Книга: Парижский десант Посейдона



Парижский десант Посейдона

Дмитрий Черкасов

Парижский десант Посейдона

Все совпадения с реальными лицами являются случайными

Пролог

ФЕРЗИ И ПЕШКИ

Западный ветер с моря усиливался; власти поспешили объявить даже штормовое предупреждение, но в сонном городском парке непогода почти не ощущалась. Обреченную небесную синеву постепенно заволакивало тучами, однако солнце еще не сдавалось и очень даже прилично жарило, обозначаясь в ясных голубых лакунах. По аккуратным, с утра пораньше отменно выметенным дорожкам мчалась бурая прошлогодняя листва; природа засучила рукава и вышла на субботник, как обычно не удовлетворенная работой дворников из рода человеческого.

В современной России осталось не так уж много островков, где в прежние времена собирались многочисленные шахматисты-любители – в подавляющем своем большинстве пенсионеры. Когда-то такие компании можно было наблюдать в любом парке, служившем оазисом в царстве асфальта и смога. Эпоха давно переменилась, и острова ушли под воду. Вернее, ушли под землю многие игроки. Но кое-где – как и в этом калининградском парке – прошлое, державшееся на последнем издыхании, еще цеплялось само за себя, и шахматы возобновлялись изо дня в день.

На вытертых белых скамейках сидели озадаченные противники, разделенные досками; вокруг кучковались зрители.

Кое-кто попивал вино и пиво; былые запреты на это дело канули в небытие. Это в старое время гонимые охотничьим азартом дружинники шастали, как хищные звери, высматривая припрятанные бутылки с портвейном «три семерки» и выкручивая руки всем попавшимся, независимо от возраста. Старички не роптали; они быстро насобачились и маскировались очень ловко. Теперь же любая надобность в маскировке отпала, пришла демократия. Шахматисты, впрочем, не злоупотребляли, принимали на грудь исключительно для «сугрева» холодеющей крови.

Вокруг одной такой пары столпилось особенно много публики. То есть не много, конечно, современность баловала зевак гораздо более острыми зрелищами. За игрой наблюдали только траченные молью шахматные фанаты, такие же ископаемые любители. Все они заведомо считали себя великими знатоками, небрежно перебрасывались глубокомысленными замечаниями о гамбитах, рокировках, эндшпилях и системах защиты. Практически каждый из полубезумных зрителей воображал себя куда круче игроков и снисходительно следил за процессом; в то же время никто не рискнул бы, поступи вдруг такое предложение, сразиться один на один с кем-либо из этих доисторических ящеров.

Деды и впрямь смахивали на ящеров. В обоих проступало нечто такое, что неотвратимо наводило на мысль о мире рептилий.

Оба они были приблизительно одной комплекции: грузные, обрюзгшие; оба в вышедших из моды плащах и шляпах. К алкоголю относились с презрением, бережно охраняя еще не померкнувшую ясность мышления. Один был лысый, как бильярдный шар, и шляпу носил, чтобы не мерзла голова; второй просто поддерживал имидж, считая, что шляпа – непременный атрибут солидности. Оба носили очки в тяжелой оправе, но у правого, что оставался при шевелюре, линзы были намного мощнее.

– Ну а вот так? – Бильярдный Шар передвинул коня.

Мощные Линзы сидели, закинув ногу на ногу и покачивая ступней в пыльном дырчатом ботинке. Риторический вопрос повис в воздухе, Мощные Линзы сосредоточенно изучали доску, одновременно давая понять окружающим, что все это для Линз сущие пустяки, детский лепет.

Прошло две минуты, и Линзы снисходительно отозвались:

– На это последует наш сокрушительный ответ... мы мирные люди, но наш бронепоезд...

С юмором у старика было неважно, в его арсенале имелись лишь бородатые штампованные остроты – древние, как и он сам.

Линзы, довольные собой, тут же принялись напевать песню про шар голубой, который крутится, вертится и хочет упасть.

Бильярдный Шар взялся за подбородок, задумчиво оттянул челюсть, показал вставные зубы. Мясистый нос его, и без того слегка крючковатый, загнулся еще больше, что было признаком чрезвычайной заинтересованности. Густые брови сошлись к переносице, лоб страдальчески наморщился.

Он взирал на белую ладью как на опасное насекомое.

При этом Шар не выказывал никакой суетливости – не хватался за фигуры, не бормотал ерунды. Поразмыслив, он отвел коня в сторону, и тот был немедленно съеден хищным ферзем.

– Шах, – оскалились Мощные Линзы.

– И тебе, – отозвался Шар, прикрывая короля слоном.

На сей раз долгих раздумий не последовало.

Линзы проворно прикрылись ненасытным ферзем; в ответ Бильярдный Шар переставил свою ладью в дальний угол, через всю доску.

– И мат, – удовлетворенно отметил он, разворачиваясь и откидываясь на спинку скамьи.

Не тратя времени на обдумывание фиаско, Линзы аккуратно и со значением опрокинули черного короля навзничь. Оба игрока умели проигрывать, причем делали это так, что со стороны проигрыш казался победой.

Зрители стали переговариваться; один чересчур болтливый наглец даже позволил себе «разбор полетов»:

– Надо было пойти пешкой и отдать ладью, тогда...

– Сынок... – добродушно перебили его Линзы, хотя тучноватому «сынку» было явно не меньше пятидесяти, – ...ты давай, сынок, не мельтеши. Знаешь, что бывает, когда ввязываются в чужой базар?

Терминология заставила советчика напрячься.

Линзы уставились на него, слегка запрокинув голову; в очках сверкало солнце, игравшее в прятки, и глаз не было видно. За улыбкой, игравшей на тонких губах, таилось что-то страшное, о чем не хотелось ни спрашивать, ни рассказывать.

– Еще партию, Андреич? – будничным голосом осведомился Бильярдный Шар, как ни в чем не бывало.

– Не сегодня, – визави потянулся. – Повестку прислали, в прокуратуру. Уже пора – пока дойду...

– Чего это они? – равнодушно осведомился Шар.

– Кто их знает, – пожали плечами Мощные Линзы.

Общество, увидев, что продолжения не будет, постепенно рассосалось; старики остались одни.

С мерзким криком пролетела чайка; порыв ветра закружил пыль, образуя столб; солнце скрылось за увесистым свинцовым облаком.

– Дай посмотреть.

Линзы протянули повестку, и Шар внимательно ее изучил.

– А зачем идешь? Пусть сами приходят, если им нужно.

– Привычка, – Линзы пожали плечами. – Кум вызывает – ты и идешь. Это уже не то что в крови – в костях.

– И не знаешь, что за дело?

– Знаю, что дело не мое. Но им-то что. Когда они по делу хватали? Мне бояться уже нечего. Кому я нужен? Меня сажать незачем. А и посадят, так не привыкать: словно к себе домой вернусь.

Старческая болтливость явно брала свое; еще недавно Линзы отличались суровой немногословностью, предпочитая держать свое мнение при себе, да и вообще не говорить, когда не спрашивают. А о разглашении самого предмета разговора и речи быть не могло. Кстати, эту полезную привычку оба приобрели в далекой молодости.

– Ну, суши сухари.

– А чего их сушить? Они у меня всегда насушены. Сидор еще с тех времен. С ним и пойду.

Бильярдный Шар задумчиво смотрел себе под ноги, хмурил брови и что-то чертил тростью.

– Но валидол-то прихвати.

– Ерунда этот валидол, – отмахнулись Линзы. – И ни к чему. Меня повесткой не испугаешь.

Шар явно хотел спросить о чем-то, но сдерживался.

– Ну, удачи тогда. Завтра как обычно?

– Ну да, – кивнули Линзы, давно подготовленные жизнью к тому, что день завтрашний может и не настать.

Они тяжело поднялись со скамьи и разошлись, больше уже не прощаясь. Линзы, зажав под мышкой шахматную доску, побрели к автобусной остановке. Бильярдный Шар, опираясь на трость, пошел к многоэтажке, он жил рядом с парком. Ветер налетел, дернул шляпу, и Шар придержал ее.

* * *

– Присаживайтесь, Василий Андреевич, – следователь прокуратуры, невысокий мужчина лет сорока, указал на стул.

Обычный кабинет, каких тысячи. Бездушная канцелярщина: казенная угроза, впитавшаяся в стены.

Мощные Линзы, назвавшие себя и застывшие на пороге, снялись с места.

– Присаживайтесь, в ногах правды нет, – повторил следователь. – Меня зовут Константином Анатольевичем. Очень любезно с вашей стороны так вот сразу прийти. Народ-то нынче пошел несознательный.

Линзы, коротко кивнув и не проронив ни слова, устроились на краешке стула. Константин Анатольевич мельком взглянул на сидор, который старик и вправду прихватил с собой.

– Собственно говоря, вызывал вас не я, – сообщил Константин Анатольевич, вставая из-за стола с телефоном в руке. – Я здесь хозяин, а побеседовать с вами хочет мой гость. Никита Владимирович! – обратился он к невидимому собеседнику – Да, уже здесь. Милости прошу.

Дверь распахнулась почти мгновенно, как будто названный гость уже некоторое время караулил в коридоре, хотя Мощные Линзы могли поклясться чем угодно: там только что никого не было. Вошедший субъект был очень высок и угловат, как-то обманчиво нескладен; опытные Линзы, однако, безошибочно угадали в нем гибкого тигра. За свою жизнь они предостаточно насмотрелись на эту публику.

Никита Владимирович, приветствуя, протянул Линзам руку и выказал избыточное радушие.

– Ну, я вас покидаю, – удовлетворенно сказал Константин Анатольевич. – Вы позвоните мне, если что-то понадобится.

– Большое спасибо, – кивнул гость. – Думаю, мы управимся быстро. С людьми старой закалки, – он подмигнул Линзам, – обычно не возникает проблем.

Он сменил хозяина за столом, положил руки перед собой, сцепил кисти в замок. Константин Анатольевич бесшумно вышел. Никита Владимирович деловито и чуть манерно откашлялся.

– Василий Андреевич, – начал он, – дело у меня к вам чрезвычайно серьезное. Я следователь Генеральной прокуратуры по особо важным делам. Давеча был откомандирован в ваш замечательный город для расследования очень прискорбного случая.

Мощные Линзы, помедлив, понимающе склонили голову. Они, естественно, не поверили ни единому слову.

Никита Владимирович тяжко вздохнул.

– Вы ведь часто бываете в парке с шахматами. Практически ежедневно. Многое замечаете.

– Бываю, – несколько озадаченно подтвердили Линзы.

– Тогда вы, я полагаю, не можете не знать, что неделю тому назад... девятнадцатого числа... там, видите ли, произошло убийство. Убили молодого человека. Это случилось вечером.

– Я этого не видел, – решительно отмежевался Василий Андреевич. Он даже испытал облегчение: нет, его собственной персоной здесь никто не интересуется. Он приглашен лишь в качестве свидетеля. Так, в принципе, и мыслилось изначально – во всяком случае, представлялось крайне вероятным; правда, хоть времена и переменились, разве можно что-то знать наверняка?

– Но слышать-то должны были... – с доброжелательной настойчивостью заметил следователь.

Мощные Линзы пожевали губами.

– Ну да, разговоры идут, – признал он нехотя. – Только на что оно мне нужно? Сейчас вообще каждый день убивают.

– Вам – ни на что, – согласился Никита Владимирович. – Но это нужно нам. Так о чем же ведут разговоры ваши товарищи? Поймите, это не донос. Специфика нашей работы всегда подразумевала вербовку осведомителей, но сейчас совершенно не тот случай. Так что не бойтесь.

– Да к чему им разговоры-то вести? Шпана ведь, известное дело. Нажрались, раздухарились, энергию девать некуда, вдобавок наследственность тяжелая. Вот они и треснули парня бутылкой по черепушке, а потом вынули кошелек...

– Кто-нибудь видел это?

– Вряд ли, – ответили Линзы. – Это ведь ближе к ночи случилось, а мы все больше с утра сидим. Солнышко ловим, последнее. Из тех, кто вокруг нас кучкуется, никто не признавался, будто что-то видел. Да и не в тему это все, наша игра уж куда интереснее будет.

– Ну да, конечно... Видите ли, Василий Андреевич, дело вот в чем. У нас есть все основания полагать, что это было не простое хулиганство. Я, конечно, не могу посвящать вас во все детали...

– И не надо, – живо подхватили Линзы.

– ...не могу посвящать вас во все детали, – повторил следователь, словно не услышав. – Но поверьте мне на слово: потерпевший не был обычным прохожим. Случайное нападение шпаны, конечно же, возможно, но мы вынуждены исходить из худшего. Поэтому нам важна любая информация. Вы сами говорите, что тема все-таки обсуждается, несмотря на увлекательность ваших шахматных поединков. Что говорят конкретно? Вы можете не называть имен.

Он был весьма убедителен, и Василий Андреевич задумался. Он неожиданно ощутил несвойственное ему желание помочь органам. Убийство есть убийство, и ничего худого не будет в том, что он окажет посильное содействие.

– Конкретного ничего, – молвил он после паузы. – Просто говорят, что убили. А дальше, сами понимаете, начинаются оценки и выводы. Порядка никакого нет, милиции не дождешься... пиво на каждом углу. Хулиганье совсем распустилось, маньяки какие-то развелись, каких раньше в помине не было... Да мы и не слушаем особо! Мы же играем, думаем о фигурах.

– Жаль, – вздохнул Никита Владимирович. – Ну а ваши партнеры... вы с ними дружны, наверное, больше, чем со случайными зрителями?

– У нас случайных почти нет. Все одни и те же. Вымираем как класс. А партнер у меня, считайте, один...

– Это Нисенбаум, если не путаем?

– Он самый, – недовольно кивнул старик. – Моисей Залманович. Вы и о нем уже навели справки?

Никита Владимирович широко улыбнулся:

– Не беспокойтесь, мы обо всех навели справки. И со всеми поговорим. Я к чему клоню: ведь с Моисеем Залмановичем вы, скорее всего, общаетесь более тесно, да? Уж он-то не зритель, с ним вы не только о шахматах разговариваете?

Мощные Линзы подозрительно вздохнули:

– Да о чем нам еще разговаривать? Жизнь прожита, вспоминать тяжело. Только шахматы и остались.

– И все же? Что этот ваш Моисей Залманович думает о происшествии? Вы же наверняка обсуждали с ним это событие.

Линзы остро посмотрели на следователя:

– Гражданин начальник! Вам зачем-то понадобился Нисенбаум, верно? Вы сразу так и скажите. А я на это отвечу, что мы – заурядные пенсионеры, доживаем последние деньки. Нас убийства не интересуют.

– Почему же последние деньки? И солнышко у вас «последнее»... Зря вы так, Василий Андреевич, не торопите события – на тот свет всегда успеется. Уверен, вы еще ой-ой как пошумите с Моисеем Залмановичем.

Старик внезапно разгорячился: своим глупым оптимизмом следователь задел его за живое.

– Да потому! Что вы ерунду говорите, в самом-то деле?! Из нас обоих уж давно песок сыплется! Если вы дернете Нисенбаума, то его запросто кондратий хватит. А вам, давайте говорить прямо, лишь бы отчетность соблюсти...

– Серьезно? Ну спасибо, что предупредили. Мы и вправду собираемся его пригласить на беседу. Он что же, так тяжело болен?

– Тяжело? – Мощные Линзы презрительно смотрели прямо в глаза Никите Владимировичу – Да он весь разваливается! У него ж не зря номер на руке вытатуирован! Понимаете, что это значит?

– Догадываюсь... – Следователь с готовностью помрачнел. – Мы это обязательно учтем. Обещаю, что мы будем обращаться с ним исключительно аккуратно.

– Впрочем, и я не лучше, – Василий Андреевич завелся окончательно. – Только номера у меня нет, ваши ребята не такие аккуратисты. Номеров нам не ставили. А так все то же самое, только среди родных березок...

– Я знаю, – мягко ответил Никита Владимирович. – И где же содержали Моисея Залмановича, извините за бестактное любопытство?

– Откуда мне знать, где его содержали? Он об этом вспоминать не любит. Сказал однажды, что еще мальчишкой тогда был... Да упомянул, что на нем какие-то медицинские опыты ставили. И дальше прямо как отрезало – замолчал. А я и не настаивал: на себе испытал что-то подобное... Только вот опыт ставился другой, не медицинский, а... пошире, в мировом, скажем так, масштабе эксперимент: «Построение социализма в отдельно взятой стране».

– Ну да, да... я все хорошо понимаю. А чем он конкретно болен? Может быть, мы сумеем помочь...

Мощные Линзы прикинули и решили, что ничем не рискуют:

– Никто не знает, что с ним такое. У него все полетело... весь организм. Тысяча болезней.

Следователь усмехнулся про себя.

«Болеет весь организм» – как это похоже на пенсионеров! Он еле удержался, чтобы не поинтересоваться, не смотрит ли старикан по утрам ток-шоу Малахова.

– А точнее?

– Да он везде лежал, – с горечью сказал Василий Андреевич. – Доктора буквально разводят руками. Он про опыты почему-то помалкивает, а они что ни пробуют, ничего не могут сделать... – Мощные Линзы внезапно нахмурились. Они вдруг – неожиданно для себя – осознали некоторую странность в скрытности партнера по шахматам.

Никита Владимирович сделал пометку в блокноте.

– Государство обязательно обратит на это внимание. Я лично позабочусь. Но вы пока не обнадеживайте вашего товарища: я же не решаю эти медицинские вопросы. Расскажете потом, а сейчас вообще не нужно обсуждать с ним эти вопросы, касающиеся здоровья. Договорились? А вот об убийстве обязательно с ним поговорите – может быть, он что-то вспомнит из услышанного. Ну а про болячки пока лучше повременим...

Мощные Линзы ничего не имели против.

Просьба казалась вполне разумной. Зачем внушать человеку призрачные надежды?



Если признаться, то на душе у старика стало значительно легче, когда следователь его отпустил. Мощные Линзы ничем не погрешили против совести – наоборот, постарались помочь товарищу.

И может быть, даже преуспели в этом.

...Никита Владимирович откинулся в кресле и задумчиво побарабанил пальцами по столу. Никакое убийство в парке его, конечно же, не интересовало. Там, действительно, прибили бутылкой какого-то прохожего придурка, и спецслужбы этим воспользовались как удачным предлогом для специальных бесед. Хулиганство, разгул шпаны, драки по пьяни – всю эту ерунду можно вообще не расследовать. Кстати говоря, и до Мощных Линз Никите Владимировичу тоже не было дела. Его интересовал исключительно Моисей Залманович Нисенбаум, особенно же – состояние его здоровья. Правда, не само по себе, а в свете определенных симптомов.

Он вынул мобильный телефон, настучал номер.

– Похоже, мы нашли его, – сообщил он, не здороваясь.

* * *

Придя домой, Моисей Залманович Нисенбаум положил шахматную доску на тумбу, служившую одновременно и столом, и шкафчиком для обуви, да и вообще всем чем угодно. Снял плащ, повесил на крючок шляпу, переобулся в полуразвалившиеся тапочки и замер, поглощенный тревожными мыслями.

Его покамест никто не трогал, но Нисенбаум очень не любил, когда карательные органы – неважно, какие; он, что характерно, никогда не называл их правоохранительными – приближались к нему на расстояние вытянутой руки.

Сейчас же они приблизились именно на это расстояние.

Моисей Залманович почти ни с кем не общался, позволяя себе из всех развлечений одни лишь шахматы; Василий Андреевич, в принципе, не был ему другом, но, тем не менее, являлся на сегодняшний день самой близкой душой. И вот эту близкую душу внезапно тянут в прокуратуру – зачем, неизвестно.

Моисей Залманович автоматически сделал стойку.

Он, естественно, не исключал у себя паранойю, усиленную склерозом. Но, как говорится, если у вас паранойя, то это еще не значит, что вас никто не преследует. За долгую жизнь у Моисея Залмановича неплохо развилась интуиция, которая никогда его не подводила.

Выиграть можно, лишь опережая противника на один ход. И даже если противник всего лишь мерещится, то эта предусмотрительность никак не отразится на выигрыше.

Где бы он сейчас был, веди себя иначе?

Однако склероз склерозом, а особый номер, по которому следовало звонить в экстренном случае, Нисенбаум помнил назубок. После звонка номер должен был смениться, он был разовый, но Моисей Залманович знал наверняка, что с первого раза запомнит и новый.

Для связи у него был мобильник, которым он практически никогда не пользовался – просто не возникало нужды, ведь звонить ему было некому.

Он вынул телефон из ящика письменного стола.

– Алло, – произнес он, когда абонент ответил. – Не исключено, что на меня вышли. Пока, правда, не трогали, но могут в любую минуту...

Он подождал, выслушивая ответ.

– Хорошо. Я понял. Да, я буду ждать там.

Нисенбаум отключился и шаркающей походкой прошел в аскетически обставленную спальню. Отодвинул старенькое бюро, проверил тайник: оружие лежало на месте. Моисею Залмановичу еще ни разу не приходилось его применять – ликвидации были не по его части, – однако он регулярно его разбирал, чистил, смазывал.

Вид оружия буквально преобразил Моисея Залмановича.

Он словно помолодел, в выцветших глазах зажегся огонь. Хотя годы, конечно же, взяли свое, и давнишние, давно обернувшиеся тенями одесские подружки ни за что не признали бы в нем жгучего молодца по имени Соломон Красавчик.

Часть первая

НА ГРАНИ ФОЛА

Глава первая

С ПУСТЫМИ РУКАМИ

Капитан Каретников по прозвищу Посейдон, командир отряда водного спецназа «Сирены», сидел за длинным, выполненным в форме буквы «Т» столом ближе к перекладине и готовился к худшему.

Худшее, правда, обычно происходит иначе.

Когда задумано худшее, садиться тебе не предлагают. Вызывают и оставляют стоять навытяжку. Ты стоишь, обратившись в соляной столп, а с тебя в это время срывают погоны, лишают звания и оружия, причем не удостаивают разъяснений и даже приличествующей ситуации брани. Когда просто бранятся – тогда обычно этим и ограничиваются. А здесь – сдал, кругом марш, пошел вон.

Каретников искренне думал, что все так и произойдет.

Он и сам на месте начальства поступил бы так же.

Было за что.

Операция в Ладожском озере с треском провалена. Его имя отныне навсегда покрыто позором. Единственное, что удалось, – это помешать противнику (хотя сам Посейдон, признаться, так и не понял, что же это за противник такой!) осуществить контроперацию. Точнее, контроперацию проводили «Сирены». Впрочем, это неважно.

Удалось-то оно удалось, но какой ценой...

Чайка в реанимации.

Нельсон мертв.

Магеллан стремительно выздоравливает, с ногой у него дело обстоит вполне прилично, но все же ранение есть ранение...

Торпеда в госпитале. Череп цел, и даже внутричерепной гематомы, которой все опасались, у него нет – всего лишь ушиб мозга, но это все равно еще один минус, и довольно длинный.

Все агенты противной стороны мертвы, допрашивать некого.

Контейнеры, из-за которых разгорелись страсти, исчезли. Они достались человеку, которого вообще никто не учел и не предусмотрел, – продажному менту, чье помешательство до недавнего времени имело место лишь в скрытой форме, но теперь вот проявилось.

И не такой уж он, кстати, сумасшедший, ибо сумел уйти.

Да еще и от Каретникова лично!

Это казалось невероятным, но капитан Гладилин действительно ухитрился-таки скрыться. Когда они отчалили с острова, Посейдон оставался спокойным, насколько это было возможно в сложившейся ситуации. Он ни секунды не сомневался в том, что на Большой земле капитану уже приготовили достойную встречу. Правда, у Гладилина имелся козырь:

ему ни в коем случае нельзя было падать. Этот подонок распечатал контейнер и выложил в рюкзак его содержимое – каким бы оно ни было; все считали, что оно весьма опасное и довольно хрупкое. Поэтому снайперы здесь не годились; усыплять капитана тоже не следовало. Только сцапать под белы рученьки, да снять поклажу – вот тогда можно было бы от души и навешать...

Увы, Гладилин не предоставил «Сиренам» такой возможности.

* * *

...Остров Коневец уже скрылся из вида, а Большая земля еще не обозначилась, когда капитан приказал стопорить двигатели. Внешне Гладилин тоже сохранял ледяное спокойствие.

По-прежнему удерживая мальчишку-заложника, он приказал Каретникову вызвать вертолет.

– Твою мать! – выругался на это Посейдон. – Как я тебе его вызову? У меня связь не работает.

Он, разумеется, соврал.

– В рубке точно есть связь, – невозмутимо усмехнулся Гладилин, поглаживая мальчишку по щеке стволом пистолета.

«Значит, там ее больше не будет», – подумал Посейдон.

Однако тот без труда прочел его мысли.

– Если и она откажет – прострелю этому дауну руку. Могу обе.

– Все равно ничего не выгорит, – Посейдон говорил уверенно, но внутренней уверенности не ощущал. Этому мерзавцу словно сам дьявол помогал!

– Не твоя забота. Делай, что тебе говорят.

Нарочито медленно, надеясь неизвестно на что, Каретников защелкал тумблерами. И тут, словно по заказу, в небесах раздался мерный рокот: к катеру стремительно приближался вертолет, держа курс прямо на остров. Не приходилось гадать, откуда он взялся: Коневец наконец-то очнулся от ступора и вышел на связь с материком; вертолет выслали для оценки положения дел.

Ответственные лица, с которыми связался Посейдон, разом пришли в исступление. Посейдон оставил их крики без внимания.

– Прикажите вертолету изменить курс... Террорист желает попасть на борт.

И террорист попал на борт.

Береговые недоумки выслали к острову самую обычную машину, с экипажем в два человека; один рулил, второй вел разведку. Никакого спецназа, ничего действенного в чрезвычайных условиях.

Вертолет завис над катером, опустился на минимально возможную высоту, выбросил лестницу. Каретникову казалось, что все это происходит не с ним, словно ему снится какой-то дурацкий сон, где творятся нелепости. Как правило, в подобных снах сам сновидец не в состоянии вмешаться и пресечь на корню вопиющий беспредел.

Ветер от лопастей вылизывал кругами катер, по воде неистово расходилась мелкая рябь.

Гладилин крикнул Посейдону:

– К стене! Отошел к стене!..

Тот повиновался.

Капитан втолкнул мальчишку в рубку, захлопнул дверь. Потом он резко отскочил, по-прежнему держа Посейдона на мушке.

На прощание Гладилин предупредил Посейдона:

– Не вздумай фокусничать. Если я, не дай бог, навернусь, то не в воду, а на палубу...

«Может, и ладно? Катер – не суша; что бы там ни лежало в рюкзаке, оно, скорее всего, далеко не расползется, ограничившись пределами той же палубы...»

Но реально поручиться за это, увы, никто не мог.

Гладилин запрокинул голову и жестами приказал прыгать второму пилоту, в смятении глазевшему на него из кабины.

– Прыгай, урод! – прокричал он. – В воду, никаких лестниц! Остается только один пилот! Я считаю до двух...

Вертолет, задумчиво повисев над катером какое-то время, немного сместился. От него внезапно отделилась черная фигура; послышался громкий всплеск.

– Теперь сдавай обратно!

Не спуская с Посейдона глаз, Гладилин взялся за перекладину и ловко подтянулся.

– Отлетай! – махнул он рукой.

Вертолет медленно поплыл прочь от катера.

– Стоп, завис!..

Пацан-заложник сидел на полу рубки и в голос ревел, постепенно оправляясь от шока. Посейдон собирался вколоть ему успокаивающее, но на время отложил это дело; он вышел на палубу и наблюдал за тем, как капитан Гладилин взбирается по лестнице. Если бы не особая ноша, тот никогда не добрался бы до катера, не то что до вертолета. Каретников сделал бы его одной левой. Гладилин – противник в бою свирепый, но не особенно умелый; короткая схватка в гостинице была в этом смысле показательной. Но теперь Посейдон, увы, был бессилен. И поэтому – предвидя последствия – мысленно ставил крест на карьере.

Приняв капитана, вертолет быстро набрал высоту и полетел на юго-восток.

Его, конечно же, отследят, зафиксируют, но... Гладилин уйдет.

Каретников вдруг понял это со всей ясностью.

Оцепить район, где Гладилин потребует его высадить, практически невозможно. То есть, возможно, особых проблем в этом плане и нет, но все равно будет поздно: его и след простынет.

И совершенно непонятно, куда и к кому он направится.

...Размышляя о сложившейся ситуации, Каретников с тоской осознавал, что не может похвастаться даже единственным плюсом, который поставил себе впопыхах. По сути, никакую операцию противника он не сорвал! Очень вероятно, что Гладилин в итоге придет как раз к тем самым людям, которые и привлекли его к участию во всем этом деле. И груз попадет-таки к заказчикам.

Ну а если нет, то может выйти еще хуже!

Если в контейнере хранилась какая-то убийственная дрянь, то не так уж трудно разыскать лихих людей, готовых заплатить за нее серьезные деньги. И тут первыми приходят на ум радикальные исламисты. В этом случае даже не придется сваливать за бугор.

А еще интереснее будет, если этот псих лишится остатков рассудка и... просто потеряет рюкзак.

– ...Навряд ли будет интереснее, – неожиданно послышалось из-за перекладины стола.

Посейдон был так расстроен, что не заметил, как произнес последнюю фразу вслух. Его пригласили садиться; он присел, воцарилось тягостное молчание.

Немного погодя, хозяин кабинета, вздохнув, принялся щелкать зажигалкой. Синеватое пламя исправно высовывалось услужливым язычком: туда, обратно, туда и снова обратно...

– Что можете добавить, Каретников? – с обманчивой доброжелательностью осведомился этот солидный, в почтенных годах мужчина.

– Мне нечего добавить, товарищ генерал-майор. Кругом моя вина, и я готов понести всю тяжесть ответственности. А мои люди – не виноваты!

– Ну да, конечно. Двое дали себя подстрелить, один подставился под удар... четвертый... – генерал-майор Клюнтин безнадежно махнул рукой. – Я никак не пойму, в чем дело. Вы же лучшие. И как вообще можно было расслабиться до такой степени?!

– Не могу знать.

Говорить о том, что никто из «Сирен» расслабляться не думал, было абсолютно бесполезно.

– Я понимаю, что это не Сомали и не Красное море. Внутреннее озеро, мирный остров, монастырь. Благодать особая на вас сошла, что ли?

– Никак нет. Скорее, наоборот.

Каретников вдруг задумался.

Вековая история острова могла таить в себе что-то... он пошевелил пальцами. Мистическое, что ли. Было бы странно, если все эти намоленные лики, небесные покровители отступились от паствы и не оказывали ей никакой поддержки. Но это счет на столетия, а у них – на секунду. Но опять же – существует и невидимое зло, которое он ощутил еще в придонных водах; оно неуклонно следовало за катером по пятам, а после вдруг будто рвануло ввысь, устремившись к вертолету с беглым капитаном-предателем на борту.

Он помотал головой, отгоняя наваждение. Так, того и гляди, сам в монахи запишешься. В сруб какой-нибудь отправишься или скит.

А что?

Туда ему и дорога.

Примет постриг и будет до скончания дней отмаливать грехи.

Генерал встал, погремел ключами, отомкнул сейф. Плеснул коньяка и выпил, не садясь. Каретникову не предложил – тот и не рассчитывал, да, впрочем, не слишком-то и хотел.

Посейдон угрюмо рассматривал свои ногти.

– Гладилина ищут, – утешил капитана хозяин кабинета. – Его обязательно возьмут. При вашем, конечно, содействии. Но нам неизвестны его хозяева. Они все мертвы. Тут уж вы постарались на славу, – в голосе шефа вновь прозвучала досада. – Вы только и умеете, что мочить. А нам теперь разбираться с немецкими коллегами.

– У них не может быть к нам претензий. Они действовали на свой страх и риск, на чужой территории.

– Вы что, малый ребенок? Это только на бумаге так будет выглядеть. Существуют неписаные правила, своего рода кодекс, причем куда более действенный... да, собственно, что я вам рассказываю азы? Вы разве сами этого не знаете? Незачем корчить из себя идиота.

– Виноват...

– Да помолчите вы... Заказчики! Он, капитан ваш, захочет избавиться от груза, и подороже. Он не имеет понятия, как с ним обращаться. Он знает, что это особо опасные микроорганизмы, но не более того. Он страшно, невообразимо опасен. Нам следует искать не столько капитана, сколько группировки, к которым он может сунуться. Улавливаете? Не гасить на месте, а устанавливать контакты.

– Ну да, – кивнул Посейдон, рассеянно поигрывая бокалом. – ЦРУ. МИ-5. Моссад. Аль-Каида. Продолжить?

– Не стоит. Нам предстоит огромная работа по проверке всех эмиссаров. Всех, кто выйдет с ним на связь. Это дело жизни и смерти.

– А все-таки мне любопытно – что это за дело такое? – Каретников остро взглянул на генерала. – Что за микроорганизмы? Очень тяжело, товарищ генерал-майор, работать вслепую, просто рискованно – для окружающих.

– Это не в вашей компетенции, – парировал тот. Иного ответа Посейдон и не ждал.

И больше не настаивал.

Генерал расстелил на столе подробную карту местности, вооружился циркулем. Покряхтывая – старость не радость, – он начал ползать по ней, втыкая острие то в одну, то в другую точку.

Клюнтин был подслеповат.

Комическое зрелище.

Каретников встал рядом, готовый внимать и принимать к исполнению.

– Вот здесь приземлились... – здесь и здесь – оцепления... Муха не пролетит. Во всяком случае, хотелось бы в это верить.

– Поселки?

– Доживают свое.

– Он сущий зверь, – напомнил ему Посейдон. – Он детей в заложники берет. Я предлагаю усилить населенные пункты.

– Детей там практически нет. Ну хорошо, будь по-твоему. Я усилю группы, и Маэстро привлеку, но сам понимаешь...

Каретников медленно произнес:

– Мне кажется, товарищ генерал-майор, вы не особенно доверяете параллельным структурам.

Вместо ответа генерал положил палец к губам.

– Тсс! Ты забыл историю с дельфинами. Молчи и слушай. Будешь знать ровно столько, сколько нужно, чтобы крепко спать.

Каретников помнил нашумевшую историю с боевыми дельфинами, повлекшую за собой раскрытие заговора в структурах госбезопасности. И машинально отметил про себя: сон у него все хуже и хуже. Его, можно сказать, не было и в помине.

– Ты возьмешь Мину, Флинта, Магеллана и, я надеюсь, Торпеду. Если он уже в состоянии действовать.

– А что Чайка?

– Баба с воза, – грубо ответил тот, махнув рукой. Жизнь Чайки уже была вне опасности, и можно было позволить себе толику цинизма. – Ладно, забудь. И чего ее понесло в тот номер... Ты лишился бойцов, и мы это учли. Из первой боевой группы будут, скорее всего, Маэстро, Мадонна и Гусар. Возможно, привлечем и остальных.

– А Маслов?

– Аналитика не получишь, и чтобы больше я об этом не слышал. Предпочитаю рисковать мясом, а не мозгами. Вы будете выполнять самое неблагодарное дело, полезете в топи. Имей в виду, там болот – просто немерено.

– Оправдаю надежды, – кивнул Посейдон.

– Очень хочется верить. Надеюсь, на суше вы покажете себя лучше. И вот что: в случае необходимости груз следует уничтожить вместе с носителем. Это тебе мой личный приказ. Но учти, что его нет на бумаге, и я от всего открещусь. Так что в твоих интересах захватить все в целости и сохранности.



Глава вторая

ОТВЕДАВШИЙ КРОВИ

Что до капитана Гладилина, то он и сам не имел особого представления о том, куда ему теперь направить свои стопы.

По требованию вертолетчик доставил его в местность, где вряд ли когда и видали вертолет, хотя, казалось бы, не таежная глухомань – самая что ни на есть Европа, да и Питер не так уж далеко. Пилота было, конечно, жаль, но в таких ситуациях свидетелей не оставляют. Бедняга вернется на базу и непременно расскажет, где высадил капитана, – да какого там, к черту, капитана – заурядного затравленного урку.

Бедняга-пилот, в свою очередь, естественно, предчувствовал печальный финал и поэтому предпринял попытку уклониться от неизбежной участи. У оставшегося пилота не было оружия, вооружен был только его напарник, вынужденно сиганувший в ладожские воды. Поэтому он вознамерился просто удрать – с отчаяния, гонимый животным страхом и животной же надеждой, – сущее безумие.

Гладилину не хотелось стрелять, но преследования с последующим поединком, даже если тот окажется плевым делом, он тоже не желал, опасаясь за груз. Поэтому он с некоторой даже ленцой, заранее уверенный в успехе, послал вслед летчику пару пуль. Первая, вонзившись под лопатку, словно придала ему сил, рывком устремив вперед, а вторая перебила хребет.

Гладилин даже не удосужился проверить, мертва ли жертва.

Помощь все равно не поспеет; если тот и не сдох еще – околеет с минуты на минуту. Незачем зря расходовать патроны.

Много времени он, конечно, уже не выиграет. Вернись машина, не вернись – его наверняка вовсю ищут, причем именно в этих краях. Но он сделал все, что оставалось в его силах. Оставался сам вертолет, испуганным насекомым присевший на поляне...

Вертолет можно было сжечь.

Смысл?

Полная демаскировка.

Может, спрятать его тогда как-то иначе?

Гладилин даже хмыкнул.

Ветками закидать, да?

А если... улететь на нем?

Последний вариант, хотя и был реален, но категорически не годился: Гладилин не умел летать.

Какое-то время он постоял на пустынной поляне, оглядываясь по сторонам и невольно пригибаясь. Никто и никогда не учил его основам выживания в дремучем лесу. Какие грибы можно есть, а какие тоже можно, но только один раз? С мухомором бы он не ошибся, но вот с остальными – беда. Как подбить тетерева, как отбиваться от волков? Какие змеи ядовитые, а какие – не очень? И – главное – как отбиваться от местного люда, особливо охотников? Какие травы лекарственные? Как вообще ориентироваться на местности – по мху, ветвям, годовым кольцам?

Ни в чем из этого Гладилин ни черта не смыслил. Он общался лишь с особыми существами животного мира – двуногими; коллеги были в известном смысле приличные люди, хоть и сволочь на сволочи, а вот иные – нет... Он и сам в итоге оказался не очень приличной особью.

И который, интересно, теперь час?

День в разгаре.

Идти, скорее всего, придется лесом, который, слава богу, достаточно густой.

Плюс еще эта дрянь за плечами, в рюкзачке...

В часовне, где они с Клаусом Ваффензее удерживали детей-заложников, немчура кое-что рассказал про содержимое контейнера. Внутри первого находился десяток других, которым ничего не сделали ни вода, ни война. Футляры развинчивались, изнутри осторожно выглядывали ампулы.

Немец предупредил, что это страшная сила.

Неимоверная.

Особенные микробы, подвергнутые воздействию гамма-облучения и выведенные методом многих проб и ошибок. За эту хреновину любое государство...

В этом усматривалась горькая ирония судьбы.

В руках у капитана оказалось несметное богатство, но он не имел возможности распорядиться им по своему усмотрению. Он был по-прежнему нищ и вдобавок пребывал в смертельной опасности.

...У них с Ваффензее не было времени на долгие разговоры.

Почему эта дрянь столько лет пролежала в озере?

Почему ее вообще утопили со всей этой прелестью?

Почему спохватились теперь?

Неужели нельзя было достать по-тихому?

Но главное... главного вопроса Гладилин тогда задать не сумел.

Он угадывал шкурой, что ему предназначена некая миссия, причем речь идет о чем-то таком, что не связано напрямую с бактериологическим оружием.

И вот теперь он хребтом ощущал смерть, пристально смотревшую ему в межлопаточное пространство. Смерть как таковую, саму по себе, абстрактную, а не какой-нибудь конкретный заряд из наведенного оружейного ствола.

Гладилин отчаянно боялся споткнуться. Он боялся этого больше, чем выстрела. Про выстрел ты, в сущности, знаешь все, а вот про биохимию каких-то еще невиданных в мире тварей – ровным счетом ничего.

От этой дряни придется избавиться, упрятать ее где-нибудь понадежнее. Но только не здесь, слишком неудобно будет потом добираться.

...Ему, однако, продолжало чертовски везти. Он не только не поранился, но и не упал ни разу, а верст через пять проселочная дорога вывела его к небольшой сторожке; судя по всему, это было жилище лесника. Что ж, вывела его – выведет и других, но покамест он по-прежнему опережает преследователей – правда, так и не ясно, насколько.

Сторожка оказалась – одно название.

Никаких лаптей да берданок с полатями. Вполне современный домик зеленого, как и положено, цвета. Небось и телефон есть в наличии. Очень хорошо, удивительно удачно. Ну а если внутри никого не окажется, то это просто вообще будет подарок судьбы.

Справедливо опасаясь засады, Гладилин залег за бугром и долго следил за окнами. Никаких признаков жизни.

Тем временем оцепление, о чем он знать не мог, уже выстраивалось вовсю.

Что ж, можно рискнуть, решился он наконец.

Видок у него был, правда, еще тот, но ведь это лес, а не Большой театр. Здесь в чем только не ходят.

Он быстро приблизился к низким воротцам, держа в кармане ПМ со снятым предохранителем.

– Эй, хозяева, есть кто дома?

Ни звука.

Значит, засады нет, иначе его уже бы скрутили, стараясь, чтобы рюкзак не пострадал. Ну ладно, все, как говорится, в руках Божьих.

Действуя смелее, Гладилин взошел на крыльцо, бросил мрачный взгляд на истертую табличку, надпись на которой толком было уже не прочитать. Какое-то «хозяйство». Гладилин постучал уже решительнее:

– Открывайте, хозяева!

В домике что-то зашаркало.

Хозяин сторожки – явно преклонных лет – безумно долго возился с проржавевшим замком, потом отпер дверь и уставился на гостя ошалелым взглядом. Он явно был с похмелья.

– Чего надо? – спросил он хрипло.

Гладилин едва не спросил:

«Как насчет того, отец, чтобы нам с тобой развязать на пару маленькую биологическую войну?»

– Ась?..

Прямо лубок какой-то, выморочное простонародье.

– Водицы испить, – произнес Гладилин, подлаживаясь под идиотский этнический стиль. Он поднял ПМ, толкнул стволом деда в грудь. – Люди в доме есть, борода?

Старик в ужасе попятился.

– Да откуда? Людям тут больше делать нечего. Тут все разворовали давно... Сторож я, только и всего. Сторож.

– Сторож? – усмехнулся Гладилин, осторожно проходя в горницу – А чего ж ты тогда сторожишь, коли, по твоим словам, все разворовали? Хреновый ты страж, получается...

– Да себя самого сторожу, – подобострастно задребезжал дедок.

– Ну, тогда ты правильно время выбрал.

Сторож онемел; колени у него подогнулись, и он опустился на табурет.

– Почему? – пролепетал он.

– Потому... Впрочем, ты и себя-то уберечь толком не умеешь. Открываешь дверь кому ни попадя. Нормальный сторож мне уже бы давно кишки выпустил.

«Нет, – размышлял про себя капитан, – оставлять контейнеры здесь тоже нельзя. Медвежий угол. Или, может?.. Нет!»

– Телефон в доме есть? – резко спросил Гладилин.

Дед радостно закивал:

– Есть, есть – даже два! «Нокия» и «Филипс»...

В устах этого лешего хайтековские названия прозвучали дико. Гладилину почудилось, что он ослышался.

– «Нокия» и «Филипс»? – переспросил он недоверчиво. – У тебя?! Где ты их взял, старый? Неужто разбираешься?

– Взял! – Дед, хоть и был порядком напуган, искренне обиделся. – Награждали! Вот! За долгую службу... – Он полез за какой-то грамотой, покуда Гладилин переминался с ноги на ногу, постоянно прислушиваясь к звукам снаружи.

Сторож передал ему телефоны.

– Заряжены?

– А как же? Какое мне еще занятие? Только знай да заряжаю их. Мне-то и не звонит никто.

– На что ж они тогда?

– А это на случай чрезвычайного происшествия.

«Вот ты и дождался такого происшествия».

– Откуда же ты электричество сосешь, умник?

– Дык у меня генератор в подполе...

– А лепишь мне, что все разворовали. Хитрован ты! Ну-ка, давай называй пин-код, – потребовал Гладилин не без язвительности.

К изумлению гостя, сторож не только знал, что такое пин-код, но помнил его наизусть и с готовностью продиктовал.

С ума сойти! Вот уже если прет, так прет. Только бы не сглазить редкостную удачу. Есть контакт, черт его дери! Этим звонком он, конечно, вообще выдаст себя с головой, но дело наверняка того стоит.

Есть покрытие! Уму непостижимо!

Старик преданно смотрел на него.

– Спасибо, – довольно искренне произнес Гладилин. – Что ж ты тут, в глухомани, без ружья даже?

– Эх... – горько вздохнул сторож. – Было ружьишко, да лихие люди прибрали. Кто такие, я и не знаю. Небось беглые.

– Лихие люди ружьишко взяли, а могли ведь и жизнь, – кивнул Гладилин.

– Ты бы, мил-человек, умылся да перекусил чего? Лица на тебе нет, – заискивающе произнес старик.

Да уж, это точно!

– Нет, батя, – вздохнул Гладилин. – Недосуг. Прости, если что не так.

Он снова вскинул пистолет.

Грохот расколол лесную тишину, избу заволокло порохом. Гладилин выстрелил сторожу в лоб и сразу же начал набивать одному ему известный номер. Если он и выпутается из всей этой передряги, то только благодаря этому номеру.

Кровь вперемешку с костным крошевом и мозгами разлетелась по всей горнице, попав на капитана, но он оставил это без внимания.

– Вот тебе, дед, и лихой человек, – пробормотал Гладилин. – Надо было ружьишко-то поберечь...

Номер ответил сразу.

– Это я, – хрипло произнес капитан. – Позывной «Санта».

На другом конце возникло секундное замешательство.

– Вас уже фиксируют, – голос, ему отвечавший, был напрочь лишен акцента. – Груз при вас?

Говоривший был откровенен.

Он даже не поинтересовался для вежливости самочувствием и состоянием долгожданного Санты.

Он сразу дал понять, что вне груза эти вещи практически его не интересуют.

– Да.

– С вами все в порядке?

Надо же, спохватился!

Капитан Гладилин не знал и не мог догадаться, что состояние Санты интересовало абонента пусть и не в той же мере, что судьба самого груза, но тоже достаточно серьезно. Умей капитан предугадывать истинные намерения судьбы, обманчиво к нему милостивой, он скорее сожрал бы оба телефона, чем стал бы звонить по заветному номеру.

Собеседник назвал населенный пункт – от сторожки выходило километров двадцать лесом.

– Если дойдете – вам окажут всю необходимую помощь. Запоминайте. Сюда больше не звоните.

Вдыхая пороховую гарь и невольно раздувая ноздри, Гладилин старательно впитывал информацию.

Глава третья

ШАХМАТНАЯ ПАРТИЯ НА НОВЫЙ ЛАД

Моисей Залманович Нисенбаум, в прошлой жизни звавшийся – и бывший – Соломоном Красавчиком, прошаркал к излюбленной парковой скамейке. Мощные Линзы нынче отсутствовали, и вообще в парке было пусто. По-стариковски крякнув, он осторожно присел, предварительно подстелив газету, выложил шахматы.

– Партию? – раздалось у него за спиной.

Старик вздрогнул.

Нет, это был не его обычный партнер.

Высокий рыжеволосый мужчина, довольно молодой, с уверенным доброжелательным взглядом. Пожалуй, что с чересчур доброжелательным. Небольшой, но явный перебор.

– Извольте, – кивнул Нисенбаум.

Мужчина провел по скамейке пальцем, задумчиво изучил его, а потом сел, уверившись в том, что беспокоиться за бежевый плащ, в который он был облачен, причин нет.

Пока Моисей Залманович расставлял фигуры, незнакомец замурлыкал простенькую песенку. Старику пришло в голову, что агент пытается наладить непринужденную обстановку, опасаясь, видимо, за нервы контактера, – явный намек на возраст и старческое малоумие. В глубине души Моисей Залманович даже почувствовал себя немного задетым.

Напрасно, конечно, – ведь песенка была не случайной, и он это знал.

– В дни моей молодости пели иначе, – заметил Нисенбаум и поправил незнакомца, изменив несколько слов в припеве.

Пароль и отзыв.

– Что там с моим постоянным соперником? – будто бы невзначай, однако с напряжением осведомился старик. – С Василием Батьковичем?

Собеседник пожал плечами.

– Приболел малость.

Поймав испытующий взгляд Нисенбаума, он быстро уточнил:

– Нет-нет, ничего серьезного, уверяю вас. Легкое недомогание, возраст – сами понимаете. Скоро сразитесь по новой...

– Ваши бы слова да Богу в уши, – кивнул шахматист. – А вам не кажется, что это место – слишком людное для встреч подобного рода? Скоро появятся зрители. Посмотреть, как я разделаю желторотого под орех.

– А мы их прогоним, – беззаботно ответил тот. – Да мы и не задержимся, а сейчас пока никого нет.

– Тоже правильно, – кивнул Нисенбаум. – Как прикажете вас величать?

– Да зовите запросто – Игорем.

Старик пожевал губами:

– Хорошее имя. Героическое. Будь по-вашему – Игорь так Игорь. Князь Игорь. Только поете не по-оперному.

– Ну, если только в князи из грязи, – отшутился тот. – Какой из меня опер? – И посерьезнел: – Рассказывайте, Моисей Залманович. Все как есть.

Нисенбаум-Красавчик, он же Бильярдный Шар, пожал плечами:

– Собственно говоря, рассказывать мне не о чем. Василия вызвали в прокуратуру. И это все.

Игорь отнесся к этой безобидной новости предельно серьезно.

– Он говорил вам, зачем?

– Конечно, нет. Разве прокурорские докладывают?

– А сам он как считал?

– Никак не считал.

– Но ведь он же, насколько нам известно, сидел?

– Все сидели, – равнодушно отозвался старик. – Вам шах.

– Я прикроюсь. Вот так. Но соображения-то у него какие-то были? Если он об этом заговорил, то что-то же имел в виду.

– Наверное, были. Но он со мной не делился. У зэков не принято болтать языком – особенно если не спрашивают. Достаточно намека. Он и намекнул.

– А вы не спрашивали?

– Только в самых общих чертах. Излишнее любопытство всегда подозрительно. Я был ему благодарен, и он это видел.

– Это верно.

Игорь смотрел на шахматную доску, но думал явно не о партии. К тому же он совсем не умел играть, что стало ясно уже после первых двух ходов.

– Его ведь давно не трогали, так?

– Вроде бы так. Что его трогать, стародавнего сидельца?

– И вы не звонили ему после, не расспрашивали?

– Мы не настолько дружны. Мы никогда не созваниваемся, хотя телефон его я, конечно, знаю. Но звонить в этом случае – вы сами понимаете...

– И он не звонил? – полуутвердительно спросил Игорь.

– Нет.

Игорь откинулся на спинку скамейки и прикрыл глаза.

– Возможно, что все это ерунда, – проговорил он медленно. – Мало ли какие вскрылись дела.

– Возможно, – не стал спорить Нисенбаум. Игорь поднял палец:

– Но возможно, что и нет. Нам, кстати, известно, что в этом парке недавно произошло убийство. Слышали об этом?

