Глава 17

Вопросы, вопросы…

– У тебя интересный брат, – заметила Рената на другой день за завтраком.

– Интересный.

– Ты не рассказывал о нем!

– А что ты вообще обо мне знаешь?

Рената живет у меня, а Павлик у моей мамы. Ее это, похоже, ничуть не смущает, а меня наоборот – смущает и удивляет. Я не звал ее, но жить на два дома трудно, вечно нужно то одно, то другое – не набегаешься, и в один прекрасный день Рената перевезла ко мне вещи. Каждое утро я просыпаюсь и снова привыкаю к тому, что не один. Рената распевает как канарейка и готовит кофе, а вечером приходит после одиннадцати – и я жду ее с ужином. Мама, как мне кажется, вполне счастлива. Она даже перестала звонить по десять раз на дню и расспрашивать, как я. А когда звоню я, рассказывает мне о Павлике – какой он умный, воспитанный, красивый и вообще замечательный. Подтекст – и у тебя мог быть такой же!

– Я давно так не смеялась, – говорит Рената. – Ты совсем другой.

Казимир – весельчак, а я тяжелый нудный тип.

– Я серьезный! – Делаю вид, что обиделся.

– А его жена… Лена, кажется?

– Лена была первой красавицей курса, – поддразниваю я ее.

– Ничего, – снисходительно соглашается Рената. – Но пресна, пресна… Они очень разные.

– Противоположности сходятся, сама знаешь.

– Глупости! – возражает она. – Ей не хватает живости, она манерна, у таких, как она, подают к обеду льняные салфетки.

Я удивленно хмыкаю:

– Не знал, что это недостаток.

– Просто, когда нет ничего общего, обзаводятся льняными салфетками. В счастливых домах льняных салфеток нет.

Она бьет наповал своей логикой. Но мне кажется, я понимаю, что она хочет сказать: когда ничего от семейной жизни не остается, начинаешь занимать себя мелочами вроде салфеток, сервизов и кулинарных рецептов. У нас с Лиской не было льняных салфеток…

– И букет посреди стола, – говорю я.

– Именно! – Рената схватывает все на лету. – Вы близки?

– С Ленкой?! – изумляюсь я.

– С братом, дурачок!

Я задумываюсь. Пожимаю плечами.

– Что-то не поделили?

– Меня всегда жучили за его синяки, плохие отметки, проделки, я всегда был виноват, понимаешь?

– Но ведь сейчас он уже взрослый, – резонно замечает она.

– Иногда мне кажется, что нет.

– Ты злой!

– Ага! Ты меня еще не знаешь.

– А она тебе нравится?

– Кто?

– Лена!

– Я был в нее влюблен, – неожиданно признаюсь я.

– Ты?! И Казимир… увел ее? Отбил у тебя? – Она хохочет. – Бедняга! – Непонятно, кого она имеет в виду.

– Это старая история, я давно его простил.

– Я бы подохла с ней со скуки!

– Ничего ты не понимаешь! О такой женщине можно только мечтать. Хозяйственна, прекрасно ведет дом, букет на столе… опять-таки…

– Вышивает салфетки! Бр-р-р!

– Дались тебе эти салфетки.

– Давай пригласим их в гости!

– И ты приготовишь ужин?

– Еще чего! – фыркает она. – Закажем в ресторане. И никаких льняных салфеток!

– Давай… если хочешь.

…Двор моего старого дома пуст. День выдался серый и по-осеннему холодный. Я задираю голову, нахожу балкон. Есть свидетели – старуха и подростки. Сидели на лавочке напротив. Они видели, что случилось, они слышали крик, заметили время. Они не видели, как. Они не видели, когда она вернулась домой, – подъезд с обратной стороны. Возможно, там сидела другая старуха, которая видела. Или смотрела в окно. Она могла заметить, как Лиска пришла домой. Зачем домой, если я ждал ее в «Белой сове»? И кто пришел следом. Или с ней.

Дом – гигант, восемь подъездов, четырнадцать этажей, люди живут здесь годами, не имея ни малейшего представления о том, кто за стеной. Дом-город. Я уверен, что лишь немногие знали, что случилось. У всех свои проблемы – прелесть города заключается в том, что человек растворился в нем и спрятался. Превратился в анонима. Узкий мирок – семья, коллеги, несколько приятелей. Все. Десять замков на металлической двери. И только старухи на скамейке – доживающее племя, связующее звено между мирком и миром. Видят, слышат, обсуждают и выносят приговор.

Я нажимаю кнопку звонка. Щебет искусственной птицы бьет по нервам. Шаркающие шаги, движение в глазке, осторожный голос, не поймешь, женский ли, мужской, но несомненно старческий:

– Кто там?

