Александр Щелоков

Золотой выстрел

title: <b>Купить книгу "Золотой выстрел":</b> feed_id: 5296 pattern_id: 2266 book_author: Щелоков Александр book_name: Золотой выстрел

Скажите, вы любите одиночество до такой степени, чтобы проторчать в тайге несколько летних месяцев, таскаясь по гарям, бурелому, распадкам и каменистым кряжам? Вам нравится, когда вас жрут огромные размерами с майского жука оводы, умеющие кусать через одежду так, что кажется, будто тебя ширнули шилом?

Вам нравится пить чай, когда перед каждым глотком приходится дуть на воду, чтобы хоть чуть отодвинуть от губ в сторону толстый слой опаленного горячим паром гнуса — точечно-мелких мошек, чьи укусы делают нормальные человеческие лица похожими на резиновые надувные подушки?

Если вам все это не нравится, то лучше не испытывайте себя и не ищите счастья в золотоискательстве, шаманаясь по тайге в надежде найти самородок на берегах безвестного таежного, ключа, который, можете быть уверены, уже до вас скребли и лопатили многие поколения заядлых старателей.

И еще одна сущая мелочь, о которой стоит сказать, чтобы отвратить вас от приключенческого безрассудства. Допустим вам подфартит и вы намоете, наскребете рыжевья, но это далеко не означает, что вам сразу удастся легко и просто подправить свои финансовые дела. Золотишко — материя тонкая. А у старателя нет друзей. Его в любой момент старается обобрать государство, методами, которые именуются «законными». В то же время в надежде поживиться за счет чужого фарта его поджидают лихие ребята, умеющие одним незаконным, но очень метким выстрелом разрешать свои проблемы и развязывать тугие узлы отношений с соперниками и конкурентами.

Андрей Сергеевич Барсов был прирожденным таежником — выносливым, терпеливым и толстошкурым. Он мог в одиночестве бродить по тайге месяцами, а если с напарником, то вообще не знал о лимите времени. Он не обращал внимания на оводов — мало ли кто тебя может укусить, но ведь все не больнее тира, верно? А уж обращать внимание на гнус, значит вообще отказать себя в праве общаться с природой, которую можно назвать первозданной.

Вот и в этот раз со старым дружком Пал Андреичем Громаком Барсов ушел в тайгу, не назначив жене даты возврата. Ушел, чтобы всласть поохотиться и сделать кое-какие собственные геологические прикидки.

Для них обоих тайга была домом родным. В горных темнохвойных дебрях, заселенных в большей части аянской елью и белокурой пихтой, Барсов знал все породы деревьев, кустов и трав. Держа на ладони лист, он мог определить принадлежит ли тот ильму или грабу, березе даурской или каменной, не мог спутать кедр сибирский с кедром корейским.

Продираясь сквозь заросли луговых трав, Барсов как старых знакомых по стеблям и цветкам узнавал мойник, кислицу, зимолюбку, отличал осоку кривоносную от мечевидной, знал, какую ягоду можно есть, а какой лучше не трогать. В каменных осыпях, в отвалах гальки, намытой потоками, он без труда находил интересные для старателя горные породы и минералы, по золотому блеску песка, устилавшего ложа ключей, угадывал имеет ли дело с блестками золота или обманной игрой колчедана.

К исходу первого дня пути, когда они двигались вдоль таежной реки Уяна, Барсов ощутил неясное беспокойство. Он не сразу понял, что породило это чувство, но как всякий бывалый таежник не стал отгонять тревогу, а тут же попытался в ней разобраться.

Что могло предвещать им опасность? Прежде всего встреча с крупным хищным зверем и, как ни странно звучит, с незнакомым человеком.

Барсов резко согнул прутик лещины и тот надломился с легким треском.

Громак, который шел по едва заметной тропке метрах в пяти впереди, тут же замер и обернулся. Посмотрел на Барсова. Тот махнул рукой, показывая, что нужно продолжать движение. Потом пальцем ткнул себе в грудь и жестом обозначил намерение остаться на месте. Громак вскинул ладонь на уровень плеча и покачал ею из стороны в сторону. Потом неторопливо двинулся в прежнем направлении.

Барсов сошел со стежки, укрылся за матерым кедром. Передернул цевье своего «ижа» — ружья двенадцатого калибра — мощного многозарядного помповика. Это одноствольное оружие с первых проб понравилось ему своей мощностью и возможностью быстрого перезаряжания. В тайге при охоте на крупного зверя обычные двустволки с переламывающимися стволами таят в себе немало неудобств, о которых узнаешь сразу после одного выстрела и одной осечки.

Город противен природе человека большими соблазнами и комфортом. Он убивает в людях многие естественные качества. В первую очередь цивилизация гробит обоняние и связанные с ним инстинкты. Загазованные автомобилями улицы, провонявшие табаком курилки, женщины, оглушающе расцвеченные резкими парфюмерными отдушками — все это притупляет способности человека к тонкому восприятию естественного фона запахов, лишает людей возможностей быстрой адаптации к природной среде.

Барсов в тайге и горах привык руководствоваться обонянием не меньше чем слухом и зрением. Он втянул ноздрями воздух, принюхался. Легкая едва уловимая терпкость табачного дыма заставила его насторожиться еще больше. Запах, долетавший до ноздрей, был тонкий, явно городской. Человек курил сигарету. Он был чужой. Ни сам Барсов, ни его спутники в тайге на ходу не курили. Каждый мог побаловаться табачком на привале, но не в движении. Все они знали — резкий запах человека настораживает и пугает диких животных в той же мере, что и треск прущегося напролом через чащу медведя.

Кто— то шел по их следу.

Громак, пройдя два десятка метров, тоже сошел с тропы и укрылся за вековой елью. Стал терпеливо ждать. Он знал — сигнала тревоги Барсов зря не подаст.

Минут через пятнадцать на тропе появился человек. Двигался он осторожно, держа наизготовку новенькую ижевскую двустволку двенадцатого калибра. Он миновал Барсова, не заметив его. Тот, выждав удобный момент, бесшумно вышел из-за кедра и воткнул ствол помповика между лопаток незнакомца.

— Стоять! Брось ружье!

Незнакомец осторожно присел и положил оружие на землю.

Навстречу ему из укрытия вышел Громак. Он вгляделся в небритую, поросшую клочковатой рыжей шерстью физиономию и распахнул руки в радостном приветственном движении.

— Редька! Это же надо, на ловца и зверь бежит.

Редька был уголовником, который отбыв все положенные ему срока, как принято говорить на тюремном жаргоне, осел в приморско-таежном поселке Океанке, продолжая промышлять рэкетом и налетами на «дальнобойный» транспорт на автомобильных магистралях в составе какой-то банды. Как и во всяком сообществе, которое соседствует с зонами мест заключения, о деятельности Редьки знали многие, но это не мешало ему жить. Оно уж так устроено, что менты живут сами по себе, и народ их заботами не отягощен: у каждого свое дело. И Редька спокойно жил, поскольку не пойман — не вор, а до поры до времени его не ловили.

— Ты что, мужик?! — Нос Редьки сморщился, глаза, которыми он уставился на Громака, сделались испуганно-удивленными, — Я тебя знать не знаю.

— Ну-ну. — Громак укоризненно покачал головой. — как это так — не знаю? В лесу все знают друг друга. Здесь только два сорта живых существ — охотники и дичь. Не слыхал рази?

— Я охотник.

— Значит, дичь — я? — Барсов поднял ружье, которое Редька бросил на тропку. Переломил стволы. Эжектор вышвырнул на землю две папковых патрона ядовито-зеленого цвета.

— Мужики! — Голос Редьки вибрировал от страха. — Вы ошиблись.

— Не надо, не крути муде, — сказал Барсов холодно. — Мы не милиция и мозги нам не запудришь. Что ты Редька, — это бесспорно. А вот как тебя зовут в натуре я не знаю. Может Зюзя?

— Пошел ты!

Редька вдруг обрел присущий уголовникам кураж. Он постарался уверить себя, что круто обойтись с ним могли бы только такие же как и он сам урки, а у лохов на это не хватит духу. При этом лохами и фраерами Редька считал всех, кто не парился в зоне, жил и зарабатывал на жизнь своим трудом, кто мог стать потенциальной жертвой его ножа или пули.

— Значит, не Зюзя. — Барсов досадливо вздохнул. — Жаль. Очень жаль. Могли бы тебя с особым почетом оформить. А так придется обойтись попроще. — Барсов повернулся к Громаку. — Оформим?

— Спрашиваешь.

Из уст Громака это прозвучало как утверждение.

— Тогда давай.

Громак вырубил в молодом сосняке, разросшемся на старой гари, толстую жердь и подал Барсову.

Потом они вдвоем заложили ее за спину Редьки и крепко промотали его тощее, но очень жилистое тело к дрыну веревкой. Редька пытался сопротивляться, но получил по плечу сильный удар прикладом. Рука онемела и бессильно повисла.

Вместе с Редькой охотники перенесли Редьку к большому конусу муравейника. Положили на землю так, что тело перегородило пути, по которым насекомые уходили от дома на промысел.

Громак вынул из походного сидорка деревянную ложку. Разворошил небольшой участок кучи у самого дерева. Набрал белых муравьиных яиц вместе с копошившимися черными насекомыми и высыпал все на грудь и физиономию Редьки. Муравьи заполошно забегали по его лицу, собирая свое безжалостно разбросанное богатство. Редька зажмурился и стал отплевываться. Но это помогало мало. Настырные существа лезли в ноздри, старались забраться в рот, заползали за воротник.

Редька, стараясь не разжимать губ, зло ругался сквозь зубы, шипел и временами подвывал.

Встревоженный муравейник кипел. Десятки, сотни черных добытчиков и бойцов самообороны набросились на нахала, разлегшегося у их кучи, и обследовали его со всех сторон.

Мучения, которые испытывал Редька, становились нестерпимыми. Наконец, он не выдержал.

— Суки! — Редька пытался выпятить пузо вверх, но путы ему мешали и ничего не получилось. — Развяжите!

Громак сидел неподалеку, разжигая костер. Крики и стоны Редьки его совсем не задевали. Пусть поорет, для дела это тоже полезно. Чем шире открывается пасть, тем больше может туда попасть муравьев, а уж они дело знают.

— Что вам надо?! Я все скажу! Все! Отпустите!

Барсов подошел поближе. Склонил голову.

— Ты убил Дубова?

— Какого Дубова?! Что ты мне шьешь?

— Не, Андрей, — сказал спокойно Громак, возившийся у костра, — он еще не созрел. Оставь его. Пусть с ним еще мураши поиграют. Ему это может нравится.

Минуту спустя Редька орал благим матом:

— Мужики! Не убивал я Дубова! Не убивал!

— Кто тогда? — спросил Барсов, подступая поближе к пленнику.

— Клянусь, не я. Это сделал Рогов. Я только был вместе с ним.

— Чей был заказ?

— Бык заказал! Клянусь, мужики!

— Допустим. А зачем ты сейчас оказался в тайге?

— Шел на охоту. Клянусь! Падла буду!

— Паша, — голос Барсова был полон холодной решительности. — Подсыпь ему мурашей.

— Не надо! Мужики, не надо! Меня наняли.

— Для чего?

— Тебя заказали. Тебя!

— Кого именно?

— Тебя — Барса.

— Кто заказал?

— Бык! Да отпустите же вы меня!

Редька с крика сорвался на визг.

Гуманизм не исключает жестокости. Разговоры о том, что смертная казнь не смягчает нравов — это ловкая подмена предмета в спорах. Да, крутость законов душ не умягчает, это факт неопровержимый, но страх в поведении каждого нормального человека — фактор объективный. Попробуйте найдите чудака, который просто так — на пари или ради денежного интереса — ухватится за высоковольтный провод, находящийся под напряжением. Если найдете такого — то он окажется просто-напросто чокнутым, ненормальным.

Еще совсем недавно присутствие слова «вышка» в языке отпетых уголовников служило сильным сдерживающим фактором при выборе варианта: убивать или не убивать. Сегодня, когда гуманизм стали считать «настоящим», если он соплив и слезлив, когда слово «вышка» употребляется только в прошедшем времени, перед преступником даже не встает альтернатива — «мочить» или оставить в живых свою жертву. Конечно, мочить!

Барсов ни минуты не колебался, раздумывая, каким будет его решение о судьбе Редьки. Ни провал акции, порученной тому Быковым, ни испытанное только что сильное потрясение не изменят стереотипа поведения этого человека, мозгов ему не прочистят. Такого рода люди во всех проявлениях поганы, как хорьки. Обрадованный тем, что легко отделался и все для него обошлось только испугом, Редька станет вынашивать планы мести и гарантировать, что вторая встреча с ним обойдется столь же удачно, как и первая, никто бы не стал.

Барсов взял ружье одной рукой, приставил его к горлу Редьки.

— Молиться будешь?

И тот неожиданно осознал, что слова Барсова, которого с его друзьями выпотрошил удалой добытчик Бык, на этот раз произнесены не для того, чтобы испугать. Они означали, что решение принято и конец уже близок — от него отделяют секунды.

И Редька заорал во весь голос. Громко, вкладывая в крик весь свой животный страх перед неизбежным концом. В угаре беспредела он ни разу не позволил себе задуматься над тем, чем могут закончиться его похождения. Отсидки в зоне он не боялся, а на большее у закона не хватало решимости.

Выстрел оборвал крик на самой его высокой ноте.

— Давай, Паша, откинем падаль подальше. Росомахи найдут, если постараются, а муравьям жизнь портить не будем. Только сними с него цацки. Мы отправим их Быку.

Громак возразил. Сдирать украшения с трупа ему не хотелось.

— Надо ли? Бык вконец озвереет.

— Ты считаешь, он еще не дошел до этого состояния?

Громак нагнулся, сдернул с шеи Редьки массивную золотую цепь, а с руки снял часы «Сейко» на золотом браслете…

— Ладно, давай пошлем. Только ты подумал, к чему это все приведет?

— Подумал. И решил, что Быка пора забивать. Для этого мне потребуется снайпер.

— Мы с тобой что, не стрелки?

— Нет, Паша, нужен настоящий стреляльщик. Быка следует брать с его золотишком.

— Ты хочешь сказать с нашим?

— Видишь, тебе и объяснять не надо.

— Хорошо, снайпера мы найдем. Настоящего.

Золото…

Что мы о нем знаем? Не о том, которое втридорога продают в наших ювелирках в виде колец, перстней, цепочек, сережек, кулонов, а о золоте настоящем, природном?

Уверен, если и знаем, то совсем немного. Между тем, о самом привлекательном из металлов можно говорить интересно и долго, а можно сухо и коротко. Например так:

«Золото почти не встречается без примесей серебра и меди. Название, по-видимому, происходит от древнеславянского корня „сол“ — солнце.

Цвет минерала и его черты меняются от содержания серебра от золотисто-желтого до серебристо-белого. Блеск металлический. Встречается нередко, но в незначительных количествах. Чаще в россыпях, морских и речных. В гидротермальных кварцевых жилах его частым спутником бывает турмалин…»

Теперь, допустим, вам крупно подфартило и вы нашли это самое золото. Ради всего святого, не радуйтесь. Вы в России! Здесь вам не какое-нибудь Сакраменто, где лихие старатели приходят в салуны и бросают на весы тяжелые кожаные мешочки с золотым песком, чтобы расплатиться за виски, номер на втором этаже и длинноногую, готовую на подвиги девицу.

С русским золотом такие номера не проходят.

Прежде чем тащить драгоценный мешочек изсвоего кармана и класть на весы, загляните в настольную книгу, изданную родным государством для российских граждан. Это сегодня не Библия, не Коран, не «Краткий курс истории ВКП(б), наконец. Это уголовный кодекс Федерации, рожденный творческим воспарением мысли законодателей над жизнью и запрещающий даже то, что может бытьразрешено. В статье сто девяносто третьей для старателей, которым подфартило разжиться добычей, установлены наказания за уклонение от обязательной продажи добытого из недр золотишка. Искать — ищи, но продать должен только ему, родному демократическому приватизированному государству. А оно, будьте уверены, обдерет вас как липку, заставит принудительно принять цену, которую само же предложит, а потом еще и принудит выплатить крутой налог на доходы.

Так что, если добытое золотишко, которое вы понесли в аффинаж, отберут рэкетиры, можно радоваться избавлению от многих забот.

— Бык! Тебе тут пакет.

Мордоворот с красной от постоянной поддачи физиономией, в серой линялой рубашке в разрезе которой виднелась поросшая клочками бурой шерсти грудь, поднялся на веранду одноэтажного дома, выходившую в сад.

На веранде за большим столом гужевались три мужика. Стол был завален снедью и заставлен бутылками с дорогим выпивоном. Мужики крепко киряли и закусывали крабами. Не теми, которыми питаются миллионеры — из баночек размерами с кулачок младенца, а крабами настоящими, у которых каждая клешня, что большие кузнечные клещи.

Небольшим щипчиками они кололи покрасневшую от долгой варки броню, выковыривали пальцами розовое ароматное мясо и отправляли его в прожорливые рты большими шматами.

— Што за пакет? Ну-кать, покаж.

Мужчина с буграстыми плечами атлета-гиревика, с прямоугольной тяжелой челюстью боксера, с лысиной во всю голову и маленькими глазками хитрой мышки, протянул руку. Подержал переданный ему сверток, оглядел со всех сторон.

— Бык, — спросил один из сотрапезников, — что там?

— Счас глянем.

Бык надорвал край пакета и вытряхнул на стол золотую тяжелую цепь. За ней со стуком оттуда же выпали часы.

— Чьи?

Бык взял часы за браслет, приподнял и потряс на виду у всех, как дерьмо на палочке — брезгливо и недовольно.

— Похоже Редьки, — сказал мордоворот, притащивший пакет хозяину.

— Ёбэмэне! — Бык запулил густым таежным матом, поминая не чью-то несчастную мать, а медведицу с сорока медвежатами и самого медведя, настрогавшего такое семейство.

Часы с размаху были брошены на пол, стукнулись о него и отлетели в сторону.

— Говнюки, — Бык впал в бешенство. — Вы понимаете что это значит?! Это мне Барс прислал! За хреном я вас пою и кормлю, бажбаны драные! Не можете сделать простое дело! Барс наверняка расколол Редьку. Будьте уверены, мы теперь у него на крючке. Хорошо, если он только скрутил говноеду башку. А если оставил в живых и в тайге припрятал? Вы понимаете, что нас подвесили?

— Шеф, — успокоить Быка рискнул его ближайший кореш Витек Карякин, — не гони волну. Я сниму Барса. Сам.

Бык сбавил обороты, потом остыл окончательно. Набузырил полный стакан водяры, ни с кем не чокаясь, дернул. Зверски сморщился и стал драть руками огромную крабью клешню.

— Витек, урой его. И чтобы все тихо. Чисто. Ты заешь Барса — это медведь. С ним чуть не догляди и он мне пришлет по почте твои часы. Вон, Алик Рогов пытался его достать. Потом штаны с перепугу обделал.

— Бык, ты меня знаешь.

— И Барса тоже.

Что и говорить, Барсова в тех краях знали все. Он был геологом. Не тем веселым шатуном-романтиком, о которых под аккомпанемент гитар у пылающих костров пели песни туристы. Басов был добытчиком, работягой. Он гнал золото из породы, досконально знал его уловки и тайны. Был прочно связан с тайгой и землей, на которой жил и с гордостью считал себя коренным дальневосточником.

В этих краях задолго до революции осел его прадед Федор Барсов. Сперва он служил срочную солдатом пехоты. Многое ему понравилось — приволье, властей немного, охота, рыбалка — все под боком. Схлестнулся с золотоискателями. За два сезона Федор заработал не плохой капиталец. Поставил в Океанке дом. Обзавелся семьей: жена, четверо сыновей. Заимел хозяйство: две коровы, лошадь, куры, утки и гуси. Две собаки. В двадцать девятом Федора Барсова раскулачили. Дом отобрали. Посадить деда не посадили, но лишили избирательных прав как «крупного домовладельца». С тех пор Барсовы стали лишенцами.

Два сына Федора занялись старательством. В их числе был дед Андрея — Николай Федорович. Третий кормился рыбалкой. Четвертый — охотой. После Отечественной войны домой не вернулись трое. Дед пришел без руки. Отец — Сергей Николаевич отучился в горном техникуме, работал на драге. Сын его Андрей пошел по стопам отца, выучился на горного инженера.

Когда в стране пошли перемены, Андрей Барсов встретил их с надеждой на лучшее будущее. Если тебе дают возможность потрудиться самому на себя, почему же не заняться этим?

Барсов собрал артель надежных ребят, взял заброшенный золотой прииск. Прошлись с шапкой по кругу. Собрали деньжат. Образовали акционерное общество «Тучарзолото». Начали вкалывать. Появились первые капиталы… Потом выпал фарт. Вышли на новую жилу. Как бывает часто — совершенно случайно. Андрей, не покладая рук, все время вел изыскания. Однажды они с Громком возвращались с маршрута. Погода внезапно скурвилась. Налетел крутой норд, посыпал снег. Стало ясно — перевал в сумерках в такую погоду не одолеть. Решили заночевать. Стали искать место в затишке. Хребет дикий, гнутый, подземные силы над ним поработали на славу. Нашли небольшую пещеру. Расположились. Запалили костерок. Когда поели, стали оглядываться. Такая уж у геологов болезнь — постукивать молоточком. Барсов обстукал стены пещерки. Услышал, что в одном месте — пустота. Любопытство — не порок. Раздолбал корку и открылся перед нами з а н о р ы ш — занятая минералами полость. Такие штучки геологи иногда еще называют «хрустальными погребами». Бросили свет внутрь, а там проросла турмалиновая друза. Зеленые кристаллы торчали из коренной породы как иглы. Крупные, красивые… Таинственно поблескивая, они словно подсказывали — рядом могла лежать золотоносная жила. Ее удалось найти.

Барсов оформил заявку и старатели дружно взялись за работу. Но вести ее удалось не долго. Вскоре выяснилось, что московские ребята всю систему приватизации задумали как большое воровство. Когда у акционеров завелись большие деньжата, ни Барсов ни его компаньоны еще не понимали, что имеют дело с воровским правительством, что капиталы стоило перевести в доллары и хранить в наличке. Вместо этого их положили в коммерческий банк, как того от них требовала власть. Послать бы их… Не посмели…

А вот народный коммерческий банк так и поступил со своими клиентами. Ловкий президент банка перевел чужие денежки в баксы и по каким-то каналам угнал за границу. Когда преступная махинация обнаружилась, от ворья даже следов не осталось. Президент банка рванул когти за рубежи. Директорат разбежался кто куда. Короче, акционерное общество «Тучарзолото» попало в банкроты. Его выставили на торги. За сущие пустяки у Госкомимущества фирму выкупил Роман Быков, известный всей Океанке уголовник — Бык, признанный в криминальном мире пахан. Но ко времени, когда шла приватизация государственной собственности, он уже был известен всему краю как крупный удачливый предприниматель, покровитель искусств и спорта, меценат, который финансировал местную футбольную команду. Бык в равной мере пользовался поддержкой творческой интеллигенции и большого числа болельщиков. А на выборах в законодательное собрание края Быков обрел мандат депутата.

И это при том, что Барсов сразу же после регистрации кандидатов передал в избирательную комиссию справку, заверенную печатью. В ней черным по белому можно было прочесть следующие строки:

"Руководствуясь ст.ст. 300-303, 312-315 УПК РСФСР судебная коллегияп р и г о в о р и л а:

Признать Быкова Романа Федотовича виновным по ст.ст. 93', 15-89 ч.3, 212' ч.2, 144 ч.2, 154 ч.1 УК РСФСР и назначить ему наказание:

— по ст.93', УК РСФСР 10 (десять) лет лишения свободы с конфискацией 1/2 части имущества, ему принадлежащего;

— по ст. 15-89 ч.2 УК РСФСР 4 (четыре) года лишения свободы с конфискацией 1/2 части имущества, принадлежащего ему;

— по ст. 212' ч.2 УК РСФСР 2 (два) года лишения свободы;

— по ст. 144 ч.2 УК РСФСР 2 (два) года лишения свободы с конфискацией 1/2 части принадлежащего ему имущества;

— по ст. 154 ч.1 УК РСФСР на 1 (один) год лишения свободы с конфискацией принадлежащего ему имущества.

Окончательную меру наказания суд определил по совокупности преступлений путем поглощения менее строгого наказания более строгим и приговорил Быкова Романа Федотовича к 10 (десяти) годам лишения свободы с содержанием в ИТК строгого режима с конфискацией имущества…"

Но у какой избирательной комиссии хватит духу затеять тяжбу с большими деньгами? А такие деньги стояли за президентом акционерного общества «Тучарзолото». Учитывалось и настроение большого числа избирателей. Дело в том, что в течение многих десятилетий на Востоке оседали люди, которые отбыли сроки и не хотели подаваться в центр, за Урал. Они из одного протеста и солидарности готовы выбрать своего пахана хоть губернатором, хоть президентом страны. Сходняк поддержал Быка. На выборах тот получил большинство голосов. Значит, стал властью.

Помогла Быку и его дружба с начальником управления внутренних дел полковником Дубровиным. Эта дружба имела давние корни. Дубровин был начальником лагеря строгого режима, где сидел Бык.

Став распорядителем уголовного общака, войдя в золотое дело, Бык сразу нашел Дубровина. Нет, он его не покупал. Купить можно налогинспектора, следователя, вохряшку на вышке. У высоких чинов заварка покруче. Их берут в долю. Они оказываются среди хозяев. И трудно их в чем-то осуждать. Кем был тот же Дубровин? Обычным служакой. Кто ему помог сменить должность в зоне на место в управлении внутренних дел? Депутат Быков, председатель комиссии по финансам и бюджету. Потому что сейчас из Москвы на милицию никого не могут назначить без согласования с местной властью. А кому должен служить назначенный этой властью мент, как не ей самой? Даже из одного трезвого понимания действительности. Потому что хозяин тот, кто владеет материальными ценностями. А они принадлежат тем, кто не побоялся применения силы в переделе богатства. Именно в руки таких людей перешло и золото. Черное, голубое, зеленое и настоящее — все какое есть.

Обретя власть, Бык стал поочередно расправляться с теми, кто мог предъявить ему свои счеты.

Первым убили бывшего вице-президента «Тучарзолота» Николая Дубова. На улице. По подлянке. Подошли двое в самом людном месте, выстрелили в затылок. Сели в поджидавшую их неподалеку машину и укатили. Следствие мурыжило дело почти год, потом его тихо прикрыли. Не была найдена стреляная гильза. Отсутствовали свидетели. Тогда на свой страх и риск это дело начал копать друг Дубова Иван Белозеров. Ему потребовалось два дня и несколько бутылок водки, чтобы выяснить подробности происшедшего. Нашлись сразу три свидетеля, которые видели убийц и даже назвали их имена.

После того как Белозеров установил личности киллеров, его сбила машина. Лукьяна Титова — члена правления «Тучарзолота» зарезали в электричке.

Барсов и Громак оказались орешками покрепче.

Первое покушение на Барсова сорвалось по случайности, хотя его готовил опытный бандит, имевший армейскую и тюремную выучку. Всю подготовку он вел настолько аккуратно, что Барсов, который держался очень сторожко, слежки за собой не замечал.

Киллер — ближайший подручный Быка — Альберт Рогов подкараулил Барсова у лесоторговой базы. Дорога была пустынной: с одной стороны тянулись картофельные делянки горожан, с другой стоял почерневший от времени деревянный забор. За ним громоздились штабеля бревен и пиломатериалов.

Барсов вышел из ворот базы и пошел вдоль забора в строну автобусной остановки. Рогов двинулся за ним по пятам, быстро догнал, достал пистолет, прицелился и нажал на спуск. Надежный в других случаях ТТ осекся. Затвор клацнул, выстрела не последовало. Барсов обернулся на звук. Оказавшись лицом к лицу с ним, Рогов — щупленький мужичок, больше походивший на суслика, растерялся. Он не передернул затвор, побоявшись, что на это не хватит времени и предпочел отшвырнуть пистолет. Сам мгновенно бросился к забору, с обезьяньей ловкостью перемахнул на сторону склада.

Барсов рванулся за ним. Когда он перекидывал ногу через забор, его брюки-бриджи, заправленные в сапоги, хрястнули и разорвались в шагу на всю дину шва — от левого сапога до правого.

Боевой пыл Барсова сразу остыл: бежать за киллером, сверкая подштанниками, он счел для себя унизительным и потому невозможным.

Спрыгнув с забора, он подобрал пистолет, передернул затвор, выбросил осекшийся патрон. Осмотрел его. След бойка на капсюле едва отпечатался. То ли капсюль был сильно утоплен, то ли боек износился. Барсов выяснять не стал. Он сунул патрон в карман, а пистолет зашвырнул в канаву с водой, которая тянулась вдоль череды огородов.

К вечеру Барсов уже знал кто на него покушался. Громак, досконально изучивший всех, кто входил в окружение Быка, назвал фамилию — Рогов. Барсов объявленную ему войну принял.

Первым делом он отправил жену и двух сыновей, как говорят на востоке — в Россию к родственникам. Осекшуюся пулю переслал Быку. Показав тем самым, что бросает вызов. Не дать ответа обидчику по местным понятиям означало потерять лицо. К тому же бывалый таежник, если замечает, что по его следу двинулся тигр, который стал рассматривать охотника дичью, а себя считает охотником, он не убегает, поскольку это бесполезно, а готовит на зверя засаду.

Появление на охотничьей тропе неудачливого Редьки помогло Барсову оформить свое решение окончательно. Для исполнения замысла требовался снайпер. Остальное имелось…

Одного грузина, знатока женщин и любителя азартных игр в типично интеллигентном разговоре, которые ведутся после нескольких рюмок водки, спросили:

— Гоги, кто тебе больше нравится — Мэрилин Монро или Шарон Стоун?

Ответ был уверенным и неоспоримо точным:

— Э, генацвали, как я скажу, если ни одну из них не пробовал?

Иногда задавать людям самые умные вопросы крайне глупо.

Капитан Мисюра — офицер морской пехоты с высшим военным образованием и боевым опытом. Но спросите его как он относится к золоту. К тому, которое символизирует богатство, к обладанию которым стремятся старатели, искатели сокровищ, банкиры, любители блестящих украшений и, наконец, птицы-сороки.

И капитан Мисюра ответит:

— Никак.

Он офицер и потому отношения к золоту действительно не имеет. Его, служивого, могли послать воевать за интересы тех, кто распотрошил золотые запасы Гохрана — казны России, — собиравшиеся долгие годы советской властью, но ему оплатят риск и кровь не золотом, а возвышенными словами об офицерском долге, потом с долгой задержкой бумажными деньгами Банка России, на которых ублюдочные орлы-мутанты выглядят выродившимися курицами.

В общем так, о каком золоте может говорить офицер российской армии, загнанной в полосу неудач и безденежья. А за этим, как и положено, неприятности личные и общие, следуют одна за другой.

Как защитить себя, человеку военному? Он берет пистолет и приставляет его к виску. Поднять оружие против законной власти не позволяет присяга.

По российским обычаям самоубийц не хоронят с почестями и над их могилами не произносят речей. Но лейтенанта Сергея Баглая, двадцатидвухлетнего командира взвода морпехов, застрелившегося по собственной воле, проводить в последний путь вышли все офицеры отдельного батальона и их жены. Вышли, несмотря на пламенные увещевания заместителя командира батальона по демократическому трепу майора Кирилла Мартыновича Телипая и его советы не делать этого. Вышли, потому что все были убеждены — убила лейтенанта не трусость, не малодушие, а нынешняя армейская действительность.

Красавец парень — розовощекий — кровь с молоком, скромный и незаметный, старательный и упорный — первый разряд по офицерскому многоборью и по пулевой стрельбе — покончил с собой не в горячечном бреду минутного помутнения разума, а застрелился по-военному, с холодной расчетливостью, как офицер, который решил не сдаваться в плен обстоятельствам жизни. Сперва Баглай выстрелил в потолок своей холостой каморки в офицерском двухэтажном бараке, потом приставил пистолет к виску и спустил курок…

Причина самоубийства лежала на поверхности и ни для кого тайны не составляла. От лейтенант Баглая ушла жена. Точнее даже не ушла, а сбежала с заезжим лицом «кавказской национальности» — грузином Рамазом Чхония, который приехал в приморский поселок городского типа, или, как это обозначалось в почтовых адресах, — ПГТ Океанку заключать договор с местной рыболовецкой фирмой на поставки икры. Сбежала не столько пораженная красотой сына свободной Грузии, сколько соблазненная его кошельком, туго набитым заграничной зеленью.

Ничего подобного лейтенант Баглай, служивый защитник России, предоставить жене не мог — в гарнизоне уже третий месяц офицерам не платили жалование.

Сказать, что беглянка Светлана была красавицей, трудно. Обычная блондинка с утонченными чертами лица, с черными выщипанными бровями, с сочными чувственными губами и телячьими томными глазами, в которых отражались темные глубины неутоленной страсти. На взгляд многих, кто знал супругов, стреляться из-за такой бабенки офицеру не стоило, но чужая душа — потемки, что в ней бурлит, где и когда прорвется наружу бурлящее, не знает и не может предугадать никто.

Баглай был хорошим взводным. Старательным, спокойным. Отдавая дань уважения своему подчиненному, командир роты капитан Мисюра привел на кладбище отделение автоматчиков и те трижды изобразили холостыми выстрелами салют погибшему офицеру.

Именно последнее переполнило чашу терпения командования батальона, которое во всем, что произошло, усмотрело молчаливый протест и нарушение дисциплины.

Сразу после похорон капитана Мисюру «на ковер» вызвал заместитель по воспитательной работе — «замповоср» майор Телипай с намерением прострогать командира, который учинил на кладбище салют, не санкционированный начальством.

Надо сказать, что у капитана Мисюры отношения с замповосром с давних пор сложились весьма сложно.

Майор Кирилл Телипай окончил высшее военно-политическое училище при советской власти, был членом компартии и страшно гордился своим положением армейского политработника. Особых способностей в учебе Телипай никогда не проявлял и взял все чугунным задом (чего-чего, а этого качества у него отобрать нельзя) и, как говорят в армии, «мощным прогибом» — постоянным угождением любому начальству.

С первых шагов самостоятельной службы Телипай зарекомендовал себя пламенным представителем «орального секса». Его любимым временем был «сексуальный» час политической информации, когда Телипай собирал солдат и сержантов в Ленинской комнате и, взгромоздившись на трибуну, начинал отчитывать за прегрешения. Драконил он всегда одного — двух «разгильдяев», но делал это так, чтобы поиметь сразу всех. Он воплощал в себе одновременно судью и прокурора, облеченных доверием партии и государства. Он выводил на чистую воду нарушителей и выносил им свои вердикты в окончательном, не подлежавшем обжалованию виде. Он упивался своим положением, был красноречив и неподкупно правоверен. Он громил зло увлеченно и искренне. Глаза его светились огнем, голос полнился обличающим жаром. Начиная «толкать речугу», Телипай быстро повышал голос и начинал сеанс «орального секса».

— Вы, рядовой Козуб, своим появлением в пьяном виде в казарме, бросили черное пятно на свой взвод и всю роту. Из-за вас страдают репутация батальона и престиж полка. Капля вашего пьянства, рядовой Козуб, это ложка дегтя в бочку всеармейского меда. Теперь он испорчен и горчит для каждого, кто носит армейскую форму…

Репертуар Телипая не менялся и старослужащие солдаты, знавшие его наизусть, легко угадывали:

— Сейчас скажет: «мы позорим…»

И Телипай говорил:

— Мы позорим нашего министра обороны, которому стыдно глядеть в глаза лично всенародному президенту в момент, когда мы стоим перед лицом грандиозных задач перестройки общества и реформирования вооруженных сил…

Смена политических ориентиров в армейской службе поставила мозги Телипая раком. Он выкинул партбилет, объявил, что в партию его затолкали силой и тут же высоко поднял бело-сине-красное знамя новой власти. Все, что он так старательно зубрил в училище, теперь приходилось опровергать и порочить. Это оказалось делом несложным. Труднее было утверждать нечто новое, поскольку в чем он заключалось, Телипай толком не понимал. Поэтому, стремясь вновь обрести под ногами твердую почву, Телипай обратился к настоятелю местной приходской церкви отцу Парамону. Тот охотно взялся наставлять воинство словом божьим.

Телипай бодро отрапортовал о своих успехах начальству, не подумав, что могут возникнуть какие-либо конфликты. А они возникли довольно быстро. И у их истоков оказался капитан Мисюра.

Отец Парамон приезжал в гарнизон раз в две недели. Сперва солдаты шли послушать батюшку без понуканий: было интересно. Но любопытства хватило не надолго. Тогда по приказу майора Телипая, как говорили сами солдаты, личный состав стали «бросать на попа» по команде.

Тут — то и возник первый конфликт.

В один из дней выяснилось, что на богословский час солдаты не пришли. Майор сразу разогнал по ротам посыльных. Один из них — молодой солдатик в черном берете, съехавшем на правое ухо, явился к капитану Мисюре.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться.

Солдат должно быть бежал и потому не мог отдышаться.

— Поправьте на голове блинчик. — Мисюра не терпел расхристанных вояк. — Теперь обращайтесь.

— Товарищ капитан, майор Телипай приказал вашей роте бегом молиться.

— Товарищ рядовой, — капитан Мисюра выглядел предельно серьезно, — передайте майору Телипаю, что командир второй роты вести ее строем в рай не намерен. Кто желает, пойдет сам. Если никто не пришел, значит, желающих не нашлось.

Уже через пятнадцать минут замповоср взялся драть лыко с ротного командира. Правда, на офицера он не орал, а говорил для острастки понизив голос до змеиного шипенья.