– Разумеется, – Моисей Залманович Нисенбаум чуть улыбнулся. – Об этом слышали все. Да это пьянь, хулиганье. Развелось столько, что никакой жизни, ей-богу, – он произнес это вполне искренне, с чувством.

– Местных завсегдатаев опрашивали?

– Кое-кто проболтался, что – да.

– А вас?

– Меня – нет.

– А вот это и в самом деле внушает некоторое недоумение, – Игорь вынул пачку сигарет, закурил.

– Да, – чуть помедлив, согласился Соломон Красавчик. – Об этом я не подумал. Ко мне и вправду не лезли с вопросами.

– Может быть, еще и полезут...

– Не исключено.

– А это крайне нежелательно...

– Да уж, – старик вдруг непроизвольно дернул шеей – с некоторых пор Нисенбаума беспокоил нервный тик, следствие атеросклероза.

– Убийство – неплохой повод пригласить на беседу...

– С каких это пор им понадобились поводы? – возразил Моисей Залманович; он хотел было взяться за пешку, но передумал и отвел руку.

Подошел какой-то зевака, и Нисенбаум замахал на него:

– Нет-нет, молодой человек, только не сегодня. Вы нам помешаете. Я тренирую новичка, и он сильно волнуется.

Прохожий испарился, и оба продолжили разговор.

Нисенбаум прижал руки к груди:

– Поймите, – молвил он проникновенно. – Я старый и больной человек, мне повсюду мерещатся всякие ужасы. Может быть, я уже не гожусь в агенты. Может быть, меня пора списать. Но когда человека, с которым я провожу большую часть времени, вызывают в органы...

Игорь легко дотронулся до его плеча:

– Вы отличный агент, Моисей Залманович. Мы высоко ценим ваши заслуги. И я уверен, что вы совершите еще немало славных дел. И вы все сделали правильно. Этот вызов в прокуратуру нам не понравился.

Чуть успокоенный, старик дрожащей рукой взял ферзя, подержал, поставил на место. Уткнулся подбородком в кулак.

– Тронул фигуру – ходи, – улыбнулся Игорь.

Нисенбаум вяло улыбнулся в ответ.

Игорь решительно хлопнул себя по бедрам:

– Значит, поступаем так, Моисей Залманович. С квартиры вам придется съехать. Скорее всего, вам имеет смысл исчезнуть и из города. Обо всем этом мы позаботимся. И действовать придется как можно быстрее.

Нисенбаум тяжело и обреченно вздохнул:

– Эх... В мои годы нелегко покидать насиженные места. Но я все понимаю. Я уеду, куда скажете.

Игорь заверил его:

– Мы обеспечим вам максимум удобств. И, кроме того, мы, конечно же, постараемся выяснить, кто и почему вдруг заинтересовался вашим товарищем. У нас достаточно широкие связи.

Подумав, он добавил:

– Вполне вероятно, что вам придется перебраться за границу. Для этого есть и другие основания.

– Акция? – вскинулся Нисенбаум.

Игорь вновь улыбнулся. Улыбался он очень хорошо: открыто и снова чрезвычайно доброжелательно.

– Скорее всего. Видите ли... я сейчас поделюсь с вами сведениями, которые...

– Да-да, – закивал бывший Красавчик, давно превратившийся в Бильярдный Шар. – Вы знаете, что я умею молчать.

– Знаю, – кивнул Игорь. – Потому и рассказываю. Понимаете – мы, в свою очередь, тоже вышли на кое-кого. На того, кого разыскивали многие и многие годы. Вам что-нибудь говорит фамилия Валентино?

Старик потемнел лицом.

– Говорит, – процедил он. – Мне рассказывал о нем Сергей. Это гад, который проводил над ним первичные опыты. Предварительные, отборочные...

– Он самый. Так вот: имеются основания подозревать, что эта сволочь окопалась в Париже. Воображаете, какая наглость? Не Аргентина, не Бразилия – самый центр Европы! Под носом у французов, которые тоже не жалуют бывших нацистов.

Нисенбаум покачал головой:

– Но я никогда не видел его в глаза. Сергей, правда, описывал его, и довольно подробно, но этого мало.

– Вам и не придется его опознавать. Вы можете быть свидетелем как человек, имеющий непосредственное отношение к делу, на которое он работал.

Нисенбаум удивленно вскинул редкие седые брови:

– Свидетелем? Будет суд?

Игорь расхохотался:

– О чем вы говорите, Моисей Залманович! Какой ему суд? Никакого суда... Но как участник грядущего эксперимента вы, может быть, приобщитесь... к дознанию. Есть основания считать, что Валентино имеет непосредственное отношение к Проекту, и что Проект... скажем так, не закрыт. Во всяком случае, давнишняя история получила неприятное продолжение.

– Ясно, – сказал Красавчик. – У вас свои тайны, я в них не суюсь.

– У нас, – строго поправил его Игорь.

– Да, извините. У нас.

– И потом: разве вам не хочется поучаствовать в дознании лично?

Пальцы у старика скрючились, глаза зажглись.

– Да, – хрипло проговорил он. – Я очень, очень хочу поучаствовать лично. Хоть прямо сейчас. В любую секунду.

Его собеседник, несмотря на молодость повидавший виды, невольно содрогнулся, вообразив, какие вещи способен сотворить с бывшим доктором Валентино Баутце Нисенбаум, если отдать ему на откуп эсэсовца – человека, между прочим, не менее пожилого, чем сам Моисей Залманович. Кровавая встреча двух верных кандидатов в дом престарелых – или на кладбище. Он подумал, что Соломон Красавчик в мести своей, возможно, окажется способен превзойти самого доктора Валентино с его былыми лагерными подвигами.

Жуткая картина промелькнула перед внутренним взором Игоря и погасла.

– Отношение к Проекту, – повторил Нисенбаум. – Он стоит за событиями на острове Коневец? Между прочим, ваши интересовались мною именно в связи с ними.

– Вот еще что, Моисей Залманович, – сказал Игорь, поигрывая ладьей и вовсе не собираясь отвечать на неуместный вопрос – Не любопытствовал ли кто-нибудь в последнее время насчет... вашего здоровья?

– Нет, – с готовностью отозвался Красавчик. – Я доложил бы сразу.

– Не вызывали в поликлинику? На плановую диспансеризацию?

– Я и так там днюю и ночую, – с горечью ответил старик. – Нет, не вызывали. А вы полагаете...

– Глупо сбрасывать со счетов вторую сторону. Вы же сами обеспокоились приглашением вашего друга в прокуратуру – Игорь тщательно затолкал окурок в сигаретную пачку – В игре довольно много участников.

– Нет, меня не звали.

– Ну хорошо. Итак, на квартиру не возвращайтесь. Отправляйтесь прямо отсюда на Четвертую Базу.

– Но мои вещи...

– Не тревожьтесь о них. Никому не звоните. В поликлинику без крайней нужды – вообще ни ногой. Лучше уж вызывайте скорую... нет, сразу же поставьте в известность нас!

– Хорошо.

– Связь прежняя. Без нужды на нее тоже не выходите. Телефон у вас при себе?

– Да, я прихватил. Это понятно.

– Тогда расходимся. Спасибо за партию, Моисей Залманович. Было чрезвычайно познавательно.

Молодой человек встал, церемонно поклонился, протянул руку, и старик столь же уважительно пожал ее. Игорь неторопливо, вразвалочку пошел по аллее, а Моисей Залманович – тоже неспешно – стал собирать шахматы. Уложив фигуры, встал, подобрал газету, аккуратно сложил ее, сунул в карман. И медленно двинулся в противоположную сторону.

* * *

Прохожий зевака, остановившийся поглазеть на игроков, хоть и скрылся из вида, но далеко не ушел.

Он удобно обосновался за ближайшим плешивым пригорком, откуда вел пристальное наблюдение.

Со стороны могло показаться, будто он беседует сам с собой, но это было не так. Досужий зевака располагал новомодным переговорным устройством, крепящимся к ушной раковине.

– Они расходятся, – сказал он негромко. – Нулевой вариант, вас понял. Начинаю работать.

...Рыжеволосый Игорь вышел прямо на него и сразу узнал.

Рука Игоря немедленно скользнула за пазуху, но он ничего не успел сделать. Пуля, выпущенная из пистолета с глушителем, вошла ему в переносицу, и агент тяжело повалился на тропинку, так и не успев до конца осознать случившееся. В парке произошло очередное убийство, на сей раз не имевшее ничего общего с хулиганством.

* * *

А в это время на другом конце парка происходили события иного рода, менее кровопролитные.

Моисей Залманович, с зажатой под мышкой шахматной доской, плелся по адресу, именовавшемуся Четвертой Базой. На душе у него было муторно, ему отчаянно хотелось домой.

Когда он вышел на проспект, его уже ждал черный «мерин».

А возле «мерина» его, в свою очередь, дожидались двое – самого, что характерно, невзрачного и незапоминающегося вида.

Первый шагнул вперед, второй недвусмысленно держал руку в кармане и выглядел напряженным.

– Здравствуйте, Моисей Залманович, – приветливо вымолвил первый. – Прошу в авто. У вас ведь больные ноги...

Ноги у Красавчика и в самом деле были больные. Но подкосились они не от этого. Двое быстро подхватили его и втолкнули в салон, старик подтянул колени автоматически, неуклюже изобразив «полусамоварчик».

«Мерседес» рванул с места.

Глава четвертая

ПРИКАЗ НА ЗАПАД

Начальство непредсказуемо, как сама жизнь. Для многих оно и является жизнью, тяжелой и беспросветной.

«Сирены» уже вовсю готовились начать операцию по поиску и захвату капитана Гладилина, и Каретников даже успел связаться с Маэстро и договориться о встрече для выработки плана совместных оперативных действий, когда его снова выдернули в Управление.

Все тот же Клюнтин.

Генерал-майор, как ни в чем не бывало, объявил, что ситуация меняется и Посейдону не придется заниматься Гладилиным.

Посейдон не сдержался:

– Но как же, товарищ генерал-майор... Маховик уже запущен, отрабатываются пути... Теперь все бросить?

– Товарищ капитан! – Клюнтин повысил голос – Гладилиным займется группа Маэстро. Я думаю, они отлично справятся. А вы, мне кажется, забыли, кем являетесь. Вы – водный, а точнее, подводный спецназ. И руководство считает целесообразным использовать вас, так сказать, по профилю.

Услышав это, Каретников несколько приободрился. Гладилин отодвинулся на второй план, хотя чувства, которые капитан испытывал к нему, не претерпели ни малейшего изменения.

Эти чувства заключались в жгучем желании разделить Гладилина на отдельные части тупым ножом.

– Вашей же группе предстоит выполнить несколько иную задачу, – продолжил генерал-майор. – Насколько мне известно, вам еще никогда не приходилось действовать на территории Франции.

Насколько ему известно!

– Во французских территориальных водах? – удивился Каретников. – Как это не приходилось?

Он приготовился загибать пальцы, но Клюнтин остановил его, предупреждающе выставив ладонь:

– Я о другом говорю, товарищ капитан. Сена, по-моему, ни разу не становилась объектом вашей оперативной разработки.

Каретников озадаченно посмотрел на него.

– Сена – в смысле река? Нет, не становилась.

– Ну вот. Что вам известно о парижских набережных, товарищ капитан? О географии города?

Посейдон сосредоточенно наморщил лоб:

– Ну... самое общее. Набережная Конти. Набережная Орфевр, естественно. Набережная Святого Августина. Набережная Анатоля Франса... там еще музей д'Орсе, импрессионисты...

– Стоп, – генерал удовлетворенно кивнул. – Похвально обладать такими познаниями, когда они не представляют непосредственного оперативного интереса. Собственно говоря, именно упомянутая вами набережная Анатоля Франса и станет местом пристального внимания вашей победоносной группы.

Посейдон отрывисто кивнул – возражать не было никаких оснований. Тем более что он уловил плохо скрытый сарказм. Всем своим видом капитан показывал, что ждет дальнейших инструкций.

Клюнтин утопил кнопку в тумбе стола, и позади него разъехались шторы. На месте привычного экрана оказалась карта Парижа – точнее, только один фрагмент. Тот самый знаменитый музей д'Орсе с импрессионистами.

– Будем брать живопись? – с интересом осведомился Посейдон, позволяя себе некоторую вольность.

– На кой она нам сдалась, – отмахнулся Клюнтин. – Берите, впрочем, если время останется... Нас интересует не сам музей, а вот этот особнячок неподалеку. Просто сказка, согласны? Чудо, а не особнячок.

– Понятно, – кивнул Каретников.

– В этом особняке окопался один древний гад. Старый фашист, врач-преступник. По нему давно плачут виселица, газовая камера, пуля и электрический стул – все сразу, вместе взятое, но лучше бы поочередно. Его зовут Валентино Баутце. Но и он нас не слишком интересует, пусть им занимаются израильтяне... Только не позволяйте им путаться у вас под ногами!

– Не позволим, товарищ генерал-майор.

– К тому же мы подозреваем, что они охотятся не только за этим эсэсовцем, но и за тем же, за чем и мы.

– А за чем охотимся мы?

– За документацией этого мерзавца. Валентино держит в сейфе важные документы, имеющие непосредственное отношение к событиям на острове Коневец. И к эсминцу «Хюгенау», конечно. Как они к нему попали – это еще только выясняется. Зачем они ему понадобились, мы выясняем тоже. На сей счет, кстати, имеются определенные соображения, но это уже вопрос не вашего уровня.

Посейдон обнаглел и спросил напрямую:

– Не он ли направил на остров немецкую группу? И не с ним ли будет искать связи Гладилин?

Генерал-майор Клюнтин поджал губы и неприязненно посмотрел на капитана поверх очков.

– Вы можете строить любые гипотезы, товарищ капитан, – ответил он сухо. – Вопрос, повторяю, не вашего уровня.

Каретников задумчиво побарабанил пальцами по столу.

– Странно, – пробормотал он.

– Что вы находите странным?

– Да так... Особняк, набережная... Почему «Сирены»? Это вполне сухопутная операция. Тот же Маэстро справится куда эффективнее.

Клюнтин усмехнулся:

– Как же вам хочется заняться Гладилиным, капитан... Это плохо. Личные амбиции в нашей работе противопоказаны.

– Личная неприязнь, товарищ генерал-майор. Ничего не могу поделать, за ним серьезный должок.

– Эмоции вредят делу, товарищ Каретников. Обещаю вам, что, если нам удастся взять Гладилина живым, я организую для вас короткую встречу. Полчаса вам хватит?

– Хватит двух минут.

– Ну и отлично. И при условии, конечно...

– Что мы сами вернемся живыми из нашей передряги, – докончил сообразительный Каретников.

Клюнтин согласно кивнул:

– Именно это я и хотел сказать. Вы спрашиваете, почему посылают вас, а не того же Маэстро? Я объясню вам. Этот очаровательный домик укреплен настолько надежно, что голыми руками его не возьмешь.

Посейдон недоверчиво хмыкнул:

– Это Маэстро не возьмет? С его-то людьми? Да там один Гусар все разнесет к чертовой матери...

Клюнтин усмехнулся:

– Вот этого и не хотелось бы. У нас нет ни малейшего желания устраивать войсковую операцию в центре Парижа.

– А Моссад? У Моссада есть такое желание?

Клюнтин махнул рукой:

– Мне нет дела до того, как там будет действовать Моссад. В конце концов, им, может быть, и в самом деле нужен только сам Валентино. А старик как-никак выползает из своей норы. Кости погреть, мир посмотреть... Его можно похитить или просто тупо ликвидировать... Не наша это забота, – повторил генерал-майор. – Наша забота – содержимое его сейфа.

– Но если сухопутная боевая операция исключена, то...

– То это означает, что вы пойдете под водой. Канализационный коллектор, трубы, подкопы – что угодно, там должен быть какой-то вход.

Каретников подумал:

– Данные предварительной разведки?

– Их нет! – развел руками генерал. Чувствовалось, что этот ответ дался ему с известным усилием.

Очередная странность.

Обычно в таких случаях проводится тщательная разведка, устанавливаются пути подхода и отхода.

А здесь – ничего.

Как будто Клюнтин действует на свой страх и риск, не прибегая к обычному в подобных ситуациях содействию параллельных ведомственных структур.

История с эсминцем повторялась – там тоже не было никакой поддержки, как, впрочем, и внятных разъяснений по поводу ее отсутствия.

Повторялась и малопонятная история с тотальной и ненужной зачисткой баронского особняка.

«Ну ладно, – сказал про себя Каретников. – Придет время, и все встанет на свои места». Вслух же он произнес:

– Это все, что мне положено знать, товарищ генерал-майор?

– С одной стороны – да. С другой – нет.

– Я вас не понимаю...

– Вам положено знать еще меньше. Я хочу сказать, что вашей группе под страхом военного трибунала запрещено знакомиться с содержанием документов, которые вы выкрадете у Валентино.

Вот даже как.

Посейдон смотрел на него ошарашенно.

– Но, товарищ генерал-майор, возможны случайности... бумаги могут рассыпаться... у Магеллана, в конце концов, фотографическая память, он специально обучен... мы не можем исключить, в конце концов, необходимости. Как нам поступать, если возникнет прямая угроза их уничтожения? Не лучше ли запомнить?

– Они не должны рассыпаться, – жестко ответил Клюнтин. – И мы не в каменном веке, капитан. Вряд ли это бумаги – скорее всего, электронные носители. И вы должны полностью исключить угрозу, как вы выразились, их уничтожения.

– Но если все же...

– А если все же, то...

* * *

Повисла долгая пауза. Каретников все понял.

Их просто убьют, причем свои же.

И у капитана немедленно зародилось предположение даже худшее и вообще бредовое: их убьют е любом случае, страховки ради.

С этим несчастным эсминцем была связана какая-то дикая некрасивая история. И в Управлении существовали силы, которые не хотели, чтобы эта история всплыла. Он давно это подозревал, и подозрения неуклонно усиливались.

Посейдон принял решение: он ознакомится с документами.

Возможно, таким образом он сумеет обезопасить себя и своих людей – Мину, Торпеду, Флинта и Магеллана. Да и Чайку – ее в особенности. Убить человека, находящегося в больнице, – задача для первоклашек.

* * *

Доктор Валентино очень и очень постарел.

Кожа высохла, стала дряблой и покрылась рыжевато-коричневыми пигментными пятнами; нос сделался малиновым, испещренным прожилками. Руки дрожали, а с ногами вообще была беда: деформирующий артроз в стадии, когда помочь человеку уже ничем нельзя. Ноги у него изогнулись причудливым колесом, и Валентино передвигался с великим трудом. Чаще всего он предпочитал пользоваться креслом-каталкой. До недавнего времени на ней был установлен мотор, но потом Валентино от него отказался, приняв решение упражнять уже давно увядшие мускулы рук.

Плюс сотня других обычных старческих недугов – и тебе одышка, и перебои в сердце, и надсадный кашель по ночам, и аденома; всего не перечесть.

И еще память.

Которая не отказывала – наоборот, работала слишком хорошо. Конечно, события далекого прошлого помнились лучше, чем вчерашние, как и положено в глубокой старости, но жаловаться было грех.

Нет, Валентино не испытывал ни малейшего сожаления по поводу своих людоедских лагерных подвигов. У него по сей день, бывало, чесались руки – так хотелось засадить какому-нибудь ублюдочному недоделку добрую дозу фенола в сердце. У него даже хранился дома этот фенол – уже готовый к введению, в шприце. Наподобие сувенира из прошлого.

Но что-то грызло его.

Он чувствовал, что отвечать в итоге придется.

Казалось бы – чего ему бояться? Он слишком стар, чтобы страшиться смерти. Хотя никто не цепляется за жизнь сильнее, чем старики. Он никогда не верил в Бога, но изо дня в день к нему будто подступало что-то, словно подкрадывалось какое-то неоформленное опасение, некое сомнение и подозрение.

Да еще проклятое воображение, чересчур обедненное повседневным опытом.

В те редкие дни, когда верный Лютер вывозил его на прогулку – конечно, под усиленной охраной, – и он обозревал веселый Париж, знать не знавший, кого приютил, все виделось ему в убогом лагерном свете.

Воды Сены были начисто отравлены «Циклоном», повсюду мерещились сутулые виселицы и пулеметные вышки; везде была накручена кольцами колючая проволока под током, а вместо заливистого уличного аккордеона в ушах звучала ефрейторская губная гармошка. В воздухе плавал невидимый пепел, ноздри улавливали примесь сладковатой гари.

Он сидел в инвалидном кресле, укрытый клетчатым пледом, и мрачно рассматривал собственные ладони с истонченными венами, когда кошачьей поступью вошел Лютер. Адъютант, по совместительству – нянька, батька, постельничий и медбрат, – почтительно поклонился и замер, демонстративно не отваживаясь раскрывать рот по собственному почину.

– Что тебе, Лютер? – проскрежетал Валентино, не оборачиваясь. Он и так знал, кто стоит у него за спиной.

– Санта вышел на связь, герр Мендель, – доложил Лютер. – Четыре минуты назад; он пока что в относительной безопасности.

Для пущей конспирации Валентино умышленно выбрал себе еврейскую фамилию.

– Как ты сказал? – старик приложил к уху ладонь.

– Я осмелился доложить вам, что Санта вышел на связь.

На лице доктора Валентино зазмеилась слабая улыбка. Это означало высшую степень удовлетворенности.

Глава пятая

НАТУРАЛИЗАЦИЯ

Поживиться в стариковском доме было особенно нечем, но капитан Гладилин изрядно проголодался и устал. Он подумал, что поспешил с отказом перекусить и привести себя в божеский – если это слово было уместно в его отношении – вид. Самое время наверстать упущенное.

Но перво-наперво он с грохотом откинул крышку подпола, ухватил труп сторожа за ноги и сбросил вниз. По полу протянулся кровавый след, и Гладилин не поленился замыть его. Теперь были шансы, что старика найдут не сразу, – дело лесное: ушел человек и ушел, и когда воротится – неизвестно. А в том, что сюда придут и поищут хотя бы наскоро, Гладилин не сомневался.

«Что же он здесь все-таки сторожил, старый черт?»

Капитан отыскал фонарь и нырнул в пахнувшее гнилью отверстие, куда только что отправил хозяина сторожки.

Ну, понятно.

Шкурки беличьи да лисьи. Старый браконьер. Что ж, получил по заслугам. В принципе, совесть и так не донимала Гладилина, но при виде преступной деятельности убиенного он почувствовал себя немного лучше. Сказался уже привившийся сыскной инстинкт, требовавший удовлетворения.

Переступив через тело хозяина, капитан принялся изучать содержимое подпола. Банки с соленьями, связки сушеных боровиков. Гладилин снял с полки первую же банку, вскрыл, до отрыжки наглотался груздей.

Стал шарить дальше, нашел шмат сала да вяленую рыбу; прибрал все. Остановился перед бутылью с мутным самогоном. Поколебавшись, откупорил и сделал несколько добрых глотков. Он пережил серьезное напряжение, и его необходимо было снять. Но и напиваться не стоило, он должен был сохранять контроль.

Он сохранил его настолько, что протер все ручки, все поверхности, до которых дотрагивался. Тоже довольно бессмысленно. Ищеек, идущих по его следу, такими штуками не собьешь. Но все же надежнее перестраховаться.

Упаковался, прихватил телефоны. Стало быть, хутор Славяновка, двадцать километров лесом. Он вышел из сторожки, прищурился на солнце. Если ему повезет, и он не заблудится, то к ночи наверняка дойдет; а может, и пораньше.

Через два часа пути лесными тропами дорогу ему преградила болотная топь. Капитан не имел опыта переправы через болота, но сознавал, что на рожон лезть не следует, и проявил исключительную осторожность. Выдернув тощее деревце, Гладилин совал его в каждую прогалину; шагал мелко, по десять раз пробовал ступней зыбкий мох. Четыре раза он проваливался, однако не глубоко; словно бы незримая сила вела его, нашептывая верный маршрут, и капитан доверился ей полностью, ошибочно принимая за интуицию.

...Он заблудился, но в итоге все-таки выбрался на правильную дорогу и, двигаясь по тракторному следу, объявился в Славяновке, когда солнце уже садилось.

* * *

Гладилина немного удивляло существование зарубежной агентуры в этом Богом забытом месте. С таким же успехом можно было наладить филиал ЦРУ в милицейском обезьяннике. С десяток одинаково серых, покосившихся избенок; переломанные плетни, жалкие огороды, поганые сараюшки, редкие унылые подсолнухи. Лопухи, лебеда, похмельное сонное марево. Пьянь и рвань, голь перекатная.

Чем живут – непонятно.

Никто не работает – это ясно как день.

Все что можно давно разворовано, причем разворовано всерьез – не то что в сторожке, где он так наследил.

Пропили небось даже гвозди. Прямо тебе Кижи, без гвоздей построенные. Гладилин презрительно сплюнул.

Номеров на избах, конечно, не было никаких. И улица никак не называлась, потому что ее тоже не было. Капитан отсчитал четвертый дом справа и в очередной раз снял ПМ с предохранителя.

За дверью его могло ждать что угодно.

У него явно начиналась паранойя: ему уже повсюду мерещился свирепый спецназ. Против спецназа с придурковатым «макаром» не попрешь, но оружие придавало хоть какую-то уверенность.

Он вообразил вдруг внутреннее убранство этого убогого жилища: замаскированный шпионский центр, под завязку набитый аппаратурой. А в ближайшем поганом пруду, подернутом ряской, затаилась подлодка, которая должна вывезти его за кордон по тайным подземным рекам.

Тут Гладилин невольно улыбнулся: местные хлопцы-удальцы разобрали бы этот центр по винтику, как разобрали тракторы и бульдозеры. А подлодку порезали бы на лом куда быстрее, чем это сделают с эсминцем «Хюгенау» в месте его последнего упокоения.

Переведя дыхание, он взошел на скрипучее крыльцо и трижды постучал. Ему отворили мгновенно, так что Гладилин отпрянул, уже готовый выстрелить.

– Кто вы такой? – прозвучал спокойный вопрос. Голос, подчеркнуто равнодушный, принадлежал женщине.

Ответ мог быть только один. – Санта, – назвался Гладилин.

– Заходите.

Женщина повернулась к капитану спиной, направилась в горницу. Оглянувшись в последний раз, Гладилин последовал за ней.

Когда он вошел в горницу, хозяйка уже сидела за столом, сложив перед собой руки. Сидела очень прямо. Лет пятьдесят – а впрочем, шут ее разберет. Может быть, сорок, а может – и все шестьдесят пять. На столе – пусто, нет даже скатерти, голые доски. И никакого угощения, чему капитан почему-то не удивился.

Лицо у женщины было строгое, редкие седые волосы аккуратно собраны в плотный пучок, тонкие губы поджаты. Одета обычно для здешних нищенских мест: какая-то застиранная кофта, юбка из грубой ткани. Обута в резиновые сапоги: неужто и дома в них разгуливает?

– Покажите товар, – приказала женщина.

В ее бесстрастном тоне было нечто, вынуждавшее подчиниться любого, будь он даже полоумным маньяком.

Гладилин покорно снял рюкзак – впервые за всю свою одиссею; развязал его и вынул связку стальных капсул. Если бы в этот момент его увидел Каретников, то проклял бы себя тысячу раз! Такие штуковины не разобьются ни при каком ударе, поэтому Гладилин и отказался их засветить, когда Посейдон потребовал доказательств. Впрочем, понимание этого факта не мешало самому капитану по-прежнему обращаться с грузом с максимальной осмотрительностью. В этом таился иррациональный страх перед неизвестной смертельной угрозой.

– Как я могу быть уверена, что в капсулах именно то, что должно быть? – ровным голосом осведомилась хозяйка.

Гладилин нехорошо осклабился:

– Вскрыть?

Впервые на лице женщины обозначилась легкая неуверенность, сразу сменившаяся неудовольствием. Черный юмор явно был чужд хозяйке.

– Нет, не нужно.

Капитан почувствовал, что пора, наконец, брать инициативу в свои руки. Он подался вперед:

– Вы-то сами кто будете, хозяюшка?

– Не та, кого вы боитесь. Иначе уже лежали бы на полу, мордой в доски. Вам не о чем здесь беспокоиться.

– И все же?

Та вздохнула:

– Я из немцев, приехала давно, с Поволжья. Поддерживаю связи с родиной. Достаточно?

– Как же вы их поддерживаете-то, в такой глухомани? Да еще и регулярно, насколько я понимаю?

– Это вас не касается. Вам нужно переодеться и вообще максимально изменить внешность. Скоро за вами приедут.

«Максимально»! И как она уживается с таким лексиконом среди местного быдла? Слух Гладилина особенно резанула последняя фраза. Ему почему-то не хотелось относить ее к собственной особе. В его милицейском представлении «приезд за кем-то» мог означать лишь одно: арест.

Но в рекомендациях немки был несомненный резон. Он и сам подумывал о «максимальной» маскировке.

– Можете предложить что-то конкретное? – спросил он деловито. – У вас есть нужные средства?

– Конечно, – хозяйка встала и вышла в соседнюю комнату. Она совершенно не боялась гостя, хотя не могла не понимать, что тот весьма и весьма опасен. Капитан, пока она отсутствовала, изучал обстановку. Все аккуратно, чисто, даже слишком чисто. И очень бедно, никаких излишеств.

Женщина вернулась с машинкой для стрижки волос (она была еще советских времен), и через несколько минут ранее белокурый капитан Гладилин сделался бритым налысо. Сразу обозначились бугристости черепа, нисколько его не красившие, но это лишь играло ему на руку. По ходу стрижки Гладилин не шелохнулся.

Немка придирчиво осмотрела гостя, покорным бараном дожидавшегося продолжения экзекуции. Снова вышла, вернулась с какими-то гремучими инструментами. Подошла к визитеру вплотную:

– Откройте рот, запрокиньте голову.

– Что это? – подозрительно осведомился Гладилин.

– Я поставлю вам фиксы. Золотые, две штуки.

– Вы и это умеете?

Хозяйка презрительно передернула плечами.

– Кого же вы, интересно, из меня лепите?

– Я леплю из вас, как вы изволите выражаться, братка. Как изволят выражаться в вашей великой стране. К сожалению, я не умею делать татуировки, а они бы не помешали. Так и не освоила это искусство в ваших застенках.

Капитан Гладилин, как-никак служивший в милиции, расхохотался, оставив застенки без внимания:

– Это прошлый век! Таких братков теперь уже нет! Вы мне еще малиновый пиджак предложите...

– Малинового у меня нет, а кожаный дам. Небольшой анахронизм лучше, чем ваша изначальная внешность, вам не кажется?

Возразить было нечего.

Покончив со стоматологией, немка вновь критически воззрилась на гостя. Тот встревоженно заерзал, перехватив ее взгляд.

– Вас что – не устраивают мои глаза? Тут уж извините... Они мне дороги, не позволю выкалывать. И цвет вы вряд ли измените.

– Не изменю, – согласилась немка и нанесла капитану такой удар, что тот полетел на пол и на некоторое время лишился чувств. Вселенная для него вспыхнула болевым фейерверком, тут же сменившись небытием.

Когда к Гладилину стали возвращаться чувства, он ощутил, что его волокут в угол и, привалив к стене, удобнее усаживают.

– Что... это... такое... – простонал Гладилин, осторожно дотрагиваясь до свежевыбритой головы. Она раскалывалась. Внутри головы словно гудели поминальные колокола. Капитан попытался разомкнуть веки, и это ему удалось только с правым глазом, левый не открывался.

– Простите, – сказала хозяйка. – Это вынужденная мера, ничего личного. Темные очки смотрелись бы на вас слишком примитивно. А сейчас у вас настоящая травма – взгляните сами.

Она поднесла ему зеркало. Гладилин увидел на месте своего левого ока чудовищный «фонарь».

– Дайте льда... надо приложить...

– Никакого льда. Никто не собирается вас лечить, до свадьбы само заживет. А вот повязку я вам наложу, и если кто-то заинтересуется, то увидит, что наложили ее вполне обоснованно.

Она подала Гладилину кружку, капитан отхлебнул и закашлялся: это был не самогон, а чистый спирт.

– Дайте воды...

– Нельзя запивать спирт водой. Будет ожог.

Спустя какое-то время Гладилину стало намного легче, и он бросился к рюкзаку проверить – на месте ли капсулы. Они были на месте. Сунул руку в карман – ПМ тоже был на месте. Немка следила за его манипуляциями с нескрываемым презрением. Ничего другого она от этого русского не ждала.

– Вот ваша одежда, – она брезгливо швырнула ему какие-то шмотки и удалилась все той же величественной походкой.

Постанывая и пошатываясь, капитан начал переодеваться. Перед глазами все плыло, руки не попадали в рукава. Минута, две, три – и вот Гладилин выпрямился, преображенный. Истертые вельветовые портки, рубаха навыпуск, тяжелые ботинки-говнодавы, обещанный кожаный пиджак плюс золотая цепочка на шею; он почему-то подумал, что золото настоящее.

Капитан действительно преобразился.

Он превратился в настоящего гопника.

Часть вторая

ПЕСНИ ЖАВОРОНКА

Глава шестая

ДОПРОС ПИОНЕРА

– Наши, – прошептал Сережка Остапенко.

Красавчик не сказал ничего, его шатало.

Элементы эсэсовской формы, позаимствованные у Иоахима фон Месснера, заставили моряков сделать стойку: сработал сделавшийся условным рефлекс; однако мгновением позже все расслабились и опустили вскинутые было стволы. Особенно впечатлял черный китель, болтавшийся на Сережке.

Усатый мичман приблизился.

– Вы кто такие будете, хлопчики?

Те не знали, что сказать. Они совершенно растерялись. Морской воздух опьянил их крепче спирта и в клочья разорвал путаные мысли.

– Я... я Сережка. А это Соломон.

– Вот вы, значит, какие, Сережка и Соломон. Чего ж вы так вырядились? Здоровьем рискуете! У наших ребят нервы на пределе...

Соломон сглотнул и с трудом выговорил:

– Там... внизу... фриц дохлый валяется... мы ему двинули...

– Фрица убили? – не поверил мичман.

Внешность героев вынуждала усомниться в заявленном подвиге.

Стали подтягиваться другие моряки, с интересом прислушиваясь к разговору. Но тут вмешался человек в противогазе, который вывел ребят из трюма. Он, кстати сказать, уже некоторое время как снял маску, и под ней оказалось породистое, аристократическое, не вполне славянское лицо.

– Все разговоры прекратить, – жестко распорядился этот человек. – Отойти на расстояние десяти шагов. Выполнять.

Он почему-то сразу не понравился Сережке и Соломону.

У человека была смешная фамилия: Жаворонок. Больше ничего забавного в нем не содержалось. Будучи лишь в звании майора, он подчинялся непосредственно Берии, и этого было достаточно, чтобы всяческие смешки сошли на нет. Один из коллег, позволивший себе высказаться в том духе, что, дескать, «невелика птица», угодил под следствие, а дальше – уже никому не известно, куда.

Жаворонок, в помощь которому были приданы два лейтенанта – под видом обычных матросов, – предполагал обнаружить на плененном эсминце трупы, и только трупы. То, что ему удалось заполучить двух живых, могло оказаться невероятной удачей со всеми вытекающими приятными последствиями. Если только они не заразные – Жаворонок подумал об этом слишком поздно, чтобы принять меры.

Правда, и трупов он нашел предостаточно и сожалел, что не застал в живых ни одного немецкого врача. Но на борт «Хюгенау» он взошел даже не с целью захватить пленных: его интересовало совсем другое.

Его интересовал экспериментальный материал.

Собственно говоря, ради этого материала была задумана вся операция по захвату эсминца.

Потому что Лаврентий Павлович был не тот человек, от пристального внимания которого могли укрыться разработки вроде тех, что велись в германской плавучей лаборатории.

Лейтенанты уже тоже покинули трюм, держа в руках оцинкованные ящики с искомым материалом.

Двое истощенных подростков, одетые на манер огородных пугал, в перспективе тоже могли рассматриваться как экспериментальный материал. Во всяком случае, как результат воздействия этого материала.

– В шлюпку, – коротко приказал Жаворонок.

– И этих?

– Этих в первую очередь.

Майор проследил, как лейтенанты препровождают Сережку Остапенко и Соломона Красавчика в шлюпку; сам же он караулил трофейные цинки. Он стоял как скала, широко расставив ноги, – качка была небольшая, но ощутимая. Потом один из лейтенантов поднялся забрать ящик, майор захватил второй и спустился вниз. Он сделал это довольно неуклюже – был явно непривычен к морской реальности; шлюпку сильно качнуло.

Сережку и Соломона бил озноб: дул пронизывающий ветер. С палубы в шлюпку упала пара бушлатов: нашлись сердобольные люди. Жаворонок запрокинул голову и одобрительно кивнул.

– Кутайтесь, пацаны, – пригласил он ребят, стараясь говорить как можно добродушнее. Выходило у него натурально: он и в самом деле не имел ничего против этих бедолаг. Ему самому было немного неприятно то, что предстояло. Так, впрочем, бывало всегда; постепенно он входил в аппетит, и недавняя неприятность оборачивалась уже хорошо распробованным удовольствием.

Лейтенанты взялись за весла. Шлюпка взяла курс на подводную лодку.

* * *

– Так как, говоришь, тебя звать? – проникновенно осведомился майор Жаворонок, мучительно сдвигая соболиные брови.

Он задал этот вопрос в восьмой раз.

В каюте было душно и жарко: Сережка изнемогал от всего сразу и по отдельности. В глаза бил яркий свет лампы. Глаза, однако, слипались: он смертельно устал. Его накормили до отвала – в силу необходимости для проведения следственных мероприятий, как сказал Жаворонок. К тому же до особого распоряжения предполагаемый материал следовало беречь.

Жарко было и самому майору. Он расстегнул ворот гимнастерки, на утонченном лице выступили крупные капли пота. Он то и дело вынимал надушенный платок и осторожно проводил им по шее и чуть порозовевшим щекам.

Глухо рокотали двигатели; лодка ушла на глубину.

– Сергей, – еле слышно ответил Остапенко.

– Сергей, а дальше?

– Семенович... Остапенко.

– Что ты делал на немецком корабле?

– Ничего... я ничего не мог делать...

– Что же – тебя туда сувениром взяли?

– Кем?

Деревенский пацан Сережка не знал этого мудреного слова.

Майор Жаворонок с досадой вздохнул:

– Слушай меня, парень. Сейчас не время шутки шутить. Ты попал в скверную историю. В очень скверную. Тебя взяли на вражеском боевом корабле. Ты понимаешь, что это значит? Чем ты там занимался – неизвестно. Ты знаешь, что полагается за сотрудничество с врагом?

Жаворонок прекрасно знал, чем занимались на вражеском корабле Сережка и Соломон. Но он нуждался в стопроцентной уверенности: он хотел быть уверен, что слышит правду, причем всю правду. К тому же страх и чувство вины неизменно располагают к сотрудничеству и никогда не бывают лишними.

То, что Сережка попал в скверную историю, тот понимал и сам. Не привыкать. Он уже и не представлял себе иных историй.

– Я не сотрудничал! Меня силком привезли... из концлагеря...

Курить на подлодке не разрешалось, но у майора был особый статус. Ему разрешалось все, и Жаворонок закурил. Дополнительный фактор, токсическое воздействие. Он не думал об этом, действовал по наитию.

– Да? А вот твой дружок поет другое...

Сережка тупо смотрел на особиста.

Соломон? Поет? С чего ему петь? С другой стороны, можно и спеть, если велят... Он и сам и споет, и станцует. Хотя станцевать у него вряд ли получится.

– Не понимаешь? – усмехнулся Жаворонок.

– Нет...

– Видишь ли, дружок твой дорогой говорит, что вы были добровольцами. Что вам пообещали свободу, безоблачную жизнь в Германии, если вы согласитесь работать на фашистскую науку.

Это звучало настолько бредово, что Сережка вновь не нашелся с ответом. Он и поверил Жаворонку, и не поверил.

– Как звали врача, который работал с тобой в лагере? – Майор резко сменил тему. Этот вопрос он задал в третий раз.

– Валентино...

– Опиши мне его.

Майор искал противоречия в показаниях, и они, конечно, случались. Остапенко путался. Валентино получался у него то высоким, то не очень, то брюнетом, то шатеном, то полным, то стройным. Самому Жаворонку все это начинало надоедать. Он щурился от табачного дыма.

– Ну так все же: что ты делал на корабле?

– Ничего...

– Хорошо. Допустим. Что с тобой делали на корабле?

– Уколы кололи...

– Какие?

– Откуда же мне знать...

– Больно было? – участливо спросил майор.

– В лагере больнее...

– Ну и дальше?

– Что дальше... плохо было... тошнило, рвало... поносило... сыпь была. Сознание потерял.

– Ладно. Мы сделаем тебе анализы и все проверим, – предупредил майор. – Еще что было?

– Еще в камеру водили...

– Что за камера?

– Не знаю... Там машины какие-то...

– Тоже было больно?

– Не, там не больно. Но потом все равно рвало. И волосы лезли...

Жаворонок задумался. Пока все совпадало с предположениями и прогнозами. Лучевая болезнь интересовала Лаврентия Павловича особенно.

– И ослабел, говоришь, сильно? – спросил он неожиданно.

– Да... ноги не ходят...

– Угу. А как же ты Месснера убил?

– Кого? – Остапенко наморщил лоб.

– Немца. С которого вы шмотки сняли.

Сережка разволновался. Он почувствовал, что его поймали на явном несоответствии, хотя он рассказывал чистую правду.

– Я не знаю, как оно получилось, – произнес он с горячностью. – Мы же вдвоем... Это как сила какая-то прилетела откуда-то. Мы не думали, что получится. Я и помню-то слабо. Он такой гад был...

– Гад, – согласился Жаворонок. – И все же? Как?

– Отвернули балясину железную... там была такая над койкой...

– Чем отвернули? – иронически усмехнулся майор.

– Крестом.

– Каким еще крестом?

– Вот этим, – дрожащими руками Сережка полез за пазуху, вывалил на ладонь погнувшийся крестик.

Жаворонок покачал головой:

– Так ты, выходит, верующий?

Остапенко пожал плечами. Ему было трудно определить свое отношение к религии. Он знал только, что крест его спас.

– А ведь пионером был небось? – Майор прищурился еще сильнее.

– Был. У нас все были...

– Пионер, а крест носишь. Ну-ка, снимай и давай сюда.

– Нет!

Сережка выкрикнул это звонко, страшно.

Он накрепко зажал крестик в кулак и отпрянул. В глазах его Жаворонок прочел готовность убить и его, особиста, как гада-Месснера, если понадобится, если он только посмеет посягнуть на крест. Ему уже приходилось видеть подобный огонь в очах фанатиков-мракобесов, которых он сутками выдерживал без сна, в стоячем положении, и которым мочился в лицо и расплющивал суставы.

– Ну-ну, – майор покачал головой.

Сережку трясло.

Вдруг глаза его, извергнув последнее пламя, закатились, и он грохнулся в обморок.

Глава седьмая

ДОПРОС ДИССИДЕНТА

Соломон Красавчик держался увереннее.

Это удивило майора Жаворонка: ведь парень, как-никак, совершил убийство, хотя бы и ненавистного фрица. Майор уже знал, что именно Соломон нанес основные удары, добившие Иоахима Месснера. Непонятно, как он вообще поднял тот здоровенный брус после такой жизни.

Более того – уверенность Соломона граничила с наглостью.

Вдобавок он изъяснялся намного складнее и грамотнее, чем Остапенко, и это почему-то было неприятно Жаворонку. Не то чтобы майор был таким уж ярым антисемитом, да и партия еще не до конца созрела для антисемитского курса. Но Жаворонок нутром чувствовал чужого.

Чужого, которого ревнивый и капризный еврейский Бог поцеловал в темечко и наделил недюжинными умственными способностями, которых не то чтобы не было у соплеменников майора, но которыми отличались слишком многие представители «богоизбранного народа».

Жаворонок, конечно, не продумывал всех этих мыслей, он просто испытывал неприязнь пополам с любопытством.

– Как же ты немца уделал? – поинтересовался майор, глядя Красавчику прямо в глаза-маслины.

Тот пожал плечами:

– Вы знаете, бывают моменты, когда силы удесятеряются. Мы слишком натерпелись от этого паразита, и мне было очень легко его завалить.

Он говорил то же, что и Остапенко, но иными словами.

– К тому же мне помогал Сережка, – добавил Соломон.

Дружка вытягивает, накидывает ему очки.

Жаворонок вздохнул:

– Видишь ли, Соломон, у органов есть все основания подозревать, что вы расправились с Месснером не только из ненависти. Понятно, что он не вызывал у вас дружественных чувств. Но не только из-за этого.

– А из-за чего же еще?

Майор вздохнул еще горестнее:

– Есть подозрение, что вы убирали свидетеля. То есть поступили как обычные уголовники, хоть это и был наш общий враг.

Можно задаться вопросом: зачем понадобились Жаворонку все эти допросы с ловушками? К чему? Подростков готовили совершенно к другому, и майор это преотлично знал. То, чем он занимался, было полной бессмыслицей и при любом результате не отразилось бы на дальнейшем. Даже если бы он точно установил, что парни замешаны в профессиональном шпионаже. Но дьявол иррационален, и государственные машины подавления, им сооруженные, иррациональны тоже. Однажды запущенные, они уже не в состоянии остановиться – они могут только сломаться.

Жаворонок просто выполнял свою работу.

Привычную.

Он делал то, что делал всегда. Он был обязан это делать. В противном случае всегда нашлись бы негодяи, которые поспешили бы донести, обвинить его в утрате бдительности, в близорукости и вредительстве.

И еще он увлекся, будучи энтузиастом своего ремесла.

...Красавчик смотрел на майора с нескрываемым интересом:

– Свидетеля чего?

– Вашего секретного соглашения с гитлеровцами.

– О чем мы согласились? – Красавчик был искренне потрясен.

– Известно, о чем, тут к бабке ходить не нужно. Добровольное участие в опытах в обмен на вольницу. И прочие блага. Вид на жительство в Берлине и так далее... Мне кажется, что это могло прозвучать весьма соблазнительно.

Соломон позволил себе развести руками:

– Это бред, товарищ майор.

«Вот сученыш».

Можно было отречься от статуса товарища и потребовать называть себя гражданином, но это отродье еще не перешло в категорию обвиняемых. Да и не перейдет – во всяком случае, в обозримом будущем.

– Бред, говоришь? А вот дружок твой поет другое...

– Сережка?!

– Сережка.

– Даже если и так, он, должно быть, помешался. Странно даже, что только сейчас, он уже давно был на пределе.

Жаворонок полез было за папиросами, но передумал.

– Почему ты живой? – неожиданно спросил он.

– Понятия не имею. Другие умерли. Мы с Сережкой крепче оказались. Что нас – судить за это?

– Не о Сережке речь. Почему ты живой?

– Я и говорю – крепкий, наверное.

– Ты не понимаешь. Ты ведь еврей?

– Еврей.

– Тогда почему ты живой?

Соломон Красавчик молча смотрел на особиста. Все как-то разделилось и сделалось автономным: он сам по себе, майор сам по себе, и лодка сама по себе – плывет, незнамо куда. И воздух сам по себе. И голова, и сердце, и руки-ноги. Соломон парил в вакууме, поддерживаемый лишь божественным промыслом.

– Я не знаю.

– Тебя должны были сжечь в печке. А ты живой. Что прикажешь мне думать насчет секретного соглашения?

– Я думаю, меня просто не успели сжечь в печке, – спокойно сказал Соломон. – Но многих успели.

Майор потянулся, демонстративно зевнул.

– Не в цвет говоришь! На эсминце многие умерли, а ты живой. В лагере многих спалили, а ты живой. Тебя в этом ничто не смущает, а? Ты какой-то особенный? Может быть, ты заговоренный?

– Вполне возможно.

– И кем же? – иронически осведомился Жаворонок. – Поиграем в мракобесие? Нечто подобное я уже слышал.

– Меня хранит мой Бог.

Майор с силой треснул по столу кулаком:

– Ты это брось, твою мать! Вы утомили меня своими богами! Спелись, да? За дурака меня держите?

– У нас с Сергеем разные Боги, – ответил Красавчик.

– А! Вот как! Разные! Креста, значит, не носишь?

Соломон отрицательно помотал головой:

– Не ношу.

– А что ты носишь? Эту вашу... звезду Давида?

– Сейчас – нет. А в лагере носил. Нам всем выдавали. Желтые такие, к полосатой робе пришитые.

– И пионером был?

– Уже комсомольцем, – ответил «сученыш».

– Ну негодяй! Как же тебе твой бог не запретил?

– Он не запретил, он даже посоветовал. Иди, сказал, запишись. Тебе выживать нужно – так Он сказал.

Жаворонок крепко стиснул зубы. Процедил:

– Да, бля... Проморгали мы, прохлопали. Из Одессы ты, значит? Ну ничего. Мы прошерстим ваш одесский комсомол. Мы вытравим это ваше осиное гнездо. Выжжем его каленым железом.

Впервые за всю беседу на лице Соломона отразилась тревога:

– Они-то при чем? Не трогайте никого, это же я, и только я. Это мое дело! Другие-то ни в чем не виноваты!

Но Жаворонок уже мысленно потирал руки. Все-таки он намыл крупицу золота в пустой породе. Ему будет о чем доложить по инстанции. Конечно, его могущественному шефу наплевать на какой-то там одесский комсомол, но лишней такая информация никак не будет.

Он прищурился:

– Хорошо. Я промолчу, но только в обмен на твое сотрудничество. На правду. Ты расскажешь мне всю правду о ваших шашнях с немцами. А я попробую забыть про вашу комсомольскую организацию.

Он лгал, конечно.

Красавчик напряженно размышлял.

– Нет, – проговорил он после долгой паузы. – Мне не о чем рассказывать. Все наши шашни – уколы в живот и руки.

Жаворонок о чем-то задумался.

– Вы с Остапенко были в разных лагерях, – сказал он наконец, как будто разговаривал сам с собой – настолько был погружен в свои мысли.

Соломон лихорадочно пытался сообразить, к чему на сей раз клонит эта сволочь. Эх, нет здесь стальной балясины... Эта тварь ничем не лучше Месснера. Да... стало быть, эсэсовца звали именно так, надо, на всякий случай, запомнить.

Он вообще старался все в жизни запоминать, ибо неизвестно, когда и что пригодится.

И ничего не ответил.

– Кто был у вас комендант?

Красавчик назвал фамилию.

– А врач?

Тот назвал и врача.

Жаворонок вновь погрузился в раздумья.

О чем он размышлял, Красавчик так и не узнал. Допрос закончился, закончился внезапно и – ничем.

...Его отвели в каюту. Их с Сережкой держали порознь.

Пристегивать их никто не пристегивал, потому что с подводной лодки сбежать нелегко. А лодка шла своим курсом. И Сережке, и Соломону, хотя общаться они не могли, одинаково казалось, что они находятся лишь в середине смертельно опасного маршрута. Могло оказаться и так, что пройдено даже меньше половины.

Часть третья

САНТА БЕЗ КЛАУСА

Глава восьмая

В ДВЕРЯХ ПРЕИСПОДНЕЙ

– ...Как сквозь землю провалился, – подвела итог Мадонна.

