Часть третья

ШЕСТОЙ «СПЕЦ»

…Лязгнули двери, я, словно штакетина, вывалился наружу. Затекшие ноги отказываются стоять. За решеткой темно, свет на продоле переведен в ночной режим.

— Майор, сколько времени? — как оглушенный, я растерянно озирался, пытаясь сориентироваться.

— Час, — бросил майор. — Бери вещи, пошли.

«Час ночи, час! Значит, в стакане я просидел не меньше девяти часов», — подсчитывая, я на полусогнутых стаскиваю по лестнице баулы. На улице возле подъезда меня поджидает буханка с двумя глухими клетками, возле которой принимаюсь грузить скарб, снова и снова возвращаясь на шестой этаж. В последнюю ходку притормаживаю возле нашей 610й. Тишина. Могли раскидать хату.

Окончательно спустившись вниз, я тут же закрыт в воронок. Прислушиваюсь к внешним движениям. Тем временем менты приземляют второго пассажира. Его закрывают в соседний стакан. Поехали.

— С какой хаты? — стучу в железо.

— 607-й. А ты?

— Десятая. Так ты с Шафраем сидишь? Как звать?

— Максим Остапченко.

— Я Миронов Иван. Куда едешь — знаешь?

— Не-а.

— Давно сидишь?

— Семь месяцев.

— С делом уже знакомишься?

— Какое там. Следак за все время один раз появился.

Воронок резко останавливается, немного сдает назад и глохнет. Тут же щелкают замки. Максима выводят первым. Дворик, где мы остановились, путается в клетчатых стенах. В полутьме возникает вертухай с целлофановым лицом и баландер в черной робе с визиткой на нагрудном кармане. Помогает перетащить вещи в грязный предбанник, уложенный кафелем, словно в поликлинике разделенный приемной стойкой, только вместо стекла стойку украшает толстая решетка. За стойкой наш майор и незнакомый старлей с выключенным взглядом.

— Фамилия, имя, отчество, год, место рождения, обвиняетесь по каким статьям?

— Куда приехали-то, старшой? — заполняю я возникшую паузу.

— На «Матроску», — прожевал старлей.

С сумками по веренице узких коридоров до просторного продола, тормозим возле номера «11». Открыли, завели.

Это сборка, два на пять метров, слева открытая параша с цинковой раковиной, по стене скамья шириной с книжную полку. Здесь уже скучает Остапченко, которого я теперь могу разглядеть. Ему около сорока лет, с обритым под бокс скальпом и бородкой а-ля Хотабыч. Макс — хозяин таможенного терминала, сидит по обвинению в контрабанде. Остапченко как брат похож еще на одного таможеника — обитателя «девятки» Вадима Николаева, только тот разгрузился на тюрьме килограммов на двадцать поболее своего коллеги.

— Куда заехали, Макс? — спрашиваю я, напряженно вглядываясь в широкое зарешеченное окно с видом на кладку старого кирпича с вытянутыми и вогнутыми вверх решетками, от которых тянутся «дороги».

— Наверное, на «шестерку». Меня следак еще неделю назад предупредил. Короче, Прокопенко разослал всем следственным группам письма счастья, мол, в связи с ремонтом, в случае отсутствия крайней оперативной необходимости обеспечить перевод подследственных в другие изоляторы. Обычно после «девятки» перекидывают на «шестерку». Как Френкеля, Прогляду, Половинкина, Могилевича, Косенкова…

— Косенков… Косенков… Мэр Тамбова, что ли? Который дырявый?

— Да он нормальный! Это все подстава мусорская. У нас адвокатесса общая, — словно за родного обиделся Остапченко.

— Не знаю, кто, кому, что и куда подставляет. Но пидор он задокументированный. Когда тамбовского губера Бетина спрашивали, кого ты рядом с собой терпишь, Олег Иванович отвечал: «Ж… его, вот он туда пусть… что хочет то и делает». Так что разводит тебя твоя адвокатесса.

— Откуда ты это знаешь? — недоверчиво косится Максим.

— Источники надежные, проверенные, да и тамбовщина мне теперь не чужая.

— Интересно, скоро нас поднимут? — сбивает с темы Максим.

Вместо ответа скрипят тормоза, и полусонный прапорщик приказывает следовать за ним. Проходим в просторное помещение, оборудованное компьютерами, цифровым фотоаппаратом на штативе и открытым бюро для откатки отпечатков пальцев. Строгие лица, анфас — вспышка, профиль — вспышка.

— Велькам в 77/1, — устало улыбается прапор и упреждает следующий вопрос: — Опера придут, решат, что с вами делать.

— А когда они придут?

— Утром, — зевает вертухай.

Утром… До утра еще далеко. На полстены висит самодельный плакат с рябью пространного текста. Я погружаюсь в чтение:

«Ты попал в заключение.

Не отчаивайся. Жизнь продолжается, но теперь в ней существуют особенные правила (по которым живут заключенные), особенный язык (значения слов в котором отличаются от значений в языке, которым пользуются на свободе), особенное «общественное положение» заключенных.

Поэтому, если ты, не освоив эти правила, продолжишь жить по привычным тебе законам обычной жизни, то ты рискуешь попасть в, мягко скажем, неприятное положение.

Вот некоторые из них:

— Никакими своими действиями ты не должен навредить окружающим тебя заключенным.

— Будь аккуратен во всем — в словах, действиях, поведении. Не делай и не говори ничего, о чем не спрашивают и не просят. Не дай затянуть тебя в спор и «поймать» тебя в нем. Как правило, если начинаешь спорить, то настолько увлекаешься обоснованием своей точки зрения, что подчас перестаешь слушать собеседника. Выслушай его до конца, чтобы понять, с чем именно ты не согласен, а уже после этого излагай свою точку зрения.

— Будь наблюдателен, обращай внимание на слова, действия и поведение других людей в камере.

— Здороваясь, не подавай руки первым, пока не поймешь, с кем разговариваешь. Говори «Здравствуй», «Привет», «Добрый день».

