Глава 7

Мой отец не умел водить машину. Он ушел от тепличных условий «острова» Эшкрофт далеко в море и пропустил годы, когда должен был учиться. Мама же водить машину умела. Когда ей было одиннадцать лет, она училась этому на большом заднем лугу, сперва просто сидя на коленях у Спенсера, когда он вел свой трактор «Zetor»^[531], у которого не было кабины. Мама приходила в восторг от громкого тарахтения и подпрыгивающей езды по открытым просторам, а еще и от того, что можно поехать сюда, или туда, или еще вон туда, и все просто потому, что так хочется. Уже очень скоро Мама водила трактор так же легко, как ходила пешком, вольным стилем, известным и под другим названием — Трясучий. На самом деле она не имела понятия ни о правой, ни о левой полосе, впрочем, такое считалось нормальным по эту сторону Фахи, где дорога шириной с повозку и с ирокезами травы по обочинам, а когда встречаются два автомобиля, нет никакой надежды проехать, и кто-то должен повернуться на сиденье влево, закинув левую руку назад^[532], и ехать задним ходом до ближайшего промежутка между заборами или до ворот. Жители Фахи делают это блестяще, вдавив педаль газа в пол и мчась плавными зигзагами туда, где только что были, побеждая и время, и пространство, а заодно лишая смысла не только прошлое и настоящее, но и такие понятия, как «здесь» и «там». Как знает любой студент, изучающий историю Ирландии, древнюю и новую, мы — страна великолепных знатоков перемены направления.

В низкой хижине, которая была когда-то Первым Домом МакКарроллов, а затем стала Хлевом и потом Гаражом, стоял бледно-голубой «Форд Кортина». Ранними вечерами после работы по хозяйству, но прежде чем свет умирал, Мама брала ключ и везла Папу на запад вдоль границы Клэр. И мама, и Папа проявляли пристрастие к краям. Им нравилось следовать за рекой Шаннон в сторону моря, видеть край земли с левой стороны, где течение и прилив встречаются в изменчивом коричневом слиянии. Место назначения было таким же, как у автобуса «Further»^[533] Кена Кизи^[534]. Мама и ее пассажир двигались, как беглецы^[535]. У Мамы был особый стиль вождения, состоявший в основном из слепой веры, скорости и простодушия, и автомобиль со свистом несся на поворотах. Мама не обращала внимания на разбитые трещины в боковых зеркалах, на хлещущие ветки фуксий, на птиц, с криками взмывающих в вихре позади машины, резко и сильно нажимала на тормоза, когда заворачивали за угол и едва не врезались в идущих домой коров.

Я люблю представлять себе, как Мама и Папа едут в голубой «Кортине» вдоль зеленого края земли. Я вижу их, когда смотрю на Карту номер 17 военно-геодезического управления Великобритании. На карте — Эстуарий Шаннон, и это одна из многих помятых карт с загнутыми уголками. Те карты по неясным причинам втиснуты между «Идиотом» Достоевского (Книга 1958, Пингвин Классикс, Лондон), «Уолденом»^[536] Генри Дейвида Торо^[537] (Книга 746, Оксфордская Мировая Классика, Оксфорд) и «Моллой» Сэмюэла Беккета^[538] (Книга 1304, Гроув Пресс, Нью-Йорк). На карте река показана четырьмя оттенками синего — Отметка Наибольшего Прилива, Отметка Наибольшего Отлива, 5 и 10 фатом^[539]. Я долго рассматривала, как зеленый цвет земли будто вытягивается, переходит с одного листа на другой, так что самая западная точка, Луп Хед^[540], не поместилась на карте и находится в небольшой прямоугольной врезке наверху. В другие вечера Мама и Папа ездили вдоль берега: в Лабашиду, Нок, Киллаймер, на Каппу^[541], в Килраш и около него, в Мойасту^[542] и дальше вокруг залива Поулнашерри, в Кверрин и Дунаху, по дорогам, которые заканчиваются у ворот на берегу реки или ведут в Лискрону и Карригахольт^[543], к Мысу Килкридаун с артиллерийским фортом, куда Вергилий хочет поехать, но дорога не позволит. Летними вечерами Мама и Папа добираются до Килклоера^[544], чтобы насладиться видом оттуда, потом едут в Килбаху и, наконец, мчась к закату, добираются до белого маяка на Луп Хед, где река становится пенящимся морем. Никакого «Дальше» больше нет.

