Глава 1. Атаман

Ливень начался внезапно и застал их вдали от укрытия, на Змеиногорской дороге. Вернее, чуть в стороне от нее, на месте довоенной деревни. Туда их привел скорбный повод. Во время ночной стоянки помер Иваныч.

Оставив колонну «мытарей» на дороге, Окурок взял одну машину в роли катафалка и десять человек. Хоронить на кладбище в Заринске он не хотел по разным причинам. Во-первых, дела еще не закончены, и пока они доберутся туда, тело начнет портиться. А старый Мустафа говорил, что Иваныча недавно в ислам крестил. Значит, хоронить надо в этот же день. Во-вторых, если завтра сибиряки взбунтуются, они могут все могилы пришлых на своем кладбище разорить, а тела свиньям выбросить. Лучше уж тут в поле.

Сборщики дани к тому времени успели объехать почти двадцать селений — и везде им безропотно сдавали положенную норму, которая в этом году, со сменой власти, выросла вдвое. Скрипели зубами, но сдавали: мелкую картошку, морковку, свеклу, репу. Вся еда перед зимой свозилась в закрома Заринска. Все это делалось «для их же блага», якобы для создания государственного семенного фонда.

Все знали, что Артур Бергштейн был давно фигурой номинальной. Для вида то есть сидел. Всем заправляли прибывшие из-за Урала «сахалинцы».

Сборщики побывали везде, кроме Змеиногорска, который был у черта на куличках в горах, и двух деревень далеко на востоке, где был вообще край известного мира, о котором рассказывали только байки. Но и туда продуктовые группы при поддержке «милиции» (местные силы действительно так звались!) были посланы.

Окурку не нравилась эта работа. Он видел, что люди отдают едва ли не последнее. И не особо понимал, зачем это нужно.

Но приказ есть приказ, Железный Закон велит ему подчиняться, не раздумывая. «Это чтоб кормить гарнизон, — только и сказал во время сеанса связи Генерал. — Не бойтесь их. Они не пикнут. Мы уже тыщу раз так делали».

И их дребезжащие «КамАЗы» приезжали на новое место без опоздания. А после на складе в Заринске надо было сдать груз под роспись кладовщику с помятой красной рожей. Окурок ставил крестик на пожелтевшем листе. В основном это была картошка — плохонькая, горошистая. Год был не очень урожайный, да еще жуки поели. Насчет «не пикнут», Генерал слегка ошибся. Несколько раз в деревнях им вслед неслись приглушенные ругательства (иногда просто «козлы», а иногда и «фашисты долбанные»), но никто не бросил камня и тем более не выстрелил, хотя охотничье оружие здесь было.

Еще бы. С пулеметом на гантраке не пошутишь. Люди тут были пуганные, битые. Сказывалась память давних войн и разорений.

Заодно Генерал на последнем сеансе связи приказал всем отрядам ловить бродяг и всех подозрительных и везти в Замок. Там в подземных казематах к ним умели находить подход.

Но к этим обязанностям атаман относился, спустив рукава. Он в шпионов не верил и одну оборванную семью с железной тачкой отпустил на все четыре стороны, только проветаратели». Он сам таким был, и от хорошей жизни ими не становятся.

Про себя он заметил, что в деревнях тут люди живут не лучше, чем крестьяне Гоги. Не сравнить с сияющим Заринском. Город на берегу реки Чумыш был красив и, если закрыть глаза на брошенные районы, где дома были аккуратно заколочены, а въезды на аварийные улицы перекрыты заборами с предупреждающим знаком, казался пришельцем из другого времени. В его центре даже тротуары были замощены плиткой и деревья подстригались.

Местные говорили, что в это время года ветры дуют с севера и грязных дождей не бывает, даже при том, что грязной здесь считались такая вода, которая на Волге и на Урале считалась годной для питья.

Но можно ли верить местным? После Урала атаман не доверял ни дождям, ни людям.

Здесь, в Сибири, погода еще гаже. И если такой была осень, то страшно представить, какой будет зима. Но зато здесь почти нет людей. И уж лучше померзнуть, чем получить пулю из засады.

Штабной УАЗ не вмещал все отделение, и Димон посчитал бы себя последней тварью, если бы отсиживался, когда пацанам приходится мокнуть. Он был спокоен. Ветер действительно дул с северо-востока. А там, как говорили, городов не было, а только океан, за которым даже если что-то и взрывалось, то очень-очень далеко.

В общем-то, если бы не собачачий холод, он бы сказал, что ему в Сибири нравится. Тут меньше хабара, чем на Урале, но меньше и отравы. Можно даже жрать грибы, рыбу и дичь.

Вокруг него бойцы накидывали и завязывали капюшоны плащ-палаток, крестились и бормотали заговоры. Если дождь плохой, то, в натуре, оставалось надеяться только на высшие силы.

Через пять минут дождь пролился и небо сразу прояснилось. Выждав еще немного, пока остальные сушились и обтряхивались, Окурок спокойно набрал в ведерко воды. Запитав прибор от автомобильного аккумулятора, замерил гамма-фон (тот был «нормальный»), поднес зонд к воде.

