Не разгадать и не объяснить глубин души человеческой!.. Кажется, не было около бабушки более незначительного и незаметного человека, как мужик Никита. А вот подите ж! Умер этот Никита и произвел целый переворот в душе гордой старухи своей смертью. Вся дворянская гордость и спесь точно провалились куда-то, и осталась обнаженной человеческая душа, очищенная от всякой условной шелухи. Смерть стерла все перегородки: она тосковала по Никите, как по родному и близкому человеку, и что было для бабушки особенно тягостным — чувствовала себя в чем-то виноватой перед ним. В чем именно — и сама не знала. Может быть, в том, что мало ценила его преданность, мало заботилась о нем живом, до того мало, что не остановила своего внимания на нем, когда узнала, что лошадь лягнула его в живот, и только посмеялась, что Никита лечится водочкой, а не послала его в больницу… Как это могло случиться, что в бабушкином сафьяновом поминальнике в отделе «за упокой», где числились родные и близкие покойники, все из дворянского рода, появился Никита? Даже никудышевский батюшка, хорошо знавший этот сафьяновый поминальник, немного запнулся, прежде чем произнес имя: «Никита»… Залетела ворона в барские хоромы! Мертвый Никита сделался вдруг не мужиком, а человеком, и только человеком! Как бы удивился и даже испугался Никита, если бы ожил и увидал себя в заупокойном списке, который начинался Государем-императором Александром-освободителем и им, Никитой, кончался! Впрочем, Никита не мог бы этого увидать, потому что он был на земле неграмотным… Да, много чудес натворил в бабушкиной душе покойник Никита! И вот еще одно из таких чудес: гуляя однажды в парке, бабушка заметила через поредевшую листву деревьев крышу хутора и вдруг почувствовала себя виноватой перед Гришенькой. Обидела их с Ларисой: не позвала на свадьбу Наташину. Почему? Стыдно как-то было вытаскивать на «ассамблею», на посмешище людей, опростившегося Григория с его «бабой». Что за радость свои болячки посторонним показывать? Только в неудобное положение всех ставить: и Григория с Ларисой, и гостей, и самое себя. Когда Наташа заметила отсутствие за столом дяди Гриши и спросила бабушку, позвала ли она его с женой, бабушка соврала: — Батюшки! Какая память-то стала: забыла ведь позвать-то! Только после ужина Наташа послала записочку на хутор, но Григорий с Ларисой не пришли. Тогда было стыдно позвать, а теперь стало стыдно, что не позвала. За что обидела? Кого только Павел Николаевич ни пригласил на свадьбу! Кабы знала, что так выйдет, — не постеснялась бы Гришеньку с Ларисой за стол посадить: даже арендатор мельницы, Абрам Моисеевич, очутился в званых и, сидя за браным столом, называл Анну Михайловну «мамашей»! А родного сына не было… — Господи, Господи! Прости мои прегрешения! Посидела на лавочке в глубоком раздумье, вздохнула несколько раз и медленно поползла на хутор… В первый раз! Поразила тетю Машу с мужем, а всего больше Ларису с Григорием. — Куда ты, Анюта, пошла? — Да вот… Никогда на хуторе у Гришеньки не бывала. Туда хочу… Иван Степанович вздумал проводить: — Нет, не ходи! Я одна… Подивились тетя Маша с мужем: что-то небывалое… А на хуторе не только удивились, а прямо испугались. Выбежала Лариса на звонок и лай собаки к воротам, отворила калитку и глазам своим не верит. — Что? Не узнаешь, что ли? — Пожалуйте, просим милости!.. А я в чем была — выбегла, извините уж… Опередила бабушку и опрометью кинулась вперед: — Григорий Миколаич! Барыня сама, мамаша ваша, идет! — задыхаясь от волнения, крикнула в дверь и вернулась, чтобы помочь старухе подняться на крылечко. Не упала бы еще! А потом в кухню — самовар поскорее наладить. — Здравствуйте, мамаша! Все ли благополучно? — тревожно спросил Григорий. Он думал, что появление матери связано с каким-нибудь исключительным и неприятным происшествием. — Слава богу, Гришенька! Про Никиту-то знаешь, а больше покуда ничего такого не случилось… Зашла проведать, посмотреть, как живете… — Живем себе помаленьку… — Что вас не видно? Даже и на свадьбу не пришли… Неужели особого приглашения ждали? Чай, свои люди-то… Обиделись, что ли? Головушка-то моя кругом шла от хлопот да суеты… — Что вы, мамаша! Какие там обиды по пустякам… Если бы и приглашение прислали, не пошли бы все-таки… — Почему же так? — Да как сказать, мамаша? Чертог Твой вижду украшенным, но одежды не имам, да внийду в он![512] — сказал Григорий без всякой обиды в голосе. — Всякие были: и во фраках, и в пиджачках, одни нарядные, а другие по-домашнему… — Да я, мамаша, не про одежу говорю, а иносказательно. Только вас бы, мамаша, мы с Ларисой сконфузили да гостей ваших насмешили… В разных мирах, мамаша, живем! — прибавил, вздохнувши. — В каких там разных мирах! На одной земле все живем и в одну землю нисходим, Гришенька. — Это верно, мамаша… Я о путях жизни… — Все дороги, Гришенька, в могилу… Кротко, ласково и мудро говорит мать. Изумленными глазами останавливается Григорий на лице матери: точно новый человек в