1. Фея ридной Кубани

Утро было тихое и солнечное, но море еще не вполне успокоилось после вчерашней бури. Где-то далеко, в бескрайных просторах Атлантического океана, не угасла еще ярость шторма, и отголоски его — тяжелые волны таранами обрушивались на песок пляжа. Соленые брызги их обдавали холодным дождем купающихся, заставляя нервно вскрикивать женщин и испуганно плакать детей.

Босые ножки девушки, искусно лавировавшей между кабинками, складными стульями, плетеными лонгшезами, оставляли на сухом горячем песке крошечные, тотчас заплывавшие следы. Ее холщовая украинская рубаха с вышитыми воротом и рукавами, такая же юбка и широкополая шляпа резко выделялись среди цветных купальных костюмов, полотняных хитонов, шелковых халатов курортной толпы. Под мышкой девушка несла толстую книгу в ярком красочном переплете. Мониста на груди девушки тихо звякали от ее быстрых энергичных шагов.

Она глядела прямо перед собою, вдаль, на кедровые леса, зеленой тяжелой мантией одевшие каменные плечи обрывистых предгорий. Она любила этот кедровник. Он напоминал ей российский бор.

И чем это не Россия? Кругом русская речь, русские остроты. Иностранные слова слышатся как исключение! Да ведь это Сестрорецк, Лебяжье или Стрелка! Но это не Россия! Слева голубой простор Атлантики, справа, подобно гигантскому удаву, извиваются Пиренеи. За ними знойная, полуафриканская Испания. Это не Россия, а курорт Вермона, где российская эмигрантщина спасается от душного парижского лета.

Компания молодых, но достаточно потрепанных людей, забавлявшихся серсо, увидав девушку, загалдела:

— Долина Григорьевна! Долли! Мадемуазель Батьянова! К нам! Фея ридной Кубани! Казачка! Сюда! Сюда!

Кто-то запел:

— А ну вас! — звонко крикнула девушка. — С вами скучища!

— Ах, так? Изменница! Запорожец в юбке! Держите ее! В плен!

— Жевжики лядащие! — рассмеялась девушка. — Да вам меня вовек не догнать!

— А вот посмотрим! — крикнул, бросаясь к ней, тощий, жердеобразный юноша.

— Поручик, не осрамись! — закричала вслед ему компания.

— Поручик не осрамится! Бегать умеет!

— Красные научили! Два раза от них «драпал»!

Девушка подпустила поручика на несколько шагов, нагнулась, схватила горсть мелкого, как пыль, песку и бросила ему в лицо. Пока поручик протирал глаза, она была уже далеко. Звонкий смех ее звучал где-то вдали, и громадным цветком мелькала в толпе ее вышитая рубаха.

Огибая кабинку, девушка с разбегу остановилась: мимо нее проходила группа крепких, мускулистых людей. Заметно было, что в среду пляжников-эмигрантов компания эта внесла переполох и растерянность. Многие поспешно одевались и уходили, словно их застал внезапный дождь. Это было понятно. Ведь мускулистые ребята были отдыхающими рабочими из соседней летней колонии рабочей организации.

— Андрей! — радостно вскрикнула вдруг девушка.

Шедший в группе рабочих молодой человек обернулся и, вытянув приветливо руки, быстро пошел к девушке. Энергичное лицо его выражало искреннюю радость.

— Долли! Вот неожиданность! — сказал он, беря ее за руки. Одно только пожатие его рук с ладонями, жесткими от каустической соды, сразу напоминало, что он металлист.

— Давай сядем! Я сегодня сделал не меньше десяти километров.

Долли, тоже не отдышавшаяся еще после бега, с удовольствием опустилась на мягкий песок. Грудь ее прерывисто поднималась от глубоких, жадных вздохов; глаза цвета спелой вишни блестели. Расплетшуюся во время бега тяжелую косу она перекинула через плечо и, купая пальцы в золотистых струях волос, вплетала в них голубую ленту.

— Фу, черт возьми! — с комическим ужасом воскликнул вдруг Андрей. — А ты, пожалуй, и впрямь «фея ридной Кубани», как прозвали тебя твои бомондистые знакомые! Уж очень ты красива. Не мешало бы даже чуть убавить. Белокурые волосы, карие глаза — картинка!

— Злючка! Завидно? Жаль, что ты вчера не был здесь. Папа тоже был на пляже. Он очень интересуется твоими посещениями вечерних лекций университета.

— Долли, — сказал серьезно Андрей, — я очень благодарен тебе за твое старание смягчить все удары по моему самолюбию. Но это ни к чему! Я ведь знаю, что твой отец не переносит меня, а потому и не интересуется он нисколько моими занятиями. Полковник Батьянов не может мне простить прошлого.

— А ты мне ни разу не рассказывал, Андрей, — проговорила девушка, — давно ли ты знаком с папой.

— До войны я и не подозревал об его существовании. Мы познакомились лишь в армии. Ведь ты знаешь, что он командовал нашей танковой бригадой.

Андрей замолчал. Пересыпая с ладони на ладонь песок, он глубоко задумался. Перед ним мелькнуло пережитое.

Давно это было! И вместе с тем так недавно. Хмурый Архангельск. На транспорты грузят «белый Сенегал» — русские дивизии, отправляющиеся во Францию. Затем море. Потушенные огни. Всего лишь несколько дней тому назад в этом районе германские подводные лодки устроили настоящий погром. Две недели ожидания ежеминутной смерти, взрыва мины под кормой или у носа. И вот Марсель. Цветы! Овации! Воздушные поцелуи женщин! И сразу же грязные окопы Шампани. Громовые разрывы «чемоданов». Жуткая «высота 801». Горы трупов. Затем 1917-й. И, наконец, ля Куртин, кровавый ля Куртин!..^[1]

Долли дотронулась пальчиком до его лба.

— Я знаю, что здесь! Не надо думать об этом.

Андрей встряхнул головой, словно отгоняя тяжелую дрему.

— Да! — заговорил он. — Именно в ля Куртин и разошлись наши дороги, полковника Батьянова и капитана Араканцева. Я бежал, не желая попасть на алжирскую каторгу, долго скрывался, а потом стал зарабатывать хлеб собственными руками. Для меня это, как для бывшего электротехника, дело знакомое. А полковник Батьянов продолжал «класть живот» во славу Франции, был тяжело ранен, получил за это командорский крест Почетного легиона и отставку без пенсии.

— Я знаю это, — сказала Долли.

— Не все знаешь. Это было уже после Версальского мира, когда в Россию отправляли пресловутый «легион чести».^[2] Твой отец — он, по-видимому, любил меня, — придя ко мне, сказал: «Капитан, вот случай загладить ваше позорное прошлое. Записывайтесь в «легион чести». Меня, к сожалению, не приняли, я инвалид. Но за меня пошел мой сын!» Я ответил, что у меня нет ни малейшего желания отправляться в добровольческую армию. Отвоевывать для господ помещиков их вишневые сады нет охоты. В Красную Армию — иное дело! Он ушел, и наши пути разошлись. А ты толкуешь об его интересе к моим вечерним университетским занятиям… Что ты читаешь, что это у тебя за книга?

2. Зоологический каталог

— Это?.. Это?.. Ой, батюшки, да что же я такое взяла? — с удивлением воскликнула девушка, глядя на толстую книгу, лежавшую у нее на коленях. — Я хотела взять новый роман Харди, а схватила по ошибке это.

— Что это? — и Андрей взял книгу.

— Зоологический каталог фирмы Гагенбека!

— Ты что же, хочешь открыть зоосад?

— С ума сошел! — расхохоталась Долли. — Да это и не мой каталог. С ним таскается в последние дни Пфейфер.

— Пфейфер? — удивленно вскинул голову Араканцев. — Фридрих Пфейфер?

— Ты знаешь его? — удивилась, в свою очередь, Долли.

— Очень хорошо, — улыбнулся недобро Андрей. — Я целых три года проработал на его гамбургской фабрике. Да кто же не знает Пфейфера, второго Юлия Бармата? «Толстый Фридрих» — так прозвали его в Гамбурге, — вечно занятый, всегда кипящий, как щелок, промышленник, банкир и авантюрист. А разве он здесь?

Говоря это, Араканцев перелистывал гагенбековский каталог, с удовольствием рассматривая прекрасно исполненные цветные фотографии животных.

Мелькали отвратительный крокодил, полосатый житель джунглей тигр, грустный вологодский мишка, добродушный слон, пестрые, разноцветные попугаи.

— Да, он здесь, — ответила девушка, — он приехал к папе по делу.

— Ого! — удивленно поднял брови Араканцев. — Полковник Батьянов работает для черного интернационала? Я слышал, что Григорий Николаевич, выйдя в отставку, опять как инженер-механик начал работать в своей области, но чтобы он согласился на сотрудничество с Пфейфером — этого я не ожидал!

— Андрей! — с укором проговорила Долли. — Что ты говоришь? Сотрудничество не служба.

Араканцев, не поднимая глаз и делая вид, что рассматривает в каталоге «корабль пустыни» — белоснежного дромадера, ответил резко:

— Не служба! А по-моему, не иначе: Пфейфер — хозяин, а его высокоблагородие полковник Батьянов — служащий. Мне кажется, в один трудный для твоего отца момент жизни Пфейфер купит его целиком навсегда и со всеми потрохами! — закончил Араканцев и, испугавшись своего почти враждебного тона, поспешно повернул страницу каталога, сменив дромадера на образец гордой красоты — круглоглазого беркута.

Долли молчала, рассеянно перебирая бусы. Растерявшийся Араканцев усиленно перелистывал каталог. Добравшись до флегматичного пингвина, начал разглядывать его с преувеличенным интересом.

— Ты имеешь основания говорить так, — тихо произнесла Долли. Видно было, как трудно давалось ей каждое слово. — Ты же знаешь проклятую, неизлечимую страсть папы!

— Карты? — быстро спросил Араканцев. — Да, знаю! За зеленым столом он буквально невменяем. Ну, если Пфейфер узнал эту слабость Григория Николаевича, то…

Араканцев резко оборвал фразу. Поймав тяжелый вздох Долли, заволновался и снова обратился к каталогу. Пролетел отдел птиц, пресмыкающихся, четвероногих и ворвался в отдел четвероруких. А Долли снова молчала, опустив голову. На лице Араканцева изобразилось отчаяние, а пальцы его перелистывали отдел приматов, человекообразных обезьян.

— Что такое?!

Это восклицание Араканцева заставило Долли поднять голову. Она увидела на странице каталога кошмарную морду гориллы. И тотчас же Араканцев с треском захлопнул каталог.

— Скажи, Долли, — странно задрожавшим от сдерживаемого чувства голосом заговорил Андрей, — для чего у вас в вилле болтается орангутанг? Это опасная забава!