– Простите, – начинаю я, чувствуя себя идиотом, – я ваш сосед, – забываю уточнить «бывший», – с одиннадцатого этажа…

За дверью с минуту переваривают сказанное мною, потом спрашивают:

– Из какой квартиры?

– Я сейчас здесь не живу… – Детский лепет. Подозрительный тип, не иначе – ворюга, охотится на стариков. – Я жил здесь семь лет назад.

– Чего надо?

– Я хочу спросить… – Задавать вопросы через дверь нелепо, голос мой звучит неуверенно, я оглядываюсь. – Семь лет назад тут случилось несчастье… девушка… – Язык не поворачивается сказать «выбросилась». – Девушка упала… с балкона, помните?

– Помню, рассказывали. Нас тогда тут не было. Мы здесь четыре года всего. А вы кто, из прокуратуры?

– Я ее муж.

– Муж?!

Дверь приоткрывается, натягивается цепочка, и я вижу морщинистое лицо и выцветший бельмастый глаз. Рассмотрев меня, старуха открывает дверь. Я могу гордиться – меня сочли приличным человеком. Я вхожу, меня обдает запахом старости и тлена. Старуха – маленькая, сухая, горбатая, с неожиданно цепким взглядом.

– Идите в залу, – приглашает она, махнув рукой.

Бедность, с которой я еще не сталкивался… Хотя нет! Я вспоминаю дом Лиски…

У меня другой круг. Эта старуха не моего круга. Убогость. Убитая мебель, старинный буфет, вылинявшие занавески, трещины на потолке. Я оглядываюсь. Старуха садится на диван, кивнув на кресло. Я усаживаюсь, с опасением прислушиваясь к треску, которое оно издает. Хозяйка вопросительно смотрит на меня.

– Извините, – запоздало говорю я. – Я пришел…

– Потянуло? Совесть замучала?

Востра, ничего не скажешь.

– Совесть? Нет, хотя… наверное!

Мне это не приходило в голову. Совесть замучила… не потому что виноват, а потому что остался. Потому что Лиска ушла, ничего не сказав и не объяснив.

– Я не знаю, почему она это сделала, понимаете?

– Понимаю, чего уж тут. Как ее звали-то?

– Алиса.

– Алиса. – Она смакует незнакомое имя. – Такое над собой делают от несчастной любви, горе-то какое…

Она сверлит меня испытующим взглядом.

– Наша любовь была счастливая.

– Мне Тарасовна рассказывала, соседка. Говорит, она молоденькая, а он постарше. – Она оценивающе смотрит на меня. – Красивая?

– Красивая.

– Может, больная? Или умом тронулась?

Больная? Умом тронулась?

– Здоровая. Молодая, красивая, здоровая. – «Любимая», – прибавляю про себя.

– А чего ж тогда?

– Не знаю.

– Может, по работе или какой враг? Оговорил, а она молоденькая, жизненного опыта нету, вот и пропала. Молодые жизнью не дорожат, это в старости – скрипишь, ничего не осталось, ни здоровья, ни радости, а цепляешься, когтишься, за каждый день благодаришь. Может, случайно?

– Не знаю.

– Трудно, – говорит старуха, качая головой. – С таким тяжем.

Именно, с тяжем.

– Я пойду, я думал, может, кто видел…

– Нас тут не было. Мы тут четыре года, батька так и помер, как переехали.

Я не сразу понял, что она говорит о муже.

– Никто не видел, как она вернулась домой. Я подумал, может, спросить еще, вдруг кто вспомнит. Может, она была не одна, или…

– …кто шел следом, – подхватывает старуха.

Я киваю. «Или кто шел следом» взял письмо. Открыл дверь своим ключом, вошел и взял. Хотя необязательно – Лиска могла открыть ему сама. Но письмо он мог взять только после…

– Я получил письмо…

– Письмо? – Старуха впивается в меня осмысленным взглядом, даже рот раскрылся.

– Ее письмо.

– Ее письмо?! – ахает она. – Когда?

– Сейчас.

– Это как?

– Не знаю.

– А что написано?

– Прощается.

– Господи помилуй! – крестится она. – А кто ж послал?

Я пожимаю плечами.

Она сосредоточенно жует губами. Потом говорит вдруг:

– А ведь это тебя хотят извести! Враг!

– Какой враг, – бормочу я. – У меня нет врагов.

Я поднимаюсь. Дурацкая затея.

– Хочешь адрес Тарасовны? Они переехали.

– Не нужно, спасибо.

Она бормочет еще что-то, поспешая за мной в прихожую. У меня мелькает мысль оставить ей денег, но я себя останавливаю, боясь ее обидеть, понимая где-то внутри, что деньги для ее поколения – не все, в отличие от моего. Она и рада бы помочь, да только нечем, а деньги ни при чем.