ее образе заговорил. — Ну, как ваш приемыш? — Ваня-то? Хороший мальчишка, только на улице парнишки обижают больно: китайцем дразнят. Ваня, подь сюда!.. Боишься? Э, глупый какой… Григорий вытянул в дверь «якутенка». Волчонком смотрит на бабушку. — Ну, подойди поближе! Я тебя не съем… Я гостинца тебе принесла… На-ка вот, возьми! Подарила пластинку шоколада, погладила мальчика по жестким волосам. Пропала в бабушке прежняя брезгливость к этому «незаконному приплоду» в роде дворян Кудышевых, и бабушка уже не злилась, а ласково улыбалась, когда мальчик на вопрос: «Кто ты такой?» — ответил осипшим альтом: «Иван Дмитрии Кудышев». — Читать и писать обучаемся! — похвастался Григорий. И снова стыдно сделалось бабушке, и почувствовала она себя виноватой перед этим «якутенком»: — Если мальчик неглупый и сметливый, можно в гимназию определить… — Мальчик способный… — Что это, Гришенька? Никак у тебя седые волосы появились на висках? — Маленько есть… — Рано уже больно… — Жизнь-то, мамаша, бежит… да свои следы оставляет на человеке… Принарядившаяся в экстренном порядке Лариса вскипевший самовар принесла и стала на стол разные угощения выкладывать. Запела своим громким голосом слова приветливые, стараясь выражаться как можно замысловатее. Очень уж польстило ей, что бабушка неожиданно пожаловала. И никак она не могла понять, с какими это целями? — Мы завсегда, чем только можем, готовы услужить вам, Анна Михайловна. Кушайте-ка с медком липовым. С нашего пчельника. Очень уж духовитый медок-то. Позвольте, я пчелку-то ложечкой выну! И на Ларису бабушка смотрит ласково. — Вот ты, Гришенька, постарел и подурнел, а Лариса Петровна все хорошеет. — Да что вы это говорите! Уж какая моя красота! Целый час просидела бабушка и удивила и Григория, и Ларису своей простотой и приветливостью. Григорий пошел проводить ее до дому, и, когда прощался, мать сказала: — Заходите ко мне… Теперь я одна, стесняться вам некого. Скучно мне что-то, Гришенька… Жить я, милый, устала… Недолго уж, видно… — Господь с вами, мамаша… — Ну, поцелуй меня, грешную… Григорий даже опешил. Сбросил шляпу и, как к иконе, приложился к матери. Лариса ждала с нетерпением Григория, хотелось узнать, в чем дело… — Ну, что? Зачем она к нам приходила? — Да так. Без всякого дела… — Что-нибудь неспроста… Потом обнаружится… Нужен ты ей стал. Не иначе. — Нет, Лариса. Тут другое… Прозревать старуха начала «правду Божию»… Шкура-то звериная у нас под старость линяет, а новый-то волос уже не растет. Вот человеческое-то и видать делается… Поцеловала она меня, да крепко так, с любовью. К себе нас звала… Погладила бабушка «якутенка» по головке жесткой и теперь вот уже несколько дней непрестанно думает о Мите. Видит его во сне, смотрит в семейном альбоме фотографические карточки, на которых блудный сын запечатлен в разном возрасте, начиная с трехлетнего ребенка и кончая лохматым, красивым студентом, роется в шкатулке с письмами и выбирает Митины. «Дорогая милая мамочка!» — начинаются эти письма, а кончаются: «Любящий тебя сын Дмитрий Кудышев»… Дорогая, милая мамочка! Где ты и что с тобой? Так и помрешь, видно, не простившись… Какие бы ни были, а все дети! И рождается в душе матери самоупрек: всего больше она сердилась на Митю, чуть только не прокляла его за участие в страшном преступлении, за которое повесили Сашеньку Ульянова, старалась выбросить его из души и памяти. Не хватало силы прощения… А теперь, роняя слезы на Митины письма, шепчет: — Гордость мешала, Митенька, обида за позор имени… Прости меня, сынок, Христа ради!.. Какое странное совпадение! Три дня неотступно думала и тосковала о Мите, а на четвертый получила о нем весточку. Пришло письмо с заграничной маркой. Конечно, от Наташи! Даже руки трясутся от радости и строчки прыгают… Миленькая, родненькая бабуся моя! Случилось и радостное, и печальное чудо. Поверишь ли, родная? Я видела и разговаривала с дядей Митей, но когда то было, я не знала, что это — дядя Митя, а он, наверное, и теперь этого не подозревает. Боже мой, как обидно и досадно! Я плакала от огорчения… Мы ехали на одном пароходе. На нем ехала компания русских. Мы хотя и познакомились и болтали, смеялись, но как-то не интересовались именами и фамилиями спутников. Да и фамилия моя новая ничего бы не открыла… Один слез с парохода раньше нас. Потом в этой компании упомянули фамилию Кудышева, и я начала расспрашивать, о ком говорят. Сказала, что у меня есть дядя, Дмитрий Павлович Кудышев… И вот оказалось, что он-то и слез с парохода. Я хотела вернуться, догнать, отыскать, но Адам убедил, что мы отыщем потом. А потом я нашла в Женеве его адрес и пошла… Ох, как билось, бабуся, мое сердце! Ведь я маленькой так любила дядю Митю, и он меня тоже. Я это помню, помню… И вот какое несчастье: на квартире мне сказали, что два дня тому назад дядя Митя уехал из Швейцарии… а куда — никто не мог сказать… И вот я расплакалась… Тут бабушка выронила из рук письмо и тоже расплакалась и горькими и сладкими слезами…X