— Гамилькар опасен? — с улыбкой спросила девушка. — Наоборот, благодаря ему мы чувствуем себя в полной безопасности. Осенью, когда кончается курортный сезон, здесь бывает жутковато. Бродят какие-то подозрительные типы. А за Гамилькаром мы как за каменной стеной. Он так любит меня и папу! Он уже два года живет у нас. Его подарил папе Пфейфер для каких-то опытов. Фантазия богача! Гамилькар даже помогает мне по хозяйству. Мы считаем, что у нас двое слуг: черкес Абдул-Земиль и Гамилькар. Но Абдул больше шофер, чем слуга, а Гами, как мы его зовем, моет полы, убирает постели, колет и таскает дрова, откупоривает бутылки. О, если бы ты видел, с какой комичной важностью выполняет он свои обязанности! О, Гами душка! — оживившись, воскликнула девушка. — А кроме того, он помогает папе в его опытах.

— Орангутанг помогает инженеру-механику? — скрывая под беззаботным смехом настороженность, спросил Араканцев. — Это любопытно! Расскажи, в чем же заключается помощь обезьяны?

— Подробности мне неизвестны, папа держит это в секрете. Знаю лишь, что он проделывает сейчас массу сложных опытов в области механизации производства. Его очередная idée fixe — такое усовершенствование, упрощение производства, при котором почти не нужен был бы разумный труд человека. Он как-то сказал мне, что когда Гамилькар заменит у конвейера человека, тогда папа удовлетворится, что тогда можно будет посылать на фабрики даже слабоумных, идиотов и тихопомешанных. Поэтому Гамилькар под присмотром папы часто торчит у конвейера, что-то свинчивает, развинчивает, а что именно — не знаю! Но почему ты это спрашиваешь?

— Вот почему, — раскрыл снова каталог Араканцев. И Долли снова увидела жуткую морду гориллы. — Читай. Gorilla gina!.. Проще говоря, горилла! А теперь смотри карандашную надпись: «Плохо переносят наш климат, быстро умирают от чахотки, все же для опыта выписать сто экз.».

— Да ведь это рука Пфейфера! — вскрикнула заинтересованная Долли. — Но зачем ему столько обезьян?

— «Толстый Фридрих» найдет дело и для горилл. Пустит их по Берлину и Гамбургу сандвичами с рекламами произведений своей промышленности. Фурор! Но смотри дальше. Pithecus satyrus!.. Это родственники твоего Гамилькара — оранги. И снова карандашная надпись той же рукою: «Эти крепче. Затребов. двести».

— Ничего не понимаю! — сказала Долли.

— Дальше, смотри дальше! Troglodytes niger!.. Это шимпанзе. Тут, кроме знака вопроса, ничего. А вот ниже: Troglodytes tschego!.. Эти, видимо, больше понравились Пфейферу. Он пишет: «По справкам, шимпанзе-че́го отличаются большой величиной, почти с гориллу, а следовательно, обладают большей силой и выносливостью. Выписать полтораста шимпанзе-че́го». Теперь сверх всего красным карандашом: «Не забыть — лучше самцов, выносливее. Самок как можно меньше». Затем внизу чернилами: «Запросить Гагенбека: сколько приблизительно будет стоить поимка и перевозка с Суматры, Борнео, из Верхней и Нижней Гвинеи всей партии?» Видимо, все эти надписи сделаны в разное время. Но что все это значит? — закончил вопросом Араканцев, бросая каталог на песок.

— Не знаю. Шарада какая-то, — проговорила Долли, вставая. — Андрей, мне пора. Я пойду.

— Уже? — вскочил на ноги Андрей. — Долли, прости меня. Я, кажется, наговорил лишнего. Но поверь, лишь желание…

— Не надо говорить об этом, Андрей.

— Когда и где я снова увижу тебя?

— Если хочешь, сегодня же вечером в казино «Ритца». Я буду там после девяти.

— Долли, зачем ты посещаешь этот кабак?

— Ты же знаешь, что папу нельзя оставлять одного за картами, — вспыхнула девушка. — Он окончательно с ума сойдет. Прощай или… до свиданья, как ты хочешь.

Араканцев, закусив до крови губу, долго смотрел ей вслед. Когда гибкая фигура скрылась за зданием курзала, он опустил глаза и увидел… гагенбековский каталог. Он быстро поднял его и бросился было вслед за девушкой; потом остановился и, оглянувшись по сторонам, как вор, поспешно сунул каталог за пазуху и зашагал навстречу подходившей группе рабочих.

3. Предок и потомки

Гамилькар скучал. Развалившись на диване, с презрительным равнодушием глядел он, как втягивает мух электрический вентилятор. Маленький моторчик, скрытый за ширмами, двигал ленту конвейера, но с пустыми ковшами. Монотонная песня динамо, видимо, раздражала оранга. Он слез с дивана и встал на ноги, как человек. Теперь особенно бросались в глаза его широкие плечи, сутулая спина и руки в клочьях шерсти, спустившиеся ниже колен. Вперевалку, как чуть подвыпивший человек, прошел он за ширму и дернул на себя рубильник.

Вой динамо смолк. На голом серовато-голубом лице оранга расплылась гримаса удовлетворения. Даже отдельные белые волосы на его подбородке, переходившие в реденькую седую бороденку, встопорщились как-то особенно задорно. Словно он хотел, но не мог сказать: «Вот какой я молодец!»

Но тотчас же отчаянная скука с быстротой, свойственной только обезьяньему лицу, сменила самодовольство. Он лениво прошелся по комнате, всем своим видом говоря: «Ну, и скучища же зеленая! Чем бы заняться?»

Большой гребень привлек его внимание. Гамилькар схватил его и начал расчесывать и без того правильный пробор на голове. Увлекся и незаметно для самого себя перешел к черной с бурым оттенком шерсти, покрывавшей его тело. Когда добрался до ляжек, где шерсть свисала особенно густыми, похожими на панталоны космами, послышалась сирена авто. Гамилькар вздрогнул и насторожился. Через секунду в передней задребезжал звонок. Оранг сорвался с места и вприпрыжку, помогая руками ногам, понесся к дверям. Легко, без затруднений, открыл он французский замок и по-прежнему, наполовину на четвереньках, убежал в комнату с конвейером.

Вслед за орангом вошли трое мужчин. Первым, четко отбивая шаг, появился высокий, плечистый старик. Во всей походке его замечалась военная выправка, как будто он носил еще мундир. Остриженные «под горшок» волосы и борода «а ля мужик» придавали ему сходство с Бехтеревым. При виде старика Гамилькар оттянул углы рта и сузил веки, что отдаленно напомнило человеческую улыбку.

За стариком бесшумно мячом вкатился толстенький господин с багровым бритым лицом. На толстяка Гамилькар не обратил ни малейшего внимания, но зато поспешно подбежал к третьему, остановившемуся в дверях красивому кавказцу в алой черкеске, обшитой галунами, и в шоферских «консервах». Оранг с детской радостью цапнул его за серебряные ножны кинжала и вместе с ними потащил к себе.

— Вай, савсэм шайтан! — крикнул Абдул-Земиль. — Пусти, ишак, брухо вспорю!

Гамилькар отошел, обиженно ворча что-то на обезьяньем своем языке.

— Абдул, авто к восьми, — сказал старик. — А пока ты свободен.

Абдул ушел, бесшумно ступая мягкими чувяками.

Старик подошел к орангу и почесал ему ласково складки шеи. Гамилькар издал урчание, похожее на смех.

— Ну-с, господин Батьянов, а как ваши успехи на зеленом поле? — спросил толстяк, видимо продолжая разговор.

— Плохо! — мрачно ответил Батьянов. — Полоса невезения!

Видно было, что Пфейфер доволен. Но он искусно разыграл удивление:

— Как, а мой гонорар за экономическую форсунку?

— Эва! — улыбнулся безрадостно Батьянов. — Продул еще весной!

— А реорганизация сложной сборки втулки? Между прочим, вы правы. Теперь сборка ее требует всего восьми секунд. При моем масштабе работы это семьдесят пять процентов чистой прибыли.

— Ну и танцуйте! — буркнул Батьянов. — А я в прошлом месяце спустил последние крохи этой втулки.

Лицо «толстого Фридриха» откровенно побагровело от радости:

— Значит?..

— Значит, что я снова без гроша. И, как назло, уверен, что теперь счастье повернется ко мне лицом. Можно отыграться. А денег нет. Поэтому вы их мне дадите! — с грубой бесцеремонностью закончил Батьянов.

— Почему нет? — откликнулся Пфейфер и с наглой независимостью опустился в мягкое кресло. — Но расскажите сначала о деле. Есть результаты?

Батьянов заговорил бесстрастным, деловым тоном:

— Результаты есть. Не только результаты — полная победа.

— Вышколены все пять моих питомцев? Верно я вас понял? Дрессировка кончилась полной удачей?

— Нет, вы неверно меня поняли. Какая дрессировка? Когда я говорил вам о дрессировке?

— А что же вы делали с обезьянами, которых я купил для вас? — удивился и насторожился Пфейфер. — С Гамилькаром, например?

— Выдрессировать пять животных, которых вы купили, можно. И десять можно. Но мы же не собирались ограничиваться десятком. Для ваших цехов нужно стадо таких зверей. А выдрессировать стадо невозможно. Какую бы работу ни проделывал дикий дрессированный зверь — прыжки через обруч в цирке или операцию на конвейере, чего мы хотим добиться, — все же во время этого рабочего процесса необходим самый тесный контакт зверя с дрессировщиком. Иначе зверь отвлечется, заупрямится, заленится, и вся работа пойдет к чертям! Сколько же дрессировщиков должно быть в ваших цехах?

— Тогда я не понимаю…

— Сейчас все поймете! — резко перебил фабриканта Батьянов. — Я не дрессирую зверей, я переделываю их.

— Что? Как? — изумленно округлил глаза «толстый Фридрих». — Вы, правда, инженер, можете переделать втулку, форсунку, любой другой механизм. Но животное…

— И все-таки я их переделываю! — не изменил Батьянов резкого тона. — Но с первых слов вношу ясность. Идея и метод переделки зверей не мои. Это гениальное открытие или изобретение, называйте, как вам больше нравится, принадлежит моему другу, французскому военному врачу Пьеру Ло.

— Ему тоже придется платить гонорар? — поморщился Пфейфер.

— Не придется. Он уже умер. Пьер долго служил в колониях. Там, в джунглях, наблюдая зверей, он увлекся зоологией, зоорефлексологией, экологией, начал производить опыты и постепенно пришел к своему открытию. Он умер семь лет назад, родственников у него не было, и открытие свое он завещал мне. Я законный наследник Пьера Ло.

— А что переделывал в обезьянах ваш друг Ло и, следовательно, что переделываете в них вы, полковник?

— Мозг!

— Мозг! О, это очень интересно! Прошу, рассказывайте дальше! — уселся Пфейфер поудобнее в кресло и вдруг шлепнул жирными ладонями по подлокотникам. — Постойте! В юности я читал фантастический роман. Названия не помню. Написал его, кажется, англичанин, а содержание такое. Какой-то полусумасшедший доктор переделывал зверей, самых различных. Он фабриковал звериных людей.

