Глава шестая

Новые знакомства

НИКАК НЕЛЬЗЯ СКАЗАТЬ, что Загельштрассе располагалась в вовсе уж бедняцком районе (какие имелись и в блестящей Вене, разумеется). Однако это все же была окраина, где обитало народонаселение с доходами определенно пониже среднего, пусть и не катившееся в пошлую бедность, но пребывавшее где-то поблизости от опасной черты.

По обеим сторонам улицы – не особенно широкой, мощенной булыжником, без единого деревца – тянулись обшарпанные дома того пошиба, что в Лёвенбурге именовались «чиншовы каменицы», а в России – доходные (доход, как легко догадаться, касался исключительно домовладельца). Подъезжая к дому за номером шестнадцать, Бестужев еще издали заметил меж вторым и третьим этажами вывеску «Пансионат „Идиллия"». Вывеска, с первого взгляда видно, нуждалась в подновлении не первый год.

– Ждите, старина, – бросил он, выпрыгивая из фиакра.

– Как вам будет угодно, майн герр, – привычно ответил Густав и приготовился к ожиданию в своей излюбленной позе.

Бестужев открыл тугую дверь, темную и высокую – при этом внутри явственно звякнул колокольчик – и вошел в небольшой вестибюль. Слева располагалось некое подобие гостиничной стойки, и за ней тут же возникла, показавшись из задней двери, высокая пожилая женщина в скромном коричневом платье и белом кружевном фартуке. Уставилась на Бестужева выжидательно:

– Майн герр?

Стараясь выглядеть как можно более обаятельным и непринужденным, Бестужев раскланялся:

– Добрый день, фрау…

– Бирке, – все еще настороженно ответила пожилая дама. – Я тут владелица, если вам угодно знать…

– Очень приятно, – еще раз поклонился Бестужев. – Мое имя Готлиб Краузе, я коммерсант из Риги… Разыскиваю господина Лео Штепанека, инженера. Мне сообщили, что он переехал по этому адресу, Загельштрассе, шестнадцать, но не дали номера квартиры…

– Штепанек, Штепанек… Инженер? – она добросовестно пыталась припомнить. – Господа инженеры, увы, считают мой пансионат достаточно для них скромным… – Она придвинула большую книгу в рыжем переплете и задумчиво ее открыла.

– Его должен был к вам привезти господин Карл Вадецкий, журналист…

– Ах, господин Карл! – хозяйка заметно переменилась. – Вот с этого и начинали бы, майн герр… Господин Вадецкий был одним из лучших моих постояльцев… до тех пор, пока дела у него не пошли гораздо лучше… но он и теперь не забывает бедную вдову, частенько присылает клиентов… – она перевернула несколько страниц. – Конечно же, мне пришлось зарегистрировать в гроссбухе и друга господина Вадецкого, полицейские правила на сей счет не делают исключений… Да, да. Лео Штепанек, вот только он записался не инженером, а изобретателем…

– Ну, это несущественно, – сказал Бестужев. – Именно он мне и нужен.

– Апартаменты номер одиннадцать, на второй этаж и направо… – Она вдруг глянула крайне подозрительно. – Коммерсант, вы говорите? Вы, случаем, не собираетесь ли взыскивать какие-то долги с господ Кубичека и Шикльгрубера?

– Я их даже не знаю, фрау, – сказал Бестужев чистую правду.

Хотя… Шикльгрубер, Шикльгрубер… Отчего-то эта фамилия, определенно слышанная ранее, ассоциировалась у него именно с прекрасной Веной… но не с данной миссией, так что не следовало ломать сейчас над этим голову.

– Господа Кубичек и Шикльгрубер как раз и обитают в тех апартаментах, куда я по просьбе господина Вадецкого поселила вашего изобретателя. Речь, правда, не идет о взыскании каких-то долгов? Господа Кубичек с Шикльгрубером, должна вас предупредить, мне давно задолжали, так что у меня есть преимущество…

Бестужев галантнейшим образом раскланялся:

– Могу вас заверить, что ни о каком взимании долгов речь не идет. У меня дело совершенно другого свойства…

– О! – воскликнула хозяйка, добавила что-то на местном диалекте и, честное слово, просияла. – В таком случае вы, быть может, намерены купить картины? Даже мне, от искусства далекой, ясно, что у господина Адольфа прекрасные картины, способные послужить неплохим помещением капитала…

Игра лежала на поверхности: ну, разумеется, любой неожиданный доход для ее постояльцев означал для нее самой возврат долгов…

– Не исключено, фрау Бирке, – сказал Бестужев веско. – Вовсе даже не исключено…

И двинулся к лестнице. Поднявшись на второй этаж, он оказался в длинном узком коридоре, по обе стороны которого тянулись двери. Крепенько припахивало вареной капустой, ваксой и пылью, стояла тишина, только в дальнем конце коридора из дверей доносились тоскливые скрипичные рулады. Бестужев поморщился: он никак не мог себя отнести к знатокам серьезной музыки, но даже на его непросвещенный взгляд неизвестный скрипач мастерством не блистал.

Оказалось, что визгливые фиоритуры скрипки доносятся как раз из-за двери номера одиннадцатого. Бестужев без церемоний постучал – громко и напористо.

Вскоре скрипка умолкла, скрежетнула щеколда. Перед Бестужевым стоял совсем молодой человек, небритый, с растрепанной артистической шевелюрой, одетый с великолепной небрежностью истого представителя богемы. Как и следовало ожидать, в одной руке у него наличествовала скрипка, в другой – смычок.

– Господин Шикльгрубер? – вежливо осведомился Бестужев.

– Кубичек, – поправил молодой человек. – Август Кубичек. Адольф скоро придет… вы не по поводу ли акварелей?

– Пожалуй, – сказал Бестужев, на ходу придумав нехитрую уловку, позволившую бы ему сюда проникнуть и остаться на некоторое время. Судя по убогой обстановке и долгам, неведомый Адольф рад будет любому покупателю…

Юноша моментально изменил меланхоличное выражение лица на самое доброжелательное, отступил в глубь крохотной прихожей, сделал приглашающий жест рукой со смычком:

– Прошу вас, прошу вас в студию!

