Кучук

Стамбул представал во всей своей ободранной, грязной, перенасыщенной дикой жизнью красоте. Телесные судороги улиц. Голуби возле мечетей. Безделье и снование тысяч людей. Гулянье вместо смеха и плача. Гулянье от голода. От отчаянья. От одиночества. Самая спесивая и грязная толпа нищих, которая когда-либо ходила по земле. Шариат позволял побираться старым, бедным, слепым, параличным. Кадий Стамбула назначал главного поводыря нищих – башбея, который выдавал разрешение на право собирать милостыню. Разрешалось попрошайничать в базарные дни – понедельник и четверг. Ходили по улицам и площадям со знаменами, точно воины. К ним присоединялись бедные софты – кто там разберет, где нищие, а где мусульманские ученики? Есть хотят все. Нет прожорливее существа на земле, чем человек, а Стамбул самая прожорливая из столиц мира. Так велось еще от греческих императоров, не зря же Фатих и после завоевания Константинополя целых три года не решался переносить туда столицу из Эдирне. Султан Селим, проведший все свое царствование в походах, не слишком заботился о Стамбуле, установленные еще при Фатихе нормы снабжения столицы не менялись, а между тем город рос, количество бездельников увеличивалось с каждым днем, прожорливости столицы не было ни удержу, ни границ, и когда Сулейман после походов на Белград и Родос на несколько лет засел в своих дворцах, он пришел в ужас от Стамбула, который предстал ему гигантским, вечно разинутым ртом, бездонной глоткой, ненасытным желудком. Столица пожирала поставляемое провинциями в один день, проглатывала одним глотком и снова была голодна, недовольна, это была какая-то прорва, готовая поглотить весь мир, ненасытный молох, требующий принесения ему в жертву всего живого, жратвы и питья, одежды и молитв, дров и воды, посуды и пряностей, оружия и цветов, сладостей и соли, мудрости и огня, мечетей и базаров, коней и кошек, рабов и разбойников, судей и подметальщиков улиц. Днем и ночью отовсюду, сушей и морем, везли в Стамбул хлеб и мясо, рис и мед, растительное масло для пищи и для освещения, сыр, фрукты и овощи, пряности, краски, меха, украшения. Из Румелии и Анатолии шли бесконечные отары овец, из Валахии и Молдавии волы, из Крыма кони, продовольствие прибывало к пристаням Текфурдаг, Гелиболу, Гюмюль-дюйне, Ун-капаны. Когда великим визирем стал Ибрагим, он, по совету Скендер-челебии и Луиджи Грити, ввел по всей империи жесткий учет всего живого, всего, что выросло и могло вырасти, провинциям, санджакам и даже самым маленьким казам устанавливалось количество баранов, которых они должны были выкормить. Стамбул должен был знать о каждой дойной овце в самых отдаленных закутках огромной державы, точно указывались сроки поставок мяса для столицы и даже породы овец. Отары должны были прибывать в Стамбул не позже дня Касима из Румелии и Анатолии, бейлербею Диярбакыра велено было поставлять туркменских баранов из Зулькадарлы для султанского дворца, установлены были цены на овец: та, что ягнилась один раз, стоила двадцать акча, дважды – двадцать пять, трижды – двадцать восемь акча. Стамбульский кадий через назначенных им надсмотрщиков рынков – мухтесибов – следил, чтобы не нарушались установленные цены и порядок торговли. Чужеземные купцы имели право продавать только оптом, в торговых рядах стояли купцы стамбульские. Назначенные кадием эмины наблюдали, чтобы прежде всего закупалось все для султанских дворцов, потом для двора великого визиря, членов дивана, великого муфтия, дефтердара, для янычар и челяди и лишь потом позволялась вольная торговля. С ведома кадия мухтесибы устанавливали цены на хлеб, мясо, овощи и фрукты, на ячмень, корма для коней. Овощи и фрукты должны были быть свежие, кони подкованные. Товары качественные. Весы исправные. Аршины не укороченные. Мухтесиб ходил по рынку, слуги несли за ним фалаку – похожую на смычок толстую палку с крепкой веревкой, символ власти и наказаний. Провинившегося купца карали незамедлительно. Слуги мухтесиба скручивали ему ноги фалакой и давали тридцать девять ударов по пяткам. Мухтесиб мог проколоть нарушителю торговли мочку уха, разодрать ноздрю, отрезать ухо. Дважды в год стамбульские базары объезжал, переодевшись, великий визирь, чтобы проследить за тем, как несут службу мухтесибы.