— «Остров доктора Моро»? — улыбнулся холодно Батьянов.

— Да, да, «Остров доктора Моро»! — обрадованно всплеснул руками Пфейфер. — Вы тоже, оказывается, читали этот нелепый роман?

— Нелепый? А что именно в нем нелепого?

Лицо Пфейфера стало строгим, деловым:

— А какая цель выпуска этой продукции? Как, где можно использовать звериных людей? Разве что показывать в зверинце или цирке. Но это грошовый бизнес. У этого Моро мозги были закручены не в ту сторону. Выдумал какую-то нелепость. Он не делец, вот что я скажу!

— Да, не делец, — тихо произнес полковник. — И Пьер был не делец. Дельцы мы с вами, Пфейфер!.. А вы помните в этом романе жуткие страницы, где один из героев слышит отчаянные вопли пумы, оперируемой доктором Моро? Будто страдание всего мира звучало в этих кошмарных криках! И не думаете ли вы, что и я переделываю обезьян с такими же муками для несчастных зверей? Долблю им черепную коробку, вырезаю мозг или еще что-нибудь в этом роде? Нет, нет и нет! Мои обезьяны чувствуют только укол медицинской иглы.

Батьянов говорил ровным, бесстрастным тоном, полузакрыв устало глаза.

— Открытие моего друга тем удивительнее, что он сумел снять, разрушить защитные функции живого организма, сломать так называемый гемато-энцефалический барьер, ограждающий мозг, его входные ворота. И одновременно вмешаться в жизнь и работу головного мозга, в его химические процессы. Великий, гениальный ум! И глупая, бессмысленная смерть от желтой лихорадки!..

Батьянов помолчал, опустив скорбно голову.

— Все так просто в открытии Пьера, — снова заговорил полковник. — Затылок обезьяны выбрит, смазан йодом. Тонкая и длинная игла шприца, проколов кожу, дошла до желудочков мозга. Сильный нажим на поршень! Ничтожная капля жидкости, состав которой знал только один Пьер, а теперь знаю один я, впрыснута в мозг, смешалась с мозговой жидкостью. И все! Дело сделано! — торжествующе крикнул Батьянов.

— Что сделано? — шепотом спросил Пфейфер.

— Мозг обезьяны очищен от всех наслоений прожитой жизни, от звериных рефлексов, привычек, инстинктов, желаний. Теперь мозг обезьяны tabula rasa — чистый лист. У обезьяны не сохранилось никаких воспоминаний о том, кем она была раньше. Впрочем, вспомнить о своем зверином прошлом она может, но только при условии… Однако это совсем другая тема, и сейчас она нас не интересует. А теперь мы можем на этом чистом листе написать многое нужное нам, мы можем не дрессировать обезьян, как думали вы, а приучать их к тем действиям, которые нам нужны. И обезьяны удивительно быстро схватывают, подражают, воспринимают все то, чему мы их учим.

Пфейфер надул щеки и шумно, сердито выдохнул:

— Я вас понял! Из обезьян вы сделали людей и предлагаете их мне в рабочие. За коим чертом они мне нужны? Не нужно мне людей! Я их ненавижу!

Грубый выкрик «толстого Фридриха» не вывел Батьянова из равновесия. Глядя рассеянно на багровое от волнения лицо фабриканта, он сказал спокойно:

— Превратить обезьяну в человека невозможно. Прощаю вам эту вопиющую безграмотность. Мои обезьяны еще не люди, но уже не обезьяны. Может быть, это то недостающее звено между питекантропом и австралопитеком, которое так жадно ищут антропологи всего света. Не знаю, не знаю!.. Впрочем, оставим эту ученую терминологию, это не по вашему носу табак. Пьер не смог создать из обезьяны разумное существо, но выжечь в ней все звериное — этого он блестяще добился.

Батьянов прошелся по комнате. Пфейфер вытащил толстый портсигар и протянул полковнику сигару.

Увидев это, Гамилькар взял с окна пепельницу и поставил ее на маленький курительный столик перед фабрикантом. Затем зажег спичку и поднес ее обоим, вежливо склонив голову с безукоризненно расчесанным пробором.

— Вот смотрите, — указал полковник на оранга. — А добился я этого от Гами очень легко. Он знает, кроме того, как обращаться с ключами, отпирает и запирает двери, включает и выключает радиоприемник, с наступлением темноты зажигает свет. Он умеет даже считать. В обмен на три апельсина он дает три спички, в обмен на пять — пять. Но пока не свыше пяти. А главное, он кроток, послушен и мягок характером. Теперь о четырех остальных — о двух гориллах, шимпанзе и гиббоне. Вскоре после укола я приказал выпустить их в вольер, чтобы не ослабли их мышцы. А затем мои ассистенты показали им, как построить примитивный шалаш. Через полчаса обезьяны тоже начали строить шалаши и строили, строили, строили, пока не застроили всю площадь вольера. А сейчас они работают в отеле «Беренгарди». Выполняют самые различные обязанности: швейцаров, горничных в номерах, откупоривают бутылки и консервные банки на особых приборах, работают грузчиками на складе, носильщиками багажа и даже не берут на чай! Администрация не нахвалится ими. Но они лишены, конечно, малейшей способности к абстрактному мышлению. Никаких логических связей, ассоциаций, идей. Хотя бы революционных идей! — нервно, неприятно засмеялся Батьянов. — На ваших фабриках будут работать классические рабы. Наши предки! И как еще работать! Им не надо платить за труд, они не войдут ни в какие профсоюзы и не организуют забастовку. Ловко, а? — продолжал полковник смеяться горько, обреченно.

Пфейфер вскочил в радостном возбуждении.

— О, если бы это возможно было! Это… это моя золотая мечта! Война и революция вызвали черт знает какую встряску. Стачки, забастовки — будничный бытовой факт во всех областях производства. У меня в Гамбурге, например, уже не спокойно! Ясно, дело в резком «большевистском ветре».

— Но не довольно ли разговоров? — спросил Батьянов. — Переходим к делу!

— Переходим к делу, — согласился Пфейфер, вытирая платком вспотевшее от возбуждения лицо.

— Гами, включи мотор! — Голос Батьянова прозвучал резко и повелительно, как удар маленького гонга. Оранг одним прыжком очутился за ширмой и рванул рубильник. Динамо завыло.

— На место! — крикнул снова полковник, и Гами встал послушно у конвейера.

— Мы проделаем опыт со сборкой моей экономической форсунки для пароходных котлов. Внимание, я начинаю!

Батьянов шагнул было к ширме, но, поколебавшись, подошел к Гами и, полуобняв, ласково дернул его за ухо:

— Гами, дружище, давай поработаем, и хорошо поработаем! Умница моя, ведь это наш последний экзамен!

В голосе полковника переплелись нежность и строгость. Ласково шлепнув оранга по спине, он скрылся за ширмой.

— Начинаю! — раздался оттуда его голос, и тотчас же конвейер вытащил части форсунки. — Ну, Гами, валяй! Так, молодчина! Заканчивай! Раз, два, три! Правильно. Этот процесс надо делать в три секунды. Теперь второе! Хорошо! Положи на место! Правильно! Ты работаешь совершенно автоматически, что и требовалось доказать!

Гамилькар действительно работал четко и уверенно, без малейших колебаний и заминок, от усердия посапывая своим уродливым носом, переходящим непосредственно в губу.

— Обратите внимание, — крикнул Батьянов, — что он уже проделал три различных производственных процесса, тогда как у вас на фабрике антропоиды будут проделывать каждый лишь один процесс! А последнее в тысячу раз проще. Однажды я и Абдул, сменяя друг друга, заставили Гами проработать восемь часов с часовым перерывом на обед. Вот вам и восьмичасовой рабочий день! И Гами не пытался даже отойти от конвейера. Работа его затягивает. Его злит и удивляет, что части, которые он свинтил, тотчас же возвращаются к нему в своем прежнем виде. И он с еще большим остервенением работает, желая выйти победителем, свинтить их наконец-таки! Вот на этом-то животном упрямстве и держится вся моя система.

— Вы гений, Батьянов! — не вытерпев, восхищенно воскликнул Пфейфер. — Я уверен, что только ваша гениальная голова смогла разрешить эту мировую проблему. Вы человек «с золотым мозгом» из рейнских сказок!

— Боюсь, что моя гениальная голова скоро кончит свое существование, — донесся из-за ширмы голос Батьянова, — и мой «золотой» сказочный мозг превратится в кусок разложившегося тухлого студня.

— Ну, ну, зачем так мрачно? — бодро крикнул Пфейфер, подходя к орангу. — Нет, вы посмотрите только, как работает этот паренек! Красота! Ах ты, дорогой мой сыночек, — умилился «толстый Фридрих» и, разнежившись, погладил оранга по голове.

Гами вдруг щелкнул зубами и, не глядя назад, цапнул Пфейфера за ногу. Затем тотчас же, словно ничего не случилось, принял прежнюю позу, согнувшись над конвейером.

— Дьявол длиннорукий! — злобно крикнул испуганный Пфейфер. — Урод заморский!..

Гами в ответ на слова фабриканта резко повернулся, не прерывая, однако, работы, и звучно плюнул в его сторону.

— Ловко! — расхохотался за ширмой Батьянов. — Это вам за урода заморского! Да посмотрите внимательнее, какой же он урод? У него правильные черты, смелый взгляд, а темные волосы, обрамляющие его лицо, придают ему томную бледность. Среди обезьян он, наверное, считался неотразимым красавцем.

— Ну, и целуйтесь с этим красавцем! — прокричал Пфейфер, потирая ногу. — А я бы хотел поговорить теперь об условиях. Что же вы возьмете с меня за полную постановку работы в моих сборочных цехах при помощи таких вот неотразимых красавцев?

— Условия будут несколько необычайные! Вы даете мне сейчас чек на десять тысяч долларов и проваливаете ко всем чертям до завтра, до утра. Я хочу попробовать сегодня вечером отыграться.

— А потом? — насторожился Пфейфер.

— А потом будет видно! Если я отыграюсь, то отдаю вам ваши десять тысяч и вообще кончаю работать на вас. И не видать вам тогда уж наших предков в своих цехах. А проиграюсь — поговорим окончательно об условиях.

— Это значит, — вскрикнул Пфейфер, — вам все выгоды, а мне никаких? Такую фору я вам не дам! Так не заключают серьезных сделок.

— Смею вас уверить, что из всех наших серьезных сделок эта самая серьезнейшая!

— Да вы же грабите меня! — взвизгнул Пфейфер. — Я и так уже разорен. Инфляция! Дауэсовский план!

— А коли так, — ответил Батьянов, появляясь в комнате, — кончай, Гами, работать! У нас стачка, и пусть Пфейфер проваливается к черту!

Оранг радостно юркнул за ширму, остановил мотор и вышел оттуда, потягиваясь и широко зевая, как человек, собравшийся насладиться заслуженным отдыхом после оконченной работы.

