Глава 3

Однако утром в понедельник Эмма вовсе не стала выгонять молодого человека из дома, как это предсказывала Марта Халлард. Утром в понедельник всем в Триммингсе — всем, кроме Эммы — казалось невероятным, что до прошлой пятницы они ничего не слышали о Лесли Сирле. В Триммингсе еще никогда не бывало гостя, который бы так слился с жизнью его домочадцев, как Сирл. И никогда не бывало человека, который сделал бы жизнь каждого из них столь до предела насыщенной.

Сирл обошел ферму с Уолтером, восхищаясь новыми, выложенными кирпичом дорожками, новым свинарником, новым сепаратором. В школьные годы Сирл проводил каникулы на ферме, поэтому он разбирался в хозяйстве. С другой стороны, молодой человек был очень покладист. Он терпеливо стоял на луговых тропинках, пока Уолтер делал заметки в своей записной книжке: как растет живая изгородь или как поют птицы — то, что в следующую пятницу он использует в своей радиопередаче. С одинаковым энтузиазмом Сирл фотографировал и подлинный сельский домик семнадцатого века, и сюрреалистические нагромождения Триммингса, придумывая, как передать основные достоинства и того, и другого. А сам Триммингс он комментировал столь остроумно, что Уолтер, сначала невольно расхохотавшись, вдруг на какой-то момент почувствовал неловкость. Этот милый молодой человек обладал, оказывается, гораздо более разносторонними познаниями, чем могло показаться при обсуждении сельскохозяйственных тем. Уолтер счел само собой разумеющимся то, что юноша ведет себя как послушный ученик, поэтому, глядя на его фотографии, он испытал смущение, словно с ним заговорила его собственная тень. Однако Уолтер тут же забыл об этом. Интровертом он не был.

Для склонной к самокопанию Лиз жизнь, напротив, превратилась внезапно в набор аттракционов, в калейдоскоп, где ни одна плоскость не оставалась вертикальной или горизонтальной дольше нескольких секунд, в место, где человек мгновенно погружался в вымышленную опасность или начинал вертеться в вихре разноцветных огней. Лиз с семи лет более или менее регулярно влюблялась, но замуж всегда хотела выйти только за Уолтера, причем ее герой одновременно был и Уолтером, и кем-то другим, сильно отличавшимся от него. Однако никогда раньше не ощущала она присутствия какого-либо персонажа из этого длинного ряда влюбленностей — от разносчика булок до Уолтера — так, как ощущала присутствие Лесли Сирла. Даже с Тино Треска, обладателем тоскующих глаз и тенора, превращавшего человеческое сердце в растаявший лед, даже с Треска, самой безумной из всех ее любовей, можно было на несколько минут забыть, что находишься в той же комнате, что и он. (Конечно, когда речь шла об Уолтере, в этом не было ничего удивительного: просто он находился рядом, они дышали одним воздухом, и это было приятно.) Но забыть, что Сирл находится тут же, было невозможно.

«Почему?» — спрашивала себя Лиз. Почему она не может этого забыть?

Это отнюдь не было влюбленностью — ее интерес, ее возбуждение. Если бы вечером в воскресенье, после проведенных вместе двух дней, он повернулся бы к ней и сказал: «Давай убежим, Лиз», она громко рассмеялась бы такому нелепому предложению. У нее не было никакого желания убегать с ним.

Но свет тускнел, когда он выходил из комнаты, и вновь разгорался, когда он возвращался. Лиз чувствовала каждое его движение — от того, как легким нажимом указательного пальца он включал радио, до того, как, подняв ногу, он подталкивал полено в камин.

Почему?

Она гуляла с ним по лесу, она показала ему деревню, и никогда это чувство не исчезало. Оно присутствовало в его мягкой, протяжной, вежливой речи, в этих серых смущающих глазах, которые, казалось, знали о ней слишком много. Для Лиз все мужчины-американцы делились на два класса: тех, кто обращался с вами, будто вы хрупкая старая леди, и тех, кто обращался с вами, будто вы просто хрупкое создание. Сирл принадлежал к первому классу. Он помогал Лиз перебираться через изгородь у перелазов и защищал от многочисленных опасностей, подстерегавших ее на деревенской улице. Он прислушивался к ее мнению, чем льстил ее самолюбию; подобное отношение в корне отличалось от поведения Уолтера, и Лиз это было приятно. Уолтер считал, что она достаточно взрослая, чтобы позаботиться о себе, но недостаточно взрослая, чтобы ей не давал советы Уолтер Уитмор, признанный оракул на Британских островах и Большей Части Заморских Земель. Сирл же, наоборот, был очень мило предупредителен.