По слухам этот ДП-5 был изготовлен ровно сто лет назад. Но фурычил как новенький.

Вначале не было ничего. Стрелка не шелохнулась. Но прибор был исправен — он проверил его, повернув фигнюшку на зонде, которая сама давала маленькое свечение.

Дальше Окурок покрутил ручку, как учил его еще один из мамкиных хахалей, сменил диапазонд на другой, более чуткий. «Когда-нибудь это спасет тебе жизнь, щенок. Шучу. Ты все равно околеешь — от поноса, от кашля или просто с голодухи. Кормить-то я тебя и твою мамку-шлюху больше не буду».

Добрый был дядя Слава, мир его костям. Знал бы этот татуированный бык, живший мелким крысятничеством и давно сгнивший в земле, чего добился мальчик Дима, которого он когда-то лупил обрезком шланга.

Стрелка столетнего прибора чуть шелохнулась. Окурок выждал, потом сбросил и повторил замер. Ага! И вода была тоже нормальная. Не для питья, конечно, но рожу помыть можно.

— Все чисто! — громко объявил Димон. — Будем жить.

Хотя «Димоном» его теперь называли реже. Больше по отчеству или товарищем атаманом Саратовским, как он теперь подписывался. По названию города, где прошло его детство.

Но для своих он по-прежнему оставался дядей Димой по прозвищу Окурок, хоть и стал командиром, после того, как Нигматуллин зацепил ногой поставленную уральцами мину-растяжку. Теперь под началом Дмитрия ходил отряд «Череп» — если и не лучший в орде, то самый лютый.

Не считая нохчей, конечно. Но они в поход не пошли, кроме пяти или десяти человек — остались грабить Ёбург.

— Опять льет, етить твою через коромысло, — ворчал худосочный Комар, пряча голову в плечи. Ветер трепал его потертую штормовку, на острый нос падали последние капли ушедшего дальше в холодную пустыню дождя. — Ну сколько можно!

Он всегда жаловался. На дождь, на снег, на холод, на редко выпадавшую жару, на сапоги и на лямки от вещмешка. Но при этом был вынослив, как лошадь, поэтому на его брюзжание давно никто внимания не обращал. Только когда он слишком увлекался, Окурок делал ему внушение. В этот раз хватило сурового взгляда. Увидев выражение лица командира, Комар заткнулся и начал работать лопатой с удвоенной силой. Могила должна быть просторной. Так требовал закон.

Его молодой напарник копал молча и сосредоточенно. За этот месяц Мишка изменился и возмужал. В первом же настоящем бою малец посмотрел в глаза ангелу смерти и двоих отправил к нему сам, а это меняет людей.

Тогда они попали в засаду ополченцев из Пышмы, не все из жителей которой были рады видеть гостей на своей земле. В тот день зашитые в куртку стальные пластины, задержали пулю из «вертикалки» и спасли ему жизнь, хотя, конечно, от выстрела из «калаша» это не помогло бы.

После этого случая самодельные броники стали мастерить себе и другие. Хотя в пользу их Окурок не верил. Он даже фабричные, довоенные жилетты не одобрял — подвижность в быстром бою важнее — это тебе не осада, когда враг врылся в землю и надо выковыривать его из каждого здания. Хотя и такой опыт у них уже имелся. И получили они его совсем недавно, при взятии Ёбурга.

Вначале копали в низинке. Но стоило лопате уйти на полштыка в землю, как она натыкалась на сплошные камни. Пришлось рыть могилу выше по склону, на ровном травянистом лугу. Когда-то здесь был огород. Узнать это можно было только по нескольким столбам от забора, по остаткам дорожки, выложенной бетонными плитами, да по яме колодца, наполовину засыпанного осевшей землей.

От дома почти ничего не осталось. Его фундамент виднелся среди березок и кленов, вымахавших в полтора человеческих роста, которые сейчас качались и махали своими ветвями, словно руками. То ли приветствуя, то ли провожая.

Какие-то постройки — не то сараи, не то коровники, тоже сгорели дотла — только трава на их месте была немного другая, по цвету и по росту. Вряд ли это был атом. Далековато. Скорее полыхнуло во время одного из лесных и степных пожаров, которые, если верить местным, случались в этих краях за короткое лето.

Тут хотя бы не было камней.

«Спи спокойно, корешок».

Атаман Окурок и сам бросил десяток лопат земли, здесь не было урона его достоинству. Наоборот, если бы он простоял в сторонке, это было бы паскудством. Все-таки это был товарищ, с которым и в огне, и в говне побывали.

Хорошо проявил себя старик и при штурме Ёбурга, богатенького города, который поднялся на раздербанивании залежей из подземных убежищ. Они на Урале были на каждом шагу. Только, как говорят рыбаки: «Места нужно знать». Потому что почти во всех ничего, кроме старых костей, не было.