Бестужев вошел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Помещение, пышно поименованное «студией», было довольно обширным и с первого взгляда позволяло себя опознать как пристанище людей творческих: справа от единственного окна на подставке располагались труба и тромбон, на ветхом столике громоздились кучи нот, а слева стояло несколько подрамников с загрунтованными холстами, на протянутой поперек «студии» веревке висело не менее двух дюжин акварелей, прикрепленных прозаическими бельевыми прищепками, на таком же ветхом столике лежали палитры, мастизины, кисти и карандаши. Попахивало краской и скипидаром. В глубине «студии» виднелась невысокая дверь, ведущая, должно быть, в спальню. Как Бестужев ни осматривался, видел только предметы, имевшие отношение к живописи и музыке. Никаких следов аппарата Штепанека… да и самого Штепанека не видно…

– Вот, извольте! – отложивший скрипку Кубичек широким жестом обвел акварели. – Все последние работы Адольфа налицо. Не знаю, насколько вы разбираетесь в изящном искусстве, но могу вас заверить, что Адольф – талант, и незаурядный. Когда он поступит в Академию художеств…

Бестужев, подойдя вплотную к развешанным на веревке акварелям, испытал чувство, что уже видел однажды похожие. Та же рука, те же сочетания красок, тот же росчерк в уголке…

Ага! Он вспомнил Шантарск, обед у Аргамакова и его рассказ о забавном венском художнике, нищем и юном, у которого Аргамаков из чистого человеколюбия и филантропии приобрел парочку картинок. Да, именно Шикльгрубер…

– Я, откровенно вам признаюсь, к знатокам причислить себя не могу, – сказал Бестужев с обезоруживающей улыбкой. – Не беру на себя такой смелости. Картины оцениваю исключительно по принципу «нравится» и «не нравится». Вы, как человек искусства, можете такую точку зрения осмеять…

– Ну что вы, – серьезно сказал Кубичек. – По-моему, вы проявляете редкостное здравомыслие. Такая позиция лучше, чем невежественная болтовня дилетантов, мнящих себя знатоками… Чем изволите заниматься?

– Коммерция, знаете ли, – сказал Бестужев, делая неопределенный жест. – Вы правы, напыщенные дилетанты выглядят смешно… Что до меня, я просто-напросто люблю время от времени приобрести пару-другую картин исключительно потому, что они мне нравятся, радуют глаз… – Он усмехнулся. – Пожалуй, это можно считать некими проблесками духовности, а?

– Ну конечно же! – кивнул музыкант. – То, что вы испытываете потребность в изящном, уже само по себе говорит о зарождении духовности… Вам приглянулось что-нибудь?

– Вот этот вид замка, пожалуй… И этот лесной пейзаж… В отсутствие вашего друга Адольфа рано заводить разговор о ценах?

– Ну что вы! Наоборот! Мы с Адольфом старинные друзья, и мне прекрасно известны цены… – Скрипач отвел глаза и с решимостью человека, бросающегося очертя голову в холодную воду, выпалил: – Две кроны… За каждую акварель…

Судя по его опасливому виду, он запросил чрезмерную, на его взгляд, цену и в любой момент, сразу видно, готов был уступить. «Ладно, – благодушно подумал Бестужев, – я готов вас побаловать, юные гении, на фоне умопомрачительных ассигнований и эти расходы выглядят смешно…»

– Право же, господин Кубичек, вы излишне скромны, – усмехнулся он. – На мой непросвещенный взгляд, вы занижаете цену, и каждая работа стоит не менее пяти крон… – он показал тростью. – Я, пожалуй, возьму вот эти десять…

– Десять? – пролепетал скрипач, невольно расплываясь в улыбке.

– Десять, если вы не против. Вы позволите? – Бестужев хладнокровно принялся, разжимая прищепки, снимать акварели одну за другой.

Закончив, положил их аккуратной стопочкой на край ветхого столика, рядом с кистями в мутном стеклянном стакане, извлек из бумажника две двадцатикроновых золотых монеты и одну наполовину меньше размером, в десять крон.

– Вот, извольте, – протянул он деньги.

Не в силах скрыть оторопелости, молодой музыкант осторожно взял монеты, так, словно они могли обжечь, положил их на ладонь, присмотрелся завороженно, сжал кулак.

– Колдовство какое-то… Из какого романа вы взялись, господин набоб?

– Из жизни, – улыбаясь, сказал Бестужев. – Ну, что поделать, если я готов платить деньги за то, что мне нравится…

Он ощутил даже легкую зависть: черт побери, как мало нужно иным людям для счастья?! Этот юнец сейчас наверняка чувствует себя Ротшильдом…

Ну вот, не подлежало сомнению, что теперь он стал самым что ни на есть желанным и приятным гостем. Пора полегоньку переходить к главному предмету его интереса…

– Сейчас… – пробормотал Кубичек, все еще баюкая в кулаке золото. – Я вам все старательно запакую…

– Сделайте одолжение, – сказал Бестужев. – Я могу выкурить здесь папиросу?

– О, разумеется! Только, с вашего позволения, я открою окно. – Он привычно отворил створку. – Надобно вам знать, Адольф не терпит табачного дыма, у него к тому же не все в порядке с легкими, и я пускаю дым на улицу… Вот, извольте, это у нас вместо пепельницы… – Он поставил на подоконник баночку из-под сухих красок, наполовину полную окурков дешевых папирос.

Бережно спрятав золотые в карман, взял оберточную бумагу, шпагат и принялся упаковывать акварели, перекладывая их подходившими по размеру рекламными листочками какого-то крупного универмага. Бестужев щелкнул портсигаром. Приоткрытое окно как нельзя более отвечало его планам – можно было, не вызывая ни малейших подозрений, осмотреть улицу. Вполне житейская картина: человек курит у окна, Кубичек, как выяснилось, проделывал это неоднократно, что может быть естественнее…

Неширокая улочка была пуста. Только осанистый полицейский в смешной шляпе с петушиными перьями, с тесаком на боку, заложив руки за спину, неторопливо шествовал с грозно-бдительным видом, свойственным его собратьям по ремеслу в любом уголке света. Да Густав ссутулился на облучке. И никого больше. Улица великолепно просматривалась в обе стороны, и любого преследователя, вздумавшего следить за входом в пансионат, удалось бы высмотреть сразу. Нет, никакой слежки.

Стукнула входная дверь, и кто-то возбужденно воскликнул еще в прихожей:

– Густль, мы крезы! Целых две кроны! Он купил обе акварели.

Вслед за тем в «студию» ворвался длинноволосый и бородатый субъект, отмеченный той же артистической небрежностью в одежде (а проще говоря, бедностью таковой) и, победоносно демонстрируя две небольших серебряных монетки, продолжал сгоряча:

– Две кроны, Густль! Можно будет в лавке…

Только теперь он заметил Бестужева (торопливо гасившего папиросу в импровизированной пепельнице) и смущенно умолк. Деланно откашлялся, зажал монеты в кулаке.

