IV

Страшная история в барском парке, полная такой загадочной таинственности, привела в необычайное смятение умы и души темного деревенского люда…

Социальная легенда и социальная мистика, заменявшие у русского крестьянина правовое сознание, порождали невероятный хаос всяких слухов и догадок, направленных к раскрытию «господской тайны».

Одни говорили, что поймали и убили не грабителя, а человека, который привез подлинный царский манифест о земле и воле; господа заманили его к себе в гости, чтобы манифест этот отнять, а он не дал и из дому господского в сад побежал; они — за ним, а у него — револьвер: вот они и послали за начальниками — грабитель, дескать!

Другие поправляли: родного брательника Павла Николаевича, стало быть — сына родного нашей старой барыни, прикончили! Он, сказывают, не соглашался обман прикрывать насчет земли-то. Я, говорит, не желаю, чтобы нам неправильно крестьянской землей владеть, и стою на том, чтобы по полторы десятины на душу, которые незаконно у нас отобрали, когда воля нам вышла, возвратить нашему обчеству. Я, говорит, не хочу, чтобы и меня, как старшего брата, за этот обман в заточение определили. Вот они испугались и решили его прикончить… Грабителем и объявили! А потом задарили начальников, они в документе и написали, что сам, дескать, себя прикончил, а не убили…

— Верно! А когда дохтор стал взрезывать, так и обнаружилось, что не сам себя прикончил, а убили… Почему они все вдруг с места снялись и разъехались? Открылась правда-то, вот они и побежали во все стороны… Кто куда!

Отчий дом действительно опустел вдруг: тетя Маша с Наташей повезли бабушку в Симбирск и там задержались; Петр Павлович с Людочкой сорвались и умчались на тройке в Алатырь, а Ивана Степановича вызвал на допрос жандармский ротмистр. Во всей усадьбе только в людской кухне люди остались: кухарка, две девки да кухонный мальчишка, он же и пастух, да глухой и дряхлый камердинер Фома Алексеич — в левом флигеле.

Главный дом на запорах, и ставни закрыты…

Это опустение барского дома тоже казалось таинственным и знаменательным. Может быть, господа и не вернутся больше? Все может быть…

А тут в последние дни опять коробейник ходит по избам и разное по секрету про господ рассказывает. Конец, дескать, им приходит. И документ за печатью читает…

— А зерна у них много накоплено! Сами не жрут и другим не дают…

Никому не известно, когда, кто и где сговаривались никудышевцы, но однажды вечером, словно по сигналу, вся Никудышевка, как при пожаре, загалдела и заскрипела колесами. Вереницами мужики, парни и бабы на телегах к барскому дому поехали, а впереди всех «коробейник» с Синевым…

Не меньше двадцати подвод разом! Потом добавочно скачут, то в одиночку, то кучками в две-три подводы. Это запоздалые торопятся… Лошадей нещадно хлещут, кричат осипшими голосами; есть пьяные — песни поют. Свист, гул, ругань…

— Отворяй ворота! Примай гостей!

— Не бойся! Пальцем не тронем! За хлебом! Ключи выдай, а не выдашь, все одно двери расшибем!..

— У нас нет ключей! Они у Ивана Степаныча…

Начали в злобном исступлении рубить топорами двери амбаров. Надежды не оправдались: в амбарах и зерна, и муки оказалось не так много, как ожидали. И пяти подвод хватило бы! Немолоченая прошлогодняя рожь на гумне в копне стояла. Начали копну разбирать. Разгоралась мужицкая хозяйственная жадность, хищничество. Ругались, попрекали друг друга. Если бы не боялись время зря тратить, и подрались бы. Да некогда! Пока будешь драться, другие все уволокут. Кипит работа! Едва ли мужики и бабы когда-нибудь работали с таким ожесточением, не щадя сил своих, как это было теперь!..

Появился стражник, попробовал постращать, но ему ответили таким диким ревом и такими жестами рук с топорами, что он вздохнул и пошел прочь.

— Задержать его надо, а то донесет!