Из двадцати добровольцев, которые отправились в поход с Волги вместе с Ордой под началом Окурка, в живых не было уже семерых. Четверо пали в боях и от ран. Двое, включая Иваныча, померли в переходах и от болезней. Еще один потерялся. Скорее всего, его тоже зарезали уральцы, когда он стоял в карауле. Но ни один не разочаровался и не попытался вернуться домой.

Из четырех жердин устроили табут — погребальные носилки. На них лежал покойник, одетый в саван, который правильно звался «кафан» — простую дерюгу в два слоя, под которой угадывались очертания костлявого тела, даже лицо с резкими чертами.

Его зарыли, насыпав небольшой холм, но никак не отмечая место. Всевышний зрит. А смертным не обязательно.

— Спи спокойно, брат, — вслух сказал Окурок.

Он был в глубине души даже рад, что это случилось. Последние недели Старый не жил, а мучился в земном аду. Кровь у него каждый день шла горлом, кровью он мочился и, говорят, испражнялся. Пил кружками маковый отвар, который ему готовил пленный лекарь, которого пацаны из Мордовии почему-то называли «лепилой». После него он худо-бедно мог спать. Когда и опий не помогал, старик глушил литрами мутный трофейный самогон.

Но его не выгнали подыхать на мусорной куче, как одряхлевшую больную псину. Атаман, как мог, поддерживал деда. Даже уступал ему свою палатку, а сам подолгу ходил, проверяя даже то, что его проверки не требовало.

Этим вечером дед почувствовал себя особенно плохо. Скулил, катался по земле и выл, как защемивший лапу капканом волк. Потом, подняв глаза на командира, произнес: «Да всади мне уже маслину в башку, атаман. Сколько можно?.. Или дай ствол, я сам».

Окурок разозлившись, послал Иваныча на три буквы и обозвал бабой. А оружие унес.

Потом ему будет стыдно за эти слова.

Под вечер старикан слегка успокоился и пожаловался, что мерзнет. Окурок поворчал для вида, но дал ему лишний плед и даже принес нагретый в костре большой камень. И застегнул клапан палатки, чтоб не слышать, как старый вояка тихо плачет как ребенок, вспоминая то маму, то какую-то девку — то ли дочку, то ли любовницу. А еще жалеет свое больное нутро.

«Да не ной ты. Все там будем», — огрызнулся атаман, уходя в ночь с караулом.

Когда он утром зашел в палатку, Иваныч лежал с открытыми глазами, лицом синюшный, и был уже холодный, как ледышка. В палатке стоял едкий аммиачный запах. Так уж устроена жизнь, что ни кошка, ни собака, ни человек с собой на тот свет не унесет даже содержимое мочевого пузыря.

Мустафа-хаджи произнес краткую заупокойную речь, восхваляя подвиги и качества покойного. Говорил красиво, как сам Димон не научился бы, даже если бы еще тридцать лет коптил своими самокрутками небо.

Старый чуркобес соловьем разливался о том, как сгинул боец в чужой земле. Не от пули, не от снаряда, а от лютой хвори, которая стольких хороших людей свела в могилу. Которая есть наследие темного времени, когда невидимая смерть ходила по земле и ее коса секла людей, как траву.

«Но все равно ты погиб как воин, ибо воином жил! Увидел новые края. Много хороших дел сделал. Был храбрым батыром и верным товарищем. Врывался в города, как ураган, и женщин брал с боем, как крепости. Но в добыче никогда не был жаден — всем, что добыл, всегда делился со своими братьями. И всегда готов был прикрыть товарищу спину, не жалея себя! В боях девятерых врагов убил, и это только те, кто с оружием был и о ком точно известно».

«Это потому, что он всегда подходил к своим мертвецам первый и на глазах у всех вырезал свои пули и отсекал уши, — подумал Окурок. — Поэтому и не спорил никто, что это его».

Поток восточного краснобайства еще продолжался, когда они покинули лагерь на шоссе и отправились копать последнее пристанище для старого бойца.

Лагерь сборщиков дани как раз готовился отходить ко сну. На рекламном щите кто-то уже успел жирно намалевать — «Орда это парядок». В Заринске было свое небольшое химическое производство. В том числе делали краски с лаками.

Часть людей отдыхала в кузовах машин, часть в разбитых полукругом палатках. Прохаживались расставленные Окурком часовые. На небе выглянул щербатый лунный диск. Где-то далеко тоскливо подвывал волк. Даже одичавшие собаки так не умеют.

На краю стоянки рядом с самой большой палаткой Дмитрий заметил фигуру Мустафы-хаджи. Тот сидел у костра в окружении своих нукеров. Столом им служил покрытый куском клеенки патронный цинк, на котором были расставлены нехитрые кушанья.

— А, Дмитрий-джан! — тепло приветствовал его Мустафа-хаджи. — Присаживайся, атаман, гостем будешь. Чай-кофе не желаешь?

Насчет кофя — это была шутка и поворот речи. Но чай у старика имелся.