— Больше молчи, по крайней мере, одну-две недели, ты должен научиться и уметь слушать других. Но не притворяйся, что слушаешь. Это бесполезно: отсутствие интереса и скука неминуемо проявятся в выражении лица и жестах. Лучше уж признайся, что в данный момент выслушать собеседника достаточно внимательно не сможешь, потому что у тебя все мысли о твоей беде.

— Тебе расскажут много «правдивых историй» — тюремных сказок — про суды и судей, про поступки заключенных, о приговорах и т. д. В них очень много выдуманного, но есть и правда. Слушай, но лучше не пересказывай и не повторяй их.

— Старайся не использовать при общении нецензурные слова и выражения.

— Старайся поддерживать со всеми окружающими ровные отношения, с любым из них ты можешь встретиться в совершенно другой ситуации.

— Не пытайся получить и пронести в камеру запрещенные предметы через адвоката или в передачах. Это может повредить не только тебе, но и окружающим.

— Не оговаривай других заключенных и не рассказывай того, что не видел сам.

— Не ври и не преувеличивай жизненные ситуации, также не рассказывай лишнего о собственных возможностях и финансовом положении близких людей.

— Не играй ни во что «на интерес», деньги и «просто так», — хочется играть, играй «без интереса».

— Не высказывай, если не просят, собственные оценочные суждения о других людях. Не делай поспешных выводов о других. Поспешные оценки мешают нормальному общению.

— Если ты собираешься что-либо сделать, но не знаешь всех последствий, тебе что-то непонятно в словах и действиях других заключенных, у тебя возникла конфликтная ситуация с кем-либо из заключенных — обратись к смотрящему камеры.

— Не давай совета, если тебя об этом не попросят. Если же у тебя действительно попросят совета, уточни, что собеседник хочет на самом деле.

… Многие судьбы поломались в тюрьме из-за элементарной глупости или неосторожности. Пожалуйста, будь внимателен, осторожен и побольше думай. Помни самое главное правило: ожидай худшего исхода своей ситуации, но надейся на лучшее.

В первую очередь тебе необходимо связаться с родственниками и близкими людьми. Чтобы связаться с близкими людьми и сообщить им, что тебе необходимо, нужно написать письмо и отдать его сотруднику в незапечатанном виде. Помни при этом, что все письма читает специальный сотрудник, поэтому не указывай в них информацию, которая касается уголовного дела.

Если твои близкие (родственники) не знают, что ты находишься под арестом, то, написав заявление в специальный отдел учреждения, ты можешь попросить связаться с твоими близкими (родственниками) и сообщить им о том, где ты и что тебе необходимо.

Передачи облегчают твое пребывание в заключении. Во-первых, твои близкие могут отправить почтовый денежный перевод на адрес учреждения, подписку на периодические издания и книги, изготовление ксерокопий документов, оплату аренды бытовой техники.

Во-вторых, передачи продуктовая, вещевая, «магазинная» передаются с воли твоими родственниками. Все передачи имеют определенные ограничения по весу и допустимым предметам, а также периодичность их передачи. Точнее о правилах приема передач твои родственники узнают в Бюро передач учреждения. Ниже приводится примерное описание того, что тебе будет необходимо в первую очередь…».

Вернувшись на сборку, достаю из сумки бутылку самодельного кефира и кусок сыра, разломив его пополам.

Жужжит дорога. «Братуха, откатай маляву, срочно! Два семь три!», «Держи коня… Родной, прими для восемь шесть…». Черная стена, подсвеченная глухими тенями камерных ночников, шевелится и скрипит грузами и белесыми веревками, плетенными из простыней.

— Кто тебя ведет? — пожевав сырок, спрашиваю соседа.

— Цэфэошники. Козлы, — поперхнулся Максим. — Сейчас эти уроды сами под раздачу попали. Они с Борей Лисагором работали.

— Боря их и вломил…

— Я думаю, не без этого, — облизнулся Остапченко.

— Ты с ним сидел?

— Так я от него и уехал!

— Ну да, они же с Шафраем вместе страдают.

— Боря, как увидел последний «Человек и закон», взбодрился.

— Чего там было? Мы из-за футбола проморгали.

— Там был большой сюжет про всю их замусоренную ОПГ. Показывали его, Рому Чубарова, тушинского прокурора Нарцесяна. У Бори нашли двадцать телефонов, бухгалтерию — кому и сколько, новенькую «феррари», левые печати.

— В чем повод для оптимизма?

— Короче, включили прослушку их партнеров, где один другому говорит: «Борю Лисагора надо гасить, а Рома нам еще денег должен». Боря потер руки и заявил, что эти пацаны скоро заедут.

— Ну да. «Я не сука, молчать не буду».

— Боря не из молчаливых.

Сгрудив пожитки, поджав ноги, я скрючиваюсь на расстеленной фуфайке. Глаза захлопываются сами собой, сон тяжелый, муторный, дробный, и сон ли это, скорее минутные обмороки.

Наконец стена «Матроски» начинает бледнеть, занимается зарей. Светает. Мы осоловело глядим друг на друга, говорить ни сил, ни желания.

На продоле начинается утренняя суета, но нас она не касается. Счет времени снова растерян. Наконец нас открывают. В проеме торчат трое гоблинов.

— Миронов! — рявкает один из них.

— Ну.

— На выход… Без вещей.

Лестницы, подвалы, коридоры и снова лестницы. Меня выводят на продол, где по обеим сторонам расползаются следственные кабинеты большой «Матроски», те самые, похожие на конюшни, с маленькими оконцами в высоких дверях. Заводят в один из них, где уже по-хозяйски расположился Девятьяров.

— Еле нашли тебя, — протянул руку капитан. — Два часа искали. Нам говорят, что тебя найти не могут, приходите, мол, после праздников. А я им: как это не можете, ищите. Как это может человек потеряться!

— Вова, я без сна вторые сутки, так что подтягивайся в понедельник, — с трудом выдавил я, наслаждаясь комфортом привинченного к полу стула с широкой мягкой спинкой.

— Ну, да, конечно, понимаю, — зачастил следак, суетливо пряча обратно в грязный портфель засаленный «Плейбой» и неизменный квас.

Минут через пять после его ухода приходит какой-то очередной сержант и отводит меня на сборку. Сборка — три смежных помещения. В двух — по двенадцать стаканов, метр на шестьдесят сантиметров каждый, третья — общая с большим окном.

