Говоря об особенностях рассказа о нашествии в южнорусском летописании, мы уже останавливались на проблеме точности количественных характеристик в древнерусской литературе. Как мы помним, они имеют не столько протокольный, сколько оценочный смысл. Так, упоминание, что Татарове бещисла, акы прузи, вновь отсылает нас к библейскому образу. Несомненно, прав В. Н. Рудаков, который полагает, что упоминание в новгородском варианте Повести саранчи имеет надежную параллель в уже знакомом нам Откровении Мефодия Патарского. Здесь именно Измаильтяне на земле хождахоу, пленяя землю и грады мнозы, яко проузи^[302] Вставляя такой оборот в свой рассказ, древнерусский книжник явно для своих читателей указывает функцию иноплеменьных: они пришли для наказания Руси, как кара Господня. К тому же, нашествие Измаильтян должно непосредственно предшествовать, как мы помним, приходу нечистых народов, за которыми следует появление Антихриста и наступление последних времен. Для новгородского летописца в отличие от его предшественника, описывавшего битву на Калке, уже вполне очевидно, что татары и есть Измаильтяне.

Именно в таком качестве неотвратимого, заранее предсказанного наказания Руси согласно воле Бога иноплеменники воспринимаются и описываются книжником. По мнению летописца, татары пришли для наказания Руси согласно Божьей воле. Видимо, именно поэтому он активно использует анализировавшийся уже нами текст Повести временных лет под 6576/1068 г. Весь рассказ о нашествии основывается на параллелях с Поучением о казнях Божиих. Текстуальные совпадения вплоть до заключительной фразы просто бросаются в глаза.

Конечно, из таких совпадений можно делать разные выводы. Так, В. А. Кучкин, как мы помним, утверждает, что эти параллели

представляют значительный интерес для суждений об источниках новгородского свода 30-х гг. XIV в. или его протографов, но не для суждений о том, как понимал и оценивал иноземное иго новгородский летописец… Детальный анализ цитаты вскрывает уже не мысли людей XIII–XIV вв., а идеи XI столетия^[303].

Между тем, как отмечает В. Н. Рудаков (и с ним трудно не согласиться),

сам факт использования…идей XI столетия для описания, а, самое главное, для оценки произошедшего в XIII в. свидетельствует о схожести самих событий и о схожести данных этим событиям оценок^[304].

Основная идея Поучения о казнях (в том числе, и нашествии иноплеменных) как напоминании Господа о необходимости исправления вставших на путь греха, а также осуждение не отвратившихся после этого от нечестия явно просматривается в рассказе новгородского летописца.

Наряду с Поучением летописец, как уже отмечалось, обильно цитирует также знакомое нам Откровение Мефодия Патарского. Любопытными и показательными в этом отношении являются некоторые детали новгородского описания нашествия: поругание черницам и попадьям и добрым женам, и девицам пред матерьми и сестрами, упоминание, что татары избивают овы огнем, а иных мечем, жвчшь, при взятии городов жители их огнем кончеваются, а инии мечем и т. п. Практически все они имеют соответствующие параллели в Откровении. Таково, скажем, упоминание Мефодия:

Не менее интересными представляются библейские параллели к этим образам. В частности, именно так, огнем и мечем поражают своих противников потомки Дана, пятого сына Иакова:

Впрочем, не менее важной может быть и другая параллель, связанная с предсказанием человека Божиего Елисея сирийскому царю Азаилу:

Наконец, в пророчестве Исаии упоминается, что именно так, огнем и мечом совершается суд Божий над неправедными:

Вообще, сравнение действий поганых с мечом карающим характерно для произведений эсхатологической тематики. Так, рассказу Новгородской первой летописи современны Слова Сера-пиона Владимирского, в которых этот образ встречается регулярно:

Как бы то ни было, детали рассказа новгородского летописца не столько описывают происшедшее, сколько характеризуют его в достаточно ясных (для своего читателя) эсхатологических тонах. Видимо поэтому, по словам В. Н. Рудакова,

татары в рассказе новгородца действуют крайне успешно. Все, что они затевают, им удается. Поэтому рассказ летописца о военных удачах монголо-татар довольно монотонен; он просто перечисляет этапы движения татар к поставленным целям. <…> Победы татар происходят как бы сами собой, без каких бы то ни было усилий с их стороны. Та же ситуация наблюдается и в описании дальнейших событий, связанных… с осадой Владимира: татары…приближишася кь граду, и оступиша градъ силою, и отыниша тыномъ всь…Заутрие город оказывается уже взят (это замечают(!) князь Всеволод и владыка Митрофан, оставшиеся во Владимире) и разграблен. Татары поразительно, сверхъестественно удачливы и в борьбе с русскими за пределами городов. Бежавший из Владимира великий князь Юрий Всеволодович просто не успевает…ничтоже противопоставить…внезапу приспевшим татарам и погибает…на реце Сити^[311].

Собственно, иначе и быть не могло: ведь ордынцы (как, очевидно, считает летописец) действуют по Божиему попущению. Недаром автор рассматриваемого варианта повести о нашествии подчеркивает: невозможно противиться Божиему гневу. Именно поэтому противники Татар в недоумении и страсе.

В рассказе о захвате Рязани новгородский летописец прямо говорит об этом:

Из этого, между прочим, следует нетривиальный и вполне основательный вывод В. Н. Рудакова:

«…Летописец был далек от того, чтобы рисовать картину героического сопротивления захватчикам»^[313].

Вместе с тем по меньшей мере спорной представляется мысль И. У. Будовница, будто,

отдавая должное общепринятой церковной формуле о Божиих казнях, среди которых не последнее место занимает нашествие иноплеменников, новгородский летописец в то же время значительную долю вины за бедствия, постигшие Русскую землю, возлагает на политические нестроения, на…недоумения князей^[314].

Уж если новгородского книжника и волновали вопросы, которые можно сегодня назвать политическими, то они воспринимались им не иначе, как проявлениями все той же греховности своей земли. Конечно, можно еще раз вспомнить слова летописца об имении и ненависти братьи, которые обычно трактуются как осуждение княжеских усобиц. Однако в данном контексте это, видимо, лишь еще один пример греховности людей вообще, в том числе служителей церкви, пекущихся о дольнем и забывающих о горнем.

Страх и трепет, о которых пишет летописец, связаны не только с нашествием как таковым, но, в гораздо большей степени, с тем, что оно предвещает в недалеком будущем:

«…Осознанная вдруг греховность, греховность, факт которой стал очевиден благодаря ниспосланным Господом казням, вот внутренняя причина того…недоумения, которое приводит к невозможности противостоять…поганым»^[315],

заключает В. Н. Рудаков, с которым и в данном случае трудно не согласиться.