В своей беспредельной жадности Стамбул замахнулся на освященный тысячелетиями обычай и привилегию Востока – на вольную торговлю, на вольные прибыли, на вольных и независимых купцов. Привыкшие к захватничеству и грабежам, здесь не полагались на случай, не надеялись на караваны с товарами и продовольствием, верили только в принуждение, жестокость и насилие. Купцы-джелабы, освобожденные от налогов, должны были поставлять овец и скот для Стамбула, сдавая их по принудительно низким ценам. На всех джелабов были заведены списки – ирсали, и уже ни скрыться, ни бежать, все равно ведь догонят, разыщут и на том свете, заставят. Джелабы, пригнав скот в столицу, отдав почти задаром все положенное для дворца султана, для шах-заде, визирей, бейлербеев, казиаскеров, капиджиев, нишанджиев, дефтердаров, реисов и эминов, продавали остатки по установленным ценам мясникам – касабам. Касабы тоже несли потери, но поскольку они были стамбульцами, а столичным жителям нельзя было наносить ущерб, то их убытки покрывались за счет принудительных поборов с ремесленных цехов.

Все было принудительно: принудительные поставки, принудительные торговцы, принудительные цены. Как ни усердствовали султанские чиновники, но дорога была далекая, терялись в ней целые отары овец, табуны скота, из каждых сорока отар, предназначенных для Стамбула, если и доходило до столицы десять – пятнадцать, и то хорошо, остальные же где-то исчезали по дороге, распродавались, разворовывались, и писцы великого визиря то и знай записывали: не пришло двадцать тысяч баранов, не пришло сорок тысяч, шестьдесят тысяч. Из Стамбула под страхом тягчайших наказаний запрещено было вывозить любое продовольствие: скот, хлеб, муку, оливковое масло, даже соль и цветы. Ибо и цветы провинция тоже обязана была поставлять для султанских и визирских дворцов: пятьдесят тысяч голубых гиацинтов из Мараги, полмиллиона гиацинтов из Азаха, четыреста кантар роз красных и триста кантар особых из Эдирне. Продовольствие и товары перехватывались еще за Стамбулом, придерживались, чтобы поднять цены, не допускались в столицу, когда же попадали в Стамбул, то и тут переполовинивались, чтобы тайком перепродать, вывезти из стен столицы и содрать там тройную цену. Спекулировали придворные, султанские повара и чашнигиры, слуги и воины, писцы и янычары, визири и сам великий визирь, который, загребая невероятные прибыли, не брезговал и мелочами, хорошо зная, что богатство начинается с маленькой акчи. Не помогали строгие султанские фирманы, показательные кары, по ночам на баржах и барках через Босфор переправлялись десятки тысяч овец к ближайшему порту на Мармаре – Муданье, а оттуда выкраденные из Стамбула отары либо угонялись в ободранные, голодные провинции, либо возвращались назад в столицу, где казна снова выкладывала за них денежки, чтобы отары снова были тайком переправлены на азиатский берег и еще раз перепроданы.

Навести порядок в этом беспорядке не в силах была никакая власть. Весь Стамбул был разделен на кварталы, каждый из них на ночь отгораживался от соседнего воротами – махали-капу, чтобы каждый квартал отвечал за собственные злодеяния, но не помогали и махали-капу, никакие замки и задвижки не способны были сдержать силу молчаливую и всемогущую – золото.

Ибрагим^, вернувшись из венгерского похода, взялся было навести порядок в столице, сам ездил по стамбульским базарам, лично допрашивал задержанных с контрабандой владельцев босфорских барок – реисов, сам следил, как скручивают фалакой ноги провинившимся и стегают по грязным пяткам воловьими жилами, кричал караемым: «Скажешь, кто послал тебя? Скажешь?»