Я выхожу на улицу, втягиваю холодный воздух с моросью, снова нахожу глазами балкон своей первой самолично заработанной квартиры, где был счастлив. Лиска осталась там, вдруг приходит мне в голову. По периметру – ящики с пожухлыми цветами. Когда-то там стоял старинный, чугунного литья столик, раскопанный Лиской на барахолке. Он так там и остался…

– Покажи фотографии, – просит Рената.

Мы сидим и рассматриваем фотографии. Наши с Лиской. Каждую она берет в руки, долго смотрит.

«Молоденькая, – вспоминаю слова старухи. – Они не ценят, не понимают. жизнью не дорожат…»

Беззащитная. Не пришла ко мне, не захотела.

Не посмела? Убийство? Кому она мешала?

– А о чем она писала? – вдруг спрашивает Рената.

– О чем угодно, – отвечаю машинально. – Ты думаешь…

– Вполне. Вдруг она нашла что-нибудь… компромат! – выпаливает она.

– Компромат? Лиска?

– Может, она и сама не знала, а он узнал…

Жду, что последует «помню, в одной пьесе», сжимаюсь внутренне, но у Ренаты хватает такта промолчать.

– Была такая версия, следователь говорил с коллегами, забрали ее бумаги, ноутбук, – отвечаю я.

Невольно вспоминаю Колдуна, о котором она хотела написать, а я не позволил. Я не позволил, но это ничего не значит – Лиска, упертая и самоуверенная, вполне могла ослушаться. Ослушалась, как оказалось. Ну и что? Ему не привыкать, я уверен, что о нем писали не раз, и не всегда восторженно. За такие слова, как «шарлатан» и «аферист», в наше время не убивают. Что можно было о нем узнать? Что он убийца? Убивает своих почитателей время от времени? Кладет на них дурной глаз? Доводит до чахотки и судорог?

– А те бумаги, что остались у тебя, ты читал? – спрашивает Рената, и я вздрагиваю.

– Они были у следователя, мне их потом вернули. Я их не читал. Поверь, менты бы ничего не пропустили. Понимаешь, у нее были другие интересы – она познавала мир, фантазировала, видела его, как стрекоза…

– Стрекоза?

– Где-то я читал, что у стрекозы сетчатые глаза, и каждая ячейка видит отдельную картинку. Вот так и она. Какие там разоблачения…

– Нужно еще раз поговорить с Ольгой. Позвони ей!

Я и сам собирался. Позвонить, встретиться и спросить… Кто она и чего добивается. У Алиски не могло быть такой родственницы, она никогда о ней не упоминала, вся ее коротенькая история как на ладони: мама умерла, когда ей исполнилось шестнадцать, отца она не знала, помогал ей друг матери, семейный мужик. Поначалу я думал, что между ними что-то было, но когда увидел его, понял, что ошибался. Простой добродушный дядька, она звала его дядя Паша. Разве люди не могут помочь друг другу просто так? Дать задаром, а не за выгоду? Он, когда бывает в городе, звонит, заходит, мы сидим и разговариваем под водку. У него ферма в районе Зареченска и интерес к политике, и нам всегда есть о чем поговорить: то банковский кредит, то международная обстановка. Эта Ольга – чужая, ее облик – фальшь, ее слова – ложь. Что она может знать? И откуда вообще она взялась? А если знает, то пусть скажет!

Я звоню, но безуспешно. Автоответчик предлагает оставить сообщение. Я называю себя и прошу перезвонить. Я ввязался в игру и сделал первый шаг. Вернее, второй уже – первым была старуха из моего бывшего дома. Теперь ждем ответного хода…

Старуха сказала: это тебя хотят извести. Враг. Враг? Хочет извести? Хотел извести? Когда хотел? Тогда и хочет до сих пор? Кому я мешаю? Бред.

– Их видели вместе, – говорю я, хотя не собирался. Таково действие на меня Ренаты – я снова говорю то, чего не собирался. Подсознательно полагаюсь на ее странноватую логику – а вдруг сверкнет алмазом истина!

– Алису и… Илью Заубера?! – Рената даже привстает в волнении. – Не может быть! Кто видел?

– Не знаю. Казимир сказал кто-то. Так ему передали, какая разница кто…

– Она написала «прости меня»! – вспоминает Рената. Она уже все поняла – бедная девочка влюбилась, и от любви… Так думали тогда многие.

– Она написала «я никого не виню». Не вяжется.

– А может, как раз вяжется – он ее бросил, но она его не винит.

– И сообщает об этом мне?

Рената пожимает плечами. Она мучительно соображает, на лице – вдохновение, рот приоткрыт. Я беру ее руку, целую.

– Пошли ужинать.