— Я не хочу вас пугать, Мисюра, но в условиях, когда идет сокращение армии, мы будем решительно избавляться от недисциплинированных офицеров.

— И от дураков, надеюсь.

Телипай нервно дернулся, вскинул голову.

— Что имеете в виду?

— То, что нашу бригаду, как пить дать, сократят целиком. Потому как в ней служат одни разгильдяи и дураки.

— Вы и комбрига имеете в виду?

Ах, какой подтекст заключил в свой вопрос Телипай! Правда, в Одессе его вопрос могли сформулировать проще: «Ты на кому хвост поднимаешь, поц? На свой папу и маму?» Но Телипай не был одесситом и формулировал все по-своему.

— И его тоже.

— Так, так, — Телипай растерялся. Он понимал: продолжать разговор не имело смысла. Лучше продемонстрировать способность иронизировать. Сказал:

— Действуйте и дальше в том же духе. Хорошим это не кончится. Впрочем, вы и без того человек знаменитый.

Что правда, то правда. Фамилию капитана в поселке знали все.

В Океанке Мисюра сделался человеком известным уже через месяц после своего появления. В поселок он приехал молодым лейтенантом прямо со скамьи высшего военного училища. В бригаде его встретили весьма радушно. Он сразу получил самое главное — должность Ваньки-взводного и все связанные с ней командирские заботы. Второстепенные вопросы, такие как предоставление новому командиру жилья, начальство отложило «на потом», поскольку в русском языке слово «потом» не имеет временного эквивалента.

Жилье, или как говорят «угол», Мисюра отыскал в доме одинокой сектантки. Немолодая хозяйственная женщина сжалилась над лейтенантиком, и он поселился в маленьком домике за весьма умеренную плату.

Сектанты, именовавшие себя «павликанцами» по собственной приверженности заветам святого апостола Павла, в Океанке жили с дореволюционных времен. Они не признавали священников, рукоположенных официальной церковью, обличали склонность православного клира, особенно высших иерархов к мздоимству, роскоши и лицемерию.

Лейтенант Мисюра поселился у хозяйки, которую звали Лукерьей Ивановной, как раз в канун какого-то праздника, который отмечали сектанты. Именно в ее доме должны были собраться единоверцы на молитву и трапезу.

Помочь ей и побыть в доме за хозяина, Лукерья Ивановна попросила нового жильца. Оказалось, что по обычаям сектантов, гостей принимать должен был мужчина. Отказаться такой роли Мисюра не посмел.

Первым заданием, которое он получил от хозяйки, была обязанность присмотреть за брагой, которую сварила сама Лукерья Ивановна. Надо было разлить ее по кувшинам и приготовить к подаче на гостевые столы.

Мисюра, получив указание, прошел в кладовку, где стоял большой бидон, раскрыл его, зачерпнул черпаком мутную жижицу бражки. Отпил, пробуя. Поморщился: квасок, не больше. Одно слово — сектанты, лишку себе не позволяют. А мужики, если на них глянуть, все на подбор. Каждый — ростом в столб, плечами — с ворота, бороды большими лопатами. Тяпнуть по-маленькой для таких должно быть одно удовольствие, так почему не помочь?

Решение было простым: добавить в тару со слабой бражкой немного водочки. Но водкой в местном сельпо торговали только в летнюю пору. Зимой вода, которой разводится спирт, в этих краях в бутылках замерзала, и жидкость превращалась в тонко кристаллический лед: поболтаешь бутылку, а в ней с шорохом колышется нечто, похожее на битое стекло. Пить такую шугу, не подогрев бутылку, нельзя. А тех, кто подогревает водяру, вы видели? Поэтому на зиму в Океанку завозили спирт. Натуральный. Девяносто шести градусов крепостью. Нальешь такой в стакан, разбавишь ледяной водой, напиток тут же разогревается, хоть на морозе, хоть на ветру.

За неимением водки, Мисюра принес две бутылки спирта, которые купил впрок. Сбулькал их во фляжку и разболтал. Оставил настаиваться, сам ушел по делам. Только к обеду, когда гости начали собираться, разлил бражку по кувшинам. Хозяйка разнесла и расставила их по столам.

Гости сходились к назначенному часу чинно и благородно. Приходили семейными парами. Раскланивались, троекратно целовали друг друга в щеки.

На молитве Мисюра не присутствовал. Он вошел в дом, когда гости уселись за большой стол, чтобы принять то, что им бог послал.

На правах хозяина, принимавшего гостей. Мисюра сел рядом с руководителем секты Ферапонтом, местным столяром-краснодеревцем. Когда участники трапезы разлили по стаканам бражку, Мисюра задал вопрос, который его крайне интересовал.

— А это… — сказал он и несколько замялся. Мисюра не знал, как его любопытство воспримет собеседник и не обидит ли оно его. — Питие… разве не противоречит религии?

Ферапонт огладил бороду легким движением ладони так, чтобы она пошире распласталась на груди. Ответил со всем благочинием человека, который искренне верит в то что говорит:

— Мы держимся образа здравого учения, храним добрый залог духом святым, живущим в нас. Святой апостол Павел наставлял ученика своего Тимофея словами: «Впредь не пей одну воду, но употребляй немного вина стомаха своего ради и частых твоих недугов».

Мисюра не понял слов «стомаха ради», но решил не открываться: дураком выглядеть не хотелось. Качнул головой, показывая, что ответом удовлетворен.

Понимание смысла сказанного Ферапонтом пришло чуть позже, уже за столом, когда Ферапонт встал, снова огладил пышную бороду, поднял стакан.

— Во славу божью и стомаха своего ради…

Он торжественно поднес стакан ко рту и высадил бражку в два глотка. Обтер тыльной стороной ладони усы, крякнул и сказал:

— Аминь.

Все выпили вслед за ним, не чокаясь, не произнося тостов.

Сосед Мисюры молодой круглолицый мужик с черной круглой бородкой, долбанул бражку, охнул и посмотрел на Мисюру изумленно округлившимися глазами.

— Вот и выпили. — Он погладил брюшко, выпиравшее из под пиджака. — Живота своего ради и с благословения Ферапонта…

Благочестивая чинность трапезы сохранялась недолго — до третьего стакана. Дальше произошло то, чего никто предположить не мог. Змий Огненный, спущенный с цепи, махнул зеленым крылом и всех, кто в тот день принял с благословения Ферапонта «стомаха своего ради» добрую чарку бражки, посшибал ударами беспощадными с внезапно ослабевших ног.

Первыми, как на любой войне полегли бабы. Затем перестали дергаться мужики. Когда пришло время подавать жаркое, Змий Огненный свое коварное дело сделал: т в е р е з ы х в компании не оставалось.

Хозяйка — Лукерья Ивановна — то и дело охала, придыхала и всплескивала ладошками:

— Господи боже, святый и правый, помилуй нас! Господи боже…

И было отчего поохать и попросить прощения.

Усадьба Лукерьи Ивановны походила на поле битвы, в которой не было победителей. Мужики и бабы лежали вповалку — на полу избы, в сенцах, на крыльце, во дворе у сарая, по навесом и у колодца.

Одни лежали ничком, словно пали на бегу, когда пытались спастись от врага. Другие упали навзничь и валялись, раскинув руки и ноги, словно подставляли груди хищным птицам — терзайте нас, беспомощных и неразумных…

Ошеломленная видом бескровного мамаева побоища, Лукерья Ивановна с ковшичком воды в руке ходила среди лежавших и охала, причитала, как вдова, потерявшая в бою с нечистым последнего сына и теперь искавшая его среди недвижимых тел.

Мисюра вышел из дому на крыльцо, встал, держась за столб, который подпирал навес, и мутными глазами обозрел сотворенное его стараниями похабство. Душа горела, горло пересохло. Он вернулся в избу. Взял со стола стакан бражки и выпил, цедя огненную жидкость через зубы.

Минуту спустя он медленно сполз по стене и улегся на полу возле стола.

В какой степени алкогольного обалдения находились гости хозяйки, русский пьяный словарь не смог бы определить, хотя он дает градации окосения для представителей разных профессий.

Российский плотник напивается в доску.

Сапожник — в стельку.

Портной — в лоск.

Пожарный — в дым.

Электрик — до заземления.

Извозчик — в дугу.

Железнодорожник — в дрезину.

Священник — до положения риз…

До чего упились сектанты и лейтенант Мисюра, увы, народная мудрость не знает.

Милая и добрая Лукерья Ивановна, спасая жильца от позора, за ноги проволокла его в спальню и взвалила на постель.

Знаменитым на всю бригаду морской пехоты Мисюра стал уже на следующий день.

Утром в час, предусмотренный распорядком, батальон морских пехотинцев построился для развода на занятия.

Комбат подполковник Скоков прошелся вдоль строя. Вглядывался в лица солдат. Поправлял у некоторых пряжки поясов. Легкими ударами ноги раздвигал у других носки на ширину ступни. Остановился у второго взвода. Не заметил на привычном месте офицера и спросил:

— Где командир?

Ротный капитан Сачков нервно дернулся. Причины опоздания лейтенанта на развод он не знал, но до выяснения истины закладывать подчиненного не собирался.

— Заболел, товарищ подполковник!

Комбат такого объяснения не принял. Он всегда считал, что прививать дисциплину следует строгостью и проверкой правдивости докладов.

— Посыльный! Быстро к лейтенанту Мисюре. Выяснить, что с ним. — Подполковник повернулся к строю. — А мы все подождем…

Заставить все ждать одного — хитрость иезуитская. Злость на опоздавшего сразу возникает у большинства его товарищей. Но таковы уж армейские методы воспитания — не взыщите.

От плаца батальона до поселка — рукой подать. Долго ждать не пришлось. Посыльный смотал бегом туда и обратно. Вернулся быстро. С опрокинутым лицом подлетел к комбату. Разрывая рот в крике, заорал громко, как орут с перепугу, и голос его вибрировал:

— Они умерли, товарищ подполковник!

Комбат краснолицый и лупоглазый, враз покраснел еще больше, сильнее выкатил глаза и стал похожим на вареного рака. Он рявкнул во весь голос, стараясь криком подавить эмоции запаниковавшего солдата.

— Кто они?! Доложи как следует!

— Лейтенант Мисюра умерли, — солдат повторил доклад уже тише. — Насмерть!

Комбат, собиравшийся что-то сказать, икнул, захлебнувшись непроизнесенным словом.

Оправившись, он подавил смятение.

— Кто? И не ори на весь плац!

Солдат понизил голос:

— Лейтенант Мисюра умерли, товарищ подполковник.

— Врач! Капитан Крюков, ко мне!

Из строя шустро выскочил офицер со змеями — выпивохами в петлицах. Подбежал, подбросил руку к виску.

— По вашему приказанию…

— Кончай! Пошли! — Комбат взмахнул рукой, приглашая врача следовать за собой. Повернулся к солдату. — Веди, Сусанин.

Они вошли в дом и прошли в комнату, которую снимал лейтенант.

Мисюра лежал на спине, заняв кровать во всю ее ширину. Он раскинул руки, как богатырь на привале, и те свисали, касаясь пальцами пола. Но комбат не сводил глаз с лица лейтенанта. На фоне бледного лба и щек резко выделялись темно-синие губы и подбородок.

— Что с ним?

Комбат с тревогой смотрел на врача.

В голову сразу полезли страшные названия болезней — чума, холера, оспа…

Капитан Крюков ни в мединституте, ни в своей клинической практике с симптомами болезни, от которой лицо приобретает цвет синих чернил, еще не встречался. Он взял правую руку лейтенанта, нащупал пульс. Сердце билось нормально: ритм синусовый, наполнение хорошее, может быть несколько частило, но совсем немного.

Нагнулся к лицу, попытался приоткрыть веко, но тут же отшатнулся: запах сивухи был столь густым, что дыхание перехватило.

Обеими ладонями врач стал резко хлопать по щекам Мисюры. Голова лейтенанта болталась из стороны в сторону.

— Гы-ы!

Мисюра выдохнул с такой силой, что комбат от неожиданности вздрогнул.

— Живой?

Врач повернулся к нему, вынул их кармана носовой платок и вытер руки. Брезгливо скомкал и бросил в угол.

— Он поддатый, товарищ подполковник. В усмерть!

Комбат посмотрел на посыльного. Сказал насмешливо:

— Они умерли… Иди-ка ты отсюда, сынок. Ну. Бегом марш!

Объяснение происшествию оказалось самым что ни есть прозаическим. Ночью, обуянный страшной жаждой, не вставая с кровати, Мисюра сунул руку под койку, нащупал бутылку минеральной воды, молодецкими зубами скусил пробку и выпил содержимое, булькая и обливаясь. Бутылку бросил под кровать и опять отключился.

Ошибка стала ясна только утром. Рядом с нарзаном под кроватью стояла фляжка синих школьных чернил, которую Мисюра купил в сельпо для ротной канцелярии. Ее то он и высадил в пьяной запарке. А пролитые чернила окрасили лицо в цвета парадной авиационной формы…

— Твое счастье, лейтенант, что ты военный. — Комбату хватило чувства юмора. — Гражданский бы такое не выдержал. Но это разгильдяйство я тебе надолго запомню…

Однако в тот раз выпал лейтенанту случайный фарт.

Сперва все достаточно просто обошлось с сектантами.

Когда Мисюра оклемался и стал выглядеть пободрее, хозяйка завела с ним разговор.

— Сынок, — Лукерья Ивановна со щеками бледными, словно присыпанными мукой, говорила тихим убитым голосом, — ты ничего в бражку не добавлял?

Врать под таким взглядом Мисюра не счел возможным.

— Добавил. Немного. Две бутылки…

— Боже праведный! — Лукерья Ивановна всплеснула руками. — Когда же ты успел?

— А что?

— Я туда тоже добавила… Две бутылки.

Мисюра охнул и стукнул себя кулаком по ляжке. Еле сдержал богохульную фразу, готовую сорваться с языка. Лукерья Ивановна его поняла и успокаивающе запричитала:

— Ты уж того… не винись. Я все на себя возьму перед Ферапонтом. Должна была упредить тебя… Забегалась, сказать забыла…

Но и для нее все обошлось.

Ферапонт, широкой души человек, после того как оклемался и пришел в себя, появился в доме Лукерьи Ивановны с покаянием. Низко склонил голову на пороге.

— Ты уж прости, сестра, всех я ввел во искушение. Бес должно быть попутал. Два литра спирта в твою бражку вбухал…

Мисюра, когда ему об этом рассказала Лукерья Ивановна, как говорят «отпал»: челюсть отвесил, нужных слов не нашел. Только охнул:

— Это же ведро водки на бидон бражки. — Он завел глаза под лоб. — Тротиловый эквивалент — сто килотонн… Вот оно и ахнуло!

Обошлось все и в служебном плане.

Морпехи вышли в море отработать высадку первого броска десанта на глухом побережье. Присутствовал командующий флотом. Он хотел своими глазами увидеть чего стоит подчиненная ему пехота в черных мундирах. Все остальное начальство рангом пониже было тут же и дрожало в коленках, боясь поскользнуться на банановой кожуре, которую им под ноги пока никто и не бросил.

Погода не баловала в тот день ни моряков, ни десантников. Сильно штормило. При подходе к району высадки наблюдатели обнаружили на волнах прыгавший рогатый шар — морскую мину. Какими ветрами и течениями, когда и откуда ее занесло в эти места, никто сказать не мог.

Командующий, находившийся на мостике, отдал приказ:

— Уничтожьте.

Несколько очередей из автоматической скорострельной пушки прошли мимо цели. Корабль качало, мину то и дело скрывали волны.

Командир корабля переживал минуты позора. Командующий демонстративно покинул мостик, продемонстрировав выдержку и никому не устроив разноса. К нему тут и подкатился шаром нахальный морпех лейтенант Мисюра. Он кинул клешню под черный берет и гаркнул голосом, полным солдатского рвения:

— Разрешите, товарищ командующий?!

Адмирал взглянул на обитателя литорали — земноводное прибрежных глубин — холодным взглядом глубоководной акулы. Небрежно махнул рукой.

— Разрешаю…

Мисюра взял снайперскую винтовку. Выбрал место поудобнее. Положил винтовку на планширь. Вогнал патрон в патронник. Припал к прицелу.

Комбриг полковник Бушуев стоял за спиной командующего, держа на пояснице крепко сжатый кулак. Комбат подполковник Скоков прекрасно понимал значение этого жеста и костенел в предчувствии неприятностей. Сейчас мазанет лейтенант, пустит пулю мимо и посадит всех в лужу, хотя делать этого его никто не просил. Ну, Мисюра! Ну, синегубый алкаш, попомнишь ты у меня этот случай!

Выстрела в шуме волн, кативших на берег, почти никто не расслышал. А результат увидели все.

Мисюра влепил пулю прямо в свинцовый рог гальванического взрывателя мины. Огромный столб воды и бурого дыма поднялся над морем. Грохот взрыва прокатился над волнами, отразился от скалистого берега и рассеялся над водой.

Адмирал круто повернулся к комбригу морской пехоты.

— Какой ротой командует лейтенант? Фамилия?

Полковник Бушуев дернулся, как стреноженный конь.

— Лейтенант Мисюра. Командует взводом.

— Я спросил, какой р о т о й командует лейтенант?

Голос адмирала выражал крайнее неудовольствие тем, что его не понимают.

— Пятой, товарищ адмирал, — сообразив в чем дело, доложил комбриг. — С сегодняшнего дня.

— Хороший командир, объявите ему благодарность…

За спинами высокого начальства стоял подполковник Скоков и морщился будто хлебнул кислоты. Пятая рота была во втором батальоне, значит первый, которым командовал он, терял хорошего командира. Так всегда — один растит, пестует, не дает росту, чтобы не потерять, а дядя со стороны стрижет купоны и богатеет. Признаться себе в том, что сам во всем виноват, Скоков не мог. Настоящие командиры виноватых назначают только по своему усмотрению…

Вызывая на ковер капитана Мисюру, майор Телипай хорошо представлял с кем имеет дело и как может сложиться их разговор, но то как все произошло на самом деле, он предположить не мог.

Любой бунт для начальства, уверенного в обязанности всех остальных его любить и ему подчиняться, кажется невозможным, невероятным. Потому, когда он происходит, это вызывает мгновенный шок.

Капитан Мисюра вошел в канцелярию батальона, не отдавая чести, не делая доклада о прибытии. Приблизился к майору Телипаю, который сидел, обложившись бумагами. Вынул из кармана орден Мужества, которым его отметили за Чечню. Швырнул железку на стол. Она глухо звякнула.

— Забери, — сказал Мисюра скорее устало, нежели гневно. — Погоны я срежу дома и тоже отдам тебе…

— Ты… Вы… — Телипай растерялся, не знал что и сказать, как себя вести. — Вы что, капитан? Перепили?

Между прочим, у нас если начальство неожиданно слышит правду, то сразу предполагает, что человек мог сказать ее только по пьянке.

— Ага, перепил. — Мисюра не стал возражать. — А теперь, майор, вы все оставайтесь, а я пойду к ейтой матери! Только учтите, за вами должок — моя зарплата за два прошлых месяца.

Телипай вскочил. Одернул тужурку. Рявкнул командным визгливым голосом:

— Капитан! Прекратить! Вы кадровый офицер и обязаны исполнять…

— А пошел ты! Никому я уже ничем не обязан. Особенно нынешней власти…

— Погоди, — голос майора Телипая вдруг сделался слабым, усталым, агрессивность уступила место человеческому участию, похожему на то, с каким читал проповеди солдатам отец Парамон. — Можно подумать, что ты во всем одобряешь поступок Баглая. Поступок, который противоречит христианской морали и офицерской чести.

Мисюра поморщился.

— Оставим христианскую мораль, ладно? Не надо обращать меня в веру даже таким способом. Что касается офицерской чести, то в делах, которые касались любви, ее не хватало многим. Даже офицерам дворянам, которые и пулю из-за баб пускали себе в лоб и дрались из-за них на дуэлях. Всякое бывало. Куда больше не хватает офицерской чести тем, кто стреляется от безысходности и безденежья. Говорят в прошлом году в вооруженных силах покончили с собой пятьсот офицеров. Вот это — настоящий позор. В пистолете семь патронов. Если один в себя за то что не получил зарплаты и не имеешь квартиры, шесть остаются неиспользованными. Полтысячи офицеров оставили таким образом после себя три тысячи пуль. А они могли серьезно изменить ситуацию. Лично я бы использовал все…

— Как вас понять? — Телипай ненавязчиво вынуждал Мисюру открыть все карты сразу — так проще было бы выяснить, какими козырями тот располагает.

— Очень просто. Ты хоть раз за годы службы российской демократии задумывался над тем, сколько лет российский офицер живет нормальной человеческой жизнью? Так вот скажу, всего семь лет. Шесть из них пацаненком на иждивении папы с мамой, до того как поступит в школу и затем один год после увольнения в запас, когда ему выдадут выходное пособие. И ты хочешь, чтобы я защищал тех, кто мне создал такую жизнь? Нет, дорогой замповос, офицер в троллейбусе уже поглядывает на часы.

Телипай шевельнул кончиком носа, будто пытался уловить незнакомый запах.

— Что-то не понял.

— Поймешь.

Мисюра круто повернулся — через левое плечо, как винт, который сам себя выкручивал из доски, в которую его закрутили другие по самую шляпку. Потом бабахнул дверью так, что дрогнула тонкая стена. И вышел из штаба.

— Катитесь вы все! И подальше!

Он шел и чувствовал себя наконец-то по-настоящему свободным. От обязательств перед кем — либо, от службы, от денег, наконец. От всего…

Поминок в день похорон лейтенанта Баглая как таковых не было. Просто за одним столом собрались однополчане, для которых в тот день единственным светлым пятном в темном углу жизни, куда их затолкала судьба, была водка. Посиделки не походили на традиционное застолье с прощальными словами о безвременно ушедшем товарище. За столом собрались, бедолаги, зажатые единой бедой, из которой им виделся всего один выход — глухая пьянка. Почти все они прошли через горнило чеченской бойни и уже не верили ни в правительство, ни в бога, ни в черта. Они посмеивались над аллахом, у которого не хватило сил во славу ислама добить их на поле боя. Они здоровались, говоря друг другу «аллах акбар» и слышали в ответ от посвященных насмешливый отзыв: «воистину акбар!»

Эти люди, крещеные боем, уже догадывались, что бригада морской пехоты в ближайшее время обречена на кастрацию и они уже не живут, а доживают последние дни. Потому что их, офицеров, которых не положили в Чечне, доломает, добьет собственное начальство, крушащее армию точечными ударами из далекой Москвы.

Капитан Мисюра сидел в дальнем углу стола в одиночестве, держа рукой уже вторую наполовину устаканенную бутылку. Товарищи знали о его стычке с бело-сине-красным комиссаром и не докучали капитану ни сочувствием, ни выказыванием поддержки.

Только в конце вечера, когда иссякло все, что можно было выпить, и все стали поглядывать на выход, к Мисюре подошел лейтенант Крылов.

— Может пойдем, Олег Борисович? Нам по пути…

— Все, Крылов, пойдем. — Мисюра пьяно ухмыльнулся и трахнул кулаком по столу. — В военные игры я больше не играю. Когда собаку не кормят, она начинает давить хозяйских кур. Думаю, пришло время сорваться с цепи и пустить в ход зубы. Терпел, как дурак, — баста! Теперь начну кусаться.

Они двинулись домой вместе. Мисюра по дороге продолжал рассуждать.

— Знаешь, Крылов, пока тебя служба не замордовала, вылезай-ка из армейской шкуры. Пусть нынешние хозяева жизни походят без нас с голым, неприкрытым задом.

— В смысле?

— А тебе он не ясен? Могу растолковать. Со времен Петра Первого те, кто в стране владели богатствами, считались первыми защитниками государства. Если был дворянином — изволь служить в армии. У нас эту обязанность сбросили на неимущих. На нас, дураков. А я таким себя считать уже не хочу. Наелся. Ты слыхал, что однажды графу Шувалову сказал Ломоносов, которого пригласили во дворец потешить гостей ученостью?

— Не-ет, — честно признался Крылов.

— Он сказал так: «Не токмо у стола знатных господ дураком быть не хочу, ниже у самого господа бога». Вот и я о себе такого же мнения.

Крылов окончил военное училище всего три года назад, но уже года два не связывал будущее с надеждами на продолжение военной карьеры. Правда то, что на нее решил плюнуть ротный — вояка и строевик — его удивило.

— Как же будете жить?

— Пойду в киллеры.

Мисюра произнес эти слова с той долей иронии, которая заставляет сомневаться в истинности ответа.

— На вас мало похоже.

— Почему? Сперва я служил в армии по убеждениям. Когда попал в Чечню, понял — меня там заставляли стрелять за деньги. И стрелял, поскольку платили. Только удивлялся, как солдаты не понимают, что на их крови и смертях кто-то круто богатеет. Теперь вот думаю, почему государство может покупать мое умение стрелять, а продать его частнику я боюсь?

— Круто вы, Олег Борисович.

— Да уж как умею.

— Если вы всерьез, то могу порекомендовать на выгодное хорошее дело.

— Будет хороший куш — порекомендуй. Буду рад.

Мисюра бросил слова по инерции, не придав им серьезного значения. Мало ли что можно брякнуть под горячую руку да еще с крепкого бодуна?

Однако разговор имел продолжение.

Два дня спустя субботним утром на квартиру к Мисюре зашел Крылов. Понизив голос, сказал:

— Олег Борисович, с вами желает потолковать Барсов. Артем Сергеевич. Вы его знаете?

— Слыхал, но лично не знаком.

Барсов в Океанке был человеком известным.

— С чего вдруг я ему понадобился?

— Даже и не знаю что сказать. Просил, и все.

Отвечая, Крылов выглядел слишком искренне. Было похоже, что он все же знал, о чем пойдет речь, но раскрывать чужой интерес не собирался.

Встреча состоялась в стороне от поселка в местах, куда местные жители выезжали на рыбалку. Двадцать минут Крылов гнал легкую моторку по глади широкой реки. У Красного мыса за перекатом направил суденышко к берегу.

Моторка подлетела к косе, сбросила ход, со скрипом ткнулась в песок носом и остановилась. Треск двигателя умолк.

На зеленом пригорке горел костер. Над огнем, приспособленный на треножнике, висел большой закопченный котел. Рыбаки готовили уху.

От костра поднялся и двинулся к причалившему суденышку большой крепкий мужчина — метр восемьдесят шесть ростом, сто двадцать — в обхвате груди, по меньшей мере девяносто пять на весах. Он шел походкой борца, выходившего на ковер перед схваткой: широко расставив руки и слегка косолапя.

Не доходя до моторки прогудел зычным голосом:

— Прошу к нашему шалашу. В самый раз под ушицу поспели.

Когда Мисюра выскочил на берег, подошедший протянул ему руку.

— Барсов. Будем знакомы.

Рука была крепкой, ладонь — огромной.

— Олег, — представился Мисюра. — А вы Андрей Сергеевич, верно?

— Точно. И давай сразу на ты… Без церемоний.

Барсов указал на бревно, лежавшее в стороне от костра.

— Пойдем туда, посидим. Пока ушица кипит, потолкуем немного.

Они прошли к кругляшу, большому, гладко обкатанному водой и выброшенному ей же на берег. Сели рядом.

— Закурим? — Барсов протянул Мисюре пачку сигарет «Кэмел».

— Спасибо, не балуюсь.

— Уважаю. — Барсов помолчал и вдруг спросил. — У вас в батальоне неприятности?

Вопрос прозвучал сочувственно, но Мисюра не терпел сострадания. Ему казалось, что оно унижает мужчину. Ответил с усмешкой.

— Нормально. Нас бьют, а мы крепчаем.

— Ну, положим, не все крепчают. Слабые даже стреляются.

— Имеете в виду лейтенанта Баглая? Так он еще был пацан, а его подряд носом в грязь. Все сразу обрушилось — служба, ушла жена. Хотя я на его месте не себя, а этого грузина шлепнул.

— Грузин причем?

— Разве не он сбил с толку Светку? Молодая девка, без опыта…

— Не надо, капитан, ты ее не оправдывай. Чхония виноват, что внедрился в нее своим корнем. А так он ее не насиловал, даже не кадрил. Вспомни, как говорят: «Сучка не захочет, кобель не вскочит». Эта Светка была та еще курва. Уверен, грузин у нее не первый и далеко не последний. Она поставила целью вырваться отсюда в Россию любой ценой. Короче, Чхонию она сама зацепила, сама подставилась…

Мисюру, все, о чем говорил Барсов, неприятно задевало. Все же речь шла об офицерской жене. Над сознанием довлели образы, облеченные в слова: «жена Цезаря вне подозрений», «жены-декабристки», «боевые подруги». И пересилить свои убеждения, поменять их на другие, которые были бы ближе к истине оказывалось крайне трудно.

— Ты говоришь, Андрей, так будто ее знаешь.

Мисюре казалось, что его аргумент неотразим. Но Барсов только тряхнул гривой седевших волос.

— А то не знаю. Они у меня два медовых дня провели в доме — Рамаз и Светочка. Так ты бы посмотрел, что это была за штучка. Все время ходила в одном халатике, под которым ничего больше. И каждые пять минут, что бы мы ни делали — обедали, в карты играли, пили чай, смотрели видик, канючила: «Рамазик, вставай, пошли в спальню. Я тебе что-то хочу показать.» А Рамазик тот еще жеребчик. Говорил: «Все уже стоит, как штык». И шел за ней. Со всеми вытекающими последствиями.

— Как он у вас оказался? Этот Чхония?

Мисюра взъерошился, напрягся. Ему было неприятно слышать, что виновник трагедии Баглая, пусть даже косвенный, имел дело с Барсовым, с которым пришлось познакомиться и разговаривать.

— Мы ведем дела не один год, можешь успокоиться. И женщин ему я не поставлял. Может оставим эту тему? Уже готова уха. Пошли.

Они встали, вернулись к костру. Барсов поднатужился, взялся за дужку и снял казан с огня. Поставил его в гнездо, выложенное на траве из камней. Черпаком стал вынимать и раскладывать по алюминиевым мискам крупные куски белой рыбы. Потом развернул большой бумажный пакет и высыпал в варево мелко нарезанный зеленый лук, петрушку, затем подкинул туда же черного перца. Над котлом поднялся аромат, будораживший аппетит.

Только после того, как они вчетвером усидели огромный котел ухи, предварительно раздавив на троих четыре поллитровки горилки с перцем, Барсов начал тот разговор, ради которого и пригласил Мисюру на рыбалку.

— Слушай, капитан, — ладонь у Барсова огромная, тяжелая, как ласт у старого моржа. Он накрыл руку Мисюры целиком и чтобы выдернуть ее надо было потратить неимоверные усилия. — У тебя нет на примете хорошего снайпера?

Мисюра осторожно подергал руку, показывая, что требует свободы. Барсов убрал ласт и улыбнулся понимающе.

— Прошу прощения, не понял. — Мисюра никогда не отвечал, если вопросы вызывали у него сомнение в правильности. — Что такое хороший снайпер? Человек может быть хорошим стрелком — это одно. Может быть снайпером — это уже другое. А хороший снайпер на мой взгляд — ерунда. Потому что в таком случае простой снайпер окажется обычным хорошим стрелком. Таких я могу назвать с ходу десять-двенадцать. Среди них спортсмены — мастера пулевой стрельбы. Со снайперами — хуже. Подумаю и не вспомню.

— Кроме самого себя, — Барсов иронически искривил губы. — Верно?

— Может быть.

— Тогда может поговорим о тебе? — Барсов снова положил ластообразную ладонь на руку Мисюры, словно заранее предупреждал, чтобы тот внезапно не встал и не ушел, обидевшись. Потом полез в карман за куревом. — Охоту вот задумал. — Он сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой. Два раза затянулся, выпустил клуб дыма. — Зверь крупный, близко не подойдешь. — И ощерил здоровые белые зубы. — Позарез снайпер нужен. Такой, чтобы стрелял лучше моего старого кореша. Пал Андреича Громака. Охотник — высший класс. Может слыхал?

— Нет, не знаю его.

— Ладно, роли это не играет. Давай так, я вас сведу на спор. Постреляете. Я погляжу…

Мисюра недовольно поморщился.

— Охотник, еще не значит снайпер.

— Почему? Он белку бьет только в глаз. Шкуру никогда не портит.

— У меня есть солдаты, которые в глаз бьют полевых мышей, когда выходим на стрельбище. Но в снайпера я их не зачисляю. Попасть с двадцати метров в такую цель — дело тренировки.

— Почему с двадцати?

— Потому что уже с пятидесяти мышиный глаз не разглядишь. А снайпер начинается с двухсот метров. А может с четырехсот.

Олег с детства помнил рассказ деда-фронтовика, который был снайпером и однажды за свою меткость чуть не попал под суд.

Уже после войны группа, в которой состоял и его дед, проводила занятие на стрельбище в глухой даурской степи. Вдали, на границе полигона стояла вышка оцепления. На вышке торчал изнывавший от безделья солдат. Он следил, чтобы посторонние не забрели в зону огня, но посторонних в тех местах отродясь не водилось. И солдатик маялся, не зная куда себя деть. Топтался, переходил с места на место. То смотрел по сторонам, то свешивал голову вниз и поплевывал с высоты.

В какой-то момент солдат встал так, что его согнутая нога вылезла за ограждение смотровой площадки, и сапог с большим каблуком повис над пустотой.

Дед Мисюры — Евгений Иванович — в те годы еще молодой человек как раз разглядывал местность через оптический прицел винтовки и вдруг сказал: «Срезать ему каблук, что ли?»

Все снайпера были фронтовиками и знали цену меткому выстрелу. Кто-то сказал: «Слабо».

Как всегда любое столкновение самолюбий разжечь бывает проще, чем пригасить.

— Подумаешь, дело!

Мисюра-дед взялся за винтовку. Лейтенант Карплюк — командир группы снайперов и ухом не повел. Фронтовые привычки еще глубоко сидели в людях и преодолеть их могло только время.

Мисюра лег и вогнал в ствол патрон. До цели было не менее трехсот метров. Прикинул куда и с как гнется бурьян. Оценил на глаз силу ветра. Подкрутил винты наводки. Сдвинул каретку с сеткой прицела так, чтобы учесть возможные отклонения пули. Совместил прицельный пенек с центром объектива. И аккуратно повел указательным пальцем спусковой крючок на себя.

Дело— то привычное…

Стукнул выстрел, но на него не обратили внимания. Все следили за поведением часового на вышке. А тот вдруг резко подскочил на месте, уронил карабин, который держал в руках, запрыгал на одной ноге, как пацан, игравший в классики…

Скандал потом был великий. Долгое время начальство даже не знало как определить событие. Если квалифицировать его как чрезвычайное происшествие, то надо было докладывать по команде снизу вверх, и затем ждать как сверху вниз на всех посыплются синяки и шишки.

Провели следствие. Капитан-дознаватель долго мурыжил Мисюру-деда, задавая тому дурацкие вопросы вроде:

— А если бы вы попали не в каблук, а в ногу?

Злосчастный, стоптанный набок каблук при этом как вещественное доказательство лежал перед следователем на столе.

— Как это в ногу? Я целился в каблук.

— Там расстояние двести метров. Чуть ошибся, и пуля пошла бы выше.

— Но я же попал?

Короче, случившееся квалифицировали как разгильдяйство. Лейтенанту Карплюку влупили выговор. Старшего сержанта Мисюру сплавили с первой же партией тех, кого демобилизовали в запас. Дед этому был страшно рад. Он и без того оттрубил семь лет вместе с войной и срочной службой.

Позже, став постарше, дед оценивал свою меткость более точно, чем в самом начале: «Ну и мудила я был в те годы…»

Внука искусству стрельбы дед учил по своей методе. Работавший егерем охотхозяйства, дед Евгений Иванович имел карабин с хорошей оптикой. Он уводил Олега подальше от деревни к заброшенному кирпичному заводу. Одну из глухих стен здания они обклеили старыми газетами и в центре нарисовали мишень. Черный круг размерами с голову человека с расстояния в двести метров выглядел не больше яблока. Только оптика, скрадывая расстояние, приближала цель, и делала ее достаточно удобной для прицеливания.

Первый выстрел дед разрешил сделать внуку. Поскольку Олег давно и весьма метко стрелял из тульской малокалиберки, он взял карабин в руки с уверенностью бывалого стрелка. Лег поудобнее. Приклад поплотнее вжал в плечо, чтобы не ощутить сильного удара отдачи. Подвел марку прицела под нижний срез черного круга и нажал на спуск. Положил карабин и доложил деду:

— Готово.

— Дуй к мишени, — приказал дед. — Ищи дырку.

Олег побежал к цели вприпрыжку. Он ни на мгновение не сомневался, что попал. Каково же было его разочарование, когда обнаружил пулевую пробоину в кирпичной стене метрах в полутора от черного круга и ниже его примерно на полметра.

— Попал?

Дед в нулевом результате не сомневался, но считал необходимым спросить.

Олег замахал руками и показал точку, куда впилась пуля.

— Отойди в сторону, — крикнул ему дед, — и стой. Я стрельну.

Он конечно понимал, что будет чувствовать внук, оказавшийся на линии мишени, но считал, что только такие острые ощущения прививают человеку смелость и стойкость.

Олег отошел в сторону и встал, прижавшись к стене. Страха он не ощущал — слишком велика была его вера в меткость деда.

Евгений Иванович опустился на колени, потом улегся, прицелился.

Щелчок свинца о стену и звук выстрела долетели до ушей Олега одновременно. Он тут же бросился к цели, втайне надеясь, что пуля хоть немного уйдет в сторону от центра. Но тайной надежде не суждено было сбыться. Дырка, присыпанная красным порошком битого кирпича, красовалась точно в середине черного круга…

В двенадцать лет Олег Мисюра уже стал классным стрелком. Он обладал прекрасным глазомером, научился достаточно точно определять силу ветра, температуру воздуха и вносил в прицел поправки, которые учитывали все, вплоть до деривации, которую вызывает вращательное движение пули.

