белоконя обидела?

— А чего он?! — Ильменка насупилась, отвернулась.

Чего он…

Мечник и сам не мог взять в толк, почему волхв дразнит Векшу. То квакает, то вдруг не к месту и напоказ принимается играть лягушачьей лапкой… От Велимира, воображающего, будто ильменские бабы в тине живут да тину жуют, еще и не такого можно было бы ждать, но чтобы Белоконь… Может, он так мстил своей купленнице за холодность? Тогда почему продолжает до сих пор — ведь уступил же ее… Нужно будет спросить волхва… нет, не спросить — попросить, чтобы впредь не делал такого… Уж больно она… больно… именно что больно ей от Белоконева кваканья, иначе не ярилась бы так..

Кудеславу вроде бы стало чуть лучше: слабость-то осталась, но угроза обморока, похоже, миновала.

Мечник даже вновь осмелился сесть, кутаясь в мех (только сейчас он обратил внимание, что чего-нибудь могущего сойти за одежду на нем нет ни клочка). И еще подумалось, что, хоть вокруг никого не видать да не слыхать, можно поклясться: происходящим между ним и Векшей любуются многие из тех Бело-коневых домочадцев, которые помоложе (а следовательно, поглупее). Эта догадка разозлила Кудеслава, и он сумел, твердо глядя на Векшу, сказать (причем именно тем сухим и властным голосом, каким необходимо говорить такие слова):

— Я Белоконя, почитай, отродясь знаю; ничего, кроме большого добра, он мне не сделал. И тебе он много доброго сделал — поразмысли спокойно, так и сама поймешь. И старше он тебя невесть во сколько раз. Нельзя его обижать. Любить да жаловать его не прошу, но обижать — запомни! — не дам.

Векша молчала. Она даже не покосилась на Мечника, только вдруг съежилась и обхватила руками плечи. Кудеслав с запоздалым раскаянием сообразил, что сам-то он укрыт теплом мехом, а даренная ему судьбой и Бе-локонем ильменка-наузница зябнет голая на холодном влажном ветру. Он хотел было сказать ей, чтоб или оделась, как следует по погоде, или уж лезла к нему под покрывало, но не успел: Векша внезапно заговорила.

— Отродясь, — сказала она с неприятной усмешкой, по-прежнему глядя в сторону. — Много доброго сделал… Знать бы тебе!..

Кудеслав скрипнул зубами:

— Я сказал: обижать не позволю!

— Его обидишь! — тем же тоном и с той же улыбкой процедила Векша.

— Он мой друг и был другом моему отцу! — Мечника начало трясти, но причиной тому были не хворь и не холод. — Его чтут в таких дальних краях, о которых ты даже ни разу не слыхала на своем куцем веку! Он настолько старше тебя, что и счесть невозможно! И ежели ты впредь хоть раз осмелишься…

Он поперхнулся и замолчал, растерянно глядя на Векшу. А та медленно обернула к нему лицо с округлившимися, неправдоподобно поогромневшими глазами и вдруг поклонилась — низко-низко, коснувшись земли кончиками пальцев.

— Не гневись, не огорчай себя по-пустому. — Она выпрямилась, глянула на Мечника пусто и холодно. — Ты велел, я услышала. Я ведь знаю уже, что он меня тебе подарил. А вот ты… Ты, видать, не знаешь, чем двуногая скотина лучше четвероногой. А тем она лучше, что умнее, и потому реже выходит из хозяйской воли.

Вот тут-то Кудеслав горько пожалел, что беспамятство, грозившее несколькими мгновениями раньше, пощадило его и не сбылось. С лицом-то он справился, а вот голос… Голос его подвел.

— Как ты… За что… — только это и удалось Мечнику столкнуть с задрожавших губ.

Векшины глаза мгновенно помокрели.

— Прости мне, — хрипло сказала она и вдруг закричала сердито — настолько сердито, что поверить в эту сердитость не было никакой возможности: — И подвинься, слышишь?! Я, может, тоже под мех хочу! Думаешь, по нынешней поре приятно босиком да безо всякой одежи?

Мечник торопливо подвинулся, и Векша юркнула под медвежью шкуру. Ее тело — упругое, верткое — оказалось неожиданно теплым, даже горячим, и Кудеслав мельком подумал, что как-то не очень она похожа на озябшую.

А Векша деловито умащивалась, вовсю работая локтями да коленями. И тараторила совершенно по-сорочьи:

— Только не надейся, ничего тебе нынче не обломится. Не стану я учинять развлечение для Белоконевых девок, которые за нами подглядывают из сараюшки сквозь во-он ту щель в стене… Сможешь до нее доплюнуть? Нет? Жаль, я тоже… И слаб ты, тебе пока мужские радости не на пользу. Я не для того… Твой друг-приятель говорит, будто тебе здоровей всего быть под открытым небом, только застудиться никак нельзя — помрешь. Вот я и буду тебя угревать. Не робей, вдвоем мы быстро хворь одолеем. Женское тепло — оно целебное, животворящее; и оберег я сплела от лихоманки да поморозниц; и косу свою, которую Белоконь обкорнал, Макоши пожертвовала… Только Яромир-старейшина вовсе напрасно улещает себя надеждой: не видать тебе Торжища об этой весне. Ежели бы я хоть на краткий миг уверовалась, будто мы сможем совладать с твоей хворостью за два-три дня, так и мизинчиком бы в помощь Белоконю не шевельнула.

Кудеслав, приподнявшись на локте, изумленно уставился на нее:

— Почему?!

Векша искоса глянула ему в глаза и сразу же отвернулась.

— Это же долго очень, когда на торг, — медленно проговорила она. — А мне, оказывается, без тебя плохо. Я уже почти полтора десятка лет на свете живу, и почти все время бывало плохо. Раньше думала, будто мне просто суждено так, а теперь поняла: это потому, что без тебя…

Мечник снова прилег — у него закружилась голова.

И тут вдруг Векша сказала:

— Не хочу, чтобы ты плыл. Это плавание добром не окончится.

Она не ответила ни на один вопрос встревожившегося Кудеслава; она вообще больше ни слова не сказала — только все сильней прижималась к нему и крепко, до боли зажмуривалась, когда он пытался заглянуть ей в глаза.

Дочь изверга, Векша не могла как следует понимать, что такое община и что такое обязанность перед общиной. Слишком недолго зная Кудеслава, она не могла предугадать, что Мечник-Урман, обиженный на отторгающих его родовичей, способен мгновенно забыть обо всем (в том числе о себе и о ней) ради своих обязанностей перед общиной.

Она догадалась о своей ошибке всего лишь через миг после неосторожно сказанных слов — догадалась и пожалела, что миг назад не откусила себе язык. А теперь даже это не могло помочь. Оставалась последняя надежда: невозможность скорого избавления Кудеслава от выматывающей тело и душу хвори. Но… Но…

Бывает, что мужчины исхитряются на удивление споро побеждать собственные хворобы и прочие напасти — когда гораздо большие напасти грозят другим. Может быть, это какое-то ведовство, а может, и нет.

Если ведовство, то Кудеслав — сын своего отца и друг своего друга, — скорее всего, на него способен. А если не ведовство… Что ж, тогда еще хуже.

* * *

Когда набирают воду в горшок из обожженной глины, или в медный котел, или еще во что-нибудь этакое, а вокруг или снизу разводят хороший огонь, то вскоре вода начинает бурлить и от нее идет пар. Горячий пар, которым можно обжечься. Это известно каждому: горячая вода превращается в горячий пар. Если горшок держать на огне достаточно долго, в пар может превратиться хоть половина, хоть все содержимое без остатка.

Тогда откуда же берется пар над речной водой, которая так холодна, что опущенная в нее рука уже через несколько мгновений заходится тупой знобкой ломотой?

Нос челна размеренными толчками врезался в мутную, почти черную поверхность реки. Она не была ровной, эта поверхность, ее морщинили мелкие частые волны, язвили и комкали скользящие по течению бесшумные водовороты… А еще от нее поднимался пар. Легкий, прозрачный, он завивался вокруг взмахивающих весел, плавно обтекал борта, впитывался в одежду горьким и чистым запахом водяной зелени — таким стойким, что даже острый дух щедро надегтяренного дерева был не в силах бороться с ним.

Пар. Холодный, сырой, но все-таки именно пар, а не туман. Как, почему? Может быть, дело в том, что вода неспокойна — конечно, не так, как бывает она неспокойна в бурлящем котле, и все же… Или тепло и холод чем-то похожи? Не зря ведь про сильный мороз говорят, что он обжигает… Можно выдумывать какие угодно хитромудрые объяснения, но удивительное все равно останется удивительным. Вздорные размышления. Пустые. Ненужные.

Именно такие, которые всегда рождает предчувствие близкой опасности. Лишнее подтверждение того, что опасность существует.

Именно лишнее — оснований для нехороших предчувствий и так предостаточно.

Взять хотя бы тот день, когда Мечник в тягостном сне вновь пережил нелепую гибель побратима, а потом, очнувшись, обнаружил себя на Белоконевом дворе.

Встревоженный сперва словами, а потом упорным молчанием Векши, Кудеслав попробовал расспросить волхва — сразу же, как только тот пришел сказать, что вымученному лихоманкой Мечнику пора в настоящее тепло.

Впрочем, нет, не сразу. Едва завидев приближенье хранильника, Мечник неловко ткнул локтем разомлевшую, обмякшую ильменку, сделал страшные глаза и мотнул бородкой, указывая на Белоконя.

Векша сперва заморгала недоуменно, но через миг хлопнула себя по лбу: поняла.

Да уж, поняла…

Изобразив на лице виноватость (причем до того самоуничижительную, что у Кудеслава заныло в груди от дрянного предчувствия), Векша торопливо выпуталась из-под медвежьей шкуры, в пояс поклонилась волхву и смиренно попросила у него прощения за то, что давеча дерзко разубралась, оскорбив взор почтенного человека. При этом ей и в голову не пришло подобрать да надеть валяющуюся под ногами рубаху; что там рубаха — даже руками прикрыться Векша не сочла нужным. Зато она сочла нужным разъяснить, что извиняется только ради спокойствия хворого Кудеслава. Ибо волхву нынешнее зрелище отнюдь не в новинку, и ежели при прежних подобных случаях кто-нибудь бывал вправе обидеться или оскорбиться, то уж никак не Белоконь.

Векша начала свои речи с видом кроткой покорности, однако мгновенно распалила себя до крика. Мечник пытался одернуть ее, но Белоконь с усталой улыбкой отмахнулся и от его защиты, и от Векшиной непочтительности. Пускай, мол, тешит свой вздорный норов. Тут уговоры бессильны — горбатого и дубина не выправит.

Пока накричавшаяся ильменка надевала рубаху (несколькими мгновениями раньше этого никак нельзя было сделать!), пока она вместе с волхвом помогала Кудеславу встать, обуться и укутаться в мех, Мечник дал себе слово при первой же возможности растолковать ей одну простейшую вещь. Белоконев-то младший сын перекупил Векшу не за свое, а за краденое отцово достояние; потому волхв и по справедливости, и по обычаю (что далеко не всегда одно и то же) был волен не только над ее телом — над самой жизнью купленницы. И не только был. Поскольку дарена она Кудеславу в жены, а не в невольницы, то до их свадьбы хранильник вполне бы мог… Одним словом, Векше бы впрямь Белоконю кланяться, да не в пояс — с земным целованием!

А потом Мечника осенило. Может быть, этому помогла внезапно навалившаяся на него жажда — в пересохшем рту ожило воспоминание о мерзостном вкусе волховского снадобья.

Векша и Белоконь вели Кудеслава к избе, поддерживая его под локти; временами он чувствовал, что почти повисает на их руках; перед глазами плыли сумрачные прозрачные тени; а в ушах стояло надоедливое гудение, и бились, ворочались увязнувшие в этом хворостьном гуде отголоски чужих отзвучавших слов.

«…Лихоманка… И где он только подцепил об этой поре…»

«…Отведай… вместо сна…»

«…Не хочу, чтобы ты плыл… Это плавание добром не окончится…»

Истовые в своей заботе поводыри проволокли Мечника чуть ли не десяток шагов, прежде чем заметили его отчаянные попытки остановиться.

— Ну, чего? — хмуро спросил Белоконь.

— Это я тебя должен так спрашивать, — прохрипел Кудеслав, заглядывая ему в глаза. — Чего… Чего ты мне подсунул отраву вместо бодрящего зелья, а? И чего ты так не хочешь пускать меня на торг? Ну, ты не мнись, ты ответь!

Белоконь несколько мгновений молчал, гневливо раздувая ноздри. Потом он осторожно выпустил Мечников локоть, шагнул чуть в сторону и с силой хлестнул раскрытой ладонью по Векшиному лицу.

Ильменка не успела разжать пальцы и, падая под яростным ударом волхва,, потащила за собой Кудеслава, так что упали они оба. Впрочем, Векша мгновенно вскочила, Мечник же так и остался лежать: он запутался в покрывале. Волхв дождался, пока ильменка поднимется на ноги, и медленно занес руку для нового удара.

— Ты проболталась, стервь?! — страшно прохрипел он.

— Считай, что я. — Векша облизнула разбитую губу, насупилась, но глаза от бешеного хранильникова взгляда не отвела. — Моя вина. Бей еще.

Белоконь вдруг обмяк.

— Кабы побоями можно было хоть что-нибудь изменить — уж не сомневайся, всю шкуру бы с тебя схлестал. Ну, чего стоишь, ровно дубовое идолище?! Помоги поднять!

Подняли. Опять повели — только не туда, куда прежде.

Силящийся осознать происходящее Мечник вдруг сообразил, что волхв тащит его в проход меж избой да конским сараем. Векша было уперлась, но хранильник зашипел на нее хуже, чем способно шипеть растревоженное гадючье кубло:

— Шагай, злыдня, не то до смерти пришибу!

Миг спустя, когда Векша перестала бороздить босыми пятками землю и вновь принялась помогать волхву, он добавил чуть спокойней — без злобы, но с мучительной горечью:

— Ты, гляжу я, никак не поймешь, сколько зла натворила. Этого вот, — кивок на Кудеслава, — теперь хоть ремнями вяжи — так он и покатом за челнами укатится. Придется и впрямь спешно гнать из него хворь, а разве ее толком выгонишь за один-то день?! И выходит, что я вместо пользы немалый вред ему учинил — без моей подмоги он бы хоть при полной силе отправился, а так… Эх, маху я дал — надо было тебе вместо косы язык оттяпать!

Они уложили Мечника в дальнем углу сарая на сене тем же образом, как давеча во дворе, — меж двумя медвежьими шкурами. Возясь с обустройством хворого, волхв бурчал, искоса позыркивая на Векшу:

— Уж коли взялась постигать ведовское потворное ремесло, должна бы знать: немощному самое место быть возле здоровой, крепкой скотины. В конях много земной силы, что берется ими из чистых целебных трав. А сила всегда норовит перелиться оттоль, где ее много, туда, где нехватка. Вот…

Он выпрямился, глянул Кудеславу в глаза:

— Лежи покуда, да не елози и помалкивай — то на твою же пользу. Эта вот дурища долгоязыкая с тобой посидит…

Волхв направился к выходу, и Мечник торопливо выкрикнул ему вслед:

— Погоди! Я же спрашивал, а ты не…

— Потом, — не оглядываясь, отмахнулся хранильник.

Когда он ушел, Векша забилась в самый угол и скукожилась там, обхватив руками колени. Понимая, что после всего случившегося из нее ни звука не вытянуть, Кудеслав тоже молчал. Только когда из Векшиного угла послышался громкий перестук зубов, Мечник спохватился и, свирепо прирявкнув на упрямицу, сумел-таки загнать ее под мех. Некоторое время Векша тряслась, тихонько подвывая от холода, потом наконец угрелась и крепко притиснулась погорячевшим телом к Кудеславу.

Шею Мечника щекотали нечастые выдохи, в бок размеренно и мягко вжимались упругие округлости, отделенные лишь сорочечным полотном, и разомлевший от уюта Кудеслав едва не уснул.

Однако в этот самый миг, когда его сомкнувшиеся веки отказались открыться вновь, Векша вдруг зашептала, дотягиваясь губами до самого уха Мечника, — словно бы опасалась, что ее станут подслушивать кони или домовой, который, как известно, на день перебирается из людского жилья в скотье.

— Не серчай, что я на Белоконя злюсь, — шептала она. — Ты не знаешь, просто не знаешь, какой он бывает страшный… В тот первый раз, когда я тебя видала, а ты меня нет, он сразу все заприметил. Ты уехал, а он и спрашивает: что, положила глаз на дружка моего Кудеслава? Я — молчок, а он: молчи не молчи, а все равно вижу, что положила. А потом… На следующий же день, к вечеру ближе, он всех из избы выгнал, лишь мне велел остаться. Накидал в очаг трав каких-то — от тех трав все горьким туманом заволокло; и каганцы стали светить, будто солнышки, только свет был плохой, мертвый. Гляжу, а у него в руках откуда ни возьмись векша-белка, живая, только квелая, будто бы сонная или ушибленная по голове… И он мне в глаза смотрит да шипит по-гадючьи: гляди, внимательно гляди на свою судьбу!.. Тут вроде как плеснуло чем-то на руки его, и белка та облезла, позеленела, съежилась… В единый миг — веришь ли?! — в единый миг прямо у меня на глазах квакухой мерзостной оборотил… И говорит: коли ты, Векша, другу моему Кудеславу не сможешь сделаться любой, с тобой то же будет, что сталось с твоей названой сестрицей… — Ильменка передернула плечами, будто снова озябла; плотней прижалась к Мечникову плечу. — Потом он вроде забыл про это. Хорошим сделался, слова добрые говорил, пестовал по-отцовски… А как ты на медведя приехал — вновь напомнил, да если бы только раз… Боюсь я его. Он тряпицу хранит, на которой моя кровь засохла; всю косу обрезанную Макоши жертвовать не позволил — прядку себе забрал; и след мой он однажды вынул, я сама видела… Он со мной в любой миг сотворит, что только пожелает: хоть порчу какую, хоть впрямь лягвой обернет. Страшный он, Белоконь твой, ничего на свете так не боюсь, как его…

Кудеслав не перебивал ее торопливый, захлебывающийся шепот; он лишь руку выпростал из-под меха и, как было недавно близ туши убитого людоеда, принялся неторопливо поглаживать пушистые рыжие волосы.

«Страшный…» «Ничего на свете так не боюсь…» Кто бы еще от этакого испуга едва ли не на глотку кидался пугателю? И кто, кроме Белоконя, заставил бы себя выговорить: «Коли не станешь любой другу моему…»? Волком воющая душа, поди, совсем иные слова подсказывала: «Коли меня не полюбишь…» А он ее, выходит, в кулак, душу-то…

— Ты только не думай, будто я лишь из-за этого с тобой… к тебе… — шептала Векша. — Я сперва ему назло решила, чтобы все поперек. По мне ведь что лягухой быть, что хозяйской скотиной — разница небольшая. Лягве даже лучше — она, поди, ничего не помнит. И ничьей руки над ней нет. Но ты… Ты… Если можно и с тобою быть, и в женском обличье остаться, то лягвой оборачиваться охота невелика…

Может, и кривила она душой, будто лягушачья кожа милей купленнической доли, — Мечник еще не забыл, как трясло ее от Белоконева кваканья; и волхв, поди, не только о друговом счастье радел, но и собственную пользу не забывал… Так что ж? Кудеславу лишь радоваться нужно, что и он сам не только берет, но и отдает взамен хоть малую малость. Векшу от страха избавил, Белоконю, может, подарит воспитанника, замену будущую…

Пофыркивали, топотали смущенные присутствием людей кони; сквозь щели покосившихся воротец сарая пробивался мутный серенький свет… Не понять было, день ли еще или уже вечереет; не понять было, сколько времени отняли у Векши и Кудеслава разговор да последовавшая за ним молчанка. Мечник не мог даже понять, дремлет он или нет.

Наверное, дрема (именно дрема, а не обморок вроде давешних) все же сморила его; иначе бы вряд ли Кудеслава заставил вздрогнуть такой пустяк, как натужный скрип раздвигаемых воротец.

Это был волхв. Проскользнув между встрепенувшимися лошадьми и мимоходом похлопав по шее обрадованно заржавшего Беляна, хранильник подошел и уселся рядом с Мечником. Векша поспешно выбарахталась из мехового ложа и уселась по другую сторону от Кудеслава, уставив хмурый взгляд в стену.

Хранильник усмехнулся, мотнул головой, шепнул что-то неслышное — наверняка про купленницу свою неудалую и наверняка мало лестное для нее… или для себя. Потом он протянул к Мечникову лицу раскрытую ладонь, на которой лежал крохотный берестяной туесок:

— Съешь вечером, когда смеркаться начнет. Водой запьешь, и спать… Наутро будешь здоровый. Не как до хворобы, конечно, но… — Он вновь усмехнулся. — Да не бойся, уж это точно безо всякого подвоха.

Беря туесок, Кудеслав приметил, что правое запястье волхва обернуто тряпицей, густо измаранной бурыми пятнами. Белоконь перехватил его взгляд и поспешно натянул рукав рубахи чуть ли ле до самых пальцев. Впрочем, даже не запоздай эта его предосторожность, проку от нее была бы малая чуть: холстину рукава тоже пятнало бурое.

— Что это? — спросил Мечник. Белоконь дернул щекой и отвернулся.

— Для нынешнего зелья понадобилась человечья кровь, — неохотно сказал он. — Не бери во внимание.

Кудеслав хотел было еще о чем-то спросить, но волхв не позволил:

— Тебе бы лучше помалкивать. Не бойся, давешний твой вопрос я не забыл, и раз обещал ответить — отвечу. Сразу скажу: доподлинно будущего я не знаю, оно мне не открывается. В общинной избе я ведь при тебе да еще при многих пробовал — все помнят, что из этого вышло. Родовой Очаг чуть не угас, вспомнить жутко… Да, грядущее мне закрыто. А только и я, и Яромир, и даже рыжая твоя зазноба понимаем, что добра нынешнее плаванье не сулит. Зазноба-то, кстати сказать, не так умна, как тебе мерещится, — просто-напросто она вчера подслушала мой спор с Яромиром…

— Как вчера? — Мечник в недоумении шибко поскреб бородку. — Разве ты ее брал?..

— Сказал, молчи! Слушать не выучился, а туда же, воином себя мнит! В град я ее с собою не брал, Векшу твою. И ты, мил друг, чем перебивать старика, лучше вот что в виду поимей: хворь, мною к тебе прилепленная, четвертый денек доживает (тебе-то эти дни из-за беспамятств небось одним показались). Запрошлым вечером я тебя сюда привез, а вчера самолично Яромир ко мне припожаловал. Поведал, когда собирается отправлять челны (ежели вести счет от нынешнего дня, то получается утро дня послезавтрашнего). Еще поведал, что очень опасается за общинный товар. Покумекали мы с ним и насчитали кучу народу, который бы шибко порадовался, судись вашим челнам по пути на торг сгинуть. Потому-то старейшина и просил едва ли не слезно, чтобы я наизнанку вывернулся, а тебя вернул общине здравым до отплытия челнов. Я же, старый дурень, и раньше полагал, и теперь полагаю: случись беда, ты в одиночку челны не оборонишь, только сам пропадешь. В одиночку, потому что от прочих тебе особой подмоги не выйдет. Вот и все. Теперь-то тебя, конечно же, не удержать. Ладно. Леший с тобой. Только прошу, слезно прошу: вернись. Ты сейчас для общины своей значишь не меньше, чем торговый товар. Что бы ни случилось — вернись. Хоть ради меня, старого дурня, или вот ради нее…

Волхв замолчал. Кудеслав тоже молчал, не зная, что сказать и можно ли теперь что-нибудь говорить. Белоконь приподнялся было, но передумал, уселся вновь. И сказал:

— Прости мне. Второй раз не спросясь лезу в твою судьбу, и второй раз это получается у меня так же ловко, как у медведя получилась бы игра на рожке. Она, — кивок в сторону Векши, — уже, поди, рассказала тебе… Ладно, вижу, что рассказала. Ты не держи зла. И ты, рыжая, не злобись, лучше подумай: не припугни я тебя тогда, достало бы тебе решимости, смелости, уверенности в себе, чтобы хоть просто на глаза ему подвернуться? Молчишь? Хочешь, скажу Кудеславу, что ты мне тогда ответила? Нет, я все же скажу, хоть как ты на меня глазами сверкай. Она спросила, за что я тебя хочу покарать ею. Вот так-то.

Волхв встал. Отвернулся. Шагнул было к выходу, но вновь передумал.

— Слышь, Мечник! Ежели она станет проситься с тобою, помни: пока над вами свадебный обряд не свершон, она в моей власти. Да не сверкай же ты глазищами, рысь ты, а не Векша! Власть моя теперь родительская, не боле. Так вот, Кудеслав, я ее с тобой не пущу. Не хочу, чтоб ты, к примеру, позабыл все на свете ради отмщенья за погибшую от первой же стрелы неумеху. Да и саму неумеху жаль подводить под смертную угрозу, хоть она, неумеха-то, того и гляди в глотку мне, старику, вопьется…

Замешанное на крови старого ведуна снадобье оказалось поистине ведовским.

Следующим вечером, еще до того, как сторожа принялась затворять ворота, Мечник вернулся в град. А поутру, когда только-только начинало сереть, челны отплыли, и Кудеслав был на одном из них.

И вот теперь — прозрачный пар над темной водой; сырой и чистый запах реки; песня гребцов, такая же надоедливо бесконечная, как визг уключин и мерный плеск весел…

Как у внучки Истры

Перекаты быстры…

Э-гей! Греби веселей!

Что может быть веселого в бесконечной гребле? Горят ладони… Казалось бы, чему там гореть — мозоль на мозоли, а поди ж ты… И еще этот скрип… Мерещится, будто скрипит не расхлябанная уключина, а одеревеневшая от изнурительного однообразия поясница. Тоскливо так скрипит, безнадежно…

Как у дочки Московы

Берега однаковы…

Э-гей! Греби веселей!

Боги, какая глупость! Кому и когда взбрело в голову, что одинаковость речных берегов — причина для веселья?! Да и не одинаковы они вовсе, Москови-ны берега…

Как у матушки Оки

Крутояры высоки…

Э-гей! Греби веселей!

Как у байки Волглы

Берега вологы…

Э-гей! Греби веселей!

Нет уж, хватит. Пора Кудлаю обратно на свое весло. До самого Торжища, что ли, грести за этого дылду, оказавшегося неспособным к мужской работе?! И так должен бы пащенок земно кланяться Кудеславу Мечнику за то, что сжалился над его убожеством, дал отдохнуть.

Н-да, вот тебе и Кудлай! Гонор — до небес, а выносливости — с жабий хвост. Что ж, на то и первый день пути, чтоб понять, кто чего стоит. Людей-то Кудеслав не сам подбирал да расставлял по челнам. Это Велимир, пока сынка его названого на Белоконевом подворье хворь маяла, соблазнился могучей Кудлаевой шеей. Конечно, шея-то сквозь ворот торчит, она на виду, а что руки, плечи да остальное не сильней, чем у любого другого сопляка, — то нужно утрудиться распознать под одежей… Вот после первой же ночевки и надобно спровадить пащенка на Велимиров челн. Жалко, конечно, Лисовина — намается он с никчемой; а самого никчему жалко… А только прочие-то не виноваты ни в Велимировой ошибке, ни в Кудлаевой никчемности! Ну да ничего. Небось деньков через пять и силенок прибавится, и навык какой-никакой забрезжит, а в град нынешний никчема воротится вовсе сноровистым гребцом… Это ежели повезет воротиться.

И вот именно чтоб повезло воротиться (да не одному Кудлаю, а желательно всем), на Кудеславовом челне такому неумехе не место. Мечников челн особый: ходкий, узкий, вовсе без товара, зато при шести гребцах на нем пятеро бездельников — сам Кудеслав да четыре мужика с луками. Покуда река пряма и широка, как вот нынче, держаться Мечнику меж других челнов посередочке, чтоб в случае чего хоть к головному, хоть к последнему можно было поспеть с равною быстротой (нос и корма одинаково остры, гребцам со скамьи на скамью переметнуться — вот и весь разворот). Но за мыски да излучины речные Кудеславу надлежит заглядывать первым, пропускать всех мимо себя и вновь вырываться вперед… Пойдет река петлять — так немало придется повертеться, чтоб ни на миг ни единый челн из виду не упустить.

Старшим-то над вервеницей (или, как хазарин сказал бы, «над караваном») общинных челнов Яромир поставил Лисовина, однако же в пути во всем первое слово Мечниково: когда и где чалиться на ночь, когда и каким порядком отплывать, к какому берегу держаться ближе… А уж зато на самом Торжище во всем будет первенство Велимира. Только до Торжища нужно суметь добраться. А на сей счет Кудеслав покамест обольщался даже меньше, чем в начале запрошлогоднегс осеннего плаванья, когда мокшу только-только окоротили и еще не было понятно, знает она об этом иль нет. В этот раз на челнах слишком много неопытных юнцов вроде Кудлая. Будто насмешка судьбы или гнев богов: именно теперь…

В ночь перед отплытием Лисовин рассказал своему названому сыну безрадостные новости предыдущего дня.

Яромир вдребезги разругался со старостой кузнечной слободы — вернее, даже не с самим старостой (тот не пожелал самолично явиться на зов общинного старейшины), а с Ковадлом, наперсником и ближним подручным Огнелюба.

Ссоры, подобные этой, случались накануне каждого торга, и причина их всегда бывала одна и та же: Зван выделял в гребцы да для охороны челнов людей из своих слобожан вдвое, а то и втрое меньше числа, требуемого главой рода. Отговорки тоже всегда бывали одинаковы: слобода малочисленна, ремесло непростое, нельзя отнимать столько рук и тем подрывать труд, приносящий роду великую пользу.

Однако прежде раздоры никогда не заходили слишком уж далеко.

А нынче…

Так случилось, что свидетелей нынешней ссоры было немало. Незадолго перед приездом Званова подручного Яромир назвал к себе десятка полтора мужиков для разговора о том, как бы малыми силами да наименьшим трудом отстроить заново или хоть починить изветшавший общинный причал. В разгар споров явился Ковадло, и старейшина попросил остальных посидеть где-нибудь в тенечке, охолонуть да постараться прийти меж собою к единому мнению.

Ближайший тенек оказался под стеною общинной избы. Мужики расселись на крыльце да завалинке и продолжили было беседы о настиле, сваях и прочем, но тут в избе поднялся такой ор, что заботы о причале мгновенно вылетели из голов.

Яромир кричал что-то про стыд, которому бы должно наконец пробудиться хоть близ Родового Огнища; Званов наперсник орал, что не Яромиру бы стыдить слобожан… А потом дверь избы распахнулась, крепко ушибив чью-то спину, и Ковадло выскочил на крыльцо. Пропихиваясь меж не успевшими вскочить со ступенек мужиками, он визжал, будто резаный подсвинок:

— …никого, ни единой души! Хватит с вас, что едва ль не половина товара наша! И ты нас не озляй, а то осенью сами свое на торг повезем, мимо твоей руки да несытой утробы!

Зван действительно не дал на челны ни единого человека — такое случилось впервые. И впервые же слободской нарочитый муж открыто пригрозил отходом кузнецов от общины.

А к вечеру по граду пошел гулять слух о еще одной новости, которая сперва — только сперва! — вызывала не столько тревогу, сколько недоумение.

Новость касалась извергов.

В обычные годы их снаряженные для торга челны поджидали общинную вервеницу, прячась в устье безыменной лесной речушки, что впадала в Истру немного ниже градской поляны. Дожидались, пропускали мимо да норовили пристроиться вслед и как можно ближе: все-таки путь долог, не прост, а держаться кучно куда безопаснее. По той же причине и общинники не задирали извергов, не гнали их от себя — в случае какой-либо беды лишние руки отнюдь не помеха.

Нынче же челны извергов ушли едва ли не за день до общинных — эту весть принесли возвращающиеся в град охотники за пролетною птицей.

Возможно, изверги тоже чуяли, что нынешнее плаванье не может не быть опасным. Но ведь тогда тем более следует плыть всем вместе, как можно большим числом! А они… Что же выходит? Выходит, изверги предполагали, что плаванье будет опасным именно для общинных челнов и потому следует держаться от них подальше? Возможно, именно это они и предполагали. Или не предполагали, а знали.

Одним словом, причин для беспокойства оказалось более чем достаточно — прямо хоть вовсе на торг этой весной не плавай. Однако же пропускать торг нельзя. Этак можно не только без покупного товара остаться, но и собственный изрядно порастерять. Меха — богатство капризное, до осени хорошо если половина накопленного долежит (вон, говорят, уже несколько связок потрачены кожеедом, а ведь еще лишь начинает теплеть). Нет, Яромир прав: что бы там ни было, а плыть нужно. Показать свой страх неведомым (неведомым ли?) ворогам куда опаснее, чем смело идти встречь угрозе. К тому же Навьи и духи-охранители вроде бы смилостивились, приняли Яромирову жертву-требу во благополучие пути и благополучное возвращенье родовичей…

А только не веселы, ох, до чего же невеселы были Кудеславовы мысли в первый день пути! Предчувствие беды мало-помалу оборачивалось тоскливым ожиданием неминуемого.

Вернув Кудлая к веслу, Мечник приказал гребцам догнать передовой — Велимиров — челн. Шибче заходили спины и локти; по обе стороны от острого челнового носа вспухли пенные буруны, похожие на длинные седые усы… Сумрачно глядя на них, Кудеслав вроде бы ни с того ни с сего подумал о Белоконе, а через миг припомнил и рассказ Векши о превращении ее названой лесной сестрицы в лягву-квакуху. А ведь похоже, что с мыслью о дарении Мечнику своей купленницы волхв свыкался куда дольше и мучительней, чем сам же пытался внушить другу Кудеславу в памятное утро убиения людоеда. Тогда у хранильника получалось просто: сперва не хотел отдавать, теперь же понял, что судьбу не обманешь, — бери. А на самом-то деле все куда как сложней. Получается, что еще ранней зимою совсем уже решился ее отдать, припугнул даже, чтоб не артачилась; потом передумал; потом вновь передумал… Долгонько же пришлось ему мучиться, метаться меж дружбой и любовью, меж долгом вершить согласно судьбе и надеждой на невозможное… Крепко же причаровала его к себе рыжая ильменка-наузница…

И опять — в который уж раз! — припомнилось Мечнику, каким одряхлевшим да жалким казался волхв, когда брел домой от теплой людоедовой туши. Припугнул хранильник строптивую купленницу лягушачьей лапкой, заставил сделать то, что хотел… Ой, нет! Вовсе иного хотелось тогда премудрому старцу, истерзанному последней и, может быть, самой сильной своей любовью. А ведь припугнул же… Как это он сказал Векше запрошлым днем? «Достало бы тебе смелости, чтоб хоть просто на глаза ему подвернуться?..» Вроде бы чего проще: коли суждено, так пускай все само собою и деется. Нет же, припугнул — и раз, и другой, и третий пугал; прямо-таки силком запинал ее в объятия своего молодого друга. Для чего, ежели все равно суждено?

А суждено ли?

Не принес ли старец запоздалое пробуждение своих чувств в жертву другу и возлюбленной? Не изломал ли себя ради чужого счастья?

Как знать, может, и так. Значит, тем больше ты, Мечник Кудеслав, обязан хранильнику Светловидова капища…

А еще подумалось Мечнику, что Векша без него совсем изведется, и хорошо, что хоть Белоконихи к ней враз подобрели, будто она им обеим вдруг стала родная дочь. На Кудеслава же хранильниковы жены смотрят теперь как на благодетеля и спасителя; даже избавление от людоеда не пробудило в них аж этакую благодарность.

Пенили, рвали туман и темную воду гребцы; похныкивал при каждом движении Кудлай (хныканье хныканьем, однако же из кожи вон лезет, чтобы не порушить лад стремительной гребли, — молодец, будет из пащенка толк)… И рос, близился головной челн — вот он уже рядом, борт в борт; и Вели-мир, правящий с кормового помоста восемью своими гребцами, удивленно-встревоженно ловит взглядом взгляд Кудеслава:

— Ты чего?

— Мысок впереди видишь? — Лисовин был так близко, что Мечнику почти не приходилось напрягать голос. — Обгоню-ка я вас да гляну, каково там. Ежели пусто да безопасно, будем чалиться для отдыха.

— Да рано ж еще! — Велимир оторопело заскреб в бороде. — Сумерек еще ждать и ждать!

— В самый раз, — ответил Мечник. — Очалимся — растолкую.

* * *

Белесая дымка, с вечера затянувшая небо, обещала мутную, малозвездную ночь. Но это обещание не сбылось. Канул за леса утомленный дневными трудами Хорс-Светлотворец; выкатилось на небо Волчье Солнышко — огромное, достигшее полной силы, похожее на захватанную кровавыми пальцами золотую монету… И облачная поволока вдруг налилась-засияла дивным белесым светом, да таким ярким, что в нем почти без следа растворились проглянувшие было жемчужные россыпи еще по-зимнему ярких звезд. Холодный призрачный свет не давал теней и подменял цвета, но видно было немногим хуже, чем днем. Кудеслав различал каждую травинку под ногами, ветви кустов на противоположном берегу протоки, шум которой — холодный, призрачный, ровный — был под стать ведовскому сиянию неба.

Мечнику очень хотелось, чтобы именно эта ночь оказалась ясной и светлой. И то, что желанье негаданно сбылось (да как!), он счел добрым предзнаменованием, свидетельством милости богов и Навьих, обещанием удачи для всего плавания. Зря.

На мысе, который Кудеслав облюбовал для причаливания, не оказалось ни подозрительных следов, ни засады. А засада вполне могла там оказаться — уж больно пригодным было это место для подобных дел. Будто огромный медвежий коготь выпирал из заречного (это если глядеть с той стороны реки, на которой общинный град) берега, вытягиваясь вдоль по течению длинней, постепенно сходящей на нет отмелью. Основание когтя поросло кустами — не шибко густыми и не шибко прозрачными, а как раз такими, чтоб двум-трем десяткам людей можно было в них схорониться и при необходимости перемещаться там, не выдавая себя треском да качаньем ветвей. К изгибу когтя кусты сходили на нет, а остроконечная отмель была вовсе голой — там даже трава не росла.

Мыс-коготь выдавался из пологого, довольно обширного безлесого склона. Да, склон-то был безлесым, но упирался он, конечно же, в чащу-матушку.

А вот на противоположном берегу, отделенном от мыса не больно-то широкой быстрой протокой, чаща нависала над самой водой. Подмытый рекою каменистый обрыв высотой в человечий рост, а над обрывом — густая путаница подлеска, а над ней — явственно видимые на фоне светлого неба черные древесные вершины.

Велимиру явно было поперек души чалиться к берегу средь бела дня, но перечить названому сыну он не стал, только поморщился досадливо. И тут же сказал что-то своим гребцам — Кудеслав не разобрал, что именно, а только увидел, как сломался размеренный лад гребли: вразнобой, мелко и часто деревянные плавники заскребли речную поверхность, придерживая челн. Остальные челны тут же последовали примеру головного.

Велимир видел, как далеко обогнавший его Мечников челн скользнул вдоль мыса и, резко свернув, воткнулся носом в отмель; видел, как Кудеслав и его челновые спрыгивали на мелководье, как они мелькали среди кустов… Потом несколько человек, вернувшись в челн, перегнали его через протоку; двое мужиков, опираясь на борта и на плечи гребцов, встали в рост, вскарабкались на обрыв, а гребцы передали им луки, колчаны и рогатины. Лишь когда челн снова воротился к мысу (взобравшиеся на обрывистый берег мужики там и остались), Мечник вышел на открытое и призывно замахал руками.

В месте своего крутого изгиба мыс ломался к реке обрывом — не чета, конечно, тому берегу, что за протокой, а так: с локоть над водой и лишь Ящер знает, на сколько в речную глубь. Ниже по течению этот подмыв-обрывишко постепенно сходил на нет, однако же его длины явно хватало, чтобы очалить к нему бортами всю вервеницу.

Так и сделали.

Довольно долго Велимир не имел возможности разобраться в нелепых затеях названого сынка — у Лисовина хватало других забот. Наконец все пять челнов были подведены к мысу и надежно закреплены (особенно пришлось повозиться с громадным головным; но и прочие, четырехвесельные, чалились не без мороки), люди принялись обустраивать места для ночевки, а Велимир убедился, что все делается как надлежит. Только после этого он отозвал Кудеслава в сторонку и потребовал объяснений.

Кудеслав, впрочем, с объяснениями не торопился. Ссутулясь, заложив пальцы за перекошенную тяжестью меча опояску, он хмуро следил, как волны торопливо плескают на рудую глину зализанного рекой бережка, как они норовят дотянуться до ног двоих стоящих у самой воды людей. Словно бы невесть какой вкусностью казались здешнему Водяному Деду Кудеславовы сапоги и лапти Велимира… Наконец Мечник заговорил:

— Ты сперва сам мне ответь. Как думаешь, почему на этом мысу прошлогоднего камыша не осталось?

— Так с чего ж бы ему остаться? — удивился Лисовин. — С чего бы ему, говорю, остаться, ежели его выпалили?

— То и я вижу, — пробурчал Кудеслав. — Вопрос: кто, когда да зачем?

Он хотел еще что-то сказать, но не успел — Велимир, пренебрежительно фыркнув, перебил его речь:

— Какой тут вопрос, ежели я все это доподлинно ведаю?! Ден с десять или чуть менее Кудлай да дружок его Путя-шелапутя… Они, вишь, приметили, что птичьи стаи над этим мыском низехонько тянут, а для роздыху да ночевки не садятся, потому — некуда. Он же весь зарос, как кабан щетиной. И ниже по течению камышовые островки тянутся невесть на сколько, и стоячая заводь, что меж мыском этим да плоским берегом, тоже вся под камышом — глянь вон, сколько пеньков горелых над водою торчит… Ну и сам мыс, конечно… Да ты небось помнишь — хаживал же мимо и берегом, и рекой…

— То-то и оно, что помню, — начал было Кудеслав, и вновь Лисовин его перебил:

— Вот эти два мудреца-то наши и вообразили себе: ежели, значит, камыш повыжечь, пролетные на этот мысок непременно сядут. И нечего будет охотникам ноги бить, добираясь к чащобным озеркам да болотцам. Приплыл, засел, набил, сколь мог, да лодкой же и увез — добычливо да бесхлопотно. А только когда что новое затеваешь, непременно следует поразмыслить: отчего же прежде тебя никто до этакой простоты не додумался?

— А что, не вышла у них затея? — невесело спросил Кудеслав.

— Знамо дело, не вышла. Птица-то не дурнее их и тоже свою память имеет. К югу летела — не было мыска, одно лишь пятно камышиное по реке растопырилось; обратный путь по тем самым местам — на тебе, мысок удобнехонький. Пожалуйте, мол, гуси-лебеди, ночевать… Дудки. Уж птица-то дальнолетная хорошо знает: новое не к добру. У нее от века одни и те же места определены для ночевки, она их менять не согласная. Но молодежь ведь без понимания. Молодые ведь думают, будто они самые первые с умом родились…

Мечник вдруг вскинул голову, прищурился:

— Как-то уж больно к месту твой рассказ. Это я, что ль, получаюсь глупей перелетной птицы? И я же стариков безразумными почитаю — так?

— Ну, такого-то я не сказал… — Велимир ухмыльнулся и добавил: — Покуда.

Кудеслав тоже улыбнулся, но по-другому — устало.

— Хорошо, — сказал он. — Мудрый да пожилой человек (ты то есть) говорил — я слушал. Теперь твой черед выслушать. Мысок этот мне никак нельзя было не оглядеть — кабы я, к примеру, задумал учинить досаду проплывающим по реке, так лучшего места бы не сыскал. Еще и домовой меня давеча пощекотал за язык подарить Волку мыслишку про падучее дерево…

— Это когда в общинной избе? — удивленно приподнял брови Лисовин. — Так ты ж тогда про сосну горящую… А тут одни дубы… Дуб единым духом ни за что не займется, хоть ты его весь дегтем облей.

Мечник досадливо сморщился:

— Вот уж это ты верно сказал — тут лишь дубы. Только Волк, к несчастию нашему, отнюдь не дуб. Прикинь: дождаться, пока головной челн дойдет до средины протоки, да перед носом у него обрушить дерево. И за кормою последнего — тоже. И куда бы нам деться? Не только товар — мы все здесь пропали бы. На обрыв не всюду вскарабкаешься, да и ждали бы там; другой берег ровный, голый, пока до опушки добежишь, стрелами переколют… еще и камыш отчего-то выжжен. Так надо было мне самому все обнюхать прежде, чем остальных допускать в протоку? Молчишь? Тогда такое скажи: помнишь, Волк обмолвился про нашу свару с мордвой? Ах, помнишь… А помнишь, как он, уходя, сказал Яромиру: будет, мол, во мне какая надобность — только позови? Так вот: боюсь я, он решил мокшу на нас натравить — чтоб мы его о подмоге попросили и через то приняли бы над собой руку его родителя.

Велимир растерянно хлопал глазами: — Да как же он мордву сможет натравить? Думаешь, сговор у них?

— Какой там сговор! Вот, к примеру, убей нынче кого из наших стрела мокшанской работы — ты б небось десятка два мокшан положил и только потом вспомнил, что мордовские стрелы не только из мордовских же луков вылетать могут. А всего скорее и не задумался бы ты вовсе. И не только ты. Думаешь, мордва при случае иначе себя поведет?

Велимир шибко чесал затылок:

— Ну, пускай даже так… Волку-то какая с того корысть? Однажды мы уже с мордвой совладали безо всякой подмоги, сами. С чего ж бы это теперь?..

Кудеслав вновь уставился на речные волны.

— Скажи, я часто хвастаю? — спросил он неожиданно. — А цену себе я правильно понимаю? — Да вроде да… — Так вот, слушай: кабы не я, кабы старики мне в запрошлом году волю не дали (надо сказать, что поздновато они спохватились, но уж и на том благодарствую), мокша бы нас с костями да со шкурой сжевала. Община только и взяла, что моим уменьем да опытом. А так… Мокшан и числом поболее нашего, и живут они кучно. А у нас пока град слободским о помощи докричится, уж и нужда в той помощи пропадет с градом вместе.

— Но ведь ты… — Велимир оставил в покое затылок и принялся теребить бороду. — Но ведь ты-то у нас по-прежнему есть…

Мечник нехорошо осклабился:

— Покуда есть. Только ведь с человеком знаешь как иной раз выходит: вот он живехонек, плывет себе, к примеру, по реке на лодочке, а потом пустяковина какая-нибудь случится — хоть та же мокшанская стрела свистнет из береговых кустов, — и нет человека. В общем, так… — Он прогнал с лица ухмылку и остро глянул Лисовину в глаза. — Ежели бы мы плыли, как всегда плаваем, то у мордовского городища нам показаться к будущему полудню. Они небось тоже нашу повадку знают (не хуже, чем ты гусиную-лебединую);, понимают, что тронемся мы в путь с раннего утречка, чтоб светлое время не терять, а потому, если ждут для нехорошего, то ждут каждый день о полуденной поре. И уж коль скора нам их засаду все одно не миновать (ежели она есть, конечно), то, по крайней мере, хочу я свалиться им на голову внезапно и в самый для них неудобный миг — еще до рассвета, когда самый сон. Не знаю я, ждут ли они нас, и где ждут — тоже не знаю, может, и не возле града своего; а только делаю ту малую малость, которую могу. Посему будем мы до полуночи отдыхать, а в полночь снимемся и поплывет дальше. И хоть ты глазами на меня сверкай, хоть спорь, хоть ругайся, а будет, как я сказал. Чем бульшую хитрость умыслил ворог, тем больше пользы повести себя не так, как он ожидает. Согласен?

— Ну, быть по-твоему. — Велимир пожал плечами. — А те двое, которых ты на обрыв в кусты отослал, — зачем это?

— Будут следить за тем берегом. Мало ли что… Вечером двое других пойдут им на замену… — нарочито спокойно произнес Мечник и вдруг не сдержался, выкрикнул с сердцем: — И прошу тебя, очень я тебя прошу: пока не вернемся (да помогут нам в этом Род, Ящер речной, Навьи и духи-охранители), избавь ты меня от этих стариковских поучений! «Так люди делают, этак люди не делают…». Хватит уже того, что послушался вас с Яромиром, не взял с собою охоронных собак. Как бы они сейчас были кстати, как кстати!

— Да ты подумай, сколько бы с ними в пути было, мороки! Ведь отродясь не брали…

— Не больше мороки, чем с иными людьми! — оборвал Кудеслав возмущенную Велимирову скороговорку. — Кудлая себе забери — ты его взял, ты и мыкайся. А мне в— гребцы Борсука отдай, Кощея или хоть Злобу.

— Ну хорошо… — Велимир снова пожал плечами и вдруг вытаращил на приемного сына покруглевшие испуганные глаза: — Стой-стой! Говоришь, отправимся в полночь? Так это что ж, мимо гиблой старицы плыть в самых потемках?-!

Мечник нехорошо усмехнулся:

— Что, русалья боишься? Или старушечьих побрехенек, что с прошлого лета по общине гуляют? «Люди вовсе без никакой головы…» — зло передразнил он кого-то. — Безголовых бояться нечего, ты лучше тех бойся, которые с головами!

Он отвернулся от Лисовина и, хрустя подошвами по обгорелым пенькам камышовых стеблей, отправился туда, где гомонили да перекликались обустраивающие ночлег родовичи и откуда уже тянуло легким дымком, сдобренным запахом вареного мяса.

Все-таки люди видели и слышали столько же, сколько и Мечник (даже о беседе Яромира, Белоконя да Кудеслава с приезжими чуть ли не следующим же утром знал весь град). Да, людям было известно многое, а потому до вечера Мечнику удалось обеспокоить кое-кого из спутников. Обеспокоить, но не встревожить. Они не понимали меры грозящей опасности, как несколько дней назад неспособны были уразуметь, до чего опасны Волк и его челновые (да их же всего-навсего восемь, что они могут-то супротив делов общины?!).

Что ж, хоть обеспокоились — и на том благодарность.

Именно из таких вот обеспокоившихся Мечник выбрал двоих на смену дозорным, оставленным на обрывистом берегу. Смененные клялись всеми богами, каких только могли припомнить, что берег безлюден и безопасен. У Кудеслава не было причин сомневаться в словах этих тертых, привычных к лесному скрадыванию мужиков. На нечастые условные посвисты они отзывались исправно — значит, не спали. Но…

Но.

Если опасность есть, если исходит она от мокши-мордвы, то вороги обладают не меньшей привычкой к лесу. А уж если нападет Волк со своими.., Нет, в такое Кудеславу не верилось. Слишком велика была бы для сына «старейшины над старейшинами» опасность выдать себя и своих чрезмерной умелостью. Выдать — и тем испортить все. При челнах-то более четырех десятков мужиков, кто-нибудь непременно сумеет уйти от погибели, вернуться к своим, рассказать…

Близилась полночь — самим же Мечником назначенный срок отплытия, и следовало бы хоть немного поспать, потому что вторая половина ночи и будущий день стребуют много сил, а чтобы отдавать, нужно иметь. Но Кудеслав не мог заставить себя прилечь ни на миг. Обрядившись по-боевому (островерхий шлем да чешуйчатый панцирь; щит же так и остался лежать в челне: прямой-то угрозы покуда нет, а если, к примеру, лезть сквозь кусты, то от щита — будь он хоть на руке, хоть за спиною — помехи не оберешься)… Так вот, обрядившись по-боевому, Кудеслав бесплотной тенью скользил по мыску, вглядываясь в реку, в голый пологий берег… Все-таки можно подкрасться по этому склону; трудно, но можно. Сам Мечник, пожалуй, сумел бы; Велимир, наверное, тоже — значит, могут и вороги…

Ему очень хотелось раздвоиться или, лучше, растроиться, чтобы единовременно уследить и за рекой, и за обоими берегами. Но подобное наверняка оказалось бы не под силу даже столь могучему ведуну, как Белоконь.

Что ж, Кудеслав и так делал больше, чем любой другой из родовичей, отправленных Яромиром на торг. Вот только долго ли он сможет один заменять собою многих, если не всех? Сколько еще удастся выдержать бессонных ночей? Две? Три? А что потом? Зря, зря согласился со стариками, не взял для охраны псов. Может, выменять по дороге — хоть в той же мокшанской общине, хоть в ближней из однокоренных? Нет, у мордвы брать сторожей нельзя: в решающий миг псы могут подчиниться не новым, а старым хозяевам. А до Вяткова корня нужно еще доплыть…

Волчье Солнышко перекатилось через небесную маковку и сделалось тускловатым, медяным. Ночь ломилась на половины.

Тихая ночь.

Вернее, была бы тихой, кабы не плеск воды да комариный звон; а главное — кабы не разноголосый беспечный храп десятков мужичьих глоток.

В этакую ночь даже легкий хруст горелого камыша под Мечниковыми ногами, поди, далеко разносился над сонной рекой. А уж храп небось слыхать сразу и в своем, и в мокшанском градах. Вот тебе и обеспокоились мужики… Ведь многие, очень многие из них способны ночами и днями таиться в засидке у звериной тропы — не обнаруживая себя ни звуком, ни шевелением, подремывая неслышно и чутко, а то и вовсе обходясь без сна… Если бы они умели быть не только охотниками, но и дичью! Если бы он, Кудеслав Мечник, сумел поделиться с ними своей тревогой! Если бы…

Как это говаривал Кнуд? «Утруждай разум лишь тем, что можешь исполнить сам, прочим же пускай забавляются Норны».

Кудеслав еще раз прошелся вдоль болотистой заводи, разделяющей пологий берег и мыс; постоял на острие когтя; вернулся к основанию мыса… Затем (полусогнувшись, касаясь правой ладонью рукояти меча) он пробрался меж кустами и бесшумными скользящими прыжками взбежал по береговому склону до самой опушки.

Мечник не пытался использовать на бегу чахлые деревца и другие скупо разбросанные по берегу укрытия. Что толку в попытках прятаться, когда не знаешь, откуда за тобою следят (коли следят вообще)?

При тогдашнем ведовском свете лучше всяких укрытий Кудеслава прятала плавность его неспешного бега. Звезды и Волчье Солнышко коварны, их сияние уподобляет человеческий глаз глазам лягушек да змей в неспособности замечать бездвижное либо движущееся с неторопливым однообразием. Даже если кто-нибудь из сородичей не спал и разглядывал пологий берег, даже если бы этот неспящий знал, где нужно высматривать Мечника, — все равно не высмотрел бы.

Не найдя ничего подозрительного, Кудеслав воротился к стану родовичей — храпящему, расточающему далеко вокруг крепкую мешанину из запахов челнового смолья, пропотелой одежи, костровой гари и боги лишь ведают, чего еще. Запах усталости, безразличия и покоя. Запах беспечности. Или запах близкой беды?

Впрочем, здесь оказались не одни лишь спящие.

У основания мыса-когтя Мечник едва не наткнулся на бесшумно крадущегося вдоль —кустов человека. Разглядеть выскользнувшего навстречу Кудеслава человек этот не мог (кустарниковая заросль, днем казавшаяся не шибко густой, теперь виделась со стороны сплошной глыбой мрака), зато он сумел расслышать шелест ветвей, мимо воли задеваемых Мечником, — а расслышав, шатнулся назад, вскидывая над головой тусклый блеск топора.

Все-таки духи пращуров витали где-то вблизи, не оставляя заботами свою кровь и свое проросшее семя. Топор безвредно мелькнул мимо плеча отклонившегося Мечника, и тут же тихо свистнул изморозный скандийский клинок, норовя прямо на вымахе из постылой тесноты ножен самым кончиком своим чиркнуть по занавешенному бородой горлу неведомого человека — чиркнуть легонько, всего на лолмизинца зацепив живую плоть, которая сразу стала бы мертвой…

И если бы неведомому человеку достало выдержки, если бы, промахнувшись, он не ругнулся вполголоса (в пол Велимирова голоса), быть бы вовсе худому.