Стамбульский сброд проходил перед его глазами. Мелкие воришки дайсы, грабители и убийцы – каба дайи, ночные сторожа – бекчи, смотрители печей в банях – кюльханбеи, подметальщики улиц – ферраши, люди опустившиеся, отчаянные, готовые на все худое; если бы им кто-нибудь угрожал даже адом, то и тогда они, пожалуй, прежде всего полюбопытствовали бы, сколько им там заплатят.

Проведя несколько часов в помещении для допросов, Ибрагим целую неделю не мог избавиться от впечатления, что от него так и разит грязью, нуждой и ничтожеством. Жаловался своим друзьям Скендер-челебии и Луиджи Грити. Венецианец раскатисто хохотал, слушая эти признания, Скендер-челебия неутомимо поучал:

– Даже одна акча, выбитая из мелкого воришки, может составить фундамент богатства целой державы. Сто акча дают аспру. Сто аспр дают дукат, сто дукатов – это уже состояние, тысяча дукатов – богатство, миллион – всемогущество.

– Почему я должен собирать эти акча для всей державы?! – восклицал Ибрагим, брезгливо потирая руки. – Я не предназначен для такого дела!

– А какое предназначение выше собирания богатства? – спрашивал Скендер-челебия.

– Собирание мудрости – вот!

– Разве мудрость – это не богатство? Мудрость – это только ступень перед богатством истинным, перед достатком житейским, перед золотом.

– Золото? У меня его уже слишком много! – презрительно кривился Ибрагим. – Хвала Аллаху, я смог возвратить тебе твою Кисайю, от которой несло золотом, как от выброшенной на солнце рыбы дохлятиной, и могу теперь наслаждаться жизнью без этого мертвящего запаха.

– Тебе дана в жены султанская сестра, которая еще больше пахнет золотом, – усмехнулся в бороду Скендер-челебия. – Теперь ты прикован к этому металлу навеки, и уже не спасет тебя никакая сила. Золото – наивысшая святость на этом свете.

– Ты слышал? – возмущенно всплескивал руками Ибрагим, обращаясь к Грити. – Если бы я выдал этого дефтердара имамам, они велели бы толпе избить его камнями. Золото – наивысшая святость! И кто же это говорит?

– Каждый выбирает себе святость где может и как может, – пытался примирить их Грити. – Но я купец и тоже верю только в золото. Во что же еще верить в этом безумном мире?

Однажды зимней ночью люди великого визиря задержали в Мармаре большую барку, полную овец самых ценных пород – кивирджик, карамай, курджак. Такие овцы предназначались султанским кухням и выкрадены были, видимо, оттуда. Реис барки, чтобы не попасть в руки эминов, прыгнул в море и утонул. Немногочисленная охрана не то откупилась, не то отправилась вслед за своим реисом, захвачен был вместе с султанскими баранами только маленький, богато разодетый молодой евнух, у него к тому же нашли чашу для шербета, на которой отчетливо виднелась султанская тогра, тоже выкраденная из Топкапы.

Придворные почти не попадались людям великого визиря, либо обманывая их, либо своевременно откупаясь, но этот маленький евнух не сумел сделать ни того ни другого, поэтому о нем доложили Ибрагиму. Великий визирь решил допросить схваченного лично. Велел поставить его в помещении для пыток, чтобы сразу отбить охоту запираться, пришел туда весь в сиянии золота и драгоценных камней, окруженный блестящими пажами и телохранителями, сел на золотой стул, кивнул заросшим дурбашам, чтобы они подвели обвиняемого, вполглаза глянул на мизерное существо, которое, путаясь в широком одеянии, пыталось дотянуться до его золоченого сапога, спросил сквозь зубы:

– Ты кто такой?

– Кучук^[88], – пропищал недомерок, тычась в пол перед Ибрагимовыми сапогами, ближе его не подпускали дюжие дурбаши.

– Го-го! – захохотал великий визирь, а за ним и его приспешники. – Да ведь и так видно, что ты кучук. Я спрашиваю, кто ты.

– Кучук, – не зная, чего от него хотят, повторил тот, таращась на грозного пашу и его подручных. – Так зовусь сызмалу, потому что всегда был маленький и никогда не рос.