В училище снайперского оружия Мисюра не изучал и огня из него не вел. В армии строго дозируют знания и боевое умение. Начальство точно знает, что необходимо каждому офицеру или солдату по роду его занятий. И только став офицером, Мисюра сам создал для себя условия совершенствоваться в снайперской стрельбе, которая во многом отлична от стрельбы спортивной.

— Так ты согласен, Олег? — спросил Барсов, заметив, что Мисюра отвлекся от разговора.

— О чем речь? Конечно?

— Теперь скажи, — Барсов действовал напористо. — Какое потребуется оружие?

— Выбор не велик. Это либо ВСС, либо СВД. В зависимости от задачи.

— СВД, — сказал Барсов, — снайперская винтовка Драгунова? Так? ВСС? Впервые слышу.

— Винтовка снайперская специальная. Калибр девять миллиметров. Стрельба беспламенная и бесшумная. Разбирается на три части. В сборе длина чуть больше метра…

— Хорошая вещь, — сказал Барсов. — На мой взгляд, конечно.

— Это так, но у драгуновки прицельная дальность без малого полтора километра…

— Зато у ВСС калибр — девять, — возразил Барсов, — а не семь шестьдесят две, как у драгуновки. Значит, она должна бить посильнее.

— ВСС — оружие спецназа. У СВД прицельная дальность с оптикой в три раза больше, чем у ВСС. И начальная скорость пули у драгуновки восемьсот тридцать метров в секунду против трехсот метров у ВСС.

— Хорошо. Достанем СВД. Потом на полигон поедем и немного поцелимся. Идет?

Мисюра с трудом удержал напор легкого рукопожатия Барсова.

— Забито.

«Уазик» затормозил так резко, что его слегка занесло на мокрой глине обочины. Дверца открылась и наружу приглашающе высунулась огромная рука Барсова.

— Сидай!

Мисюра втиснулся в машину. «Уазик» взял с места также лихо как и затормозил. По днищу кузова барабанной дробью застучала щебенка.

Вскоре Барсов свернул на полевую дорогу, которая вела к стрельбищу. Морпехи сюда не выходили давно: колея поросла травой, стрельбище — бурьяном. Вышка со смотровой площадкой для наблюдателей покосилась, деревянные ступени лестницы кто-то извел на дрова.

Барсов притормозил у огневого рубежа, где для стрелков были отрыты окопы полного профиля и ячейки для стрельбы лежа, стояли бетонные стенки для ведения огня из-за укрытия.

Повернулся к Мисюре.

— Здесь годится?

— В самый раз.

— Тогда — Знакомься. Мой друг — Громак. Пал Андреевич, — Барсов указал на сидевшего на заднем сидении мужчину лет сорока. Можно просто Паша. Пал, ты не обидишься?

Мисюра и Громак обменялись рукопожатием.

Громак заметно уступал Барсову в росте и не имел такой же крупной конструкции, как тот, но судя по всему был не из слабаков.

— Постреляем? — спросил Мисюра, стараясь по ответу понять как относится к созтязанию его соперник.

— А чо? — ответил Громак спокойно. — Почему-ж не бабахнуть?

— Тогда начнем?

Мисюра двинулся в сторону мишенного поля, шагами отсчитывая двести метров, чтобы установить на этой дистанции цель. Громак молча шел за ним. Барсов остался у машины.

Отсчитав сто сорок три пары шагов — метр сорок сантиметров в каждой паре — Мисюра заметил бетонный столбик, который торчал из земли, возвышаясь чуть выше колена. На его боках сверху вниз тянулись надписи, сделанные черной краской: «Не копать» и красовались ломаные стрелки — знаки молнии.

Мисюра вынул из сумки, висевшей через плечо, широкогорлую бутылку из-под кефира. Подбросил ее. Поймал. Посмотрел в горлышко как в телескоп. Положил на столбик. Поднял с земли два камушка и подсунул их под бока сосуда, укрепив его, чтобы не скатился.

Громак молча наблюдал за его действиями, не выказывая ни осуждения, ни одобрения. Мисюра посмотрел на него. Спросил:

— Так устроит?

— Нормально. — Громак с безразличным видом отвернулся и зашагал к огневому рубежу. Он прекрасно понимал, что попасть с двухсот метров в бутылку, лежавшую на столбике будет очень трудно, а если точнее, то просто невозможно. Но не стал спорить, поскольку верил, что Мисюре этот трюк, в такой же степени как и ему, не удастся.

Мисюра вынул из кармана сигарету, задымил и, пуская изо рта струйки дыма, двинулся за ним.

— Стреляешь первым, — сказал Барсов, когда они вернулись к исходной позиции и слегка тронул рукой Громака за плечо. — Потом попросим пульнуть Олега. Надо посмотреть, что он может.

Громак взял винтовку, кивнул на оптику и вопросительно посмотрел на Мисюру.

— Здесь все путем?

— Увольте. — Мисюра посуровел. — Прицел на нулях, а поправки — дело стреляющего. Не дай бог смажете, потом будете думать, что я не то сделал.

— Ладно, посмотрим.

Громак опустился на колени, лег животом на подстилку, раздвинул ноги ножницами, согнул руку в локте, положил на ладонь цевье винтовки, вжал приклад в плечо. Поерзал по земле, устраиваясь поудобнее. Снова замер. Теперь он прицеливался.

Мисюра стоял в стороне, делая вид, что ему безразличны приготовления Громака. Он был уверен в тщетности усилий приятеля и его старания нисколько не беспокоили.

Ударил выстрел.

— Идем, посмотрим, — сказал Мисюра Барсову, после того как Громак открыл затвор и положил винтовку.

Барсов приложил бинокль к глазам.

— Похоже лежит бутылочка.

— Все же надо сходить, взглянуть.

Втроем они прошли к столбику, на котором покоилась нетронутая пулей кефирная тара.

— Нешто в такую цель можно попасть? — Громак сплюнул и пнул сапогом первый, попавшийся под ногу камень. Посмотрел на Мисюру. — Если ты ее собьешь, капитан, кладу на кон сотню штук.

Мисюра пожал плечами.

— Рад бы в рай, да грехи не пускают. Мне лично на кон нечего ставить.

— Я и не требую. Попадешь — сто твои. Не попадешь — нет приза.

Возвращаясь на огневой рубеж, Мисюра усиленно дымил сигаретой. Даже Барсов на это обратил внимание.

— Ты же вроде бы не курил.

— А, — отмахнулся Мисюра, — должно быть волнуюсь…

На самом деле он был спокоен. Сигарета потребовалась ему для того, чтобы поточнее определить силу и направление ветра на директрисе стрельбы. Впрочем, мастер не обязан раскрывать свои маленькие секреты, разве не так?

На огневом рубеже Мисюра разрядил магазин, высыпал патроны на ладонь. Осмотрел каждый. Выбрал один и вогнал в патронник. Прилег. Покрутил винты оптического прицела, ввел поправки, которые рассчитал в уме. Раскинул ноги ножницами. Поплотнее уперся локтями в землю. Стал не спеша прицеливаться…

Барсов и Громак стояли за его спиной, внимательно следя за приготовлениями. Оба молчали, словно боясь что-то сказать под руку стрелку.

Щелкнул выстрел.

Барсов вскинул бинокль к глазам. Повторил фразу, которую уже однажды здесь же и произнес:

— Похоже лежит бутылочка…

Мисюра встал, разрядил винтовку, выбросил стреляную гильзу. Сказал с унынием.

— Может не поленимся, сходим еще разок? Всякое бывает. Вдруг пока подойдем она упадет?

Они подошли к столбику. Громак остановился и громко выругался. Не зло, восхищенно. Что поделаешь, мат в русских устах не всегда звучит оскорбительно. Порой выражает такие сильные чувства, которые выказать иным способом бывает трудно.

— Ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Надо же!

— Да… — протянул изумленно Барсов и взял в руки бутылку. Ее дно было напрочь выбито пулей. — Да…

Громак полез во внутренний карман — доставать портмоне.

— Слушай, капитан, ты прости, увидел — и нет слов… Сорвалось…

— Ладно, — сказал Барсов, — едем ко мне домой. Посидим, потолкуем. Такой выстрел надо достойно отметить.

Трехкомнатная квартира Барсова в пятиэтажном кирпичном доме поразила своей нежилой атмосферой. Закрытые жалюзи на окнах. Полиэтиленовые чехлы на мягкой мебели. Отсутствие каких-либо вещей на вешалке в прихожей.

— Мои уехали, — предупреждая вопросы, пояснил Барсов. — В Россию, к родственникам. А обед я сейчас разогрею. Пельмени будешь? Домашние…

— Что за вопрос.

Они прошли на кухню. Хозяин поставил на плиту кастрюлю с водой. Показал Мисюре на стул возле обеденного стола.

— Садись. Подождем, пока закипит.

Они сели.

— Может выпьем, пока сидим без дела? — Мисюра спросил осторожно, прощупывающе. Он мог и не пить, но так уж принято: если мужики собираются поговорить «за жизнь», то не дерябнуть просто неудобно. Не обязательно надираться до посинения, но пропустить по махонькой — дело святое. Отказаться от такого предложения осмелится редкий мужик. Чтобы облечь предложение в ощутимую плоть, Мисюра добавил. — У меня с собой есть бутылочка. В кейсе.

— Нет, — сказал Барсов и легонько пристукнул по столу своим ластом. Стол дрогнул. — Мне надо с тобой поговорить серьезно. Потому не хочу, чтобы ты думал, будто я находился под газом.

— Понял.

Вода в кастрюле начала закипать. Барсов встал, открыл крышку кастрюли, посолил кипяток, бросил в него лавровый лист, перец-горошек. Полез в морозильник. Вынул оттуда холщовый мешочек, в котором сухо гремели пельмени.

— Сколько тебе? Десятка три?

Было видно — Мисюра колеблется.

— Ладно, кладу сто на двоих. Думаю, вытянем. — Барсов лукаво улыбнулся. — Ты морпех по случаю или по убеждению?

— Кем мне еще быть?

— Хорошо, пусть тебе вопрос не покажется странным. У тебя не бывает желания кого-нибудь убить?

Несмотря на предупреждения вопрос прозвучал столь неожиданно и вне всякой связи со всем, что говорилось до того, что Мисюра слегка растерялся.

— В смысле?

— А вот так взять и шлепнуть. В надежде, что кому-то станет в жизни легче.

— Раньше такое бывало. Теперь прошло. Понял — дураков и подлецов никогда меньше не станет.

— Занятно, — сказал Барсов раздумчиво, — но логично. А вообще ты убивал?

— Не знаю.

— Вот те на! Воевал же в Чечне?

— Воевал. И когда стрелял, старался не промахиваться. Заполошно пули в небо не гнал. А вот убивал или нет — не знаю. — Мисюра подумал. Добавил жестко. — И узнавать не хочу.

Они помолчали. Потом спросил Мисюра.

— А ты убивал?

Барсов погладил щеку, словно проверял качество бритья.

— Не осуди, убивал. Глистов.

— Шутка?

— Почему? Если ты заметил за этих паразитов не заступаются даже добровольные охранители природы. Змей, скорпионов, тарантулов заносят в Красные книги, запрещают уничтожать, а глисты — вне сожалений. Я сегодня к этой категории паразитов отношу весь криминал, который сосет соки из всего, что трудится. Это — зло. А убивать зло просто необходимо. Мало того, хочу и тебя убедить в этом. Убежден — если не обуздать беспредел, Россию растащат. Даже стен не останется. Потому сейчас твердая рука нужна. Диктатор.

— Лебедь, — назвал Мисюра фамилию с уверенностью оракула. И тут же спросил: — Разве не так?

Барсов вздохнул тяжко, как косец, который прошел делянку и остановился на меже отдохнуть.

— Черт его знает, вроде и народ вы, вояки, толковый, а послушаешь, хреновину прете один почище другого.

— Почему? — Мисюра решал — обидеться или сделать вид, что не заметил колкости.

— Вы же мужики при чинах и обязаны знать историю. Хотя бы военную. Уже давно известно, что полководцы с птичьими фамилиями России кроме позора ничего не приносят. Казалось бы, должно хватить на все времена одного опыта с Куропаткиным, так нет же, отыскали Грачева. И до сих пор невдомек, что перья летели не из хвостов этих птиц, а из репутации государства.

Мисюру шпилька о незнании истории уколола.

— Тогда дело за Барсовыми или Медведевыми. Так?

— А что, не плохая мысль. Во всяком случае на своей земле мы бы смогли навести порядок.

— Кто же мешает? Сейчас только и говорят о предпринимательстве.

— Вот именно говорят. Но едва доходит до дела, кому кем быть решает чиновник. А то кто стоит за его спиной, даже не надо угадывать. Допустим, дали бы мне наш лес. Сказали: давай, Барсов, работай, богатей. Я бы сразу стал хозяином и воровать не позволил, тайгу курочить не разрешил. Потому лес отдали не мне, русскому мужику, а корейцам. Приезжайте, фазаны, и все, на что глаз упадет — крушите. Ты знаешь, сколько их сюда понаехало? Они и крушат. Чтобы не возникало шуму, отстегивают куш кому надо. Все шито-крыто.

— И ты не мог здесь найти себе дела? Что-то мало верится.

Барсов горестно вздохнул.

— Я тебе сказал, капитан, сейчас в цене не хозяева, а хищники. Такие, что способны раздербанить богатство страны на части, хапнуть деньжат и смыться. А хищников в этом краю навалом. Ты даже не представляешь, сколько здесь осело и гужуется уголовников… Не собираюсь обманывать, Олег. Ни тебя, ни себя: простить того, что со мной и моими партнерами проделали, не могу и не собираюсь.

— Кто он?

— Роман Быков.

Мисюра ничем не выказал удивления.

— И ты решил с ним воевать?

Мисюра чувствовал, что слова о его готовности стать наемником, брошенные в минуту опьянения, приобретали силу морального императива.

— Решил. Из желания не быть бараном, которого остригли, а он ко всему еще и доволен. Ты обратил внимание, как нас убеждают, что главные черты русского человека — долготерпение и покладистость. Чтобы проверить, сколь можно далеко заходить, людей лишили права на бесплатное образование, лечение, им по полгода не платят заработки. И что? Терпят. Значит, быдло. Я в таком стаде оставаться не хочу. Потому скажу прямо: жажду не правосудия, а мести. Или возмездия, понимай как угодно. По моим сведениям Быков в ближайшее время вывезет с моего прииска добытое зимой золотишко. Я собираюсь его оприходовать.

— Рискованно…

— А что ты делал без риска? Ко всему задарма? Здесь за один или два выстрела получишь полмиллиарда…

— Деревянных?

— Что за вопрос? Для тебя эти полмиллиарда будут сделаны из красного дерева.

— Откуда такие бабки?

— Расчет простой. Сегодня золотишко на мировом рынке идет по триста баксов за тройскую унцию.

— Это мне ничего не говорит. Сколько тянет грамм?

— В тройской унции тридцать один грамм с маленьким хвостиком. Значит, грамм потянет где-то на десять зеленых. Если на долю каждого участника выпадет по десять кэгэ, по нынешним ценам можно взять почти полмиллиарда. За такую цену при капитализме — а нас в него вогнали силой — люди идут на любые деяния.

— Маркс вроде бы говорил о преступлениях…

Мисюра сказал и посмотрел на Барсова с хитрецой.

— А разве преступление не деяние?

— Еще вопрос. Почему ты обратился ко мне? Мы недавно познакомились, а обсуждать такие дела с человеком, которого мало знаешь… Разве не рискованно?

— Объясняю. Крылов мой племянник. Он тебя рекомендовал. Сказал, что ты бросаешь службу и готов заработать хорошие деньги. Я могу их дать. Кроме того, я имел разговор с Ферапонтом.

— Что он сказал?

— Если дословно, то так: «Атеист, но благочестия в нем больше, чем у православного попа. Ему можно полностью доверять. Даже если он не пойдет с тобой…» Теперь решай. Согласишься или разговора не было. Скажу честно: ты мне нужен.

— Забито. — Мисюра протянул руку Барсову. — Работа вполне по специальности.

— Похоже так, — согласился Барсов и крепко сжал Мисюре ладонь. Тот напрягся, но пожатие выдержал.

— Похоже, не то слово, Андрей. Из меня готовили сторожевого пса. Учили рвать и убивать тех, кто позарится на хозяйское добро. Теперь, когда хозяева сменились и меня перестали кормить, все выглядит иначе. Кое-кто верит, будто пес и голодный будет сидеть у конуры, поджав хвост…

— Есть основания — другие сидят.

— Вся беда от того, что мы всегда глядим, как ведут себя другие. А правят бал те, кто действует сам по себе. Я перехожу в их разряд.

— Тогда самое время выпить. Ты не против?

— Ну, вопросик! Кто же о таком спрашивает? Наливай!

— Достойный ответ. — Барсов удовлетворенно хмыкнул. — По сколько примем?

Вопрос был ритуальным и требовал точно такого же ритуального ответа. Он был известен только посвященным. Мисюра сделал вид будто задумался.

— Давай так. По сто — мало. По двести — много. Нормально — два раза по сто пятьдесят.

— Истинно православная душа! — Барсов вынул из буфета бутылку. Разлил гремучую жидкость по стаканам. Мелким крестом осенил жерло стаканчика. — Изыди нечистая сила, останься чистый спирт!

Мисюра жахнул налитое ему не задумываясь, и тут же окаменел с открытым ртом: воистину свершилось чудо: в глотку вылился чистый, обжигающий спирт. Вот что значило время произнести заклинание!

Смачно выдохнув весь воздух, находившийся в легких, он запил проглоченное холодной водой из под крана. Вспомнил слова Ферапонта:

— Стомаха ради! Прошло, как по рельсам.

Куда глаже прошла вторая чарка.

— Сведения насчет транспорта точные?

Мисюра задал вопрос только сейчас, хотя он возник у него значительно раньше, при первом упоминании о золоте.

— Тебе может не понравиться, но мне б этом сообщил Рамаз Чхония.

— Ему можно доверять?

— Во всяком случае я доверяю. Мы с Рамазом знакомы лет двадцать, если не больше. Еще с советских времен. Я познакомился с ним в Кобулети. Отдыхал на море, встретились в ресторане. Слово за слово, рублями по столу — душа широкая, пошла гульба. Знаешь, как у грузин: если надо себя показать, то штаны продай, но гонор не урони. Правда, меня в тот раз ни перепить, ни деньгой перешибить Рамазу не удалось. Я его — уже готовенького — увез к себе в санаторий, как говорят выспал, опохмелил и утром проводил домой на такси. С тех пор мы схлестнулись. Он узнал что я дальневосточник. Сразу закинул удочку на шахер-махер. Интересовала икра. Я его свел с нужными людьми. И пошло дело. Еще раз скажу, что чужих баб он отсюда вывозить никогда не собирался. Для Светки Рамаз стал простым слоником. Она подсела на его хоботок и укатила в Россию. Уверен, там сделает Рамазу ручкой: «Гуд бай, май лав, гуд бай!» Не она, так он сам ей скажет: «Слезай, дэтка, с мине, ты уже приехал»…

— Ладно, оставим эту тему, — Мисюре не хотелось ворошить то, что уже нельзя было ни переиграть, ни исправить сочувствиями и соболезнованиями. — Вернемся к делу.

— Хорошо, это я так вспомнил, к слову. Что касается дела, то в последний приезд Чхония сказал: "Артем, мне предложили металл. Как я понимаю — твой. Потому, если скажешь не брать — не возьму. добавил с грузинской пылкостью: «Слово чести». Я спросил: много золота? Он ответил: сорок…

— Все ясно, можно не продолжать.

— Хорошо, — согласился Барсов. — Теперь о команде. Всего нас будет четверо. Я, Громак, Крылов и ты. При этом главная роль во всем твоя. Груз, который нужно взять, Бык не собирается отдать государству. Этот навар он предназначил себе. Добычу они повезут вертолетом. В машине будет всего двое: сам Бык и пилот Рогов, тот, который убил Дубова и покушался на меня. Оба заслуживают одного…

— Я понял. Моя задача?

— Опустить вертолет одним выстрелом. Максимум — двумя. Мы все работаем на тебя. Не стану говорит, что у тебя нет права на промах. Промахнуться может каждый и этого сделать не запретишь. Но тогда мы потянем пустышку, а Бык обретет новую силу…

— Сделаю.

Голос Мисюры прозвучал твердо. Он не сомневался, что сделает. Волна бунта, стихийно всколыхнувшегося в его душе приобретала силу волевого решения и оттого становилась грозной и действенной.

Принято считать, что революции связаны со всеобщим взрывом народного недовольства, которое влечет за собой слепое насилие, вооруженную борьбу, погромы, огромные жертвы — людские и материальные. Все это так. Но сам механизм возникновения революций находится в душах отдельных людей и начинается с их бунта против того, что их окружает, против порядков, с которыми они не могут примириться, против условий жизни, которые не согласны принять.

Бунт одиночек не страшен обществу и его проявлениями власти чаще всего пренебрегают. Подумаешь, какой-то псих решил осуществить самосожжение в приемной демократического президента страны. Да нехай горит! Газеты напишут, но читатели об этом забудут уже на следующий день. Однако как в любой цепной реакции, когда число бунтующих достигает некой критической массы, начинается революция. И сдержать ее уже невозможно. Она будет бушевать, пока сама не исчерпает внутренней энергии, которая ее питает.

Сколько человек в обществе в каждый момент ощущает силу бунта внутри себя, не может сказать никто.

Что может дать прибавление к их числу еще одного бунтаря, спрогнозировать никому не по силам…

Главная тяжесть подготовки операции легла на плечи Крылова — энергичного и настырного. Ему в первую очередь предстояло выяснить время, когда Быков собирается улететь в Тучар и когда будет возвращаться оттуда. Сделать это было не так-то просто. За грузом на прииск Тучар отправлялся вертолет, принадлежавший частной компании самого Быкова и его полеты никакими расписаниями не регламентировались. Единственным путем выяснить то, когда и куда сделаны заявки на полеты машины «Тучарзолото» было обращение в службу воздушного движения. Официальной справки о таких заявках постороннему там никто бы не дал, а обращение к чиновникам, которых прикармливал из своих рук Быков, вызвало бы подозрения. Поэтому Крылов предпочел другой ход — через женщину.

Из трех дам, работавших в авиационном учреждении на роль информатора больше всего подходила Надежда Рябая, работавшая сменным диспетчером местного аэропорта, незамужняя и весьма осведомленная. Показать ее Крылову вызвался Барсов.

Крылов не был бабником. В том смысле, что не бегал за каждой юбкой, даже если та едва прикрывала колени или оказывалась еще короче. Он оставался эстетом и предпочитал женщин видных, фигуристых, которые производили впечатление не макияжем и вызывающе модными тряпками, а формами, данными им природой. Поэтому, когда на его вопрос о фамилии той, к которой придется искать подходы, Барсов ответил: «Рябая», Крылов поморщился.

Фамилия — не знак качества, но своей неблагозвучностью даже о хорошем человеке может испортить впечатление.

— Рябая?!

Барсов не уловил в удивленном вопросе подтекста и спокойно подтвердил:

— Ага. Да вон она идет, гляди.

Крылов глянул и челюсть отвисла

На стройных ножках с пятиступенчатого крыльца конторы «Вертаэро», покачивая бедрами спускалась молодая женщина. Но не бедра потрясли эстета Крылова, а грудь, красиво обтянутая, белой прозрачной блузкой: закрытая целиком, она в то же время выглядела настолько рельефно, что одним своим видом вызывала легкое обалдение.

В принципе титька — творение природы, гениальное по простоте замысла и исполнения: мешочек для молока с одним соском как у козы. Правда, козье сооружение особой эстетикой не блещет.

Иное дело — женская грудь, которую высокая цивилизация создала и выпестовала путем долгого процесса естественного отбора.

Если исследовать вкусы европейских мужчин, то легко выяснится — красивая женская грудь — высокая, упругая, сильная — у большинства из них при одном взгляде на нее, пробуждает желание увидеть ее открытой, потрогать, помять, подержать в руках.

Надя Рябая не сразу поняла, какую великую силу дала ей природа, наградившая красивой крупной грудью.

Первые признаки телесного богатства, обозначившиеся уже в пятом классе, доставили Наде массу отрицательных переживаний. Все девочки в классе были как девочки — плоские спереди и сзади. А Наденьку распирала неведомая сила, которую нельзя было обуздать, как нельзя обуздать тектонические процессы, ведущие к горообразованию.

Позже это ей казалось смешным, но в девичестве она даже стеснялась богатых форм своего тела.

Страшно вспомнить, сколько переживаний доставило ей первое посещение врача-гинеколога!

— Не пойду! — Твердо и со слезами заявила Наденька матери. — Он заставит меня раздеваться.

— Дурочка!

Голос матери сочился презрением. Она пережила двух мужей, а в перерывах между замужествами имела по меньшей мере пятерых любовников или, как говорили в их кругу — хахилей. Для нее раздеться перед мужиком никогда не было большой проблемой, хотя в большинстве случаев общение с противоположным полом проходило при минимальной степени обнаженности. Порой было достаточно приподнять юбку, поскольку во времена молодости матери колготки от Парижа до Находки еще не докатились.

— Дура! Он же врач. Раздетых баб перевидел — ого-го! Не ты первая, не ты последняя…

К врачу Надежда все же пошла. Ее стыдливость пересилило не столько давление матери, сколько жгучее желание стать стюардессой и утереть нос подружкам.

Доктор Коган работал в местной больнице, был прекрасным специалистом, и на дому принимал только по рекомендациям знакомых. Советская власть боролась со всем, с чем только можно было бороться, в том числе с частной врачебной практикой. Доктор Коган советской власти боялся и если что и делал не очень законное, то с соблюдением конспирации.

В назначенное время Наденька явилась в одноэтажный домик на окраине города. Внешних признаков того, что здесь живет и принимает врач, не имелось, хотя адрес Когана для многих не был секретом. Его в частном порядке посещали и жена начальник милиции, одолеваемая недугами, и заведующая районным финотделом, баба строгая, нарушителям спуску не дававшая, но о своем здоровье заботившаяся в первую очередь.

В доме врача было чисто, тихо, пахло свежевымытыми полами. Простенький домотканый половичок вел к комнате, в которой хозяин принимал пациентов.

Наденька вошла внутрь трепеща от ожидания неприятностей. Во-первых, ей предстояло раздеваться. Во-вторых, что было нисколько не лучше — у нее могла обнаружиться болезнь, о которой она не подозревала. Ей могли сказать: «Милая, в авиацию вход вам разрешен только в качестве пассажирки». Мало ли что еще могло быть…

Доктор Коган — худощавый невысокий мужчина с чертами Мефистофеля: с козлиной бородкой, горбатым носом и лохматыми бровями — сидел за столом и что-то писал. Он лишь бросил на пациентку взгляд через плечо, сказал: «Раздевайтесь» и опять принялся за свое дело.

Наденька заметила белую раздвижную ширмочку, зашла за нее и стала разоблачаться.

Разделась, оставив на себе только бюстгальтер и трусики. Нервно подрагивая, то ли от прохлады, то ли от смущения, вышла из укрытия.

Доктор обернулся, бросил на нее быстрый взгляд и недовольно буркнул:

— Я просил раздеться. Вы бы еще в шубе остались.

По раздражению, прозвучавшему в голосе доктора, Наденька поняла: надо снимать с себя все.

Она, не сходя с места, обреченно стянула с себя остатки одежды и осталась голой, ощущая ужасную нехватку рук, которыми не могла сразу прикрыть треугольник рыжих курчавых волос под животом и непослушную озорную грудь.

Доктор повернулся к ней.

— Так на что жалуемся, милочка?

— Я…

— Ах да. Помню, помню. Поставьте руки в стороны. Так. Хорошо. Закройте глаза. Постарайтесь попасть пальчиком в кончик нос. Так. Хорошо. Теперь повернитесь ко мне спиной…

Ловкие мягкие пальцы пробежали по ее позвоночнику сперва сверху вниз, потом снизу вверх.

— Так, чудненько. Теперь повернитесь ко мне лицом.

Теперь пальцы доктора коснулись ее левой груди.

Наденька пыталась инстинктивно отпрянуть, но врач левой рукой придержал ее за талию.

— Здесь не болит?

— Не-е-ет, — промямлила она. А его пальцы ощупывали грудь, ласково мяли ее, то сжимая, то ослабляя нажим. Потом они коснулись соска и тот вдруг затвердел, как бутончик розы.

— Адекватно, — довольно качнул головой доктор, и Наденька вдруг испугалась: неужели что-то не так?

Позже, проработав пять лет стюардессой, Надежда привыкла к необходимости раздеваться при врачебных осмотрах и интимных встречах с мужчинами. Богатство собственного тела уже не пугало ее. Она им гордилась и научилась подчеркивать достоинства, выставлять их напоказ.

Атаку на Рябую, которая была лет на десять старше Крылова, он решил вести решительно, в ошеломляющем стиле и темпе. Для этого лейтенанту потребовался помощник. Его он нашел на вокзале у пивного павильончика. Местный ханурик, которого все звали только Жорой, проводил здесь большую часть суток и отыскать его не составляло труда.

Это был нескладный парень — длинные, достававшие почти до колен ноги, узкие плечи, круглое вздутое как воздушный шар пузо, толстые ляжки и тонкие ноги. Было похоже, что Жору родители скомпоновали из ворованных деталей, которые были приготовлены для разных людей. И все же главное, что особо впечатляло в Жоре — была морда дебила с разного размера глазами — одним приплющенным, узким, вторым широко открытым, круглым как автомобильная фара. И губы — толстые, влажные; при этом нижняя свисала к подбородку красным загнутым вниз лоскутом.

В местах, где обитал Жора, к нему привыкли как привыкают к любому уродству, как привыкли москвичи к доходяге Петру на стрелке Москва-реки и к брюхатой бабе, которую наткнули на трехгранный солдатский штык на Поклонной горе. А вот посторонние, встречаясь с Жорой впервые, за пять шагов уже начинали решать: кинется он на них с кулаками или присядет и укусит за ляжку. Хрен его знает, что у недоноска на уме.

Жора легко, как бродячий пес, угадывал в толпе тех, кто его побаивался, и для закрепления впечатления, поравнявшись свирепо таращил фары и гукал: «Гы!»

Крылов привез Жору к месту операции на такси. Предварительно он дал ему сожрать целую упаковку ментоловых таблеток «Рондо», поскольку изо рта Жоры воняло помойкой. Однако это мало помогло. И в машине, стараясь не замечать гнилостный запах тлена, Крылов подумал, что еще одну упаковку надо было заранее высыпать Жоре в штаны.

В назначенное время, когда Надежда по обычаю возвращалась домой, на улице появился Жора. В «тельнике», на котором белые полосы были столь грязными, что лишь едва заметно отличались по цвету от синих, потертых джинсовых брюк в обтяжку.

Жора шел качающейся походкой моремана, который осчастливил землю одним тем, что сошел на нее с палубы. Он двигал задом, как путана, кадрившая «кавказского человека» и напевал под нос:

— Я водочки выпил, а ты захлебнись, березовым соком, березовым соком…

Надежда шла навстречу, обдав его тонким запахом пота, чуть приправленного ароматом духов. Черные волосы, какие любит реклама новых чудодейственных шампуней, красиво отливали на солнце здоровым блеском. Прозрачная блузка, сквозь которую просвечивали родинки на спине и были видны лямки бюстгальтера, сидела на ней, как влитая. Белые брючки в обтяжку плотно облегали красивую подвижную попку.

Жора остановился и пошел за ней. Быстро нагнал, поравнялся.

— Пардон, мадам, можно вас закадрить?

Надежда шла, не отвечая.

Жора не сильно, но в то же время достаточно плотно взял ее за локоток.

— Слушай, тетя, давай знакомиться.

Надежда резко повернулась, освободила руку от захвата.

— Отзынь!

— Гы! — губы Жоры расплылись в широкой ухмылке. — Чо, курва, в бубен схлопотать захотела? Так я тебе враз нос под углом поставлю. — Он вскинул руку, выставив вперед два пальца козьими рожками.

Надежда отшатнулась и растерянно оглянулась, хотя знала — на помощь никто не придет. Мужчины предпочитали испытывать унижение, нежели противостоять опасностям, даже если те мнимые. И в самом деле некий тип в кожаной куртке, деловито шагавший навстречу, едва завидев происходившее, торопливо пересек улицу и зашагал в том же направлении по другой ее стороне.

— Ну так чо, пообчаемся?

— Пошел ты! Хмырь!

В этот миг тяжелая рука легла на плечо Жоры. Резкий рывок и он оказался лицом к лицу с Крыловым.

— Слушай, паря, ты куда шел?

Жора поморгал глазами растеряно и спросил:

— Те како дело?

— Хотел показать дорогу.

Надежда стояла, прижавшись спиной к стене дома. Она размышляла — уйти или остаться и поддержать заступника. Выбрала последнее. Замахнулась на Жору сумкой.

— Ну-ка, пошел, кобель поганый!

Она встретилась взглядом с лейтенантом. Увидела серые улыбающиеся глаза, живо смотревшиеся на смуглом энергичном лице.

— Видишь, — Крылов все еще говорил в Жорой с мягкой насмешливостью. — И дама тебя просит. Давай, гуляй, а?

— Пошел ты!

Жора дернулся и демонстративно замахнулся на Крылова.

— А вот этого не надо…

Что произошло, Надежда даже не поняла, но Жора вдруг широко открыл рот, словно выскочил из воды и старался ухватить как можно больше воздуха. Лицо его налилось бурой краской.

— Пошел! Пошел! — Крылов подтолкнул Жору в спину. — Вали по холодку.

Жора отбежал в сторону как собачонка, которую отогнали палкой, остановился и, брызгая слюной через нижнюю губу, прогундел:

— Все баба, тебе кранты! Поймаю, бошку скручу!

Крылов даже не обернулся. Он поднял хозяйственную сумку, которую Жора выбил из рук Надежды, и протянул хозяйке. Мило улыбнулся.

— Не бойтесь, больше этот барбос к вам не полезет. Можете идти спокойно.

— Нет, нет, — Надежда решительно взяла его под руку и прижала к своему боку. — Вы должны меня проводить. Я вся испереживалась…

Крылов встретился с ней взглядом. В ее глазах прыгали светлые веселые огоньки. Рука, сжимавшая его предплечье, излучала волны возбуждающего тепла.

Очень часто отношения мужчины и женщины с первой их встречи складываются так, что не остается сомнений, как они будут развиваться дальше и к чему в конце-концов приведут.

— Воля ваша, — Крылов оживился, понимая, что все идет даже лучше, чем он предполагал заранее. И чтобы хоть слегка замаскировать свои большие ожидания, спросил. — Чаем напоите?

Надежда еще раз не него хитро взглянула. Уголки губ ее тронула легкая улыбка.

— Боже, до чего докатились! Офицер — и о чае. Суворов перевернется в гробу…

Их обоюдное влечение развивалось стремительно. Надежда нравилась Крылову, лейтенант нравился ей. Две рюмки «смирновской» и музыка, лившаяся из двухкассетника «Сони», быстро опьянили обоих.

Возвращаясь с кухни с чайником, Надежда поставила его на стол и словно бы невзначай коснулась пальцами шеи лейтенанта, потом легким движением взъерошила волосы на затылке, словно хотела их расчесать. Приятное прикосновение заставило Крылова вздрогнуть. По спине побежали мурашки.

Отвечая на внезапную ласку, он положил руку на твердую и крутую ягодицу хозяйки.

Надежда нагнула голову. Он заглянул в ее глубокие загадочно потемневшие омуты глаз.

Она придвинулась к нему вплотную, коснулась его губ своими.

Он скользнул рукой по гладкой ткани, приподнял край короткой юбки и притронулся к жаркой полоске тела между чулком и мягкой кромкой трусиков.

Надежда слегка приоткрыла рот и тронула кончиком языка его губы.

Игра, легкие касания, будили страсть, разжигали желания.

Сердце Крылова громко стучало. Дыхание участилось, стало прерывистым.

Его рука, продолжая увлекательное движение, напряженно подрагивала. Пальцы, раздвигая ткань, коснулась шелковистой кожи на упругом животе, ладонь накрыла глубокую ложбинку пупка. Он почувствовал, как тело Надежды напряглось и по нему пробежала легкая дрожь. Она тяжело вздохнула и, сжав его щеки ладонями, прижалась к нему губами.

В момент, когда влечение людей приобретает взаимность, когда желания вдруг естественным образом совпадают, их действия становятся одинаковыми и ведут к одной цели.

Торопливой рукой Крылов расстегивал большие красные пуговицы ее дорогого японского халата. Удобные и красивые застежки почему-то не поддавались, выскальзывали из пальцев, не проходили сквозь петли.

Надежда расстегивала мелкие пуговки на планке его рубашки куда более успешно. Круглые катышки выскакивали из петель легко, и сорочка распахивалась, открывая загорелое тело.

С каждым мгновением действия обоих становились все более нетерпеливыми. Они мешали один другому. Но именно эта бестолковая возня, походившая на борьбу и на игру одновременно, страшно возбуждала предвкушения, до предела обостряя чувственные желания.

Крылов все же прошел свою часть пути быстрее. Он распахнул халат во всю ширь, открыв аккуратную грудь, похожую на античные образцы, которые великие скульпторы ваяли в белом мраморе.

Его рука осторожно, но в то же время с хорошо видимой жадностью потянулась вперед, пальцы сложились ковшиком и накрыли чудесный плод, чей вид и вкус в равной мере нравятся несмышленым младенцам и очень смышленым мужчинам.