В нее меня и заводят. Здесь уже человек восемь нервно ожидают транзита в хату. В основном молодежь, в шортах, тертых майках, с деланной уверенностью на лицах, которая, впрочем, больше походит на испуганную злобу. Разительным контрастом на фоне этого уголовного молодняка сидел напротив меня замызганный мужичок с грязными волосами, клочкообразной щетиной и бегающими, переживающими глазами. Не успел я приземлиться на скамейку, мужичок тут же подскочил ко мне.

— Привет, Иван! — сунул он липкую руку под «здрасьте».

— Здорово, — недоуменно цежу я, стараясь вспомнить, кто, где и при каких обстоятельствах.

— Максин я. Мы с тобой в воронке познакомились. Ну, полковник, замначальника института, — уловив ход моих мыслей, засеменил арестант.

— Какими судьбами? Давно с «девятки»?

— Три дня назад перевели, — боязливо озираясь, зашептал полковник. — Прямо со сборки подняли к операм. Представляешь, мне какой-то лейтенант сопливый без предисловий в наглую заявляет: «У нас лучше всего на больничке. Как вы смотрите на то, что мы вас туда посадим?» Я говорю, что, мол, ничего против не имею. А он мне, что раз так, то придется поработать. Я его сразу не понял, говорю: «Баландером, что ли?» — «Старый, говорит, ты, дед, для хозбанды. У нас, говорит, туда из молодежи очередь. На больничке, говорит, пассажир один сидит. Он с быдлом базарить не станет, а с тобой — интеллигенция, глядишь, и разговорится». Я возмутился, конечно: «До своих седин дожил — сукой не был и никогда не буду!» А опер, мразь, мне как в кино: «Зря ты так, дед, пожалеешь!» В общем, закинули меня в бээсную хату, грязно, голодно, на двадцать шконок сорок человек, в сутки, дай Бог, поспать часа четыре.

— Миронов! — кричит сержант, и меня выводят со сборки. Возле сержанта уже топчется еще один арестант, которого отличает колесообразная грудь, облаченная в клубную футболку ЦСКА, и неунывающая физиономия.

Нас ведут по лабиринтам тюрьмы, в которых ориентируемся исключительно по сухим командам выводного.

— Откуда? — подмигивает попутчик.

— С «девятки», вчера перекинули, в хату еще не поднимали.

— Скорее всего, на «шестерку» закинут, — со знанием обстановки замечает футболист.

— Меня Алексеем зовут.

— Иван.

— Подожди, ты с такой сукой, как Паскаль, не сидел?

— Было дело…

— Так эта тварь нас всех и грузит.

— Доходяга он конченый, изнутри гниет, живет только на колесах, иммунитета нет, да еще плюс ко всему туберкулез.

— Тубик, говоришь? — Леша передернул желваками. — Может, сдохнет до суда? Представляешь, что делает! Я их как-то подвез в Подмосковье на своей машине, а они там дачу хлопнули. Ну, я-то в разбой никогда бы не вписался. Я детей тренирую, тренер я по футболу. Так эта живность кричит, что я был в курсе и дочь моя четырнадцати лет тоже знала…

— Тебя сейчас куда? — прервал я монолог спортсмена.

— Карцер выписали на неделю.

— С кем сидел-то?

— С Могилевичем. Хату раскидали, а меня на кичу. Мы дошли до нашей сборки.

— Ладно, Вань, давай. Удачи! Еще, может, свидимся. У меня погоняло на тюрьме — Леха Тренер.

— Давай, держись!

На сумках изможденно зевал Остапченко, с уставшим нетерпением не сводя глаз с дверей.

— Что, Вань, к операм дергали? — приподнялся он мне навстречу.

— К ним, я так понимаю, еще предстоит, — вспомнив Максина, я скрипнул зубами.

— Миронов с вещами, — сборка снова открылась.

— На «шестерку», старшой? — спросил я, вытаскивая сумки.

— Да.

— А я? — вытянул шею Остапченко.

— А ты нет, — оскалился вертухай.

Вещи помогает тащить баландер. Двигаемся по глухим, длинным, подвальным туннелям, преодолевая один за другим рубежи безопасности в виде стальных решеток с трехоборотными замками.

Бетонку подземелья сменил кофейный кафель больнички. Тот же тюремный продол, только чище, а привычный интерьер дополняет пара каталок. Затем лестничным маршем через сейфовую дверь на второй этаж, где при входе аккуратный деревянный ящик с иконкой Спасителя — «для поминальных записок».

За дверью начинается шестой спецкорпус «Матросской тишины». «Шестерка» — компактное отдельное здание в три этажа. Первый отведен под больничку, второй — обычные маломестные камеры, третий — прогулочные дворики. С общей «Матроской» шестой корпус связан подземными коммуникациями.

Рядом с дверью в торце, за решеткой, кособочится стол — рабочее место режимника. Далее по коридору — смотровая и туалет.

Продол «шестерки» выгодно отличается от «девятки» своей ширью и высокими потолками. Заводят в смотровую, начинается перебор пожитков. Шмонающим выступает крепкий плешивый дагестанец в чине старшего лейтенанта с характерным акцентом и дурацкой улыбкой — следствием родовой травмы. Порывшись руками и металлоискателем в тряпье, добирается до моей канцелярии. Ручки гелевые в количестве десяти штук отметает сразу как «краску для нанесения татуировок», примается перебирать литературу.

— Э-э-э, — мычит горец. — В экстрэмиских шайках состоишь?

— Ты что, нашел там мой партбилет?

— Нээт, тут такие названия нацистические «Русский вэстник», «Русская монархия», «Русский журнал». Тут сидэли одни, на пэжэ уехали, — оскалился старлей.

— Слушай, а у тебя брат родной есть?

— Эсть, а что?

— Да позавчера показывали убитых ваххабитов. Один — вылитый ты, только с бородой и дыркой в башке.

— Забырай вещы, пашли! — нервно дернул подбородком кавказец, сунув литературу обратно.