Сам старый узбек казался выкованным из железа. Несмотря на холод — в одной майке и в полотняных штанах. Да и сидел на голой земле, хотя даже его абреки расположились или на деревянных чурбачках, или на ящиках. Сидел без коврика, ловко поджав под себя ноги, как ёг. Коврик он подкладывал под себя, только когда совершал молитвы. А других в такие дни по утрам пинками приходилось выгонять из спальных мешков.

Когда Мустафа напросился к ним в сопровождение, Окурок подумал, что тот будет обузой и командирам с ним придется нянькаться. Но узбек неплохо руководил операцией в Ямантау… хотя она и окончилась пшиком.

И вот сейчас он успел смотаться назад домой, увез человек пятьдесят подраненных, вернулся из Калачевки с пополнением из ста мордовцев. Типа ротация. И привез новые распоряжения в запечатанном конверте. Они были такие, что даже рации их Генерал доверять побоялся.

В Сибири чуркобес тоже не только не мешался, но и взял на себя кучу обязанностей по гарнизонной службе. Например, следить за моральным духом. А это не лишнее, когда у тебя всего семьсот надежных человечков, а тебе приходится держать город, где живет много-много тысяч, не считая окрестностей. И где привыкли на чужаков смотреть косо, потому что полвека их не видели.

Его козлиную бородку можно было увидеть в разных уголках города. Старик сам проверял пулеметные точки, сам инструктировал патрули, сам ломал в подвале Замка пленных и разбирал писульки-доносы. Да, нашлись те, кто их строчил за милую душу. Хорошо, когда в городе люди грамотные. В деревнях если кто-то замышляет бунт, то приходится выслушивать соседей, которые обычно тупы как колоды. А тут принесли рукописную маляву — и забирай готовенького. Хорошо своих людей Бергштейн выдрессировал. Жаль, сам он был глуп и труслив. Но было бы иначе — разве бы удалось бы все так провернуть?

Пустые пространства этого края угнетали даже того, кто привык к малолюдности земель по берегам Волги.

«Почему тут живет так мало народу?» — первым делом спросил Окурок, когда впервые они прибыли к блок-посту на западной окраине Заринска (где уже был поднят флаг СЧП), оставив позади почти две тысячи километров шоссе. В пути они не встретили ни единой живой души.

Артур Бергштейн, одетый в цивильный пиджак и вышедший их встречать в сопровождении своей личной гвардии, рассказал с нотками хвастовства, что во время Зимы в Сибири были холода такие, что спирт замерзал.

Ну, насчет чистого спирта он, может, и преувеличивал. Ниже минус ста тут вряд ли было. Но в том, что выжили только те, кто имел надежное укрытие, он не соврал. Сами заринские раньше жили в каком-то другом городе, а в самом начале (старики говорили) — пересиживали Зиму в какой-то подземной катакомбе.

Сам градоначальник после их прибытия, увидев, что ни Виктор Иванов, ни Генерал не приехали, пытался гнуть пальцы. Мол, он здесь первый парень на районе. Но Мустафа сразу показал ему, кто здесь главный, отведя в сторону и что-то сказав. После этого Артурчик залез под плинтус и впредь изображал верную собаку, все рассказывая, все показывая и стараясь услужить «сахалинцам» даже там, где его не просили. Он без разговоров отдал свою каменную резиденцию, которую все звали Замок. Его малохольную охрану Окурок разоружил, а самого какое-то время таскали с собой в качестве заложника, пока не поняли, что заложник из него никакой, так как всем жителям на него плевать.

Заринск… Когда Окурок впервые увидел его, он обалдел. Нигде, никогда он не встречал такой красоты.

Здесь все было устроено, если верить маме, как до войны. Работала школа и больница. Выдавали по картонкам еду. Асфальтом были покрыты многие улицы. Электричество давала водяная электростанция, а не только вонючие генераторы. Даже канализация была, и не как в Ёбурге — труба в речку, а настоящая.

По вечерам зажигали фонари. И не так, как «зажигали» их в Калачевке на праздники — обмотав тканью, пропитанной горючей смесью, и поднеся огонь на шесте. По-настоящему зажигали — лампочками.

Те большие поселения, где Окурок побывал, в подметки не годились этой жемчужине.

Даже слепой видел, что Калачевка — грязный проходной двор, где половина новых жителей, собравшихся под знамена Орды, лучше умеет отчекрыживать головы, чем работать. А уж о том, что надо ноги мыть или зубы чистить, почти никто из них не догадывался.

Муравейник, где он провел детство золотое, который они «предали огню и мечу», то есть сожгли и частично вырезали — был вонючим гнойником, с рабами, проститутками, ворами, бандитами всех сортов. Там раньше на улице разделывали собак и тут же шили из выделанных шкур перчатки, жарили крыс и голубей, тут же валялись пьяные, и кому-нибудь чистили морду под одобрительный гогот.

Ёбург был почти такой же богатый, но куда менее порядочный. Верхушка там жила неплохо, но стали бы они пролов — их низший класс — лечить забесплатно, как здесь?.. Ага, щас. Вот поэтому после штурма сами пролы помогли придушить бывших хозяев. Примерно как Гогу в свое время.