– Но ведь вырос в преступника, да? Откуда ты и кто? – топнул ногой Ибрагим.

Кучук заплакал. Размазывал слезы грязной ручонкой по маленькому личику, глотал их вместе с торопливыми словами. Разве же он виноват? Его послал начальник султанских кухонь, сам матбах-эмини, как посылал до сих пор других поваров и прислужников. Выбрал именно его, Кучука, потому что маленький, незаметный, такой проскользнет всюду, не попадется. А он попался. И теперь плачет не потому, что боится, а от тревоги за плов, который должен был назавтра приготовить для ее величества султанши Хасеки – ведь только он один умеет подкладывать дрова под котел, в котором готовится плов со сладостями, он говорил об этом и матбаху-эмини, но тот накричал на него и вытурил в эту опасную поездку, велев вернуться до утра, привезти ему деньги за баранов и приниматься за плов.

– Ты, гнида! – закричал на Кучука великий визирь, пиная маленького поваренка своим золоченым сапогом. – Смеешь произносить тут высочайшие имена?! Дерьмо собачье! Я тебе смешаю день с ночью! Велю содрать с тебя кожу, как с барана, и сдирать тоже, как с барана, не ножом, а руками, чтобы не испортить, а потом высушить и повесить на пристани Текфурдаг с надписью: «Так будет со всеми, кто попытается красть в Стамбуле баранов».

Но пока Ибрагим ярился, кричал и придумывал наказания для ничтожного воришки, в душе он рассуждал холодно и спокойно. Когда услышал имя султанши, его охватило неодолимое искушение использовать приключение с преступной баркой и этого подонка, чтобы бросить хотя бы тень на султанскую любимую жену.

Уже представлял себе, как поползут по столице шепотки, что сама султанша, как и все в Стамбуле, нарушает строгий султанский фирман, поддалась жажде наживы, крадет и перепродает. Но сразу же и отбросил это неразумное желание. Был слишком умен, чтобы слепо равнять всех людей. Это только набитый золотом Скендер-челебия не признает ничего, кроме денег, он даже тех баранов, что подарил ему султан в Венгрии, сумел трижды перепродать для казны и подговорил проделать это со своими баранами и великого визиря. Султаншу не подговоришь, и никто бы не искусил эту женщину никаким золотом. Не принадлежала к обычным женщинам с примитивной жадностью и страстью к расточительству. Может, потому и лютовали толпы, называя ее чародейкой и колдуньей, что неспособны были разгадать ее душу, не знали, чего хочет эта странная женщина, к чему она стремится. Ведь когда человек не загребает богатство, для обретения которого ему достаточно протянуть руку, он неизбежно становится загадочным, смущает и раздражает простые умы. А между тем есть вещь значительнее богатства – власть. Кто владеет богатством, тот владеет еще не всем. Вдруг появляются желания, коих нельзя удовлетворить никаким золотом. Ближайший пример его друг Луиджи Грити. Казалось бы, чего еще надобно этому человеку? Но, пресыщенный всем, он возжелал недостижимого даже в его положении – высокой власти. Надоедает Ибрагиму, уже несколько раз намекал самому Сулейману, что ждет вознаграждения за свои финансовые советы и содействие. Хочет стать чемто вроде султанова наместника в Венгрии, к тому же получить звание епископа. Священный сан, допустим, он легко сможет купить у папы. Но наместничество? При живом короле, возведенном на престол султаном, и наместник? Да еще и гяур? А Грити заупрямился и отступать не хочет ни за какую цену. Казалось бы, у человека столько золота, что уже он стал как бы выше любых желаний и прихотей. Оказывается, нет. Золото – это еще не все. Только власть может дать полное удовлетворение всем человеческим страстям. Поэтому Хасеки, не заботясь ни о каких мелочах, замахнулась сразу на самое большое – на власть, к тому же наивысшую – над самим султаном. Может, еще и сама не знает этого и все делает неосознанно? Что же, умные люди должны постичь скрытое направление ее действий. Он, Ибрагим, не спускал глаз с султанши. Видел, как она постепенно завладевает Сулейманом, отвоевывая у него, Ибрагима, все новые и новые участки падишаховой души, настанет день, когда она завладеет властителем безраздельно и, когда обнаружит это, постигнет размеры и пределы своей силы, прежде всего уничтожит своего грознейшего соперника, великого визиря, заодно отомстив за свое кратковременное рабство (пусть и кратковременное, но ведь все равно позорное – для позора не имеет значения продолжительность во времени) и за свое унижение, поскольку женщины могут прощать все, но только не рабство и унижение.