Маэстро мрачно кивнул.

Они сидели в кабинете вдвоем, и у обоих уже болели глаза от изучения топографических карт. Телефоны, по которым должна была поступать свежая оперативная информация, звонили с тупой регулярностью, как было приказано: через каждые полчаса. Это могло означать только одно: предписание исправно выполняется; однако свежей информации нет никакой.

– Эх, Маслова бы сюда, – в сотый раз сказала Мадонна.

Но аналитик Андрей Маслов был задействован в другой операции и находился вне досягаемости.

Гладилин исчез.

Внутренние войска прочесывали местность в радиусе двухсот километров от места его высадки, но единственным результатом было обнаружение трупа несчастного старика-охотника в сторожке.

Оружия там не нашли, и Мадонна с Маэстро предполагали, что Гладилин завладел ружьем. Поэтому на «человека с ружьем» была дана соответствующая розыскная ориентировка.

Никакого человека с ружьем найти не удалось.

Были взяты в оборот все ближайшие населенные пункты, вплоть до самых мелких хуторов – Высокое, Ботово, Славяновка, Ухтомка, Гарабеево и прочие. Но капитана Гладилина нигде не обнаружили. Никто не видел пришлого человека, никто не слышал о нем.

– Как там сообщение с райцентрами? – спросил Маэстро.

– Через пень-колоду. Автобусное сообщение – в половине случаев. В прочих местах – пешим ходом, на лошадях, тракторах... Тракторов, правда, там почти не осталось. Словно Мамай прошел.

– Но за водкой-то они как-то гоняют?

– Вот на оставшихся тракторах и гоняют, а так самогонкой обходятся. Есть кадры, которые пешком выходят затемно и возвращаются к полуночи, и так изо дня в день. Своего рода занятость. Ягод наберут, грибов, да плетутся продавать...

Маэстро снял трубку:

– Что с автобусными линиями?

Ему ответили, что линии проверяют. Пока результата нет.

Тот в сердцах шваркнул трубкой.

Пока все было ясно лишь со сторожкой, да и то... Может, там побывал разыскиваемый, а может быть, и кто другой. Собаки не взяли след, ибо никаких собак не приводили. От Гладилина не осталось ничего, что можно было бы подсунуть им в качестве образца. Да и брать след в лесу, где столько отвлекающих факторов...

Серьезная экспертиза требовала времени, а его, увы, не было и в помине.

Ясно было одно: если в сторожке похозяйничал капитан, то ушел он оттуда на своих двоих.

Конечно, сомнения в том, что там побывал именно Гладилин, были больше риторического свойства: так, порядка ради. Чужаков в тех краях немного. Кто-то, правда, постарался стереть отпечатки. Это не в стиле местного дикаря-хулигана, забравшегося поживиться стариковскими припасами.

Убийца ушел пешком.

Следовательно...

Кружок, которым Маэстро обводил хутор Славяновку, становился все жирнее. Ухтомка была ближе, но там существовало автобусное сообщение. Линию, как и саму Ухтомку, уже проверили, однако ничего не нашли. Проверяли и Славяновку, но...

А вообще, есть такая штука – интуиция.

Без нее в оперативной работе делать нечего.

И она подсказывала Маэстро, что проверка оказалась поверхностной. Прошли, поспрашивали и двинулись дальше.

А надо было копать.

* * *

Гопнику с перебинтованным лицом, с запахом перегара, с больной головой было крайне неуютно в тракторе, где его трясло и подбрасывало так, что он едва не ударялся макушкой о крышу кабины. С учетом свежеприобретенного сотрясения мозга, любой удар был бы крайне нежелательным. Пусть даже сотрясение и легкое. Теперь хорошо бы в больницу на койку, отлежаться пару-тройку дней, но какое там...

Гладилина немного беспокоил и сам факт ночного путешествия на тракторе. Немка, однако, убедила его, что здесь это в порядке вещей.

– Русские за бутылку сделают что угодно, – заявила она высокомерно. – У Парщикова в райцентре свояк живет; он может к нему заявиться в любое время суток. «За жисть побазарить», – передразнила она, и в ее устах это прозвучало дико. Гладилину неожиданно пришло в голову, что в случае необходимости эта железная тетка может легко проявить себя в качестве неплохой актрисы.

– А трактор-то откуда? Здесь же все разворовано сто лет назад.

Немка усмехнулась:

– У ваших есть такая поговорка: умная голова, да дураку досталась. Парщиков – дурак с умной головой. Попросите его что починить или соорудить – в секунду сделает, и все будет идеально работать. От часов с кукушкой до самолета. И у себя в доме он вечно что-то сооружает; вон, трактор наладил – и теперь бережет его как зеницу ока. Спрашивается, зачем? А затем, чтобы к свояку ездить водку пить. И так его внутренняя суть проявляется практически во всем. Вечное становление, вечная перестройка всего – даже неизвестно ради чего.

Покончив с преобразованием внешнего облика Гладилина, хозяйка стала куда разговорчивее и даже приветливее. Похоже было, что проделанная «работа» доставила ей искреннее удовольствие.

– А не опасно отправлять меня куда-то с умным дураком?

– Нет. Он будет молчать как рыба. Он знает, что если сболтнет лишнее, то здесь ему уже никогда не нальют. Да и сболтнуть ему нечего, он не в курсе. Его дело – доставить человека в центр, а что за человек и зачем вообще его доставлять – он якобы понятия не имеет. Уж на это, поверьте, у него хватает ума.

«Так-то оно, конечно, так, – подумал Гладилин, теперь уже совершенно холодно, с привычным расчетом, будучи под полной властью ладожского дьявола. – Только хорошо бы иметь гарантии».

Про себя он решил при первом удобном случае ликвидировать этого умного тракториста. Сейчас ликвидации не представляли для него никакой трудности. Он, по сути, уже не принадлежал к миру людей.

Но все равно следовало быть осмотрительным!

Тракторист хоть и не в теме, а все же связной. Убрать связного – разозлить хозяев, до которых Гладилину еще нужно добраться. Хотя едва ли к нему будут серьезные претензии...

Ну, рассудим по обстановке.

...Парщиков как таковой капитану понравился.

Немногословный серьезный мужик – испитой вконец, но видно, что резервов у молодца пока что предостаточно. Еще может хлестать бухло ведрами – не высосал свою бочку.

А вот в недавнем милицейском прошлом такой самобытный человек ему бы не понравился точно.

Гладилину приходилось иметь дело с подобными субъектами.

Из них и в самом деле было слова не вытянуть.

Пару раз он пытался пристегнуть подобных Парщикову личностей к мелким уголовным делам, но не преуспел. На них не действовали ни посулы, ни угрозы, ни физическое воздействие (противогаз), ни даже пресс-хаты. Там, где служил Гладилин, пресс-хат, правда, не было, и сведения доходили до него из питерских «Крестов», куда он все-таки под тем или иным предлогом переправлял упрямцев. Их пытались расколоть чуть ли не всем «домом», иных опускали, делали чушкарями и петухами, двое на его памяти повесились, но добиться от них так ничего и не удалось...

Перед приходом тракториста немка назвала капитану адрес, по которому тому следовало направиться, оказавшись в райцентре.

Парщикову же она велела:

– Езжай к свояку, там и человека высадишь. Дальше он сам.

– Сделаем, – равнодушно ответил тракторист. Он был немногословен.

«Вот так, ступенечка за ступенечкой, – думал тем временем Гладилин. – Со дна – и все выше и выше. Из леса – в сторожку, из сторожки – на хутор, с хутора – в райцентр, из райцентра... из райцентра можно взлететь вообще высоко. Очень возможно, что там окопались по-настоящему серьезные люди. Эх, мало я знаю – как пригодился бы компромат...»

Но пока что это восхождение еще казалось чрезвычайно сложным.

Как он, например, попадет за бугор?

В аэропортах, на вокзалах его уже давно с нетерпением ждут... И за бугор не поедешь в таком экстравагантном прикиде. Его непременно узнают... Надо будет обработать пальцы кислотой, исчезнуть из этого мира как личность. Впрочем, теперь это уже все равно: милиционер Гладилин давно уже почил в бозе.

...Трактор фырчал и перся сквозь ночь. Постепенно занималось блеклое утро и просыпались птицы.

К свояку приехали, когда почти окончательно рассвело. Гладилин усмехнулся, думая о людях, идущих сейчас по его следу. Грунтовая дорога и трактор, неизвестно куда едущий в ночи, – ноль внимания.

Где, спрашивается, заградительные кордоны, посты?

Нет, умом Россию не понять.

Но и верить в нее на фиг сдалось!

Мыслями Гладилин был уже не в России. И мысли его самым непостижимым образом передавались... Маэстро, который позволил себе усомниться в эффективности выставленных заграждений и в полноценности охвата местных дорог.

На всякий случай Гладилин запомнил адрес свояка.

– Приехали, – буркнул тракторист.

Что, и в гости не пригласит, посидеть и за «жисть побазарить»? Неужто и в самом деле смекалистый? Знает, с кем свела его судьба?

Надо же, не позвал. Понимает, чертяка!

Не оглядываясь на пассажира, Парщиков толкнул калитку, вошел. Гладилин с сожалением провожал его взглядом. Надо, непременно надо его замочить!

Может быть, в этом и была своя дьявольская логика, но капитан не отдавал себе отчета в том, что желания его вовсе не обусловлены логическими побуждениями. Ему просто хотелось убивать. Повсюду висели воображаемые знаки вопроса, а ему хотелось точек и восклицательных знаков.

...Городишко был пуст, как само раннее утро. Немка объяснила Гладилину, как найти улицу и дом; никаких записей он, конечно, не делал и схем не рисовал. Удар по черепу, слава богу, не сказался на памяти.

Новый облик обязывал к изменению повадок, и это почему-то произошло чуть ли не автоматически. Капитан держался на манер мелкого уголовного элемента. Он почему-то стал приволакивать ногу, воровато озирался, сплевывал, глядел исподлобья. Руки засунул глубоко в карманы, успокаиваясь наличием верного ПМ.

Рюкзак, в целости и сохранности, покачивался за плечами.

За всю дорогу Гладилину встретился лишь один человек, ему же нынешнему и подобный. Какой-то похмельный баклан, с такими же ужимками. Они подозрительно посмотрели друг на друга и разошлись, чтобы никогда больше не увидеться. Гладилина вновь посетило кровожадное намерение, но он справился с импульсом.

За двадцать минут Гладилин добрался до заурядной пятиэтажки-хрущевки. Она была изрисована кислотными грибами, исписана матерными словами. Дверь болталась на честном слове, Гладилин вошел в подъезд.

Тот тоже оказался совершенно загаженным. Перила шатались и представляли собой скорее опасность, нежели страховочное средство.

Капитан поднялся на третий этаж, остановился перед дверью, из обивки которой торчали клочья ваты.

Лишь бредовое воображение могло внушить мысль, что за этой уродливой дверью находится агент, напрямую связанный и непосредственно подчиняющийся доктору Валентино Баутце. (О последнем, впрочем, экс-капитан никогда ничего не слышал.)

Гладилин позвонил.

Глава девятая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПАРТИИ

– Ну-с, Моисей Залманович, – следователь, представившийся Никитой Владимировичем, с театральным вдохновением потер руки, – разговор у нас с вами будет долгий и серьезный. Думаю, вы и сами об этом догадываетесь.

Нисенбаум смотрел на него искоса, склонив голову набок, как птица. Он ничего не ответил, ожидая продолжения.

В его памяти незамедлительно всплыл другой собеседник, по фамилии Жаворонок и в звании майора. Жаворонок и Никита Владимирович были похожи друг на друга, как две капли воды, хотя всякое внешнее сходство отсутствовало напрочь. Никита Владимирович не отличался аристократической утонченностью черт лица. Он был словно вытесан из бревна. Но это ничего не меняло. Неуловимое сходство, казалось бы, непохожих друг на друга чекистов давно сделалось притчей во языцех.

Нисенбаум-Красавчик привык к допросам такого рода настолько, что они оставляли его, в известной степени, равнодушным. Он рассматривал Никиту Владимировича как очередное докучливое насекомое.

Следователь это чувствовал и пребывал в раздражении, которое, впрочем, искусно скрывал.

– Я должен вас сразу предупредить, – заговорил Нисенбаум. – Я стар и болен. Если вы попытаетесь применить ко мне особые методы, у меня может не выдержать сердце. В том числе после введения «сыворотки правды». Предполагая в вас разумного человека, я даже не называю иные средства.

– Что за глупости? – изумился Никита Владимирович. – Где вы наслушались этих баек? Вы же умный человек. Никакой сыворотки правды в природе не существует. Вы начитались желтой прессы.

– Не пудрите мне мозги, – ответил Нисенбаум. Следователь вздохнул, раскрыл блокнот, снова закрыл, повертел авторучку. Значительно помолчал.

– Все-таки будет лучше, Моисей Залманович, если вы настроитесь на конструктивный лад, – мягко произнес он.

– Кому?

– Что – кому?

– Кому будет лучше?

– Вам, разумеется.

– Вот и угрозы начались, – Нисенбаум тоже вздохнул. – Нет, вы явно не дорожите моей персоной. И, следовательно, халтурно относитесь к выполнению ваших прямых обязанностей. Чего стоят хотя бы обстоятельства моего задержания! У меня мог случиться инфаркт. Может, он и случился.

– У вас нет инфаркта. Вас осмотрел врач и не нашел ничего страшного. Обычные возрастные изменения.

– Знаю я ваших врачей. Ничем не лучше тех, с которыми мне приходилось общаться в концлагере. И после.

Никита Владимирович легонько – в отличие от майора Жаворонка – прихлопнул ладонью по столу.

– Моисей Залманович, давайте прекратим все это. Хорошо, лучше будет не только вам. Лучше будет государству, в котором вы как-никак проживаете. Вы ведь не поставите мне в вину заботу о государстве?

Нисенбаум искренне расхохотался:

– Да когда ему бывало хуже, государству-то?

– Напрасно иронизируете. Вы ведь правоверный иудей?

– О, эту песню я уже когда-то слышал. Знакомо. И что с того?

– А то, что вы плохо усвоили историю своего народа. Евреев не любят за то, что они всегда действуют к собственной выгоде.

– Жизнь заставляет.

– Согласен. Но в то же время они извлекают эту выгоду через активную помощь стране, в которой живут. Вы практикуете что-то наподобие симбиоза, не сливаясь с коренным населением. От евреев всегда бывало много пользы. Им хорошо, когда хорошо среде их обитания. Вспомните Иосифа Прекрасного, вспомните Египет.

– Довольно неблагодарная страна. Бог вывел нас оттуда. И для Египта это кончилось плохо.

– Но в нашей стране он покамест вас держит.

– Ой ли? Израиль уже весь русскоязычный.

– В отличие от египтян, мы умеем быть благодарными.

Моисей Залманович скрестил на груди руки.

– Что-то я этого не заметил. Теперь не угрожаете, теперь подкупаете, да? Или это просто другая разновидность шантажа? Хорошо, оставим эти бессмысленные словопрения. Что вам от меня нужно?

– Вот это уже слова не мальчика, но мужа, – похвалил старика Никита Владимирович. – Сейчас вы кое-что осознаете и поблагодарите нас за действия, предпринятые в вашем отношении. Вы просто не в курсе некоторых событий. Знаком ли вам некий Сергей Семенович Остапенко?

Моисей Залманович чуть вздрогнул.

Он был готов к этому вопросу, и все-таки имя старого товарища, произнесенное вслух, отозвалось в нем болью. О Сережке он давным-давно ничего не слышал.

– Глупо было бы отрицать. Да, знаком. Неужели вы станете спрашивать, при каких обстоятельствах мы познакомились?

– Конечно, нет. Это нам известно. Вы поддерживали с ним связь?

– Вам ведь должно быть известно, что нет.

– А почему, кстати? – прищурился Никита Владимирович. – Почему вы, Моисей Залманович, оборвали все контакты и живете отшельником? Другие, например, вступают в разные сообщества... бывшие узники концлагерей, тот же «Мемориал»...

– Слишком болезненные воспоминания.

– Ну ладно, к этому мы еще вернемся. Значит, не поддерживали...

– Почему в прошедшем времени? – неожиданно спросил Нисенбаум. Он всерьез встревожился.

– Хороший вопрос. Правда, ответ будет грустным. Сергея Семеновича больше нет, Моисей Залманович. Его убили. Вы не находите странным, что ваши новые друзья ничего вам об этом не сказали?

Тот помолчал.

– ...Как он погиб? – спросил он, наконец.

– Его задушили в собственной квартире. Недавно. А перед этим пытали. Ногти выдергивали и все такое – ну, можете вообразить. А незадолго до этого расстреляли его лечащего врача, и еще медсестра подвернулась, совсем уж непричастная. Прямо в поликлинике.

Теперь Нисенбаум замолчал надолго. Он понимал, что следователь из новых жаворонков не врет.

– Вы же не хотите, чтобы вас постигла та же судьба? – осведомился Никита Владимирович.

– Очередная угроза?

– Совсем наоборот. Я отпущу вас хоть сию секунду. Вы не арестованы, вы изолированы для вашей же безопасности. И вы должны отдавать себе отчет в том, что ваша жизнь находится под угрозой, и что связано это с давнишними событиями, в которых, как ни прискорбно, участвовали вы и покойный Сергей Семенович. И что на вашем месте я не особенно доверял бы этим самым новым друзьям, которые не удосужились проинформировать вас о происходящем.

Вот это была ложь.

Во всяком случае, в той части филиппики, где следователь обещал сию секунду отпустить Нисенбаума.

Никто его не отпустит.

Но что с них взять? На то они и особисты.

Сообщение же о судьбе Остапенко произвело на Нисенбаума сильное впечатление. Кто-то начал охоту – зачем? Почему? И почему, в самом деле, ему не сказали? Непонятная скрытность, его особу всегда ценили – так ему казалось.

– Врача-то зачем? – тупо спросил Нисенбаум. Никита Владимирович пожал плечами:

– Разбираемся. А что эсминец на Ладоге поднимают – про это вам тоже не сказали? Там, между прочим, заварушка нарисовалась.

Очередной удар.

Соломон Красавчик, если признаться, лишь в самых общих чертах знал о работах по подъему эсминца «Хюгенау».

– Вас используют, Моисей Залманович, – еще мягче сказал Никита Владимирович. – Внаглую.

И Нисенбауму было трудно чем-то на это возразить.

Все его существо сопротивлялось откровенным разговорам с гэбистами, но этот тип выкладывал факты, от которых, увы, не отвертеться.

Действительно, его могли использовать. Он в самом деле стар, он не Джеймс Бонд. Да и Бонда вряд ли посвящали во все детали. Нисенбауму вдруг пришло в голову, что все его контактеры были всего лишь рядовыми агентами, что жизнь ни разу не сводила его с ключевыми фигурами.

– Задавайте ваши вопросы, – глухо произнес он. – Я не обещаю, что отвечу на все. Но попробую.

«Когда ты признаешь факт сотрудничества с иностранными спецслужбами, ты ответишь на все», – злорадно подумал Никита Владимирович, у которого сразу улучшилось настроение. А вслух ответил:

– Вас, Моисей Залманович, никто не станет принуждать. Только... можно я буду называть вас Соломоном Исхаковичем?

Нисенбаум покачал головой:

– Не стоит. Соломон Красавчик умер.

– Ну, умер так умер. Для начала скажите мне: кто был человек, с которым вы нынче сражались в шахматы?

– Понятия не имею. Случайный любитель.

«Ах ты, старая сволочь. Ну, подожди».

– Напрасно вы так, – огорчился следователь. – Я-то понадеялся, что процесс, как недавно говорилось, пошел.

– Пошел.

– Не туда он пошел. Вашего партнера пришили через пять минут после того, как вы расстались. Скажете, совпадение?

– Я вам не верю, – твердо произнес Нисенбаум.

– Да? Почему? Ну, может быть, документам поверите, – Никита Владимирович неспешно достал из папки большой желтый конверт, толкнул его через стол. – Ознакомьтесь, будьте любезны.

Руки у Нисенбаума мелко дрожали. Конверт не был запечатан. Он вытряхнул пачку фотографий, где его партнер был запечатлен в самых разных ракурсах и с разного расстояния.

– Это ваша работа, – голос у Моисея Залмановича тоже дрожал.

– Вы – идиот, уж извините меня! Я не бранюсь, я любя, так сказать. Вы же понимаете, кто мы такие. Наша задача – задерживать иностранных агентов, допрашивать их, перевербовывать, использовать. В крайнем случае – отправлять за решетку или обменивать. А не убивать.

Снова похоже на правду.

– Вы понимаете, что ходите по лезвию ножа? – дожимал следователь. – Вы в шаге от пропасти.

– Кто его убил?

– И с этим разбираемся. Может быть, те же люди, что ликвидировали Остапенко. Может быть, нет.

– Вряд ли это они, – задумчиво проговорил Нисенбаум. – Иначе нас прикончили бы обоих, прямо на скамейке.

«Уже намек на сотрудничество».

– Согласен. Очень похоже, что это кто-то другой. Вполне вероятно, что вы, Моисей Залманович, оказались в центре внимания сразу нескольких спецслужб разных государств. И они воюют друг с другом за влияние на вашу особу. Или, если угодно, за владение вашей особой.

– И вы в том числе.

– И мы.

– Кто вы такие? Что за отдел?

– Не имею права ответить. Солидный отдел, можете быть уверены. Структура в структуре.

– Что ж, задавайте свои вопросы, – снова пригласил Нисенбаум.

– Да я ведь их и задаю, а вот вы, похоже, все лукавите – вместо того чтобы отвечать правдиво.

– Задавайте, – обреченно произнес Нисенбаум.

Когда-то, очень давно, он разговаривал с Жаворонком о еврейском Боге. О том, как Бог велел ему в Одессе: жить. Он должен жить. Для Бога жизнь иудея намного дороже, чем чья-либо еще. Ради этого он может идти на любые компромиссы, сотрудничать с разной сволочью, но выжить обязан. Сейчас его жизнь уже подходит к концу, но Богу виднее. Бог может все. Мафусаил жил больше девятисот лет. Если жизнь Красавчика под угрозой, он обязан приложить все усилия к ее сохранению. Потому что неизвестно, каких еще дел ждет от него Создатель.

– Я повторю тот, который уже задал: кем был этот человек?

– Я не знаю его имени. Я говорю честно.

– Верю. Забудем про имя. Кем он был?

– Агентом Моссада.

– Вы тоже являетесь агентом Моссада?

– На сей счет не существует никаких документов, – уклончиво сказал Нисенбаум. – А от устных показаний никогда не поздно отречься.

– Не сомневаюсь. Но вы сотрудничаете?

– В каком-то смысле.

Портативный магнитофон, спрятанный в столе, исправно записывал показания Красавчика.

«Отречешься ты, как же».

– Давно?

– Около тридцати лет.

– В чем заключается ваше сотрудничество?

– Ко мне приходят и уходят люди. Я никогда не знаю, кто они такие. Я вроде как диспетчер, пересадочная станция. У меня можно переночевать. Я также могу передавать какие-то материалы или другие предметы.

– Неудивительно, что вы не в курсе происходящего. В Моссаде интересовались вашей биографией?

– Разумеется.

– И вашей жизнью на «Хюгенау» – тоже?

– Конечно.

– Что вы им рассказали?

– Я рассказал все как было.

– Ваши слова как-то фиксировались?

– Никто ничего не записывал. Но я допускаю, что использовались какие-то скрытые записывающие устройства.

«Он допускает! Тоже мне, аналитик. Чтоб в нашем-то деле и – без них?!»

– Какая была реакция?

– Сочувственная.

– И все?

– Да, все.

Старикан был напуган и выбит из колеи – нет, пожалуй, не напуган, здесь что-то другое. Плевать, какая разница. Пусть испытывает что угодно. Маховик начал раскручиваться по полной программе. В принципе, Соломона Красавчика можно было ликвидировать вслед за Остапенко, но такого приказа у Никиты Владимировича не было. Моисей Залманович должен был еще пригодиться в выявлении всех сторон, заинтересованных в событиях вокруг «Хюгенау».

Израильская разведка Моссад – лишь одна из этих сторон.

Никита Владимирович ощущал полное удовлетворение.

Глава десятая

ПОТЕРЯ КОНТРОЛЯ

...Дверь отворил высокий худой человек неопределенного возраста. Ему могло быть как сорок, так и все шестьдесят лет. Седые волосы ежиком, нездоровый сердечный румянец, необычно полные губы, маленькие, глубоко посаженные глаза. Глубокие складки на идеально выбритом лице, высокий лоб.

Судя по реакции, затрапезная внешность гостя произвела на него неприятное впечатление. Похоже было, что он ожидал увидеть кого-то другого. Он даже вздрогнул при виде затрапезного босяка.

И потому раздраженно спросил:

– Что вам нужно? Кто вы такой?

В гудящей голове капитана Гладилина пронесся вихрь возможных ответов. Он решил не называться сразу и осторожно сказал:

– Я из Славяновки.

Мужчина нахмурился, смерил его взглядом.

– Ах, это, стало быть, вы... Что ж, проходите. Признаться, я представлял вас совсем другим.

Он посторонился, Гладилин осторожно вошел, мимоходом оценив хозяина. Хлипкая наружность выглядела обманчивой. Гладилин угадывал стальные тросы мышц и готовность в любую секунду постоять за себя. Как показало дальнейшее, напрягать мышцы хозяину не пришлось.

Капитан прошел в гостиную – снова беднота, как в немкиной хате. Удивительно, да. И где они только выискивают таких аскетов? Небось тоже из немцев, бережливый и расчетливый...

– Я представлял вас себе иначе, – произнес хозяин, почти не размыкая губ.

Гладилин уже стоял к нему лицом. Он понимал, что играет в игры, в которых опасно показывать спину. Тем более – спину, отягощенную драгоценным грузом, без которого он, в общем-то, никто.

– Это ваша доморощенная гримерша постаралась, – отозвался он. – Надеюсь при случае отблагодарить ее тем же.

– Назовитесь, – потребовал хозяин.

Гладилин пожал плечами.

– Санта, – сказал он уже привычно.

Тот несколько расслабился, на лице написалось облегчение. Тягостные подозрения рассеялись.

– Садитесь, Санта, – он кивнул на истертое кресло.

– «Присаживайтесь», – автоматически поправил его капитан, присаживаясь. – Учите матчасть.

Хозяин уселся напротив.

– Извините, – усмехнулся он. – Я не представился – зовите меня Николаем Николаевичем.

«Ну да, знаем мы, какой ты Николай».

– Очень приятно познакомиться, Николай Николаевич.

– Я в этом не уверен, но рад слышать. Итак, уважаемый Санта, я должен первым делом увидеть товар...

Лицо Гладилина исказилось недовольной гримасой:

– Опять? Я уже показывал товар. Сколько можно? Не будь при мне товара, меня бы здесь не было.

Николай Николаевич успокаивающе воздел ладонь:

– Я все понимаю. Но, согласитесь, между первой демонстрацией товара и нашей встречей уже прошло некоторое время.

– Вы что же, подозреваете...

Тот пожал плечами:

– Я не знаю вас, Санта. Вы могли спрятать груз и обеспечить себе страховку, после чего приступить к шантажу.

«Дебил! – обругал себя Гладилин. – Так и надо было сделать... Тракториста – в канаву...»

Но деваться было некуда, поздно. Он молча снял рюкзак и повторил манипуляции, недавно проделанные в Славяновке.

«Вот здесь-то мне и конец, – обреченно думал он. – Интересно, успею я вышибить ему мозги? Надо было осмотреть квартиру. В соседней комнате может прятаться целая банда...»

Николай Николаевич с интересом следил за его действиями.

– У вас руки дрожат, – заметил он.

– Еще бы! Ваша гримерша так треснула меня чем-то по башке, что непонятно, как я вообще жив остался, – огрызнулся тот. – Естественно, что сейчас я плохо себя чувствую.

– Да нет же, – улыбнулся Николай Николаевич. – Вы просто примитивно боитесь меня. Это разумно, но ошибочно. Вы, Санта, представляете для нас ценность и без товара, смею вас уверить.

– Вот как? – Гладилин искренне изумился. – Это чем же?

– Вы неправильно меня поняли. Сейчас, не будь при вас груза, с вами никто не стал бы разговаривать. Вернее – стали бы, но совершенно иначе, в неприятном и болезненном для вас ключе. Но когда вы расстанетесь с грузом, вы будете в безопасности. Она даже упрочится. У нас ведь здесь не так уж и много людей, а вам, в сущности, не к кому больше пойти, кроме как к нам. И заметьте: нам вы представляетесь ценным работником. У вас, безусловно, незаурядный потенциал. Вы, пожалуй, даже сами не вполне представляете, какой.

Теперь усмехнулся Гладилин:

– Что же это за потенциал такой ценный? Я вообще-то никогда не хватал звезд с неба. Умею разве что стрелять прилично, но этого, сдается мне, маловато.

– Самокритично, – равнодушно ответил Николай Николаевич, наблюдая, как Гладилин упаковывает капсулы обратно в рюкзак. – Вы человек действия, в этом все дело. – Он говорил первое, что приходило в голову.

– Так я и думал, – сказал капитан. – В дальнейшем вы собираетесь использовать меня как обычного тупого убийцу.

– А вы против? И, кстати, почему – обычного и тупого? До сих пор вы, по-моему, вели себя очень грамотно.

Гладилин почувствовал, что он, пожалуй, совсем и не против. Убивать, как выяснилось, легко и выгодно, и он запросто мог этим заняться. Правда, он хорошо знал, что век наемных убийц весьма недолог. Он подумал, что всячески постарается продать себя подороже и при первой возможности смоется. Главное – попасть за бугор, а там будет видно...

Он оставил реплику хозяина без ответа и вместо этого сказал:

– Николай Николаевич, а вы не находите, что теперь – моя очередь задавать вопросы?

Тот пристально посмотрел на капитана:

– Вы представляете для нас ценность, я повторяю. Но вы не в том положении, чтобы расспрашивать.

– Это касается моей личной судьбы.

Николай Николаевич немного подумал:

– Что ж, в конце концов, как сказал классик, спрос не грех. Валяйте. Если смогу – удовлетворю ваше любопытство.

Гладилин сел удобнее, сцепив руки на животе:

– Кстати, нет ли у вас чего-нибудь выпить? Мне нужно снять напряжение. Я, знаете ли, пережил сильный стресс, и...

– Ох, – Николай Николаевич спохватился совершенно искренне. – Простите, не предложил. Одну минуту.

Гладилин провожал его внимательным взглядом, пока тот спешил к буфету. Нет, это все-таки человек Запада. У них предложить гостю выпить – стандартный ритуал, даже если никто ничего не выпьет, и все будут сидеть с полупустыми нетронутыми стаканами. Это элемент культуры, цивилизации. И Николай Николаевич забыл об этом элементе – а значит, оплошал в собственных глазах, допустил неприличность. Позорно обрусел, превратился в славянское быдло.

– Коньяк, водка? Виски, к сожалению, не держу.

И снова искреннее сожаление.

– Коньяк, – благодушно отозвался капитан. – И не жмитесь, Николай Николаевич. Мне на два пальца мало, гоните фужер.

Тот чуть заметно вздрогнул.

Гладилин полностью уверился в своих предположениях. Он не хотел пить целый фужер, но выпьет, раз такие дела.

Помедлив, хозяин послушно наполнил до краев довольно высокий стакан, подал капитану.

– Прошу.

«Да он жалеет! Черт его дери, ему для меня даже коньяка жалко! Вот тебе и искренность!»

Не без мстительного удовольствия Гладилин осушил стакан до дна.

В голову ударило, в желудке разлилось теплое южное море.

– Благодарю, Николай Николаевич.

– Желаете повторить? – Теперь в предупредительном тоне хозяина явно звучала презрительная издевка.

– Нет, спасибо. Я повременю... Итак, мой основной вопрос: надеюсь, вы понимаете, что меня в настоящий момент одолевает нестерпимое желание поскорее свалить из этой страны? Мои последние поступки почему-то вызвали сильное неодобрение местных властей. И теперь я рассчитываю на вашу помощь, потому что, в конце концов, именно ваши люди втянули меня в эту историю, пообещав ее счастливое разрешение. И как же вы намерены ее разрешить? Каким образом я смогу выехать за границу?

– Вопрос логичный, – согласился Николай Николаевич. – Самолетом, это быстро и удобно. Не вижу никаких проблем.

– Я в розыске. При серьезном рассмотрении мой нынешний вид никого не обманет. Какой, к черту, самолет?

– Это только начало. Мы так поработаем с вашей внешностью, что вас и мать родная не узнает, это во-первых. Во-вторых, запланирован специальный чартерный рейс.

– Я сирота, – машинально произнес Гладилин.

«И что с того, что чартерный? Всяко переться в аэропорт».

– Тем лучше.

– А как вы собираетесь менять мою внешность?

– О, у нас есть хорошие косметологи. Пластические хирурги, если угодно. Мы таким образом помогли уже многим.

Капитан невольно поежился.

– Это наверняка потребует времени! Мне ведь потом придется долго лежать в бинтах.

– Ну, не так уж и долго. Видите ли, в искусных руках даже минимальное изменение способно разительно преобразить внешность. Вы даже не представляете, какие метаморфозы наступают при внесении малейшего нового штриха.

– А что будет в это время с грузом?

– Это не ваша забота.

Капитан не поверил Николаю Николаевичу.

«В больнице-то, под ножом хирурга, все и кончится. Какая-нибудь там остановка сердца, реакция на наркоз. Или еще что-нибудь в этом роде. Правда, это чересчур замысловато, когда меня можно спокойно кончить прямо здесь».

– Я не отдам вам груз, – решительно заявил он.

– Что значит: не отдам? Никто вас и спрашивать не станет! Вы что, ума лишились? Вы, похоже, думаете собственноручно пронести его в самолет? Это исключено. Груз отправится по назначению другим путем.

– Вы же сами сказали, что будет специальный чартерный рейс.

– Аэропорт есть аэропорт, – возразил Николай Николаевич, повторив мысли самого Гладилина.

– И когда, интересно, наступит этот счастливый момент?

– Да прямо сейчас.

Двери, ведшие в спальню, внезапно распахнулись. В гостиную вошли два дюжих молодца – таких же наголо бритых, как капитан, да и в остальных отношениях тоже похожих на него, нынешнего.

Только, в отличие от него, не травмированные.

Все, как он и предполагал, только числом поменьше.

Гладилин выхватил пистолет, намереваясь расстрелять всю троицу, но ему не позволили это осуществить.

По руке капитана был тут же нанесен удар, ПМ полетел на пол. Николай Николаевич предусмотрительно отошел в угол и оттуда следил за развитием событий.

Шея Гладилина попала в стальной захват.

Вопреки ожиданиям капитана, его не ударили по голове и не пырнули ножом. В руках второго амбала сверкнул абсолютно неуместный в распоряжении подобного владельца шприц. Игла ужалила сквозь рукав, и все заволокло мглой.

...В тот самый момент, когда капитан Гладилин проходил эту нехитрую медицинскую процедуру, отряд Маэстро уже вступил в Славяновку и, проверяя дом за домом, неотвратимо приближался к жилищу немки.

Глава одиннадцатая

НОВОБРАНЦЫ

Сроки поджимали, но Каретников, тем не менее, нашел время заглянуть в больницу и навестить Чайку. Чайка уверенно шла на поправку, и ее уже перевели из реанимации в хирургию. Черная полоса для нее, судя по всему, закончилась.

Посейдон пришел к ней с большим букетом роз и «дачкой» – обычный набор: конфеты-апельсины.

Чайка улыбнулась и покачала головой:

– Розы забирай обратно. У моей соседки аллергия на пыльцу и еще тысячу факторов. Сопли висят чуть ли не до пола, а чихает так, что мешает спать.

Палата была двухместная, но сейчас Чайка была одна, болезненная соседка ушла на процедуры.

– Не везет тебе с соседками, однако, – заметил Посейдон.

– И не говори.

– Куда же я дену букет?

– Девушке подари, куда же еще.

– Да, девушке, – усмехнулся Посейдон. – И где она, единственная и неповторимая? Первым делом – самолеты...

Чайка пристально на него посмотрела:

– Чувствую, что это ты не просто к слову. Куда-нибудь летим?

– От тебя ничего не скроешь. Летим, верно. Но ты пока напрасно примазываешься. Отдыхай, твой день – восьмое марта.

– Спишете вы меня, – с горечью сказала Чайка.

– Не говори ерунды, – при этом в голосе Каретникова не было слишком большой уверенности.

– И ты не говори. Ступай уж, я же вижу, что ты как на иголках. Спасибо, что пришел, я оценила.

– Поправляйся, – Посейдон неуклюже поцеловал Чайку в лоб, недоуменно повертел в руках опасный букет и вышел из палаты.

Молодец Чайка. Ни одного лишнего вопроса – куда летят, зачем... А ведь имеет право спросить, и он бы ответил, инструкциям вопреки.

...После посещения больницы он укрепился в решении насчет численности отряда. Он не позволит списать Чайку, конечно. Во всяком случае, он приложит к этому все усилия. Но Чайка выйдет из стационара не сегодня и не завтра, а ему не хватает людей. Семь – идеальное число, сказочное и волшебное. Так он считал про себя, отчасти будучи суеверным, хотя и старался не признаваться самому себе в этой слабости. Сейчас их пятеро, а о пяти углах изба не строится.

И Каретников решил безотлагательно связаться с Клюнтиным, чтобы затребовать пополнение. Он разговаривал с генералом в несвойственной ему категоричной манере.

Тот явно остался недоволен требованием-просьбой.

Посейдону было совершенно ясно, что Клюнтин не желает расширять круг лиц, посвященных в операцию.

И капитан догадывался, почему.

Но генералу было прекрасно известно, что Каретников и в самом деле привык к заявленной численности личного состава, и что все операции выполнялись именно этим числом людей. А на острове Коневец дела пошли так, что не хватило даже семи. Крепость доктора Валентино Баутце – твердый орешек, и если Посейдон говорит, что нужны семеро, то, значит, у него есть на то основания. Генерал-майор счел за лучшее выполнить пожелание капитана.

Поэтому вечером, в совещательной комнате все того же бара-подставы, Каретников был полностью удовлетворен, приветствуя новобранцев – лейтенантов Муромова и Капелыцикову.

Пятерка привычно разместилась за столом, и все сидели мрачные. Место погибшего Нельсона пустовало, наводя на тягостные напоминания. Отсутствие за столом Чайки тоже, признаться, не радовало.

Торпеда в достаточной мере пришел в себя, но был все еще бледен. Магеллан держался бодро, но немного прихрамывал. Лица Флинта и Мины ничего не выражали; оба молча потягивали пиво.

Внизу, под ними, глухо звучала музыка, то и дело доносились пьяноватые выкрики вперемешку с ненатурально задорными призывами диджея.

Когда вновь прибывшие офицеры вошли, Посейдон встал им навстречу:

– Прошу к столу.

Все обменялись рукопожатиями, после чего ненадолго воцарилось молчание. Новичков оценивали.

– Ну что, покрестим сразу? – обратился к «Сиренам» Посейдон.

– Только «Нельсон» не вариант, – сказал Флинт.

– Отныне вы «Сирены», – объявил новичкам Каретников. – Надолго это или нет – не знаю. Но даже если и всего на пять минут, то вы ведете себя как «Сирены» и мыслите соответственно. У всех нас есть оперативные псевдонимы – не красоты ради, как понимаете. Я Посейдон. Это Мина, это Флинт, Торпеда, Магеллан. А если уж у нас есть Флинт, то как вы смотрите, товарищ Муромов, на то, чтобы побыть пиратом и впредь именоваться, скажем, Сильвером?

Долговязый и обманчиво нескладный Муромов усмехнулся:

– Сильвер был одноногий... Инвалид.

– Зато стоил десятка здоровых.

– Да какие могут быть возражения? Если группа решит... Сильвер так Сильвер. Мне нравится.

– Договорились, отлично. Ну а вы, товарищ Капельщикова, – как насчет Русалки? Или Нимфы?

– Я предпочла бы стать Медузой, – отозвалась товарищ Капелыцикова.

– Ради бога. А почему, если не секрет?

Вместо ответа лейтенант Капелыцикова перехватила взгляд Посейдона и уже больше не выпускала, пока тот не дернулся и не отвел глаза.

– Да, понимаю. Вы и в самом деле Медуза. Правда, скорее, не из водной стихии, а из античной мифологии.

– Сирены, кстати, тоже существа сомнительные в смысле реального существования. Как, впрочем, и всемогущий Посейдон.

Флинт слегка улыбнулся – очевидно усомнившись, в свою очередь, в собственной реальности. У Мины на этот счет никаких сомнений не было.

– Хорошо. Добро пожаловать в отряд, Медуза и Сильвер. Вас ввели в курс дела, сообщили подробности?

– Никак нет, – новички ответили почти хором.

– Отставить официоз. Иначе на нем и засветитесь. Все эти «никак нет» придется забыть на неопределенное время. Но это, конечно, не означает упразднения обычной дисциплины. В действительности она у нас даже жестче той, к которой вы привыкли. Но при этом мы – одна семья.

– Понятно, – не без некоторого усилия сказала Медуза, соскальзывая с запретного официоза.

– Тогда начинайте входить в курс дела прямо сейчас. Вместе с остальными... Итак, нам предстоит приятная командировка в прекрасный город Париж. Мечта идиота. Кафешантаны, бутики, Монблан и так далее. Если выдастся возможность, мы посетим там чудесный музей д'Орсе и полюбуемся полотнами импрессионистов. Но это произойдет лишь в том случае, если мы перед этим успешно посетим особняк, расположенный неподалеку, где осмотрим некий сейф или что-то в этом роде.

Медуза, как школьница, подняла руку:

– Можно вопрос?

– Можно.

– Почему не посетить музей перед особняком? Я так понимаю, что мы поедем под видом туристов. Вполне естественно сначала пойти и посетить музей... а походя оценить особняк снаружи.

Посейдону понравилось, что она ничего не спросила ни о жителях особняка, ни о сейфе, ни о надобности его осмотра.

– Возможно...

Тут вмешался Торпеда, задав вопрос: с какого вообще рожна водоплавающим «Сиренам» лезть в особняк?

– Это сухопутная операция...

То же самое Посейдон недавно говорил Клюнтину.

– А тебя что, Торпеда, никогда не учили штурмовать наземные объекты? Те же базы, например?

– Так то с моря...

– Вот и мы пойдем с моря. С реки. Этот особняк, как мне сказали, настоящая цитадель. В нем обосновался старый нацист Валентино Баутце. Он уже одной ногой в могиле, но продолжает отравлять воздух. В сейфе у него какие-то важные документы, которые и являются предметом нашего интереса. С суши цитадель брать нежелательно, поднимется кипеж. Поэтому мы пойдем с Сены.

– А данные предварительной разведки? – спросил Магеллан.

Ну вот, все как по нотам. Стандартные вопросы... Что ж – на них будут соответствующие ответы.

– Их нет, – повторил Посейдон слова генерала Клюнтина – в точности, вплоть до соблюдения генеральской интонации.

Магеллан поджал губы.

Сообразительный парень.

– Когда выступаем? – осведомился Мина.

– На подготовку нам дали сутки. Так что все основные моменты придется, видимо, анализировать уже прямо на местности.

Магеллан меланхолично продекламировал:

– Ночь. Улица. Фонарь. Аптека...

– Да, – кивнул Каретников, – у тебя правильные образы. Ночь и улица. Правда, не улица, а набережная Анатоля Франса, но это несущественно. Мы не поэты, чтобы выдерживать размер.

– Это круто, – заметил Мина. – Вроде бы и пустячок, зато в центре Парижа, да ночью, да под воду, с оружием, в речку...

– С моста Александра Третьего, – усмехнулся Магеллан.

– Почему бы и нет? – пожал плечами Флинт. Через коллектор пойдем?

– Именно, – кивнул Посейдон.

– Коллекторы с домами не сообщаются, нельзя не отметить, – задумчиво произнесла Медуза.

– Ну не коллектор – что-то же там есть наверняка. Через это и войдем.

– Если диаметр позволит... Иначе нужно посылать туда отряд мутантов размером не больше крыс...

– Хреново все же без разведки, – не удержался Магеллан.

– Если там цитадель, то они не дураки, – сказал Торпеда. – Наверняка предусмотрели и такую возможность. Стоки тоже укреплены, зуб даю.

– Оставь свой зуб себе. Ясный пень, что они и там наворотили, – не стал возражать Посейдон. – Потому-то нас и посылают, я думаю. Это наша задача – справляться с такого рода трудностями. Важно, чтобы снаружи было тихо. А то, что со дна окажется не легче, – это понятно и ежу.

– Решетками все забрано, – впервые подал голос Сильвер.

– Что нам решетки? – презрительно хмыкнул Мина. – Вот что там дальше – это куда интереснее.

– Что дальше – да дерьмо там дальше, в канализации-то, – объяснил Торпеда. – Фашистское. А что, кстати, старый фашист делает в Париже? Не боится?

– Похоже, что нет. А еще похоже, что за ним должок, – сказал Посейдон. – И должен он непосредственно нам. Похоже, что это именно он заслал на Коневец наших немецких друзей. Так считают в Управлении.

Мина оскалился:

– Старый, значит, в могилу навострился? Жаль, если так... Нельсон-то наш был молодой...

– Нам не вменяют в обязанность трогать этого урода, – Каретников подмигнул. – Отдай его, сказали мне, израильтянам. Перед ними он тоже в долгу, и они действуют параллельно с нами. Но я считаю...

Он замолчал, предлагая «Сиренам» додумать невысказанное.

– Нужно что-то особенное, – заметил Флинт. Старый одуванчик рассыпется, если тронуть его пальцем. А надо, чтобы он осознал и раскаялся.

– Это и в самом деле не главная наша задача, – отозвался Каретников, держа пальцы скрещенными. – Но если выпадет случай, мы его не упустим. Потому что прямого запрета я не получил...

Снова вмешался Сильвер:

– Вы сказали – израильтяне...

– Вообще-то можно и на «ты». Никакого официоза, повторяю. Привыкай.

– Ты сказал про израильтян, – послушно поправился Сильвер. – Означает ли это, что наши с ними пути могут пересечься?

– Ничего нельзя исключить, – Посейдон уже обдумал такую возможность, памятуя о предупреждении Клюнтина.

– Как нам действовать в этом случае? Схлестнуться с Моссадом?

– Указаний не было, – Посейдон говорил раздраженно, с досадой. – Я пока не имею понятия. У нас с ними разные интересы. Им нужен немец, нам – документы. И нам не приходится рассчитывать на поддержку.

– А если нет? – Сильвер гнул свою линию. – Если им тоже нужны документы? Заодно с немцем?

– Тогда... – Посейдон помолчал. – Тогда все просто, – он тяжело вздохнул. – Мы должны доставить эти чертовы бумаги, или диски, или что там еще – во что бы то ни стало! И если Моссаду взбредет в голову нам помешать, пусть рискнут...

– Здоровьем, – добавил Мина.

Посейдон остро взглянул на него.

Мина был хороший человек, но ему, к несчастью, кто-то привил пусть не яркий, зато сугубо животный, пещерный антисемитизм. А может быть, это у него вообще наследственное.

– Мина... – мягко сказал Посейдон.

– А я что?! Я ничего, – вскинулся тот.

– Мина, они имеют право брать этого немца и лезть в это дело. И моральное, и юридическое, и генетическое, и историческое...

– А мы не имеем исторического права?

– Имеем, – устало ответил Каретников. – Но копья ломать из-за доктора Валентино мы не станем, и это приказ... Мы говорим не по делу, давайте перейдем к самой операции. Место действия – зарубежный мегаполис, река. Какие будут предложения по экипировке? Флинт, ты первый.

– Будет отправлено дипбагажом?

– Как обычно. Не в самолет же возьмем.

...Началось рутинное обсуждение деталей. Мина хотел было заказать еще пива, но Каретников не разрешил, и старый диверсант окончательно обиделся.

Глава двенадцатая

ОСИНОЕ ГНЕЗДО

Немка молча наблюдала, как отряд Маэстро со знанием дела устраивает погром в ее скромном гнезде.

Ситуация была из тех, в которых Первая боевая группа не церемонилась. У Маэстро и Мадонны было достаточно опыта, чтобы сделать стойку, едва хозяйка открыла рот. И дверь.

Она, хозяйка, разительно отличалась от обычных сельских жителей, хотя и старалась изображать простолюдинку. Именно это ее стремление настроило Маэстро на торжественный лад.

– Ордер, – пробормотала немка, на миг растерявшись, и употреблением этого слова подписала себе приговор.

Вместо ордера перед ней нарисовалась черная, как ужас ночи, рожа Гусара. Лицо немки исказилось от отвращения.

– Посторонись, хозяюшка, – пробасил Гусар. Та не двинулась с места, и Гусар аккуратно поднял ее за плечи и переставил, как куклу.

Ей не оставалось ничего другого, кроме того, как смотреть на цепочку спецназовцев, бесшумно втягивающуюся внутрь дома. Маэстро, замыкавший процессию, тронул немку за плечо и пропустил вперед себя.

Шедшая впереди Мадонна обернулась и бросила на ходу:

– Вам возместят весь ущерб.

А Киндер и Макс уже поднимали половицы. Не прошло и пяти минут, как комнаты приобрели абсолютно нежилой вид. Томас упоенно вспарывал подушки, Гусар гремел чем-то в погребе.

Маэстро же просто спросил:

– Где он?

Его тактика сработала.

Поведение его группы не оставляло сомнений в осведомленности насчет деятельности хозяйки. И она, можно сказать, раскололась. Созналась в факте, хотя, помимо этого, так и не сказала ничего. Маэстро ожидал большего, но не дождался.

Ответила только:

– Достаточно далеко, чтобы вы его не достали.

Брови Маэстро иронически вскинулись:

– Даже так? Неужели? Это если только он на Марсе...

– Я требую остановить произвол, – твердо заявила та. – И я еще раз требую предъявить ордер.

– И прокурора с адвокатом, конечно?

– Желательно.

– Посмотрите, шеф, – Гусар, отдуваясь, вылез из погреба, держа в руках ворох грязной одежды.

Маэстро покосился на тряпки:

– Ну, все понятно. Как же вы так оплошали, хозяюшка, не сожгли? – обратился он к немке. – Промашка вышла.

– Не успела. Собиралась.

Командир тяжело вздохнул. Напрашивался набивший оскомину процессуальный вопрос: «На кого ты работаешь?» Наверное, это прозвучало бы настолько банально, что показалось бы смешным.

Инициативу перехватила Мадонна, решившая, что двум женщинам всегда легче договориться.

Серьезное заблуждение.

– Послушайте, милая. Вы стали соучастницей в тяжком преступлении – и не в одном. Я даже не знаю, какое из них хуже. Я рискую быть тривиальной, но вы можете облегчить свою участь... в общем, вы меня поняли, да?

– Хуже моей участи ничего быть уже не может. Мне все равно. Я ничего вам не скажу, не трудитесь напрасно. Кроме некоторых фактов биографии, если вам интересно. Вам все станет ясно.