Другие места, вроде Пышмы, которую они оставили целой, лишь слегка «наказав» (потому что смутьянов на расправу община им выдала сама) — и вовсе были деревни деревнями. И там не то что коров и лошадей, давно даже кота не видели. А увидели бы — сразу бы зажарили.

А здесь даже люди были совсем не такие. Чистые, воспитанные, даже одежа у всех новая. И бабы какие… Правда, Окурок своим строго-настрого сказал своим рук не распускать под страхом отрубания. Жителей Генерал велел не обижать: «А то всех карасей распугаете».

И это не говоря о том, что в городе плавили металл, делали кирпичи, бетон, асфальт, цемент, обрабатывали дерево… И если Окурок мог оценить только то, что стреляет, то прибывшие из Калачевки техники смотрели на эти агрегаты круглыми глазами.

И такое вот сокровище досталось им без единого выстрела. Воистину велик и мудр Уполномоченный, да продлятся его дни.

«Тьфу ты, — усмехнулся Дмитрий. — Еще немного, и я сам буду балакать, как Мустафа».

Дмитрий присел рядом с компанией вооруженных мужчин. Один из бородатых, с черной повязкой на лбу, протянул ему чашку дымящегося напитка с молочной пенкой. Чай для Мустафы заваривали не абы как, а по-тибетски, как сам он говорил: с солью, с маслом, с молоком. Получался скорее суп, чем чай, но он и бодрил, и был питательным будь здоров. Высушенный чайный лист старик хранил в жестяной коробке с иероглифами. «Это китайский улун. Урожай две тысячи восемнадцатого года, — говорил он. — Память о нашем южном походе».

Для Окурка Китай был страной чудес, ведь маркировку «маде ин цхина» имела почти любая мелкая вещь. Но он знал, что поход был не туда, а ближе. В Сочи. Там в порту в грузовом терминале люди Ильясовича и нашли несколько лет назад нетронутый контейнер. Хотя для Димона и это Сочи казалось чем-то очень далеким. Но про Сочи много где было написано, даже на майках и куртках.

Чай, как объяснил старик, мог храниться очень долго. Но менял свои свойства, становясь «старше». Теперь он имел отчетливый привкус земли. Но старику нравилось. Он говорил, это приводит мысли в порядок и напоминает о бренности сущего.

— Давайте обедать, братья, — Мустафа Ильясович кивнул, указав своей козлиной бородой на их скромный «стол». — Наши дела идут все лучше. Даже когда мы несем потери, наша сила растет, потому что испытания и потери укрепляют дух выживших. Почтим память усопшего брата. Ты, Дима, отведай по православному обычаю поминальной кутьи.

— А я только недавно узнал, что он был ваш человек, — сказал Дмитрий, присаживаясь на деревянный патронный ящик и накладывая в алюминиевую миску рисовую кашу с изюмом.

К началу экспедиции риса в Калачевке уже почти не было, а изюма и подавно. Все эти редкие южные продукты они нашли тут. Здесь в Заринске питались хорошо, но не разнообразно — кроме картошки и моркохи, мало что росло тут в грунте. Зато в оранжереях города растили много чего на хитрой «гидропонке». Но это чисто так, как лакомство, в мизерном количестве. В основном чтоб подкармливать детей. Ну и к столу самого Наместника.

Бергштейн и дети города с радостью уступили новым хозяевам свои деликатесы. Был там и виноград, часть которого сушилась, а часть перерабатывалась в винцо, вкуснее которого Окурок не пробовал. Рядом с ним то, которое пил Гога, казалось кислятиной. Раньше тут, говорят, растили даже апельсины, но потом хозяйство захирело — вырождались деревья и семена.

Рядом сидел врач по кличке Айболит, настоящее имя которого они уже и не помнили. Тощий, маленький и сморщенный, он был мобилизован на Урале, но был очень лоялен СЧП, потому что в его родном поселке его хотели за какие-то поступки повесить. Вроде бы он кого-то зарезал, пытаясь сделать пневмо-катаракс. Он умел прекрасно править суставы и присыпать раны порошками, но пил слишком много «синьки». Правда, не при бородатых братьях. Ему Генерал поручил инвентаризацию всего, что было в больнице Заринска и на складах.

Сам Генерал в Сибирь приезжать не собирался, руководя только по радио. Сеансы дальней радиосвязи были раз в день.

Окурок вспомнил, что обычно на этом ящике сидел татарин. Марат относился к хараму куда спокойнее и мог тоже выпить бормотухи или спирта. Но только когда Мустафа-ходжи не видел. Где он теперь? Там же, где и все. Сам в земле, а душа в облаках.

— Мне старый хрыч не рассказывал, что мусульманом стал, — повторил Дмитрий.

— Перед кончиной Иваныч сам решил принять нашу веру, — отвечал Мустафа-хаджи, хитро улыбаясь и выбирая изюм деревянной ложкой.

— Я, когда придет время кони двинуть, тоже приму, — усмехнулся Окурок. — Мне ваш рай больше нравится. Есть чем заняться, хе.