Но разве не достаточно ему тяжкой враждебности султанши, чтобы еще отягощать себя попыткой очернить Роксолану, возведя на нее поклеп в мелком мошенничестве? Ясное дело, этот обрубок человеческий, чтобы сберечь свою мерзкую шкуру, согласился бы на все и засвидетельствовал бы против самого пророка и Аллаха на небе, но кто же станет пользоваться услугами подонка?

Ибрагиму бы незаметно велеть дурбашам, чтобы убрали Кучука с глаз, убрали, быть может, и навеки, но он сидел какое-то время, словно забыв о евнухе, уставившись на него невидящим взглядом своих тяжелых глаз. Никак не мог отогнать искушения как-то соединить случайно пойманного дворцового поваренка с властительницей Топкапы. Наконец махнул рукой дурбашам, но не резко, наискосок, что означало бы смерть, а вяло, пренебрежительно, сверху вниз: в подземелье. Пусть посидит, покормит крыс.

Ночь для Ибрагима была потеряна безнадежно. Вечер отдал державным заботам, теперь мог разве что спать, да и то в одиночку: к Хатидже поздней ночью не пойдешь – султанская сестра не любит, чтобы ее тревожили без предупреждения. До Грити далеко, да и не уславливались о встрече. Виола и перс-музыкант опротивели. Книги валятся из рук. Можно бы проскакать с телохранителями по улицам Стамбула, вылавливая всех, кто слоняется без фонарей в руках, но и это не привлекало. Великий визирь вернулся в свои рабочие покои, выслушал от старшего писца донесения от санджаков, отдал распоряжения на завтра, потом велел привести к себе Кучука. Полагалось бы подержать того хотя бы до утра в подземелье, возле зверей, чтобы нагнать еще большего страха, но не хотелось тратить на этого человечка слишком много времени да и не поместится больше страха в его ничтожном теле.

Кучук, брошенный на роскошные визирские ковры, должен был бы почувствовать себя ошеломленным этой роскошью, но он вряд ли и замечал ее. Снова ползал, уткнувшись носом в пол, норовил по-собачьи лизнуть сапоги великого визиря, а тот то и знай гадливо отталкивал его, махнул телохранителям, чтобы оставили его наедине с Кучуком, встряхивая пальцами, как бы желая стряхнуть с себя грязь, которой набрался от общения с этим человечком, процедил сквозь зубы:

– Теперь рассказывай мне о себе быстро и без лишних слов, ты, сын шакала и свиньи. Ну?

– Ваше высочество, мой визирь, – бормотал тот, – я Кучук, Кучук…

Ибрагима передернуло. Как ни перепуган этот презренный прислужник, а все же не забывает, что он только «высочество», а не «величество», как султан и султанша.

– Какой я тебе визирь? – взревел грек. – Твои родичи в аду, да и то в отвратительнейшей его части. Кучук? Что такое – Кучук?