– Вы не понимаете, – терпеливо сказала Мадонна. – Вы не любите Россию и русских, вы обижены на судьбу за то, что вам выпало убогое прозябание в этой глуши. Возможно, были репрессированы. Допустим. Но в руках вашего недавнего гостя находится нечто, способное нанести вред не только России, но и всей Европе, да и не только ей. Вы подумали об этом? Вам наплевать на историческую родину?

По лицу женщины скользнула тень сомнения.

Но в следующее мгновение оно вновь закаменело.

– Если это случится, то, значит, Европа заслужила.

– Стало быть, все заслужили?

– Стало быть, так.

– И вы?

– А почему я должна быть исключением?

– Да он в райцентре, – махнул рукой Маэстро, которому надоели эти пустопорожние разговоры. – Больше ему некуда податься. Мы же все равно это выясним, хозяюшка! Чуть позже, но выясним. А с вашей помощью было бы быстрее, и вам бы зачлось... да что с вами разговаривать.

Подошел Макс:

– Шеф, посмотрите.

Он держал в руках записную книжку. Командир взял ее, полистал. Дойдя до середины, задержался.

– Негусто, – заметил он. – Как же вы так оплошали, Полина Карловна? – Маэстро впервые назвал немку по имени. – Молчите, как белорусский партизан, а телефоны записываете... и все они местные...

– Это не ваше дело, – отрезала хозяйка. – Делайте что хотите. Но только имейте в виду: преступница я, не преступница, но постараюсь, чтобы вас наказали за беззаконие. Я дойду, если потребуется, до Европейского суда.

– Да нам не привыкать, – не удержался Макс.

– Смотри, как интересно, – Маэстро показал книжку Мадонне. – Везде проставлены фамилии-имена, а этот номер сам по себе.

– Сейчас пробьем, – кивнула та.

Полина Карловна сидела как изваяние.

– Хреновый из вас конспиратор, – заметил Маэстро. – Неужто не было возможности уехать на историческую родину? Теперь расхлебывайте...

* * *

Звонки не предусматривались, и стук в дверь тоже не предусматривался.

Поэтому в квартире никто, казалось, не шелохнулся в ответ на крадущиеся шаги по лестнице. За запертой дверью царила мертвая тишина.

День был в разгаре, и улицы уездного городка оживились – к неудовольствию Маэстро. Он не любил проводить боевые операции в гражданском окружении, но другого выхода не было.

Дверной глазок был немедленно заклеен жевательной резинкой.

Очевидно, в квартире оценили этот жест, потому что дверь неожиданно распахнулась, и на пороге возникли два бритых лба, готовых провести разведку боем.

Первый держал обеими руками парабеллум, и пуля едва не снесла Томасу башку. Тот среагировал стремительно, успел отклониться, поэтому пуля вонзилась в стену, выбив из штукатурки фонтан крошева. Амбал успел сделать еще два выстрела, таких же неудачных, прежде чем ему ответил Киндер. Лоб амбала зафонтанировал кровью, и он завалился навзничь.

Второй перепрыгнул через труп и тоже открыл огонь. От его выстрелов Маэстро спас бронежилет, но на какое-то время у командира потемнело в глазах, и он присел на ступеньку.

Бритый лоб бросился вниз по лестнице и, едва миновав один пролет, в точности повторил судьбу своего товарища: Мадонна буквально снесла ему череп.

– Внутрь, – прохрипел Маэстро. – Живо!

И двинулся вслед за Максом, пошатываясь.

Квартиру затянуло синеватым дымом – и не только из-за пальбы. Уже плясали языки пламени; окно было распахнуто настежь.

Быстро приходивший в себя Маэстро бросился к нему и, высунувшись по пояс, мгновенно углядел пожарную лестницу.

Все было ясно.

– На крышу! – бросил он через плечо, высунулся еще дальше, ловко ухватился за перила и быстро полез наверх.

Спускаться было бессмысленно: на улице дежурил Гусар, мимо которого не пролетела бы и муха. Гусар снизу делал отчаянные жесты, показывая, что шеф выбрал верный маршрут, кто-то ушел поверху.

Подъем занял считаные секунды.

Вскоре Маэстро уже стоял на крыше; слева уже выбирались из чердачного окна Киндер и Томас, а между ними троими, посередке, бестолковой жердью стоял Николай Николаевич и совершенно не знал, к чему себя применить. Хозяин находился в полном смятении, обычное высокомерие слетело с него начисто.

Несмотря на то что в руке у Николая Николаевича был пистолет, у него явно не было намерения им воспользоваться.

– Брось пушку, старый дебил! – крикнул Маэстро.

Николай Николаевич дико озирался по сторонам, не понимая, чего же от него хотят все эти ужасные люди.

Киндер спокойно, неторопливым шагом приблизился к нему и деликатно вынул пистолет из руки. Беглец не сопротивлялся.

– У него штаны мокрые, командир! – удивленно сказал Киндер.

Маэстро, уже взобравшийся на крышу, с досадой сплюнул.

– Ну и контингент, – сказал он с отвращением. – Выжившая из ума дура, старый трусливый осел...

– Не скажите, командир, – возразил Томас, все еще находившийся под впечатлением от пули, пролетевшей в дюйме от его головы. – Те ребята были хоть куда, отчаянные.

Маэстро машинально ощупал грудную клетку.

– Да, и впрямь отчаянные... и где они?

Он приблизился к Николаю Николаевичу, которого трясло.

– Что же это вы, уважаемый, в ваши-то годы по крышам скачете? У вас старческое слабоумие плюс недержание мочи... Ну ничего, мы вам обеспечим санаторий. Пошел вниз! Домой, кому сказано!

...В квартире обстановка была уже терпимой; обошлось без пожарных – Мадонна загасила пламя одеялами, и те теперь тлели, слабо курясь дымом. Николай Николаевич, как подкошенный, рухнул в кресло. Глаза у него слезились, недавний гонор улетучился. Под глазами обозначились темные круги.

Маэстро покачал головой.

– Нет, это не шпионаж. Разведка не пользуется услугами таких субъектов. Здесь что-то другое, не классическая спецслужба... Где капитан? Быстро! – рявкнул он, обращаясь к хозяину.

– Какой капитан? – пролепетал тот, заикаясь.

– Не строй из себя кретина! Ты и так идиот! Где Гладилин?

– Я не знаю никакого Гладилина...

Маэстро выругался.

– Хорошо. Где человек, который приходил к тебе из Славяновки?

– Он... он далеко...

– Эту песню я уже слышал! Что значит – далеко?

– Он... уехал несколько часов назад... в Питер...

– Каким путем? На чем?

– Увезли... на машине...

– Марка, номер – быстро!

– Я... не разбираюсь... не помню номера... иномарка... мое дело было вызвать... машина пришла через час после него...

Маэстро оглянулся и посмотрел на Мадонну.

Та беспомощно развела руками.

– К кому в Питере он направился? Адрес!

– Я не знаю адреса... его повезли в клинику... для пластической операции...

– Названия клиники тоже, конечно, не знаешь?

– Я маленький человек, рядовой исполнитель. Мое дело – вызвать кого нужно. Вот они знают.

– Как ты выходил на связь?

– Вот...

Николай Николаевич полез за пазуху, вынул из внутреннего кармана пиджака записную книжку. Руки у него прыгали.

– Снова книжка, – хмыкнул Маэстро. – Ну и профи!

Николай Николаевич указал телефонный номер, и Маэстро кивнул Мадонне. Та ушла пробивать владельца.

Николай Николаевич был полностью деморализован. С приданными ему в подкрепление амбалами он чувствовал себя как за каменной стеной. Без них он превратился в аморфное биологическое образование, едва способное рассуждать и размышлять.

– У него был груз. Что с ним стало?

– Увезли на той же машине...

– Ты говоришь о капитане как о бесчувственном теле. Как тебя понимать?

– Он не хотел отдавать... пришлось сделать инъекцию...

– У него есть кличка? Для ваших?

– Его называют Сантой...

– Дед Мороз, значит. С подарочком. Хозяев своих ты, наверное, тоже не знаешь? Слепой винтик, да?

– Одного знаю. Он один со мной работал.

– Имя?

– Клаус Ваффензее...

Снова пустышка. Маэстро было известно, что Клауса Ваффензее уже нет среди живых. Но это хоть какая-то информация.

Маэстро задумался.

Объявлять «Перехват» не имело смысла – во-первых, непонятно, кого перехватывать; во-вторых, уже поздно – Гладилин наверняка добрался до города, и действовать предстоит непосредственно там. Единственное, что оставалось, – проверить все частные клиники пластической хирургии.

Но клиника могла быть и подпольной.

Командир вздохнул.

– Иди и переоденься, – сказал он брезгливо. – Дорога дальняя. А ты как-никак поедешь с женщиной – стыдно в мокрых штанах-то...

Глава тринадцатая

ПЕВЧАЯ ПТИЧКА НА ПОКОЕ

«Мицубиси» генерал-майора Клюнтина свернул с Выборгского шоссе и углубился в подлесок. Против обыкновения, Клюнтин вел машину сам, ехал один. Он любил погонять, но статус обязывал пользоваться услугами шофера. Однако сегодня был не тот случай, и шофер получил выходной.

Проехав еще с полкилометра, Клюнтин затормозил у высокого забора, увидеть за которым можно было только двускатную крышу.

Камеры наблюдения зафиксировали приезд гостя, но Клюнтин сегодня был довольно спокоен. Здесь его знали и ждали. Он неторопливо вышел из машины, затянул узел галстука, одернул пиджак. Неспешно подошел к воротам, утопил кнопку звонка, услышал тихий зуммер.

Двумя секундами позже створки ворот медленно распахнулись, и генерал перешел в заповедную зону. Молодой охранник в камуфляжной форме почтительно спросил у него документы – стандартная процедура, неизменно повторявшаяся из визита в визит. Документами дело не ограничивалось, специальным датчиком считывалась информация с сетчатки. Мало ли кто может нарядиться и, движимый бредом величия, притвориться генералом Клюнтиным.

Удовлетворившись, охранник шагнул в сторону и сделал приглашающий жест. Клюнтин никак не отреагировал и вообще держал себя так, словно имеет дело с неодушевленным предметом.

Белый кирпичный особняк, высившийся перед ним, выглядел не таким безвкусно-роскошным, как замок покойного цыганского барона, но отчего-то казался внушительнее и солиднее. Справа и слева весело шуршали поливалки. Пышные клумбы обрамлялись каменной кладкой, в которой улавливалось нечто японское. Никаких огородов – ни банальной картошки, ни лука, ни даже смородинового куста. Гараж, баня. Строй себе такие хоромы сам Клюнтин, его первым порывом было бы обосноваться на берегу озера, чтобы из бани можно было сразу переместиться в воду. Но это был бы первый порыв. Озеро – штука рискованная, оно создает дополнительные проблемы в смысле безопасности. Водным путем легче подобраться к особняку. И хозяин особняка никогда не забывал о существовании водного, точнее, подводного спецназа.

Ему вполне хватало знания о сухопутном.

Генерал-майор знал, что дом до отказа нашпигован разнообразной аппаратурой и ловушками – не хуже, чем особняк Валентино Баутце, где в скором времени начнется боевая операция. Но ему пока нечего было опасаться.

Пока.

До тех пор, пока не будет пущен в ход компромат.

Генерал-майор выжидал, когда наступит момент, подходящий для удара, и одновременно готовил для себя пути отступления, страховался, защищался. Когда разразится скандал – скорее всего международный, – ему не удастся отстояться в стороне, но это не означает, что он обязан сильно пострадать. Диск с материалами хранился у него дома, в сейфе, а партнер, его передавший, уже некоторое время как мертв. Трагически скончался от сердечного приступа на вокзале.

Ударить придется, потому что любимый шеф со всей очевидностью выживал из ума и был готов на любые кровавые безумства – лишь бы спасти свою древнюю задницу, которой все равно скоро подыхать. Клюнтин еще кое-как проглотил затею с островом Коневец и проглотит Париж, ладно, но что взбредет в голову старому хрену дальше – об этом и сам черт не скажет!

Этот старый хрен покамест держал за горло его самого, тоже, кстати, располагая некоторыми уликами. Но скоро Клюнтин изыщет способ выскользнуть из петли.

Едва генерал-майор приблизился к двери, как та услужливо распахнулась, не дожидаясь звонка, и на пороге возникла миловидная девица в белоснежном фартуке. Старый козел, видать, еще немного и педофил. На диске, помимо служебной, содержалась и кое-какая житейская информация. Людям покойного коллеги удалось исхитриться и кое-что заснять... Клюнтин не смог заставить себя смотреть эту мерзость. Он был воспитан пуританином.

– Добрый день, – поздоровалась горничная. – Милости просим.

Во множественном числе, ишь ты. Кем ты, дура, себя вообразила?

– Добрый, добрый, – широко улыбнулся Клюнтин. – Как наше здоровье? Суставы не слишком беспокоят?

– Сегодня терпимо, – ответила та. – А вот вчера, к дождю, ныли ужасно, чуть не криком кричал.

– Ай, ай, – Клюнтин сочувственно покачал головой. – Ну, ведите меня к нему.

Он прошел бы и сам, но предпочел немного поскоморошничать.

Старик жил внизу, на втором этаже обосновалась прислуга. Это и понятно: старикан ни за что не осилил бы винтовую лестницу.

Генерал-майор, идя вслед за горничной, свернул по коридору налево. Горничная постучала, дождалась одной ей слышного и понятного кряканья, открыла дверь и замерла. Клюнтин вошел в просторную комнату и остановился в ожидании, когда с ним заговорят.

Было тепло, но в комнате вовсю полыхал камин. Перед камином стояло кресло с высокой спинкой, из-за которой нельзя было видеть сидящего. Лишь по бокам выбивался клетчатый плед.

Клюнтин ничего не говорил и не откашливался с целью напомнить о своем присутствии. У старика, как ни удивительно, был отменный слух, и зрение тоже хорошо сохранилось. Зато имелась другая неприятная проблема: рак гортани. В горле зияла дырка, и старик подносил к ней микрофон. Голос после этого получался жутковатый, как у робота, а из дыры тянуло гнилью.

Старик приписывал эту гадкую хворь воздействию радиации. Он считал себя героем, пострадавшим во имя Отечества.

– Докладывайте, – проскрежетало из кресла.

Теперь Клюнтин позволил себе кашлянуть.

– Группа заряжена, товарищ генерал-лейтенант.

Бывший майор, а ныне генерал-лейтенант в отставке Жаворонок выпростал из-под пледа иссохшую руку и махнул, приглашая Клюнтина обозначиться в поле зрения. Тот покорно подошел к камину, где мгновенно взопрел, и остановился, созерцая шефа преданным взглядом.

Жаворонок повернул к нему лицо.

С Жаворонком произошли удивительные метаморфозы: сам генерал-лейтенант об этом не подозревал, но он сделался почти полным близнецом доктора Валентино Баутце! Старость уравнивает многих, а пуще – смерть, но в данном случае сходство было поразительным и вообще стало бы практически абсолютным, если бы не зловещая дыра-трахеостома.

Некогда аристократические черты лица постепенно сгладились-истерлись, а где-то заострились, и лицо казалось теперь птичьим. Жаворонок был абсолютно лыс. Пятнистая желтоватая кожа, мутноватые, с красными прожилками, слезящиеся глаза, набухший нос. Руки мелко дрожали, и подбородок тоже подергивался. На щеке выросла огромная бородавка, из которой торчал длинный белый волос, почему-то наводивший на мысли о китовом усе.

– Та же самая группа?

– Так точно.

– Это хорошо, – скрипуче молвило изуродованное горло.

– Правда, командир затребовал пополнения. Два члена отряда выбыли из строя, как вам известно, и вместо них мне пришлось добавить двух новых.

На лице старика написался гнев:

– Сколько раз повторять вам, Клюнтин, что специфика дела не позволяет расширять список информированных и причастных? Мы и так на виду, на ладони! Знают двое – знает свинья, помните это? А у вас сколько человек уже знают?

– Они ничего не знают, товарищ генерал-лейтенант.

– Не знают... у вас в спецназе одни идиоты, да? Тогда на кой черт их посылать?

– Они не идиоты...

– А если не идиоты, то уже давно имеют вопросы... Зачем вырезали цыган? Откуда взялся на вокзале чемодан с маяком? Откуда, позвольте узнать?

Клюнтин с трудом себя сдерживал. У старика не то склероз, не то простое желание достать и пронять до печенок. Он уже в пятый раз спрашивал про этот чемодан. Ну да, Клюнтин оплошал, перемудрил...

Он повторил то, что уже говорил раньше:

– Вокзал – идеальное место для встреч... я всегда пользуюсь вокзалом, там у меня явки...

– Идиотская практика! Умники хреновы. Забрали и отвезли, к чему какие-то промежуточные этапы?

– Исполнителей все равно нет в живых, товарищ генерал-лейтенант.

– И что? Вопросы-то остаются! Нестыковки и неувязки! Почему не присылали подкрепления на остров, например...

– Вы сами запретили, позвольте напомнить. Огласка...

– Конечно, запретил, – прохрипел Жаворонок. – И это оказалось бы не слишком заметным, если бы не прочие глупости... Ладно, отставить.

«Это он кому? – саркастически подумал Клюнтин. – Не себе ли?»

Старик молчал, вяло пожевывая губами и пялясь на огонь.

– Что с контейнерами? – спросил он, наконец.

– Ищем, товарищ генерал-лейтенант.

– Вы понимаете, что это вещдок? Что они непременно должны исчезнуть с лица земли? Испариться?

«Уже испарились».

– Так точно, понимаю.

– Кто занимается предателем?

– Я затребовал группу Маэстро.

Жаворонок раздраженно поморщился:

– Кто такой Маэстро? Говорите внятно. Я не обязан знать каждого рядового исполнителя по его дурацкой кличке.

«Чертов склеротик».

Генерал-майор еле слышно вздохнул и терпеливо объяснил:

– Это командир Первой боевой группы, приданной нам в усиление по моему запросу. Он зачищал цыганский особняк.

Жаворонок хмыкнул:

– Скажете, он тоже не в курсе событий, этот ваш Маэстро?

– Не в курсе, товарищ генерал-лейтенант. Зафиксирован его контакт с Посейдоном, но встреча не вылилась в реальные проблемы для нас.

– Их всех придется зачищать, – прокаркал Жаворонок.

Клюнтин взглянул на него искоса.

Шеф окончательно свихнулся.

Зачистить «Сирен» и группу Маэстро?

Во-первых, их голыми руками не возьмешь. А если и возьмешь, то такую акцию совершенно невозможно будет скрыть.

Дед положительно выжил из ума, пошли ему Бог повсеместные метастазы...

– Мы работаем над этим, – сказал он вслух.

– Работайте. Что со вторым?

– Красавчик готов к сотрудничеству.

– Хорошо. Выходите через него на всех, кто вертится вокруг этого дела. Следователя поощрите. Потом ликвидируйте вместе с Красавчиком, – глаза Жаворонка хищно посверкивали сквозь слезы, губы кривились в не менее зверской усмешке. Его удовольствие выглядело неподдельным.

«Да-да, мы всех убьем и съедим!»

– Иначе и быть не может, товарищ генерал-лейтенант.

Взгляд Жаворонка остановился на Клюнтине и застыл.

Все говорило за то, что ветеран прикидывает, кому поручить ликвидировать самого генерал-майора. Тот стоял как вкопанный, изображая обожание и преданность.

– Немца убейте, – тупо сказал Жаворонок.

– Товарищ генерал-лейтенант, с этим могут возникнуть проблемы. Насколько я понимаю, документы важнее немца. За ним охотится Моссад – пусть забирают...

– Нет!.. – Из дыры в горле вылетело металлическое сипение. – Немец много знает. Он и сдаст нас жидам...

– Жиды уже в курсе. Красавчик давно им все слил.

Пальцы Жаворонка скрючились.

– Вот даже как...

– По-моему, им нет до нас никакого дела. Они приняли тему к сведению и положили под сукно – авось пригодится. И пригодится, наверное, если мы перейдем им дорогу. Давайте отдадим им Валентино, он все равно не жилец.

Старец пребывал в тягостных размышлениях.

То, чем он занимался, было своего рода искуплением грехов в извращенной версии. Он убирал всех, кто имел хоть какое-то отношение к прошлому. Ему мнилось, что если он останется единственным, кто знает и помнит о былом, то посмертные мытарства окажутся легче. Он полетит в эмпиреи один-одинешенек, без груза, тянущего его в преисподнюю. К старости даже многие убежденные атеисты становятся втайне верующими, хотя подчас даже сами этого не осознают. И, конечно, не разбирают, кто им нашептывает и внушает разного рода идеи – силы света или силы тьмы. В случае с Жаворонком действовали как раз последние – тот самый невидимый дьявол, который орудовал на «Хюгенау» и овладел многими, в частности – бывшим милиционером Гладилиным.

Как ни странно, Клюнтин хорошо его понимал.

Ему самому была близка эта позиция – захватить с собой, отправляясь в преисподнюю, как можно больше людей. Поговаривали, что такие фантазии питал сам Карл Маркс, а Клюнтин был и оставался убежденным марксистом. Правда, генерал-майор в ближайшее время не планировал осчастливить ад своим появлением.

– Но вообще-то я вами доволен, – ни с того ни с сего заявил Жаворонок.

– Служу Отечеству, – вырвалось у Клюнтина.

Оба ощутили, насколько глупо это звучит.

– Ступайте, – Жаворонок утомленно махнул рукой. – И позовите Дашу. Я нуждаюсь в отдыхе.

Генерал-майора передернуло.

«Могу себе представить».

– Слушаюсь, – он почтительно нагнул голову – Какие-то дополнительные указания, пожелания?

– Нет, ничего, – на Жаворонка вдруг навалилась апатия. Он так и не решил насчет Валентино, и Клюнтин пришел к выводу, что можно не менять задания и не обременять «Сирен» дополнительными поручениями.

– Желаю здравствовать, – он глухо прищелкнул каблуками, круто повернулся и вышел вон.

Дашу искать не пришлось, она уже караулила в коридоре.

«А ведь ей... нравится! – неожиданно понял Клюнтин. – Господи боже ты мой, ей это нравится!!!»

В разлагающемся на глазах старике поистине жила дьявольщина, какая-то колдовская притягательная гнусность. Он умел возбудить все темное даже в людях, претендующих на полную невинность.

Едва удержавшись от плевка, Клюнтин молча показал глазами на дверь. Девушка без слов скрылась за нею.

Генерал-майор вышел из особняка, охранник на выходе вновь обыскал его – таковы были правила. Не прихватил ли гость с собой чего лишнего.

Клюнтин стерпел и это.

«Ничего, – думал он. – Уже недолго осталось. Совсем чуть-чуть».

Глава четырнадцатая

ВРАЧЕБНЫЕ ТАЙНЫ

Николай Николаевич сдал всех, кого знал.

А знал он – и даже сам этому, делясь откровениями, удивлялся – весьма немногих, хотя и воображал себя чуть ли не резидентом. Правда, он вряд ли смог бы сказать, резидентом чего именно, – если бы его спросили.

А его, собственно, и спросили, да без толку.

Вообще, он пребывал в таком состоянии, что Маэстро всерьез рассматривал надобность поместить его в тюремный стационар.

Единственным уловом оказался пропойца-тракторист, упоенно храпевший в доме свояка, где его и взяли. Однако после первых же его ответов на вопросы стало ясно, что этот дремучий субъект абсолютно не в теме. Он что-то и кого-то возил за бутылку, но в детали посвящен не был. Его для порядка задержали и отправили в Питер вместе с немкой и посрамленным Николаем Николаевичем, но все понимали, что дурака с умной головой скоро отпустят.

Телефон, по которому «резидент» связывался с людьми, от которых шла ниточка к вышестоящим фигурам, пробили, сгоняли по адресу – никого и ничего не нашли. Обязали компетентных людей установить связи убитых боевиков. При этом было понятно, что вряд ли эти сведения помогут выйти на заказчиков. Те наверняка действовали через многих подставных лиц.

Поэтому в Питер отряд отправился в настроении довольно-таки мрачном. Задача не выполнена, Гладилин исчез вместе с грузом. Зацепка имеется, но...

Маэстро не зря сомневался: по приезде в город ФСБ при содействии органов внутренних дел начало проверку всех государственных и частных больниц, где беглый капитан теоретически мог бы радикально изменить свою внешность. На это ушло два драгоценных дня: ни в одной официально зарегистрированной клинике Гладилина не нашли.

И немудрено – Гладилин был доставлен в массажный салон, хитроумно сочетавший в себе средней руки бордель и нелегальную элитную клинику пластической хирургии, и не только: еще там лечили венерические заболевания, делали аборты, выводили из запоя и даже оказывали какие-то оккультные услуги при помощи ясновидящих волшебниц, по которым давно плакали нары и психушки.

На этот гадючник, конечно, в конце концов тоже вышли, но, увы, слишком поздно.

Выходила на него все та же Первая боевая группа.

От этой операции у всех остался неприятный осадок.

Опасности никакой, риск практически нулевой, но бойцы предпочли бы штурмовать штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли или штаб-квартиру ООН, чем лезть в это поганое болото и пачкаться. Все они не были лишены природной брезгливости.

Двух охранников, которые даже не попытались воспротивиться визиту отряда, аккуратно уложили на пол и велели вести себя тихо. Из оружия у обоих имелись только газовые пистолеты.

– Вот же отчаянные люди, – покачала головой Мадонна. – Устроить клинику в публичном доме – он же всегда на виду! Их могут прошерстить в любой момент...

– То-то и оно, – подал голос Макс. – Не иначе, они отстегивают ментам. И хорошо, что на виду... это же старая истина: хочешь спрятать вещь – положи на видное место. Эдгар По, «Украденное письмо»...

Гусар шагал по коридору и ногой распахивал двери, в ответ раздавались возмущенные вопли и визг. В них чувствовался испуг: негр в камуфляже производил на влюбленные пары невероятно сильное впечатление.

– Прощения просим, – повторял Гусар как заведенный. – Прощения просим... Ошибочка вышла... за вами придут после...

Отряду не было дела до проституток – пусть с ними разбираются менты. Будет представлен отчет, и лавочку, конечно, прикроют. А спецназу мараться – сплошной позор, хотя руки и чесались.

Многопрофильная клиника располагалась в цокольном этаже, куда все и спустились после беглого осмотра «массажных кабинетов».

Кроме Мадонны.

Мадонна осталась прессовать «мамку» на предмет знакомства с Гладилиным и людьми, стоявшими над Николаем Николаевичем. Выцветшая и потому размалеванная пожилая «мамка», сама из уличных шлюх, тряслась и божилась, что знать не знает таких. Мадонна склонялась к тому, чтобы поверить ей.

Маэстро же знакомился с докторами.

Последним знакомство это показалось неприятным, навязанным. С ними обошлись немногим лучше, чем с охранниками: к стене, руки в гору и так далее. Самый молодой попытался что-то вякнуть и заработал от Киндера по почкам.

– Ничего, поправишься, – сказал Киндер. – У тебя тут для этого все условия. Медицина, блин!

– Врачи болеют тяжелее других, – сочувственно заметил Томас и добавил строптивому доктору.

Маэстро быстро вычислил главного, усадил его в гинекологическое кресло и сунул под нос фотографию капитана.

– Диплом ты уже потерял. И, пожалуй, угодил за решетку. Неужто и здоровье не дорого? Быстро колись – видел его?

Врач, уже довольно пожилой упитанный дядечка, быстро закивал:

– Да, видел. Его вчера увезли...

– Фуфло гонишь, скотина. Он уже не такой был, как на фотке. Как же ты вот так сразу его узнал?

Доктор, получив возможность разъяснить тонкость, поспешил завоевать расположение страшного «гоблина»:

– Это моя работа, специфика профессии. Я профессионал. Если человек побывал у меня в руках, то я потом узнаю его любым, хоть в гриме, хоть в парике...

– Допустим. Как он выглядит после твоих рук? Фотография есть?

Лицо доктора исказилось от горя и невозможности помочь доблестному спецназу.

– Нет. Мы никогда не храним фотографии клиентов. Мы и не делаем их...

– Хорошо, допустим и это. Опиши словами.

– Мы подправили носовые хрящи... нос теперь меньше и курносый немного. Сделали подтяжку, и лицо вытянулось. Нижняя губа не такая полная, а верхняя чуток вздернулась. На нем парик... густые каштановые волосы, они полностью прикрывают уши. Очень натурально выглядит, со стороны ни за что не скажешь, что не свои волосы. Еще у него гематома... в смысле фингал, но это не наша работа.

– Про фингал мы знаем, – буркнул Маэстро. – Кто его доставлял, кто забирал? Живо, не затягивай, не зли меня.

– Молодой парень. Лет двадцать – может быть, двадцать два или двадцать три. Невысокий, плотный, глаза карие. Зрачки у него характерные – похоже, что ширяется. И говорит медленно, почти нараспев. Одет очень прилично, костюм и галстук. Стрижка короткая.

– Получается, ты его и не видел раньше? Не знал?

Тот в отчаянии помотал головой и поерзал: ему было очень неудобно в неприличном кресле.

– Впервые в жизни видел, клянусь!

Маэстро усмехнулся:

– Что же – любое чмо с улицы может вот так запросто к тебе зарулить и сдать бесчувственное тело на реконструкцию?

– Нет, не любое... Он приехал по рекомендации, был звонок.

– Уже интереснее. Кто же тебе позвонил?

Доктор весь сжался, предчувствуя, что любой вариант ответа не принесет ему ничего, кроме бед. Но вторая беда пребывала в умозрении, хотя и виделась вполне реальной, а первая была перед ним, нависла и могла при малейшем своем неудовольствии навешать плюх.

– Это наш старый пациент.

– И клиент, – ехидно и полуутвердительно подхватил Маэстро.

– Все мы грешники... Мы с ним не то чтобы друзья, какой он мне друг, но добрые знакомые. Он неоднократно направлял к нам людей и денег ни разу не спросил... в смысле процент. Всегда возмущается, когда я предлагаю. Говорит, что бесконечно благодарен и готов и впредь делать нам рекламу. Он и попросил. Предупредил, что дело очень серьезное и, возможно, опасное. Теперь сам вижу, что не соврал... Обещал после зайти лично, поговорить и все объяснить.

– Даже так? Так тебе крупно повезло, что мы добрались до тебя первыми. Иначе тебе бы уже не жить.

Доктор вздрогнул:

– Вы так считаете?

– Абсолютно уверен. Тут к бабке ходить не надо. В камере тебе будет не очень комфортно, зато безопасно.

Упоминание о камере повергло доктора в полный раздрай.

– Не кисни, – Маэстро похлопал его по плечу – Гляди веселей! И говори скоренько, что это за пациент и где он есть...

– Олег Васильевич Мещеряков. Я не знаю, где он живет, я никогда у него не бывал. Богом клянусь.

– Но в документах-то адрес остался?

– Нет, мы не интересуемся адресами – и вообще у нас все анонимно.

– Так он тогда, может быть, вовсе не Олег Васильевич?

– Очень может быть. Но он и после лечения всегда отрекомендовывался только так.

– Ну гони тогда его телефон.

Доктор стал совсем несчастным.

– Я никогда ему и не звонил... у нас односторонняя связь. Всегда звонил он. Зачем мне с ним связываться?

– По городскому или по мобильному?

– И так, и так.

– Гони сюда свой мобильник. Ты, надеюсь, не чистил список вызовов?

– Нет, не успел, – доктор несколько оживился, довольный тем, что все же может оказаться полезным.

Маэстро взял телефон, быстро просмотрел номера.

– Покажи, который...

– Вот... – Доктор ткнул пальцем.

– Киндер! – обернулся Маэстро. – Ноги в руки – быстро пробей эту фигню.

Но на душе у него скребли кошки. Он предчувствовал, что эта процедура покажет себя бесполезной.

Так и вышло.

Номер был записан на имя Виктора Владимировича Полякова, и таких в Питере было много – Маэстро был уверен, что ни один из Викторов Владимировичей не имеет ни малейшего касательства к делу. Кроме того, номер был уже заблокирован.

Последняя нить оборвалась.

У Первой боевой группы не осталось ничего, кроме словесного портрета преображенного Гладилина. Правда, при помощи доктора – а он не мог пожаловаться на память – удалось составить фоторобот.

Мелочь, но хоть что-то.

Маэстро, конечно, не мог знать, что перебинтованного и снова бессознательного Гладилина уже переправили в другую, тоже нелегальную больницу. Там ему предстояло подвергнуться новому хирургическому вмешательству.

* * *

Лицо под бинтами горело.

Голова соображала плохо – слишком много наркотической химии. Капитан Гладилин не взялся бы рассказать, что происходило с ним в течение последних двух суток. Череп казался набитым ватой.

Вроде как его куда-то привезли, в какую-то непонятную больницу. Он помнил белые халаты, большие лампы, аптечные запахи, чьи-то голоса. И девки там почему-то шлялись, все жутко размалеванные. Потом он вырубился вторично и отчасти пришел в себя, будучи уже в бинтах. Его куда-то вели под руки, сажали в машину... где это было? Кто его вел? А может быть, ему это, последнее, вообще приснилось. Потому что, когда он снова пришел в сознание, вокруг сновали все те же белые халаты. И третья отключка, и вот он приходит в чувство в очередной раз и снова – в бинтах.

Но он жив!

И, кроме того, он еще явно зачем-то нужен, коль скоро его подвергают таким мудреным манипуляциям – весьма дорогостоящим, как догадывался капитан.

Подбитый глаз по-прежнему разлипался с трудом, но другим он мог видеть хорошо. И рот был свободен.

Капитан попробовал оценить окружающую обстановку.

Нет, это никакая не больница. Он в квартире, и квартира на сей раз выдалась богатая, ультрасовременно обставленная. Мертвая тишина, полумрак. Он лежит на широкой тахте. Дверь заперта, на окне решетка. Спасибо, что не тюремная.

Непонятно, есть ли в доме кто живой, кроме него.

Скорее всего, да. Никто не рискнул бы оставить его в одиночестве, несмотря на замки с решетками.

Гладилин попытался сесть. Это далось ему не без труда, но все-таки получилось. В углу тускло поблескивало трюмо, и капитан решил во что бы то ни стало встать и взглянуть на себя.

Внезапно капитана обожгла мысль: рюкзак! Контейнеры!

Рюкзака при нем не было – и, похоже, уже давно. Он внезапно испытал не гнев, а облегчение: ну и ладно. Одной заботой стало меньше.

Вставая на пол, он едва не упал, его прямо-таки швырнуло вправо, но Гладилин устоял. Ноги были как ватные; превозмогая слабость и дрожь, капитан подошел к зеркалу. Оттуда на него глянуло жуткое забинтованное лицо – вылитый человек-невидимка или некто, здорово смахивающий на египетскую мумию. О том, что скрывалось под бинтами, капитан мог только догадываться. Судя по перевязке и ощущениям, метаморфозы были значительные.

Силы быстро покидали его, и капитан заспешил обратно к лежбищу, хватаясь по пути за разные предметы.

Он наделал шума, за дверью послышались шаги.

Щелкнул ключ в замке. В комнату вошел невысокий полный мужчина лет пятидесяти, сильно лысеющий, с большими черными глазами слегка навыкате. Он зажег свет, и Гладилин зажмурился.

– Проснулись? – добродушно осведомился вошедший. – Да вы просто герой, уважаемый Санта. Я был уверен, что вы проспите еще часов десять.

– Кто вы такой? – хрипло выдавил из себя Гладилин.

– На сегодняшний день – ваш добрый и единственный друг. Зовите меня Олегом Васильевичем.

Глава пятнадцатая

ПО РАЗНЫЕ СТОРОНЫ

– Мы убрали израильтянина, – доложил Лютер.

Доктор Валентино отложил книгу и мутно воззрился на него.

– О ком вы, Лютер?

– О человеке, который принадлежал к числу ваших недоброжелателей. Он был из Моссада и подобрался слишком близко. При помощи спецсредств мы зафиксировали его беседу с Красавчиком.

Валентино поморщился:

– Кто такой Красавчик? Перестаньте изъясняться загадками, Лютер. Я не знаю никакого Красавчика.

Тот вздохнул.

Память у старика становилась ни к черту.

Тем не менее он послушно повторил:

– Соломон Красавчик – второй из выживших на эсминце «Хюгенау». Живет в Кенигсберге под фамилией Нисенбаум. По нашим сведениям – агент Моссада. Пешка, разменная фигура.

Доктор Валентино тоже вздохнул – скорее, перевел дыхание от злости.

– Я не знаю никакого Красавчика, повторяю вам! И я, дьявол их забери, не имею никакого отношения к эсминцу, в конце концов.

Не имели, – мягко поправил его Лютер. – С недавних пор – имеете.

– Пусть так! Но это сегодняшний день! Зачем они привязывают меня к старой истории? Я в игре, но это игра дня сегодняшнего.

– Вы проводили первичный отбор...

– Черт! – Валентино был вне себя. – Какой-то еврей... Почему вы не позаботились убрать обоих?

– Мы собирались взять старика живым и допросить с пристрастием. Но нас, к сожалению, опередили.

– Кто вас опередил?

– Насколько я понимаю – чекисты.

– Вы радуете меня сегодня, Лютер. Что ни известие, то восторг. Мне мало Моссада? Хотите, чтобы на хвост мне село еще КГБ?

ФСБ.

– Какая разница? Вы сами сказали – чекисты...

– Герр Валентино, вы в совершенной безопасности. Сюда не проникнет ни одна собака. Ни ФСБ, ни Моссад не решатся штурмовать здание в центре Парижа. Это крупный международный скандал. Однако, чисто профилактически, предлагаю вам отказаться от прогулок в ближайшие дни.

– Конечно, я откажусь. Вы думали, я поступлю иначе?

– Никак нет – мне известна ваша предусмотрительность.

Валентино Баутце обычно благосклонно воспринимал даже самую грубую лесть, но сейчас, похоже, комплимент не произвел на него никакого впечатления. Он нахохлился в кресле и мрачно смотрел на свои ноги, обутые в смешные тапочки с помпонами в виде зайцев.

– Постарайтесь достать эту сволочь, – не унимался он.

– Мы приложим к этому все усилия, герр Валентино.

– Надеюсь. Как обстоят дела с Сантой?

– Он в Петербурге, на нашей базе. Все процедуры выполнены успешно.

Валентино помолчал.

– Покажите мне его еще раз, – неожиданно потребовал он.

Но исполнительного Лютера трудно было застать врасплох.

Он моментально достал из-за пазухи фотографию Гладилина и вручил ее старику. Валентино предпочел не вставать, не тревожить суставы. Он подъехал в кресле к сейфу, вмонтированному в стену, оглянулся на Лютера. Тот мгновенно отступил и отвернулся. Шевеля губами, доктор набрал одному ему известную комбинацию, отворил дверцу и вынул дорогой фотоальбом в кожаном переплете.

Заперев сейф, он отъехал; потом положил альбом на колени и раскрыл. С фотографии в альбоме на него глянул улыбающийся молодой эсэсовец. Валентино вновь показалось, что он смотрит на себя в зеркало. Он по-прежнему видел себя именно таким, юным и сильным, а потому всячески избегал настоящих зеркал.

Рядом с собой молодым он положил фотографию Гладилина.

Сходство было несомненным, и это было неприятно. Валентино мерещилось, будто кто-то – расово неполноценный вдобавок – украл его молодость и разгуливает сейчас, живя в свое удовольствие.

– Чем больше смотрю, тем сильнее убеждаюсь, что сходства мало, – проворчал он. – Глупое лицо. Щенок.

– Герр Валентино – это тот редкий случай, когда вы заблуждаетесь, – мягко возразил Лютер. – Сходство на самом деле удивительное. Каприз Создателя. Не огорчайтесь – ведь важна не внешность, а внутреннее содержание. А какое содержание может быть у этого славянина? Он уже продемонстрировал, что являет собой лишь элементарную машину для убийств.

– Полагаю, что так, – не стал противиться Валентино.

Он, увы, не мог отрицать убийств, которые висели на нем самом и по числу неизмеримо превышали количество трупов, оставленных Гладилиным. Волей-неволей ему приходилось смириться с мыслью, что он тоже машина.

Правда, гораздо сложнее.

Гладилин виделся ему примитивным механическим устройством, тогда как себя доктор предпочитал сравнивать с компьютером.

– Сколько времени, вы сказали, уйдет на поправку?

– Завтра он будет здесь, герр Валентино. Современная медицина творит настоящие чудеса. Пара-другая небольших разрезов, которые легко будет скрыть подобающим макияжем.

Валентино взглянул на него недоверчиво:

– Позвольте, я все-таки медик. Как такое возможно? Это пластическая операция, травматичная процедура.

– Липосакция, в частности, не столь травматична, как другие манипуляции... он сразу состарится.

– Получается, достаточно было отсосать лишний жир?

– Иная мелочь подчас приносит просто поразительные результаты. Одной липосакцией дело не ограничилось, но разрушения, так сказать, минимальные. Повязки с него снимут уже сегодня вечером.

Валентино покачал головой.

– Да, вон оно что делается... – пробормотал он одобрительно.

Валентино, безусловно, отдавал себе отчет в собственном медицинском невежестве. Косметология – это вам не фенол в сердце и не вода из лужи в вену.

– Значит, завтра, – проговорил он задумчиво.

– Точно так.

– Он знает, к чему предназначен?

– Разумеется, нет. Размещен он будет со всеми удобствами. О вашем существовании он и понятия не имеет. Ему внушат, что он принят на службу в качестве киллера и что все, что от него требуется сейчас, это радоваться жизни и ждать момента, когда в нем возникнет надобность.

– Я все же не верю, что Моссад – а теперь и КГБ – обманутся таким трюком...

– Конечно, они разберутся – и, скорее всего, довольно быстро. Никаких иллюзий. Но это позволит нам выиграть время, а наши враги не только засветятся и выйдут из игры, а возможно что и понесут еще серьезные потери...

Лютер говорил бодро, но Валентино было трудно ввести в заблуждение напускной бравостью. Если дело дошло до такого рода мер предосторожности, то угроза более чем реальна. Доктору отчаянно не хотелось покидать Париж; он здесь уютно прижился, но все больше склонялся к мысли, что сделать это придется.

Жаль.

Ужасно жаль.

Жалко всего – прежде всего дома, где теперь обоснуется этот урод. Обоснуется и осквернит. А он будет беспомощно наблюдать за творящимся безобразием в замочную скважину.

* * *

Моисей Залманович Нисенбаум, имевший опыт неволи, не мог пожаловаться на условия своего заключения.

Конечно, тюрьма всегда остается тюрьмой. Но в камере было чисто, тепло и светло; кормили отменно, не дергали по ерунде – разрешали читать, лежать в дневное время; предлагали даже выпивку и сигареты, но Нисенбаум отказался и от того, и от другого. Никита Владимирович был весел и любезен, много шутил, намекал на какие-то соблазнительные для Нисенбаума перспективы.

Однако Соломону Красавчику было здесь много хуже, чем в концлагере.

Хуже, потому что Бог покинул его.

Он никак не мог сообразить, в чем тут дело.

Он всегда и во всем следовал внушенной ему заповеди: выживай. При этом ему удавалось сделать так, чтобы не выживать за счет других, – враги вроде Иоахима Месснера, конечно, не шли в счет. Он и сейчас поступил в соответствии с этой заповедью, тем более что у него возникли серьезные сомнения в искренности и доброжелательности израильских друзей. И он сдал следователю всех, кого знал, будучи уверен, что Бог устроит через это нечто особенное и выгодное для его народа.

Однако Бог замолчал.

Красавчик не то чтобы регулярно общался с Ним напрямую – нет, это случалось очень редко, в роковые минуты, когда Бог сам являл свою волю. Но он всегда ощущал незримое присутствие Всевышнего.

И вот это ощущение исчезло.

Поэтому Соломон не находил себе места. Он снова и снова прокручивал в памяти допросы; анализировал сказанное, оценивал степень возможного вреда. Он знал не так много и вряд ли вообще сумел бы причинить серьезный ущерб. Но Бог карает даже за мысли, а тут были реальные поступки.

Постепенно Красавчик укреплялся в мысли, что как агент Моссада он не имеет для ФСБ большой ценности. Его держат в качестве живца и рано или поздно освободят, с тем чтобы он привлек внимание заинтересованных сторон. После чего всех этих людей, правых и неправых, накроют одним сачком.

Может быть, именно этого Бог от него и ждет?

Увы, Красавчик не знал.

Перед ним все чаще вставал образ Иуды.

Иуда предал Христа, до которого Соломону не было большого дела, но образ не отступал. Был ли Христос Мессией, Сыном Божьим или лжепророком – в данном случае не имело большого значения, ибо наличествовал конкретный исторический факт предательства. До сих пор в своем стремлении выжить Красавчику как-то еще не приходилось предавать. Он хитрил, притворялся, всегда был готов убить, но предательств за ним не числилось. Бог же в Своих внушениях не оговаривал недопустимости этого акта.

Как далеко можно пойти, чтобы исполнить Его волю?

Соломон начинал понимать, что пойти можно очень далеко.

Потому что воля Бога становилась все более очевидной. Бог удалился, и в этом знак. Красавчик совершил нечто, после чего в его выживании нет никакой нужды. Удалившись, Бог показал, что Соломон может умереть.

И должен.

Впрочем, он и так не жилец.

Если его не тронут чекисты – уберут моссадовцы. Для них вопрос об измене будет предельно ясным. Не моссадовцы – так кто-нибудь еще. Убрали же Сережку – кто знает наверняка, что за этим стоит именно израильская разведка? Может быть, немцы или американцы.

Внезапно Красавчика охватила ярость.

Чекисты обвели его вокруг пальца!

Правду они говорили или нет, но своего добились: он дал показания. Сунешь палец – откусят руку... Теперь он на крючке, и они могут вынудить его заниматься какими угодно делами. Он и занялся бы, чтобы выжить, но Бог намекает ему, что на выживании отныне можно поставить крест. Но Красавчик не знал, исполнил ли он свое жизненное предназначение...

Он тупо смотрел на железную дверь.

Приоткрылся глазок: наблюдают. Хорошо. До следующей проверки у него еще остается время. Нет ли здесь видеокамер? Вряд ли – тогда бы не было глазка; хотя кто знает этих перестраховщиков? Они уже давным-давно продали душу дьяволу и теперь боятся даже собственной тени.

Пожалуй, все-таки есть!

С трудом преодолевая старческую немощь, он разорвал простыню на лоскуты. Связал, закрепил на решетке, просунул голову в петлю, прыгнул с табурета.

...Соломон Красавчик, он же Моисей Залманович Нисенбаум, он же Бильярдный Шар, любитель шахмат, – успел.

Судя по быстроте реакции на ситуацию, видеокамеры действительно существовали. Но они не помогли – то ли оператор зазевался, то ли бежать было слишком далеко. Когда дверь в камеру распахнулась и тюремщики бросились к окну, по телу Красавчика уже пробежала последняя конвульсия.

Вбежавшие беспомощно и зло смотрели на небольшую лужицу, образовавшуюся под висельником. Шея заключенного неестественно вытянулась, покрылась мелкими пупырышками и стала похожа на гусиную. Очки валялись на полу, одно стеклышко треснуло. На постели лежала раскрытая наполовину прочитанная книга: Солженицын, «Двести лет вместе», первый том.

Часть четвертая

ИНТЕРНАЦИОНАЛ КАК ОН ЕСТЬ

Глава шестнадцатая

РЕКА

Вечер был исключительно теплый.

Стемнело быстро; по Сене неспешно плыл прогулочный теплоход, залитый огнями. Над набережными разливался сладкий аккордеон; уличные кафе, все сплошь в огнях, были заполнены людьми – большей частью туристами, хотя хватало и парижан. Гуляющих тоже было достаточно; в такой толпе наверняка никто не обратит внимания на праздношатающуюся группу из семи человек.

«Сирены» заняли удобную позицию на набережной, откуда был прекрасно виден ярко освещенный подсветкой особняк на противоположном берегу, на набережной Анатоля Франса.

У двоих были бинокли, и это тоже никого не смущало.

Магеллан сосредоточенно крутил колесико; стоявший рядом Посейдон безразлично повернулся к особняку спиной, привалился к еще теплому от дневного зноя граниту и с сонным видом рассматривал прохожих.

– Ни щели, – сосредоточенно бормотал Магеллан. – Все задраено наглухо. Две видеокамеры над входом.

– Звукосниматель не поможет, – констатировал Посейдон. – Шторы-жалюзи. Смотри дальше.

Мина упоенно уписывал хот-дог. Капнул соус, и он быстро подставил ладонь.

– Командир, надо бы поближе подойти, прогуляться.

Посейдон размышлял.

– Не уверен, – сказал он в итоге. – Мы засветимся. Вполне вероятно, что нас знают в лицо.

– Нас-то не знают точно, – возразил Сильвер, и Медуза согласно кивнула.

– Это еще неизвестно, – многозначительно ответил Каретников.

Медуза не церемонилась:

– В Управлении – крот?

– Кроты везде водятся, – уклончиво ответил Посейдон. – Нет, мы не пойдем через мост. Все равно основная работа развернется под водой. Торпеда, пофоткай этот домик для приличия – и сваливаем отсюда.

Торпеда с готовностью погладил массивный фотоаппарат, который, томясь ожиданием, болтался у него на бычьей шее и – в виду могучего телосложения владельца – выглядел мелкой безделушкой.

– Разведку проведет Мина, – продолжил Посейдон.

Мина никак не отреагировал, умело заправив в рот остатки хот-дога.

У Флинта вытянулось лицо:

– Шеф, мы же договаривались...

– Пойдет Мина, – оборвал его Посейдон. – Дебаты отменяются.

– Не расстраивайся, – подал голос Мина. – Я постараюсь тебя обрадовать, Флинт. Я нарою такого, что тебе не придется скучать.

– Пойдешь с окраины, с юго-запада, – продолжил Посейдон.

– Жалость какая, – огорчился Мина. – А я-то надеялся впечатлить местных. Сигануть, понимаешь, с моста, да еще при полной выкладке...

– Не юродствуй.

– Да я вообще серьезен как никогда. Послушай, командир, а если там нет ни хрена? На дне?

– Будем ломать головы, – вздохнул Каретников. – Если ничего нет, то придется нам самим проделать. Окно в Европу.

Он бодрился напоказ.

Если никакого подобающего отверстия нет, то проделать его можно будет только при помощи серии последовательных взрывов. Радиоуправляемые заряды приводятся в действие с суши – иначе бессмысленно: самих и расплющит. Это вызовет серьезный переполох, и водная операция наверняка потеряет смысл.

– Катер, – произнес он негромко.

– Что – катер? – не понял Флинт.

– Катер видишь? Вон он, прямо перед особняком.

– Да вижу давно. И что?

– Пока ничего. Но я не думаю, что Валентино потерпел бы у себя под окнами какой-то посторонний катер, где может засесть кто угодно. Он уж нашел бы способ избавиться от неизвестного судна. Припугнул бы или там в префектуру наябедничал... Почему не сделал так?

– Это их собственный катер! – сообразил Сильвер.

– И я так думаю.

Флинт все еще не понимал:

– Хорошо, пусть ихний. Дальше-то что?

Каретников усмехнулся:

– Ты видишь причал? Пристань?

– Да нет, – озадаченно признался тот.

– И какие делаешь выводы? Взгляни на набережную – сплошной камень. Ни единой лазейки.

– Им туда не забраться, – до Флинта наконец дошло.