В тех поездках Вергилий чувствовал свет, чувствовал озарение. Он смотрел на Мэри, и его сердце всплывало. Это была такая любовь, которая излучает свет, которая начинается в глазах, но скоро оказывается во всем. Любовь, которая заставляет мир казаться лучше, и все становится просто немного более изумительным. Возможно, это потому, что он так долго был в море; возможно, потому, что он понимал, каким потерянным был и что теперь здесь зарождалась реальная жизнь; возможно, потому, что он чувствовал себя спасенным.

Вергилий сидел на пассажирском месте, глядя на поля, на подъемы и косогоры, на птиц, летящих дугой, на яркие отблески реки, на расширяющееся небо.

И он смотрел на вещи.

Я знаю, это звучит смешно, но нет никакого другого способа сказать это. Мой отец мог впасть в тишину, скрестив руки на груди, повернув голову, внимательно сосредоточив взгляд, и вы будете точно знать: это все. Каким-то образом мы это знали. Чужаки могли бы посмотреть на него и подумать, что он ушел в себя, что он затерялся в каком-то созерцании, неподвижно и глубоко, но на самом деле он вовсе не отсутствовал. Он был здесь, но более глубоким образом, чем я когда-либо могла уловить. Мой отец смотрел на вещи так, как должен был смотреть Адам, — так я себе это иногда представляю. Как будто те вещи были только что созданы, и у отца был бесконечный поток удивлений, будто он никогда не видел такого света, падающего именно на этот пейзаж, будто никогда не замечал, как ветер пойман еловой чащей или как бьется пульс реки. Восторги могли быть маленькими или большими, могли прибывать один за другим потоком или по одному, в этом случае были отделены один от другого долгими серыми буднями. Для Папы жизнь была постоянной драмой прозрения и слепоты, но в моменты прозрения он видел мир, внезапно казавшийся ему насыщенным. «Насыщенный» — это слово, которое я нашла в классе миссис Куинти, когда мы изучали творчество Хопкинса, и это лучший способ сказать, что в те моменты, я думаю, мир для Папы был, вероятно, своего рода небесами.

Он сидел в машине молча, и внезапно приходило освобождение.

— Вот здесь остановись. Здесь.

Мэри смотрит вбок на него.

— Мы должны выйти здесь.

Она встряхивает автомобиль, въезжая в канаву. Парковки нет в наборе ее навыков. Вергилий уже снаружи.

— Пойдем.

Мама спешит за ним. Он поворачивается и ловит ее за руку. Они пересекают поле, коровы медленно подходят к ним, будто притянутые неведомой силой.

— Посмотри туда.

Заходящее солнце окаймляет облака. Лучи падают на землю, ясно видимые, полосы света распространяются так, будто идут от перевернутого вверх ногами транспортира, прижатого к небу. Река внезапно становится золотой.

Все длится несколько секунд. Не больше.

— Это прекрасно, — говорит она.

— Нам не следует пропускать такие моменты.

— Нет, не следует, — соглашается она, глядя на него и в сотый раз пытаясь решить: его глаза синие, как небо, или синие, как море?

Я догадываюсь, что Мама сразу же поняла, что Папа никогда не был фермером. Я догадываюсь, что если бы она хотела мужа-фермера, то, возможно, выбирала бы его на скотопригонном рынке. Но она, может быть, не знала, что он был поэтом.

Он еще не знал и самого себя. Он еще не думал о поэзии.

Посвятив себя тому, чтобы повидать в мире все, что сможет, мой отец теперь точно так же посвятил себя тому, что было здесь. Он сделал точно то, что сделал бы его отец — бросился в работу на земле. У Папы сразу же проявились удивительные способности — он заставлял гвозди гнуться, и не только гвозди, однажды ему удалось изогнуть один зуб у вил; в его руках сенные ножи слишком быстро становились тупыми, черенки лопат ломались. Дела у него шли не совсем так, как надо, но он не сдавался. И вот он пошел прочистить сток на заднем лугу, скосил траву, увидел заросшую камышом и бурьяном слякотную канаву и спустился в нее.

У меня, как вы уже, вероятно, поняли, нет опыта в вопросах сельского хозяйства, но даже я знаю, что на нашей земле камни наделены даром находить путь в такие места, где вообще не должно быть никаких камней; и я полагаю, что сорняки, вдохновленные красотой Маминых клумб, решают поселиться на них среди цветов, а черные слизняки размером с ваши пальцы появляются из реки по ночам, получив приглашение от наших приветливых кочанов капусты. Наше хозяйство стремится вернуться в некое прошлое состояние, когда процветали только лишь грязь да бурьян. Если вы летом хоть на миг отвернетесь, ваш сад станет джунглями. Если зимой — станет озером. Именно от моей матери я услышала повести о первых попытках моего отца заниматься сельским хозяйством. Когда я была маленькой и Мама рассказывала, как Папе было трудно, мне стало интересно — не падали ли камни, сорняки и слизняки с неба, не было ли особого знака на нашей двери, и не шагал ли Преподобный где-то на небесах, выдвинув подбородок, подсматривая за нами сверху и говоря: «Вот, я пошлю это. Оно будет ему испытанием».