Евнух поднял голову, вытаращился на великого визиря. Никак не мог понять, чего хочет от него этот всемогущественный человек. Ну, он действительно Кучук, тут уж ничего не прибавишь. И назван так не в честь самого короткого месяца, а потому, что в детстве ему навеки укоротили тело так, что уже ничем не дотачать. Отсюда и имя. А каково имя, такова и жизнь. Приходится жить так, как живут вокруг тебя, а там суета, тщеславие, неправда и сплошное зло. Одни кичатся происхождением, другие положением, иные богатством, красотой, силой, а ты не имеешь ничего – ни надежд, ни страхов, ни души, ни тела, только запуганная ненависть ко всему сущему, загнанная в отдаленнейшие закутки души. Он никогда не искал своих корней, не знал, где их искать, не помнил ничего о своих истоках, как будто вырос здесь, под стенами гарема, как черное зелье на том месте, куда выливают помои. Звали Кучуком потому, что жил тут с малолетства, как будто и родился в аду султанских кухонь, среди исполинских медных котлов, под которыми вечно гоготало пламя. Чуть проснувшись, уже разносил еду гаремницам, поставив на голову тяжеленный поднос, переваливался на коротеньких ножках по длинным мабейнам^[89] гарема, ставил блюда на полочки шкафчиков-вертушек, указанных евнухами. Никогда не видел, кому он подает еду, его тоже не видели. Шкафчик вертелся в стене, поднос исчезал на той стороне, невидимые руки снимали его с полочки, ставили себе на колени, или на столик, или на подушку – миндер, нежные уста касались пищи, принесенной Кучуком, а он, между тем, бежал снова в кухню, брал новый поднос, нес его в другое помещение, евнух указывал ему на пустую полочку… Знал или не знал о гаремницах, которым приносил еду? На это не может быть однозначного ответа.

Слышал нежные голоса. Слова. Разговоры. А кто слышит, тот уже знает. Имел дело с деревом, а в дереве всегда можно сделать незаметное отверстие. Проколоть шилом стенку круглого шкафчикавертушки – и уже тебе открываются внутренности гарема. А кто видит, тот тоже что-то может знать. Может, оно и ни к чему для такого маленького служки, но разве человек ведает, что ему нужно, а что нет? Тогда возжелал подняться выше во дворцовой иерархии, из простого разносчика пищи стать поваром – ахчи. Пусть не ахчиуста, не великим мастером кормления людей, к тому же таких вельможных, как султанские жены, а простым себе поваренком, опятьтаки кучуком. Он изучал искусство ахчи, но хотя кое-что в нем казалось ему непостижимым, а старые ахчи-уста всячески укрепляли его в этом убеждении, он учился упорно, отчаянно, ожесточенно, терпеливо сносил насмешки, побои, издевательства и чего же достиг? Только права подкладывать под котел дрова. Даже воду в котлы заливали другие, более доверенные, до которых Кучук, казалось, никогда не сможет дорасти. Грязный, оборванный, перепачканный сажей, как стамбульский кюльбекчи, он только и знал, что выслушивал презрительные слова старших поваров: «Что? Ты хотел бы к котлам? Такой неряха и грязнуля? Да ты знаешь, что у настоящего повара должен быть чистый не только зад, как у каждого правоверного, но и руки, нос, борода, шея и все иное, чтобы никакая зараза не могла попасть от тебя в котлы!»

И вот счастье! Его заметил сам матбах-эмини, сказал ему несколько благосклонных слов, велел выдать Кучуку дорогую одежду, теплый халат и шапку и послал выполнить чрезвычайно важное поручение.

– Что ты знаешь про гарем? – спокойно спросил у Кучука Ибрагим.

Тот испугался еще больше. В бормотании о своей жизни на султанских кухнях он немного отошел от страха перед этим грозным человеком, а теперь все начиналось сначала.

– «Клянусь Аллахом милосердным и всепрощающим и этим беспечным городом…»

– Ты мне еще поклянешься, – пообещал ему великий визирь, – я еще выпущу тебе все, что содержится в твоих кишках! О гареме что знаешь?

– Ваше высочество! – заскулил Кучук. – Ну откуда же мне знать? Я только дровонос. Подкладываю под котлы и наблюдаю за огнем. В гарем могут ходить только мальчики до двенадцати лет. Даже евнухов из кухни только маленьких туда…

– А те – что они знают?

– Да разве я…

– Говори все!

– Аллах часто милостив даже к безумным… Они узнают там и запрещенное…

– Ага, узнают. А потом?

– Кто что слышит, что видит, несет и разносит… Но ведь не я, ваше высочество, не я…

– Тебе доносят?

– Кто я? Ничтожный дровонос.

– А если бы стал ахчи-уста?

– Разве об этом может мечтать простой смертный?

Ибрагим встал с дивана, подошел к Кучуку, сгреб его за ворот одежды, тряхнул.

– Поклянись, что нигде никому не проговоришься о том, что тут услышишь, ты, последыш!