Их губы слились. Ее рука, расстегнувшая пряжку его поясного ремня, скользнула по животу вниз, возбуждая упоительные желания, которые все труднее и труднее было сдерживать.

Не выпуская из пальцев ее грудь, он нагнулся и припал губами к розовому твердому соску. Надежда томительно застонала. Трясясь, словно мучимый ознобом, он распахнул ее халат и прильнул к обнаженному телу. Расширившимися ноздрями втянул дурманящий аромат молодого, крепкого жаркого тела…

Она не сразу приняла предложенный им темп — медленный, чувственный. Он словно нащупывал то единственно правильное поведение, которое медленно разжигало страсть, продлевало чувство удовольствия и неторопливо приближало ощущение взрыва…

Он плавно раскачивался, и каждое его движение заставляло ее отзываться встречным. В какие-то моменты Надежда вдруг замечала, что он ускользает, пытается оставить ее, и чтобы не допустить этого, не позволить ослабеть медленно нараставшему опьянению, она приподнимала бедра вверх, выгибала спину…

И он не уходил, он вдруг опускался, своим горячим телом наваливался на нее, прижимал к постели. Внезапно сильное, невыносимо жгучее пламя охватило ее и все сразу смешалось. потонуло в багровом зареве.

Она закрыла глаза. У нее перехватило дыхание. Она безвольно открыла рот, пытаясь вобрать в себя побольше воздуха, но это не получалось. Тогда она раскинула руки и закричала в голос, испугавшись что вот-вот умрет от счастья и радости, сгорит до тла в свирепом огне сладкого пожара…

Только к утру Крылов «узнал», что Надежда диспетчер. И страшно обрадовался открытию.

— Сама судьба мне тебя послала! Мне надо на пару дней слетать в Учагыл и Тучар. Поможешь?

— Игорек, ничего не получится. — Наденька нагнулась к нему. Ее распушенные волосы защекотали его лицо. Крылов положил ей на спину руку и притянул к себе.

— Что так?

Он коснулся губами ее уха, прихватил зубами мочку. Наденьке было приятно, и она беззаботно засмеялась.

— А так. На Учагыл и в Тучар наши машины не летают. Там все теперь принадлежит Быкову, и он туда никого не пускает.

— А как люди? Отпуска? Домашние дела?

— Игорек, ты застрял в социализме. Какие отпуска? Быков заключает контракты на срок. Не меньше, чем на год. Завозит бригаду на прииск и будьте добры, вкалывайте. Как в зоне: от звонка до звонка, только без колючки — и так никуда не сорвешься. Потому пассажиров его вертушка берет один раз в год…

— Все ясно, подруга: одних везут в Учагыл, других — оттуда.

— Видишь, ты все понял.

Она прильнула к нему, жаркая и зовущая. Ее рука скользнула по его телу вниз.

— И все же надо попытаться. — Крылов не оставлял тему. — Кто у Быкова пилот?

— Рогов.

— Васька? — Крылов назвал первое пришедшее на ум имя.

— Альберт. Альберт Корнеевич.

— Откуда он появился, не знаешь?

— Его Быков из зоны вытащил. Рогов служил военным летчиком, что-то напортачил и его упекли. Когда Быков вертолет покупал, он взял к себе Рогова…

Крылов оживился.

— Прекрасно! Если Рогов был вояка, то меня поймет.

— Мало шансов. Ты знаешь, как их всех Быков держит?

Пальцы Надежды сжали первое, что попалось под руку.

— Э-э! — Крылов болезненно дернулся. — Янки, руки прочь от Гондураса!

Они оба захохотали.

— Хватит о деле. — Голос Надежды звучал капризно. — Иди ко мне.

— Погоди, — Крылов вновь посерьезнел. — За сколько дней они подают заявки на вылет?

— Плановые — за неделю.

— Лапочка, ты мне сообщи сразу, как они заявятся на Учагыл и Тучар. Забито?

И он припал к ее губам жарким, возбуждающим поцелуем.

Надежда проводила Крылова до двери.

— Спасибо тебе, — она положила обе руки ему на плечи.

Крылов от этих слов заметно смутился.

— Что ты! За что? Я…

— Замолчи. — Она ласково прикрыла ему рот ладонью. — Знал бы ты…

Он заметил в ее глазах слезы. Осторожно указательным пальцем коснулся щеки и вытер прозрачную каплю, скользившую по щеке.

Она прижалась к нему грудью, шепнула на ухо:

— Ты еще придешь?

— Дурочка, — сказал он. — Конечно.

— Приходи, Игорек, — голос ее звучал просяще. — Я буду ждать…

* * *

Золото…

Нет, давайте скажем иначе, чтобы было точнее: русское золото. Оно заслуживает выделения из всех остальных драгоценных металлов мира, поскольку имеет много особенностей.

Русское золото цыгане льют из меди и впаривают доверчивым покупателям по цене настоящего.

Государство Российское тем же доверчивым покупателям-россиянам впаривает золото по ценам, которые превышают мировые, хотя за границей торгует этим металлом по ценам, которые куда как ниже мировых. Это называется бизнесом.

Русское золото — чудо. Правительство свободно продают его банкам, банки — населению. Владеть драгоценным металлом обывателю не запрещено. Но русское золото — товар особый. Ты его купил, но продать не смей! Уголовный кодекс статьей сто девяносто первой относит драгоценные металлы ктоварам, которые могут быть проданы только государству. Нарушителям закон грозит строгими карами. Таким образом, государство несколько раз дурит доверчивых покупателей. Приобретая золото у государства человек платит за него цену заведомо высшую, чем с него потребовали бы за границей. К этой цене государство приплюсует так называемый налог на добавленную стоимость. Потом, обязав вас продать драгоценный только ему, оно еще раз обожит вас налогом на прибыль…

Русское золото особое. Его трудно приобрести, но еще труднее — продать.

Поиск покупателя той доли драгметалла, которая причиталось ему и капитану Мисюре, Крылов также взял на себя.

И опять в дело оказалась замешанной женщина. В Океанке Крылов квартировал у заведующей сельским магазином Полины Дмитриевны Лукиной, которая сумела вовремя подсуетиться и стала единоличной владелицей бойкой торговой точки. Постельных отношений у квартиранта с хозяйкой не возникло, но дружеские зашли настолько далеко, что Крылов знал все тайные амурные похождения любвеобильной коммерсантки, которая умело делила свою привязанность к деньгам с увлечением мужчинами. При этом поверенным для своих тайн она выбрала молчаливого и покладистого квартиранта, которому рассказывала о всех своих похождениях. Казалось, что это ей оставляло не меньше удовольствия, чем сам процесс обретения острых ощущений в постели.

Однажды Крылов узнал страшную тайну — Полина завела роман с корейцем Кимом.

Доверительные отношения с хозяйкой позволили Крылову провести зондаж в поисках возможного покупателя ценного металла. Он был уверен, что Полина поможет ему отыскать такого. И та назвала кандидатуру даже не задумываясь:

— Ким возьмет, сколько предложат. Только чтобы все это осталось в полной тайне для всех посторонних.

Крылов сделал вид, что страшно удивлен.

— Ким рубит лес. Это и без того — золото.

— Лес — это палки, — парировала Полина.

— Не скажи, подруга. Лес — это золото.

— Да, если его продать. А Кима интересует рыженькое. Настоящее.

— Давно бы нашел, если интересует.

— В открытую он боится. Ты же знаешь, какие у корейцев порядки. Погоришь здесь, вернут домой и открутят голову.

— Откуда же ты узнала его планы.

— Какой быстрый, все тебе расскажи…

— Как хочешь, подруга, я не навязываюсь. Скажу одно: покупатель в таком деле должен быть прозрачным, как стеклышко. Ваши отношения меня мало интересуют. Где, когда, как — это твой чемодан и распоряжайся им сама. А вот коли речь пошла о металле, извини, подвинься. Мне надо знать точно, где он с тобой говорил об этом — в магазине через прилавок, за столом или в постели. Больше того — до, после или вместо. Ты меня понимаешь?

— Фу! — Полина капризно надула и без того толстые губы.

Крылов сокрушенно вздохнул.

— Че фу? Ты помнишь Кольку Шустова? Рыжего, который тут мотался?

— А что?

— А то, подруга, знаешь как он погорел?

— Не-е-ет…

Ответ прозвучал растерянно. Рыжий Шустов в поселке был фигурой заметной — ушлый, продувной, дошлый, пройдошистый — пробы негде поставить. Ухвати такого за хвост, он увернется и выскользнет. И вдруг погорел?

— Вот те и «не-ет»! Прикопил металла, поехал в Москву. Как же, столица нашей родины, город-герой! Месячишко бы пожить, осмотреться, а ему рыжевье так и жгло задницу. Он сразу шуранул на толчок. Нашел подходящего мужичка с урловой мордой. Подкатился: «Где тут можно металл прикупить?» А тот вопрос: «Много надо? Я найду». — «А если продать?» — «Если много, я куплю.» Сторговались по-быстрому. Поехали на вокзал. В камеру хранения. Там Рыжего и взяли. Его покупателем оказался мент. Он на толчке пас деловых…

— Ой, Колька! — Полина горестно охнула и всплеснула руками. — Ой, дурак!

— То-то и оно, подруга. Потому мне о покупателе надо знать все и даже больше…

— Ладно, тебе я скажу. Только учти — он боится. Очень сильно.

При первой встрече Крылов рассказал капитану Мисюре, что вроде бы нащупал покупателя.

— Кто он? — спросил Мисюра.

Крылов заколебался — называть фамилию или нет. Решил, что спешить не стоит.

— Олег Борисович, может я сперва все проверю, потом доложу?

— Нет уж, давай иначе. Такое дело надо сто раз обмозговать, только потом что-то предпринимать. И речь не столько об опасности засыпаться самим. Мы вошли в дело и не можем подставить тех, кто его нам предложил.

Крылов склонил голову, соглашаясь.

— Как прикажете.

Мисюра промолчал.

— Ладно, докладываю. Вы знаете, что северные корейцы арендовали у нас участок тайги, организовали леспромхоз, завезли своих работяг и хлещут кедрач и пихту…

— Слыхал.

— Так вот по моим сведениям их прораб, кто он точно не знаю, одни говорят — майор, другие — полковник — ищет выходы на тех, кто может поставить золотишко с приисков россыпью.

— Откуда сведения?

— У меня есть знакомая. Лукина Полина. Да вы ее тоже знаете. Она держит промтоварный на станции. У нее связь с начальником корейского леспромхоза. Сперва они вместе проворачивали какие-то коммерческие дела, потом он ее закадрил. А теперь вот ищет выходы на тех, кто может предложить металл.

— Хорошо, как ты намерен с ним законтактироваться? Как его зовут, кстати?

— Зовут Ким Дык. А выйти на него я сумею. Но сначала слегка прощупаю, и только потом сведу с Полиной. Чтобы она мне дала рекомендацию.

— Думаешь, он сумеет переварить двадцать кэгэ металла?

— Ким намекал Полине, что возьмет столько, сколько ему предложат.

— Он миллионер?

— Нет, скорее это для него госзаказ. Если уж корейцы решили общипывать Россию, то почему не до последнего пера?

— Добро. Проведи рекогносцировочку. Только чтобы все аккуратно…

Золото и власть шествуют рука об руку. Казна со златом, над которой чах пушкинский царь Кащей, была символом его власти, показателям влияния и силы. Чтобы показать свою мощь, заставить других ее уважать, государства создают свой золотой запас, с гордостью сообщают о его размерах.

Золотом оценивается все, что обеспечивает богатство и силу. Как знак своей причастности к золоту, мы стараемся обзавестись изделиями из него.

Чтобы было легко отличить богатство от нищеты, а сам уровень богатства определять по массивности того металла, который вложен в изделия.

Золотом мы называем все, что сулит возможность обогащения.

Нефть — золото черное.

Газ — золото голубое.

Хлопок — золото белое.

Лес — зеленое золото.

Это определения для романтиков, которые никогда не станут богатыми. Для прагматика цвет золота не играет роли.

Революция, опрокинувшая социализм, была поддержана народом, молчаливо взиравшим на разграбление государства, лишь потому что многие уверовали в лозунг демагогов, создававших свой капитал, что в результате богатство, которое принадлежало всему обществу, станет доступнымдля каждого. Оно, между прочим, и стало таким.

Для каждого, у кого уже были деньги, чтобы что-то купить.

Черное золото ушло в одни руки. Голубое — в другие. Нашлись и те, кто увидел возможность поправить свои дела, растаскивая русский лес — зеленое золото.

А почему не поживиться, если хозяева — дураки?

Корейский леспромхоз, расположившийся в тайге неподалеку от Океанки, носил название «Путь Чхонлима».

Чхонлим — мифический конь, который способен скакать, обгоняя сверхзвуковые самолеты. Именно такими темпами пообещал корейцам великий вождь Ким Ир Сен провести их в светлое будущее. А дорогу к нему он назвал «путем Чхонлима». Свою же теорию сверхскоростного движения к всеобщему корейскому счастью, Ким Ир Сен повелел именовать «идеями чучхе».

Над входом леспромхоза висела вывеска с названием, написанным квадратными корейскими буквами, тем не менее местные жители все же знали и о Чхонлиме и об идеях чучхе. Больше того, эти загадочные для русского уха слова здесь использовались часто и в разных контекстах.

Разбитные бабенки на базаре, завидев корейца-лесармейца, весело кричали ему: «Эй, Чхонлим, покажи свой чучхе!»

Подобные предложения вызывали всеобщий хохот.

«Эй, чучхе, — призывали случайного корейца ханурики, томившиеся у забегаловки, — валяй сюда. Чхонлим на троих. Идет?»

Чаще всего не шло. Только вдвоем «чучхе» оказывались способными взять на грудь треть русского сорокаградусного «чхонлима». Одного нормальная доза сшибала с ног и ни о каком ускорении к светлому завтра говорить уже было нельзя.

Леспромхоз «Путь Чхонлима» занимался заготовкой древесины, которая прямиком уходила за границу, в Северную Корею. Хотя, как предполагали многие, древесина выгодно перепродавалась и на сторону — японцам и китайцам. Сами русские дураки сделать этого не могли. Где им!

Работали корейцы-лесармейцы ударно — от зари до зари. Дисциплина в бригадах и звеньях поддерживалась железная. И не мудрено: на лесосеку в Россию посылали только бойцов народной армии, которыми руководили их командиры.

Начальник леспромхоза Ким Дык был полковником. И не простым. Он долго служил в разведывательно-диверсионном отряде, который располагался на границе с южной Кореей. Потом получил под команду танковый полк. За особые заслуги ему доверили леспромхоз.

Однако заслуги заслугами, а тлетворность общения с русскими могла вызвать ржавление идей чучхе в душе самого преданного бойца партии. Потому в леспромхозе был и политкомиссар Пак Дэ У. Маленький юркий, похожий на мышонка, который для понта прижмуривал глаза, Пак был офицером военной контрразведки и контролировал благонадежность лесармейцев и их командиров.

С первых дней при конторе леспромхоза был организован «Культурный центр», в котором как предполагалось, местное население будет знакомиться с достижениями корейского народа, с его киноискусством и конечно же с идеями чучхе, которые широко излагались в сочинениях великого и мудрого вождя Ким Ир Сена.

Популярности культурный центр не завоевал. Фильмы оказались примитивными агитками. Книги, которые предлагала библиотека, — неинтересными. Посетители, побывав в центре однажды, больше к общению с корейской культурой не тянулись. Тем не менее о провале затеи начальство леспромхоза докладывать в Пхеньян не спешило. Туда шли отчеты, которые позволяли начальству судить о том, что чучхе нашло благодатную почву на русском Дальнем Востоке. А как можно иначе, если речь шла о идеях, призванных преобразовать мир?

Вечером, когда в назначенный час центр открыл свои двери для посетителей, там в гордом одиночестве появился Крылов. Он вошел в маленькую комнатку библиотеки, где на полках открытого доступа один к одному теснились кирпичи сочинений великого вождя.

Онемевший от удивления заведующий культурным центром, долгие вечера коротавший в унылом одиночестве, отвесил от удивления челюсть. Впервые за многие месяцы он имел шанс включить в отчет подлинный факт посещения представителем местного населения его заведения.

Крылов вежливо поздоровался с корейцем и сразу прошел к полкам. Книги были прекрасно изданы и упакованы в желтые суперобложки. "КимИр Сен. Избранные произведения".

Крылов вынул из кармана блокнот, достал авторучку и положил рядом с собой на стол. Открыл книгу. И сразу увидел красочный цветастый портрет автора, прикрытый прозрачной папиросной бумагой. Художник сделал все, чтобы придать великому корейскому вождю облик святого, каким их обычно изображают на христианских иконах. Круглое румяное лицо, лишенное каких-либо эмоций, мыслей, определенности выражения. Сытые щеки, пухлые губы, пустой и в то же время надменный взгляд человека, парящего над временем и народом.

На этом и стоило бы закончить погружение в идеи «чучхе» и эпоху «чхонлима», которые по утверждениям Ким Ир Сена царствовали в Корее, но то, что Крылов задумал, требовало терпения и усилий.

Он перелистнул несколько страниц и погрузился в чтение.

Тем временем библиотекарь сумел сообщить о необычном посетителе самому начальнику леспромхоза. Умолчать о таком событии политработник лейтенант Ен Сам не имел права.

Получив сообщение, полковник Ким Дык поспешил в культурный центр. Событие его страшно взволновало и заинтересовало.

Вскоре он появился в библиотеке.

Не поднимая головы, Крылов исподлобья взглянул в сторону библиотекаря и увидел как к тому подошел высокий худой кореец в черном костюме, в галстуке, и они вполголоса заговорили между собой. Судя по тому, что собеседники то и дело украдкой бросали в взгляды в его сторону, Крылов понял — говорят о нем.

Крылов подвинул к себе блокнот, взял ручку и стал аккуратным почерком выписывать некоторые фразы из книги.

Ким Дык подошел к нему. Склонил голову в вежливом приветствии.

— Здравствуйте, товарищ. Мы очень рады вас здесь видеть.

Крылов встал.

— Здравствуйте. Если я помешал вам, то простите. Но я давно собирался зайти сюда, чтобы поближе познакомиться с трудами товарища Ким Ир Сена. Меня поражает великая мудрость корейского вождя. Вы, конечно, слыхали, что в гарнизоне у нас случилось плохое происшествие?

Ким Дык наклонил голову и опустил в глаза.

— Простите, но мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела…

— Я не прошу давать оценку происшедшему. Слышать и оценивать это ведь разные вещи?

Ким Дык снова кивнул.

— Да, нам известно о случившемся. Мы всем вам соболезнуем.

— Спасибо, товарищ. Но я вспомнил о происшествии только потому, что нашел в трудах Ким Ир Сена указание, которое помогло мне понять корни явления. Вам интересно?

Ким Дык изобразил величайшее внимание: приподнял брови, закачал головой.

— Да, нам интересно все, что касается идей чучхе и их развития.

Что такое «идеи чучхе» сам Крылов никогда толком понять так и не мог, но догадывался, что подобным образом теоретики «социализма с корейским лицом» называли всю галиматью, которую за время безраздельного властвования наговорил великий Ким.

Крылов благодарно улыбнулся.

— Я это сразу понял, товарищ, и потому решил поделиться с вами своими мыслями.

Ким Дык благосклонно кивнул и открыл в улыбке два ряда отличных крепких зубов.

— Мы вас слушаем.

— Наш молодой офицер застрелился из-за любви. Из-за того, что она не удалась. Но виноват в этом не он, а наше общество. Я понял это сейчас, когда прочитал труды товарища Ким Ир Сена.

Крылов подвинул к себе книгу и раскрыл ее на месте, отмеченном закладкой.

— Я вас не задержу, если прочитаю вслух?

Ким Дык забеспокоился, решив что русский вдруг подумает, будто чтение трудов вождя может утомить корейца и не дай бог кому-то об этом расскажет.

— Нет, нет, что вы…

— Вот здесь написано: «Посмотрим, как в ином фильме трактуется, например, проблема любви. Отсутствует всякое идейное содержание, все буднично, что хуже не придумаешь. Нам нельзя показывать любовь ради любви — это всего лишь природа. Это для нас не представляет никакой воспитательной ценности… Наше кино должно бичевать растленную любовь, когда люди, предав забвению дело революции, гоняются лишь за собственным наслаждением…»

Крылов отложил книгу и посмотрел на корейца.

— Вот путеводная линия! Вот! Нельзя за чувственным наслаждением забывать дело революции…

Ким Дык напрягся. Как всякий восточный человек он сразу стал искать в словах русского потаенный смысл, намек, который обязательно должен содержаться в высказываниях умных людей. Неужели кому-то стало известно о его связи с продавщицей Полиной Лукиной, которую они оба так тщательно скрывали?

Ким Дык стиснул зубы и на худых щеках выступили рельефные бугры желваков. Настроение у него враз упало. Этот русский наверняка офицер контрразведки и теперь будет пытаться завербовать его, офицера корейской спецслужбы. А все его дурацкие разговоры о любви и самоубийстве только тонкий намек на то, что может произойти, если русские сообщат в посольство о его связи в русской бабой… Выйдет тогда, что майор Ким Дык предал забвению дело революции и гоняется лишь за собственным наслаждением. Это — крышка…

— Что поделаешь, товарищ, — голос Ким Дыка полнился глубоким сожалением, — стремление к чувственному наслаждению бывает трудно преодолеть. Для этого требуются большие усилия воспитателей.

— Я тоже так думаю. К сожалению у нас в стране воспитание масс сегодня ведется плохо. Обычная издержка демократии. Поэтому так важно знакомиться с идеями вашего вождя.

Крылов перелистал страницы книги, скользнул глазами по тексту. Поймал интересную фразу. Сказал, стараясь придать голосу нотки восхищения:

— Очень мудрый у вас вождь. Очень мудрый. Знает даже то, как нужно одеваться корейцам, а как не следует…

Ким Дык снова напрягся. Когда разговоры касались личности вождя, всегда можно было ожидать провокации. Разве угадаешь, что на самом деле думает человек с широким разрезом глаз и узким длинным носом? На всякий случай спросил:

— Что вы имеете в виду?

— А вот. — Крылов провел пальцем по строке и прочитал цитируя: — "Корейские женщины должны носить не европейскую, а нашу национальную, корейскую одежду…"

Ким Дык никогда не слыхал, чтобы великий вождь произносил такие слова, — он наговорил их столько, что всего не запомнишь, но поспешил согласиться.

— Товарищ Ким Ир Сен сказал очень правильно. Корейские мужчины сильно любят, когда наши женщины одеты как надо.

— И я о том же. Со стороны вождя это очень разумное указание. Бабы — дуры. Их не научи, будут делать что захотят. У нас в поселке есть такая, что начала с европейской одежды, а теперь дома вообще нагишом ходит…

Ким Дык вскинул брови.

— Нагишом, это как?

— А никак. В чем мать родила.

Ким Дык улыбнулся, открыв крепкие зубы.

— Я запомню: на-ги-шом…

А сам облился холодным потом: это был ясный намек. Общаясь с корейским другом, Полина любила являться перед ним нагишом. Это так нравилось Киму…

Он стиснул зубы, твердо решив, что никогда не пойдет на вербовку, не предаст идеи чучхе и коня Чхонлима.

А Крылов вбросил в игру новую фишку.

— Интересно, ваш новый вождь Чен Ир такой же умный?

Ким Дык не медлил ни секунды.

— Да, конечно. -

Крылов одобрительно качнул головой.

— Везет вам! Где вы их только берете? А у нас — дурак на дураке.

— Я вас не очень понимаю. — Ким Дык все еще опасался провокации. Если ее не будет, зачем этому русскому понадобилось приходить сюда, в культурный центр и затевать такой разговор? Шел бы в свои места и дул водку. Конечно, по идее культурный центр должен служить общению, но если за два года после торжественного открытия, когда здесь была специальная делегация местной власти, и вот впервые появился русский посетитель, разве это не должно вызывать подозрение?

Ким Дык сузил и без того узкие щелочки глаз, и те блеснули хищным блеском ножа.

— Вы не боитесь, что наш разговор я отнесу в вашу милицию?

— Если такой дурак — пожалуйста.

Ким Дык скрипнул зубами от злости. Эти чертовы русские на удивление прямолинейны и дубоваты. Сам бы он на такой вопрос ответил иначе. Например сказал: «Дурак поступил бы именно так, но вы-то умный». Смысл оставался бы тем же, но фраза уже не могла обидеть собеседника.

Тем не менее, привыкнув иметь дело с русскими, Ким Дык научился терпеть их невежливость.

— Как должен поступить умный?

— Уверен, вам прежде всего стоит поговорить с Полиной.

Вот оно, главное — намек на вербовку сделан. Теперь русский начнет.

Но русский словно понял его. Он вдруг сказал:

— Меня не надо бояться. Я не интересуюсь политикой. У меня интересы торговые и они насколько я знаю, могут совпасть с вашими. Поговорите с Полиной. Уверен, после такой беседы вы встанете на путь Чхонлима в наших отношениях и я снова зайду сюда поговорит об идеях чучхе.

Ким Дык облегченно вздохнул: наконец русский нашел правильные слова, которыми можно завершить разговор. Культурный центр именно для того и создан, чтобы в нем знакомились с великим идейным достоянием корейцев, с мудростью их вождей.

Он радостно закивал головой.

— Это хорошая мысль, господин э-э… Кырлов… очень хорошая. Мы здесь рады гостям. Заходите…

Проверку искренности гостя Ким Дык не затягивал. Утром следующего дня он зашел в магазин Лукиной. Их разговор состоялся в подсобке. Полина убедила корейца в том, что Крылов человек серьезный и ему можно полностью доверять. И, если он предложит сделку, то ему решать — принять ее или отказаться. Подозревать Крылова в хитрой игре нет оснований.

В тот же вечер Ким Дык докладывал Пак Дэ У суть разговора с русским. Умолчать о предложении и скрывать его от сотрудника контрразведки было безрассудным.

Пак Дэ У среагировал не сразу. Он сидел, молчал, потирая узкий лоб.

— Так что будем делать?

Ким Дык требовал ответа.

— Ты правильно поступил, решив со мной посоветоваться. Правильно. — Пак одобрительно поцокал языком. — Золото нам нужно. В наши задачи его приобретение входит. Незаметно отправить за границу мы сможем хоть тонну. Только план мы построим по-своему. И получим металл без больших затрат.

— Зачем?

— Неужели ты думаешь у этих людей металл зазвенел в мешке на законном основании? Разве они потребуют от нас подписать контракт?

— Нет, не думаю.

— Тогда зачем им платить? Когда наше правительство покупает золото официально, оно делает это на бирже.

— Но просто так золото русские нам не отдадут.

— Э-э, — Пак начал сердиться. И как всегда в таких случаях он терял дар речи, начинал каждую новую фразу с мычания. Что поделаешь, если этот Ким Дык тупой как тыква. Простые вещи до него доходят туго. Не зря говорят, если хочешь что-то вдолбить в голову солдата, надо ему предварительно снять каску и крепко ударить по макушке кулаком. — Э-э, ты подумай: они возьмут золото незаконно, мы также возьмем их у них…

Ким Дык понял все, едва Пак намекнул, что металл следует приобрести бесплатно. Но сразу подумал, что эти деятели из министерства общественной и государственной безопасности всегда норовят хитрить как пауки: плетут прозрачную сеточку и ждут, когда к ней прилипнут глупые мухи. Только с Кимом такой номер не пройдет. Купить металл у русских — это всего лишь спекулятивная операция. Рискованная, нелегальная, но все же возможная. А вот о том, чтобы забрать золото у продавцов без их ликвидации даже думать не приходится. Если же их убрать — это уже другая статья закона. Дело можно подвести и под терроризм. В случае неудачи Пак конечно же закивает головой на других. В первую очередь на Кима. Ладно, пусть надеется…

— Очень разумная мысль. — Ким понимающе засветился улыбкой. — очень. Если поступить так, как вы предлагаете, можно одним ударом сбить две головы — сэкономить деньги и получить металл. Надеюсь, такая операция должна быть тайной?

— Что за вопрос, конечно…

Ах, как просто Пак заглотил наживку!

— Если это так, полковник, то операцией руководить должны вы.

— Майор, командир здесь ты!

Пак пытался дать задний ход, но не тут-то было.

— Нет, полковник. Я только армейский офицер. Меня проведению тайных операций не обучали…

— Хорошо, возьму руководство на себя. Пусть это станет для всех вас уроком. И вам придется выполнять мои распоряжения, понравятся они или нет…

В тот же день Пак Дэ У приказал своему лучшему сотруднику сержанту спецслужбы Нам Иру взять под плотное наблюдение русского лейтенанта Крылова. Сделать это не составляло большой сложности. Нам Ир не имел на лесосеке трудовых обязанностей. Он считался экспедитором-заготовителем и все время проводил вне отряда. Невзрачный, примелькавшийся всем кореец, бегло говоривший по-русски, общительный и готовый разделить «Чхонлим» на троих вместе с двумя широкими русскими Иванами, за день он успевал обежать все местные пивнушки и закусочные, посетить местный рынок, потолковать со знакомыми.

Поклевывая по зернышку, заглатывая обрывки слухов и просеивая сквозь сито анализа бабью болтовню, Нам Ир вечером рисовал своему шефу складную картину жизни города, поселка и местного гарнизона.

Теперь многие обязанности Нам Ира сводились к одной: засечь, когда Крылов соберется покинуть гарнизон и выйдет в тайгу. А сделать это он обязан, даже если золотой груз у него хранился дома: передача металла и получение денег должны были состояться на лесосеке корейского леспромхоза.

Одновременно Пак Дэ У отобрал для выполнения щекотливой задачи шесть человек. Трое из них были его доверенными осведомителями. Кроме того он включил в отряд самого Ким Дыка и двух его особо доверенных лесармейцев. Это исключало возможность какого-либо заговора сторонников Кима за спиной Пака.

Готовясь к операции, Пак Дэ У занялся изучением карты. Она лежала перед ним новенькая, исполненная в пяти различных цветах. Документ издало Картографическое управление министерства обороны США — КУМО, по данным, которые предоставило ЦРУ. Главное назначение документа — обеспечение объединенных и центральных командований вооруженных сил информацией о местности для действий в незнакомых районах. Буквенный и цифровой индексы на рамке NL8 указывали, что листы отображают участки местности на севере Дальнего Востока в масштабе 1:25 000. Горизонтали, обозначавшие перепады высот, были проведены через каждые двадцать пять футов. Карту эту полезные люди без труда приобрели в Южной Корее, армию которой подобными материалами обеспечивали американцы.

Нам Ир достал для своего шефа и карты советского производства. Он купил их за пару «Чхонлимов» «Столичной» у какого-то прапорщика, любителя выпить и закусить если не на халяву, то по дешевке. Но карты эти во всем уступали американским. Самая молодая была на пятнадцать лет старше той, что делались в США. Топографическая обстановка, отображенная на ней уже не соответствовала тому, что имелось на местности. Там, где обозначались пустоши, вырос молодой лес. Где показывались участки, занятые тайгой, теперь находились вырубки. Кстати, на американской карте мелкими штришками картографы обозначили зону корейского леспромхоза. Все знают, проклятые империалисты!

Пак Дэ У не сомневался — с такой картой он найдет пути к золоту. И тогда его старания будут оценены и небольшая горная деревенька, в которой он родился, станет гордиться тем, что из нее вышел первый в их землячестве генерал…

Короче, к операции все было готово. Оставалось ждать нужного момента.

* * *

— Подбор карт я возьму на себя.

Когда Мисюра произнес эти слова, Громак посмотрел на него с удивлением. Казалось они уже давно определили все, что потребуется в походе, и вдруг возник разговор о картах. Зачем они им, если Барсов и он, Громак, знают тайгу как пять пальцев и проведут группу к нужному месту без каких-либо трудностей?

— Зачем карты, Олег Борисович? Дорога и без того известна.

— Меня меньше всего интересует дорога. Высота позиции над уровнем моря — другое дело.

Громак пожал плечами.

— Не знаю, что в высоте особенного. Охотились мы в горах и ничего, попадали…

— Не спорю, но здесь — другое дело. В горах на каждые сто метров высоты атмосферное давление снижается на девять миллиметров. В среднем. На высоте от двух тысяч и выше надо обязательно вводить в прицел коррективы…

Мисюра хорошо представлял, что обеспечить себя топографическим материалом можно было сняв несколько ксероксов с карт горного района, куда они собирались. Но делать этого он не стал. И сдерживало его не то, что на каждом листе карты масштаба в двадцать пять тысяч стоял гриф «Секретно». В условиях, когда державные секреты России оказались распроданными оптом и в розницу, особых тайн карта глухих таежных районов не содержала и ценности для настоящего супостата не представляла. Сдерживало Мисюру другое, куда более высокое соображение. Личную тайну, в которой готовилась его экспедиция, он ставил выше любого государственного секрета. И допустить, чтобы о нем знал кто-то еще, кроме участников дела, Мисюра не мог.

Вечерами, завесив окно комнаты серым шерстяным одеялом, он зажигал керосиновую лампу и просиживал за столом до утра, вычерчивая кроки трех разных маршрутов и размечал горизонталями высоты на них.

Первый — самый рациональный был намечен для выхода в район горы Харабун, два других предназначались для отхода. Один считался основным, второй — резервным.

Еще в военном училище Мисюра получал по топографии только отличные оценки. На занятиях по картографии на полевых выходах он наносил на планшет обстановку, не допуская огрехов и халтуры, чем нередко грешили другие курсанты.

У флотских метеорологов Мисюра раздобыл четыре оболочки шаров-зондов и заправил водородом два портативных баллончика, предназначенных для туристических газовых плиток.

Барсов достал четыре портативные японские ультракоротковолновые рации.

О заявке Быкова в службу перелетов Крылову стало известно за четыре дня до предполагавшегося вылета вертолета в Тучар. Ночью группа Барсова на поезде выехала к разъезду Урман, чтобы отправиться в тайгу.

От разъезда они двинулись в горы пешим ходом. Шли по тропе один за другим, выдерживая дистанцию. Впереди — Барсов, в середине Мисюра и Крылов, тыл прикрывал Громак.

Шагали споро. Все четверо были людьми хожалыми, жизнь и служба приучили их в большинстве случаев обходиться собственными ногами. Мисюра, выводя пехоморов на занятия по выживанию, заставлял солдат одолевать в день по тридцать пять-сорок километров и при этом учил обходиться минимальным количеством еды и воды. Сам себе он никогда не давал пощады и потому трудности подобных походов переносил стоически, скрывая усталость и голод настолько умело, что его подчиненные верили — капитан человек железный.

От магистрали местность медленно понижалась, и вскоре они вышли в широкую долину, по которой тянулась широкая лента реки Уян — таежной красавицы, чье спокойствие и величавость были крайне обманчивы. В сезон дождей и тайфунов река начинала беситься, переполнялась водой, которая сметала все со своего пути и заливала огромные пространства земли, делая их непроходимыми.

Взяв ориентир, группа пошла через таежную чащу, держа направление на северо-запад.

Крылов, не переставая разговаривал. Его очень интересовало, каким образом капитан намерен распорядиться своим будущим богатством. Для человека, который вдруг ни с того ни с сего получает в руки большие деньги, вопрос о том, куда их вложить, чтобы получить максимальную выгоду, чаще всего бывает самым трудным.

К волновавшему его вопросу он подходил осторожно и долго, пока не поставил его прямо и открыто.

— Если возьмем такую уйму блеска (из-за какого-то странного суеверия Крылов старался не называть золото своим именем), будем богатыми. Куда деньги девать?

— Придумаешь.

— А вы, если не секрет?

— Успокойся. — Мисюра даже не улыбнулся. — Для меня дело не в блеске. Могу свою часть даже в реку ссыпать. Дело в принципе. Я всегда служил государству по чести и правде, поскольку мои убеждения совпадали с тем, что приходилось делать. Потом Чечня. Как мордой в грязь. Я понял: нас держат за быдло. Воткнули в дерьмо по уши и верят что я буду терпеливо сопеть в тряпочку. Так вот, подобный номер со мной не пройдет… Я твердо решил вернуть потерянную самостоятельность, сбросить хомут послушания, взбрыкнуть. Послать всех — вождей и начальников — подальше. Вот почему блеск, как ты это назвал, для меня только ступенька к свободе…

Дальше шли молча. Крылов переваривал то, что услышал от командира. Откровение его потрясло, хотя убедительно объяснить себе, что происходит, он не мог. Хотя он чувствовал в словах Мисюры силу протеста, копившегося и искавшего выхода, но то, что этот протест уже уверенно перерастал в бунт, не догадывался.

После привала на обед группа шла до конца дня без остановок. На мир опускались тягучие сумерки, и под сенью леса люди уже с трудом различали лица друг друга. Лишь изредка в разрывах ветвей они видели небо, с которого подмигивали бледные мелкие звезды севера.

— Скоро? — спросил Крылов Барсова и добавил. — Еще немного и станет совсем темно.

Его вопрос остался без ответа.

Еще минут десять они шли молча и вдруг оказались на широкой поляне. На ней темной глыбой выделялись контуры рубленного охотничьего домика.

— Пришли, — объявил Барсов и повернулся к Крылову. — Точи зубы, Игорь. Будем ужинать.

Таежная избушка оказалась срубленной на совесть. Бревна на строительство пошли ровные, один к одному. Плотники сложили сруб аккуратно — ни щелки, ни перекоса. Вход прикрывала мощная дверь, сколоченная из толстых кедровых плах. Внутри находился очаг, сложенный из сырых камней. Деревянный сухой пол был собран так плотно, что между половицами даже при желании не удалось бы подсунуть лезвие ножа.