Стены и двери здесь выкрашены в светлую бирюзу, что не может не тешить глаз. Длинный продол разбит решеткой. На ряде камер на бечевках болтаются прямоугольные картонки, на которых большими буквами пропечатано: «Внимание! Особый контроль!» «Ахтунг» висел и на 614-й, возле которой мы остановились.

Первое, что я увидел в камерном просвете, озадаченное любопытством лицо Саши Чеха. Обнялись, занесли вещи. Знакомлюсь с двумя другими сокамерниками.

Первый — с головой глубокого старика и телом юноши — Алексей Курцин, один из директоров ЮКОСа. Ему пятьдесят два года, дали четырнадцать лет строгого, из них три года «крытки» он уже взял. Курцина отправили было в мордовский лагерь, но, продержав месяц в карантине, вернули в тюрьму на раскрутку по новым экономическим преступлениям. Так что для безобидного бухгалтера с тонкой интеллигентной натурой зэковская арифметика начинается минимум от пятнашки.

Второй мой новый сосед — долговязый мошенник Андрей Родионов. Он сидит уже два года, повторно испытывая на прочность Фемиду. На первом суде за махинации с недвижимостью прокурор запросил семь лет, суд дал два года. Прокуратура подала на отмену приговора за мягкостью. Высшая судебная инстанция, естественно, пошла навстречу, и все началось сначала. Только новый судья сразу перебил вторую часть 159-й на четвертую, тем самым почти в два раза увеличив потенциальный срок. Андрей высокий, худой, со смоляной прической. Ему почти сорок, но внешне, благодаря ускоренному метаболизму и неудачной генетике, Андрей оказался заложником недоразвившейся подростковости, и сначала я даже принял его за Стаса Прасолова.

Чех единственный в хате, источавший оптимизм и искреннюю радость. Та призрачная улыбка судьбы, очевидцем которой я стал в Мосгорсуде, когда присяжные отмели Саше сто пятую, обернулась оскалом. За два признанных эпизода мошенничества суд добавил к девяти уже выстраданным на тюрьме и зоне годам еще десять лет крытого режима.

Саша принял столь непомерную жестокость с достойным смирением, пребывая в молитве, спорте и переписке с тюремными и церковными инстанциями, которые он просил разрешить ему регистрацию и венчание с невестой.

В камере — пять шконок, она побольше тех, что на «девятке», под потолком мостится маленькая решетка. К явным плюсам относится высокий пятиметровый потолок, деревянный пол и конечно же — тюремное чудо — компактный душ возле чугунной параши. На столе спокойно лежат зажигалка, жвачка, часы — вещи, запретные по привычным для меня меркам. В дальнем конце стола мерцал потертый «самсунг» с бегущими от него проводами самодельной антенны.

На «шестерке» свои режимные и гастрономические послабления. Во-первых, поверка только одна — утром: зэки выходят на продол секунд на двадцать, пока вертухай с деревянным молотком бегло простукивает камеру. Спать под одеялом не возбраняется, телевизор не отключается хотя бы уже потому, что кнопка от него не выведена в коридор, с прогулки на прогулку никто не обыскивает, а такой репрессивный рудимент, как «руки за спиной», здесь почти изжит. К шнифту вертухаи подходят редко, арестанты предоставлены сами себе. Разрешены пластиковые электрические чайники, кипятильники, удлинители, самодельные светильники. Леша Френкель умудрился затянуть на «шестерку» даже утюг.

Ларек здесь гораздо разнообразнее, чем на «девятке», можно заказывать свежую пиццу и цыплят-гриль. Однако в передачах почему-то запрещены помидоры, огурцы и всякая зелень. Тяжелее родным: чтобы организовать передачу, они убивают по два дня кряду.

В правом дальнем углу хаты — иконостас, под которым на примотанной веревками к трубе картонной подставке чадит подсолнечным маслом самодельная лампадка. В свое время латифундист Вася Бойко из-за такой вот лампадки заработал на «девятке» несколько карцеров.

Гуляем. Дворики не асфальт, а раздолбленная бетонка, стены — желтая шуба. Решетка — на высоте двух с половиной метров, узкая лавка приделана к стене. И никакой музыки, перекрикивайся, слушай соседей. Слева от нас раздаются повизгивающие смешки, сквозь которые прорывается натужное мурчание типа «шухер», «братан», что благодаря манере растягивать гласные звучало пошло и неестественно.

— Соседи, с какой хаты? — реагирует на «братан» Саня.

— Два семь, — робко отзываются после взятой паузы.

— Понятно, — брезгливо сплевывает Чех.

— Кто там? — интересуюсь я.

— Мэр Тамбова Косенков и Антон Вахонин.

— Подожди… Вахонин, Вахонин… Что-то знакомое. Это который с братом и еще одним подонком девятнадцатилетнюю девчонку изнасиловали. Брат у него Илья в Счетной палате работал, а те двое — шнырями в Госдуме.

— Антон утверждал, что это постанова.

— Интересно, с какой целью?

— Вроде как Антон должен был стать депутатом, а его таким образом сняли с пробега.

— Ага! А его брат метил в председатели Счетной палаты. Нет, Саня, такие вопросы сейчас решаются без уголовки, исключительно в русле спортивно-денежных отношений. Или олимпийское золото, или пять миллионов в кассу.

— А их там взаправду два брата?

— Чуча и Дрюча.

От Чеха вскоре меня перекинули в камеру напротив. Пятиместка, полный комплект. Мои новые соседи отличались друг от друга практически всем. Единственное, что у них было общего, так это пол. Еврей — мошенник со спрятанным за густыми черными бровями-щетками взглядом походил на здорового жабца, скованного в движениях ленивым равнодушием. Его звали Игорем. Прямо перед моим заездом он вернулся из суда и наводил марафет на дальнем. Второй — убийца Витя, кого-то исполнивший на Урале, об остальных подробностях он умолчал, парень светлый и искренний, если не брать в расчет нежелание распространяться о своей делюге, сидел уже пятый год, неистово молился, часами посвящая себя йоге и отжиманиям. Хохол по имени Гена шел по контрабанде, за полгода тюрьмы размяк и сдался, много курил и кишкоблудствовал, стремительно раздаваясь в габаритах. В хате была зажигалка, но хохол получал заветный огонек только после фразы: «Россия, подогрей Украину газом!»

