6
Сорок семь… Сорок восемь… Сорок… Ну! Ну! Сорок девять… Еще, еще! Пятьдесят!..
Хватит!
Александр Белов вскочил с пахнущего хлоркой пола, отряхнул руки. На гимнастику его не хватило, а вот отжиматься начал на второй день после возвращения в камеру. Давно пора! Пятьдесят отжиманий – разве это результат?
– Били тебя мало! – глядя в недавно побеленный потолок, прокомментировал Ганс Штимме.
До официальной побудки, возвещаемой ревом сирены, еще несколько минут, поэтому лежать никто не запрещал. Вставали рано, потому что ложились в детское время, прямо как в интернате. И кормили почти так же, хотя тюремная баланда все-таки гаже.
– Бойцы революции должны держать себя в форме, – наставительно заметил замполитрука и, услыхав ответное хмыканье, принялся с ходу переводить слышанное перед самым походом в армию стихотворение нового гения советской поэзии Михаила Кульчицкого. Ничего трудного – о рифмах гений никакого представления не имеет.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучил.
– Так ему и надо, – лениво отозвался сосед и с неохотой встал. Секунда в секунду – в уши ударила сирена.
– Подъем! Подъем! – загрохотали связки ключей, бьющие о железо. – Подъем, бездельники!
Зачем орать, заглушая сирены, Белов понять не мог. Вероятно, традиция с времен Фридриха Великого.
Дверь камеры распахнулась.
– На оправку! Бегом, бегом!..
Тюремная наука осваивалась быстро. «Бегом!» звучало через слово, но никто не бегал. Напротив, высшим шиком считалась походка вразвалочку, как у революционных матросов. Надзиратели привычно орали, иногда рассекая дубинками воздух, но без особого результата. Вероятно, тоже традиция.