Мисюру всегда поражала широта души таежников, которые строили такие зимовки не только для себя, но для всех, кого непогода могла застать в пути. И строили не кое-как, с городской безответственностью — жить-то будут другие, а надежно, на совесть, во всю силу своего мастерства.

Вдоль стен внутри дома располагались широкие полати, на которых свободно могли разместиться четыре человека.

Громак быстро разжег очаг и принялся стряпать ужин. От тепла сырость нежилого помещения быстро улетучилась, а свечка, которую зажег Барсов, наполнила его тусклым светом, и густыми тенями, которые двигались по потолку и стенам.

После ужина в сумеречной теплоте избы, все улеглись в спальные мешки. Мисюра и Крылов, чтобы не мешать другим, вполголоса рассуждали «за жизнь».

Мисюра отвлекся от сегодняшних забот и ударился в воспоминания.

— Жаль мне вас, молодых, Игорь. Ничего вы в жизни не видели и увидеть не успеете. Ваше поколение пролетит через жизнь как шелуха картошки. Ни радости бытия, ни перспектив. Все заботы сведены к тому, как бы выжить. А мы успели порадоваться. Как это пели тогда? «Мы любим петь и смеяться как дети…» — Мисюра с охотой возвращался во время, когда армия еще была армией, морская пехота — морской пехотой. — Помню нас, курсантов, на стажировку приписали к авианосному крейсеру. Сам понимаешь — корапь, что надо. Вышли в Атлантику. Летуны знай себе крыльями машут. Летают, садятся. Морпехи — маются. А когда много свободного времени, мозга она что делает?

— Думает, — высказался Крылов.

— Не совсем, — возразил Мисюра. — Думают ученые. А морпехи загибают извилины в неизведанных направлениях. Изобретают, собственные гипотезы выводят. И вот кто-то из наших, уже и не помню кто именно, просёк, что на самолетах имелся запас спирта. Чистого. Понимаешь? По науке: спирте вини ректификати.

— И что?

— А то, что морпех может неплохо работать на перловке и макаронах, но на спирте получается лучше.

Крылов хохотнул: проблема была знакомой.

— И вы…

— Не, Игорь, не все так просто. Сделать открытие легче, чем внедрить. Спирт находился в спецбачках в самолетах и под пломбами. Сами самолеты охранялись. Короче, проблемы для личного состава у нас создавать умеют. Но ведь и мы не лыком шиты, верно?

— Ха, — сказал Крылов утвердительно.

— Так вот, сперва наша разведка покрутились вокруг технарей. «Ах, как интересно ваши самолеты устроены. А что это? А это что?» Дальше наши умельцы сбацали устройство, чтобы откачать из бачков спиртец и заменить его водичкой. Могу час рассказывать, как мы ночью ползли к месту, где машины стояли в боевой готовности. Отвлекли часового. Откачали спирт. Аккуратно выбрались. Двинулись в обратном направлении. И вдруг в большом коридоре чуть не столкнулись нос к носу с двумя полкашами — нашим морпехом и авиатором. Едва успели усклизнуть в темный закуток и замерли там. Да…

— Что да?

— А то «да», лейтенант, что как говорят на флоте: «большому кораблю — большую торпеду». Полковники остановились неподалеку и продолжили беседу. Мы ее слышали от "а" до "я" и можно сказать — опупели. Наш морпех говорит авиатору: «Отлил бы ты нам немного спиртяги. У тебя в каждой машине — ведро…» Авиатор вздохнул и ответил: «Клянусь, ради такой встречи отлил бы запросто. Но мы уже все давно слили и выпили». — «А что в бачках?» — «Аква дистилатус». Короче, Игорь, была там только дистиллированная вода. Не врал их полковник нашему. Это мы сами проверили. Как говорится — органолептически…

Посмеялись. Как водится, помолчали, переваривая рассказанное. И вдруг Крылов вне связи со всем, что говорили до этого, сказал:

— Вот возьмем деньгу и сразу придумаю, что с ними делать…

Заснули поздно. Проснулись в предрассветных сумерках, когда на востоке лишь слегка посерело небо.

И опять — в путь…

Заранее выбранной точки они достигли к полудню третьих суток. Утром, когда они находились в пути, над ними на север пролетел вертолет. Они проследили за ним и двинулись дальше.

Стоянку выбрали за горой Харабун, которую оставили в двух километрах южнее. Тригонометрический знак, стоявший на вершине горы, служил ориентиром для летчиков и воздушные машины двигались в этих местах строго по прямой с севера на юг. По расчетам Барсова вертолет должен был возвращаться на следующее утро.

До наступления темноты Мисюра подготовил себе огневую позицию у подножия тригонометрического знака. Осмотрев в бинокль предполагаемую директрису стрельбы, он наметил в километре от себя точку и выслал туда Крылова, который должен был помочь ему в подготовке данных для выстрела. Тот должен был выбрать себе место для ночевки и до утра оставаться там.

Ночь выстудила воздух, сделала землю холодной. С рассветом Мисюра встал, поеживаясь от озноба. Откашлялся и сразу взялся за винтовку. Развернул тряпку, в которую она была замотана. Оглядел со всех сторон. Вынул отвертку и проверил винты — нет ли в них слабины. Достал из-за пазухи патроны. Разложил на ладони и долго разглядывал, выбирая, будто старался угадать какой из них лучше. Выбрал один, остальные снова вернул в карман. Посмотрел на Барсова.

— Я проверюсь.

Барсов кивнул, давая согласие.

Мисюра взял рацию.

— «Дальний», как слышишь?

— «Ближний», слышу нормально.

Крылов бдел.

Мисюра занял позицию. Положил винтовку на косую стойку геодезического знака. Чтобы оружие не соскальзывало. Вырубил удобный упорчик. Загнал в ствол патрон. Направил объектив прицела в сторону острого зуба далекого гольца.

— Пускай!

Ждать пришлось недолго. Вдалеке из-за камней как поплавок вверх выскочил воздушный шарик. Раскачиваясь он стал набирать высоту. Сильного ветра не было, и потому шарик медленно отплывал на восток.

Это только кажется, что стрелок, готовясь к выстрелу, видит только цель и на ней одной сосредоточивает внимание. На деле это не совсем так.

Мисюра держал шарик в светлом круге прицела, но глаз его все равно фиксировал обстановку вокруг. Он засек неожиданно затрепыхавшиеся листья осин, которые вдруг задел первый легкий порыв ветерка, потянувший с водораздела. Он заметил как по небу, вымытому до синевы, скользила бело-пенная туча.

Мисюра ввел в прицел поправки.

Выстрел прозвучал на удивление слабо — будто под ногой человека неподалеку лопнул сухой сучок.

Барсов и Громак, не отрываясь, смотрели туда, где над гребнем хребта маячила едва видимая точка воздушного шарика.

Внезапно она исчезла. Была и вдруг ее не стало — словно кляксу стерли с синей поверхности неба.

— Есть! — радостно охнул Громак.

Барсов поднял вверх большой палец и сыпанул крутым матом, который в равной мере служил ему средством выражения восхищения, крайней злости и даже обычного безразличия. Степень эмоций и их направленность безошибочно определялась по экспрессии, которую он вкладывал в бранные слова.

— Я готов, — доложил Мисюра по рации.

Сам он оставался на вершине в ожидании появления вертолета. Крылову каждые полчаса предстояло пускать вверх воздушные шарики, чтобы помочь снайперу следить за изменениями направления и силы ветра, если таковые произойдут.

Рогов держал курс на далекий триангуляционный знак. Издалека его еще не было видно, но гора Харабун темнела у самого горизонта на фоне гребней хребта Дагор как пирамида с крутыми гранями и служила надежным ориентиром. Там, на ее вершине лет сорок назад военные топографы и соорудили деревянную вышку, которая служила удобным путеводным маяком.

Вертолет шел над тайгой. Лес бежал навстречу, перетекая с увала на увал, проплывавшей внизу местности.

Слева от маршрута насколько хватал взгляд, тянулись серые угрюмые проплешины. Год назад здесь бушевал пал — свирепый таежный пожар, и природа теперь еще долго, по крайней мере лет десять будет залечивать раны, нанесенные ей огнем.

Справа лежала унылая рыжая гряда возвышенности. На ее иссеченных террасами склонах, дымились, как пар над котлом, клочья тумана. В частых прогалинах, пятнавших зеленое пространство тайги, блестели зеркала холодных озер.

Рогов летал по этому маршруту уже десятый год, но никогда не любил этих мест. Они навевали на него необъяснимое уныние. Обычно Рогов любил в полете вполголоса что-нибудь напевать. Но здесь, над бесконечным таежным однообразием на ум приходила только унылая мелодия с полными тоски словами: «Бежал бродяга с Сахалина…»

Рогов пытался петь нечто более бодрое, вроде гимна таежной свободы «Славное море, священный Байкал», но ни разу не заканчивал песню. Что-то сбивало его и заставляло замолчать.

В свое время Рогов имел все шансы стать хорошим военным пилотом, но как это ни смешно, ему во многом помешало отсутствие осторожности.

Слова «безрассудно смел» в аттестации летчика нельзя воспринимать как однозначно украшающую человека характеристику. Полеты над горами и тайгой требуют смелости, но взвешенной, осторожной. Успех во многом зависит не от нахального напора, а от тонкого расчета и знаний природных условий. Здесь ветры и воздушные потоки настолько своевольны и непредсказуемы, что, переваливая хребет, заранее не всегда угадаешь в какой борт тебя ударит бешеный поток и как себя поведет машина — бросят ее к земле или упруго подтолкнут вверх струи воздуха. Это делает работу сибирских пилотов крайне утомительной, поистине изматывающей

Каждый полет сопровождается сильной болтанкой и это требует от летуна постоянного внимания к техническому состоянию вертолета. А проверить его можно только в тех случаях, когда терпеливо следуешь методикам, которым тебя учат в летных училищах. Такой строгости к себе в исполнении обязанностей Рогову не хватало.

Однажды перед полетом он хлопнул в веселой компании два стакана водки и уже при взлете поставил свой вертолет на попа, не сумев совладать со строптивой машиной при наборе высоты.

Затем суд. Увольнение из армии. Уход в запои. Потом крутая пьяная драка с поножовщиной. Снова суд и отбытие срока в зоне.

Помогло Рогову вновь встать на ноги знакомство с Романом Федотовичем Быковым — крупным уголовным авторитетом, который оценил летуна по достоинству и приблизил к себе.

Работать на Быкова было не просто, но выгодно, и Рогов ни в чем не упрекал судьбу.

Мысли, все время роившиеся в голове и свет в глазах исчезли одновременно.

Так же внезапно потерял управление и вертолет. Он резко клюнул носом, и уже не выправил положения. Теряя высоту, он быстро несся к земле.

Быков дернулся к пилоту, не понимая что произошло и увидел в остеклении фонаря отверстие, опутанное паутиной трещин.

Ничего предпринять Быков не успел.

Гора круто вздыбилась, стала стремительно сваливаться на бок, и набегала на машину с невообразимой быстротой.

Вертолет задел правой стойкой шасси за гребень хребта и подскочил вверх. Это уменьшило угол, под которым машина падала. Гремя по камням и разваливаясь, она оставляла за собой глубокую борозду, которую пропахивала в камнях.

Еще раз сделав попытку подпрыгнуть, вертолет врезался в узкий прогал между двумя огромными соснами, которые росли на самом краю обрыва. Лопасть несущего винта рубанула по вершине правого дерева и срезала ее, как нож срезает лозу. Тут же она нанесла мощный удар по второму дереву, но металл на этот раз не выдержал и могучий винт вырвало из машины вместе с валом и он отлетел в сторону.

Стрекоза ткнулась грудью в скалу. Хвостовая балка пошла вверх, стремясь по ходу движения перевернуть машину на спину.

Еще несколько мгновений над местом падения вертолета слышался треск ломавшихся и падавших на землю ветвей, гремел лопавшийся металл и вдруг все сразу стихло.

Быков, плохо соображая, что произошло, осторожно пошевелился. Боли не почувствовал — одинаково болело все. Голова кружилась. Левым глазом он ничего не видел, будто его залепили чем-то серым полупрозрачным. Встал на колени. Ощупал голову. Увидел Рогова. Тот лежал, запрокинувшись на спину. Точно во лбу темнела пулевая рана, обрамленная багровым венчиком из запекшейся крови.

Еще не до конца оценив, что произошло, протянул руку к автомату Калашникова, закрепленному в специальных зажимах. Он знал — если придется, то будет драться…

Мисюра, наблюдавший падение машины, не спешил к ней приблизиться. Он ожидал, что вот-вот раздастся взрыв и вертолет охватит пламя. Однако ничего подобного не случилось.

Это только в кино после любого столкновения машины взрываются и сгорают в адском пламени, как бензовозы, заполненные тоннами горючего.

— Спекся!

Это выкрикнул Барсов голосом полным искреннего удивления. Должно быть до последнего момента он все еще не верил в возможность доведения операции до успешного окончания. Он вскочил из укрытия и махнул рукой Громаку.

— Надо спешить!

И первым бросился к вертолету.

Чтобы добраться до упавшей машины надо было преодолеть крутой спуск, который отделял плато от скального карниза.

Подбежав к спуску, Барсов сел и спустил ноги под откос. Снизу доносился негромкий свист, словно из какого-то вместилища наружу вырывалась струйка сжатого воздуха.

К Барсову подошел Громак. Посмотрел вниз. Спросил:

— Помочь?

— Не надо!

Барсов был уверен в себе. По этим горам он бродил не один год, от высоты у него голова не кружилась, а склон, хотя и был крутым, опасностей при спуске не предвещал.

Барсов лег на спину и, цепляясь за камни, стал сползать к вертолету.

До цели оставалось совсем немного — метров пять, когда в обломках кто-то шевельнулся и оттуда с громким треском вырвалось оранжевое пламя выстрелов.

Барсов дернулся, раскинул в стороны руки, которыми только что цеплялся за камни, неуклюже перевернулся на бок и покатился вниз по крутому склону. Через несколько мгновений его тело исчезло, сорвавшись с обрыва в пропасть, над которой висел вертолет.

Выходило, что кто-то в вертолете оставался в живых и знал, что имеет дело не со спасателями.

Громак потерял голову. С автоматом в руках он на пятой точке съехал по склону. Прячась за камни, достал из подсумка гранату, вырвал чеку и засадил снаряд туда, откуда сверкнули выстрелы.

Лимонка влетела через разбитый фонарь в машину и взорвалась внутри.

Вертолет тряхнуло. Хвостовая балка дрогнула и стала склоняться вправо, переворачивая махину на бок.

Лупанув по машине длинной очередью из автомата, Громак бросился вперед.

Видимо бросок гранаты сделал свое дело: встречных выстрелов не последовало.

— Сюда! — Громак махнул рукой, призывая на помощь Крылова и Мисюру.

Он нырнул в чрево вертолета через вывалившуюся наружу дверь. Уже оттуда раздался его крик:

— Принимайте груз!

Перебираясь через трупы, скользя по крови и маслу, вытекавшему из разбитого двигателя, Громак подтащил к выходу небольшой тяжелый ящик. Держа его двумя руками, передал Крылову. Тот подхватил ношу и подал Мисюре, который выволок ее по склону на плато.

— Там еще один ящик!

Громак снова скрылся в машине.

Видимо быстрого и неосторожного движения хватило, чтобы нарушить неустойчивое равновесие вертолета, висевшего на краю пропасти. Что-то громко хрустнуло и заскрежетало. Тяжелая машина дернулась. Хвостовая балка как огромный рычаг стала заваливаться в сторону обрыва.

— Паша, уходи!

Крылов заорал изо всех сил, пытаясь предупредить Громака. Но было уже поздно.

Одна из сосен, та самая, макушку которой срубил винт, резко накренилась. Навалившаяся на нее тяжесть выдрала дерево с корнями и опрокинула в пропасть. Потерявший опору вертолет со скрежетом перевернулся на бок, на мгновение завис над пустотой. Несколько раз качнулся, словно решая — падать или не падать.

Крылов стоял, не зная что делать.

— Отойди! — крикнул ему Мисюра сверху. — Осторожней!

Издав протяжный скрежещущий звук, вертолет качнулся в последний раз и рухнул в пропасть.

Снизу из глубокого ущелья донесся глухой удар, похожий на взрыв. Затем несколько мгновений слышался треск и грохот падавших вниз камней. Потом все стихло…

Вдвоем Мисюра и Крылов оттащили ящик в сторону. Он был сколочен из свежих, пахших смолой пихтовых досок. По бокам его аккуратно стягивали металлические уголки.

Крылов взял большой камень, приподнял его повыше и ахнул по доскам. Они сочно хрустнули, но не сломались.

Пришлось повторять удары еще несколько раз.

— Ага!

Крылов острием ножа аккуратно поддел место разлома и вывернул доску наружу.

Внутри ящика, тесно прижатые друг к другу, лежали брезентовые мешочки, аккуратно завязанные и опечатанные свинцовыми пломбами. Мисюра вынул один из них и взвесил на ладони, легонько подкинув. Толстенькая серая колбаска тянула килограмма на два.

Крылов наблюдал за капитаном.

— Ничего уловчик?

Мисюра молча кивнул.

Они переложили груз из обоих ящиков в вещевые мешки, забросили их за спины. Подошли к обрыву. Молча постояли над провалом, глядя туда, где сизый дымок курился на бесформенной грудой металла.

— Все, — сказал Мисюра, — пошли. Мужикам уже не поможешь.

Для возвращения он выбрал самый кружной и трудный — третий маршрут.

Неизвестно каким путем предложил бы уходить Барсов, будь он жив, но Мисюра счел, что лучше перестраховаться.

Сориентировавшись по компасу, они взяли направление на восток в сторону моря, доступ к которому перекрывали три ряда дремучих горных кряжей.

Двигались споро, стараясь побыстрее уйти от места падения вертолета.

Два морпеха, привычные к стремительным марш-броскам и переходам, шли ритмично, не делая остановок…

Кто— кто, а полковник милиции Дубровин цену золоту знал во всех тонкостях. Прослужите сыскарем десять лет в районе, где старатели бродят по таежным ручьям и рекам с лотками, трясут в проточной воде песок; где охотники за уже добытым металлом выслеживают удачливых промысловиков и с первого выстрела ухитряются вогнать им пулю точно между глаз.

Пообщайтесь столькоже лет как он с людьми, которые покупают у старателей добытое золото, покупают незаконно, однако никогда не попадаются, поскольку умеют делиться с людьми влиятельными и нужными, и вы будете понимать очень многое.

Полковник милиции Дубровин никогда никому не скажет ни на исповеди ни в суде под присягой о том, сколько блесток золота прошло через его руки ипотом прилипло к пальцам.

Это только дураки надеются на то, что государство обеспечит им безбедную старость, положив достойную пенсию. Дубровин знал наизусть все игры, которые вершатся под сенью закона, знал и потому позволял себе втихую поддерживать тех, кто силен и постольку поскольку занимался делами слабых, требовавшихбольших усилий для защиты их интересов и прав.

В прозрачном с остеклением во всю стену «аквариуме», предназначенном для оперативного дежурного по Управлению внутренних дел, на пульте связи под плексигласом лежала бумажка, озаглавленная одним словом «Молния». В ней перечислены позывные-пароли «Гюрза», «Соловей», «Кукушка», «Рысь»… Кому они принадлежали знал только сам начальник управления полковник Дубровин. Позывные служили ему сигналами для выхода на связь с собственной агентурой.

Кто были эти люди, какие сведения приносили шефу в своих хоботках, не знал никто. О любом случае выхода на связь по паролю начальнику докладывалось немедленно в любое время дня и ночи. Где и когда он встречался с информаторами, о чем говорил с ними, опять же не знал никто. Сразу после использования даже одного пароля, их тут же меняли всем, чтобы не было возможности проследить динамику связей. Дубровин был оперативником с большим стажем и опытом и знал, как сделать тайное тайным.

Но события иногда ломают любые ухищрения конспирации. Во время дежурства по Управлению майора Шипова на связь открытым текстом вышел абонент с позывным «Рысь». Приняв сообщение, майор взбежал на второй этаж, прошел в кабинет начальника. Дубровин проводил оперативное совещание. Когда дверь открылась, все головы повернулись к человеку, который посмел появиться у шефа, когда его не звали.

Дубровин посмотрел на Шипова с неудовольствием.

— Что-то горит?

— «Молния», товарищ полковник.

Шеф бросил взгляд на часы.

— Прервемся, товарищи. Можете перекурить.

Загрохотали сдвигаемые с мест стулья. Участники совещания высыпали из кабинета, радуясь возможности надышаться дымком.

Майор передал полковнику кассету с записью, которую сделал, принимая сообщение. Дубровин вставил кассету в магнитофон.

— «База», «База»… Это «Рысь». «Рысь» это. Меня обстреляли… Падаем. Вижу Харабун. Я «Рысь». У меня груз. Большой груз. «База», нужна помощь. Мы у Харабуна…"

Голос пропал, только пустая лента, которую протягивал механизм, слегка шипела.

Дубровин перемотал ленту и еще раз прослушал запись. Посмотрел на Шипова.

— Ты понял о чем речь?

Шипов умный: знал — быть слишком понятливым дело опасное: начальство понятливых примечает и перестает им доверять.

— Виноват, товарищ полковник.

— «Рысь» — это дирекция «Тучарзлота». Быков. Роман Федотович. Его вертолет, как я понял, обстреляли у горы Харабун. На борту груз с приисков. Понимаешь?

Шипов присвистнул: ни хрена себе новость! С «Тучарзолотом» управление имело официальный договор об охране ценных грузов. У фирмы была своя охрана и для милиции выполнение договора особых трудностей не представляло. Сам договор для Быкова служил всего лишь удобной, причем вполне легальной возможностью перечислять на счет управления деньги для премирования личного состава. По пустякам Дубровина Быков не беспокоил. И если вдруг он обратился за помощью, значит на самом деле случилось нечто серьезное.

— Что прикажете?

— Прежде всего не свистеть.

— Виноват, не сдержался.

— Не в том смысле, Шипов. О происшествии знаем двое — я и ты. И не свисти о этом никому.

— Так точно!

— Подними группу Стригина. С полной выкладкой. Передай дежурство помощнику, сам займись транспортом. Группу надо срочно выбросить к Харабуну. Попроси вертолет у авиаторов.

— Не выйдет. Управление должно летунам сто пять миллионов. Машину они не дадут.

Дубровин задумался, машинально потирая руки.

— Какие местные рейсы проходят рядом?

— В двенадцать есть грузовой борт на Курам.

— Договорись, пусть возьмут отделение Стригина. Высадят где-нибудь рядом с Харабуном. Дальше они дойдут сами…

Отделение подполковника Стригина — в постоянной готовности немедленно среагировать на любой срочный вызов. Обычно в неделю приходилось делать два-три выезда, и бойцы отряда привыкли к риску и тревогам.

Подполковник Стригин явился в кабинет начальника управления без задержки.

— Слушаю, товарищ полковник.

Дубровин стоял опершись руками о стол, на котором была расстелена топографическая карта. Точная копия той, что так разочаровала Пак Дэ У, когда ему ее достал старательный Нам Ир.

— Смотри сюда, — Дубровин начал торопливо объяснять Стригину ситуацию. — Это Харабун. Здесь, — полковник провел по карте карандашом прямую линию, вертикально падавшую с севера на юг, — проходит летная трасса. Происшествие произошло где-то в этих местах. — Карандаш очертил овал вокруг горы Харабун. — Быков сообщил, что вертолет обстрелян. Это скорее всего дело рук какой-то банды. Два, максимум четыре человека. Нет сомнений, их цель — золото. Во всех случаях, завладели они им или нет, уходить будут на юг или юго-запад. По долинам Урейки и Уюна. Иных путей там нет. Вас выбросят здесь… — Указка ткнулась в точку, где хребет ломался и двупалой лапой простирал отроги к юго-востоку. — Перекроете оба выхода в долины. Задерживайте всех…

— Если там работала банда, — сказал Стригин, — без стрельбы не обойдется. — И, поясняя свою мысль, добавил только одно слово. — Тайга…

Дубровин недовольно скривился.

— Будь я уверен, что все обойдется разговорами, то посылал бы не вас, а участкового Митькина.

Участковый милиционер Митькин в управлении был притчей во языцех. Два пятиклассника встретили его в подъезде жилого дома и, угрожая ножом, отобрали пистолет Макарова. Случайно вошедшая в подъезд пенсионерка увидела происходившее и хозяйственной сумкой, в которой находилась булка черного хлеба и два кило картошки, отходила хулиганов по башкам и помогла доставить их в отделение.

Стригин пожал плечами.

— Я на тот случай, если придется списывать боеприпасы.

— Если потребуется, — утвердил Дубровин, — спишем. Стреляйте смело. Репортеров рядом не окажется, даю гарантию…

Вертолет компании «Вертаэро», летевший плановым рейсом на поселок Курам, высадил группу Стригина в десяти километрах от подножия хребта Дагор, по склонам которого можно было выйти к горе Харабун. Впрочем, по прикидкам Стригина подходить к месту происшествия ближе и не следовало. Те, кто совершил ограбление вертолета обязательно сами выйдут в эти места. Двигаться на северо-запад или север человек, находящийся в здравом уме, не рискнет. Там до самого Северного Ледовитого океана тянулись труднопроходимык горы, мертвые пространства вечной мерзлоты и бесконечная пустыня тундры.

Место, удобное для перехвата грабителей, Стригин выбрал по карте. От места высадки до него нужно было пройти километров пять-шесть.

— Вперед! — подал команду Стригин и первым двинулся в указанном направлении.

Самой крупной операцией, которой за последнее время пришлось руководить подполковнику, была облава на Китайском базаре. Торжище это стихийно образовалось на городском пустыре неподалеку от железнодорожного вокзала. Сначала китайцы, косяком двинувшиеся через государственную границу с Россией, осваивали новое место осторожно и осмотрительно: приторговывали дешевыми носильными вещами, электротехникой, электроникой — все тип-топ, все законно и чинно. Но сыны великой страны Чжун-го предприимчивы и наблюдательны. Они мигом просекли, что русский порядок — это всеобщий бардак, что российский чиновник обижается за державу только тогда, когда ему слишком мало дают на лапу. «Ваша мандарина очень жрай любит», — говорил один китаец на базаре, когда покупатель пожаловался ему на высокие цены. — Мне себя корми надо и еще ваш начальники. Они зубами бак-бак, гам-гам, быстро делают. Бывает прямо руку кусай."

Уже через три месяца после возникновения Китайский базар стал крутой криминальной зоной города. Здесь можно было купить и продать наркотики, оружие, фальшивые деньги и документы, визы в Китай. Здесь появились и вольготно чувствовали себя свои китайские вымогатели и кидалы, карманники и шулера.

Стригин разработал операцию по зачистке Китайского базара четко и грамотно. Каждый подход к пустырю и отход от него, каждый закуток и тайный схрон, где можно было укрыться и отсидеться от облавы, он знал прекрасно. Чтобы сведения о начале операции не просочились к китайцам, весь личных состав привлеченных милицейских подразделений собрали, чтобы вывезти на стрельбище. В последний момент задача была изменена.

Точно в назначенный срок базар окружили и накрыли мелкоячеистой сетью сыска. Улов был большой и удачный. Из тайных сусеков выгребли два десятка килограммов наркотиков, пять автоматов китайского производства, триста килограммов пантов, приготовленных для отправки в Китай.

Целый месяц Стригин ходил гоголем: отчеты об операции прошли по всем каналам, создавая впечатление о прекрасной боевой работе милиции особого назначения.

Однако опыта ведения действий в поле Стригин не имел никакого и потому, оказавшись в тайге действовал, допуская ошибки. Походного охранения он не выстроил, четких задач людям не поставил, разведки на маршрут не выслал. Группа двигалась скопом, словно шла на лесоповал. Впрочем, если на то пошло, чего было бояться, лихим и вооруженным бойцам отряда быстрого реагирования на своей родной земле?

На каком-то участке маршрута Стригин пропустил отряд мимо себя и пошел рядом с майором Терехом, который замыкал группу.

— Иван, есть разговор.

Терех знал, что командир во все сложные и щекотливые темы всегда «въезжал» такой фразой.

— Толстые обстоятельства?

— Куда уж толще.

— Слушаю.

— Ребятам я обстановку изложу на первом привале. А ты послушай сейчас. В тайге у Харабуна кто-то ссадил Ромашку Быка. На борту вертолета промысловое золотишко. Как сказал Дубровин — пуда два с полтиной.

Терех ничего пудами не измерял.

— Это сколько же кэ гэ?

— Сорок, не меньше. На деле может оказаться и больше. Наверняка кроме основного груза у Федяши кое-что окажется и в заначке. Дельцы о таких вещах не распространяются.

— Хрен с ним, нам-то что?

— Нам, Иван Алексеевич, главное отбить груз и вернуть его. Это сулит хорошие премиальные. Дубровин намекнул, что миллионов по десять получим. Единоразово. Но желательно и самим рыжевьем поделиться. Задарма что ли горбатиться?

Терех мотнул головой.

— Разумно.

— Теперь о секретности. — Стригин сдвинул брови. — О металле — ни с кем ни слова. Груз и все, что мы знаем. Понял? Я не думаю, что те, кто ссадили вертушку не продумали действий со всех сторон. Возможна стычка. Брать их живыми не будем. Не тот случай. Ты в стычку не лезь. Держись в стороне. Возьми в пару Татарникова. Он мужик крепкий и надежный. Наш. И все внимание на сохранение груза.

— Сделаем, — сказал Терех уверенно. Сообщение командира приятно его взволновало. Когда в последний раз группа блокировала банду, взявшую инкассаторскую машину «Востокинвестбанка», кроме ощущения риска Терех ничего не испытывал: жизнь своя, деньги, которые предстояло отбить — чужие. Риск никакой зарплаты не стоит, а никакой премии за успех не обещали. Сейчас дело выглядело иначе.

Золотой излом нового дела блестел привлекательно и сулил определенную выгоду.

Пак Дэ У разложил широкий лист на земле и разгладил бумагу ладонью. Это была новейшая американская армейская топокарта, скорректированная по результатам последних космических съемок. Толстым суковатым пальцем Пак Дэ У уперся в коричневый извив хребта, где тот вязался тугим узлом. Движение земной коры столкнуло здесь три складки, и они, корежа одна другую, выперли вверх огромным горбом, который кто-то назвал Харабуном.

Палец Пак Дэ У с коричневой выси скользнул к зеленой полосе низины и остановился.

— Ждать их будем здесь. Завтра там будем.

Они расположились на ночевку, не разводя костров, выставив караул.

Ночью Ким Дык проснулся от холода. До восхода еще было далеко, но снова заснуть оказалось не просто. Одолевали тяжелые мысли. Уже сейчас Ким Дык ясно понимал, что ввязался в авантюру. Те двадцать килограммов золота, которые ему обещал доставить русский, можно было получить, ничем не рискуя. Товар доставили бы прямо на лесосеку и передали из рук в руки. Конечно, в таком случае личный навар, который можно было выгадать, оказался бы не таким крупным, как он может оказаться, если перехватить золото на маршруте и получить его целиком без оплаты.

Ким Дык лежал на спине и глядел в темное небо, в котором еще горели яркие холодные звезды. В чаще что-то потрескивало, хрустело. Скорее всего стороной сквозь заросли продиралось животное, которое не боялось производить шум — медведь или кабан.

Утром, сразу после завтрака, Ким Дык приказал бойцам чистить оружие. Солдаты под его присмотром разбирали автоматы, насухо протирали каждую деталь, затем тонким слоем смазки покрывали трущиеся части.

Пак Дэ У сидел у костра угрюмый и ни с кем не разговаривал. Он тоже чувствовал, что затеял очень опасное дело, но признаться в этом и дать отбой уже не мог. Он прекрасно понимал, что Ким Дык при любых условиях доложит начальству об этом походе, и только удача может искупить вину самовольства. Но как поймать ее, эту удачу за хвост?

Развернув на коленях топокарту, Пак Дэ У пытался представить, где вероятнее всего будут уходить русские со своей добычей и как нужно будет расположить засаду на их пути.

К этому месту корейский отряд двинулся ускоренным шагом.

Переплетение хребтов, чьи склоны заполонила тайга, ничем не походило на те места, такие же гористые и покрытые лесами, где на юге своей страны проходили боевую подготовку люди Ким Дыка. Здесь все пугало дремучей мрачностью. Под пологом тайги царил сумрак. Деревья здесь умирали стоя, подгнив падали, но не каждому удавалось улечься на землю. Стволы некоторых застревали между живыми собратьями, покрывались гирляндами сизых лишайников, догнивали стоя.

Прежде чем сделать шаг, приходилось выбирать место для ноги.

Даже двигаясь в группе, люди здесь чувствовали себя одиноко, затеряно. Что-то неведомо страшное, пугающее таил в себе неуютный лес.

Ким Дык накинул ремень автомата на правое плечо, вогнал патрон в ствол, запер затвор предохранителем, но пальца со спускового крючка не убирал. Это придавало ему уверенность. Он не боялся встретить здесь человека, но зловещая атмосфера дремучей тайги давила на психику.

Настроение несколько улучшилось, когда группа по тягучему склону выбралась на склон хребта, где тайга поредела, уступив место унылой мари. Идти легче не стало, но то, что открылся широкий обзор несколько снизило угнетенное состояние людей.

Корейцы шли, уверенно приближаясь к перевалу. Двигались гуськом. Ким Дык был в колонне третьим. Перед ним шагали два спеца — Пак Ду Бон и Чен Ын Вон. Оба из села Чхонсари, где родился и сам Ким Дык. С этими ребятами он год назад проходил спецподготовку в горах центральной Кореи, неподалеку от демаркационной линии Севера и Юга. Обоих Ким Дык знал прекрасно был полностью уверен в них.

Пак Ду Бон опережал отряд метров на сто. Подъем давался солдатам с большим трудом, но опыт военной службы вырабатывал в людях упрямство и терпение вьючных животных, которые способны терпеливо переносить трудности, когда за караваном присматривают опытные погонщики.

Через определенные промежутки времени Ким Дык задерживался и оглядывал местность в бинокль. Блеск солнца на линзах оптических приборов часто выдает наблюдателям присутствие противника, но день был туманный, серый, и Ким Дык не боялся обнаружить себя таким образом. Тревожило другое — отряд вспугнул стаю каких-то птиц, и они сопровождали группу, демаскируя ее своими громкими криками.

Неожиданно Пак Ду Бон замер на месте и поднял руку. Ким Дык принял сигнал и тогда солдат показал ему на тропу. Затем он отломил веточку от куста, положил ее на землю и медленно двинулся дальше.

На месте, которое обозначил разведчик, Ким Дык обнаружил отпечаток обуви человека. Здесь чья-то нога скользнула по сырой желтой глине, оставив прекрасный отпечаток рифленой подошвы.

Ким Дык присел и стал внимательно разглядывать след. Он пощупал и потер комочки глины, выдавленные подметкой. Они были мягкими, липли к пальцам. Значит, человек прошел здесь недавно и след не успел просохнуть.

Ким Дык два раза махнул рукой, приказывая группе остановиться. Бойцы сразу сошли с тропы, заняв позиции в зарослях по обе ее стороны.

Группа была хорошо подготовлена к действиям в горно-лесистой местности. Задолго до того, как корейцы стали бригадой мирных лесорубов, они получили специальную подготовку по рукопашному бою и ведению операций в сложных условиях. Сам Ким Дык не позволял бойцам терять форму и в России. В бригаде проводились регулярные занятия и поддерживалась строгая дисциплина.

Из двух сотен лесозаготовителей, Ким Дык отобрал в группу самых лучших. И теперь он знал — его сигнал бойцы восприняли как приближение опасности и все их чувства нацелены на одно — заметить угрозу как можно раньше и тут же ее отразить.

Поднявшись с корточек, Ким Дык увидел, что разведчик, обнаруживший подозрительный след, стоял у сосны на самом краю зарослей. Дальше начинался крутой подъем, голый, усыпанный острой щебенкой.

Пак Дэ У развел руки в стороны, приказывая бойцам развернуться в цепь. Затем жестом приказал продолжать осторожное движение вперед.

Время тянулось медленно. Чтобы преодолеть последние двести метров, отделявшие группу от водораздела, потребовалось не менее двадцати минут.

Пак Ду Бон, оказавшийся на гребне первым, заметил какое-то движение на противоположной стороне долины, лежавшей внизу. Он лишь уловил неясную тень в кустах можжевельника на кромке леса. Тень мелькнула и тут же исчезла. Это мог быть и зверь и человек, но когда ты в любой момент ожидаешь встречи с опасностью, надо брать наиболее неприятную крайность.

Пак Ду Бон сделал командиру знак, приглашая его приблизиться. Его беспокоило, что даже напрягая зрение он все еще ничего заметить не мог.

Ким Дык полусогнувшись преодолел расстояние, которое отделяло его от разведчика.

— Что там? — прошептал он, приблизившись, словно кто-то мог услышать их разговор.

— Точно не знаю. Только видел подозрительное движение. Вон там, за кустами…

Они стали наблюдать вдвоем и вскоре увидели четырех людей, которые вышли из чащи на открытое место. Ким Дык хорошо видел их. Камуфляжная форма российского армейского образца, автоматы Калашникова наизготовку. Они шли, выдерживая дистанцию в пять-шесть шагов.

— Это те, кто нам нужен, — сказал Ким Дык довольно и поощрительно похлопал Пак Ду Бона по спине ладонью. — Нам повезло. Я думал их будет найти труднее… — Никакого сомнения, что в этих глухих местах мог казаться кто-то еще, кроме тех, кого они поджидали, у корейца не возникло. — Будем брать в клещи. От нас они не уйдут.

— Я не сомневался, — сказал Пак Дэ У. В его голосе звучало откровенное удовлетворение.

