ДВАДЦАТЫЙ УРПРАН

Благополучно добравшись в Дигал, посланник Нирст Фо пересел в предоставленные ему сани и в сопровождении своей небольшой свиты проследовал в Саркат по прекрасной зимней дороге. Далее, из Столицы в Галузские горы вновь пришлось ехать верхом. Нелегким был этот путь для почтенного старца, но надежда что-нибудь разузнать о единственном сыне превозмогала усталость и придавала посланнику сил. Так что он, как говорится, ложился во тьму и поднимался с первыми лучами.

Четверо бывалых всадников опекали его безропотно и служили надежной защитой от зверья и ворья, исполняя свой долг и забыв о своих желаниях.

Миновав низовья Зиары в западном предгорье, Нирст Фо и его спутники ступили на запретную северную тропу, единственный безопасный, но тщательно охраняемый путь на Черные Копи.

Завидев блеск придворных одеяний и царской дармовщины, свирепые посты и заставы расступались как болотная трава под порывами чистого ветра, открывая дорогу цареву посланнику.

И вот, наконец, внизу показались громадные черные ямы, усеянные копошащимися фигурками узников, а впереди – казармы и здоровенный бревенчатый навес, спасавший от снегопада, но не от холода об эту пору.

Витязи свиты помогли Нирсту Фо спешиться у входа в казармы, и в тот же лум откуда ни возьмись выскочил комендант, без шапки и с красным вспотевшим лицом. Упав на колени, он приложился к сапогам посланника. Нирст Фо молча протянул ему царскую грамоту. Комендант прижал ее к животу и груди, трижды поцеловал, прежде чем сломать, голубые юкшаловые печати и, бережно развернув, поднес белоснежный свиток, испещренный листвой, к самому своему носу.

Дважды пробежал он глазами строку за строкой, тщательно уясняя царскую волю, потом сунул грамоту за черный отворот своего потертого сигона, склонился в земном поклоне и бегом припустил по тропе к страшным ямам.

Не прошло и двух рофов, как оттуда потянулась цепочка изможденных агаров в грязном отрепье. Их лица были темны как ночь от въевшейся в кожу черной пыли, но глаза у многих сверкали огнем пробудившейся надежды и лихорадочного веселья.

Нирст Фо кинулся навстречь их веренице и остановился, напряженно вглядываясь в каждого слезящимися от холода глазами. Старик все еще надеялся, что произошла ошибка, что Фо Гла жив и вот-вот кинется к нему в объятья. Все ему казались на одно лицо, и он, отчаявшись, принялся неустанно и громко звать сына по имени. А несчастные узники отвечали наперебой, выкрикивая приветствия на разных наречиях Галагара.

Издалека доносились вой и визг истребляемых по приказу царя цепных порсков. На задах одной из казарм приступили к дележу немалых запасов провизии и доброй рабады, ведь пузатые тайтлановые бутылки заполняли половину погреба. Несколько наиболее крепких парней с кирками кинулись к навесу и многие вызвались им помогать. Навес разобрали по бревнышку, тут и там развели огромные костры, на одном из них в большом котле тут же запузырилось густое сытное варево, на другом – просто грели воду. Со всех сторон тянулись к пламени черные, худые, трясущиеся руки.

В какой-то лум вдруг обнаружилось, что все надсмотрщики во главе с комендантом исчезли – будто сквозь землю провалились, а царская грамота, неизвестно как, очутилась в черных руках. Ее чуть было не разорвали, передавая в толпе друг другу. Каждый хотел прикоснуться к этому клочку гладкой корсовой бумаги, таившему в себе жизнь и свободу. В конце концов нашелся грамотей, который, повинуясь общему требованию, поднялся в один из оконных проемов казармы и срывающимся голосом начал читать:

– Великой войне и злобным проискам пришел конец. К вольному процветанию проложен отныне путь Крианскому царству и всему Галагару…

Повсюду с почтением расступались, давая пройти Нирсту Фо. А он все бродил, пристально вглядываясь во встречные лица, и звал непрестанно по имени своего Фо Глу. Спустя полунимех, отчаянье овладело им с новою силой, и он остановился у костра, в изнеможении опираясь на руку статного витязя свиты.

В тот же лум кто-то бережно коснулся сзади его плеча, и Нирст Фо без особой надежды вопросительно обернулся.