Неимоверным усилием, от которого болезненно хрустнуло в правом локте и меж лопаток, Кудеслав сумел сдержать разохотившееся до крови оружие. Лисовин же вновь вскинул топор, но Мечник отпрыгнул назад и спокойно сказал:

— А ты хорош в драке-то. Только отчего же молчком? Ты уж в следующий раз ори прямо в лицо — глядишь, и ворог от неожиданности оплошает, и свои повскакивают. Тебе-то скрадываться вроде как ни к чему…

Велимир выронил топор и, качнувшись, ухватился за ветку куста. А потом перевел дух и заговорил. Пространно и со всевозможными подробностями он объяснил Кудеславу, по какой причине тот появился на свет, как рос, в кого вырос и отчего да когда одному железноголовому урману суждено распроститься с жизнью.

Мечник не перебивал, слушал с видимым покорством. По справедливости бы Велимиру еще при первом их, дневном, разговоре на этом мысу следовало выбранить своего названого сынка — больно уж дерзко вел себя тогда Кудеслав. Только не в пример другим старикам Лисовин способен простить даже дерзость, ежели дерзец прав. Кто еще может так? Белоконь, Яромир. Вожен — никогда. Говорят, что и Зван может, но чего только не говорят о Зване!

Заметив, что Лисовиново воображение поиссякло, Кудеслав тихонько сказал:

— Давай-ка будить всех. Пора.

Велимир ругнулся еще разок (без прежнего пыла, просто чтоб не пропало выдуманное забористое словцо), поднял с земли топор и отправился к погасшим кострам.

Побудка оказалась не слишком-то легким делом. Нет, никто из родовичей не упрямился, но просыпались и делали все полагающееся они настолько шумно, что у Кудеслава нехорошо защемило в груди. Почему? Он не знал. Ему ведь не удалось заметить каких-либо признаков опасности… Но даже если где-то вблизи и прятались вражьи соглядатаи… Так что? Не мог же Мечник надеяться отчалить от мыса незаметно!

Страшнее всего было то, что Велимир свирепым шиканьем (а когда и пинками) пытался принудить вверенных ему родовичей к тишине. Тоже, значит, почуял… Ну что, что такое мог он почуять?!

Что? Это вовсе простой вопрос. Разберись в собственных предчувствиях — и все поймешь.

Но вот в себе-то разобраться Кудеслав и не мог.

Он только смог понять, что очень-очень скоро быть какой-то большой беде, и мысли тут же расплылись, отшатнулись от главного.

«…А Велимир-то!.. И ночью по кустам дозором бродил, и сейчас вот почуял… А я его давеча в глаза дубом назвал… Повиниться надо будет, в землю покланяться… Ведь сколько годов бок о бок прожили с Лисовином — поди, и домовой уже тем годам счет утерял, — а тебе только нынче стукнуло в голову догадаться: как ни горазд названый твой родитель лаптем прикидываться, а все же он лишь прикидывается. Люди прозвания зазря не дают; Лисовин — он Лисовин и есть…

…Что это там за возня? Леший, снова Кудлай… Не хочет просыпаться, ноет, хнычет, отлягивается, ровно малый ребятенок от мамки… Во-во, правильно, Злоба, так его: за волосья, да рывком на ноги, да по шее… Шея-то у него толстая, прикладистая — как нарочно для подзатыльников… Э, стой-постой, а толщина эта уж не Званом ли Огнелюбом сработана? Не Кудлай ли тот самый пащенок, которому ты, Мечник, без малого два года назад своротил позвонки? Ну да, наверняка он и есть! Вот ведь, через сколько времени распознался-таки… Тогда-то не шибко ты к нему приглядывался; да и разве обязан степенный мужик узнавать в лицо пащенка-сопляка?! А потом ты и вовсе забыл о тогдашнем малоприятном случае. Забыл по Огнелюбову повеленью: чтоб не выдать себя (наказанье за убийство сородича вряд ли помягчеет от того, что сородича потом оживили), а паче — чтоб не выдать этого вот сопляка. Живущего после гибели могут счесть чем-то вроде нежити (а то и без „вроде"). И избавиться. Отлучить от рода. Или — не пропадать же добру зазря! — подарить в жертву Ящеру. Или еще что-нибудь такое же учинить… Интересно, а сам-то Кудлай знает ли, что ты его однажды убил? Вряд ли — ежели только Зван ему того не рассказывал. И вряд ли Зван ему рассказал. Только вот мерещится иногда, будто бы этот щенок исподтишка зыркает на тебя зверем…

…А забавно, однако, выходит. Выходит, что волхованье — всего-навсего ремесло, такое же, как и любое другое. Починял бы кто, сказать для примера, лопнувшую ременную шлею — старался бы срастить потолще да покрепче (для верности). Починял Зван сломанную Кудлаеву шею — тоже сам…»

Низкий тягучий не то рев, не то сиплый вой раздался где-то ниже по течению Истры; через пару мгновений за протокой, на обрывистом берегу, заколотился о древесные стволы жуткий надрывный хохот… Никто из родовичей, толкущихся возле вновь разожженных костров, даже ухом не повел. В самом-то деле, что же тут примечательного? Ну, рыкнула водяная клювастая птица выпь; ну, почти сразу же после нее, словно в ответ, вздумалось поорать филину… Да ерунда это, совпало просто — ни в жизнь лешачий любимец не станет перекликаться со сторожей Водяного Деда. Просто совпало так. И Кудеслав понял: началось. Понял и рявкнул: — Вплотную к челнам! Все под борта, в лежку! Живо!

Он еще успел поздравить себя и Велимира с тем, что не стали они выволакивать челны на берег, и теперь крепкие деревянные борта, развернутые течением вдоль протоки, служили хоть каким-то прикрытием от ворожего обрывистого берега (проморгали-таки сторожившие там ротозеи… впрочем, мертвых плохо не поминают).

И еще Мечник мысленно поздравил тех из родовичей, которые без всяких там «чего?!» да «зачем?!» кинулись прятаться.

Медлительных поздравлять было не с чем.

Кто-то с хрипом оседал на землю, последним судорожным движением вцепившись в древко пробившей горло стрелы; кто-то скулил — пронзительно, жалко, как недобитый щенок; кричали, стонали убиваемые и раненые; страшно вскрикивал воздух, пропарываемый острожалой летучей гибелью; и надо всем этим кровянел тусклый, будто бы оскаляющийся лик Волчьего Солнышка.

Привалившись забранным в железную чешую плечом к просмоленным доскам челна, Кудеслав силился счесть живых и убитых. Возле костров осталось десятка два неподвижных или корчащихся в предсмертных судорогах тел. Если прочие спрятались (на то было похоже, потому что стрелять с обрыва вроде как перестали), то в живых осталась почти половина родовичей…

— Велимир, ты цел? — выкрикнул Мечник.

— Да, — каркнуло из мешанины тел, распластавшихся под бортом ближнего к Мечнику дальноплава.

И тут же что-то тяжко обрушилось в протоку невдалеке от берега мыса-когтя; потом еще, и еще, и еще…

Привстав и выглянув из своего убежища, Кудеслав увидал, как нечто большое, белесое сорвалось с ощетиненного кустами гребня обрыва, взмыло на длинной черной пуповине в самое небо и, не то отцепившись, не то оторвавшись от своей привязи, камнем обрушилось в воду.

Веселая забава градских ребятишек (да и не только градских — подобное Мечник видел во всех землях, где ему пришлось побывать) — прыжки в воду с длинной веревки, одним концом привязанной к вершине дерева, растущего на обрывистом берегу. Только нынче с обрыва прыгали вовсе не ребятишки.

— Оберегись! Лезут через челны! — Кудеслав сам не узнал свой осипший яростный голос.

А дальноплав, за которым хоронился Мечник, уже тяжело качнуло, уже что-то большое перевалилось через его обращенный к протоке борт…

Забравшийся в челн враг — голый, но в меховом колпаке с прорезями для глаз и рта — вскочил на ноги одновременно с Кудеславом. Увидав перед собой будто из-под земли выросшую фигуру, обряженную в черноту вороненого железа, нападающий от неожиданности чуть промедлил с ударом. И тут же короткий взмах меча вышиб у него из рук мокрый топор, а в следующий миг скандийский клинок наискось рубанул спрятанную под мехом голову. Нападающий, не успев даже вскрикнуть, повалился на дно челна.

Кудеслав оглянулся. Нагие люди со странными и жуткими головами переваливались через борта, протискивались между очаленными почти вплотную друг к другу дальноплавами… Где-то уже слышались частый топот, глухие удары и злобные выкрики затеявшейся схватки; невидимый среди сплетенных тел Велимир хрипло ревел:

— В топоры! Бей их, зверюг чащобных!

«Бей!» — это хорошо; «в топоры!» — еще того лучше, но у многих ли теперь найдется под руками оружие?

— Помните про лучников! Не подставляйтесь по-глупому! — выкрикнул Мечник и вогнал острие клинка под левую лопатку четко обозначившуюся на выгнувшейся в размахе мокрой голой спине.

Не дремали вражьи лучники, ой не дремали!

Дотягиваясь мечом до еще одной укутанной в мех головы, Кудеслав видел, как вдруг сыпанули от одного из челнов белые, влажно отблескивающие фигуры нападающих, а за ними вслед с яростным воем метнулся высоченный мужик — казалось, что воет не он, а весло, стремительно вертящееся в его вскинутых над головою руках. И в тот же миг вой захлебнулся, весло кувыркнулось куда-то в сторону, а сам лихой молодец обвалился на землю — над обмякшей спиной его, будто дивные белые цветы над степным бугорком, качнулись оперенные древки нескольких стрел.

Нападавших было многовато для Волковых дружинников (разве что воевода «старейшины над старейшинами» приберег в лесу тайную подмогу), и бились они не хуже, но и не лучше родовичей Мечника.

В считанные мгновения Кудеславов клинок сожрал еще две жизни; скольких-то наверняка сумели угомонить и градские мужики, мгновенно пришедшие в себя, когда помимо невидимых лучников объявился враг, которого можно разглядеть и пощупать (на худой конец, хотя бы руками).

Но и сами общинники растеряли немало жизней — наверняка гораздо больше, чем сумели забрать.

Мечник наконец пробился к Велимиру — как раз вовремя, чтоб выдернуть названого родителя из-под нацеленного ему в грудь удара копьем. Отточенный железный наконечник миновал Лисовина, скользнул по Кудеславову панцирю и вонзился в борт челна, намертво увязнув в смоленом дереве. Орудовавшему копьем голому дурню с рожей, упрятанной под рысьей личиной (клаптем шкуры, ободранным с морды кистеухой хищницы), следовало бы позабыть о застрявшем оружии и спасаться. Но он, хоть и рванулся в сторону, то ли не смог, то ли позабыл разжать пальцы, а потому прямо-таки напросился на расчетливый спокойный удар рукоятью меча по темени.

Подтолкнув Велимира и еще кого-то из случившихся тут же родовичей к рухнувшему без чувств врагу, Кудеслав рявкнул:

— Вяжите его и тащите в лес, бегом! Сами как хотите, а этот чтоб остался живехонек!

Еле успев договорить, он круто развернулся и левой рукой перехватил метивший ему в затылок топор — враг (на голове которого, кстати сказать, не оказалось ни мехового колпака, ни звериной личины), похоже, не насмерть бил, а пытался оглушить Мечника обухом. Глупая была затея, но сам затейник вряд ли успел осознать меру своей глупости. Кудеслав выхватил у него топор, и последним, что суждено было увидеть неведомому человеку, оказалось ринувшееся ему в глаза лезвие собственного оружия.

На какой-то миг перед Мечниковым взором мелькнуло искаженное смертной судорогой лицо с прорубленной переносицей. Незнакомое, никогда прежде не виданное лицо; не понять даже, мордвин или нет, — мокшанские черты и вживе-то не вдруг отличишь от вятских…

И снова, как было в недавнем хворостьном видении, как бывало десятки раз наяву, завертелись вокруг Кудеслава перекошенные страхом, бешенством, болью лица (что с того, если большинство из них спрятаны под звериный мех, — Мечник чувствовал боль, бешенство, страх каждого из своих врагов не хуже, чем почувствовал бы собственную боль, собственное бешенство, собственный страх)… В стремительных взблесках отточенного железа, в черных горячих брызгах; под лязг, рык, крики; под влажное хрясканье, отдающееся в правой ладони привычными толчками рукояти меча… Разум захлебнулся во всем этом, сгинул, исчез, отдав тело на волю чего-то неведомого, которому и названия-то путного не придумано. И все же, захваченный боевым исступлением, оборотившийся в неистового рычащего зверя Кудеслав успевал расслышать непонятные выкрики и брань — вроде бы славянскую, но очужаченную, коверканную («Утро цзеть видь!..» «Собак! Свин вонький!..»). И еще он успел подивиться, что по сию пору ни единой царапиной не отмечен, лишь раз чиркнул по шлему чей-то обух в еще одной дурной попытке оглоушить сноровистого воина… Да, сноровка сноровкой, а все же не диво ли остаться вовсе невредимым в этакой свалке? Пожалуй, диво. И благодарить за него следует Векшу, на прощанье обернувшую вокруг Мечникова запястья наузный оберег от ударов костью, рогом, деревом и железом.

А кроме того, Кудеслав вовремя успел сообразить, что рухнувший ему под ноги волосатый мужик с разрубленным до соска левым плечом миг назад был последним из живых ворогов — во всяком случае здесь, на мысе-когте: еще шестеро или семеро голых, кажущихся совсем белыми в льющемся с ночного неба белесом сиянии, шумно ввалились в протоку и теперь торопливо гребли, помогая быстрому течению нести их прочь от заваленной трупами челновой стоянки. Шум боя затих, и тут же с новой силой вломились в уши стоны и крики раненых, смачная брань — мужская замена бабьего плача…

Пользуясь затишьем (вражьи лучники, угнездившиеся на высоком берегу, почему-то не давали о себе знать), Мечник в три прыжка вернулся туда, где Велимир с помощью которого-то из родовичей все еще возился над полоняником.

Упав на колени рядом с Лисовином, не успевший остыть от внезапно окончившейся резни Кудеслав злобно выдохнул:

— Чего копаетесь?! Я-то думал, будто ваш здешний след уж простыл, а вы…

Он запнулся, потому что разглядел: Велимир и его навязанный Мечником помощник (им оказался Кудлай) возились не над полоняником. Верней сказать, возился один Лисовин. Придавив коленом покуда еще недвижную, связанную по рукам опояской Кудеславову добычу, он пытался как-нибудь приладить на место длинный, окровавленный клапоть кожи, свисающий с головы Кудлая. Кудлай шипел и ругался сквозь зубы, хотя следовало бы ему не сквернословить, а слезно благодарить судьбу-милостивицу. В мешанине только что завершившейся драки юнец дивом каким-то сумел вывернуться из-под погибельного удара, или вражья рука дрогнула в решающий миг — так ли, иначе, но метивший точнехонько в Кудлаеву макушку топор лишь скользнул по его голове, содрав изрядный клок кожи с волосами. Конечно, попади ворог туда, куда хотел, парень бы сейчас вовсе никакой боли не чувствовал, да только по зрелом размышлении он наверняка предпочтет ссадину (пускай даже и столь изрядную) проломленному черепу.

Отпихнув Велимира, Мечник безжалостным и точным движением пришлепнул стесанный клок наместо (Кудлай пронзительно вскрикнул, но отстраниться не посмел). Рана обильно кровоточила, и следовало бы чем-нибудь примотать норовящую вновь отвалиться кожу. Но ничего путного под руку не подворачивалось, драть одежду не было времени, и Кудеслав попросту сорвал с себя шлем да нахлобучил его на Кудлая: небось железная шапка до более спокойного времени послужит не хуже тугой повязки.

Отодвигаясь от раненого парня, Мечник задел плечом липкие смоляные доски челнового борта. И вдруг ему, Мечнику то есть, померещилось, будто невольное это прикосновение вышло столь могучим, что челн подался к середине протоки. Да нет, не показалось! Между бортом и берегом обозначилась ширящаяся полоса быстрой воды.

Только Кудеславово прикосновение, конечно же, было здесь ни при чем.

Еще один челн стронулся, сам собой развернулся поперек протоки. Кто-то из родовичей пытался впрыгнуть в него, но из-за борта вымелькнула мокрая рука с длинным ножом в кулаке, и неудачливый спаситель общинного достояния, смертно хрипя, опрокинулся в воду.

И опять с обрыва ударили стрелы — по тем, кто прятался за разворачивающимся поперек теченья челном, по тем, кому прятаться стало негде. А мокрая рука с ножом рубила туго натянувшуюся носовую припону…

Вот так-то. Одни, стало быть, отвлекли внимание нападением, а другие тем временем… Отсидеться теперь негде; ни единой надежды спасти общинный товар не осталось… И времени на раздумья не осталось тоже.

Мечник и не раздумывал. Он сорвал с руки Векшин подарок-оберег, торопливо обвязал им Велимирово запястье. И рявкнул:

— Хватайте полоняника, и чтоб духу вашего здесь!.. Ему не пришлось ни договаривать, ни тем более повторять — приказание, отдаваемое таким голосом, не то что названый, а и родной отец-господин кинулся бы выполнять с полуслова.

Волоча под локти стонущую, но все еще беспамятную Мечникову добычу, Лисовин и Кудлай метнулись к кустам. На бегу они пригибались к самой земле, но, конечно же, их превосходно было видать лучникам, угнездившимся на вышнем берегу.

И бег-то получился не бегом, а сплошным недоразумением: сноровистый да могучий Велимир волок за собой и полоняника, и вцепившегося в полоняникову руку Кудлая.

Было, было у вражьих лучников достаточно времени заприметить беглецов, без особой спешки выцелить их и… И ничего.

Вслед Велимиру и заслонявшему его от стрелков ссутуленному Кудлаю мелькнула лишь одна-единственная стрела. Да и та прошла как-то слишком уж высоко, словно бы лучник в самый последний миг, уже спуская тетиву, вдруг убоялся попасть.

Кудеславу вроде послышался короткий и властный окрик на отделенном от него протокой и бортами челна обрыве. Но и за окриком этим ничего не последовало.

Трудно было понять, что именно происходит во вражьей засаде; Мечник лишь одно сообразил: у напавших случилась какая-то заминка, и не попробовать воспользоваться ею — глупая глупость.

Наклонив голову, заслоняя ладонью рот (чтоб звучанье его голоса шло над самой землей), Кудеслав негромко, но очень внятно проговорил немногословный приказ.

Они вскочили одновременно и одновременно же бросились бежать-ломиться через кусты (конечно, только те, кто мог вскочить и бежать). Не тратясь на лишние слова, Мечник пинками да тумаками вынудил наиболее дюжих мужиков взвалить на плечи нескольких раненых — не всех, первых попавшихся, тех, ради которых не пришлось бы чересчур мешкать. А сколько неспособных бежать сородичей осталось на глум и расправу неведомому врагу? Об этом он старался не думать. Найдись возможность ценою одной собственной жизни спасти всех — Кудеслав без колебаний отдал бы судьбе спрошенное. Но губить одних ради других… всех из-за нескольких… Что ж, необходимость этого выбора он тоже припомнит врагу.

Кустарник в кровь рвал лица и плечи; под ногами сухо хрустел горелый камыш; потом этот хруст сменился чавканьем молодой росной травы, кусты расступились, и навстречу беглецам выстелился голый пологий склон, а над головами взметнулась выцветшая, бесконечно далекая небесная твердь да россыпи по-предрассветному блекнущих звезд.

Вновь послышался Мечнику повелительный выкрик — не то за спиной, не то где-то сбоку. На чужом ли языке кричали, изувечил ли слова до неузнаваемости перекрывающий их стремительный многоногий топот бегущих родовичей — так ли, иначе, но разобрать что-либо снова не удалось.

И опять ничего не последовало за этим криком.

Черная стена венчающей склон опушки дыбилась, росла, подменяла собою сереющее небо; казалось, что самые прыткие вот-вот нырнут под защиту матушки-чащи…

И ни одной стрелы вдогонку.

А ведь расстояние до засады не так уж и велико; при этаком свете да на голом склоне бегущие видны с оставшегося за спиной обрыва, как мыши на чисто выметенном полу… При желании лучники могли бы шутя перебить если не всех, то почти всех…

Может быть, у них кончились стрелы?

Может быть, нужно было не убегать, а попробовать спасти хоть один-два челна? Людей для подобной попытки хватило бы; их оказалось неожиданно много, людей-то: похоже, многие рухнувшие наземь под первыми стрелами просто-напросто притворялись, спасая жизни.

Так не переосторожничал ли ты, Кудеслав Мечник, прозываемый и Урманом?

Возможно, и переосторожничал.

Но всего скорее, что нет: ворог ведет себя непонятно, а все непонятное на деле оказывается во сто крат опаснее, чем мнится с первого взгляда.

Да еще это предчувствие — может, вздорное, а может, и нет, — словно бы каждая сбереженная нынче мужская жизнь завтра будет означать для общины куда больше, чем все утерянные товары. Да и не удалось бы ничего спасти: вниз по течению дорога заказана, это и глупому ясно, а пока будешь выгребать вверх… Несколько щелчков тетивы на обрывистом берегу, и грести станет некому.

Кудеслав почти догнал волокущих полоняника, когда Лисовин вдруг споткнулся и как-то чудно, неловко сунулся в землю. На него рухнул полоняник, следом — Кудлай…

Мечник кинулся помогать. Вздернул на ноги постанывающего парня, обхватил поперек туловища и поднял перед собой так и не опамятовавшего связанного врага… А Велимир поднялся сам, бережно придерживая древко впившейся в левое предплечье стрелы.

Словно бы сердитый шмель прогудел в воздухе; за ним другой; и что-то тупо ударилось в грудь задергавшегося и тут же вновь обвисшего полоняника; что-то отскочило от забранного железом Мечникова плеча…

Стрела.

Такая же, как те, что торчали из Велимировой руки и из груди полоняника, ставшего для Кудеслаза живым щитом. Налетела, ударила, разможжила свое костяное острие в тщетной попытке проклюнуть панцирное железо…

Три одинаковые стрелы. Они прилетели спереди. От опушки. Из спасительной чащи-матушки.

Мечник был там незадолго до невесть чьего нападения на челновую стоянку и ничего опасного не почувствовал. Если не почувствовал, значит, чувствовать было нечего. Если тогда чувствовать было нечего, значит, теперь этих здесь не может оказаться много. Уж лучник-то, похоже, здесь был один, и по направлению полета стрел Кудеслав безошибочно понял, где нужно его искать.

Выпустив мертвеца — пока тот падал, в его голый живот впилась еще одна летучая смерть, — Мечник сбил с ног оторопело стоящего во весь рост Кудлая. А потом…

Давненько уже Мечнику не приходилось бегать вот так — во всю прыть, навстречу собственной гибели. И несмотря на всякие его ухищрения (нырки, раскачивания, прыжки из стороны в сторону), гибель лишь на миг опоздала встретиться с ним.

Провыв в самое ухо, стрела хлестнула оперением по Мечниковой скуле; еще одна разлетелась вдребезги, грянувшись о его прикрытую железной чешуей грудь…

Но ближе, все ближе был утопивший подножие в густом кустарнике ветвистый, полуусохший от своей немыслимой древности дуб; и все четче виделось в его безлистой прозрачной кроне темное пятно — слишком большое для прошлогоднего грачиного гнезда… Мечник готовился с ходу вломиться в колючую путаницу терновых ветвей, когда навстречу ему бесшумно вскинулись две человеческие фигуры. Излюбленная мордовская повадка: затаившаяся на дереве кукушка отмеряет срок человеческих жизней длинными стрелами, и затаившаяся под деревом охорона — на случай, ежели выследят дальнострелыцика. Эти — рослые, широкие в плечах и в кости — не прятали лица под звериным мехом. Серенький предутренний свет боязливо взблескивал на железных остриях двух коротких копий; цветные мордовские (конечно же, мордовские!) узоры-вышивки на воротах да передах холщовых рубах казались темными гадючьими выползками; глаза цепко ощупывали набегающего Мечника, выискивая место для злого беззамашного удара, после которого не понадобится бить еще раз…

Один из засадщиков медленно двинулся навстречу Кудеславу, другой скользнул в сторону, норовя зайти сбоку, а после — сзади.

Не рановато ли они себя обнаружили? Сорвались, не выдержали?.. Может, и так. Только слабо верится, будто вот этим двоим могло оказаться не под силу спокойное ожиданье врага, слепо несущегося прямиком на засаду.

Впрочем, подобные гадания были не ко времени и не к месту.

Не добежав два-три шага до врагов, Мечник внезапно прыгнул, вытягиваясь плашмя в нырке под выставленное навстречу копье; Кудеславов меч, будто голова нападающей змеи, стремительно дернулся вперед-назад, на треть клинковой длины ужалив ближнего мордвина чуть ниже пояса. И тут же, едва коснувшись травы, в перекате, Кудеслав достал клинком сперва колено, а через миг и горло второго.

А еще через миг к вершине дуба взметнулось подхваченное Мечником мордовское копье, и там, в вершине, что-то тяжелое, мягкое, сорвалось и пошло валиться с ветки на ветку — ниже, все ниже…

7

Костерок негромко потрескивал, пощелкивал, а то вдруг принимался звенеть — так жаркой полуденной порой звенят вплавленные в неподвижный воздух цветочные мухи. На какой-то миг Кудеславу даже примерещилось, будто невесомый сизый дымок вместо прозрачной горечи сосновой живицы пахнет горьковатым медом млеющих на солнцепеке алых цветов смолевки. Но цветов еще не было, не было солнцепека, и солнца не было тоже.

Была ночь. Тихая и светлая, почти во всем под стать предыдущей — с той лишь разницей, что нынче Мечнику не приходилось убивать и спасать. Зато ему пришлось пробираться в град своей же общины опасливым татем-скрадником.

Да, ночь была светла и тиха; по верху частокола бродила неусыпная стража; в окружающем градскую поляну порченом редколесье Кудеслав заметил дозоры с собаками…

И тем не менее задуманное удалось с ужасающей легкостью.

Он-то заметил дозорных, а вот они его — нет. Даже собаки не помогли родовичам-охоронникам: умелому человеку не составит большого труда обмануть песье чутье.

Было, было, было чему ужасаться. Встревоженный туманными угрозами нежеланных гостей, внезапной строптивостью кователей-слобожан да необычным поведением извергов, Яромир увеличил число сторожи против обычного едва ли не вдвое. При этом старейшина наверняка озаботился каждому охороннику растолковать, что нынче следует проявить особое тщание. И тем не менее Кудеслав спокойно переплыл Истру (правда, не в виду градской поляны, а чуть ниже по течению); прокрался к тыну, перелез через него (тын стар, давненько не чинен, однако же мест, где можно преодолеть его в одиночку, не много, и эти-то места следовало бы стеречь прилежней всего)…

Никем не примеченный, Мечник из заречья добрался до самой общинной избы. Конечно, в оправдание сторожам можно было бы помянуть Кудеславово редкостное воинское умение…

Только подобным умением обладает не один Кудеслав. При такой охороне Волк с десятком своих за ночь бы пол-общины вырезал. Да и мордовские удальцы небось охулку на руку не положат…

Кажется, впервые в жизни Кудеслав, войдя в общинную избу, не воздал Навьим ничего, кроме положенных приговорок — это если можно считать приговорками беззвучное шевеление губ. Говорить вслух помешала боязнь разбудить кого-нибудь из Яромировых домочадцев.

Хорошо, что родовые обычаи обязывали старейшину жить близ Неугасимого Огнища. При мутных сумеречных отсветах прогорающих угольев Мечник без труда распознал на полатях старейшину, спавшего меж двух своих жен.

Чуть размыслив, Кудеслав все-таки запалил от Огнища лучину (не лучину даже — подобранную с пола тонкую щепочку) и, держа ее возле своего лица, вновь склонился над Яромиром.

Старейшина очнулся, едва лишь Мечниковы пальцы коснулись его плеча. Опасения Кудеслава оказались напрасными — Яромир не вскрикнул, не дернулся. Его могучее тело напряглось было на какой-то миг и тут же обмякло: узнал.

Поняв, что шуметь нельзя, старейшина осторожно выбрался из ложа.

— Оденься и пойдем, — выдохнул Мечник, гася догоревшую до пальцев щепку. — Оденься хорошо — нам не близко.

Всю дорогу обратно Кудеслав примерял происходящее на себя: а ему самому — воину — хватило бы выдержки делать, что велят, и безропотно ждать объяснений? Может, и хватило бы, а может, и нет. Скорее всего, нет. Еще одно объяснение единоголосности схода, избравшего Яромира главою общины.

Выскользнуть из града вдвоем оказалось не сложнее, чем прокрасться в него в одиночку. По пути Мечник несколько раз оглядывался, удостоверяясь, что старейшина все еще идет следом, — даже так, держась всего на шаг позади, тот не выдавал своего присутствия ни единым звуком.

Охотник. Да такой, которому почти не было равных, покуда племя не поставило его над собою.

Ну почему даже самые умелые охотники не могут сторожить хоть вполовину так хорошо, как умеют красться?

Пробираясь сюда с заречного берега, Кудеслав одолевал Истру вплавь, толкая перед собой плотик с одеждой. Обратно они с Яромиром переправились куда удобней и проще. Вообще-то Мечник предпочел бы вернуться так же, как и приплыл, но старейшина отправился прямиком к общинному причалу, а на осторожный Кудеславов протест ответил лишь нетерпеливым хмыканьем.

Сторожившие на причальных мостках мужики спокойно похрапывали, доверившись псам. Псы же (действительно надежные, хорошо ученные всяким премудростям охоронного дела) издали распознали в Яромире да Мечнике неопасных, своих, а потому не стали пустобрешничать. За ложную тревогу благодарность известно какая: хороший пинок или удар древком рогатины. Так что попусту лезть из шкуры желания нет — она, шкура-то, чай, своя, не от общины жалованная. А вот Белоконевы хвостатые сторожа, не привычные к собой опаске ни от леса, ни от чужих людей, ни (тем более!) от хозяев, бывало, вели себя по-иному. И где они теперь? То-то…

Да, охоронные собаки в общине умны да храбры. Лишь перед волками робеют, прочим же ворогам — будь они хоть о четырех, хоть о двух ногах — спуску не дадут. Вот только при неумелых людях даже от самых умелейших псов толку на жабий чох.

Кудеслав и старейшина спокойно забрались в небольшой челнок, разобрали короткие весельца (такими орудуют без уключин, стоя на коленях), распутали привязь и неторопливо погребли через реку.

Их никак не могли не увидеть с тына. Мечник то и дело оглядывался, надеясь рассмотреть или расслышать хоть какие-нибудь признаки тревоги на градском частоколе. Д-да, именно надеясь — ведь не может же общинная охорона оказаться аж настолько беспечной!

Тихо было в граде. Спокойно и тихо. Единственное, что удалось разглядеть Кудеславу, — огонек факела, неспешно двигавшийся над зубчатым верхом тына. Добравшись почти до самых ворот, факельщик приостановился — верно, осматривал поляну и реку.

Кудеслаз даже о гребле забыл.

Наконец-то заметили! Ну?!

С прежней неспешностью огонек двинулся дальше.

Мечнику ясно представился этот факельщик, как он постоял миг-другой (потягиваясь, зевая длинно и сладко), да и пошел себе, лениво гадая: кто же это из родовичей поволокся средь ночи на другой берег? А затревожиться… С чего бы вдруг?! Гребут не ко граду — прочь; не спешат, не скрываются… Разве задумавшие худое станут вот этак-то? Да ни в жизнь!

Небось это кому-то на щуку вздумалось по-ночному — с острогой да лучиной.

— Весло не вырони, — с хмурым смешком процедил оглянувшийся Яромир. — Или ты чего иного ждал? Позабыл, что ли, с запрошлого-то года, каковы они в этаких делах? Чтобы их растревожить, немалая кровь нужна. Но уж коли растревожатся — ни ворогов, ни друг друга, ни сами себя не станут жалеть. Вот и думали. Может, уж лучше пускай остаются такими, как нынче?

Кудеслав отворотился от вспучившейся средь поляны черной громады обиталища рода-племени и бесшумно обмакнул в воду лопасть весла.

Прав Яромир. А только такими, как нынче, быть родовичам осталось вовсе недолго — до тех самых пор, пока не узнают они о крови.

О большой крови, которая уже пролилась.

Потому-то Мечник и крался в град тайком, потому и Яромира тайком же с собою выманил. Сокрыть приключившееся на мысе-когте, конечно, не удастся. Но прежде чем град взбурлит страшным известием, нужно хорошенько размыслить, что с этим бурлением делать да как его вывернуть ежели и не к пользе общинной, то хоть не во вред.

Они ждали в маленьком сосняке, скрытом за стеной камыша и густыми прибрежными зарослями вербы.

Восемнадцать человек.

Все, кто уцелел из четырех с лишним десятков крепких мужиков, посланных Яромиром на нынешний весенний торг.

То есть именно ждали-то лишь бродившие дозором вокруг сосняка Кощей, Злоба да Велимир. Все трое были поранены и усталы, однако же здешняя охорона оказалась куда лучше градской. Не успели Мечник и старейшина проскользнуть меж гибкими ветвями-прутьями влаголюбивых кустов, как перед ними бесшумно выросли сумрачные мужики с топорами (сперва двое, но через миг-другой к ним добавился третий). Выросли — это потому, что узнали пришлых. А в ином случае они, пришлые то есть, вряд ли бы успели понять, откуда рухнуло избавляющее от житейских тягот отточенное железо. А в соснячке вповалку спали остальные. Спали…

Кто-то стонал; кто-то вскрикивал; кто-то тянулся скрюченными пальцами к существующей лишь в его мутных виденьях вражеской глотке и при этом сам хрипел, как удавленник…

Все переживалось опять. Ночная схватка на мысе-когте, бегство невесть от кого, обратный путь, когда Кудеслав не давал им ни мгновения передышки, понимая, что лишь необходимость идти да помогать вконец ослабевшим мешает усталости, отчаянью, злости и боги ведают чему еще подмять остатки людского, едва теплящиеся в душах его сородичей… А вот теперь-то не стало помех всему тому, что выплеснулось в муторную круговерть обморочных терзающих снов.

Несколько долгих мгновений Яромир сумрачно рассматривал спящих. Потом подошел к укрытому в мелкой колдобине костерку и сел возле него, глядя на шныряющие по обугленному хворосту синеватые огоньки.

Кощей и Злоба, перехватив короткий взгляд Мечника, двинулись прочь: один к реке, второй тенью вдоль опушки сосняка.

Велимир торопливо заозирался (прикидывал, где нужнее второй дозорный, а где хватит и одного), но Кудеслав изловил его за рукав, дернул легонько:

— Тебе бы остаться, а? Две головы, конечно, хорошо, но уж три…

Лисовин кивнул. Он растормошил одного из валяющихся близ костра мужиков, сунул ему в руки топор и негромко (остальных-то будить вовсе незачем!) забормотал, тыча пальцем туда, где меж сосновых стволов мелькала удаляющаяся Кощеева спина. Мужик встал, двинулся вслед за Кощеем — чуть ли не при каждом шаге спотыкаясь и сильно встряхивая одурелой со сна головой. Пробираясь меж спящими, он наступил на чью-то руку (обиженный взвыл дурным голосом, но не проснулся), потом зацепился плечом за ветку и начал громкое и пространное повествованье о том, что он думает про все-превсе ветки, сколько их ни есть в чаще-кормилице…

Мечник встревоженно глянул на Велимира, но тот лишь рукой махнул:

— Не бери на ум. Через миг-другой оклемается — станет не хуже меня.

Лисовин подергал себя за бороду, вздохнул. Придвинулся к костру. Сел напротив Яромира, положил на раскаленные уголья несколько веток. А потом вдруг сказал с надрывом:

— Да не молчите же вы! Засну ведь!

Мечник тоже пристроился близ костра. Яромир терпеливо выждал, пока он усядется, и проворчал хмуро:

— Ну, так как же оно все вышло? Уж поведайте…

Кудеслав выжидательно обернулся к названому родителю, но Велимир именно в этот миг завозился с костром. Сосредоточенно так завозился, деловито. Очень деловито. Чересчур.

Мечник вздохнул и принялся «поведывать» сам.

Он говорил скупо (было, мол, сперва это, а после — то), покамест держа при себе подозренья и домыслы. Пускай Яромир сам все обдумает, а уж потом придет время сравнивать догадки — его, свои, Велимировы…

Негромкие, размеренные (а можно бы и так сказать: убаюкивающие) Кудеславовы речи действовали на спящих вовсе нежданным образом. Вымотавшиеся мужики просыпались. А ведь лишь миг назад казалось, что их хоть бей, хоть покатом валяй, хоть пестами толки — все одно не добудишься. Ан нет…

Просыпались, стягивались к костерку, сбивались за спинами сидящих в плотную, бесщельную стену. Спасибо хоть молчали, не лезли подсказывать да подправлять.

Не прерывая рассказа, Мечник время от времени досадливо поглядывал на обступивших костер сородичей.

Ишь, стоят — насупленные, хмурые, заспанные…

Битые.

Ограбленные.

Не сумевшие воздать за погибших родовичей.

Бросившие мертвых да пораненных на поталу ворогу. Ну, пускай не всех пораненных — разве от этого легче?!

Стоят потупясь, не смея глянуть один на другого, боясь даже подумать о возвращении, о том, что придется смотреть в глаза детям да бабам — своим и не своим… Смотреть в глаза, которые спрашивают: почему ты жив, а он нет?

Эти вот неполных два десятка своих же родовичей сейчас опаснее любого врага.

Даже самому Светловиду нынче не ведомо, до чего они додумаются, на что решатся, стараясь обелиться перед общиной, смыть самими же для себя выдуманный позор.

И вообще… Мечник-то собирался открыть старейшине кое-что, не предназначенное для лишних ушей. Теперь настоящий разговор придется откладывать, а дело отлагательств не терпит…

Кудеслав закончил рассказ, но этого поначалу вроде и не заметили. Наконец Яромир спросил:

— Так что же, мордва? Велимир пожал плечами:

— Личины мокшанские. Повадка мокшанская: лучник на дереве, а внизу — охорона-засада… — Он принялся шуровать хворостиной в огне, занавесившись от Мечника и старейшины трескучим роем взметнувшихся к небу искр. — И стрелы мокшанские — сам глянешь потом. И бранились они вроде по-нашему, а только коверканно на мокшанский лад: слова ломили на первом слоге…

— Утро цзеть видь… — припомнился Кудеславу непонятый, а потому накрепко засевший в голове выкрик.

— Во-во! — Лисовин снова шевельнул перекормленное, ленивое пламя. — Проклятие, стало быть: «Утра ты не увидишь». «Цзеть» — мокшанское словцо, у нас ему однословного подобия вовсе нету. Означает оно «ты не». А, к примеру, «цзень» — это по-нашему будет «я не» что-нибудь там… В общем, не молвь у них — брех собачий.

— Все они псы, вот и гавкают по-песьи!

Так, это уже начали подавать голос сгрудившиеся вокруг мужики. И не кто-нибудь, а Кудлай, черед которого по возрасту да по делам как бы не самый последний.

Велимир и старейшина одновременно оборотились на голос. Под из: взглядами Кудлай потупился, однако же с дерзким упрямством продолжал гнуть свое:

— Ясно же, что это мордва челны отбила! Надо было еще тогда, в запрошлом году, самый корень мокшанский выжечь! Так нет, пожалели…

— Дурням сопливым помолчать бы, покуда старшие держат совет! — тихо, но очень зло сказал Лисовин.

А Яромир невесело усмехнулся:

— Да пускай уж… Говорят, будто и у дурня на сто сот пустобрешных словец пробивается одно мудрое.

— Пойди вынайди его, единственное, среди сотен-то! — пробурчал Велимир, вновь отворачиваясь к огню.

— А вот скажи… — Старейшина глядел на Кудлая так, будто впрямь ждал от него путного рассуждения. — Скажи: чего бы это мордве именно теперь на нас броситься? Не прошлой весной, не осенью — именно нынче? А?

Кудлай вскинул голову, тряхнул колтуном склеенных засохшей кровью волос:

— Известно чего… — Он шмыгнул носом, скривился. — Поди, гости твои давешние как-то смогли натравить. Может, и напали мокшане не без ихней помощи. Все знают: этот, волчина-то заезжий, грозил сварой с мордовским родом…

Яромир крякнул и сгреб бороду в горсть. Вот ведь как оно: лишних ушей при беседе с гостями не было, а слухи по всему граду кишат, будто блохи в собачьей шерсти…

— Ладно, молчи покуда. — Старейшина продолжал рассеянно мять-теребить свою бороду. — Слышь, Кудеслав! Скажи-ка…

— Да, пускай скажет! — Вовремя не одернутый Кудлай, похоже, совсем обнаглел. — Пускай скажет, почему велел на том гибельном мыске привал обустроить?! Почему средь бела дня велел на ночлег становиться?! В таком месте, где никогда прежде не чалились, но где очень удобно чинить засады… Не было ли у него заранее все уговорено с воеводой-волчиной, а? Пусть скажет: отчего мы все пораненные, а на нем — ни царапинки?! Ты не молчи, Кудеслав Урман, ты ответь! Ответь, как вы с волчиной перемаргивались в общинной избе, не стесняясь ни духов-охранителей, ни старейшины с Белоконем!

Стало тихо — так тихо, что Мечнику отчетливо слышался плеск речных волн у неблизкого берега. Сгрудившиеся вокруг мужики упорно прятали от Кудеслава глаза, и тому стало ясно: нехорошие догадки о нем копошились не в одной лишь Кудлаевой голове.

А ведь Кудлай да прочие не могли заметить всего…

Ладно, нужно не смолчать; нужно ответить — да так, чтобы впредь никто и никогда не осмелился допустить на ум подобные вымыслы.

Мечник начал медленно подниматься с усыпавшего землю толстого слоя мертвых сосновых игл. Медленно-медленно. Не сводя спокойного, вроде бы даже сонного взгляда с бледнеющего лица пащенка-оскорбителя.

Нет, Кудеслав не успел ответить. Велимир, чуть привстав, рванул Кудлая за подол рубахи, подтащил, поставил рядом с огнем — так близко, что у ошалевшего парня едва не задымились штанины. — Ты скольких ворогов погубил?! — В горле у Лисовина клокотало, как у давящегося злобой пса. — Одного, — растерянно протянул Кудлай, безуспешно пытаясь вырвать одежду из прочной хватки Велимировых пальцев. — Одного… зацепил… — Одного — и то всего-навсего зацепил! — Лисовин выпустил наконец Кудлаеву рубаху, и потерявший равновесие парень едва не упал. — А он, — кивок в сторону Мечника, — у меня перед глазами порешил четверых! Это лишь то, что я видел, а скольких еще он к их собачьим праотцам отправил, небось и сам не упомнит! — Велимир вскочил и, шипя разъяренным змием, надвинулся на растерянно моргающего Кудлая: — Кабы не Мечник, нам бы всем голов не сносить! Кого хулишь, стервь?! Своего же спасителя хулишь!

Мечник не заметил удара — только услыхал, как звонко лязгнули Кудлаевы зубы, и в тот же миг парень, проломив живое кольцо сородичей, грянулся спиной и затылком о неблизкий сосновый ствол. Двое-трое родовичей примерились было хватать расходившегося Лисовина за локти, но тот уже и не глядел в сторону Мечникова обидчика. Отвернувшись, Велимир сел на прежнее место и бросил через плечо:

— Иди вон Злобу на стороже смени. Да гляди у меня: оплошаешь в стороже-то — шкуру сдеру и сожрать заставлю! Ну, что стоишь?! — вдруг свирепо выкрикнул он, хоть и не мог видеть, что за спиной у него Кудлай впрямь стоит столбом, осторожно щупая подбородок. — Пшел к реке, гадина лживая, да чтоб я тебя не видал и не слыхал больше!

Кудлай убрел — шатаясь, не отрывая пальцев от подбородка.

Несколько мгновений утонуло в неловком молчании. Потом Кудеслав тронул Яромира за плечо:

— Пойдем-ка со мной. Тут рядом — всего два шага.

Яромир тяжело поднялся.

Кое-кто попробовал было увязаться следом за ними — Мечник только зыркнул, и любопытные мгновенно отстали.

Далеко идти действительно не потребовалось. Ну, не пару шагов, так пару-другую десятков шагов прошел старейшина вслед за Мечником — разве же это много?

Кудеслав остановился возле большой груды соснового лапника. Подошедшему Яромиру бросились в глаза влажные срезы ветвей; по ноздрям полоснуло терпким смоляным духом… Свежий лапник — даже на малую чуть еще не подсох.

Мечник не спешил растолковывать, что к чему. Вместо объяснений он вдруг сказал:

— А ведь Кудлай-то правду сказал!

Яромир не мог видеть, что сделали с его лицом Мечниковы слова. Зато это увидел сам Мечник. Увидел и поторопился продолжить:

— Не во всем, конечно. Однако же кое-что он подметил верно. Мне и самому показалось, что те, нападавшие, вовсе не хотели меня убивать. Я их, понимаешь, в куски рублю, а они, дурни, норовят меня обухами глушить. А может, и не дурни? Может, им так было велено? Я-то сперва вообразил, что это оберег отводит от меня вражьи удары (наузный оберег, мне его Векша сплела). А потом… Потом я оберег на Велимира надел. И вот когда мы второй раз угодили под стрелы — ну, уже близ опушки, — Лисовина-то оберег не охранил; меня лишь панцирь спас; полоняника вовсе убило… Один только Кудлай остался целехонек. Смекаешь? Кудлай, на котором был мой шлем.

— Думаешь, за тебя приняли? — растерянно спросил Яромир.

— Думаю, — кивнул Мечник. — Даже не думаю — уверен. Панцирь издали различить трудно (он ведь черненый у меня, не блестит), а шлем видом своим от любой шапки отличен. Лучник и решил: раз в шлеме, значит, я. И не тронул. А двое засадщиков, которые охоро-няли того лучника, опознали меня, когда я уже близко к ним подбежал, — небось меч углядели. И натворили глупостей, потому как растерялись: приготовились убивать, а едва ли не в последний миг оказалось, что нельзя…

Кудеслав примолк, утер ладонью повлажневшее лицо.

Старейшина ждал, нетерпеливо покусывая губы, — он был уверен, что Мечник еще не закончил |свои откровения. Так и оказалось. — Я тебе больше скажу. — как будто бы опасаясь глядеть на Яромира, Кудеслав то сапоги свои рассматривал, то груду лапника… — Я вот что еще скажу: те, кто на нас напал, не хотели убить слишком многих. Уж поверь мне: будь все по-настоящему, нас бы оттуда спаслось трое-четверо… ну, может, десяток — это при самом что ни на есть великом везении. Снова умолк Мечник, и снова Яромир некоторое время терпеливо ждал продолжения. Не дождавшись, спросил: — Ну и с чего бы это мокше нас миловать? — Мокше? — хмыкнул Кудеслав. — Мокше нас, конечно, миловать не с чего. — Он вдруг несколькими ударами ног раскидал лапник, и Яромир отпрянул, потому что под лапником этим обнаружилось нагое да бездвижное человечье тело. — Это тот полоняник, которого я надеялся живьем приволочь в град и которого убили его же сотоварищи. Заметь: не случайно убили — навзрячь. Ведая, что творят. Со тщанием. А теперь вглядись да скажи: похож он на мокшанина?

Яромир вгляделся.

Парень лет двадцати или чуть поболее. Русоволосый, нос печеричкой, усы стрижены, подбородок скоблен. Полуприкрытые глаза не то серыми, не то светло-голубыми кажутся, а в общем, леший теперь разберет, какого они были цвета, — помутнели глаза-то, выцвели смертно. Что еще? Искусанные, по-детски пухлые губы? Выражение горькой обиды, застывшее на бескровном лице? По таким приметам род-племя не распознаешь…

— Вроде на мордвина он не шибко похож… — пробормотал Яромир.

Мечник кивнул:

— И мне так думается. Однако же была на нем мокшанская меховая личина. И не только на нем — на многих такие были, но не на всех. Вот и смекай: может, это не мордва нападала на нас? Или, может, не одна только мордва? Может, среди нападавших были такие, которые боялись, что их узнают, — и потому прятали лица?

— А что, вот этого, — старейшина кивнул на мертвого полоняника, — этого кто-то узнал?

— Покуда никто… Ты погоди еще с расспросами-то, сперва дослушай. Видел я меж нападников и очень похожих на мокшан — хоть тех двоих, что одинокого лучника-кукушку оберегали… Но, во-первых, похожесть сама по себе мало что значит, а во-вторых, мордва не только на ближнем к нам городище живет. Так что, думаю, кто-то очень недурно изобразил нападение мокшанской общины.

— А кто? Волковы? — хмуро спросил Яромир.

— Не думаю — те выдали бы себя умелостью.

— Тогда кто же?

Кудеслав хмыкнул, выговорил осторожно:

— Помнишь, кого распознали твои соглядатаи, когда Волк по пути восвояси встречался на берегу с какими-то людьми?

— Звана да Чернобая, — быстро ответил Яромир. — Так ты полагаешь…

— Ничего я больше не полагаю, — устало ответил Кудеслав. — Ежели говорить по чести, то страшно и гадко, гадко и страшно мне вязать воедино все эти клочки да обрывки: слишком неприглядно то, что связывается из них. Уж лучше ты сам додумывай — на то ты над нами и голова.

Старейшина криво улыбнулся: «А ты, однако, хитер!» — но Мечник в ответ лишь плечом дернул. Хитер так хитер. Сам-то он вовсе не считал, что увиливает от неприятного дела, предоставляя его другому: во-первых, всяк сверчок знай свой шесток, а во-вторых, увильнуть все равно не удастся. Но если Яромиру хочется считать Мечника-Кудеслава-Урмана увертливым хитрованом — пускай. Не спорить же…

— А знаешь… — Старейшина вновь уставился на мертвого полоняника. — Вот ты уподозрил, будто те, что в личинах, опасались быть узнанными… Может, просто мнится мне после твоих слов, или я впрямь когда-то уже видал этого?

Кудеслав снова дернул плечом: мол, все может быть. А потом сказал:

— По Велимирову, такие личины мокша надевает для волховских действ. К примеру, когда юнцов посвящают в мужчины… Может, нашим либо Волковым супостатам впрямь удалось сманить на черное свое дело кого из мокшанских недорослей? Чем, дескать, не посвятительный обряд? Засада, схватка — многим ли выпадало с этакой честью войти в мужеское сословие?

— Что толку гадать? — Яромир вздохнул, коротко глянул на звезды (долго ли еще до рассвета?). — Может, и так, а может, и чуть иначе. Сам же ты сказал давеча: мокша не лишь возле нас живет. Чем дальше встречь солнышку, тем гуще жилье мордовских племен — мокши, эрзи, каратайцев, терюхан… И очень многие из тех мордовских общин, что по Оке, Суре, Алатыри да Мокше-реке, платят дань хазарам и во всем послушны хазарской воле. Так что Волк да Толстой могли сюда собственных мокшан привести, нездешних.

— А при чем тут хазары? — опешил Кудеслав.

— А при том. — Еще миг назад казалось, будто старейшина до того мрачен, что дальше вовсе некуда. Ан нет — это лишь казалось. — Ты, что ли, не помнишь Волчью одежу? — Яромир еле двигал губами, процеживая слова сквозь плотно сжатые зубы. — Думаешь, спроста? Как бы не так! Не знаю, сказывал ли тебе Белоконь, нет ли, а мы с ним так рассудили: новоявленный-то «над старейшинами старейшина» покуда, скорее всего, хазарскими умом да силой живет; и дань, что мы ему платить станем, через него окажется у кагана. Хазарам так проще: Вяткова поросль куда охотней взденет на себя упряжь одноплеменной работы. А уж как мы к упряжи попривыкнем, можно будет показать, чьи руки на самом деле за нее ухватились. Только и Волков родитель, поди, не прост. Встанет на наших плечах, поднаберет силы, окрепнет — все это под каганской рукой да по каганской же воле, — а там и призадумается: не выйти ли из-под хазар? И затеется меж ним да каганом свара (старшой хазарин небось без драки лакомый кус не выпустит — ему не столько мы надобны, сколько наша мягкая рухлядь). Да, свара… Кому что выпадет — десятку несытое тешить, а десяткам десятков за чужую несыть ложиться костьми. Так-то!

Кудеслав молчал, горбился. Яромир будто не речи с ним разговаривал, а громоздил на Мечникову спину тяжеленный валун. И не стряхнуть его теперь, валун этот, и не позабыть про него. Благодаренье тебе, старейшина, — щедро поделился своею ношей. От души поделился, без скаредности. Белоконь небось уберег от такого знания, а уж ты расстарался, промыл глаза железноголовому дурню, прозванному Урманом! Чтоб тебя всю жизнь и после нее боги одаривали столь же изобильно, как ты нынче одарил Мечника Кудеслава!

— Ну, ладно! — Яромир неожиданно заговорил так резко и властно, что вздрогнувший Мечник уставился на него почти с испугом. — Все это домыслы — о них нужно молчать, покуда не будет полной уверенности. Пошли к остальным. Скоро начнет светать, а дел еще выше темечка.

К остальным так к остальным. Кудеслав покорно двинулся вслед за старейшиной, но тот вдруг приостановился, спросил:

— Ты скажи-ка: кто наболтал Кудлаю про беседы в общинной избе?

Мечник обиженно притиснул к груди кулаки:

— Всеми богами клясться готов — не я!

Яромир хмыкнул и двинулся дальше.

— Ну впрямь диво дивное! — бормотал он на ходу. — Белоконь ни в жизнь не станет язык распускать; про свое молчание я точно знаю; ты богами клясться готов… Велимир, Божен да Путята тоже небось поклянутся… Но даже сопливый недоросль знает все, до самых что ни на есть мельчайших подробностей!

Диво!

Не подходя к родовичам, по-прежнему грудящимся вкруг костра, старейшина издали подозвал Лисовина, сказал ему:

— Мы с Кудеславом в град поплывем; будем пытаться подготовить общину к вашему возвращению, чтоб не вышло особого переполоха. По свету пришлем за вами челны. Этого, — кивок в ту сторону, где остался лежать убитый полоняник, — возьмите с собой. Мне он смутно знаком — может, кто опознает лучше. Ну, — это уже Мечнику, — пошли, что ли?

Пошли.

И снова в Мечникову грудь холодным гадом вскользнуло дурное предчувствие.

Предчувствие, не замедлившее сбыться.

Ни в вербняке, ни среди камыша не оказалось Кудлая, которому велено было сменить Злобу в охороне у берега. Злоба-то вернулся к прочим (Кудеслав, уходя, заметил его близ костра), а Кудлай…

На речном берегу парня тоже не оказалось. Не оказалось там и челнока, в котором старейшина с Мечником переплыли реку.

А по верху черного градского тына заполошно метались факельные огни, издали кажущиеся крохотными яркими искрами. И собачий лай оттуда слышался, и тревожные вскрики. Над водой, да еще и в предрассветную пору, звуки разносились так далеко, что можно было даже отдельные слова разобрать.

— …с того берега…

— …поранен, едва живой…

— …добрая половина сгибла… и все челны…

А потом и лай, и людской галдеж потонули в частых тревожных ударах вечевого била.

* * *

В толстую широкую доску, которой Кудеслав, выглядывая из-за градского тына, прикрылся наподобие щита, мгновенно впилась стрела. Хорошо хоть наконечники у мокшанских стрел костяные — железный бы прошиб и доску, и заслоненное ею лицо.