Корейцы заняли места. Стрелки хорошо укрылись, сноровисто соорудив из камней ячейки для основных и запасных позиций. Нависавшая с тыла скала выглядела неприступной и особо опасаться огня с той стороны не приходилось. Это Ким Дык просчитал сразу. Однако, чтобы до конца обезопасить себя, он выслал наверх пулеметчиков. Оттуда для них и обзор был получше. И подстрахуют в случае чего.

Для себя он выбрал позицию на правом фланге группы. Рядом росла сосна — кривая, со стволом, перекрученным ветрами, и теснились кусты можжевельника. Все это создавало командиру определенные удобства для маневра.

Долго ждать не пришлось.

Когда русские вышли на открытое место, Пак Дэ У подал команду:

— Огонь!

Кончать с теми, кто нес вожделенное золото надо было решительно и смело. Вряд ли в случае их исчезновения в тайге кто-то хватится.

Лесармейцы, давно соскучившиеся по настоящему военному делу и охотно сменившие топоры и мотопилы на автоматы, открыли яростную пальбу. Однако результат огневого удара был более чем скромен. Стрельба даже на среднюю дистанцию в горных условиях имеет немало сложностей. Ливень свинца, пронесшийся над плато, сразил только одного русского, который двигался в середине растянувшейся по лесу колонны.

Результат огневого удара нельзя было считать эффективным. Тем не менее Пак Дэ У предположил, что русские — а он все еще не сомневался, что это были именно те люди, которые несли золото — постараются тут же скрыться, уйти в тайгу. Поэтому он приготовился дать команду на преследование.

Однако произошло то, чего Пак Дэ У никак не ожидал.

Огневой налет не испугал русских, не остановил их, не заставил отступить или изменить маршрут.

Все это было не столько загадочным, сколько пугающим. Пак Дэ У готовился к любым неожиданностям, но только не к серьезному бою.

Еще больше его испугал взрыв гранаты, который прогремел в тылу позиции, там где располагались пулеметчики.

Выяснять что там произошло Пак Дэ У не счел нужным. Его учили действовать из засад, использовать фактор внезапности, нанести урон и встретив сопротивление, быстро покидать место боя.

Даже не задумываясь над возможными последствиями, Пак Дэ У подал команду:

— Отходим!

Его команду перекрыл громкий перестук двух «калашниковых», которые ударили по позиции засады оттуда, где находились пулеметчики.

Ким Дык куда лучше умел оценивать обстановку, чем Пак Дэ У. Уже по тому, как после обстрела русские растянулись в цепь и в боевом порядке продолжили движение, он понял — хорошего ждать не приходится. Люди, двигавшиеся им на встречу, судя по всему, умели воевать и отступать не собирались.

Две подготовленные заранее стрелковые ячейки на правом фанге позиции были свободны. Если их занять, то можно кинжальным огнем с фланга остановить русских, воспользоваться их заминкой и самим уйти в лес.

Махнув рукой Пак Ду Бону, Ким Дык вскочил и бросился к новой позиции. Он споткнулся о тело лесармейца, убитого выстрелами с тыла, сумел удержать равновесие и упал за каменный бруствер ячейки.

Пак Ду Бон в это время прикрывал его автоматным огнем…

Стригин, приказав продолжать группе движение вперед, допустил еще одну последнюю в его жизни ошибку.

Он был твердо уверен, что те, кто захватил золотой груз вертолета не решатся встретить свинцовым ливнем отряд спецназа и навязать ему бой. В положении бандитов куда умнее было бы взять ноги в руки и попытаться по-быстрому скрыться в тайге. Но дальше этой мысли Стригин не пошел. Поэтому он не отдал приказ остановиться, понаблюдать, установить кто и почему вступил с ними в перестрелку.

Никогда не изучавший тактики общевойскового боя в полевых условиях, Стригин до таких вещей умом не дошел.

Расплата за ошибку была суровой. Ким Дык и Пак Ду Бон прицельным огнем ударили во фланг группы, лишив спецназовцев шанса на спасение. Стрелять корейцы умели.

Мисюра и Крылов, уходившие от места падения вертолета на северо-восток, соблюдали строгие меры предосторожности. Они двигались от одной заранее намеченной точки до другой, задерживались и вели продолжительное наблюдение за местностью, стараясь выбрать маршрут поудобней и установить нет ли на нем признаков присутствия людей. И эта, воспитанная армией осторожность, сыграла в их пользу.

На одном из рубежей, расположившись возле кривой, согнутой ветрами сосны, Крылов вдруг встревожился.

— Глянь, — он тронул Мисюру за рукав, — кто там?

Мисюра направил бинокль в указанном направлении. Увидел как на каменную пустошь плато выходила цепочка людей в камуфляже. Так военные движутся, когда ведут прочесывание местности. В руках у всех были автоматы. Разглядеть их лица за дальностью не представлялось возможным.

Мисюра выругался. Хотя цепочка шла совсем не туда, где находились он и Крылов, их появление военных в тайге не могло быть случайным.

— Ложись! — Мисюра махнул Крылову рукой, показав место справа от себя. — понаблюдаем. Что-то мне в этом не нравится.

— Ха! — Откликнулся Крылов. — Можно подумать нравится мне.

Мисюра опустился на землю, поплотнее уперся локтями и снова приложил бинокль к глазам. Солнце светило ему в спину и то, что линза объектива вдруг сверкнет отраженным лучом, он не боялся.

В поведении группы военных, высыпавших на плато, было немало странного. Они вдруг остановились и стали занимать позицию, словно готовились к долговременной обороне. Объяснить такое поведение вооруженных людей можно было только предчувствием ими боевого столкновения с противником. Но с кем? Армейские подразделения, в том числе ракетные или радиотехнические, в этих местах никогда не дислоцировались. Военных учений здесь никто никогда не проводил.

Проще всего было сейчас же сняться с места и уйти, но в таком случае оставался немалый шанс столкнуться с другими военными, поскольку не было известно их количество, оказавшееся в горно-таежной глуши.

Мисюра счел, что во много раз умнее понаблюдать за непонятной группой и постараться выяснить, откуда она появилась и что намеревается предпринимать. Разминуться с ней после этого будет проще.

Неожиданность, сломавшая планы корейцев и заставившая Пак Дэ У спешно бросить позицию и уйти в лес объяснялась довольно просто.

Когда группа Стригина подходила к местам, где по предположению подполковника вероятней всего могла состояться встреча с отходившими от Харабуна захватчиками золота, тропа, тянувшаяся в сторону плато, раздвоилась. Подумав, Стригин повел ядро группы по левой ветви, на правую послал майора Тереха и прапорщика Гошу Татарникова.

Выждав, когда товарищи скроются за деревьями, Терех махнул рукой напарнику.

— Пошли.

Двигались они осторожно. Тропа тянулась по узкому карнизу. Справа, метрах в двадцати внизу, шевелилась горная речка. Слева метров на десять вверх поднималась отвесная базальтовая стена.

За рекой до самого горизонта лежала зеленая чащоба тайги, нетронутой и неисхоженной, полной загадочности и угрозы.

Неожиданно над самыми головами спецназовцев заливистым стуком забарабанили автоматные очереди. Одна… другая…третья… «Калаши» смолили густо и напористо.

Судя по направлению, в котором вели огонь неизвестные, они обстреляли ядро группы Стригина. Стрелки явно не жалели патронов. Надо же, совсем обнаглели бандиты!

Жестом показав Татарникову, чтобы тот оставался на месте, Терех примерился и стал взбираться на скалу, чтобы взглянуть кто на ней обосновался и стреляет по отряду.

Каменная стена, изъеденная морозами, водой и ветрами не представляла серьезного препятствия даже для такого неопытного скалолаза, как Терех. Ловко выбирая точки опоры, он поднялся наверх и выглянул из-за края обрыва наружу. И тут же втянул голову в плечи, как испуганная черепаха: метрах в пяти от него залегли два человека. Он увидел их задницы, обтянутые камуфляжем и рубчатые подметки ботинок. Трассеры, обозначавшие траектории стрельбы автоматчиков тянулись туда, где должно было находиться ядро группы.

Кем были стрелявшие выяснять Тереху показалось ненужным — они стреляли по отряду, значит разговор с ними нужно вести на том же самом языке — на языке оружия.

Терех зацепился пальцами левой руки за узкую каменную полочку, правой зашуровал в подсумке, доставая гранату. Он чувствовал, что левая нога, еще недавно надежно опиравшаяся о выступ скалы, начала медленно соскальзывать. Чтобы поправить ее, надо было обеими руками усилить опору, но сделать этого он не мог.

Пот струился со лба, затекал за веки и отчаянно щипал глаза. Страшно хотелось их потереть, но даже этого пустячного движения он себе позволить не мог.

Продолжая неустойчиво висеть в трех метрах над берегом, Терех, обдирая в кровь губы, зубами разжал усики проволочной чеки, потом выдернул кольцо. Понял — устоять на ногах все равно не удасться. Осторожно глянул вниз, определяя куда в случае падения лучше приземляться. Сквозь зубы прошипел ругательство, кляня сразу всех и вся. Потом замахнулся, отведя руку за спину, и швырнул гранату как мяч, который бросают высоко через сетку.

Взрыв грохнул раньше, чем по расчетам Тереха это должно было произойти. Хорошо, что к этому моменту рукой, он успел ухватиться за камни и припал грудью к скале.

Граната легла точно туда, куда ею целили. Когда осколки камней, которые расшвырял взрыв, перестали молотить по земле, Терех подтянулся, лег животом на край уступа и выбрался наверх.

Рывком приблизился к двум телам, лежавшим там, где их достал смертоносный снаряд. То, что он увидел, не поддавалось логическому объяснению: оба убитых были корейцами. Молодые скуластые ребята, упакованные в армейский камуфляж российского образца, с лицами, исполосованными маскировочными полосами черного грима, с пятимиллиметровыми «калашами»…

"Вторжение! — Дурацкие мысли приходят в голову первыми. — Опять проспали! Они уже здесь, а никто не знает…

— Гоша! Ко мне!

Но Татарникова подгонять не приходилось. Он и без команды уже полез на скалу на подмогу Тереху, едва прогремел взрыв гранаты.

Теперь уже вместе, стоя рядом с поверженными корейцами, они соображали и никак не могли понять, что происходит. Под ними, на нижней площадке плато, обратившись фронтом на запад, семь человек залегли редкой цепью и вели автоматный огонь по опушке леса.

Терех даже себе не мог объяснить, как могло в этой глуши оказаться столько вооруженных корейцев, тем более что Дубровин ориентировал отряд на встречу с небольшой группой местных искателей приключений. Происходило нечто странное, что никак не укладывавшееся в рамки нормального понимания.

Однако действия противника не оставляли сомнений в том, каким должен быть ответ.

— Гоша, — приказал Терех, — заходи справа. Я двинусь слева. Мы их умоем. Только не рискуй. И не надо пленных… Пошли!

Терех двигался медленно. Он понимал — успех теперь зависел от того, насколько внезапным окажется его появление в тылу засады. Он знал, что обнаружить его могут только случайно. С высоты, на которой находились они с Татарниковым, хорошо просматривалась позиция корейцев. Он насчитал десять подковообразных стрелковых укрытий, выложенных из каменных плит. Семь из них были заняты автоматчиками.

Терех сразу оценил профессионализм противника. Его выдавала умелая маскировка позиции, камуфляжные костюмы, лица автоматчиков, расцвеченные гримом. Все это позволяло им оставаться незамеченными долгое время.

Однако тот же профессионализм вселил в корейцев излишнюю самоуверенность. Они исходили из тактических наработок, которые должно быть не раз проигрывали на тренировках. Свою позицию они сочли неприступной и все внимание сосредоточили на западном склоне сопки, которую заняли. За тылом, прикрытым скальным отвесом, никто не наблюдал.

Внезапный огонь, обрушившийся на позицию сзади сверху, заставил полковника Пак Дэ У и находившегося рядом с ним Чен Ын Вона, покинуть позицию. Они оставили стрелковые ячейки и отползли за груду камней. Там оба вскочили и, перебегая от дерева к дереву, покинули место боя.

Они слышали стрельбу за своей спиной, но попытки выяснить, что там происходит не сделали.

Татарников, выбравшийся на высоту, заметил маневр корейцев и подал знак Тереху. Тот взглянул в указанном направлении и увидел двух человек, скрывшихся за скалами.

— За ними! — Терехов был уверен, что упускать из виду корейцев нельзя. — Надо проследить, куда они собрались. В случае чего, стреляем на поражение.

Только углубившись в чащу Пак Дэ У перешел на шаг и взял направление на юго-восток. Перевалив через сопку, корейцы оказались на спуске, который круто обрывался в глубокую пропасть. Подземные силы, распиравшие грудь земли, разорвали гору на две части, образовав провал, в котором дымился туман, а по дну, если судить по шуму, текла река.

Пак Дэ У постоял над обрывом, подумал и махнул рукой, показывая Чен Ын Вону, куда надо идти. Он понял, что выходя из заполошной схватки, возможности которой никто не предполагал, они блуданули и теперь, чтобы выбраться из каменных лабиринтов и непроходимых обомшелых лесов, надо двигаться в сторону моря.

Терех и Татарников двигались за корейцами, ни на шаг не упуская их из виду.

До сумерек корейцы сумели найти достаточно пологий спуск и вышли к реке. Они перешли ее вброд и взяли курс на юг, где по представлению Пак Дэ У проходила железная дорога.

Долина реки оказалась болотистой, ее зеленую пустошь сплошь покрывали косматые кочки. Корейцам на каждом шагу приходилось перепрыгивать с одной на другую. Ноги то и дело соскальзывали, мох от резкого давления лопался, ноги погружались в илистую вонючую жижу. Холодная вода фонтанчиками вырывалась из под подошв, хлюпала в ботинках, брюки намокли до колен.

Преследовать противника по открытому месту Терех не рискнул. Он дал возможность корейцам пересечь пустошь и только после того, как те скрылись в тайге, подал сигнал Татарникову, разрешая двигаться дальше. Однако он не учел, что Пак Дэ У, едва углубившись в чащу, решит сделать привал.

Преследователи оказались в опасной близости, хотя не сразу заметили друг друга.

Послышался скрип сучка, лопнувшего под ногой. Терех припал к земле. Сквозь тонкие прутья кустарника он увидел корейца, стоявшего к нему правым боком. Тот помахивал рукой, подавая сигнал кому-то невидимому. Но его партнер должно быть не заметил тревожного жеста или не понял его. Он выломился из чащи на полянку и остановился, тяжело отдуваясь. Стало слышно, что первый кореец что-то негромко сказал второму, и тот бросил в ответ нечто односложное, будто тяжело с хрипом выдохнул.

Тогда первый, теряя всякую осторожность с шумом раздвинул кусты и подошел ко второму вплотную. Теперь Терех прекрасно видел обоих.

Одетые в буро-зеленый камуфляж с темными полосами грима на лицах, они походили на утопленников, которые ожили и двигались.

Оба стали оглядываться, то и дело поводя автоматами в стороны. Так поступают люди, которые предполагают возможность встречи с противником, но не знают, где тот находится. Значит он, Терех, чем-то выдал себя, заставил корейцев насторожиться, но они так и не заметили, где он находится.

При любом раскладе соотношение сил было не в пользу Тереха и шансы стоило сразу же уравнять. Только решительность может дать преимущество.

Выбрав удобное на его взгляд место, Терех жестами показал Татарникову, что будет брать Пака живым. Прапорщик сразу же должен был убрать выстрелом его напарника.

Иди в рукопашную одновременно на двух противников смысла не было.

Терех осторожно, стараясь не щелкнуть металлом, сдвинул рычаг переводчика с предохранителя. Медленно повел автоматом. Вжимать затыльник в плечо было неудобно, и он плотнее сжал шейку приклада пальцами. Потянул спуск.

Выстрел жахнул громко, пугающе.

Кореец, стоявший спиной к стрелку, сбитый тяжелым ударом, стал медленно заваливаться и на мгновение закрыл телом своего напарника. Тот этим тут же воспользовался и заскочил за ствол дерева, вскинул оружие.

Первую очередь кореец дал не целясь. Он просто направил ствол в сторону, откуда раздался звук выстрела. но пули легли достаточно опасно: они с хрустом впились в корневище сосны, за которой укрылся Татарников. В этих условиях вернее всего было затаиться и подождать, не выдавая себя движениями.

Пользуясь тем, что внимание противника обращено на прапорщика, Терех быстро сменил позицию. В несколько больших прыжков он зашел к Пак Дэ У со спины.

Не ожидая более удобного момента, Терех прыгнул, норовя всем весом ударить в спину противника. Отталкиваясь от земли, он ногой задел крупный камень. Тот стронулся с места и покатился, шумом выдав движение Тереха.

Пак Дэ У инстинктивно обернулся и вскинул автомат.

Терех успел среагировать на это движение. Левой рукой он наотмашь ударил по стволу «калаша», отбив его в сторону. И тут же всем телом навалился на противника, повалил его, рукой сдавил худое жилистое горло.

Пак Дэ У захрипел. Он извивался, взбрыкивал ногами, стараясь сбросить с себя Тереха, но жесткие холодные пальцы сжали трахею, не давая возможности вздохнуть.

Выбив из ослабевшей руки корейца автомат, Терех уселся на его груди, и, не отрывая пальцев от горла, ослабил их хватку. Спросил:

— Кто такой?

Слегка отдышавшись, Пак Дэ У понял: русского врукопашную ему не одолеть и надо отвечать. Хочешь не хочешь, придется выкручиваться. Кто-нибудь из своих может оказаться рядом и поможет ему. Пак учился в Московском университете и окончил его с отличием. Но отвечать стал намеренно коверкая слова и неверно строя фразы. Он знал, что в трудных ситуациях всегда выгоднее выглядеть дураком.

— Наша лесорубы. Пили, таская дерево…

— Почему оказались здесь?

— Наша новый участок искай.

Версия со вторжением рушилась. Терех слыхал, что корейцы и в самом деле поучили в тайге участки для лесоразработок, но где именно он не знал. Однако сомнения оставались.

— Почему с оружием?

— Наша имей разрешение. Большой бумага…

— Зачем стреляли?

— Наша думай — ваша бандита есть. Здесь нехороший человек ходи. Их золото укради. Много…

— Какие бандиты? Сколько их?

Терех нащупал след тех, кого искал отряд, и не скрыл заинтересованности. Пак Дэ У сразу заметил это.

— Шибко опасный. Вертолет стреляй. Нас стреляй…

— Куда они ушли?

— Туда ушли.

Кореец наугад мотнул головой, показывая направление на юг.

— Кто они?

— Наша иху не знай.

— Русские? Корейцы?

— Широкий русский солдат. Ба-а-льшой!

Пак Дэ У двинул руками, стараясь что-то показать, но Терех сжал ему горло посильнее.

— Лежать! Не дергайся!

* * *

Метрах в пятистах от Пак Дэ У в том же направлении, ломясь через заросли кустарников, шли Ким Дык и его верный Пак Ду Бон. Добив остатки группы Стригина, потеряв при этом четверых лесармейцев и утратив связь с полковником Паком, они спешно покинули место боевой стычки и быстрым шагом уходили на восток.

Добравшись до подножия крутой каменистой гряды, Ким Дык не стал делать попыток ее одолеть и двинулся на юг. Вскоре он оказался рядом с местом, где русский солдат выстрелом уложил Чен Ын Вона. Выстрел заставил корейцев затаиться, и Ким Дык из-за кустов жимолости, видел прыжок Тереха и то, как он прижал Пака к земле. Он не слышал, что говорил русскому Пак, но о чем мог идти разговор легко догадывался.

Долго Ким Дык не раздумывал. Застрелить русского ему было сподручней. Тот просматривался хорошо и был весь на виду. Но избавиться от полковника Пак Дэ У Ким Дыку казалось предпочтительней. В случае последующих осложнений (а в том, что они уже у них начались, Ким Дык не сомневался) проще всего все будет свалить всю вину на офицера безопасности и доказывать, что лесармейцы выполняли только его приказания.

Приняв решение, Ким Дык поудобнее распластался на земле, просунул ствол «калаша» между двух каменей, скрывавших его и стал тщательно целиться.

Пак Дэ У лежал на земле и его голову закрывала трава. Пришлось терпеливо ждать подходящего момента. А Пак все о чем-то говорил русскому. Конечно же собачий сын валит все на других. Ким Дык не сомневался, что майор выставит себя самым что ни есть захудалым рядовым и подставит его, Ким Дыка. Сам Пак Дэ У всегда был уверен, что в любой ситуации никто не посмеет подставить под удар его, офицера безопасности.

В какое-то мгновение русский ослабил хватку, и Пак Дэ У слегка приподнял голову. Ким Дык среагировал мгновенно. С тридцати метров он всадил пулю Паку точно в ухо.

В лицо Тереху ударили брызги расколовшейся на части головы корейца.

Еще не поняв до конца в чем дело, Терех рывком бросил тело в сторону, откатился за куст и направил ствол автомата туда, откуда прогремел выстрел.

За это время Ким Дык успел сброситься на два метра в сторону от позиции, которую занимал, махнул рукой Пак Ду Бону и они вместе бегом бросились вниз по склону, скрылись в густых кустах.

Мисюра и Крылов удалились на достаточное расстояние от места, где продолжалась редкая автоматная перестрелка. Там происходило нечто непонятное и даже загадочное. Но выяснять что именно у них не было возможности. Они спешили унести ноги подальше от места, где упал вертолет.

Уйдя с плоскогорья, они двинулись вниз к долинам по глухому распадку. Десять килограммов золотого груза, пришедшегося на каждого, серьезно затрудняли движение.

Распадок был забит буреломом, через который приходилось продираться, затрачивая усилия куда большие, чем требовала от солдат учебная полоса препятствий. К тому же приходилось все время быть настороже, опасаться ненужной встречи с кем бы то ни было. Стрельба за их спинами утихла, но это не успокаивало Мисюру. Там, где внезапно появилось множество вооруженных людей и начался непонятный, необъяснимый с разумной точки зрения бой, могли оказаться и другие военные, встречи с которыми стоило всячески избегать.

Они пересекли неглубокую горную речушку, почти не замочив ног. Большие камни тесно забили русло и по ним удалось перейти поток как по кладке. Впереди виднелась большая заболоченная пустошь. Перебираться по ней в открытую Мисюра не счел возможным. Они двинулись вдоль края, чтобы в любой момент иметь возможность укрыться в зарослях. До целикового лесного массива им оставалось еще километра два, когда издалека донесся выстрел.

Эхо несколько раз прогнало его по каменным теснинам и было трудно определить, из какого оружия он сделан. Это мог грохнуть охотничий карабин, а мог выстрелить и автомат. Во всяком случае, если где-то рядом находились охотники, надо было принимать меры предосторожности.

Тронув Крылова за плечо, Мисюра движением головы показал, что они уйдут в чащу.

Им удалось углубиться в заросли метров на сто, когда Крылов подял руку, призывая остановиться.

Мисюра плотнее прижался к ближайшей к нему ели, замер и стал всматриваться в чащу кустарников, на которые указал Крылов. Ничего подозрительного не заметил.

Неожиданно сбоку полыхнуло тусклое пламя. Сам выстрел прозвучал негромко, расплывчато. Оружие было с глушителем. Мисюра моментально перевел взгляд туда, откуда донесся звук и заметил, что в зарослях ворохнулось что-то большое и темное.

Он повел автоматом и высек короткую очередь. Темная масса чужого тела, круша и подминая кусты, рухнула в заросли.

Выждав несколько минут и не заметив ничего, что внушало бы опасения, Мисюра быстро встал с колена и с автоматом наизготовку двинулся к лежавшему в кустах человеку.

Кореец — это был Пак Ду Бон, которого Ким Дык послал осмотреть берег каменистой реки.

Забрав его автомат, Мисюра быстро вернулся к товарищу.

Крылов лежал на боку, неудобно подвернув руку, в которой держал автомат.

— Командир, — Крылов замолчал, облизал пересохшие губы, — просьба… Не забудь сделать…

— Погоди, — Мисюра облил носовой платок водой из фляжки и отер им лицо товарища. — Ты все успеешь сам сделать.

— Нет… Меня косоглазый ухайдакал насмерть… я тебя не задержу. — Он говорил и каждая его фраза слышалась все слабее и слабее. — Еще немного… а ты уходи…

— Погоди, не вешай носа, гардемарин. Все будет в норме.

Мисюра видел: Крылов умирает, но не хотел показать тому, что видит это и понимает.

— Ты держись. Мы пробьемся.

Крылов не слушал его.

— Командир… У меня остается Надежда…

— Отлично, Иван. Надежда — это всегда очень важно.

— Ты не понял, командир. В городе подруга. Надежда… баба хорошая… ты ей дай денег… много… из моей доли…

Мисюра стиснул зубы. Был у него случай, когда в Чечне, напоровшийся на мину товарищ, прижимал руки к животу, который был распорот от грудины до паха, и упрямо твердил: «Деньги мои пошлите матери. Деньги». И вот теперь Крылов. Только матери у него не было, жены — тоже, а нужда позаботиться о ком-то сохранялась. Сколько он общался с Надеждой? Раз? Два? От силы три. Тем не менее она его задела, согрела душу, не позволяет забыть о себе. Может быть так и надо — уходя, не забывать о живых?

Мисюра взял холодевшую руку товарища. Сжал.

— Иван, не переживай. Я все сделаю. Все.

Крылов приоткрыл слипавшиеся глаза.

— Командир, ты меня не ругай. Я…

Он вздрогнул и замер, навсегда уходя от забот, от друзей, от унижений, на которые его обрекла служба, от тайги, солнца и чистого неба. От заботы о доме и деньгах…

От всего.

Навсегда…

В глухом распадке Мисюра выбрал сырое место и ножом стал копать могилу. Грунт оказался рыхлым, но его вдоль и поперек пронизывали корни малины, которые то и дело приходилось рубить и резать.

Мисюра возился в яме неторопливо и долго. То и дело ему приходилось отрываться от работы, тогда он выбирался на край выемки и тщательно осматривался, навострив глаза и слух.

Мисюра похоронил Крылова, положив в его могилу боевой автомат. Утоптал, загладил землю на холмике. Штыком сделал зарубку на стволе старого кедра. Авторучкой на белой плоти дерева нарисовал пятиконечную звездочку с серпом и молотом. Потом он переложил мешочки с золотом из вещмешка Крылова в свой. Взвесил в руке. Нахмурился, ощутив вдвое увеличившуюся тяжесть. Чертыхнулся. Закинул сидор за плечи. Поудобнее подхватил автомат и выбрался из распадка. Минуту стоял молча над местом, где похоронил товарища. Вздохнул. Склонил голову в прощальном поклоне и двинулся в путь.

Сумерки медленно густели. Мисюра перевалил плоскую сопку и снова углубился в дебри. Идти было трудно. Толстые корни деревьев змеились по поверхности, переплетались, то и дело заставляя спотыкаться.

— Стоять! Руки вверх!

Нечто твердое воткнулось Мисюре в поясницу, в то самое место, которое и без того постоянно давало о себе знать тупой ноющей болью. «Люмбаго» — объяснил происхождение появление боли многознающий Ферапонт. «Радикулит» — сказал невропатолог в медсанчасти гарнизона. Но знание где и отчего у тебя появляется боль нисколько страданий не уменьшает. И эта сволочь, что ткнула в спину чем-то твердым, заставила Мисюру охнуть.

— Тише ты! Больно!

— Руки! — повторил незнакомый голос тоном, полным угрозы. И тут же добавил, обращаясь к кому-то невидимому, — Татарников, обыщи.

С боку появился прапорщик в милицейском камуфлированном обмундировании цвета плесни.

Профессиональными движениями прапор облапал Мисюру, выгребая из карманов все, что в них находилось. Извлек удостоверение личности. Открыл корочки, прочитал вслух: «Капитан Мисюра. Олег Борисович.»

Врезать бы прапорщику ногой в промежность, но сейчас упиравшийся в спину ствол не позволял рисковать.

Судя по форме Мисюра понял — его прихватили омоновцы. И появились они в лесу вряд ли случайно. Скорее всего шли по следу занюханых корейцев. Вот хреновы чучхе!

Автомат с плеча Мисюры прапорщик снял в последнюю очередь. Он видел, что оружие без магазина, и оно показалось ему совершенно безобидным. Во, валенок! О том, что один патрон Мисюра загнал в патронник он не догадался и даже не предположил возможность такого.

Когда обыск был окончен, давление металла в поясницу ослабело.

— Повернись ко мне, — приказал голос человека, стоявшего за спиной.

Мисюра обернулся и увидел майора в такой же как и прапорщик форме цвета плесни.

— Что здесь делаешь? — майор спрашивал нервно, с явной злостью, конечно же подозревая задержанного в чем-то противозаконном. А как может мент думать иначе?

— Гулял. — Мисюра понимал: придраться к нему трудно и потому откровенно дерзил. — Грибочки искал для пропитания.

— Откуда автомат?

— У корейца купил. Шел по лесу, а чумной чучхе выскочил из чащи и предложил. Я вот купил.

— Откуда здесь корейцы? — майор смотрел так, будто собирался прожечь Мисюру взглядом.

— Интересный вопрос, майор. Ну, очень интересный. — Мисюра откровенно иронизировал. — Я думал это вы их сюда привели в войну поиграть.

— Что ты мелешь?!

— А разве это они не вас на плато били как куропаток, а?

— Слушай ты, где золото?

Еще не решив что ответить, Мисюра краем глаза просек то, чего еще не заметили оба омоновца. Справа в кустах что-то шевельнулось и оттуда выдвинулся ствол автомата.

Мисюра резко оттолкнулся ногами и упал животом вперед, смягчив падение выставленными вперед руками. Рывком перекатился с боку на бок, по пути успев схватить свой автомат, который сержант прислонил к стволу ели.

Над тайгой с яростью отбойного молотка застучал автомат.

Ким Дык, набревший на трех русских решил одним ударом сразу покончить со всеми.

Он не ожидал, что его приготовления заметит человек, с тяжелым рюкзаком за плечами. И когда он стремительно кинулся в укрытие, стрелять в него было поздно.

Первая же очередь срезала прапорщика Татарникова, прошив его по пояснице. Падая, прапорщик уронил свой «калаш», и он покатился по склону, гремя по камням.

Одна из пуль второй очереди просвистела над плечом Тереха, который успел заметить движение Мисюры и правильно понял, что оно не было попыткой к бегству. Правильно решение спасло майору жизнь. Он упал рядом с тонкой сосенкой и полоснул длинной очередью по кустарнику, в глубине которого сверкали проблески злого огня.

Мисюра, нисколько не интересуясь тем, как будут развиваться события на полянке, ухватил автомат прапорщика, который подкатился к нему, лавируя среди деревьев, отполз вниз по склону, потом вскочил и быстрым шагом двинулся прочь от места, где раздавалась стрельба.

Ким Дык, поняв что покончить сразу с тремя русскими не удалось, покинул позицию и двинулся за офицером, который уполз с места боя в тяжелым мешком за плечами. Кореец понимал — именно он мг нести то злосчастное золото, ради которого и начались все неприятности. Если им овладеть, то половина греха, свалившегося на его плечи, может быть прощена и забыта.

Значит, оставалось догнать, перехватить, убить владельца металла и унести его груз с собой.

Боевой опыт Мисюры въелся в его плоть и кровь. В ситуации, в которую он попал, действовал продуманно и осторожно. Он не убегал. Не уносил ноги от опасности. Он отступал, продумывая каждый свой шаг. Отступал осторожно, готовый в любой момент вступить в бой, если этого потребует обстановка.

Именно спокойствие, осмотрительность и выдержка позволили Мисюре заметить преследователя.

Человека, которого он не видел, выдала птица, с треском и шумом вырвавшаяся из чахлого сосняка, росшего на болоте.

Найдя удобное место, Мисюра занял позицию и взял под прицел пространство, которое только что миновал. Внимательно огляделся.

По склону сопок лес рос неровный и редкий. Чахлые сосны отстояли далеко одна от другой. Все свободное пространство покрывал высокий мохнатый мох, в котором по щиколотку тонули ноги.

Лучи солнца, стоявшего за горой, этой стороны хребта не достигали и здесь царил призрачный полумрак. Повсюду лежали большие остроугольные камни. Откуда и когда их сюда прикатило можно было только гадать. Но произошло это судя по всему давно — грани каменных обломков покрывали серые пласты лишайников.

Ползком Мисюра преодолел с десяток метров, стараясь выбрать место, с которого можно было разглядеть позицию корейца. Тот ни разу ничем себя не проявил — ни шорохом движения, ни щелчком затвора, ни выстрелом.

Больше всего Мисюру беспокоило как бы противник не сменил позицию. А сделать это он мог совершенно бесшумно: мох не шелестел когда по нему ползли или шли, не колебался как трава. Если кореец оставил прежнее место и отошел в лес, дело заметно осложнялось.

Пуля чиркнула по камню с треском, как спичка по терке и отрикошетив цвинькнула, улетев в небо.

«Собака!, — подумал Мисюра, — откуда у него глушитель?»

Он тут же оттолкнулся руками и заполз за спасительную спину камня, который его только что спас.

Справа от хилой сосенки, за которой укрывался кореец, пронзительно затрещала сорока. И тут же ее поддержала вторая. Они скрипели как несмазанные петли дверей, на которых кто-то раскачивался.

Значит, все же сменил позицию, — понял Мисюра и стал пристально вглядываться в то место, над которым бесновались птицы.

Наконец, вглядевшись, он заметил как от серого камня к другому скользнула расплывчатая тень человека. Теперь все изменилось. Мисюра сразу перестал ощущать себя дичью. Он вновь стал охотником.

Он поудобнее улегся на мягком ложе и стал выжидать.

Кореец явно тянул время: он либо потерял Мисюру из виду, либо выжидал, когда тот подставится.

Наконец Мисюра заметил неясное движение теней слева от большого камня.

Автомат лежал на руке удобно, локоть, упиравшийся в моховую подложку, стоял прочно. Конечно, автомат не снайперская винтовка, но восемьдесят метров для «калаша» — дистанция милая.

Когда кореец шевельнулся еще раз, Мисюра выстрелил…

Кореец лежал за камнем на левом боку, уткнувшись лицом в мох и подмяв под себя автомат с длинным набалдашником глушителя. На камуфлированной куртке на лопатке проступало широкое темное пятно. Ткань на глазах напитывалась кровью, круг расширялся…

— Модори, — сказал Мисюра сокрушенно и покачал головой. — Дурак…

Он переночевал втиснувшись в узкую щель между двумя большими скальными глыбами, положив под голову мешок с добычей. Встал рано, едва посерело небо.

Уже с утра тайгу стала душить влажная липкая духота, и Мисюра понял, что теперь-то силы его оставят непременно. Третьи сутки не жрамши — не халам-балам. А ведь именно сегодня он намеревался выйти в места, с которыми кое-что связывал в своих планах.

Золото…

Нет другого предмета в мире, за которым бы люди так гнались, которого так искали, который от них так легко ускользал и умел хранить свою тайну в безликом, но привлекательном блеске.

Старателю, который нашел самородок, кажется порой, что он близок к счастью, хотя на самом деле он вдруг подходит к самому краю беды.

Ухарь, решивший разжиться чужой добычей, целится в лоб обладателю заветного холщового мешочка с сезонной добычей, надеется на то, что ему повезло, но час спустя он сам попадает под пулю более ловкого охотника за охотниками.

Однако бывает и так, что обидный промах, от которого у опытного стрелка злость на себя ложиться на зубы оскоминой, вдруг оказывается крайне удачным, поистине золотым…

Уже без малого неделю Мисюра брел по таёжной чащобе, ориентируясь только чутьем. Его все сильнее одолевала смертельная усталость. Он падал на землю, отлеживался, вставал и брел дальше, подгоняя себя только усилием воли.

Последний сухарь он размочил сутки назад и теперь питался только подножным кормом.

Больше всего Мисюра остерегался встреч с диким зверем, против которого у него не было никаких средств борьбы. Поэтому, сделав несколько шагов, он всякий раз задерживался, вглядывался в чащобу, чутко прислушивался.

Выбравшись на край оврага, с краями поросшими можжевельником, Мисюра затаился за толстой лесиной. Огляделся, примечая все, что находилось вокруг. Ничего подозрительного не заметил.

В чаще густо пахло прелью. На соснах янтарно маслянились потеки смолы. Гудели пучеглазые оводы.

Мисюра тяжело вздохнул, с усилием втягивая воздух, и вытер рукавом пот со лба.

Хватаясь за подмытые водой корневища, стал спускаться в овраг. Внизу по зеленым камням струился ручей.

Спуск по крутому откосу отнял последние силы. Легким не хватало воздуха, и Мисюра еще раз с тупым безразличием подумал, что до ночи вряд ли дотянет.

У ручья он опустился на четвереньки и зачерпнул пригоршней воду. Громко булькая, стал полоскать горло. Когда задирал подбородок, худая шея с остро выпиравшим кадыком, вытягивалась и вздрагивала.

Напившись, он с минуту смотрел, как сверкает на гальке прозрачная студеная струя. Провожая ее взглядом, Мисюра внезапно заметил на противоположной стороне оврага густую поросль черемши — дикого таежного чеснока. Пустой желудок нестерпимо заныл.

Мисюра перешагнул через ручей, вырвал из мягкой земли пучок жестких пахучих стеблей, торопливо прополоскал корни в воде и, задыхаясь от горечи, стал яростно жевать добычу.

В тот же миг сзади прозвучал хриплый оклик.

— Стой!

Мисюра нервно вздрогнул, будто ему ударили камнем в спину. Судорожно дернулся, обернулся и увидел направленное на него дуло пистолета. Черный глухой зрачок смерти выглядывал из-за поваленного бурей кедра. За толстым обомшелым стволом, опираясь на локоть, лежал человек в сером спецназовском камуфляже.