Перед ним, сгорбившись, стоял жалкого вида старик. Черная грязь была местами стерта с его морщинистого лица, изуродованного свежим багровым рубцом. Под мышкою держал он изрядный кусок непонятной солонины, а свободной рукой судорожно сжимал горлышко пузатой бутылки.

– Кем же тебе приходится тот, чье имя ты беспрестанно повторяешь? – Спросил он голосом, истертым до провалов и свиста.

– Фо Гла – мой единственный сын. Ты что-нибудь знаешь о нем?

– Еще бы не знать! Фо Гла и дружок его Ал Грон Большеносый уважали старого Хор Шота и прислушивались к моим советам. Ведь это я указал дорогу на Тахар Ал Грону, когда он бежал отсюда с посланником цлиянского царевича. Не скажешь ли, кстати, удалось этим двоим молодцам добраться до Айзура?

– Посланник по имени Нодаль жив и благополучен, а храбрый Ал Грон, спасая его, сам не сумел уцелеть и погиб от когтей свирепого кронга.

– Вот как! Жаль, не повезло бедняге…

– Ну что же ты замолчал? Бежали двое, а где был Фо Гла? Почему не бежал вместе с ними? – Воскликнул Нирст Фо, вцепившись в плечо Хор Шоту.

– Это долгая песня. Но чтобы не разрывать тебе легких, сразу скажу, твой сын погиб как настоящий герой. Пойдем, выпьем по глоточку рабады, и я тебе обо всем расскажу не спеша.

С этими словами он потянул за рукав рыдающего Нирста Фо туда, где чернели остатки бревенчатого навеса.

К чести саркатского мошенника надо признать, что он поведал о событиях казавшейся бесконечно далекой осени, почти ничего не приврав, и лишь опустил некоторые мучительные подробности, чтобы зря не терзать Нирста Фо, и без того убитого горем.

Закончив повесть о подвиге и страшной жертве Желтолицего Фо Глы, Хор Шот хлебнул из бутылки, поднялся и стал отмерять шагами известное ему расстояние от уцелевшего столба на месте разобранного навеса. Наконец, он остановился, встал на колени и, возложив ладонь на мерзлую землю, повернулся к Нирсту Фо со словами:

– Здесь я зарыл сердце и голову твоего отважного сына. Прикажи своим – пускай откопают, чтобы ты мог отправить останки Фо Глы в Безмолвный Океан, снарядив, как положено, добрый атановый клуз.

Нирст Фо опустился на колени рядом и обнял старого саркатского вора, заливаясь слезами и не думая о черной грязи, налипшей на его золоченый утан.

***

Тем временем Нодаль, чья судьба – не отрицай – давно тебе не безразлична, стремительно преодолев не одну сотню атроров и распространив счастливые вести от Саклара до Набира и от Набира до Асфорского леса, приблизился к домику раравы.

Не увидав дымка над крышей, он почувствовал, как сердце в тревоге болезненно сжалось. Кое-как привязав гаварда, Нодаль стремглав кинулся к дому, остановился на пороге и, осторожно приотворив дверь, ступил во тьму.

Как только привыкли глаза, он разглядел мать-рараву, неподвижную и безмолвную, на скудном ложе. Преклонив колени, он схватил ее натруженные легкие руки, покрывая их поцелуями и омывая слезами.

– Ты вернулся, Нодаль… – вдруг тихо сказала она и облегченно вздохнула.

Вскрикнув от радости, он бросился было к очагу, чтобы развести огонь. Но мать-рарава, еще раз вздохнув, удержала его:

– Оставь пустяки, в тепле я уже не нуждаюсь. Скажи-ка лучше: удалось тебе разыскать свою саору?

– Удалось, мать-рарава! – радостно отвечал Нодаль, торопливо снимая и укладывая к ней на ладонь свой заветный талисман.

– Ты читал то, что начертано в ней?

– Конечно, читал! Разве ты позабыла? Я ведь с детства помню наизусть: «Речи вернет себе дар вместе со звуками слуху…»

– Не то, – перебила его рарава. – Я спрашиваю, заглядывал ты в нее после того, как избавился от напасти?

– Нет. Кажется, нет, – пробормотал Нодаль.

– Ну так выйди на свет и загляни. Обо мне не беспокойся: я слишком долго тебя ждала, чтобы теперь уйти, не исполнив до конца своего долга.