4. Ключи мавров

— Что вы говорите? — подбежал к Батьянову перепугавшийся Пфейфер. — Какая стачка может быть сейчас, в разгар работы?

— Но мы-то, и я и Гами, решили больше не работать. До свиданья, вернее прощайте, господин Пфейфер! — поклонился с военной сухостью Батьянов.

— Слушайте, — умоляюще протянул руки фабрикант, — давайте же поговорим обстоятельно и серьезно. Прошу вас, успокойтесь! Мы оба немного погорячились, но, надеюсь, это делу не помешает. Говорите же ваши условия, я, пожалуй, соглашусь на них. Ну, я весь — внимание.

— Условия мои я уже сказал, — ответил Батьянов. — И, поверьте, они весьма легкие. Я бы запросил впятеро, вдесятеро больше, если бы не одно обстоятельство, которое…

Батьянов нервно провел по голове рукой, взлохмачивая свои седые кудри.

— Знаете, Пфейфер, иногда мне кажется, что и в вас есть крохотная хотя бы частичка человека, что и вам не чуждо все человеческое, что и вы способны бываете изредка понять муку и страдание вашего ближнего. Может быть, я и ошибаюсь, не знаю! Но я все-таки расскажу вам предание о ключах мавров.

— О ключах мавров? — опешил Пфейфер, а на лице его отразилось брезгливое удивление.

— Да, о ключах мавров! — тихо сказал Батьянов. — Есть такое предание: когда Фердинанд Католик окончательно победив мавров, изгнал их из Испании, они, отправляясь в Африку, унесли с собой ключи от своих домов в Европе. И ключи эти, как величайшая святыня, передаются в родах от поколения к поколению. Даже сейчас живущие в Африке праправнуки халифов бережно хранят эти ключи. Домов-то уже нет, а ключи целы, потому что, по поверью, пока они не утеряны, не утеряна и надежда на возвращение туда, — показал Батьянов в сторону Пиренеев, видневшихся в окне, — в дорогую для их сердца Испанию, родину их предков! Мы, — вы понимаете, надеюсь, что я говорю о нас, эмигрантах, — мы тоже сейчас очутились в положении мавров.

Вот, глядите, мой сын, мой единственный сын!.. — поднес он к Пфейферу портрет молодого офицера в походном снаряжении, с черными орлами на погонах Дроздовского полка. — Я сам послал его с «легионом чести» к Деникину. А к чему, к чему все это? — с мукой крикнул Батьянов. — Это была ошибка, страшная, непоправимая ошибка!.. Нет, неправда!.. Ее можно поправить, я поправлю ее! Я хочу, я должен, и я вернусь в Россию! Я не умру спокойно, пока не увижу снова родной Екатеринодар, кубанскую нашу столицу, город, одними своими черешнями замечательный. У меня есть ключ мавра, которым я отомкну дверь на родину, у меня есть надежда, что меня примут там! Этот ключ — мое изобретение, вернее — пока еще теоретическая работа, которая произведет полнейший переворот в области советской тяжелой индустрии. Это будет моя расплата за мое прошлое, за мою ошибку!.. Но чтобы воплотить в действительность мои теоретические выкладки, нужно проделать массу опытов, а для опытов нужны деньги, а денег у меня нет! Как быть? Авансироваться у вас? Ни в коем случае! И я поэтому беру у вас в долг десять тысяч в надежде отыграть средства на работу. Так я решил этой ночью! Вот теперь вы знаете все! Я веду дело начистоту. Ну, а теперь что скажете вы?

— Что же говорить мне? — с деланным сочувствием ответил Пфейфер. — Добавлю лишь, что теперь я соглашаюсь особенно охотно на ваши условия, потому что узнал, какие высокие мотивы руководят вами.

— Не издевайтесь! — с укором проговорил Батьянов. — А я вот не благодарю вас, ибо чувствую: вы надеетесь, что ваш дар превратится в дар данайцев, погубивший Трою.

— Вы правы! — с внезапной резкостью сказал Пфейфер. — Сентиментальности не в моем характере! Да, я надеюсь, что вы проиграете! И вот еще что, еще один пунктик к нашему будущему договору. Сейчас я даю вам десять тысяч, и пусть это будет, как вы хотели, долговая ссуда. Но затем, если вы просадите эти деньги, я плачу вам еще двадцать тысяч долларов за то, что вы оборудуете мне обезьяньи цеха, которые я приобретаю в пожизненное пользование, а также и монополию на это открытие. Никакого процентного вознаграждения с эксплуатации вашего открытия вы уже не получите. Ни пфеннига! Согласны?

— Ого! — улыбнулся Батьянов. — Условия-то буквально пфейферовские. Как ты думаешь, Гамилькар, — обратился он к орангу, — придется согласиться, потому что есть надежда все разом порвать с господином Фридрихом Пфейфером? Ладно, согласен!

— Нет никаких оснований, дорогой мой друг, порывать со мной навсегда, — протягивая Батьянову чек, сказал Пфейфер. — О, мы еще поработаем! Обезьянье дело я поставлю сразу на широкую ногу. Потихоньку от вас, будучи уверен, что вы своего добьетесь, я уже подготовил покупку партии наших предков, как вы выражаетесь, в четыреста пятьдесят экземпляров. Сведения о цене и прочее у меня уже имеются вот здесь, в каталоге… Позвольте, а где же каталог?

— Какой каталог? — удивился Батьянов.

— Гагенбековский каталог! — вскрикнул с испугом Пфейфер. — Я прекрасно помню, что забыл его вчера у вас. Я оставил его вот здесь, на подоконнике, а где он теперь?

В передней раздался звонок. Гамилькар забеспокоился, а Батьянов и Пфейфер по-прежнему растерянно смотрели друг на друга.

— Стойте, стойте! Вспомнил! — потер лоб полковник. — Совершенно верно, каталог с мордой льва на обложке, так ведь? Лежал он вчера вот здесь, но куда он мог деваться? Я его не брал! Может быть, Гами затащил его куда-нибудь? Найдем, не беспокойтесь!

В это время за дверью раздались торопливые шаги, и в комнату вбежала Долли. Лицо Батьянова моментально просветлело:

— Звездочка моя! — протянул он руки к дочери. — Где ты пропадала так долго?

Но полковник не успел обнять Долли. Его предупредил Гамилькар. Увидев девушку еще в дверях, оранг захлопал в ладоши, а затем в бешеном восторге начал бить себя кулаками в грудь. Мощная грудная клетка гудела от ударов, как громадная бочка. И прежде чем полковник успел сделать шаг к дочери, Гами уже подлетел к девушке, обнял ее и, ласкаясь, положил ей на грудь свою кошмарную голову. А Долли гладила его, как ребенка.

— Гами, животинка ты моя милая! Соскучился, да?

Эту идиллию прервал Пфейфер. Обойдя осторожно оранга, он дотронулся до плеча девушки:

— Послушайте, фрейлен Долли, вы не видели случайно в этой комнате гагенбековского каталога?

— Ах, да, да! — расхохоталась Долли. — Я его схватила вместо своего романа. Мы еще, рассматривая его, удивлялись…

Девушка вдруг смолкла. И, глядя растерянно то на отца, то на Пфейфера, добавила упавшим голосом:

— Прошу вас, не сердитесь, но… но я забыла его на пляже.

— А с кем вы рассматривали мой каталог? — с грубой злостью спросил Пфейфер. — И чему вы удивлялись?

— Я не отвечаю на вопросы, задаваемые таким тоном! — оскорбленно вскинула голову девушка. — Вы получите свой каталог через час. Я пошлю за ним сию минуту Абдула! — резко повернулась к фабриканту спиной Долли.

Пфейфер развел руками и пожал плечами. Затем с видом оскорбленного достоинства он взял котелок и сделал общий, умышленно небрежный поклон:

— Прошу прощенья. До свиданья! Ах да, чуть не забыл! Господин Батьянов, я сам сегодня буду играть против вас. Вы будете отыгрывать ключ мавров, а я своих бессловесных рабов!..

Давно уже захлопнулась дверь за Пфейфером, а Долли все еще смотрела с тревогой и недоумением на виновато понурившегося отца.

5. Снова о ключе

— Долли, ты любишь нашу Кубань?

— О, еще бы! Бывало, в школе, как только попадется в руки карта России, сейчас же ищу Кавказ. Нащупав Эльбрус, бултыхнусь в Кубань и по синей ее ниточке подымаюсь вверх к Черному морю. А там, где в Кубань пала Лаба, смотрю свою родную Усть-Лабинскую станицу. И если найду, то-то радость! Но почему ты это вдруг спросил, Андрей?

Араканцев ответил не сразу. Казалось, он прислушивался к тихому верещанию цикад, доносившемуся снизу, из темного, почти не видимого в ночной тьме парка. Там, в кустах, вспыхивали какие-то странные зеленоватые искры. Они двигались, чертили в воздухе колеблющиеся огневые линии, рассыпались словно в фейерверке, фантастическим светящимся дождем. То светлячки плясали в воздухе свою сарабанду, радуясь густой темноте летней безлунной ночи.

— Почему спрашиваю? — ответил, наконец, Араканцев. — Да потому, что тебе скоро представится возможность вернуться на Кубань!

— Вернуться в Россию? Но как же? Одной, без отца? Ведь он-то не может реэмигрироваться! Ему сказали об этом в советском полпредстве. Какие странные вещи говоришь ты, Андрей, за последнее время!

В голосе Долли слышалось недоумение. Она подошла к Араканцеву, сидевшему на каменной балюстраде балкона, и положила на плечи ему руки.

— Андрей, ты что-то скрываешь от меня. Скажи, зачем тебе понадобилось самому передавать гагенбековский каталог Пфейферу? Почему ты десять минут тому назад назвал работу папы подлой работой? Ну, говори же!

— Долли, ты меня не поняла! Твой отец, безусловно, честный человек, я в этом уверен, но когда за спиной его стоят Пфейфер и вообще все эти господа, — кивнул Араканцев головой на ослепительно освещенные окна казино, — тогда картина получается совсем иная. Не забывай и того, Долли, что между твоим отцом и Пфейфером стоят еще тысячи рабочих, а также… также этот проклятый орангутанг!

— Опять Гами?

— Да, опять Гами! Все дело именно в Гами, — твердо ответил Араканцев. И с нетерпеливой дрожью в голосе добавил: — У меня столько вопросов, столько самых разнообразных вопросов к Григорию Николаевичу! Ах, если бы он согласился ответить на них!

Долли молча отошла к стеклянным дверям балкона и заглянула внутрь казино. Полуциркульный зал с мраморными колоннами густо забила интернациональная толпа. Основные посетители — американцы, уважающие себя и не уважающие Европу. Американцев чуть разбавляли пресыщенно-равнодушные англичане, французов было совсем мало, а русские, если, не считать полковника Батьянова, сидевшего недалеко от двери, являлись только в виде крупье, выкрикивающих свой утомительный рефрен:

— Господа, делайте вашу игру!

