I

Литературно-политические тенденции В. Полонского в области крестьянской литературы должны быть разоблачены как правооппортунистические, по всей линии своих мотивировок противоречащие генеральной линии развития сельского хозяйства и проистекающей отсюда коренной переделке крестьянского сознания.

На пленуме ВОКП мною был сделан доклад на тему «Кулацкая и псевдокрестьянская литература», положения которого сводились: вo-первых, — к анализу творчества ряда писателей (Клычков, Орешин, Клюев, Радимов, Шишков и др.) и установлению на основе этого анализа их доподлинно кулацкого существа; во-вторых, — к определению крестьянского писателя в эпоху реконструкции сельского хозяйства как прямого, в той или иной мере, пособника и пропагандиста этой реконструкции, как ее активного классового соучастника. Следствие — политическая ошибочность зачисления в крестьянские писатели выразителей чаяний феодально-патриархальной деревни. Их место в новобуржуазной литературе. Я выставил тезис о необходимости вынесения суждения о классовой сущности литературы по ее активной целеустремленности. Так же как для нас теперь, в период форсированного наступления на кулака, последний является деревенским буржуа и выключается нами из системы хозяйственных политико-просветительных мероприятий, ликвидируется как класс, так же как кулаку противопоставляется бедняцко-середняцкая деревня, — так и в вопросе о кулацких писателях должно иметь место противопоставление, а не трусливое подразделение с рядом юрких оговорочек, которые в конечном счете приводят к положению об единой крестьянской литературе (со включением сюда кулацкого писателя на основе куцего территориально-деревенского и старосословного признака). В-третьих, — к установлению приближения подлинно крестьянского писателя по своей психоидеологии к пролетарскому как длительного процесса, связанного с дальнейшим развитием крестьянства в направлении социалистического переустройства хозяйства, быта, сознания. Противоречие между пролетарским и крестьянским сознанием не снимается, так же как не ликвидируется сразу, на какой-то день, противоречие внутри сознания передового крестьянства (устремленность к социалистическому переустройству и наследие мелкобуржуазной психологии). Но есть доминанта в этой борьбе противоречий в крестьянской литературе, и она стремится слиться с пролетарским мировоззрением, но на каждый данный день еще не сливается. Снимаются эти противоречия только на пороге развернутых целиком социалистических отношений. Диалектик должен понимать процесс в его противоречивом становлении, а не оперировать формулой «или — или».

В своем выступлении (фактически — содокладе) ка пленуме ВОКП В. Полонский счел возможным обойти все поставленные вопросы (в том числе и вопрос— признает ли он кулацкую сущность группы писателей) и только биться за сохранение в крестьянском «лоне» писателей-кулаков.

Проанализируем схематически две статьи Полонского, чтобы понять политические основы его правозаступничества.

Можно конечно пройти мимо того, что Полонский мне, делавшему на ВОКП доклад не только о классовой дифференциации крестьянской литературы, но требовавшему боевых классовых выводов отсюда в соответствии с нашей общей политикой, приписывает отрицание классовой борьбы в деревне. Это уже не «ловкость рук», а «неловкость рук». Хорошее лицо при плохой игре. Свое же отношение к классовой борьбе в деревне Полонский блестяще выявляет в статье «Тов. Батрак и его учитель Бескин».

Для него переделка крестьянства, диалектика борьбы противоречий — гиль, чепуха. Кто сказал, что у нас в деревне есть уже определенные опорные пункты в беднячестве и части середнячества? Полонский этого не признает. Он — эдакий «марксистский» Бранд. Или-или. Или пролетарий, или мелкий буржуа. В деревне у нас, по Полонскому, ничего не случилось. «Крестьянин (основная масса) — мелкий собственник», «его природу надо переделывать, но пока она не переделана, крестьянин продолжает быть представителем не пролетарской, а мелкособственнической, мелкобуржуазной психологии». Читатель видит, что Полонский на явления, уже в какой-то мере происшедшие в крестьянстве, плюет в высочайшей степени. Коммунист-критик проходит мимо грандиозных сдвигов крестьянского хозяйства, быта и сознания в то время, как об этом кричат на страницах буржуазной прессы буржуазные корреспонденты.

Это величественное незамечание процесса коллективизации огромного сектора крестьянских хозяйств, а значит и колоссального сдвига крестьянского сознания нужно Полонскому для того, чтобы протащить свою ультраправую тенденцию о классовой однородности, единости крестьянства. Тенденцию, от которой Полонскому очень хочется «откреститься», но не удастся, так как он в интеллектуальной простоте своей в этой же статье дает блестящее ее подтверждение: «Эта верхушка деревни, зксплоататорская часть деревни же, крестьянская буржуазия наряду с новыми буржуазными воззрениями сохраняет в своем мироощущении, в навыках, в психологии основные черты, характеризующие крестьянское мироощущение вообще». Вы видите, с какой изумительной грацией Полонский в одной фразе противопоставляет мироощущение классовому состоянию и классово-диференцированный подход к крестьянству заменяет разговором о крестьянстве «вообще». Это ли не признание классовой однородности? И помогут ли Полонскому детские, примитивно-фокусные рассуждения о том, что отнесение Бескиным кулацких писателей к новобуржуазной литературе есть замазывание классовой борьбы в деревне, Это ее подлинное вскрытие, находящееся в соответствии с форсированным наступлением на кулака, с ликвидацией его как класса. А Полонскому до смерти хочется выпестованных и пригретых им кулацких писателей сохранить хоть как-нибудь в пределах закона, конституции.