Сколько-то времени стоял Нодаль в дверном проеме и складывал знаки, являемые саорой под действием тепла его руки.

– Что говорит саора на этот раз? – Взволнованно спросила рарава, когда он вновь склонился над ее ложем.

– Она говорит, что я – наследник тсаарнского престола, – ответил потрясенный Нодаль.

– Ты запомнил ее слова? Можешь повторить в точности?

– Могу, – сказал Нодаль и медленно произнес:

– Значит, Олтран говорил мне правду, – восторженно прошептала рарава, – и теперь ты сумеешь доказать свою принадлежность к царскому роду…

– Ты знала об этом и раньше?

– Я узнала об этом в тот лум, когда впервые взяла тебя на руки. Твоя мать, лучезарная царица Вохтааль доверила мне твою жизнь перед тем, как погибнуть. А историю о Сарфоском базаре я придумала для того, чтобы ты не выдал своего происхождения раньше времени и себе на погибель. Пока я хранила тайну, знала, что не умру. Теперь нет больше тайны и нет сил, чтобы жить.

Рарава в последний раз с облегчением вздохнула, и глаза ее застыли под коркой смертельного льда. А Нодаль молча прижался лицом к ее неподвижной груди.

Исполняя один из непреложных лапсагов, принимаемых раравами, Нодаль освободил тело умершей от одежды и амулетов, зарыл его в лесу за полатрора от домика, тщательно разровнял, прикрыл сухим дерном и забросал снегом место захоронения, чтобы никто не сумел его отыскать. Рыдания душили его и слезы текли по лицу, пока он вершил эту скорбную работу.

Но делать было нечего. В конце концов, наплакавшись вволю, он почувствовал зверский голод и, разведя огонь в очаге, принялся, как в детстве, поджаривать реллихирды и поглощать их вместе с горьковатой хрустящей кожурой.

Осушив рофовую флягу рабады, он почувствовал, что к нему возвращается бодрость, вспомнил о словах, прочитанных в саоре, о том, что Вац Ниуль ждет его, не дождется. Затем оглядел на прощание дом, где когда-то провел долгие зимы, укрепил посох за спиной, отвязал гаварда, вскочил в седло и помчался стрелой в Балсаган.

Еще до заката он въехал в селение и удивился тому, что не слышно ни звона из кузниц, ни агарских голосов, да и улица пуста – все словно попрятались.

Спешившись возле дома Цалпрака, он увидал в его окнах встревоженные женские лица, взбежал по ступенькам и натолкнулся на тетушку Танадону, с воплем и слезами заключившую его в объятья.

– Где же моя Вац Ниуль? Где учитель? Где все остальные? Что тут у вас происходит? – засыпал ее вопросами Нодаль. А она в ответ горестно запричитала:

– Говорила я старому дурню, не надо возить девочку в город. Да разве ж он меня послушает? Держали бы подальше от чужих глаз, и не дошло бы, глядишь, до беды! Так нет же, потащили ее за собой! Да куда? На базар! А на базаре известное дело – все только и знают, что пялить глаза! Вот и глянулась она этой твари ненасытной. Вот и прислал он тагун, а наши-то и растерялись – дали увезти мою фогораточку силой. И уж только потом похватались кто за что и кинулись вдогонку!

– Где она? Кто увез? Когда?! – закричал Нодаль таким ужасным голосом и с такой силой тряхнул Танадону за плечи, что у нее в четверть лума высохли слезы и губы побелели от страха.

– Нынче утром. Тагуны. А послал их наместник, Цкул Хином звать. Тот, что в Сарфо хозяйничает.

Нодаль почувствовал себя так, словно у него внутри – глыба льда и сноп пламени. Оставив Танадону, он вскочил на своего гаварда, но, к счастью, услыхал ее отчаянный крик:

– Гаварда-то смени! Загонишь ведь на полпути!

Какой-то смышленный мальчишка подбежал в тот же лум, волоча под уздцы могучего черного зверя. Нодаль прыгнул в седло и так стегнул черного плеткой, что тот, рванув с места, сразу же пролетел не менее дюжины керпитов. А Нодаль знай себе погонял и в три лума исчез из селенья.