Глядя, как он медленно ходит по церкви, осматривая ее, Лиз подумала, каким прекрасным товарищем он мог бы быть, если бы не это покалывающее волнение, это странное ощущение обманчивости.

Даже маловпечатлительная Лавиния, всегда наполовину живущая жизнью своей очередной героини, поддалась, как заметила Лиз, действию этой удивительной притягательной силы. Вечером в субботу, после обеда, Сирл сидел с Лавинией на террасе, Уолтер и Лиз гуляли по саду, а Эмма занималась хозяйственными делами. Каждый раз, когда они проходили под террасой, Лиз слышала тоненький, как у ребенка, голос своей тетки, радостно, как ручеек, журчащий в сумеречном свете восходящей луны. А утром в воскресенье Лавиния созналась Лиз, что никто никогда не внушал ей такого чувства отверженности, как мистер Сирл.

— Уверена, что в Древней Греции он был каким-то очень дурным человеком, — заключила Лавиния. И добавила, хихикнув: — Только не говори своей матери, что я так сказала!

Прочно окопавшаяся оппозиция в лице сестры, племянника и дочери сильно затрудняла для миссис Гарроуби дело освобождения Триммингса от присутствия этого молодого человека. Однако окончательно это дело было погублено рукой мисс Юстон-Диксон.

Мисс Юстон-Диксон жила в прилепившемся к склону позади деревенской улицы крошечном домике. У него было три окошка, асимметричные и каждое само по себе, и относительно друг друга, соломенная крыша, только одна труба. Все выглядело так, будто один хороший чих обрушит строеньице на головы его обитателей. Однако стремление домика рассыпаться уравновешивалось тем, что все в нем блестело. Оштукатуренные кремовые стены, светло-зеленые двери и окна, ослепительные, хрустящие муслиновые занавески, тщательно выметенная дорожка, выложенная красным кирпичом, вместе с добросовестной искривленностью всего, что в нормальным условиях должно было быть прямым, — все это создавало картину, которая по праву могла служить иллюстрацией к одной из книжек рождественских сказок самой мисс Юстон-Диксон.

В промежутке между сочинением своих ежегодных сказок мисс Юстон-Диксон баловалась самыми разными видами рукоделия. В школе она терзала дерево раскаленной иглой. Когда в моду вошло рисование пером, она с прилежанием стала заниматься этим, а потом перешла к лепке. Наступил период воска, за ним — плетения из соломки и, наконец, период ручного ткачества. Мисс Юстон-Диксон и сейчас иногда ткала, однако в действительности она была от природы обуреваема стремлением не творить, а переделывать. Любой голой поверхности грозила опасность со стороны мисс Юстон-Диксон. Она охотно брала обычный сливочник и низводила его функциональную простоту до кошмарной насмешки над Мейсеном. Во времена, когда разбирали, ликвидируя, чуланы и чердаки, она была истинным наказанием для своих друзей, которые, несмотря ни на что, очень ее любили.

Помимо того что она была опорой Женского Сельского института, неиссякаемым поставщиком вещей для благотворительных базаров, преданной полировщицей церковных плит, мисс Юстон-Диксон была непререкаемым авторитетом в том, что касалось Голливуда и всего с ним связанного. Каждый четверг в час дня она садилась в автобус, отправлявшийся в Уикхем, и проводила там вторую половину дня, истратив шиллинг и девять пенсов в Холле Обращенных Приверженцев Моисея, который служил кинотеатром. Если же еженедельный фильм обещал быть таким, какие она не любила — про укулеле, например, или про испытания и беды некоей служанки безупречного поведения, — мисс Юстон-Диксон опускала шиллинг и девять пенсов вместе с восьмью пенни — платой за автобус — в фарфоровую свинью-копилку, стоявшую на каминной полке. Эти сбережения помогали мисс Юстон-Диксон добираться до Кроума, когда в этой «столице» показывали какой-нибудь фильм, который ей особенно хотелось посмотреть.

Каждую пятницу она забирала в деревне свой «Бюллетень экрана» у продавца газет, прочитывала сообщения о фильмах на будущую неделю, отмечала те, которые намеревалась посмотреть, и прятала газету, чтобы потом, если понадобится, можно было навести любую справку. Не было ни одного самого маленького актера в обоих полушариях, о ком мисс Юстон-Диксон не могла быть дать сведения с точной ссылкой на источник. Она могла объяснить, почему эксперт по гриму из «Гранд Континентал» перешел к «Вильгельму» и, не менее точно, как был изменен левый профиль Мадлен Райс.