Не отпускал ворот, все сильнее закручивал, так что Кучук захрипел, задыхаясь и синея. Потом чуть ослабил, крикнул:

– Ну!

– Клянусь, – прохрипел Кучук, не зная, в чем же ему клясться.

«Клянусь небом – обладателем башен, и днем обещанным, и свидетелем, и тем, о ком он свидетельствует! Клянусь посылаемыми поочередно, и веющими сильно, и распространяющими бурно, и различающими твердо, и передающими напоминание, извинение или внушение! Ведь то, что вам обещано, – готово случиться!»

Ибрагим швырнул Кучука на ковер, вытер руки.

– Ты хороший мусульманин.

– «Поистине, – пробормотал Кучук, – Аллах – дающий путь зерну и косточке».

– Слушай обоими ушами, – спокойно промолвил великий визирь, усаживаясь на диване и подкладывая под спину парчовые подушки. – Ты придешь к матбаху-эмини, принесешь ему деньги за баранов. Денег я тебе дам. Ничего не скажешь ни про барку, ни о том, где ты ночью был. Не скажешь никому, иначе… Ты поклялся святой книгой, но и без клятвы я бы все равно разыскал тебя даже под землей… Скажи начальнику султанских кухонь, что выполнишь еще не одно его поручение. И выполняй, пока он не поставит тебя настоящим ахчи. Мои люди помогут тебе даже в незаконных делах, чтобы ты законно получил свое место, о котором мечтаешь с давних пор. А между тем ты будешь докладывать мне все, что узнаешь о султанше Хасеки и султанских одалисках. Султан мужчина и пользуется женами для удовлетворения своих плотских утех. Но жены изменчивы, тем или иным способом могут нанести великое оскорбление его величеству падишаху, да продлит Аллах его тень на земле. Даже самый замысел такого оскорбления уже злодеяние. Если чтото заприметишь, услышишь, догадаешься, немедленно должен найти способ рассказать мне об этом…

– Да не увидят глаза мои того, что заставляет думать разум, – пробормотал Кучук.

– Ну! – прикрикнул на него Ибрагим. – Я буду следить за тобой. За малейшую провинность с тебя сдерут шкуру опытнейшие палачи – джеллаты. А теперь прочь с моих глаз! Погоди, сколько ты должен принести денег для матбаха-эмини?

Получив деньги, Кучук попятился от этого страшного человека, который в любое мгновение мог лопнуть от гнева, опередив срок, предназначенный ему Аллахом. Если бы не был и сейчас еще так перепуган, то посмеялся бы от мысли о том, какой малой ценой выкупил свою жизнь, за которую в эту ночь никто не дал бы и выщербленной акчи. Подслушивать и подглядывать за султаншей? Что могло быть проще? Все равно же все они там, на кухнях, только то и делали, находя в этом своеобразное развлечение, и утеху, и хотя бы незначительное возмещение за свое вечное рабство. Они видели, как набивают желудки разленившиеся одалиски, сами же напихивались подслушиванием, подглядыванием, запрещенными тайнами. Каждый чем-то питается на этом свете.

Уже отпустив евнуха, Ибрагим пожалел, что не велел выпороть его хотя бы для острастки. Для большего страха. Доносчиков имел достаточно и без этого ничтожного Кучука. Но то были платные улаки, их предупредительность измерялась количеством получаемых ими денег. Этот будет доносить за страх. Всякий раз надеясь, что лишается этого страшного чувства, продавая чью-то душу (может, и Роксоланину), не ведая в своей ограниченности, что от страха спастись ему уже не дано. Но чтобы человек ощутил, что это зловещее чувство разрастается в нем, как могучее ядовитое дерево, его нужно иногда бить долго и мучительно. Небитый не знает страха. От таких людей толку не жди. Наверное, и держава, населенная одними небитыми людьми, долго не продержится и рухнет, еще и не расцветя, как буйный папоротник, не укоренившийся на земле.

Ибрагим чуть не крикнул огланам, чтобы догнали и возвратили Кучука для завершения расправы. Утешил себя мыслью, что евнух не минует его рук. Ведь если подумать, то разве же не все равно, когда бит будет человек?