— Ну, так чего ждешь? — старый узбек нахмурился из-за явного богохульства. — Любой из нас может отправиться к Аллаху в любой день, даже в святые праздники.

— Я — нет. Я заговоренный.

Несмотря на отправившегося в лучший мир кореша, у него были причины для хорошего настроения. Прошло всего несколько месяцев, и как много изменилось. Эх, видела бы его мама… Он не прогадал, прибившись к этой силе. Это было теперь гораздо больше, чем просто банда.

Правда, они были у черта на рогах, отмахав по разбитым дорогам две Америки.

Но лучше калымить в Гондурасе, чем гондурасить на Колыме, как говорил еще один мамкин мужик, дядя Коля, который был налетчик. Правда, к маленькому Димке он был добр и даже показывал, каким хватом держать нож, когда всаживаешь его в печень.

— Камрады, оставьте нас, — обратился старик к доктору и бородатым из отряда «Казбек». — Важный базар есть.

Те поднялись, брякнула сбруя — автоматы они взяли с собой. Ножи и пистолеты были при них и подавно. Костоправ засеменил за ними, явно жалея, что выпить в такой компании удастся только чай.

— Мы возвращаемся в Заринск, — произнес Мустафа, когда они скрылись из виду, и поднес к пламени костра исписанный лист бумаги. — Город не удержать. До зимы мы должны выжать из него все, что нам нужно. Если барашка нельзя дальше стричь, его надо резать.

«Рэзать». Сказал он с наигранным акцентом. И провел пальцем под кадыком.

В красных отблесках костра старик казался уже не джином из детской сказки, которую мама иногда читала маленькому Димке, а дедушкой, направившим два самолета на большие пиндосские башни. У того на фотографиях лицо и глаза тоже были добрые, но где-то внутри горели дьявольские огни, похожие на отсветы пожара.

Окурок не решился возражать, хотя у него екнуло сердце. Старик держал прямую радиосвязь с Генералом, а тот говорил голосом Уполномоченного и был его правой рукой.

Значит, зря они с пацанами из «Черепа» укреплялись на своем Молочном заводе и готовились зимовать! Значит, все придется бросить к чертям и опять ехать через этот ядовитый Урал, стараясь успеть до большого снега. А тот начнет валить уже скоро.

Ах ты, жеванный крот и етишкина бабушка.

От воспоминаний о том, как они ехали через зараженные земли Пояса, законопатив все щели, стало на душе муторно. Окурок видел тогда за окном мертвые поля, где даже трава не росла, а летом, видимо, и насекомых не было. Над землей стелился желтоватый от пыли туман. Ехали даже ночью, при свете фар. Для поездки отобрали машины с самыми надежными двигателями, но все равно было стремно… А после того, как проскочили, наряд на мытье машин давался всем по очереди — чтоб никто не схватил опасной дозы… И придется проходить через это снова!

— Это Генерал приказал, да? — спросил Окурок.

— Это приказал Уполномоченный. Мы заберем все, что можно увезти, и свалим.

— Паскудно это как-то, — пробормотал Дмитрий. — Эти люди в нас поверили. А мы их грабим и уходим.

— Эти люди нас в гробу видали. Они хотели от нас халявы. Хотели, чтоб мы помогли им обуздать их же деревни, — взгляд Мустафы стал жестким и хищным. — Мы это сделали? Да! Все на цыпочках ходят. Так пусть заринцы вносят плату. Все остальное, что они хотели — паровоз на железной дороге, бесплатное горючее — относится к разряду сказок. Никто не виноват, что они поверили. Если не будут дергаться — никто не будет мертвый. Его Превосходительство говорит нам, что смысл не в том, чтобы править бескрайней пустыней.

Он выждал паузу, глядя на Димона своими черными глазами, которые вдруг снова зажглись, как уголья из костра:

— И не в том, чтоб править оравой тупых рабов! Смысл в том, чтобы собрать все ценное — и людей, самых умелых и годных, и оборудование самое лучшее, и сырье… в один кулак — в удобном месте. Калачевка — это еще не конечная станция. Там слишком холодные зимы и нет выхода к морю. Она останется только как маленький форпост. А нам нужен и свой флот. Мы будем кочевать дальше. Еще немного, и начнем великое переселение. На юг. К побережью. С собой возьмем мастеров, горючее, еду, живой скот, ценные запчасти, оружие, боеприпасы. И нефть там, куда мы приедем, тоже будет. Господин Лукойл построил много всего. А товарищ Роснефть — и того больше.

— Тогда зачем это было нужно? Я имею в виду этот поход. Ладно, Урал. Оттуда мы многое вывезли. Но здесь мы потеряем третью часть нового груза по дороге. Или половину. Неужели из-за станков, которые металлолом перерабатывают?

— Нет. Не станков, конечно, — покачал голов старик. — Виктор давно ищет вундерваффе. Он надеялся, что в Ямантау оно будет. Он это вычитал где-то.

— Чего ищет? — не понял атаман. — Какую вафлю?

— Чудо-оружие. Атомную бомбу.

Окурок присвистнул.