Четвертый был грузин-стремяга, лет под тридцать. Болезненную худобу его подчеркивали впалые глаза, очерченные черными кругами. Он говорил на тяжелом выдохе, медленно, но резко. Тело местами уродовали подкожные гнойники — первый признак метадонщика с крепким стажем. Стремяга представился Зазой.

— Колешься? — поинтересовался я у грузина.

— Я? Нет… — завертел головой стремяга. — Только иногда.

Не успел я толком познакомиться с сокамерниками, как в хате началось представление, мною за полтора года тюрьмы еще не виданное. Игорь, порывшись в складках своих штанов, извлек маленький бумажный сверток, запаянный в целлофан.

— Заза, как обещал, — еврей протянул кулек стремяге.

— Вах, братуха, спас меня! — Заза подпрыгнул от радости и тут же вскрыл целлофан. В клочке бумаги оказалась щепотка порошка, похожего на стиральный, только отливающий не синькой, а грязноватым прозрачным сахарным серебром. Метадон. Синтетический заменитель героина. Голландцы его изобрели, чтобы нарколыги благодаря затяжному кайфу методона сбивали частоту потравы, постепенно слезая с «системы». В цифрах это выглядит примерно так. Одна героиновая доза (чек) — 0,2 грамма обеспечивает приход на четыре — шесть часов. Наркоман со стажем мажет по 2–3 грамма в день. А один укол метадона, те же 0,2 грамма, уносит аж на один-два дня. Как мне рассказывал один чечен, технология выхода из штопора выглядит следующим образом. Через 36 часов ломки после героина надо заглотнуть 0,1 грамма метадона и ломки снимаются на сутки. Еще 0,1 грамма надо сожрать через два дня, переломавшись последние сутки. И так в течение десяти дней, употребив в себя полграмма метадона. Однако, подсев на метадон, соскочить с него невозможно: ломки страшнее героиновых, а потребляемая дневная норма неизбежно стремится к трем граммам. К тому же отечественный метадон — это не голландский. С него дохнут! И если грамм «хмурого» в среднем стоит 50 долларов, то метадона — 250–300 долларов для рядового потребителя и лишь для воров в два раза дешевле.

…Потерев руки в ознобе нетерпеливого предвкушения, Заза налил в кружку отшумевшего кипятка, а в пластиковое блюдце — холодной воды. Сыпанув порошка в ложку, он вспрыснул туда же горячую воду, забранную шприцом. Щелчок зажигалки вырвал тощий язычок пламени, облизавший выпуклость столового алюминия. Как только содержимое ложки превратилось в заветный раствор, стремяга коснулся днищем ложки холодного блюдца. Черная бабочка пламени скользнула с ложки на воду, распустившись едва заметными дрожащими кружевами. На иглу был насажен маленький кусочек ваты, игравший роль фильтра. Далее охлажденный раствор перекочевал в шприц.

Игорь нажимал на овощи. Целый день проторчав в суде и пропотев в воронках, мошенник тем не менее отказался от мяса из диетических соображений, сосредоточившись на подгнивших огурцах и липких помидорах.

Затаив дыхание, грузин вогнал шприц в руку. Баян, словно насосавшийся комар, медленно наливался кровью. Но прихлопнуть его не удалось. Вены у наркомана в дефиците. Найти, пробить, поймать — дело тяжелое и мучительное. Безуспешно поковырявшись в руке, баян был засажен в пах. И снова «молоко». Грузин дернул шприц назад, и застрявшая в мышце игла повисла на дряблой плоти. Скрипя зубами, Заза стал долбить пальцы, потом между ними, затем ноги, пока бледную телесную желтизну не украсили бурые нити стежков иголки.

Помидоры, купленные в ларьке, были омерзительны: водянистые, на нитратах, с подкисшими боками. Игорь, давя пальцами кисельно-овощную плоть, неприхотливо обгладывал свой здоровый ужин.

— Перехвати, — стремяга ткнул под руку мошенника так, что томат брызгами оросил новенькую футболку.

— Чем? — подавился от неожиданности Игорь. Наркоман молча протянул кальсоны.

Процедура начала спориться, четвертая попытка оказалась удачной. Перемотав руку штанами, Заза наконец опорожнил шприц в набухшее мясо. В его глазах заиграло облегченное счастье. Размазывая по телу кровь, грузин принялся расстреливать «Парламент».

Витя ушел на молитву, Игорь поставил чай, стремяга снова заправил шприц. Второй заход принес долгожданный кумар. Грузин сидел на шконке с закрытыми глазами, хихикал, судорожно улыбался и почухивался — чесался, короче, залипал.

«Живый в помощи Вышнего, в крови Бога Небесного водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой и уповаю на него. Яко той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своими осенит тя, и под криле Его надеешися; оружием обыдет тя истина Его…» — разносилась по хате Витина молитва.

Игорь сцеживал отвар из жасминовых бусинок.

…Я проснулся от крика с соседней шконки: «Воду давай!» Хату стелил дым, горло царапала гарь, горели блатные нары — полыхало одеяло, занимался матрас. Грузин отрешенно, с полуоткрытыми осоловевшими глазами сидел рядышком, словно греясь. Почесываясь, он закурил очередную сигарету. Предыдущая стала причиной пожара. Дым не успевал выходить сквозь маленькое подпотолочное оконце. Мы задыхались, хотя открытый огонь завораживал. Матрас чадил гнилой ватой, лампочка над дальняком расползлась в подкопченное солнце, словно закутанное рассветным туманом. Для полноты ощущений не хватало только удочек и соловьиных трелей, но вместо них гремел отборный мат сокамерников в форме неопределенных артиклей. После локализации возгорания пошел угар, нехотя растворяясь в блеклом небе решеток. Накинув на голову мокрое полотенце, я провалился в сон, пытаясь не растерять в памяти бунтующие пляски пламени.

Утром следующего дня я вновь поехал дальше.

Третий день переживаем жару. Стены успели прокалиться июльским пеклом, превратив хату в духовку. Чтобы не обливаться липким вяжущим потом, стараемся не пить и меньше двигаться. Со вчерашнего дня перешел на новый график: отбой в три часа ночи, подъем в восемь утра. Пока все спят, не шибко душно, есть чем дышать. Час посвящаю зарядке, после обеда выводят на ознакомку. По возвращении, в самую жару — спишь.