Вот так и случилось, что бедняжка Эмма, свернув по пути на вечернюю службу в церковь на чистую-пречистую, выложенную кирпичом дорожку, чтобы занести мисс Юстон-Диксон корзинку яиц, двигалась навстречу своему Ватерлоо.

Мисс Юстон спросила про вечеринку, на которой отмечали рождение «Любовника Морин» и литературное совершеннолетие Лавинии Фитч. Удачно ли прошла вечеринка?

Эмма полагала, что да. Вечеринки Росса и Кромарти всегда удаются. Достаточное количество напитков — вот все, что требуется, чтобы вечеринка удалась.

— Я слышала, у вас в этот уик-энд очень красивый гость, — проговорила мисс Юстон-Диксон не потому, что была любопытной, а скорее чтобы не допустить паузы в беседе. Это противоречило ее представлению о хороших манерах.

— Да. Лавиния подобрала его на вечеринке. Некто по имени Сирл.

— О-о, — протянула мисс Юстон-Диксон рассеянно-ободряюще, перекладывая яйца из корзинки в десятицентовую белую миску, которую она разрисовала цветами мака и колосьями.

— Американец. Говорит, что занимается фотографией. Любой, кто снимает, может заявить, что он — фотограф, и никто не сможет этого опровергнуть. Очень удобная профессия. Почти такая же удобная, как профессия «сиделки», до того как их стали регистрировать и вносить в справочники.

— Сирл? — повторила мисс Юстон-Диксон, и ее рука, державшая яйцо, застыла в воздухе. — Случайно, не Лесли Сирл?

— Именно, — ответила пораженная Эмма. — Его зовут Лесли. По крайней мере так он говорит. А что?

— Вы хотите сказать, что Лесли Сирл здесь? В Сэлкотт-Сент-Мэри? Но это просто невероятно!

— А что тут невероятного? — возразила Эмма, переходя к обороне.

— Но он же знаменитость!

— Половина жителей Сэлкотт-Сент-Мэри тоже знаменитости, — едко напомнила мисс Юстон-Диксон Эмма.

— Да, но они не фотографируют самых известных людей в мире! Знаете ли вы, что звезды Голливуда становятся на колени, упрашивая Лесли Сирла снять их? Есть кое-что, чего они не могут купить. Почет. Оказанную честь.

— Ну, мне думается, это реклама, — заявила Эмма. — Как вы полагаете, мы говорим об одном и том же Лесли Сирле?

— Ну конечно! Вряд ли существуют два Лесли Сирла, оба американцы и оба фотографы.

— Не вижу в том ничего невозможного, — фыркнула Эмма, умевшая стоять насмерть.

— Да нет, конечно же, это тот самый Лесли Сирл. Если вы не торопитесь на службу в церковь, мы можем прояснить все сомнения.

— Каким образом?

— У меня где-то есть его фотография.

— Лесли Сирла!

— Ну да. В «Бюллетене экрана». Я сейчас посмотрю, это займет не больше минуты. Звучит действительно захватывающе. Не могу припомнить более экзотической фигуры — и вдруг не где-нибудь, а в Сэлкотте!

Мисс Юстон-Диксон открыла дверцу выкрашенного желтой краской шкафа (украшенного изображениями цветов в баварском стиле) и вытащила оттуда аккуратные пачки сложенных «Бюллетеней».

— Ну-ка посмотрим. Она была напечатана года полтора назад, а может, и два.

Опытным движением она стала пропускать края страниц между большим и остальными пальцами, так что на мгновение оказывалась видна дата в углу каждого выпуска, и вытащила из пачки два или три номера.

— В конце каждого выпуска есть список, вроде оглавления, — пояснила она, бросив газеты на стол, — так что за минуту можешь найти все, что нужно. Так удобно! — Затем, когда требуемый выпуск сразу не обнаружился, добавила: — Но если вы из-за этого опоздаете к службе, оставьте все и заходите на обратном пути. Пока вы будете в церкви, я все просмотрю.

Но теперь ничто не могло заставить Эмму уйти отсюда раньше, чем она увидит эту фотографию.

— А, вот она! — воскликнула наконец мисс Юстон-Диксон. — Заметка называется «Красотки и оптика». Я понимаю, трудно требовать и информацию, и стиль за три пенса в неделю. Однако, если я правильно запомнила, статья была гораздо приличнее, чем заголовок. Вот. Тут несколько его работ, — не правда ли, снимок Лотты Марлоу очень удачный? — а тут, в верху страницы, видите, его автопортрет. Это ваш гость?