— Я ему пытался сказать, что плутоний распадается, — вздохнул дед. — И ни одна бомба сейчас, даже если электроника в порядке, не взорвется. Вернее, не взорвется с грибом. А только при подрыве раскидает начинку вокруг, что тоже губительно, но не так зрелищно. Пытался… Но он мудрейший из мудрейших. Ему видней. Первое правило орды?

— Старший всегда прав.

— Верно… Он ищет ее уже много лет. Ему нужен именно гриб. Чтоб вселять священный трепет. Мы проверили много пусковых точек. Искали атомные поезда и «Тополи»… Но находили только пепелища или проржавевший ядовитый хлам. Сколько людей погибло, вытаскивая его из лесов и болот… И когда он не нашел ее ни Ямантау, ни в Ёбурге, ни в Свинском камне, он решил, что ее могли забрать из Горы и увезти сюда сибиряки. А люди в Ёбурге знали, что сибиряки были в Ямантау и много оттуда взяли. Пленные мне рассказали про город Подгорный. Про то, как его стерли с лица земли уже после войны в ходе мелкой заварушки. Я недавно был там, смотрел на руины… Это был не ядерный взрыв. Большой, но не ядерный.

— Значит, бомбы они не брали, — закончил за него Димон.

Окурок почувствовал, как голова пухнет от этих заморочек. Он предпочитал, когда все по-простому. А тут все перепуталось, как в одном из сериалов, которые они с мамой смотрели по видаку.

— Атомной точно не брали. Зачем она им? Но мудрейший посчитал иначе. А теперь, когда он понял, что бомбы тут нет, он приказал нам ободрать сибиряков как липку и бросить, — закончил свою речь Мустафа Ильясович. — Поэтому мы должны думать, как это провернуть и не задавать лишних вопросов.

— Я понял, — кивнул Окурок, мрачнея еще больше.

— Ситуевина не простая. Вот каков расклад. Их начальник Бергштейн, посадивший прежнего правителя в темницу… за нас. Потому что его все ненавидят. Без наших штыков его утопят в выгребной яме. Заринская милиция тоже сейчас за нас. Но она может прочухать. И помешать. Поэтому мы и отправили ее почти всю на восток. В эту Прокопу и Киселевку. Это крайняя жопа мира, там даже медведи жить боятся. Это займет их недели на две. И всякое может с ними там случиться. Дикари, радиация, сам понимаешь… С ними немного наших людей. Не самых толковых, тоже разменных, как монета. Но свое дело они сделают. А мы тут пока будем грузить апельсины бочками.

«При чем тут апельсины?».

— Я имею в виду, погрузим все ценное в городе на фуры — и только нас и видели… Не желаешь оленины, атаман? — старик протянул ему на ноже толстый ломтик вяленного мяса.

То, что нужно — занять свои челюсти, чтоб разгрузить мозги.

Дмитрий вспомнил, как ловко Мустафа-хаджи тогда на склоне горы Ямантау дорезал кинжалом истекающего кровью оленя… или это была косуля?

Доедая оленину, Окурок увидел, что старый узбек нарисовал веточкой на земле замысловатую закорючку.

— Это что за иероглиф? — спросил атаман.

— Не иероглиф. Это арабская вязь: «ад-Дауля». Это означает: «государство».

Окурок вспомнил, какие легенды ходили про прошлое этого человека. Будто бы и до войны он успел пролить реки крови и отрезать немало голов.

— Мать рассказывала. Что ваши люди… — атаман осекся, подбирая слова.

— Говори, не бойся. Что мы звери, которые сжигали людей живьем в железных клетках? — усмехнулся Мустафа-хаджи. — Ну… бывало и такое. И на старуху бывает проруха. А о том, что наши враги стирали целые города, а в «освобожденных» курды и алавиты тоже грабили, убивали и насиловали — она знала? Все люди таковы. Бобр с ослом воюет только в книжках… — в плохих книжках. А в реальности… некоторые маскировались, носили костюмы с галстуками, оправдывали свои действия красивыми словами. Но они были волки в овечьей шкуре. И воевали за деньги. А мы хотели построить мир, где закон един для всех, где правила просты и понятны… Где запрещено давать деньги в рост, где за порочные занятия лишают руки или головы, а не показывают это по телевизору! Где свобода, равенство и братство — это не пустой звук. Для своих, для чистых. Не для грешников. У них одно право — на легкую смерть. Халифат был не просто так. Халифат боролся против наступления «Матрицы». Против мира, где какая-то компьютерная сеть знает, что у меня болит живот и мне надо подсунуть на экран рекламу пилюль! Или что я иду к девушке, и мне надо включить рекламу презервативов. Тьфу, шайтан! Я после этого стал заклеивать всем ноутбукам камеру пластырем. Халифат боролся против мира, где братья-режиссеры Вачовски стали сестрами Вачовски. Тьфу два раза!.. — в этом месте Мустафа заковыристо выругался на смеси русских и чужих слов. — Иншалла… Мы проиграли. Нас сломили не русские, не американцы, которые готовы были уже тогда друг другу вцепиться в глотку, но бомбили нас по очереди. Нас подвели хитрые нефтяные шейхи, которые сначала пообещали нам помощь, а потом бросили на убой. Но дух Государства жив! И сейчас мое сердце радуется, когда я вижу то, что делает Уполномоченный. Город бога на земле… будет построен нами на берегу моря.