– Молодец, соображаешь. Валентино – дряхлый старик. Предположим, им приходится бежать. Как они погрузят старую развалину в катер?

– Уж больно мудрено, – усомнился Мина. – Бежать куда легче все-таки по суше. Я так полагаю.

– Я думаю, в особняке живут предусмотрительные люди. И люди очень подозрительные, буквально до паранойи. Они не исключают возможность сухопутной операции. Если особняк берут в кольцо – хоть тот же Моссад, – то уйти не удастся ни по суше, ни по воздуху. Ведь четыре этажа всего; их мигом снимут с крыши, если они захотят воспользоваться вертолетом. Никто не ждет, что они уйдут... на дно.

Мина уже все понял:

– Понятно, командир. Я найду.

* * *

По прибытии в Париж отряд обосновался не в гостинице, а в конспиративной квартире на рю Риволи, просторной настолько, что там разместилась бы и рота спецназа. К приезду «Сирен» все необходимое снаряжение уже ждало их. Посейдон подумал, что в данном случае, пожалуй, вовсе и не было никакого дипбагажа. В российском посольстве наверняка уже имелись соответствующие припасы на все случаи жизни. Впрочем, он был не уверен, что посольство имеет отношение к операции.

Можно было только покачать головой при виде поклажи, которую предстояло переть на себе Мине. Огромный рюкзак, наводящий на мысли об упакованной надувной лодке вкупе с палаткой. Снаружи, кстати, все выглядело именно так.

Юго-западная окраина Парижа была выбрана не случайно. Во-первых, оттуда было ближе до особняка. Во вторых, трудно было представить кого-либо в подобном облачении, ныряющим в воды Сены посреди города.

– Шеф, позволь мне с ним, – попросил Торпеда. – Если все обстоит так, как представляется, то... там может оказаться все что угодно.

Каретников в сомнении покачал головой:

– Нас и так слишком мало, Торпеда.

– А если он попадет в переплет? Не вернется? Пойдет следующий, да? И тоже сгинет? Пусть Мина делает дело, кто бы возражал. Я буду держаться в отдалении и, если что, – смогу вернуться и доложить. Обещаю не лезть в мясорубку.

Посейдон долго думал и в итоге решил согласиться, признав, что в доводах Торпеды есть свой резон.

– Хорошо, убедил. Мина будет за старшего. Никуда не соваться, дистанция пять метров. Если... – Он запнулся. Ему предстояло сказать нечто крайне неприятное и жесткое. – Если Мина угодит в капкан, я запрещаю его вытаскивать. Ты понял меня, Мина? Я понятно выразился?

– Ясное дело, – пожал плечами тот. – Не стоит волноваться, я выпутаюсь. Не в таких переделках бывали.

– А ты, Торпеда, хорошо меня понял? Это тот случай, когда операция важнее жизни одного из участников. Ты обязан вернуться и рассказать о случившемся.

– Так точно, командир, я все понял.

Голос Торпеды звучал убедительно, но Каретникова трудно было обмануть. Он внимательно посмотрел бойцу в глаза, и Торпеда невольно отвел взгляд. Он даже чуть покраснел.

– Торпеда, – внушительно сказал Посейдон. – Ты знаешь, что я с тобой сделаю, если ты ослушаешься?

– Да понял я все, – пробурчал тот.

– Хорошо, если так. – Посейдон посмотрел на часы. – Выходите через полчаса. Времени у вас до девяти ноль-ноль утра. Если вы к этому моменту не вернетесь, вся группа последует за вами на свой страх и риск. И потери тогда могут оказаться куда больше. Это ясно?

– Я выплюну загубник, если увижу, что он рвется меня выручать, – пообещал Мина.

– Не надо дурного геройства, ты лучше выберись оттуда, – проникновенно посоветовал Каретников.

* * *

Стояла ночь, когда Мина и Торпеда расплатились с болтливым негром-таксистом и вышли на шоссе. Движение по-прежнему было оживленным, но пешеходов не наблюдалось.

Мина подумал, что напрасно они решили прибегнуть к услугам такси. Уж больно подозрительно все это выглядело: здоровяки-иностранцы, ни бельмеса не понимающие по-французски, с тяжелой поклажей, ночью, в безлюдном месте – странный какой-то получился туризм.

Потом он подумал, что люди на Западе не такие любопытные, как в России. Патриархальная родина по инерции продолжала чураться всего необычного. А западный мир давным-давно привык к разного рода экстравагантным выходкам. В Амстердаме, наверное, вообще было бы не о чем беспокоиться. Да и в Америке тоже. Франция более консервативна, но и здесь хватает изощренных выдумщиков. Если ты не нарушаешь закон, ты никому не интересен.

Они, разумеется, не стали просить везти себя прямо на берег. До Сены предстояло пройти чуть больше полукилометра. Этот путь Мина с Торпедой проделали в гордом одиночестве.

Добравшись до реки, они какое-то время провели в подлеске, изучая обстановку. Ни души. По Сене время от времени проплывали мелкие суденышки, и бойцы знали, что в темноте их с реки никто не заметит. А тьма стояла кромешная, какой в том же Питере никогда не бывает. Южная тьма, почти осязаемая на ощупь. Повезло и в том, что небо затянуло тучами, и не было ни луны, ни звезд.

Оба переоделись.

Не прошло и нескольких минут, как они вполне уподобились персонажам из классического голливудского боевика: люди-лягушки. Лягушкам, конечно, такая амуниция и не снилась, иначе они завоевали бы земной шар и эволюция пошла бы другим путем. Из оружия при бойцах были любимые АПС-55, помимо гарпунов, которые могли быть использованы не только в бою, но и в некоторых иных целях. Опытный Мина приблизительно представлял себе, с чем может столкнуться. К поясам крепились небольшие, размером с карманный фонарик сонары, выводившие информацию прямо на стекло маски. Они были нужны, в частности, для выявления неоднородности тех или иных материалов. Имелись при них и небольшие дисковые пилы типа «болгарок» со сменными эльборовыми дисками – крепче алмаза. В ножнах сидели кинжалы, которыми можно было завалить слона.

Мина махнул рукой и пошел первым. На погружение ушло несколько секунд; под водой сразу включились фонари.

Они не боялись проплыть мимо цели: перед уходом с набережной в нужном месте был поставлен крохотный радиомаяк.

Дно знаменитой реки потрясло бы непосвященного.

Чего тут только не было! Хлам всех мыслимых категорий, от старых тапочек и пивных бутылок до разбитых автомобилей. Дохлые собаки и кошки. Несколько человеческих трупов, обезображенных до неузнаваемости. Прямо сточная канава или кладбище, а не река. Впрочем, пловцов это не особенно удивило. Им приходилось уже осваивать не одну городскую реку, и картина везде была примерно одинаковой. В той же Неве, например, – поменьше автомобилей, зато побольше мертвецов.

Рыба почти не встречалась.

Вода была очень мутная, и видимость, как и ожидалось, оказалась соответствующей. Толстые лучи фонарей старательно пробивали водную толщу, но предписанной Посейдоном пятиметровой дистанции было явно недостаточно для эффективного контроля. Не сговариваясь, пловцы сократили ее до двух метров.

Плыть приходилось очень осторожно из-за риска напороться на какую-нибудь острую дрянь. Приближаться к поверхности не хотелось: пузыри воздуха могли демаскировать обоих.

Путь до маяка занял около двух часов.

Когда сигнал был пойман, Мина остановился и подождал Торпеду. Жестом он показал, что направляется к противоположному берегу, и напомнил о надобности держаться подальше. Торпеда ответил кивком.

Они свернули влево, и через несколько секунд внезапно испытали сильную дурноту.

Настолько сильную, что выносить ее – как оба поняли сразу – им удастся не дольше пары-тройки минут.

А то и меньше.

Но никто из двоих не остановился, и тем более не позволил себе всплыть.

Ситуация была знакомой и не однажды проигранной в ходе тренировок.

Происходящее лишь укрепило Торпеду и Мину в мысли, что их миссия не напрасна.

Глава семнадцатая

ПРОЦЕДУРЫ ВОДНЫЕ И СУХОПУТНЫЕ

До берега было рукой подать, и сонары показывали ту самую неоднородность материала, для обнаружения которой и были предназначены.

Звуковые волны распространяются под водой своеобразно. Существуют частоты, способные сбивать сердечный ритм, – около 3,5-3,7 Гц. Защититься от них под водой нет никакой возможности, все передается через тело. Мина с Торпедой отлично помнили случай, когда пришлось экстренно всплывать всего лишь из-за безобидной деятельности гражданского судна, которое стравливало воздух, вызывая при этом колебания неподобающей частоты.

В данном же случае дела обстояли, конечно, не столь невинно.

Мина знаком велел Торпеде держаться подальше и приготовил пенопласт, предусмотрительно захваченный с собой. Он знал, что увидит в следующую секунду. Ему было отчаянно дурно, сердце грозило вот-вот остановиться, в глазах темнело, к горлу подступала тошнота. Добравшись из последних сил до тверди, он быстро обнаружил то, что искал. Источник неприятных ощущений вырос перед ним и не оставил сомнений: они явились сюда не напрасно.

Колеблющаяся стальная пластина, два метра в длину, метр в ширину.

Значит, здесь точно есть что-то такое, от чего приходится отпугивать незваных гостей.

Если вывести пластину из строя, это могут заметить.

Если уж все-таки делать это, то в ходе основной операции, но у Мины не было выхода. Никакая разведка в такой ситуации не возможна. Недолго думая, на пределе сил, он загнал под пластину гарпун и подложил пенопласт. Ему моментально полегчало, чувство дурноты отпустило; сердце вновь застучало ровно, как будто он находился не на дне с полной боевой выкладкой, а мирно прогуливался по набережной.

Мина вернулся к Торпеде, который тоже оправился, и знаками показал, что времени у них в обрез. Тот кивнул, и они вместе поплыли вправо от пластины, ближе к особняку. По расчетам, через десяток секунд он должен был оказаться прямо над ними.

Они очень быстро обнаружили то, что искали.

Это было круглое отверстие, достаточно широкое, чтобы в него пролез человек. Подземный ход на случай эвакуации – или подводный? Аккурат под катером. Все как в кино, причем даже не в шпионском, а в приключенческом.

Мина подумал, что старику Валентино ни за что не удастся скрыться этим путем. Трудно было вообразить себе старца одетым в гидрокостюм и отягощенным аквалангом. Скорее всего, путь отступления был предназначен для других людей – либо подчиненных, либо вышестоящих. А доктора Валентино при неблагоприятных обстоятельствах, видимо, принесут в жертву.

Поразительно, но Мина даже испытал к нему некоторое сочувствие, которое, правда, мигом улетучилось, не успев закрепиться.

Отверстие перекрыто решеткой.

Пловцы единодушно решили не прикасаться к ней.

Они и без того наверняка засветились с пластиной, а если займутся решеткой, то лишатся последнего шанса на внезапность атаки.

Их будут ждать.

Мина подплыл поближе, пытаясь заглянуть в лаз.

«Ни черта не разобрать», – подумал он с досадой. Но сонар снова показывал неоднородность материала. Бетонная труба: однако не только бетонная.

Что-то там есть еще, и прямо на входе.

Акустические датчики?

Вполне возможно, но что-то было еще и помимо них... Мина осторожно дотронулся до прутьев и сразу узнал особый мягкий металл. Из таких делают сейфы. У этого материала удивительное свойство: чем усерднее его режешь, тем он крепче... Ну, против эльборовой «болгарки» даже такая решетка не устоит.

Обоим было ясно, что все прочие сюрпризы размещены внутри. Вряд ли подручные Валентино решились бы полностью парализовать передвижение по дну реки – мало ли кто там мог объявиться и какие работы захотели бы провести городские власти. Истреблять же любого входящего – себе дороже. На всякий случай «Сирены», конечно, внимательно изучили все отверстия вокруг, но ничего не обнаружили.

Мина посмотрел на часы и кивнул Торпеде: пора уходить.

Оба вернулись к пластине, вынули пенопласт и поспешили прочь, чувствуя, как сердца вновь начинают замирать, синхронизируясь в ритме с колебаниями дьявольского устройства.

Обратный путь занял у них меньше времени, потому что они не боялись пропустить нужную точку и не ждали неожиданностей.

Выйдя на берег и переодевшись в подлеске, они двинулись к шоссе. Мина вышел на связь с Посейдоном:

– Командир, все в ажуре. Мы возвращаемся.

Он услышал, как Каретников не сдержался и вздохнул с облегчением. Мина отключился.

– Я думал, что все – приплыли, – сказал он на ходу – Вот же сволочи!

– Ага, – кивнул Торпеда. – Помнишь, в девяносто девятом?

– Здесь круче. Там мы продержались без гарпунов. Вот же дьявол! Я уверен, что они заметили, как пластина вышла из строя.

– Хуже то, – заметил Торпеда, – что они заметили, как она ни с того ни с сего починилась, сама по себе.

– А что было делать? Оставлять пенопласт?

– Да ясно, что больше нечего. Ладно, мы тоже не пальцем деланные. Не посадят же они в лаз дежурных аквалангистов, ждать нас. А посадят, так передушим, как слепых котят. Нас будут встречать в доме...

– А это уже куда проще и приятнее звучит, – подхватил Мина. – Я лично раскурочу это поганое гнездо...

Двигаясь по ночному шоссе, они увлеченно обсуждали предстоящую расправу, напрочь забыв о подлинной цели операции.

* * *

Лютер вызвал к себе начальника службы безопасности.

Сам по себе доктор Валентино Баутце никогда бы не смог наладить ни последнюю, ни вообще сколько-нибудь эффективную агентурную сеть.

Да и зачем?

После крушения рейха он не имел никакого личного интереса в каких бы то ни было акциях; шпионить ему было не для кого и незачем. Он был гол как сокол; наступление англо-американских войск вынудило его спешно бежать, спасаться, бросив награбленное. Да и награбленного было, в сущности, всего ничего, лагерь был детский. У детей не бывает украшений и золотых коронок, а на мыле, коже и волосах не очень-то наживешься.

Но он все равно нуждался в защите.

Он понимал, что в одиночку, без поддержки своих, ему вряд ли удастся уцелеть во враждебном мире. И ему повезло пересечься с себе подобными, тоже бежавшими и выжившими; эти «коллеги» оказались куда состоятельнее и могущественнее, чем он сам.

Не прошло и двух лет, как была создана глубоко законспирированная организация бывших нацистов, которые вслух, промеж собой, декларировали намерения возродить рейх и показать всем кузькину мать. На самом же деле большинство членов организации интересовало одно: деньги и власть. Валентино занял в организации скромное место – положение его было не самым высоким, но, впрочем, не был он и внизу иерархии.

С годами необходимость служить организации все больше утомляла Валентино. Ему лично не было никакого дела ни до проклятого эсминца «Хюгенау», ни до секретов, которые хранил корабль.

Но зато его коллегам дело было.

Оно оказалось из числа тех, что могут обеспечить и власть, и деньги. Руководство организации сообразило, что если оно сумеет завладеть материалом с затопленного эсминца, то в его руках окажется оружие, позволяющее диктовать свои условия кому угодно. «Грязные» атомные бомбы, которых боится весь мир, покажутся на его фоне глупыми новогодними хлопушками. Похоже было, что люди, в свое время отправившие эсминец на грунт, не до конца понимали, что творят, – иначе позаботились бы вынести и уничтожить это оружие.

Валентино понятия не имел, откуда руководство прознало про контейнеры, – догадывался только, что у него есть высокопоставленные осведомители в русских спецслужбах.

Он вообще знал немного, хотя операцию поручили именно ему. Доктор подозревал, что поручили исключительно потому, что его, старика, никому не жаль, он никому особо не нужен. Более того – все, как выяснилось, делалось вообще за него, чужими руками, но формально за акцию отвечал он и все нити вели к нему. Он не призывал Ваффензее и его банду, он вообще не знал этих людей прежде. Однако тот же Ваффензее не знал в организации никого, кроме доктора Валентино и Лютера.

Его немного успокоила готовность организации обеспечить ему двойника на случай нападения или разоблачения.

Правда, и здесь он подозревал, что двойник приготовлен не столько ради самого Валентино, сколько из опасения, что вездесущий Моссад или кто там еще выбьет из доктора секреты.

Возраст двойника вызывал в нем сильное неудовольствие. Мало ли кто на кого похож в молодости! Нужен старик...

Но и здесь он не мог выбирать.

Кому-то зачем-то понадобилось подставлять Санту.

В принципе, он не против. Если Санта хоть на секунду обманет недругов и даст ему шанс скрыться, это можно только приветствовать и быть благодарным.

...Лютер же беседовал с начальником охраны совсем о других материях.

Сам Лютер был при докторе кем-то вроде секретаря. На самом деле он являлся человеком, через которого Валентино поддерживал связь с организацией и получал от нее предписания. Лютер знал куда больше доктора, но старательно изображал из себя подчиненное лицо.

Начальника все звали Шарлем, хотя он не был французом.

Это был тучный, флегматичный тип средних лет, который в острых ситуациях, однако, умел развивать неимоверную прыть и обнаруживал сверхъестественную для его комплекции подвижность. Кроме того, он был подлинным мастером своего дела. Укрепление особняка и путей эвакуации было целиком и полностью делом его рук. Лютер не мог не восхищаться результатами его трудов.

– Что у вас, Шарль?

– Зафиксирован сбой в подводной системе синхронизации.

Лютер вскинул брови:

– Они, получается, пойдут с воды?

– Я не могу ответить однозначно. Система не работала в течение десяти минут. Колебательный контур перестал функционировать. Возможно, мы столкнулись с обычным техническим сбоем, мои люди сейчас занимаются этим.

– Почему они не занялись этим непосредственно в момент поломки?

– Если мы имеем дело с попыткой вторжения или разведкой, то нет смысла зря рисковать. На что нам тогда защитные сооружения? Пусть приходят и сполна получают свое.

Лютер с сомнением покачал головой:

– По-моему, вы слишком полагаетесь на технику, Шарль. Пренебрегая человеческим фактором. Если один что-то намудрил, то всегда найдется другой, способный его перемудрить. А техника, как вы сами только что убедились, может и подвести.

– Ее достаточно много, чтобы все сразу не могло выйти из строя. Многие системы дублируют друг друга.

– Но синхронизация отказала.

– Не вижу большой беды. К тому же она помогла нам – именно своим отказом. Иначе бы никто не насторожился.

– Хорошо, Шарль, – уступил Лютер. – Я верю вам, как себе. Продолжайте делать, что делаете, и держите меня в курсе.

Начальник службы безопасности удалился, а Лютер глубоко задумался.

Кто?

Откуда исходит угроза?

Все-таки Моссад?

Или кому-то непостижимым образом удалось выследить Санту?

Он потер виски и отправился навестить долгожданного гостя: капитана Гладилина.

* * *

Современная медицина творит чудеса, это так. Но даже она не в состоянии за сутки превратить цветущего молодого человека в дряхлого старика.

Когда Олег Васильевич снял с капитана повязки, Гладилин, весь в болезненном нетерпении, вновь посмотрел на себя в зеркало, и ему стало дурно. Он едва не лишился чувств.

Из зеркала на него смотрел сущий урод.

Щеки провалились, под глазами образовались круги, кожа приобрела нездоровый вид и покрылась мерзкими пятнами; нос превратился в какой-то клюв. Поразительно, но только теперь Гладилин осознал, что лишился зубов. Он чувствовал, что с ним что-то неладно, однако остаточное действие наркоза не позволяло ему оперативно разобраться в собственных ощущениях.

– Зубы у вас будут, – утешил его Олег Васильевич, стоявший позади и готовый в любой момент подхватить капитана. – Да они уже есть – вон, плавают в стаканчике. Конечно, могут не вполне подойти – извините, времени было слишком мало, чтобы изготовить высококачественные протезы и подогнать. Вы должны быть нам благодарны. Мы и так сделали невозможное.

– Зачем? – прошептал наповал сраженный Гладилин.

– Ради вашей же безопасности – но и не только. Придет час, и вы все узнаете. Зато вас теперь ни одна собака не опознает.

В этом он был совершенно прав.

Гладилина не признала бы родная мать, которой он, впрочем, не помнил.

– Разве нельзя было как-то иначе? Почему старик?

– Потому что это эффективно. Вы предпочли бы пожизненное заключение или пулю в лоб?

Гладилин промолчал.

Он боязливо дотрагивался до щек и думал, как хорошо ему было бы поселиться где-нибудь в лесной глуши, в сторожке вроде недавней, и больше ничего не слышать ни о западных друзьях, ни о смертоносных контейнерах. Он впервые по-настоящему пожалел, что ввязался в эту историю.

И это было только начало.

Олег Васильевич молча вышел, вернулся и молча же положил перед ним два авиабилета. Сверху шлепнулся новенький паспорт.

– Скоро вылетаем, дорогой Санта. Вы когда-нибудь посещали Париж? Можете не отвечать – мне известно, что нет. Теперь вам предоставлена такая возможность... Вы счастливчик.

Гладилин ничего не ответил.

Он видел, что пока ни в коей мере не является хозяином своей судьбы. Перемена внешности поставила последнюю точку. Податься ему было некуда. Аванс, не так давно полученный от Ваффензее, был смехотворным, если соотнести его с реальной стоимостью комфортного скрытного проживания.

Он отошел от зеркала и снова лег.

Олег Васильевич посмотрел на него с некоторой тревогой:

– Вам плохо, Санта?

– Мне замечательно, – огрызнулся тот. – Лучше не придумаешь.

Хозяина не покидали сомнения.

Гладилин почти не состарился, но его нынешний вид автоматически вызывал опасения за его здоровье. Олег Васильевич перевел взгляд на руки подопечного. Да, с руками не поработали, это не руки старика. И ноги, конечно, тоже не «катят». Валентино страдает деформирующим артрозом, не вылезает из кресла, а для такой имитации потребовалась бы не одна неделя.

Он сходил за перчатками.

– Наденьте-ка, Санта.

Тот уже не сопротивлялся, покорно выполнил сказанное.

Перчатки были очень легкие, из тончайшего бежевого шелка, они почти не ощущались.

– Не снимайте их больше. Разве что при мытье. А так носите постоянно, на людях и дома тоже, в одиночестве. Правда, на людях вы еще окажетесь не скоро, если не считать перелета...

Гладилин дернул плечом.

Его охватила полная апатия.

Эта апатия улетучилась, когда он предстал перед доктором Валентино Баутце в его парижской квартире на набережной Анатоля Франса. Здесь он пережил очередной шок: ему померещилось, что он снова таращится на себя в зеркало.

Глава восемнадцатая

БРАТЬЯ ПО ОРУЖИЮ

Спецслужбы на то и спецслужбы, чтобы действовать тайно.

Обычный шум – и тот нежелателен, а о международном скандале и говорить не приходится. Но если суровая действительность не позволяет выступить скрытно, а достижение цели диктуется не только приказом, но и генетической ненавистью, то выбирать не приходится.

Неумолимость и упорство израильского спецназа давным-давно сделались притчей во языцех. Еще не было случая, чтобы кто-то ушел от возмездия израильтян; рано или поздно они доставали любого, даже самого хитрого гада, посмевшего посягнуть на жизни их соотечественников. Жизнь каждого израильтянина дороже золота, это непреложный закон. И кровь можно смыть только кровью. Как смыли кровью, например, кровь членов олимпийской команды, расстрелянной террористами в 1972 году. Никакое время не было властно над местью, прошли многие годы, но Израиль не успокоился, пока не перебил всех виновных до последнего.

Точно так же Моссад поступал и с нацистскими преступниками.

Поиск таковых не прекращался ни на секунду, и их доставали везде, в любой точке земного шара. Истребляли, не глядя на возраст, и даже старческое слабоумие жертвы, в силу которого она не вполне понимала происходящее, ее не спасало.

И доктор Валентино Баутце был лишь одним из многих, подлежавших стандартной процедуре физической ликвидации.

Правда, на сей раз отмщение сочеталось и с рядом других задач.

В тот самый момент, когда «Сирены» изучали особняк с противоположного берега Сены, за ними самими вели наблюдение сзади, расположившись в пятом этаже живописного, с виду мирного и безопасного дома. Наблюдение вела группа «Ашан» – «дым».

В группе «Ашан» было пять человек, тоже имевших псевдонимы: Цефа – «ядовитая змея», Акрав – «скорпион», Намер – «тигр», Баз – «сокол» и Нешер – «орел». Слово нешер обозначает не только орла, это еще и название пивного завода в Хайфе; поэтому сей псевдоним звучал самым безобидным. В израильском спецназе существует негласное правило: чем невиннее кличка, тем свирепее ее носитель. Нешер в полной мере соответствовал этому правилу и был командиром группы. Иногда к нему обращались иначе – «Код-код»: это тоже традиционное обращение к командиру при выходе на связь, но иногда Нешера называли так и в лицо.

...Акрав отвел бинокль, повернулся к товарищам:

– Да, это «Сирены». Все семеро. Посейдон смотрит прямо на нас: как бы нам не запалиться...

Существование и состав отряда «Сирены» могло быть тайной для кого угодно, но только не для Моссада. Как, впрочем, и существование «Ашана» для «Сирен». Посейдон и Нешер даже были лично знакомы. Во время оно ФСБ планировало совместную российско-израильскую акцию, которая по ряду причин так и не состоялась. Друзьями командиры не стали, но успели почувствовать уважение друг к другу.

Правда, в настоящий момент «Сирены» не подозревали о присутствии зарубежных коллег.

Нешер выругался и ударил себя кулаком в ладонь:

– Говорил же я, что надо раньше! Какие-то сутки – и все было бы на мази... А что теперь?

Его подчиненные тоже выглядели озабоченными.

– В принципе, – осторожно заметила Цефа, – никто не запрещал нам вступать в боевое столкновение с русскими.

Это была чистая правда.

Правила позволяли убирать любого, кто осмелится встать у них на пути.

«Ашан» первоначально предполагал действовать как и «Сирены» – идти в особняк с Сены. Но появление «Сирен» спутало все карты. Не было никаких сомнений в том, что русские выбрали тот же маршрут.

– Это крайне нежелательно, – мрачно ответил Нешер. – Мы просто перебьем друг дружку.

– Код-код! – вскинулся Намер. – Давайте с ними договоримся... – И тут же прикрыл рот: понял, еще не договорив, какую глупость сморозил.

Нешер оставил его предложение без комментариев.

Он начал мерить комнату шагами, руки заложены за спину. В раздражении сорвал и отшвырнул арафатку – отряд прибыл в Париж под видом палестинцев. Внешне его членов трудно было отличить от арабов.

– Вряд ли они охотятся за Валентино, – задумчиво произнес Баз.

– То-то и оно, – проворчал командир. – Мы тоже охотимся не только за Валентино, не забывайте...

Моссад поставил перед «Ашаном» совершенно четкую и недвусмысленную задачу. Информация, в свое время полученная от Соломона Красавчика, не была предана забвению. Когда вокруг острова Коневец и эсминца «Хюгенау» началась возня, Моссад встрепенулся. Имея осведомителей в германской разведке, он быстро уяснил для себя, что речь идет о качественно новом биологическом оружии, которое могло оказаться в руках неонацистов и старых гитлеровцев. А то и еще у кого – тот же Иран уж точно не отказался бы от такого подарка судьбы.

Моссад принял решение не вмешиваться в заваруху на острове. Пусть достают груз – неважно, кто это сделает, нацисты или русские. Главное, чтобы он оказался на поверхности, в чьих-то руках. Вот тогда израильтяне выступят и приложат все силы к тому, чтобы перехватить это наследие прошлого. Израиль никогда не мог смириться с тем, что у него нет чего-то важного, что есть у других. И на черный день у него было припасено все необходимое, в том числе ядерное оружие, наличие которого у израильтян никем не оговаривалось официально, но всем же было известно по умолчанию. Со стороны же последних никогда не поступало никаких опровержений.

Конечно, у Валентино могло и не оказаться материала с эсминца – скорее всего, его наверняка и не окажется. Но он стоял за этой операцией, и его можно было допросить перед казнью. Неплохо было бы, конечно, и порыться в его документах, исследовать содержимое сейфов...

– Вы выяснили, что за тип к нему пожаловал? – сменил тему Нешер.

– Выясняем, – ответила Цефа. – Пока результатов нет. За рулем был Фридрих Заубер, вы его знаете. В особняк гость пошел с Эженом Готье, это человек Ле Пена. Та еще сволочь. Гость больше не выходил.

Нешер насупился еще сильнее.

Ему не нравился этот визит. Неизвестный прятал лицо, опознать его не было никакой возможности. Темная лошадь.

Он перевел взгляд на подводное снаряжение, которое вмиг обесценилось. Путь на дно был заказан, речная операция принесет только гору трупов. Но командир чувствовал, что без жертв в любом случае не обойдется. Что нужно русским в особняке? Там, в конце концов, не могло быть ничего, что не представляло бы общего интереса для обеих групп. Значит, нужно по возможности успеть первыми и не пересечься с конкурентами. Обойти. И если не удастся, то...

– Акция будет сухопутной, – сказал Нешер индифферентным тоном.

– Нас маловато для вторжения с набережной, – напомнил Баз.

– Мы пойдем с воздуха.

– Вертолет?

– Он самый. И работать придется очень быстро. И шумно, к сожалению.

Секретность летела к черту, но командира это уже не заботило.

Возникни необходимость – он, не задумываясь, разнес бы особняк в щепки при помощи доброго гранатомета. А если бы не вышло – Моссад пошел бы и на ракетный обстрел. И потом ищи ветра в поле: уж что-что, а заметать следы они умели мастерски. Еще и на арабов можно было бы повесить...

– Код-код, это не очень хорошая мысль, – осторожно заметила Цефа. – Давайте предоставим русским таскать из огня каштаны. Пусть забирают, что им нужно. Они профессионалы, но вряд ли их резиденция на рю Риволи укреплена так же прочно, как особняк. Мы можем применить газ... и забрать свое. А если они расправятся с Валентино, так какая разница, в конце концов, кто это сделает?

Нешер покачал головой:

– Нет. Мы должны сами выпотрошить Валентино – а больше его прихвостня Лютера. Они выведут нас на организацию. И штурмовать резиденцию на рю Риволи мне не хочется. Пятеро нас против них, семерых, – нет, это опрометчиво.

– После операции в особняке их может остаться куда меньше...

Нешер в сомнении почесал горбатый нос.

– Нет, – повторил он решительно. – Исключено. Что бы там ни нашлось, в особняке, оно не должно попасть к ним в руки. Я думаю, они пойдут завтра ночью.

– Почему не сегодня? – спросил Баз.

– Они ведут разведку, причем с берега. Я думаю, что о путях подступа со дна им известно еще меньше. И сегодняшней ночью они пойдут в воду с разведывательными целями. Конечно, не все.

– Откуда такая неосведомленность?

Командир пожал плечами:

– Начальство считает, что акция спланирована ФСБ, но не в полном смысле слова. Скорее всего, там существуют силы, имеющие свой интерес.

– То есть они работают втемную?

– Именно.

Намер облегченно вздохнул:

– Тогда нам можно биться с ними сколько влезет. Никакого скандала не будет, дело замнут.

– Это верно, – согласился Нешер. – Но я, знаете ли, предпочитаю иметь дело с людьми Валентино. Я видел Посейдона в деле. Это не тот человек, которого можно взять голыми руками.

– Нам важно не совпасть с ними по времени, – сказала Цефа. – Предлагаю десантироваться завтра вечером.

Командир тонко улыбнулся:

– Нет, дорогая моя. Синхронизировать действия – это как раз будет очень удобно. Пусть они идут со дна и отвлекают на себя силы немцев. Как только мы услышим, что дело пошло, мы тут же высадимся и постараемся их опередить.

– Нам же не успеть! – воскликнул Баз. – Что вы такое говорите, Код-код?

– Мы успеем. Площадка отсюда недалеко, и мы будем в полной готовности. А Цефа останется здесь и даст нам знать, когда начнется. Мы обернемся за пару минут. Максимум – за пять.

– Почему это я останусь здесь? – вскинулась Цефа и моментально стала похожа на рептилию, у которой позаимствовала псевдоним.

– Не обсуждается. Ты остаешься здесь, – твердо сказал Нешер.

– Это сексизм, Код-код!

Тот пристально посмотрел на нее, гипнотизируя взглядом, как настоящую змею. Цефа прикусила язык. Женщина в Израиле – особое существо. Если у тебя мать еврейка – ты еврей. Если отец – можешь чесать в угол и курить.

Нешер забрал у Акрава бинокль, навел его на набережную.

«Сирены» оставались на месте. Тощий прихиппованный очкарик занимался тем же, чем он: крутил колесико бинокля и как бы осматривал достопримечательности. Со стороны казалось, что его больше всего занимает музей д'Орсе.

– У них две замены, – констатировал Нешер. – Эту женщину я прежде не видел. И того, в водолазке, – тоже.

– На острове были потери, – кивнул Акрав.

– А здесь тем более будут, – не унималась Цефа.

Не реагируя на ее реплику, Нешер вернул Акраву бинокль и вынул телефон. Сторонний слушатель ничего бы не понял из слов Код-кода, но люди, с которыми он вышел на связь, уже нащелкивали номера французских спецслужб, чтобы согласовать с ними пролет воздушного средства. Конечно, лишь до посадочной площадки. Дальнейший маршрут вертолета не оговаривался.

Закончив разговор, Нешер присел на корточки, расстегнул большой черный рюкзак. Тускло блеснула маска для подводного плавания, уже ненужная. Вместо автомата для подводной стрельбы он извлек южноафриканскую штурмовую винтовку CR-21, созданную по образцу израильского автомата Galil ARM. Отъемный коробчатый магазин на 35 патронов, 40-миллиметровый подствольный гранатомет.

Губы Код-кода невольно растянулись в ледяной усмешке.

«Сирены» ненадолго отступили на задний план, глаза заволокло сплошной кровавой пеленой. Он с трудом сдерживал себя от сиюминутного удара по логову Валентино. Ему достаточно было ощутить в руках оружейную сталь, чтобы ярость, поселившаяся в генах, начала активно проситься на выход.

...Оператор германской разведки BND снял наушники и повернулся к полному мужчине средних лет, прохаживавшемуся позади.

– Они пойдут с воздуха – очевидно, завтрашней ночью.

– Что на рю Риволи?

Оператор покачал головой:

– Они глушат передачу.

Его собеседник глубоко вздохнул:

– Чувствую я, будут с ними проблемы. «Ашан» мы накроем и прижмем хвосты, но с этими беда...

Глава девятнадцатаяЩЕПКИ ЛЕТЯТ

Олег Васильевич Мещеряков засыпался на дурацкой ерунде.

Долгие годы беспечного проживания в Северной столице притупили его бдительность. Она немного повысилась при известии о том, что ни немка в Славяновке, ни Николай Николаевич уже не выйдут на связь и пребывают в бедственном положении. Но вскоре инерция взяла свое. Уверенный в своей недосягаемости и неуязвимости, Олег Васильевич успокоился. Он слишком долго чувствовал себя безнаказанным.

Потому он и позвонил в первую клинику, куда привозили Гладилина, по городскому телефону. У него, на беду, разрядился мобильник, а Олегу Васильевичу вдруг вздумалось подвергнуть себя омолаживающим косметическим процедурам. Наметилось приятное знакомство – короче, все сошлось одно к одному, будто на заказ.

Клиника, как и все заведение, уже прекратила функционировать как вредный элемент, но доктор, до смерти запуганный Маэстро, оставался на месте. Он вообще переехал в свой криминальный стационар и сидел в нем круглосуточно. Маэстро убедил руководство в необходимости «подставы». Сохранялась робкая надежда на то, что цепочка восстановится, и Мещеряков выйдет на связь.

И он вышел.

При докторе неотлучно находился Киндер, которого такое поручение сильно злило. Он маялся от безделья в обществе этого прощелыги и предпочел бы взять штурмом хорошо укрепленную базу наркодельцов. Говорить им было решительно не о чем; Киндер читал детектив, а доктор исступленно грыз ногти. Они были коротко подстрижены, как, собственно, и положено у врачей.

При каждом телефонном звонке оба вздрагивали.

Киндер пристально смотрел на доктора, и тот с искренним сожалением разводил руками. В том, что лепила готов к сотрудничеству, сомнений не было. Тот дошел до состояния, в котором мог продать и перепродать семью, каковой у него, к счастью, не было.

Вздрагивать вздрагивали, но звонка на городской номер никто не ждал. Поэтому, услышав, кто говорит, доктор округлил глаза и состроил невероятную гримасу. В нем вдруг проснулось желание сотрудничать с органами.

Киндер вскочил на ноги, отбросив книгу.

Надобности в этом не было, никаких действий в связи со звонком ему не предписывалось, все разговоры писались в аппаратной. Он должен был только следить за доктором, но он все равно принял боевую стойку.

– Да, Олег Васильевич, – доктор с трудом удерживал себя в руках и старался, чтобы голос не дрожал. – Да, очень рад. Конечно. Я всегда к вашим услугам. Когда? – Он беспомощно посмотрел на Киндера. Спецназовец быстро кивнул. – Да хоть сейчас, для вас всегда найдется время. Я лично, конечно... Собственноручно. Через двадцать минут? – Очередной взгляд и очередной быстрый кивок. – Милости прошу. Я успею все подготовить. До встречи, Олег Васильевич...

Киндер спешно вышел на связь с Маэстро.

Ответила Мадонна.

– Двадцать минут? – В ее голосе звучало беспокойство. – Нам не успеть. Мы выступаем, но на тебя вся надежда...

Киндер лихорадочно соображал.

Такого визита не ждал никто; когда Мещеряков доберется до салона, он сразу увидит великое разорение.

– Встретите его на улице, – приказал он врачу – Важно, чтобы он вышел из машины и приблизился хоть на десяток метров.

Того бросило в жар:

– Он все поймет... я жить хочу, товарищ... простите, гражданин...

Киндер похлопал его по плечу:

– Не боись, медицина! – Он пришел в хорошее расположение духа, предвкушая скорое завершение тоскливого ожидания. – Ступай на воздух, покури. Не вздумай рыпнуться! На мушке будешь...

– Как-то необычно получится, – ныл эскулап. – Я никогда никого не встречаю. И не курю. Как мне выйти – в халате? Никто же не знает, что у нас клиника.

– Иди без халата, – принял решение Киндер. – А ради дела можно и покурить, не умрешь.

Он угостил доктора сигаретой, которую тот принял без малейшего энтузиазма.

– Не затягивайся, – дружески посоветовал Киндер. – Набирай в рот и пыхай. Пошел давай!

Врач – белый, под цвет любимого халата, – поковылял к выходу. На улице было очень жарко и душно, он сразу вспотел в своем пиджаке. Сзади послышался голос проницательного Киндера:

– Сними пиджак и возьми на руку. Так будет непринужденнее.

Тот повиновался и замер столбом с сигаретой в руке.

* * *

Олег Васильевич не заставил себя ждать.

Он управился за пятнадцать минут, и настроение у него было едва ли не лучше, чем у Киндера.

Не доехав до салона шагов пятьдесят, он остановил свою «Ауди», вышел, привычно оглянулся по сторонам и бодро зашагал знакомым маршрутом. В человеке, стоявшем у входа, он не сразу признал хирурга. Тот вдобавок еще и отвернулся, так что узнавание состоялось, когда их разделяло не более пяти метров.

Мещеряков резко остановился.

Чутье, недавно ему изменившее, запоздало вернулось и подсказало недвусмысленный вывод. Во всей напряженной фигуре доктора – в том, как он стоял, как держал сигарету, как всматривался в даль, ожидая клиента с другого конца проспекта, – проступала подневольность.

К тому же хирург никогда раньше не курил.

Олег Васильевич знал это доподлинно, так как собирал подробные досье на всех, с кем ему приходилось пересекаться по роду деятельности. Врач опасался правильно: его выход на улицу, его ожидание совершенно не увязывались с традиционным больничным распорядком.

Мещеряков вдруг осознал, что если он в ближайшее время и будет нуждаться в каких-то врачебных манипуляциях, то далеко не в косметических. Он сделал движение, намереваясь развернуться и удалиться, но – черт его разберет откуда, Мещеряков даже не успел отследить – за спиной доктора нарисовался субъект, в намерениях и профессии которого сомневаться не приходилось.

– Стой где стоишь! – крикнул Киндер.

Рука Мещерякова автоматически скользнула в карман пиджака. Спецназовец метнулся влево, и обе пули достались доктору. Одна пробила грудину, вторая вонзилась в шею, и сонная артерия зафонтанировала алой тугой струей.

Доктор стал медленно оседать, дымящаяся сигарета вывалилась из пальцев. Он удивленно выдохнул, и изо рта вырвалось облачко дыма. Хирург так и не научился курить, он умер здоровым. Он упал на колени, открывая Киндера, но тот уже целился в Мещерякова.

Олег Васильевич повернулся и побежал.

Где-то внизу свистнула пуля: Киндер стрелял по ногам. Прыть Мещерякова возросла многократно, что было удивительно для человека его комплекции. Он запрыгнул в «Ауди», ударил по газам, вывернул руль. Следующая пуля расколошматила стекло, украсив его дырчатым лучистым солнцем. На сей раз Киндер уже не боялся всерьез поразить мишень. Однако Олег Васильевич, подвижность которого все усиливалась, сумел увернуться; автомобиль резко снялся с места, вильнул и помчался прочь от салона.

Держа пистолет обеими руками, Киндер выпустил ему вдогонку всю обойму. Отчаянно выругался, и в ту же секунду рядом с ним взвизгнули тормоза.

– В машину! – голос Мадонны звенел от ярости.

Двери фургона распахнулись, и руки Гусара и Макса втянули Киндера внутрь. Высунувшись на миг, Мадонна оценила вид доктора, распростершегося на асфальте. Со всех сторон неслись крики, проспект опустел.

– Киндер, это незачет, – сказал Маэстро, расположившийся на лавочке и державший между коленей автомат, упирая его прикладом в пол.

– Командир, иначе было нельзя, – хрипло ответил Киндер. – Он не пошел бы в салон, пришлось встречать снаружи.

Лицо Маэстро побагровело:

– Встречай кого хочешь и где тебе нравится! Стрелять! Когда ты разучился стрелять? Почему не снял его на подходе?

– Он шел уверенно... Я хотел подпустить поближе... Но он что-то почувствовал, собака, и собрался линять...

Маэстро сплюнул:

– Надо было самому оставаться... На хрена мне такие кадры?

Фургон занесло, и он едва не упал. Защелкали выстрелы: огонь вел Гусар, сидевший в кабине рядом с Мадонной, которая выжимала из машины последние лошадиные силы, преследуя «Ауди».

– Вот оно, – горько проговорил Маэстро. – Сейчас пол-Питера вдребезги...

– Гусар его снимет, – Томас попытался успокоить шефа. – Можно вообще пустить его бегом одного – догонит.

– Нет уж, уволь! Один уже нахимичил...

...Тем временем Гусар, безостановочно паливший в «Ауди», не склонен был разделить сострадательный оптимизм Томаса. Беглец был словно заколдованный, он даже не прилагал особых усилий, чтобы выйти из-под обстрела. Гусар видел, как пули изрешечивают багажник, как оседает и осыпается заднее стекло. Все это не производило на Олега Васильевича должного впечатления – а может, и производило, смотря что для кого считать должным. Он вылетел на встречную полосу, и это тоже сошло ему с рук, автомобили спешили уступить ему дорогу.

Маэстро исступленно кричал в рацию, требуя перекрыть магистрали. Всем постам уже были известны и марка автомобиля, и цвет, и номера, и личность водителя, но Маэстро понимал, что если Мещеряков оторвется и уйдет переулками и дворами, то вся эта информация окажется бесполезной. К тому же по документам он наверняка не Мещеряков – хотя как знать... Поперся же он в клинику – совсем обнаглели, гады, потеряли всякий страх. Кто же они такие, в конце концов?

Гусар расстрелял рожок и перешел на ПМ. Времени перезаряжать автомат у него не было. На пятом выстреле «Ауди» перекосило, покрышка сплющилась.

Почти не снижая скорости, машина вылетела на тротуар, и двоих прохожих раскидало в стороны, словно кукол; они так и остались лежать, опять же как куклы, уже непоправимо сломанные. Фургон Мадонны крепко поцеловал «Ауди», с разгона врезавшись сзади; «Ауди», еще не до конца прекратившую движение, подбросило и впечатало в железную дверь под вывеской «Вторчермет».

Передняя дверь распахнулась; Мещеряков с пистолетом в руке вывалился на асфальт. Гусар спрыгнул с подножки, и пуля чиркнула его по щеке. Красное на черном. Матерясь и тем самым демонстрируя безупречное знание великого и могучего, Гусар подскочил к Олегу Васильевичу и со всего размаха ударил его с носка по лицу. Тот к тому времени стоял на коленях. Удар отшвырнул его; всем показалось, что чернокожий воин снес преследуемому башку.

Киндер выглядел убитым и состарился на добрый десяток лет. Он взирал на тела ни в чем не повинных людей и понимал, что их гибель ляжет на его плечи дополнительным грузом.

Мадонна чувствовала себя не лучше.

– Гусар, не трогай его! – заорал Маэстро, спеша к жертве на выручку.

– Будет знать, паскуда!

Гусар вторично отвел ногу, но командир успел его оттащить.

Олег Васильевич уже снова стоял на коленях, но теперь он мерно раскачивался взад и вперед, как ванька-встанька. Во втором гусарском ударе, действительно, не было никакой нужды, избыточная роскошь. Лицо Мещерякова напоминало грязноватый, плохо пропеченный блин с большим количеством малинового варенья. Кровь из переломанного носа двумя струями текла на костюм. Глаза сходились в «кучку».

– Брось оружие, – автоматически приказал Маэстро.

Бросать было нечего. Пистолет уже был выбит Гусаром и валялся под наглухо зашторенным окном первого этажа.

Маэстро вынул наручники.

– Живо, – сказал он, и Мещеряков, болезненно кривясь, вытянул руки.

Щелчок, с которым защелкнулись браслеты, показались Мадонне ангельской музыкой. Втайне она очень жалела, что не добралась до Олега Васильевичем первой.

Маэстро покосился на трупы.

– Знаешь, что тебе будет за это?

Олег Васильевич едва ворочал языком:

– Чушь собачья. Я шел по улице, какой-то урод начал орать и целиться в меня, мне пришлось защищаться...

– Ага, конечно. Шел по улице, в кармане пушка...

– У меня есть разрешение.

– Мои поздравления. Дальнейшее – тоже сплошная невинность?

– А то нет. За мной устроили погоню, пытались убить. Сами и виноваты. Дождемся милицию, разберемся...

Маэстро задумался.

Версия Мещерякова трещала по швам, но грамотный адвокат при желании преподнесет дело так, что хрен отмоешься. К тому же они и сами хороши, дров наломали порядочно. Ах, Киндер, Киндер...

– На кой черт ее дожидаться? Мы сами милиция... А ну вставай, сволочь, рули в фургон...

– Я имею право на...

Маэстро отвесил ему затрещину средней тяжести.

– Вот твои права, гад. Шевелись!

Окровавленный Олег Васильевич замолчал и полез куда ему было сказано. До него, наконец, что-то дошло.

Маэстро глубоко вздохнул, настраиваясь на рабочий лад. Адвокаты, милиция – это сколько угодно; достаточно и разбора полетов, который устроят ему в Управлении. И Клюнтин, и родное начальство – все приложат руку. Но снять показания с этого гада ему не помешает никто. И Маэстро с удовольствием думал о сюрпризе, который ждал задержанного. Правда, для самого Маэстро в сюрпризе давно не было ничего необычного, простая рутина.

Глава двадцатая

НЕМОЙ И БОЛТЛИВЫЙ: ТРИУМФ МЕДИЦИНЫ

Переместившись – будучи перемещен – на Запад, капитан Гладилин вовсе не чувствовал себя в долгожданной безопасности.

Он пребывал в подавленном настроении. Трудно сказать, что угнетало его больше: изуродованная наружность или положение пленника. До сих пор, даже оставаясь в положении дичи, по следу которой идут бешеные псы, он ощущал себя в известной мере вольным человеком. Он сам выбирал маршрут и принимал решение, делать ли ему то или это, убивать или миловать. Теперь он был лишен этой возможности.

Внутренне он, конечно, не состарился и мог бы предпринять попытку дать деру из особняка. Процентов тридцать-сорок было за то, что этот демарш увенчается успехом. Но что делать дальше? Внешность его хоть и радикально изменилась, но стала куда более броской. Он не знает ни языка, ни людей. У него отобрали документы, которыми он воспользовался лишь однажды, при перелете из Питера, и то под неусыпным контролем. У него нет контейнеров – нет ничего, что могло бы сойти за козырь. Нет оружия: верный ПМ давно перекочевал в чьи-то загребущие руки.

Париж с детства не то что манил его – представлялся миражом, несуществующим миром, Гипербореей. Гладилин даже не хотел здесь побывать, ибо глупо мечтать оказаться в фантазии. Но вот он в Париже – и не в состоянии оценить его легендарные красоты, даже имея возможность ими полюбоваться. Вместо воли, обеспеченной солидной материальной поддержкой, он очутился в тюрьме. Хорошая, в принципе, тюрьма: все удобства, предупредительный персонал, однако Гладилин ловил себя на мысли, что предпочел бы и дальше скитаться по российским лесам.

Особняк казался безлюдным, хотя капитан звериным нюхом улавливал незримое присутствие многих людей. Было тихо; в его апартаменты никто не входил, если он сам не звал, – для этого существовал звонок, звука которого тоже не было слышно. Мертвая тишина после нажатия кнопки, зато через несколько секунд в двери негромко жужжит электронный замок и входит холеный прохвост с выражением почтительной угодливости на лоснящейся роже.

Гладилин не знал, о чем его попросить.

У него было все – еда, выпивка, даже книги на русском языке; дверь в углу вела в ослепительно чистый санузел. Обустройство последнего слегка озадачило капитана: много приспособлений для лиц с ограниченной, как ныне принято выражаться, дееспособностью. Для инвалидов. У капитана крепло серьезное подозрение, что до недавнего времени в этой комнате жил именно престарелый инвалид. Это чувствовалось по каким-то неуловимым мелочам, что-то такое гадостное носилось в воздухе, давным-давно пропитав стены и мебель.

Набравшись наглости, Гладилин потребовал женщину. Ему не хотелось секса; более того – измененная внешность серьезно поколебала его уверенность в собственных силах. Казалось бы, не о чем волноваться – ан нет. Не зря говорят, что если изо дня в день по сотне раз улыбаться в зеркало, то рано или поздно эта улыбка прилипнет и станет по-настоящему весело. И зря считают, что от многократного повторения слова «сахар» во рту не станет слаще. Очень даже станет. Гладилин видел в зеркале отталкивающего старика и постепенно начинал себя чувствовать как старик.

Он сделал заказ, чтобы проверить, насколько далеко может пойти в своих житейских пожеланиях.

Лощеный хлыщ сокрушенно покачал головой:

– Нет, это невозможно, герр Санта. Пока невозможно, в этих стенах. Чуть погодя – пожалуйста, вся Франция к вашим услугам, у ваших ног. Наберитесь терпения, осталось не так долго. Скоро вам устроят экскурсию, в том числе и на плас Пигаль, если пожелаете, и там исполнят ваши самые дикие и изощренные фантазии.