Насколько Полонский не представляет себе классовой детерминированности творчества, явствует из того, что, соглашаясь с тем, что пожалуй в ВОКП Клычкова принимать не следует, он оговаривается: «До той поры, покуда он не признает не на словах, а на деле в своем творчестве правоты своих нынешних противников». Ну, скажите, читатель, разве это не напоминает сюсюкающе-пасторальные по форме, но зловредно правые, оппортунистические по существу, рассуждения о возможности принятия «законопослушных» кулаков в колхозы? Ведь Полонский развивает доподлинно меньшевистскую концепцию о возможностях классового перерождения под напором «моральных» требований («пока он не признает»). И после всего этого у Полонского хватает смелости (читатель, надеюсь, оценивает мою деликатность) бить мне челом моим же добром и кричать, что раз Бескин противопоставляет крестьянскую литературу кулацкой, значит, он стоит на точке зрения «единого потока крестьянской литературы». Тов. Полонский, неужели у вас уж своих, хотя бы и путаных, слов не хватает, и вы говорите, не ставя кавычек, фразами моего доклада, обращенными к вам, празозаступнику кулацких писателей? Неужели настолько обеднели? Или прибедняетесь?

Полонскому конечно невдомек (ибо диалектика для него— прекрасная незнакомка), что Бескин не только не снимает противоречий в области крестьянской литературы (как и в жизни деревни), а диференцирует их. В нашем новом деревенском строительстве масса противоречий, рождаемых наследием старого и ростом нового. Полонскому конечно невдомек, что борьба классов — это противоречия качественно одного порядка, и здесь с врагом надо расправляться, а борьба противоречий внутри класса, переходящего на новые рельсы— это противоречия качественно другого порядка, которые надо внимательно анализировать и способствовать критикой той или иной форме их изживания. Бедный т. Полонский! А ведь столько хороших есть пособий по диалектическому материализму…

Мною на пленуме был задан вопрос Полонскому, почему «Деревню» Бунина он не считает крестьянской литературой. Полонский правильно ответил, что «Деревня» написана с порога помещичьей усадьбы. Но он упорно не хочет понять, что в наше время произведения, написанные с порога кулацкого, ростовщического, кабального хозяйства, тоже никак за крестьянские сойти не могут.

Все рассуждения Полонского имеют своей основой правооппортунистическое представление о деревне, полное пренебрежение к новым явлениям сегодняшнего дня.

Полонский совершенно не понимает, искажает путь развития сельского хозяйства, крестьянства. Он не понимает, что хозяйство это, вырастая в некие новые образования (сейчас это с.-х. артели, преобладающая, но отнюдь не совершенная и не завершающая путь к социалистическому преобразованию сельского хозяйства форма колхозов), которые не с чем сравнивать, ибо в них заключено новое качество (комплекс высокоразвитой сельскохозяйственной техники и социалистической основы хозяйственной деятельности). Полонский не понимает, что эти хозяйства, задушивши буржуазно-капиталистическую, кулацкую часть деревни, будут двигаться за пролетариатом к социализму, как организм, имеющий на пути своего продвижения внутренние противоречия (об этом говорилось выше), но все больше спаивающийся и в конечном счете срастающийся вплотную с социалистическим городом.

Что же утверждает Полонский-политик? Он процессу нового становления крестьянства с самого начала поет отходную, закрывает пути, обрекает крестьянство навек «деревенскому идиотизму» и китайской стеной отделяет от пролетариата: «Разумеется, крестьянство никогда не создаст идеологии, хотя бы отдаленно подобной марксизму. Ибо крестьянство — класс мелких собственников — в процессе борьбы не растет, не крепнет, не организуется в мощную, исторически-прогрессивную силу, как пролетариат, но, наоборот, рассыпается, расслаивается, „раскрестьянивается“, уничтожается^[7]. Рисуя эту мрачную картину, Полонский, как и всегда, не замечает главного. Для него коллективизация сельского хозяйства — величина пренебрегаемая. Повторяя всем известную истину, что крестьянство не может создать идеологии, „хотя бы отдаленно подобной марксизму“, он проходит мимо нового социального качества, мимо крестьянина-колхозника. Вместо анализа вопроса, базирующегося на решающих новых обстоятельствах нашего времени, он тянет старинную „патриархальную“ социальную панихиду. Попробуйте, читатель, применить эту милую перспективу Полонского к деревенской работе сегодняшнего дня. Что, если бы мы поверили Полонскому? Как бы выглядела переделка сельского хозяйства и деревенского сознания?

Конечно вполне закономерно, что, определив крестьянство эпохи диктатуры пролетариата как класс, обреченный на регресс, вечную путаницу, аморфность, Полонский вместо лозунга социалистическо-строительной целеустремленности крестьянской литературы выбрасывает лозунг принципиальной путаницы и идеологической мешанины. Да здравствует идеологический разброд в крестьянской литературе! — кричит Полонский… Это не преувеличение. Дадим ему слово: „Значение ее (крестьянской литературы — O.Б.) будет тем выше, чем лучше, полней, конкретней она покажет идеологическую сумятицу класса, неоформленность и противоречивость его мировоззрения, путаницу его философии. Ибо в этой противоречивости и неустойчивости художественной литературы отразится неустойчивость его социального бытия“.

Полонский верен себе. Проводя во всей своей критической работе правую линию, он привнес ее в новую для него область — крестьянскую литературу. Начал с того, что подлинно крестьянских писателей не заметил (см. его обзор литературы к 10-летию Октября), кулаков взял под защиту, а с диалектикой продолжает свой длительный конфликт.