XV

Поздно этим летом съехались в Никудышевку. По разным причинам: Павел Николаевич был завален неотложными делами и кляузами между земством и строителями железнодорожной ветки; Елена Владимировна, благополучно разрешившаяся от бремени младенцем Евгением, еще не чувствовала себя достаточно окрепшей, боялась дорожной тряски, и обе с бабушкой ждали, когда Сашенька, захватив Петю с Наташей, подъедет из Казани, чтобы тронуться в отчий дом сразу всем вместе. А детей отпустят только числу к двенадцатому июня. В Никудышевке пребывали пока только тетя Маша с мужем и радостно готовили главный дом к встрече дорогих гостей. Наскучились они оба за зиму страшно, со скуки вздорили между собою, читали «Русское богатство» и спорили, сами не зная о чем. Обленилась за зиму дворня. Она тоже привыкла к беготне и суматохе, а тут будто и делать совсем нечего. С господами тошно, а без них — скучно. Народ в Никудышевке как будто отдышался от голодной и холерной напастей и повеселее, подобрее стал. Девки уже приносили землянику, но управительница не купила, а рассердилась: дорого просят, мол, — а вот будь сами господа — не посмотрели бы на цену, с руками оторвали бы. Они не скупятся, как «тетя Маша ихняя, которая за кажнюю копейку дрожит». Некому и курицу продать: тоже не берут. Мужики справляются:

— А что, Микита, как слышно? Когда сам-то барин приедет?

— Ничего неизвестно. К тетке Маше идите! Она заместо всех у нас.

— Это нам не подходит, — говорили задумчиво мужики и вздыхали.

Конечно, не подойдет: на ее мужа, управителя, хотят пожаловаться Павлу Николаевичу, а он, Никита, к его жене посылает. Жена мужу не судья, не наказчица. И с арендой многие тянут: надеются, что сам барин сбавит, а управитель этого сделать не может. Бабы старую барыню спрашивают: больно лечит от зубов хорошо, а энта, тетка Маша, давала капель, да что-то не помогают. Никудышевские плотники приходили: будет али нет барин заместо пустого холерного барака школу достраивать? Всем вдруг господа понадобились, когда их не стало. Точно скучают! Все уходят озабоченными и печальными, узнавши, что не приехали и неизвестно, когда приедут. Говорят между собою:

— Не едут… Не иначе это, как обиделись за барак свой!

— Да ведь оно знамо, что обидно… А нам не обидно, што ли? Все люди, всякий свою выгоду и свою правду отстаиват…

Честь Павла Николаевича в Никудышевке была восстановлена. Один из оправданных по делу молодых мужиков, грамотный и понатершийся около умных людей на стеклянной фабрике, объяснил, что барин за них стоял и доказывал, что земли мало дали, как воля пришла, а вовсе не против воли сказывал. Которые удостоверились, а которые были в сомнении:

— Что же они сами нам свою землю-то не отдали?

Была враждебность в семьях, члены которых из-за барака и убийства в Сибирь пошли, но и та притупилась от мелочей повседневной крестьянской жизни и от примиренности: большой грех на себя взяли, человека убили, значит, и страдание надо принять, за это и сам Бог не прощает, а не то что люди.

— От тюрьмы да от сумы не зарекайся!

Когда тут злобиться? Весной и поплакать-то некогда. Горит человек в работе.

Вот и в барском доме тумаша^[255]: тетя Маша дом приготовляет, муж на поле либо на дворе, в сараях и амбарах, как крыса, роется либо с мужиком вздорит.

Однажды ночью, когда тетя Маша с мужем сладко спали в своем флигеле, их разбудил стук в окошко. Послушали — Никитин голос хрипит.

— Что он там?

Набросил на плечи Иван Степанович старенькое пальтишко, в темные сенцы вышел:

— Ты, Никита?

— Я самый.

— Что случилось?

— Приехали к нам господин с бабочкой… А я сумлеваюсь ворота им отпереть… Сам бы вышел, барин, да поглядел! Брат, говорят, я вашему барину, а я гляжу: личность неизвестная. Я обоих брательников нашего барина хорошо помню. Разя еще какой есть…

— Пришли или приехали?

— На телеге приехали. Мало ли всякого шатущего народа теперь… Боюсь пустить. Ворота у меня на запоре. Ждут они.

Усомнился и Иван Степанович: один брат, Дмитрий, только в прошлом году с каторги на поселение вышел и живет теперь в Иркутской губернии, другой, Григорий, третий год без вести пропадает. Никакого письма не было и вдруг…

Посоветовался с тетей Машей: велела одеться и с фонарем к воротам выйти посмотреть сперва, а на случай в карман револьвер захватить. Встревожилась и тетя Маша. Засветила лампу, наскоро оделась, вся в любопытной тревоге. Что за история? Осталась ждать.

Подошел с фонарем в руке к воротам Иван Степанович. Никита там уж, через решетку переговаривается. Посветил Иван Степанович через решетку: баба в телеге, около телеги — никудышевский мужик, у ворот — господин незнакомый: с головы будто интеллигент, а дальше не то мещанин, не то приказчик. Борода, щеки в кучерявых волосах, усы. Совершенно незнакомое лицо!