За столиками сидело много женщин, старых и молодых, но одинаково оголенных, накрашенных и возбужденных видом золота и ассигнаций. Глаза их осовели, волосы растрепались, губы расслабленно обвисли: сказывался азарт.

— Я сегодня почему-то особенно боюсь за папу, — сказала Долли словно про себя, но глядя туда, где в темноте чуть белел фрачный вырез Араканцева. — Меня беспокоит также разговор, происшедший между папой и Пфейфером перед игрой: «Так, значит, борьба?» — спросил Пфейфер, усаживаясь за игорный стол. «И самая жестокая!» — ответил ему папа. А сколько злобы было в этих двух коротких фразах!

Араканцев подошел, стал рядом с Долли и через ее плечо тоже заглянул в зал.

— Мне не нравится физиономия твоего отца, — сказал он. — Смотри, сколько муки, сколько скрытой боли в его глазах! Они встают, очевидно, игра кончена! Но посмотри на отца, Долли, — так может глядеть только человек, у которого нет никакой надежды!

Долли отшатнулась. Араканцев взял ее ласково за плечи и отвел в глубь балкона. Звякнули стекла дверей, выпустив Пфейфера и Батьянова. Фабрикант сиял, полковник был бледен как мертвец. Когда глаза его встретились с испуганными глазами дочери, он низко опустил голову.

Араканцев шагнул вперед и, поднося почти к самому носу Пфейфера развернутый каталог, резко спросил:

— Кажется, вы потеряли эту вещь?

Глаза Пфейфера скользнули по злобной морде гориллы и задержались на многочисленных карандашных пометках, испещривших поля каталога. «Толстый Фридрих» жалко сгорбился, словно ожидая удара, и попятился назад, опустив беспомощно руки. Из рукава его смокинга вывалилось что-то белое, прямоугольное. Араканцев быстро наступил ногой на это «что-то», резкостью своего движения заставив Пфейфера снова попятиться.

— Где вы нашли это? — опросил робко фабрикант, напрасно пытаясь дрожащими руками засунуть каталог в карман смокинга.

— Вы его опять потеряете! Да не кладите же мимо кармана! — насмешливо воскликнул Араканцев. И лишь после этого ответил сухо: — Я его не нашел. Каталог передала мне мадемуазель Долли!

— Фрейлен Долли? — окончательно опешил Пфейфер. И, ища выхода, со злобным отчаянием затравленного зверя крикнул Батьянову: — Ну что же, едем мы в конце концов?

— Едем, коли ваша взяла, — глухим голосом ответил полковник и, ни на кого не глядя, начал спускаться с балкона. На середине лестницы он вдруг остановился и засмеялся: — Ну не забавно ли? Черт увозит продавшегося грешника. Что же вы не смеетесь, господа?

— Папа, что все это значит? Мне страшно! — перегнувшись через перила, крикнула Долли.

— Не больше как шутка, детка моя! — уже снизу, из парка, донесся спокойный голос Батьянова.

…Когда мощный бесшумный авто Пфейфера свернул с парковой аллеи на гладкое, как шелковая лента, шоссе, Араканцев растерянно развел руками:

— Этого я не ожидал! Неужели это произойдет сегодня же?

Тут взгляд его упал на «что-то», вывалившееся из рукава фабриканта. Араканцев, быстро нагнувшись, поднял потерю Пфейфера и только хотел рассмотреть ее повнимательнее, как с шоссе прилетел слабый, удаляющийся гудок авто. Араканцев не глядя сунул находку в карман фрака.

— И все-таки я бы скорее их добрался до виллы, — прошептал он с горечью. — Тропинка рыбаков вдесятеро укорачивает путь. Но как попасть в кабинет полковника?

И вдруг он обратился к девушке:

— Долли, ты веришь мне во всем?

— Верю! Если не верить и тебе, то что мне остается? — ответила девушка.

— Если ты веришь, что я хочу только добра твоему отцу, то, не спрашивая ни о чем, дай мне ключ от вашей виллы!

Долли молча нагнулась над сумочкой. Холодный металл ключа коснулся ладони Араканцева.

6. Тень на стене

Батьянов не говорил, а почти кричал с больным, лихорадочным возбуждением. Подействовала, видимо, только что выпитая бутылка шампанского. А может быть, он криком этим хотел заглушить нудную боль, щемившую его сердце.

— Пью за ваше здоровье! Пейте же, Пфейфер, какого черта!

До слуха Араканцева долетел характерный заглушенный звон наполненных бокалов.

— Вот так! Теперь нальем еще. А об остальном не беспокойтесь! Я доволен вами, Пфейфер, чрезвычайно доволен! Вы теперь купили меня целиком, до могилы. Жаль, моя загробная жизнь недоступна для вас. А вы, наверное, и ее не отказались бы купить! Эх вы, скупщик душ!

Но чем громче, чем возбужденнее кричал Батьянов, тем спокойнее и холоднее делался тон Пфейфера.

— Итак, решено! Вы едете со мной в Гамбург. Дрессировать вашу ораву вы будете в саду Гагенбека. Там спокойнее, никто не обратит внимания на такую массу обезьян. А затем уж, когда мы откроем карты, я завожу свою ферму…

— И назначаете меня директором этой обезьяньей фермы? Нет, пастухом! Это звучит шикарно! Да, да, пастухом панургова стада! — кричал Батьянов, и в крике его слышалась оскорбленная гордость. — Вы приобретаете, Пфейфер, буквально панургово стадо, готовое идти куда угодно и делать что угодно. А первым своим заместителем я назначаю Гамилькара! Он будет тем выброшенным за борт бараном Дендено, который увлек за собой все стадо. Вам это непонятно? Жаль, что вы не читали «Пантагрюэля». Тогда вы убедились бы, что «толстый Фридрих» — вылитый купец Дендено, владелец стада. Жадный, тупой, самодовольный и безжалостный Дендено! — зло, клокочуще рассмеялся Батьянов.

До Араканцева донеслось сердитое сопенье Пфейфера, затем его жирный, высокомерный голос:

— С этого дня, полковник, вы должны запомнить разницу между нами. Твердо уясните себе, кто вы и кто я! С этого дня кричать на вас буду я, а вы будете молчать. Ясно или повторить?

Послышался тонкий звон хрусталя. Араканцев догадался, что Батьянов, взявший в руку бокал, резко поставил его на стол. Затем было долгое недоброе молчанье, нарушаемое только сердитым сопеньем Пфейфера. И Араканцев удивился, когда услышал спокойный, немного грустный голос полковника:

— Ах, Пфейфер, Пфейфер! Вы хотите еще и поиздеваться надо мной, унизить меня. Сколько зла причинили вы мне! Вы отняли у меня все: честь, свободу, мою Кубань. Вы испакостили работу всей моей жизни! Я мечтал принести человечеству пользу, облегчить труд людей, а куда вы направили мою работу? Я боюсь даже… боюсь, что моя девочка уйдет от меня, узнав всю правду.

Батьянов помолчал, затем послышались его твердые, четкие шаги. Видимо, он подошел вплотную к Пфейферу.

— Но горе вам, жадный, тупой «толстый Фридрих», если вы перетянете струну! Помните, сегодня днем я говорил вам, что в обезьян может снова вселиться жестокий, опасный зверь, но при условии, если… Так вот, это «если» в моих руках. Чего-то Пьер Ло не смог достигнуть, чего-то находящегося в самом центре звериных эмоций. А я и не пытался определить, в чем тут дело. Это выше моих знаний. Вдруг неожиданно в послушном панурговом стаде прорываются, пусть на минуту, инстинкты, желания, зовы зверей и затопляют все их существо злобой, ненавистью или паническим страхом. Наймите-ка десяток — другой ловких сильных парней. Степень умственного развития безразлична. Вооружите их бичами и крупнокалиберными револьверами. Они будут надсмотрщиками обезьян. На всякий случай! А случай этот я могу вызвать искусственно. Видите эту музыкальную игрушку? В ней семь свистков разных тонов. И если я начну в присутствии обезьян извлекать из нее звуки в известном сочетании, тогда… Не дай бог, чтобы это произошло! Этот кошмар трудно вообразить. Как вам это нравится?

Пфейфер ничего не ответил. Слышно было лишь его громкое недовольное сопение да поскрипывание под ним стула.

— Чего это вы вдруг заелозили? — с откровенной издевкой спросил Батьянов. — Не нравится? Но довольно запугивать друг друга! Ну-с, господин Мефистофель двадцатого века, душу свою я вам продал, а теперь мне очень хочется спать.

— Завтра жду вас для подписания договора, — сухо сказал Пфейфер. — Отель «Провиданс», апартамент «Д».

Батьянов вдруг вспылил: заговорила кровь кубанца, потомка древних запорожцев и лихих черноморских пластунов:

— Нет уж, извините, милостивый государь, не приду я в ваш апартамент «Д»! Ни по чьим передним я еще не таскался и впредь не намерен! Если вас интересует это дело, привозите договор сюда, ко мне!..

Переждав, пока не затихли где-то в дальних комнатах шаги и голоса Пфейфера и Батьянова, Араканцев вылез из-за несгораемого шкафа, за которым он прятался. То, что он услышал, наполнило его сердце злобой к Пфейферу и брезгливой жалостью к Батьянову. Пора было подумать и об отступлении, но в голове был дикий сумбур. Дотащился до кресла и безжизненным кулем опустился в него. Не мог бы сказать, сколько времени просидел он так, в состоянии мрачной прострации. К действительности его вернули тяжелые медленные шаги, раздавшиеся в соседней комнате. Араканцев прислушался. Шаги определенно приближались к кабинету. А через минуту (Батьянов, уходя, не погасил настольной лампы) Араканцев увидел, как завертелась дверная ручка.

Вскочил, ищуще оглядываясь. Решил быстро, что как нельзя лучше подойдут тяжелые портьеры, прикрывавшие окна. На цыпочках скользнул к окну и закрылся тяжелым бархатом. Скрипнула дверь. В кабинет кто-то вошел.

Из своего укрытия Араканцев видел только одну почти голую стену кабинета. По ней проползла тень.

Араканцев насторожился: ведь по тени можно будет узнать, кто в кабинете. Вот тень снова легла на стену. Араканцев вгляделся. И сердце его заколотилось мелкими судорожными толчками. Он увидел на стене лишь силуэт широких вислых плеч да головы, огромной, но короткой и как бы сплюснутой спереди назад. Никто из людей, никакой самый жуткий дегенерат, идиот и кретин не мог иметь такого черепа.

Это была голова обезьяны.

Араканцев подался глубже за портьеру, как будто это могло спасти его. Впервые в жизни он растерялся, не зная, что ему предпринять — приготовиться ли к отчаянной защите, или же попробовать уладить дело мирным путем.