Каждое утро на продоле собираются судовые. В отличие от «девятки», зэков здесь не прячут друг от друга, за тормозами различимы голоса Леши Френкеля, Половинкина, Прогляды.

Сегодня удалось даже погулять. Правда, дворик достался с высокой решеткой — не зацепиться руками, а так на решке можно и подтягиваться, и качать пресс. Пришлось ограничиться отжиманиями и жалким подобием бега. Очень жарко, невыносимо душно, поэтому раздеваешься до пояса. Чтобы не дышать грязной пылью, арестанты приносят с собой на прогулку литров по двадцать воды в пластиковых бутылках и поливают ею горячий бетон. Польза от этого невелика, парилка из финской становится русской. Тяжелая горячая влага поднимается липким паром. Но, как говорится, здесь так заведено.

Бег — замечательный способ предаваться размышлению. После двух-трех кругов сознание ловит какую-то напряженную, но ровную, несбивчивую волну, и мысли полностью уходят из реальности. Бежишь ты — бегут твои мысли, и если ноги упираются в стенку, а глаза в проволоку, то мысли не заковать и не заточить.

За долгие тюремные месяцы организм и психика наработали новые рефлексы и удовольствия. Бег, пожалуй, самое желанное, но редкое. Если с пробежкой получается хотя бы раз в неделю, считай — повезло. Все дворики размером пять на пять метров, и, как правило, гуляем всей хатой — не разбежишься. Но иногда случается, что идешь на прогулку один, вот тогда праздник.

Рефлексы, привезенные с «девятки», пугают меня самого. Прав был академик Павлов, с лампочкой он угадал. Жаль, не было в его лабораторном распоряжении такого подопытного материала, как зэки с 99/1, куда бы дальше продвинулась отечественная физиология.

Первую неделю на общей «Матроске» я, к удивлению вертухаев, при остановке возле хаты непроизвольно закидывал руки на стену. Но это ерунда, отвык, справился быстро. Теперь о лампочке. После моего переезда прошло больше месяца, но я до сих пор не могу спать по утрам. На «девятке» режим соблюдался жестко: в семь утра включали свет, в этот момент ты обязан встать, одеться, заправить шконку и лишь в таком виде кемарить до проверки. В противном случае цирики начинали остервенело стучать в тормоза, угрожая карцером.

На «Матроске» подобная форма «пресса» не применяется. Но и здесь я просыпаюсь, как только вспыхивает утренняя лампочка, и как бы ни хотелось спать, не могу заснуть. Подсознание ждет ударов в тормоза и воплей вертухаев. Чтобы снова отключиться, приходится встать, одеться, заправиться. Сокамерники относятся к моим подъемам как к чудачеству, с соответствующей иронией.

Ровно в девять выводят из камеры. На продоле уже маются судовые. Народу много — знакомые-незнакомые. С карцера подняли Костю Братчикова, куда он уехал за литр коньяка, который чудом сумел протащить на «шестерку».

— Как сам? — участливо интересуюсь я. — Как на киче?

— Нормально, — усмехается Костя. — Только очень сыро и вонь ужасная с дальняка. Химия не спасает.

— А еще там крысы здоровые бродят, — хохотнул Саня Белокопытов, который, по мнению следствия, был на руле, когда исполняли зампреда ЦБ Козлова.

— Да ладно тебе, — зашепелявил Братчиков. — Они добрые. Я с одной даже разговаривать пробовал.

— Ну и как?

— Понимать понимает, но молчит, сука серая.

Среди судовых, помимо банды Френкеля, я узнал только Салимова. Остальные держались скованно и по отдельности. Один показался мне очень знакомым: короткого роста, с огромной головой и ушами на уровне плеч, в обтягивающей футболке.

— Кто это? — спросил я Френкеля, самого компетентного в подобных вопросах.

— Не знаю. Меня вчера к нему из карцера определили. Говорит, что два месяца как с воли заехал по мошенничеству в сфере компьютерных технологий. Думаю, что под меня, специально обученный.

— Слышь, мы с тобой нигде не встречались? — окликнул я парня.

— Нет, — тот уверенно мотнул головой, продолжая глупо улыбаться.

Отсидев пятнадцать суток на голодовке, Френкель заметно сдулся в размерах.

— Все еще голодуешь? — спросил я банкира.

— Вчера, как подняли, покушал. Вернусь на кичу — продолжу.

— Должны вернуть?

— Сегодня-завтра. Мне в общей сложности семьдесят пять суток карцера выписали.

— Тебе, я смотрю, только на пользу.

— Ну, да. Я на тюрьме после заезда набрал восемь кило. Представляешь, за две недели голодовки похудел ровно на те же восемь…

С шестого корпуса нас повели на сборку. По пути Братчиков рассказывал о своих почти бендеровских злоключениях. Суд присяжных оправдал Костю по заказу двух 105-х, но, зная, что против него в загашниках у ментов ждет своего несколько 159-х, счастливо освобожденный заскочил на десять минут домой за документами-билетами и рванул в аэропорт. Через полчаса у него на адресе была уже группа захвата…

В Эквадор Костя предусмотрительно добирался через Украину, путая следы. О Латинской Америке Братчиков вспоминал со страстной грустью и злостью на самого себя. За полгода он там неплохо устроился, осваивая отечественные накопления. Получил вид на жительство, очаровывая аборигенов деньгами, а аборигенок светлой кожей. Но вот приспичило же «белому господину» нанести бизнес-визит в Соединенные Штаты. В консульстве США приняли документы, заверив в отсутствии препятствий для получения визы. Однако на следующий день Костю попросили явиться в консульство для разрешения некоторых формальностей. Кто мог предполагать, что «некоторыми формальностями» оказались трое бледнолицых с табличками “Interpol” на лацканах пиджаков. Братчикова определили в пересыльную тюрьму, где он должен был дожидаться решения местного суда об экстрадиции. Удача предстала в лице индейца-вертухая, который предложил организовать побег, точнее сказать, за три тысячи долларов вывести за ворота тюрьмы. И Костя согласился, да адвокат убедил, что суд за отсутствием оснований не даст разрешения на экстрадицию, и Братчиков завтра же будет отпущен. Но завтра самолет с Костей на борту летел уже в Европу, где беглеца передали фээсбэшникам. Из Шереметьева Костю приземлили сразу на «шестерку».