Снимок был сделан в странном ракурсе, с большим количеством странных теней. Скорее композиция, чем «портрет» в старом смысле слова. Но это несомненно был Лесли Сирл. Тот самый Лесли Сирл, который сейчас жил в «башенной» спальне в Триммингсе. Если, конечно, у него не было двойника, тоже Лесли, тоже Сирла, и они оба не были американцами и фотографами. Но на это даже Эмма не надеялась.

Она бегло просмотрела статью, которая, как справедливо заметила мисс Юстон-Диксон, была откровенным панегириком молодому человеку и его работам и вполне могла быть напечатана в «Тиэтр артс мантли».^[9] В статье приветствовали его возвращение на Побережье, где он, как и всегда, собирался пробыть некоторое время, завидовали его полной свободе в остальное время года и описывали новые сделанные им портреты звезд, особенно портрет Дэнни Мински в роли Гамлета. «Слезы смеха, которые исторгнул у нас из глаз Дэнни, ослепили нас, и мы не разглядели этот профиль Форбса-Робертсона. Явился Сирл и показал нам его», — говорилось в статье.

— Да, — подтвердила Эмма, — это… — Она чуть была не сказала «тот тип», но вовремя спохватилась: — Это тот самый человек.

Нет, предусмотрительно заявила она, она не знает, сколько он пробудет, он гость Лавинии, — но мисс Юстон-Диксон безусловно увидится с ним до его отъезда, если это будет в человеческих возможностях.

— Если же нет, — решительно сказала мисс Юстон-Диксон, — передайте ему, пожалуйста, что я восхищаюсь его работой.

А вот этого-то Эмма вовсе и не собиралась делать. Она вообще не хотела говорить дома о том, что увидела. Эмма отправилась на службу и сидела в церкви на скамье, постоянном месте обитателей Триммингса; вид у Эммы был безмятежный и благожелательный, но чувствовала она себя совершенно несчастной. Этот тип был не только «привлекателен», он был личностью, и от этого еще более опасен.

У него была всемирная слава, которая, насколько понимала Эмма, могла соперничать со славой Уолтера. Несомненно, водились у него и деньги. Плохо было, когда приходилось бояться только его «привлекательности». Теперь выяснялось, что он — завидный жених. На его стороне оказывалось все.

Если бы можно было призвать все силы тьмы на голову Сирла, Эмма сделала бы это. Но она находилась в церкви, и приходилось пользоваться средствами, которые были под рукой. Поэтому она воззвала к Богу и его ангелам, прося уберечь Лиз от зла, оказавшегося у нее на пути. Это означало — от возможности того, что, когда придет время, Лиз не унаследует состояние Лавинии.

«Сохрани ее верной Уолтеру, — молилась Эмма. — И я… — Она попробовала придумать какой-нибудь выкуп, но в тот момент ничего в голову не пришло, и она только повторяла: — Сохрани ее верной Уолтеру», не добавляя к этой фразе никакого обещания и уповая на бескорыстную доброту Господа.

Вид дочери и Сирла, стоявших опершись на маленькую боковую калитку в саду Триммингса и хохотавших, как дети, отнюдь не успокоил Эмму и не укрепил ее веру в Господа. Возвращаясь из церкви домой, она по луговой тропинке подошла к ним сзади и была встревожена какой-то особой теплотой и юностью, которыми веяло от их веселости. То, что явно отсутствовало, когда Лиз и Уолтер бывали вместе.

— Что мне нравится больше всего — так это один-два ярда Ренессанса перед кусочком карниза Бордера, — говорила Лиз. Они явно играли в свою любимую игру — забавлялись по поводу безумств бредфордского магната.

— Как это он забыл про ров, а? — спрашивал Сирл.

— Наверное, он начинал жизнь копая канавы и не хотел, чтобы что-нибудь напоминало ему об этом.

— А я думаю, он не захотел тратить деньги, чтобы выкопать яму, а потом заполнить ее водой. Ведь он янки, правда?

Лиз «допускала», что в крови северных народов и жителей Новой Англии есть много общего. Тут Сирл увидел Эмму, поздоровался с ней, и они все вместе пошли к дому, не переставая играть в свою игру, нисколько не смущаясь присутствием Эммы и даже втягивая ее в свою забаву и призывая разделить удовольствие.

Эмма смотрела на смугловатое личико Лиз и пыталась вспомнить, когда она видела дочь такой оживленной, настолько переполненной радостью жизни. Чуть позже она вспомнила. Это было на Рождество, давным-давно. Тогда Лиз за один короткий час впервые увидела и снег, и свою первую рождественскую елку.

До сих пор Эмма ненавидела только красоту Сирла. Теперь она стала ненавидеть Лесли Сирла самого.