– Вот это и есть автор работ, – сказал Кубичек. – Мой друг Адольф Шикльгрубер.

– Готлиб Краузе, – поклонился Бестужев.

Он сразу определил, что художнику, несмотря на старившую его окладистую бороду и длинные волосы, было не более двадцати: Аргамаков охарактеризовал очень точно, действительно занятный молодой человек с внутренним огоньком в глазах и лихорадочным румянцем на щеках, свойственным людям с больными легкими.

– Я только что осуществил еще более успешную сделку, Ади, – ухмыляясь во весь рот, сообщил Кубичек. – Господин Краузе был так любезен, что приобрел твоих работ на пятьдесят крон золотом. Да-да, я не шучу. – Он гордо продемонстрировал только что полученные от Бестужева монеты.

На лице юного бородача удивление понемногу сменилось блаженством. Бестужев, имевший кое-какое представление о нравах и пристрастиях богемы, радушно предложил:

– Господа, а не послать ли в лавку за вином в честь хорошей сделки и приятного знакомства? Должна же здесь быть какая-нибудь служанка?

– О нет, ни в коем случае! – энергично запротестовал Шикльгрубер. – Знаете, герр Краузе, когда я пять лет назад сдал экзамены в реальном училище, мы с товарищами отметили это пирушкой с вином… и переусердствовали так, что меня, лежащего на дороге, утром разбудила проходившая доярка. С тех пор я дал себе клятву в рот не брать спиртного. Конечно, если Густль…

– С удовольствием! – воскликнул Кубичек, явно не страдавший свойственным его другу пуританством.

Бестужев расстался еще с несколькими серебряными монетами. Кубичек отправился за служанкой, очень быстро на освобожденном от нот ветхом столике появилась бутылка вина с двумя бокалами, чашка кофе для Шикльгрубера и небольшой кулек с финиками (лавка, должно быть, занималась и колониальными товарами). Вооружившись огромным старинным штопором, Кубичек с большой сноровкой извлек пробку из бутылки дешевого мозельского. Бестужев ухмылялся про себя. Пользуясь профессиональной терминологией, он самым успешным образом здесь легализовался. Вот только за все это время так и не появился Штепанек, коему вроде бы полагалось тут обитать, – а в спальню не заглянешь без надлежащего предлога…

Бокалы звякнули не особенно и мелодично.

– Вы откуда будете, Готлиб? – поинтересовался Кубичек, решив очевидно, поддержать светскую беседу. – Выговор у вас не прусский… да и трудно представить пруссака, покупающего картины. Скорее уж Саксония?

– Я из Риги, – сказал Бестужев, – подданный Российской империи. Знаете, что самое забавное, Адольф? Вашу фамилию я вспомнил, потому что видел ваши акварели более года назад в Сибири, человек, который мне их показывал, купил их у вас в Вене. Вы его, конечно, не помните, а он запомнил. Я тоже, и мне ваши работы, как видите, крайне понравились…

– В Сибири? – воскликнул Кубичек ошарашенно.

Лица обоих юнцов стали прямо-таки ошеломленными, рты открылись.

– Вот это популярность, Ади! – рассмеялся Кубичек. – Твои работы – в Сибири! Готлиб, вы хотите сказать, что они там в Сибири вешают картины у себя в шатрах?

На сей раз изумлен был Бестужев:

– В каких шатрах?

– Ну как же, – уверенно сказал Кубичек. – Я видел где-то на картинке. В Сибири все живут в таких особых шатрах…

– Из шкур, – уверенно поддержал Шикльгрубер.

Бестужев присмотрелся к ним пытливо – нет, оба были крайне серьезны и нисколечко не шутили. «Интеллигенция, – подумал он печально. – Творческие люди, музыкант и живописец…»

– Вы, быть может, удивитесь, господа, – сказал он, – но в Сибири хватает городов, и немаленьких.

– Правда?

– Честное слово коммерсанта, – сказал Бестужев.

– Надо же… А как вам живется в России? Там же жуткая тирания, жандармы хватают людей на улицах за любое неосторожное слово, бьют плетьми и заковывают в кандалы…

Бестужев поймал себя на том, что в жизни не видел кандалов: таковые применяются исключительно к уголовным преступникам, попробуй надеть на политического не то что кандалы, а простые наручники, хлопот потом не оберешься, по всей стране с месяц будет митинговать либеральная общественность, студенты занятия прекратят во всех университетах, думские политики начнут витийствовать…

– Вы это, конечно, в газетах прочитали? – спросил он понимающе.

– Ну, это же все знают…

– Боюсь, господа, эти россказни несколько преувеличены, – сказал Бестужев. – Жизнь в Российской империи, в общем, не столь уж и страшная. Ну, разве что упадет кому-нибудь кирпич на голову, но это и в Вене, я слышал, случается…

– И все равно, там тирания, – убежденно сказал Шикльгрубер. – Форменная диктатура. А я любую мысль о диктатуре рассматриваю как преступление против свободы и разума.

– Право же, вы преувеличиваете, – сказал Бестужев примирительно. – Не знаю, слышали вы или нет, но у нас вот уже несколько лет даже парламент существует…

– Парламент… – поморщился Шикльгрубер. – Знаете ли, не самое лучшее изобретение. Я бывал в австрийском парламенте на местах для публики. Зрелище, признаюсь вам, удручающее. Буйная толпа яростно жестикулирует, все орут друг на друга, какой-то жалкий старикашка отчаянно звонит в колокольчик, пытается навести порядок, но ничего у него не выходит… Я хохотал на своем месте при виде всего этого. А в следующий раз палата была практически пуста, только несколько депутатов сидели и зевали так, что вот-вот должны были вывихнуть себе челюсти. У вас та же картина?

– Что скрывать, в нашем парламенте иногда бывает очень оживленно, – сказал Бестужев. – Вы, господа, состоите в какой-нибудь партии, я так полагаю?

– Боже упаси! – взвился Кубичек. – Мы творческие люди…

– А всякая партия – это уже несвобода, – подхватил Шикльгрубер. – Последнее, что бы я сделал в жизни – вступил в какую-нибудь партию. Я художник… то есть я им непременно буду, я твердо решил. А парламент… Ну что же, если он и бесполезен, Габсбурги еще хуже… Гогенцоллерны по крайней мере чуточку получше, они столько сделали для германского единства… А Габсбурги – призрак, хлам истории… Иногда мне хочется бежать из Австрии… Вот кстати, а как вы нас нашли? Не мог же ваш сибирский знакомый знать, где я живу сейчас?