— Ну-ка, ребята, попридержи его, сукина сына!

Погнались за стражником с вилами — тот сдался; отняли револьвер и шашку, приволокли на барский двор и заперли со свиньями.

Позднее всех приехал на телеге Миколка Шалый, которого мы с вами, читатель, знали еще мальчуганом. Это был тот самый мальчик Миколка, который имел в детстве непреоборимое тяготение к барской музыке, тайно забирался под окна и часами слушал, как играет барышня. Теперь он был бородатым и женатым мужиком солидного возраста, но страсть к музыке его не покидала. Он и женатым мужиком нередко забывал о всех делах своих, остановившись у барской ограды и слушая вырывавшуюся из раскрытых окон музыку. Маленько был он, по выражению баб, с придурью: любил говорить сказки, петь в церкви на клиросе, звонить в колокола на Пасхе, играть божественное на гармонии и подпевать, вознося голубые глаза к небесам. И, как хозяин, был ленив, ротозейничал и очень почесывался в неподобающих местах.

Вот и смеялись над ним мужики, а бабы, хотя и ругали лентяем, а как заиграет на гармонии, так и тают: божественное заиграет, — плакать охота, веселую начнет — плясать хочется… Жена донимала Миколку за эту музыку. Сколько недосмотру и убытку было в доме от нее!

— Ротозей! Пьяный не пьяный, дурак не дурак, черт тебя разберет, кто ты такой!

И тут опоздал Миколка. Прокопался около лошади. Неохота была ему ехать-то, да боялся «мира» и жены. Раз мир порешил ехать, ничего не сделаешь….

— Что ты — как попов работник?

Подбежала, стала помогать мужу впрягать кобылу старую. Помогает и ругается.

Вот и опоздал Миколка Шалый. Приехал, когда все добро погружено на телеги было.

Мешок зерна все-таки насыпал, наскреб…

Покончили с амбарами и гумном. Все-таки не того ждали. Не иначе как где-нибудь спрятано.

— Поискать, робята, надо!

Начали поиски по всем службам. Много всякого добра сложено в каретниках и чуланах разных: и всякая сбруя, и инструмент, и гвозди, и тарантасы, и колеса. Всякая всячина. В каретнике же под брезентом обнаружили старое фортепиано, то самое, на котором когда-то пробовал играть маленький Миколка. Хором засмеялись мужики:

— Миколка! Вот она, штука-то, музыка-то барская! Тебе бы? А? Грузи на телегу!

Вот тут черт и попутал Миколку Шалого:

— Она им не нужна! У них новая машина куплена…

Хохот стоит. А Миколка разгорелся. Подошел, потыкал пальцами…

— Его и хлебом не корми, а только на музыке поиграть…

— Грузи ему, робята, на телегу!

— Коли мир отдает, почему не взять? — радостно произнес Миколка Шалый.

— Бери, робята! Разом!

Покачнулась и поднялась тяжелая ноша, а Миколка Шалый, стоя на своей телеге, гонит лошадь к каретнику.

— Вали, вали! Поперек лучше поставить! Повертывай!

Стало на место фортепиано и вздохнуло гармоничным аккордом.

— Вишь! Сама заиграла!

Подбивал кто-то в главный барский дом идти — отказались. Сомневались. Покуда обождать надо. Там видать будет. Дом всегда на месте останется. Торопиться некуда…

Заскрипели телеги, поползли с барского двора. Веселый гомон, смех, шутки. И все больше над Миколкой Шалым и его музыкой.

— Вот баба-то твоя обрадуется!

— Как она тебя ругать — сядешь и веселую ей: она и запляшет!

Едут не торопясь, точно возвращаются с ярмарки с гостинцами и покупками…

Деревенская улица кишит народом. Бабы визжат, хохочут. Ребятишки как собачонки мечутся. Скрипят и колеса, и ворота. Добро по своим дворам разбирают. А на многих дворах уже ссоры бабьи между соседками.

Недовольные передела требуют: у кого больше, а у кого меньше, а у которых и совсем ничего нет!