— Кто вы такой и по какой надобности? — строго и негостеприимно спросил Иван Степанович, а фонарь на лицо незнакомое навел.

— Да нешто, дядя Ваня, ты не узнаешь меня? — спросил незнакомый, сверкнул кроткими большими глазами и показал белые зубы в улыбке.

И в этой улыбке было столько близкого и знакомого для Ивана Степановича, что он радостно воскликнул:

— Гришенька? Ты? Господи Боже мой!.. Не узнаешь тебя, родной мой!

Никита тоже теперь признал по голосу и бросился отворять ворота. Тоже обрадовался:

— Вот ведь как оно! За покойника считали, а он тут стоит!.. Чудны дела Твои, Господи!

Раскрылись ворота. Григорий с дядей Ваней трепыхались в судорожных объятиях и чуть не попали под въезжавшую телегу.

— Ах, Боже мой!.. А мать твоя все слезы давно выплакала… Что ж ты третий год весточки матери не дал? И не грех тебе…

— Так уж вышло… Потом сам поймешь…

Иван Степанович думал, что сидевшая в телеге женщина с мужиком обратно со двора выедет. Смотрит, а женщина тоже слезла. Спросил дядя Ваня Гришу на ухо:

— А это кто же, женщина-то?

— Жена моя, дядя! Вот познакомься, Лариса!

Подошла женщина в платочке, одетая во что-то среднее между городом и деревней, кивнула головой и сверкнула огромными карими глазами под тонкой бровью в лицо Ивану Степановичу. Только глаза и заметил пока Иван Степанович и подумал: «Глазастая!» Но чувствовал смущение: сразу видно, что из простого звания. Открытие совершенно неожиданное и чреватое всякими осложнениями в благородном семействе. Но какое ему дело? Сам он, Иван Степанович, этих сословных предрассудков не придерживается и свое уважение к человеку этой меркой не меряет, а потому:

— Милости прошу к нам! Лариса, а… по батюшке?

— Петровна!

Прихватили вещи: старый чемодан, узел с подушками и одеялами, еще два мешка и сундучок окованный, — и пошли за Иваном Степановичем во флигель, в окно которого с удивлением смотрела давно уже тетя Маша. «Никак к нам потащил», — сердито подумала она и пошла навстречу с недовольным лицом. Не любила тетя Маша беспорядку в жизни и ночных гостей. И вдруг:

— Машенька! Гришенька вернулся!

«Гришенька!» — несется радостное восклицание в раскрытую дверь.

— А вы-то, тетя, узнаете меня?

— М-м-м! — выпустила тетя Маша и кинулась прыжком на Гришеньку. Поцелуй молчаливый, долгий, со слезой.

А Иван Степанович:

— Вот и правда моя: я всегда говорил, что твои карты, Маша, врут! А это — жена Гришеньки, Лариса Петровна!

Тетя Маша скрыла удивление, но в голосе сразу прозвучала растерянность.

— Да, моя жена! — сказал Григорий, помогая Ларисе сдернуть верхнюю кофту.

Тетя Маша притворно обрадовалась и, понизив голос, вместо поцелуя взяла Ларису за плечи и потянула к лампе:

— А ну-ка я посмотрю… какая вы…

— А вы полно! Никаких узоров на мне нет! — застенчиво и конфузливо пряча свое лицо от света пропела Лариса.

— Откуда ты выкопал такую красавицу?

— С реки Еруслана, тетя… Уверяю вас… Есть такая река в России: Еруслан!

Тетя Маша засуетилась: наверное, с дороги покушать хотят.

— Ваня! Разбуди поди Палашку: пусть самовар поставит, а я вам яишенку сделаю… Какую ты, Гриша, бороду отрастил! Вот уж никогда бы не узнала…

— А у меня водочка осталась, к радостному случаю…

— Водки мы, дядя, не пьем.

— Давайте я самовар-от поставлю! Чего людей ночью беспокоить. И так уж извинения просим, что вас потревожили… — пропела Лариса, охорашивая темные волосы в толстых косах, расползавшихся под платком.

— Сам я поставлю, — говорит Иван Степанович, тыча самовар к печке.

Хозяева хлопотали с ужином, ахали, охали, бросали множество бессвязных вопросов и незаметно поглядывали на усевшихся у стола гостей. Иван Степанович удивлялся и редкому неразгаданному еще случаю этого брака, и необычайной красоте молодой женщины, а тетю Машу, помимо этого, осаждали вопросы: повенчаны ли они, и где их уложить спать? Если сразу водворить в главном доме, не рассердилась бы тетя Аня, которую, конечно, очень огорчит этот странный брак с женщиной, которая, хотя и красива, но ни говорить, ни держаться не умеет и от которой, как от коровника, несет деревней.

— Ну, а давно вы поженились? — нащупывала между делом тетя Маша.

— А мы с Григорьем Николаичем убегом… Я ведь не церковная…

Тетя Маша притворилась, что не слышала этого признания, а Григорий пояснил:

— Из сектантской семьи она, Лариса… Не православная.