Ну что ж, этот забавный юнец облегчил ему задачу… Бестужев непринужденно сказал:

– Мне вас расхвалил один старый знакомый, Карл Вадецкий, репортер…

– Быть такого не может, – убежденно сказал Кубичек.

– Почему? – удивился Бестужев искренне.

– Потому что Карльхен ничего не делает бесплатно, – пояснил Шикльгрубер. – И уж тем более не станет бесплатно кому-то создавать рекламу. Не знаю, каким он был у себя в Лёвенбурге, но здесь, в Вене, он доброе слово о ком-то скажет исключительно за звонкую монету. А у меня никогда не было денег, чтобы платить за рекламу репортерам. Так что это был не Вадецкий. Готлиб, это кто-то принял его облик и выдал себя за него…

Бестужев вежливо посмеялся за компанию с ними. Итак, это все же оказался тот Вадецкий. Крайне честолюбивый… и весьма даже корыстолюбивый молодой человек, мечтавший вырваться из захолустья, разбогатеть, сделать карьеру… он, помнится, весьма даже неглуп… интересно, для данного случая это облегчает задачу Бестужева или, наоборот, усложняет?

– Ты неправ, Ади, – сказал Кубичек. – Вдруг он изменился? Озарение снизошло, словно на Савла по пути в Дамаск, духовное просветление наступило… Ну какую выгоду он мог получить с этого странного парня, которого к нам приводил? А ведь Карльхен оплатил ему ночлег и вроде бы денег на расходы дал… Какая ему выгода от этого сумасшедшего изобретателя?

Бестужев напрягся, весь обратившись в слух. Но больше ничего не было произнесено, и тогда он сам спросил, насколько мог небрежнее:

– Изобретателя?

– Ну да, самый настоящий малость чокнутый изобретатель из французских романов, – сказал Шикльгрубер. – Как у Куверэ, только наш был не пожилой и бородатый, как в «Нашествии макробов», а самую чуточку постарше нас… Он, изволите видеть, изобрел нечто эпохальное, то ли усовершенствованный вечный двигатель, то ли машину, которая умеет видеть через кирпичные стены… Что-то наподобие…

– Или кинематограф, который можно носить в чемодане, – поддержал Кубичек. – Ну, в общем, что-то такое, поразительное, эпохальное и, спорить готов, совершенно бесполезное. Подробностей я не знаю, он не хотел с нами об этом говорить, смотрел волком в ответ на любые расспросы, так, словно мы оба промышленные шпионы и хотим его гениальное изобретение украсть…

– И продать за миллион марок золотом, ха-ха! – рассмеялся Шикльгрубер. – Нелюдимый тип, ни на какие темы не хотел поддерживать беседы, а едва речь заходила о его собственном аппарате, Густль правду говорит, он начинал смотреть зверем, отворачивался, даже свои ящики к себе поближе придвигал, словно мы на него должны были наброситься и отобрать…

– Хорошо еще, через два дня приехал Вадецкий и куда-то его увез, – сказал Кубичек. – Вместе с гениальным аппаратом. Мы с Ади вздохнули с превеликим облегчением…

«Уж не прятал ли его здесь Вадецкий? – подумал Бестужев. – Именно так и поступают с человеком, которого нужно скрыть – дешевенький пансионат на окраине города, приличный, но убогий… Если так, какие тогда замыслы у Вадецкого, и какую игру он ведет? С какой стати человеку его склада бескорыстно покровительствовать талантливому изобретателю, оказавшемуся в отчаянном положении?»

– Если я увижу Вадецкого, передавать ли от вас привет? – спросил он.

– Вряд ли стоит, – сказал Кубичек. – Мы с ним, собственно, отношений практически и не поддерживали. С тех пор, как он писал о нас, но убедился, что на нас, начинающих, не заработаешь… Потому и удивились, когда он, вроде бы прекратив с нами всякие отношения, вдруг нагрянул незваным, чтобы на пару дней приютить у нас своего протеже…

«Что же тут удивительного, господа? – подумал Бестужев. – Дражайший Карл, очень похоже, искал укромное местечко, лежащее вне его обычного круга общения… если так, то он определенно сбивал кого-то со следа… Ну да, по следам Штепанека устремилось немалое количество непонятного народа… Что же тут за игра?»

– Вот кстати, – произнес он непринужденно. – Карл дал мне бумажку со своим адресом, но я, растяпа, ухитрился ее невзначай выбросить вместе с ненужным хламом… Вы, случайно, не помните, где он нынче обитает?

Молодые творцы переглянулись.

– Адрес его квартиры мы и не знали, – сказал Кубичек. – Он в нас разочаровался, можно сказать, моментально, как только понял, что на нас не заработаешь… а потому и адреса своего не оставил. Правда, я у него был в бюро… Карльхен, видите ли, исполнен нешуточных амбиций, ему не пристало, как прочим, сидеть в редакции со множеством себе подобных. Он обустроил, понимаете ли, бюро. Ну, бывают адвокатские бюро, детективные, разные прочие… А у него – «Пресс-бюро Вадецкого». Для вящей солидности, так и на визитных карточках напечатано. Дабы подчеркнуть: он – не обычный репортеришка из прокуренного редакционного зала, где собратьев по ремеслу, словно сардинок в банке. Поднимай выше – он владелец б-ю-р-о… Хотя на деле это бюро – всего-навсего комнатушка на первом этаже, рядом с кабачком «Рыцарь Брунсвик», так что подвыпившие юнцы порой путают двери и вваливаются к нему… Это на Ауэршпегштрассе, номер, кажется, сорок восемь… Или сорок семь… В общем, если стоять лицом к «Рыцарю Брунсвику», вход в бюро будет слева. Одним словом, вы легко найдете.

– Только, право же, не передавайте от нас приветов, – сказал Шикльгрубер. – Ни к чему. Вряд ли упоминание о двух молодых талантах, на которых пока что невозможно заработать, доставит ему особенную радость.

…Бестужев узнал все, что ему требовалось, а потому и не стоило терять далее время с этими симпатичными, простоватыми и чертовски, можно выразиться, стандартными творческими юнцами. Из которых наверняка ничего путного и не получится – такие тысячами обитают по всей Европе, рьяно дискутируя о высоких материях и святом искусстве, да так и старятся незаметно, не обретя особых свершений. Он вежливости ради высидел еще минут пять, а затем заметил с видимым сожалением, что вынужден их покинуть, так как спешит на деловую встречу – в устах коммерсанта самое обычное объяснение, никаких подозрений не вызывающее.