Тут же ударил выстрел.

Обдав пороховой гарью ноздри, пуля, как оборвавшаяся струна балалайки, прозвенела у щеки, брызнула в лицо жаром и запела шмелем, уносясь в синее небо.

Мисюра собрал последние силы, бросился вперед, перескочил через кедровую колоду и упал на противника, стараясь заломить ему руку, державшую пистолет. А тот не пытался сопротивляться. Он враз обмяк и бессильно уронил голову на жухлую хвою. Голова его глухо тукнула, ударившись о дерево.

Мисюра выдрал пистолет из ослабевших пальцев и тут же, израсходовав остаток сил, безвольно опустился на трухлявую валежину.

«Вот и настигли, — подумал но с тупым безразличием. — Хотя теперь один черт. Пусть берут.»

Он ощутил, как дрогнуло сердце, и тупая боль пропорола грудь, ударив из-под левого соска к правой лопатке. В глазах на мгновение потемнело, дыхание перехватило так, будто кто-то крепкими пальцами сжал ему горло. Чтобы одолеть внезапную слабость, Мисюра стал гладить ладонью грудь и закрыл глаза.

Так он и сидел, стараясь не дышать глубоко, чтобы не тревожить острый гвоздь, больно царапавший сердце.

Сколько времени прошло он не заметил, но постепенно боль стала ослабевать.

Отдышавшись, Мисюра вспомнил о противнике, который бесчувственно лежал у его ног. Он ощупал его со всех сторон. Вынул из внутреннего кармана куртки удостоверение. Развернул.

Министерство внутренних дел РФ.

Специальный отряд быстрого реагирования.

Майор Терех Иван Алексеевич.

— Так, все ясно. — Мисюра бурчал себе под нос, чтобы хоть как-то скрасить одиночество. — Вот и встретились. Что ж, будем знакомы.

Он похлопал лежавшего по щекам, тот не подавал признаков жизни.

Мисюра встал с колен. Огляделся еще раз. Увидел в стороне у полусгнившей колоды автомат АКС74У. Поднял. Отщелкнул рожок магазина. Он был пуст. Передернул затвор. Патрона в патроннике не было.

— Все выжрал, зараза.

Мисюра швырнул ненужное оружие в кусты. Вернулся к телу майора, который все еще не подавал признаков жизни. Отцепил от пояса пустую флягу, набрал в нее воды из ручья и полил ею лицо спецназовца. Тот пошевелил рукой, открыл глаза и непонимающе огляделся.

— Очухался?

Мисюра поиграл пистолетом. Его сейчас интересовало одно: случайна ли встреча или его на самом деле плотно обложили со всех сторон, как волка флажками, и значит, куда ни рвись, возьмут не через час, так через два. Возьмут по всем правилам охоты — со стрельбой и собаками.

— Что молчишь? — спросил Мисюра и сам отхлебнул из фляги. — С дуру мог меня и завалить…

— Жаль промазал.

В голосе майора звучала лютая ненависть. Он шевельнулся и застонал, кусая бескровные губы.

— Не впервой людей класть? Тогда зачем «стой» кричал? Не окликнул бы, верняком завалил.

— Хотел убедиться, что там кореец…

На самом деле все обстояло значительно проще. Человек в тайге с автоматом Калашникова в руках по разумению Тереха не мог оказаться обычным охотником. Им скорее всего был либо свой — спецназовец, либо кореец или один из тех, кто совершил нападение на вертолет. В таких условиях главным было не подстрелить кого-то из своих. Все остальных оставлять в живых Тереху представлялось опасным. Автомат в руках не сулил ничего хорошего человеку, имевшему только пистолет.

В критических ситуациях, когда нервы напряжены и чувства обострены, чаще всего логику поведения определяет не разум, а оружие. Выстрелить и потом понять, что ошибся — куда проще и безопаснее, нежели упасть пораженным чужим выстрелом и даже не успеть ощутить сожаления, что не бабахнул первым.

Мисюра догадывался об истинных причинах, заставивших его противника пальнуть по нему, но он только съязвил:

— Молоток! Значит, ты выстрелил потому, что я похож на сына Пхеньяна. Так?

— Пошел ты, остряк.

— И все же, зачем стрелял?

— Ты не знаешь?

— Нет.

— И никого здесь не встречал?

— Вот тебя. До этого двух корейцев. Поцапался с ними. Одного пришлось остудить.

— Значит, о золоте знать не знаешь и видеть его не видел?

— Золото? Ты потерял, что ли? Тогда давай, скажи где, я поищу.

— Ты мне мозги не впаривай, мужик. От тебя так и пахнет металлом. Я это понял, когда тебя задержал в первый раз.

— Такое надо будет оказать. Я охотник, ты понял?

— Меня пальцем делали? — Майор шевельнул ногой и болезненно скривился. — Эти места гиблые. Сюда на охоту не ходят.

Мисюра тут же отыгрался.

— Чем тебя делали сразу видно. Я об этом и не подумал. Все-то ты знаешь, майор. Оттого и умник такой. — Мисюра покрутил в руках пистолет, разглядывая его со всех сторон.

— Хорошая машинка, — сказал он грустно. — Как ты из нее промахнулся? Я бы ни за что…

Майор понял эти слова по-своему.

— Бей, что тянуть…

Голос его дрогнул.

— Куда? — спросил Мисюра жестко. — В лоб?

— Сволочь! — Майор полоснул грязной руганью, явно пытаясь подбодрить себя. Он картинно, как это иногда показывают в кино, рванул на груди куртку. — Бей! На-а!

— А почему не в затылок? У вас вроде так принято?

— Гад, кончай издеваться!

— Я издеваюсь?! — Голос Мисюры сорвался в хрип. — Или не знаешь, как это в ментовке делают? Такие как ты… Герои с ясными глазами и лицами, закрытыми масками…

— Стреляй, прошу по-людски,

Голос майор прозвучал иначе, чем минутой раньше — спокойно и обреченно. Рвать на себе одежду он уже не пытался.

Мисюра разрядил пистолет и высыпал из обоймы патроны. Золотистые желуди легли на заскорузлую ладонь. Мисюра потряс их, будто проверял — сколько тянут на вес.

— Маловато желудей, гражданин начальник. Маловато. Особенно для хорошего дела.

— Для тебя и одного хватило бы.

Мисюра грустно усмехнулся.

— У такого как ты стрелка? Сомневаюсь. А я на тебя, между прочим, и одного тратить не стану. Оставлю здесь, и загнешься, так сказать при неисполненном долге. Во обидно-то будет. Верно?

— Оставляй.

Майор прикрыл глаза. Ему и на самом деле было очень худо.

Осмотрев патроны, Мисюра протер их пальцами и заново снарядил магазин. Сунул пистолет за пазуху.

— Ваше стало наше, — сказал он удовлетворенно. — Понял, гражданин начальник?

Позже Мисюра не раз думал о том, что в самую напряженную минуту, когда его действиями руководил не столько разум, сколько инстинкт самосохранения, ему не приходила в голову мысль о необходимости застрелить поверженного им человека. А ведь еще совсем недавно в Чечне он стрелял в людей и считал, что прав, что поступать надо именно так и по иному нельзя.

Убрав оружие, он обернулся к майору.

— Что, сильно сломался?

Мисюра кивнул на правую ногу противника, которую тот держал вытянутой в неестественном положении.

— Похоже хрустнула, — майор ответил неопределенно, но в его голосе уже не слышалось ожесточенности. — Ночью в этот хренов овраг сверзился…

— Овраг этот не хренов. Когда-то его «Золотым» называли. Тут старатели копошились. И, говорят, не без толку.

— Плевать мне, кто тут копошился. Не один черт где загибаться — в хреновой или золотой яме?

— Тоже верно, — согласился Мисюра. Помолчал, подумал. — Так что же мне с тобой делать? Бросить росомахе на харчи? Как думаешь?

Ответа не последовало.

— Ладно, лежи спокойно. Посмотрим, что у тебя с копытом.

Мисюра достал из кармана нож-лягушку, выкинул наружу острое и тонкое жало клинка. Взял спецназовца за ногу. Тот закусил губу, закрыл глаза. Тело его напряглось, закостенело.

Развязав шнурки военного ботинка с высоким берцем, Мисюра безжалостно стащил его с больной ноги, распорол брючину и сдернул со ступни мокрый грязный носок. Обнажилась худая, отвыкшая от света нога. У голеностопа фиолетовым наплывом разлилась большая опухоль. Мисюра ощупал ее со всех сторон.

— Худо. Однако попробуем. Перелома будто бы нет. Ну-ка, держись!

Он рванул ступню, слегка ее поворачивая. Терех глухо охнул и затих, безжизненно запрокинув голову.

Мисюра зачерпнул пригоршней воду в ключе и плеснул ему в лицо.

— Очухался? Теперь терпи. Сустав вроде бы встал на место. Давай, лежи.

Подумав, Мисюра отхватил ножом брючину по самое колено, нарезал из ткани ленты и туго стянул голеностоп повязкой.

Окончив врачевание, Мисюра сел на валежину, сложил нож и спросил:

— Где твой харч, командир? Куда заначил?

— Когда загремел в овраг, сидорок и посеял…

— Фефела! — определил Мисюра со злостью. — ни хрена, как я смотрю, делать тебя толком не научили. Ни харч сберечь, ни в человека попасть! Эх, во-й-а-ка!

Майор проглотил обиду молча.

Мисюра долго лазил по оврагу, чертыхался, кряхтел, пока не отыскал растерзанный росомахой сидор — вещевой мешок из защитной ткани с лямками и завязкой. Остались в нем только чай, соль, крупа, две банки жереха в томате и три пачки сигарет.

Но даже то, что осталось после пиршества росомахи обрадовало Мисюру.

— Порубаем! — объявил он с вдохновением и потер руки.

Он тут же стал собирать по склонам оврага ветки и хворост. Потом нарезал щепу, сложил ее горкой и стал обкладывать лучинками потолще. Из-за пазухи вытащил жестяную баночку из-под леденцов, постукал ею о колено, открыл и вытащил коробок спичек.

Затрепетал прикрытый ладонями бледный огонек. Лизнул стружку и зашелестел, перебегая с лучинки на лучинку. Пыхнуло и задышало жаром пламя костра.

Потом они хлебали горячую жижу — не то затируху, не то кулеш — приготовленную в котелке, который был приторочен к сидору. Ели медленно, будто нехотя. Терех потому что потерял аппетит. Мисюра — чтобы не переесть с голодухи и не начать маяться животом. Зато чаю с заваркой он выпил от пуза, и потом, отойдя в сторонку от своего пленника, прилег и обалдело млел, обливаясь потом, не имея даже сил шелохнуться.

Дневной жар спадал. Воздух быстро остывал и сырел. К Мисюре медленно возвращалась подвижность.

— Раньше у меня такие удачные деньки на охоте бывали. Тайга, ружьишко и никаких забот…

Он сплюнул далеко и ловко…

На тайгу опустились сумерки.

— Пора спать, — объявил свое решение Мисюра. Было похоже, что он утратил силу и желание бороться с усталостью. — Давай, сердечный, протяни вперед руки. Смелей. Пеленать тебя на ночь стану. Ты мне спокойный нужен…

Конечно, самым лучшим в тот момент было бы встать, сделать ручкой лежавшему на земле майору и уйти. В конце-концов он, Мисюра, не скорая помощь, не спасатель из МЧС, а если иди дальше, то вообще жертва, с которой майор уже дважды пытался покончить, но сделать этого не сумел один раз из-за обстрела, который начал кореец, а в другой из-за собственной слабости и последовавшего промаха.

Мисюра плотно стянул майору запястья мотузком, который снял с вещевого мешка и, будто извиняясь, предупредил:

— Смотри, не балуй…

Уже с момента встречи у Мисюры не раз возникало желание спросить у своего неудачливого преследователя, как и почему отряд спецназовцев оказался в тайге и за кем они охотились. Но всякий раз Мисюра усилием воли пресекал собственное любопытство. В сложившихся обстоятельствах он не представлял чем может окончиться из мирное сосуществование. Вполне возможно, что придется избавиться от пленника самым неожиданным способом — то ли ускользнуть от него в тайгу, то ли спустить курок, чтобы не мучился калека с больной ногой. А поскольку во всех случаях речь шла о спасении собственной жизни, то Мисюра не хотел связывать себя какими-то твердыми зароками. Могло случиться всякое и это приходилось иметь в виду. Значит, не стоило обременять себя знанием мелочей, которые позже будут порождать ненужные воспоминания, пробуждать угрызения совести, тревожить душу. Расставаться с незнакомыми людьми на время или навсегда куда проще, чем с теми, кого ты знаешь, кто тебе близок.

Уложив пленного, Мисюра для острастки поиграл пистолетом у самого его носа:

— Смотри, спросонок не разберусь что к чему — враз хлопну. Как муху. Машинка у меня лютая, сам знаешь…

Ночь проходила в тяжелой как болезненный бред дрёме.

Мисюра сидел, прислонившись спиной к стволу векового кедра, отгородившись от тайги зыбким пламенем костра. Жирно потрескивал огонек, полз над землей пахучий хвойный дымок.

Временами, просыпаясь и прислушиваясь к шуму ветвей, Мисюра улавливал в нем бессвязные возгласы, страстный женский шепот, испуганное бормотание стариков. Кедры встревожено шумели, будто ветер принес им неожиданную весть, и они, торопясь и захлебываясь, обсуждали ее все разом.

Рядом, вздрагивая и постанывая во сне, ворочался пленник. Временами он начинал надсадно кашлять, переворачивался лицом вниз, утыкался носом в хвою, и худая широкая спина его тряслась, как в лихорадке. Глядя на его мучения, Мисюра не выдержал.

— Погрей кишки, вояка. Может полегче станет.

Мисюра поднес к губам пленника котелок, который стоял на краю костра.

Тот, обжигаясь и тяжело сопя, глотал горячую воду. Ему, должно быть, в самом деле стало полегче, и он уснул, придвинувшись вплотную к огню. Впал в забытье и Мисюра.

Пробуждение было внезапным. Он открыл глаза, не понимая, почему ему так отчаянно не хватает воздуха. И вдруг, еще ничего не увидев, понял, что происходит.

Его пленник, отдышавшись за ночь, напал на него, навалился, стараясь связанными руками сжать горло и удушить. Но сделать этого ему не удавалось. Хватка выдавала слабость доходяги, отчаявшегося на подвиг.

Собравшись с силой, Мисюра яростно рванулся, резко подобрал ноги, уперся руками в грудь нападавшего и сильно пнул его в подбрюшье. Майор, утробно охнув, отлетел в сторону и громко застонал.

Сильно потирая рукой занемевшую шею, Мисюра поднялся и начал поправлять костер. Его противник лежал на боку, прижимая связанные руки с свежей ссадине на скуле. Глаза его недобро поблескивали. Встретившись взглядом с Мисюрой, он не столько сказал, сколько бессильно простонал:

— Убей, прошу, ради бога! Один хрен, вдвоем нам на этой земле не жить.

— И бог у тебя и хрен в одной руке, — усмехнулся Мисюра. — Ты даешь, гражданин начальник. Некультурненько так!

Вдруг, воспламенившись, гаркнул:

— Лежи, гад! Ну!

И замахнулся ногой, норовя пнуть по ребрам. Однако не пнул, сдержался. Остывая, сказал:

— Ты зачем человека разбудил? Петухи еще не пели. Ну, гад!

Подумав, сунул обе ноги пленного в вещмешок и спеленал лямками. Предупредил строго:

— Лежи и не шевелись! Еще раз что выкинешь — брошу здесь связанного. Мне терять нечего.

Отойдя к примятому месту, Мисюра снова улегся под кедр и закрыл глаза. Схватка выбила его из сил. Усталость навалилась на тело, опутала сознание липкими тенетами сумрака. Едва он прикрыл глаза, мир отдалился, стал глохнуть, и вдруг всё погрузилось в глубокую тишину…

В какой-то момент Мисюра увидел Громака. Тот вышел из кустов, толкнул его ногой, заставляя открыть глаза, и громко расхохотался:

— А золотишко наше накрылось! Ха-ха-ха!

Смех этот прозвучал так неестественно резко и пугающе, что Мисюра в страхе вскочил. Машинально пихнул руку за пазуху, сжал пальцами рифленые щечки пистолетной рукоятки.

Уже светало. Сквозь хвою могучих крон слабо просвечивало посеревшее небо. Пленный лежал у потухшего костра, согнувшись крючком, и надсадно кашлял: «Кха-кха-кха!» Мисюра угадал в этих звуках раскаты смеха, так напугавшие его во сне, и сразу успокоился. Только сплюнул от злости: надо же, приснилось! Не больно толкнул пленного в бок ногой.

— Кончай ночевать, воин.

Тот сел, неестественно, неудобно. Спутанные ноги мешали ему двигаться.

— А? — спросил он обалдело.

— На! — бросил в ответ Мисюра. — Только не жди, ничего не дам.

— А-а, — разочарованно протянул пленный и показал связанные руки. — Освободи.

Мисюра распутал узел, раздернул завязку и снял ее. Сунул веревочку в карман. Потом занялся костром. Уже через несколько минут огонь затрепыхался на смолистых кривых сучьях. Прикрывая лицо ладонями, Мисюра приспособил над очажком котелок и сел в сторонке, закурив сигарету.

Хотелось чем-то отвлечь себя от тяжелых мыслей.

— Что ж ты, гад, делаешь, — зло сказал Терех, которому хотелось курить по-настоящему. — Чужой же табак… Дай сигарету.

Мисюра в ответ усмехнулся.

— Ты не шиперься, командир. Не шиперься. У нас здесь все в законе. Я тебя взял с конфискацией имущества. Можешь, конечно, жаловаться, но только не мне. Я такие жалобы не принимаю.

Он еще раз внимательно посмотрел на майора и вдруг рассмеялся.

За ночь Тереха основательно искусали мошки. Его лицо вздулось и стало похожим на подушку-думку, на которой озорная рукодельница вышила забавную рожу с заплывшими глазами и пухлыми щеками.

— Майор, может тебе веревку дать?

— Зачем? — Терех сразу не понял ни смеха Мисюры, ни юмора его предложения.

— Будь у меня такая морда, я бы на твоем месте сразу повесился.

— Пошел ты!

Тут же, без перехода Мисюра спросил:

— Сам-то дальневосточник?

— Тебе-то что?

— Просто любопытно. С виду ты кремень. Даже в овраг летел как булыжник. Вон сколько кустов намял…

— Это плохо, если человек кремень?

— Черт его знает. — Мисюра отодвинулся от костра подальше. Ветерок потянул в его сторону, и в глаза попал густой, едкий дым. — Камень — это камень. Бездумная глыба. А человек мозгой шевелить должен.

— Чего-чего, а с вашим братом нам мозгой шевелить приходится. Больно ловкие все вы…

Мисюра подумал, сучком поправил коряжку, так и норовившую вывалиться из костра.

— Это ты прав, командир. Мы ловкие. Эвона куда я забежал. Верно? И тебя сюда же затащило. Умника…

Майор промолчал.

Мисюра выждал, когда вода в котелке яростно забурлила и бросил туда горсть пшенки. Ножом открыл консервы. Сглатывая голодную слюну, вывалил содержимое банки в воду. Пальцем снял с жести остатки томата и облизал их. Лишь после этого снова спросил:

— Скажи, мыслитель, как ты угадал, что я здесь побреду?

И тут же, словно испугавшись собственного вопроса, забил отбой.

— Впрочем, не отвечай. Знать ничего о тебе не хочу. Немного пообщались — хватит. Сейчас подкормимся, встану и уйду. Харч у меня есть. Машинка работает, — Мисюра похлопал себя по груди, где за пазухой лежал пистолет. — А ты припухай. Лежи, сиди. Жди, когда за тобой придут. У вас ведь как в органах? Сам погибай, а товарища задави. Разве не так? Вот и жди, может кто придет. Только не пойми, что я тебя шантажирую.

— Ох, как же это я промахнулся!

В бессильной ярости майор ударил кулаком по колоде, возле которой лежал и сморщился от боли. Тут же отвернулся и стал поглаживать больную ногу. Ко всему у него сильно болело в паху, куда ночью, обороняясь, его пнул Мисюра. Саднило ободранную скулу. И к боли примешивалась отчаянная злость на себя, злость, какой он еще никогда не испытывал.

Угораздило его сотворить столько глупостей подряд. Одну за другой!

Он мог спокойно перейти овраг по дну, как то сделали бы нормальные люди. Так нет, дернул его черт пойти по обомшелому стволу дерева, невесть когда рухнувшего наземь. Ровно посередине колода под ним осела, нога соскользнула, обдирая отгнившую кору, и застряла в сучках. Он сверзился вниз с высоты, и потом валялся в грязи, пока не пришел в себя после болевого шока. Потом он с непростительным легкомыслием окликнул бандита, вместо того, чтобы сразу влупить ему пулю между лопаток, пока то жрал черемшу. И промахнулся…

Как говорят, если не повезет… И еще раз он повторил с убежденностью:

— О, зря я тебя не пришил!

Мисюра засмеялся.

— Мудель ты, как я погляжу. Если казниться за каждый промах — сдохнуть дешевле. Но ты не расстраивайся. У каждой пули бывает своя жертва. Даже если был промах. Она еще в кого-то попадет. Кто стреляет, тот должен об этом помнить.

— Я не казнюсь. Я сожалею.

Он угрюмо смотрел как кипит харч в котелке. Пряный запах томатной заправки дразнил ноздри и разжигал голодную злость.

— Ну, герой! — Мисюра разразился смехом победителя. — Эко тебя на одном заколдобило. Да я сейчас тебе пистолет отдам. Убьешь?

— Как бешеную собаку.

— Уй-уй, да ты социально опасный. — Мисюра подумал. — Хотя так и должно быть. Убьешь и разом с себя все грехи спишешь. Вроде и в плену у меня не был, и пистолет не утрачивал. Верно?

— Кончай трепаться. Я вас, таких, ненавидел и ненавижу.

— Кого вас?

— Всю сволочь. Бандитов, рэкетиров… Это ведь ты золото прихватил? Куда вещмешок подевал?

— Сожрал харчи, а сидор выкинул. Тебя такой ответ устроит?

— Меня устроит все, а вот прокурора — не знаю.

— Да-а, — протянул Мисюра, придав голосу интонации испуга, — прокурор — это серьезно. Но пока, как говорят, суд да дело…

Мисюра стал снимать котелок с огня, сочтя, что хлебово поспело.

— Ладно, пора подхарчиться. Дольше лежать — времени нет. Ты пойдешь со мной.

Последнее прозвучало столь решительно, что промолчать и не ответить было нельзя.

— А если не пойду? Может потащишь?

— А это видел? — Мисюра рукой, согнутой в локте изобразил нечто общеизвестное, символизирующее мужское начало. — Пойдешь, — голос его звучал твердо и убежденно. — Оружия тебе не дам. Жратвы не оставлю. Отсюда до железки — пять дней пути. Для хорошего ходока. Для доходяги — десять. Останешься — загнешься быстрее. Так что сам выбирай. И учти, у тебя открывается шанс прищучить меня и сдать своим. Ты же от этого не откажешься.

— Сволочь.

— Значит, идешь.

Они молча, по очереди, не глядя один на другого, выхлебали супец. Выкурили на двоих одну сигарету. На этот раз Мисюра оставил пленному ровно половину.

Терех перебинтовал ногу, затянув повязку потуже. Мисюра нашел раскидистый куст жостера и вырезал из него нечто, формой напоминавшее костыль.

— Идем?

Мисюра махнул рукой, показывая пленному, что пора вставать. Тот вытер рукавом лицо, расчесал пятерней взлохмаченные волосы, весь подобрался, напрягся и, сдержанно постанывая, встал. Оперся о костыль.

— Помочь?

— Пошел ты!

— Валяй. Все одно тащить тебя не смогу, господин капитан.

— Майор, — обиженно поправил его Терех. Даже в своем трудном положении он не соглашался на понижение чина.

— Так точно, ваше благородие! И шагом марш!

Майор сделал шаг и тут же, тяжко охнув, прислонился к дереву. Лицо его сделалось бледным, на лбу выступил пот.

Он выругался и закусил губу.

— Кишка тонка? — уязвил его Мисюра. — Морпехи они покрепче.

— Пошел ты!

Майор оттолкнулся спиной от дерева и сделал несколько неверных шагов. Каждый метр давался ему с большим усилием. Он то и дело останавливался, ощупывал ногу, будто старался поправить ее, и опять делал несколько шагов.

Так они прошли километра три. Тайга поредела. Показалась пустошь, занятая болотом.

— Все, конец, — сказал майор и лег на траву. — Больше сил нет.

— Давай, давай, — прикрикнул Мисюра. — Вон гривка. Видишь? Дойдем, устроим роздых.

Метрах в пятидесяти от края луговины Мисюра углядел возвышение, поросшее кустарником. По всему пути к нему росли кусты болотного багульника, усыпанные зонтиками белых цветов. Это была удача. Ни одна собака не способна взять след в местах, где есть это растение — эфироносный дурник. Отгородиться на время отдыха от любой возможной погони багульником — лучше и не придумаешь.

Майор нехотя поднялся. И хотя до гривы они добирались минут двадцать, не меньше, он хромал веселее, чем всю остальную дорогу. Ясно видимая цель прибавляла сил и упорства.

Они шли по болоту, утопая по щиколотки в мягком мху, под которым чавкала холодная вода. Лица обоих раскраснелись, щеки горели внутренним жаром.

— Чем пахнет, не пойму, — пробурчал майор недовольно.

— Дурник цветет, — пояснил Мисюра, — болотный багул. От него сосуды ширятся, дыхание становится свободнее. Говорят, лечит астму.

Майор добрался до сухого взгорка, который со всех сторон окружали камышовые заросли и обессилено опустился на землю. Лег на спину, закрыл глаза. Мисюра постоял над ним, сбросил с плеч сидор, положил его под кустик. Предупредил:

— Сигарет не ищи. Они у меня. Пойду разведаю местность.

Миновав густые заросли бересклета, Мисюра вышел на узкий перешеек, пересекавший болото до берегового целика. Там шумела тайга. По краям перешейка стояли непролазные заросли малины.

Мисюра сделал несколько шагов по узкой каменистой гряде, как вдруг кусты зашуршали, задвигались и на открытое место выкатился медведь.

Увидев человека, он встал на задние лапы, чтобы выглядеть грознее и повыше ростом.

Их разделало шагов пять не больше. Мисюра видел грязную, свалявшуюся как войлок шерсть косолапого, его потертое брюхо, длинные слегка загнутые когти и маленькие злые глаза. Одного взгляда хватило, чтобы понять — перед ним хозяин этих мест — стервеник. Такой не боится человека и, встречая опасность, встает на задние лапы.

Отец, промышлявший охотой, многое рассказал Мисюре о животных, которые правят в таежной глуши свой закон.

Бывают медведи овсяники, но они меньше размерами и более пугливы. Еще мельче — муравейники. Их отличает от собратьев белый воротничок вокруг шеи. Эти злы и яростны, как собаки, но перед сильным противником не скрывают трусости. Правда, охотники и ученые охотоведы все еще спорят надо ли различать медведей таким образом или их различия происходят от возраста и матерости зверя.

Только вот человек, который столкнулся на узкой тропе нос к носу с хищником, и может даже обонять запахи его грязной шкуры, вряд ли станет думать кто прав — охотники или ученые. Когда опасность оказывается рядом — бывает не до теорий.

Мисюра слегка приподнялся на носках, стараясь в подражание зверю увеличить свой рост, и очень спокойно, тоном, каким обычно увещевают пьяных и агрессивных хулиганов, сказал:

— Иди, иди, Лешак! Ну пошел, пошел, черт ломыга! Пошел!

Сам, не делая резких движений, сунул руку за пазуху, положил пальцы на пистолет.

Сбитый с толку поведением человека, медведь медленно осел на четыре лапы и вдруг, повернувшись к Мисюре задом, на котором как колотушки висели заскорузлые ошурки, заковылял в сторону тайги.

Мисюра убрал руку с пистолета, отер лоб и облегченно вздохнул. Все обошлось. Сытый зверь, должно быть, осматривал малинник — не созрела ли любимая ягода.

Вернувшись к майору, Мисюра застал его лежащим на земле. Единственное, что тот сделал — подложил под голову вещмешок.

Мисюра сел неподалеку, сторожко поглядывая в сторону, откуда пришел. Он устал и хотел хоть немного отдохнуть, но близость медведя все же заставляла остерегаться.

Терех шевельнулся, приподнял голову.

— Ты хоть с толком рисковал?

Он задал вопрос и откинулся на спину, изображая полное безразличие: так просто спросил — из сочувствия, не из любопытства.

— Какой риск? — Мисюра понял, что вопрос относится к его сиюминутного похода. — Встретил медведя. Но он оказался трусливей, чем я сам. — Засмеялся коротким смешком. — Должно быть у него не было пистолета. На том мы с ним и разминулись.

— Я не об этом. Стоило ли тебе в эти места переться?

Теперь Мисюра знал — Тереха интересует его приключения до их встречи, а не те, что произошли после нее. И все же уточнил:

— Что именно тебя интересует?

— Золотишка много взяли?

— Пошел ты, майор! Золотишко! Давай сматываться. Медведи тут шаманаются. До темноты надо уйти за отрог.

Майор покорно, не возражая и не упрямясь, поднялся, и они двинулись в путь.

Миновав болото, вошли под сень тайги и сразу почувствовали, как земля по которой они шли, стала круто забирать в гору. Начался подъем, унылый, выматывавший терпение и силы.

Глухота и полумрак царили в предгорьях Алкана. Сюда во веки веков не прорывалось теплое дыхание южных ветров, а солнце касалось земли лишь вскользь, не прогревая камней, не согревая скудный слой почвы. Грунт, пропитанный непросыхающей сыростью, скользил и полз под ногами.

Чем выше они поднимались, тем заметнее мельчал лес. Искореженные климатическими невзгодами березки, так и не сумевшие вырваться к солнцу из под крон мощных хвойных соперников, покрывались лишайниками, грибами, умирали и истлевали в труху.

Майор в одном месте потерял было равновесие, не сумел подстраховать себя костылем и попытался опереться о ствол мертвого дерева. С виду еще достаточно крепкое, оно качнулось и с громким сухим треском рухнуло наземь, переломившись сразу в пяти местах.

— Не тронь трухло, — предупредил Мисюра раздраженно. — Огреет по кумполу, мне этого еще не хватало. Майор с опаской посмотрел на обломки лесины и соглашаясь кивнул. От усталости он потерял всякое желание говорить.

Лес окончился внезапно. Дальше до самого водораздела тянулась голая каменистая местность. Едва заметная тропинка вела их дикими увалами. Кто здесь пробирался первым, кто потом натаптывал дорожку среди хилой травы, сказать невозможно, но скорее всего тропа одинаково долгие годы служила и редким охотникам, искавшим здесь добычу, и зверью, бродившему по тайге в поисках мест, куда не добираются охотники.

Они шагали тяжело, часто, совсем не сговариваясь, останавливались отдыхать. Стоило одному присесть, падал на камни и второй.

Тропинка вилась среди чахлых кустов. Она то пересекала каменные осыпи, то жалась к скалам, нависавшим над провалами.

Впереди показалась серая плешь вершины. Вокруг нее клубились рваные клочья тумана.

— Еще немного и перевалим, — Мисюра сказал это ободряюще, хотя знал — им еще ползти и ползти. — Внизу за хребтом я тебя отпущу. Подойдешь к железке сам. Через два дня будешь дома. А я побегу подальше от вас. Не люблю, когда меня ловят.

Майор не ответил.

На изломе горы, где склон круто брал вверх, Мисюра ступил на край осыпи, и вмиг каменный язык ожил, зашуршал, потек вниз по склону гулкой лавиной.

— Держись! — Майор громко рявкнул и схватил Мисюру за руку. Тот, падая на колени, хватаясь за колючие кусты, росшие по склону, выбрался не твердь. Тяжело дыша, опустился на камни.

Из лощины дымясь поднималось столбом серое облако пыли, поднятое камнепадом.

— Дать бы тебе дрыном по кумполу! — Майор все еще злился на спутника и отводил душу. — Ходишь тут как по проспекту!

Он пустил сочного матюка. Потом вслед за Мисюрой присел, со свистом вздохнул и закашлялся. Отдышавшись и прокашлявшись, сказал голосом, полным безысходности:

— Все. Я сдох. Чую, мне копец…

— Ты хоть скажи, что написать на камне. Может так: «Здесь лежит героический майор Терех…»

— Мудак!

— Очень приятно. А я — Мисюра. Олег Борисович.

Терех лежал, заложив руки под голову.

— Не шлепнул я тебя, что ж тут приятного, Олег Борисович?

— Кончай дрочиться. — Мисюра воспринял откровение без раздражения. — Идти надо. Здесь оставаться нельзя. Так что терпи…

— Я сдох, тебе уже сказано.

— Все равно у меня пойдешь. — Мисюра встал над лежавшим Терехом. — Поднимайся.

— Не могу.

— Тогда поползешь. Понял? По-пол-зешь…

Мисюра поднял костыль, брошенный майором, подсунул ему под бок, и как рычагом подковырнул.

— Вставай!

Они двинулись вверх.

Подъем давался неимоверно трудно. Мрачные камни выпирали из глубины горы, нависали над головами, сжимали проходы. Местами приходилось продираться сквозь узкие щели, протискиваясь через них боком.

Терех ослаб настолько, что опускался на камни через каждые десять-пятнадцать шагов. Садился, запрокидывал голову и дышал часто, как пес, выбившийся из сил.

Миновав осыпи и каменные лабиринты, они вышли на гребень водораздела. Отсюда открывался вид на всю систему хребтов Шары-Ундура. Основной кряж лежал среди тайги как скелет могучего ящера, умершего в доисторические времена, чьи огромные бурые ребра природа обглодала и раскидала по сторонам.

Внизу под склоном, который начинался у их ног, змеилась свинцовая лента реки Уюн.

Оглядев дали из под руки, как из под козырька, Мисюра присел рядом с Терехом. Взял в руку базальтовый обломок, швырнул вниз, туда, откуда они только что пришли. С хрустом камень упал на язык осыпи, которую они благополучно обошли стороной. Щебень, наколотый природой, злобно шорохнулся, зашипел и все тут же стихло. Только ветер, вольный, тягучий, посвистывал в скалах.

— Запомни, майор. Говорят под этими скалами лежит золотой корень большой кварцевой жилы. Будут деньги, приватизируешь гору и станешь давать на-гора рыжевье. Построишь лагерь. Купишь у демократической власти зеков. Заставишь вкалывать. Уй, как заживешь!

— Гад ты, Олег Борисович. И хоть связала нас неудача веревкой, я ее порву. И все равно тебя доконаю. Запомни.

— Уже, спасибо за предупреждение…

— Лучше ты бы меня сразу убил.

— Терех! Мой дорогой! — Мисюра всплеснул руками с картинным возмущением. — Как можно? Ты мой спаситель. По гроб тебе благодарен буду. Попал бы в меня и — сливай воду. А так — живи, радуйся демократии и предпринимательству. Вернемся, поставлю у отца Парамона в церкви свечу о твоем здравии. Да, кстати, кто тебя так стрелять учил? — Мисюра направил палец пистолетом на Тереха. — Пу! Мимо. И моя жизнь спасена. Потрясно! И шагай, шагай!

Они спустились в ущелье медленно, осторожно.

Неожиданно набежавшая туча просыпалась на горы частым и мелким как просо дождиком. Стало скользко. Вокруг все маслянисто заблестело — камни, лишайники. Запахло гашеной известью.

Пробираясь по дну пологого распадка, они вышли в долину, поросшую густой травой. Местами она доходила до пояса. Здесь по ложу, усланному крупной зеленой галькой, текла ленивая прозрачная речушка — Урейка.

Дождик продолжал моросить.

— Надо отсюда убираться, — сказал Мисюра озабоченно. Он знал, что случись ливень, невзрачная Урейка, приток Уюна, может враз взбухнуть, налиться бешеной силой и превратиться в бурный и неуемный поток.

Сколько беспечных охотников поплатилось имуществом и жизнями лишь потому, что останавливались на ночевку в веселом зеленом распадке.

Однако Терех, вымотавшийся вконец, уже не воспринимал ни угроз, ни доводов разума.

— Я пришел.

Он сел и тут же лег на траву. Закрыл глаза.

Мисюра понял — майор готов. Он посмотрел на небо, но ничего сверхъестественного то не предвещало.

— Черт с тобой. Встанем здесь.

Мисюра сел на обрывчике у самой речушки. Ноги его почти касались воды. Снял вещмешок. Достал последнюю банку консервов. Аккуратно вскрыл с тем тщанием, с каким крестьянин, уважающий свой труд и знающий цену хлебу, отрезает ломоть от свежеиспеченного каравая. Затем сорвал два лопуха, ополоснул в потоке и выложил на них консервы, честно разделив банку на две равные половины.

Сидя в отдалении один от другого, они в одно мгновение расправились с кошачьими порциями. Мисюра тут же вылизал свой лопух. Терех, прежде чем последовать его примеру, немного подумал, потом тоже облизал лист.

День и без того серый, быстро темнел.

— Приспело время балаган делать, — сказал Мисюра и принялся за работу.

Он резал траву и охапками бросал ее в кучу. Терех смотрел на него без выражения участия и желания помочь. Он понимал — Мисюра ножа ему в руки не даст, хотя меняясь они бы могли сделать больше, чем один.