Тетя Маша запнулась за стул и с ласковой шутливостью опять пощупала:

— А сам-то ты… раньше толстовской веры придерживался, а теперь?

— Наш же он, духоборец!^[256] — ответила Лариса, а Григорий вздохнул и сказал:

— Куда! Не знаю сам, какой я веры, тетя. Не в названии дело. По жизни да по делам человека узнается вера. Немало ведь на земле православных нехристей…

— Так-то так, а все-таки… Ну вот и яичница готова… Может, грех по вашей вере яйца есть?

— Можно, можно! — пропела Лариса. — Не то оскверняет человека, что в уста входит, а что оттель выходит…

— «Оттуда» — говори, Лариса, а не «оттель», — ласково поправил Григорий.

— А что, разя непонятно говорю?

Ели яичницу, пили чай с хлебом, и тетя Маша исподволь замечала все неуклюжие повадки деревенской красавицы. Григорий не замечал их, да и сам нет-нет да промахивался: то словцом, то жестом. «Совершенно опростился!» — думала тетя Маша и чувствовала неловкость за Григория. Мало узнали тетя Маша с мужем про жизнь Григория за время безвестной отлучки. Начал было Григорий рассказывать про то, как он в толстовской колонии под Черным яром жил и в толстовцах разочаровался, а запели петухи, и Лариса, зевнувши, пропела:

— Батюшки-матушки, никак вторые кочета поют уж! И так глянь в окошко-то: светает уж… Вдругоряд поговоришь, надо спать укладываться…

И Григорий бросил рассказ и по-мужицки перекрестился двоеперстием. Поклонился тете и дяде:

— Спасибо за хлеб — за соль!

— Не стоит… Сыты ли?

— Много довольны, благодарствуем! — пропела Лариса и зевнула сладко, во весь рот с красными чувственными губами и сверкавшими белизной крепкими молодыми зубами. — А где мы лягим-то?

Тетя Маша уже постлала им в первой комнате, игравшей роль приемной, на широком турецком диване. Лариса присела на диван, толстые косы ее выпрыгнули из-под сбившегося с головы платочка, и засмеялась:

— Ровно на коровьем брюхе! Инда подкидывает!

Тетя Маша засмеялась и поспешила оставить молодоженов.

Долго не спали тетя Маша с мужем: тихо, шепотком, говорили о том, какое новое горе ожидает тетю Аню и как поступить: написать ей или предоставить все течению времени?

— Нам лучше не вмешиваться, Маша…

— Не написать ли все-таки Павлу Николаевичу? Как же промолчать: приехал брат, которого считали пропавшим, а мы — ни словечка!

— Ума не приложу. Вот уж не ожидал от нашего Иосифа Прекрасного такой прыти. Как девушка красная был и женщин боялся… а тут извольте посмотреть!

— Ты понял, что Григорий украл ее? Ну а как же: она сама сказала, что убегом… Значит, без согласия отца с матерью.

— С убегом вовсе не значит, что без согласия родителей…

Заспорили, поссорились и, отвернувшись друг от друга, замолчали…

Когда на другой день они встали, в соседней комнате гостей не было. Все было чисто прибрано и расставлено по местам. Тетя Маша вышла и увидала Никиту. Тот сказал с веселой улыбкой, что молодые господа в садах разгуливают.

Любопытный Никита уже успел поговорить с приезжими, а потом и с дворовыми мужиками и бабами. Все радостно удивлены и взволнованы, шепчутся, хихикают. Как же не дивиться, не смеяться и не радоваться? — чудо дивное случилось: молодой барин, Гришенька, на крестьянке женился! Подглядывали за молодыми, искали случая лишний раз мимо пройти, на себя внимание обратить и поближе на чудо дивное поглядеть. По всему видать, что деревенская бабочка: и по разговору, и по ухватке, и по одежде…

В людской кухне точно праздник. Успокоиться не могут:

— Вот те и дворянская кровь! — говорит Никита. — Видно, наша, деревенская-то девка, послаще дворянской оказалась!

— А ты погляди сам: король-бардадым^[257], а не баба! — замечает Иван Кудряшёв, — идет, как пава плывет, глазом-бровью поведет — инда сердце упадет.

— Небось, обнимет, так все барские косточки затрещат!

— Отколя такую кралечку вывез он?

— Теперя и нам послабже будет: своя собственная барыня есть!

Только коровница Пелагея не проявляет радости:

— Барыня! Из грязи да в князи… Залетела ворона в барские хоромы… Поиграт с ей маленько, а потом — поди, откуда пришла! Они все на свеженькое-то кидаются, а отведают и в сторону!

— А ты не каркай!

Бабенка из деревни в кухню зашла. Еще поклоны кладет перед божницей, а уж ей новость радостную объявляют:

— А у нас чудо-то какое! Слыхала аль нет, что наш молодой барин на хрестьянке обженился?

— Да что ты!

— Вот те хрест! Провалиться на месте, если вру!

Через час вся Никудышевка на все лады обсуждала невероятное происшествие.