Уже в коридоре ему пришло в голову, что он может оказаться несправедлив в своих предсказаниях – при своей, откровенно скажем, вопиющей некомпетентности в искусстве. Мало ли примеров в мировой истории, когда юные и нищие творцы поднимались до самых высот? Вот будет забавно, если лет через двадцать европейские газеты будут писать об очередном блестящем турне знаменитого скрипача Кубичека и очередной выставке работ знаменитого живописца Шикльгрубера. А господин Бестужев будет скучно тянуть свою офицерскую лямку и, развернув очередную газету, вяло удивляться причудам судьбы. Надо же, воскликнет он тогда, я ведь встречался с этими богатыми и преуспевающими европейскими знаменитостями, когда в кармане у них ветер свистал, и обитали оба в одной комнатушке, в убогом пансионате на окраине Вены…

Он посмотрел на аккуратно перевязанный шпагатом сверточек с акварелями, зачем-то взвесил его на руке и ухмыльнулся. Общеизвестно, что даже юношеские работы признанных мастеров, пребывающих нынче в зените славы, знатоками и любителями ценятся в солидные суммы. Быть может, теоретически рассуждая, у Бестужева сейчас в руках целое состояние, способное стать неплохим подспорьем на старость? Юношеские акварели самого Адольфа Шикльгрубера… которые при таком повороте событий, как водится, будут именоваться «венским периодом»…

Весело ухмыльнувшись, он покрутил головой – ведь ни за что не угадаешь заранее с этой богемой! – и прибавил шагу. Вприпрыжку спустился на первый этаж, в небольшой вестибюль…

И то, что он там увидел, ему крайне не понравилось.

Хозяйка неведомо куда испарилась, а вместо нее за потемневшей конторкой восседал субъект мужского, несомненно, пола, усатый и мрачный, вперившийся в Бестужева тяжелым взглядом. У входной двери, прислонившись плечом к косяку так, что протиснуться мимо него в дверь было решительно невозможно, помещался второй, чья физиономия тоже не лучилась беззаботным весельем. И этот неотрывно смотрел на Бестужева так, словно намеревался с ходу обвинить в краже своих карманных часов… а то и в чем-то не в пример более отягощающем.

Однако… Первая мысль касательно этих господ, мелькнувшая у Бестужева, наверняка истине не соответствовала. Он сталкивался в свое время с переодетыми в штатское чинами здешней тайной полиции и имел о них некоторое представление. Так вот, эта парочка на тайных агентов империи ничуть не походила – и одеты были, в общем, прилично, и выбриты чисто, но все равно, в них чуялось нечто неуловимо иностранное, отличавшее от обычных венцев и вообще жителей Австро-Венгрии. Бестужев и сам не мог бы с маху объяснить толком, почему у него сложилось именно такое впечатление, но оба, положительно, казались отчего-то иностранцами…

Не меняясь в лице, не убирая с него беззаботного выражения спешащего по своим делам мирного обывателя, он кинул на обоих лишь беглый взгляд и, не задерживаясь ничуть, так и шел к двери.

Незнакомец сделал шаг вправо, недвусмысленно загораживая входную дверь, вырвал руку из кармана. Ухмыльнувшись, произнес на далеком от совершенства немецком:

– Это у меня пистолет. Постойте-ка, любезный, куда вы так несетесь…

– Вот именно, – подхватил второй, поднимаясь на ноги за конторкой. – Еще сшибете кого сгоряча… У меня тоже пистолет, если ваша милость еще не разобралась…

Ну, предположим, если соблюдать скрупулезную точность в технических терминах, то у них были не пистолеты, а револьверы… однако сути дела это не меняло нисколечко. Два английских «бульдога» сравнительно небольшого размера, но солидного калибра, способные на столь небольшом расстоянии нанести нешуточный урон хрупкому человеческому организму. Оба держали оружие привычно и уверенно, оба не выглядели растяпами.

Как и полагается добропорядочному коммерсанту (независимо от национальности), герр Краузе, оказавшись нежданно-негаданно под прицелом двух серьезных револьверов, замер на месте, с выражением величайшего изумления и испуга на лице, чуть расставив руки, в которых держал трость и пакет. Воскликнул изумленно:

– Господа, что за шутки?

– Какие тут шутки… – проворчал тот, у двери. – Стой спокойно, дружок, а то я дырок в тебе понаделаю, таких, что ни один доктор не заштопает…

Словно осененный некоей догадкой, Бестужев воскликнул, криво улыбаясь:

– Я стою спокойно, стою! Неужели это ограбление, господа?

– Заткни пасть, – прикрикнул тот, что у двери.

Он негромко свистнул, распахнулась дверь задней комнатушки, и на пороге появился еще один незнакомый субъект. Что-то в его внешнем облике неуловимо роднило его с первыми двумя. Дверь он, выходя, захлопнул, но Бестужев успел разглядеть за его спиной сидевшую посреди небольшой комнатушки на стуле хозяйку пансионата (на костистом лице написан неприкрытый ужас) и грозно возвышавшегося над ней четвертого типа, небрежно поигрывавшего револьвером возле самого уха бедной фрау.

Персонаж, последним появившийся на сцене, был на целую голову выше своих дружков – крепкого телосложения верзила с неприятным лицом и усиками, определенно подстриженными на манер комического актера Макса Линдера. Правда, в отличие от Макса Линдера, он сразу вызывал не смех, а настороженность, казался человеком опасным.

Неторопливо обойдя конторку, он встал перед Бестужевым и, с претензиями на величавость скрестив руки на груди прямо-таки наполеоновским жестом, какое-то время разглядывал Бестужева, словно энтомолог, с сознанием собственного превосходства созерцающий в лупу редкостное насекомое. Двое его сообщников (а как их еще в данной ситуации прикажете именовать?) встали по бокам Бестужева, будто конвойные в суде. Однако эта компания, Бестужев все больше убеждался в первоначальном мнении, никак не могла представлять закон и порядок…

– Ну что, прыткий молодчик? – солидным басом произнес верзила. – Не надоело еще шмыгать по Вене под носом у занятых людей?