В этот момент ему послышался тихий как будто человеческий голос:

— Гик, гик! Вук, вук! — удивленно верещал кто-то в кабинете. Араканцев инстинктивно понял, что обезьяна почувствовала его присутствие. А вслед за этим тяжелые шаги начали приближаться и кто-то с силой потянул портьеру. Араканцев с диким отчаянием тоже вцепился в бархатные складки. Но тот, еще невидимый, оказался вдесятеро сильнее. Араканцев уступил, закрыв глаза.

— Гик, гик! Вук, вук! — снова, но уже с иными, тревожными интонациями прозвучало над самым его ухом. Араканцев же, как ребенок, даже и в темной комнате закрывающий глаза перед неведомыми страхами, еще крепче сжал веки.

— Гик, гик! Вук, вук!.. — И холодные пальцы коснулись его лица. Араканцев вскрикнул, подался назад, чуть не выдавив стекла окна, и открыл глаза.

Орангутанг стоял так близко, что Араканцев мог разглядеть до мельчайших подробностей его широкое плоское лицо, закругленные, почти человеческие уши, бегающие, но не мигающие глаза и отвисшее брюхо.

Странное ощущение вызывает у нас вид обезьяны, особенно человекообразной. В этом весьма сложном чувстве переплетаются и брезгливость, и легкий страх, и больное любопытство (какое мы испытываем иногда к трупу), и жалость, и безотчетная тоска. Нас отталкивает эта жуткая карикатура на человека и в то же время притягивает, странно, необъяснимо притягивает. Не говорит ли это действительно чувство родства, уходящего корнями в темную бездну тысячелетий? Не перекликаются ли молчаливо, когда обезьяна и человек смотрят друг на друга, древние голоса, приглушенные веками, но при первой возможности вновь и вновь находящие отклики в этих двух до жути схожих существах?..

Именно такое чувство испытал сначала Араканцев, увидев Гамилькара. Страха не было, его заглушило любопытство. Страх пришел потом уже, налетел темным, душным шквалом; и, повинуясь ему, Араканцев рванулся вперед. Но орангутанг едва заметным движением локтя отбросил его снова к окну.

Араканцев попытался взять себя в руки. Сначала надо было уяснить, каковы намерения обезьяны.

Кто знает, какие жуткие желания затаились в темном сознании орангутанга, но по внешнему виду он был совершенно спокоен. С холодным безразличием глядел он поверх головы Араканцева; руки его, длинные, с буграми мускулов, были опущены, касаясь пальцами лодыжек ног. Лишь вздрагивания верхней морщинистой губы, обнажавшей желтые собачьи клыки, доказывали, что он все слышит, все видит и каждый его нерв начеку.

Араканцев осмотрел внимательно поле предстоящего боя. Позиция его была отвратительна. Он очутился в тесном углу, ограниченном стеною с одной стороны и большим книжным шкафом с другой. Расстояние между ними было не более двух с половиной метров.

Стараясь обмануть бдительность врага, Араканцев попробовал бочком, по стенке шкафа, выскользнуть на простор кабинета. Но тотчас же послышалось угрожающее: «Гик, гик!» Орангутанг вытянул руки и без труда покрыл два с половиной метра, коснувшись кончиками пальцев и шкафа и стены. Все это он проделывал совершенно спокойно, даже без гримас и обычных обезьяньих ужимок. А когда обезьяна не гримасничает, когда движения ее размеренны, спокойны и точны, как у человека, она особенно страшна.

Теперь орангутанг буквально запер человека в ловушку. Выход был только один, и Араканцев решился на него. Медленно завел он руку за спину и начал шарить пуговицу револьверного кармана. И тотчас же орангутанг преобразился. На морде его появилось выражение свирепой ярости, он затопал ногами, а на нижней, сильно выступающей челюсти маленькими кинжалами сверкнули клыки. Видимо, он уже хорошо знал, что следует за этим якобы безобидным движением руки за спину.

Араканцев поспешно опустил руку. Моментально успокоились кривые ноги, исчезли клыки, и на морде обезьяны появилось выражение полного безразличия.

«Сколько же времени будет продолжаться эта гнусная, позорная комедия?» — подумал со злобой и отвращением Араканцев. И решительно просунул руку за спину. Орангутанг на этот раз не показал клыков, а мячом отлетел в глубь кабинета и в бешенстве забарабанил кулаками по письменному столу. Араканцев тоже выскочил из угла. И тут орангутанг закричал, раздувая горловые мешки. Это было что-то среднее между воем пароходной сирены и басовыми вздохами огромного органа. Могучая грудная клетка обезьяны дрожала от натуги, как потревоженный колокол, проталкивая через горло буквально бурю звуков. Но Араканцев решил покончить с этой историей. Рука его нырнула в карман и тотчас же появилась снова… пустая. Этого надо было ожидать. Кто же, отправляясь в казино, берет с собой револьвер?

Потерявший волю, мужество и надежду, Араканцев прислонился к стене. А обезьяна медленно обходила стол, готовясь к нападению. Ноги ее чуть дрожали перед прыжком. Араканцев понял, что это его конец. И с новой силой вспыхнула в нем жажда жизни, а вместе с ней и жажда борьбы. Он огляделся и увидел висевшую над диваном коллекцию старинного оружия.

Дальнейшие события развивались почти с неуловимой для глаза быстротой. Это был буквально каскад нападений, парирований и новых стремительных атак.

Араканцев, соперничая с обезьяной в быстроте и ловкости движений, прыгнул на диван, сорвал со стены старинную рыцарскую секиру и сам бросился на орангутанга. Но он не успел обрушить на череп врага тяжелый удар. Секиру с необычайной силой вырвали из его рук, а сам он взлетел на воздух и упал на пол в дальнем углу кабинета. Ему показалось, что его зацепил маховик громадной машины и перебросил через всю комнату.

Араканцев снова вскочил на ноги. Орангутанг, переваливаясь, шел на него с занесенной секирой. Обезьяна держала топор над головой, как человек, в обеих руках.

«Расколет надвое, как полено», — мелькнула мысль в голове Араканцева, и он вдруг вспомнил слова Долли, сказанные на пляже: «Гами умеет колоть дрова».

Орангутанг подошел почти вплотную. Надо было чем-нибудь парировать удар. Араканцев сдернул с крюка попавшийся на глаза красный конус огнетушителя. Но неудачно. Огнетушитель вырвался из рук, с металлическим дребезгом грохнулся на пол и… взорвался. Клубы едкого удушливого дыма наполнили комнату. Орангутанг взвыл испуганно и отбежал к дальней стене. Воспользовавшись этим, Араканцев прыгнул на подоконник и рванул шпингалет. Окно распахнулось.

Отрываясь от подоконника, он ясно услышал испуганный голос Долли.

Упал Араканцев на вершину пальмы-причардия. По бочкообразному чешуйчатому и окутанному войлоком стволу ее он легко спустился на землю и побежал. А вслед ему несся оглушительный рев орангутанга.

7. По газетным полосам

Орган тяжелой индустрии «Индустри унд Гандельсцейтунг» в спокойной, деловой статье обсуждал возможность использования обезьяньего труда на фабриках и заводах:

Научная комиссия, состоящая из видных зоологов и биологов, на рассмотрение которой поступил пфейферовский так называемый «обезьяний проект», отнеслась к нему вполне положительно, нашла его, безусловно приемлемым, практически осуществимым и даже полезным.

Группа же инженеров указывает, что как бы ни была совершенна машина, но для управления ею все же необходима рука, направляемая человеческим разумом. Но и инженеры согласились, что применение обезьяньего труда возможно в некоторых простейших отраслях фабрично-заводского труда.

По сведениям, полученным из первоисточника, оборудование «обезьяньих цехов» на заводе Ф. Пфейфера уже закончено. Производилось несколько пробных работ, давших блестящие результаты.

Официальное открытие и пуск «обезьяньих цехов» состоится завтра в присутствии правительственной экспертной комиссии…»

Бульварная вечерка «Ахт Ур Абендблат» в большом фельетоне воспевала не без лирики «этих славных, умных зверей, работавших каждый за четверых. Мы не могли без умиления смотреть на добрые, располагающие к себе физиономии кротких экзотических гостей, вливающих свежую живую струю в нашу отечественную промышленность…».

Берлинский орган фашистов «Гевиссен» поместил интервью с Фридрихом Пфейфером, начинавшееся так:

«Да здравствует стачка!» Так «Роте Фане» начала статью под заглавием «Обезьяны-стачколомы».

Один лишь «Берлинер Берзен Курьер», орган биржевиков и банкиров, без всяких комментариев и тем паче лирики в отделе хроники сообщил:

8. Четыре карты

Араканцев сгреб в кучу все эти газетные листы и устало положил на них, как на подушку, голову.

— Что с тобой, Андрей? Ты за последнее время на себя не похож!

— Ничего особенного. Просто мне противно, и я устал круглые сутки драться с орангутангами. С таким трудом благодаря тебе получил я должность обезьяньего надсмотрщика на фабрике Пфейфера, а теперь я вижу, что все это напрасно. Один я не могу взбунтовать обезьянье стадо. А проникнуть на остров Нейверн, чтобы изучить тайны дрессировки, чтобы взорвать изнутри это дьявольское дело, мне по-прежнему не удается. Твой отец упорно не доверяет мне и не пускает на ферму. Вот и все! Я просто переутомился, а потому, может быть, мне и лезут теперь в голову дикие, нелепые мысли.

— Какие мысли?

— Прости меня, Долли, но мне начинает казаться, что я плохо знаю тебя. У нас начинается борьба, лютая борьба. В этой борьбе и ты когда-то хотела принять участие. А теперь мы видим тебя одной ногой в лагере наших врагов. Не надо волноваться, Долли! Я не виню тебя, виновато воспитание. В таких семьях, как твоя, умышленно затягивают детство, оберегая от жизненных сквозняков. Поэтому ты и сейчас еще ребенок, и что говорит тебе сухая скучная фраза «классовая борьба»…

— Чего ты хочешь от меня, Андрей?

— Я говорил это уже несколько раз. Убеди отца бросить эту грязную работу.

— Не может! Я говорила с ним и более резко. Я спросила его, как он мог согласиться работать ради темных, подлых интересов Пфейфера. Он опустил голову и только ответил: «Мы бедны, моя девочка, а я уже стар…» Он был так несчастен в этот миг. Кроме того, он всегда упирает на то, что его работа имеет большую ценность с чисто научной стороны.

— Но как он не понимает, что и чисто научный труд, если его повернуть другим концом, может принести обществу только вред? Ты пожимаешь плечами? Он непоколебим? Хорошо, испытаем еще одно средство. У меня на него есть некоторая надежда. Достань вот из этого моего кармана конверт.

— А почему у тебя перевязана рука?