Спустя треть нимеха, он промчался по Сарфоскому мосту и влетел в городские ворота как земляной смерч. Он не узнавал улиц, не узнавал города, глаза ему застила багровая мгла. Слегка придержав гаварда, но не давая ему остановиться, он на ходу подцепил правой рукой за пояс какого-то рибура и встряхнул его так, что тот уронил дотолан, напрочь забыв о своей удавке, торчавшей из-за красной пазухи. Нодаль усадил его впереди, обхватил за шею рукой и заорал в самое ухо:

– Ко дворцу Цкул Хина, куда?!

– Направо! – крикнул испуганный до полусмерти рибур и тут же поспешил добавить: – Теперь налево и прямо! Там, в конце улицы!

Нодаль с трудом уразумел, что в городе творится большой беспорядок – со всех сторон доносились крики, звон оружия, топот бегущих ног. Увидав перед собой озаренный огнями дворец, он отбросил рибура и помчался туда, уже ничего больше не слыша и ничего не различая по сторонам.

Выставив посох перед собой как турнирное копье, он с грохотом высадил створку каких-то ворот. Перед ним засверкали зайгалы и замелькали тагунские шапки. Он несколько раз крутанул посохом – и все исчезло. Потом гавард пошел в гору, и Нодаль разглядел под собой белые ступени широкой мабровой лестницы. Потом была дверь и сгрудившиеся возле нее рибуры. Проехать дальше верхом было невозможно – притолока мешала. Нодаль спешился, расшвырял рибуров и проник во дворец. Еще дюжина стражников кинулась от него врассыпную в громадной прихожей. Нодаль чиркнул заднего посохом по ногам, поднял за шиворот и крикнул:

– Где Цкул Хин?!

– Вот по той лестнице и налево, в конце галереи… – безропотно ответил тот и уронил голову.

Больше никто уже не решался вставать у него на пути, и через несколько лумов, с третьего удара разбив посохом в щепки высокую атановую дверь, Нодаль ворвался в покои наместника и за ногу выволок его из-под кровати с роскошным пологом.

– Где она? – гаркнул он изо всех сил, подняв Цкул Хина за уши над полом.

– О ком ты говоришь, славный витязь? – пролепетал тот трясущимися губами, кривясь от боли.

– О Вац Ниуль из Балсагана! – взревел Нодаль, не думая его отпускать.

– Ее здесь нет, и не было, клянусь! – истошным голосом завопил наместник. – Твои друзья отбили ее у тагун по дороге!

Нодаль, не разжимая рук, пару раз качнул шипящим от боли и стыда Цкул Хином и швырнул его в угол.

Понемногу славный витязь начинал приходить в себя. Распахнув окно, хлебнул холодного воздуха и взглянул вниз. Перед дворцом наместника завязалась нешуточная битва. В толпе мелькали знакомые лица, и тут Нодаль окончательно уразумел, где он и что происходит. Криан теснили балсаганцы. Вероятно, помогал им и кое-кто из оставшихся в столице коренных горожан. Но понять, кто в конце концов победит, все же пока не представлялось возможным.

Нодаль обернулся и поглядел на сидящего спиною к стене наместника. Выглядел он даже очень неплохо, только уши горели как фогораточьи гребни да правая рука повисла как плеть.

– Объяснять подробно времени нет, – решительно сказал Нодаль. – Поэтому сделаем так. Я остановлю своих, а ты прикажешь твоим сложить оружие. Если, конечно, жизнь тебе дорога.

С этими словами он подтащил Цкул Хина к оконному проему и крикнул громовым голосом:

– Стойте! Остановитесь! Здесь государь Тсаарнии Нодаль и наместник Цкул Хин!

Сражавшиеся внизу замерли и, отступив на несколько шагов друг от друга, подняли лица.

– Тсаарны! Вы победили, вложите оружие в ножны и проявите милосердие к поверженному врагу!

Выкрикнув это, Нодаль ткнул наместника в бок, и тот, набрав воздуху полную грудь, завопил:

– Криане! Сложите оружие! За неповиновение – смерть!

– Молодец, – сказал Нодаль и хлопнул его по плечу. – А теперь можно сесть и все обсудить подробно.