– Простите? – недоумевающе пожав плечами, сказал Бестужев. – Здесь определенно какая-то ошибка, я коммерсант из…

– Ври больше, – отрезал верзила. – Из тебя такой же коммерсант, как из меня балерина. Франтик, светский хлыщ, щеголь… На кой черт тебе понадобился телеспектроскоп, проныра? Ну-ка, живо отвечай, пока я тебе башку не пробил…

Вот как? Этот субъект, изволите ли видеть, без малейшей запинки, привычно произнес название не самого простого электрического аппарата… Профессор Клейнберг упоминал о каком-то мрачном верзиле, прикидывавшемся то ли журналистом, то ли торговым агентом… описание внешности в общем соответствует, верзила изрядной мрачности, и не похож ни на репортера, ни на коммерсанта…

– Вы меня ни с кем не путаете? – любезно осведомился Бестужев. – Право же…

Верзила тут же его прервал:

– Хватит, молодчик! Врать нужно уметь, а ты как раз не умеешь. Не ожидал на нас тут наткнуться, а? А чего же ты еще хотел, если вынюхиваешь насчет телеспектроскопа?

– Насчет чего?

Верзила вздохнул тяжко, удрученно:

– Не надо считать других дурней себя… За тобой следили, приятель, и достаточно давно. По какому-то совпадению ты болтался исключительно в тех местах, где могли что-то знать о Штепанеке… да мы и сейчас в одном из таких мест. Ты о нем и его аппарате расспрашивал самых разных людей…

Бестужев решил изменить тактику.

– Допустим! – воскликнул он с нескрываемым возмущением. – Ну и что? Я совершил какое-то преступление? По какому праву вы вообще меня задерживаете?

– Да вот по этому самому, – ухмыльнулся верзила.

И, извлекши «бульдог», чуть задрал дулом подбородок Бестужеву, глядя в глаза с неприкрытой угрозой. Бестужев прекрасно видел, что столкнулся с субъектами, способными убить человека, без промедления и колебания. Такой уж у них у всех был вид. Насмотрелся подобных, не раз выпадал случай…

Убрав револьвер, верзила осведомился:

– Убедительно, право, выглядит?

– Пожалуй, – вынужден был признать Бестужев.

– То-то, – удовлетворенно хмыкнул его собеседник. – Будь уверен, молодчик, если понадобится, мы тебя пристукнем тут же…

Конвоир слева проворчал:

– Для начала, чтобы понял, что с ним не шутят, неплохо было бы пару раз дать по морде…

Это было высказано на чистейшем французском. «Весьма даже интересно, – подумал Бестужев. – В игре неведомо откуда оказались французы. Что, Дузьем бюро^[4] тоже заинтересовалось? Или это кто-то другой?»

– Насилие должно быть оправданным, – наставительно ответил главарь. – Пора бы знать. Если он окажется достаточно умным и все поймет, к чему бить?

Чтобы прояснить ситуацию, Бестужев живо ответил на французском:

– Ах, так вы из Франции, господа? Ездите в такую даль, чтобы избавлять неудачников от бумажников и часов?

– Заткнись, болван, – с явным неудовольствием сказал главарь. – Твоим паршивым бумажником никто не интересуется. Перед тобой, скотина, люди идеи – анархисты. Читаешь газеты?

– Частенько, – сказал Бестужев.

Снова сложив руки на груди – Наполеон, ага! – главарь произнес с расстановкой, не без гордости:

– Я – Луи Гравашоль. В газетах обо мне иногда пописывают…

Оба его сообщника расхохотались, словно услышали хорошую шутку. Гравашоль с непроницаемым лицом задрал подбородок. «Ну конечно, – подумал Бестужев, – позер невероятный, как и большинство его собратьев по всей Европе…»

Забавно, но в первый миг он ощутил не тревогу, а самый натуральный охотничий азарт, полицейские привычки моментально проснулись, как у любого другого на его месте, независимо от страны, которую он представлял…

– Слышали обо мне? – спросил Гравашоль.

– Немало, – кивнул Бестужев.

Он нисколечко не лгал. И его профессия была тут ни при чем – о Гравашоле давно и часто и подробно писали газеты всей Европы, так что и мирные обыватели были прекрасно осведомлены об этой жутковатой фигуре. Луи Гравашоль, самый знаменитый французский анархист. Подкладывал бомбы в полицейские префектуры и другие государственные учреждения, грабил банки, совершал покушения на сановников, поджигал и рушил, не раз без зазрения совести устраивал перестрелки с полицейскими агентами чуть ли не в центре Парижа. Именно он первым придумал совершать налеты на банки и устраивать террористические акты с помощью автомобилей, на которых молниеносно прибывал к месту «экса» и столь же быстро скрывался. В полиции любой европейской страны, включая и Россию, на него на всякий случай заведены розыскные дела – подобные пташки совершают самые неожиданные перелеты и могут объявиться где угодно. По достоверным сведениям, сам президент Французской республики твердо обещал тем, кто непосредственно изловит Гравашоля, ордена Почетного Легиона не самой низшей степени. Человеческих жизней на счету этого субъекта…

– Ну? – насмешливо спросил Гравашоль. – Судя по вашему лицу, франтик, вы теперь представляете, с кем связались?

– Конечно, Луи, – фыркнул конвоир справа. – Видишь, как его испугом прошибло? Пискнуть боится…

Этот скот и не предполагал, что Бестужев сейчас не от страха оцепенел, а, наоборот, в течение нескольких секунд обдумывал возможные действия. Никак нельзя сказать, что вступить в схватку было бы смертельным риском. Риск, конечно, был, но, можно сказать, рутинный – за время его службы выпадали переделки и опаснее…

Эти самонадеянные господа даже не озаботились его обыскать, так что браунинг пребывал на прежнем месте, в потайном кармане слева. Все трое давным-давно спрятали оружие, Гравашоль к тому же стоит, скрестивши руки, а потому, если начнется пляска, неминуемо потеряет драгоценные секунды…

Даже не оборачиваясь к тому, что слева, лишь держа его краешком глаза – набалдашником трости по горлу. Одновременно пакет с акварелями летит в лицо Гравашолю. Того, что справа – каблуком по голени, локтем в лицо… Браунинг будет выхвачен раньше, чем Гравашоль опомнится и сможет извлечь свою пушку. Эти двое будут справляться с болью и ошеломлением не менее минуты… Четвертый, если услышит шум и выскочит, получит пулю без промедления… Живым, собственно, следует брать одного Гравашоля, не награды ради, конечно, а как человека, который знает о деятельности своей организации практически все…