— Это работа твоего Гами. Он единственный из всей оравы, к которому я даже приближаться не рискую. Тотчас пускает в ход зубы или руки. Не может забыть, что я ускользнул из его лап тогда, помнишь, в Вермоне? Благодарю! Вот теперь смотри — в конверте всего лишь четыре карты. Не удивляйся, но все дело во фраке. Да, да, во фраке! На днях, одолжив его приятелю, получаю от него на другой день эти четыре карты. Он нашел их в кармане фрака. Долго я ломал голову, как они могли попасть ко мне. Ведь я карт за всю жизнь в руки не брал. Начал припоминать, когда и где я надевал в последний раз фрак. Вспомнил: в Вермоне, в казино «Ритца». Тогда все стало ясно. Эти карты уронил Пфейфер, а я их поднял. Помнишь, когда он играл с твоим отцом? Необыкновенное волнение твоего отца за игрой, необыкновенно удрученный вид его после проигрыша — все это говорит о том, что в тот раз была не простая, обыденная игра.

— О, да, да! После этого случая отец уже не играл! Не странно ли?

— Ну, вот видишь! Есть все основания предполагать, что за той игрой скрывалось нечто более серьезное. А потому я хочу переслать эти четыре карты Григорию Николаевичу.

— Зачем?

— Они крапленые!

— Что ты говоришь? Какая подлость, какая грязь!

— Что же ты хочешь от Пфейфера? Вся его жизнь, вся его деятельность — это сплошная игра краплеными картами. Посмотрим, какое действие произведет на твоего отца это открытие.

— А если никакого?

— Тогда дело за тобой! Ты, пользуясь доверием отца, постараешься быть частым гостем на острове Нейверне, изучишь все мелочи дрессировки, а главное, способ, каким можно взбунтовать рабов-обезьян.

— Мне кажется, — нерешительно начала Долли, — что я кое-что знаю об этом способе. Как-то раз папа случайно раскрыл мне одну из тайн своей дрессировки. Это было на прошлой неделе. Пфейфер чем-то раздражил папу, и он, приехав домой, изливал передо мной свою злость: «Этот толстый скот забывается! — кричал папа. — Он думает, что я загнан в бутылку, что я весь в его власти! Ох, ошибается! Достаточно мне захотеть, и вся эта дивизия зверей взбунтуется. По моему приказу обезьяны бросятся на людей. И пусть «толстый Фридрих» остерегается, иначе я решусь на это».

— Но что нужно сделать для того, чтобы взбунтовать обезьян? — крикнул Араканцев.

— Это знает один папа! Я только Гами могу натравить на любого человека. Но…

— Никаких «но», Долли! Неужели ты откажешься помочь нам?

— А разве я это сказала, Андрей? Нет, я хочу жить трудовой и полезной для общества жизнью, основанной на уважении к труду ближнего. Но вот что я хотела сказать. Папа тогда же добавил, что после такого бунта обезьяны уже навсегда выходят из повиновения. Раз напав на человека, они снова превращаются в диких зверей, особенно опасных для людей. И никакая новая дрессировка уже не поможет.

— Тем лучше, Долли! Значит, вся эта чертова машинка будет сломана раз и навсегда! Возможно, это отрезвит и твоего отца. Мы увезем его тогда в Советский Союз. Там его гениальный мозг нужнее, чем здесь. Долли, узнай этот способ и сообщи его нам!..

9. Обезьяний цех

Их было двое, дюжих плечистых молодцов, встретившихся в курительной комнате надсмотрщиков.

— А-а, всевеселому войску Донскому привет! — крикнул озорно один.

— Щирой ридной матери Кубани шану! — пробасил в ответ другой.

— Как живете, есаул?

— Как видите, хорунжий!

— Вижу, вижу! — сказал хорунжий, оглядывая необычайный костюм есаула: кожаные ковбойские штаны, куртку из еще более толстой кожи-бурака, похожую на латы ландскнехта, и головной убор — нечто среднее между шлемом водолаза и сетчатой маской для фехтования. Точно такой же костюм был и на хорунжем. В руках они держали длинные хлысты, напоминающие цирковые шембарьеры, но из кожи бегемота со свинцовыми пластинками на концах. В длинных кобурах на поясах болтались автоматические крупнокалиберные кольты.

— Вижу, вижу, — повторил хорунжий, качая головой. — Дело наше яманное! А-а, лейб-гвардии конному! — воскликнул он, увидав третьего вошедшего в курительную надсмотрщика. — Ну, как дела, князь?

— Как всегда! — ответил конногвардеец, бросая на лавку кожаные краги, бич и откидывая проволочную маску. — Чувствую себя прекрасно, как медведь на бороне!

— Вон идет лейтенант Громыко, — сказал хорунжий. — По обыкновению, забинтован. Опять ему влетело от подчиненных.

— О, лейтенант Громыко далеко пойдет! — сказал князь. — Он так жестоко бьет их.

— Пойдет далеко, — согласился есаул, — если ему прежде какой-нибудь энергичный горилла не отвертит голову.

Моряк вошел прихрамывая и с легким стоном опустился на лавку.

— Послушайте, дорогой, — обратился к нему князь, — вы очень жестоко обращаетесь с животными. Это…

— Что это? — грубо перебил его лейтенант. — Вы, что ли, еще будете учить меня, как обращаться с этими длиннорукими, длиннозубыми дьяволами?

Князь резко повернулся, но ничего не сказал. Его внимание отвлек глухой рев, раздавшийся где-то близко за стеной.

— Вот оно… зверье! — проговорил мрачно Громыко.

Шум и рев за стеной усилились, и затем послышался резкий вопль.

— Кому-то попало! — передернул плечами хорунжий.

— Именно кому-то, — добавил мрачно лейтенант, — либо обезьяне, либо человеку!

— Бежать, бежать надо отсюда, — схватился за голову князь, — иначе я с ума сойду!

— Вы-то не убежите, — оказал есаул Дзюба, смотревший в окно, — а вон тот молодчик скоро убежит. Я говорю про капитана Араканцева. Вон он идет по двору с дочерью полковника Батьянова.

— Этот убежит! — уверенно подтвердил моряк. — Этот подозрительный тип определенно держит курс на ост! И чего ради он припер сюда? Ведь он же сегодня свободен?

— Тише, — сказал хорунжий, заглядывая в полуоткрытую дверь. — Они сюда поднимаются.

Араканцев пропустил вперед Долли, а потом и сам шагнул через порог курительной.

— Господа, — сухо сказал он, — Долине Григорьевне желательно посмотреть на сегодняшнее торжество, а кстати и на работу зверей. Я хочу провести ее на верхнюю галерею. Оттуда все видно, и там совершенно безопасно.

Никто не ответил, только есаул молча посторонился, освобождая дверь на верхнюю галерею. Когда же Араканцев и Долли скрылись за ней, он, злорадно улыбаясь, задвинул засов.

— Пусть постучат! Ишь, словно в театр пришли!.. Этот Араканцев вообще ведет какую-то странную игру, — злобно волнуясь, заговорил Громыко. — Ну, скажите, чего ради он поступил сюда обезьяньим надсмотрщиком? Мы — дело десятое! Немцы не пошли, во-первых, потому, что боятся обезьян, а во-вторых, потому, что пфейферовские рабочие забастовали и никто из них не хочет играть гнусную роль стачколома. Мы же в таких случаях — верная затычка! Но он-то, он-то зачем здесь?

— Действительно, странно, — проговорил есаул. — И чего он в Совдепию не едет? Там ему готов и стол и дом.

— Господа! — крикнул вдруг князь, — сюда идет сам шевалье д’эндюстри Пфейфер, а с ним орава каких-то типов.

— Бабушкина гвардия, по местам! — рявкнул есаул, вылетая первым из курительной.

— Свистать всех наверх! Аврал! — шмыгнул за ним Громыко.

Остальные выскочили молча.

— Господа, я встречаю вас сегодня здесь не только как дорогих гостей, — тараторил «толстый Фридрих», от возбуждения багровый, как вареная свекла, — но и как моих друзей и единомышленников. Ваше присутствие дает мне новые силы для моей трудной работы и укрепляет веру в нашу конечную победу на благо общества.

«Единомышленники и друзья» двигались за Пфейфером робким табунком. Видимо, многие из них уже жалели, что решились на такую безумную экскурсию. Глухо доносившийся откуда-то снизу рев зверей заставлял их поеживаться. Первым шагал высокий сухой генерал, убеленный сединами, прославившийся разгромом двух французских армий в мировую войну. Вторым шел дородный и румяный пастор. За сутаной, как ребенок за материнской юбкой, семенил омонокленный крамольный член рейхстага. Он почти ничего не слышал и не видел. За ними шла стадом кучка экспертов, журналистов и фотографов.

— Прошу сюда, господа, — сказал Пфейфер, выводя гостей на металлическую площадку, возвышавшуюся над цехом. — Отсюда нам будет все видно. С вашего разрешения, я начинаю! — театрально поклонился он и, перегнувшись через перила, сделал какой-то знак выстроившимся внизу надсмотрщикам.

Тотчас же в правом углу цеха поползла вверх на цепях огромная металлическая решетка. Открывшийся люк зачернел, как гигантская пасть. Сходство его с огромной пастью чудовищного зверя дополнял глухой переплетающийся рев, неясный гул, вырывавшийся из его таинственных недр. Рев и гул этот нарастали, усиливались, заставляя дрожать стекла в рамах.

— Звери приближаются! — дрогнувшим голосом сказал пастор.

С десяток надсмотрщиков выстроились с бичами наготове по обеим сторонам люка.

— Ой! А? Что? — вцепился вдруг судорожно в рясу член рейхстага.

— Боже, боже мой! — возвел очи к небу поп.

Сзади зашушукали остальные гости.

Волнение это вызвал Гамилькар, первым выпрыгнувший из люка. Он был зол и мрачен. На ногах, как человек, пошел он вдоль ленты конвейера и, заняв свое место, застыл в мрачном ожидании.

Следом за Гамилькаром показалась лавина громадных обезьян всех оттенков и цветов: черные, бурые, красные, рыжие, серые, желтоватые, синеватые. Гориллы, орангутанги, шимпанзе, гиббоны! Это была какая-то кошмарная шевелящаяся волосатая масса. Глаз не успевал выхватить отдельные экземпляры, и все это кошмарное шествие казалось бредовым видением.

А Пфейфер заговорил резким, повышенным тоном лектора:

— Рекомендую, наша рабочая сила! Гиббоны — рост чуть больше метра! Это, так сказать, малютки! За ними — шимпанзе. Метр с третью! Орангутанги — полтора метра! И, наконец, гориллы — два метра и выше! Но обратите внимание на руки, на плечи!

А обезьяны все сыпались и сыпались из люка. Вот произошла заминка. Подрались на ходу орангутанг и горилла. Свистнули бичи. Снова порядок, снова вереница волосатых тел. Торопливой рысцой на четвереньках выбежали запоздавшие. Цех был полон обезьян. В образцовом порядке заняли они свои места у конвейера. Пфейфер снова сделал какой-то знак. Загудели моторы, медленно поползла конвейерная лента.

И тотчас же зашевелились руки обезьян, быстро хватавших плывущие мимо них металлические части, что-то проделывавших с ними и клавших обратно на ленту.

