Конечно, моя ленинградская корреспондентка права: культура языка связана с общей культурой. А так как нужно быть слепым, чтобы не видеть, что общая культура у нас очень интенсивно растет, с каждым годом захватывая все более широкие массы, мы не вправе предаваться унынию.

В отличие от подлинных слов языка арготические словечки — почти все — ежегодно выходят в тираж.

Они недолговечны и хрупки.

Можно не сомневаться, что тот будущий юноша, который скажет, например, рубать или башли, не встретит среди своих сверстников никакого сочувствия и покажется им безнадежно отсталым. К тому времени у них будут готовы свежие синонимы этих жаргонных словечек, а эти либо вовсе забудутся, либо будут отодвинуты в разряд старомодных и размагнитятся, как размагнитился ррракалиооон в глазах князька из «Записок охотника».

«Бедный отставной поручик, — говорится в рассказе Тургенева, — попытался еще раз при мне пустить в ход свое словечко — авось, дескать, понравится по-прежнему, — но князь не только не улыбнулся, даже нахмурился и пожал плечом».

Недавно в лондонском «Таймсе» появилась статья о молодежном жаргоне. Автор статьи почему-то уверен, будто этот жаргон — исключительное достояние нашей страны.

Согласиться с ним никак невозможно.

Сейчас предо мною монументальный словарь американского сленга «The American Thesaurus of Slang» («Сокровищница американского сленга», 1945). В нем 1174 страницы. Шестнадцатая глава словаря называется «Колледж» и вся посвящена арготизмам, употреблявшимся в тамошних вузах. Оказывается, что, например, о хорошенькой девушке в жаргоне американских студентов существовало в те годы 68 (шестьдесят восемь!) арготических слов: вау, драб, биггер, пичалулу, лукерино, лоллео и другие, звучащие нисколько не лучше, чем наши шмакодявка и чувиха.

За эти годы словарь до того устарел, что пользоваться им уже невозможно. Все эти вау и драб отцвели, не успев расцвесть. Очень хрупки слова-однодневки: всякое новое поколение учащихся постоянно заменяет их новыми.

Английский филолог С. Поттер насчитал в речи современных британцев целых двадцать восемь арготических слов, соответствующих нашему уходи прочь. Среди них есть такие непривычные для английского уха, как шушу (shoo shoo), вемуз (vamoose), имши (imshe), скидеддл (skedaddle) и проч. Нашему железный, законный там вполне соответствуют девятнадцать синонимов, вроде киф (kiff), юм-юм (yum-yum), пош (posh), топ-ноч (top-notch) и т. д., и все они стоят за пределами общепринятой английской речи.

История всех арготических словечек показывает, что сфера их применения узка. К нормативной общепринятой речи каждый из них относится, как пруд к океану.

Хотя, конечно, весьма неприятно, что хахатуры и кодлы так приманчивы для наших подростков, мы не вправе обвинять этот убогий жаргон в том, будто от него в значительной мере страдает общенациональный язык. Русский язык, несмотря ни на что, остается таким же несокрушимо прекрасным.

Каковы бы ни были те или иные жаргоны, самое их существование доказывает, что язык жив и здоров. Только у мертвых языков не бывает жаргонов. К тому же нельзя не сознаться: иные из этих жаргонных словечек так выразительны, колоритны и метки, что я нисколько не удивился бы, если бы в конце концов им посчастливилось проникнуть в нашу литературную речь. Хотя в настоящее время все они в своей совокупности свидетельствуют об убожестве психической жизни того круга людей, который культивирует их, ничто не мешает двум-трем из них в ближайшем же будущем оторваться от этого круга и войти в более высокую лексику.

Вообще внедрение арготических выражений и слов в литературную речь — процесс закономерный и даже неизбежный.

Не забудьте, что, например, выражение бить по карману вошло в литературу из торгового диалекта; втереть очки — из шулерского; мертвая хватка — из охотничьего; валять дурака — из воровского; спеться — из певческого диалекта; этот номер не пройдет — из актерского. Двурушник — из жаргона нищих. Бракодел — из диалекта фабрик. Животрепещущий — из диалекта рыботорговцев.

Это говорится отнюдь не в защиту вульгарного жаргона молодежи. Что б ни толковали его адвокаты, все же он в своем словаре и в своих интонациях является печальным свидетельством умственной и нравственной тупости тех, кто пользуется им изо дня в день. И посейчас остается незыблемым тот приговор, который в свое время был вынесен ему А. М. Горьким. В статье «О языке» Горький писал:

«С величайшим огорчением приходится указать, что в стране, которая так успешно — в общем — восходит на высшую ступень культуры, язык речевой обогатился такими нелепыми словечками и поговорками, как например: мура, буза, волынить, шамать, дай пять, на большой палец с присыпкой, на ять и т. д., и т. п.».

Но имеем ли мы право считать это пристрастие к вульгарным словам, наблюдаемое в некоторых кругах молодежи, таким тяжким и неизлечимым недугом?

Всякий, кто внимательно прочитал предыдущие главы, надеюсь, не может не согласиться со мною, что болезни, перечисленные в них, совсем не так опасны и вредны, как принято о них говорить. Ибо язык, как говорят лингвисты, наддиалектен.

Русскому языку не нанесли существенного ущерба ни проникшие в него иностранные термины, ни так называемые «умслопогасы», ни студенческий, ни школьный жаргоны.

Гораздо серьезнее тот тяжкий недуг, от которого, по наблюдению многих, еще до сих пор не избавилась наша разговорная и литературная речь. Недуг этот в тысячу раз зловреднее всяких жаргонов, так как он может привести — и приводит! — нашу современную речь к худосочию, склерозу и хилости.

Имя недуга — канцелярит (я даю этой болезни такое название по образцу колита, дифтерита, менингита).

На борьбу с этим затяжным, изнурительным и трудноизлечимым недугом мы должны подняться сплоченными силами — мы все, кому дорого величайшее достояние русской народной культуры, наш мудрый, выразительный, гениально живописный язык.