Окурок почему-то вспомнил, как один раз нашел в Сталинграде в подвале глянцевую бумажку, которую сразу показал маме.

«Большая распродажа! Элитная коллекция! От 999 у.е.! Доставка бесплатно! Скидки постоянным клиентам!»

А на картинке были розовощекий младенец в ползунках и девочка в белом платьице. Живые.

«Вот так раньше детей продавали!» — тряс он бумажкой у матери перед лицом, а она заливалась смехом.

«Дурачок. Это просто куклы. Их называли реборны».

Кукол он видел и раньше, чай не дурак — но у этих даже родинки, даже красные пятна на коже были, и вены проступали, как у настоящих. Поэтому и купился на обман.

Но может, где-то и настоящих детей так продавали… Прав Виктор Иванов — дерьмо был тот мир. Людей почти в придаток для железяк превратили, но тут ядрена война и Зима подоспели.

Внезапно Окурок, разомлевший от выпитого чая и съеденного мяса, задал вопрос, который давно вертелся на языке.

— Мустафа Ильясович… А почему вы с нами? У вас же голова — как компутер. Вы могли бы свою бригаду держать и быть с Виктором как равный с равным, как союзник.

Старый узбек побагровел так, что стал похож на помидор.

— Никогда так больше не говори, Дима. А то плохое может случиться. Увидишь свою голову на железном пруте, честное слово. Видишь ли, я чужак здесь. Хоть и говорю на вашем языке лучше вас. Но главное… — Мустафа едва заметно улыбнулся. — Как же я его брошу, если ему помогает Всевышний?

— Как это? — переспросил Окурок.

Старик перешел почти на шепот:

— А так. Хочешь верь, хочешь нет… Нашему повелителю всегда сопутствует удача. Всегда. Когда мы начинали, у нас было четыре машины, сто человек, и у половины даже стволов нормальных не было, — Мустафа икнул и прикрыл рот рукой. — Ты вот не представляешь, какие зубры нам дорогу преграждали. А где они все? Тю-тю. Косточки собаки обглодали да вороны растащили. И как у нас это получилось? Есть идеи?

— Ну… стратегия там, тактика, — попытался Окурок ввернуть умные слова. — Диспозиция… оппозиция.

— «А залупу на воротник!», как сказал бы наш друг Генерал, — усмехнулся Мустафа. — Мы просто идем и берем, что плохо лежит. А все, кто против, поскальзываются на кожуре… ты ел когда-нибудь бананы? Поскальзываются на ровном месте и сами на свой нож падают. Хоп! И даже если мы глупим, враги тупят в десять раз больше. Путаются в собственных ногах. За годы, что я с Уполномоченным, всякого навидался и уже удивляться отвык. Не банды, а целые армии в три тысячи штыков разбегаются, стоит ему рядом пройти. Города без боя сдаются, где одних мужиков пять тысяч душ и у каждого винтовка в шкафу и пулемет в сарае. А у тех, кто хочет сопротивляться, снаряды не взрываются, пули летят в молоко, моторы не заводятся, лошади дохнут как мухи, а люди слегают от поноса или другой заразы. Или ссорятся и режут друг друга. Даже погода — и та обычно на нашей стороне. Местные царьки, бандиты — с пулеметами, техникой… с понтами… или приползают на брюхе, или умирают. Часто без нашей помощи. Кто костью подавится, кто с обрыва свалится, кого собаки загрызут. Пойдем, я покажу кое-что.

Ильясович подвел его к стоявшей чуть поодаль старой УАЗовской «буханке», заляпанной грязью до середины борта.

— Ветеранша. Когда-то в голодные годы это была наша КШМ. Мы ее давно уже перебрали по винтику, только корпус остался. Теперь переведена в хозчасть.

Мустафа показал едва заметную заплатку над передним левым колесом. Она выделялась другим цветом металла.

— Дело было под Тверью. Мы тогда держались близко к Москве, искали военные ништяки. Виктор уже тогда искал свою «вундервафлю». Но нажили только проблем. Вот и тогда уходили после засады. Местные оказались тоже не лохи. Потомки военных из гарнизона. Приняли нас на уже пристрелянной позиции. Нахлобучили нас хорошо. Мы удираем, они нас накрыли на дороге минометами. И вот здесь торчала неразорвавшаяся мина.

Даже без подсказки Мустафы он заметил на машине следы и от пулевых пробоин.

— А очень скоро мы все свое вернули с процентами. Тогда я понял, что это знак… И таких случаев я могу вспомнить двадцать. Точно говорю: сам Всевышний помогает. А может — шайтан… Но я с Ивановым, даже если он завтра прикажет море ложками вычерпать и луну с неба достать. Вычерпаем и достанем.