План вполне реальный… но дальше-то что? Это в России достаточно открыть городовому свое инкогнито, чтобы моментально получить самое активное содействие. Рядовому австрийскому «хохлатому»^[5] наверняка придется долго объяснять, кто такой Гравашоль и почему следует немедленно уведомить тайную полицию, – при том что раскрывать свои инкогнито Бестужеву категорически не следует. Но даже если он останется при вымышленном имени, все равно, получится ненужная огласка – надо же, коммерсант Готлиб Краузе в одиночку разделался с группой опаснейших французских анархистов и захватил их главаря! Придется долго торчать в полиции, давать объяснения, подписывать протоколы, теряя драгоценное время, отведенное на главную миссию. А тем временем, скорее рано, чем поздно, появятся люди гораздо более серьезные, нежели простой комиссар из полицейского управления и, тут и думать нечего, заинтересуются означенным коммерсантом, герром Краузе, российским немцем: почему носит при себе браунинг, странствуя не по разбойничьим глухим лесам, а по блестящей Вене, отчего оказался так проворен и ловок, что справился в одиночку с этой бандой… Любой мало-мальски толковый сотрудник тайной полиции прямо-таки обязан будет присмотреться к лихому иностранному коммерсанту.

Бестужеву, разумеется, при таком обороте дел не грозят ни тюрьма, ни суд, но он будет безнадежно засвечен, и о поручении, с которым его послали, придется забыть, убраться потихонечку из Вены, а это категорически невозможно.

Все это пронеслось у него в голове в считанные секунды, и он не без сожаления отказался от бравой внезапной атаки. Пусть уж погуляет на свободе, каналья этакая, аппарат Штепанека гораздо важнее сейчас…

– Господа! – воскликнул он с видом крайнего изумления. – Вы меня совершенно запутали, я ничего не понимаю… Зачем вам аппарат Штепанека?

Гравашоль усмехнулся:

– А мы вот, кстати, тоже представления не имеем, зачем он вашей милости понадобился… Извольте-ка объяснить немедленно. И не вилять!

– Извольте, – сказал Бестужев, нервно пожимая плечами, переступая на месте, вообще старательно разыгрывая испуганного и подавленного человека небольшой храбрости. – Мое имя Персиваль Глайд, я британский подданный… Видите ли, у меня есть дядюшка, весьма богатый…

Он изложил ту же выдумку, с которой столь самонадеянно заявился к профессору Клейнбергу, не без оснований полагая, что она окажется подходящей и для этих типов. В конце концов, чересчур опасно выдумывать с ходу что-то совершенно новое, можно запутаться. В конце концов, эксцентричные британские джентльмены, откалывавшие и более удивительные коленца, обитают не так уж далеко отсюда в немалом количестве, о чем в Европе прекрасно известно…

Правда, на сей раз он нисколечко не пытался бить на жалость, упирать на полнейший жизненный крах, который неизбежно последует, если он не выполнит дядюшкино поручение. Чутье подсказывало, что подобной романтикой этих господ ни за что не разжалобить…

– А вы не врете, франтик? – осклабился Гравашоль.

– Ну, если вы настолько недоверчивы… – сказал Бестужев с видом человека, малость уже успокоившегося. – Поедемте в мой отель, там лежат все бумаги, мне очень просто доказать, что я говорил чистейшую правду…

Какое-то время Гравашоль всерьез раздумывал, хмуря покатый лоб. Бестужев особенно не боялся, что анархист может согласиться. Отель он намеревался назвать какой-нибудь из тех, что расположены достаточно далеко отсюда, и по пути через весь город можно продумать не один способ избавиться от этой компании…

– Только у меня и дел, что болтаться с вами по отелям… – наконец проворчал анархист.

– А если он все же свистит, Луи? – встрял тот, что стоял справа.

– Ему же хуже, – бросил Гравашоль. – Мы не полиция и не ученые, нам не абсолютная истина нужна, а совсем другое… – Он уставился на Бестужева со спокойной, холодной яростью. – А нужно мне вот что, господин щеголь… Чтобы вы, не теряя времени, испарились из Вены, как призрак после петушиного крика, и навсегда забыли о телеспектроскопе. Телеспектроскоп мне нужен самому, ясно? Чихать мне на причуды вашего дядюшки, очередного набитого украденным у пролетариата золотом клопа-аристократа…

– Но…

– Я что, непонятно объясняю? – процедил Гравашоль с такой улыбочкой, от которой у более впечатлительного человека могли бы и ледяные мурашки пробежать по спине. – Или вы плохо представляете, с кем связались? Объяснить вам, сколько буржуазных свиней я уже отправил этими руками на тот свет? А если еще учесть, что вы принадлежите к классу, который, я полагаю, следует полностью истребить с лица земли… Короче, аристократ! Ты отсюда унесешь ноги целым и невредимым исключительно потому, что мне лень лишний раз пачкать руки о такое ничтожество, как ты. Но если не уберешься из Вены немедленно… Клянусь теми благородными идеалами, за которые я сражаюсь: твой труп с перерезанной глоткой выловят сетями рыбаки где-нибудь пониже по течению Дуная. Еще один безымянный покойничек с вывернутыми карманами, несомненная жертва грабителей… Уяснил? Что тебе дороже, прихоти твоего свихнувшегося дядюшки или твоя собственная жизнь?

– Ну, если вы так ставите вопрос… – кротко произнес Бестужев. – Пожалуй что, жизнь.

– А он не дурак! – захохотал тот, что стоял справа.

– Похоже, – величественно кивнул Гравашоль. – Будем надеяться, что и со здравым смыслом у него обстоит неплохо. Ну, ты понял, аристократический отпрыск? Либо ты немедленно смоешься из Вены, либо плыть тебе по Дунаю, куда волны понесут… В компании рыб и раков, решивших малость подкрепиться… Ну? Язык проглотил?

– Я, конечно, уеду… – промямлил Бестужев с надлежащим испугом на лице. – Как только будет подходящий поезд… Поверьте, господа, я и не собираюсь… Коли уж так стоит вопрос… Я не намерен рисковать жизнью ради дядюшкиных причуд, ради этого дурацкого аппарата…

– Я наводил справки, – сказал Гравашоль. – Завтра в половине одиннадцатого утра уходит подходящий поезд на Мюнхен, до Парижа ваша милость на нем доберется почти без пересадок, а дальше будет совсем просто. Билетов, я уточнял, достаточно. За этим поездом мы проследим. Если тебя не будет на перроне, если ты в него не сядешь… Дальше объяснять?

– Не нужно, – угрюмо сказал Бестужев.