— Сборка сложной втулки! Прошу убедиться! Не работа — концерт! — торжествующе воскликнул Пфейфер.

Гости, разинув рты, глядели на обезьян, работавших действительно с концертным единодушием.

— А теперь, господа, — обернулся к гостям Пфейфер, — прошу вас спуститься вниз, в цех! Поглядите поближе на работу моих питомцев. Безопасность гарантирована. Надеюсь, вы понимаете, что я бы и сам не рискнул…

— Нет, я не пойду, — нервно вырвалось у пастора.

— Да не трусьте, ваше преподобие! — добродушно засмеялся генерал. — Идемте. А в случае чего, на миру и смерть красна.

— А? Что? — пролепетал член рейхстага.

— Я говорю, эти звери могут разорвать нас на части! — крикнул ему в ухо поп.

— Очаровательно! — проскрипел народный избранник и с безразличием куклы начал спускаться по железному трапу.

На верхней галерее, невидимые снизу, стояли Долли и Араканцев.

— Почему ты дрожишь, Долли? — удивился Андрей.

— Я не думала, что это будет… так жутко! — прошептала девушка.

— Долли, прошу тебя! — умоляюще говорил Араканцев. — Видишь, они теперь все внизу. Натрави на них хотя бы одного Гамилькара! Испорть им праздник. Постращай эту сволочь!

— Не проси, Андрей, — ответила девушка. — Будь благоразумен. Ради временного дешевого эффекта не убавляй шансов на конечную победу!

Пфейфер вел гостей между рядами обезьян. Он окончательно вошел в свою роль. Речь его лилась легко и вдохновенно. Гости слушали чрезвычайно внимательно, поощряя его остроты дружным, хотя и не очень громким, смехом.

— Теперь вы убедились, господа, — сказал он, — что мы вскоре сможем обойтись без этих буянов-рабочих. Недурно мы устроились, а?

Гости заметно осмелели. Генерал испытывал выдержку и дисциплинированность обезьян, поднося к самому их носу припасенную заранее кисть винограда. Но ни один из четвероруких рабочих не поддался соблазну. Они лишь провожали мучителя взором, полным немого укора, тоски и недоумения.

— Ловко! — крякнул полководец. — Прямо не фабрика, а… зверинец!

Пфейфер, не понявший этой двусмысленной похвалы, польщенный, расшаркался.

Пастор умилялся и осыпал обезьян крестным знамением. Оживилась даже развалина из рейхстага. Приложив монокль, он склонился низко над огромной гориллой. Обеспокоенная таким вниманием, обезьяна, не отрываясь от работы, поддала коленкой в зад особы.

— А? Что? Очаровательно! — удовлетворенно произнесла особа.

Пфейфер повернулся вдруг лицом к гостям и, хитро прищурив глаз, воскликнул:

— На десерт, так сказать, я открою вам некую тайну. Меня спрашивали тысячу раз, в чьей голове родилась эта блестящая идея, — обвел Пфейфер широким жестом цех. — Я скрывал имя автора, но теперь не нахожу больше нужным молчать. Это один русский, из разряда полусумасшедших гениев, характерных для России! Но вы же знаете, господа, что трезвая немецкая голова способна вытянуть нужное даже и из полупомешанного! Автор «обезьяньего цеха» не присутствует на нашем торжестве. Я не выпускаю его никуда с острова Нейверна, потому что у всех этих русских, как говорится, пожар в голове! Нельзя знать сегодня, как они поступят завтра. А полковник Батьянов — особенный сумасброд! Он не менее опасен, чем вот эти звери, его ученики!

Журналисты почтительно хихикали, записывая поспешно в блокноты остроту патрона.

— Долли, неужели ты перенесешь и это? — сказал Араканцев. — Ты позволишь издеваться над твоим отцом? Натрави же Гами на эту толстую скотину Пфейфера! Отомсти, Долли!

— Да, это уже слишком! — ответила девушка и мертвенно побледнела. — Хорошо! Я сейчас попробую, — она пошла к перилам галереи и тотчас же отшатнулась с криком.

— Что с тобой, Долли? — бросился к ней Араканцев.

— Не могу! Там… отец!

Батьянов был страшен. С взлохмаченной седой гривой, с возбужденно горящими глазами он напоминал разъяренного льва.

— Господин Батьянов! — крикнул испуганно почуявший недоброе Пфейфер. — Что вам здесь нужно? Ваше место на Нейверне!

— Довольно приказывать! — дико закричал Батьянов. — Я вам больше не слуга! Я долго и честно работал на вас, а теперь конец! Да-с, конец, господин Дендено, мастер на все руки вплоть до шулерства!

Пфейфер минуту тому назад красный, как пион, побелел.

— Вот! — кинул Батьянов ему в лицо четыре маленьких кусочка картона. — Вот те крапленые карты, которыми вы выиграли у меня «ключ мавра»! Вы знали, что в этом «ключе» вся моя жизнь, весь смысл моего дальнейшего существования, и все-таки вы не предоставили судьбе решить мое будущее. Вы не пожалели меня, ну, так и я теперь не пожалею вас! Гами, сюда, ко мне!

Пфейфер вдруг сорвался с места и с быстротой, необыкновенной для его фигуры, бросился к входным дверям. С разбегу всей тяжестью тела он ударился об них и отлетел назад.

— Нет, господин Пфейфер, — крикнул Батьянов, — видимо, вас ничто уже не спасет. Дверь закрыта и ключ у меня!

— Спасите! Помогите! — бросился Пфейфер с рыданием к гостям, но фраки и смокинги отшатнулись от него, как от зачумленного.

— Гами, бери его, — кричал Батьянов, — бери вот того, пузатого! Рви его в клочья! Ломай в щепки!

Гамилькар тенью скользнул к группе людей. И вдруг прыгнул.

Рев орангутанга, дикий вопль Пфейфера и револьверный выстрел прозвучали одновременно. Выстрелил генерал. Гамилькар, не долетев до Пфейфера, ткнулся в пол, как-то странно подвернув голову. По асфальту расплылась лужа крови.

— Удачно! В череп навылет! — сказал спокойно генерал, опуская револьвер.

— И вы?.. И вы за него? — поднял, словно для проклятия, руки Батьянов. — Все против меня! Хорошо же!

Затем он выдернул из кармана большую многосвистковую сирену, похожую на свирель Пана, и приложил ее к губам. Звуки особенным образом построенной хроматической гаммы произвели на обезьян странное действие. Тотчас же поток обезьяньих тел хлынул к Батьянову.

— Вы видели забитое панургово стадо, — кричал он, — ну, так теперь увидите разъяренных дьяволов! Звери, берите людей! Бери, кусай, рви!..

И снова заныла сирена.

Обезьяны, прыгая через конвейеры, наталкиваясь друг на друга, низко пригнувшись к полу, рыча, беснуясь от злобы, стягивали кольцо вокруг кучки людей.

— Он погиб, погиб! — в отчаянии кричала Долли. — Гами нет с ним! Его никто не спасет теперь. Они разорвут и его!

— Я спасу его! — крикнул Араканцев и бросился к дверям.

Через минуту он вернулся с отчаянием на лице.

— Почему ты вернулся? — кинулась к нему девушка. — Ты испугался? Трус!

— Долли, зачем ты говоришь это? Я не струсил. Кто-то запер за нами дверь. Отсюда нет выхода!..

Гости столпились на площадке, с которой они час тому назад любовались работой обезьян. Надсмотрщики тотчас же, при первом звуке сирены Батьянова, бросились к люку обезьяньего хода и опустили за собой решетчатую дверь. О защите гостей никто из них и не подумал, боясь привлечь на себя внимание обезьян. Да и что бы мог сделать здесь десяток револьверов? Взбунтовались не отдельные экземпляры, а все панургово стадо, все четыреста пятьдесят голов.

Батьянов стоял на нижней ступеньке винтового трапа, ведущего на площадку, на которой испуганным стадом жались гости. Полковник был спокоен. Сложив на груди руки, словно о чем-то глубоко задумавшись, он смотрел на обезьян.

Обезьяны приближались. Их пугал и беспокоил немного этот одинокий человек, минуту тому назад взбунтовавший их, а теперь как будто преградивший им путь к кучке людей, притаившихся наверху, на площадке. Но они все-таки приближались, медленно, но с неотвратимостью падающей лавины, сжимая кольцо. Звериные инстинкты пробудились, рабы искали утерянную свободу, веря, что они найдут ее лишь после того, как уничтожат ненавистных мучителей-людей.

И Батьянов, хорошо изучивший своих питомцев, понял это. Он выдернул из кармана плоский черный браунинг, проверил заряд и смело сунул дуло глубоко в рот…

Не успело тело его упасть на железные ступени, как передовая громадная огненно-рыжая горилла стремительным скачком взлетела на трап.

Перепрыгнув через труп своего бывшего властелина, обезьяна понеслась наверх. За передовым ринулась остальная стая.

Громадные, могучие и в то же время легкие как тени, поднимались наверх обезьяны. Это было похоже на взлет молчаливых призраков. Они мчались, теснясь по узкому трапу, карабкались по перилам, лезли, подсаживая друг друга, как люди, прямо по чугунным столбам, поддерживавшим площадку. А площадка с кучкой людей на ней казалась высоким утесом, атакованным прибоем обезьяньих тел.

Когда генерал увидел у своих ног морду передовой гориллы, он вздохнул глубоко и пробормотал:

— Конец! И какой дурацкий конец!

— А? Что? — спросил до сих пор не уяснивший сути дела член рейхстага.

— Умирать готовьтесь! — крикнул ему генерал.

— Очаровательно! — пискнула человеческая развалина.

— Очаровательно! Да! Очаровательно! — взвизгнул вдруг Пфейфер и бросился с кулаками на гориллу. Обезьяна поймала его на лету и подбросила высоко вверх.

Пфейфер описал в воздухе дугу и понесся вниз, с каждой долей секунды увеличивая скорость падения…

А в конторе надрывался в телефонную трубку директор фабрики:

— Пулеметы! Скорее пулеметы! Обезьяны взбунтовались!

10. Единственный некролог

На следующий день газеты ни строчкой не обмолвились о катастрофе на фабрике Пфейфера. Не было даже некрологов, посвященных стольким почтенным и достойным государственным мужам, нашедшим смерть в лапах обезьян.

Лишь один «Берлинер Берзен Курьер», аккуратный, как хронометр, и чуждый всяких сантиментов, напечатал своеобразный некролог, и то посвященный не людям, а акциям:

А это значило, что акции «Панургова стада» стоили не дороже бумаги, на которой они были напечатаны.

1

В лагерях близ ля Куртин русские реакционные генералы в сговоре с французским правительством расстреляли русских солдат, отказавшихся после Февральской революции драться за интересы французских биржевиков.

2

Французское правительство с помощью угроз и обещаний сформировало из оставшихся в живых и не угнанных на каторгу русских солдат так называемый «легион чести» и отправило его к Деникину.