Цкул Хин кивнул и выдавил из себя подобие улыбки. Шум битвы не возобновлялся, и снова выглянув в окно, они убедились, что обе стороны повинуются их распоряжениям. Оба сели, и Нодаль приступил к рассказу о всеобщем примирении в Айзуре. Как вдруг кто-то окликнул его по имени. Нодаль обернулся. В дверном проеме с сияющими лицами стояли Цалпрак и его сыновья. В тот же лум, с трудом протиснувшись между ними, в объятья к Нодалю кинулась живая и невредимая Вац Ниуль. Он бережно обхватил руками и жарко расцеловал ее личико, а она только смеялась сквозь слезы, и оба были не в силах вымолвить хоть словечко.

– С чего это ты вздумал называть себя государем? – с ходу спросил Цалпрак, стараясь придать голосу строгости.

– Я – действительно наследник престола, – рассеянно вымолвил Нодаль и протянул учителю на ладони свою саору. – Смотрите, но только в моих руках.

Все, в том числе и Цкул Хин, чье поведение резко переменилось в сторону робости и подобострастия, склонились над чудесным камнем и как завороженные следили за сменою знаков листвы. А Цалпрак слово за словом произносил вслух. Когда саора начала повторять все сначала, он пробормотал:

– Да точно ли только в твоей ладони она являет эти слова?

– Давай проверим! – весело сказал Нодаль и вдруг повернулся к Цкул Хину. – К примеру, на нем.

Цкул Хин изобразил смущение и безропотно протянул уцелевшую руку. Улегшись к нему на ладонь, саора вновь заговорила, но на этот раз знаков было значительно меньше и изречение быстро пошло по кругу.

– «Ты – не он, он – не ты», – прочитал вслух Цалпрак.

Саору передавали из рук в руки, но она твердила одно и то же: «Ты – не он, он – не ты». В конце концов Цалпрак воскликнул, с восторгом глядя Нодалю в лицо:

– Ты – государь Тсаарнии! Сын лучезарной Вохтааль! Первое, что ты сделал, вернувшись, – остановил кровопролитие.

Он склонился перед Нодалем и Вац Ниуль в земном поклоне, и его примеру с готовностью последовали все остальные.

– Остановить-то я его остановил. Только понять не могу, отчего оно разыгралось? – сказал Нодаль.

– Очень просто, – отвечал Цалпрак. – Что случилось с Вац Ниуль, ты, судя по твоим действиям, уже узнал в Балсагане. Так вот, отбили мы ее у дюжины тагун возле самых городских ворот. А из города им на подмогу еще лихая дюжина выезжает. Ну, это нас не испугало. Наших-то – весь Балсаган. Это ж черная дюжина, и все верхом. Оттеснили тагун за ворота, а там уже, оказывается, добрые сарфосцы рибуров раскидали, шум заслышав, и опять ворота открывают. Я и решил – вернемся домой, а Цкул Хин все равно этого дела так не оставит, уж точно пришлет в отместку пару черных дюжин. Так лучше уж сразу ломить на дворец. Тем более, горожане поднялись на подмогу. И то, прорвались уже к самым дворцовым воротам. Как вдруг – ты. Несешься, словно ураган, никого вокруг не видишь, ни чужих, ни своих. Выбил посохом ворота – и во дворец. Вац Ниуль у меня за спиной только ахнула. А все остальное ты и сам знаешь.

– Помилуй, государь, не вели казнить! – жалобно возопил бывший наместник, извиваясь в попытках облобызать нодалевы сапоги.

– Забирай своих тагун и рибуров и отправляйся в Саркат. Расскажешь там обо всем, что случилось, моему другу и брату премудрому царю Шан Цвару, а уж он пускай решает, к какой службе вас пристроить. Кому вы здесь-то нужны? – величаво изрек Нодаль и думать забыл о минувшей вражде.

Через каких-нибудь полнимеха слух о возвращении государя пронесся по всем улицам и закоулкам тсаарнской столицы. Возле дворца собралась огромная толпа горожан, громогласно приветствуя царя и царицу и страстно желая на них поглазеть. Но вместо царя и царицы из дворца вышел Цалпрак с сыновьями и убедил толпу разойтись, объявив, что до вечера следующего дня государь и слышать не желает о празднествах ли в свою честь, о просьбах ли, тяжбах и прочих государственных делах.

Оно и не удивительно было тому, кто хорошо знал Нодаля и прежде: в ту ночь им владела одна Вац Ниуль, а об остальных подданных он сказал так:

– Они жили без царя много зим. Пускай потерпят еще несколько нимехов!

А тебе и лума не утерпеть, переходя от урпрана к урпрану? Вот и двадцатый закончился.