На всю деревню визжит баба Миколки Шалого:

— Люди хлеба привезли, а ты, дурак, музыку! Пес ли в ней, в твоей музыке?

Хотели в избу внести — повернуть нельзя. Ни так, ни этак! Гремит, а не влазит…

— Эх ты грех какой!

Поставили, покуда что, в хлев, к корове. Пологом накрыли, а то птица нагадит…

— Ну вот… коровы, что ли, в твою музыку играть будут?

До самой ночи пилила баба своего дурня. А на свету обняла все-таки… Смирный больно. Даже жалко стало. Другой бы избил, да и все тут, а этот только почесывается да вздыхает…

А на другой день утром тревога по деревне: вернулся управитель Иван Степанович. Стражника освободили, и он верхом куда-то поехал на барской лошади. Надо начальства ждать. Пойдут обыски да аресты, пороть, сказывают, будут, засудят…

— Что теперь делать-то будем? Мать Пресвятая Богородица. — Хлеб и зерно можно спрятать. На них никакой заметки нет: барские они или крестьянские. А вот куда деть музыку?

— А черт тебе велел приволочь ее домой? Куда с ней денешься?! Некуда спрятать.

— В овин ее, что ли?.. А то на сенницу… сеном завалить.

— Куда хошь девай, хоть сожги, а только чтобы не было ее, проклятой!

Стоит Миколка Шалый в коровнике и вздыхает, глядя на музыку. Разя можно сжечь такую машину? И подумать-то жалко.

— Ах ты Боже милостивый! Отвезти куда-нибудь да спрятать покуда…

Придумал.

Когда стемнело, впряг свою кобылу, погрузил на телегу, прикрыл соломой и выехал со двора.

Старики у изб на завалинках сумерничали. Все сговаривались как быть, если допросы и обыски приедет начальство делать. Завтра, сказывают, становой приедет… Напуганы все, а увидали Миколку с музыкой — смеяться начали.

— Поиграл, да и обратно? Теперь друга музыка пойдет… Выдерут так, что и играть на музыке заречешься…

Жизнь причудливо сплетала драму с комедией…

Шалый пугливо посматривал по сторонам и торопил свою костлявую кобылу. Синяя темень надвигалась по горизонтам, и уже потухла последняя полоска зари над контуром темневшего впереди леса. Перекликались во ржах перепела, и где-то жалобно плакал чибис… Тихо в полях и спокойно.

Перестал беспокоиться и Миколка Шалый.

— Бог не без милости! И лес недалеко…

Ну вот и лес! Теперь никакой опасности. По этой дороге начальство не ездит. Трудная дорога: вся корнями ползучими оплетена. Подпрыгивает на них телега и позванивает жалобно музыка. Идет мужик и поглядывает по сторонам: места подходящего ищет, где бы спрятать поудобнее. Может, потом, со временем, можно будет опять домой взять.

Совсем в лесу темно. Дорога около оврага тянется. Вот оно, самое подходящее место. Стянуть в овраг пониже, в орешник — сам черт не найдет!

— Тпру!

Постоял над оврагом, почесался и начал стягивать с телеги музыку.

— Тяга-то какая!

Отдохнул маленько и начал спихивать фортепиано в овраг. Хотел, чтобы ползком съехала эта тяга, а ножка обломилась и музыка пошла кувырком и начала так играть струнами, что весь лес испугался. На обрыв наскочил Миколка Шалый.

Докатилось фортепиано до самого дна и последний раз простонало гармоничным стоном струн. В ночной тишине этот стон долго и медленно замирал… И вдруг где-то запел соловушек!

Постоял Миколка Шалый с опущенной головой над оврагом, почмокал губами. Потом рассердился на свою кобылу и, заворачивая телегу, начал хлестать ее вожжами по морде…

Выправил на дорогу и поехал шажком, напевая грустную песенку…

А на другой день приехал становой, урядник, стражники. Потом земский начальник с генералом из Замураевки. Начался скорый суд и расправа… Никудышевцы стояли на коленях, плакали, каялись, выдавали друг друга…

— Как сам хочешь: либо под суд, либо двадцать пять плетей?