Как к месту был бы сейчас настоящий щит, привезенный Мечником из урманской земли! Выдержанная в морской воде крепчайшая дубовая пластина — окованная железом, подбитая кожей… Хорош был щит. То есть он, конечно, и сейчас хорош, только у Кудеслава его больше нет. Редкостное в здешних местах боевое орудие так и пропало вместе с доставшимся невесть кому челном. И с челнами же вместе пропало два десятка щитов поплоше, сработанных по образцу урманского общинными умельцами. Больших трудов стоило Кудеславу убедить Яромира в необходимости этаких штук, еще труднее было заставить родовичей учиться навыкам боя с непривычным громоздким снаряжением. А в решающий миг схватки на мысе-когте о щитах никто и не вспомнил…

Еще одна попытка выглянуть — еще две стрелы засели в доске. Следующий раз никчемушное прикрытие наверняка треснет…

Мокшанские лучники вконец обнаглели, они даже прятаться уже не считали нужным. Вылезли из-за деревьев, растянулись цепью поперек градской поляны сотнях в двух шагов от лесных ворот и не то что отстреливаться — голову приподнять над вершиной частокола никому не давали. Правда, Путята и еще двое родовичей приладились было с луками к щелям рассевшегося от старости тына. Но при такой стрельбе остроклювые пташки задевали оперением бревна и под глумливое улюлюканье мокши безвредно тыкались в землю на изрядном расстоянии от вражьей цепи. Несколько мокшан-удальцов выскакивали вперед и норовили хватать на лету неопасные стрелы. Когда это удавалось (а удавалось довольно часто), от свиста и ликующих воплей закладывало уши даже у тех, кто корчился на тыновом настиле.

А потом кто-то из мордовских лучников попал точнехонько в щель, через которую пытался стрелять Путята. Мокшанская стрела ударила излетно, не сильно, но чтоб выбить человеческий глаз, большой силы не требуется.

Следовало бы поотгонять родовичей от опасных мест старого частокола, но разве заставишь людей сидеть неподвижно, как сидят мыши в норе, которую раскапывает голодный хорь?

Кудеслав вновь опустился на колени, зло обломал древки воткнувшихся в доску стрел. Потом обернулся к Яромиру (тот сидел рядом, привалившись спиной к тыновому бревну, и бездумно похлопывал огромной своей ладонью по обуху лежащего рядом топора).

— Ты, — буркнул Мечник, — ежели раньше меня увидишь Кудлая, скажи ему, чтоб не подворачивался мне на глаза. А то ведь я общинного суда не убоюсь — вспорю пащенку брюхо, вымотаю из него кишки да ими же и удавлю сволочугу… Уж тогда и Зван его не оживит. И никто не оживит.

— Зван?.. А п-при чем Зван?.. — Кажется, старейшина испугался (наверняка за Мечников рассудок).

Кудеслав не ответил, только ощерился по-волчьи.

— Глупая твоя просьба, — помедлив миг-другой, хмуро сказал Яромир. — Если я Кудлайку прежде тебя увижу, так и удавлю прежде тебя.

Кудлай.

Дрянцо, толстошеий никчемный недоросль.

Пащенок.

Вообразить только, что именно он заварил все это кровавое варево!

А ведь не надень Мечник на него свой шлем там, на мысе-когте, вряд ли бы пащенок выбрался оттуда живым…

Целый день — от рассвета до темноты — потребовался Яромиру, чтобы кое-как унять переполох, поднятый в граде Кудлаем. А когда община перестала походить на разворошенный муравейник и старейшина выбрал наконец пару мгновений, чтобы заняться покараньем виновника, оказалось, что Кудлая во граде нет. Еще до полудня (причем задолго до полудня!) его с четырьмя приятелями-однолетками видели у причала. Они отвязали челнок и уплыли вниз по течению, причем у всех пятерых были луки и туго набитые колчаны.

Отряжать погоню за недорослыми дурнями было уже поздно — Яромиру оставалось лишь от души попросить Ящера, чтобы он смилостивился да утопил Кудлая и его приятелей прежде, чем те успеют выполнить затеянную ими глупость (а в том, что затеяна именно глупость, Яромир с Мечником не усомнились ни на мгновение).

Ящер не смилостивился — наверное, Яромир плохо просил.

Кудлай и Кудлаевы возвратились к следующему вечеру, и по граду разлетелся слух, что они повстречали на реке рыбаков-мокшан, и… одним словом, воздали. Выместили кровь, пролитую на мысе-когте. Узнав про это, Мечник схватил первую попавшуюся под руку тяжелую вещь и отправился разыскивать натворившего столько бед дурака.

Не нашел — к счастью и для Кудлая, и для себя, потому что за увечье, нанесенное сородичу, обычай велит карать изгнанием без выслушивания оправданий.

Яромир запретил кому бы то ни было отлучаться за пределы градской поляны; увеличил и без того небывалую численность охоронных дозоров; послал упредить о случившемся Белоконя и — скрепя сердце — Звана. Несколько расторопных подростков отправились на поиски охотничьих ватаг, занятых весенним промыслом, — старейшина был уверен, что поиски эти займут не один день и что охотники вернутся слишком поздно, но возможно… возможно…

Больше ничего сделать было нельзя. Оставалось ждать.

Они дождались через день.

Дозоры вовремя обнаружили недобрых гостей и вовремя утянулись ко граду — на том, похоже, и иссякла удача вятской общины. В запрошлом году племя куда лучше было готово к нападенью мокши — и то поначалу дела складывались из рук вон плохо. Теперь же, когда община лишилась стольких защитников (погибшие на речном когте, не успевшие вернуться охотники), мордва вообще творила все что хотела.

Под прикрытием лучников десятка три мокшан подобрались к самым лесным воротам и теперь споро да весело стучали по ним топорами. Кудеславовы сородичи пытались сбрасывать на порубщиков камни да бревна; судя по воплям, скольких-то ворогов удалось пришибить. Но несмотря на то что сбрасывающие старались как можно меньше выставляться над тыном, мордовские стрелы ухитрились сожрать еще пять жизней. И Кудеслав запретил бесполезные трепыхания: если этак пойдет дальше, в граде ни единого защитника не останется.

Несколько мужиков вызвались перелезть через тын где-нибудь ближе к речным воротам и, подкравшись к порубщикам с наружной стороны, внезапно напасть из-за угла общинной ограды (тогда, мол, мокшанские лучники, которые в цепи, не посмеют стрелять — побоятся попасть в своих). Мечник и это запретил. Если мордва следит за всем тыном (а это наверняка так), если с прочих сторон общинной ограды вороги озаботились расставить хотя бы по три-четыре стрелка (наверняка ведь озаботились, и скорее всего, куда больше, чем три-четыре), то сунься кто из родовичей где-нибудь через верх, до земли вместо человека доберется подобие ежика.

Да, худо. Это нельзя, то нельзя… А что можно? Сидеть сиднем и бездельно дожидаться, когда рухнут ворота? Как ни крепка толстая створка, а все ж рано или поздно она развалится. И что тогда?

Тяжко, ох до чего тяжко в бессилии дожидаться конца; но во сто крат тяжче ловить на себе полные отчаянной надежды взгляды сородичей. Сородичи верят, что Мечник Кудеслав непременно выдумает спасение. А он не может. И никто не сможет при этаких-то делах.

Слишком мало в граде защитников. Хоть ты как ни скрипи головой, а любую выдумку кто-то должен будет исполнить. Кто? Как тут оборонишься, ежели на каждого своего приходится по меньшей мере двое-трое мордвинов? Одна надежда: может, хоть часть охотников успеет воротиться да ударить мокше в спину… Или слободские подоспеют на выручку…

Яромир будто слушал Кудеславовы мысли.

— А слободские-то! — злобно сказал он вдруг. — Вновь Зван не прислал ни единого человека! Им-то что, до них через хлябь болотную не добраться… Неужто же нельзя было хоть несколько мужиков снарядить на помощь?! Похоже, и впрямь они с извергами желают нашей погибели. Свиньи…

Кудеслав вдруг дернулся, словно его палкой огрели, и всем телом повернулся к старейшине:

— Что ты сказал?!

Велимир недоуменно пожал плечами:

— Похоже, говорю, будто они и впрямь… Мечник нетерпеливо пристукнул кулаком по колену:

— Нет, не это. Последнее слово ты какое сказал?

— Ну, свиньи…

— Так! — Кудеслав вдруг пронзительно свистнул, и все бывшие поблизости обернулись к нему. А он выкрикнул неожиданно весело: — Мужики! Мне десять человек надобно, да таких, чтоб все мною сказанное бегом и безо всяких вопросов! Ну, кто?

— Да что ты задумал? — торопливо спросил Яромир.

Мечник оскалился:

— Слышь, ты потом что хочешь со мною твори, хоть поедом съешь за самочинство, а пока об одном прошу: не мешай.

И спрыгнул с настила.

Все-таки крепко верили в него сородичи, или просто больше им уже не во что было верить. Недостатка в усердных помощниках не случилось (пятерых даже пришлось отослать обратно, чтобы тын вовсе не обезлюдел).

Задуманное Кудеславом сделалось ладно и споро, лишь на одном из ближних дворов бабы крепко обварили кипятком кого-то из Мечниковых пособников: вообразили небось, что это уже мордва ворвалась да грабит.

На двадцать шагов — от ворот до первого разветвления — градская улица представляла собою узкий проход меж глухими крепкими стенами общинных сараев, рубленных впритык к частоколу.

Шагах в восьми-десяти от воротины Кудеславовы мужики распялили поперек улицы облезлую медвежью шкуру, туго натянув ее и намертво приколотив к бревенчатым стенам. Все нужное легко отыскалось тут же, в хранилищах родового достояния: и сама шкура, и ценность, недоступная многим другим общинам, — длинные четырехгранные гвозди, кованные из железа. Дальний конец прохода завалили обломками плетней, коновязными бревнами и еще лишь боги знают каким хламом, приволоченным откуда ни попадя. А прежде чем завалить, согнали в получающуюся закуту едва ли не полета свиней с ближних и неближних дворов. Пожалеть свое (а тем более чужое) никому из родовичей и в голову не пришло. Чего скаредничать-то? Выйдет общинный верх — все покроется мордовскою вирой. А коли одолеет мокша, так не оставлять же ей!..

Сразу дала себя знать ненадежность меховой перепоны — ошалевшие свиньи едва не сорвали ее в первый же миг, даже звериный дух не очень-то их отпугивал. Пришлось отрядить двоих мужиков, чтоб снаружи колотили обухами да рукоятями топорищ свинские бока, бугрящие туго натянутую медвежью полость, и морды, норовящие высунуться из-под нее. От этих ударов свиньи совсем взбесились.

Еще несколько мужиков охапками бросали на дальний завал сухую траву (для этого дела пошла чья-то теплая кровля), а рядом уже маялся в нетерпении старик с чадным смоляным факелом.

А полтора десятка общинных лучников корчились на тыновом настиле по обе стороны от ворот, готовые разом вскочить и ударить стрелами через верх частокола. Это расстарался Яромир, без пояснений догадавшийся о Мечниковой затее. Умница он, Яромир-то. Одно слово — голова.

Слыша людские вопли и отчаянный визг свиней, приступившие к воротам мордвины застучали топорами куда как прытче. Вообразили небось, будто в граде спешно забивают скотину — чтоб, значит, хоть живьем ворогу не досталась.

С тягучим скрипом воротина просела внутрь и вдруг рухнула грудой толстых тесаных брусьев.

Мордва ворвалась в град.

Лишь двое или трое мокшан попытались сразу взобраться на тыновой настил — их встретили остриями рогатин. Остальные гурьбой кинулись в градскую глубь, норовя как можно скорее обезопасить себя от засевших на частоколе. Передние было сдержали прыть, увидев непонятную занавесь поперек улицы, но задние, мучимые сознанием беззащитности своих голов и спин, все напирали и напирали…

Видя, что мордва плотно запрудила собою тесный проход, Кудеслав, устроившийся на кровле одного из сараев, проорал старику факельщику:

— Жги!!!

Завал мгновенно полыхнул огромным костром. Давящиеся в тесноте свиньи шарахнулись прочь от жгучего пламени, меховая препона вздулась и брызнула клочьями…

Двое родовичей, стоявших возле нее, даже не успели понять, что происходит. А хоть бы и успели — деться-то им было некуда! Свиньи сшибли их с ног, и на оторопелых мокшан вдоль прохода ударило визжащее месиво бурой щетины, налитых дурной кровью глаз, ощеренных клыков…

Повадкой, ростом да силой общинные свиньи мало отличались от своих диких сородичей. Сбивая, топча, вспарывая клыками, промчались они по мордовским удальцам, из которых успели выскочить за проломленные ворота да спастись лишь десятка полтора бывших позади всех.

Одновременно с Кудеславовым выкриком зычно взревел Яромир, и общинные лучники выпрямились, вскидывая оружие. Цепь мордовских стрелков к этому мигу сломалась — творящееся в проломленных воротах и за ними не могло не привлечь вниманья мокшан-дальнострелыциков. Когда же мордвины вспомнили про необходимость следить за вершиною частокола, исправлять оплошку было уже поздно: за краткий миг каждый из вятичей успел выпустить две, а то и три стрелы.

Большего и не потребовалось.

Мечник пробежал по кровле сарая и вспрыгнул с нее на заходивший ходуном настил частокола. Привалившись грудью к заостренным концам тыновых бревен, он видел гибель вражьих лучников; видел, как разбегались по поляне спасшиеся из града мокшане и как старый мордвин, размахивая копьем, пытался остановить и собрать своих воинов… Двое-трое бегущих уже запнулись возле него, но тут в затылок старца вонзилась стрела, прилетевшая не с тына — из лесу.

Длинная стрела, крашенная в цвет засохшей крови.

Белоконь!

А от дальней опушки волчьей облавой шла редкая цепь оружных мужиков, среди которых ростом, статью и вскинутым над головою огромным кузнечным молотом выделялся Званов наперсник и подручный Ковадло.

Уцелевшая мордва шарахнулась от слобожан да от леса назад, на открытое, и настал черед градских лучников покуражиться так, как совсем недавно куражились над ними мокшане.

Не пришлось в тот день заспавшемуся в ножнах урманскому клинку отведать ворожьей плоти. Конечно, захоти Мечник поиграть железом, мог бы еще и успеть; но добивать бегущих не тянуло — поди, и без него сделается.

Гораздо больше заботило Кудеслава то, о чем покуда никто, кроме него, и не вспоминал: как бы малой кровью повыдостать мокшанских кукушек, наверняка в немалом числе засевших против других сторон градского тына?

* * *

Шли берегом. У общины не осталось больших челнов, и трем десяткам воинов вятского племени было бы просто не на чем добраться до вражьего града привычным речным путем. Разве что вплавь, саженками, но ведь это просто глупая глупость…

Отправились затемно, вскоре после полуночи, едва успев счесть своих и вражьих упокойников.

Своих нашли семерых (это ежели без Кудлая да его сотоварищей, которые, скорее всего, уцелели — просто попрятались, не имея смелости глянуть в глаза родовичам). Раненых оказалось гораздо больше, однако почти все ранения были легкими; многие из тех, кого попятнали вражьи стрелы, шагали теперь в поход к мордовскому граду — шагали без жалоб и от других, здоровых, не отставали.

А вот вражьих тел много осталось возле порубленной воротины да на поляне. Мужики, стаскивавшие мертвых мокшан в единое место, сперва прислали сказать, что тех нашлось тридцать, потом — сорок; когда же число это выросло до шести десятков, Яромир решил, что первые сведения ближе всего к правде. «А то вы, чего доброго, насчитаете вдвое больше, чем в мордовском граде всех жителей. Рады, что мне недосуг проверить?!» — сказал он. Раненых врагов якобы не нашлось вовсе. Те же мужики клялись чем попало — матерями, детьми, богами, матерями богов а детьми своих матерей, — что сбежавшая мордва всех раненых утащила с собой. Клятвы были до того искренними, что Кудеслав немедленно заподозрил клянущихся во вранье. Однако делиться своими подозреньями с Яромиром Мечник не стал: во-первых, уже ничего не исправишь, во-вторых, мокшане при подобном положении дел с вятичскими ранеными обошлись бы точно так же, а в-третьих, старейшина наверняка и сам про все догадался.

К мордовскому граду Яромир не пошел — слишком много забот было у него в собственной общине, чтобы еще и по чужим шастать. Поставил над уходящими Кулеслава да Велимира, приказал им долго с мокшей не возиться и быть обратно не позже чем через три дня (с удачей или без нее — это уж как повезет). А потом он узнал, что с уходящими собирается Белоконь, и вовсе позабыл о них думать: волхв небось порадеет о походе не плоше старейшины.

Кудеслав опасался засад. Хоронившихся вокруг градской поляны мордовских лучников пришлось-таки долгонько выковыривать из лесу (малой-то кровью вятичам отделаться удалось, а вот сил да времени было убито преизрядно). Если мордовские засадщики проявили такое упорство возле чужого града, то что же они способны учинить на пути к своему?!

Однако покуда все было спокойно. Вятские воины шли по чаще-кормилице полночи и все утро (собственно, шли не все: Белоконь и Велимир ехали верхами, причем на Велимирова коня Мечник еще и вьюк какой-то пристроил). Перед полуднем останавливались на краткий отдых; вновь тронулись в путь… И никаких мордовских засад.

Лисовин посмеивался: «Экого страху мы на них напустили! Бегут небось без оглядки — от каждого куста да от собственной тени шарахаются!» За ним то же повторяли другие. А Белоконь бурчал: «Самохвалы! Ниже носы задирайте: ветер-то встречный, как бы через нос остатки ума из пустых ваших голов не повыдувал!»

Кудеславу же было муторно. Ему не давали покоя черные мысли, будто мордва (которая теперь тоже оскудела воинами и две большие засады попросту не осилит) бросила сухопутную тропу без охороны потому, что ожидает для себя бедствий с реки. И ежели эта Кудеславова догадка верна, то, стало быть, мокшанам неизвестна судьба вятских челнов. А если судьба челнов им неведома, то и отбили эти самые челны не мокшане. Очень уж ладно выходит: на торг мимо мордовского града вятичских лодей проплыло куда меньше обычного (только изверги мимо него проплыли), вот и решили недобитые, бегущие восвояси мордвины учинить засаду где-либо на берегу. Потому как вятичи и впрямь отправились бы в этот вот нынешний поход речным путем — будь у них на чем плыть.

Или все не так?

Ведь наверняка же приступавшие к Вяткову граду мокшане видели, что ни на берегу, ни возле причала больших челнов нет. Может, напастьники вообразили, будто еще до их появления вороги отплыли разорять гнездо мордовского рода? (Сама-то мокша шла в свой набег на вятичей берегом — это куда быстрее, чем выгребать противу течения полноводной весенней Истры; так что вполне могла разминуться со сплавляющимися по реке челнами). Вообразили, значит, такое и сломя голову помчались на подмогу своей общине…

Но тогда вновь выходит, что мордве неведома злая судьба вятичских челнов!

Чем дольше Кудеслав ломал надо всем этим голову, тем муторнее ему делалось. Выходит, правда то, что он боялся произнести вслух во время недавнего разговора с Яромиром? Выходит, на челны напали слобожане? Может быть, с извергами; может быть, с нездешними мордвинами; может быть, и не без дружинников Волка — Кудеслав же не видел лучников, засевших на обрывистом берегу! Потому лодьи извергов ушли прежде общинных челнов; и потому Зван ни единого человека не дал в охрану общинного товара: не хотел своих подводить под опасность, да и для другого они были ему нужны, свои-то, — чай, в слободе мужиков-воинов не густо… И теперь благодаря содеянной подлости да глупой глупости пащенка Кудлая заваривалась-таки нешуточная свара с мордвой (та самая, которой припугивали Яромира Волк да Толстой); и если свара эта получится долгой, то оскуделый на воинов род вынужден будет звать на подмогу Волка, а там и под руку его родителя становиться… И слобода с извергами получат-таки защиту.

От иноязыких соседей.

От общины.

На костях своих же сородичей… Пускай Чернобаю, Слепше да Ждану Старому они уже вроде и не сородичи, но кровь-то своя!

Кровь…

Своя кровь…

Пролита своими же…

Значит, Ковадло и десяток слобожан, отправившихся в этот поход, такие же враги, как и… Нет, не такие же. Они во сто крат хуже мордвы, потому что пролили кровь сородичей.

Если бы еще нынешним вечером Кудеслава вздумали уверять, что он будет желать мордовской засады как величайшего счастья, Мечник бы просто-напросто отмахнулся от умалишенного прорицателя (отмахнулся — это в лучшем для прорицателя случае). А теперь он действительно мечтал напороться на засаду мокшанских воинов — за последнее время она бы стала единственным (хотя и слабым) опровержением страшных догадок.

Только Мечниковым надеждам не судилось исполниться.

Хорсов лик ощутимо клонился к закату; до мордовского града уже было рукой подать (пешком получилось вроде бы даже быстрее, чем по реке, — впрочем, редко кому случалось этак вот торопиться при пешей ходьбе через лес).

Да, близился конец переходу, а вокруг по-прежнему не было ни слуху о мокше, ни духу мокшанского.

Кудеславу надоело в одиночку расхлебывать подозрения да мрачные мысли. Он решил догнать Белоконя.

С того мгновения, когда волхв появился на градской поляне среди умирающих и убивающих людей, он и Кудеслав обменялись лишь парой десятков слов — и то уже в походе, во время короткой дневки. Белоконь рассказал о Векше: здорова, мол, благополучна, только очень тоскует (по Мечнику, стало быть). Кудеслав поведал о нападении да об утрате челнов. Поведал коротко, скупо, потому что, едва успев заговорить, сообразил: хранилышку уже все известно. Наверное, от Велимира, или от старейшины, или — что вероятнее — от обоих.

Всю дорогу волхв был молчалив, малоразговорчив и скорбен, словно бы кого из ближних родичей потерял. Мечник даже спросил: «В семье-то все ладно?» А хранильник грустно улыбнулся и ответил невразумительно: «Это смотря по тому, что звать семьей!»

Вот и все их беседы со вчерашнего вечера до нынешнего полудня. Не больно много, как для близких друзей.

Отряд струился сквозь редеющий лес извивистым тихим змием. Белоконь ехал в головах вервеницы идущих след в след воинов. Чтобы добраться до него, Кудеславу (который держался в самом хвосте ради понукания отстающих) пришлось едва ли не бегом обгонять почти всех сородичей.

Обогнал.

Добрался.

Довольно долго шел рядом с рысящим Беляном, втихомолку рассматривая волхва.

Хранильник казался усталым. Он сутулился в седле, топил голову меж вздернутых плеч, будто недужный ворон — это если бывают вороны белые-белые, как свежевыпавший снег. Заткнутые за опояску усы провисли смешными петлями; в бороде да волосах волхва запутались сучки и прошлогодние трухлявые листья — видать, нацеплял с тянущихся поперек тропы веток и, видать, вовсе не замечал, что эти самые ветки рвут волосы и задевают лицо.

День выдался яркий, веселый; прозрачные по весеннему малолистью древесные вершины роняли на конский круп, на голову и прикрытую горностаевым полушубком спину волхва скользящее месиво горячих бликов да прихотливых черных теней, похожих на наузное ведовское плетенье. Казалось, будто бы это не Белоконь едет по лесу, а сам лес плывет-обтекает волхва. Наваждение…

Мечник решился наконец окликнуть хранильни-ка — тот будто и не слыхал. Кудеслав позвал еще раз (громче, настойчивей); тронул старика за колено. Лишь тогда Белоконь, даже не скосившись в Мечникову сторону, произнес:

— Да слышу я, слышу! Говори уж, дониматель, чего тебе?

Мечнику как-то сразу расхотелось делиться с раздраженным волхвом сокровенными опасениями. «Дониматель» — надо же! Собственной, что ли, досады мало Кудеславу, чтоб еще и чужую на себя принимать?!

Белоконь, мгновенно угадав перемену в его настроении, выпрямился и провел ладонью по лицу, словно бы смахивая угрюмость. А потом сказал — привычно, по-доброму:

— Извини. Мысли, понимаешь ли, одолели — да такие, что впору с размаху головою о дуб. Ну, так чего тебе? Говори уж…

И Мечник заговорил. То и дело приподнимаясь на цыпочки, к самому уху клонящегося с седла Белоко-ня, опасливо зыркая на вышагивающих позади них оружных родовичей, он глухим срывающимся полушепотом рассказывал хранильнику о своих да о Яромировых догадках про то, кто на самом деле мог отбить челны с общинным товаром. Кто и зачем.

Волхв слушал не перебивая; выслушав, сказал неожиданно спокойно и громко:

— Ты не шепчи. И не озирайся. Нынче за этакими разговорами можно не бояться лишних ушей. Разве что при слобожанах от подобных речей лучше воздерживаться, так они (благодарение богам!) в самом хвосте волокутся, ото всех на отшибе…

— Почему можно не опасаться лишних ушей? — недоуменно вскинул брови Кудеслав.

— Ну, хотя бы потому, что ничего особо нового я от тебя не услышал.

— Ты, что ли, с Яромиром уже успел?..

— С ним, — кивнул хранильник. — И не только. Прежде старейшины вашего мне Лисовин успел поведать о своих заподозрениях. А чуть позже — Божен. Да чего там — даже Кощей лопотал что-то вроде того, о чем и ты сейчас говорил. Люди — они не слепые, и многие из них не глупее вас с Яромиром. Поверь: особенно среди тех, кто был на челнах, хватает таких, которые еще не дошли до истины лишь потому, что боятся связать все воедино — как ты недавно. По справедливости, дурня Кудлая не ругать — благодарствовать ему нужно за сотворенную глупость. Кабы не свара с мокшей, ваши бы принялись отыскивать виноватых. А это страшно, это очень страшно, когда меж своими… Ты небось уже на себе почувствовал, каковы бывают такие поиски, — Яромир говорил, будто тот же Кудлай приметил, что тебя вороги щадили…

— Приметил, — буркнул Мечник. — Это он верно приметил — щадили. Никак не пойму: с чего бы?

Белоконь ощерился:

— Да что тут понимать?.. Возьмись за стремя — и разговаривать будет легче, и идти… Что, спрашиваю, тут понимать-то?! Больно редкая ты птица для наших краев, чтобы тобою бросаться. Ежели тебя на свою сторону заиметь, тобою можно вершить большие дела. Ты один двадцатерых стоишь… Ан вру — больше твоя цена, потому как одним человеком управить куда проще, нежели двадцатью. Да еще и Волку ты приглянулся…

Хранильник умолк.

Тропа, перевалив невысокую лесистую гриву, выстелилась под уклон. Ноги будто собственной волей ускорили шаг; где-то позади вспыхнула перебранка: мужик, которому Кудеслав велел помимо оружия нести липовую корчажку, набитую клочьями облезлого меха (зачем бы это?), споткнулся и едва не всадил рогатину в спину идущего перед ним.

Мечник приостановился: не вмешаться ли? Нет, вроде сами угомонились.

И тут Белоконь вдруг сказал — глухо, словно бы изо всех сил сдерживая что-то рвущееся из груди (может быть, рыдания, а может — яростный вопль):

— Ты заметил, что словцо «изверг» мало-помалу утрачивает изначальный смысл, что становится оно просто-напросто бранью? Отойдут в Навьи еще сколько-то поколений, и слово это станет означать человека, который добиваясь своего, перешагивает через все — через жалость, кровь, через смертные муки собственных же родовичей…

— Что это ты вдруг?! — Кудеслав бегом догнал хранильникова жеребца и вновь схватился за стремя. — Ты не от Глуздыря ли подцепил эту хворь — доискиваться смысла, упрятанного во всяких-разных словах?

Старый волхв резко перегнулся с седла и вцепился побелевшими пальцами в бронное Мечниково плечо.

— Ты лучше вот о чем думай, — прохрипел Белоконь. — Ежели извергов ваших — слободских да вольноживущих — вывести с гадючьей их затеей на чистую воду, быть внутриобщинной распре. Тяжкой распре, кровавой, от которой корень племени вовсе усохнуть может. А если не уличить их злоумышления, то быть общине под рукою Волкова родителя — это то есть не быть вашей общине. Во всяком случае, не быть ей такою, как прежде. Общиной не быть. А еще хуже то, что все равно не миновать вам чьей-то руки над собою. Не хазары подомнут, так ильменцы или поднепровские племена — в тамошних краях нынче творятся дела наподобье затеи «старейшины над старейшинами». Так уж, может, лучше бы хоть какие ни есть, а свои, Вяткова корня?

Вот тут-то Мечник испугался по-настоящему — впервые за все эти богатые страшными событьями дни. Ни одна из случившихся бед ни в какое сравнение не шла с безысходным отчаяньем, выплеснувшимся из помутневшей черноты волхвовых глаз.

* * *

Мордовский град стоял посреди обширной приречной луговины — плоской, будто скобленый стол. Родовое обиталище мокши виделось точнейшим подобием града вятичей. Разве что здешний частокол казался пониже, а земляной подошвенный вал — ухоженнее и круче. Да еще дозорная вышка у мордвы была целехонька — торчала себе в безоблачное ясное небо, как древняя посеревшая кость.

Конечно же, мокшане, уцелевшие в неудачной попытке отмщения за гибель сородичей-рыбаков, успели к своему жилью прежде вятичского отряда.

Град был настороже. Ворота оказались закрытыми; на вершине частокола жидко поблескивало отточенное железо и изредка мелькало что-то темное — очевидно, головы наименее осторожных. А когда один из родовичей Кудеслава сдуру сунулся на открытое место, в воздухе сердитыми шмелями запели мордовские стрелы. Хвала богам, у опрометчивого дурня все же хватило ума вовремя рухнуть в сырую луговую траву (восторженный вой и улюлюканье на мокшанском тыне) и тихонько, ползком убраться назад — под защиту деревьев.

Хоронясь близ опушки, Кудеславовы родовичи рассматривали обиталище мокшанского племени. Как-то вдруг до мужиков начало доходить, что маловато их для приступа этакой твердыни. Твердыня, правда, была не ахти как грозна — не грозней собственной, которую та же мокша вчера едва не захватила, — но уж если человек начинает сомневаться в себе, то усомниться в других ему в голову не приходит. Это даже если человек таков, как Велимир.

Припутав коня рядом с волхвовым Беляном на изрядном удалении от луговины, Лисовин пешком подобрался к Мечнику. На Велимировом языке вертелась уйма добрых советов. Например, учинить мордве какую-нибудь пакость (хоть бы челны пожечь с причалом вместе) да и убраться восвояси. Разве плохо? И ворогу досада, и свои все останутся целы… Впрочем, высказывать что-либо вслух Лисовин покуда остерегался. Попросит названый сынок — тогда и насоветуемся от души; лезть же вперед спросу вроде неловко. Белоконь вон и старше, и умнее во всех делах (кроме, конечно, охоты), а ведь помалкивает! Сидит себе, привалившись спиною к дереву; в сторону мокшанского града даже высморкаться не хочет; на Кудеслава взглядывает лишь изредка: «Думаешь? Ну-ну, думай. Я обожду, я мыслям твоим не помеха…»

Нет, Мечник не нуждался ни в чьих советах. Дай волю старикам, и ослабленные, не способные одним ударом сломить вражью силу общины (своя да мордовская) затянут распрю до поздней осени. Так и будут вятичи да мокшане чинить друг другу разорительные беспокойства, а потом, вконец обессилев, затеют мериться обидами и выяснять: кто начал свару, чей вышел верх, кому с кого причитается возмещение-вира…

Не спеша прикинув высоту мокшанского тына, расстояние до него, направленье и силу тянувшего вдоль луговины ветра, Кудеслав отошел чуть дальше в лес — через просветы меж древесных стволов мордовский град с этого нового места виделся как на ладони, а вот из града углядеть Мечника и потянувшихся к нему родовичей никак бы не удалось.

Да, родовичи потянулись к Кудеславу, и тот, смахнув с лица показную задумчивость, принялся распоряжаться:

— Будь милостив, Велимир, принеси-ка вьюк, что на твоем коне… Мужики, кому я корчагу доверил? Тебе? Так где?.. Мне твои рассказы не надобны, мне надобна корчага! Чтоб сей же миг здесь была! Ему, вишь, нужное вверили, а он бросает куда ни попадя… Ты и вот ты — запалите костер. Да, здесь, — небольшой и чтобы без дыма… Ага, нашел корчагу? Гляди, если хоть клок из нее пропал, недостающее надеру из твоей бороды! Высыпай вот сюда, на землю… Ага, благодарствую, Велимир. Ты осторожней с ним, там деготь внутри. Давай-ка в корчагу отольем… Так. Будь добр, постой здесь и по мере надобности подливай. Мужики, сносите все свои стрелы к огню. Ты будешь наконечники мехом обматывать да макать в деготь, а вы двое — поджигать и разносить лучникам. Думаю, пятерых лучников хватит… Кощей, Злоба и вот вы втроем — идемте к опушке, на места становиться.

Наконец-то до родовичей дошел смысл Мечниковой затеи.

Поднялся ропот; кто-то даже осмелился спросить, не оплошал ли Кудеслав умом.

Где ж это слыхано — палить вражье жилье? Что с них потом возьмешь, с погорелых-то?! Приступ ведь затевается не для удалого молодечества, а ради добычи или хоть виры с битого ворога! В запрошлом году мордва спалила подожженными стрелами вятичскую дозорную вышку — это было, но ведь ни в одну мокшанскую голову не забралось жечь град! Небось захоти лишь, так в миг бы пустили дымом вятское жилье — крыши-то все больше травяные (впрочем, и тесовую поджечь труд не велик). Но не пустили же, потому как рачительные люди, добычливые, хоть и мордва. А мы что же?!

Ряженный по-хазарски волчина, сказывают, грозился спалить мордовское гнездо — так он и есть волчина в людском обличье; он воевода, носит на голове тяжкую железную шапку-шелом, вот голова и притомилась. И Кудеславова, видать, притомилась из-за такой же причины. Но мы, мы-то что же?!

Кудеслав выслушал все это (в том числе и домыслы о своей притомившейся голове) на редкость спокойно. Глядел поверх макушек, позевывал, оглаживал стриженую бородку. Когда же окружившие его спорщики, видя, что возражать он вроде не собирается, начали постепенно успокаиваться (внял, дескать, железноголовый Урман разумным речам, передумал), Мечник внезапно осведомился:

— Мне все сызнова повторить, или как?

Спрошено было негромко, вроде бы даже ласково, но родовичи мгновенно растеряли желание пререкаться.

Лишь Велимир, маявшийся с дегтярным мешком-бурдюком (неудобная штука; вон уже штаны да онучи пообливал — нешто теперь отстирается?), проворчал еле слышно:

— А ежели и мордва нас в отместку этак-то?

— Не посмеет! — отрубил Кудеслав.

На самом деле он вовсе не был уверен, что мокша не решится следовать показанному ей сегодня примеру.

Он был уверен в другом: распрю нужно окончить нынче же — хоть огнем, хоть как, — дабы не вводить кое-кого в соблазн призвать на помощь сынка «старейшины над старейшинами».

Тренькнули тетивы; первые пять стрел проволокли к мордовскому граду черные хвосты смрадной копоти.

Еле различимое мельтешенье на тыне мгновенно прекратилось; кое-кто из мокшанских воинов, забывшись, выпрямился по-дурному, подставил себя под выстрелы. Но засевшие в лесу нынче не собирались стрелять по людям.

Когда в небо взвилась новая пятерка шипящих, брызжущих чадными искрами остроклювых пташек, гребень мордовского частокола сорвался разноголосой вспышкой отчаянной брани — своей и ломаной вятской. Кто-то вопил со злыми слезами в голосе:

— Нешто можно такое?! Нешто такое льзя?!

Еще пять дымных дорожек выгнулись в небесной голубизне, уткнулись за мокшанский тын.

Мордва пыталась бить из луков по лесной опушке. Летучая смерть безвредно колотилась о древесные стволы, а навстречу взмывали все новые и новые горящие стрелы…

Над зубчатым гребнем частокола лениво вспух столб сизоватого дыма. Потом — поодаль — взвился еще один. Занимались-таки кровли мокшанских изб. И могло ли быть по-иному?

А потом из-за угла частокола вывернулся щуплый, одетый в пестрядину старик — то ли на ремнях его вниз спустили, то ли вышмыгнул он из дальних, невидимых от опушки ворот — важно ли это? Конечно нет.

Размахивая над головой каким-то чахлым прутиком, долженствующим изображать лиственную ветвь (которую об этой поре, да еще и в граде взять было негде), старик торопливо пошел к тому месту, откуда продолжали взлетать горящие стрелы. Он все прибавлял да прибавлял шагу, пока наконец не побежал во весь дух, — Кудеслав видел, как стелются по ветру седые длинные космы, как смешно болтается из стороны в сторону длинная белая борода…

— Ну, мужики, покуда с них хватит, — усмехнулся Мечник. — Сговариваться хотят. Кто пойдет?

Он вопросительно глянул на Белоконя (тот так и сидел все на том же месте, спиною к мордовскому граду). В Кудеславову сторону волхв не смотрел, но, догадавшись, что вопрос обращен прежде всего к нему, вздохнул:

— Иди лучше ты, Лисовин. Тебе и мокшанская речь ведома, и вообще…

Велимир опустил на землю бурдюк с остатками дегтя (из опавшей кожи неспешно полезла, сминая молодую траву, блестящая вязкая чернота) и заторопился встречь мордовскому вестнику. Они сошлись на полпути меж опушкой и градом, заговорили о чем‑то неслышном, помогая речи выразительными взмахами рук.

Наверняка меж этими двумя стариками повелся очень важный для обеих общин разговор, только вовсе не на разговаривающих стариков хотелось глядеть сородичам Кудеслава.

Взгляды родовичей прикипели к тянущимся из-за частокола дымам. Да как прикипели! Мужик, не донесший до лучников очередные подожженные стрелы, так и замер с ними в руках. От продегтяренного меха огонь перекинулся на древки — мужик не замечал. Небось вспыхнут штаны — и то не сразу почувствует.

Дымы над мокшанским градом светлели; нет-нет да и пятнали их белесые клубы пара.

Мокша боролась с пожарами, и вятские воины, грызя губы да ногти, гадали (многие — вслух): спасет мордва свой град или не спасет?

И Кудеславу подумалось, что лишь оглядка на него, Кудеслава-Урмана-Мечника, мешает сородичам со всех ног кинуться к граду — помогать тушить ими же разожженное пламя.

8

Случись Лисовину увидеть этакое обращение с его лучшим конем, Мечника не уберегли бы ни пробивающаяся в бороде седина, ни воинское умение. Впрочем, воинское умение к этаким делам вовсе никакого касательства не имеет: даже ради защиты собственной жизни Кудеславу бы и в голову не пришло поднять руку на названого родителя. А вот Велимиру при виде мокрых, ходуном ходящих боков, разодранных удилами губ да кровяных белков загнанного коня прежде всего другого обязательно пришло бы в голову поднять руку на Мечника. И не только поднять, но и опустить, причем не единожды. И еще хорошо, если только руку — пустую, без чего-либо увесистого или хлесткого. Потом Лисовин бы наверняка пожалел о своей несдержанности, но это самое «потом» наступило бы очень не скоро.

Кудеслав прекрасно понимал все это; а еще он понимал, что Велимир в своей ярости был бы совершенно прав.

Но, с другой стороны, что важнее — Велимиров конь или благополучье общины? Небось сам Лисовин ни мига не промедлит с ответом на подобный вопрос, еще и оскорбится: «По-твоему выходит, будто я изверг какой-то?!»

Только все же хорошо, что Лисовин не мог видеть ту убийственную для коня безроздышную гонку, в которую Кудеслав затеял играть с валящимся к закату Хорсовым ликом.

Да, Лисовин не мог видеть эту гонку.

И никто не мог.

Названый родитель Мечника Кудеслава и старый мордвин-вестник договорились меж собою быстрее быстрого. Собственно, «договорились» — не слишком-то удачное слово, но лучшее выискать трудно. Скажем так: быстрее быстрого Велимир и вестник (им оказался родовой старейшина, да иначе и быть не могло — на то родовичи и удостаивают одного главенством над всеми, чтобы в тяжкие мгновенья не тратить время на выбор того одного, которому придется заслонить собой всех)… так вот, Лисовину и мокшанскому старейшине потребовалась всего-навсего пара десятков слов, чтобы уяснить положение дел и найти способ выбарахтаться из заварившейся кровавой каши без новых смертоубийств.

И новых смертоубийств не было — во всяком случае, до Мечникова отъезда.

Хорохорились облепившие гребень тына мокшанские удальцы — оружьем размахивали; грозили, что тоже будут теперь нападать «не как льзя»; бранились гадко по-своему и по-вятичски (снова услыхал Кудеслав «евина вонького»)… Ерепенились вятичи — тоже потрясали оружием (не рискуя, однако, выходить на открытое); орали, что «это мы за вас еще толком-то и не брались, а вот ужо»… Однако было ясней ясного: перекипели и те и другие. Не хочется им больше.

А брань да угрозы — это не от злости.

От радости это.

Они ведь не урманские вой, не каганская рать и не Волковы дружинники. Для тех с ворогом биться — что бортнику пчелиный рой из дупла выкуривать или кузнецу по раскаленному железу ковадлом греметь. Труд. Любый или же не шибко любый, но свой, привычный. Тот, без которого жизнь не в жизнь.

А эти, которые на тыне и которые на опушке, — эти лишь в ярости способны побоище учинить. Или от несытой зависти на чужое добро. Или еще от чего-нибудь такого же, только чтоб непременно до самого нутра проняло, чтоб взор помутился, чтоб сердце заколотилось неистовей, чем заяц в силке… Тогда-то они способны на многое. Кабанами переть напролом; по-рысьи внезапно валиться на вражью голову из невидной да неслышной засады; упрямей раненого медведя ночи и дни напролет стеречь укрывшегося в крепком месте ворога — рано или поздно опростоволосится, высунется, подставится под смертный удар.

Но уж коли пошло спадать буйное пламя в груди… Нет, и тогда умелый начальствующий вполне может вновь растравить их души — если сочтет нужным.

Однако в тот день начальствующие готовы были на что угодно, только бы не распалить своих родовичей вновь.

А сами родовичи…

Сами они — и мокшане, и вятичи — слишком радовались тому, что дымы над градским тыном постепенно светлеют да прозрачнеют.

Сами они прекрасно видели, что сошедшиеся на полпути меж опушкой да частоколом старики близки к согласию.

Ну и слава богам.

Конечно, если те, на опушке, снова вздумают…

Конечно, если тем, на тыне, захочется еще…

Но это лишь слова. Одни не вздумают, потому что другим не захочется, а другим не захочется, потому что одни не вздумают. Потому что и для тех и для других битва — не труд, без которого жизнь не в жизнь.

Да, по всему было видать, что Лисовин и мокшанский старейшина близки к согласию. Мордвин, кивнув Велимиру, отвернулся и проорал своим сгрудившимся на тыне сородичам какое-то немногословное приказание. Лисовин же, оборотившись к лесной опушке, крикнул:

— Слышь, Кудеслав, поди сюда, только без оружия. Нож оставь при себе, а остальное брось. И руки держи на виду. А прочим нашим скажи, чтоб глупостей не натворили, понял?

В другое время Мечник не стал бы никого предупреждать насчет глупостей — Белоконь-то здесь останется, проследит… Но в тот день именно хранильник внушал Кудеславу едва ли не большее опасение, чем все остальные.

Волхв будто оцепенел. С тех пор как вятичи добрались до мордовской градской луговины, хранильника лишь на то и хватило, что слезть со своего Беляна (именно слезть — не спрыгнуть), привязать его, шагов на десяток подойти ближе к опушке да усесться — спиною ко граду мордвы, лицом же в ту сторону, где лес казался всего темнее и гуще. Так волхв и сидел до сих пор — почти не шевелясь и лишь единожды соизволив разлепить губы. Казалось, будто он вот-вот задремлет, однако Белоконевы глаза были широко распахнуты, а лицо взмокрело, словно от изнурительных, тяжких усилий.

К сожалению, покуда Мечнику не выпало ни единого свободного мига для попытки выяснить, что же это творится с другом-хранильником. Дорогою Белоконь так тосковал — даже вспомнить страшно; а теперь и вообще… Может, хворь какая к старику прилепилась?

Конечно, сболтни кому-нибудь из тех, кто хорошо знает волхва, что старик-де недужен, — лишь отмахнутся от глупых слов. Но ведь можно и так сказать: если уж Белоконь захворал, то хворь, поди, страшней страшного…

Ладно, от пустых гаданий ни толку, ни проку. Нужно поскорей окончить дело с мордвой, а потом и хранильника донять как следует: что случилось да как помочь…

Оторвав тревожный взгляд от Белоконева лица (ох, до чего было похоже, будто волхв из последних сил пытается молчком вытерпеть нестихающую свирепую боль!), Кудеслав расстегнул и бережно повесил на дерево пояс с мечом; кликнул Ковадла со Злобой; велел им следить, чтоб среди своих все было тихо, да не забывать на мордву поглядывать — мало ли какое коварство может вызреть в мокшанских головах!

При слове «коварство» слободской нарочитый муж дернулся, однако смолчал, проглотил обиду. Кудеслав же мысленно проклял свою несдержанность. Не время было задирать Огнелюбова наперсника — вот, поди, порадовалась бы мордва, затейся сейчас свара меж вятичами! Да, Мечник не сдержался, но очень уж скверные подозрения лезли на ум. Взять хоть давешний приступ мордвы к вятскому граду: случайно ли Ковадло со своими объявился лишь под самый конец, когда и без их подмоги ясней ясного виделось, чей будет верх? О-хо-хо…

Кудеслав тряхнул головой, отгоняя тяжкие мысли. Вон уже какой-то мордвин соскользнул по ремню с градского тына и спешит на зов своего старейшины, а Велимир все один…

Мечник намеренно не снял ни шлема, ни панциря: про оружье-то Велимир предупредил, а о таких вещих речи не было, ну и… мало ли что! Несколькими мгновеньями раньше, когда Лисовин окликнул Кудеслава по имени, галдеж на мокшанском частоколе вроде как попритих. Теперь же, увидав вышагнувшего из-за деревьев бронного мужика, мокшане загалдели куда пуще прежнего. Торопившийся к своему старейшине мордвин убавил прыти, а сам старейшина дернул Лисовина за рукав и что-то сказал. Велимир обидно хохотнул в ответ.

— Слышь, — крикнул он, оборотясь к степенно приближающемуся Кудеславу, — этот вот говорит, будто для равного даже с безоружным тобою числа одного мало! Трех просит!

Лесная опушка за Мечниковой спиной сорвалась издевательским ржаньем да улюлюканьем. Кудеслав, не оборачиваясь, показал лесу кулак, потом крикнул названому родителю:

— Да уж пес с ними! Пускай хоть вдесятером приходят, лишь бы скорее.

Велимир с удовольствием повторил Мечниковы слова по-мокшански, и старый мордвин зябко передернул плечами. Понять-то их, слова эти, можно было по-разному. Например, так: «На меня одного ваших и десяти мало!» Мордвин, похоже, именно так и понял.

Все-таки ехидная Лисовинова ухмылка да хохот невидимых за деревьями вятичей возымели действие. Мордовский старейшина постеснялся звать десятерых охоронников. Он ограничился четырьмя. Собственно, нужны-то были не охоронники — свидетели. Седобородый глава мокшанской общины взрезал себе левую руку и поклялся на крови, что ни сам он, ни его родовичи соседям-вятичам никаких неправедных обид нынешней весною не учиняли, на путешествующих к Торжищу не нападали и не отбивали челнов с меновым товаром вятского племени. Убийство же троих своих родовичей-рыболовов мордва восприняла как беспричинную гнусность, за которую и пыталась мстить.

— Он предлагает, — говорил посерьезневший Велимир, — чтоб мы, времени не теряя, шли к тому мыску проклятому да осмотрели следы. Себя в заручники отдает: найдете, мол, верные приметы, что это мои набедокурили, — головой отвечу.

— «Набедокурили!» — со злобной усмешкой передразнил Кудеслав.

Потом, чуть размыслив, покачал головой:

— Пустая затея. Никаких толковых следов мы там не найдем. Даже если что-то и было путное, так ведь более пяти дней прошло — какие уж тут следы? А идти… — Он уперся пристальным взглядом в умные Лисовиновы глаза. — Идти туда непременно нужно. Хоть прах павших родовичей соберем. И еще есть у меня надежа… Спроси-ка его: может ли он снова поклясться на крови, что наши угнанные челны не проплывали мимо их града? Только безо всяких там «вроде» да «кажется»!

Велимир заговорил по-мокшански. Четверо мордвинов, обступивших своего старейшину и с опасливым любопытством глазевших на Мечника, принялись торопливо кивать; сам старейшина, пожав плечами, начал вновь закатывать опущенный было левый рукав. Лисовин коротко переглянулся с Кудеславом и тронул седобородого мокшанина за плечо: не надо, мол, верим.

Мечник прищурился:

— Ежели не врет (а на то похоже), есть надежда найти пропажу. К нашему граду челны не возвращались, мимо ихнего града не проплывали…

— Может, ночью как-нибудь, тайно, и эти тюхи попросту не заметили? — неуверенно сказал Лисовин.

— Вряд ли, — мотнул головой Кудеслав. — Чтобы даже ночью этакие громадные челны не углядеть, нужно быть вовсе слепым — река-то здесь не больно широка. И зря ты мокшу тюхами обозвал.

Велимир угрюмо кивнул, выговорил невесело:

— Выходит, или врут, или все-таки не они челны-то наши… Думаешь, все-таки…

— Об этом давай-ка после поговорим, — оборвал его Мечник.

Среди мокшан наверняка есть такие, которые понимают вятскую речь, и было бы совсем глупой глупостью со стороны главы мордовской общины не постараться, чтобы пара вот таких понимающих оказалась средь призванных им сородичей (кстати сказать, звал он их, выкрикивая по именам).

Так что уж лучше не говорить при мордве ничего лишнего — незачем беспокойным соседушкам знать о возможной усобице внутри Вяткова племени.

— Только мало нам одного в заручники, — деловито сказал Велимир как ни в чем не бывало. — Пес его ведает, старикашку этого, — ну как помрет дорогой, или на гадюку наступит, или еще что приключится… А его родовичи скажут, будто мы злоумышленно погубили.

Кудеслав равнодушно кивнул: мало так мало.

На этот раз Лисовин и мокшанский голова препирались довольно долго. Наконец названый Кудеславов родитель разъяснил:

— Он согласен еще и своего молодшего сына нам отдать. Однако же хочет, стервец, чтобы и от нас в их граде двое остались. Причем непременно хочет меня.

— А как же мы с ним без тебя объясняться станем? — растерялся Мечник. — Где ж теперь искать кого-то, кто знает по-ихнему?

Велимир лишь руками развел.

А мокшанский старейшина вдруг сказал:

— Искай надо нет. Я ваш молва разумей.

Кудеслав тихонько порадовался своей недавней предусмотрительности. А потом усмехнулся и сказал Велимиру, хмуро косящемуся на старого мордвина:

— Ну, быть по сему, оставайся у них. А вторым… — Он вновь усмехнулся. — Вторым к ним пускай Ковадло идет. Все-таки в нашей общине он человек не последний.

Лисовин тоже оскалился в мимолетной ухмылке.

— Но ты уж смотри, — сказал он, — ежели со мной что эдакое приключится, уж ты сполна вымести на этой дряхлой мокшанской стерв… ст… старейшине.

По сухому непроницаемому лицу главы мокшанского рода невозможно было угадать, понял ли старый мордвин Велимирову обмолвку. Наверное, понял — больно уж его лицо стало сухим и непроницаемым.

Решив, что Велимиру пока ничего угрожать не может (хоть мордовский старейшина вроде был еще волен в своих поступках, сподличать он не решится: место открытое и до тына не ближе, чем до опушки, скрывающей вятичских лучников), Мечник отправился звать Ковадла. Пуще всего тревожило Кудеслава, что Огнелюбов наперсник может заартачиться. Звану, мол, без меня обойтись тяжко; общинный достаток оскудел, а вы еще хотите оторвать мои руки от нужной роду работы… И ведь не вразумишь!

А хорошо было бы его в заручники. Тех слобожан, которые здесь, обезголовить; Звана до поры оставить без ближнего советчика…

И тут вдруг поразила Мечника новая мысль — он аж запнулся было на полдороге.

Ведь в слободе мужиков не так-то и много. Если подозренья верны и Зван Огнелюб впрямь отряжал своих для нападения на челны, а вчера еще и этих вот, которые сюда пришли, отрядил на подмогу общине, то что же выходит? Выходит, в слободе нынче вовсе мужиков не осталось, либо (что правдоподобнее) нападавшие на челны успели вернуться и многие (ежели не все), которые здесь, и есть те самые нападавшие. Так что же делать? Идти вместе с ними на поиски ими же захваченных общинных товаров — и нарваться на какую-нибудь пакость? Под благовидным предлогом отослать в слободу — и потерять из виду? Как ни выверни, получается то плохо, то еще хуже…

Не успел Кудеслав появиться на опушке, как Белоконь (тот оказался на том же месте, только не сидел уже, а стоял, озираясь по сторонам) окликнул его:

— Подойди-ка! Да скорей же, будь милостив, поскорее!

А когда Мечник, недоумевая, подошел, волхв притянул его к себе вплотную и зашептал: — Нам с тобой пройтись надобно. Прямо теперь же. Не спрашивай ничего, сам поймешь через миг-другой. Ну?!

Прямо теперь же не получилось. Сперва Кудеслав потратил несколько мгновений на Званова подручного: «Сходи-ка пособи Велимиру мокшан уламывать. Я бы сам вернулся, да вишь — у Белоконя во мне надобность объявилась. Разве волхву откажешь?» Так-то. Клюнул Огнелюбов наперстник; отправился, слова единого не сказав. А уж когда узнает, в чем дело, артачиться не посмеет: побоится выставить себя трусом. Потом, уже двинувшись было к волхву, Мечник спохватился, вернулся на опушку и прокричал Лисовину, чтоб тот напомнил мордве отвести от реки засаду. Мокшанский староста вроде не выказал удивления и отнекиваться не стал. Значит, верна догадка: мордва ждала отмстителей с реки.

Еще на миг Кудеслав задержался возле Злобы: рассказал про заручников, которые вскоре должны пожаловать, да велел следить, чтоб от мокшан не было никакого обмана.

Волхва пришлось догонять.

Шел он, правда, медленно, то и дело нетерпеливо оглядываясь, — ждал, значит. Ох и срочным же должно быть дело, для которого ждут подобным вот образом!

А когда Кудеслав, на ходу застегивая пояс с оружием, поравнялся с Белоконем, шаг сбавлять не потребовалось. Наоборот, это хранильник прибавил прыти, да так, что Мечник поспевал за ним едва ль не бегом.

Путь шел в гору, по гребню огибающей мокшанскую луговину лесистой гривы. Чаща густела, становилась все глуше, все сумрачней. Нетихие разговоры вятичей, оставшихся близ опушки, слышались теперь малоразборчивым бормотанием. С растущим беспокойством Кудеслав поглядывал то на маячившую в паре шагов впереди спину волхва, то назад, через плечо, — туда, где остались свои (причем остались без путного главенства). Не далековато ли собрался друг Белоконь?

Наконец Мечник не выдержал, спросил тихонько:

— Куда идем-то?

— На встречу, — так же тихо ответил хранильник, не убавляя шагу и не оглядываясь. — Не хочу, чтоб прочие ее увидали. И она не хочет.

Волхв внезапно остановился и обернулся к едва не налетевшему на него Кудеславу:

— А ты разве не чуешь?

— Не-е-ет… — растерянно протянул Мечник.

Белоконь как-то странно задергал головой — видать, при ходьбе пояс у него сдвинулся и натянувшиеся усы-косицы мешали разогнуть ссутуленную спину.

— Непонятно, — протянул хранильник в конце концов, с сомнением разглядывая своего спутника. — Я-то думал, ты еще прежде меня зов услыхал, потому и заторопишься по‑любому разделаться с мокшей… Она же не меня — тебя кличет!