– Вот и прекрасно. – Он многозначительно, с расстановкой потряс указательным пальцем под носом Бестужева. – Начнешь вилять, я тебя самолично прикончу без малейших угрызений совести… Смотри у меня, франтик, я и так-то терпеть не могу англичан, а уж если британская титулованная скотина вроде тебя посмеет встать у меня на пути… Пошли, ребята!

На тихий свист Гравашоля из задней комнатки показался четвертый, и вся компания двинулась к выходу – не спеша, вразвалочку, подмигивая и ухмыляясь Бестужеву. Шагавший последним Гравашоль остановился в дверях, погрозил пальцем. Звякнул колокольчик – и они исчезли. Слышно было, как на улице заработал мотор автомобиля, тут же отъехавшего. Гравашоль, похоже, и в Вене оставался верен своим привычкам пользоваться самыми быстроходными средствами передвижения, какие только может предоставить нынешний век прогресса. «Не хватает только, чтобы эта публика стала пользоваться аэропланами, – подумал Бестужев зло. – А ведь когда-нибудь и до этого, чего доброго, дойдет…»

Из комнатки показалась хозяйка, перепуганная несказанно. Завидев Бестужева, всплеснула руками:

– Вы живы, майн герр! Эти злодеи вам ничего не сделали?

– Да нет, – сказал Бестужев. – Вы, насколько я понимаю, тоже невредимы?

– Ужасные субъекты… Это были преступники? Вас ограбили?

– Нет, – сказал Бестужев. – Это анархисты. У меня с ними… старые счеты. Долго объяснять.

– И вы не нашли другого места выяснять отношения с подобными типами, кроме моего пансионата?!

– Я и не предполагал, фрау Бирке, столкнуться с ними здесь, – сказал Бестужев.

– Анархисты? Пресвятая Дева! Да это похуже любого грабителя!

– Совершенно с вами согласен, гнедиге фрау, — сказал Бестужев серьезно.

– Но они ушли совсем, надеюсь?

– Да, полагаю…

– И вы, значит, не понесли никакого ущерба?

– Одни только моральные терзания, – усмехнулся Бестужев. – Но такими пустяками можно и пренебречь…

На лице пожилой фрау появилось странное выражение. Она подошла вплотную и едва ли не шепотом спросила:

– В таком случае, майн герр, быть может, вы не станете сообщать в полицию? Ведь никакого ущерба вы не понесли, по вашим же словам… Поймите меня правильно, я в жизни не совершала ничего противозаконного, я добропорядочная гражданка, с уважением отношусь к законам и предписаниям… Но это страшные люди, вы же сами видели… Они угрожали, если я сообщу властям об их визите, поджечь пансионат… У меня больше ничего нет на этом свете, и накоплений нет, я ни за что не смогу восстановить здание, мне придется остаток дней провести в ночлежке и в очередях за благотворительной похлебкой… Майн герр, прошу вас не уведомлять полицию…

Она выглядела донельзя жалко – и Бестужев не мог не сочувствовать безвинной старушке, нежданно-негаданно угодившей прямехонько в средоточие опаснейших игр…

– Я вас понимаю, фрау Бирке, – сказал Бестужев сочувственно. – Вам и в самом деле не стоит впутываться в подобные интриги… Можете быть спокойны, полиции я не скажу ни слова…

Он откланялся и вышел, сопровождаемый благодарным бормотаньем хозяйки, призывавшей на его голову всю небесную благодать. Улица была по-прежнему пуста, даже полицейского не видно, Густав скрючился на облучке – ну да, все эти события прошли мимо него, как и прочих обитателей Вены…

– Поехали, Густав! – воскликнул Бестужев, запрыгивая в фиакр. – Отель «Сашер»!

Уезжать из Вены он, конечно же, не собирался, – но и опасность игнорировать не следовало. Нужно нынче же вечером встретиться с человеком, официально представляющим здесь кое-какие учреждения Российской империи (из числа тех, кто никогда не стремился к огласке), а уж тот незамедлительно свяжется с австрийскими коллегами по профессии. Вряд ли австрийская тайная полиция придет в восторг, узнав, что по столице разгуливает не кто иной, как Луи Гравашоль – и действовать будет без промедления…

Но зачем ему аппарат Штепанека?

Бестужев, кажется, догадался!

У хваленого технического прогресса есть и оборотная сторона. Практически каждое его достижение могут приспособить для своих нужд всевозможные уголовные и антиобщественные элементы, причем порой так быстро, что оторопь берет. Такая вот грустная изнанка прогресса. Изобретатель телефона вряд ли предполагал, что его детищем воспользуются шантажисты и просто любители говорить гадости, конструктор автомобиля наверняка и подумать не мог, что появится Гравашоль и станет совершать налеты на банки, скрываясь от погони на автомобиле.

Бестужеву пришло в голову, что аппарат Штепанека может быть идеальным приспособлением для наблюдения и слежки… и не только в руках полиции, но и, как выяснилось, на потребу радикалов вроде Гравашоля. Предположим, он хочет ограбить очередной банк, чему, как правило, предшествует долгое наблюдение за зданием… Те, кто по старинке ведет наблюдение с улицы, могут привлечь внимание полиции, как бы искусно ни изображали праздных прохожих. Ну а снять квартиру в доме напротив не всегда и удается – все могут оказаться заняты. Аппарат Штепанека устанавливается где-нибудь на чердаке стоявшего напротив банка дома, никто ничего не заподозрит… а принимающее устройство может располагаться в другом месте, соединенное электрическими проводами… банковские грабители, расположившись с комфортом в безопасном месте, могут дни напролет наблюдать за входом… без сомнения, нечто в этом роде Гравашоль и замышляет, иначе зачем ему аппарат… так можно наблюдать не только за банком, но и за полицейской префектурой, за особняком сановника, на которого намерены совершить покушение… даже за резиденцией… господи боже, какие возможности открываются у террористов, а то и простых бандитов! Оторопь берет… Пора создавать в полициях всех стран отделения по наблюдению за техническим прогрессом, пытаться заранее угадать, для каких целей то или иное изобретение может быть использовано разнообразными нелегальными элементами… Пытаться противостоять заранее… или это невозможно? Нельзя же, в самом деле, брать с покупателя каждого автомобиля расписку в том, что он обязуется не использовать оный для преступных, противозаконных целей, а покупателя телефона заставлять приносить присягу, что он будет говорить в трубку только то, что не нарушает законов…

Технический прогресс оборачивался какой-то неприглядной, пугающей даже стороной. Раньше Бестужев об этом никогда не задумывался, но теперь поневоле пришлось…