— Дурак я, дурак. Надо было сразу политического убежища просить, — сокрушался Братчиков.

В автозак «шестерку» загружали последней. Голубятни битком набиты, один стакан заперт, в другом, приоткрытом, сидела цветущая Лиана Аскерова, похудевшая и помолодевшая. Сразу за решеткой голубятни, в утрамбованной арестантской массе я наткнулся на Шафрая.

— Слышал, Боря, тебе тоже карцера выписали?

— Две недели, представляешь? Сволочи! В будни еще туда-сюда, а в выходные тоска жуткая, под радио чуть с ума не сошел… Я через суд кур вареных затянул, но холодильника же нет, они у меня на следующий день и стухли. Вонь на весь этаж, выкинуть-то можно только на следующий день. Короче, весело. Дней через пять вызывает Романов: извиняться пришел, свидетелей привел. Я говорю, сколько можно издеваться? Нужных вам показаний я на Френкеля все равно не дам. Стар для таких фокусов. Романов в ответ: «Хорошо, подумаем, просьбы есть еще?» Я ему говорю, что четыре месяца не могу палочки ватные со склада получить, серные пробки в ушах, отит и все такое. Он смеется, гад, мол, многого хотите, уж выбирайте или карцер, или палочки.

— Ну, а ты?

— Оставь, говорю, палочки себе, серу из ушей как-нибудь пальцем выскребу, верните в хату… Кстати, тебе привет от 610-й. Недавно Ключников ездил в Мосгор. Вместо тебя к ним какого-то жутко блатного грузина подселили.

— Что Олег рассказывает?

— У них все по-прежнему. Кумарин тренируется. У Олега, по его словам, сто пятьдесят мультов зелени зависло в Европе. Короче, тюрьму перемены трогают в последнюю очередь.

— Самуилыч, у тебя-то состав прежний?

— Меня до карцера перекинули в 607-ю. Там сидит пара мутных, чечен по Политковской, Олег Махалин, которому пэжэ дали, и Володя Некрасов.

— «Арбат Престиж»?

— Ага. С ним Махалин спортом занимается. Некрасов, когда заехал, с верхней шконки слезть не мог, мы его по двое страховали, чтоб не разбился. Месяц упорных тренировок, и Вова уже три раза может присесть. Для него это сумасшедший прогресс…

Автозак остановился в подвале Мосгорсуда, началась выгрузка. Кому в Басманный и в Мещанский — поехали дальше. Оставшейся публики было не много. В основном молодежь с общей «Матроски». В Мещанский ехала судиться банда — четыре человека, самому младшему — семнадцать, старшему — двадцать девять. На Ярославском вокзале вчетвером отобрали тысячу шестьсот рублей. Судились они уже второй месяц и были преисполнены блатной гордости.

Рядом со мной сидело существо проблемной половой и возрастной идентификации. То, что значилось некогда лицом, давно утратило признаки человеческого. Оно не деградировало, нет, оно просто мутировало от постоянного пищевого потребления спиртосодержащей бытовой химии. Существо было закутано в безразмерную зимнюю куртку, из-под капюшона которой торчала жабья мордочка. Бедолага сразу привлек внимание вокзальных бандитов своей внешностью и безответностью.

— Мужик, ты откуда? — окликнул его проходивший в шайке за главшпана.

— Сы Бытырки, — зашамкал арестант.

— Слышь, ты меня не понял. Я интересуюсь, откуда сам?

— Из… — прожевал сиделец, но я не расслышал.

— Это где такой? — промычал грабитель.

— Смоленская область, река Угра, знаешь? — пояснил алкоголик.

— Не в курсе. Я не интересуюсь. За что судят?

— За три гуся.

— Двести двадцать вторая?! Автоматы-пулеметы, ха-ха?! — уважительно удивился парень.

— Да, нет. Птица, — беззубо улыбнулся страдалец. — Три гуся, летают которые.

— Так ты гусей, что ли, спер? — заржал разбойник.

— На рынке, мороженых, — вздохнул арестант.

Утратив интерес к колхознику, коллектив переключился на обсуждение насущного.

— Когда примут год за два? — спросил малолетка авторитетных товарищей.

— Это все фуфляк! Не будет такого. Понял, да? Короче, сейчас будет закон, по которому всех, у кого срок до четырех лет, нагонят.

— Бильджо (парень груз. — Примеч. авт.), откуда знаешь? — на ломаном русском оживился грузин в глубине клетки.

— Я тут с депутатом ехал из Лефортова. Понял, да? А еще весной амнистию, короче, должны сделать. Это в честь семидесятилетия победы.

— Это, за амнистию, бильджо, я тоже слыхал. А то третий раз заезжаю… В конце концов должен же быть этот чертов амнистия в этой стране.

— Миронов, на выход! — раздалось снаружи, и в голубятню ворвался взлохмаченный сквозняк.

На улице пристегнули к толстому арестанту, которого первым вывели из стакана. Мужику где-то полста, медленно тащится, захлебываясь тяжелой одышкой. От воронка до конвоирки успеваем перекинуться лишь несколькими фразами, из которых становится лишь понятно, что пассажир с «девятки», привезли его на вторую продленку по истечении первых двух месяцев ареста.

— Старшой, посади нас вместе, — говорю принимающему старлею.

— Ты-то вообще что здесь еще делаешь? — улыбается тот, закрывая за нами стакан.

— Николай, — толстый неуверенно протягивает руку, с опаской вглядываясь в меня.

— Иван, — нервоз соседа настораживает.

— Ты милиционер? — со старта огорашивает толстый.

— Я-то нет, а ты, значит, по ходу, мусор?

— Нет! Нет! Я чиновник! — бормочет Николай, стараясь держаться ближе к двери.

— Вижу, что не вор. Где чиновничал?

— В Солнечногорском районе, — натужно кривится улыбкой сосед.