Гладилин промолчал, ибо на данный момент самой «дикой» его фантазией было медленное, вдумчивое убийство этого приятного во всех отношениях человека. Желательно с расчленением.

Демон, направлявший его, начиная с Ладоги, скрылся в тени и помалкивал. До сих пор капитан не осознавал его присутствия и лишь сейчас понял, что еще недавно в его сознании присутствовало нечто, на что он мог опереться; теперь же разверзлась пустота. Использованное и брошенное «я» Гладилина заполошно озиралось в поисках заступника. Однако Коневецкий дьявол держался тихо, не видя для себя занятия. Он не нанимался спасать капитана, он был готов укреплять его волю при возможности творить разрушения, но в этих хоромах разрушать было нечего – не имело смысла.

Шторы опущены, в окно не выглянешь.

Словно в издевку, возле него поставлено кресло – явно насиженное. Кто-то часами дремал в этом кресле и морщился от суставных болей при случайном движении. Гладилин вдруг явственно увидел этого неизвестного и признал в нем себя самого.

Он решил обходить кресло стороной.

К вечеру произошло неожиданное: явился хлыщ и вручил ему парабеллум.

Капитан до того удивился, что не сразу взял оружие. Он поднял на хлыща изумленные глаза. В них читался вопрос: ты уверен? Не боишься, что я сию секунду превращу тебя в кровавое сито?

Тюремщик был проницательной личностью.

Он тонко улыбнулся и склонил голову набок:

– Мы, конечно, не можем вам полностью доверять, Санта, и нет никаких гарантий, что вы не угостите меня пулей в спину. Но мы полагаемся на ваш рассудок. Никакая даже самая надежная цитадель не бывает стопроцентно укрепленной. Вы же с чистой совестью может считать нас союзниками – никто не стал бы без надобности подвергать вас столь трудоемким процедурам.

Все это Гладилин уже слышал.

Акцент собеседника раздражал его.

– Ваша надобность мне непонятна и подозрительна. Я не могу отделаться от мысли, что выступаю в роли наживки.

Валентино, отлично слышавший весь разговор из подвального помещения, недобро усмехнулся. Переводчик, сидевший в операторской, был мастером своего дела и передал даже интонации.

Лютер же понимал, что долго водить капитана за нос у него не получится.

Но долго, скорее всего, не придется.

Временный выход из строя колеблющейся пластины утвердил его в этой мысли. Кроме того, у него были сведения об активизации деятельности Моссада и, вероятно, BND. Может быть, и кого-то еще. По набережной шатается пропасть зевак; их отслеживают, но всех не проверить даже с его возможностями. Израильский спецназ не любит тянуть волынку, дорогих гостей можно ждать с минуты на минуту.

Не разобравшись в спешке, израильтяне выкрадут Гладилина, и Лютер не станет им слишком препятствовать. Для порядка придется немного пострелять, но серьезных проблем чинить не следует. Пусть забирают этого маньяка-душегуба и убираются. Однако Лютер очень надеялся, что мнимого Валентино не похитят, а прикончат на месте. Тогда Моссад успокоится, а он отправит к праотцам настоящего Баутце и преспокойно займет его место в организации, на котором принесет куда больше пользы, чем на теперешнем. Он давно вынашивал эти планы.

Можно было бы обойтись и без всей этой дикой инсценировки. Придушить старика подушкой – и весь разговор. Но в организации еще хватает выживших из ума ветеранов, и им такое дело не понравилось бы. Они болезненно подозрительны. Они пользуются влиянием и, главное, имеют солидные средства – в отличие от Валентино. Приходится мудрить... на черта ему иначе сдался этот полоумный русский?

Внезапно Лютер понял, в чем его промах.

Санта не знал ни одного иностранного языка. Стоит ему залопотать на своем варварском наречии – пиши пропало...

Отрезать язык?

Лютер запросто пошел бы и на такое, но это будет уже чересчур. Надо действовать как-то иначе.

Он задумчиво смотрел на Гладилина, про себя выбирая для него очередного лекаря.

– Вы говорите глупости, Санта, – сказал он, стараясь выглядеть уязвленным. – Такие наживки нам не по карману.

– Ну-ну, – хмыкнул Гладилин. – Вы очень кстати обронили слово «нам».

– Обронили? – Лютер наморщил лоб. Слово было ему незнакомо.

– Произнесли.

– А, понятно, – морщины разгладились. – Что же вас удивило?

– Ничего не удивило. Я хочу знать, кого вы имеете в виду. По-моему, уже пора. До некоторых пор я полагал, что сотрудничаю с германской разведкой. Но последние события заставили меня усомниться. Я имею некоторое представление о деятельности государственных служб.

– А какая вам разница? – искренне удивился Лютер. – Позвольте напомнить, уважаемый Санта, что вы, грубо говоря, убийца, уголовный преступник. Государственные службы не очень любят связываться с подобными вам элементами. Это вам повезло, что до вас не добрался тот же фон Кирстов...

– Кто? – не понял Гладилин.

– Неважно. Ему вас уже не достать. Живите в свое удовольствие и не омрачайте себе жизнь вопросами, на которые я не вправе ответить.

– Ожидаемо, – кивнул капитан.

Лютер тем временем уже определился с новыми манипуляциями. Бедняга страдает. Что ж – пускай и дальше омрачает вопросами жизнь, но только себе самому, а не Лютеру. Больше у него не будет возможности их задавать.

Пожалуй, он поторопился с оружием. Вооружить Санту конечно, был резон – если он положит пару евреев, то это только на пользу. Но хорошо бы немного повременить. Ладно, что сделано, то сделано.

– Какие-то пожелания? – учтиво осведомился Лютер, давая понять, что разговор подходит к концу.

– Не хлопочите. Мне ничего не нужно. Я уже и так сыт по горло.

Пробудившаяся гордость взяла свое. Теперь у Гладилина пистолет, и он чувствует себя чуть увереннее. Задремавший демон очнулся и принялся вынашивать смутные планы, выискивая подходящую жертву.

Лютер вышел, замок защелкнулся. «У тебя слишком узкое горло, если ты уже сыт, – подумал Лютер. – Придется расширить...»

...Гладилин, внезапно придя в исступление, сильно наподдал кресло, и оно уехало в дальний угол, едва не свернув по пути антикварный столик. Капитан стоял посреди комнаты, тяжело дыша и сжимая в руке парабеллум. Он еле сдержался, чтобы не разрядить обойму в большой телевизор.

– Он в ярости, – сообщил Лютеру оператор, ведший видеонаблюдение. – Я бы на вашем месте не заходил к нему в ближайшие час-полтора.

– Занимайтесь своим делом, – огрызнулся Лютер.

Он зашел к Гладилину через сорок пять минут.

К тому моменту капитан уже лежал, распростертый на полу, и крепко спал. Из его шеи торчала маленькая шприц-пуля с оперением.

Врач-хирург дожидался внизу, во втором этаже расторопно готовили мини-операционную.

...Когда несколькими часами позже капитан в очередной раз очнулся из забытья, он обнаружил в себе новое качество – вернее, отсутствие старого. Из-за раскромсанных голосовых связок вкупе с перерезкой гортанных нервов он не мог больше произнести ни слова, только хрипло каркал да кашлял, выхаркивая розовую пенную мокроту.

* * *

Фургон порывисто снялся с места и спешно покинул место кровавой бойни.

Но далеко не уехал: через пару кварталов Мадонна свернула в безлюдный переулок и дальше, в один из знаменитых питерских дворов-колодцев.

Современный вид фургона разительно контрастировал с сумрачной достоевщиной, но местные жители давно привыкли к такого рода несоответствиям и не обратили на приезд Первой боевой группы никакого внимания.

Олег Васильевич Мещеряков, закованный в наручники, сидел на полу и все сильнее проникался случившимся. Его уверенность в надежности выбранной линии защиты серьезно поколебалась. Он видел, что имеет дело не с обычными представителями правоохранительных органов, развести которых не так трудно, как может показаться. И он постепенно начинал постигать, что в обществе этих людей ему, пожалуй, бессмысленно полагаться на адвокатов.

Когда фургон остановился, Маэстро нехорошо улыбнулся.

– Ну что, Олег Васильевич? – дружелюбно обратился он к Мещерякову – Не будем заниматься бюрократической волокитой. Протоколы, прокуроры, то да се...

– У меня довольно высокий болевой порог, – отозвался тот с пола. – Если у вас на уме новые избиения, то этим вы только погубите свою карьеру. Впрочем, на ней и так уже можно поставить крест.

– Не спешите ставить кресты, – возразил Маэстро. – Предоставьте это профессионалам. Не знаю вашего вероисповедания и не ручаюсь, что над вами поставят крест. Но что не будет обелиска с красной звездочкой – это я знаю точно.

Он расстегнул аптечку, вынул уже наполненный прозрачной жидкостью шприц.

Мещеряков стиснул челюсти. Он собрал воедино остатки воли, приказывая себе оставаться в уме и не поддаваться химическому гипнозу.

– Это безобидное психотропное средство, – Маэстро с нескрываемым удовольствием вводил его в курс дела. – Потом немного поболит голова, потошнит – и все пройдет. Мне нет никакого дела до ваших формальных показаний. Сейчас я для вас и прокурор, и адвокат, и верховный судья. А это присяжные, – он кивнул на бойцов, весь вид которых свидетельствовал о полном одобрении его действий. – Мне нужна оперативная информация, а процедурные вопросы меня не касаются.

Он сделал знак Максу.

Макс извлек кинжал и ловким движением распорол Мещерякову рукав.

– Оцените, – пригласил Олега Васильевича Маэстро. – Можно ведь и сквозь одежду, но я беспокоюсь за ваше здоровье. Я даже обработаю поле спиртом...

Он действительно протер кожу и с маху вонзил иглу. Несмотря на заявленный высокий болевой порог, Мещеряков дернулся.

– Все-все, – успокоил его командир. – Комарик ужалил.

Воля, собранная Олегом Васильевичем в единый сгусток, обратилась в праздничный воздушный шар. Ниточка натянулась, вырвалась из детского кулачка, и шарик весело, под пение райских птиц, устремился в безоблачное синее небо.

Задержанный неожиданно открыл в себе удивительную разговорчивость. Ему хотелось общаться и отвечать на вопросы. Он пришел в великолепное расположение духа. Кровь, еще струившаяся из носа, перестала занимать воображение. Боль улетучилась, наручники немного мешали жестикулировать, но это сущие пустяки, экспрессию можно добавить интонационно.

Томас включил магнитофон.

Маэстро устроился поудобнее и ласково посмотрел на Олега Васильевича:

– Вот видите – ничего страшного. И даже очень приятно, правда? Как ваше самочувствие?

Мещеряков улыбнулся счастливой улыбкой.

– Мне очень хорошо, – сказал он проникновенно.

– Еще бы. А будет куда как лучше... Я начинаю думать, что мы с вами добрые друзья. Как вы считаете?

– О да, – охотно согласился тот. – Мы друзья.

– Вот и славно. Давайте мы с вами немного потолкуем. Меня очень интересует судьба вашего знакомого по прозвищу Санта.

Олег Васильевич мечтательно прикрыл глаза:

– Санта... Это замечательный человек. Чрезвычайно... симпатичный. Я изменил ему лицо.

– Еще раз изменили?

– Да... Это неприятно, и мне жаль его, но скоро все заживет. Уже почти зажило, у нас хорошие специалисты...

– У вас? Кого вы имеете в виду?

– Мы – это организация.

– Подробнее, пожалуйста.

– Извольте. Это организация ветеранов войны... старикам приходится тяжело, они вынуждены держаться друг друга...

– Как вас зовут на самом деле?

– Максимилиан Кауфман. Я, признаться, уже начал забывать это имя.

– Давно вы в России?

Мещеряков закатил глаза, припоминая:

– Давно... много лет. Я редко бываю востребован...

Маэстро оглянулся и со значением посмотрел на Мадонну. Та с обманчивым равнодушием повела плечами.

– Расскажите про Санту. Все подробности. Как он сейчас выглядит?

Олег Васильевич с большим удовольствием продолжил рассказ. Предчувствуя, что допрос затянется, и не переставая внимательно слушать, Маэстро начал готовить новую дозу.

Глава двадцать первая

ВОДА И ВОЗДУХ

Цефа не успела послать Нешеру сигнал бедствия.

Ее вывели из строя в точности так, как это было проделано с капитаном Гладилиным. Методы противоборствующих сторон обычно мало чем отличаются один от другого. Отряд «Ашан» выступил в направлении вертолетной площадки; спустя какие-то десять минут после его отбытия в резиденцию израильтян уже по-хозяйски входили сотрудники германской разведки.

На сей раз немцы оказались осторожнее и израильтян, и русских. Хотя, конечно, как посмотреть. Когда отряд вернется с добычей, надежда только на фактор внезапности. Отвоевать груз будет ненамного легче, чем захватить его самим.

Первой группой, которая занималась израильтянами, руководил Фридрих фон Кирстов – брат-близнец Эриха, погибшего близ острова Коневец. В спецслужбах не поощряют семейственность, но для этой пары сделали исключение. Абсолютное сходство можно было использовать в оперативных целях; кроме того, между близнецами обычно существует загадочная связь сродни телепатической, у них отлично развита интуиция, и это тоже могло оказаться полезным.

Когда пули прошили Эриха, на Фридриха внезапно навалилась сильнейшая депрессия. Он сразу понял, что произошло, еще до получения официального подтверждения, и через некоторое время подавленность сменилась дикой злобой. Он был готов пустить на фарш всех, причастных к делу, – своих, чужих, неважно. Одни лажанулись, другие творили беспредел.

Руководство правильно оценило его состояние и сочло, что лучшей кандидатуры для акции против всех разведок не найти. Фридрих, подавив свою злобу на руководство, немедленно согласился.

...Вторая группа под началом молодого, но отчаянного Германа Миллера брала в это время в кольцо резиденцию русских на рю Риволи.

Место Цефы, лежавшей без сознания, заняла Анна Манн, сотрудница исключительной ценности. Она была имитатором экстра-класса. Все позывные группы «Ашан», все конспирологические «примочки» давно были известны BND; Анна могла без особых проблем и риска занять место Цефы и переговариваться с Нешером. Немцы знали, что Цефа должна была дать сигнал к выступлению, когда в особняке начнется заварушка. Сначала Фридрих подумывал активизировать Нешера несколько позже. Тогда второй группе и всем им вообще придется иметь дело с одними русскими; израильтяне придут в особняк и останутся с носом. Но потом он передумал. Пусть-ка лучше постреляют друг дружку. Чем круче запутается ситуация, тем проще будет третьей стороне. Четвертой, поправил он себя мысленно. Он не учел общего противника, засевшего в цитадели.

Отряд фон Кирстова численностью в восемь человек расположился в апартаментах «Ашана» со всеми удобствами. В скором времени на связь вышел Миллер:

– Активности нет.

Значит, все шло по задуманному сценарию.

Пару часов назад, как стало темнеть, «Сирены» покинули резиденцию, оставив там дежурным одного человека – по примеру израильтян. Эта участь выпала Флинту, и он был крайне раздосадован бездействием. «Торпеда! – взывал он к рассудку товарища. – Остаться нужно тебе... Ты еще не до конца оклемался!» Но Посейдон решил по-своему, сказав, что пост весьма ответственный и едва ли стоит доверять его «не до конца оклемавшемуся» бойцу. Все это было чушью – будь с Торпедой неладно, его никто бы не взял в Париж.

Фридрих приступил к наблюдению за особняком.

Тот выглядел абсолютно невинным. Фон Кирстов подумал о пятой стороне: французском спецназе, который рано или поздно неизбежно появится на сцене. Когда евреи пойдут с воздуха, все решит скорость. Скрыть акцию такого размаха не удастся. Фридрих от души желал Моссаду удачи вкупе с некоторыми потерями.

Герхард Розенштейн, акустик, сидел в сторонке в наушниках и ждал сигналов с датчиков, заблаговременно установленных в Сене. «Ашан» необходимо задействовать, когда начнется подводная потасовка. Когда – и если – «Сирены» окажутся в особняке, будет поздно.

Никто не разговаривал, в воздухе висело напряженное ожидание.

Получасом позднее тишину взорвал голос Розенштейна, хотя акустик говорил негромко и мягко:

– Есть движение.

Фон Кирстов кивнул Анне.

Та взялась за переговорное устройство.

– Код-код, они на дне, – доложила она.

* * *

Эльборовый диск впился в решетку, когда Мина еще только крепил пенопласт под дьявольской пластиной.

Лекарства от такого рода наведенной аритмии не существовало. Пловцы были готовы испытать шок; на тренировочных базах они подвергались воздействию подобных колебаний и знали, чего ждать, но легче от этого не было. Скорость, о которой думал Фридрих фон Кирстов, и в этом случае решала все.

Поддев пластину двумя гарпунами, Мина вставил распорку.

Со стороны никто не заметил бы, что с «Сиренами» неладно, – разве что движения их чуть замедлились, но совсем ненадолго.

Сильверу поручили решетку, и диск резал ее, как нож масло.

По бокам от лейтенанта зависли Медуза и Посейдон, готовые в любую секунду отразить атаку вражеских аквалангистов. Однако пока они не наткнулись на прямое противодействие людей.

На решетку ушло около трех минут.

Посейдон недовольно посматривал на часы; Сильвер видел это, и ему стоило больших усилий не пороть горячку, действовать последовательно и вдумчиво.

Торпеда держался близ Сильвера, держа наготове баллон со специальным пуццолановым «герметиком»-шпаклевкой для подводных работ. Магеллан находился позади всех и охранял тылы.

Когда первая преграда пала, Сильвер повернулся к Каретникову, ожидая дальнейших распоряжений. Посейдон осторожно заглянул в лаз – довольно просторную бетонную трубу. Фонарь высвечивал лишь небольшой отрезок пути, и командир не увидел ничего подозрительного. Однако сонар исправно показывал, что и здесь материал, которым выложен эвакуационный выход, неоднороден. Датчики, конечно, акустические системы, но не только...

Посейдон кивнул Торпеде, и тот медленно вплыл в проход.

Торпеда приготовился покрывать «герметиком» стены; особый состав этого засекреченного вещества позволял ему мгновенно застывать под водой и блокировать разнообразные устройства – как следящие, так и предназначенные для отражения нападения.

Торпеда не одолел и пяти метров, как по окружности начались неприятности. Лаз ощерился полусотней острых стальных штырей, которые сомкнулись вокруг пловца, не давая ему шевельнуться. Торпеда дернулся, но штыри на то и были рассчитаны: их конструкция предусматривала дальнейшее сжатие при попытке высвободиться. Гидрокостюм был достаточно прочен, но против лома нет приема. Торпеда, захваченный стальным обручем, замер.

Все происходило бесшумно, можно было только догадываться о выражениях, которые сейчас были готовы сорваться с языка у рассвирепевшего Посейдона.

Сильвер уже приближался, целясь в обруч пилой. Каретников знаками показал ему: осторожнее. Неизвестно, как поведет себя эта штуковина в ответ на попытку ее резануть. Если штыри продвинутся еще сантиметров на пять, Торпеду можно будет вычеркнуть из списка участников.

Сильвер внимательно изучил гнезда, откуда выдвинулись стальные зубы, приложил диск и приготовился резать под корень. Торпеда же почти не шевелился, только медленно перебирал ластами. То, что сделал Сильвер дальше, поразило всех: он совершил стремительное круговое движение, абсолютно акробатическое. Не оставляя машине времени среагировать, он отсек штыри единым круговым махом. Он сам, выполняя это, провернулся так стремительно, как немногим удалось бы сделать на свежем воздухе. Обретший свободу Торпеда рванулся вперед. Механизм запоздало выдвинул обрубки, но это уже никого не пугало. Переломанные штыри плавно опустились на дно – вернее, на пол, хотя здесь трудно было разобрать, где кончается пол и начинаются стены с переходом в потолок.

Торпеда вскинул баллон, поднес к стене и стал медленно двигаться дальше; его круговые движения руками были при этом такими же стремительными, как мах, совершенный Сильвером. Он обрабатывал «герметиком» окружность впереди себя, наглухо забивая все потайные отверстия, таившие опасность.

Было понятно, что наверху уже всполошились и готовят теплую встречу.

Сонар уловил движение, и Торпеда вжался в бетон.

«Сирены», шедшие за ним, незамедлительно расступились, последовав его примеру, и тезка бойца, торпеда миниатюрных размеров, пронеслась по центру. Бойцы выжидали. Пребывание в бетонной трубе и рассредоточение ближе к стенам позволило им выдержать взрывную волну, когда снаряд достиг противоположного берега.

Дальше двигались «по стеночке»; еще две торпеды ушли, так и не поразив цели. Торпеда демонстрировал чудеса проворства, успевая охранить себя от удара и зашпаклевать скрытые амбразуры, где могло находиться – и находилось – все что душе угодно, от арбалетов до пулеметов.

Вскоре лаз круто повернул влево, перед «Сиренами» возникла стена с торпедными люками. Посейдон вскинул АПС, рванулся за поворот и взбаламутил воду десятком коротких очередей. Медуза, всплывшая из-за его плеча, посылала во мрак дополнительные очереди, подлиннее. Торпеда с «герметиком» покачивался чуть дальше, дожидаясь, когда товарищи расчистят ему путь. Справа от Посейдона прочертилась еле зримая борозда: Каретникову отвечали. Он усилил огонь, и впереди все затихло.

Посейдон сделал знак Торпеде, и тот продолжил свои манипуляции. Пассы с «герметиком» изрядно замедляли продвижение, но другого выхода не было.

Флинт, оставшийся на рю Риволи, молчал. Он должен был дать знать в случае, если в особняке возникнет активность. Специальные микрокамеры слежения, установленные на набережной, передавали видеоинформацию непосредственно на базу. Значит, обитатели дома еще надеются на собственные силы и отнюдь не расположены спасаться бегством. Однако Посейдону казалось, что так будет продолжаться недолго.

Через несколько метров они натолкнулись на трупы: двое.

Времени (как, впрочем, и нужды) на то, чтобы идентифицировать мертвых, уже не было.

А еще через несколько минут произошло то, чего все с нетерпением ждали: проход начал забирать вверх!

* * *

– Они внутри, – сказала Анна Манн голосом Цефы.

Герхард Розенштейн, уже некоторое время сосредоточенно внимавший сигналам, доносившимся с речного дна, кивнул ей, что означало: русские идут на поверхность.

Нешер отключил связь и глубоко вздохнул.

– Начинаем, – оповестил он «ашановцев».

Баз, Намер и Акрав, пригибаясь, бросились к вертолету, винты которого уже рассекали воздух наподобие пилы, которой орудовал под водой Сильвер.

Пилот был незнаком Нешеру, но вел он себя по инструкции: помалкивал, не задавал вопросов и даже не смотрел на пассажиров. В тот миг, когда Нешер, замыкавший процессию, оказался внутри, вертолет оторвался от площадки, чуть наклонился и устремился в направлении набережной Анатоля Франса.

Нешер чувствовал себя неуютно.

Он не мог понять, в чем дело.

Все вроде бы шло по плану, но интуиция тревожно подсказывала ему, что положение отряда куда серьезнее, чем предполагалось. Командир ощутил неудобство непосредственно после сообщений Цефы. Скупые слова, произнесенные ею, он пережевывал вновь и вновь, пытаясь выяснить, что ж в них такого особенного. Ничего, ровным счетом ничего.

Он с трудом поборол в себе желание снова выйти на связь и переброситься еще парой слов.

Поборол.

Но почему поборол?

Беспощадный к себе не менее, чем к окружающим, Нешер принялся анализировать свое нежелание разговаривать с Цефой. Медленно, но верно он пришел к выводу, что боится выдать свои пока еще бесформенные подозрения. Связываться нет необходимости, и если он заведет разговор, то последний окажется лишенным смысла. Бессмысленный диалог непременно ее насторожит. Почему Цефа должна насторожиться? И что в этом плохого, почему он ее опасается?

Нешер был вынужден признаться себе, что не знает этого. И еще в том, что будет лучше, если Цефа останется в заблуждении насчет его полного спокойствия. Он опять же не знал, почему.

Командир приказал себе выбросить на время операции лишние мысли из головы. Сейчас его цель предельно сузилась. Акция состоится, несмотря ни на какие интуитивные прозрения. Тем более что вертолет уже висел, покачиваясь над особняком.

...Первый пошел, за ним второй, третий... «Ашан» бесшумно спустился на тросах.

На закрепление новых тросов ушли считаные секунды.

Еще пара мгновений – и спецназовцы повисли на фасаде особняка, с нижних этажей которого уже доносилась отрывистая стрельба.

Несколько стандартных манипуляций – и снова вверх.

Тут же прогремели четыре взрыва, и на месте окон возникли зияющие рваные проемы.

Глава двадцать вторая

РАЗМЕН ФИГУР

Оглушенный, отброшенный взрывной волной, капитан Гладилин успел воспользоваться ранее врученным парабеллумом и попасть Акраву в обтянутое маской лицо, разнеся его вдребезги. Труп беспомощно повис на тросе, словно некий изощренный удавленник. Баз избежал этой участи, хотя и влетел в помещение ногами вперед. Очутившись перед Гладилиным, он еле сдержался, чтобы не вышибить «доктору Валентино» мозги. Ограничился пистолетом; Гладилин с мучительным мычанием отдернул руку: кисть временно парализовало.

Цедя сквозь зубы проклятия, Баз с размаху воткнул ему кляп, заковал в наручники. Одна из перчаток Гладилина порвалась, но этого было мало, чтобы оценить несоответствие между кожей лица и кистей. Нешеру, запрыгнувшему следом и видевшему, что стало с Акравом, стоило колоссальных трудов не размазать меткого доктора сразу по полу, стенам и потолку.

– Цепляй его, – прорычал он Базу.

Один из тросов был свободен и спущен специально для Валентино. Гладилин вращал глазами, налившимися кровью, и очень хотел что-то сказать, но не сумел бы сделать этого даже без кляпа.

Намер торопливо обследовал комнату в поисках тайников.

– Постой, – Нешер передумал.

Он выдернул кляп и приставил к голове капитана ствол.

– Я не буду считать, – произнес он по-немецки. – Либо ты прямо сейчас объяснишь, где у тебя кладочка, либо отправишься в ад.

Гладилин, ни слова не понявший, беспомощно захрипел. Нешер внимательно всмотрелся в его лицо.

– Немой, что ли?

Капитан догадался о смысле спрошенного по интонации и поспешно закивал бритой головой. Нешер пристально смотрел на Гладилина, и в нем начинали шевелиться сомнения. Однако разбираться было некогда.

– Тогда укажи! Где материал с эсминца?

Этого капитан снова не понял, но отреагировал единственным возможным образом. О чем бы ни спрашивала его эта дикая зверюжина, от которой за версту несло смертью, все главные действующие лица находились вне помещения. И капитан отчаянно дернул подбородком, указывая на дверь.

Тут подоспел и Намер:

– Код-код, здесь пусто.

Нешер прислушался к перестрелке внизу: она приближалась. С минуты на минуту завоют полицейские сирены, и туго придется всем.

– На крышу его, – принял он окончательное решение. Поднял длинный пистолет, выстрелил в замок, дверь дрогнула и приотворилась.

Баз и Намер поволокли Гладилина к окну, превратившемуся в уродливое отверстие; дым еще курился, пыль не осела.

Нешер, прижимаясь к стене, гибкой тенью выскользнул из комнаты и ненадолго замер, прикидывая, куда идти дальше. Он не следил за временем, его сознание вообще сузилось, и Код-код действовал автоматически, тогда как неуловимый психологический комплекс, собственно и составлявший его «я», отошел в сторону и бесстрастно наблюдал за происходящим.

Нешер знал, что времени прошло совсем немного, и оно еще есть в запасе, хотя и мало.

* * *

...Ни «Сирены», ни «Ашан» попросту не успели бы доискаться до настоящего доктора Валентино, однако для Лютера в этом не было никаких затруднений.

Когда он увидел, что подводный рубеж сокрушен, а какие-то отчаянные головы решились поднять шум и заявились с воздуха, Лютер понял, что тянуть и откладывать больше нельзя.

Все складывалось удачно.

Вход в каморку, откуда Валентино Баутце следил за двойником в своем недавнем обиталище, был замаскирован без особой изысканности, зато надежно, традиционно. Обычный комод с потайной панелью:

надавишь – и путь открыт. Именно так и поступил Лютер: надавил, юркнул внутрь; доктор Валентино выглядел возбужденным. Он ерзал в своем кресле и не сразу признал верного адъютанта, успевшего переодеться в спецназовца неизвестно какой службы. Он вздрогнул, увидев вооруженного громилу; в следующий миг Лютер поднял маску, и доктор вздохнул с облегчением.

– Мы уходим, герр Валентино, – Лютер говорил, как обычно, учтиво, но непреклонно. – Забирайте документы, у нас мало времени.

Доктор колебался. Тогда Лютер заорал на него:

– Что вы тянете, старый идиот? Катер готов! Вы предпочитаете, чтобы вас повесили евреи?

Пошевелив губами, Баутце выпростал из-под пледа руку с зажатым в ней пультом дистанционного управления, изготовленным по особому заказу. Навел на противоположную стену, нажал на кнопку. Створки, незаметные благодаря узору, бесшумно разошлись.

Лютер перевел дыхание:

– Отлично, герр Валентино.

Почти не целясь, он дважды выстрелил в доктора.

Его оружие тоже было снабжено глушителем, и все произошло в тишине. Лютер умышленно стрелял в голову, стремясь изуродовать патрона до неузнаваемости. Он преуспел в этом: голова Валентино превратилась в сплошное кровавое месиво. Пистолет был серьезного калибра, и оставалось лишь удивляться, каким образом остатки этой головы удерживаются на плечах.

Удовлетворившись зрелищем, Лютер занялся сейфом.

Четыре папки, два диска и еще деньги, наличка, – не слишком солидная сумма, но и такие деньги на дороге не валяются. Лютер расстегнул сумку, одним движением смахнул в нее содержимое тайника.

– Брось сумку и оружие, руки за голову, – послышалось сзади.

Лютер медленно подчинился, не оборачиваясь.

Нешер шагнул вперед, держа его на мушке.

– Повернись лицом. Не торопись.

Тот, не опуская рук, медленно повернулся. Нешер переводил холодный взгляд с Лютера на тело, раскинувшееся в кресле. В его глазах появилось удивление, смешанное с пониманием.

Лютер, не отрываясь, смотрел израильтянину через плечо.

Тот перехватил взгляд, вскинул автомат и стал поворачиваться, но сильнейший удар по голове сбил его с ног. В ту же секунду Лютер стремительно подхватил сумку и метнул ее Сильверу в лицо. Сильвер, на миг отвлекшийся на рухнувшего Нешера, не успел увернуться; Лютер прыгнул и что было сил ударил его в грудь, не находя времени вернуть себе оружие. Сильвер опрокинулся, а Лютер бросился бежать вниз по лестнице.

– Стой! – взревел голос Посейдона.

Автоматная очередь рассекла воздух в считаных дюймах от Лютеровой головы, но немец успел свернуть в коридор, и Каретников коротко выругался.

Ладно, беглеца встретят Медуза с Торпедой, а ему нужно заняться главным.

Взлетев наверх, Посейдон едва не врезался в Сильвера, который уже поднялся на ноги и матерился сквозь зубы.

– Он сумку оставил, командир, – сказал он, пытаясь оправдаться.

Посейдон быстро просмотрел содержимое сумки, вошел в потайное убежище, оценил вид доктора Валентино и девственную пустоту зияющего сейфа.

– Похоже, успели, – пробормотал он и уложил добычу в водонепроницаемый пакет. Перевел взгляд на неподвижного Нешера:

– Это что за клоун?

Сильвер страдальчески пожал плечами:

– Не могу знать. Но тот, что сбежал, был у него на прицеле.

Каретников усмехнулся:

– Ну и чудесно. Свалим все на этих добрых людей...

Он взялся за рацию:

– Торпеда, Медуза, уходим. Прием, как слышите. Мина, Магеллан, идем домой... Добивайте, кого встретите, но никаких погонь...

...Ударил гранатомет, и Посейдон, толкнув невезучего Сильвера, грузно рухнул на пол. Винтовую лестницу разнесло в щепки, в стене образовалась дыра. Баз, окутанный клубами едкого дыма, рванулся на выручку к командиру; бежавший за ним Намер уже наводил ствол на Каретникова. Посейдон выстрелил, и Намер споткнулся, пуля попала ему в ногу. Командир «Сирен» и сам не мог сказать, что побудило его отказаться от стрельбы на поражение и бить по ногам. И еще он похвалил себя за то, что успел уложить документы в ранец.

Посейдон отложил оружие и, не вставая, приподнял руки, демонстрируя миролюбие. Баз, готовый было прикончить обоих на месте, в последний момент сдержался. Но тут же увидел лежавшего без сознания командира, и Каретников с Сильвером физически ощутили заклокотавшую в нем ярость.

– No! – крикнул Каретников и отчаянно замотал головой. – Not we... – Его лингвистические познания были скудны, что не однажды ставило под угрозу продвижение по карьерной лестнице. – Russians, – он указал на себя и Сильвера, тихо лежавшего рядом.

Баз исполнился неуверенности.

И в этот момент с улицы донесся долгожданный вой полицейских сирен.

Посейдон, стараясь двигаться как можно медленнее, поднялся на ноги, показывая израильтянам пустые руки.

– Все в порядке, – произнес он успокаивающе. – Ребята, мы уходим. Не знаю, кто вы, но у нас к вам нет никаких претензий. И интереса тоже нет.

Баз не разобрал ни слова, а вот Намер, имевший родственников из бывшего Союза, кое-что понял. Они быстро обменялись репликами, затем повернулись к «Сиренам» спиной и взялись за Нешера.

– Быстро вниз, – сквозь зубы приказал Сильверу Посейдон.

Лейтенант не заставил приказывать себе дважды. Изнемогая от досады, он побежал по ступеням.

Оба перелетели через пролом, образовавшийся в лестнице после залпа гранатомета, и устремились в коридор, избранный для побега Лютером. Немца нигде не было видно, но «Сирен» это не слишком заботило. Они раздобыли то, за чем их послали, а все остальное имело второстепенное и сугубо утилитарное значение.

По мере продвижения обратно к «подземному» ходу Посейдон с удовлетворением отмечал многочисленные трупы, раскинувшиеся в диких позах. Все было залито кровью, в воздухе стоял запах пороховой гари.

Ребята постарались на славу.

И причем все обошлось без потерь – не то что в ладожских водах, хотя там им противостоял куда более малочисленный противник. Каретников любил честные столкновения в открытую, лицом к лицу, а вот загадок в стиле Агаты Кристи, где не понять, кто друг, а кто враг, он не жаловал, будучи человеком действия.

Ему было немного совестно за то, что все это его стараниями будет приписано неизвестным бойцам, свалившимся как снег на голову. И даже чуть-чуть обидно. Ну что ж – твоя слава часто достается другим, и хорошо еще, что в данном случае она, похоже, достанется людям достойным.

Они с Сильвером бежали и слышали, как где-то далеко позади энергично выламывают входную дверь. Без шума и скандала все же не обошлось, но русские ни при чем, и это главное.

Остальные члены отряда в нетерпении ждали их у входа в лаз, уже нацепив акваланги и готовые пуститься в обратный путь. Посейдон и Сильвер, ни слова не говоря, стали быстро облачаться. Перед уходом Каретников спросил лишь об одном:

– Этот живчик... прыткий который... достали его?

Мина покачал головой:

– Словно растворился, шеф. Нигде его нет.

– Ну, даст Бог, еще свидимся. Уходим, ребята, все в ажуре.

Они вошли в воду в тот момент, когда в особняк ворвалась французская полиция. Одновременно отчалил и вертолет, унося на борту База, Намера и связанного по рукам и ногам Гладилина.

Оглушенный Нешер не успел уйти.

Он стоял, шатаясь и держась за то, что осталось от подоконника, когда двое дюжих молодцев добавили ему по хребту. Нешер снова упал, хотя и не отключился. В глазах у него потемнело, он выдавил несколько французских слов, призывавших к благоразумию, но во всех странах мира в подобных ситуациях спецназ предпочитает не церемониться и не ломать голову над вещами, находящимися в компетенции людей совсем другого склада – аналитического, не боевого. Руки в гору – и шагай в машину без разговоров. После с тобой разберутся...

Нешер не оказал сопротивления.

Он хотел одного – связаться с остальными и хоть как-то озвучить свои смутные подозрения.

«Остерегайтесь Цефы», – вот все, что ему хотелось сказать.

Но Нешеру не позволили выйти на связь, разоружили вчистую и отобрали рацию.

Часть пятая

ДЕЖАВЮ

Глава двадцать третья

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ДЕЛО

...Когда принесли обед, Сережка Остапенко вытаращил глаза, а Соломон Красавчик покачал головой и вздохнул.

Нечто невиданное.

Красавчик, коренной одессит, еще мог вообразить такую хавку, благо насмотрелся в детстве на богатую жизнь, исколесив Одессу вдоль и поперек; Сережке-деревенщине видеть подобное было в диковину.

Первое-второе-третье – это еще ладно; Остапенко не понимал, из чего все это приготовлено. Он сожрал принесенное мгновенно, так и не распробовав. Красавчик попытался есть медленнее, но его хватило минуты на полторы; он не выдержал и последовал примеру товарища.

– Жди витаминов, – сказал он мрачно, укладываясь на шконку.

Сережка вздрогнул:

– Почему – витаминов?

– Забыл, как нас кололи?

– Так то фрицы...

Соломон ничего не сказал на это.

Он только знал, что обычных заключенных не кормят на убой. И хорошо помнил богатое меню, которого их удостаивали в лагере и на эсминце. За усиленной кормежкой всегда следовало кое-что похуже.

Оба они не вполне хорошо понимали, где находятся; знали одно: в тюрьме. Подводное путешествие заняло не одни сутки, которые слились в один кошмарный изнуряющий допрос. Мучения прерывались лишь дважды, когда лодку атаковали немецкие корабли. Допросы моментально прекращались, Жаворонок куда-то скрывался, а подростков разводили по каютам, где они прислушивались к глухим разрывам глубинных бомб и содрогались при каждом толчке. Недавний настрой возвращался, и обоим подсознательно хотелось точного попадания. Тогда все невзгоды получили бы логическое завершение.

Но лодка успешно миновала все препятствия, и наступил день, когда Сережку и Соломона выгрузили на сушу, под обжигающий ветер, пропитанный солью. Им не дали осмотреться, сразу затолкали в тесный фургон с надписью «Хозяйственные товары». Везли недолго; после фургона был самолет, где они оказались единственными пассажирами, не считая усиленного конвоя. Оба пережили дежавю, хотя конвоиры были в другой форме, и автоматы у них были другие, и лица как будто родные, славянские, и вели они себя сдержаннее. За весь полет стражи не проронили ни слова, сидя как изваяния, да мальчишки и не давали им повода зашевелиться.

Летели дольше, чем ехали; когда приземлились и высадились, Соломон и Сережка увидели сплошной лес вокруг. Военный аэродром был пустынен. Что-то сильно засекреченное, не просто военное – эта тревожная мысль пришла им в голову одновременно.

И снова фургон, как сговорились; на сей раз они даже не успели прочесть надпись и узнать, под видом чего их транспортируют.

А потом началась тюрьма.

Как часто бывает, мучительнее всего была неизвестность.

В лагере исход был предсказуем; с советскими же тюрьмами ни Сережка, ни Соломон пока не сталкивались и не знали, чего от них ждать. Они не понимали, за какие грехи их держат взаперти; Жаворонок прессовал их по полной, как им мнилось, программе, но так и не добился признания о сотрудничестве с врагом. Они немного заблуждались: если бы особист занялся ими в полную силу, то оба признались бы через десять минут в том, что сами были комендантами лагерей и докторами-преступниками по совместительству. Но Жаворонку было строго-настрого запрещено прибегать к особым мерам воздействия.

Рацион же наводил на самые мрачные размышления.

Было очевидно, что их не собираются убивать, но не думают и выпускать. И с допросами – судя по тому, что их поселили вместе, – было покончено.

– Знаешь, что мне кажется?

– Откуда мне знать? – пробурчал Сережка, укладываясь на шконку. Он считал, что в этом нет ничего худого, не ведая, что обычным зэкам не разрешается лежать днем.

– Мы в карантине. Они считают нас заразными.

– Почему?

– Потому что нам вводили какие-то болезни.

Сережка захлопал глазами:

– Я так думал, что просто отраву...

Красавчик иронически хмыкнул:

– Подумай башкой! Они же все в комбинезонах были, в масках – наши фрицы-то. Чего они боялись?

– Отравы и боялись...

Соломон покачал головой:

– Это вряд ли. У нас в Одессе был один дядька, военный. Полный георгиевский кавалер, между прочим, – и как его не шлепнули? Он заведовал клубом патриотического воспитания. Гражданская оборона, «Зарница» – это все он устраивал. И все знал про химию, нам много рассказывал. Сам был отравленный хлором. Так вот он говорил, что отравой заразиться нельзя. От человека. Зачем тогда маски?

– Может, отрава была в камере, куда нас водили...

– И что? Раз специально водили в камеру, то в палате-то ее точно не было... Нам микробов вводили, зуб даю.

Остапенко подобрал ноги, сел, обхватил колени тощими ручонками.

– Нет, не карантин, – сказал он решительно. – Наши-то без масок – и на лодке, и в самолете, и здесь.

Соломон уже успел подумать об этом, но уступать не хотел и хмыкнул:

– Для наших свои люди – как мусор... У фрицев иначе, они своих берегут.

– Что, и майор – мусор?

– Да у нас генералов стреляют пачками!

– Иди ты... он-то небось себя мусором не считает. Видел, как он дрожал, когда лодку качало? И про генералов врешь, никто их не трогает...

– Никто? А про Тухачевского слышал?

– Слышал, – запальчиво отозвался Сережка. – Он был вредитель, враг народа, сам признался...

– Спектакль это все! Делал-делал революцию – и вдруг стал вредить?

– Может быть, он рехнулся.

– Что-то их много рехнулось! А если и спятили, то от чего? Не от хорошей жизни...

– Да чем им плохо жилось? У нас председатель был – что твой царь...

– Мозги у тебя засохли, – с сожалением констатировал Соломон. – Два и два сложить не умеешь.

– А тебя за такое сложение к стенке поставят, – мстительно парировал Сережка Остапенко.

– Болван, – откликнулся Красавчик.

– От болвана слышу.

Оба надулись и долго не разговаривали; Сережка попытался уснуть, но сон не шел. Красавчик сосредоточенно грыз ногти и следил за тараканом, который озабоченно полз по холодной стене.

В двери щелкнуло, приоткрылся «глазок». Какое-то время невидимый соглядатай оценивал обстановку; потом из-за двери донеслись приглушенные голоса. Красавчик забыл о ногтях и стал вслушиваться. До него долетали лишь обрывки слов, и только пару раз – предложений. Сережка тоже слушал, но с большим безразличием.

Голоса начали удаляться, мешаясь с собственным эхом, и вскоре растворились.

Соломон повернулся к другу, нарушил молчание:

– Ты успел разобрать?

– Не-а, – тот помотал головой. – Бухтели что-то, ни черта не понять.

– Я кое-что услышал, – сказал Красавчик. – Они сказали «остров» и еще что-то вроде «коневец». Слыхал про такое?

– Не, не слыхал. Может, мы на острове?

Красавчик прикинул в уме:

– Запросто. Только зачем об этом тогда говорить?

– Чего ты меня спрашиваешь? У них и спроси.

– Кончай дуться. Не хватало еще передраться. Мне почему-то не нравится слышать про острова.

В следующее мгновение Соломон понял, чем ему не нравится остров. Остров подразумевает воду, много воды. А с водой у них связаны слишком неприятные воспоминания.

То же самое пришло в голову и Сережке, но он не сумел это сформулировать.

* * *

Майор Жаворонок потеребил воротничок, дернул шеей. Ему не хватало воздуха, в животе образовалась воронка, куда стремительно засасывало все его внутреннее существо. Он ждал уже полтора часа, не меняя позы; не менял позы и адъютант, сидевший за столом и что-то неспешно строчивший. Холодное богатство вокруг – сплошные кожа, карельская береза и дуб – дышало смертью. Майору было нечего бояться, все шло прекрасно, как было задумано, но страх в этих стенах не нуждался в причине.

Резкий телефонный звонок прозвучал для него как выстрел. Адъютант отложил перо, снял трубку, ответил: «Есть», вышел из-за стола и распахнул дверь:

– Прошу, товарищ майор.

Желудочная воронка всосала остатки живого, оставив лишь ледяной разум послушного робота. Чеканя шаг, Жаворонок вошел в кабинет и, щелкнув каблуками, остановился в пяти шагах от огромного стола. За столом сидел полный лысый человек в пенсне. Не обращая внимания на майора, почтительно доложившего о своем прибытии, он перелистывал бумаги и прихлебывал чай из стакана в серебряном подстаканнике. Всякий раз, когда человек брался за стакан, звякала невынутая ложечка. Жаворонок сосредоточился на плачущем ломтике лимона.

– Докладывайте, – негромко произнес толстяк, не поднимая глаз.

– Лаврентий Павлович, все готово – в соответствии с вашими распоряжениями. Дети прошли медицинское обследование и на сегодняшний день признаны абсолютно здоровыми, если не принимать в расчет понятного истощения.

– Какие же они здоровые, если истощены? – возразил тот, аккуратно поставил подпись, отодвинул папку и впился цепким взглядом в майора. – Почему мы не должны принимать это в расчет?

– Лаврентий Павлович, мы исправляем ситуацию. Но это дело не одного дня. Медики считают, что нынешнее состояние объектов вполне удовлетворительное и позволяет приступить к решению поставленных задач.

– А сами вы как считаете?

Жаворонок смешался:

– Лаврентий Павлович, вопросы физического здоровья совсем не в моей компетенции...

– А когда они сдохнут, вы начнете кивать друг на друга, – понимающе усмехнулся Берия. – Но это вас не спасет. Вся бригада отправится под трибунал.

Майор с величайшим усилием взял себя в руки.

– Товарищ Берия, я гарантирую что подростки здоровы, – сказал он твердо.

Хозяин кабинета улыбнулся довольной улыбкой:

– Вот теперь я слышу не детский лепет, а ответственную речь зрелого мужа. Что говорят микробиологи, товарищ Жаворонок?

Майор тоже ощутил удовольствие от того, что имеет возможность сообщить о чем-то важном:

– Они разводят руками, Лаврентий Павлович. В ходе перекрестного облучения подопытных и возбудителей немцы действительно создали совершенно новые виды микроорганизмов. Вернее, возбудители вызывают те же заболевания, что и прежде, но абсолютно устойчивы к новейшим препаратам – я говорю об антибиотиках. Они чрезвычайно агрессивны, и в опытах на животных показано, что соответствующие болезни протекают намного быстрее и тяжелее.

– Почему же выжили эти двое? – с неподдельным интересом спросил Берия.

– Во-первых, у них очень мощный иммунитет. Во-вторых, последнее поколение бактерий на них попросту не испытывалось... Подробный медико-биологический отчет будет отправлен вам сегодня вечером.

Берия похрустел пальцами:

– Пусть ваши умники напишут попроще, чтобы мы здесь, люди простые, поняли.

– Так точно, Лаврентий Павлович.

...Лаврентий Павлович отдавал распоряжения в течение десяти минут. Жаворонок не жаловался на память и мог повторить услышанное слово в слово.

Наконец, Берия отпустил его:

– Свободны, полковник, можете идти.

– Майор, товарищ Берия...

– Полковник, полковник. В Одессе вам крайне признательны. Ступайте.

* * *

...Очередная переправа оказалась водной: небольшой военный катер за час с небольшим домчал пассажиров до суши.

Еще издали Соломон и Сережка заметили церковные купола; даже отсюда было видно, что церковные постройки пребывают в упадке, и состояние их неуклонно ухудшается день ото дня.

На берегу бдительность конвоиров немного ослабла: это был остров, и бежать было некуда. Это дало Соломону возможность приостановиться и вцепиться в напрягшуюся руку Остапенко:

– Смотри туда...

Сережка проследил за его пальцем и ощутил дурноту.

Он вовсе не разбирался в кораблях, но этот силуэт узнал бы из тысячи.

В полумиле от берега, окутанный дымкой, стоял на рейде эсминец «Хюгенау».

Глава двадцать четвертая

НОВОЕ КАК ХОРОШО ЗАПОМНИВШЕЕСЯ СТАРОЕ

Остров казался пустынным, нежилым.

За свое недолгое пребывание в монастырских стенах Остапенко и Красавчик лишь раз увидели человека в черной рясе до пят, и то издалека. Их доставили в какое-то старинное здание, на скорую руку переделанное под очередную тюрьму. Там они провели сутки, при них неотлучно находились два вооруженных смершевца. Несколько раз до мальчишек доносился колокольный звон, в котором вопреки ожиданию не было ни одной не то что радостной, но даже обнадеживающей ноты. Правда, Сережка всякий раз, как слышал его, торопливо крестился, с опаской поглядывая на стражей.

Зачем их выдерживали на острове, так и осталось загадкой.

По прошествии времени оба, друг от друга независимо, склонились к мысли об обычной канцелярской неразберихе, помноженной на бестолковщину военного времени. На следующее утро, вскоре после рассвета, их вновь отвели на катер. Настроение у Сережки и Соломона было безнадежным; они почти не отреагировали на тот хорошо предсказуемый факт, что катер взял курс на эсминец.

Лишь когда их отвели в трюм, Сережку пробила крупная дрожь. Но колотило его недолго; в знакомую камеру-палату он входил уже бесстрастно, утратив способность к эмоциональным реакциям.

С Красавчиком творилось то же самое.

На пороге он замешкался, глядя на бурые пятна на полу. Никто не позаботился отмыть кровь Иоахима фон Месснера. Однако стальной брус сидел на месте и был присобачен на совесть; с первого взгляда становилось ясно, что никаким крестом, тем более нательным, его больше не возьмешь.

Их приковали и вышли, наглухо задраив дверь.

– Давай убьемся, – предложил Красавчик.

– А? – Сережка непонимающе взглянул на него. Соломон тут же пожалел о сказанном.

Не этого хотел от него Бог.

Он почти физически ощутил, как злая сила, пропитавшая эсминец, очнулась от дремоты и сгущается, наводит его на преступные мысли. Сережка казался более равнодушным. Он уяснил смысл сказанного и тупо уставился на кровавые брызги.

– Давай, – согласился он негромко. – Только как? Бошки расшибить?

– Забудь, – недовольно велел ему Соломон.

Он помнил окружающую обстановку так хорошо, что мог бы с закрытыми глазами описать каждый квадратный сантиметр «палаты», однако начал осматриваться в поисках упущенного – любой ерунды, способной вывести их на волю. Прищурился на брус, примерил его к черепу свежеиспеченного полковника Жаворонка.

Остапенко проследил за его взглядом.

– Второй раз не выйдет.

Соломон ничего не ответил, дернул ногой, цепь звякнула.

– Не понимаю, зачем они воюют, – пробормотал он.

– Кто? – не понял Сережка.