— Да кто «она»? Мокша, что ли?

— Сам ты… — Белоконь раздраженно отплюнулся от лезущего в рот комарья. — Неужто тебе так мало перешло от отца твоего? Не услыхать, что она кличет, — это уж, знаешь ли…

— Да кто она-то?

— Не ори, — буркнул хранильник, настороженно озираясь.

Кудеслав тоже оглянулся. Лес как лес. Весенний, пышнотравный да редколистый — небось летом, когда древесные кроны наберут силу и занавесят собой чащобную землю от Хорсова света, станет наоборот. Живой лес, радостный. Вон по стволу да ветвям недальней березы шныряет поползень, а вокруг вьется стайка синиц… Ишь, звенят — весело, прозрачно, чисто. Их одних и слыхать. Что же за непонятный зов чудится Белоконю? Впрямь захворал старик?

А день уж заметно кренился к вечеру. Теплые блики, испятнавшие травяную зелень да белые березовые стволы, тускнели; из ярого золота оборачивались червонною медью.

Волхв опять перестал замечать спутника. Стоял неподвижно, вперившись взглядом все в ту же сторону, куда недавно почти бежал на неведомый зов; и вновь хранильниково лицо напряглось да взмокрело, словно бы от труднопереносимой боли…

Некоторое время Кудеслав терпеливо ждал пояснений. Когда же терпение его иссякло и с языка уже готово было сорваться что-нибудь вроде: «Или растолкуй, чего деется, или я обратно пошел», Белоконь вдруг обмяк и устало опустился прямо в траву.

— Садись, где стоишь, — сказал он. — Через миг-другой припожалует.

Мечник раздраженно хмыкнул, но не ослушался. Он заметил, что посох свой волхв пристроил близ правой руки, как обычно пристраивают оружие, будучи настороже; что пальцы левой руки хранильника забрались за пазуху и неспешно возятся там — похоже, перебирают висящие на волховской груди обереги…

Может, испарина да неподвижность Белоконева лица — это не от боли и не от хворостей, а от страха?

Белоконь умеет бояться?

Аж так?!

— Скоро уже. — Хранильник не сказал это — выдохнул еле слышно. — Уже она рядом где-то.

Он искоса зыркнул на Кудеслава, приоткрывшего было рот для очередного раздраженного вопроса, и снизошел наконец объяснить:

— Кикимора.

Мечник так и замер с раззявленным ртом.

Кикимора…

Не то редчайшая из лесных тварей, не то нежить чащобная — трудно уразуметь, хоть и много чего про нее рассказывают (особенно темными вечерами, шепотом, придвигаясь поближе к доброй защите очажного пламени и вздрагивая при малейшем скрипе неплотно затворенной двери).

Да, россказней-то про кикимору много гуляет, а вот видывать ее своими глазами вроде как никому и не доводилось. Один лишь Слепый, прежний общинный голова, сказывают, нашел когда-то на островке средь непролазной болотины покинутое гнездо кикиморьего выводка со скорлупками высиженных яиц. Были те скорлупки не такими, как в птичьих гнездах остаются, а мягкими, кожистыми, вроде змеиных, и впотьмах светились шалым зеленым светом — наподобие гнилушек либо бродячих огней, которыми по ночам любит забавляться Болотный Дед.

Слепый (тогда он еще прозывался Хитрованом) шибко оробел, трогать находку свою поостерегся да поскорей удрал с того островка. Однако же и так хватил лиха: пробираясь обратно через хлябь, едва не утоп, а на левом глазу (верно, левым глазом он на нехорошие скорлупки глядел дольше да пристальнее, чем правым) выросло у него бельмо — оттого и новое прозвание появилось.

Кудеслав не единожды слыхал эту давнюю быль. От самых разных людей слыхал — только вот от Слепыя услыхать ее как-то не довелось.

А еще Мечнику крепко запомнился давний разговор отца с каким-то мужиком. Память — она ведь любительница затейливые шутки шутить: сам разговор сохранила, а вот с кем вел отец тогдашние премудрые речи… Может, с Белоконем? Вроде большой кто-то был, огромный даже; только наверняка огромность эта мерещилась Кудеславу из-за собственной его тогдашней малости. Его ведь в ту пору не то что Мечником — даже и Кудеславом почти не кликали, а все больше Кутенком или же просто Щенком (это уж смотря по заслугам). Но сказанное отцом засело в памяти крепче, нежели при оплошном ударе застревает во вражьем костяке отточенное железо.

Отец насмехался над способностью людей всуе верить невесть чему и невесть чему же поклоняться. Безобидные махонькие зверьки (это о кикиморах, стало быть) в наидревнейшие времена водились почти всюду, теперь же времена изменились, а они — зверьки — не успели, вот и повымерли. В тех же, которые покуда еще живы, опасного нет ничего: мышь небось и та больней кусается. Лишь на одно они горазды: прятаться. Тем и уберегаются от ворогов, охочих до парного мясца. Да, дивный зверек: яйца несет, однако вылупившихся детенышей вскармливает молоком — это диво. Так что с того? Рыбы вон в воде живут, да не тонут — тоже вроде бы диво, только почему-то про рыб небылицы никто не плетет. Плетут сети, рыбачат да и едят себе ушицу, никаких дивных див не страшась. А тут скажи-подумай, этакая жуткая жуть: кикимора! Тьфу…

И с Ящером речным то же выходит. Такая же недовымершая с прадавних времен тварь, как кикимора или огромный длинношерстный зверь с закрученными кверху клыками да змиеподобным носом — кудлатая полночная слонь. Ящерка — та вовсе махонькая, а Ящер, конечно, поболе, посильнее; умеет драться хвостом, кусюч. Однако же волк кусючее, но его почему-то хозяином леса не величают. Ящеру же воздвигают капища, жертвуют ему вещи, скотину, пригожих девушек и даже людей! Тогда как ежели размыслить без предрассудков, то всякому станет ясно, что Ящер ваш — просто очень большая ящерица, а настоящий хозяин воды — Водяной Дед…

Вот так говорил отец. А Белоконь, похоже, думает совсем по-другому. Может, ему, Белоконю-то, открыто большее? Он ведь волхв, да не простой — хранильник святилища Светловида-Рода… А отец был лишь кудесник-облакопрогонитель. Могучий кудесник, редкостный, однако все же не волхв…

Вот только почему он — Белоконь то есть — сказал давеча: «Неужели тебе так мало досталось от отца?» Давеча — это когда Кудеслав признался, что не слышит зова. Значит, волхв считает, что отец бы услыхал? Почему же тот называл кикимору никчемной безобидной зверушкой? Может быть…

Э, что толку попусту ломать голову! Все может быть. Даже то, что отец ошибался. Или что ему просто ни разу в жизни не выпало случая услыхать этот растреклятый зов. Или что Мечник все-таки плохо помнит отцовы стародавние речи…

Время шло; никакие кикиморы вблизи не появлялись; слыхать было лишь синиц да комариный гуд. Волхв будто закаменел, только изредка шикал на Кудеслава, который как на еже сидел: все время норовил привстать, вслушиваясь в доносящиеся от опушки еле-еле различимые голоса. Наконец Мечник не выдержал.

— Ты так даже и не спросишь, о чем договорено с мокшей? — резко спросил он.

— Что сладили по-доброму, я и так вижу. — Белоконь словно с надоедливым дитятком разговаривал. — А как именно — ты мне после… Тихо! — вдруг перебил он сам себя. — Идет! Нишкни!

Кудеслав и сам уже заметил какое-то шевеление у подножия той березы, на которой несколько мгновений назад кормились поползень да его черноголовые захребетницы. Заметил именно потому, что птицы, суетившиеся возле самых корней, внезапно порскнули прочь. Выходит, не так уж безобидна тварь, зов которой невесть каким образом расслышал хранильник. Или это не она выбиралась из-за дерева?

Сперва Мечнику показалось, будто стронулся с места муравейник или серый иструхлявевший пень. Мигом позже, когда это придвинулось, Кудеслав счел бредущую по траве невидаль редкостных размеров ежом-уродом. А невидаль брела себе и брела — вяло, понуро, словно бы плохо понимая куда и зачем. Все ближе, ближе…

Нет, оно мало чем напоминало ежа. Оно почти совсем не напоминало ежа, вот разве что иглы… Длинные, толстые, даже на взгляд очень мягкие, серые с черными тупыми кончиками не то иглы, не то стебли какие-то свисали с загривка, плеч, спины этого существа, тяжело и нелепо раскачиваясь при каждом его робком, нетвердом шаге.

Задние лапы невиданного создания казались ненормально короткими, передние — чересчур длинными. Концы их тонули в густой траве, но Кудеслав почему-то вообразил, будто лапы эти непременно должны оканчиваться плотно стиснутыми кулачками. Во всяком случае, передние. Может быть, виною такому странному впечатлению послужила редкая буроватая шерстка существа, не скрывающая темно-серую кожу лап и морды… морды, которую Мечник назвал про себя лицом, и удивился этому лишь через миг-другой. В нем не было ничего людского, в этом «лице» — вытянутом, редковолосом, с длинным, беспрерывно шевелящимся носом, на конце которого нежно розовело подобие поросячьего рыльца. Но вот глаза… Мутные, невидящие, переполненные горестной, безнадежной тоской… Именно такие глаза должно иметь существо, волею (а скорее — упущеньем) богов оставшееся последним дыханием прадавних, навсегда миновавших времен. Да, именно такие глаза оно должно было бы иметь, если б способно было осознать самое себя.

Кикимора подобралась к самым Кудеславовым ногам и остановилась, словно раздумывая, с какой стороны обойти препятствие. Рыльце ее задергалось сильнее — казалось, будто она что-то неслышно бормочет себе под нос.

Вблизи эта тварь оказалась вовсе не маленькой — ее холка покачивалась на уровне груди сидящего Мечника. Тот, между прочим, был бы весьма рад, если бы непонятное существо убралось туда, откуда пришло, или хоть облюбовало себе для не то разглядывания, не то обнюхивания Белоконевы лапти. Кикимора не казалась опасной, но была настолько чужой, что… В общем, ну ее совсем. Никогда прежде Мечник этакого не видывал и предпочел бы и впредь не видать.

— Не бойся, — даже не прошептал, а выдохнул Белоконь.

Нет, Мечник не боялся. Хотя следует признать, что чувство, которое вызвала в его душе эта несуразная тварь, все-таки весьма напоминало опаску, — наверное, потому-то Белоконевы слова и подействовали на Кудеслава вовсе не так, как рассчитывал волхв. Может быть, Мечник решил доказать себе, хранильнику и кикиморе, что вовсе он не напуган; а может, впрямь поверил наконец в полную безвредность диковинного зверя и поддался вполне объяснимому любопытству.

Так ли, иначе, но Кудеслав вдруг плавно приподнял руку и почти прикоснулся кончиками пальцев ко вздрагивающим кикиморьим иглам.

Почти — это потому, что кикимора шарахнулась от него с проворством, изумившим Мечника и, похоже, ее саму. Во всяком случае, она сразу же замерла вновь, подслеповато и как-то растерянно моргая. Рыльце ее задергалось пуще прежнего, бормотание стало слышимым:

— Тц-тц… То… Тц-то-ты…

И вдруг…

— Ты… То, что ты… ты… — негромкий, сипловатый, но вполне отчетливый голос. — То, что ты… ты… удумал — забудь, забудь. Беда выйдет. В гра-гра-граде новость. Узнай, узнай. Своих в гра-град не води. Ищи челны, челны, челны. Скоро найдешь — долго жити, не найдешь — волком выти, выти, выти, выти… ти-ти-ти…

Говорок невероятного создания утратил внятность и снова растворился в бессмысленном бормотании, из которого столь нежданно прорезался миг назад. Кикимора крутнулась на месте — глухо простучали иглы на ее спине — и неуклюже, как-то боком поскакала прочь. Через несколько мгновений она скрылась за тем самым деревом, из-за которого появилась.

Еще несколько мгновений Кудеслав неотрывно глядел ей вслед, потом резко, всем телом обернулся к волхву. Тот суетливо утирал трясущимися ладонями мокрое, посеревшее лицо. Движения Белоконевых рук — вроде бы и спорые, но неуверенные, беспомощные какие-то — до того походили на повадку кикиморы, что Мечник поперхнулся готовыми сорваться с уст вопросами.

А хранильник вдруг спросил незнакомым голосом — пискляво, с запинками:

— Она… Говорила она? Что она говорила?

— Ты разве не слыхал? — изумился Кудеслав. — Рядом же…

— Она тебе говорила. — Голос волхва сделался почти что обычным, и прорезалась в нем какая-то сухость — вроде как обиделся Белоконь. То ли на Мечника, который не понимает очевидного, то ли на кикимору, удостоившую говорением не волхва (с которым снисходят беседовать даже боги).

Немедленно почувствовав себя виноватым, Кудеслав торопливо пересказал услышанное от нелепой твари. Волхв цокнул языком — снова-таки вышло до того похоже на кикиморье поцокивание, что Мечник невольно прыснул (сказалось, поди, только-только пережившееся напряжение). Спохватившись, Кудеслав принялся бормотать извинения за непочтительный смех, но Белоконь досадливо отмахнулся. И спросил:

— А что ты придумал делать теперь, после мокши? Что кикимора забыть-то велела?

Мечник дернул плечом:

— Да я вроде как и собирался вести мужиков прямо отсюда челны искать. И с Велимиром так же сговорено, и с головою мокшанским — он да сын его при нас будут, в заручниках.

— Тогда вовсе ничего не пойму… — начал было волхв, но осекся.

Потому что над самым его ухом раздался хриплый голос:

— А ты, Кудеслав, всех ли собирался вести отсюда на поиски?

Мечника будто подбросило е земли, рука стремительно метнулась к оружию. Лишь в самый последний миг он успел удержать вырвавшийся из ножен клинок от удара по невесть откуда взявшемуся человеку.

Человеком этим оказался Ковадло.

Он стоял совсем близко, в паре-тройке шагов, расслабленно и спокойно опершись на кузнечный молот. Видать, проклятая кикимора без остатка сожрала все Мечниково и Белоконево внимание — иначе кователю ни за что не удалось бы подойти незамеченным.

Ведь только за миг какой-то до появления кикиморы Кудеслав оглядывался — никого поблизости не было. И вот, на тебе…

Крался, значит, этот-то. Зачем? У которых намерения добрые, тем вовсе незачем тайком следить за своими же… Впрочем, своими ли? Ой, похоже, не своими считает Званов подручный волхва да Мечника! Заметил, что уединились для важного разговора, и решил подслушать? Тогда почему так вот внезапно открылся? Впрочем, это как раз понятно. Издали не слыхать было, вот и сунулся вплотную — авось на подходе хоть клочок беседы ухватит. Ну и, опять же, кикимора — тоже небось впервые увидел, вот и ошалел…

Да, это понятно. Непонятно другое: отчего он не остался в заручниках у мордвы?

Ковадло будто бы сумел расслышать Кудеславовы мысли столь же легко, как расслышал бы внятно сказанные слова.

— Мордве я вместо себя Званова сынка предложил, — спокойно объяснил слободской нарочитый муж. — Он с нами пришел сперва к общинному граду, а после и сюда — ты, верно, углядел его меж другими…

Мечник лишь бородой мотнул: поди, мол, упомни в лицо всех сыновей, которых Зван понавытворил на своем длиннючем веку! Кудеславу и в слободе-то приходилось бывать раз-два и обчелся…

А Ковадло продолжал:

— Самому же мне никак нельзя надолго отлучаться от Звана. Он теперь шибко сложную работу работает — кроме меня подручничать некому… Ничего, мокшанский староста на такую подмену согласился с охотой. И Велимир согласился.

«Еще бы Велимиру было не согласиться! — досадливо подумал Мечник. — Споры, что ли, было ему затевать с тобой при мордве?! Эк ведь всех обошел, хитрован проклятый! Одно слово — кователь!».

— А кто это к вам приходил? Кикимора? То-то показалось мне, еще как к мокшанской луговине шли, будто следы ее… И позже чуть вроде мелькнула в кустах… Решил — мерещится или, может, Лешак вздумал пошутить шутку…

— Мерещится, говоришь? — Белоконь неторопливо встал, потянулся с хрустом и вдруг неуловимым движением ноги взбросил себе в подставленную ладонь лежавший на траве посох. — Мне вот тоже померещилось. Как-то неправильно все получилось: звала-то она Мечника, а услышал зов только я. Почему бы это? Может, не кикимора звала? Может, ее звали, а? И вот ты, воин отважный, чего-то все больше возле меня вертелся, а не близ опушки, где стрелы. Не то боязливый ты, не то дело какое вынашел себе поважней воинского… Ну, чего молчишь, кователь? Как правильнее сказать: кователь или колотун? Или колдун?

Ковадло выслушал все это с каменным лицом и вновь повернулся к Кудеславу:

— Зван для тебя меч работает — вот почему мне обратно в слободу надобно.

— Да у меня вроде как есть меч-то. — Кудеслав будто играючи махнул клинком, и красноватые предзакатные отблески, отразившись от чищеного железа, полоснули Званова подручного по глазам. — Вроде бы не худое оружие, как считаешь? А уж жизней на своем веку пожрало — вспомянуть страшно! Нравится?

И снова клинок мелькнул возле самого Ковадлова лица, полыхнув отраженьем небесной меди. Кователь даже не прищурился.

— Зван говорит, что ты свой меч можешь вскорости утерять, — произнес он с прежним спокойствием. — И еще сказал, что сработанный им клинок будет лучше этого.

Белоконь выговорил с ехидцей:

— Зван может сработать куда как лучше, это верно. Он кузнец знатный, небось урманские кователи поплоше его…

Волхв уколол Мечника стремительным испытующим взглядом, и тот кивнул: ясно. Урманы тоже считают своих кузнецов ведунами. А еще у них есть поверье, что умелый кователь через оружие своей работы может сломить под себя волю того, кому оно отдано.

— Ну, будет нам языки трепать! — Волхв посерьезнел, крутанул в пальцах тяжеленный посох, как дети иногда хворостинки крутят. — Ты, Ковадло, покуда иди к остальным, да погляди, чтоб там не вышло никакой обиды мокшанам-заручникам.

Вот тут-то Ковадлова выдержка и иссякла.

— А ты почему решил, что они уже отдались нашим родовичам? — изумленно вскинул брови Званов наперсник.

Белоконь ухмыльнулся не без самодовольства:

— Не веришь мне, старику, — иди да проверь. Хочешь, заспорим на два щелчка?

— На два… — протянул Ковадло. — Ты, пожалуй, и одним-то до смерти пришибешь! Ладно уж, с тобой спорить — дураком быть!

Он повернулся, вскинул молот на плечо и неторопливо зашагал к опушке.

Глядя ему в спину, волхв тихонько сказал:

— Может, заручники еще и не отдались нашим, но иначе бы мне его не спровадить столь быстро. Ну, — он повернулся к Кудеславу, — что будешь делать?

— Думаю, нужно идти к тому мыску, где мы без челнов остались, — откликнулся Мечник. — Кикимора…

Белоконь зло мотнул головой, перебил:

— Кикиморе я теперь не верю! Чем большей ведовской силой владеет тварь, тем же и податливей она чуждой ведовской воле!

— Ладно, — легко согласился Мечник. — Пес с нею, с кикиморой. Только не пойму: она ведь про челны говорила. Если и впрямь Ковадло ее наслал, зачем ему гнать нас за челнами прямо теперь же? К тому же он знает, что мы и так с мордвой порешили туда идти… А кикимора сказала, будто от задуманного выйдет беда, и велела искать челны — это то есть делать задуманное… А иначе, мол, волком взвоешь… Глупая она, что ли, кикимора-то? И так — беда, и навыворот — тоже беда…

— Очень может статься, — мрачно сказал волхв. Кудеслав не понял, о чем это он: о кикиморьей глупости или о беде, которой — хоть так поверни, хоть эдак — все равно не минуешь. Не понял, однако же спрашивать постеснялся.

— Давай-ка вот как сделаем, — сказал он. — Ты с прочими иди сейчас на тот проклятый мысок — Кощей знает, где это, и Злоба, и еще многие. Заночуйте где-нибудь у реки, а утром чтоб уже там… Только Ковадло да слобожан не отпускай от себя. Я уж было хотел без них идти, но… Вот и выйдет по-кикиморьи — и за челнами, и не так, как сперва задумано.

Белоконь мотнул головой:

— Не отпущу Ковадло — может получиться свара. Кровь меж родовичами. А это — роду-племени скорый конец.

— Похоже на то, что кровь меж родовичами уже была, — неестественно ровным голосом сказал Мечник. — И новой, боюсь, никак не минуешь.

Волхв с присвистом втянул воздух сквозь плотно сжатые зубы.

— Ну а ты куда навострился? — спросил он чуть погодя.

— А я — в град. Может, впрямь там новость какая? К утру буду на мысе.

— К утру?! — ошарашенно вскинулся хранильник. — Ой ли?

Кудеслав поглядел туда, где маялся привязанный Велимиров конь; потом вновь обернулся к волхву.

— Не успеет Хоре лик свой явить из-за древесных вершин, как я буду к вам, — сказал он и прищурился: — Что, на два щелчка хочешь? Давай!

— Давай! — согласился хранильник. — Ни в жизнь тебе к утру не… Э, стой, стой! — вдруг спохватившись, крикнул он вслед Мечнику, который уже двинулся было прочь. — Только речь-то о будущем утре, не о том, которое после! И щелчки чтоб по голым лбам, слышишь?! А то знаю я тебя, небось собираешься под расплату подставить шлем!

* * *

До градской поляны Кудеслав добрался за полночь, вымучив коня все-таки не до смерти, а всего лишь до полусмерти. Можно считать, что повезло обоим: Мечнику не пришлось преодолевать остаток пути через ночной лес пешком, а конь… что ж, он еще мог оправиться после выпавшей на его долю убийственной скачки.

Ночь была темной, беззвездной: вскоре после заката небо затянула плотная облачная пелена. Так что скачка сквозь чащу-матушку, пускай даже и по торной тропе, превратилась в дело весьма и весьма опасное. Как ни берегся Кудеслав, его лицо, колени и руки крепко исхлестало ветками, а уже перед самой поляной острый сучок распорол Мечникову скулу, лишь чудом помиловав глаз. Коню же досталось так, что Мечник невольно радовался темени, мешающей видеть раны злосчастной животины.

Несмотря на спешку, приходилось частенько останавливаться, чтобы дать коню хоть несколько мгновений отдыха, а заодно оглядеться. В этакую ночь да при этакой прыти сбиться с тропы было куда проще, чем удержаться на ней, хоть и считалась эта самая тропа торной. Только благодаря дару чувствовать окружающее почти без помощи зрения Кудеславу удалось-таки не заплутать в чащобной темени.

Мечник не сомневался, что уж теперь-то, после всего произошедшего за последние дни, градская охорона преисполнена рвения и просто-таки мечтает кого-нибудь изловить. Он довольно смутно представлял себе численность общинной сторожи и мог лишь догадываться, отряжены ли ночные дозоры в лес, а потому, подъезжая к поляне, на всякий случай принялся во все горло распевать песенки из тех, что можно услышать на свадьбах да во время праздничных игрищ — воздаяний Ящеру, Хорсу и другим богам. То ли эта уловка возымела ожидаемое действие, то ли по малочисленности остававшихся в общине мужиков Яромир не засылал дозоры в лесную темень — так ли, иначе, но Кудеслав беспрепятственно добрался до самого частокола.

Когда шатающийся от усталости конь вынес своего мучителя на поляну, Мечнику сразу бросились в глаза с полдесятка мужиков, перевешивающихся через верхушку тына близ лесных ворот — вернее, близ воротного проема, кое-как перегороженного обломками порубленной створки. Подсвеченные багровым факельным дымом мужики-охоронники напряженно вглядывались в темень. Наверняка несущиеся из лесу нелепые песнопения собрали сюда если не всю, то почти всю градскую охорону — очень уж интересно было поглазеть на ушибленного по лбу ночного певца.

Нет, все-таки у мокшан вместо голов лапти дырявые. Глупо было давеча тратить стрелы; вовсе глупо было подставляться под валящуюся с тына увесистую дрянь да потеть, высаживая воротину топорами. Всего-то и дела: ночью одному запеть по-вятски где-нибудь на опушке, а прочим преспокойненько лезть через тын с противоположной стороны. Охорона, леший ее забери… Правду все-таки говорят: дураков даже собственные беды не учат. Дураки и есть. Только то и утешает, что мордва не умнее. А вот «над старейшинами старейшина» со своим сыночком-воеводою… Как это Волк о мокшанском граде сказал? «На одну ладонь положить, другою прихлопнуть…» Говорил-то он о мокшанском граде, а разумел этот вот, вятичский… Да, плохи дела. Ежели когда-нибудь Навьи допустят под градской тын настоящего ворога…

Впрочем, Мечник довольно скоро понял, что не так уж все безнадежно.

На тыне сдержанно гомонили, — подъехав чуть ближе, Кудеслав начал разбирать слова:

— Ну точно, он. Говорил же…

— Гляди, рожа в крови! А уж скотину как уходил — страх глядеть!

— Что ж один-то? Да ночью, да этакий…

И тут же кто-то спросил подъехавшего, глуша прочие голоса:

— Чего орешь?

— А чтоб какой дурень спросонок да с перепугу стрелой не попотчевал! — прервав пение, ответствовал Мечник.

На тыне хихикнули.

Спрыгнув на землю возле подошвы частокола (конь, избавившись от седока, остался стоять, широко расставив трясущиеся ноги, — хорошо, что не лег; выживет), Кудеслав сказал, задирая голову:

— Все ладно. Мокшу припугнули, она теперь мира просит.

Тут же два факельных огня подались в стороны: державшие их сторожа отправились разносить весть остальным. Значит, не все здесь — и то уже хорошо. Когда же переместившееся пламя шмыгнуло предательскими бликами по остриям рогатин, владельцы которых укрывались в уличной темени за воротным проемом, Мечник и вовсе подобрел к градским охоронникам.

— У тебя до Яромира надобность? — ворчливо осведомились из-за похожей на буреломину груды дубовых брусьев и прочей всячины. — Лезай сюда, через верх. Да не бойсь, не рухнет… Ты, Мечник, слышь только что? Ты его только не буди, Яромира-то! Он поди лег вовсе недавно. А может, и не ложился еще…

Кудеслав успокоил ворчуна-охоронника клятвенным обещанием ни в коем случае не будить старейшину, ежели тот еще не уснул, и, кряхтя (а попробуйте-ка не кряхтеть после долгой отчаянной скачки, да еще если седло было очень уж неудобным, а штаны вовсе не годны для езды верхом), полез на шаткий завал. С внутренней стороны проем бывших лесных ворот караулили трое. Один из них стоял прямо перед завалом, а двое других пристроились по бокам, у самого частокола, и были совершенно невидимы в густой тени тынового настила (туда не проникали даже отсветы горящих наверху факелов). Мечника приятно удивила и обрадовала неожиданная разумность поведения градской сторожи. Радость эту не убавило даже то, что один из подпиравших спиною тын охоронников уже успел заснуть — видно-то его не было, зато было слышно.

Перебравшись через завал, Кудеслав попросил, ни на кого особо не глядя:

— Коня обиходьте. Он сегодня хорошо потрудился для общинного блага.

Попросил, перевел дух и двинулся в уличную темень, все убыстряя и убыстряя заплетающийся нетвердый шаг.

Позади негромко переругивались. Бывшие на земле выясняли, кому из них сподручней выкарабкиваться к коню и как его, коня то есть, переволакивать через завал. А на тыне кто-то шипел, что надобно немедля гасить лишние факелы, не то «собственными вот этими руками стану гасить, запихивая во рты… либо во всякие другие места…».

Яромира будить действительно не пришлось: почивать в эту ночь старейшина явно не собирался. Мечник обнаружил его на чельной площади. И не его одного.

У подножия недостроенной дозорной вышки полыхал огромный костер. Благо здесь было что жечь. Площадь покрывал толстый, хорошо утоптанный слой корья, щепы, древесных обрубков — всего, чем только можно было намусорить при постройке вышки. Так что двое юнцов, суетившихся возле костра, не столько поддерживали пламя, сколько мешали ему расползаться. Вообще-то костер этот не казался очень уж умной затеей. Не уследи за ним как следует — беды не оберешься. Ладно, небось Яромир знает, что делает.

Яромир нашелся недалеко от костра — он сидел на вечевом биле, болтая ногами и легонько постукивая по отзывчивому гулкому дереву. Голова старейшины тонула в густой тени, копящейся под двускатным тесовым навесом (этот навес на четырех столбах был поставлен для укрытия била от непогоды), а потому выражение Яромирова лица различалось с немалым трудом. Вернее сказать — совсем не различалось. Может, задумался человек, а может, и носом поклевывает…

Подобраться к Яромиру тоже оказалось делом весьма непростым. Вокруг била на разбросанных по земле оленьих шкурах спали одетые мужики. Спали они широко, не кучно, однако же рядом с каждым лежало какое-нибудь оружие — так чтобы в случае чего сперва схватить, а уж затем проснуться.

Осторожно пробираясь между спящими, Кудеслав мысленно ругнул себя за вспомянутую давеча поговорку про дурней, которых ничто не учит. Уж кого-кого, а Яромира дурнем не назовешь. Вот подними сейчас охорона тревогу — пока ночующие по избам подхватятся, пока вооружатся и сообразят, куда бежать да что делать, враг уже под частоколом окажется (и хорошо еще, если снаружи, а не внутри). А так лишь короткий миг промелькнет, а у старейшины уже будет крепкий, готовый к драке кулак. И особенно это важно, когда в граде нехватка здоровых мужиков-воинов. Известно ведь — слабого не обижают только ленивые. Не опасайся нынче Яромир мордвы, наверное, все равно бы сторожу усилил.

И правильно.

И кстати, еще неизвестно, на самом ли деле мордва сейчас безопасна. А ну как заручник — голова мокшанский — сбежал за время Мечникова отсутствия? Конечно, там Белоконь и Злоба с Кощеем… М-да… И Ковадло с десятком слобожан. Так что береженого оберег бережет. А наинадежнейший оберег — собственная осмотрительность да опаска. Опаска ведь не страх — тот человека слепит, глушит да ума лишает; опаска же вроде как щит: и от удара прикроет, и сам при случае для удара сгодится…

Среди ночевавших на площади Кудеслав, перешагивая да обходя, распознал нескольких охотников-ватажников из числа отряженных Яромиром на вешние промыслы. Возвращаются, стало быть. Это хорошо, общине нынче именно здесь надобны все привычные к оружью мужские руки.

Оказалось, что события последних дней все-таки не минулись даром вятичскому родовому старейшине. Во всяком случае, с приметливостью у него стало неладно: Мечник успел подойти почти вплотную, прежде чем занятый какими-то малорадостными раздумьями Яромир углядел появление нового человека. И выдержка старейшины, так восхитившая Кудеслава в ту недавнюю ночь, когда он бесшумным татем-скрадником возник у Яромирова ложа, а тот молча встал да пошел следом, ничем не выказав удивления либо страха, — эту вот железную выдержку крепко подточила ржа.

Углядев перед собою окровавленного да изможденного Мечника, Яромир отшатнулся, едва не свалившись с била, и вскрикнул: — Что, опять?!

От его испуганного восклицания беспокойно заворочались спящие, а юнцы (да нет, скорей парни), возившиеся с костром, бросили свое занятие, обернулись да так и заклякли — ни дать ни взять псы под вскинутой для удара хозяйской палкой. Показались они Кудеславу знакомыми, в чем, конечно же, ничего удивительного не было (удивительно было бы встретить здесь кого-либо незнакомого). Однако что-то подсказывало Мечнику, что к парням — во всяком случае, к одному из них — следовало бы присмотреться внимательнее. Ладно, это успеется.

Кудеслав торопливо принялся рассказывать Яромиру о событиях близ мокшанского града. Обо всех произошедших там событиях, в том числе и о появлении кикиморы, и о двусмысленном поведении Ковадла, и о подозрениях Белоконя насчет коварства колотуна-колдуна. И обо всем прочем, конечно.

Яромир слушал жадно и молча. Он только один раз перебил — в самом начале, когда речь шла о Кудеславовом способе окорота мокши-мордвы. Заметив, что старейшина собирается что-то сказать, Мечник едва не застонал. Неужели и этот начнет объяснять, почему нельзя было наугад метать поджигательные стрелы через мокшанский тын?!

Нет, Яромир сказал вовсе иное. Он сказал:

— Аи да ты! А я бы не посмел этак-то… Я бы небось под их частоколом до глухой темени протоптался. А уж скольких родовичей там положил бы!.. Нет, милостивы все же к нам Род да Навьи. Это счастье, великое счастье для племени, что в нынешние страшные времена у общины есть ты!

Кудеслав истово возблагодарил богов за то, что грязь, кровь и мечущийся отсвет костра застят его лицо. Нет, Мечника смутили вовсе не слова родового главы. Но то, как они были сказаны, слова эти… Не через край ли?

Пряча смущение, Кудеслав заторопился рассказывать дальше. Когда он окончил повествование, Яромир несколько мгновений выжидал: вдруг еще что-нибудь припомнится? Не дождавшись, проговорил раздумчиво:

— Страшно, конечно, а все же хотелось бы и мне на кикимору глянуть. Там, где сходятся такие, как Белоконь, Званов ближний наперсник да сын твоего отца, только и жди всяческих див. Что же до новой новости, которая в граде, то кикимора правду сказала. Есть у нас новость. Пойдем.

Легко соскочив с била, родовой голова уверенно зашагал через спящих, направляясь к общинной избе. Мечник двинулся было следом, однако по какому-то внезапному наитию оглянулся на копошившихся возле огня парней и вдруг поймал Яромира за подол рубахи. Старейшина, качнувшись от неожиданности, едва не наступил на чью-то голову и остановился.

— Чего ты? — недовольно спросил он, оборачиваясь.

Кудеслав пристально разглядывал одного из парней, видевшегося в свете костра черной безликой тенью.

— Это не Кудлай ли там?

— Кудлай, — ухмыльнувшись, кивнул старейшина.

В следующий миг настал уже Яромиров черед ловить рванувшегося к костру Мечника. Только ловля не удалась: Яромировы пальцы, способные без видимых усилий раздавить мозговую кость, лишь беспомощно скользнули по железному наплечнику Кудеслава.

Странно, нелепо, но именно те крохотные доли мгновения, которые потребовались, чтоб очутиться рядом с костром, принесли Мечнику окончательное понимание причин собственной ненависти к Кудлаю. Дело было не в гадостных словесах, которые голоусый стервец решился прогавкать о своем — и не только о своем! — спасителе вскоре после потери общинных челнов. Нет, неправда.

Та сволочная выдумка накрепко засела в памяти. Да еще ночной переполох, учиненный щенком; да еще убийство мокшан-рыболовов — за одно это можно было возненавидеть кого угодно. Но было и еще кое-что.

Был еще выжженный Кудлаем и его приятелем камыш на проклятом когтистом мысе.

Зачем они это сделали? Ведь только недоумки в десятом колене могли понадеяться, что перелетные стаи решатся отдыхать на свежем пепелище. А если камыш был выжжен не ради охоты?

Не будь мыс-коготь гол, прозрачен и безопасен на вид, Мечник ни за что не рискнул бы чалить к нему общинную вервеницу. Наоборот, он постарался бы как можно быстрей миновать опасную узость меж обрывом и камышовой дебрью. И трудно, очень трудно было бы нападающим задержать в протоке тяжелые челны. Кудеслав тогда говорил Лисовину об обрушенных в воду деревьях — могло бы, конечно, этакое удаться ворогу, но…

Протока все же довольно широка, течение быстрое… По-всякому могла бы обернуться затея с деревьями. А замыслившие нападение, похоже, хотели, чтоб все наверняка, без сучков-задоринок… Да и кто на их месте этакого бы не захотел?

Уцелей проклятый камыш, Мечник бы остановил челны для первого ночлега на привычном всегдашнем месте. А там Истра широка, оба берега низки и скудны лесом. Там нападать было бы сложнее, а малым числом и вовсе без пользы.

Так почему Кудлай выжег камыш? Не сам, конечно, придумал — посоветовали. Кто?

Правда, ежели верить Лисовину (а с чего бы это вдруг не поверить названому родителю?), камыш был выжжен еще до приезда в Яромирову общину Толстого с Волком. Так что ж? К примеру, Белоконь вон еще с зимы знал о появлении у Грозы дальних нехороших гостей. Значит, могли знать и другие. Причем от самих же гостей. Дознались же как-то Огнелюб с Чернобаем о том, когда и куда приходить на беседу с уплывающими восвояси послами «старейшины над старейшинами»!

Так что вот она, главная причина Мечниковой ненависти к Кудлаю: слюнявый пащенок по чьему-то наущению заставил Кудеслава сделать глупость, глупость, унесшую жизнь многих родовичей.

По чьему-то наущению… А наущавший-то, похоже, знал Мечника, будто ошкуренного. Привычки его знал. Угадывал наперед, как железноголовый Урман станет хитрить и чего может заопасаться.

Кто бы это мог быть? Зван, который способен предвидеть, что Кудеслав вскорости потеряет меч? Раз Ковадло открылся в этом, значит, Огнелюб уверен; а раз Огнелюб уверен, значит, так и случится: слободской голова за свою безмерно долгую жизнь ошибался считанные разы.

Или Кудлаев наущатель — Волк? Мечника-то он в ту пору еще и в глаза не видывал, зато легко мог угадать, как станет хитрить и чего может заопасаться умелый воин…

Э, чего гадать попусту?

Чего, спрашивается, гадать, если обо всем можно дознаться от сопливого голоусого пащенка, суетящегося возле костра? Всего-навсего три прыжка, и вот он — ответ на все вопросы!

В три прыжка не получилось: Кудлай искоса следил за Мечником и в последний миг вознамерился было улепетнуть. Ну, не три, так пять прыжков — велика ли разница?

Кудеслав загнал явно осознающего все свои немалые провинности гаденыша в угол, образованный стенами поставленных почти что вплотную друг к дружке срубов. Принадлежали эти срубы, видать, разным хозяевам, а потому меж ними оставался узкий — не шире ладони — зазор (был бы хозяин один, не стал бы он утомляться постройкой лишней стены).

Мгновенье-другое Мечник с удовольствием наблюдал за судорожными попытками Кудлая втиснуться в узехонькую щель. Рядом весело скалился подоспевший Яромир — похоже, его одинаково забавляли и Мечникова ярость, и смертный испуг щенка.

— Да брось его, не марайся, — сказал общинный старейшина, видя, что Кудеслав, наскучив быть праздным созерцателем, готовится помочь трепыхающемуся парню увесистым пинком в оттопыренный зад. — Я уж вразумлял его. Глянь вон, какая у него теперь рожа умная стала!

Услыхав Яромиров голос, Кудлай перестал дергаться и оглянулся. По его лицу пробежались отсветы кострового пламени, и Мечник сразу увидел следы старейшинского доброго вразумления: левую щеку и скулу парня подмял под себя огромный кровоподтек. Черный такой, налитой, вздувшийся, — поди, вразумление состоялось дня два назад.

Тем временем Кудлай, явно в надежде на Яромирово заступничество, принялся торопливо бормотать, заслоняясь ладонями и все еще пытаясь вжаться спиною в щель:

— Я не буду!.. Больше никогда, чтоб мне… меня… Искупил ведь… Я же для всехнего блага, я общине же!.. Не тронь меня; божескими именами прошу: не тронь!!! — вдруг завизжал он, углядев какое-то Мечниково движение (сам Мечник, между прочим, воображал, что стоит вовсе бездвижно).

Яромир было захохотал, но тут же обеими руками зажал себе рот и оглянулся на спящих.

А Кудеслав вглядывался в обезображенное кровоподтеком и ужасом лицо парня. Внимательно вглядывался, с этаким нехорошим прищуром, пугавшим Кудлая хуже любых угроз.

— Значит, о племени радел? — спросил наконец Мечник, и голос его был под стать взгляду. — Для общинной пользы трудился? Значит, это ты у нас теперь об общине первый радетель? Я небось за делами своими никчемными сход пропустил, который назначил тебя на родовое главенство, а? Или это вот он, — кивок в сторону ухмыляющегося Яромира, — велел тебе мокшан-рыболовов убить? — Кудеслав приступил чуть ближе, и парень тихонько взвыл. — А камыш на мыске, где родовичей наших погубили, кто тебе пожечь присоветовал?! Ну, говори! Тоже, быть может, старейшина — для общинного блага?! Говори, стервь!

Сквозь Кудлаевы подвывания прорезалось нечто членораздельное:

— Ста-старейш… ина… он просил… Н-не надо!..

— Да брось ты его, — брезгливо сказал Яромир. — Других, что ли, дел мало? А ты… — это уже Кудлаю, — ты учти: мне ведь недосуг всякий раз меж ним и тобой объявляться. Тебе бы погулять где-нибудь подалее деньков с полдесятка, покудова он не охолонет маленько…

Он говорил что-то еще в том же духе, а сам, ухватив Мечника за руку, начал потихоньку оттаскивать его прочь. Да еще локтем в бок пихался — дескать, ну его совсем. Не марайся. Плюнь.

И Кудеслав в конце концов плюнул. Плюнул на запуганного до полусмерти щенка (стыдно сказать, но от злости даже не попал, куда метил) и дал увести себя прочь. В самом деле, не убивать же трусливого гаденыша второй раз! То ему, гаденышу, получится многовато чести. Да и того ли стоит этот паскудник, чтоб из-за него воину гореть живьем? Он же хоть и паскудник, а все ж сородич; и свидетелем убийству будет сам Яромир — тут уж провину не замолчишь-скроешь, как в прошлый раз… Ну его к хряку, пащенка.

Помнится, старейшина говорил, будто у них тут впрямь имеется какая-то новость, уже показать собирался, а в последний миг этого сопляка леший некстати под руку подвернул…

В суетливых отсветах костра общинная изба временами различалась ненамного хуже, чем ясным днем; временами же прикидывалась какой-то затаившейся жутью. Тесаные бревна чельной, обернутой к площади стены внезапно теряли неподвижность; глазу, утомленному шевелением теней да бликов, мерещилось невесть что: и сдерживаемое дыхание, и обманчивая окаменелость зверя, готового взвиться в яростном смертном прыжке… Затворенные оконца оказывались вдруг плоскими непомерными бельмами, которые, лишь прикидываясь слепыми, исподтишка неотрывно следили за близящимися людьми; крыльцо под резным тесовым навесом превращалось в огромную зияющую пасть…

Кудеславу удалось стряхнуть наваждение, лишь когда Яромир остановился возле окна, прорубленного на женской половине избы, и несколько раз грохнул кулаком по ставне.

Так-то.

Вроде бы и изба как изба, и костер самый что ни на есть обычный, а вот примерещится же… Однако всего выпавшего за последние дни да ночи оказалось через край даже для бывалого во всяческих былях воина…

А старейшина вновь ткнул кулаком в ставню и рявкнул:

— Эй, которая там на полатях с краю?! Светоч вынеси какой-никакой!

И хитро зыркнул на Мечника.

Тот собрался было спросить, для чего понадобилось тревожить баб — нельзя, что ли, обойтись головней из костра?

Собрался, но не успел.

Избяная дверь проплакала тягучую визгливую жалобу, выпуская из сеней ширящуюся полосу дрожащего, словно бы запуганного ночной теменью желтоватого света. На крыльце появилась девушка с чадной лучиной в руке — босая, нескладная в по-мужски короткой (едва до колен) рубахе… куцеволосая… рыжая…

Боги, почему она здесь? Не случилось ли беды на хранильниковом подворье?!

Белоконева купленница сперва не заметила Мечника (Яромира, кстати, тоже). Она даже под ноги почти не смотрела, потому что изо всех сил терла глаза свободной рукой. Тем не менее с крыльца Векша умудрилась спуститься, а не упасть — лишь на последней ступеньке качнулась и крепко ушиблась плечом об один из столбиков-опор навеса. Этот ушиб окончательно разбудил ильменку. Шипя сквозь зубы, она заозиралась, потом шагнула было к старейшине, протягивая истребованный светоч, и только тут углядела наконец, что Яромир не один.

Крохотный осколок мига Векша растерянно вглядывалась в Кудеславово лицо, а потом вдруг тихонько пискнула, выронила лучину и, метнувшись вперед, с маху притиснулась к упрятанной под железную чешую груди Мечника.

Кудеслав чувствовал, как дрожат ильменкины плечи, облепленные влажным сорочечным полотном — ночи-то еще холодны, а тут прямо из душной избы, из жаркого ложа, да чуть ли не голым телом к железу… Он принялся гладить Векшину голову, пахнущую очагом и весенним лесом (небось, торопя рост обрезанных Белоконем волос, полоскала их в отваре березовых почек), и с каждым движением ладоней Мечника купленница все тесней и тесней прижималась к нему. Панцирные пластины наверняка мозжили ее немилосердно, до ссадин и кровоподтеков, но, когда сообразивший это Кудеслав попробовал отстраниться, Векша не отпустила, только запрокинулась и снизу вверх глянула прямо ему в глаза — тревожно, даже испуганно… Оказывается, вовсе немного света надобно, чтобы разгадать смысл иного взгляда.

Мечник ласково провел кончиками пальцев по белеющей в полумраке Векшиной щеке, спросил негромко:

— Ты почему здесь?

— Думала к тебе поближе. — Ильменка уткнулась лицом в его плечо, вздохнула. — Извелась я. Яромиров гонец приезжал, рассказал про челны, про то, что ты воротился, что мордва на град собирается… Белоконь велел всем своим со двора не высовываться… и мне тоже велел… А сам лук да стрелы взял и уехал. Маялась я, маялась, а вчера с утречка махнула рукой на его запреты — и сюда. Добрый он, Яромир — приютил… — Она вдруг хихикнула: — Знаешь, Белоконихи-то меня пускать не хотели; думали, будто я не к тебе, а к ихнему мужику хочу. Насилу я у них выплакалась… Так они знаешь что? Они говорят: «Ты в дорогу нарядись парнем. По лесу, — говорят, — теперь мордва шастает; девку она как заприметит, обязательно станет ловить, а на парня, может статься, даже и не глянет…». Понял? Это они, Белоконихи-то, думали от меня мокшанскими руками отделаться! За девкой вражьи мордвины, и верно, погнались бы, чтоб живьем ее уловить, а парня они бы сразу стрелой или чем придется, ведь так? Ну, я виду не подала, что догадалась, сделала, как велели, а то бы мне от Белоконих век не вырваться. Только по-ихнему не вышло: я стереглась дорогой, да и мордвы вокруг вашего града уже не осталось… Вот, поди, змеюки Белоконевы заогорчаются, когда прознают о моей невредимости! И с чего они вообразили, будто мне надобен этот… этот… Дурехи пустоголовые!

Можно ли ждать особой вразумительности от людской речи, если говорящий (вернее, говорящая) прижимается губами к чужому плечу? Кудеслав мгновенно запутался во всех этих «они» да «их». Когда же Мечник наконец разобрался в услышанном, то принялся соображать, кому из богов принести жертвы в благодарность за Векшино счастье и какими словами нужно рассказать волхву о пакостной затее его жен — не хочется очень уж разогорчать самого хранильника, но хочется, чтобы он как можно злее огорчил своих жен…

Размышляя об этом, Кудеслав гладил, ерошил и снова приглаживал Векшины волосы, а Векша все так же крепко прижималась к нему…

Тем временем Яромир подобрал погасшую при паденье лучину,' сходил к костру и запалил ее вновь. Потом, вернувшись, долго рассматривал щели меж избяными бревнами да ворчал, что нужно все заново конопатить. А потом не выдержал:

— Ну так я, пожалуй, схожу гляну, не спит ли наша охорона. Милуйтесь уж; только слышь, Кудеслав, ты ее хоть в сарай, где кони. А то вовсе замерзнет…

Лишь после этого Векша с немалым трудом заставила себя отстраниться от Мечника.

— Иди пока, — негромко сказал Кудеслав. — В избу иди, слышишь? Я скоро.

Проскрипели под торопливыми босыми ногами ступени крыльца, пискнула дверь, лязгнула медным кольцом львиноголовая дверная ручка… Как-то очень уж поспешно выполнила ильменка Кудеславову просьбу. Не обиделась ли? Да нет, вряд ли — должна же она понять…

Яромир тронул Мечника за локоть:

— Пошли, что ли? Пошли так пошли.

Они миновали сараюшку, в которой помещались кони, выделенные племенем для нужд старейшины, и Мечник вдруг понял, куда ведет его Яромир.

Той ночью, когда в град воротились обойденные гибелью на мысе-когте, Яромир велел выкопать близ дальней стены вот этой сараюшки глубокую — по грудь долговязому мужику — яму. Выкопать, опустить туда принесенный возвратившимися невесть чей труп и завалить его свежим еловым лапником.

Яромир надеялся, что кто-нибудь из родовичей сумеет опознать упокойника. Возможно, общинный глава и сам надеялся опознать его — несколько раз старейшина повторял, что в человеке этом мерещится ему нечто смутно знакомое.

Оттого-то и нужно было постараться сохранить труп как можно дольше.

Сунув лучину Мечнику, Яромир принялся вытаскивать из ямы успевший подсохнуть лапник. Кудеслав следил за возней общинного головы, кусал губы и гадал, что за новость могла приключиться с убиенным. Ожил и выбрался из ямы? Что еще могло случиться такого, о чем нельзя рассказать попросту, без показывания?

Нет, труп был на месте, и ничего этакого с ним вроде не произошло. Правда, Мечнику показалось, что тело слишком хорошо сохранилось. Как-никак шесть дней миновало… Впрочем, лежало оно в не успевшей прогреться земле; да еще следовало принять во внимание благотворное действие еловой живицы и меда (комки промедвяненного мочала были заткнуты в раны упокойника).

И в том, что мертвое лицо вроде бы оказалось острей да костлявей, чем помнилось Мечнику, тоже нет ничего странного. Странно было бы, вздумай упокойник за время лежания в яме раздобреть. Да Кудеслав и не настолько хорошо запомнил его черты, чтоб сравнивать прежнее впечатление с нынешним.

Вот только ноги… Копая яму, родовичи поленились, и вышла она коротковатой — мертвый полоняник упирался в стенки макушкой и чуть согнутыми ногами. А теперь… Усох, что ли?

Между тем Яромир вновь забрал лучину из Мечниковой руки и, склонившись над ямой, высветил лицо мертвого. И спросил:

— Ты, случаем, не знавал ли Шестака, Чернобаева сына?

Кудеслав медленно покачал головой.

— Ну так вот, можешь поглядеть на него. — Старейшина вздохнул и выпрямился. — Он это.

— И кто же его признал? — Морщась от неприятного запаха, Мечник рассматривал обнаженное, чуть тронутое гниением тело.

— Многие. Я сюда, почитай, всех приводил, кому случалось с Чернобаевыми видеться. Все признали.

Мечник уселся на корточки над самым краем ямины; снизу вверх глянул в Яромирово лицо.

— А первым, прежде других-то — кто?

— Кудлай, — неохотно выговорил старейшина, отворачиваясь. — За то я его и простил. Помнишь, он давеча про услугу вякал? Вот об этом узнавании, стало быть.

— Так… — Кудеслав снова глянул на упокойника и вдруг соскочил вниз, к нему.

Вцепившись в гадко холодное, неухватистое плечо (боги, ну почему мертвых шевелить куда тяжелей, чем даже живых, которые упираются?!), Мечник перевернул бездвижное тело на бок.

Перевернул и сказал, морщась от окрепшего смрада:

— Слышь, Яромир, лезь сюда со своей лучиной да погляди-ка. Ох же и интересное тут!

Под правой лопаткой мертвого Чернобаева сына обнаружилась еще одна рана, которой не было и быть не могло у полоняника, схваченного на мысе-когте и застреленного своими же во время бегства Кудеславовых родовичей к лесу заречного берега.

— Это от стрелы, — трудно дыша, сказал Кудеслав. — Тяжкая стрела с железным притуплённым наконечником — потому и насквозь не прошла, хоть били, похоже, сблизи. Да, не насквозь… — Он поперхнулся, закашлялся (все-таки дух в яме стоял отвратный). — Не насквозь, но почти… С той… Да что же это за дрянь такая в горле уселась! Першит и першит… С той, говорю, стороны (спереди, значит) у него пятно, вроде кровоподтека. Сразу, поди, не видать было, а как полежал — выступило, обозначило себя. Так что точно тебе говорю: били его шагов с десяти и нарочно чтобы не насквозь.

Забравшись в яму, старейшина растерянно взглядывал то на дыру в мертвой спине, то на Мечника.

— А может… — начал было Яромир, но тут же подавился недоговоренным и запустил пальцы свободной от лучины руки в свою бороду — задумался.

— Что «может»? — раздраженно спросил Кудеслав. — Мы с Лисовином, дурни безглазые, не приметили, что за нами вплотную лучник гнался? Говорю же: и с такой близи некому было в него стрелять, и стрела не такая, как те, которыми Велимира да всамделишного полоняника… Больше скажу — этого Шестака Чернобаева нарочно так уходили, чтоб обеспамятовал сразу, а помер чуть погодя. И в те места, в которые настоящего ранило, этого били беспамятного, но еще живого. Зачем? А затем, что раны по мертвому через пару дней делаются вовсе другими, чем те, которые по живому.

Мечник вздохнул и полез из ямы.

— Здорово Кудлайка тебя обвел. А, старейшина? Небось, покуда мы тут с мокшей хороводились (и ведь снова-таки по его же воле затеялись эти смертные хороводы!), он Шестака порешил, а там и подмена…

— Когда ж это он? — Яромир оставил в покое бороду и принялся скрести ногтями затылок.

Кудеслав дернул плечом:

— Мало, что ль, тут было возни с упокойниками? Этого вот, Чернобаева, притащили, будто кого из наших; а того, что здесь лежал, — настоящего, — небось сволокли к убиенным мокшанам. Мужики, которым ты велел счесть мордовских мертвецов, поди, и глазом не кинули, что давний затесался, — наверняка лишь порадовались, что одним больше.

Лучина мигнула раз-другой и погасла. Почти невидимый в захлестнувшей покойницкую ямину черноте, Яромир шумно заворочался — видать, тоже собрался вылазить.

— Для чего же ему могло понадобиться с этакими трудами наводить заподозренье на Чернобая? — осведомился он, сопя. — Ведь и так…

— Чего «и так»?! — Мечник до того забылся, что позволил себе перебить старейшину, словно тот ему ровня. Правда, Яромир тем вечером и сам вел себя так, будто бы они с Кудеславом почти на равной ноге.

А Кудеслав продолжал:

— Что мы знаем наверняка-то? Чернобай, Зван и кто-то еще беседовали с Волком и прочими. О чем сговаривались — неведомо; сговорились ли — снова-таки неведомо. Ты вон тоже небось с Толстым да с Волком пересуды водил — много ли проку вышло Толстому да Волку от тех пересудов? То-то. Что мы еще знаем? Что челны отбили не мокшане-соседушки? Во-первых, это еще покуда надвое гадано. А во-вторых… Подумай: достало бы даже у всех здешних извергов вместе силенок на этакое дело? Ой ли! Может, Чернобай-то как раз и ни при чем, а кто при чем — теперь на него же вину и валит…

Опершись о край ямы, старейшина одним прыжком вымахнул наружу.

— Пойдем-ка руки ополоснем — как-никак упокойника трогали, — сказал он.

— Пойдем… — согласился Кудеслав, но шагнул не от ямы, а к ней.

Несколько мгновений Яромир следил за слаборазличимой тенью, в которую оборотила Мечника обнаглевшая после гибели лучинного пламени ночная тьма. Судя по треску да шороху, Кудеслав ногами спихивал лапник обратно в ямину.