Нарезав травы, Мисюра на склонах распадка, куда доходила большая вода в дни наводнений, нашел несколько пригодных для дела жердей. Притащил их к выбранному для стоянки месту, стал городить остов. На все ушло больше часа. Правда, балаган получился поганенький, хлипкий. Попадись такой на глаза охотнику, он бы засмеял строителей, но на то, чтобы создать сооружение более удобное и надежное, у Мисюры не хватило сил.

Терех, немного передохнув, прихрамывая, бродил по луговине и собирал на топливо сушняк, который в пойму натаскала речушка. Он набрал изрядную кучу и сложил возле входа в балаган очаг.

В темноте они уселись возле шалаша, который прикрывал от студеного ветра, тянувшего с вершин. Разожгли костер.

— Ты прости, майор, — сказал Мисюра, — только на ночь я тебя все равно свяжу. Мне не нравится, когда мешают дышать.

Терех безразлично пожал плечами и протянул руки, сложенные ладонь к ладони.

— Не сейчас, — усмехнулся Мисюра, оценив покорность Тереха. — Пока резвись. Твое время придет.

Они сидели и молчали, глядя на огонек костра, который весело метался с ветки на ветку, то ярко вспыхивал, то пригасал. Изредка Мисюра подбрасывал в очаг топливо, и тогда искры сполохом взлетали в токе горячего воздуха к черному небу.

— Вот так я когда-то с отцом на охоте сиживал, — сказал Мисюра задумчиво. — Было дело…

— Ладно, — Терех вздохнул и полез в балаган, — болтай дальше, а я лягу. Из меня весь пар вышел…

— Э-э, стоять! Давай сюда руки! Вязать буду.

Пока Мисюра путал веревки, Терех с безучастным видом спросил:

— Ты все же так и не сказал, как насчет золотишка. Удалось вам?

— Я похож на старателя? — Мисюра прекрасно сыграл непонимание.

— Старатели бывают разные. — Терех язвительно хмыкнул. — На тех, кого я имею в виду — похож. В полной мере.

— Кого же ты подразумеваешь?

— Старателей с автоматами. У них порой добыча погуще, чем у тех, кто у ручьев копошиться с лотками.

— Кончай. Я в тайгу шел с ружьишком. Автомат достался мне по случаю.

— Ага. Здесь в тайге все под ногами — золото, автоматы…

— Тот я у корейца отбил. И не знаю даже где забросил. Мне за это железо отвечать не придется. Другое дело — с тебя спросят по полной норме. Где твой «калаш», майор? Вот уж повертишься, как налим на остроге.

— И все же я о золоте. С вертолета. Может не слыхал о нем?

— Может и не слыхал. Это что, предосудительно?

— Короче, говорить ты не хочешь.

— Не хочу. Давай спать.

Мисюра повернулся на бок, спиной к костру и затих.

Посреди ночи их обоих разом разбудил рухнувший на землю с высоты обвальный грохот.

Мисюра вскочил, судорожно сжал рукоять пистолета. Сердце трепыхалось, воздуха не хватало. Тут снова ударило над самыми головами — раскатисто, громко. И сразу неожиданный выблеск молнии осветил мир белым сиянием электросварки.

Снова грохнуло и на волне тяжкого удара на землю, на балаган с небес обрушился ливневый вал.

— Все, — обреченно сказал Мисюра, — мы припухли.

— Развяжи, — в темноте потребовал Терех и подтолкнул Мисюру руками. Он уже понял, что должно произойти с минуты на минуту. Ливневая вода, с огромных горных пространств вот-вот должна рвануться в распадок. Где-то там, у вершин уже рождался поток, ручейки сливались, набирали силу, разгонялись, чтобы бушующим валом затопить пойму Урейки. От одной мысли об этом делалось муторно.

— Бежим, стараясь перекричать шум и грохот, рожденный стихией, крикнул Мисюра. — Тут рядом скала топорщится. Добежим — значит отсидимся…

Насквозь промокшие, замерзшие до костей, они доковыляли до каменного комода, который выпирал из земли, забрались на него и уселись, прижавшись спинами друг к другу.

Ветер и дождь тугими потоками налетали на стонавшую от ужаса тайгу, трепали и колошматили первые ряды деревьев. Временами доносился шум падавших сосен, которые буря вырывала с корнями и валила наземь. А внизу под скалой во всю ширь ложбины, с плеском завоевывая все новые пространства, несся мутный поток Урейки.

Земля тонула во мгле. Они ничего не видели, и оттого звуки, наполнявшие пространство, казались особенно пугающими.

Маслянисто чавкая, под скалой билась вода. Высоко в кручах хребта с тяжелым гулом ворочались камнепады. Вода подмывала связи скальных обломков со склонами, и теперь сила тяжести сдвигала их с мест, заставляя их искать пути в долину.

Далеко за перевалом погромыхивали раскаты грома и полыхали мощные зарницы. Но и они не пробивали до конца толстую пелену туч. Небо лишь на одно — два мгновения тускло белело и снова становилось черным.

Ветер рвал упругие космы кедров, с треском обламывал сухие сучья. Изредка в хаос звуков врывался грохот падавших деревьев. Они рушились, ломая все, что мешало им улечься на землю.

Два человека сидели на мокрой, скользкой скале, прижавшись спинами друг к другу. Их заливали потоки воды с небес, в лица брызгали волны, разбивавшиеся о камни под их ногами, обдувал холодный ветер. Терех дрожал всем телом, не имея сил сдержать непроизвольную тряску.

— Все, — сказал он в какой-то момент, ощутив полное бессилие, — к утру я загнусь

— Ты помолись. Как там вас учили в спецназе? «Славься отечество наше свободное, боже храни демократию?». Или может иначе как? Глядишь, духи к тебе на помощь херувима пришлют…

— Слушай, Мисюра, чего ты со мной возишься? Вот прямо сейчас спихни вниз и дело с концом…

Терех спросил и напрягся — даже перестал дрожать.

Мисюра глумливо хмыкнул.

— Ты у меня, Терех, тамагучи. Видел такие штучки когда-нибудь? Самурайская электронная игра. Сидит в коробочке существо — динозаврик, цыпленок или лягушка — и требует к себе от владельца постоянного внимания. Его и покорми, и поласкай, и напои и пописать дай… Короче, за неимением других забот у владельца игрушки башка все время забита не делом, а хренотенью. Не накормишь свою цацку, не напоишь во время — она издаст жалобный звук и подохнет, оставив на твоей совести тяжелым гнетом свою гибель. Вот и ты у меня такая цацка. Накорми, заставь идти, позаботься о полноценном отдыхе…

— Трепач ты, Мисюра. Просто я тебе нужен для душевной устойчивости. Один никуда бы ты не дошел. А вон, какую для оправдания теорию выстроил…

На удивление Тереха его Мисюра согласился с его словами без сопротивления.

— Кто его знает, может и так.

Разговор иссяк.

Тьма окончательно сгустилась и стала непроницаемой. Протяни руку вперед и пальцев уже не увидишь. Ни искры, ни проблеска.

Страха Мисюра не испытывал. Казалось, чувства отупели, и он смирился с неизбежным, не был в силах реагировать на десятки раздражителей — на грохот, брызги, то и дело окатывавшие его, на холод, сковывавший тело.

Река продолжала буйствовать. Теперь ее вода все больше становилась похожей на кисельную жижу. Видимо где-то в верховьях поток смыл глинистый покров со склонов и теперь нес вниз густо взбитую эмульсию.

Стараясь хоть как-то подбодрить себя и завести Тереха, который уже окочательно потерял все силы, Мисюра, не переставая дразнил майора.

— Ничего, дождь вечно не льет. Вот окончится и поведу я тебя в город. Ты не представляешь, как это будет. Смак! Я тебя поведу через центр. Прямо в ФСБ. Ты ведь для них самый что ни есть замечательный клиент. Устроил в тайге войну. Перебил кучу корейцев. Где-то кучу золота спрятал. Меня, простого охотника хотел уконтропупить. Как неугодного свидетеля. А я сумел тебя забарабать. Не, Терех, ты по всем статьям — бандит. Уж на тебе кое-кто отыграется. Уй как!

Терех уже перестал реагировать на слова своего противника. Его бил озноб. Мысли мутились, становились бессвязными, глаза слипались, в ушах звенело. И только когда ногу от голеностопа до паха горячими иглами пропарывала острая боль, сознание прояснялось. С трудом сдерживая стон, он ругался сквозь зубы.

Мисюра воспринимал это как реакцию на свои слова и потому продолжал говорить. Впрочем, не будь это причины, он все равно бы не умолк. Силы уже оставляли Мисюру. Он воспринимал происходившее все более притуплено. Мир словно обложило ватой, вой ветра и шум рвавшихся с гор потоков звучали как раскаты хард-рока. Мисюра сидел, подтянув колени к подбородку и уже не ощущал холода. Временами ему даже начинало казаться, что он лежит в постели под одеялом. Было тепло и приятно. Голова утопала в мягкой подушке. Он пытался угадать где он, как оказался в кровати, поскольку чувствовал, что находится не дома. Потом догадывался — плывет на корабле. на палубе играла музыка. Полусон — полудрема затягивали его в омут забвения, но в сознании вдруг начинал звенеть тревожный звоночек, и Мисюра возвращался в холодную, продутую ветром, пропитанную влагой действительность. Тут же ловил надорвавшуюся нить собственных рассуждений и продолжал тянуть ее дальше:

— Не, Терех, не повезло тебе со мной. На твоем месте я бы…

Странный звук ворвался в какофонию гремевшего потока. Что-то надвигалось на их убежище с треском и глухим шипением.

Молния, полыхнувшая далеко за зубчатым краем гор, на короткое время сделала небо синевато-серым. Мисюра сразу понял в чем дело. Поток, гремевший камнями, волок за собой к берегу огромную разлапистую пихту. Вода где-то в верховьях ущелья обрушила берег, опрокинула матерое дерево. Бушующие валы поволокли добычу вниз.

Пихта с клубом камней, торчавших во все стороны как щупальца огромного спрута, то и дело цеплялись за отмели, дерево притормаживало и останавливалось. Вода вокруг начинала бурно пениться, ярилась, разворачивала дерево вокруг оси, и то продолжало движение.

Мисюра уцепился за колючий ствол, который пер прямо на него, а левой рукой продолжал крепко удерживать Тереха за ворот. Ветви и хвоя пихты кололи лицо, лезли в глаза, царапали руки. Вода старалась отнести ноги в сторону, затягивала тело под ствол. Левую голень пронзила острая свирепая боль, вызванная внезапной судорогой. Громко застонав, Мисюра не удержал и отпустил Тереха. Но тот, будто ожив, сумел перекинуть руку через толстый сук пихты и зацепился за него подмышкой. Теперь течение помогало ему, выталкивая тело из потока.

Придя в себя, Мисюра снова подхватил майора за ворот. Поволок в сторону камня. Стонал и ругался.

— Ну, Терех! Тощий-тощий, а не поднимешь. Ты что, дробь глотаешь для веса?

Терех молчал, Он еще не пришел в себя и не мог продышаться. А Мисюра, укладывая его на камень, недовольно бормотал:

— Какого дьявола я с тобой вожусь? Ну утоп бы…

Мисюра перегнул Тереха, опустил ему голову вниз. Вода хлынула из его рта с булькающими звуками.

— Во мент! — возмущенно бурчал Мисюра. — на халяву готов всю реку выхлебать!

До утра они сидели на холодной шершавой спине каменной глыбы и молчали, полуживые от холода, голода и усталости.

Утро пришло солнечное, жаркое.

Мисюра оглядел долину и не узнал ее. Все пространство, которое еще вчера вечером покрывали заросли камыша и кустов тальника было от края до края замызгано коричневой жижей. На склона лощины в местах, куда достигала вода, лежал таежный мусор — мокрая листва, обломки веток, обглоданные водой до блеска бревна, Лес, некогда подступавший к урезу воды ровной линией теперь был раздерган, разрежен, измызган.

Досталось всему — и молодой поросли и таежным старожилам.

— Надо обсушиться, — сказал Мисюра, слезая со скалы, ставшей их крепостью. — Потом пойду насчет жратвы по соображаю…

Он прошел к Урейке. Вода, которая еще вчера была кристально прозрачной, походила на жидкий кофе. Никаких следов балагана, который они оставили, не сохранилось.

Раздевшись, Мисюра разложил одежду на камнях для просушки. Сел на берегу и разобрал изрядно подмокший пистолет. Вынул магазин, как семечки вышелушил на ладонь патроны. Один, скатившись с руки, сверкнул в воздухе золотой бусиной. Булькнула вода и патрон скрылся в бочажине.

— Зараза, чтоб тебя! — выругался Мисюра сквозь зубы и судорожно сжал ладонь, чтобы не растерять остальное. Подумал, вздохнул. Черт с ним, в конце-концов. У одной жизни останется шансом больше на продолжение.

Посмотрел на Тереха прищурившись.

— Что, тамагучи, пора тебя кормить. Небось живот подвело? Пойду поохочусь. Глядишь, мясцом разживусь. Лягушек есть будешь?

— Пошел ты! — Терех не сносил подобных шуточек.

— Во, майор, как просто оказывается обозначить разницу между нами. Ты государев пес. Тебя мясом кормят. Погонял болельщиков на стадионе, помахал дубинкой, сопроводил красных демонстрантов по городу — и домой, к столу. Небось деньги тебе не забывают платить? А нас, пехоморов, учат на подножном корму держаться. Ты лягух не жрал, а меня нужда заставляла… И кузнечиков хряпал. Крылышки ему обдерешь и жуй…

Собрав подсохшие вещи, Мисюра оделся. Проверил пистолет и двинулся в чащу.

Помимо желания добыть еду, ему хотелось и осмотреться. Он уже окончательно решил расстаться с Терехом. Идти вместе дальше не только не имело смысла, но и становилось опасным. Нога у майора стала выглядеть лучше. С места, где они сейчас находились, он без труда за двое суток доковыляет до железной дороги. А сам Мисюра, пока на его поиск отрядят новые силы, сумеет сменить направление так, что его следов даже с собаками и через год не отыщут.

Для предварительной ориентировки ему надо выбраться на какую-нибудь высотку, откуда открывался обзор во все стороны.

В долине Уюна царила глухая дикость. Сырой, тяжелый полумрак стоял в непролазных зарослях чозении, опутанных кустарником-паразитом — омелой. Под ногами хлюпала сырая, насквозь пропитанная водой вековая прель. Даже камни, то и дело попадавшие под ноги, были скользкими, словно их старательно натирали мылом.

Скрипел при каждом движении воздуха сухостой. Молодые деревца, опоенные влагой и опутанные ожерельями растительных паразитов, умирали на корню, так и не сумев увидеть светлого неба, не заполучив права на рост и жизнь.

Чем выше поднимался в гору Мисюра, тем реже и светлее становился лес. Вот впереди над головой засветилось небо, синее, будто только что протертое рачительной хозяйкой окно в мир. Снизу, подпирая его, торчали зазубрины скал-гольцов. А далеко на севере в дымке неисхоженных далей, едва-едва прорисовывались мертвенно-сиреневые контуры снегового хребта.

Царапаясь по крутому склону, Мисюра то спотыкался о крепкие корни ерника, путался в них ногами, но ни разу не чертыхнулся, не обозлился. В судьбах неприхотливого растения, цеплявшегося изо-всех сил за землю, и в своей собственной он угадывал нечто общее. Угнетаемое природой живучее существо — полукуст, полудеревцо, легшее на земь, чтобы противостоять ветрам, метелям, глубоким зимним снежным завалам отвоевывало для себя любое место, где имелись самые скудные намеки на присутствие почвы, пускало корни, цеплялось ими за камни и радостно зеленело небогатой, но все-таки настоящей листвой. Оно гнулось под штормовыми ударами стихий, его корежили холода, но ничто не могло заставить его отступить с занятой территории.

Выбравшись на каменную осыпь, Мисюра почувствовал что дышать стало легче. Тайга осталась внизу и здесь гулял ветер вершин.

Чистый воздух казался бодрящим, вкусным. Он освежал как родниковая вода освежает путника в знойной пустыне. Но видимо на чувство освобожденности влияло и то, что не было рядом майора Тереха, хотя и ослабленного, прихрамывавшего. но все равно хранившего в себе скрытую угрозу.

С высоты во всю ширь распахнулся вид на таежные дали. Все пространство до горизонта прело в зыбком мареве. Далеко-далеко на юге к солнцу тянулся огромный лисий хвост дыма. Там должно быть буйствовал пал.

Мисюра горько усмехнулся. С высоты он видел мир — огромный, вольный, у которого нет ни видимого конца, ни края, и даже если сейчас наметить на горизонте какую-нибудь точку, за которой дальше уже ничего не видно, и идти потом до нее два-три дня, то дойдя можно убедиться лишь в одном — там, где для тебя кончалась видимость, мир все также простирается в даль и в ширь и новая хорошо заметая точка на горизонте не обозначает края.

Раскинь руки, ляг на землю — всего не охватишь, не загребешь под себя. Так на кой же люди, вопреки опыту и логике стараются нахапать побольше, столько, сколько ни переварить в кишках, не утащить за собой в могилу?

Подставив грудь живительному ветру, Мисюра присел на камень и молча, словно прощаясь, долго глядел на тайгу. В его голове уже созрел четкий план, позволявший уйти от преследования, оставить в дураках и Тереха, который будет решать собственные проблемы и тех, кого он может направить сюда на поиск следов беглеца.

Встав, Мисюра двинулся вниз по склону. В неглубокой пади, не доходя до поймы Уюна, в густых зарослях черемухи, возле звонкого ключа он заприметил оленя.

Рогатый красавец стоял, сторожко подняв голову, сильный, словно литой из красной меди, и шерсть переливами играла на его мускулистом теле.

Мисюра, сдерживая дрожь руки, достал пистолет, аккуратно умостил его на рогульку куста орешника и стал подводить мушку к голове лесного красавца. Таких в былые годы, когда лицензии в военном охотхозяйстве стоили считанные рубли и не подрывали офицерский бюджет, он убивал легко и ловко. И никаких сомнений, никаких душевных тревог это ему не доставляло. Так уж заведено, что убийство зверей люди называют охотой, а тех, кто завалил добычу с одного выстрела, охотничье мнение возводит в герои дня, предоставляя им право хвалиться своим хладнокровием, удачливостью и решительностью.

Так повелось со времен, когда на зверя ходили с рогатиной. Так по инерции осталось и в наши дни, когда у охотников против клыков и копыт появились ружья, снаряженные боеприпасами, которые способны пробивать броню.

Но в этот раз гордый вид оленя неожиданно пробудил в Мисюре утихнувшее было чувство одиночества и загнанности. Он вдруг снова ощутил себя диким зверем, который был сейчас нужен миру только для того, чтобы его искать, обнаружить, затем преследовать и в финале охоты торжественно убить.

В памяти всколыхнулись воспоминания о временах не столь давних, но уже безвозвратно утерянных, и от едва прослеживавшихся ассоциаций сердце сжалось в болезненной истоме.

«Я ведь был такой же вот молодой, как это олень, — с тоской подумал Мисюра, — так же высоко держал голову, верил, что мир добр, что людьми движут идеи справедливости и гуманизма. Лощеные майоры и полковники с академическими значками убежденно твердили курсантам слова о воинской чести, об офицерском долге перед Отечеством, о том, что их служба почетна, престижна, что ее ценят народ и государство. Но стоило вдруг измениться обстоятельствам, эти радетели социализма и Отечества оказались в первых рядах ворья и стали растаскивать армейское имущество, годами накапливавшееся за счет народа, который вынужден был отказывать себе во многом ради собственной безопасности. Генералы и адмиралы первыми стали расклевать, растаскивать армию на куски, сделали ее небоеспособной. И уже нет в офицерской среде людей, которые готовы служить стране верой и правдой. Потому что стране, в которой нет правды, у них больше нет веры.»

От мыслей, разбередивших душу, стало муторно. Чувство смятения охватило Мисюру. Сердце томительно заныло и с размаху упало в пустоту. Мисюра скрипнул зубами и опустил пистолет. Тут же, чтобы отрезать себе пути возврата, легонько прищелкнул языком, подав зверю тревожный знак…

Олень нервно шевельнул головой и замер, будто запечатленный на благородной чеканке. Он втянул ноздрями воздух, встревоженно ковырнул землю копытом.

Мисюра понял, что зверь заметил его и скрываться больше незачем. Он негромко хлопнул в ладоши. Олень встрепенулся, но не уронил своего благородства позорным бегством. Он не умчался, не улетел сломя голову. Он скорее ушел, одним махом перелетев через поваленную сосну.

Мисюра сунул пистолет за пазуху и полный светлого удовлетворения пошел вниз, впервые не обращая внимания на хруст и треск, которые производил.

К месту, где оставил Тереха, он вернулся с готовой историей о том, как не сумел подстрелить тетерку, которая вспорхнула прямо из под ног и теперь им придется перебиться горячей водичкой.

Еще издали он заметил Тереха, который стоял и улыбался. Мисюре сразу не понравилась эта улыбка. Что-то должно быть произошло здесь за время его отсутствия, но что именно он сразу угадать не смог.

И вдруг из-за деревьев с двух сторон за его спиной вышли двое. Мисюра уловил шорох шагов, быстро обернулся, разглядел их, вмиг все оценил и понял. То были охотники-нанайцы, промышлявшие в тайге. Они должно быть наткнулись на Тереха и тот сумел мобилизовать их на подмогу.

Лица нанайцев выглядели невозмутимо серьезными и решительными. Они направили на Мисюру ружья и тот понял: сопротивление бесполезно — эти выстрелят.

— Ручки, гражданин Мисюра, ручки! — Терех откровенно злорадствовал. — Поднимите. И повыше. Вот так. Вот так.

Терех, чуть заметно прихрамывая, подошел к Мисюре со спины, профессионально точными движениями ощупал его, вытащил из-за пазухи пистолет, из-за пояса нож.

— Так-то лучше, — сказал Терех удовлетворенно. — А ты надеялся, что может быть по-другому? Уверен, не через час так через два собирался смыться. Верно? Вот и ошибся. В целом ты, капитан, мужик ничего. Но тебе придется объяснить следователю, что ты делал в тайге с «Калашом» в руках и на кой хрен забрел в глушь, где охотники добычу не ищут.

— Гражданин начальник! — Мисюра вмиг нашел нужную интонацию: так произносят подобные фразы профессиональные уголовники в кинофильмах. — Да мы завсегда к вашим услугам…

В условиях, когда нет иного средства защиты, юмор лучшее средство продемонстрировать остатки своей независимости.

— Тогда порядок. Мне бы не хотелось тебя разочаровывать. Стрессы сильно влияют на здоровье…

Терех открыто насмехался, мстя за свое прошлое унижение. Он сумел перетянуть весы фортуны и радовался, что это далось так легко и ловко.

Нанайцы послушно стояли рядом, как солдаты, держа ружья у ноги.

— Один из вас пойдет со мной до железной дороги, — как вопрос решенный определил Терех. — Поможет вести преступника.

— Однако, начальник, так не можем. Охота у нас…

— Ничего, перебьетесь. Я вас мобилизую. А пока сделайте что-нибудь пожрать. Мы давно не ели.

Нанайцы быстро развели костер, достали свои припасы. Спустя час поспела еда, запахло мясом, жареным на углях.

— Ешьте, гражданин Мисюра, — весело предложил Терех. — Такого блюда вряд ли вы скоро попробуете.

Сказал бы ему сейчас Мисюра все, что думал, но трепаться зря он не умел. Сколько раз Терех высказывал ему свои сожаления о том, что промахнулся. В самый бы раз ответить, но гордость не позволяла. Чего не сделано, о том можно сожалеть лишь молча.

Они поели и стали собираться в дорогу. Терех, войдя в роль начальника над нанайцами, отдавал последние распоряжения.

— Тебя как зовут? — спросил он охотника, что был постарше и покрупнее ростом.

— Юкаминкан, начальник.

— А тебя?

— Кому? — переспросил тот, что был ростом поменьше. — Моя?

— Да, твоя.

Терех упер палец в грудь нанайца для ясности.

— Моя Ака. Можно еще Андрюша. Все равно люблю.

— Так вот, Юкаминкан пойдет со мной. Ты, Андрюша, оставайся в тайге. Охоться. За двоих. Мы пойдем так. Ты, Мисюра, впереди. Руки за спину…

— Шаг вправо, шаг влево считаю побегом, — язвительно за него докончил Мисюра. Терех смолчал, но тут же передернул затвор пистолета и вогнал в ствол патрон.

Мисюра повернулся к Юкаминкану.

— Ты какого рода, человек?

Нанаец шевельнул жиденькими усами и глаза его засветились.

— Юкаминканы мы.

— Значит, в меня стрелять будешь, если побегу? От чьего имени — от своего или от всего рода?

— Нет, добрый человек, — ответил нанаец, — Юкаминкан людей стреляй не могу. Моя тьфу тому, кто люди стреляй!

— Видишь, гражданин майор, — сказал Мисюра весело, — как человек на живое существо смотрит. Он убивает зверя, чтобы не сдохнуть с голоду, но скорее сдохнет, чем убьет человека. А мы с тобой оба — что ты, что я…

Протянул нанайцу руку.

— Спасибо, Юкаминкан.

Нанаец смутился, но все же подал худую ладонь, с пальцами согнутыми ревматизмом, Мисюре. Тот пожал ее дружески.

Терех, подозревая, что рушиться строгость, которую он хотел навести в конвое, грозно приказал:

— Кончай, Мисюра! Нечего охмурять человека. А ты, Юкаминкан, отойди!

— Ха! — Мисюра с силой выдохнул. — Видишь, Юкаминкан, начальник считает, что ты медведь. Я бы то же так подумал, если ружья у тебя не было…

Юкаминкан душа простая: не обидчивый, любопытный.

— Почему так решил, однако?

— Вот этого, — Мисюра кивнул в сторону Тереха, — теперь только медведи бояться. Потому что дикие. А человек чувствует себя свободным. Никто его не может заставить стать конвойным и водить под ружьем других людей. Я понимаю, ты еще не забыл, как тебе дед рассказывал: НКВД — большой начальник. Его слушать надо, иначе будет худо. Но теперь НКВД уже нет. В нашей стране конституция. В Москве ее начальство оберегает. А здесь, в тайге гарантом всех прав служит ружье. Их у вас с братом — два. Это на один голос больше, чем пистолет майора. Самая настоящая демократия…

— Он правду говорит, — вдруг вмешался в разговор более смышленый чем брат Ака. — Председатель тоже говорил — демократия.

— Хороший у вас председатель. Умный. Делайте майору ручкой и идите по своим делам. В тайгу.

— Ты не обманываешь? — спросил Юкаминкан недоверчиво.

— Нет, он говорит правду, — сказал Ака и поднял ружье, направляя его на Тереха. — Мы, дядька, пойдем. Ты сам свои дела делай. Теперь демократия…

Нанайцу понравилось слово и он повторил:

— Демократия. Пролетарии больше соединяйся не надо. Сам себе каждый гуляй могу.

Охотники исчезли в зарослях как ночные тени, правда, не забыв затоптать остатки улей костра. Терех с пистолетом в руке остался с Мисюрой один на один.

— Веди, — сказал Мисюра обреченно. — Ваше слово, товарищ маузер.

— Шагай.

Терех указал пистолетом направление.

— Стойкий ты человек, майор, — обреченно вздохнул Мисюра. — Поверь, я даже не догадывался…

— О чем?

— О том, что у тебя здесь, — согнутым пальцем Мисюра постучал себе по макушке, — пробка. — Все, Терех, все. Ты как был сторожевым псом при ворованном добре в усадьбе разбойников, таким и остался. А я уже все понял и стал другой. Жизнь требует перемен. Лично я уже изменился. И пусть остерегаются те, кто меня к этому подтолкнул. Хватит, походил благоверным и законопослушным. Понял, что дураками власти правят с помощью законов и обмана. А ведь раньше все время верил: те, кто наверху надо мной также исповедуют принцип: как невесту родину мы любим, бережем как ласковую мать. Помнишь, такое пели? Так вот давай остановимся. Те, кто нами правит не любят своей страны. Они любят себя в этой стране. В которой можно обворовать доверчивых и гнать на убой послушных. Кому надо, чтобы я любил других больше себя? Лично мне не надо. Нужно мне кому-то верно служить? Нет, хвати, научен! Я буду служить, то только своему богатству. И пошли вы все! Я ничего не украл у народа, Терех! Ни бесплатного жилища, ни низкой квартплаты, ни денег у стариков, которые были отложены на собственные похороны. Не я обманул народ, раздав ему ваучеры, которые даже для подтирки не сгодились из-за жесткости бумаги. Я не воровал у солдат их пайки и у армии оружия, чтобы загнать его за границу. И ты можешь думать что хочешь…

— Что еще? — Терех не скрывал своего пренебрежения к словам Мисюры.

— Еще? То что мы, военные, ни к чему не пригодные люди. Все наши генералы с широкими погонами и большими звездами что-то собой представляют, когда у них есть кем командовать. Дивизии, армии. Они быстро понимают, что им приказано гнать солдат в дерьмо и гонят их. И никто не возвысит голос, не попытается назвать безрассудство политиков глупостью. Потому что каждый твердо знает — сними погоны с него и он — ничто.

— Давно додумался?

— К сожалению, недавно. Что поделаешь, дури за время службы в голову нам набили немало. Теперь муть осела, шелуха отвеялась. Правда, не у всех. У тебя этого не произошло.

Терех больно ткнул его пистолетом под ребра.

— Еще такое брякнешь, врежу по башке рукояткой.

Мисюра поморщился: удар был ощутимый. Но своего не оставил.

— Я может и сам дурак, но стараюсь думать. Хочешь расскажу, что будет, когда ты меня довезешь до места?

— Заткнись.

— Как угодно, а я просто порассуждаю вслух.

Терех промолчал.

— Вот ты меня героически приведешь к начальству. Для порядка меня закатают в комнату смеха. Или у вас это называют обезьянником? Ладно, посмотрим. Конечно, меня спросят: ты что делал в лесу, капитан Мисюра? Скажу: охотился. Родина мне денег не платит второй месяц, дома холодильник пустой, кусать нечего, разве что локти. Потому вот решил немного поохотиться, чтобы было чем нарушить кислотно-щелочной баланс. В тайге было нас двое. Я и лейтенант Крылов. Его убили. Там, между прочим, шла война. С корейцами. Вы о ней знаете? Нет? Тогда пусть майор Терех доложит. Теперь скажи, что будет дальше?

— Заткнись.

Терех говорил вяло с удивительным безразличием в голосе.

— Пожалуйста. Но еще раз скажу: не дано тебе, майор. — Мисюра постучал себя по макушке. — Не дано… А соображал бы, то понял — меня выгоднее отпустить. Доложишь, что напоролись на корейцев. Их в тех местах быть не должно. Значит они охотились за золотишком. И вертолет, должно быть их работа. И твои сослуживцы, что полегли так бездарно. И не боись, — Мисюра издевательски усмехнулся. — Российско-корейской войны не будет. Поверь, корейцы принесут извинения. Даже компенсацию выплатят, если потребовать. Им не с руки портить отношения с русскими, которые по дешевке распродают свой лес. Твое начальство тоже найдет, как объяснить свои потери. Конечно, кому-то пропавшее золото будет жечь душу. Организуют поиски. Но тебя в тайгу уже не пошлют. Ты, Терех, для своей системы стреляная гильза — только на выброс. Особенно если сумеешь под дурака закосить. Мол, был в стороне, куда меня отправил начальник. А если покажешь вид, что знаешь о золоте, я тебе не позавидую…

В город они пришли ранним утром. Улицы были пусты. Даже первый трамвай не выполз на линию.

Они брели по раздолбанному асфальту тротуара от усталости еле переставляя ноги. Мисюра окончательно выбился из сил. Терех слегка ожил. Чувство исполненного долга придавало ему дополнительную энергию. В одном месте, когда Мисюра запнулся и задержался, Терех демонстративно подпихнул его коленом в зад.

— Давай, давай, двигай. Попрыгал, побегал, пощипал травки на воле, теперь посидишь на привязи. Пожуешь соломки.

— Пошел ты!

Они снова двинулись по пустой утренней улице.

Остановились перед большим серым зданием с облезлым фасадом. На углу на уровне окон второго этажа еще недавно висела синяя табличка с белыми буквами «Улица Дзержинского», но ее вырвали с корнем и заменили другой. Восстановить исконное дореволюционное название «Жандармская» новые власти не рискнули. На зеленом эмалевом фоне белыми буквами демократия начертала слово «Свободная». Наличие на ней серого дома в решетками на окнах градоправителей не смущало.

По обе стороны входа в серое здание висели бронзовые доски в надписями:

М В Д Р Ф

Управление Внутренних Дел

От сырого морского климата доски постоянно покрывались грязно-зеленым налетом и их то и дело приходилось оттирать тертым мелом, растворенным на нашатырном спирте. В городе посмеивались и называли это операцией «чистые руки». Во всяком случае восстановление блеска бронзовых досок было единственным всеми видимым результатом борьбы за чистоту и порядок в милицейских рядах.

Они не стали подниматься по ступеням большого каменного крыльца, истертого за многие годы сотнями ног стражей порядка и правонарушителей.

— Давай руки, — сказал Терех. Он щелкнул ключом, отомкнул замок и снял с Мисюры наручники. Сказал угрюмо:

— Погулял, капитан, и будя. Теперь вали отсюда. И побыстрее, пока я не передумал.

Мисюра стоял, удивленно глядя на свободные руки, на красные следы металла, отпечатавшиеся выше кистей. Потряс ими, разминая.

Терех посмотрел на него зло и нервно предупредил:

— Чо стоишь? Шагай к чертовой матери! Иди, иди, гуляй.

— А ты? — вопрос Мисюры прозвучал неуместно и достаточно глупо.

— Что я? У меня свои дела. Пойду отчитываться. Ты к ним отношения не имеешь…

— Зря ты так решил, майор. — Мисюра устало прислонился спиной к стволу старого вяза. Голос его звучал приглушенно, утомленно. — Наверное ты думаешь, я сейчас вернусь домой, заберусь как мышь в норку и буду попивать из пакетов кефирчик? За твою доброту и здоровье. Ошибаешься. Мне в последние дни все время бифштексы снились. Толстые, в два пальца, из свеженины. С кровью…

— Кончай, Мисюра. Давай иди, иди…

— Смотри, потом будешь сожалеть.

— Не буду.

— Тогда прощай, майор.

Мисюра медленно пошел в сторону железнодорожной станции. До гарнизона он мог добраться только по железке. Прошел шагов двадцать и остановился. Обернулся, поглядел во след Тереху.

Майор поднимался по ступеням едва заметно прихрамывая и сильно сутулясь, будто тащил на плечах непомерно тяжелый груз.

— Терех! Иван! Погоди.

Терех остановился. Поглядел на Мисюру, который направлялся к нему.

— Знаешь, капитан, валяй ты, а? Чтоб глаза мои тебя больше не видели.

— Погоди. Есть разговор.

— Тебе не кажется, что мы все уже переговорили?

— Не кажется.

Мисюра подошел к майору вплотную.

— Всего один вопрос. Не захочешь, можешь не отвечать.

— Надоел ты мне, но ладно, спрашивай.

— Скажи, только честно, ты все еще жалеешь, что промахнулся?

Терех зло сплюнул на дорожку и растер плевок ботинком.

— Тебе хочется, чтобы я сказал «нет, не жалею»? Так вот все наоборот — жалею.

— Тогда скажу я: не жалей. Ты не промахнулся. Ты — попал.

— Кончай треп. Я в отпущении грехов не нуждаюсь.

— Причем тут грехи? Лучше скажи, ты бы не сходишь со мной в тайгу еще раз? На охоту? Допустим через недельку? Отлежись, отдохни. Пошли свой спецназ к едрене Фене. А?

— Ты что, того? — Терех приставил палец к виску и покрутил им как буравчиком.

— Не, — Мисюра устало улыбнулся. — В принципе может вообще и того, но не в этом случае.

До Тереха медленно доходило, что могло подвигнуть Мисюру на такое предложение.

— Неужели ты…?

— А почему нет? И не я, а мы…

Что потом?

А ничего особенного.

В леспромхоз «Путь Чхонлима» приехали новые начальники. Они разобрались в случившемся и установили, что гибель двух руководителей хозяйства и нескольких лесармейцев произошла из-за нарушений техники безопасности в зоне лесоповала. Добыча зеленого золота требуется большой осторожности.

Комиссия управления внутренних дел, изучавшая обстоятельства вызвавшие боевые потери в отряде быстрого реагирования, пришла к выводу, что они возникли в ходе огневой схватки с превосходившей по численности и огневой мощи бандой уголовников, которая уничтожила вертолет «Тучарзолота» и пыталась завладеть драгоценным металлом. В результате решительных действий отряда подполковника Стригина, банда была разгромлена. Груз золота весом в десять килограммов был найден и возвращен по назначению.

Полковник Дубровин, лично возглавлявший расследование и поиски пропавшего золота, вскоре стал генерал-майором. Его жена отгрохала в дачной зоне прекрасный трехэтажный коттедж.

Надежда Рябая внезапно получила большое наследство, уехала из Океанки в Рязань, где по слухам купила квартиру.

Майор Терех подал рапорт и уволился из органов по собственному желанию. Его показания во многом способствовали правильной оценке комиссией обстоятельств таежного происшествия.

Капитана Мисюру уволили из армии в связи с сокращением численности личного состава.

Ромаз Чхония в Океанке перестал появляться. Хорошо знавшие его люди говорили, что он предпочел Израиль свободной Грузии, уехал и неплохо там устроился.

Правда, это могло быть и трепом. Ведь также болтали, что где-то в Центральной России построили себе особняки и неплохо зажили Мисюра и Терех. Но разве не ясно, что это вранье?

Откуда у простых российских офицеров могли найтись средства для нормальной человеческой жизни?