– Наши с фрицами, – слово «наши» Красавчик презрительно выделил, словно заключил в кавычки. – Им бы поладить друг с дружкой и крошить остальных... И ведь поладили уже!

– Чего ты врешь-то, – недоверчиво произнес Сережка. – Когда это они поладили?

– Забыл уже? Во всех газетах было, руки пожимали. На учения катались друг к другу. Паулюс вообще у нас учился. Или Гудериан? Забыл, черт...

– Кто? – Сережка наморщил лоб.

Красавчик махнул на него рукой:

– Что с тобой говорить, деревня темная...

Вскоре им принесли обед – куда как более питательный, чем бывает на флоте. Сережка и Соломон были по-прежнему изрядно истощены, однако вид пищи начинал внушать им отвращение и страх.

«Санитары» явились без защитных костюмов, но ребят это не обмануло. Они догадывались, что пока идет подготовка, и знали, что со дня на день увидят знакомую прорезиненную харю. А кто именно за такой харей скрывается – немец или русский – в сущности все равно.

* * *

Жаворонок собрал подчиненных в кают-компании.

Еще одно дежавю.

Дьявол его знает, как оно получилось, но собравшиеся даже расселись в том же порядке, в каком не так давно сидели подручные Месснера и сам Месснер. Демон, взявший власть над «Хюгенау», похоже, не отличался избытком фантазии.

Речь полковника по содержанию тоже не особенно отличалась от выступления его предшественника.

– Партия и правительство, – привычно начал Жаворонок, – по личному указанию товарища Сталина поручили нам с вами, товарищи, ответственное задание исключительной государственной важности...

Личный состав немного отличался от гитлеровского: не было женщин. Врачей было четверо, все военные: капитан, майор и два подполковника. Из них почему-то майор был старше прочих и чем-то, что уже неудивительно, напоминал покойного Берга.

Сами военврачи, конечно, не подозревали о таких аналогиях и держались очень серьезно. Разница, конечно, была не только в отсутствии женщин: победа была не за горами, и это напрочь исключало всяческие скепсис и настороженность, которые обнаруживали сотрудники Месснера, предвидевшие скорое поражение рейха. Советские военврачи хорошо понимали, что система теперь будет только крепнуть, порядки – ужесточаться, а потому подходили к заданию с исключительной ответственностью. Тем более что хорошо понимали: товарищ Сталин, может быть, и дал указание, но непосредственно дело курирует другой товарищ, как бы более приземленный и оттого... страшнее.

Никого не смущало то обстоятельство, что Жаворонок, в отличие от Месснера, не имел никакого отношения к медицине. Наоборот – в СССР такие явления были в порядке вещей. Если партийный функционер способен управлять колхозом и указывать крестьянину, когда жать, а когда сеять, то почему микробиология должна быть исключением? Если любая кухарка в состоянии управиться с государством, то заглянуть в микроскоп ей и вовсе нетрудно...

Жаворонок тоже чувствовал себя как рыба в воде.

Он слабо представлял себе суть проблемы, хотя подстраховался: прочел кое-что о предмете, не понял большую часть прочитанного, но с удовольствием вставлял в свою речь ученые словечки, да причем так ловко, что со стороны могло показаться, будто он полностью владеет материалом!

В кругу специалистов он, однако, избегал этого.

Он говорил о партии и правительстве, а эти вещи были одинаково важны и понятны как ему, так и всем советским гражданам – от мала до велика.

– Нет нужды оговаривать необходимость соблюдать абсолютную секретность. При малейшей утечке сведений всех посвященных ждет расстрел. Не мне напоминать вам, что незаменимых у нас нет...

– Разрешите вопрос, товарищ полковник? – Капитан почтительно, как школьник-отличник, поднял руку.

– Разрешаю, – кивнул Жаворонок.

– Меня смущает малая численность подопытных. На двух человеках, тем более детях, науку не сделаешь.

– Правильное замечание, – кивнул полковник. – Довожу до вашего сведения, что особи, которых вы имеете в виду, не предназначены для черновых испытаний. На них будут опробованы культуры, показавшие себя наиболее агрессивными в силу мутации, вызванной наведенной радиацией. Эти подопытные, как вам известно, продемонстрировали удивительную устойчивость к весьма серьезным возбудителям, в том числе модифицированным. Возбудители будут отобраны после их апробации на других субъектах, набор которых недавно закончен. Эти же двое станут последним звеном в серии испытаний. Если им удастся справиться и с этой заразой, мы воспользуемся их сывороткой для приготовления вакцин...

– Добровольцы? – вскинул брови пожилой майор. – Самоотверженно...

– Нет, – возразил Жаворонок, – привлекать добровольцев не позволяет секретность, так как огласка неизбежна. Это дети врагов народа, а конкретно – фашистских прихвостней. Бендеровцев, «лесных братьев»...

– Чеченов, ингушей, – подхватил один из подполковников.

– Ошибаетесь, – Жаворонок криво усмехнулся. – Товарищ Сталин не даст их в обиду. Он и выслал-то их, чтобы наши, русские, не побили... за сотрудничество с врагом.

Капитан поджал губы.

Жаворонок внимательно на него посмотрел.

Он сказал эту крамолу неспроста: выявлял доносчиков, провоцировал. Собравшиеся не знали, что все кляузы и ябеды будут перехвачены и неизбежно лягут полковнику на стол. Здесь, на трофейном эсминце, все было устроено на манер замкнутого контура, наружу не просачивалось ничего, чего не захотел бы пропустить полковник. На берег не пускали категорически, все жили прямо здесь; связь с большой землей была возможна только по радио.

– Почему эсминец, товарищ полковник? – осведомился майор.

Жаворонок удивился:

– По-моему, это очевидно. Это же готовая лаборатория, с оборудованием. Автономная, обособленная, практически неприступная. Захватить такое – все равно что захватить оружейный завод... и заставить работать на нашу оборону.

– А какова опасность получить опасную для здоровья дозу облучения?

Полковник вздохнул:

– Это не вы у меня должны спрашивать, а я у вас. Вы специалисты, вот вам и карты в руки.

– Вопрос недостаточно изучен, – озабоченно напомнил второй подполковник.

Эта тема была неприятна Жаворонку.

Ему нравилось быть на коне, но он не был в восторге от специфики среды. Конечно, партия снабдила его и команду антидотами, но опять же – вопрос изучен плохо...

Внезапно он почувствовал себя беззащитным.

Кто он вообще такой?

Для всех здесь присутствующих он – Иван Иванович.

Формально – ноль.

И они – не для него, конечно, а друг для друга – Сергей Сергеич, Степан Степаныч, Олег Олегович... Пешки, здоровье которых – величина достаточно ничтожная, чтобы ею пренебречь.

С трудом отогнав мрачные мысли, Жаворонок уселся за стол, разложил перед собой бумаги.

– Степан Степанович, – обратился он к одному из подполковников. – Вы докладывали, что инвентарь разукомплектован...

– Это общее мнение, – кивнул Степан Степанович. – Мы провели ревизию и выявили нехватку многих ключевых ингредиентов. По-видимому, немцы их просто-напросто израсходовали.

– Понимаю. Называйте по пунктам, медленно и разборчиво. Я дам заявку, и в скором времени вы получите все. Не стесняйтесь в запросах. Партия удовлетворит любые ваши требования – был бы результат.

Подполковник завел глаза, чуть подумал и начал перечислять. Временами ему подсказывал коллега по званию; капитан и майор сидели молча.

Началась вторая, техническая часть совещания.

...Сережка и Соломон продолжали ждать появления резиновой хари, возможно, с хоботом, но их навещали одни «санитары». Ожидание затягивалось, и оба постепенно приходили в недоумение – тем более что пространство, их окружавшее и невидимое из-за стен, постепенно оживлялось.

Оно наполнялось дикими воплями, судорожным кашлем, звуками рвоты.

Это было до боли знакомо.

Часть шестая

КРУГИ НА ВОДЕ

Глава двадцать пятая

ИСТИНА В ВИНЕ

Будучи отозван из Калининграда в Питер, Никита Владимирович не ждал для себя ничего хорошего.

Ему предписали явиться в мундире. С полной, так сказать, выкладкой.

Мундир следователь надевал лишь по торжественным дням – преимущественно на разного рода закрытые собрания с участием президента, министра юстиции или директора ФСБ. «Разборы полетов», как правило, не требовали парадной формы одежды.

Никита Владимирович ожидал увидеть Клюнтина тоже облаченным в генеральскую форму, но генерал-майор встретил его одетым как обычно, даже немного неряшливо.

Он – вопреки обыкновению – не предложил ему сесть.

В последовавшей беседе Клюнтин ни разу не обратился к нему ни по имени-фамилии, ни по званию.

Никита Владимирович стоял навытяжку и поначалу обливался потом, но спустя какое-то время перестал. На него навалилось апатичное безразличие к происходящему.

Повесился подследственный – ну и что?

Пусть даже свежеперевербованный агент.

Такое случается.

Насколько понимал Никита Владимирович, хозяевам смерть Красавчика была даже на руку – еще один рот заткнется.

Последний, похоже...

Ну, комбинация накрылась, это да, – и что?

Тоже впервые?

В оперативной работе неизбежны проколы, а здесь даже не прокол – просто несчастливое стечение обстоятельств.

Все это так, если у руководства нет личного интереса. А он, очевидно, имелся, и Никита Владимирович уверялся в этом все прочнее.

– Куда вы смотрели? – негромко спрашивал генерал-майор, изучая собственные ногти. – Вам что, не хватает средств видеонаблюдения?

– Человеческий фактор, товарищ генерал-майор, – твердил следователь. – Я хорошо изучил старика. Он всеми правдами и неправдами цеплялся за жизнь. Сколько себя помнил. При этом он исходил из ортодоксальных религиозных воззрений. Его осматривали врачи – никаких признаков депрессии, чреватой суицидом...

– Что же вы мне мозги пачкаете всякой хренью, – сокрушенно отозвался Клюнтин. – Какие, к чертовой матери, религиозные воззрения? Может быть, нам привлечь к делу гадалок и колдунов?

– Возможно, и стоило бы, – с неожиданно прорвавшейся наглостью парировал следователь. Он сообразил, что терять ему нечего. – У нас, насколько я знаю, существует специальный отдел.

Клюнтин покачал головой:

– Не тем у вас голова занята...

– Он много говорил о своем Боге, с которым якобы общается напрямую, – с некоторой горячностью пояснил Никита Владимирович. – И Бог повелевал ему выживать, несмотря ни на что.

Генерал-майор поерзал в кресле, откинулся на спинку, ослабил узел и без того уже полураспущенного галстука.

– Вот как? Интересно. Человек напрямую общается с Богом – вас ничто не настораживает?

Следователь мгновенно понял свою ошибку, но было поздно.

– По-вашему, непосредственное общение с Богом – нормальное явление? – вкрадчиво спросил Клюнтин.

Риторический вопрос.

Все уже понятно.

– Какие врачи?! – взревел Клюнтин и ударил кулаком по столу – Где вы нашли этих медиков? Нормальный врач, когда он слышит, что человек напрямую беседует с Богом, укладывает его на койку, привязывает и колет химией, пока беседа не прекратится! И даже врачом быть не нужно – при минимальном количестве мозгов можно догадаться, что перед тобой сумасшедший! Как можно зевнуть такую очевидную вещь?

– Тем более незачем сокрушаться, товарищ генерал-майор, – не сдавался Никита Владимирович. – Если он был психом, так на кой он нам сдался? Зачем нам безумный агент? Даже хорошо, что все так разрешилось... Он мог набредить что угодно...

– Бред бреду рознь! Надо уметь отличать зерна от плевел! Когда мы вводим психотропные препараты, человек тоже сходит с ума, но в то же время дает нужные нам показания! Вы выплеснули ребенка вместе с водой!..

Следователь смотрел на генерала немигающим взглядом. Старый хрыч по уши увяз в каком-то дерьме, иначе не стал бы так разоряться.

– Что теперь? Кого и где нам искать?

– Он сообщил достаточно, чтобы можно было раскручивать, и этим уже активно занимаются.

– Какого черта! Вы загубили живца!

– Никто бы уже не поймался на него после того, как он побывал у нас...

– Это не ваша забота! Куда вы лезете? Впрочем, вы уже больше никуда и никогда не полезете...

Генерал-майор вдруг выскочил из-за стола, просеменил мелкими шажками к Никите Владимировичу. Тот невольно отпрянул, ожидая невиданного – мордобоя. Но никто не стал его бить.

Клюнтин сорвал с него погоны и отступил на шаг, словно любуясь содеянным.

– Что с вами разговаривать... убирайтесь. И оружие на стол! Поступайте в санитары, в дурдом... ума набираться. Глядишь, и в фельдшеры выбьетесь. Свободен!

Он вернулся за стол и уткнулся в бумаги, не обращая больше никакого внимания на Никиту Владимировича.

Тот повернулся совсем не по-военному и вышел из кабинета, ни слова не говоря. В коридоре снял изуродованный китель, перебросил его через руку. В таком вольном виде он миновал пост охраны, вышел на улицу, окунулся в уже почти осенний день.

За руль садиться не стал, охваченный бесшабашным отчаянием: нет погон – хрен тогда с ним, с автомобилем, пусть стоит, пусть рушится все остальное.

Прошел шагов двести; без колебаний, не замедляя шага, рысцой спустился в дрянной подвальчик-разливуху. На него уставился десяток мутных глаз: пускай без кителя, а все-таки власть. Бармен невольно съежился и чуть втянул голову в плечи.

– Двести и запить, – коротко уронил Никита Владимирович.

– Чем будете запивать? Минералка, сок, лимонад, пиво?

– Пиво. Двести коньяка, не водки, – поправил он бармена, видя, как тот взялся за литровую бутылку «Столичной».

– Лимон желаете?

– Не желаю.

Захватив стаканы, следователь прошел к липкому, изгвазданному столику, автоматически выбрав тот, из-за которого можно было видеть входную дверь. Маханул стакан в два глотка, отхлебнул пива, закурил и уставился в одну точку.

Ладно, товарищ генерал-майор. Коль скоро вам угодно рвать погоны за провинности, которые в худшем случае приводят к строгачу с указанием на неполное соответствие, то будь по-вашему. Что же вы такое натворили, если поставили все на слабоумную жидовскую рожу?

Никита Владимирович имел об этом некоторое представление.

И не собирался оставлять сегодняшние события без последствий.

В их работе кто не страхуется, тот абсолютный лох. Давно заподозрив неладное, он старательно собирал на Клюнтина компромат, дублировал в личном архиве каждый шаг, сделанный по распоряжению генерал-майора.

Следователь, возбужденный и одновременно успокоенный выпитым, обдумывал дальнейшие действия.

Месть или корысть?

Сейчас им больше руководило первое, но разум подсказывал действовать ради второго. Добиваться восстановления в прежнем статусе, пожалуй, глупо. Допустим, он застращает генерала шантажом, и погоны вернут. Но прощения ему не видать, и рано или поздно его сожрут – не за одно, так за другое.

Тогда деньги.

Тупой шантаж ради бабла.

По опыту работы Никита Владимирович знал, что, чем тупее и грубее ты поступаешь, тем труднее найти на тебя управу.

Если ты будешь вынашивать хитроумные планы в духе классического английского детектива с отравлением, то тебя обязательно вычислят. Всегда найдется кто-то поумнее. А вот если ты отправишься в спальный район и без всяких на то причин, просто так, приложишь первого встречного булыжником, тебя не найдут никогда.

Так что деньги на бочку, товарищ Клюнтин.

От мыслей его отвлек грузный выпивоха, тяжело опустившийся на скамью напротив.

– Григорий, – коротко произнес детина, протягивая ладонь.

Следователь помедлил.

Да пожалуйста, он уже не на службе!

– Никита, – он ответил на рукопожатие.

– Я возьму по сто пятьдесят, – объявил тот, не спрашивая, и снова встал.

Следователь с сомнением пожал плечами, и это было истолковано как согласие, которого, впрочем, никто не требовал.

Григорий прокосолапил к стойке, вернулся с двумя стаканами и двумя кружками. В его лапах они выглядели миниатюрными, почти наперстками.

Никита Владимирович недовольно поморщился:

– Я водку не люблю...

– Да ладно, – беззаботно отозвался тот. – Давай накатим за знакомство, а потом можно и по коньячку.

Он толкнул стакан следователю, легонько ударил своим.

– Будь здоров!

Твоими молитвами... Почему нет, черт возьми?

Следователь выпил, и Григорий вынул из кармана потертого пиджака надорванный уже пакетик с солеными орешками.

– Угощайся, друган. Чего бухаешь, случилось чего?

Никита Владимирович испытал желание все рассказать этому дебилу, как это бывает в путешествиях поездом, за бутылкой, но сдержался. Профессиональная осторожность взяла свое.

– Да так, на работе всякая хрень. Долго и неинтересно рассказывать.

– А у меня баба в загул ушла. С утра валялась в отрубе, я вышел за пивком – куда ей деваться, думаю. Возвращаюсь, а на столе записка, корявыми буквами. К фраеру какому-то навострила лыжи. Теперь на неделю пропадет, сука...

«Мне бы твои заботы», – подумал Никита Владимирович.

Он был холост.

– Повторим?

Следователь взглянул на часы: черт! Он не заметил, как пролетел целый час, а они едва ли, как ему казалось, успели обменяться парой фраз.

– Нет, – покрутил он головой. – Мне пора...

Он тяжело поднялся из-за стола. Все-таки перебрал – ну и черт с ним...

Детина по имени Григорий остался сидеть, сосредоточенно посасывая пятую по счету кружку. Он только на миг вскинул глаза, чтобы проводить Никиту Владимировича. И попытаться представить, как капелька яда путешествует по сосудам, как останавливается в мозгу и принимается за дело, начинает наращивать вокруг себя тромб.

Григорий любил свою работу, никогда не совал нос, куда не просят, и считался ценным работником. Поэтому тот факт, что двумя часами позднее его сбил грузовик, можно смело отнести к досадному стечению обстоятельств.

Глава двадцать шестая

ВРАЗНОБОЙ

Выйдя на берег и все еще пребывая под покровом ночи – там, где сутками раньше останавливались Мина и Торпеда, – «Сирены» быстро переоделись в гражданское. Снаряжение спрятали в наскоро, но грамотно сооруженном тайнике; Посейдон не думал, что придется воспользоваться им снова. Пусть забирают местные резиденты, а его отряду не стоит больше рисковать и светиться.

Отряд готов был тронуться в сторону шоссе, но Посейдон покачал головой.

– Подождите, – сказал он. – Сперва нам следует разобраться с трофеями.

Он раскрыл лэптоп, включил, машина мигнула зеленой лампочкой.

Медуза нервно оглянулась:

– Командир, ты уверен? Там уже в курсе, что кто-то пришел по воде. Обыщут все побережье.

– Уверен, – кивнул Каретников. – Еще ничто не закончилось, нас могут ждать сюрпризы. Не хотелось бы лишиться добычи, так и не узнав, что же мы, собственно, приобрели.

– Руководство дало добро? – прищурился Мина.

– А сам ты как думаешь?

– Я думаю, что это импровизация, – Мина подмигнул.

– Я тоже так думаю, – Посейдон распаковал документы, вынул диск, вставил в лэптоп.

– Нам отойти? – осведомился Сильвер.

– Нет, зачем же... Никто не вечен. Если мне свалится на голову кирпич, вы разберетесь со строителями-гастарбайтерами...

– Меньше знаешь, крепче спишь, – заметил Мина.

– Ты, Мина, можешь не смотреть, если боишься.

Я боюсь?! – оскорбился тот.

– Ладно, шучу. Магеллан, иди поближе – читай и запоминай. Это как раз для тебя работа.

Магеллан уже давно топтался в нетерпении, дыша Каретникову в затылок. Его чудо-память нуждалась в подкормке. До сих пор ему нечего было запоминать, кроме деталей унылого подводного ландшафта.

– Диск наверняка запаролен, – предупредила Медуза.

– Очень возможно. Тогда подгребай поближе, Магеллан. Это для тебя работка.

Тот с притворной застенчивостью поправил очки и улыбнулся.

Медуза была совершенно права: открыть диск оказалось не так просто.

– Что мог накрутить этот старый маразматик? – раздраженно пробормотал Каретников, слезая с пня и уступая место Магеллану.

– Брось, шеф, – отозвался Магеллан. – Я уверен, что Валентино понятия не имеет, как работать с компьютером. Тут потрудились мастера... ребята, гляньте-ка. Усекаете?

– Ты не томи, объясни, – пробурчал Посейдон.

– Вирусня, – Магеллан ткнул пальцем в экран. – И шибко злая. Если тронуть по-глупому, она и винчестер снесет...

Его длинные пальцы запорхали по клавиатуре.

– Справишься? – с сомнением спросил Торпеда.

– Еще бы. Я этот вирус хорошо знаю...

– Уже убивал?

– Я сам его и писал, – усмехнулся Магеллан.

Торпеда обменялся взглядами с Торпедой и покрутил пальцем у виска. Страсть Магеллана к написанию вирусов была нездоровой, общеизвестной и не раз вызывала нарекания.

Магеллан же всегда обладал отменной интуицией, как будто глаза у него были и на затылке.

– Лучше спасибо скажите, – посоветовал он, не оборачиваясь. – Видите, как удачно? Я написал, они применили. Сейчас мы его благополучно грохнем... Вот гады! Они его к паролю привязали. Пробьешь пароль – автоматически заработает вирус. Ну ничего, умники...

Он забыл обо всем на свете и колотил по клавишам, словно заяц по барабану. По экрану сплошным потоком бежали цифровые ряды.

– Ты там аккуратнее, – Каретников нервничал.

– Не боись, командир... Готово! Кушать подано...

Магеллан отвалился от клавиатуры и обвел товарищей победоносным взглядом. Спохватившись, он вскочил и освободил Посейдону место.

Каретников сел, всмотрелся в экран.

Сперва он ничего не понял.

Документы были на русском языке, но речь шла о каких-то микробиологических материях, в которых командир ничего не смыслил. Он сообразил, что выбрал диск-продолжение, хотя полной уверенности не было. Магеллан дышал ему в ухо, Магеллану было все равно, с какого места читать. Он впитывал информацию. Остальные тоже сгрудились вокруг Посейдона, пытаясь разобраться в терминологии.

Каретников уже хотел листать дальше, но вдруг замер на слове «Хюгенау».

С этого места он начал вчитываться очень внимательно. Пролистнул еще несколько страниц, неожиданно встал, засунул руки в карманы и отошел, пребывая в глубокой задумчивости. Он мрачнел на глазах. Магеллан продолжал просматривать документы. Трудно было сказать, понимает ли он прочитанное, – он, казалось, только фиксировал, чтобы уже потом разложить все по полочкам.

– Сворачиваемся, ребята, уходим, – приказал Посейдон по истечении пяти минут.

– Шеф, я еще не дочитал...

– Достаточно. Дело в целом понятное. Детали меня пока мало интересуют, для меня важнее суть. И она весьма неприглядна.

– Я поняла только, что наши проводили какие-то опыты над детьми, – голос Медузы звучал недоверчиво.

– Да, причем над теми, кого сами вызволили из нацистской лаборатории. Эсминец – плавучая лаборатория. Сначала над заключенными работали немцы, потом – свои, советские.

– И наработали, – подхватил Торпеда. – Оставили какую-то дрянь на борту, ее-то и спер этот гад.

– Все правильно, – кивнул Каретников. – Во всяком случае – вполне логично. О последних событиях в документах, я думаю, не говорится ни слова. Досматривать некогда: нам и вправду следует поспешить. Возможно все что угодно. Я понятно выразился?

– Яснее некуда, – отозвался Мина. – Клюнтин?

– Я этого не говорил, – отрезал Каретников. – Где же «яснее некуда»? Я повторяю: возможно все. Кто-то наверху отчаянно хочет завладеть этой документацией. Нас использовали и продолжают использовать, не обеспечивая поддержки ни разведкой, ни ударными силами.

Сильвер помогал Магеллану упаковать лэптоп и документы.

– А откуда вся эта хрень взялась у Валентино? – спросил он, не прекращая своего занятия.

– Понятия не имею. Судя по всему, у него имеются давние устойчивые связи с Россией. И я пока не могу сообразить, кто за ним стоит. Все! Обсуждение закончено. Главное вы знаете, и если со мной что случится...

Никто не стал возражать – дескать, брось, командир! Какие твои годы? Не каркай, плюнь через плечо, постучи себя по черепу.

Сам Посейдон испытывал острейшую потребность вторично пересечься с Маэстро. В голове у него прочно засели две фамилии: Остапенко и Красавчик. Он решил, что не стоит пока информировать группу об этих людях, один из которых – покойник.

Возможно, Красавчик еще жив, и было бы очень неплохо его разыскать.

И еще он отчаянно пожалел, что задержался на какие-то секунды, не успел взять Валентино живым. Доктор мог оказаться полезным, потому-то его и убрали с дороги.

* * *

«Шевроле» мягко затормозил на набережной.

Противоположный берег сверкал мигалками и озабоченно гудел; ветер гнал по реке клубы дыма, уже собрались многочисленные зеваки. Многие снимали происходящее на видеокамеры и мобильные телефоны. На машину, припарковавшуюся к дому, что позади, туристы и парижане не обратили никакого внимания.

Дверцы распахнулись, из салона выскользнули двое. Один чуть задержался, чтобы выволочь на божий свет какого-то бедолагу со связанными руками.

– Быстро, – прошипел Баз.

Уловив интонацию, узник перешел на трусцу.

Намер пристально посмотрел на него и пожал плечами.

– Что-то странновато, – пробормотал он, заходя вслед за Базом в подъезд.

Консьерж дремал, не замечая вошедших.

Это тоже показалось Намеру необычным.

– Что тебе странно? – Баз говорил шепотом.

– Больно резвый старик. Смотри, как чешет.

– Чтоб я так жил в его годы.

– Завидуешь? – Намеру было не до смеха, но он усмехнулся.

– Да, слюной исхожу. Все, замерли. Мне что-то не нравится здесь.

Баз придержал Гладилина за плечо, и тот остановился как вкопанный.

Намер прижался спиной к стене, обошел их и начал медленно подниматься, держа пистолет наготове. Одолев несколько ступеней, он обернулся и тихо спросил:

– Что тебя не устраивает? Мы говорили с Цефой десять минут назад.

– Я задницей чувствую. Почему этот идиот дрыхнет?

– Можно вернуться и спросить.

Баз немного подумал:

– Нет, не стоит. И без него шума много.

– Ты же не думаешь, что Цефа...

– Не думаю. И думаю. Я не знаю. Держи ухо востро.

Намер продолжил подъем.

На душе у него было отвратительно.

Улов не радовал – тем более что и сам этот улов казался ему все более подозрительным. Валентино под девяносто, если не больше; в таком преклонном возрасте люди ведут себя иначе. Возможно, причина в каких-то чудодейственных препаратах? Выяснять все это не было времени.

Кроме того, обоих мучила совесть.

Можно оправдываться чем угодно, но факт остается фактом: они бросили командира.

Поступок непростительный.

Даже если их действия будут признаны абсолютно правильными, даже если они благополучно доставят доктора к месту его неизбежного упокоения, на их репутации останется несмываемое пятно. «Ашан» расформируют, их раскидают по другим группам, где к ним отнесутся с понятным недоверием, и это навсегда. А то и вовсе переведут на канцелярскую работу. Или поставят инструкторами – но кому нужны такие инструкторы?

Двигались оба почти неслышно и понуждали к тому же своего пленника; «старец», к пущему удивлению бойцов, отлично все понял и старался идти тише.

Перед дверью все трое замерли, прислушиваясь к происходящему в квартире. Стояла мертвая тишина. Тогда Баз шагнул вперед и несколько раз постучал, всегда с разными интервалами. Когда щелкнул запор, он отпрянул и вскинул автомат.

Цефа, услышав такую последовательность ударов, не открыла бы никогда. Это был условный сигнал, предписывавший не приближаться к дверям.

Но Анна Манн, конечно, этого не знала.

Не знали и остальные семеро.

Поэтому юный Алоиз Кестнер, распахнувший дверь настежь, умер сразу: очередь, выпущенная из автомата База, прошила его аккуратно поперек, с боку на бок, едва не срезав торс начисто. Из-за падающего Алоиза, из темноты, брызнула струя нервно-паралитического газа, но израильтянин был начеку, успел увернуться и послал в черный коридор новую очередь. Одновременно Намер одну за другой метнул в квартиру две гранаты, швырнул связанного Гладилина на пол, перешагнул и вошел в прихожую, поливая огнем что ни попадя.

– Держите акустика! – Из дальней комнаты донесся необычно слабый голос Цефы.

Цефа пришла в себя уже полчаса тому назад, но старательно не подавала признаков жизни. Когда началась вакханалия, ее сил хватило лишь на нейтрализацию своего альтер эго. Вскинув ноги, она ловко захватила шею Анны Манн в «ножницы» и свернула единым движением.

Герхард Розенштейн одним движением сорвал наушники, отшвырнул их и, пригибаясь, поспешил к выходу.

Баз пошел вслед за Намером, не думая о пленнике, – тому некуда было деваться.

– Цефа! – заорал Намер. – Ты цела?

– Не светись! – крикнула в ответ Цефа, и вовремя: пуля свистнула совсем рядом, чиркнув База по уху – Их восемь, Намер!

– Шесть! – возразил Намер и возобновил пальбу – Пять, Цефа!

– Четыре тогда, – поправилась та, глядя на Анну.

Розенштейн, воспользовавшись этим диалогом, юркнул в коридор и на полусогнутых бросился к выходу, где сразу наткнулся на Гладилина, отчаянно пытавшегося освободиться.

За спиной его раздался громовой голос Фридриха фон Кирстова:

– Прекратить стрельбу! Это разведка Федеративной Республики Германия!

– Ну и что с того? – отозвался Намер, однако автомат опустил. – Хоть марсиане! Связались с Моссадом – пеняйте на себя!

К его ногам с грохотом упал пистолет. В темноте нарисовалась кряжистая фигура с поднятыми руками.

– Отставить, я сказал! Смотрите лучше за Валентино!

Баз и Намер переглянулись.

– Цефа! – позвал Баз, и Цефа, пошатываясь, выступила из темноты.

– Держи на мушке этого кадра. Дернется – пристрели. Мы сейчас вернемся.

– Не надо больше стрелять, – миролюбиво произнес фон Кирстов. – Я приказал моим людям прекратить огонь. Вы и так положили много наших.

– Помолчи. Не надо было лезть сюда, не спросившись.

Критически посмотрев на Цефу, Баз велел Намеру остаться тоже, и тот согласился – спорить было некогда и незачем.

Баз вылетел на площадку – с тем чтобы убедиться, что там никого нет.

* * *

...Герхард Розенштейн знал, что в докторе Валентино – его последняя надежда.

Ему никогда не простят того, что он не сумел изыскать возможность предупредить особняк о готовящейся атаке с воздуха. Он все время находился под пристальным наблюдением сотрудников BND, в ряды которых внедрился несколько лет тому назад.

Если он предъявит хозяевам доктора, живого и невредимого, то этим, возможно, заслужит снисхождение.

Розенштейн понятия не имел, как в действительности распорядились судьбой доктора пресловутые хозяева. И потому, наткнувшись на Гладилина, он волоком, со сверхъестественной скоростью стащил его вниз и затолкал в первую попавшуюся машину – тот самый, по иронии судьбы, «Шевроле», в котором капитана доставили на конспиративную квартиру.

Глава двадцать седьмая

НЕ У ДЕЛ

Ситуаций, в которых командир Первой боевой группы мог бы вспотеть, было немного.

Но пред очами Клюнтина он вдруг вспотел – от беспомощной ярости. Его, как и Никиту Владимировича, тоже пригласили в официальной манере, и Маэстро надел мундир, который остро ненавидел. Погон с него не срывали, но разговор получился еще тот.

Клюнтин начал с ожидаемого нагоняя за беспредел в центре Питера. В этом он был отчасти справедлив, и Маэстро в известной степени терзали угрызения совести.

– Это не Чикаго! – кричал генерал-майор и грозил пальцем.

Маэстро подумал про себя, что у Клюнтина несколько отсталые воззрения на заокеанскую действительность и что современный Чикаго может несколько отличаться от традиционных о нем представлений.

– Ладно бы этот хирург, – не унимался Клюнтин. – Но прохожие! Ни в чем не повинные люди! Как вы допустили?

Объяснять, что в любой операции возможны накладки, было бессмысленно.

– Виноват, – лаконично отвечал командир. – Готов понести...

Все развивалось в границах разумного, но вдруг акценты сместились. Генерал-майор забыл о ни в чем не повинных людях и перешел к реально виноватым.

Здесь его недовольство утроилось:

– Кто дал вам право допрашивать задержанного? Маэстро чертыхнулся про себя.

Он никак не ожидал, что расколовшийся Мещеряков вздумает предъявлять претензии. Олег Васильевич замарался по уши, все его показания были записаны, и ему следовало бы держаться тише воды и ниже травы. Но он предпочел не то что занять оборону, а, пожалуй, даже перейти в наступление. Неужели он настолько наивен, что рассчитывает отказаться от своих слов? Он угодил в лапы к структуре, которой наплевать на процедурные вопросы. Закон здесь – понятие относительное, гибкое. Все решают интересы дела, и это негласно признается всеми же. И генерал-майор никак не должен пенять Маэстро за незаконные действия.

– Как вы посмели превышать служебные полномочия?

– Момент истины, товарищ генерал-майор. Я принял решение расколоть его, когда он находился в деморализованном состоянии.

– Не вешайте мне лапшу! Какое, к чертовой матери, деморализованное состояние, когда вам пришлось вводить ему спецпрепарат!

Генерал-майор в бешенстве рванул на себе ворот:

– Вы понимаете, что я в любую секунду могу отдать вас под суд за разглашение государственной тайны?

– Я ничего не разглашал, товарищ генерал-майор.

Маэстро догадывался, что никакого суда не будет.

Здесь какой-то личный интерес, а суд – всегда огласка. Если его и упекут за решетку, то совершенно по другому поводу. Повод же найти, конечно, нетрудно...

Больше всего он беспокоился за свой отряд.

И еще очень хотел увидеться с Каретниковым.

Это желание они испытывали синхронно: между ними установилась неосознанная телепатическая связь. Каждый знал что-то, чего не знал второй; сложить мозаику они могли только вместе.

Маэстро набрался храбрости, иначе говоря – наглости.

– В показаниях Кауфмана не содержится никакой государственной тайны. Он сообщил о существовании глубоко законспирированной неонацистской организации, пустившей корни по всему миру. И также поведал о стремлении этих людей завладеть биологическим оружием, до недавнего времени находившимся на затопленном эсминце...

– Это не ваше дело решать, что составляет тайну, а что нет! Исповедь Кауфмана слышал весь ваш отряд! Это ЧП, это беспрецедентная ситуация!

«Слава Богу, что слышал весь отряд, – подумал Маэстро. – Если бы слышал я один, было бы куда проще... а целую группу хрен ликвидируешь. Что же ты так разволновался, старый козел? Неужели ты с ними повязан? Но зачем тогда довел дело до силового задержания? Почему не предупредил Кауфмана – не убрал его, в конце концов? Почему вообще затеял это дело?»

Клюнтин неожиданно успокоился.

До сих пор он бегал по кабинету, теперь уселся за стол и спросил индифферентным голосом:

– О чем еще рассказал вам Мещеряков?

Вот в этом месте Маэстро и обнаружил, что вспотел.

– Полная запись передана в Управление, товарищ генерал-майор, – командир говорил чистую правду.

Клюнтин, однако, думал иначе.

– О чем еще рассказал задержанный? – повторил он тем же ровным, почти благожелательным тоном.

– Я могу лишь повторить то, что сказал.

– А я могу применить к вам те же меры воздействия, которые вы применили к Мещерякову.

– Это не более законно, чем «разглашение» мной государственной тайны, – парировал Маэстро. – Я подам рапорт, товарищ генерал-майор.

Клюнтин отреагировал мгновенно и предсказуемо:

– Ваша группа отстраняется от операции. Кроме того, будет проведено специальное расследование в связи с недопустимыми действиями в отношении задержанного.

– Какие же это действия? – не сдержался Маэстро. – И за что нас отстранять? Мы вышли на след Гладилина, он в Париже...

– На плас Пигаль захотелось? – недобро подмигнул генерал-майор. – Это уже не ваша забота. А действия... с ними все ясно, и я удивлен вашей непонятливостью. Речь идет о действиях, повлекших за собой смерть подследственного.

– Я вас не понимаю, – после недолгой паузы ответил Маэстро.

Он был готов поклясться, что различил в голосе Клюнтина торжество.

– Максимилиан Кауфман скончался сегодня утром в тюремной больнице, предположительно – от побоев, нанесенных вашими громилами. Можете идти. На всякий случай предупреждаю, что члены вашего отряда в данный момент изолированы и ждут аналогичной беседы. Не тратьте времени и сил на инструктаж.

* * *

Взвизгнули шины, «Шевроле» занесло на повороте. Розенштейн гнал машину не хуже лихого гонщика с престижного авторалли, едва ли не высекая из асфальта искры. Он очень спешил; какое-то время ушло на то, чтобы завести мотор, – ключа, естественно, не было, пришлось выдирать и замыкать провода. Доктор Валентино, лежавший на полу позади, дернулся и протяжно замычал.

– Потерпите немного, герр Баутце, – бросил Герхард через плечо.

Он не знал Валентино в лицо, и в спешке у него не возникло никаких сомнений насчет личности спасаемого. Розенштейн говорил по-немецки, Гладилин не понял ни слова. Мычание повторилось, на сей раз куда настойчивее.

Одной рукой удерживая рулевое колесо, другой Розенштейн нащелкивал номер Лютера. Лютер не выходил на связь, и акустик в сердцах отшвырнул телефон. Паника сходила на нет, к нему возвращалась способность рассуждать здраво. Без санкции руководства отправляться на ту или иную конспиративную квартиру было небезопасно – зачистка могла быть проведена не только в особняке на набережной Анатоля Франса.

Он сбавил скорость, свернул в кривую и узкую улочку, припарковался у старинного дома с темными окнами. Какое-то время сидел, решая, что делать дальше.

Мычание возобновилось.

– Минуточку, герр Баутце.

Герхард вышел из машины, отворил заднюю дверцу, сел на заднее сиденье и подался к капитану:

– Будет немного неприятно...

Он аккуратно подцепил скотч, которым был залеплен рот доктора, потянул.

– Я слушаю вас, можете говорить спокойно. Мы одни. Вам плохо?

Но и спокойно доктор не сумел вымолвить ни слова. Он яростно хватал ртом воздух, из горла вырывались шипение и свист.

Розенштейну стало не по себе.

Будучи полукровкой, он и так ощущал себя среди нацистов паршивой овцой, а уж о том, как поступал с ему подобными герр Валентино, был наслышан очень неплохо. Ему отчаянно хотелось понравиться доктору и заслужить доверие, которое наверняка пошатнулось после захвата особняка. Если Валентино по каким-то причинам лишился голоса или вообще дара речи, то поди угадай, чего ему нужно. А между тем старики капризны. Придется напрягать воображение; если доктор останется недоволен – ему будет достаточно всего лишь пошевелить пальцем, чтобы с Розенштейном было покончено...

«А может быть, мне самому пошевелить пальцем? – вдруг подумал Герхард. – Дело-то плевое. Старик дышит на ладан. Сказать потом, что отказало сердце, – и никто не подкопается...»

Ему стало страшно.

Он еще никогда никого не убивал – это, во-первых.

А во-вторых – подкопаются.

Нет, Валентино нужно вернуть целым и невредимым!

Старик тем временем извивался, отчаянно пытаясь освободиться. Розенштейн смотрел на это с изумлением, ибо никак не предполагал, что тот еще настолько силен. В голову закралось смутное подозрение, которое никак не удавалось сформулировать внятно. Однако страх перед могущественным ветераном взял свое.

– Сию секунду, герр Баутце, – пробормотал Розенштейн, вынимая нож.

Двумя неуклюжими махами он перерезал путы.

Профессионалом в этом смысле его никак нельзя было назвать. Доктор сразу сел, растирая запястья. Герхард, не отрываясь, рассматривал его перчатки.

К этому моменту капитан Гладилин напрочь утратил всякое понимание происходящего. Его несколько раз изуродовали, ограбили, разоружили; его несколько раз похитили, возили с места на место. Он остался ни с чем. Ему некуда было обратиться, не к кому пойти, не на что жить; у него не было документов, он был никем. Он знал одно: единственная возможность что-то исправить – перестать быть марионеткой, позволяя неизвестным кукловодам-садистам перевозить себя с места на место, как неодушевленный предмет. Да еще и калечить. Что им придет в голову в следующий раз? Он уже понял, что его использовали в качестве двойника. Интересно, когда им пришла в голову эта светлая мысль, – до событий на острове или уже после? И что они вырежут или отрубят ему в следующий раз?

Интеллигентного вида немца, который выкрал его в очередной раз, Гладилин воспринимал как некий инструмент, полезный лишь до поры. У него не было никаких оснований доверять избавителю, хотя он прекрасно понимал, что в доме, куда его доставили страшные мордовороты в масках, ему пришлось бы намного хуже.

Последним, о чем подумал Герхард Розенштейн, стала отчаянная мысль: это не Валентино. Если забыть о лице, то перед акустиком был человек в полном расцвете сил. И доказательство тому было предъявлено немедленно.

Два вытянутых пальца, совсем не старческих, вонзились ему в глаза. Аристократические перчатки мгновенно пропитались кровью. Розенштейн дико вскрикнул, отшатнулся и закрыл лицо ладонями. Он чуть выпрямился, и Гладилин ударил его ногой в живот. Герхард вылетел на тротуар, опрокинулся навзничь; капитан прыгнул, оседлал его и несколько раз что было силы приложил головой об асфальт. Хрустнула кость; в тускловатом свете фонаря кровь выглядела похожей на мазут.

Капитан торопливо обыскал труп: к своему великому удовольствию, он наткнулся на кобуру с револьвером магнум, к которому прилагались две запасные обоймы. Забрал документы, хоть и не видел в этом большой для себя пользы. Денег нашлось немного, около двухсот евро, но и это показалось неимущему Гладилину несметным богатством. Он вытер со лба пот и взглянул на перчатку: та заметно потемнела. Еще и грим, надо же!

Перчаток он решил не снимать, пусть они и в крови. Ему не хотелось оставлять отпечатки. Но вот от грима следовало по возможности избавиться.

Тело Розенштейна Гладилин оттащил в какой-то закуток, где оно не сразу бросалось в глаза, – во всяком случае глубокой ночью. Вернулся обратно в машину, мотор негромко рокотал. Спасибо немцу – не стал выключать... «Шевроле» рванулся и углубился в лабиринт мелких улочек, долго петлял, пока Гладилин не нашел место, показавшееся ему сравнительно безопасным.

Капитан пошарил в бардачке и, к своей великой радости, нашел бутылку с минеральной водой. Теперь он мог умыться. Процедура заняла несколько минут; к ее завершению из зеркальца на Гладилина смотрел уже не старик, а просто увечный, уродливый тип неопределенного возраста.

Слава Богу, зубы были на месте. Могли бы и остаться в стакане плавать.

А вот с голосом беда...

Гладилин в бешенстве ударил кулаком по приборной панели. Сволочи! Кем бы они ни были, он до них доберется...

Теперь он, крути не крути, вольный человек, гражданин мира. Он абсолютно свободен и может идти куда вздумается. Узнать его при встрече практически невозможно.

Он, как сказал классик, вооружен. И очень, хочется верить, опасен.

Гладилин оставил «Шевроле» на произвол судьбы и вскоре растворился в многолюдье Латинского квартала.

Глава двадцать восьмая

НЕЖЕНСКОЕ ДЕЛО

Посейдон не зря задержался на побережье ради ознакомления с документами.

Он лишился их через полтора часа.

Когда «Сирены» добрались до базы на рю Риволи, Герман Миллер уже был полностью в курсе событий, развернувшихся в апартаментах израильтян. Фон Кирстов, говоривший с ним, был вне себя, поминутно отвлекался и орал на моссадовцев, указывая на погибших товарищей. Миллер слышал, как израильтяне не менее бурно огрызались в ответ, вполне справедливо обвиняя немцев как зачинщиков бойни. Он понял, что на него ложится основная доля ответственности. С доктором здорово прокололись – теперь было важно не проколоться с трофеями, какими бы они ни были. При израильтянах, по словам Фридриха фон Кирстова, не было ничего напоминающего таковые – наверняка он не знал, конечно; кто-то из моссадовцев мог отправиться в другое место, немцам не известное, и там предъявить добычу. Но сохранялась вероятность того, что в этот раз русским повезло больше.

Миллер давно уже принял решение не проникать в квартиру вперед «Сирен» и действовать, когда они соберутся внутри.

Русских лучше обезвредить снаружи.

Нейтрализовать чуткого Флинта возможности не было, и Миллер отчаянно нервничал, когда его спецы подводили к вентиляции газ. В вентиляционном ходе могло скрываться что угодно. Действовать с крыши было опасно; пришлось пробираться в подвал, да еще через канализацию – удовольствие еще то, да и там никто не был застрахован от случайностей.

Хорошо, что все удалось устроить еще до прибытия «Сирен». Руководство оперативно проанализировало информацию о событиях на острове Коневец и сочло высоко вероятным появление русского спецназа на берегах Сены. Газ подвели ко всем российским конспиративным квартирам, какие только были известны германской разведке.

Конечно, пострадают и жильцы нижних этажей, но тут уже ничего не поделаешь. Миллер искренне надеялся, что к моменту утраты сознания никто из этих жильцов не будет иметь дела с огнем. Усыпляющая отрава, естественно, не взорвется, но вполне возможен обычный пожар.

Если все пройдет гладко, никакого штурма не будет. Двух человек будет достаточно, чтобы войти в штаб-квартиру и спокойно изъять все, что представит интерес.

Но совсем гладко, увы, не получилось...

* * *

Посейдон, когда отряд вернулся в квартиру, выставил часовых – Сильвера и Медузу. Он поставил их перед входной дверью, на лестничной площадке.

Для случайных любопытных эта молодая пара должна была предстать влюбленными обормотами в состоянии легкого подпития. Обормоты будут сидеть на ступеньках, курить и посасывать дешевое вино из тетрапака. Гражданское платье, в которое «Сирены» одевались на выход, вполне соответствовало такому имиджу.

Мина попытался было возразить, указывая на неопытность и молодость избранников, но Медуза только рассмеялась ему в лицо:

– Строчить из АПС, от живота, веером – это мы опытные, а пообжиматься на лестнице – зеленые, да? Хорошо, Мина, можешь заменить Сильвера. Я согласная. Если он разрешит, конечно...

– А что? – приосанился Мина.

– Старый конь борозды не испортит, – кивнул Посейдон. – Но здесь, Мина, не наше стариковское дело. Посидим в тепле, выпьем по рюмочке, а молодежь пускай набирает очки...

...Генрих Миллер, разумеется, не мог знать, что кто-то остался за дверью. Он и его люди видели, как «Сирены», разбившись по трое, подошли к зданию поочередно с разных сторон, с интервалами в пять минут, и все зашли внутрь; обратно не вышел никто. Фон Кирстов предписал Миллеру действовать по обстановке и выдал полный карт-бланш, будучи увлечен пререканиями с моссадовцами. И Миллер дал отмашку своим подчиненным.

Каретников успел выйти на связь с Управлением и коротко доложить, что задание выполнено с минимальными эксцессами. Он не успел связаться повторно и сообщить, что поторопился с докладом, и все обстоит далеко не так радужно. Он грузно осел на пол, голова свесилась на плечо.

Флинт первым учуял недоброе.

Пошатываясь, он метнулся к дверям, но, не добежав каких-то двух-трех шагов, повалился на плетеную «дорожку».

Мина оказался крепче других; он успел добежать до двери и хрипло крикнуть, чтобы часовые не совались внутрь, после чего тоже отключился. Торпеда вырубился возле окна, которое пытался распахнуть. Магеллан, успевший со всеми удобствами расположиться в кресле, ибо поврежденная нога все еще давала о себе знать, так и не встал оттуда.

...Первым порывом Сильвера было ослушаться предостережения Мины и ворваться в квартиру, но Медуза придержала его за локоть.

– Стоять, – прошипела она. – Им уже не поможешь. Сейчас здесь будет жарко, приготовься.

У Сильвера была секунда, чтобы согласиться.

Снизу донеслись осторожные шаги, и он, в свою очередь, тоже схватил напарницу за локоть и потянул за собой.

– Поднимемся на пролет, – шепнул он почти беззвучно.

Они взбежали по ступеням, достали оружие. Сильвер осторожно выглянул за перила: двое. Лбы не лбы, но ребята здоровые. И тоже не с пустыми руками.

Он выкинул пальцы: беру первого, Медуза коротко кивнула.

Коренастый блондин, поднимавшийся первым, извлек из кармана связку отмычек. Сильвер усмехнулся про себя: могли бы и подготовиться. Эти замки никакими отмычками не возьмешь, нужно взрывать дверь, по периметру. Можно обойтись без стрельбы, захватить этих клоунов, пока будут возиться, и допросить с пристрастием.

Он посмотрел на Медузу, та подумала о том же.

Губы ее шепнули: «Достаточно одного».

Сильвер не стал возражать.

Когда блондин склонился над замком, а второй, бритый наголо, остановился сзади и принялся настороженно озираться, Медуза навела на него ствол.

Пистолет негромко кашлянул: бритый схватился за горло и, падая, задел напарника. Тот отскочил как ошпаренный; Сильвер уже шел на него, целясь в лицо. Блондин быстро поднял руки, отмычки выпали из пальцев.

Звук их удара о камень прозвучал как пушечный выстрел.

– Стоять, – негромко приказал Сильвер по-английски, других языков он не знал.

Может быть, взломщик понял, а может быть – просто догадался, но стоял не шевелясь.

– И куда его? – осведомилась Медуза.

Сильвер задумался.

Пленник был как обузой, так и щитом.

Отвести наверх и быстро выпотрошить?

Он уже собрался так и поступить, когда снизу донеслись звуки новых шагов. Миллер, не дождавшись от своих эмиссаров сигнала, послал подмогу.

Одновременно блондин резко выбросил правую ногу, из ботинка выскочило узкое лезвие и вонзилось Сильверу в запястье. Пистолет подбросило, он описал дугу и полетел в пролет.

Медуза выстрелила, блондина отбросило к стене. Глаза у него закатились. Внизу заспешили, теперь уже никто не таился. Крадущиеся шаги перешли в дробный топот. Сильвер, приглушенно матерясь и морщась от боли, тянул из-за пояса второй пистолет. Видя, что не успевает, он выдернул нож, который держал ближе, и с силой метнул его в незнакомца, фигура которого только что нарисовалась пролетом ниже. Нож угодил в висок; бросок был такой силы, что лезвие, пробив кость, вошло почти по рукоятку. Нападавший упал, а Сильвер вновь завел руку за спину; в ту же секунду две пули ударили его в левое плечо.

В глазах у Сильвера потемнело, он опустился на колени, зажимая рану рукой и понимая, что время безнадежно уходит.

Снизу надвигались пятеро, Медуза открыла огонь. Первый бежавший рухнул, второй споткнулся о его тело, третий подставил локоть, положил кисть с оружием на сгиб, прицелился и вышиб из Медузы жизнь: пуля вошла ей в лоб и засела глубоко в мозгу, чуть не дойдя до затылочной кости.