— Я чего из твоих слов не понял, — подал голос старейшина, — так это про малочисленность извергов. Не сами же они небось — вкупе со слобожанами. А может, и с Волковыми. Или, к примеру, могли же они набрать себе в захребетники разного шалого люду — хоть на прошлом торге, хоть… — Он вдруг мучительно закашлялся, как давеча в яме закашлялся Мечник. — Впрямь пакость какая-то здесь летает — так и першит…

— А кстати, — Кудеслав осторожно обошел яму кругом, — Чернобай-то с прочими ведь на торг уплыли-таки. Значит, на их подворьях мужиков вовсе мало.

— Ладно, пошли. — Яромир наконец прочистил горло и обрел полный голос. — Пошли омоемся да станем из Кудлая душу трясти. Он-то, конечно, не голова — лишь руки…

Мечник тихонько зарычал:

— Знать бы только, чья голова правит этими руками! Только на единый миг до этой бы головы дотянуться! Лишь на единый бы миг!

— Вот Кудлай нам сейчас ее и выдаст, голову-то! — рявкнул Яромир, но взъярившийся до окончательной утери почтительности Кудеслав досадливо сплюнул:

— Как же, ждет он тебя с твоими расспросами! Поди, дожидаючись, все глаза проглядел! Сам же ты ему велел убраться куда подальше — думаешь, он ослушался?!

Мечник зашагал было прочь от ямы и вдруг будто бы с маху ткнулся в глухую стену.

Но это, конечно же, была не стена.

Это был всего-навсего вопрос. Простой. Простейший. Вопрос, до которого следовало додуматься уже давно — хотя бы близ мокшанского града, когда Ковадло помянул Званово уменье предвидеть грядущее.

Для чего способный видеть грядущее староста кузнечной слободы Зван Огнелюб запрошлой Веселой Ночью вернул к жизни Кудлая? Как он тогда говорил, Огнелюб-то? «Это я не только и не столько тебя ради, сколько…»

Так он сказал Мечнику.

А чего он Мечнику недосказал?

9

— Уж не взыщи, не сохранил я подарок твой. Ну, оберег. Я его Велимиру оставил. Хоть и названый, а все же отец… Ему по его летам очень уж несладко пришлось. Да еще рана, да еще заручником выпало оставаться… Не серчаешь?

Векша будто и не слыхала этих Мечниковых слов. Промолчала и не обернулась. Кудеслав по-прежнему видел лишь ее спину, мерно раскачивающуюся взад-вперед. Ловко гребет ильменка. Умело гребет. Будто бы так и родилась в челне да с веслом в руках.

Там, на общинном причале, Векша тоже не сказала ни единого слова. Все, что показалось ей нужным, она прошептала чуть раньше, в темных сенях общинной избы, — торопливо, почти касаясь губами Мечникова уха, и было в ее жарком щекотном шепоте нечто такое… Кудеславу почему-то ни на единый миг не закралось в голову, будто можно спорить, отказаться, не взять с собою… Видать, не только из ремешков да шнурков умеет плести ведовские наузы эта ильменская чаровница.

Векша пришла на берег в том самом мужском одеянье, в котором Мечник впервые увидел ее под тыном общинного града (разве только без варежек да без шапки). Долбленый челнок — маленький, ходкий — выбирала она, и она же первая впрыгнула в него, предоставив Мечнику отвязывать припонку да отпихиваться от мостков. Маявшийся близ причала охоронник только глазами хлопал, глядя, как воином Кудеславом помыкает бледненький сопляк-недомерок.

Кудеслав тоже хлопал глазами. Он представить себе не мог, что Векша умеет быть вот такой — как Велимир, когда выбирает рогатину для опасной охоты. Но Велимир — это Велимир, в иных делах на него вовсе не совестно глядеть снизу вверх. А эта ведь пятнадцатый год дожить не успела — сама признавалась! Что ж, ильменка — она ильменка и есть. Тамошние люди с водицей дружны…

Когда Мечник оттолкнулся веслом от позеленевшей сваи общинного причала, рассвет только гадал, заниматься ему или еще погодить. Однако ночная тьма уже вылиняла предутренней серостью, стало неплохо видно и без факелов да лучин… Поднявшийся ветерок (вроде бы слабый, но на редкость промозглый и неуютный) сдул висевший над водою туман; Истра виделась серой лентой меж двумя черными стенами подмявшей берега матушки-чащи.

Да, холодно было на реке, сыро, неласково. И все-таки не успел еще пропасть из глаз причал, как Векша скинула и полушубок, и лисью безрукавку. Более того, ильменка даже сапоги умудрилась стряхнуть, для чего ей пришлось встать в рост и по нескольку мгновений продержаться сперва на одной, потом на другой ноге. Все это — в узенькой низкобортной лодочке, в которой сложно удерживать равновесие и при самой обычной гребле (коротким веслом, стоя на коленях, — такие челны слишком низки, чтобы делать в них скамьи, а любая попытка усесться прямо на дно тут же завершится вынужденным купанием).

Однако же решение Белоконевой купленницы освободиться от лишней одежды обернулось вовсе не к пользе. Теперь Кудеслав мог видеть, как под тонким полотном рубахи, темнеющей от пота на плечах да между лопатками, вздуваются упругие бугорки Векшиных мышц. Гибкая спина, вроде бы детская даже; и без того узкая, она немыслимым образом истончается к пояснице, а после уж вовсе немыслимо раздается в крутые, вовсе не детские бедра… В иное время могла бы она, спина эта, показаться беззащитной, беспомощной… Да что там «могла бы» — так ведь и казалось тебе, ты, железнолобый урман!

Казалось… А теперь? Узка, гибка, только гибкая узость эта способна и ношу выдержать, для многих силачей неподъемную, и друга прикрыть надежней осадного щита.

Гибка…

Гибка, да неподатлива.

Сколько бы раз еще ни захотела судьба приучить эту вот наузницу-чаровницу стелиться перед собою, столько раз и придется подминать да ломать. Вот бы не захотелось больше ей, судьбе то есть! Ведь и дураку ясно, у кого в таком приучении раньше иссякнут терпенье да силы!

Векша наконец оглянулась. А как не оглянешься? Могучий воин Кудеслав Мечник уже третий раз цепляет веслом борт челнока, словно не успевший забыть вкус материнского молока ребятенок, допущенный к гребле потехи ради… Короток был этот взгляд через плечо, но Мечник успел заметить, что исполненные недоумения Векшины глаза вмиг потеплели: небось причина неловкости Кудеслава ясней ясного распознавалась по его же лицу. И пускай. Что ж тут поделаешь, если могучий воин впрямь чувствует себя дуреющим от восторга щенком? Не твоя ли в этом вина, ты, взбалмошная ильменская белка? Не ты ли навязалась к нему в спутницы, не сама ли ты забралась на нос челнока, решив всю дорогу дразнить спутника собою? На себя теперь и пеняй, потому что ему, спутнику, вовсе не хочется грести, не хочется торопиться туда, где в нем надобность и где он обещал быть еще до светлой поры. Тебя ему хочется, только он боится, что ты примешь его за подобие прежних твоих владетелей… Нет, уж лучше горлом на собственный меч.

Кудеслав встряхнулся и ловчей перехватил весельную рукоять.

Впрямь ведь ждут, и путь еще долог, а рассвет совсем уже недалек… Придется-таки подставлять лоб под Белоконевы щелчки. И хорошо, — может, хоть толику дури вышибет из твоей головы могучий старик. Это ж лишь несколькими десятками дней раньше подумал бы кто (да хоть бы и ты сам!), что Мечник Кудеслав способен до полной потери памяти одуреть, глядя на бабью спину…

Но, говоря по чести, одуреть-то есть от чего. Дивный стан у нее, редкостный. И хорошо, что бедра столь широки, — рожать будет легко да обильно… Ладно уж, первого пусть волхву, но остальных… Да ты, леший тебя сожри, грести будешь сегодня?! Посмотрел бы кто, как у тебя челн хвостом вертит — словно блудливая шавка перед кобелем! И как только Векша терпит? Гребет за двоих, а ты ей мало что не помощь — помеха!

В два-три весельных взмаха Кудеслав выровнял челн; попросил виновато:

— Не серчай…

— За оберег-то? Боги с тобой, я же понимаю!

— Да нет, — Мечник вздохнул, — за греблю. Может, местами поменяемся?

Снова взгляд через плечо — теплый, ласковый, но в огромных Векшиных глазах неожиданно примерещился Мечнику влажный блик. Предутренний свет шалит? Или из-под весла ей в лицо брызнуло? Да вряд ли — при этакой-то ладной гребле…

— Ты не очень торопишься? — спросила Векша спустя пару мгновений. — Меняться местами — это ведь все равно придется к берегу… Вон по левой руке утес, видишь? Давай там дождемся рассвета.

Кудеслав согласился. Скоро, уже очень скоро должен был выбраться на небо Хорсов пресветлый лик; надежды поспеть на мыс-коготь к условленной с Белоконем поре уже не осталось…

Зато появилась другая надежда.

Вернее, догадка: для чего бы это Векше могла понадобиться остановка?

Нет, все-таки надежда, а не догадка; причем надежда почти что наверняка несбыточная — он сам это понимал, но…

Но согласился.

Утес (правильнее сказать, валун — огромный, подточенный речными волнами) придавил собою узкую полоску ила, отделившую от воды непролазные заросли ивняка. Выпрыгнув из челна, Векша со всех сторон обошла эту глыбу, похожую на непомерной величины гриб-головач, — даже в воду по колено залезла, чтобы и от реки осмотреть ноздреватый, поросший лишайниками и мхом камень. Именно со стороны реки хранильникова купленница обнаружила то, что, похоже, искала.

Заслышав радостный вскрик ильменки, Мечник (он отстал, выволакивая челн на сухое) лишь плечами пожал. Чего было по воде лазить, штанины мочить? Спросила бы — он бы и показал, и рассказал…

Да, Мечник знал это место и сразу понял, что такое удалось Векше выискать на обращенной к противоположному берегу стороне валуна.

Волховской знак, невесть кем и в невесть какие прадавние времена вырубленный на камне, — крест-накрест перечеркнутый круг.

Знак Хорса, светозарного бога-теплодарителя.

Как раз напротив валуна другой берег Истры, бывший в этом месте обрывистым и высоким, пропорола лощина с кремнистыми склонами, похожая на прямой и глубокий шрам от ножевого удара. В ней почти ничего не росло. Деревца и кустарники, умудрявшиеся вцепиться корнями в голый выветренный камень, корчевались талыми водами. А дальним своим концом указывала эта лощина на восток, где по утрам являет себя просыпающемуся миру лик Хорса. И каждую весну бывали такие дни, когда утром, лишь небо начинало светлеть, сквозь серость предрассветных сумерек во вспучившийся на левом берегу валун бил из устья лощины поток радостного яркого света — Хорсово златое копье, которое, в отличие от людских копий, не отнимает, а дарит жизнь…

— Будь милостив, скажи… — Векша торопливо выбрела из воды, остановилась перед Кудеславом. — Там наверху ничего нет?

— Как не быть? Жертвенник Хорсов…

— А не тяжко тебе огонь в нем разжечь? — Ильменка торопливо покосилась на противоположный берег и вновь заглянула в Мечниковы глаза. — Прямо теперь же, а?

— Какая уж тут тяжесть? Невелик труд…

Всего несколько мгновений потребовалось Мечнику, чтобы наломать в ивняке сухих веток, оторвать кусок трухлявой мертвой коры да забраться на валун (поди, в те же времена, что и Хорсов знак над водой, вырубила чья-то рука ямки-ступени на обращенной прочь от реки стороне каменного головача). Сложив принесенный хворост в закопченную колдобину-жертвенник, Кудеслав вытащил из подвешенного к поясу мешочка огниво да трут и приладился было высечь огонь, но вдруг оглянулся встревоженно, заслышав раздавшийся подле валуна негромкий вкрадчивый плеск.

Векшина одежда кучкой валялась у берега, а сама ильменка, оказывается, прыгнула в воду и теперь раз за разом окуналась, будто бы торопясь смыть с тела какую-то невидимую постороннему глазу липучую погань.

Слабый голубоватый дымок потянулся к небу от сложенного в жертвенник хвороста. Мечник отложил огниво и принялся осторожно вздувать уцепившуюся за трут жаркую искру. Та, помедлив, крохотным язычком потянулась к более вкусной еде, лизнула… И через миг слабое, но веселое пламя радостно захрустело мертвой древесной плотью.

Мечник выпрямился и остолбенел. Занятый костерком, он не углядел, когда Векша взобралась сюда, на валун. Всего в шаге… да нет, ближе, совсем рядом — лишь только вздохнет поглубже, и коснется тебя высокой упругой грудью, на самом кончике которой смешно повисла прозрачная капля…

Он ни за что не совладал бы с собой. Никакие слова бы не удержали, никакие крики и просьбы — даже ее слова, крики и просьбы. Однажды уже могло случиться такое, но тогда Мечника обессилила хворь, а теперь…

Теперь он шарахнулся прочь, едва не упав с валуна. Потому что успел заметить, как внезапно заледенела чистая синева Векшиных глаз. А может быть, это ему лишь примерещилось?

Может быть.

Только проверять не хотелось.

Мечник не утратил равновесия лишь благодаря Векше — ильменка схватила за рукав, оттащила от края. И тут же отдернула руку, словно бы обожглась. И сказала, глядя не то под ноги, не то на разгорающийся жертвенный очаг:

— Извини. — По щекам ее стекали неторопливые капли — то ли с мокрых волос, то ли из-под опущенных век. — Извини. Ничего тебе не будет. Ни сегодня, ни вскорости. Только после свадебного обряда — если ты сам его захочешь, когда узнаешь все до конца. Я не могу бесчестно, обманом. Слышишь?!

Она замолчала. Кудеслав осторожно протянул руку, коснулся ее волос. На этот раз ильменка не отстранилась — наоборот, затиснула его ладонь между мокрой щекой и мокрым вздернувшимся плечом и не то простонала, не то проплакала:

— Подожди, будь милостив! Я, наверное, уже скоро решусь рассказать. И тогда, если захочешь… Если только ты и тогда захочешь…

Мечник понимал: расспросы не принесут ничего, кроме новых слез. Что ж, просят ждать — жди. Скрипи зубами, в кровь искусай губы, проглоти жалость к себе и к ней… Жди.

Единственное, на что он еще решился, это выговорить тихонько:

— Если я хоть чем-то могу помочь…

— Можешь. — Она вымученно улыбнулась. — Уйди пока. Я позову, найду, приду… Скоро… А теперь уходи, а?

Кудеслав оглянулся, увидел наливающееся светом устье лощины на противоположном берегу, и, высвободив руку (сама Векша, даже попросив уйти, так и не отпустила его ладонь), спрыгнул на берег.

Прыгать с высоты в полтора собственных роста, имея на себе шлем и тяжкий железный панцирь, — не слишком удачная мысль. Но Мечник будто бы не заметил своего прыжка. Лишь пройдя сколько-то там шагов по узкой полоске меж водою и стеной ивняка, он почувствовал солоноватый привкус во рту и сплюнул под ноги. В обманчивом предутреннем свете плевок показался черным. Язык, что ли, прикусил, дурень железноголовый? Похоже, что так. Ладно, не напрочь оттяпал — и то хорошо…

Странный звук позади вынудил Кудеслава оглянуться.

Векша.

Выпрямившись во весь рост над жертвенным очагом, как бы обмывая прозрачным дымом дивный свой гибкий стан, она пела что-то печальное и протяжное.

Что? Жалобу? Моление о защите? Мечник не мог разобрать ни слова, хоть и отделяло его от валуна всего-навсего полтора-два десятка шагов. Как же может Векша надеяться докричаться до самой небесной тверди, по которой проторена извечная Хорсова тропа?

Вот ильменка оборвала пение, вскинула руки, замерла, словно бы вслушиваясь в нечто, открытое только ей…

И вдруг вся она вспыхнула нестерпимо чистым златым сиянием, когда каждая из испещривших ее влажную кожу капелек речной воды отразила в себе видимую покуда одной лишь Векше закраину огненного Хоросова лика.

Мечник не знал, не заметил, когда именно сгинула с неба облачная пелена. Скорее всего, это произошло уже довольно давно — тогда же, когда ветер слизал повисший над рекою туман. Но сейчас Кудеслав, привыкший на протяжении этой нескончаемой ночи видеть над головою беззвездную черноту, посчитал дивом, свидетельством благоволения бога-светодарителя расплескивающуюся по небу голубизну.

Мечник видел, как Белоконева купленница вдруг опустила руки, сникла, заозиралась в непонятной растерянности — словно бы вспомнила наконец о чем-то, что непременно следовало предусмотреть и что она упустила из виду.

Кудеслав рванулся было обратно, к ней, но тут же замер: понял он, о чем вспомнила Векша. А еще он понял, что ильменка обойдется без его помощи.

Векша внезапно сгорбилась и прижала левое запястье к губам; потом, согнувшись еще ниже, с болезненным вскриком оторвала руку от лица, вытянула ее над жертвенником… И Кудеслав сумел разглядеть торопливые темные капли, срывающиеся с Векшиного запястья в огонь.

Нет, капли не были темными. В бьющем из заречной лощины потоке света они вспыхивали огненной алостью — за миг до того, как утонуть в сполохах жертвенного огня.

Меркло, бледнело сияние Хорсова копья, зато могучую, непобедимую силу набирало рассветное зарево, уже половину неба залившее горячей плавленой медью. А даримые жертвеннику алые капли исподволь обернулись ручейком, непрерывной крепнущей струйкой, грозившей погубить трепетное невысокое пламя.

Ильменка отпрянула от очага, шатнулась; прижала было рану к губам, потом попробовала затиснуть ее правой рукой…

Потом Векша оглянулась, и этот ее короткий беспомощный взгляд мгновенно смахнул навалившееся на Кудеслава оцепенение.

* * *

Рана оказалась нешуточной.

Рана оказалась настолько нешуточной, что, стаскивая полуобморочную ильменку с валуна, Кудеслав утратил всякую сдержанность и принялся злобно орать о сопливых ведуньях, которые пользуются головой лишь для болтовни да еды; о сопливых девчонках, забывающих, что для кровопускания надобен нож; о сопливых облезлых векшах, способных скорей лапу себе откусить, чем попросить этот самый нож у случившегося рядом умного человека; о железнолобых дурнях, не сумевших вовремя сообразить, какую глупейшую из наиглупейших глупостей вздумает вытворить сопливая ильменская векша в обличив сопливой безголовой девчонки…

Безголовая, сопливая, облезлая и так далее вяло трепыхалась у него на плече и пробовала бормотать какие-то возражения. Но Мечник был слишком занят своими гневными речами и отчаянными попытками не сорваться. Непросто все-таки сползать по отвесному камню, цепляясь за еле намеченные ступени, когда на тебе висит хоть и тощенькая, однако же весьма увесистая ноша. Да еще приходится то и дело прижиматься щекой к бедру этой самой ноши, а оно, бедро-то, упругое, прохладнее, гладкое… соблазнительное…

Да леший же раздери и тебя, и ее!!!

Все-таки Кудеслав упал. Однако земля была уже близка, и вышло так, словно бы он не сорвался, а довольно ловко спрыгнул (Векша, бедная, только квакнула).

Торопливо поставив ильменку на влажный береговой ил, Мечник принялся расстегивать пояс.

Векша даже о ране своей позабыла. Метнувшись испуганным взглядом по мрачному лицу Кудеслава, по его пальцам, нетерпеливо дергающим заартачившуюся пряжку, ильменка отступила на шаг и поспешно села.

— Только попробуй! — пискнула она заполошно.

Мечник оторопел. Лишь через мгновенье-другое сообразил он, отчего Векша ерзает, будто норовя поглубже втиснуться в ил тем местом, которое за ее недолгую жизнь наверняка успело бессчетное количество раз познакомиться со всякими ремнями да веревками, подворачивавшимся под родительскую сердитую руку. Сообразил и захохотал, да так, что противоположный берег откликнулся гулким радостным эхом.

Дите! Боги, какое же она до сих пор дите, несмотря на все, что ей пришлось пережить!

Однако время для веселья было вовсе неподходящее.

Остротою Векшины зубы действительно могли бы поспорить с беличьими, и причинили они своей хозяйке немаленький вред.

Пока Кудеслав торопливо отцеплял от пояса ножны да мешочек со всякими необходимыми в пути мелочами, ильменка затеяла сбивчиво объяснять, что не нарочно она этак вот сильно поранилась.

Мечник прирявкнул, велел молчать. Главное он и без объяснений понял: выбрала на руке местечко, где кожа тоньше всего, да только ведь очень непросто отважиться самой себе пустить кровь таким вот образом. Другая бы, может, до полудня руку свою глодала, а эта как всегда: если уж решилась, так чтоб скорей — без раздумий, зажмурившись, изо всех сил… И порвала жилу.

Долгонько провозился Мечник над глупой Векшиной раной, прежде чем удалось ему наконец унять кровоток. Руку ильменки выше локтя накрепко перетянул опояской и только после этого сообразил, что зря свой пояс на это дело пустил, нужно было взять пояс Белоконевой купленницы — и быстрее бы вышло, и не пришлось бы оружие под мышкой таскать. Саму рану он залепил дегтем (хвала богам, челн совсем недавно осмолили, и с борта удалось наскрести изрядный ком); поверх дегтя приладил комканый клапоть холстины, оторванный от Векшиной рубахи, а еще поверх намотал и стянул тугим узлом оторванную оттуда же ленту.

Возясь со всем этим, он перезлился. Просто так вот сама собою взяла да и сгинула досада на глупенькую нескладеху, чуть было не изувечившую себя всерьез, непоправимо: запусти она зубы малость поглубже, перекусила бы сухожилия, а это почти то же, что просто-напросто оттяпать запястье топором. Вовсе ли остаться без кисти, остаться ли с кистью усохшей, скрюченной, мертвой — разница маленькая.

Так что вполне можно было бы счесть, будто Векше повезло в этот день.

Только все равно жалко ее, везунью эту.

Ишь, сидит… Глазищи огромные, круглые, помутнелые от боли и слабости — того и гляди, чувств лишится; рот да подбородок в крови (в той, которая из раны, и в той, которая из прокушенных губ)… и если б только подбородок да рот — ведь вся, с головы до ног, красным испятнана!

Вот тебе и прождали малую чуть, лишь до рассвета. Хорсов лик уже во-он куда забрался, а эту дурочку еще одеть надобно да в челн усадить… Сама-то небось и шагу ступить не сможет — вон сколько из нее натекло, где уж тут… И грести теперь одному… Да то бы еще ладно, для умелого гребля — труд невеликий. А дальше-то что делать с этой обузой? И с собой ее, беспомощную, взять нельзя, и обратно не отвезешь: без того уж хряк знает сколько времени кобыле под хвост пошло… Вот положеньице — худшему ворогу такого не пожелаешь!

Правда, вслух Мечник ничего этого не сказал. Может быть, потому, что заметил-таки на животе и груди Векши темные припухлости наливающихся синяков. Крепко, ох же ж и крепко прижималась ильменка к Кудеславову панцирю нынешней ночью близ общинной избы! Ну вот как серчать на нее после такого?

Осерчать все же пришлось — это уже когда кое-как отмытая и одетая Векша, цепляясь за Мечникове плечо, умостилась в челне. Лишь на краткий миг отвернулся от нее Кудеслав — глядь, а она уже к веслу примеряется!

— Ополоумела?! — Мечник выдернул весло из слабых, дрожащих пальцев. — Хочешь, чтоб вновь потекло из раны-то? К Навьим тебе хочется, да?! Ты слышь, ты лучше меня не зли! Ведь не погляжу ни на стать, ни на лик пригожий: впрямь так вздую — подсвинком завизжишь!

Он побрел по воде, выволакивая челнок на глубокое; влез; устроился на носу и торопливо замахал веслом, выгребая на стрежень. Не оборачиваясь, спросил:

— Как рука-то? Сильно мозжит?

За его спиной сквозь обиженное сопение прорезалось мрачное «угу».

— Это от ремня. — Кудеслав разворачивал челнок, нацеливая его острый вздернутый нос вниз по течению. — Не передержать бы руку стянутой — помертветь может. Ан и развязывать покуда нельзя… Ты слышь, ежели перестанешь ее чувствовать, руку-то, сразу мне говори. Поняла?

Еще одно «угу» позади.

— Или ежели замутит тебя, или станет вовсе невмоготу держаться прямо — тоже…

Векша, наверное, его вовсе не слушала, потому что перебила эти наставления нежданным вопросом:

— Ты разобрал, о чем я Хорса просила?

— Нет, — сухо ответил Мечник. — Ты же упредила, что моление не для моих ушей. Я обманным путем любопытство утолять не привык — чай, не баба.

— Правда? — тихонько спросила Векша.

— Что — правда? — Кудеслав опять разозлился. — Что я не баба? Коль сомневаешься, могу доказать.

— Извини мне…

Мечник тряхнул головой, успокаиваясь.

— Это ты мне извини, — сказал он. — И вот что: как доплывем, попрошу Белоконя с тобой нянчиться — мне-то, поди, недосуг будет! Ты уж проглоти свою нелюбовь к старику, и чтоб ни на шаг от него, слышишь?

— Слышу.

— Тогда клянись.

Векша чуть помедлила, но все же выговорила уныло:

— Здравием клянусь неотлучно быть при Белоконе.

— Чьим здравием-то? — не отставал Мечник.

— Своим.

— Нет, ты моим здравием поклянись. Или нет, поклянись лучше здравием нашего с тобою будущего ребенка.

В следующее мгновение Кудеслав обернулся с такой стремительностью, что лишь дивным дивом каким-то не перевернул челн.

Да, Мечник не ошибся, он правильно угадал причину странных сдавленных звуков у себя за спиной.

Векша рыдала. Тихо, почти беззвучно, изо всех сил зажимая рот здоровой рукой.

* * *

Только непробиваемый дурень поверил бы объяснениям кое-как совладавшей со своими слезами ильменки. Боль, виноватость, усталость — даже все это вместе взятое не могло вызвать такие рыдания. Только горе — настоящее, которое навсегда.

Кудеслав понимал: единственное, чем он может сейчас помочь, — молчанье. Не выпытывать ничего, не донимать. Притвориться на время, будто вовсе позабыл о Векшином существовании. Ильменка непременно раскусит его притворство, но все равно… Если не настоящее одиночество, то хоть так — она и этому будет рада. Да, о Векшином-то существовании можно и должно забыть, а вот о стягивающем ее руку ремне забывать нельзя…

Нужное удалось легко, и легкость эта Кудеслава почти напугала. Впрочем, почти ли?

Как всегда в мгновенья опасности, ум, чтоб не мешать ясности чувств, отвлек себя размышлениями о постороннем, неглавном. Давняя воинская привычка, не единожды сберегавшая жизнь самого Кудеслава и жизни вверившихся ему людей. Мечник вдруг поймал себя на том, что мысли его постоянно возвращаются к истории с подменой упокойника и ко всему, так или иначе связанному с этой историей.

Значит…

Значит, Кудеслав занял голову раздумьями о второстепенном, чтобы не мешать чувствам сосредоточиться на главном — то есть на спасении взбалмошной инородки от последствий ее же собственной глупости и от чего-то еще, скрываемого ильменкой наверняка из опять-таки не шибко умных побуждений. А второстепенное — это дела, затеянные кем-то для развала общины.

И что получается? Получается, правы родовичи, выдумавшие твое третье прозванье. Получается, ты впрямь можешь когда-нибудь сделаться чужим для общины. И не потому, что это община тебя отторгнет, — ты можешь сам…

А утро выдалось веселым, ярким. Истра казалась бы упавшей на землю полоской неба, будь в ее голубизне меньше золота — это Хорсов лик дробился несметным множеством крохотных своих подобий на мелкой ветровой ряби. Берега звенели голосами проснувшихся птиц, шумели чистой прозрачной дымкой новорожденной листвы…

Да, на редкость светлое и радостное выдалось утро.

Словно бы в злую насмешку.

Векша молчала. Даже ее дыхание — натужное, трудное — временами переставало быть слышимым, и Мечнику казалось, будто ильменка вот-вот сомлеет и свалится в воду. Но всякий раз за мгновение до того, как он решал оглянуться, позади раздавался вздох или всхлип или вдруг челнок начинал раскачиваться, выдавая осторожное шевеление Белоконевой купленницы.

Чувствовалось, что лишь присутствие Кудеслава мешает ей дать волю слезам.

Мечника тоже стесняло ее присутствие. Не будь рядом Векши, он бы уж вспомнил все бранные слова — и здешние, и урманские, и еще боги ведают чьи, — слышанные во время странствий и прицепившиеся к памяти куда крепче множества гораздо более дельных знаний. Поди, враз отлегло бы от сердца, коли можно было бы вслух, громко, до першения в горле, до судорожного эха от обоих истринских берегов, забористо, длинно, неповторимо… Вот только стыдно при ильменке — стыдно проявить несдержанность, мало приличную воину.

Да, воину…

Воину приличествовало бы сообразить — еще там, в граде, — что Векшу брать с собою никак нельзя. Хотя бы потому, что плаванье это может оказаться опасным. Ведь как ни вглядывайся в заросшие вербняком да камышом берега, с середины реки все едино не углядишь своей гибели. Вымелькнут из зарослей сердитые остроклювые пташки, и ни ты, ни ильменка даже не узнаете, с чьих тетив они сорвались. Вот тебе и воин… Воину бы сразу понять, что при нынешних делах всякое может случиться; воину бы не пустить, отвадить упрямицу от опасной затеи — хоть бранью, хоть тумаками, хоть как. И, между прочим, воин-то в броне, а на Векше лишь полотняная рубаха, и та драная. О-хо-хо, драная или целая, рубаха или полушубок — это стреле без разницы. Дай латы умелому лучнику не шибко великая помеха — найдет, куда остроклювую-то вогнать. Это лишь в бою трудно, а уж из засады беззащитное да убойное место можно нащупать в любой броне И, кстати, ежели на тридцати—сорока шагах, да тяжелой стрелою с железным наконечником — боевой либо которая для крупного зверя, — вряд ли твой доспех тебя выручит.

Так что зря ты беспокоишься, Мечник Кудеслав: никакой ты не урман, а самый что ни на есть вятской мужик. Тот самый, который, по приговорке, задним умом крепок. Радуйся.

Мечник все налегал и налегал на весло.

В нынешнем положении от зоркости, чуткости да ловкого обращенья с оружием проку почти никакого. Тут одна надежда — быстрота. Хлипенькая, конечно, надежда, но другой-то нет!

И вдруг… Будто марь ведовская нахлынула, подмяла, подменила окружающее вздором каким-то, обманом, небылью… Или все-таки былью?

Ведь было, было уже в жизни такое. Или все-таки не совсем такое? Или совсем не такое, а лишь внешне похожее?

Да и то — уж так ли похожее?

Река была совсем другая; извивистой была она, суетливой как-то не по-здоровому. Черную ее шкуру-поверхность язвили свищи бегучих водоворотов, дерганье мелких полуволн, полуряби напоминало то лихоманку трясучую, то судорожную предсмертную дрожь… Крутые кремнистые берега поросли лесом, и хоть лес этот казался непролазным, слово «чаща» никак не лепилось к толпищам древесных скрюченных полутрупов, изувеченных хищным дыханием близких правечных льдов. А на трепанных ветрами корявых вершинах вызревающее ненастье распялилось кудлатою волчьей полстью и сеяло оттуда, сверху, мешанину по-ледяному холодных капель да мелких каплеобразных льдинок. Льдинок, которые тускло и монотонно отзванивали по шлемам-панцирям троих людей, изглоданных тревогой и речной предзимней промозглостью…

Да, не весна тогда была, а поздняя безлистная осень. И не утро — блеклый усталый день неприкаянно маялся в тогдашнем стылом косматом небе.

Гребцы ровно да мощно сминали-отталкивали назад по-предморозному загустелую воду, и от ровности этой, от однообразия береговых лесистых обрывов, от надоедливой схожести меж собою речных изгибов рождалось ощущение совершенной бездвижности челна. Словно в тягостном сне, когда из последних сил бьешься, а либо ни с места, либо продвигаешься на невероятно малую чуть…

Впрочем, как раз от Кудеслава-то особой растраты сил не требовалось. Кудеслав сидел на собственных пятках посередке челна, и всего дела ему нашлось, что вертеть головой, вглядываясь в проплывающую мимо серость наскальных лесов, да дрожать от холода.

Гребли Кнуд-побратим и тот, второй… как бишь его? Кажется, Свей… Да, Свеем или Молчальником, помнится, чаще всего прозывали русобородого кряжистого верзилу с крохотными зелеными глазками под полосой сросшихся пегих бровей. А еще прозывали его Немым. А еще — Дитятей, потому что улыбался он хоть и редко, но впрямь по-детски: ясно и широко. Но Немым и Дитятей прозывали его лишь недруги и лишь за спиной, ибо кроме детской улыбки славился он еще и огромными, каменной тяжести кулаками. Вот так: прозвища всплыли в памяти, а имя забылось… И боги с ним.

А Кудеславовым именем никто из урманов вывихивать язык не хотел. Кудеслава об той поре звали Вятичем. Ярл так и сказал тогдашним утром:

— Палдур должен был вернуться еще вчера. Палдур не вернулся. Я хочу, чтобы ты и ты, — ярлов палец нацелился в грудь сперва Кнуду, а потом Свею, — чтобы вы отправились узнать, что с ним случилось и случилось ли с ним что-нибудь. А Ватитш может отправляться с вами, если захочет сам.

Это уж потом побратим объяснил Кудеславу, что ярл затеял проверку. При всех (а при ярле — тем более) Бесприютный сказать такого не мог, а мог он лишь глянуть значительно — что и сделал. Вятич дружеского зырканья не понял, но оставаться совсем одному среди людей чужого, еще не вполне понимаемого языка ему хотелось даже меньше, чем тащиться невесть куда на боги ведают какие опасности. Потому он без колебаний вызвался в путь, чем весьма порадовал ярла.

— Лесной человек стал уже совсем викинг, — сказал тогда ярл. — Он еще плохо понимает речь Вестфольда, но уже хорошо знает: делать всегда почетнее, чем не делать. А делить опасность с другом по собственной воле гораздо почетней, чем по приказу. Лесной человек стал совсем наш человек. Теперь нужна хорошая женщина, чтоб таких, как он, стало много.

И все смеялись, но необидно, по-доброму.

Грести Кудеславу не доверили. Свей просто молчком взял весло и устроился на носу челнока-долбленки, а Кнуд сказал побратиму: ты, мол, лучше нас с луком — вот и бери лук да следи за окрестностями. И потянулся ко второму веслу. Вятич прекрасно понимал, что лучше урманов с луком он может быть на берегу, а в увалистой лодочке-душегубке он с луком не так уступает урманам, как с веслом. Но вслух излагать свои догадки не стал, конечно.

Пропавший дружинник послан был к братьям Торхельмингам приглашать их под ярлову руку. Поход в Персию был удачен да славен, а дружина, с которой Торхельминги ходили тем летом, ни достатка ни славы не добыла — ярл счел это подходящим случаем переманить к себе тридцатилетних близнецов-берсерков.

Дорогою Свей Молчальник на краткое время поступился своей молчаливостью, и они с Кнудом заспорили. По Свееву, Палдур был неудачным выбором для такого дела, что он позволил себе какую-то неловкость, какой в беседе с берсерками себе позволять нельзя, и за то поплатился жизнью. Бесприютный вя-тичев побратим полагал, что Палдур и не добрался до лесистых подножий Торхельма — холма, на скалистую макушку которого рыжий скандийский бог отчего-то очень часто ронял свой гремучий огненный молот. Ярлову дружиннику, дескать, в одиночку по округе вообще плавать опасно, поскольку ярл думает, будто он всей округе хозяин, а почти вся округа думает совершенно иначе. Кудеслав урманскую молвь понимал через слово (а когда говорили не с ним, то и через два-три); из слышанного он только то и уразумел, что спорщики спорят лишь о причинах несчастья с Палдуром. А что с Палдуром именно несчастье, они оба не сомневаются. Уразумев это, он проверил оружие и еще внимательней, до хруста в глазницах, стал всматриваться в проплывающие по сторонам одинаковые-однообразные месива камней, скрученных замшелых стволов и корявых ветвей. Тогда-то он и ощутил впервые беззащитность человека на реке меж лесных берегов. Но не тащиться же было суходолом через одно из помянутых непролазных месив! Потом Кнуд (в свое время нахватавшийся на Ильмене примерно столько же по-словенски, сколько Вятич успел узнать по-скандийски) попробовал растолковать своему побратиму, кто такие берсерки. Кудеслав объяснения не понял, но оружие проверил еще раз. А Кнуд сказал:

— Напрасно ярл сделал так, что ты не смог не пойти. Ты хорош и с луком, и с топором, и с мечом ты уже не хуже, чем многие. Ты уже почти воин. ПОЧТИ. Тебе осталось полшага. Большинство тех, кто погиб, гибли именно на оставшемся полушаге. Потому что эти полшага нужно переступить через воина. А через берсерка тебе не переступить.

Возможно, Кнуд тогда сказал как-нибудь иначе, но сказал он именно это.

Помолчали (мерный плеск весел, мерный стук градин о панцири да шеломы, еле слышные на реке всхлипы ветра в голых ветвях — и все). Потом Мечник, которого еще ни разу не звали Мечником, спросил:

— У них большая дружина?

— У них только сами они, — ответил Кнуд. — Потому что больше им никто не надобен. — Он помолчал и добавил: — Если что, без оглядки на нас отходи в сторону. Тебе в этом бесчестья не будет.

Бесприютный почему-то сказал это по-урмански, и Свей коротко оглянулся, блеснул щербатым оскалом: ему понравилась шутка. Кудеслав тоже принял Кнудовы слова за шутку и тоже осклабился. А Свей, отворачиваясь, выговорил:

— Если что, нужно их разделить. И нападать втроем на одного. Иначе… — На продолжение Молчальник поскупился. К чему говорить то, что и без слов должно быть понятно любому, даже лесному Ватитшу?

Вовсе незачем.

Тем более что почти в тот самый миг они нашли Палдура.

Левый берег провалился вдруг шрамом узкой лощины — запекшейся черными струпьями безлистых кустарников, истекающей мутною ржой объевшегося осенними дождями ручья… Он, ручей, небось десятками десятков лет трудился, намывая врезавшуюся в реку галечную рыжую отмель. И вот на этой-то отмели…

Сперва они заметили только застрявшие меж камнями гнутые жерди с прицепленной не то тряпкой, не то зверьей изодранной шкурой (речные волны трепали ее по-песьи злобно и истово).

Это были остатки биарминской кожаной лодки. На очень похожей уплыл из ярлова гарда Палдур. То есть не на похожей, а на ней самой. Нет-нет, ни Молчальник, ни Кнуд (ни тем более Кудеслав) не знали настолько хорошо приметы Палдурова челна, чтоб распознать его по обломкам. Но сам Палдур, оказывается, тоже был тут, на отмели — просто они заметили его уже после того, как очалились возле обломков и выволокли свою долбленку на относительно сухое место. Ведь и впрямь же не вдруг различишь на рыже-ржавом ржаво-рудое!

Кудеслав глянул лишь мельком и принялся очень внимательно всматриваться в ближнюю заросль. Тело пролежало здесь не дольше чем день, ночь и еще полдня; да, недолго пролежало тело, но лисы и прочие лесные прожоры успели хорошо над ним потрудиться. А только вовсе не от этого к горлу Вятича всхлестнулась вязкая да едкая горечь. Зверье на то и зверье, чтоб зверствовать. Да и видывал он уже такого предостаточно — ив здешней земле, и в других чужих, и в собственной.

Но вот удар, разваливший окольчуженного дружинника от шеи до пояса… И то, как и куда был всажен собственный же, вероятно, Палдуров меч…

Кнуд и Свей принялись обсуждать сноровку да силу Торхельмингов (а кому б еще тут суметь вот этак-то, кто б еще на вооруженье да браслеты убитого не польстился?!). А Кудеслав, прислушиваясь вполуха, думал, что человек в любых делах берет верх над зверьем. Да, в любых делах. В зверских — тоже.

А потом они переминались на хрусткой-трескучей гальке и, не переставая шнырять по кустам да склонам настороженными хваткими взглядами, тихонько спорили: что да как теперь делать.

То есть про «что» спорить как раз не потребовалось.

Свей был свеем; стало быть Палдур не то что родовичем, а даже одноплеменным мог приходиться из них троих одному лишь Кнуду (и то неизвестно, поскольку Бесприютный ярлову отцу в закупы угодил младенцем и родство свое знал с чужих только слов). И ярл приказывал лишь дознаться про Палдурову судьбу, а не в случае чего мстить. И все же Бесприютный со Свеем ни на миг не задумались, что именно надлежит теперь делать. И бурчание Кудеслава — дескать, вот так дружинники ярловы теперь и будут по очереди здесь пропадать, покуда тот либо сам сюда не наладится, либо от безвестий помрет — это бурчание Кнуд и Молчальник сочли тем, чем оно и было. Насмешкой сочли. Над ярлом.

И Свей опять сказал про разделить и про «втроем на одного». А Кнуд сказал так: «Говорят, там при них живут только двое стариков — помощников по хозяйству. Вряд ли кто-то следит за рекой. Нас трое мужчин в железных шлемах, в железной броне и с крепким оружием в крепких руках. Давайте просто пойдем на Торхельм и убьем всех, которые там».

И они пошли.

Свей и Кнуд — почти по самому дну лощины, вдоль ручья, по открытому. Правый лощинный отлог был поплоще, и зарос он пореже — только деревьями. Молчальник и Бесприютный решили: если Торхельминги следят за рекой и нападут, то справа (редколесье тем выгодней для засады, что и спрятаться можно, и быстро-бесшумно кинуться на врага). Поэтому лесному человеку Ватитшу определили идти скрытно верхом левого берега, а ежели что — бить стрелами поверх луговины и успеть хотя бы поранить хотя бы одного ворога прежде, чем те добегут до открыто идущих низом.

Лесной вятич, правда, заикнулся, что уж до трех-то считать даже берсерки, поди, умеют, а ежели за рекой следят, то усмотрят и кто куда от нее пошел. Но Свей спросил:

— Ты можешь предложить что-то умнее?

Вятич вздохнул, снял и отдал Кнуду свой щит (лучнику, да еще лезущему в крепь, лишнее снаряженье скорей помеха, а бесприютный урман из-за привычки выменивать все подряд на хмельное был не шибко имущ — из доли в последней добыче, кажется, только доспех персидский к тому времени пропить не успел)… Потом он, вятич, без особой нужды поправил висящий за спиною колчан… Потом еще раз вздохнул… И отправился, куда велели. Потому что долгие пререкания здесь, на ровной отмели, показались ему лучшим способом не дожить даже до ночи. Молчальник и Бесприютный ловчее, чем Кудеслав, умели убивать умелых в убийстве людей; зато Кудеслав родился да вырос в чаще-матушке и вдобавок обладал неявною силой. Потому-то он, в отличие от друзей-скандийцев, чувствовал: за отмелью следили и продолжали следить.

Кудеслав уже лез в облепившие склон кусты, когда позади что-то рухнуло. Не успел он обернуться да глянуть, как это самое что-то, продолжая трещать гравием и, вероятно, вставая, затеяло громко и внятно поминать Кнудовым голосом всех основных скандийских богов, особо выделяя ответственных за реки и скользкие спотыкальные камни. Закончив с богами, Бесприютный урман поведал то ли Свею, то ли провислому небу:

— Утром, отправляясь, я вопреки советам выхлебал бо-ольшую флягу крепкого меда. И напрасно. Нужно было выхлебать две.

А потом Вятичу на некоторое время сделалось не до побратима и Свел: слишком много сил сжирала ходьба.

Склон действительно оказался почти непролазен даже для лесного человека (Кудеслав едва ли не через шаг цеплялся за ветви то луком, то рукоятью меча, то еще чем), и даже для лесного человека склон оказался непролазен бесшумно. Впрочем, слух по тогдашней погоде ни Вятичу, ни возможной засаде был не помощник — звуки рассасывались в монотонном бормотанье полудождя-полуграда.

Пока Кудеслав продирался к гриве, Кнуд и Свей успели уйти далеко. Их отблескивающие тусклым железом фигурки маячили уже почти возле неблизкого лощинного выгиба. Но Вятич не торопился их догонять. Наскоро оглядевшись, он выбрал дерево прямей да выше других, аккуратно прислонил лук к стволу и пардусом взметнулся в черную путаницу безлистной кроны.

Свет, которому хватало сил продавиться сквозь мокрую кошму неба, был тускловат, но, рассеянный льдистой моросью, совсем не давал теней — из-за этого даже очень неблизкое казалось и было особенно различимым. Потому-то, наверное, Вятич Кудеслав и сумел заметить серое пятнышко, умелькнувшее прочь по гребню противоположного склона. А верней, потому вышла такая удача Кудеславу, что он заранее догадывался, где и что может мелькнуть.

Кнуд-побратим и Молчальник не ошиблись в догадке: скрадка была на редколесном берегу ручья. Только не потому, что оттуда удобней напасть, а потому, что редколесьем быстрее бегать.

Может, раньше при Торхельмингах и жили только два старика, но убежавший соглядатай был мальчишкой, быстроногим и расторопным. И неглупым. Высмотрел чужих, понял, как да куда они двинулись, а теперь мчится к хозяевам — рассказать высмотренное да понятое.

Проводив взглядом серый лоскут мальчишеской одежонки, Вятич не слез, а почти свалился наземь, подхватил лук и бросился вниз по склону — не думая о скрытности, не озабочиваясь уберегать лицо от хлещущих веток.

Ручей, кажется, еще сильней вздулся за время Кудеславова лазанья по местной чащобке, но вятичу сумелось почти что с ходу перепрыгать по камням этот бурливый поток вспененной жидкой глины.

Бежать по редколесному склону действительно оказалось легко. Кудеслав успел и догнать, и даже изрядно перегнать друзей (те вышагивали развалисто да неспешно, приноравливаясь к непрыткой прыти лучника, по их разуменью дерущегося гривою чащобного склона). Успел, а потому вспомнил о необходимости скрытничать. И вовремя. Потому что вскоре разглядел встречно идущего.

Кряжистый мужик в меховой одежине да в кожаном куцем доспехе, без шелома — русые волосы слеплены-вытемнены мокретью. При увесистом коротком копье и при двух мечах (один, длинный, за спиною, другой, поменьше, на поясе с правого боку). И еще то примечательным показалось, что в плечах широк неимоверно, аж не по-людски, руки нечеловеческой же длины, но притом низкоросл и коротконог до уродства. Или это лишь показалось так оттого, что шел встречный согнувшись, а вятич на него сверху смотрел (и не смотрел даже — высматривал, скорчась за древом)?

А встречный действительно не шел, а крался по низу редколесного склона, прячась от Кнуда со Свеем. Прячась. От Кнуда со Свеем. И будто нарочно показывая себя гриве противоположного склона, заросшего, куда на глазах следилыцика ушел Кудеслав. Да еще и будто прикипев к тому склону хватким сторожким взглядом, а на идущих вдоль ручья лишь посматривая час от часу.

Вот так. Это вятич никак не привыкнет к диковинной повадке урманов — как они сплошь да рядом исхитряются сочетать хитрую предусмотрительность с ребячьей (а то и жеребячьей) беспечностью. А Торхельмингам то не в диво. Ничем, видать, братьев с Торова холма не озадачило такое рассужденье ярловых людей: коли, дескать, за нами следят, точней точного ничего у нас не получится, потому надобно думать, будто именно сейчас никто за нами уже не следит. Не озадачило, ибо сами Торхельминги рассуждали бы так же.

Вот они и поверили. И теперь тот, которого углядел Кудеслав, приманывает собой лучника, якобы крадущегося через крепь. Значит, второй из братьев там, на противоположном склоне. Скрадывает того же лучника, которого там давно уже нет. А этот берсерк, который тут, внизу… Неужели рассчитывает успеть увернуться от стрелы? С того-то склона до него шагов сотни со две, но все равно… Или надеется, что брат вовремя распознает вражьего лучника да опередит?

А Кнуд и Молчальник, шедшие противоположным берегом ручья, добрались до места, где кусты нависали уже над самой водой.

Тем берегом идти дальше нельзя, сейчас они станут перебираться на здешний. Тут бы Торхельмингам и кинуться с двух сторон…

Кинутся?

Или не решатся, пока третий ярлов дружинник невесть где? Но уж больно соблазнительный для них миг… Так не самого ли себя ты перехитрил, лесной человек?!

Кудеслав до рези под веками вглядывался в противоположный склон, соображая, как бы сам вел себя на месте ворожего урмана. Тому б постараться зайти как можно выше да затаиться над местом, где идущие низом станут перебредать ручей… Вон, к примеру, на самой гриве торчит валун… Точь-в-точь зуб великанский, проеденный… Сбоку еще нарост какой-то…

Да!

Нарост дернулся, приподнялся, слепил себя в голову да плечи привставшего человека. Не стал второй Торхельминг тратиться на вылавливанье ярлова лучника. Он рассудил умнее: приискал себе место посподручнее, выждал, пока двое внизу сделают то, чего никак не могут не сделать… и…

Вятич привстал на колени, изготовил лук. Ох, далековато метать… Если ворог бронный (отюда-то не разберешь!) — беда. Настоящий панцирь даже увесистой железножалой стреле на двухстах шагах не пробить… Да еще тетива поскучнела, накуксилась от дождевой сырости… Но за моросным ропотом подлет стрелы не расслышится (и тому, который тут, у подножья, не расслышать ее пролета), и ветра нет — то все на пользу… Но даль, даль! Ох, нахитровал ты, лесной дуролом, себе же на вред…

Все!

Свои полезли в ручей. А урман, дурень, аж до пояса высунулся из-за валуна, машет — братово, что ль, внимание привлечь хочет? Бей! Второй такой возможности враг не подарит!

Злобно ляснула по назапястнику тетива, стрела с обиженным гуденьем ушла низать льдистую морось — за миг до того, как урман, напоследок особенно резко отмахнув вскинутой правой рукой, сунулся обратно за камень.

А еще не мигом даже — огрызком мгновенья позже Свей, переходивший ручей вторым, споткнулся и лицом вниз всем весом своим немалым обрушился в рыжую бурливую воду.

Кнуд, наверное, тоже сперва решил, будто Молчальник всего-навсего оступился. Во всяком случае, бесприютный викинг, который успел уже выбраться на более-менее сухое, повернул было обратно. Второй Торхельминг, хоронившийся в двадцати шагах под Кудеславом, того-то, небось, и дожидался. Потому что он вдруг ринулся вниз, к ручью, вскидывая копье.

Таиться нужда отпала. Кудеслав вскочил в рост, снова готовя лук: два-три десятка шагов — тут тебе, друже-враже, легонький твой доспех не оборона! И снова ляск тетивы по толстой просмоленной сыромятине, снова раздраженный гуд сорвавшейся в лет железноклювой погибели. Догнала она урмана, погибель эта, почти на полдревка вбила себя в доспешную кожу, в левое ворожье плечо. А только ворог не запнулся даже, не оглянулся на внезапную боль — он все той же безмолвной жутью-примарой несся к ручью, к топчущемуся по колено в воде Кнуду.

То проклиная своих да чужих богов, то их же, проклятых, принимаясь молить о подмоге, Кудеслав еще дважды растягивал-спускал тетиву, метя в мелькающую меж ветвей спину. Вторая стрела размозжилась о по-чудному привешенный длинный берсерков меч, третья вогналась урману в бок (снова в левый, снова близ сердца)… Торхельминг опять не заметил раны. Впрямь будто сон похмельный…

Еще не зная, что именно станет делать там, внизу, вятич взревел подраненным шатуном (на себя отвлечь ворога надеялся, что ли?!) и раненым же медведищем ринулся не разбирая дороги ломиться со склона. Когда он, смахивая кровь с исхлестанного лица, вывалился наконец из леска, бывшего прежде таким прозрачным, а тут вдруг с чего-то понепролазнев-шего (марь, точно — марь!), оказалось, что побратим успел уже и из воды выскочить, и щит на руку перекинуть, и топор изготовить. Бесприютный боком, вприскочку, обходил напастьника по широкой дуге, норовя вывернуться из-под наскока и зайти сверху.

Не получилось.

Торхельминг, по-бескостному извернувшись на бегу, хлестнул оружной рукою вперед и вбок… Мелькнула над галькой серая молния дрота-копья…

Из-под такого броска даже ратному умелейшему умельцу, каким и Кнуд был, не вывернуться (тем более после фляжищи хмельного, хоть и полдня тому питой). Бесприютного лишь на то и хватило, что щит приподнять. А только прошибло копье дубовую, кованную железом плаху. Прошибло, грянуло в панцирь, швырнуло Кудеславова побратима плечьми да затылком на трескучую гальку…

В следующий миг Кудеслав с налета обеими руками ударил Торхельминга по лишь волосами прикрытой голове… лишь тогда вспомнив, что в этих самых руках вместо меча по-прежнему стиснут лук. Если уж явь решила тягаться с жуткими снами, то до конца.

Ему еще достало времени уронить лук и выдернуть меч… то есть ПОЧТИ выдернуть — день все-таки очень не без везения выдался. Потому что выдерни Кудеслав клинок из ножен совсем, беспременно бы тут же оружие свое и упустил. Он не сумел заметить стремительный ответный удар, а только удар этот (скорей всего, локтем на развороте) отшвырнул вятича так далеко, что он, вятич, опамятовал все-таки прежде, чем Торхельминг успел к нему подбежать.

Пораненный тяжко, как бы не смертно даже, урман не пер вслепую, как давеча Кудеслав — лишь бы успеть, — а будто скользил над каменным неукатанным крошевом. Оба его меча были теперь оголены, изготовлены, прищуренные глаза вспыхивали остро да цепко — наверняка он вовремя распознал, что враг опомнился и не просто так валяется на земле.

Нет, Кудеслав не успел бы ничего выдумать. Он успел только спустить тело со шворки разума в надежде, что оно само придумает что-нибудь. И тело придумало. Левая вятичева рука будто собственной волей дернулась встречь набегающему, готовому рубануть с ходу урману. Тот мимо воли вздернул меньший клинок, пытаясь отмахнуться от брошенной в лицо жмени щебня (небось что-то поопаснее примерещилось), и, пока клинок вздергивался, Кудеслав в перекате проскользнул под ним, вскочил — хоть ворогу и успелось крепко задеть его по плечу вторым, большим мечом (хвала богам, вдогонку удар пришелся, а то б прорубил и броню, и то, что под ней).

Вскочил.

И тут же, не давая Торхельмингу времени на новый размах, прыгнул к нему, выбрасывая перед собой довыдернутое наконец из ножен оружие. Носок вятичева клинка почти на пядь вгрызся в доспех, в поддоспешье и в урманский живот, но тут некстати вздумавшее ополоуметь кудлатое небо с гулким натужным звоном рухнуло Кудеславу на темя (при этом почему-то едва не выломав челюсть). А вздумавшая ополоуметь кремнистая твердь миг спустя обвалилась ему на спину.

Он не потерял сознание. Он понимал, что получил рукоятью меча по шлему и что с мига на миг получит клинком того же меча в горло. А вот чего он сперва никак не соглашался понять, так это отчего голова заслонившего собою весь мир Торхельминга вдруг брызнула кровавыми клочьями. Лишь когда галька вскрикнула под рухнувшим тяжким телом, вятич с трудом осознал, что продолжает видеть стоящего.

Это был Кнуд.

Без щита, левая рука висит плетью, на животе вообще… уф, нет, — это (хвала всем богам!) не рана с вывесившимися потрохами; это Кнуд, видать, в последнее мгновенье сумел извернуться, и копье больше вскользь проехалось, распахав скрепы железных пластин… Все равно, конечно, крепче крепкого побратим схлопотал — вон изо рта алая дорожка тянется… и из носу тоже… не напрочь ли себе язык откусил от вражьего-то удара?! Но какая бы там беда ни постигла язык вятичева побратима, правая рука Кнуд а была цела и крепко сжимала топор, на обух которого ушибленному по голове Кудеславу смотреть не хотелось. Тошнило его, ушибленного, от этого зрелища.