— Знамо, уж лучше порите!

— Скидывай портки!

Выдали и Миколку Шалого. Сперва отпирался, а потом покаялся и все рассказал чистосердечно.

— Простите Христа ради, господа начальники! Черт попутал…

— Барской музыки захотел? Любитель какой!

И тоже предложили на выбор: под суд или 35 плетей?

— Что же это, ваши благородия, почему другим по 25, а мне больше?

— За барскую музыку дороже! А то как хочешь…

Миколка Шалый почесывался, но за него крикнула жена:

— Чаво думать, дурак? Порите его!

— Да уж… Согласен!

Миколку Шалого пороли, а жена смотрела и ругала издали:

— Так тебе, дураку, и надо! Вот те и музыка!

Крикунов и зачинщиков выделили и арестовали, в число их попал и Синев. «Коробейник» исчез. Началось следствие по делу о разбойном нападении на усадьбу помещицы Анны Михайловны Кудышевой, о краже со взломом, сопротивлении власти, разоружении стражника и произведенном над ним насилии…

Вскоре на постой в Никудышевку и Замураевку прибыла полусотня казаков, и крестьяне стали тише воды и ниже травы…

Вернулась из Симбирска тетя Маша с опухшими от слез глазами. Наташа осталась в Симбирске около бабушки. Иван Степанович сразу постарел на десять лет. Алатырский жандармский ротмистр привлек его к делу об оскорблении его словами при исполнении служебных обязанностей.

Ротмистр мстил всему отчему дому. Вызвавши на допрос Ивана Степановича, он сделал попытку превратить старика из свидетелей в обвиняемые:

— По моим сведениям, вы знали, кто явился к вам под именем мещанина Ивана Коробейникова, и, содействуя укрывательству государственного преступника, провели его в парк… Так что вас следовало бы вызвать не в качестве свидетеля, а…

Это было так нелепо и так нахально, что Иван Степанович пришел в нервное состояние и начал кричать на ротмистра, называя его «молодым человеком». Тот тоже начал кричать, утверждая, что он не молодой человек, а жандармский ротмистр, призванный охранять священную особу Государя императора.

— От кого защищать? От меня, статского советника Алякринского? Да вы даже не молодой человек, а ребенок, не умеющий отличать правую руку от левой! Я удивляюсь, что такие важные государственные поручения даются… даются таким… таким… вот таким субъектам! Я могу привлечь вас к суду за недобросовестное обвинение… За клевету на мое доброе имя…

Ротмистр составил протокол и продержал свидетеля в Алатыре трое суток…

Иван Степанович вовсе не испугался протокола, но он был потрясен до такой степени, что у него и сейчас продолжали трястись руки и странно дергаться лицевой мускул.

— Я больше не могу, не способен вести дело. Я отказываюсь!

— Что же ты на меня-то кричишь? — спрашивала тетя Маша, готовая и сама расплакаться. — Я и сама, Ваня, так измучилась, что чуть ноги ношу…

Написали письмо в Архангельск Павлу Николаевичу. Написали обо всем, что случилось в отчем доме, и просили указать, кому передать управление имением. Пришла телеграмма: «Прошу временно передать все дела брату Григорию…»

Григорий отказывался, но когда Алякринские заявили, что они уезжают, он согласился до осени присмотреть за хозяйством.

Так Лариса очутилась в хозяйках отчего дома. Сделалась полной барыней в заброшенном имении дворян Кудышевых…

«Труба Иерихонская» загремела весело и бодро и в доме, и в парке, и на широком барском дворе.

— Не баба, а просто губернатор! — говорили мужики и ни в чем ей не перечили.

Поругает-так всегда задело. Хотя и строга, а зря никого не обидит. С каждым делом не хуже мужика справляется.

А Григорий при ней вроде как приказчик. Всем сама ворочает. От ее острого глаза ничто не скроется. Ну, и пошутит, да посмеяться за грех не ставит рабочему человеку.