Вергилий весь день оставался в той слякотной канаве. Он работал лопатой вслепую, стоя в коричневой жиже. Он поднимал скользкие слои перегноя, жирно намазывал их на край канавы, и грязная трава вдоль границы луга демонстрировала Папины успехи. Он рассчитывал провести всего-то час, освобождая канаву от камней, и еще два, откапывая затянутое илом дно. Почему вообще сточные канавы засоряются — для меня загадка. Почему, когда все лишнее выкопано и вода течет, так не остается навсегда, — не могу сказать. Не знаю, происходит ли это везде, или существует в природе нечто, что не любит стекать, — спасибо, Роберт Фрост^[545], — или Фаха — Особый Случай, или на самом деле здесь Избранное Место, где Бог проводит эксперимент с месивом из слякоти, ила и навоза, потому что не смог провести его в Израиле.

Черенок лопаты в конце концов сломался, однако отец продолжал работать, используя только железную часть, закатав рукава и опуская руки гораздо глубже. После долгого перерыва с моря пришел дождь и полился на спину мужчины, склонившегося ниже уровня земли. Подошли Коровы и с любопытством стали разглядывать Папу. После обеда, надев огромное всепогодное пальто электромонтера, какие были выданы всем в Фахе, когда начали строить электростанцию, вышла Мама и сказала Папе, что на сегодня он сделал достаточно. Он выпрямился, продолжая стоять в канаве и испытывая дюжину разных болей. Его волосы сроднились с грязью, лицо было неумело раскрашено всплесками из канавы, глаза будто подведены тушью. Дождевая и сточная воды пропитали его одежду насквозь.

— Вергилий, иди домой.

Он улыбнулся. Да, он это сделал: улыбнулся.

Это был восторг. Ведь Суейны еще и люди крайностей.

Точно как святые. Или как безумные.

— Осталось совсем немного, — сказал Папа.

— Ты весь промок.

— Со мной все хорошо.

Дождь лил вниз по вертикали, омывая Папино лицо, лупил по плечам и скатывался со всепогодного Маминого пальто электромонтера.

— Вергилий.

— Я дочищу канаву. Будет одна сделанная работа.

Мама посмотрела сверху вниз на него, на своего молодого мужа, потом посмотрела назад. Три четверти канавы были очищены, но вода по ней еще не бежала. Темные кучи выкопанной массы тянулись вдоль края канавы, как некий код, как символы в неясном математическом доказательстве, которое продвинулось досюда, но еще не дошло до заключения. Еще ничего не было доказано.

— Ты собираешься достичь невозможного? — спросила Мама, уже зная ответ.

Дождь и энтузиазм придавали блеск Папиным глазам.

— Думаю, да.

Ей пришлось кусать губы, чтобы не дать себе улыбнуться. У нее было то чувство отпадения от мира, какое часто исходило от Папы. Быстрое и легкое чувство, так непохожее на бремя ответственности, вошедшее в дом после того, как умер Мамин отец. И это новое чувство было похоже на крылья, зарождающиеся внутри нее.

— Ладно, раз так, — сказала она.

Затем развернулась и зашагала назад через покрытый лужами луг. Три ярких светозарных полосы на спине ее пальто отражали последний свет, и казалось, будто в Маме зажжены три ряда свечей.

Тогда в нашем доме не было ни котла, ни центрального отопления. Была печь, и был огонь, и большие кастрюли для горячей воды. Когда Вергилий вернулся, уже было темно. Бабушка ушла в церковь к чтению Апостольских Посланий. Наклонившись, Папа вошел под песню дождя на рифленой крыше задней кухни. От него исходил запах чего-то доисторического.

— Я ее прочистил.

— Снимай одежду, — сказала Мэри. Чтобы устоять перед непреодолимым желанием обнять Папу, она повернулась к тем четырем кастрюлям, которые нагрела так, что от них поднимался пар.

Папа увидел стоячую ванну на полу.

— Снимай все.

Когда я читала ароматизированные белой лилией издания в мягкой обложке «Сыновья и любовники» и «Радуга» Д. Г. Лоуренса (Книги 1666 и 1667, Пингвин Классикс, Лондон), то находила там своих родителей.

Мэри опускает в воду губку и отжимает ее. Поднимается пар.

Голый Вергилий шагает по каменным плитам пола.