Сильвер, как не было ему плохо, отметил, что стрельба прекратилась, повернул голову, увидел тело. Медуза лежала навзничь, на ступенях; глаза ее были открыты, но не выражали ничего, остановившийся взгляд был абсолютно спокойным.

«Прямо мор на женщин», – не совсем кстати подумал лейтенант, вспоминая Чайку и вовсе не думая о Нельсоне.

А следовало подумать.

Череп его взорвался от удара ботинком – во всяком случае, так показалось Сильверу, буквально на мгновение. Прошел миг, и он потерял сознание.

...Нападавшие уже надевали противогазы, тянули шнур, крепили взрывчатку. Вспышка, глухой грохот – и дверь провалилась внутрь, обрушившись на бесчувственного Мину.

О Сильвере на время забыли; покуда гости рылись в вещах «Сирен» и паковали трофеи, тот пришел в себя, но старался не подавать признаков жизни. Убедившись, что никто за ним не следит, лейтенант подполз к мертвому блондину и быстро его обыскал. Он тут же нашел желаемое: противогаз в заплечном мешке. Странно, что немец не стал его надевать заранее. Ну, тем лучше.

Сильвер подпихнул маску и шланг под себя, улегся в прежней позе. Даст Бог, его никто не потревожит.

Его ожидания оправдались.

Прошло немного времени, и вся компания потянулась обратно.

То, что они уходили не с пустыми руками, было совершенно ясно. Они захватили тела товарищей, Сильвера и Медузу не тронули. Сильвер лежал, страдая от боли и слабея от кровопотери; ему не хотелось думать о том, что он увидит в квартире. Пятеро – с Медузой шестеро – мертвых товарищей – картина безрадостная.

Убийственная, хотя каламбурить не хочется.

Он нацепил маску, с трудом поднялся на ноги. Шатаясь, вошел в штаб-квартиру, где его ожидания подтвердились: повсюду неподвижные тела, пять штук. Но все были живы. Нападавшие не имели намерения перебить отряд, они преследовали другие цели.

Сильвер распахнул окна, уже нимало не заботясь о маскировке и вообще безопасности. По его мнению, все неприятное уже произошло. Потом вернулся на лестницу, перенес Медузу в гостиную. Он не мог оценить степени зараженности воздуха, но полагал, что через десять минут можно будет начинать приводить товарищей в чувство. В аптечках для этого имелось все необходимое.

Вот только не рассчитал, что через десять минут приводить в чувство придется его самого. Рана была достаточно серьезной, чтобы он вновь лишился сознания, так и не дождавшись отмеренного срока. Поэтому пробуждение началось чуть позже. Через двадцать пять минут Торпеда, лежавший ближе к окну, заворочался, встал и обвел помещение ошалелым взором. Бросился к командирской поклаже – пусто. Нет не только материалов, захваченных в особняке, но и лэптопа!

Потом он увидел Медузу и Сильвера.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: первая мертва, а второй рискует умереть, поскольку буквально истекает кровью. Торпеда спешно перевязал лейтенанта, радуясь, что пули прошли навылет, и их не нужно извлекать.

Но в этом был и минус: ничто не тампонировало рану.

Торпеда вколол Сильверу антибиотик и обезболивающее. От тонизирующих средств, подумав, решил отказаться.

– Что с ней? – Сзади послышался непривычно слабый голос Каретникова.

Поколебавшись, Торпеда ответил:

– Наповал, шеф.

Посейдон выматерился:

– Остальные живы?

– Дышат... С Сильвером нехорошо.

Проклиная себя, Каретников прикрыл глаза.

Это даже не черная полоса, это какой-то неумолимый рок. За всю его службу ему не случалось оказываться в ситуации, когда провал следовал за провалом, а удача дразнила, как будто давалась в руки и вскоре ускользала.

Материалы пропали, можно даже не проверять.

Кто же это подсуетился?

Неужели те же, что сунулись под руку в особняке?

Или подельники Валентино?

Нет, последние вряд ли, они бы не оставили живых.

Конкурирующая структура, здесь двух мнений быть не может.

Любая разведка – МИ-6, ЦРУ, Моссад, BND... да та же ФСБ.

В конторе царит бардак, разные силы могут иметь диаметрально противоположные интересы и действовать независимо друг от друга. Особенно если на кону – позорнейшая тайна, «государственный секрет».

Опыты над заключенными.

Он беспомощно опустился на стул, глядя, как Торпеда переходит от бойца к бойцу, возвращая отряд в чувство.

Теперь ему точно крышка.

Ни документов, ни Валентино, ни контейнеров.

Обитатели особняка разбежались как крысы, и теперь их ищи-свищи. Плюс два груза – 200 и 300. Не прошло и месяца, а он лишился двоих бойцов – возможно, что и троих.

Он мог надеяться только на чудо.

Каретников порылся в разоренном багаже, нашел диктофон. Магеллан крутил в своем кресле головой, пытаясь разобраться в происходящем.

– Магеллан, просыпайся, – обратился к нему Посейдон. – Просыпайся и соберись с мыслями. Пришел твой черед. Напряги память и надиктуй мне все, что запомнил из прочитанного!

Конечно, такая аудиозапись не будет являться документом и не возымеет никакой юридической силы. Но Каретников надеялся, что усмотрит в ней нить, за которую можно будет ухватиться.

Или хотя бы вооружиться против Клюнтина, доверие Посейдона к которому полностью улетучилось.

Глава двадцать девятая

НОВЫЙ КУРС ДЛЯ МОЛОДОГО БОЙЦА

Свобода опьяняла Гладилина.

Он чувствовал себя все лучше и лучше, время от времени даже забывая о приобретенных увечьях. Он шел одетый в грязноватый плащ Розенштейна и глубоко погрузив руки в карманы; одна ощупывала купюры, вселявшие уверенность, другая сжимала рукоятку магнума, вселявшую уверенность еще большую.

Даже если ему совсем не попрет, и он загремит в полицию, никто и никогда не узнает его имени. Никто не расколет его, онемевшего.

Гладилин, не искушенный в шпионских трюках, понятия не имел о «клопе», вшитом в воротник его рубашки. Микроскопическое устройство, маячок и микрофон сразу. Спрятан в уголке, где его трудно прощупать. Устройство исправно работало, и перемещения капитана уже были взяты под контроль.

Он же, пребывая в настроении почти беспечном, завернул в первый попавшийся кабачок, взгромоздился на круглый табурет, щелкнул пальцами.

Запад нравился ему все больше и больше.

Гладилин выглядел сущим чертом, чудовищем; можно было подумать, что демону, им владевшему, стало мало капитановой души, и он решил продолжиться в его члены, что неизбежно повлекло за собой уродство. Но на Гладилина не обращали внимания – во всяком случае, не показывали интереса. Его наружность никого не заботила, здесь привыкли ко всякому. И это во Франции, которая сильна традициями, – а что было бы в Америке?

Серьезный бармен вырос перед Гладилиным по ту сторону стойки и почтительно о чем-то спросил. Капитан изобразил на лице сожаление и жестами показал, что не в состоянии говорить. Бармен ответил столь же почтительным участием. Капитан указал на бутылку «Столичной» и получил маленькую стопку, приведшую его в сильное раздражение. Даже скупая немка потчевала его куда щедрее. Он покачал головой и указал на бокал. На лице бармена не дрогнул ни мускул: бокал был наполнен. Это, к великому беспокойству капитана, влетело ему в большую копеечку. С такими аппетитами ему в этом городе долго не продержаться.

В следующую минуту, уже опрокинув в себя содержимое бокала, капитан успокоился. У него есть магнум, а потому без денег он не останется. Он был готов повести себя на манер спятившего рецидивиста, который прет на рожон и подсознательно хочет быть пойманным.

Он повернулся на табурете к стойке спиной, окинул помещение разморенным взором. Народу было не очень много; большинство увлеченно смотрело в экран большого телевизора: транслировали футбольный матч. Пили, в основном, пиво, никакого размаха. Гладилин вспомнил, как ему рассказывали про парижский ресторан под названием вроде бы... «Максим» – там якобы все а-ля рюсс, цыгане с медведями, балалайка, шашлыки и вообще полный Распутин. Вот бы куда попасть! Паноптикум, спора нет, но все же частичка родины. Он вдруг почувствовал укол ностальгии и неприятно удивился. Убогое существование в нищенском РУВД неожиданно показалось ему заманчивым и желанным.

Пара взглядов зацепила Гладилина и перепорхнула дальше, не задерживаясь. Удивительная терпимость – толерантность, как нынче выражаются. Ни тени ксенофобии.

Прошло еще немного времени, и капитану смертельно захотелось спать. Наркотическое забытье, в котором он так часто пребывал в последние дни, не могло считаться здоровым сном. Он встряхнул головой, и это мало помогло. Пора было подумать о ночлеге. Какой-нибудь мотель? Он совершенно в этом не разбирался. Ему попадались на пути богатые гостиницы, но соваться туда представлялось занятием бессмысленным. То ли дело Россия! Пришел на вокзал, а там уже маячат бабушки с коряво написанными объявлениями. Комната обеспечена.

К нему подрулил какой-то толстый не то араб, не то турок. В руках попрошайка держал бумажку, где было что-то написано убористым почерком – очень длинно. Гладилин показал ему: убирайся к черту. Черный ушел, а капитан вернулся к тревожным раздумьям. В конце концов, его не убудет, если он решит переночевать где-нибудь под мостом, в обществе клошаров. Можно изобразить не просто немого, а глухонемого и сойти за француза. Правда, глухонемые обычно владеют языком жестов, и покажется странным, что он не умеет объясниться на пальцах... Очень хотелось повторить, но тогда он просто рухнет прямо здесь.

– Вы неважно выглядите, Санта, – послышалось рядом. Говорили с сильным акцентом. – Но держитесь молодцом.

Гладилина словно обожгло.

Сон как рукой сняло, хмель выветрился. Он быстро сунул руку в карман и развернулся: Лютер, улыбаясь, сидел на соседнем табурете и тоже держал руку в кармане. Он успел раньше, и под тканью угадывался ствол, наведенный на капитана. Тот понял, что не успеет ответить тем же.

Старый знакомый народился будто из-под земли. Капитан мог поклясться, что взяться ему было просто неоткуда: только что не было – и вот он здесь.

– Заказать вам что-нибудь? – Лютер любезно улыбнулся.

Он сохранил прежний лоск, как будто не попадал в переделку, не удирал от «Сирен».

Гладилин понял, что свобода закончилась, так, увы, толком и не начавшись. Он вновь перестал быть хозяином своей судьбы. Почему бы и нет в таком случае?

Он кивнул на бокал, и Лютер притворно сделал большие глаза:

– Что русскому хорошо, то немцу смерть, – адъютант Валентино сделал бармену знак. Себе он взял рюмку ликера.

– Вы произвели на нас сильное впечатление, – сообщил Лютер, когда Гладилин маханул вторую дозу. Капитан смотрел мутно, и Лютер особенно не церемонился. – Не стану скрывать, что в наших планах было отправить вас на дно – к мертвецам, которых имели удовольствие наблюдать ваши соотечественники. Или сжечь где-нибудь в лесу. Вы до конца выполнили вашу миссию, и мы полагали, что надобности в вашей персоне больше нет. Но...

Он выдержал паузу.

– Что – но? – тупо спросил Гладилин.

Ему померещилось, что он спросил. Изо рта по-прежнему не вырывалось ни слова. Но гримаса его была столь прозрачна, что Лютер все понял.

– Вы просто чудеса творите, – признал Лютер. – Не каждому удается вырваться из лап Моссада. Немцы – тоже не подарок; подозреваю, впрочем, что вы воспользовались суматохой, но это тоже нужно уметь. И победителей не судят.

Капитан не знал, как передать, что бежал не сам, его вытащил неизвестный ему субъект, ныне покойный. В следующую секунду он решил, что это и хорошо, о таких вещах лучше умалчивать, коль скоро можно заработать очки и не отправиться на дно Сены.

– Прискорбно, что вы так жестоко обошлись с нашим человеком, – продолжил Лютер. – Но ваши действия понятны. Да и работник он был, прямо скажем, не самый ценный. Если бы не его халатность, вы могли бы и дальше наслаждаться уединенной и роскошной жизнью в нашей крепости.

Гладилин невольно усмехнулся.

Вот уж спасибо за такое счастье!

– В общем, наши люди пришли к выводу, что человек с такими бойцовскими качествами может нам пригодиться и в дальнейшем.

Капитан сдержанно кивнул. Это он уже слышал. Его уже один раз обманули, посулив карьеру киллера и готовя в уме совсем другую судьбу.

– Как вы переносите жаркий климат, Санта? – неожиданно спросил немец.

Тот пожал плечами.

Опыта пребывания в жарком климате у Гладилина не было.

«Южная Америка», – пронеслась у него в голове вполне предсказуемая мысль.

– А как вы относитесь к мусульманам?

Гладилин опять пожал плечами.

На самом деле Гладилин мусульман не жаловал. В его милицейскую бытность темпераментные до дикости выходцы с юга доставляли ему немало хлопот, и он составил свое мнение по вопросу, имеет ли преступность национальность или нет. Если уж быть до конца откровенным, то капитан являлся ярко выраженным шовинистом, а скорее даже – убежденным расистом.

– Мы предлагаем вам поездку в далекую и довольно агрессивную страну. Речь идет о Пакистане.

В устах Лютера это звучало не как предложение, а как констатация факта, с которым придется смириться. Гладилин не выказал никакого протеста. Пакистан так Пакистан. Люди живут везде.

– Хотите узнать, зачем?

Гладилин по возможности вежливо вскинул брови. В эту вежливость он из последних сил вложил издевку.

– Конечно, хотите! – хохотнул Лютер, вертя в пальцах рюмку – Но с разъяснениями придется обождать. В одном вы можете быть уверены: мы найдем вам дело по вкусу.

Капитан не сомневался, что его ждет очередная подлянка. Однако кто-то хранил его – Гладилин всерьез подумывал, что это ангел. Он почти угадал, только со знаком не разобрался и принял минус за плюс. Нисколько не заботясь о благополучии капитана, демон охранял его жизнь.

Может быть, этот гад и прав. Может быть, у него имеется редкий дар – выпутываться из безнадежных ситуаций. Сколько их было в последнее время? Гладилин уже сбился со счета. Он и в самом деле ушел ото всех – уйдет и от этих. Пакистан – это даже неплохо: в представлении Гладилина, там царил полный бардак, а в бардаке легко затеряться.

– Вы можете идти? – заботливо осведомился Лютер.

Гладилин состроил презрительное лицо. Но когда сполз с табурета, обнаружил, что ноги уже еле держат его. Мелькнуло даже подозрение, что назойливые друзья опять отравили его какой-то химией, что бармен с ними в сговоре, что все посетители бара – секретные агенты...

Лютер уже стоял рядом и подхватил его под руку. Пистолет в кармане был по-прежнему нацелен на Гладилина.

– В гриме вы выглядели гармоничнее, что ли, – заметил немец. – Красавцем не назовешь, согласен, но соответствовали легенде. А теперь – не пойми что. Садитесь в машину.

Он подтолкнул Гладилина, и тот покорно устроился на заднем сиденье. Лютер пристроился рядом. Водителя капитан не успел рассмотреть хорошенько. Автомобиль тронулся, и Гладилин устроил перед Лютером небольшую пантомиму.

– Бумагу и ручку? – понял тот. – Извольте.

Он полез во внутренний карман, извлек блокнот, выдернул листок, вручил капитану вместе с ручкой. Санта быстро написал несколько слов.

«Верните мне голос», – прочел Лютер.

– Напрасно вы просите, – покачал он головой. – Во-первых, это очень сложно и дорого – да вряд ли и возможно. А во-вторых, немота – в известной степени ваша страховка.

Лицо Гладилина на миг исказилось от гнева.

Лютер заметил это, но никак не отреагировал.

Ночь кончалась; «Ситроен» мчался по стремительно пустеющим улицам, держа курс на Северный вокзал.

Глава тридцатая

ЗАЧИСТКА

Генерал-лейтенант Жаворонок никогда не здоровался.

Он имел обыкновение говорить так, словно продолжал только что начатый разговор, без предисловий. Однако сегодня эта его манера приобрела новый, зловещий смысл.

– Где документы?

Черт его знает как, но механический голос робота был полон угрозы.

Клюнтин, стоявший навытяжку, невидящими глазами глядел прямо перед собой.

– Вы доложили об успехе, – продолжил старец, не дожидаясь ответа. – Прошло немного времени, и успех обернулся полным провалом. Вы что, Клюнтин, в игры со мной играете? Что это за перепады? Хотите меня прикончить сменой декораций? Не дождетесь...

Клюнтин сделал глотательное движение. Во рту у него пересохло – похоже, разрегулировался возрастной диабет.

– По агентурным данным, акцию по изъятию документации провела германская разведка.

Жаворонок помолчал. Затем заговорил вновь, уже ровно:

– Вы понимаете, что это означает?

– Виноват, товарищ генерал-лейтенант, я не был посвящен в политические тонкости. А здесь речь идет, насколько я понимаю, о политике.

– О политике! – Жаворонок скорбно покачал головой. – Какое мне дело до политики? Хорошо, Клюнтин, я вам объясню. Израильтяне проводят операцию, цель которой – разоблачение военно-медицинских экспериментов над узниками лагерей. Они задумали это давно. На случай провала нацисты выработали линию защиты: запаслись документами, компрометирующими СССР, который, начиная с конца войны, продолжил их дело, занимаясь практически тем же. Они хотят свалить на нас все. Понимаете – все. Схожие цели поставлены и перед BND. Германская разведка стремится избавиться от участия в игре как жидовских спецслужб, так и наших. Немцы хотят наложить лапу на всю документацию и контролировать процесс защиты, если история все же получит огласку. Кроме того, все стороны заинтересованы в самом биологическом оружии, которое теперь находится вообще неизвестно где. Мне нет дела до того, как оно будет использовано, но это дополнительная улика. Вот вам вкратце расклад. Вы осознали, что натворили?

Для Жаворонка столь длинная речь оказалась утомительной. Он уронил руку с прибором, прикрыл глаза. Грудь его часто и тяжело вздымалась.

– Так точно, осознал.

Клюнтин ощущал себя мелким и ничтожным. Он, генерал-майор, не был посвящен в суть важнейших вещей. Он оказался пешкой, которой можно пожертвовать в любой момент. Пора мочить Жаворонка, пора вываливать компромат. Клюнтин искренне поблагодарил в душе покойного коллегу, передавшего ему материалы.

– У вас на даче проведен обыск, – сообщил Жаворонок. – Все, что вы со своим дружком нарыли против меня, изъято и уничтожено.

Колени у Клюнтина сделались ватными.

– Ликвидируйте группу, – сказал Жаворонок.

– Что? – автоматически спросил тот.

– Ликвидируйте группу. То есть я хотел сказать – обе группы.

– Это невозможно, – язык отказывался служить генерал-майору.

– Не мелите вздор. Авиакатастрофа. Авария. Что угодно – главное, чтобы всех чохом.

– Они полетят обычным пассажирским рейсом...

– И что с того? Организуйте захват самолета... Делайте что хотите. Мне вас учить на старости лет?

– Товарищ генерал-лейтенант, я не вижу необходимости...

Я вижу необходимость! – заорало дырявое горло. – Что вы корчите из себя кретина?! И из меня его делаете! Думаете, ваши орлы не ознакомились с материалом? Вы-то сами как поступили бы на их месте?

Об этом можно было не спрашивать, вопрос риторический.

– Вы же не набираете в команду дебилов, – продолжал Жаворонок. – Вам отлично известно, что у них есть сомнения и вопросы. Они контактируют друг с другом и ищут ответы. Вы с самого начала знали, что их нельзя оставлять в живых.

У Клюнтина тоже имелся вопрос. Генерал-майор не хотел его задавать, но тот сам слетел с языка:

– Меня тоже, как я понимаю?

Жаворонок устало смежил веки.

– Идите к черту, генерал-майор. Исправляйте что напортачили – тогда у вас появятся перспективы... хватит впустую сотрясать воздух.

...На обратном пути Клюнтин утратил способность осознавать действительность. Он не помнил, как вышел за ворота; не помнил, как сел за руль и доехал до дома. Как он попал в квартиру – тоже не отложилось в памяти.

Какое-то время Клюнтин бесцельно шатался по пустым, затемненным комнатам; брался то за одно, то за другое. Все казалось ему бессмысленным и бесполезным.

Он снял телефонную трубку, чтобы отдать приказ о ликвидации групп Посейдона и Маэстро, но двумя секундами позже положил ее на место. Его люди исполнят любой приказ, но после акции такого масштаба ему не удастся выйти сухим из воды. Это приговор. Ему конец, даже если случится чудо, и акция увенчается успехом.

С отрешенным лицом генерал-майор уселся за письменный стол. Выдвинул ящик, достал именной пистолет. На рукоятке была выгравирована дарственная надпись, стояла подпись: «Андропов».

У генерала мелькнула безумная мысль: пистолет-то и есть сам Андропов. Это не личная воля Клюнтина, это беспощадный генсек дотянулся до него с того света своими холодными руками. Все вокруг наполнилось символами и знаками, приобрело новый смысл, о котором генерал никогда не подозревал.

Выстрел в висок очень часто, но не всегда приводит к желаемому эффекту. Дрогнет рука – и пуля не затронет жизненно важных центров. Чекистское провидение рассудило, что провинности Клюнтина слишком велики, чтобы даровать ему мгновенную смерть. Генерал нажал на спусковой крючок, ударил выстрел, но Клюнтин остался жив. Он повалился на пол, истекая кровью; скорее всего, он все-таки отправился бы к праотцам и пообщался с генсеком лицом к лицу, не явись домработница.

Она точно знала, что генерал-майор дома; своих ключей у нее, естественно, не было. Обеспокоившись, она вызвала подмогу. Клюнтина отвезли в ведомственную больницу, и там, в реанимации, врачи постарались на славу. Через несколько дней они объявили всем, кого это касалось, что жизнь генерала как таковая вне опасности, но он навсегда останется растением.

...Жаворонок, когда ему доложили о неудачной попытке самоубийства Клюнтина, не выказал никаких эмоций. Он просто связался с другими людьми, не менее прочно сидевшими на крючке, и перепоручил задание им.

* * *

Аэропорт Орли жил своей обычной жизнью: глухо бурлил, оглашался мелодичными голосами, объявлявшими посадку; залы были пропитаны запахами кофе и освежителей.

Когда посадка на рейс до Санкт-Петербурга закончилась, «Сирены» заполошно ворвались в зал, всячески изображая предельное отчаяние и потрясая билетами.

– Береженого Бог бережет, – сказал накануне Посейдон.

Вопреки всем инструкциям и приказам он решил задержаться. Отряд сделает вид, будто опоздал по не зависящим от него причинам. Начнется морока, волокита, но это они как-нибудь переживут. Если бы не четкий приказ, Каретников вообще предпочел бы ехать поездом, но сроки не позволяли. Хотя они и так будут нарушены...

Посейдон нутром чувствовал опасность.

Он понимал, что какие бы силы ни стояли за Клюнтиным, они вряд ли решатся организовывать «Сиренам» засаду или истреблять их поодиночке. Выйдет кровавая бойня с непредсказуемыми результатами, поднимется ужасный шум, и дело никто не сможет замять. Поэтому ему пришел в голову вариант, не раз использованный писателями-детективщиками. Если ты хочешь скрыть убийство – соверши его в составе целой серии убийств, спрячь. И пусть потом желающие гадают, кто был истинной мишенью убийцы.

Авиалайнер для этого – идеальная штука.

Заинтересованные лица наверняка в курсе, каким рейсом вознамерились лететь «Сирены». На захват самолета безумным «террористом» с последующим самоподрывом никто не пойдет. Эта затея требует очень долгой и тщательной подготовки. А вот заложить взрывное устройство куда проще.

Конечно, никто не застрахован от возможности того, что предатели подсуетятся и заминируют заодно и следующий самолет, на котором уже точно отбудут «опоздавшие» бойцы.

Но это уже куда менее вероятно.

Во-первых, времени будет немного – кто знает, насколько затянется волокита. С рейсом могут определиться в последний момент, незадолго до вылета. А во-вторых, две авиакатастрофы подряд – это чересчур... если, конечно, зарядом в первом самолете не будут управлять с земли, если там окажется обычный часовой механизм. Если заряд будет дистанционно управляемый, то за отсутствием на борту «Сирен» лайнер не тронут...

...Магеллан, извивавшийся у стойки, очень правдоподобно заламывал руки и выражал крайнее отчаяние.

– Как же нам быть?.. О господи!.. У нас срываются контракты... зачем я только сунулся в этот тур?

Мина, мрачно топтавшийся рядом, не менее убедительно матерился.

– Задержите самолет! – умолял Торпеда. – Плачу любые деньги...

Ему вежливо объяснили, что – увы! – самолет уже мчится по взлетной полосе и через считаные секунды окажется в небе.

Посейдон, вне себя от расстройства, с силой ударил себя кулаком в ладонь. Флинт свернул шею водочной бутылке и начал пить из горлышка, дабы убедить персонал в некоторых вещах – своей глубокой печали, верности русским традициям в зарубежном о них представлении, а также собственном кретинизме и, следовательно, невозможности быть хитроумным агентом спецслужбы. Сильвер изображал безуспешные попытки дозвониться до кого-то по мобильному телефону.

– Алло! – кричал он на весь зал. – Наташа? Я не слышу тебя!..

В том, что самолет уже мчался по полосе и даже начал отрываться от земли, в скором времени убедился весь аэропорт.

Взрыв был настолько мощным, что стекла вылетели в строениях, расположенных в полукилометровом радиусе. У многих заложило уши. Над взлетной полосой расцветал огромный огненный цветок; обломками машины побило технику и здания; погиб ремонтник, которому оторвало голову куском фюзеляжа.

Часть пассажиров попросту испарилась, останки других разметало по всему аэродрому.

Магеллан вдруг отошел от стойки и без сил опустился в пластиковое кресло.

Это не было инсценировкой.

Глава тридцать первая

ТАКТИЧЕСКИЙ СОЮЗ

Нешера продержали в участке до утра.

То есть очень недолго.

Факт беспрецедентный: в центре Парижа задержан вооруженный до зубов иностранец, принимавший активное участие в массовом побоище с угрозой для жизни мирных парижан. По всем статьям его следовало переправить в контрразведку, и комиссар Дювалье, которого выдернули из постели по случаю ЧП, так и намеревался сделать. Но израильтянин убедил его дать разрешение на телефонный звонок.

– Независимо от того, в чем меня обвиняют, я имею на это право по закону, – настойчиво твердил Нешер.

– Я вижу, как вы уважаете наши законы, – буркнул комиссар.

Он пребывал в сомнении.

Что-то подсказывало ему, что этот звонок может пойти ему на пользу. Дело явно политическое, и если пленник подключит к происходящему сильных мира сего, то гроза пронесется над головой комиссара. Он пригнется и переждет, он слишком мелок, чтобы ввязываться в такие опасные истории.

– Звоните, – разрешил комиссар.

– Благодарю, – Нешер церемонно поклонился. Он уже полностью пришел в себя и очень тревожился за свой отряд.

Дювалье оказался прав в своих предположениях. Через пять минут после короткого разговора Нешера с невидимым собеседником (комиссар не понял ни слова) раздался ответный звонок. Звонили с уровня столь высокого, что Дювалье встал.

Он отвечал односложно и при каждом слове кивал; в итоге на лице его написалось плохо скрываемое удовлетворение. Положив трубку, комиссар одернул на себе пиджак и строго приказал жандарму, дежурившему при дверях:

– Снимите с этого господина наручники.

Без тени эмоций жандарм шагнул вперед, щелкнул замок. Дювалье уже протягивал пачку:

– Сигарету?

– Благодарю, – Нешер покачал головой. – Я не курю. Могу ли я считать себя свободным и покинуть ваше гостеприимное учреждение?

Возникла секундная заминка.

Приказ есть приказ, и в данном случае весьма желанный, но все существо Дювалье по укоренившейся привычке возражало против освобождения громилы.

– Можете, мсье, – комиссар вышел из-за стола и собственноручно распахнул дверь. Но моссадовец продолжал стоять.

– Ваши люди изъяли у меня спецсредства, – сказал он спокойно. – Мне хотелось бы получить их назад.

Дювалье сострадательно развел руками:

– Простите, но таких полномочий мне никто не давал. Спецсредства оформлены и могут быть возвращены только официальным путем.

Он городил вздор, но не мог допустить, чтобы Нешер покинул участок с оружием в руках.

Тот не стал возражать, пожал плечами:

– Хорошо, комиссар, я улажу формальности. Мы с вами еще увидимся.

Он повернулся к двери, и Дювалье, не сдержавшись, спросил:

– Прямо так и пойдете?

Моссадовец недоуменно обернулся:

– Что вы сказали?

– Прямо так и пойдете? – повторил комиссар. – Вот в этом... в том виде, в каком вы есть?

Он дернул подбородком, имея в виду одежду Нешера, которая мало чем походила на одеяние обыкновенного прохожего.

Тот криво усмехнулся:

– У вас тут люди как только не ходят. Не беспокойтесь за меня, господин комиссар.

– Я просто боюсь, что вас вскоре доставят обратно...

– А вы не бойтесь. Это маловероятно.

Тон Нешера свидетельствовал о глубокой убежденности.

Дювалье не стал спорить и приветливо помахал ему рукой. Когда израильтянин вышел, комиссар налил себе больше, чем обычно, и выпил залпом, не стесняясь присутствием жандарма, который продолжал стоять навытяжку и делал оловянные глаза.

* * *

Не имея возможности связаться с бойцами, Нешер томился неизвестностью. Добравшись до знакомой набережной, он сразу понял, что терзавшее его недоброе предчувствие не обмануло.

Консьерж продолжал спать подозрительно крепким сном. Чуткий нос командира мгновенно уловил всю гамму запахов: пороховой гари, крови и тех самых газоразбрасывающих спецсредств, которых Нешер, помимо прочего, лишился.

Ему было отчаянно неловко идти в квартиру безоружным. Он обыскал консьержа, нашел жалкий перочинный нож. В руках профессионала и осколок стекла бывает грозным оружием. Держа нож в отведенной за спину руке, Нешер крадучись двинулся по ступеням.

Тут же он услышал разгоряченные голоса. Дверь высадили, в апартаментах ожесточенно ругались. Его взору открылась дикая картина: несколько трупов, и люди, находящиеся в соседней комнате, ведут перебранку, тогда как должны были бы мочить друг дружку до полного взаимного истребления.

Ссорящиеся были настолько увлечены словесной баталией, что не сразу заметили Код-кода, остановившегося на пороге. Ругань стояла, похоже, уже не один час, и все заметно устали, так до сих пор и не придя к соглашению.

Баз, Намер и Цефа держали на мушке Фридриха фон Кирстова и двоих спецназовцев – все, что осталось от германского отряда.

– Вы не выйдете отсюда, – утомленным, уже механическим голосом повторял Баз. – Ваши утверждения бездоказательны. Пока мы не услышали ни единого убедительного довода и не можем вам верить. То, что вы немцы, лишь повышает возможность вашей принадлежности к неонацистской сволочи.

– Будь оно так, мы положили бы вас еще в особняке, – надменно возражал фон Кирстов. – На кой черт мне было бы распылять силы и устраивать засаду в этом вашем осином гнезде?

– Черта с два вы бы нас положили, – парировала Цефа. – Посчитайте лучше трупы.

– Других аргументов у вас нет?

– Вы сами напросились...

Щуря глаза, Нешер оценивал обстановку. Он сразу узнал фон Кирстова – конкурентов положено знать в лицо.

– Не ожидал я от вас этого, Фридрих, – изрек он доброжелательно.

Тот вздрогнул; пистолет прыгнул в его руке, перенацеливаясь на командира моссадовцев. В следующую секунду на лице фон Кирстова появилась гримаса – причудливая смесь раздражения, облегчения и стыда.

– Ах, это вы, Нешер, – произнес он с откровенной досадой. – Как, кстати, вас зовут на самом деле? Никогда не любил этой идиотской привычки к звучным псевдонимам.

– Может быть, прикажете вашим людям убрать оружие?

– Только на паритетных началах.

– Ребята, – распорядился командир, обращаясь к моссадовцам, – опустите стволы. Мы с господином фон Кирстовом старинные знакомые.

Намер и Баз перевели дыхание, а Цефа не смогла скрыть радости.

– Черт побери, Код-код! Мы тут уже решили, что лягушатники накачивают вас психотропами...

– Кишка тонка. Трусливая публика. Разрешили сделать звонок, и наши быстро прижали им хвост...

Обстановка немного разрядилась, хотя деваться от боевых потерь было некуда, и немцы явно жаждали отмщения.

– Посмотрите, Нешер, что натворили ваши головорезы!

Тот сухо сплюнул:

– Скажите спасибо, Фридрих, что до сих пор живы. Откровенно говоря, я никак не пойму, почему. Это наша территория, и вас сюда никто не звал.

– Код-код, они увезли Валентино, – вмешался Намер.

Нешер нахмурился:

– Вот даже как? Фридрих, доктора придется вернуть. Мы все равно его достанем – давайте обойдемся без кровопролития.

Самообладание стоило фон Кирстову немалых усилий, но в итоге он сумел совладать с собой и проявить благоразумие:

– Слушайте, Нешер. Мы знаем друг друга давно, и мы оба профессионалы. На сей раз ваша взяла, я не собираюсь это оспаривать. Вам придется поверить мне на слово: я понятия не имею, где находится Валентино. Я даже не успел на него взглянуть.

Баз нехотя кивнул:

– Это верно, Код-код. Мы оставили его скрученным на площадке, чтобы не задело раньше времени.

– Я скажу больше, – продолжил Фридрих. – Вместе с Валентино исчез мой сотрудник, акустик. Молодой парень. Он представлялся надежным, но теперь у меня возникли сильные сомнения.

– Можно все объяснить проще, – холодно ответил Нешер. – Вы поручили ему забрать этого гада, а теперь напускаете туману, вешаете на него собак.

– Ваши молодцы уже вошли в квартиру, – возразил тот. – Спросите у них, они подтвердят, что никто никому ничего не приказывал. Как я мог приказать, если вообще не знал, с кем или с чем вы явитесь?

– Да, командир, он сразу укрылся, контактов не было, – подал голос Баз. – Я сам в него четыре пули пустил, вон дырки, – он указал на четыре аккуратных отверстия в шкафу красного дерева.

Фон Кирстов чуть покраснел – в тон дерева. Больше от гнева, чем от неловкости.

– И что с того? Ваш сотрудник мог сработать на свой страх и риск.

Тот покачал головой:

– У нас строгая дисциплина. Никто не предпринял бы подобных действий без моего приказа. Послушайте, Нешер, у нас с вами общая проблема. Валентино нужен нам обоим – это раз. И у нас с вами общий неприятель – это два. Можно сказать, что даже два неприятеля.

– Неужели? Кто же второй?

– Тот, что доставил вам неприятности на набережной Анатоля Франса. Я буду с вами откровенен. Мы взяли в оборот не только вашу, но и русскую базу. Надеюсь, что там наши действия оказались более успешными – ваши люди не дали мне возможности выйти на связь со своими и узнать о положении дел. Надеюсь, что нам удалось получить от русских то, что может представлять интерес и для вас, и для нас.

– Вы намекаете на биологические материалы?

Фон Кирстов кивнул:

– В том числе. Но это маловероятно. Наши с вами страны крайне заинтересованы в них.

– И что вы имеете предложить?

– Я предлагаю сотрудничество, – сказал Фридрих. – Хотя бы временное. Тактическое, не стратегическое. Я закрою глаза на убийство моих людей. Вместе мы будем сильнее; порознь нас легче перебить – как русским, так и нацистам. Нам нужно разыскать Валентино, а также получить доступ к его архивам. Ну и биологические материалы – тут уж кому больше повезет.

Нешер подумал:

– Я ценю вашу инициативу, Фридрих. Вы понимаете, что сам я не вправе принимать такого рода решения. Это не мой уровень.

Цефу передернуло. Она хорошо помнила, как с ней обошлись, и ей претила мысль о союзничестве с этими мерзавцами. Ответный и несоразмерный урон, нанесенный германцам, ее не смущал.

Но она была дисциплинированным сотрудником и промолчала.

Нешер прошелся по комнате, развернулся на пятках, впился взглядом в лицо фон Кирстова.

– Свяжитесь с вашими людьми и выясните, что происходит с русскими.

– С удовольствием. Надеюсь, что ваши снайперы не побили аппаратуру...

Фридрих вызвал на связь Герхарда Миллера и получил мгновенный ответ: «Обеспокоен вашим молчанием, поставил в известность Центр. Русские нейтрализованы, документация у нас. Среди наших потерь нет, у противной стороны – один человек. Жду дальнейших указаний».

– Они ликвидировали кого-то из русских, – сообщил фон Кирстов окружающим.

– Ну все, – это вдруг прорезался голос у одного из его бойцов, до сих пор не вмешивавшихся в разговор.

На него никто не обратил внимания.

– Продолжайте наблюдение и ничего не предпринимайте, – распорядился командир и дословно пересказал Нешеру сообщение Миллера.

Это решило дело.

– Я все равно проконсультируюсь с руководством, – пообещал Код-код. – Но готов с вами согласиться: худой мир лучше доброй ссоры. Давайте объединим усилия. Так, пожалуй, будет лучше для всех.

– И хуже для некоторых, – кивнул фон Кирстов.

Глава тридцать вторая

ЗА ДОБЛЕСТНУЮ СЛУЖБУ

Полковник Веретенников, временно назначенный исполняющим обязанности генерала-самострела, мрачно слушал доклад Маэстро. Неудовольствие его неуклонно росло. Веретенников сознавал, что история слишком темная; он не был уверен, что его самого используют какие-то злые силы, но догадывался, что руководство решило сделать его крайним, козлом отпущения, повесить на него всех собак. Как только дело завершится – так или иначе, разницы нет, – его отстранят. Отстранят либо с благодарностью, что вряд ли, поскольку для этого он должен быть назначен руководителем более высокого ранга, либо выгонят с треском – за чужие грехи.

Веретенников с тревогой увидел, что все операции с участием «Сирен» и Первой боевой группы замыкались на Клюнтина; вышестоящие лица имели лишь самое общее представление об их сути. В сочетании с очевидным стремлением генерала максимально ограничить число участников, все это приобретало зловещий смысл.

Полковник тяжело вздохнул.

Надо было принимать решение и нести за него ответственность.

– Разработка приостанавливается, – объявил он. – Зная вас, убедительно прошу – нет, приказываю – не предпринимать никаких новых действий самостоятельно.

Маэстро хорошо понимал полковника. Он и не ждал иного решения, но все-таки не удержался:

– Товарищ полковник, приказ мне ясен. Но позволю себе все же напомнить, что мы рискуем потерять время. Кауфман вывел нас на неонацистскую организацию, пустившую корни во многих странах, в том числе и в России. Я уверен, что они уже обрубают хвосты. По-моему, нужно ковать железо, пока горячо... И вот еще: как быть с биологическими материалами? Гладилин должен быть найден и обезврежен. Это сумасшедший.

Веретенников медленно покачал головой:

– У Гладилина, как я понимаю, уже никаких материалов нет, и он представляет для нас интерес исключительно в плане возмездия. Возмездие можно отложить, рано или поздно мы его возьмем. Вы не можете выступать в одиночку против целой организации, Маэстро. Необходимо привлечь дополнительные силы, а это требует времени, разведки и планирования.

– Вместе с «Сиренами» мы разнесем в щепки любую организацию.

Полковник помолчал. Он решил ничего не говорить Маэстро о парижских событиях.

– Нет. И я запрещаю вам всякие неофициальные контакты. Это приведет к авантюрам и самодеятельности. Переключитесь пока на другие дела – они, насколько я знаю, у вас имеются. Что у вас с Умаровым?

Маэстро пожал плечами.

Магомет Умаров торговал оружием и был фигурой не то чтобы крупной, но заметной. Тюрьма по нему уже давно плакала. Все его контакты были отработаны, а богатая квартира на Большой Московской находилась под постоянным наблюдением.

– Жду распоряжений. Его можно брать в любую минуту. Дома у него сейчас настоящий оружейный склад: не ровен час – весь квартал разнесет. Сегодня он встречается с Ломовиком, тот хочет взять партию.

Умарову было все равно, с кем вступать в товарно-денежные отношения – хоть с урками, хоть с сепаратистами. Оружие он в настоящее время получал от группы офицеров-предателей, служивших в воинской части под Выборгом. Это, конечно, был только один источник из многих. Ломовик же являлся криминальным авторитетом, а формально – успешно легализовавшимся бизнесменом, солидным гражданином и честным налогоплательщиком. Бизнес, конечно, нуждается в расширении, поэтому Ломовик после долгих проверок решил обратиться к Магомету.

– Вот и действуйте.

– Накрывать нужно всех, – предупредил Маэстро. – Понадобятся дополнительные силы. У меня целый список заказчиков, поставщиков и посредников.

– Подайте мне рапорт с указанием всех фигурантов и приложите расчет необходимых сил и средств.

– Все уже готово, товарищ полковник.

Маэстро раскрыл лежавшую перед ним папку, вынул два скрепленных скрепкой листа.

– Оперативно, – Веретенников оценил расторопность командира. – Тогда сосредотачивайтесь на Умарове, берите их обоих сразу во время контакта. Об остальных не беспокойтесь, я дам распоряжение. Никто не уйдет.

Веретенников был рад возможности руководить заведомо успешной акцией. Так он хоть что-то запишет себе в актив. Перспективы в отношении Гладилина и его хозяев виделись ему весьма туманными и неприятными.

...Отпустив Маэстро, полковник с жаром взялся за дело. За полчаса круг посвященных в детали предстоявшей операции существенно расширился.

* * *

– Вижу его, – негромко сказала Мадонна.

Она вела наблюдение из скромной «девятки», припаркованной напротив дома, где намечалась сделка.

Маэстро и остальные бойцы находились в спецфургоне, за ближайшим углом.

– Он один? – спросил командир.

– С ним еще трое, охрана. Входят в дом. Двое остались снаружи.

– Снимешь их, когда скажу.

– Поняла тебя.

– Приготовиться, – объявил Маэстро. Но это было простой формальностью – Киндер, Макс, Гусар, Томас, Прибалт и Профессор давно были готовы превратить подшефный объект в развалины.

Прибалт почесал переносицу:

– Их всего четверо будет, – хмыкнул он. – Бросили бы нас штурмовать ясли – хлопот побольше бы вышло.

– Ага, – скептически кивнул Маэстро. – Там достаточно спичку поднести – и все взлетит. Никакой стрельбы, повторяю. Ножи, удавки и все прочее.

Он говорил это уже в третий раз, хотя и знал, что стрелять, очень возможно, все же придется.

Маэстро посмотрел на часы:

– Готовность три минуты. Мадонна, готовность три минуты.

– Поняла готовность.

В фургоне воцарилось напряженное оцепенение. Командир, не отрываясь, следил за секундной стрелкой.

Ровно через две минуты и пятьдесят секунд стекло «девятки» отъехало вниз. При сильном желании можно было увидеть в темном салоне зрачок глушителя. Двух приглушенных хлопков никто не услышал – в том числе и люди Ломовика. Оба они молча повалились на тротуар с аккуратно продырявленными головами. В тот же миг из-за угла вырулил фургон; задние дверцы распахнулись, и Первая боевая группа высыпала наружу в полном составе. Мадонна уже бежала через улицу, чтобы присоединиться к ним. Немногочисленные прохожие бросились врассыпную, кто-то выкрикнул нечто нечленораздельное.

Магомет Умаров обосновался на четвертом этаже.

Стремительно взлетев наверх, Маэстро приготовился минировать дверь, но Киндер остановил его.

– Командир, – шепнул он на грани слышимости. – Смотри сюда...

В руке у него мигал красной лампочкой специальный датчик. Киндер развернулся вокруг своей оси, держа руку вытянутой перед собой. Оказавшись напротив соседней двери, датчик перестал мигать, и лампочка загорелась ровно.

Маэстро прикинул: обычная дверь, не чета умаровской. Он подал знак Гусару с Прибалтом; те выставили ее вместе с косяком двумя ударами кувалды.

...Помещение оказалось нежилым – пустые комнаты, грязь и запустение. В кухне же, куда вбежали Маэстро и Киндер, кое-что было: огромный газовый баллон. К нему крепилась небольшая черная коробка, заставившая сработать датчик.

Маэстро на миг застыл как вкопанный. В следующую секунду он скомандовал:

– Все вниз!

Прибалт и Макс, уже приладившие по периметру двери шнур, недоуменно оглянулись. Маэстро, более не таясь, во весь голос гаркнул:

– Вниз, я сказал!

Не дожидаясь разъяснений, Первая боевая группа посыпалась вниз. Бойцы успели вовремя: едва снаружи оказался Профессор, замыкавший цепочку, как целая улица, казалось, качнулась и вздыбилась от чудовищного взрыва. Четвертый этаж вымело начисто; пятый, крошась, с размаху уселся на третий, и вместе они вонзились во второй.

От арсенала Магомета Умарова, равно как от него самого и его друга Ломовика осталась пыль, которая не оседала еще несколько часов.

Эпилог

ЮЖНЫЙ РУБЕЖ

Карачи – крупнейший пакистанский город, расположенный на побережье Аравийского моря. И чужеземцу там всегда есть на что посмотреть – но, правда, не всякому чужеземцу.

Иные – и при других обстоятельствах – были бы рады осмотреть монумент основателя государства Мохаммеда Али Джинна – мавзолей Куайди Азама, или Дом Медового Месяца. Не оставили бы их равнодушными построенные англичанами собор Святой Троицы и церковь Святого Андрея; любители зороастрийской экзотики не преминули бы наведаться к Башням Молчания, где зороастрийцы по давней традиции оставляли тела умерших на съедение стервятникам. Наверняка не остались бы без внимания Национальный музей, усыпальница Чаукунди и археологический музей Моенджодаро.

Однако встречаются гости, которым посещение этих мест заказано. Равно как и всех остальных, никакими достопримечательностями не являющихся.

Волей судьбы, а больше волей своих новых друзей-тюремщиков, один такой гость обосновался в стоявшем на отшибе неприглядном строении, которое на вид заслуживало лишь одного названия: лачуга. Таких лачуг в Карачи – тьмы и тьмы; есть сирые домишки для одиночного проживания, есть многоквартирные дома – во обоих случаях убожество остается неизменным и оскорбляет взор.

Наружность нередко обманчива.

Здание, в котором оказался заморский гость, было построено исключительно затейливо. Попасть внутрь оказалось бы весьма и весьма непросто, а уж выйти против желания его владельцев – и вовсе невозможно. Внешний феодализм в своей примитивной форме сочетался с внутренним капитализмом, который ухитрился сгнить до нанотехнологий. Особняк доктора Валентино (в плане защищенности) не мог идти ни в какое сравнение с этой хибарой.

Капитана Гладилина окружала мертвая тишина.

Помещение, в котором он находился, было полностью звукоизолированным; затененные пуленепробиваемые и звуконепроницаемые стекла давали возможность созерцать убогий пустынный дворик с чахлым деревцем в центре. Это было все, чем он мог довольствоваться.

С Гладилиным обращались с молчаливой учтивостью, одновременно показывая, что он здесь никто и не имеет права голоса.

Как и самого голоса вообще.

Говорить ему, впрочем, было не с кем.

К нему приходил лишь слуга-пуштун по имени Икбал – просто Икбал, без «расширения», приносил еду и питье; пуштун не знал языков – как и сам капитан. Объясниться с ним было решительно невозможно, да и не имело смысла.

Гладилин не имел ни малейшего представления, зачем он здесь и к чему его готовят.

В Карачи его доставил лично Лютер, но сразу по прибытии немец исчез, перепоручив Санту местным. Раскормленные бугаи в черных костюмах не вызывали желания сопротивляться. Капитану завязали глаза, и он не смог насладиться экзотическими видами, пока его везли на базу. Правда, он был благодарен уже за то, что обошлось без очередных химических вливаний. У него уже ныла печень от всех этих экспериментов.

На третий день заточения в тоскливое существование Гладилина вошло некоторое разнообразие.

Человек, посетивший его, вполне прилично изъяснялся по-русски и назвался Мохаммедом Джаландаром, сотрудником министерства иностранных дел. Капитан про себя усмехнулся: ага, из министерства, как же, держи карман шире!

Он ответил на рукопожатие и сам называться не стал – просто не знал, как себя теперь величать.

Последовавший диалог был не вполне полноценным.

Разговаривал гость, он же хозяин, тогда как Гладилин изъяснялся письменно. Для простоты восприятия мы опустим последний момент и представим их общение как беседу в ее обычном варианте.

– Надеюсь, что вы акклиматизировались, господин Санта, – дружелюбно сказал Джаландар, опускаясь в кресло.

– Здесь кондиционер, – ядовито отозвался Гладилин. – У меня не было возможности хорошо ознакомиться с местным климатом.

– Еще появится, – невозмутимо успокоил его тот. – Жалобы? Пожелания?

– Мне бы не хотелось и дальше подвергаться медицинским манипуляциям. Я сыт по горло. Позавчера мне опять кололи какую-то дрянь.

– Это всего лишь прививки. От желтой лихорадки и еще кое-чего. Сами знаете – юг, жара, здесь пышным цветом цветет всякая зараза. А наша санитария, увы, еще пребывает не на должном уровне.

Гладилин решил положить этой великосветской беседе конец:

– Послушайте, как вас там... Джаландар? Кончайте с увертюрами. Скажите прямо – на что я вам понадобился?

Джаландар погладил свои густые черные усы:

– Доктор Валентино – авторитетнейшая фигура. Его интересы распространяются едва ли не на весь земной шар.

– Перестаньте нести ахинею. Нашли мегазлодея. Мы с вами не в Голливуде. И кто это такой – Валентино?

– Ну, я немного преувеличил, признаю. Но интересы его и впрямь очень разнообразны. В Карачи у него тоже есть серьезные дела...

– И пусть! При чем здесь я? О ком вы говорите, черт побери?

– Да все при том же, – искренне удивился Джаландар. – И говорю я о вас. Ведь доктор Валентино – это вы, уважаемый Санта...

– Понятно, – процедил сквозь зубы капитан. – Мне уже ясно, что меня превратили в подсадную утку, подставили. Спасибо за определенность, теперь я хоть знаю, как меня зовут.

– Вы меня не поняли, – улыбнулся тот. – Ситуация изменилась. Доктора Валентино больше нет среди живых. Отныне вы – это и в самом деле он. Со всеми вытекающими привилегиями...

– Сидеть в клетке – это привилегия?

– Это вынужденное и временное ограничение. Если вас это утешит, скажу, что и сам доктор был большим затворником.

– И чем же думает ныне заняться ваш Айболит?

Джаландар непонимающе нахмурился:

– Как вы сказали?

– Ну, доктор ваш, – брезгливо пояснил Гладилин.

– Войной, – тотчас последовал ответ.


на главную | моя полка | | Парижский десант Посейдона |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 13
Средний рейтинг 3.4 из 5



Оцените эту книгу