А Кнуд, отплюнувшись красным, прошепелявил:

— Удачно вышло, что я хорошо выпил утром. На бесхмельную голову мне бы после того копья не подняться.

Потом он снова отплюнулся и сказал уже почти что раздельно:

— Вставай. Еще не кончено: где-то здесь есть второй.

А потом он еще сказал:

— Понял теперь, что оно такое — берсерк?

Вятич встал, уронив при этом шлем с головы: подбородочный ремень, оказывается, лопнул (и спасибо ему — не ремень бы, так подбородок). Скользнул взглядом по лежащему навзничь Торхельмингу, по его спине с торчащими пернатыми древками, по черной луже, расползающейся из-под его живота… Осторожно, будто хрупкость неимоверную, тронул собственную гудящую голову; попробовал шевельнуть правым плечом, едва удержал вскрик… И запоздало кивнул: понял.

Кнуд тем временем принялся объяснять, будто раз второй Торхельминг не пришел на подмогу брату, значит, не видел, как того убивают, и, значит, его, второго, тут вовсе не было, и, значит, он, второй, замыслил вовсе хитрую какую-то хитрость… Но Кудеслав буркнул:

— Не поэтому.

А потом подобрал меч и шагнул к ручью.

Кнуд недоуменно следил, как побратим, оступаясь, перебирается на другой берег, лезет в кусты, вверх… Когда вятич уже почти утонул в зарослях, Бесприютный пожал плечами, сплюнул и отправился следом.

Может, второй Торхельминг и замышлял неведомую хитрую хитрость, но выполнить ее он не успел.

Второй Торхельминг лежал возле клыкоподобного валуна, где его давеча высмотрел Кудеслав. Лежал, сжимая в мертвом кулаке пращный ремень. Вот оно что: праща… Небось выйди их верх, глумился бы: для меня-де ярловы — что волчины воровитые, я их пастушеским оружьишком побиваю… Этот из братьев тоже поспесивился надеть шлем да путный железный панцирь. А хоть и надень — ни то ни другое не защитило бы от стрелы, угадавшей точнехонько в глаз.

Вятич мгновенье-другое смотрел на убитого ворога и вдруг хихикнул. И еще раз. И снова. А когда встревоженный Кнуд выкарабкался на гриву, Кудеслав, привалясь к валуну, хохотал так, что эхо докатывалось, кажется, аж от лысой макушки Торхельма.

Некоторое время Бесприютный немо и ошарашенно взглядывал то на мертвого врага, то на киснущего со смеху друга. Наконец вятич продавил между всхлипами:

— У нас… старики у нас учат… белку… в глаз бить, чтоб… чтоб не попортить шкурку… Понимаешь? Шку-у-урку чтоб… ой, не могу я!!!

Вряд ли Кнуд ухитрился хоть какой-то смысл выволочь из этих всхрапов да блеянья. А только через миг урман уже и сам хохотал — запрокидываясь, утирая рукавом то кровь с подбородка, то слезы со скул и щек.

Да, то было давно; то было еще до зловещего предсказанья про брагу, которому не внял побратим… Да нет же, Кнуд тогда еще не был тебе побратимом; это как бы не именно после того дела близ Торхельма вы побратались…

Похоже — не похоже, такая река или не такая… Почему именно сейчас это вспомнилось? Почему, почему?

А не из-за ярла ли?

Не будь у него оружной силы, округа бы совсем с ним не считалась. Как не будь при Волке дружины, Яромир его б и не слушал. Ну и что? Вот так всегда: мелькнет какая-то мыслишка, и нету ее, один след неясный остался, воспоминанье — будто важное что-то прошмыгнуло около, рядом совсем, а в самые-то руки и не далось.

И еще зверство то человечье… Торхельминги — люди — повели себя зверее зверей. Вон как тот, первый, нападал, стрел в себе не чувствуя — впрямь ровно медведище… А недавний медведь-людожер кой в чем вел себя не по-зверьи… Ну и что?

Да, мысли прошмыгивают, выскальзывают из рук; а только уж одним-то краем своим вспомянувшаяся давняя быль пришлась к месту-времени. Тогда ты выручил Кнуда, а тебя, лесного облома, Кнуд выручил. Нынешние же дела могут так вывернуться, что тебя одного не хватит позаслонять собою всех, которые под угрозой. Да и из спасаемых многие ли, если что, кинутся от смерти тебя заслонять? То есть двое-трое кинутся, ни на миг не заколебавшись, а только надежней ли тебе от этого знания? Вон хоть та, что мышью под веником притихла сейчас позади тебя, — не допустите, боги, ее к несчастью… и уж тем более не допустите дурня Кудеслава выжить ценою несчастья с… Да хватит же тебе, впрямь ты дурень! Хватит! Не ровен час — накличешь!

Мечник все налегал и налегал на весло.

В нынешнем положении от зоркости, чуткости да ловкого обращенья с оружием проку почти никакого. Тут одна надежда — быстрота. Хлипенькая, конечно, надежда, но другой-то нет!

Впрочем, покуда ничего не происходило. Лишь однажды Кудеславу почудилось, будто бы сумел он ощутить на себе недобрый пристальный взгляд из прибрежных кустов. Однако почудиться могло и напрасно; если же нет, то была это, скорее всего, какая-нибудь вспугнутая с водопоя зверина. Здесь, меж двумя людскими поселениями, зверь да птица сторожкие. И не только здесь — так уже по всей ближней округе.

Да, скудеет округа.

И первые, кому страшна недобычливость здешней охоты (страшней, чем даже самим охотникам), — так это Зван и Звановы. Род от переселения не удержишь; остаться без родовой защиты тоже нельзя… Так что не объявись Волк со своими, не посули он выход — пришлось бы Звану, как ни верти, бросить здешнее место. А это ему, Огнелюбу то есть, поди, куда хуже, чем ножом по горлу.

Ножом.

По собственному своему горлу.

Или не по своему.

Отбить общинные челны, нападение свалить на мордву.

Велеть Кудлаю пострелять безвинных мокшан — чтоб, значит, свара заварилась скорей да крепче, чтоб никто не успел толком задуматься: а мордва ли?..

И что потом?

Неужто Огнелюб надеялся, что Яромир вот так сразу кинется за подмогой к воеводе «старейшины над старейшинами»? Не глупость ли такая надежда? Может, Зван полагал, что мордва первым же приступом одолеет малолюдную, не успевшую изготовиться к отпору общину, разорит город, нахватает полон… А через день-другой объявился бы со своей дружиною Волк — доброхотный да бескорыстный выручатель-отмститель? Может, и так. Особенно ежели бы при мокшанском приступе Яромир, Божен и еще трое-четверо наиболее уважаемых охотников с честью отдали бы жизни за свою общину (конечно, не без помощи Огнелюбовых поплечников)… И вышло бы все по желанию Огнелюба: не слобода при граде, а град при слободе, и надо всем этим крепкая защита…

Вот только не подумал Зван, что град от мокши может отбиться. И еще не подумал, что ежели община замирится с мордвой, то черные его затеи мигом поверх ряски всплывут.

Не подумал?

Это Зван-то?!

Ой, не похож Огнелюб на дурня! Так, может, для случая, если дело не по его желанию обернется, слободской голова припас еще какую-нибудь хитрую каверзу? Вот это запросто. Вон хоть на мысе сейчас: и градские воины там, и Звановы с Ковадлом (если волхв сумел, как было условлено, не отпустить Огнелюбова подручного в слободу), и мокшанский голова с сыном… Ох же и варево может там нынче завариться! Такое варево — век не расхлебать. И еще ты, воин могучий, нахвастал быть на мысу прежде крепкого света, а сам хорошо если до полудня поспеешь… Плохо. Одна надежда, что при волхве никто не осмелится затеять черное дело.

А вот изверги (Мечник нынешней ночью уже говорил об этом Яромиру), похоже, к нападению имеют касательство вовсе слабое — всего лишь заранее прослышали, будто готовится нечто такое, и позаботились обезопасить свой товар. Ну, и опять же таки не позаботились предупредить общину. Что ж с того? Им община больше не мать; даже не мачеха. Небось, приключись какая беда у того же Чернобая, Яромир лишь позлорадствует. Опять же и припугнуть извергов при их малолюдстве да отшельном житье — плевое дело: дескать, помалкивайте, а не то…

Да, извергов вполне могли припугнуть. Но вот кому понадобилось убивать Шестака да подкладывать его труп вместо упокойного полоняника? Конечно, вряд ли можно было предугадать, что подмена распознается. Не воротись Мечник в град так скоро да не вздумай Яромир показывать ему труп (мог же старейшина и просто словами сказать: так, мол, и так, узнали его…), затея с подменой скорее бы всего удалась. Но вот чья она, эта затея?

Зван, опасаясь, что откроется, кто захватил общинные челны, пытался свалить вину на извергов? Снова глупость! Где им мужиков-то набрать для этакого нападения? Даже если те, что уплыли на торг, спешили обогнать общинную вервеницу не ради своей безопасности, а ради учиненья засады — и то их было бы слишком мало. Может, конечно, Яромир прав, и изверги лишь принимали участие в общем деле со слобожанами да с Волковыми дружинниками? Тогда снова-таки непонятна подмена упокойника. Разве что Кудлай просто-напросто свел с Чернобаевым сыном какие-то свои счеты и решил этак вот спрятать труп, чтоб не быть уподозренным в неправом человекоубийстве? Тогда получается, Кудлай вовсе не по чьей-то зловредной указке вредил общине, а по собственной пакостной глупости… А выжженный камыш?

Мечнику уже не сквернословить хотелось, а взвыть тоскливо и длинно — как воют псы, чуя запах смерти в хозяйской избе. Наверное, легче угадать будущее по соколиному полету да вороньему граю, чем гадать о людских помыслах и поступках. Проклятье какое-то! Додуматься, кто мог совершить черное дело, — это просто; но вот как понять, кто же именно его совершил?

И нужно ли вообще Кудеславу сушить себе голову этакими догадками? Дело Мечника — меч, а изобличать козни злоумыслителей против общинного блага — это… Это тоже его дело. Потому что он все-таки не урман.

Легче легкого свалить все на Яромировы плечи: старейшину, мол, племя для того и поставило над собою, чтобы… А он один совладает, Яромир-то? Никто с этаким делом в одиночку совладать не способен, даже, поди, волхв Белоконь…

Да, легче легкого сообразить, зачем совершены злые дела. Легче легкого придумать, как именно мог их вершить каждый из тех, кому светит хоть какая-то польза от черной затеи. Но не сложней и придумать, почему каждый из них же не стал бы в эти самые дела вмешиваться. Дичь какая-то… Выходит, даже если все-таки с помощью богов и Навьих додумаешься до правды-истины, то сам не уразумеешь, что додумался именно до правды. А ежели и уразумеешь, то втолковать ничего никому не сможешь. Для того чтобы понять твое толкование, понимателю самому надобно будет передумать все, о чем ты думаешь нынче. А у многих ли родовичей достанет терпенья хоть просто выслушать?

Стой-стой! А не в этом ли кроется смысл учиненной Кудлаем подмены упокойников? Возможно, он наверняка знал, что Чернобай и Чернобаевы причастны к нападению на челны? Знал, но доказать на сходе не смог бы… Это ведь не так просто, как мнится, — говорить на сходе досадное извергам. Многие родовичи в сладких снах видят себя самочинными хозяевами, а потому станут исподтишка (иные же и в открытую) выгораживать Чернобая, Слепшу да Ждана Старого. Вот Кудлай и решился — чтобы наверняка.

Да, очень даже вероятно, что именно так дело и было.

Только вряд ли.

Вряд ли Чернобай или еще кто из извергов либо изверговых был среди нападавших. Посочувствовать замыслу, порадоваться удаче — это они могли бы, но самолично сунуться в драку… Злейшая беда самочинцев — маломужичье. Уж они и в захребетники себе манят кого ни попадя (и мурому, и мерян, и каких-то вовсе бродячих), и жен у каждого едва ль не по полдесятка — Белоконь вон жалится, будто изверги его совсем умучили приставаниями: сделай, мол, так, чтоб бабы мои одних мальчонок рожали, да почаще! Уж чего только не сулят за такую милость — что захочешь, то и отдадут. Слепша, к примеру, когда-то выменял на торге копейный наконечник редкостной узорчатой да хитрой работы — выменял задорого, а потом подарил волхву. Не в уплату за что-нибудь там, а просто так, чтоб задобрить. Волхв теперь все время носит при себе этот подарок и в случае надобности превращает свой посох в подобье копья.

Да, очень угодил Слепша хранильнику своим якобы бескорыстным даром. Но все равно мужских рук на Слепшином подворье нехватка. И на подворьях других извергов — тоже. Так что без наикрайнейшей нужды не станут Чернобай, Слепша да Старый Ждан подводить под смертную угрозу себя либо своих.

Выходит, нападение на челны дело рук слобожан и каких-то пришлых людей: уж во всяком случае те мордвины, что охороняли кукушку, были взаправдашние. А вот взаправдашними воинами они не были. Может, под рукою у Волка не одни лишь дружинники?

И может, Зван Огнелюб все-таки не имеет касательства к нападению на челны?

Велимир когда-то сказал: «Не меня бы вам Лисовином кликать, а того, который главенствует в слободе. Вот тот из всех Лисовинов Лисовин; тот небось самого Лисьего Деда за опояску заткнет». А теперь бы вот с какой стороны поглядеть: еще до ухода общинной вервеницы многие (и не сказать, чтоб какие-то особые мудрецы) успели догадаться, что добра от нынешнего весеннего плавания не будет, причем опасности ждали вовсе не от мордвы. И тем не менее Огнелюб все же решился напасть. Да еще перед этим, словно бы помогая себя уподозрить, отказался дать слобожан на общинные челны… (Ну не он сам отказался, а Ковадло — велика ль разница?). Причем не просто так — нет, мол, и все, — а с бранью, с небывалыми угрозами… Чтобы оказавшиеся вблизи родовичи лучше расслышали да запомнили? Чтобы родня погибших на мысе-когте крепче осерчала на слободу?

Как-то непохоже все это на «из Лисовинов Лисовина».

Или похоже? Может, Зван просто исполнил еще не все выдуманные им хитрые хитрости?

Ведь главное-то уподозренье твое противу Звана кроется вовсе не в его ссоре с Яромиром, не во всяческой всячине, которая только что наворачивалась тебе на ум. Главное вот в чем: запрошлой Купаловой Ночью Зван Огнелюб по-колдовски оживил убиенного тобою Кудлая. Того самого Кудлая, от рук которого тянутся изначальные ниточки-поворозочки всех нынешних черных дел.

Зачем «из Лисовинов Лисовин» это сделал?

Ты-то, дурень, воображал, будто он пытался тебя выручить. А ежели вдуматься, это с какой бы стати? Кто ты ему, чтоб изводить ради тебя редкостный ведовской цветок? И тем более кто ему щенок-недоросток, чтоб ради него…

«Это я не столько ради тебя, сколько…» Умолк тогда Огнелюб, проглотил недосказанное. Почему?

Почему…

Вот говорил давеча Яромир, что Кудлай, мол, только руки при чьей-то злоумыслившей голове. Прав старейшина, однако подумать бы: каким таким образом та неведомая голова сумела принудить руки к послушанию? Уж не для того ли Зван спас новоупокоенно-го мальца, чтобы при случае… А то и не случая ради, а зная наперед да наверняка — ежели впрямь ковательский староста умеет видеть грядущее…

Нет, конечно же, премудрый кователь не мог рассчитывать на одну Кудлаеву благодарность. Благодарность — она ведь ненадежна, она как бабий подол: легко обтрепывается, грязнится, стесняет в шагу, а при сильном ветре так и норовит вывернуться наизнанку. В дюжину дюжин раз надежнее страх. Лишь намекнуть щеноватому, какие беды ему грозят, дознайся сородичи про его послесмертие… Лишь намекнуть, что, если даже он, щеноватый, сам будет плести о себе подобное, его всего-навсего поднимут на глум; но вот ежели такой человек, как Зван Огнелюб, хоть единым словечком обмолвится — враз все поверят… Да еще втолковать бы: коль даже повезет, коль сочтенного нежитью лишь отторгнут от рода — это та же погибель. С такою славою даже одноязыкие изверги убоятся принять в захребетники, а уж всякая там мурома… слава-то (особливо худая) распространяется словно бы неким ведовским мановеньем; ей, славе-то, и дали далекие, и разноязычье — все дрын-дрова. А одиночка в чаще-матушке не жилец, это даже наищенявейшему щенку ясно.

Ясно, ясно… Да, про Кудлая все ясно.

А вот про железноголового Урмана Мечника…

Ведь «не столько ради тебя» —это все-таки хоть немного и ради тебя тоже. Так зачем Огнелюбу потребовалось спасать некоего Кудеслава от сожженья? Да небось затем же, зачем при нападении на вервеницу общинных челнов требовалось неведомым ворогам чуть ли не ценою собственных жизней щадить означенного Кудеслава. Помнится, Белоконь давеча уже растолковывал тебе это «зачем».

* * *

Ну так что, Кудеславе-друже, разобрался? Все понял, уразумел, постиг…

А ежели чуть иначе глянуть — не предубежденно к Звану, а наоборот?

Мог бы тот рассудить, что племени не с руки из-за вздорной случайности лишаться единственного умелого воина? А даже коль Огнелюб уже тогда провидел нынешние страшные дела — мог он рассудить, что хитрая злоумышленная голова по-любому приищет себе послушные руки и что нынче для общины Кудеслав со своим воинским опытом окажется несоизмеримо нужнее отсутствия в помянутой общине Кудлая… черные дела которого небось и без него бы вытворил кто-либо другой… Одним словом, могла давняя Званова недосказанность означать: «Я это не столько тебя ради, сколько ради общинного блага»? Могла.

Вот в этом-то и беда.

И так быть могло, и этак, и распропереэтак-так…

Все разумно, все правде подобно, а только сама правда меж подобий своих утерялась, кажется, напрочь.

Мечник тихонько застонал. Единственное, что он сумел понять за время своих раздумий, — это кто такие умалишенные и как ими делаются. Вот ежели СДУРУ приподнять вовсе непосильную тяжесть, в спине сразу начинается хруст да треск, словно бы через миг жилы лопнут. Нечто подобное теперь явственно слышалось Кудеславу в собственной голове.

И вместе с тем не давала ему покоя вертлявая, скользкая мыслишка — вроде бы пустяковая, постоянно теряющаяся меж чем-то более важным, но… похоже бывает с занозами: и воткнется-то незаметно, и саднит еле-еле, и наружу торчит крохотный пенечек, а как ухватишь да поволочешь — иной раз такое вылезет!.. Только вот все не удавалось Мечнику зацепиться да потащить. Цепляться-то было, почитай, вовсе не за что; лишь время от времени мелькало в памяти изувеченное страхом, кровоподтеком да мельтешением костровых бликов Кудлаево лицо — вот и вся зацепка…

А когда стало казаться, что уже вот-вот, что только задумайся хоть на самую малую чуть, только вспомни его получше, лицо Кудлаево, и… и…

И в этот-то самый миг леший сподобился дернуть за язык Векшу, о существовании которой Мечник впрямь почти позабыл.

— Скажи… — Векшин голос дрожал не то от слабости, не то от переполнявшей ильменку отчаянной решимости (а всего скорей, и от того, и от другого). — Скажи, ты детей любишь?

Вопрос был до того не к месту, что Кудеслав едва не уронил весло.

— К-каких детей? Чьих? — промямлил он, оборачиваясь.

Лицо Векши оказалось под стать ее голосу. Бледное, взмокшее от напряжения; губы посерели, дрожат; глаза — что плошки… Хорошо хоть кровь с подбородка успела смыть, а то б недолго было испугаться ее… Впрочем, Мечник и так испугался — не ильменку, конечно, а за ильменку.

Векша натужно скривилась, будто слова застревали у нее в горле:

— Вот если бы у нас были дети… Ты бы хотел? Словно обрадовавшись негаданной забаве, течение принялось шустро разворачивать брошенный на его волю челнок поперек реки. Успело бы развернуть — тут бы и опрокинуться утлой лодочке. Конечно же, Кудеслав понимал это, однако лишь едва ли не в последнее мгновенье сумел он заставить себя отвернуться от ильменки и вновь заработать веслом.

— Глупая, — вымолвил он наконец, — конечно, хотел бы. Кто ж такого не хочет? Только вот первого придется Белоконю отдать.

— Не придется, — сказала Векша по-новому — спокойно, раздельно и внятно.

Она примолкла на миг; потом вновь спросила (как-то уж вовсе по-деревянному):

— А ты меня почему хочешь? Ради меня или ради тех детей, которых у нас…

Окончание вопроса будто бы топором оттяпали; но челнок не закачался, и всплеска не было слышно — значит, не сомлела ильменка, своей волей замолкла.

Кудеслав не мог обернуться. Течение все убыстрялось, Истра плавно выгнулась влево, и за этой плавной ее излучиной открылись Мечникову взгляду мыс-коготь, притиснувший пенливую быстрину к высокому обрыву левого берега, и люди на мысе — крохотные, однако же различимые весьма явственно. Кое-кто из них замахал руками; слабо донеслось оттуда глушимое ветром подобье комариного писка — стало быть, окликают. Или уже вот так, с изрядного расстояния, бранят за задержку. Одним словом — заметили.

Да, течение все крепчало, и Мечник никак не мог оглянуться. Понимал он, что мельком — лишь на миг — не получится: наверняка не то сейчас у Векши лицо, по которому можно скользнуть мимолетным нецепким взглядом.

И надо ли оборачиваться?

Догадаться он и так уже догадался — вспомнились рассказы волхва и самой же ильменки, как чуть не загубил ее случайно молодший Белоконев сынок. Занедужила она в сырости, холоде, страхе… да еще целительная подмога запоздала… Даже не имеющий ни единой жены Мечник понял, каким горем все это могло обернуться для ильменской на-узницы.

Верней, каким горем все это для нее обернулось.

Эх ты, Белоконь-Белоконище! Неужели же ты не знаешь? Быть такого не может! Зачем же россказни о младенце, рожденном твоей последней любовью от твоего хорошего друга, — о том младенце, ради которого ты даришь последнюю свою любовь другу Мечнику? Чтобы друг согласился принять оторванный от сердца подарок? Наверное, так. Эх ты, волхв-хранильник… Для самого себя ты, выходит, ничего и не сохранил… Как же сможет теперь глянуть тебе в глаза Кудеслав, считавший себя твоим другом? Как, если на деле-то он и не друг, а обездоливатель твой?!

Мечник даже не попробовал уверять Векшу, что она и бездетная для него будет незаслуженным счастьем. Не попробовал, потому что знал: этак вот, сразу, ильменка ни единому его слову не поверит — любые уверенья да клятвы сочтет пустыми утешениями.

А Векша еще кое-что успела ему сказать прежде, чем обоим им стали отчетливо слышен гомон толпящихся на мысе людей.

— Ты вот что, — сказала она устало и тихо. — Ты меня убей — слышишь?! — непременно убей, если я в самом деле обернусь жабой-квакухой.

Гораздо позднее, уже топча ногами твердую землю, Кудеслав осознал наконец смысл этих негромких слов. Оказывается, они крепко врезались в память, хоть Мечник сперва даже не расслышал, что именно говорит ильменка. Он лишь то расслышал, как она говорит.

Потом Векша умолкла, задышала спокойно (только больно уж явственно слышалось это якобы спокойное дыхание); и вдруг близящийся изгиб мыса с нетерпеливой толпою на нем рванулся навстречу, будто подхлестнули его.

Но, конечно же, рванулся не мыс, а челнок. Это сообразивший, к чему ломится дело, Кудеслав вложил в греблю всю силу, оставленную ему трудами, волнением да бессоньем последних ночей и дней. А оставлена-то была все же отнюдь не малость…

Весло мощно и часто взбивало мутную истринскую воду — получалось не так красиво, как у Векши-умелицы, однако краса в гребле дело не первое и даже не третье. По обе стороны челнового носа вздулись пенистые бурунчики; Мечник с нежданной остротой различал в их грязноватой пене вспыхивающие на доли мига искры Хорсова небесного золота… Будто бы горячим угольем ожгло скулу, надсеченную во время ночной скачки, — наверное, корочку запекшейся крови разъело потом; а может быть, ранка саднила уже давно, просто до сих пор эта, в общем-то, пустячная боль не замечалась…

«Векша додумалась ополоснуть кровь с лица; а вот ты так до этого и не додумался; интересно, как она — Векша, стало быть, — терпит твою рожу кровяную да грязную; а беды никакой здесь, на мысу, вроде не приключилось: вишь, какие все улыбчивые — небось насмехаются из-за опоздания… ну и пускай себе, пес их занюхай; ох, поспать бы сейчас — ведь две ночи вовсе без сна, на ногах (то на своих, то на конских) — эту вот ночь и ту, что прежде нее была; да, в общем, и та, которая была еще прежде, тоже подарила куда больше беспокойства, чем сна…»

Как ни спешил Кудеслав, все же не удалось ему догрести до берега. Зато он успел сделать то единственное, что еще можно было сделать, когда ильменка, сломленная болью, кровопотерей, а главное, тяжкими своими переживаниями, лишилась-таки чувств.

Проклятый челн!

Каких только названий не напридумано людьми языков, родственных вятскому, для таких узехоньких долбленок-однодеревок! И душегубками их кличут, и заморочками, еще по-всякому… Правильно кличут.

Векша отчаянно боролась с накатывающим обмороком, а когда вконец изнемогла в этой борьбе, то последним судорожным усилием гаснущего рассудка заставила свое обессилившее тело упасть не через борт, а на челновое дно.

Она не себя старалась уберечь — Кудеслава: понимала, что, перевернись челнок, тот в своем панцире камнем ухнет под воду. Только он — Мечник — потому-то и вез свою броню на себе, что места для коробящейся ратной одежи в челне попросту не было. Хоть лежмя ее суй, хоть стоймя, а при первом же качании низкобортной лодчонки доспех непременно выпадет.

И для обвалившейся на дно челнока Векши места тоже не оказалось. Верней, так: челнок ее падения не выдержал. А можно, наверное, и иначе объяснить, только надо ли в объяснения-то вдаваться? Перевернулась лодочка — вот и весь сказ.

Да нет, не весь.

В самый последний миг, когда уже хлестнула по глазам мелкая и злая речная волна, Кудеслав успел одной рукой схватиться за перевернувшийся челн (до скончания своего века он так и не понял, за что можно было этак вот крепко ухватиться, какую такую зацепку умудрились пальцы в столь краткий миг выискать для себя на гладком, липком от смолы лодочном днище). А другой рукой Мечник успел дотянуться до плеча Векши и намертво в него впиться — именно впиться, порвав сорочечную холстину и до крови ссадив Векшину кожу ногтями.

Он понимал, что и сам долго так не продержится, и голову ильменки не сумеет долго удерживать над водой. Течение волокло челнок и людей в обход мыса, но видевшие все родовичи уже бросались в реку, на помощь. И когда двое подплывших мужиков не без труда выдрали Белоконеву купленницу из неподатливых Мечниковых пальцев, когда самого Мечника подхватили под локти и принялись толкать к берегу — только тогда Кудеслав вспомнил о своем вовсе бесценном в здешних местах оружии, привезенном из урманской земли.

Кудеславовым поясом была перевязана рука ильменки, и потому меч лежал на дне челнока.

А теперь он оказался на речном дне.

Почти в устье быстрой протоки, которая наверняка прогрызла это самое речное дно на невесть какую глубокую глубину.

Глава кователей Зван не ошибся в своем пророчестве.

Мечник перестал быть мечником.

Леший знает, что там сможет выковать Огнелюб, — любое, даже наилучшее из наилучших творение, хоть им, хоть кем угодно сработанное, ни за что не заменит Кудеславу погибшего друга.

Мечник вдруг дернулся, окунулся с головой в холодную, пахнущую болотом воду. Пловцы-спасители вцепились крепче, поспешно рванули вверх — небось вообразили, будто тяжесть панцирного железа одолевает и Кудеслава, и их. Но нет, Мечник сунулся под воду собственной своей волей, хотя и зря. Его лицо и без этого нырка было достаточно мокрым, чтобы никто не заметил слез.

10

Ночь, снова ночь.

Ясная, светлая — хоть и застят звездное множество мелкие бегучие облака, хоть и ущербилось уже Волчье Солнышко… А теплынь-то какая! Даже утром и днем ветер был куда прохладней, чем нынче.

Да, ночь…

Первая из тех, когда истомленная зимней суровостью душа человеческая наконец-то оттаивает верой в необратимость весны.

Только эта светлая теплынь была для Кудеслава во сто сотен крат хуже самой беспроглядной, глухой и ненастной тьмы.

Потому что глухая беспроглядность поселилась внутри, захлестывала медленными леденящими волнами разум и чувства, ворочалась в груди мучительной тяжестью… Ей было тесно, и потому она грызла, терзала, вымучивала Кудеслава в непрестанных попытках вырваться наружу из неуютной каморки человечьего естества.

Так уже бывало.

Несмышленому парнишке по имени Кудеслав однажды выпало пережить… правда, не ночь — вечер, когда мать, уставшая причитать над готовым к последнему обряду телом отца, внезапно придумала способ не разлучиться с любимым мужем.

А вот прощаться с побратимом своим Мечнику впрямь выпало ночью — мутной, промозглой. Погребальный костер чадил и никак не хотел разгораться; немногочисленные друзья да родичи успокоившегося Бесприютного задиры все громче шептались о дурном предзнаменовании… А Кудеслав, безотрывно глядя на очужевшее лицо Кнуда, подсвеченное скудными ленивыми бликами, вдруг понял, что после нелепой гибели этого вот инородного выпивохи остался один-одинешенек в чужедальней земле средь чужого языка и чужого обычая.

Можно ли равнять тогдашние Кудеславовы утраты с нынешней?

Наверняка любой из родовичей скажет: нельзя. Даже те, кто поглядывал с сочувствием, кто, желая добра, отговаривал (и отговорил-таки) от безнадежных попыток донырнуть, отыскать, — наверняка даже они про себя вздыхали жалостно, а то и не без раздражения: чего, дескать, аж этак-то убиваться? Конечно, ценная вещь, редкостная; однако же Ковадло вон говорит, что Зван уже кует подарок-замену, который будет вовсе не хуже… А этот, железноголовый, мало не плачет! Мужик называется…

Да, вовсе не свой он стал, чужой, не как все. Вон и девкам да молодицам своего корня предпочел приблуду инородную… Верно говорят некоторые старики: в дальних урманских краях тамошние злые ведуны подменили Кудеславову вятскую душу боги знают на что. Обличьем вроде как прежний остался, а нутром насквозь проурманился…

Только двое, поди, и способны до конца понять Мечниково горе. И, словно бы в насмешку, оба они Кудеславу не родовичи, не единоплеменники.

Белоконь…

Боги его ведают, какого он корня. Очень может статься, что хранильник и сам не знает своего родства. Когда четыре поколенья тому назад община зацепилась за здешние земли, Светловидово капище уже невесть с каких времен стояло там же, где и теперь стоит; и подворье волхва-хранильника стояло там же, где нынче стоит Белоконево. Если вести счет сменяющимся хранильникам от той поры, то Белоконь получается третий. И ни дед его, ни отец с общиною не роднились. Да он и сам: жены у него — одна из муромы, вторая хоть и Вяткова корня, но из неближнего рода. А мать, сказывают люди, не то хазаринка была, не то вовсе какого-то неведомого в здешних краях языка…

Однако же волхв способен понять, что Мечниково горе — не пустая блажь и не ущербность души.

А кроме него — еще Векша-ильменка. Хотя уж ей-то как раз лучше бы этого и не понимать. Мало ей своих горестей, так еще добавилось чувство неискупимой вины!

Когда Кудеславу отсоветовали нырять за мечом, ему самому вместе с волхвом пришлось силком удерживать от этой же глупости Векшу. А та (даром что только-только успела прийти в сознанье) дергалась диким зверенышем, рвалась из их рук, кричала, что ее вина — ей, значит, и поправлять; что даже хазары ее кликали то Льдинкой (за небоязнь холода), то Водяной Ластовицей (за дивное для степняков уменье «летать в воде»); что пораненное запястье нырянию не препона, поскольку рана — не рана, царапина…

Насилу Кудеслав и хранильник управились с ошалевшей купленницей.

Конечно же, Мечник ни единого слова не сказал ильменке в упрек. Да и за что было упрекать ее? За то, что навязалась в спутницы? За глупую рану? За обморок? Не со зла же она все это — наоборот.

Про бездетность свою, к примеру, спокойно бы могла промолчать. Так нет, не захотела обманом, призналась — хоть и воображала, что Белоконева угроза оборотить жабой по-прежнему в силе.

Волхв, кстати сказать, услыхав об этом Векшином признании, едва не заплакал. У Мечника прямо оборвалось все внутри, когда он увидел то небывалое диво: хлюпающий носом, изо всех сил пытающийся сдержать слезы Белоконь. Хранильник сделался таким, когда купленница его поняла наконец, что нырять ей не позволят, и быстро заговорила, не смея поднять на Кудеслава тоскливый горестный взор:

— Забудь ты меня, слышишь? Забудь! Я же тебе несчастья одни приношу. Меч вот потерял, сам едва не утоп из-за меня… Зачем я тебе такая неудалая?! Сыновей тебе подарить не смогу; еще того и гляди этот вот, которого ты другом чтишь, обернет меня лягухой квакучей… Забудь, а?

Людно было вокруг, иные из родовичей заторопились убраться подальше от не для чужих ушей предназначенного разговора; а иные, наоборот, придвинулись: поди, не каждый день такое услышишь, интересно же!

Векша не замечала любопытствующих глаз да ушей; Белоконь тоже — его как долбней по голове колотили слова ильменки…

А Кудеслав лишь зыркнул через плечо на сгрудившихся вблизи любопытных — и тех будто ведовством каким отмело. Ведовство и есть: только что рядом стояли люди — миг, и никого не осталось ближе чем на полусотне шагов.

— Ты вот что… — Мечник шагнул к насупленной ильменке, легоньким толчком под подбородок заставил поднять низко опущенную голову и уперся сумрачным взглядом в огромные круглеющие глаза: — Мне в жизни всего-то и осталось потерять Белоконя да тебя. Уразумела? Тогда перестань обижать его, себя и меня. И нечего учинять забаву для этих вот всех — многовато им чести нами троими забавиться. А еще прошу, очень я вас обоих прошу: дайте мне поспать хоть малую чуть! Не железный же я в самом-то деле!

Он отвернулся и побрел прочь. За спиною его слышался торопливый, увещевающий голос волхва.

Старик говорил, будто о бесплодии — это еще надвое гадано (даже Мечник понял: врет Белоконь ради успокоения Векши, а уж сама Векша и подавно должна была распознать вранье); будто бы превращением в жабу он грозил лишь затем, чтоб дурочка-ильменка, вбившая себе в голову нелепицу о собственной совершенной никчемности, не изувечила бы единым махом свою и Кудеславову долю…

Лучше бы, наверное, было волхву повременить с увещеваниями — больно уж неубедительными да жалкими получались они. Видать, и самого Белоконя крепко надрубило внезапное Векшино появление и все, что вокруг этого появления налепилось.

Тем не менее, оглянувшись, Мечник не без удивления заметил, что ильменка вроде бы успокоилась, даже подобие улыбки слабо шевельнулось на ее до голубизны бледном лице.

А хранильник, продолжая говорить нечто малоразбочивое, деловито возился с ее пораненной рукой.

Ну и слава богам.

Ни о каком «поспать», конечно, и речи быть не могло.

Кудеслав ушел на выгиб когтеподобного мыса, туда, куда в свое время не дотянулся учиненный Кудлаем пал. Под корнями первого же попавшегося на пути вербового куста оказалась довольно удобная впадина, и Мечник решил, что дальше идти ни к чему.

Стряхнул с головы шлем; потом довольно долго провозился с завязками да застежками панциря. А когда боевая одежда наконец с лязгом обвалилась в траву, показалось Мечнику, что вместе с нею он и последние силы уронил. Так и рухнул наземь вслед за панцирем, даже разуться не смог, хоть натруженные ноги немым криком кричали.

Он расслабленно лежал на спине, прикрыв ладонью глаза от сияния Хорсовых лучей, которые пробивали листву чахлого куста насквозь — как урманские стрелы пробивают биарминский кожаный щит.

Сон не шел — его гнали прочь воспоминания. В багровой тьме, хлынувшей под смеженные веки, мелькали виденья былого, мучительные образы того, чему никогда не суждено более повториться.

Морозное небо Эглефиорда — пронзительная недобрая зелень, какая бывает лишь ясным ветреным днем над скованным льдами морем; серый неистовый сполох над головой; высверк рванувшегося из ножен собственного меча; вскрик погибающего железа…

И неправдоподобно медленно кувыркается, взмывая туда, в яростную бездонную прозрачность небес, тусклый обрубок вражеского клинка… А потом — короткий жалобный вой рассекаемого воздуха, тупой хряск, отдавшийся толчком в ладонь, запястье и локоть… И кровавый оскал лезвия, испившего алый горячий хмель во хозяйское долголетье и здравие.

Да разве ж только тогда и там?!

Можно ли счесть, сколько раз повторялось такое с того давнего-давнего вечера, когда под оглушительный рев обступивших поединочное место урманов обух Кудеславова топора разможжил грязные волосатые пальцы Холгера Хундэрштикера — краснобо-родого Холгера, который за остроязыкость носил еще и прозванье Строгатель Дубов?

В тот вечер невоздержанный Холгеров язык выстрогал своему хозяину большую неприятность. Вздумал он пробовать остроту на диком вятском медведе, неспособном еще понимать значение каждого слова, но прекрасно понявшем, что над ним насмехаются. Кругом не повезло краснобородому. На его издевательства Кудеслав ответил глумливым жестом, всю меру оскорбительности которого сам Мечник понял лишь год спустя, а об той поре как-то случайно приметил, запомнил да и повторил бездумно при случае. Неистовое бешенство, в которое урман впал при виде пустякового шевеления пальцев, повергло вятича в совершеннейшее остолбенение. И все бывшие при этом в один голос свидетельствовали потом, что Холгер Хундэрштикер схватился за оружие первым и успел нанести два смертоубойных полновесных удара, от которых вятич увернулся лишь немыслимым чудом, — только после этого он (вятич то есть) выдернул из-за опояски топор.

Может, и не были бы свидетельства столь одноголосными, не успей Строгатель Дубов за время плавания добиться к себе горячей нелюбви всей дружины. И наверное, из-за этой вот нелюбви Холгеров меч волею ярла остался у Кудеслава. Холгер-де, по неумению биться левой рукой, все равно покуда владеть мечом не способен, а ежели доброе оружье тем временем перебудет у ловкого да отважного воина — то дружине на пользу. Но, конечно же, меч перебудет у вятича лишь до той поры, когда Холгер ощутит в себе силы потребовать свое достоянье обратно.

Хундэрштикер так и не ощутил в себе достаточной силы. А может, и чего-то иного: ведь одно дело душить собак, и вовсе другое — связываться с медведем.

Это было.

Это было давно, очень давно, и с тех пор они стали почти неразлучны — Мечник и его меч.

Оружие не умеет быть просто куском железа. В каждом клинке поселяются кусочки человеческих душ. Какую-то частицу себя оставляет в нем душа создателя-мастера; чем-то делится душа хозяина; что-то достается клинку и от тех душ, которые при его помощи расстаются с мешаниной мяса, жил и костей, именуемой человеческим телом.

В это верят урманы. В это не может не поверить человек, несколько лет почти непрерывно тершийся бедром о ножны своего друга — друга, ставшего продолжением руки и мысли; помогавшего отнимать и спасать жизни.

Друга, которого, оказалось, так легко потерять.

Которого не вернуть.

Горестные мысли не помешали Кудеславу расслышать легкий шорох травы под осторожными босыми ступнями, почувствовать скользнувшую по лицу мимолетную тень. Он не пошевелился, не отнял ладонь от глаз. Лишь услыхав, что сдерживаемое дыхание того, кто подкрался (верней, не «того, кто», а «той, которая»); изменилось, сделавшись прерывистым, напряженным, Кудеслав буркнул:

— Думать забудь, слышишь?

Чуть раздвинув лежащие на веках пальцы, он успел заметить, как испуганная ильменка торопливо отдернула руку от рукояти заткнутого за его правое голенище ножа.

Все так же глядя на Белоконеву купленницу не впрямую, а сквозь щелку меж пальцами, Кудеслав проговорил спокойно и ровно:

— Тебе от меня даже в Навьи сбежать не удастся. Думаешь, я, столь ловкий в убийстве других, не сумею убить себя самого? Все равно долей назначено быть нам вместе — хоть в обычной избе, хоть в смертной. Так что подумай, прежде чем новую глупость над собой вытворить.

С острого конца мыса тянуло дымком, долетал оттуда негромкий многоголосый говор, какой-то перестук, всплески — обычные шумы прибрежного мужского становища. Потом вдруг послышался голос волхва, испуганно зовущего Векшу.

Кудеслав ухмыльнулся. Эх ты, хранильник! Небось, лишь на единый миг отвлекся от своей подопечной — вот и ищи теперь. Уж тебе ли не знать, с кем дело имеешь?! Хорошо, что ближе нигде оружия не присмотрела, а то имели бы уже упокойницу…

Он наконец открыл глаза, спросил:

— Как рука-то?

— Мозжит, проклятая… — дернула плечом ильменка. — Рука-то пустое, вытерпеть можно. Ты другое скажи… Скажи… — Голос ее прервался. — Зачем я тебе? Неужто же лучших нет?

Мечник, щурясь, глядел на плывущий по небу невесомый пух облаков.

— Скажи да скажи… Смола прилипучая, вот ты кто. Лучше сама ответь: я тебе люб ли?

— Люб. — Ответ прозвучал не громче выдоха, но Кудеславу хватило и этого.

— Вот и ты мне тоже. Нешто это провинность? Нешто не счастье, когда оба сразу? Чего же ты вымучиваешь душу и мне, и себе? Неймется, так пойди окунись, охолонь малость. Только топиться не смей — все равно вытащу, а потом заголю и поясом настегаю. Родитель-то тебя недопорол — видать, недосуг было…

— Ладно. — Векша уселась рядышком, тронула его за плечо: — Тогда поклянись на моей ране… погоди, я сейчас расковыряю, а то засохла уже… клянись, что сразу же возьмешь себе вторую жену — для детей. Ну?!

Мечник, приподнявшись, все-таки успел схватить ее за здоровую руку и помешать нарушить повязку.

— Вот ведь шалопутная! Не береди рану-то, клянусь я! Клянусь, говорю! Сама мне и выберешь. Только не из Белоконевых, — добавил он, выпуская обмякшую ильменку и снова ложась. — А то мне давеча урманы привиделись и Кнуд-побратим меж них. Не ко встрече бы…

Послышались торопливые грузные шаги, и запыхавшийся голос волхва произнес:

— Вот ты где! Все-таки не дала поспать мужику! Так бы посох о твою спину и изломал, да жалко…

Он перевел дух и разъяснил:

— Посох жалко, не спину.

Хранильник не сел, а почти упал рядом с Мечником. Векша мгновенно переметнулась так, чтоб между ней и волхвом оказались Кудеславовы ноги. А Белоконь продолжал ворчать:

— Веришь ли, на единственный только миг отвлекся, с Ковадлом ругаючись, — а этой уж и след простыл. Что твоя змейка усклизистая: шасть — и поминай как звали… А я еще, дурень старый, бодрящего зелья ей дал, чтоб не млела от кровопотери да прочего. Истинно дурень — тут бы не бодрящее кстати, а вовсе наоборот!

— А что Ковадло? — Кудеслав снова прикрыл глаза.

— Что-что… Сызнова в слободу навострился. «Неча мне, — говорит, — время на здешнее бездельное безделье растрачивать».

— Ну? — лениво шевельнул губами Мечник.

— Вот те и ну — кукиш гну! — сердито буркнул волхв. — Пущай здесь будет, на глазах.

— А мокшане что?

— А что мокшане? Молодой спит без просыпу, а старик костерок ото всех отдельный себе запалил, глядится в него и поет чего-то. Без слов, так только, будто комар звенит. Не поет — жилы изо всех мотает. Ну и пес с ним.

Белоконь примолк на миг, окинул Мечника стремительным цепким взглядом, потом обернулся к Векше:

— Ты, чем егозить без толку, хоть бы сапоги с него сволокла! Ну, чего смотришь? — прикрикнул он на изумленно вскинувшуюся ильменку. — Давай разувай мужика, привыкай к жениной доле!

Векша невинно поморгала:

— Я бы с радостью это. Вот только рука — болит она и не слушается.

Ильменка тронула Кудеслава за колено, проговорила тем же невинным голосом:

— Ты велел ополоснуться? Ну так пошла я… Купаться она, конечно, не стала, а просто села на крохотном обрывчике, позволив частым речным волнам облизывать ей ноги. Волхв некоторое время мрачно рассматривал Векшину спину. Потом, оборотившись к Кудеславу, вздохнул:

— Ты уж прости меня, старика, за этакий-то подарочек.

— Дурень я, наверное. — Мечник тоже вздохнул. — Потому что за подарочек этот я на тебя зла не держу. Наоборот, в землю тебе поклонюсь. Вот только сперва маленько отдохну, хорошо?

— Да уж боги с тобою — я и без твоих поклонов как-нибудь перебуду.

Помолчали.

Потом Кудеслав принялся рассказывать хранильнику о происшествиях минувшей ночи да первой дневной половины. Не спеша, со всевозможными, в общем-то ненужными, подробностями — главным образом, чтобы загнать в подспудные глубины души вновь разгулявшуюся было черную тоску о сегодняшней безвозвратной потере.

Хранильник слушал в оба уха, не перебивая и не торопя. Лишь трижды он принимался злобно цедить сквозь зубы еле слышную брань: когда услыхал о подмене упокойника и когда Мечник поведал о причинах ильменкиного увечья, а потом — о ее же откровении про детей, которых не будет. Да, и еще одна новость допекла старика — Векшина просьба убить ее, ежели волхв исполнит угрозу оборотить свою невоздержанную на язык купленницу квакухой.

— Вот дуреха-то! — простонал Белоконь и отвернулся.

— Это ты ей сказал, будто она рожать неспособна? — спросил Кудеслав, по-прежнему глядя на купающиеся в ласковом полуденном небе облака.

Волхв замялся.

— Нет. Ну, то есть… В общем, она сама поняла — ведунья же, хоть и неумеха… И опять же таки, баба, хоть и соплива… Ну, пристала хуже пиявки — скажи да скажи: правда ли?..

— И ты сказал.

— Сказал… Леший, верно, попутал. Только не ей, а бабам своим — ведь поедом ели меня, проклятые, из-за того, что молодую решил взять. Все плакали-причитали: как она, мол, тебе сына родит, так ты ее враз над нами, старухами, вознесешь, хозяйкой сделаешь…

Мечник горько вздохнул.

— А про Хорсов камень, что на реке, от кого бы ей знать? — спросил он погрустневшего волхва.

— Не от меня. — Старик, сопя, поправлял заткнутые за пояс усы. — Верно, знак увидала. Он же на реку смотрит, знак-то.

Кудеслав хмыкнул.

— Нет, — возразил он. — Знак она уж потом выискала. Верно, заметила, что копьеносная лощина светлеет быстрей, чем все небо…

— Или кто из градских поведал… — Волхв все еще возился с непомерными своими усищами.

Хорсов лик вынырнул из-за облачной кромки. В глаза Кудеславу плеснуло проколовшими листву веселыми лучиками, и он вновь смежил веки.

— Может, и градские ей рассказали. А возможно, по ведовскому наитию поняла…

Разговор тянулся, будто мед за ложкой; слова переливались одно в другое, почти как ведовские наузы — с той лишь разницей, что словесное это плетение уже полностью утратило смысл.

Ну, догадалась ильменка, что валун над рекой — не просто себе валун, а жертвенник-алтарь солнцеликого бога Хорса. Как догадалась? Чем гадать, позови ее, рыжую-то, да спроси. Это, конечно, если надобно тебе непременно доковыряться до правды. Только зачем?

Затем, что Мечник изо всех сил тянул да растягивал беседу. Страшно ему было. Вот-вот хранильник поймет, что важное да нужное досказано, встанет и уйдет по каким-нибудь своим хранильниковым делам. А тебя оставит на истерзание воспоминаниям да тоске…

Стремясь оттянуть неизбежное, Мечник собрался уже спросить, не найдено ли чего путного здесь, на мысу (хоть и не верилось ему в возможность путных находок). Собрался, но не успел. Волхв, подуправившись с холеными усами, заговорил прежде Кудеславова спроса.

— Мертвых мы здесь очень немногих выискали, — внезапно сказал он, словно бы распознав помыслы собеседника. — Да и от тех птицы да зверье мало что оставили — даже иной раз трудно понять, чужой или свой…

Мечник было раскрыл рот напомнить, что вороги в реку прыгали нагишом и потому своих, даже объеденных, можно распознать по одеже… Но рот его как сам собой распахнулся, так сам собою же и захлопнулся без единого звука. Волхв, поди, не дурней тебя. Так бы это победители и оставили упокойников одетыми! Небось все до последнего клаптика поснимали…

Представив себе, как неведомые вороги добивали пораненных и раздевали мертвых родовичей (тех самых пораненных да мертвых, которых он, Кудеслав, вынужден был бросить здесь на глум и поталу), Мечник заледенел нутром от тихого бешенства. Ничего, дайте лишь срок. Отольется вам, за все отольется — сполна, со щедрой лихвой…

А волхв продолжал:

— Своих-то те, незнаные, верно, всех унесли. И, мнится мне, кой-кого из наших прихватили, будто бы они им ближней родней оказались. Смекаешь ли?

Да, Кудеслав смекнул. «Будто бы» наверняка вовсе зря затесалось меж хранильниковыми словами.

— То, что оставили нам вороги да зверье, в твоем челноке уместится, ежели гребец будет один, — вздохнул хранильник. — Надобно было бы прямо теперь же отвезть прах родовичей в град для погребения, однако я покуда решил погодить…

Он сильно тряхнул Мечника за плечо, вынудив его открыть глаза и привстать.

— Мы тут без тебя покумекали — Злоба, Кощей, Ковадло… Мокшане тоже… Ну и я, старый… Покумекали, говорю, и, кажись, придумали, где нужно искать челны.

* * *

Похоже, волхв скромничал, назвав себя последним среди «кумекавших». Кажется, следовало ему себя называть прежде других: догадка была главным образом его заслугой.

Именно Белоконь первым упомянул этот широкий заболоченный овраг, густо поросший вербой, камышом и осокой. То есть овраг оврагом виделся лишь с реки. На деле же казавшаяся непролазной заросль береговая была лишь узким подобием нерукотворной изгороди, отделившей от основного истринского русла длинную гниловодную старицу.

О старице знали многие, однако же, чтобы счесть людей, бывавших на ее берегах, хватило бы пальцев одной руки. Больно уж нехорошей была слава этого места.

Вонючая вода старицы (по слухам, в иную зиму она вовсе не замерзала) вечно бурлила огромными смрадными пузырями; топкие берега заросли неприятным сорным подлеском; прямо из воды вздымались огромные, умершие в незапамятные времена деревья…

Говорили, будто бы здесь сходятся для разрешения своих споров Речной, Болотный и Чащобный деды; еще говорили, что ночами на гнилой воде затевают пляски да игрища водяницы-русалки — белотелые, пригожие, ласковые, вот только для случайно доставшегося им человека ласки эти страшней и гибельней изощренных мучений…

Якобы даже в самые ясные дни над старицей недоступным пониманию образом копится мрак; по берегам и в ветвях мертвых деревьев мерцают бегучие огни — зеленоватые, холодные, способные приворожить взгляд человека, не успевшего зажмуриться или не имеющего нужного оберега. Приворожить и увести на колдовской невидимой привязи в бездонную хлябь…

Много страхов рассказывали об этом недобром месте. Особенно же пугающие истории — про щук длиною в человечий рост, которые выбираются из воды и рыскают по окрестному лесу на крепких когтистых лапах; про мохнатых безголовых людей; про трехлапых воронов с железными клювами — такие вот жуткие россказни забродили по граду с прошлого лета.

Даже без Белоконева напоминания Кудеслав и сам бы вспомнил, как волхв тогда потешался над глупыми россказнями, как пытался выискать, кто же первым придумывает подобный вздор. Придумщики так и не отыскались, а затащить кого-либо из родовичей к старице стало возможно лишь на крепком канате — и то влекомый бы по дороге от страха помер или тронулся умом.

Нынешним же утром волхву пришло в голову заподозрить: а не нарочно ли кто-то хочет напрочь отбить у общинников охоту подходить к будто бы гиблому месту?

Ведь заволоки неведомый ворог отбитые челны на старицу (дело непростое, однако вполне возможное), их там хоть вовсе без охороны можно оставить.

И очень было похоже, что волхв прав.

Незадолго до появления на мысу Кудеслава хранильник отрядил нескольких человек выведать, нет ли какого следа в том месте, где старичная лощина упирается в речной берег (место это лежало чуть ближе средины пути от мыса до мокшанского града). И хоть к самой старице подходить Белоконь не только не просил — запретил даже, хоть и уверял он, что днем опасность там может грозить лишь от плохих людей (а в таких суждениях волхву доверяли, как никому), все равно выискать доброхотов для подобного дела оказалось труднее трудного. Ведь требовались именно доброхоты — погнанные силком могли просто-напросто отсидеться где-нибудь поблизости, а вернувшись, наврать с три короба.

В конце концов согласились идти Кощей, Злоба и с ними еще двое.

Лишь когда хранильник поведал Кудеславу про все это, тот наконец понял, почему дали ему спокойно отдыхать да предаваться печали об утерянном мече; почему сразу не пристали: что, мол, делать дальше.

Спешить было попросту некуда. Следовало дождаться ушедших, а уж потом…

Уж потом будет видно, что делать дальше.

* * *

И вот — ночь.

Ясная, светлая.

Только душу вымучивает чернота, потому что нет на боку привычных ножен, а вместо воинского оружия за пояс заткнут неуклюжий легковатый топор. Таким бы хворост для очага рубить, а не с ворогами биться.

Впрочем, битва с этими ворогами вряд ли окажется уж очень нелегкой.

Наверняка биться с ними окажется легче, чем добраться до них.

Злоба, Кощей и те, кто ходил с ними, возвратились к раннему вечеру, еще до того, как закат выкупал облака в небесной крови.

След волока отыскался. Просто невозможно не отыскать то, что видно, поди, даже с противоположного (то есть градского) берега. Понадеялись ли вороги на живучесть вербняка — особенно об ранней вешней поре его как ни истерзай, а все одно не уморишь; из жуткой ли славы проклятой старицы родилась вражья дурная беспечность — мало ли что волоклось, может, это Болотный Дед Водяного тащил к себе в логово за зеленую бородищу?!

Так ли, иначе, а только бледное пятно измочаленных увядших ветвей, светлые полоски драной коры да затянувшиеся, однако же видимые рубцы в вязком прибрежном иле не углядел бы лишь слепенький.

Тоскливая вялость мгновенно слетела с Кудеслава, как при внезапном шаге слетает с дернувшейся ноги ветхий раскисший лапоть. Иного и быть не могло, если появилась наконец возможность выместить на ком-то неудачи и беды последних дней! Или, ежели не повезет, хотя бы вернуть часть общинного достояния — это, впрочем, вряд ли показалось бы невезением кому-нибудь, кроме Мечника.

Вот только возможность — она возможность и есть: либо так сложится дело, либо этак… Одним словом, надвое гадано (причем это еще хорошо, ежели только надвое).

Отведя Белоконя и Злобу в сторонку от прочих родовичей, Кудеслав предложил наскоро обговорить, что да как. Только «обговорить» не получилось. Говорил один Мечник — кратко, резко и властно, не слишком-то озабочиваясь дать возможность сказать хоть слово кому-нибудь еще.

Хранильник и Злоба, кстати, и не стремились раскрывать рты. Достаточно было однажды глянуть на Мечниково хмурое лицо — утратившая свою обычную ухоженность бородка, то и дело лопающийся кровавый рубец на скуле, жесткий (не жестокий ли?) прищур оледеневших глаз, — достаточно было одного-единственного взгляда на все это, чтобы охота возражать сгинула даже у Белоконя.

Впрочем, Кудеслав вроде бы не сказал такого, против чего хотелось бы возразить.

Челны наверняка еще на старице. Большой охороны при них оказаться не может: те, кто отбивали общинный товар, видать по всему, были не шибко сильны числом, да многие из них еще и погибли; многолюдный отряд долгое время в лесу не ухоронишь — людям надо кормиться, а для прокормления необходимо охотиться, то бишь забираться в лес глубже и глубже. Уже давно поползли бы слухи о чужих, особенно зимой — зимний след не спрячешь. А ведь эти, которые возле старицы, похоже, сидят там с прошлого лета — если и впрямь именно для их безопасности распускались жуткие небылицы.

Ну да все равно: сколько бы их там ни оказалось, они беспечны, уверены, будто черная слава гиблого места хранит их надежней любых дозоров, а потому при внезапном яростном нападении путного сопротивления не окажут.

Значит, нынешней же ночью нужно сниматься и идти к старице. Потаенное кубло надобно разорить незамедлительно, пока его обитатели не причинили племени еще большего зла. Медлить нельзя. Лишь боги ведают, когда в следующий раз представится случай собрать этакий сильный отряд, отвлекая столько мужичьих рук от нужного общине труда. Уже сейчас многие ворчат, что приходится переводить время невесть на что, а дома некому работать работу.

Правда, Ковадло и десяток его слобожан могут затеять пакость… Что ж, Радуницы не выдадут, синицы не загрызут. Если впрямь кователи соумышляют с прячущимися на старице (а в том, что среди общинников у неведомых ворогов имеются соумыслители, сомненья нет — разносил же кто-то меж родовичами глупые страхи!)… тогда тем более надобно поспешать: Ковадло нынче дознался о ведущем на старицу волочном следе, дознался о зародившихся у Мечника с Белоконем подозрениях и может попытаться как-нибудь предупредить ворогов общины.

И еще: непременно надо захватить двоих-троих живыми и по возможности невредимыми. Чересчур много загадок последнее время, пора бы уж и отгадщиков заиметь.

— Лишь бы изловить, а уж расскажут они у меня все, о чем только знают. В охотку расскажут — это уж будьте уверены! — сказал Мечник и вдруг так осклабился, что видевших мороз по коже продрал.

Вот и все обговорение. Белоконь лишь спросил напоследок:

— А не думаешь ты, что на старице могут жить Волковы дружинники?

— Нет! — Кудеслав говорил, будто панцирными пластинами лязгал. — Те бы озаботились укрыть волочной след.

На самом-то деле он отнюдь не был в этом аж так уверен, но…

Но…

Нет, Мечник вряд ли смог бы объяснить словами даже себе самому, почему ему не верилось, будто во всех этих делах участвовали дружинники Волка.

Двинуться в путь без заминок не удалось.

Когда Мечник объяснил родовичам, куда и зачем предстоит отправляться, затеялся не шибко долгий, однако весьма оживленный галдеж.

— …к гиблой старице?! Ночью?! Да ведь там!..

— …всю зиму в чаще морозился да горб надрывал, добываючи мягкую рухлядь, — для чего?! Чтоб теперь с моих трудов жирела всякая…

— …а вот как долбанет по башке железным-то клювом…

— …твоему Болотному Деду в бороду наплюю! Белоконь небось управится и с чем похлеще…

— …и эта… ну, которая этот… малец… она же тоже… ведунья же… и Ковадло… этот… его, говорят, сам Зван обучал… этому… Защитят, будь надежен!

— А что твой Мечник?! Был Мечник, да весь вышел! Какой он теперь Мечник, ежели без меча?!

— …кто их видел-то? Ты, что ли, видывал щук, которые с лапами?..

— Да сам ты сопля боязливая!

— Это я сам сопля боязливая?! Это ты сам сопля боязливая!

Заметив, что спорящие постепенно разбиваются на две неравные кучки, причем тех, кто идти не хочет, только семеро или восьмеро (не так уж много — остальных-то без малого два десятка), Кудеслав мгновенно утратил всяческий интерес к перебранке. Он принялся высматривать Ковадла.

Ближний Званов подручный в перебранке участия не принимал. Он стоял чуть осторонь, с ухмылкой наблюдая за вошедшими в раж мужиками. К неслышно подобравшемуся Мечнику Ковадло обернуться не успел и ухмылочку эту свою погасить не успел тоже. Так и заклякла она у него на лице, только снисходительную веселость вмиг потеряла, превратилась в напряженный нелепый оскал.

— Ты только не мечтай от нагляда избавиться, — душевно, даже почти ласково шепнул Кудеслав в самое ухо Огнелюбова наперсника. — Ни ты, ни твои здесь не останетесь — при мне будете, на глазах. И пусть тебя, колдун-колотун, боги упасут от выдумывания какой-нибудь каверзы, понял? Ты запомни: я рядом буду. И ежели только ты или кто из твоих… ежели только… Что бы ни случилось, кто бы меж нами ни пытался встать, я тебя все едино достану. И умрешь ты не быстро — Родовым Огнищем клянусь. Веришь?

Все с той же принужденной улыбкой Ковадло выдавил:

— Зря ты. Мне такие твои слова обида обидная.

— Ничего, — оскалился Мечник. — За обиду я перед тобой повинюсь. В землю кланяться буду при ком захочешь. Только позже. Когда пойму, что напрасная она, обида-то.

Он легонько хлопнул ладонью по будто закаменевшему плечу слободского нарочитого мужа и отошел прочь.

Как ни коротка была эта беседа, но, когда Кудеслав вновь прислушался к галдежу сородичей, оказалось, что те спорят уже не о том, кто из них «сопля боязливая» и много ли толку от Мечника, который лишился меча.

Причину новой свары он разгадал, лишь когда вышмыгнувшая из толпы Векша проворно спряталась у него за спиной и стала требовать защиты от бесстыжих охальников да похабников.

Оказалось, что Белоконь велел ильменке к старице не ходить, а остаться на мысу. Ильменка, естественно, заартачилась, и тогда те восьмеро мужиков, которые тоже решили оставаться (конечно же, не из боязни, а по всяким разным другим хитромуд-рым причинам), принялись с весьма подозрительным рвеньем поддакивать Белоконевым уговорам. Те же, кто решился на поход к гиблому месту, затеяли возражать, справедливо полагая, что в этаком деле лучше иметь меж собою не двух ведунов, а если уж не трех, то хотя бы двух с половиною.

Хорсов лик уже канул с небес, закат побурел, будто неухоженная старая рана, и Мечник в конце концов махнул на Векшу рукой. Он лишь попросил волхва приглядывать за строптивицей. Самой же строптивице пообещал, что ежели она вздумает учинить какой-нибудь выбрык, то он, Кудеслав, завяжет ей уши на затылке тройным наузом.

Остающимся Мечник велел шуметь погромче и подольше да жечь побольше костров; а еще велел блюсти пуще зеницы ока мокшанских заручников. Поскольку люд подобрался не шибко надежный, пришлось скрепя сердце отлучить от уходящих мрачного верзилу Кощея. Овятичившийся хазарин, узнав, что не придется ему идти в страшные места, весьма искусно изобразил досаду и огорчение.

Когда уходящий отряд вервеницей потянулся через безлесный склон правого берега, Кудеслава внезапно догнал мокшанский старейшина. Догнал, ухватил за руку чуть ниже панцирного наплечника и спросил негромко:

— Ко гниль-озеро убредай?

Не дожидаясь, пока Мечник доморгается до смысла вопроса, старый мордвин заскрипел, будто сработавшаяся уключина:

— У гниль-озеро проживай плохой человек. Прячь себя. Дым — прячь себя, дров руби — прячь себя, охотись — прячь себя. Хороший человек прячь себя зачем нет. Мой человек ходи, смотри. Зима белый был, следы на белом прячь не моги. Плохой столько: вот, вот и вот… — Он трижды махнул костлявой растопыренной пятерней. — Я свой человек слал к твой человек, говори про плохой человек. Упряжей… Упр… Упреждай.

Кудеслав хмурился, пытаясь уразуметь смысл невнятной скороговорки.

— Ты, что ли, посылал упредить о плохих людях кого-то из наших? Так? Кого упреждали-то?

— Так, — закивал мордвин. — Тот твой человек с вами теперь убредай. Большой человек, носит сильный дубинка. Деревянный длинный дубинка, набалдашен железом. Еще жди! — Старик все не выпускал Мечника, волокся следом. — Плохой человек ямы копай. Ловилки. Ловилками себя охраняй. Смотри, где нога топтай. Уразвемел?

— Уразумел. — Кудеслав поклонился мокшанскому голове. — Сам буду смотреть и другим накажу. Благодарствую.

Он отвернулся и заспешил туда, где смутно темнели в сумерках спины уходящих сородичей.

Человек, носящий большую дубинку для сильных — тяжелую, значит, — с железным набалдашником.

Молот, что ли?

Какого же лешего старый мордвин вздумал предостерегать о чужих да недобрых людях именно Ковадла? Было бы уместней Яромира упредить или хоть Звана… И отчего это мокшанин решил загадки загадывать, вместо чтоб открыто и прямо назвать предупрежденного им человека? Неужели не знает имени? Или поопасался произнести его вслух, как боятся произносить имена страшных зверей, злых к человеку богов и… и колдунов?

* * *

Через ночной лес шли бесшумно и споро — особенно заладилась ходьба, когда на небо выкарабкалось Волчье Солнышко.

А потом лес кончился.

Начались болота.

Были они, болота эти, нестрашные, вполне проходимые; даже впервые попавшему в них человеку не составляло особого труда выискать верную тропу — чтоб и с нужного пути не уклониться, и ноги выше щиколоток не замочить.

В общем, не болота, а так себе. Болотца, в общем.

Только «нестрашные» — это если бы где-нибудь подальше. Это если идти ими не к гиблой старице.

Можно не верить россказням, можно даже потешаться над глупыми страхами — возле теплого очага в крепкостенной избе. Или, к примеру, светлой порой сидя на длинном голом мысу посреди спокойной да чистой реки. Или даже пробираясь болотными тропами к гнилому распроклятому месту… только ежели днем.

А так…

Когда под ногами чмокает, вздыхает, качается хлябь, а между тобой и нею лишь не очень-то надежное плетение травяных корней… Когда вокруг отражаются в бурой затхлой воде трупы и полутрупы деревьев — корявые, увечные, будто окаменевшие от невыносимой боли или от невыносимого ужаса… Когда мелкая, никчемная на вид (синице по брюхо) лужица вдруг коверкает и дробит отражение Волчьего Солнышка огромными пузырями, полными отвратной гнилостной вони… Когда с потревоженных тобою кустов осоки темными звенящими тучами взвивается изголодавшееся комарье, и этот звон, да еще недальние вопли не то филина, не то дразнящей его болотной нежити — единственные слышимые тобою' звуки… Кроме, конечно, чавканья под твоими и не твоими ногами; кроме невнятных проклятий да еще более невнятных приговорок, которые, может быть, и впрямь отгоняют Злых… Но это все людское, нетутошнее; это, как и ты, пришло сюда извне и, возможно, все-таки сумеет не сгинуть здесь без вести и следа…

Боги ведают, сколько времени, сил и мужества отнял этот переход через то, что днем даже всамделишним болотом назвать язык с трудом повернется, а ночью… Ночью для такого название вовсе пока не выдумано.

Наконец тропа пошла в гору. Под ноги все чаще стало подворачиваться сухое, твердое; деревья кругом вроде бы поздоровели; и люди зашагали веселей, легче…

Эта-то легкость-веселость и сыграла злобную шутку.

Конечно же, Мечник предупредил родовичей о «ловилках», которыми, по словам мордовского головы, охраняли себя поселившиеся возле старицы плохие люди. Может быть, если бы он — Мечник — не задержался, подгоняя отстающих, не случилось бы того, что случилось.

А так Кудеслав слишком поздно заметил, что тропа сделалась очень уж легкой, удобной… До того удобной, что мысль сойти с нее показалась бы глупостью.

Заметил.

Велел идущему перед ним мужику передать по вервенице, чтобы передовые остановились.

Слишком поздно.

Передовым шел Злоба — охотник не наипервейший, однако наверняка из первого десятка. Как он мог не распознать эту крытую привядшим дерном ловушку?

В дно ямы был вкопан тонкий — с древко рогатины толщиною — кол. Злоба даже не провалился, он вроде как сполз в ловушку, съехал спиною по земляной стенке, и все бы окончилось несказанной удачей, если б в самый последний миг беднягу не качнуло вперед. Обожженное для крепости острие пробило Злобино горло и высунулось из затылка на целую пядь — даже вскрикнуть мужик не успел.

Родовичи сгрудились над ямой. Кто-то шепотом рассказывал задним, что случилось; кто-то тихонько бранился; кто-то вспомнил слова, которые нужно говорить в присутствии умершего единоплеменника… Потом Белоконь лег рядом с ловушкой и, перегнувшись через ее край, освободил неживое тело от деревянного жала.

— Ишь, узость какая! — бурчал волхв, поднимаясь. — Нарочно на человека рыли!

Упокойника покуда оставили в яме, наскоро укрыв ее чем пришлось.

И двинулись дальше. Теперь головным вызвался быть Белоконь — он умел видеть в темноте. Злоба, впрочем, тоже умел, однако умение это его не выручило…

Наверное, дело в том, что иные вещи легче заметить именно в темноте, чем в льющейся с неба мешанине холодного, не дающего теней сияния звезд и Волчьего Солнышка. Тьма просто прячет, а эта видимость света еще и лжет.

Хранильник повел родовичей куда медленнее, чем прежний их головной. Зато волхв смог углядеть еще одну яму, а потом — натянутый поперек тропы ремень. Над ремнем, в ветвях густой ели, было подвешено короткое толстое бревно. Зацепился бы кто ногой за ременную распялку, и…

Спасибо волхву, пронесло. А ведь этакий ремешок заметить не в пример труднее, чем клапоть нарушенной дернины.

Больше на их пути не попалось ловушек. И ловушкам больше не попался ни один человек.

Отряд вышел на гребень плосковатой редколесной гривы, которая будто непомерный, расплывшийся от древности вал обтекала гиблую старицу. Впереди меж деревьями забрезжил лоскут звездного неба, которым прикинулась неподвижная вода. А правее, где грива вспучивалась невысоким пологим холмом, Кудеслав углядел слабое, почти неразличимое для глаз трепетание теплого красноватого отсвета.

Нет, это был не каганец Болотного Деда.

Это был скрадливый потаенный огонь, зажженный людьми. Зачем им понадобился огонь? Нарочно обнаруживают свое убежище — ждут кого-то? Или еще издали углядели приближающуюся опасность и манят в засаду? Могли, кстати, и не сами углядеть. Не затесался ли кто из их тайных соумыслителей меж теми родовичами, которые якобы из робости решили остаться на мысе? Затесался, а потом, обманув Кощея, ускользнул, обогнал отряд (один человек всегда сумеет опередить двадцатерых, в особенности если лучше них знает дорогу)…

Ладно, хватит изводить себя пустопорожними домыслами. Не возвращаться же в самый последний миг, убоявшись крохотного огонька! Он, огонек-то, может оказаться просто-напросто еще одним свидетельством ворожьей беспечности.

Двумя нетерпеливыми взмахами рук Мечник созвал общинников; заговорил полушепотом:

— Зарево на холме видите? Я туда проберусь с Ковадлом вместе…

Он зыркнул на Званова подручного и раздельно, с нажимом повторил:

— С Ковадлом, говорю, вместе. С тобою, значит. Прочим ждать тут. Затаитесь да слушайте: крикну филином (дважды, потом раз, потом вновь подряд дважды) — крадитесь к холму. Только не по самому гребню, а ниже, по-над берегом старицы, где еще не топь. А ежели я кукушкой…

— Сдурел?! — оборвал его чей-то сдавленный шепот. — Какая ночью кукушка?…

Кудеслав и глазом не моргнул:

— …Ежели, значит, я кукушкой куковать стану, уходите назад к мысу, да поживей. И еще: кто Белоконя-волхва ослушается, покуда я в нетях…

Он вдруг оборвал речь едва ли не на полуслове и, буркнув Ковадлу: «Идем!», бесшумно двинулся к запятнанному световою метой холму. Вообще-то Мечник хотел пообещать, что любого хранильникова ослушника, воротившись, до смерти пришибет, однако вовремя сообразил: такая угроза была бы вовсе излишней, а для самого волхва просто-напросто обидной. Нешто волхв сам пришибить не сможет? Да и не найдется среди вятичей ни единого дурня, способного в этаком месте поссориться с Белоконем-хранильником. И в любом другом месте, пожалуй, тоже. И пожалуй, не только среди вятичей. Люди — они везде люди, и мало кто захочет сам себе позлодействовать.

К холму подобрались быстро, однако даже столь недолгого времени хватило Мечнику, чтобы засомневаться, стоит ли по-прежнему подозревать Ковадла в пакостных умышлениях.

Слободской нарочитый муж с первых же шагов стал держаться так, чтоб Кудеслав при желании почти без размаха смог достать его оружной правой рукой. Двигался Званов наперсник бесшумно и неторопливо; все приказы своего спутника, которые тот время от времени отдавал шепотом или прикосновением, выполнял споро, однако же не выказывая подобострастной спешки…

Вражьего сторожевого первым углядел тоже Ковадло.

Внезапно замерев, кователь легонько щелкнул Мечника по шлемному железу (за все время только одним этим не шибко почтительным щелканьем он и выказал накипевшую на сердце обиду за Кудеславову подозрительность); щелкнул и кивком головы указал на объявившуюся близ вершины холма подвижную тень.

Они лежали у подножия огромной раскидистой ели, совершенно невидимые в копящейся под ее ветвями черноте, и неотрывно следили, как неведомый человек дозором обходит холм.

Человек…

Одет попросту, в мех да сыромятину (так об этой поре одеваются мужики и в вятичском племени, и в мокшанском, и в боги знают каком еще). Без шапки — Волчье Солнышко нет-нет да и высветит медяным сиянием всклокоченные русые волосы. В руках рогатина — коротковатая, однако же по всему видать, что очень увесистая. И ни пластинки железа на нем, ни кожаного панциря — ничего, что выдавало бы воина. Но судя по повадке, человек этот ловок да опытен в нынешнем своем дозорном занятии.

Правда, сам Кудеслав, случись ему дозорничать в таком вот месте, первый бы раз обошел холм по верху, озирая дальние окрестности, а второй — вокруг подошвы, прислушиваясь: над самой водой (хоть старичной, хоть болотной) звуки разносятся гораздо дальше и четче, нежели верховым ветром.

Нет, боги ведают чей охоронник спускаться к подошве холма не стал и на самую вершину тоже не поднялся. Не дойдя до нее (до вершины то есть) с десяток шагов, он как-то странно шагнул — словно бы не вверх по склону, а прямо перед собой — и пропал.

Что за притча?!

И зарево-то, сияние костровое, высвечивает вершину холма так, будто в глубокой яме горит… А сама вершина не то надгрызенной видится, не то…

Точно! Двугорбая она, вершина-то! Даже нет, не двух — трехгорбая.

На плоской холмяной макушке впрямь пучились три округлых бугра не бугра, куста не куста (сквозь кусты огонь бы просвечивал)… Вроде как груды валежника, с внешних сторон прикрытые дерном… Кровли землянок? Наверняка!

Сторож, стало быть, исчез между ними; между ними же и костерок…

А ведь туговато пришлось неведомым людям — целую-то зиму перебиваться в земляночной сырости! А нынче, того и гляди, вовсе подтопит. Оно, конечно, грива, да еще холм на ней… Вроде и высоко, а все же места тут волглые, водянистые.

Тронув Ковадлово плечо, Мечник указал на скат одной из землянок. Кователь мотнул головой: опасно, мол, ну да ладно, воля твоя…

Может, и впрямь он да прочие слобожане со здешними не заодно? Может. Но чрезмерная доверчивость так и выпрашивает себе нож в беззащитную спину.

И то ведь сказать: заметил колотун дозорного или знал, что он там? А тогда для чего показал? Чтобы до поры честным прикинуться? Эх, кабы старик мордвин ясней говорил!

Ан и со стариком не просто: вряд ли настолько уж плохо он владеет вятичской речью, чтоб не суметь, к примеру, молот описать попонятнее, а то и просто единым словом назвать. Нет же… «Сильная дубинка…» «Железом набалдашена…» Боится старик. И человека этого боится, и дубинки этой, а оттого не желает назвать их по взаправдашним именам. Накликать на себя опасается. Что ж, ковательский молот — орудие ведовское, страшное…

Вскочив да взбежав по склону, Кудеслав и Званов подручный приникли к выложенной дерном стороне ближней земляночной кровли. Переждали миг-другой; потом, не расслышав никакого переполоха либо малой тревоги, выглянули с разных сторон.

Единственного, самого первого взгляда хватило Мечнику, чтобы понять, отчего ворожий охоронщик не спускался к подошве холма и зачем ворогам понадобился огонь.

Костерок (маленький, но ухоженный, а уж пищи для него запасено — и десятикратно большему хватило бы на всю ночь) горел точнехонько в центре выложенного из камней Хорсова знака. И означало это, что слабенький, зажженный людьми огонек есть как бы частица животворящего пламени могучего солнцеликого бога, пламени, извечно побеждающего темень и темных.

Так-то.

Боятся, значит.

Едва ли не с прошлого лета живя близ старицы, доподлинно зная, что рассказываемая о ней жуть выдумана из чьей-то головы ради их же безопасности, — боятся!

Будто ребяты малые, свято верящие собственной небылице о том, что остатки меда из гостевой мисы подлизал Домовой!

А охоронщиков оказалось двое. Они молчком сидели возле костра и глядели в огонь. Время от времени сидящий лицом к Кудеславу кряжистый мужик лет сорока (не тот, что давеча обходил холм, — другой) наклонялся вперед, поправляя да подкармливая огонь. Тогда становилось видней видного, что несколько дней назад — может статься, при нападении на челны — выпало ему близко спознаться с чьим-то кулаком, а то и с обухом топора. Вся левая половина этой и без того не блещущей красотою рожи превратилась в огромный вздутый черный кровоподтек…

Вся левая половина…

Рожи…

Кровоподтек…

Вот оно!

Вот оно, пришедшее незадолго перед минулым полуднем ощущение крохотного ускользистого пенька-занозы: изловчись только, подцепи, сумей потянуть, и…

Тогда ощущение это спугнули Векшин обморок и потеря меча. А теперь…

Теперь удалось-таки подковырнуть, уцепиться, потащить на себя.

Лицо. Виданное прошедшей ночью лицо Кудлая, обезображенное огромнейшим синяком. Синяком, которым, по Яромировым же словам, наградил пакостного щенка сам Яромир. Синяком не менее чем двухдневной давности.

Все оказалось простого проще. Действительно, выискивая виновника бед общины, следовало сперва уразуметь, кому от тех бед выйдет наибольшая польза. Только нужно было еще держать в голове, что пользой одного может оказаться вред для другого. Нужно было обо всем догадаться еще прошлой ночью, в граде, стоя над ямой с упокойником-подменышем…

«Уж ты прости мне, Ковадло, за недогадливость, за злобу мою недавнюю! Впрочем… Может, покуда рано прощенья просить: есть же еще и дубинка с набалдашенным на нее железом»…

Да, удалось-таки подковырнуть занозинку, уцепить, потянуть. Только потянулось за нею на свет Хорсов такое, что любому, даже бывалому во всяческих былях мужику-воину, впору обеспамятовать…

А Ковадле вовсе невдомек, что вдруг содеялось с Мечником. Будто омертвел бывалый во всяческих былях воин, будто бы вот-вот обеспамятует. Даже при этаком свете видать, как побелел; шею вытянул (не ровен час заметят!); дышит, будто сом на березе; пальцы чуть ли не по самые костяшки умудрился вогнать в земляночную кровлю…

Лишь после того, как перепуганный кователь третий раз пихнул его кулаком в панцирный бок, Кудеслав наконец вспомнил, где он нынче, для чего и зачем. Переведя дух, он еще раз взглянул на охоронников, на землянки…

Да, все было действительно именно так, как показалось еще оттуда, от подножья холма. Дерном выложены лишь те скаты земляночных кровель, которые смотрят наружу, — это чтоб сторонний наблюдатель, мельком глянув на холм, не углядел бы примет людского жилья.

А сторожа, сидящая у костра, видит вокруг себя кровли из прочных жердей да наваленного на них хвойного лапника — для теплоты, значит; вроде как травяные и камышовые кровли многих градских изб. И еще видит она, сторожа, узкие зевы земляночных входов, похожих на звериные норы, и из нор этих доносится приглушенный пологами разноголосый сладостный храп (это хорошо, что доносится, — поди, конопатит охоронничьи уши).

Да, зевы узки: одному лезть, без спешки — и то употеть. А лапник сухой, давний. Вот и ладно.

Мечник обернулся к Ковадлу, мотнул бородой — все, мол, уходим.

Ушли.

Хвала богам — незаметно ушли.

Но не далеко.

Соскользнули с холма, вновь укрылись все под той же елью, и Кудеслав, отворотившись от склона и прикрыв рот ладонями, прокричал филином дважды, потом единожды, потом опять дважды — в общем, как было условлено.

На холме возле костра завозились, ругнулись невнятно (только и понять было, что ругнулись, а как, на каком языке даже — леший разберет); потом хриплый насмешливый голос пробасил невнятно:

— Эко тя пробирает! Пугатькала — и того упужался, ажио порты взмокрели…

Снова неразборчивое бормотание — видать, «упужавшийся» пробует оправдаться. Интересно, что за люди такие? Вроде и похожего языка, а все же не от Вятка… Или неближние… Ладно, пес с ними. Об этом еще гадать, что ли? Главное, обоих можно будет спрашивать по-вятичски и вятичским ухом понимать их ответы. Обоих. Но тот, который старше, должен бы больше знать.

Не дожидаясь, покуда соберутся все, Кудеслав притянул вплотную к себе Ковадла и появившегося в числе самых первых Белоконя. Притянул и зашептал:

— Нужно от охоронников избавиться. Староватого, что с битой мордой, я сам заберу, живьем. А ты, кователь, второго порешить сможешь? Чтоб и не пискнул?

Званов наперсник в ответ кивнул и тут же тихонько ойкнул: ударился виском о закраину Мечникова шлема.

Мечник собрался было вразумлять его, как да что делать с охоронником, но Ковадло прошипел ему в ухо:

— Как ты на пожилого-то кинешься, я своему камень в голову брошу. Ладно получится?

— Ладно. Только гляди у меня! Ежели что…

Кователь лишь плечами пожал.

— Может, я вместо него? — предложил Белоконь, но Кудеслав стиснул пальцами волхвово плечо:

— Нет уж. Тебе и тут дело: вели мужикам охватить холм облавой, и как засветится наверху, бейте тех, которые станут выбегать. Понял? Только озаботься, чтоб еще хоть одного бы живьем…

— Что засветится? — спросил волхв.

— Увидишь, — нетерпеливо ответствовал Мечник. — Ну все. Пошли, кователь! И гляди, гляди у меня!

Снова вершина холма, снова приглушенный храп из черных земляночных нор и отсветы Хорсова оберегательного огня, мечущиеся по сумрачным лицам стражей.

Не дремлют стражи. Позевывают в кулаки, то и дело принимаются злобно тереть глаза, однако же не поддаются сонливости. И оружье у каждого наготове, под правой рукой: у одного рогатина, у другого короткое копье-дрот — это как раз у пожилого. С понятием мужик. Коли внезапно набросятся, да еще не издали, таким копьецом куда ловчей отбиваться, чем топором или той же рогатиной.

Ничего, небось не успеет.

Мечник кивнул кователю, и они беплотными тенями с двух сторон обогнули кровлю землянки.

В тот же миг Кудеслав забыл обо всем, кроме сидящего к нему боком пожилого охоронника.

Ноги властно и зло отшвырнули от себя землю, распластав бронное Мечниково тело в длинном прыжке; правая ладонь с лету накрыла губы и нос намеченной жертвы, не давая ей ни вздохнуть, ни крикнуть; пальцы левой руки впились в толстый волосатый затылок…

В следующее мгновение, уже услыхав, как негромко и сухо хрустнула голова второго стража под Ковадловым камнем, Мечник дернул головой, метя налобником шлема в макушку схваченного человека. Тот обмяк, запрокинулся навзничь, валя на себя не торопящегося ослаблять хватку напастьника.

Несколько мгновений Кудеслав и Званов наперсник выжидали.

Но все вроде бы прошло удачно и тихо. Землянки сочились все тем же безмятежным храпом.

Хвала богам, Навьим да Радуницам — удалось.

Мечник подманил Ковадла и велел ему тащить оглоушенного стража вниз, где свои родовичи и Белоконь. А сам, даже не удосужившись глянуть, выполняется ли этот его приказ, подошел к Хорсову очагу и навалил на низкий, но сытый да крепенький огонек едва ли не треть запасенного охороною хвороста.

Потом обхватил убитого младшего сторожа, подтащил ко входу в ближайшую из землянок и заткнул этот самый вход мертвым телом. Непрочной, конечно, получилась эта препона, однако же первому, кто полезет наружу, придется с ней повозиться.

Если же наружу будут не лезть, а ломиться, отпихивая друг друга…

А ведь будут!

Кудеслав вернулся к костру. Огонь креп и дичал; пламя жадно вгрызалось в обильную негаданную поживу.

Попросив прощенья у Хорса (чьи бы там руки ни выкладывали божеский знак, огонь все-таки посвящен Светодарителю), Мечник вынул из очага несколько пылающих головней и принялся совать их в кровли землянок.

Ох и быстро же занялась сухая хвоя! С ревом, треском, с яростным подвыванием… В считанные мгновения на месте земляночных кровель взвились три вервием завивающихся столба неистового синеватого пламени. Шевелящийся круг ярого света дотянулся почти до самого берега старицы. В древесных кронах загомонили просыпающиеся птицы. А ведь пламя лишь разгоралось…

Кудеслав поспешно спускался туда, где меж общинников, охвативших холм редкой прерывистой цепью, высилась белоснежная фигура опирающегося на посох волхва. Хотя нет, не была она белоснежной, фигура эта: полыхающее вражье жилье оплескивало ее то желтым, то оранжевым, то кроваво-багряным трепетным заревом.

Мечник успел добраться до середины спуска, когда на вершине холма объявились первые люди. Собственно, «первые» — это неверно. Первые оказались и последними. Всего‑то и сумели вырваться из-под оборотившихся огненными вихрями кровель пятеро или шестеро. А остальные…

Остальных не было видно, зато было их очень хорошо слышно — и Мечнику, и тем, кто стоял под холмом. Страшно, невыносимо, пронзительно выли люди, проснувшиеся в чадном огне.

Да, они были врагами общине; они убивали родовичей Кудеслава; они пытались лишить племя всего добытого ценою тяжких зимних трудов; по их вине сорвалось вешнее торговое плавание; по их же вине приступала к градскому тыну мордва…

Да, во время странствий с урманами Мечнику приходилось участвовать в похожих делах и слыхивать похожие вопли…

Все правильно.

Но…

Но…

Но…

К счастью, это продолжалось недолго. Из-под кровель-костров лился в земляночные норы тяжкий белесый дым — жгучий, удушливый, смертный. Вой и визг тех, кто живьем пекся в выедающем рты и глаза угаре, сменились хрипами, надрывным мучительным кашлем… А потом осталось слышимым лишь безумное ликование пламени.

Мечник, замерший было на ярко высвеченном, голом склоне холма, вершина которого по Мечниковой же воле превратилась в огромный погребальный костер, опамятовал, лишь когда мимо него прокатился вниз, к подножию, один из спасшихся… да нет, не спасся он, а лишь на пару мгновений пережил своих угоревших собратьев.

Стоявшие под холмом Кудеславовы родовичи, которые меньше слышали, а главное, не своими руками пожгли хоть и ворожих, а все-таки живых людей, опамятовали прежде самого Кудеслава.

Тренькнула тетива, другая; весело да коротко прогудели стрелы, и едва не сбивший Мечника с ног голый мужик, вскрикнув, ткнулся лицом в поросший редкотравьем песок.

И еще один похожий вскрик донесся откуда-то с другой стороны холма. А потом еще один. А потом — пронзительный вопль, обрубившийся коротким хряским ударом отточенного железа в живую плоть.

Услыхав за спиною стремительный налетающий топот, Кудеслав отпрыгнул, крутнулся на месте, хватаясь за рукоять меча. Но меча у него больше не было.

Мимо пронеслись двое — похоже, последние из спасшихся от огня. Один в красной хазарской рубахе, второй вовсе голый, зато с топором в руках.

Кинувшись следом, Мечник заорал:

— Живьем! Одетого непременно живьем!!!

Его не услышали. Именно в этот миг с треском просела одна из кровель; к небу еще выше прежнего вскинулся чадный багровый вихрь…

А вот другой крик услыхали все оцепившие подошву холма со стороны старичного берега. Один из родовичей, повернувшись спиною к склону, отчаянно выкрикивал что-то веселое, указывая пальцем на прибрежную заросль камыша — продолжавший крепнуть пожар высветил наконец и ее.

Меж камышовыми стеблями виднелся острый вздернутый нос большого челна. За ним смутно темнел другой. Наверное, и все прочие были там же.

Вот оно, общинное достояние!

Нашли!

Возвратили!

Никто уже не помнил о ворогах. Редкая цепь общинных воинов разорвалась, оборотилась к старице. Двое-трое Мечниковых родовичей кинулись ломиться сквозь камыши, торопясь пощупать обретенные челны своими руками, — куда только подевался страх перед Болотным Дедом да железноклювыми воронами!

А два уцелевших врага добежали почти до подножья, и тот из них, кто был с топором, мчался прямиком на словно бы заснувшего Белоконя.

Выдернув из-за голенища нож, Кудеслав рванулся на помощь волхву. О топоре обезмеченный Мечник то ли забыл, то ли просто не поднялась рука взяться за хозяйственную вещь как за оружие (может, еще и горшок напялить на голову вместо шлема?!).

Он бы успел — ну, не он, так нож, готовый серой ластовицей вырваться из уже вскинутой для броска руки.

Но волхв справился сам.

Внезапно очнувшись не то от дремы, не то от каких-то тягостных раздумий, хранильник обеими руками приподнял посох, будто бы отпихнуть хотел размахнувшегося топором мужика. А через миг Мечник собственными своими глазами увидел конец волховского посоха, который выткнулся из голой спины нападавшего. Успел, значит, хранильник за время праздного ожидания снарядить посох подарком изверга Слепши…

Тем временем красная рубаха умелькнула вдоль берега старицы по направленью к реке. Вятичский воин, оказавшийся на пути беглеца, не то что ловить его не попробовал — оттолкнул даже, спеша туда, куда и почти все прочие: к челнам.

Вдогонку последнему уцелевшему ворогу бросился один Мечник.

Хазарская рубаха… Поди, не прост человек, одетый в то, что даже из Волковых мог позволить себе только сам Волк. Не прост… Боги ведают, удастся ли стрясти хоть что-нибудь путное с языка уже захваченного охоронника (которого, кстати, вполне могли упустить ошалевшие от радости братья-общинники). Удастся — не удастся… Упустили — устерегли… Плевать. Этот, в рубахе-то, наверняка знает куда как больше!

Беглец ни разу не оглянулся, однако же он наверняка слышал настигающий хруст валежника под Мечниковыми сапогами.

Слышал…

Что же с того? Босиком да без штанов даже этакой светлой ночью по лесу не больно побегаешь… Впрочем, нет — именно больно. Кудеслава и то весьма ощутимо хлестали ветви, беглеца же наверняка секли в кровь.

Обтянутая красным спина мелькала совсем близко. Мечник уже примеривался, как бы ловчей ухватить добычу, когда добыча эта вдруг резко метнулась в сторону.

Кудеслав в своем панцире да шлеме был куда тяжелее. Не сумев повторить прыжок беглеца, он пробежал еще несколько шагов по прямой; нога его обо что-то запнулась, над головою послышались шелест, треск…

В самый последний миг сообразив, что случилось, Мечник изо всех сил прыгнул вперед, выворачиваясь из-под рушащегося на голову бревна-давилки.

И тут же перед Кудеславовым взором полыхнуло ледяное свирепое пламя; с оглушительным звоном лопнула небесная твердь, осыпаясь на землю жгучим угольем звезд… И обезмеченного Мечника проглотила самодовольная неспешная тьма.

* * *

Он шел по бескрайней равнине, утопая по колено в жухлой бурой траве. Он шел и шел, а в невообразимой дали так же спокойно и непреклонно уходил от него горизонт. И до самого горизонта на равнине не было ничего, кроме идущего невесть куда Мечника Кудеслава, кроме умирающей осенней травы… Нет, там был еще ветер.

Промозглый осенний ветер, порывистый, злой, оседающий на лице и на тусклых пластинах панциря несметным множеством мельчайших капель прозрачной дождевой влаги.

А еще было небо. Низкое, серое, косматое небо. Такое же плоское, как равнина, над которой оно повисло. Такое же бескрайнее.

И еще были голоса. Прозрачные, смутно знакомые, они что-то рассказывали, объясняли, предупреждали о какой-то большой и непоправимой беде…

Он жалел эти голоса, он жалел их почти до слез, потому что не мог остановиться, прислушаться; не мог утешить, объяснив, что не боится никаких бед, — разве способна выискаться беда страшнее той, которая уже приключилась с умершим? Но даже если и способно выискаться что-то непоправимее смерти — все равно. Он, Мечник Кудеслав, не боится и этого.

Потому что с ним опять его меч — привычно оттягивает пояс, тяжело и спокойно похлопывает по бедру, и раз они вместе здесь, на этой равнине, под этим небом с мутным белесым пятном вместо Хорсова лика, под этим влажным свирепым ветром, — раз они вместе здесь, то ничего плохого случиться с ними не может.

Наверняка такое объяснение успокоило бы заботливые добрые голоса, вот только нельзя разговаривать, нужно идти. Вперед да вперед, путаясь сапогами в вялой траве, сгибаясь под пронзительными порывами ветра.

Все вперед да вперед. По этой бескрайней щели между равниной и небом. За уходящим невесть куда горизонтом. Вперед.

А потом там, далеко, забрезжила огненно-красная точка. И он почему-то понял, что это человек. И еще почему-то понял, что человек этот ждет его.

Мечника Кудеслава.

Точка стремительно росла, будто бы неведомый человек не просто дожидался Кудеслава, а со всех ног мчался навстречу.

Но тот человек не мчался навстречу.

Тот человек стоял, скрестив руки на могучей груди, обтянутой алым полотном хазарской рубахи.

Стоял и ждал.

Незыблемо.

Спокойно.

Это был Волк.

Кудеслав подошел и остановился перед ним, а Волк ощерил длинные волчьи клыки, полыхнул в Мечниково лицо чадными угольями горящих зрачков и сказал:

— Здрав будь, мертвый!

А потом сказал:

— Не наскучила ли тебе такая жизнь, мертвый брат-воевода?

А потом еще так сказал:

— Думай!

В Волковой руке будто бы сам собою появился кривой хазарский меч; а в Кудеславову руку будто бы собственной волей впрыгнул меч скандийской работы…

Они кружили, будто отплясывая замысловатый, путаный танец; топтали траву, щерились в глаза друг другу… нет, враг другу… нет же, нет — враг врагу!

А потом их клинки встретились, и небо расколола ослепительная гремучая молния.

Метался ветер, мотались-стелились метелки трав, над головою мчались куда-то перепуганные мохнатые тучи, и Волк с Кудеславом тоже метались, стелились, прыгали в неистовой пляске боя, кромсая отточенным железом косые струи дождя…

И вдруг для Кудеслава все кончилось.

Дождь, молнии, злобный лязг сшибающихся клинков — всего этого как не бывало. Все стало по-прежнему.

Прежняя равнина. Прежнее небо. Прежний ветер.

И Волк по-прежнему щерил Кудеславу прямо в лицо клыкастую пасть. Вот только скандийский клинок почти по самую рукоять засел в Волковой груди. По рукоять, за которую крепко держался Кудеслав Мечник.

Волк сказал:

— Ты победил.

И еще он сказал:

— Ты уверен, что победил.

И еще вот как он сказал:

— Если ты уверен, что победил, — победили тебя.

А потом круто повернулся, наматывая травы на голенища узорчатых хазарских сапог, и рукоять засевшего в ране скандийского меча вырвалась из Кудеславовых пальцев.

Мечник стоял и смотрел на острие клинка, торчащее из спины удаляющегося Волка.

А Волк говорил:

— Меч хазарский звенел о скандийский меч. А чьи ладони держались за рукояти?

И чуть тише:

— Он храбро сражался за благополучие племени. Смилуйтесь над ним, боги, спрячьте от него лица врагов.

И совсем тихо:

— Уходи. Здесь тебя еще не хотят.

Кудеслав отвернулся и зашагал обратно.

По бескрайней щели между равниной и небом.

Путаясь сапогами в вялой траве.

Сгибаясь под пронзительными порывами ветра.

Только горизонт теперь шел навстречу.

11

Челн шел медленно: гребля против вешнего истринского течения тяжко давалась усталым, невыспавшимся мужикам. Да и не в одном лишь течении было дело. За время стояния челнов на гнилой старице…

А кстати — сколько дней-то минуло от начала неудачного торгового плавания? Восемь? Девять? Мечник поймал себя на том, что сбился со счету. Удар, что ли, ночной этак вот сказывается? Э-э, да чего там утруждать гаданиями и без того гудящую голову! Коли важно вспомнить — спроси. Поди, передерутся все за право растолковать да напомнить; куда только усталость пропадет!

Впрочем, усталость не помешала этим вот шестерым родовичам напроситься на греблю. Да если б хоть по-людски напрашивались, а то ж впрямь чуть ли не в драке урывали себе места на челновых скамьях! Как же, первыми воротиться в град, первыми рассказать о возвращении родового товара и первыми же испить сладкую чару восхищенья единоплеменников! Ведь леший их знает, единоплеменников-то. К возвращенью последнего челна страсти, глядишь, поулягутся, и тем, кто не успеет к самому разгару, помянутая чара может лишь чистым донцем в глаза сверкнуть.

Пользуясь, что Белоконю, Мечнику да Ковадлу не до них, предоставленные самим себе мужики не стали даже утра дожидаться. Выбрали челн походче — шестивесельный, бывший Мечников; всем скопом выволокли на берег…

Когда подоспели волхв со Звановым подручным, в челне уже на каждой гребной скамье, где только для одного место, сидели по двое. Да еще оказалось там аж три правильщика-кормщика — два на корме и один на носу, потому как корма оказалась чересчур тесной (видать, челн этот строили какие-то вовсе глупые люди).

Ну, своих слободских Ковадло в полслова усовестил, а за градских взялся Белоконь. Верней сказать, взялся-то он за посох… Ведь хоть бы ж подумали: ну, уплыли бы они (может быть, и сумев не перевернуться), а с прочими челнами кто бы остался? Даже на то, чтоб еще хоть один челн снарядить, люду бы не хватило, не говоря уже про то, чтоб выволочить тяжеленную лодью на реку…

Да и в град плыть надобно было не столько с радостной вестью, сколько с безрадостным делом. Руки-то пообрубали, однако же осталось злоумышляющую голову за чуб ухватить. И мало что ухватить, а и не позволить вывернуться.

Так что плыть с первым челном выпадало Белоконю, Мечнику (и Векше при нем, куда ж ее денешь!), да еще телу Злобы. А после, когда все равно задержались у мыса-когтя, чтоб наладить прохлаждавшихся там мужиков к старице, забрали с собою и давнишний прах сородичей.

Наиглавнейшим же грузом стали оба полоняника — тот, которого добыл Кудеслав, и тот, который подвел Кудеслава под давилку, однако не сумел выскользнуть из медвежьих объятий старого волхва.

Бережно, словно немыслимую ценность — да что там «словно», они и были едва ли не ценней всего возвращенного племени товара! — уложили связанных ворогов на дно челна, и лишь после этого хранильник сказал со вздохом:

— Ну, кто гребцами-то хотел? Залезай.

Что тут началось! Мечник, помнится, даже глаза прикрыл, чтоб не видеть. Хоть причина этакого рвения крылась не в одном лишь тщеславии. Мало кому пришлось бы по нраву сомнительное счастье обретаться близ гиблого места до утра (хоть утро было уже и не за болотами). Мало ли что небылицы! Про щук, воронов да безголовых людей, может, и враки, а Болотный Дед как же? А водяницы-русалки? То-то…

Да еще вон сколько ворогов сгорело в землянках… Известно ведь: пламень выпускает на волю человечью душу. И станут теперь вражьи души до рассвета шляться вокруг, каверзничать по-всякому, мстить, хворями наделять, а то еще и кровососничать даже…

Хоть бы эту, Векшу рыжую, Белоконь здесь оставил. Те же водяницы, говорят, баб на дух не переносят и наверняка бы с ней затеялись прежде, чем с мужиками. А пока русалье провожжается с ильменкой, глядишь, и Хоре лик свой объявит. Так нет же — увозит волхв ильменку-то, даже эту распоследнюю надежу отнимает.

Можно, можно понять радость шестерых родовичей, попавших в гребцы. Хоть и нелегкое это дело — с устатку, да с бессонья, да против течения… Да и челн-то… На старице вороги не больно его обиходили. В уключинные гнезда понабивалась всякая дрянь, весла ходят трудно, со скрипучими и визгливыми жалобами…

Будь все по-иному, Кудеслав уже давно подменил бы кого-нибудь из самых усталых. Но в ту пору ему не то что грести — шевелиться боязно было. Он полулежал на носу челна, а пристроившаяся рядом Векша (даром что у самой еще рука плохо слушалась хозяйской воли) то пот ему со лба вытирала, то подавала напиться, то грозно приказывала спать, а потом, растормошив, испуганно сообщала, что во сне он стонет, скрежещет зубами и с кем-то бранится…

Да, худо было Кудеславу в тот день. И не только в тот — проклятое бревно долго еще напоминало о себе внезапными болями и круженьями головы…

Очнувшись после удара, Мечник долго хлопал запекшимися веками, пытаясь проморгаться сквозь занавесившую глаза серую марь. Боги ведают, сколько времени спустя он наконец додумался чуть вывернуть гудящую, словно бы распухшую голову, и сразу оказалось, что перед глазами не какая-то там мглистая занавесь, а обычный серый песок, усыпанный сухими еловыми иглами. И что он, Мечник то есть, лежит на животе, уткнувшись в этот самый песок лицом.

Потом выяснилось, что из одежды на нем остались только штаны да сапоги, а боль, терзающая спину и голову, — то вроде бы и не боль вовсе…

Хотя нет, боль тоже была. Тяжкая, выматывающая, муторная, как если бы все тело от макушки до пяток превратилось вдруг в гнилой хворостьный зуб. Но кроме боли обнаружилось что-то еще.

Словно маленькие крепкие пальцы давили, мяли, разглаживали кожу и плоть вдоль Мечникова хребта, постепенно добираясь от затылка до поясницы и тут же возвращаясь к затылку. Это не казалось неприятным, хотя припомнилась вдруг Кудеславу шуточка Бесприютного Кнуда, предложившего помощь урману, у которого в драке рукоятью меча вышибли половину зубов.

«Болит? — как-то уж чересчур участливо спросил тогда Кнуд. — Ну ничего, дело поправимое. Давай я тебе глаза выбью — вмиг о зубах позабудешь!»

Возможно, Мечник опамятовал именно благодаря усилиям маленьких пальцев; или его привели в чувство тяжелые крупные капли, изредка падавшие на затылок и плечи. А всего верней, что и это, и то, и еще перебранка над самым ухом.

Собственно, бранился-то один Белоконь. Дескать, все плохо, и все не правильно, и вообще от одной руки в таком деле проку ни на жабий клюв — особенно ежели в руке этой вряд ли достанет силы распрямить сведенную судорогой ногу конского комара. В ответ на хранильниковы донимания раздавалось лишь оскорбленное фырканье, обдававшее спину Кудеслава мелкими брызгами.

Потом Векшин голос сказал: «Все. Быть по-твоему. Не могу больше». И на Кудеславов хребет обрадованно напустились лапищи Белоконя.

Мечник дернулся, но его тут же вдавило обратно в песок, и волхв пророкотал, отсапываясь:

— Лежи, говорю! Хочешь ногами владеть, как прежде, — не рыпайся. Опамятовал мне на беду…

Кудеслав снова попробовал приподнять голову и увидал Векшу. Ильменка сидела рядом, умостив под себя короткорукавый косулий тулупчик (Мечник обычно надевал его под панцирь, чтоб при ударах железные пластины не мозжили тело). Сидела и дышала. Лицо ее было таким, будто его только-только из воды вынули, — белым и мокрей мокрого. Вот что, стало быть, капало и брызгало давеча.

А Белоконь хрипел:

— Ты, чем рыпаться, думай… думай лучше, какую жертву Роду принесть, а какую Радуницам да Навьим. За избавление. Но ты… и сам молодец. Кто б еще успел из-под давилки вывернуться? Тебя только самую чуть, вскользь… А будь ты медлительней, так по самые уши бы… Не выхаживать — выкапывать бы пришлось…

Хранильниковы слова с трудом пробивались сквозь плотный гуд в ушах; Мечнику казалось, что если он только попробует заговорить сам, то голова непременно в тот же миг оторвется от шеи и вприпрыжку укатится куда-нибудь под горку. Но он все-таки попробовал:

— Хорош молодец…

Кудеслав сам поразился: оказывается, его забитый песком пересохший рот способен выплевывать вполне разборчивые слова.

— Молод… Ой! Молодцы в давилки не попадают…

Волхв трудился, сопел, бормотал невнятно:

— Дурень! «Кто у очага греется, тому ништо и не деется; а кто в лесу добывает, того судьба ломает, зато и славою наделяет!» Слыхал? Понял? Вот и молчи. Скоро уж встать позволю… коли устоишь.

Мечник устоял. Земля под ногами, правда, покачивалась; в ушах будто бы Зван со своим подручным затеяли меч отковывать; перед глазами вдруг стало уж вовсе сумеречно (впрочем, может быть, это на Волчье Солнышко облака натянуло)…

В общем-то, Кудеслав впрямь легко отделался. Прав Белоконь: надобно будет воздать и Светловиду-Роду, и Навьим, и Радуницам, и, верно, Лесному Деду еще — его ведь владения, ему тут решать, чему быть, а чему пока погодить…

Наверное, Мечник и сам бы дошел до речного берега, но этого ему не позволили.

Ему позволили только самому нести свои рубаху и полушубок, потому что Векше при ее полутора-рукости не удавалось захватить все (шлем на голову, пояс через плечо, топор под мышку, доспех в охапку, а дальше? И кстати, со всем этим еще и самой как-то брести нужно!).

А волхв нести ничего не мог: у него был посох, и еще он помогал идти другу Кудеславу (вернее, мешал ему идти собственными ногами).

— Ты, — дорогою говорил хранильник, — между прочим, от давилки не только сам уберегся, но и меня уберег. Я след в след за тобой бежал. Так что перепрыгни ты через тот ремень или успей свернуть, бревнышко бы мне, старику, досталось. То-то бы возликовала одна твоя знакомица! Возликовала бы, рыжая?

Векша опять фыркнула, сверкнув на волхва глазами.

— Ну вот! — обрадовался тот. — Я же говорю: не векша она — рысь кусючая.

Кудеслав вдруг уперся.

— Погоди-ка. Тот, кого я гнал, — он так и сумел удрать?

— Еще чего, — ухмыльнулся волхв. — Ты гнал, я догнал. И — посохом по темечку. Не бойся, живехонек он. Раньше тебя очухался.

— А куда ты меня ведешь?

Хранильник вмиг посерьезнел.

— К берегу, — сказал он. — Там оба — и твой, и этот. И Ковадло там — стережет.

— Костер какой-никакой там развели?

— Развели.

— Хорошо…

Кудеслав покосился на ушедшую было вперед Векшу, окликнул ее:

— Ты… покуда здесь будь. Или там, где все, — возле челнов. А мы скоро…

Все действительно получилось скоро. И легко — даже костер не понадобился. Вот только ничего особо для себя нового Мечник от полоняников не узнал. Почти обо всем рассказанном (во всяком случае, почти обо всем главном) он уже и сам успел догадаться.

А вот Белоконь…

Нет, он тоже не удивился.

Волхв мудр, и он волхв; еще до начала событий нынешней черной весны он наверняка видел и знал многое, очень многое. Почему же, выслушав полоняников, хранильник так помрачнел?

Неужели он не догадывался?

Или догадывался, но боялся верить своим догадкам, просто не мог им верить, а тем более — делиться ими с кем-либо?

Наверное.

Ведь если такое и о таком человеке рассказать даже близкому другу, а потом окажется, что неправда, ошибка…

На мысе-когте, забирая скудные останки родовичей, волхв велел Кощею отвести мокшан в их град и воротиться в общину с Велимиром и сыном Звана.

Потом вышло так, что Мечник и Белоконь на несколько мгновений остались одни в очаленном к берегу челне — Векша незаметно ушмыгнула в кусты, а гребцы, перебивая друг друга, орали возле потухающего костра, рассказывая проведшим ночь на мысе родовичам, как выслеживали и побеждали супостатов.

Вот в эти-то мгновения Кудеслав спросил по-прежнему хмурящегося Белоконя:

— Скажи… А ты не мог про все ведовством дознаться, пораньше? Ну, что случатся этакие беды? И упредить… Неужели же боги…

— Боги и духи-охранители знают все, — тихо сказал волхв. — Но они не всегда соглашаются посвящать в свои знания людей. Помнишь, я при всех стариках пробовал в общинной избе? Помнишь, что из того получилось? Я мог помогать вам, но не как хранильник — просто как человек. Мог, ан не смог…

— А почему ты взял сторону общины? То все «вы» да «вы», а тут вдруг…

— А ты почему? — Белоконь прищурился ему в глаза. — То все: «Родовичи меня отторгают, обижают, Урманом кличут!» А тут вдруг…

Кудеслав растерялся.

— Мало ли кто отторгает, — промямлил он наконец. — Не отторгли же! Род-то покуда мой…

— А его, злоумыслителя этого, род извергнул, что ли?

Еще несколько мгновений колол волхв Мечниковы зрачки своим насмешливым прищуром. Потом, так и не дождавшись ответа, вдруг сник и потупился.

— Не так-то уж я вам и помог, — глухо сказал он. — Наоборот: не будь моей глупости, может, и не дошло бы у вас до оружной распри. Но пойми — не поверил я, ни единому слову я не поверил, когда этот сморчок мокшанский прислал ко мне гонца с известием, будто в гнилой балке чужие люди живут. То, понимаешь, враны железноносые, то люди без голов, то люди с оружием… Не поверил. Сказал: не мое дело, Яромира лучше предупреди. Действительно, отчего ж он меня-то?!

Мечник горько помянул про себя косноязычие старого мордвина. То есть не косноязычие, а… Да леший с ним, вовсе не важно, как это называется. А вот назови мокшанский старейшина наконечник наконечником, не пришлось бы Кудеславу зря обидеть Ковадло. А то: «набалдашено»… Эх!

Вслух же он другое сказал:

— Я растолкую, почему мордвин упредил именно тебя. Богов наших они не чтут, но ты сам у них считаешься вроде лешего — даже имя твое вслух говорить боятся. Он думал, ты этих чужих выживешь.

— Он думал! — Волхв раздраженно вскинул руки к ясному небу. — А я что думать был должен? Помнишь, с чего они запрошлогоднюю свою каверзу начали? Помнишь, как перед самым мордовским приступом едва ль не полграда вашего подались искать озеро, где воды меньше, чем рыбы? И я им после этого верь? — Волхв опять сник, принялся бесцельно теребить усы. — Вот я и не поверил, — сказал он тихо. — А потом и вовсе забыл. Только когда недавно шли приступать к ихнему граду — вспомнил. Так что считай, будто всем вашим нынешним бедам причина одна: я. Видать, зажился старик. Пользы никакой принести не умеет, а уж вреда от него… Пора, видать, в Навьи старому дуралею… — Типун тебе… — буркнул Мечник.

* * *

Когда челн подошел к общинному причалу, там уже собралась немаленькая толпа. Гребцам и прочим даже не пришлось выпрыгивать в воду. Не успело днище коснуться прибрежного ила, как десятки рук, вцепившись в борта, выволокли на сухое челн со всем его содержимым вместе.

Пользуясь затеявшейся неразберихой, Кудеслав с Белоконем выбрались из толпы и, чуть отойдя, огляделись.

Яромира на берегу не было.

Из всех людей, ходивших на гиблую старицу, об истинном положении дел ведомо было лишь Мечнику, волхву да еще Ковадлу, который также присутствовал при допросе полоняников. Но Ковадло остался приглядывать за теми, кому надлежало дождаться подмоги с мыса-когтя, переволочить челны на истринский берег да гнать их обратно в град.

Ни Белоконю, ни Кудеславу не хотелось в одиночку разыскивать Яромира: не тот предстоял разговор, чтобы с глазу на глаз, без свидетелей. Но и бросить челн, вернее, лежащих в нем полоняников при этакой толпе хотелось еще меньше. Толпа ведь и есть толпа: никто не способен предсказать наперед, что ей может ударить в голову (именно так: хоть сколько людей в толпу ни сбейся, голова все равно будет на всех одна, общая, причем без мозгов).

Так вот они и топтались, не зная, на что решиться, и понимая нежелательность всяческих заминок.

Наконец волхва осенило.

Он торопливо затолкался обратно в людское месиво, приказал смолкнуть успевшим уже перессориться гребцам-рассказчикам (те почему-то начали повествование о славных делах с того, как Мечник потерял меч) и рявкнул во всю силу могучей глотки:

— Старейшину кто видал?

В наступившей тишине послышался чей-то торопливый ответ:

— На площади он. С Путятой Кривым беседует.

«Так, к Путяте новое прозвание уже накрепко приторочилось», — мельком подумал Кудеслав.

А хранильник опять дал волю своему зычному голосу:

— Речи теперь будут вестись о делах наиважнейших для всего здешнего рода. Слыхано ли, чтобы подобные вести летели мимо ушей старейшины?

— Так не пришел же он! — прорезался сквозь сдержанное гуденье толпы нетерпеливый голос.

— Ну так мы все к нему пойдем! — выкрикнул Белоконь. — Велика ль разница, где слушать — здесь иль на площади?

— А ты чего нами помыкать вздумал?! — заелся вдруг все тот же крикун (небось воображал, что меж прочими его не видать, вот и храбрился). — Ты на подворье своем да в святилище указуй. А тут место родовое, тут общество само решает, как ему быть!

Хранильник набрал было в грудь воздуху для ответа, но сказать ничего не успел — его опередил Кудеслав.

— Это кто там отважный такой? — Мечник говорил вовсе не громко, но слышалось в его голосе что-то, заставившее умолкнуть всех. — А ну, храбрец, где ты? Выдь, покажись!

Кудеслав был без шлема да панциря, в обычных своих кожаных рубахе, штанах и сапогах; оружия при нем не имелось, кроме ножа за голенищем, и даже совсем посторонним сразу бросалось в глаза, что с лица Мечник бледен и, похоже, еле стоит. Тем не менее «отважный храбрец» счел за благо из толпы не показываться и голоса больше не подавать.

— Дурень ты, дурень, — тихо, но неестественно слышимо проговорил Кудеслав. — Думай, с кем задираешься!

Он обвел толпу медленным хмурым взглядом, повысил голос:

— А о делах нынешних впрямь надобно при старейшине говорить. Пошли!

Отвернувшись, Мечник направился к речным воротам. Шел он не оглядываясь (будто все равно ему было, идут за ним или нет) и нарочито вразвалочку — это чтоб не бросалась в глаза нетвердость походки.

Людское месиво заворочалось, загудело и потянулось следом.

Белоконь тем временем высмотрел меж прочих общинников углежога Шалая. Высмотрел и подозвал к челну.

Когда толпа, отхлынув, утратила свою стеноподобную плотность, Векша наконец сумела протолкаться сквозь людское скопище, догнать Кудеслава и пристроиться рядом с ним. Еще и попыталась плечо ему вместо опоры подставить, но он отстранился да пальцем погрозил: нельзя. Теперь не то время, когда можно слабость выказывать.

Он вдруг осознал, что ильменка как сняла сапоги и меховую одежку вчерашним утром в челне, так по сию пору и проходила в холщовых тонких штанах да рубахе. И босиком. Поди, иззяблась ночью (ему-то недосуг было приглянуть); а уж ноги исколола да изрезала болотной травой — страх глядеть. Услать бы ее, да ведь некуда! В Велимировой избе до свадебного обряда не примут, если самому не отвести (а отводить нет времени); в общинную же, к Яромировым, лучше ей пока не соваться. Дело-то любым боком извернуться может!

Ладно, придется оставить ильменку при себе, хоть именно теперь показывать ее рядом с собою опасно.

Для затеянного дела опасно. А может, и не только для дела.

Будет спор; в споре непременно будут колоть глаза: обурманился-де; бабу себе иноплеменную выбрал; друг у тебя один, уважаемый, конечно, почитаемый даже, а все-таки не сородич… И значит, со всех сторон ты, Мечник-Урман, общине чужой, и словам твоим веры нет.

Ну и пускай. Не захотят верить — не надо. Как там Волк говорил? Наше дело соловьиное…

Мечник тронул пригорюнившуюся Векшу за локоть и сказал тихонько:

— На площади встань позади меня и не высовывайся. И молчи, слышишь?! Чтоб ни звука!

Их обгоняло все больше и больше людей.

Какой-то мальчонка, вспугнутым зайцем проносясь мимо, довольно чувствительно задел Кудеслава. Мальчонка-то был махонький, но Кудеслав едва не упал. «Едва не» — это благодаря Векше, которая вцепилась и удержала.

Плохо. Надобно вершить дело как можно скорей — на долгие споры просто не хватит сил.

Боги, да где же это Белоконь подевался?!

Самые прыткие из родовичей уже начали скопом вдавливаться в ворота. Мечник чувствовал себя слишком хворым для этакой сутолоки. Не дойдя шагов тридцать до частокола, он остановился — то ли с силами хотел подсобраться, то ли надеялся переждать самую давку. А через мгновенье в невидимых снаружи градских недрах затеялась шумная перебранка, и успевшие войти нажали на задних, выпихивая их обратно и выбираясь следом.

Так, понятно: навстречу попалась телега. А на градской улице, особенно близ ворот, мимо телеги даже одиночный человек не протиснется без вреда для себя. Ясно, что пятиться пришлось толпе (запряженная лошадь пятиться не способна).

В телеге Кудеслав увидел давешнего мальчонку-толкателя и двоих Шалаевых сыновей — статью оба точь-в-точь сам Шалай, только по младости обросли скуднее отца. А оглянувшись, увидел Мечник самого углежога и Белоконя, нетерпеливо переминающихся возле челна. Что ж, правильно. Волхв, поди, уже рассказал, чем нынешняя весна может обернуться углежогову другу Звану и чем ценны (в том числе и для того же Звана) лежащие в челне полоняники. Теперь их, полоняников то есть, Шалай да Шалаевы станут охоронять, как собственные глаза. Или еще бережней.

Телега проехала; раззявленное воротное устье снова принялось заглатывать спешащих людей…

Донесшийся с неба пронзительный тонкий всхлип вынудил Мечника невольно запрокинуть голову, глянуть вверх. Там, в густеющей синеве, меж снежными комьями облаков выписывал плавные медленные круги одинокий коршун. Хищная птица, не брезгающая падалью.

Мечник вздохнул и, старчески шаркая сапогами по вытоптанному пыльному малотравью, двинулся к градским воротам. Сунься Векша вновь корчить из себя ходячий костыль, наверное, теперь Кудеслав бы позволил.

Только Векша не сунулась.

Она, приотстав, следила за коршуном. Да как следила-то! Напряженно сощурясь; пробуя повторять движеньями пальцев птичьи круги и петли; беззвучно шевеля серыми искусанными губами — словно рассказывая что-то себе самой…

Говорят, в полете хищных птиц можно разглядеть будущее.

Можно.

Только не нужно.

Брось, Векша, пойдем.

Зачем тебе будущее, которое несут крылья стервятника?

Каким бы оно ни казалось — зачем?

* * *

Яромир, в просторной белой рубахе распояской, в перепачканных землею штанах, босой, сидел на крыльце общинной избы и разговаривал с пристроившимся ступенькою ниже одноглазым Путятой. По всему было видать, что оторвался старейшина от какой-то работы и через мгновенье-другое возьмется за нее вновь — вот только беседу закончит.

Увидав перед собой Кудеслава, Яромир смолк на полуслове, обвел медленным взглядом быстро наполняющуюся людьми площадь… и круто заломил бровь, изображая полное недоумение. Ну, это уж он чересчур. Ведь не мог же старейшина давеча не приметить торопящихся к реке сородичей, не расслышать их крики про объявившийся челн… С чего ж ему теперь вздумалось притворяться?

Несколько мгновений на площади было довольно тихо. Толпа копилась за спиной Мечника, однако вплотную к нему не приближалась, не принимала в себя ни самого Кудеслава, ни стоящую чуть позади него ильменку. Припоздавшие давились в тесноте, жали на передних, но те чудом каким-то удерживались от одного-двух шагов, которых хватило бы, чтоб Кудеслав оказался не перед всеми, а во главе всех.

Наконец Яромир разлепил губы.

— Ну, что скажешь? — спросил он, не вставая. — Вижу, какие-то важные новости у тебя. Только вот людей зря ты от дел оторвал да приволок за собою. Ладно уж, пусть — не гнать же теперь… Да будет тебе молчать, говори же!

Кудеслав скривился, проглотил застрявший в горле комок.

— Мы разыскали челны с общинным товаром. На гиблой старице. Побили чужих людей, что их угнали и до минувшей ночи хранили. — Он вновь судорожно глотнул. — Двое ворогов живьем схвачены. Вот, все — пока.

Яромир еще круче выгнул бровь, кожа на его лбу пошла частыми складками.

— Что отбил челны — хорошо. Ты потерял — ты и отбил, считай, загладил свою вину.

Кудеслав ошарашенно захлопал глазами. Какую вину, что он плетет?! А старейшина невозмутимо продолжал:

— Правда, из-за тебя сородичи погибли… Поди и теперь кого-то не досчитаемся?

— Злоба на кол напоролся, — торопливо вякнули из толпы (верно, подал голос один из гребцов). — Там ловушки были понакопаны… а он впереди… а она хрусть под ногами-то! Ну, он и… это…

— Снова, значит, кровь родовича на тебе, — с грустной укоризной выговорил Яромир, не давая себе труда дослушать рассказ о Злобе. — Ну, боги с тобою, ступай уж. Будет сход — вместе подумаем, чем будешь эту вину заглаживать.

Он опять повернулся к Путяте, собираясь продолжить оборванный Мечниковым появлением разговор.

Толпа загомонила, заворочалась — вот-вот начнет расползаться. А Кудеслав все никак не мог опамято-вать. Спина горела от недоброжелательных, а то и вовсе враждебных взглядов; из гуденья множества голосов ухо умудрялось выдергивать и «Урмана», и что похуже…

А и да Яромир! А запрошлой-то ночью: «Великое счастье, что у общины есть ты!» Да истово, да со слезой! А теперь…

Нет, ну до чего же ловко он тебя, ты, Мечник без меча! Десяток не гневных даже, а всего лишь осуждающих слов — и как сразу переменились к тебе сородичи! Казалось бы, только что снизу вверх глядели; слушались почти как самого Яромира (ну, не все, конечно, однако же очень многие) — и вот, на тебе. Хотя перемена эта, в общем-то, понятна. Прямая угроза минула, нужды в оборонщике Мечнике не стало (тем более что меча у него тоже не стало); а род лишился и многих родовичей, и вешнего торга, и очень бы не худо выискать кого-нибудь во всем этом виноватого, чтобы каждый мог на нем досаду сорвать. Вот и выискался виноватей, — ты. И всем хорошо; особливо доподлинным виноватцам.

Ловок, ловок старейшина. Теперь железноголовому Урману осталось лишь утереть рожу, поджать хвост да забиться в щелку. Чтоб и не видать, и не слыхать было. А то ведь сход — он, не ровен час…

Ан погоди-ка еще, друг Яромир!

— Слышь, старейшина! — Кудеславов голос лязгнул холодным железом, и Яромир невольно обернулся на этот лязг. — Ты бы, старейшина, головы не морочил ни мне, ни им! — Мечник ткнул пальцем себе за спину, указывая на вроде как передумавшую расходиться толпу. — И не напирай на меня брюхом-то, со мной по-злому не сладить. Это с Кудлаем твоим легко: разок в рожу двинул, глядь — а в яме уж не тот покойничек, что был прежде. Так?

— Ты что плетешь-то? — Яромир недобро прищурился. — Хворый, что ли? Аль белены нажевался?

— Его у старицы по голове бревном зацепило, — сообщил тот же голос, что недавно пробовал рассказать о Злобиной горькой доле.

— Оно и видать, — ухмыльнулся старейшина. — Иди, говорю, отдохни! И не ершись. Добрые дела твои все на виду, никто у тебя твое не отымет. А уж где провина — там провина. Ты вот Кудлая помянул, так позволь и мне то же… К примеру, так: Кудлай, папоротник, Веселая Ночь… Уразумел? Вот и ступай себе.

На какой-то осколок мига Мечника взяла оторопь.

Кудлай да Веселая Ночь… Ишь, чем пугнул — костром! Выходит, старейшина знает?.. Э, плевать! Не осмелится родовой голова на открытое обвиненье. Обвинить тебя — значит, раскрыть Кудлаеву тайну, на которой небось Яромир пащенка как на веревке водит. Порвется веревка, и пащенок такого наговорит — тому же Яромиру в отместку за разглашение… Но кто ж мог ему, Яромиру-то?.. Кудлай бы скорей язык откусил… Зван? Он же сам наказал помалкивать… А ты лишь однажды, недавно, во время мордовского приступа — и то не проговорился, а так, малость самую… Незнающий бы хряка с два понял, но Яромир вроде как испугался (ты еще вообразил, будто за твой рассудок). Так кто ж мог?.. Неужто подсмотрели? Но кто?! Девка, за которой Кудлай?.. Вздор, сразу бы растрещала по всей… Кого же еще тогда могло в этакую-то даль?.. Боги пресветлые! «Ищут не там, где ближе, а там, где есть»… и тогда, когда есть, — так?! Аи да догадка… но о ней позже, потом…

Пока в гудящей Кудеславовой голове мельтешили эти не мысли даже — обрывки, ошметья мыслей, Яромир, чуть привстав, обшаривал толпу нарочито медленным взглядом:

— Где Лисовин? Здесь? Найдите, пускай уведет этого…

Но успевший встряхнуться Кудеслав не дал ему договорить:

— Ты погоди меня спроваживать, ты слушай пока. Я ведь о том же хочу говорить, о чем и ты: о вине, о крови сородичей. А чтобы тебе достало терпенья выслушать, я вот как начну: нападение на общинную вервеницу — твоих рук дело, и недавний мокшанский приступ — тоже твоих рук дело. То есть что это я про руки?! Сам ты, конечно, рук к этому не прикладывал. Но замысел — твой, и вся пролившаяся кровь без остатка на твоей совести… правда, лишь в том случае, ежели она у тебя имеется, совесть-то.

Толпа взбурлила галдежом, почти мгновенно переросшим в яростный рев. Полуоглушенный Мечник чувствовал, как испуганно притиснулась к его спине Векша; видел, как Путята дернулся было вскакивать и как Яромир могучим рывком за шиворот вернул одноглазого медвежатника на прежнее место.

— Ти-хо! — зычно рявкнул старейшина. Шум поунялся.

А Яромир хмуро оглядел запрудивших площадь сородичей и вдруг, улыбнувшись, махнул свободной от Путятиного шиворота рукой:

— Аи пес с ним, с Кудеславом-то. Пускай говорит все, а там уж сразу и решим, как нам дальше быть: хворь ли из него, по голове ушибленного, гнать, его ль самого в три шеи гнать из общины…

Да, шум поунялся, однако же не до конца. Толпа гудела, и чувствовалось, что сдерживаемый этот гуд обманчив, что в любой миг стиснутое в тесноте чельной площади клокочущее людское месиво способно устать от собственной сдержанности. И тогда…

Но Мечник уже почти успокоился.

Теперь он не сомневался, что сумеет ощутить вызреванье любого, даже самого страшного порыва толпы раньше, чем она сама.

Теперь он насквозь видел сидящего перед ним человека; видел занавешенный показным мрачноватым спокойствием лютый страх, пожирающий родового старейшину изнутри.

Гораздо больше, чем Яромирова изворотливость и неприязнь сородичей, пугали Мечника его собственная разламывающаяся голова да притаившаяся где-то рядом угроза обморочного беспамятства.

И еще Векша: если Леший дернет ее что-нибудь ляпнуть… Но, может, хоть раз, хоть вот нынче в ильменкиной голове сыщется одна-единственная капля завалященького здравого смысла?

Ладно, хватит гадать, хватит попусту вымучивать и без того недужную голову.

Это бой.

Ты сам виноват; ты позволил ворогу ошеломить тебя первым же ударом — больно уж непохож оказался нынешний Яромир на Яромира всегдашнего.

Только он не лучшим образом попользовался твоей оплошкой, и теперь…

Бой.

Ты — воин.

Он — нет.

Бой.

Гомон толпы стал напряженным и гулким, как чересчур туго распяленная для просушки тонкая кожа — обязательно лопнет, коли не уследишь; Яромир уже кривил губы, готовясь выцедить сквозь них злую издевку…

И тут, на крохотный осколок мига опередив и толпу, и старейшину, заговорил Кудеслав — спокойно, бесстрастно, вроде бы даже лишь для себя, а не для кого-то еще. Но слова его были слышны всем.

— На прошлогоднем осеннем торге твои подручные (имена мне покуда неведомы, однако уличить их вовсе простое дело)… так вот, подручные твои на прошлом осеннем торге соблазнили прийти да поселиться в укромном месте близ нашей общины десятка два разноплеменного воровитого люду, какой вечно роится вкруг Торжища. Те же подручные твои стали пускать по общине страшные россказни о гиблой старице, чтоб кто из родовичей носу туда не сунул да не вынашел потаенный стан твоих зашлых поплечников.

Для чего они тебе занадобились? Отвечу. Сам же ты при многих свидетелях не однажды говаривал, будто в общине нашей неладно: слобода-де большую волю взяла; изверги достатком своим умы баламутят… Очень ты внутриплеменного раздора страшился и на случай такой беды решил иметь под рукою отряд, лишенный в общине корней, а потому способный быстро и безжалостно удушить в ней любую смуту…

Кудеслав примолк на миг, чтобы перевести дух и утереть взмокревшее от напряженья лицо. Мечнику самому не нравилось, как он говорит — длинно, заумно. Ушиб дает себя знать? Волнение? Нельзя так, нельзя: пока ты договариваешь до конца, слушающие забывают начало.

Однако же стоят довольно тихо, ждут продолжения… Ну, давай дальше, пока им не наскучила тишина!

— Нынешней весною негаданно появилась возможность единым махом управиться со всеми твоими заботами. А может, и гаданно появилась она у тебя, возможность эта. Думается, ты еще зимой дознался, что Волк и Волковы гостюют в общине Грозы. И зачем они там гостюют — тоже дознался. Вот и придумал ты сразу и слобожан прихватить за горло, и извергов разорить. И еще сплотить род опаскою перед сторонней угрозой, этой же опаской склонив родовичей к мысли, что рука «старейшины над старейшинами» не рука вовсе — хищная когтистая лапа.

— А что — не так? — внезапно спросил Яромир, глядя куда-то поверх Кудеславовой головы.

— Так, — согласился Мечник. — Только много ли проку тому, кого из-под одной хищной когтитстой лапы норовит выгрести другая хищная да когтистая?

Он выждал пару мгновений — не захочет ли старейшина возразить?

Нет, старейшина молчал.

И толпа молчала.

Не вертя головой, даже почти не косясь по сторонам, Кудеслав успевал следить за Шалаем да троими его кормленниками-подручными, которые отдельной кучкой сгрудились близ устья ведущей к речным воротам улицы; за Белоконем, привалившимся плечом к стене общинной избы и рассеянно чертящим что-то замысловатое концом посоха в утоптанной мешанине пыли и древесной трухи… А Кривой Путята отлепился-таки от Яромира, слез с крыльца и бочком придвинулся к толпе, к тому ее месту, где среди прочих нарочитых охотников стоял охотницкий голова Божен Бобролов…

Что-то неуловимо менялось на площади, что-то зыбко покачивалось на самом своем переломе… Вот как нынешняя дневная пора: еще вроде не вечер, но ведь уже и не день…

А Мечник все говорил, торопясь высказать как можно больше, покуда слушают, покуда у Яромира не иссякла надежда выискать в Кудеславовых доводах слабину и опровергнуть их в споре, — когда эта надежда иссякнет, старейшина, поди, живо придумает способ заткнуть рот чересчур догадливому говоруну.

— Помнишь, ты деланно изумлялся, откуда едва ли не весь град знает о разговорах, что велись в общинной избе с Волком, Грозой и Толстым? Да, изумление твое было деланным, потому как наверняка сам же ты и расстарался пустить слух о туманных угрозах воеводы-волчины. Потом ты запугал извергов — наверное, через своих поплечников внушил самочин-цам, что община хочет захватить их товар. Потом намеренно разъярил Ковадла, вызвал его на ссору, да так, чтобы побольше народу эту вашу ссору услышало. В общем, нарочно выставил дело так, будто слобожане да изверги знают о неминучей беде, которая угрожает общинной вервенице…

— Слушаю и дивлюсь. — Яромир уперся ладонями в колени, подался всем телом вперед (прочно лаженное крыльцо аж заскрипело). — Горазд ты, однако, истину выворачивать наизнанку в угоду своим хворостьным придумкам! Может, Звана да Чернобая на потаенную встречу с Волком тоже я заманил каким-то обманом? Или, может, не встречались они?

— Я ведь тебе уж говорил. — Кудеслав пожал плечами. — Встреча-то была, так и что с того? Кто знает, о чем там у них шли беседы? С тобою Волк тоже беседовал, а толку? — Он нехорошо усмехнулся. — Ладно, вижу я, тебе уже скучно. Что ж, потороплюсь. Помнишь, как ты Белоконя одолевал просьбами в три дня прогнать мою хворь, чтобы я мог с общинным товаром плыть? Только не для защиты родового достояния я был тебе нужен — для другого… Удобней всего на вервеницу напасть близ когтевидного мыса, только для этого лучше, чтоб вервеница там стала на ночь. Помнишь, в запрошлом году, во время и после тогдашней свары с мордвой, ты все пытал меня: почему я одно делаю так, другое — этак? Ты тогда всю мою воинскую повадку доподлинно вызнал и нынче смог угадать наперед: ни за что я, опасаясь засады, не остановлю вервеницу для ночевки на обычном ночевочном месте. А где? Очень бы для такого годился мыс-коготь, вот только он весь зарос камышом — опять же я бы поопасался засады. И ты отрядил Кудлая с дружком его, чтоб под предлогом щенячьей глупости, к Лешему, выпалили камыш. Этак-то усмотрительно все подготовил, а я возьми да и захворай. Огорчение!

На мысе напала вроде бы мордва, а только и дурню было ясно: под мордву кто-то рядится. Кто-то, кто из страха быть узнанным прячется под мокшанскими личинами. Кто? Ты все сделал, чтоб вырвавшиеся с мыса первыми сказали: изверги, слобожане да Волковы. И сам ты это же сказал в ночь, когда я тебя через Истру уманил — к ним, к воротившимся. Ты даже вот на столечко, — Мечник вытянул вперед руку с оттопыренным мизинцем, — даже на полстолька не удивился моему появлению. Потому что заранее был к такому готов! И в ту же ночь ты мимовольно толкнул меня к догадке про ватагу бродяжих воровитых людей. Не тем толкнул, что обмолвился о возможности сговорить таких для черного дела, а тем, с какой поспешностью прикусил язык.

Кудеслав вновь запнулся, переводя дыхание. Яромир попробовал было что-то сказать — не успел.

— Только на нас нападали не лишь воровитые с гиблой старицы. Были меж них и твои здешние поплечники, которых ты, верно, отправил в лес под видом одной из охотничьих ватаг. — Толпа возмущенно завыла, и Мечник повысил голос до крика: — Вот они-то, поди, громче всех и негодуют сейчас!

Подействовало.

Вой перешел в глухое ворчание. Снова попробовал заговорить Яромир, и снова Кудеслав не дал ему этой возможности:

— Терпи-терпи, уж недолго!

Может, общинный голова и не стал бы терпеть, но в толпе крикнули: «Пускай досказывает!» И снова такое крикнули. И еще раз: «Пускай!»

— Не долго я… — Мечник внезапно смолк, закусил губу, перебарывая нахлынувшую тошноту.

Он уже всерьез опасался, что попросту не успеет договорить. Голова болела невыносимо; земля под ногами то и дело страгивалась плавно да вкрадчиво, словно бы норовя раздаться, впустить в себя…

А тут еще облака… Их стало больше, и неслись они — клочковатые, рваные — едва ли не над самыми кровлями градских хижин, волоча за собой сумрачные обширные тени. Вовсе эти облака не походили на пелену из ночного обморочного видения — не походили, но почему-то вызывали острое и тревожное вспоминанье о бескрайней щели меж бурой равниной й серым косматым небом, о неторопливо убегающем горизонте…

Нужно кончать уговоры.

Даже если родовичей убедить не удастся… Похоже, все-таки не удастся. Яромир недаром такой терпеливый: позволит выговориться, а потом двумя-тремя пинками развалит все твои хитромудрые доводы. Что ж, хоть сомнения бы удалось поселить в головы слышавших. Это уже будет не мало, совсем не мало…. Только нужно успеть, успеть, успеть…

Кудеслав едва не упал, но маленький острый кулак пребольно ткнул его в спину и заставил очнуться. Векша…

…А людская запруда шумит, родовичи переговариваются, спорят…

Вокруг Шалая грудятся уже человек десять — прокопченные черные лица; лбы, перехваченные широкими лентами…

А там, где Божен, Путята и прочие, зреет какой-то особый слитный гомон, грозящий захлестнуть всю толпу…

А Белоконь по-прежнему ковыряет землю посохом, с которого, между прочим, так и не снято железное острие…

А Яромир, разглядывая Мечникове лицо, издевательски щурится…

Вот за это благодарствовать надо.

Ничто другое не помогло бы в тот миг Кудеславу столь быстро прийти в себя.

— Оно бы еще много чего рассказать можно. — Слабость отпустила Мечника, однако не сгинула — затаилась до какой-то лишь ей одной известной поры. — Да, многое. К примеру, как ты тому же Кудлаю велел задраться с мокшанами, чтоб под шумок свары твои прихвостни успели похоронить следы на когтистом мысе… Перестарался Кудлай. Рыбаков-то нужно было лишь пугнуть, да, может, одного-двух поранить — тогда и мордва нас только пугать бы стала. Не за это ли ты Кудлаеву рожу обезобразил? Или он сперва не хотел сына Чернобаева убивать?

Я ведь по Кудлайкиному синяку и дознался, что к чему. Помнишь, близ лесных ворот ты сетовал под мокшанскими стрелами, что якобы не смог доискаться этого пащенка — а то, мол, удавил бы? Запрошлой же ночью на этой вот площади ты хвалился, будто собственной рукой ему синяк наставил. А синяк-то был давний, двухденный! Значит, видел ты Кудлая теми днями, когда он пропадал в нетях? Больше того: когда я затеялся трясти из пащенка, кто ему велел жечь камыш, и когда он тебя без малого выдал, ты ему при мне же велел сгинуть из града ден на несколько (от меня подале!). А самого меня сперва Векшей отвлек, потом упокойником… Иначе зачем было меня к яме-то уводить? Сказал бы на словах, я б и поверил; и подмена бы твоя удалась…

Последние слова Кудеславу пришлось уже выкрикивать в полный голос. Шум вокруг нарастал; Мечника вдруг крепко толкнули, чья-то пятерня вцепилась было в плечо, но тут же соскользнула, и позади болезненно вскрикнул мужской голос: «Так ты кусаться, стервь рыжая?!». Но Кудеслав не успел даже оглянуться, как другой голос пробасил: «А ну не замай их! Слушать — слушай, орать — ори, а руки не распускай: повыдергаю!».

— Я еще вот что скажу, последнее! — Мечнику все же удавалось быть слышимым в нарастающем галдеже. — Мы на старице изловили двоих живьем. О мокшанском приступе и прочем они, конечно, знают не больше нас, зато о нападении на челны… Можно этих двоих хоть сей же миг здесь вот поставить, чтоб рассказали, как старейшина, которому вменено блюсти благополучие рода, научал их отбивать родовое достояние да втолковывал, скольких родовичей при этом надобно погубить…

Тот шум, что стоял на чельной площади прежде, теперь и шумом-то стыдно стало назвать. Настоящий шум затеялся при последних Мечниковых словах.

Впрочем, ненадолго.

Яромир медленно встал, выпрямился, почти подперев головою навес крыльца, и рев, галдеж да перебранки в толпе заметно пошли на убыль.

— Я долгих речей говорить не стану! — Яромиров голос был под стать мрачному, словно бы закаменевшему лицу старейшины. — Я одно скажу: в жизни не доводилось мне слыхивать вранья мерзостнее того, которым ты здесь потчевал наши уши, Урман. Да, я виновен перед родом-племенем! Виновен, что не внял мудрым старцам, советовавшим гнать тебя из общины! Однако же оно и нынче не поздно. Чем, скажи, ты можешь подкрепить свои облыжные домыслы? Словами безродных татей-украдников?! Уж ты наверняка озаботился, чтобы они вместо правды сказали так, как нужно тебе… Только почему ты, Урман, вообразил, будто мы станем их слушать?! Будет уже с нас выслушиваний! Довольно! Ты вроде бы смел говорить о внутриобщинной усобице? Гляди! — Яромир обеими руками указал на толпу. — Вот что натворили твои охульные речи: добрые соседи готовы впиться друг другу в глотки хуже бешеных псов! Ты, догадливый да смекалистый, скажи: чем их унять, образумить? Ну, чем?!

Мечнику было что сказать, только он не успел шевельнуть пересохшими истрескавшимися губами.

— Ты его, Яромир, лучше не трожь. Ты лучше меня, старика, спроси — я и отвечу.

Белоконь сказал это мягко, благостно, однако его чуть ли не просительный голос мгновенно подмял под себя вниманье толпы.

Все, включая и Яромира, недоуменно уставились на хранильника, а тот продолжал, отвалясь наконец от избяной стены:

— Духи-охранители незримо витают здесь. Для вас-то правда покуда еще неотличима от правдоподобия; Навьим же открыты души, а значит — истина. Теперь они — Навьи-то — возжелали, чтобы истина открылась и вам. Слушайте! — вдруг не заговорил, а загромыхал Белоконь, вскинув над головою посох. — Двое винят друг друга в пролитии крови сородичей. Духи пращуров возвестили: у кого кровь на совести, у того же да будет и на руках!

И на площадь рухнула тишина.

Тяжкая.

Нерушимая.

Каменная.

Мерещилось, будто слышно, как шуршат тени проносящихся над кровлями стремительных облаков.

Слова хранильника заставили Кудеслава непроизвольно развести руки в стороны — смотрите, мол.

А Яромир…

Он стоял на крыльце, возвышаясь над людским месивом, его хорошо было видно даже из задних рядов. Да и стоящие в задних рядах, и те, кто был впереди, одинаково хорошо могли видеть, как быстрым, наверняка неосознанным движением родовой старейшина упрятал руки за спину.

Всего крохотный осколочек мига потребовался Яромиру, чтобы понять, какую глупость он сотворил. Но исправить эту глупость было ему уже не по силам. Даже то, что на его ладонях так и не появилось ни единого кровяного пятнышка, — даже это уже не имело никакого значения.

Ссутулясь, как будто бы вся тяжесть придавившего площадь безмолвия легла именно на его плечи (а ведь так оно, в общем, и было), Яромир повернулся, взошел по ступеням, скрылся в избе и плотно прикрыл за собою дверь.

И тогда Белоконь грустно сказал, невесть к кому обращаясь:

— Ведовство — это не обязательно по всякому поводу тревожить богов призывами да моленьями. Иногда одними божескими именами можно огромные дела совершать.

И опять взволновался, загомонил собравшийся на площади люд. Только теперь это был именно гомон взволнованной общины, а не рев готовой передраться толпы.

Кудеславу стало обидно и грустно. Вот так: изломал голову, додумываясь до истины; горло надорвал, пытаясь убедить, доказать, — не вышло. А тут несколько обманных слов, и все получилось. Неужели мудрость — это впрямь всего лишь умение вовремя да к месту соврать?!

А хранильник внезапно напрягся, прислушиваясь к чему-то вроде бы одному ему слышимому, потом взбежал на крыльцо и принялся дергать дверь общинной избы.

Дверь не поддавалась.

— Ломайте! Быстро! — хрипло выкрикнул Белоконь.

Мечник (даром что казалось ему, будто уж и просто стоять на ногах сил почти не осталось) подоспел на помощь одним из первых. Хлынувшие следом сородичи оторвали, отбросили от него Векшу; самого же Кудеслава и Белоконя плотно прижали к дверным брусьям. И тут Мечник услыхал то, что, очевидно, всполошило волхва: доносящийся из избы бесстрастный отрешенный напев. Вот только слов нельзя было разобрать…

Потом кто-то сбегал за топором и — хвала богам! — додумался не проталкиваться с ним к двери, а забежать сбоку крыльца и сунуть рукоять в Кудеславовы пальцы. Волхв спиною, локтями и посохом оттеснил напирающих, давая Мечнику возможность размахнуться.

На десятом ударе дверные обломки провалились внутрь.

Спотыкаясь, руша что-то невидимое в полумраке сеней, Кудеслав и хранильник ворвались в избу (дверцу, отгораживающую сени от избяной внутренности, Мечник с ходу вышиб плечом).

Оба они, будто вкопанные, замерли на пороге, и вломившиеся следом родовичи каким-то чудом умудрились тоже остановиться, не сбив при этом Белоконя и Кудеслава с ног.

Яромир стоял на коленях перед Родовым Огнищем, держа обеими руками жертвенный нож — зазубренное лезвие из черного полупрозрачного камня, никогда не виданного в здешних краях; лезвие, древностью своей могущее потягаться с древностью самого Вяткова корня.

Глава роду-племени стоял на коленях лицом ко входу, но между входом и ним лежало Огнище, и крохотные искры неугасимого пламени вздрагивали в Яромировых зрачках, а лежащее на широких заскорузлых ладонях древнее лезвие овевал легкий прозрачный дым.

Старейшина глядел на ворвавшихся и не видел их, словно не принадлежал уже к им принадлежащему миру.

А потом…

Конечно, они успели бы помешать.

Если бы смогли.

Если бы догадались, что не помешать нельзя.

Яромир вздернул бороду, и древнее иззубренное лезвие легко, словно играючи, скользнуло по запрокинутой шее.

Он еще оседал, еще валился вперед, когда из рассеченного горла хлынул в Огнище горячий алый поток. С шипеньем и треском взвился под самую избяную кровлю столб чадного сизого дыма, и…

Жертва была слишком обильна, а огонь слишком слаб — те, кому вменялось его кормить, чересчур увлеклись происходящим на площади.

Родовой Неугасимый Очаг погас еще до того, как рухнуло в него огромное тело старейшины.

* * *

— Лисовин велел тебе кланяться!

Кудеслав вздрогнул и едва не свалился с бревна. С ошкуренного, до блеска истертого бревна, лежащего у самой ограды волховского подворья. А сам хозяин подворья стоял в каком-нибудь шаге и усмешливо глядел на озирающегося, трущего кулаками глаза Мечника.

Возвратился, значит, хранильник-то. Вон и Белян по двору бродит уже расседланный…

А ты, значит, воин могучий, задремал, греючись на теплом предвечернем свету. Как старый дед. Сидя.

— Лисовин, говорю, поклон тебе шлет. Он уже три дня как из мордвы. Все ладно у него, и рана совсем затянулась.

— Ну, что там еще в граде? — спросил Мечник, подавляя зевок.

— Еще… — Белоконь подергал себя за бороду; как-то странно (прицениваясь, что ли?) оглядел Кудеслава. — Еще они надумали собрать завтра к вечеру общинный сход. И тебе, мил друг, на том сходе надобно быть непременно.

— Так уж и непременно? — Мечник снова зевнул, беспечно махнул рукой: — Обойдутся. Я им надобен бываю только для драки.

Волхв неодобрительно хмыкнул и вдруг предложил:

— Пойдем-ка погуляем маленько. А то, гляжу, ты уж скоро в это бревно корень пустишь. Уезжал — сидишь; воротился — сызнова сидишь. Что ли, за два дня так ни разу и не приподнялся?

— С твоими бабами высидишь! Принеси, подними, передвинь… Ровно своих сынов нету — все я да я…

— Это им так велено было, — ухмыльнулся Белоконь. — Чтоб ты ушибы свои бездельем не тешил. Ну, как она, спина-то? Болит?

Нет, боль прошла, оставив по себе лишь вялость да страх перед резкими движениями. Но и страх этот обещал скоро минуться.

Уж что-что, а всякие-разные хвори изгонять хранильник умеет. Да и Векшина заслуга в этом деле вовсе не малая…

Тем же вечером, когда погасло Неугасимое Огнище, Белоконь, одолжив у кого-то телегу, увез Векшу и вконец обессилевшего Кудеслава к себе на подворье. И вот, еще пяти дней с той поры не прошло, а от увечья, мнившегося тяжким, осталась малая чуточка.

Выходили. Хоть одни лишь боги ведают, скольких сил это стоило Белоконю и Векше. Ильменку вон саму теперь впору выхаживать: отощала так, что на животе хребет проступает…

…Перебравшись через шаткую огорожу, Мечник и волхв неторопливо двинулись к лесу. Хранильник рассказывал, что в племени сильно напуганы открывшимися черными затеями Яромира и еще сильней — утратой Родового Огня:

— Однажды ведь такая беда уж чуть не случилась: помнишь, когда Навьи жертву мою не приняли? Но в тот раз боги помиловали, удалось-таки раздуть уголья. А нынче… Наверное, в ближайшие дни родовичи твои снарядят посольство в Грозову общину — за новым огнем (хоть и чужое племя, а от того же корня ведется). И еще, верно, надумают-таки соглашаться на дань для «над старейшинами старейшины». Этакий гуд по общине пошел: Навьи нам теперь не охорона; сделались мы отныне почитай что безродными; а ежели новый старейшина тоже вздумает бедокурить, то где на него управу искать?

— А ежели Волков родитель вздумает бедокурить — на него где управа? — хмыкнул Кудеслав.

Хранильник пропустил этот вопрос мимо ушей.

Некоторое время шли молча. Потом волхв искоса глянул на лениво бредущего рядом Мечника и вдруг спохватился:

— Ты не озябнешь ли? Босому да без рубахи в лес об этой поре и при крепком здравии не ладно, а к тебе сейчас любая хворь прилипнет, как муха к медвяной ложке!

— Пустое, — отмахнулся Кудеслав. — Не дотемна же!

Хранильник качнул головой:

— Как знать! Разговор у меня к тебе, очень может статься, долгохонек выйдет.

Мечник лишь плечами пожал. Пускай себе разговор получится хоть каким долгим — спешить-то вроде бы некуда…

Потом вдруг Кудеслав вспомнил:

— Слышь, я тебя давно уж хочу спросить: Белян-то почему здесь? К мокшанскому граду ты вроде верхами ехал; потом на мысу коня при тебе не стало (я тогда, помнится, даже заговорить о нем поопасался, думал, беда с ним приключилась, а он же тебе вроде как друг)… А сюда приехали, глядь — Белян. Как же он?..

В Белоконевом голосе прорезалось легкое раздражение:

— Как, как… Ногами — вот как! Я его еще возле мордовского града пустил — он сам и добрался.

— И не страшно было? — изумился Мечник.

— Кому? Беляну?

— Тебе!

— Мне-то чего бояться? — Волхв заметно терял терпение. — Покуда он мою науку не растерял, ни зверь, ни человек ему не препона. А уж коль растеряет… — Хранильник фыркнул, заговорил вовсе уже сердито: — Мы что с тобой, так вот и будем балабонить о скотьей умелости?! Или все же о деле поговорим?!

— Ну, давай о деле. — Кудеслав вновь пожал плечами.

Необычным каким-то виделся ему Белоконь в тот безветренный теплый вечер. Раздражается старик, без особой причины злится… С чего бы?

А вечер-то был хорош.

За разговором они не заметили, как миновали опушку и углубились в мягкие сумерки редколесья, где чаща-матушка словно бы решила проверить уживчивость елей, дубов да берез. Видевшуюся почти черной траву густо пятнали рыжие лучи клонящегося к закату Хорсова лика — лучи, похожие на немыслимой длины копья, наискось пронзающие древесные кроны и уходящие далеко-далеко, к самому златому лику светородного бога.

Кудеслав ловил себя на том, что мимо воли старается обходить их, эти лучи, словно бы опасаясь не то ушиба, не то ожога — до того они были прочными, настоящими. А когда прерывистый верховой ветер шевелил ветви деревьев, от мелькания столбов золотого света кружилась голова и сладко щемило в груди…

И вдруг вся эта красота разом померкла для Мечника.

— Я что сказать-то хотел, — искоса заглядывая Кудеславу в лицо, выговорил Белоконь. — Ведь отчего тебе непременно на сходе надобно быть? Оттого, что община ваша хочет поставить тебя на родовое главенство. — Он чуть выждал и, видно, вообразив, будто друг Кудеслав то ли не понял, то ли не поверил, решил разъяснить: — В старейшины тебя хотят. Вместо Яромира. И чтоб в Грозову общину ты поехал, как родовой голова.

— Хотят… — Голос Мечника сделался невыразительным, тусклым. — Хотят, значит… Кто?

Волхв слегка опешил:

— Как это — кто? Говорю же: община.

— Так-таки прямо и вся община?

— Н-ну… вся. Почти.

— А ежели вся община уже хочет, для чего же сход? — прищурился Кудеслав.

Волхв тоже прищурился — видно было, что очень хочется ему понять, куда клонит Мечник. Хочется, да не получается.

А Мечник сказал со вздохом:

— Знаешь, а я ведь загадал, причем довольно давно уже — дня три-четыре тому. Загадал: скажешь ты мне это или не скажешь. Умный я, стало быть, али нет.

— Ну, и как вышло? — осведомился хранильник. — Мне отчего-то кажется, будто вышло именно «нет».

— Если бы, — вздохнул Кудеслав с неподдельной горечью.

Волхв наконец взъярился по-настоящему.

— Слушай, друг-брат, — почти выкрикнул он, раздувая ноздри, — ты из меня, старика, болвана твердоголового не лепи! Ежели что не так — говори прямо, а ежели…

— Прямо? — Из Мечникова голоса вялость будто сквозняком выдуло. — Нет, прямо не выйдет. Лучше-ка я небывальщину тебе поведаю.

Они уже не шли, а стояли лицом к лицу, полосуя друг друга совершенно не дружескими взглядами.

— Вот слушай, — жестко сказал Кудеслав. — Яромир — он не хотел, чтобы наша община под Волкова родителя шла, так? Для того и лукавоумства свои затеял: вот-де какою ценой волокут нас под руку «старейшины над старейшинами». Яромир, вишь, опасался, что эта самая рука — общине конец. Часто он про всякие такие страсти разным людям рассказывал. Мне, к примеру. Велимиру. Тебе.

И я вот подумал: а коль в общине или же рядом (особенно если рядом) выискался бы человек, который счел бы руку Волкова родителя для нашего племени благостыней? Ну, хоть из-за того, что все равно роду-племени нашему вольным не быть, так уж лучше оказаться под своим языком… Это я, кстати, слыхал во время похода ко мокшанскому граду несколько ден назад. Вот только не припомню, от кого бы… Помню только, будто бы тот человек нечто забавное о слове «изверг» рассказывал — что через много-много поколений заимеет это словцо в себе не совсем нынешний смысл. А ты тогда, кажись, близ меня был; может, тоже слыхал? Или, может, человека того упомнил?

Волхв скрипнул зубами, но промолчал.

А Мечник не унимался:

— Вот мне и подумалось: а что бы я такого сделал, на его месте будучи? Подумалось, значит, и надумалось вот что… Для начала я бы всех напугал. Сунул бы, к примеру, в Общинное Огнище под видом требы горностаеву тушку, начиненную гремучим зельем…

Ты не сомневайся, такие зелья бывают (я в персидской земле и позабористей чудес навидался). А потом… Потом бы я все те черные дела измыслил, что Яромир натворил, и ему, Яромиру то есть, нашептал бы. Да так ловко — он бы и не догадался, что не собою замысленное вершит. Ты слушаешь ли?

Да, Белоконь слушал. Он стоял, опершись обеими руками на посох, хмуро разглядывал свои лапти и слушал Мечника. Внимательно. Стараясь не упустить ни слова.

Мечник заговорил вновь:

— Но и то еще не все. Выискал бы я среди своих дружков-приятелей самого наилучшего, и, чтоб уж совсем накрепко его к себе привязать…

— Хватит, — сказал хранильник. Кудеслав кивнул:

— Ладно. Только вот еще что: после всего-всего я бы этого дружка тоже в старейшины. Он ведь, дружок-то, молод еще для родового главенства; опять же, в роду его многие вовсе чужим почитают — без крепкой поводырской руки дня не продержится. А так будет ладно: для виду он голова, а на деле — я. Вроде как ты с Беляном: взял да погнал через крепь‑чащобушку одного. Дойдет — хорошо, не дойдет — сам виноват: науку растерял.

Волхв молчал. Мечник тоже умолк. Довольно долго стояли они беззвучно и бездвижно. Так беззвучно и так бездвижно, что глупая черноголовая синица попыталась присесть на голову Белоконю — тот отмахнулся, будто от мухи. Как бы разбуженный этим его движением, Кудеслав сказал, глядя в сторону:

— Я знаешь, когда понимать начал? Когда ты мне о мокшанском предупреждении открылся. Плохо это у тебя вышло. «Не поверил», «забыл»… Это все лишь дурню к лицу, а ты-то не дурень…

— И на том бла… — начал было хранильник, но Мечник не дал ему говорить, перебил:

— Это как когда грибы ищешь. Идешь по-обычному — ни одного не видать, а нагнись только… Вот и я тогда вроде нагнулся…

Они вновь помолчали.

И снова первым молчанье нарушил Кудеслав:

— И ведь до чего же все оказалось просто! Используй только любой случай; а ежели чуешь, что вот-вот на чистое выведут, повинись первым — но в вине меньшей, чем настоящая. Как вот с Векшей… Наплел, будто не хотел отдавать, а на деле выяснилось — припугнул даже, чтоб она ко мне… А когда обман раскрылся, ты в два счета вывернул дело себе на пользу… Наплел, что ребенок наш тебе надобен; а как раскрылась ее бесплодность — снова-таки вышло, что вроде бы это ты старался для нашей пользы себе в ущерб… С плаванием на торг — опять то же: сберечь хотел меня для собственных каких-то надобностей, отравой опоил, чтобы не пустить. А как понял, что без меня Яромиров замысел не слепится, тут же на попятный (причем сам остался радетелем-охранителем, а свела твое охраненье на нет будто бы дурочка Векша)… И все вроде по-твоему и лишь для тебя, и ты же еще у всех в благодеятелях! А с кикиморой-то! Ведь до чего же безмозглую глупость сморозил: прежде чем этакую трудную затею затеять, не удосужился дознаться, как с мокшей порешили. Нет же, и тут вывернулся, да еще Ковадло в подозрении оказался, а ты — обличитель гневный…

Кудеслав будто бы подавился словом, знобко обхватил руками голые плечи.

— Озяб? — тихонько спросил волхв.

— Перетопчусь! — Мечник выпрямился, опустил руки. — Озяб — согреюсь, дело не смертное. Ты мне вот что растолкуй, ты, мудрый! Вот Яромир. И вот ты. Один одного хотел, другой — вовсе наоборот. А чтоб своего добиться, творили одно и то же. Ну то есть совершенно одно и то же. Яромир-то, бедолага, поди так и помер, не догадавшись, что он не сам все выдумал… Как же это? Получается, что вы с ним совсем-совсем одинаковые, а чего хотеть, чего добиваться — это, в конце концов, и неважно? Яромир бы свалил все на извергов да слобожан, сказал бы: «Вот каким образом нас заманивали под руку Волкова родителя!» Ты бы… Нет, без «бы». Ты свалил все на Яромира: «Вот каким образом нас не пускали под руку Волкова родителя!». А образ-то один. Одинаковый. Твой и его. «Вот как плохо поступали те, кто хотел не того, чего хотел я — значит, они хотели плохого», — да? Только кто поступал-то?! По чьему умышленью творилось то, что творилось?! — Кудеслав вдруг сник, усмехнулся криво да горько. — И ведь третий раз валится на меня такое нынешнею весной, — вздохнул он. — Помнишь ведмедя-людоеда? Зверина звериной, но из зверьих же побуждений вел он себя во многом как человек. Вот и вы с Яромиром оба такие же, только навыворот. Оба вы из себя человеки, и побужденья ваши были, в общем-то, человечьими… А вот дела…

— Думаешь, я все это затеял ради себя?! — Глаза хранильника полыхнули недобрым черным огнем. — Думаешь, мне легко было затевать такие затеи?! Но ради…

— Не нужно рассказывать, ради чего ты все затевал! — В голосе Кудеслава, как несколько дней назад при споре со старейшиной, отчетливо лязгнуло железо. — Я знаю, что ты делал, и мне этого вот так, — Кудеслав чиркнул кончиками пальцев по своему горлу. — А ради чего… Это, оказывается, не важно.

Белоконь вздохнул и обмяк. Мечник тоже вздохнул, отвернулся.

— И все-то ты, старче, наперед умыслить сумел, — выговорил он, скользя рассеянным взглядом по древесным стволам. — Все. Даже загодя озаботился приторочить к Яромировой голове покорные руки. Загодя. Еще аж в запрошлом году. Ведь это ж ты рассказал Яромиру про то, как я Кудлайке нехотя шею сломал и как Зван меня выручил? Ты, ты! — повысил он голос, заподозрив Белоконя в попытке отнекнуться. — Больше некому. Ежели один чаровник — Огнелюб — об той поре забрел на то место в поисках папоротниковых цветьев, так и другой чаровник — ты — в тех же поисках мог забрести туда же и в то же время. Мог. И забрел. Ведь ищут там, где есть, и тогда, когда есть… Забрел, стало быть, подсмотрел и рассказал потом Яромиру. Подарил ему руки. Скажешь, не так?

— Не скажу. — Хранильник явно успокаивался; вот уже и ехидца осмелилась прорезаться в его голосе. — Только я тогда вовсе не про чьи-то там руки радел. Это уж Яромир сам так попользовался, а я хотел лишь одного: чтоб он прознал о твоей вине.

— Зачем?! — оторопело вытаращился на старого волхва Кудеслав.

— А чтоб наказали тебя, — ответствовал Белоконь невиннейшим тоном. — Только надежда моя пропала втуне — Яромир вами с Кудлаем решил распорядиться по собственному разуменью.

Мечник чувствовал себя так, словно бы вновь по его темени вскользь проехалось тяжеленнейшее бревно-давило.

— Погоди-погоди… — бормотал он. — Так ты что ж, хотел, чтоб меня…

Волхв ухмыльнулся не без самодовольства:

— А ну-ка, ты, разумник, напомни старому дурню: какова положена обычаем кара за убийство сородича?

— Убивца сжигают на погребальном костре убиенного…

— Во-во, — хихикнул Белоконь. — А отколь же взять погребальный костер, когда убиенный живехонек? Тебя бы, мил друг, попросту изгнали. И куда б ты делся? Не к извергам же в работники-захребетники!

Кудеслав медленно приходил в себя:

— Да уж… К тебе бы, конечно. А и хитрован же ты, старче! Через внучек не вышло — попробовал так; так не вышло — стал заманивать через Векшу… Аи, хитрованище! — Как-то получилось, что в этих вроде бы восхищенных Мечниковых словах именно восхищенье и не проглядывало.

— Ну, ладно. — Волхв пригасил усмешку, напрягся. — Минувшее миновало, и Леший с ним. А что же ты, — волхв приударил на это «ты», словно бы гвоздь вколотил, — собираешься делать теперь?

Мечник дернул плечом.

— Векша скучает по родителю… — равнодушно проговорил он, отворотясь.

— Уйдете на Ильмень-озеро?

— Да! — Кудеслав снова глянул в хранильниковы глаза. — Здесь будет много крови. Крови между своими. Воспрепятствовать этому я не могу. А видеть — не хочу. И проливать кровь сородичей я больше не стану, уразумел?

— Думаешь, на Ильмене будет иначе?

— Не думаю. Но мой род здесь. Что бы ни болтали старики, я не Урман. Я своему роду не чужой. Это на Ильмене я стану чужим. И слава богам.

— Это трусость, — сказал Белоконь.

— Да, — подумав, согласился Мечник. — Наверное, это трусость.

— Стал быть, в доброхотные изверги подаешься? — Хранильник сморщился, будто кислятину разжевал. — Не получится у тебя. Верь моему слову: ты сюда не воротишься, только если тамошние края станут тебе родными.

Кудеслав снова задумался.

— Может, ты и прав, — сказал он наконец. А потом добавил:

— Зато уж из тебя — всем извергам изверг. Какой смысл ни вкладывай: хоть тот, который ты на невесть когда будущие времена напророчил, хоть наш, нынешний.

— Изверг рода человеческого, — пробормотал Белоконь.

Но может, он и что-то другое выговорил — слышно было плохо. Во всяком случае» Мечнику волхвово бормотание показалось совершеннейшей бессмыслицей.

А на бессмыслицу и внимание обращать нечего.

Смеркалось. Блекли, пропадали дивные столбы ярого Хорсова злата. Лес медленно впускал в себя сумерки.

— …е-е-сла-а-в!

Возле самой опушки, там, где было еще светло, появилась тонкая белая фигурка, за голову которой словно бы зацепился последний луч умирающего дня.

— Знаешь, а ведь ты меня все же уел, старче! — Кудеслав скользнул нежданно веселым взглядом по смутно видневшемуся в полумгле хранильникову лицу (белоснежные заросли волос, бороды и усов, а посреди — темное пятно с влажными отблесками удивленных глаз). — Уел! Что бы там ни было, а я теперь тебе по край жизни буду обязан.

— Дурень ты! — вздохнул хранильник. Мечник, кажется, не расслышал.

Он торопливо уходил туда, к еще нетронутой сумерками опушке, откуда неслось звонкое, зовущее:

— …у-де-е-сла-а-ав!

И горизонт шел ему навстречу.