— Так это ведь… Там прокурора приняли…

— Да, я прокурор Солнечногорского района, — с вызовом скрипит толстый.

— Людей, значит, закрывал, — испытующе смотрю на соседа.

— У меня по прошлому году по району возбуждено 438 уголовных дел, по ним я закрыл всего сто двенадцать человек, — затараторил прокурор, покусывая нижнюю губу. — Причем все они — убийцы детей и женщин, маньяки. Меня называли «неправильным прокурором»… Я даже думаю, что меня могли с подачи наркоконтроля закрыть. А то приводят ко мне людей, на кармане грамм, явно подброшенный. Давай сажай! Я, естественно, отказываю.

— Какой ты правильный! Взяли-то тебя за что?

— Место мое кому-то понадобилось или за мою принципиальность.

— Слышь, заканчивай заливать. Все вы одним дерьмом мазаны. Принципиальный, б… Закрыли тебя за что?

— За взятку, — сник прокурор. — Представляешь, даже не на факте.

— Как это? — Беседа приняла занимательный оборот.

— У меня знакомый армян. Много лет с ним общаюсь. Как-то помог мне очень крепко… Ну, эта… оборудование в больницу поставить. А он, значится, строительством занимается. И построили они в городе торговый центр «Магнит». А у нас в стране такая практика: чтобы собрать все разрешительные документы на землю и строительство нужно пару лет, поэтому сначала строят, а потом бумаги подбивают. Поскольку уголовной ответственности за незаконный захват земли и незаконное строительство в нашей стране нет, только административная, гораздо выгодней до легализации объекта выплачивать штрафы. И вот построили они тот чертов «Магнит», а запустить не могут, нет документации. Ну, и этот армян по старой памяти ко мне: «Помоги решить через замглавы района», ну, того, кто курирует строительные вопросы. Я, дурак, и пожалел его. Он еще плачется, мол, невеста в Лондоне без денег сидит, вся надежда, дескать, на меня. Я и решил по доброте своей помочь. Невеста эта меня еще смутила, как не выручить-то. И вдруг армян этот приезжает ко мне на работу с портфелем, говорит, что срочно надо куда-то лететь, а деньги оставить негде. Я сразу его прогнал, говорю, езжай в Москву к родственнику, там оставь, когда вернешься, заберешь. Тот забрал портфель и уехал, но через полчаса приезжают менты и меня задерживают на основании записей разговоров и показаний армяна.

— Взятка большая?

— Всего восемь миллионов рублей. Два якобы я должен был оставить себе, а шесть — передать замглавы района.

— Тоже сидит?

— Нет, в розыске. Они хотят, чтобы я на него дал показания, а у меня даже мотива нет.

— Как это? А бабки?

— В том-то и дело, что деньги мне не нужны. У меня все есть: земля, дом в центре города, хорошая машина, жена нотариус, сын в МГУ учится. Зачем мне деньги?! … Эх, давно собирался на пенсию уходить, да коллектив жалко было оставлять. Я же двадцать три года как прокурор района, можно сказать, от сохи, бывший тракторист, партия направила, — толстый достал очередную сигарету.

— Слышь, комбайнер, не части с куревом, и так дышать нечем. Кстати, ты когда нервничаешь, не воняешь?

— Нет, — растерялся прокурор, пряча сигарету.

— Значит, это с продола тянет.

— Кстати, — замельтешил толстый. — У тебя дача есть?

— В смысле?

— Ну, там если нужно по земле помочь в районе Ленинградки, могу посодействовать, — прокурор перешел на вкрадчивый полушепот.

— Каким это образом? — рассмеялся я. — Маляву своим коллегам откатаешь? Кстати, Вася, в какой хате сидишь?

— В 304-й.

— С подельником Бульбова Гевалом?

— Да! — прибалдел прокурор. — Откуда знаешь?

— Хе-хе. На «девятке» только одна мусорская хата. Как поживает Госнаркоконтроль?

— Гоняет, переживает. Говорит, что это месть за «Три кита».

— Кто еще с вами?

— Омоновец и адвокат питерский, его к тамбовским вяжут.

— Жена, сын на свиданки ходят?

— Нет, — вздохнул прокурор. — Ни к чему это, видеть им весь этот… Может, не будут продлевать, как думаешь?

— Конечно, не будут. Сегодня же и отпустят, — ухмыльнулся я.

— Ладно, понятно все. Какой же у вас в Москве беспредел творится!

— Ты, я смотрю, вконец обнаглел. У кого это — «у вас»?

— Суды московские! Иван, поверь мне, это только в столице такое. А Следственный комитет чего стоит?! Там же преступники работают! Только представь, серость, ничтожество, годами готова пресмыкаться перед вышестоящими, по устному распоряжению линчевать людей и ждать, ждать, чтобы в один прекрасный день … сорвать… много и разом… На взятке или на обыске. И губит их жадность. Раза кажется мало, со вторым появляется вкус к жизни, третий входит в привычку… А дальше включается обратный отсчет…

Толстый покрылся испариной, красные пятна облепили мешковатое лицо, вплотную подобравшись к лысине.

— С сахарком проблемы? — интересуюсь я.

— Да нет вроде, — кривится прокурор.

— А что жирный такой?

— Двигаюсь мало, ноги больные. На воле же как: машина, кресло. Пообедать — так с шашлычком… Можно, я закурю? — жалостливо выдавливает прокурор.

— Кури, а то сдохнешь еще. Лет-то тебе сколько, Коля?

— Пятьдесят один, — жадно затягиваясь, довольно выпаливает прокурор. — Главное, чтобы к девяти в тюрьму вернули.

— Зачем тебе?

— А мы всей хатой смотрим «Колдовскую любовь».

— Какая у вас, у мусоров, все-таки тонкая душевная конституция.

«Неправильный прокурор» насупился, затушил хабарик, тщательно запрятав его в щель между досками лавки.

По возвращению на «Матроску» меня закрыли на сборке одного. Через полчаса подтянулись Зуев и Латушкин, фигуранты по делу «Трех китов». Дело о мебельной контрабанде гремело несколько лет. Оно то возбуждалось, то закрывалось. Но только смена руководства Генеральной прокуратуры и личное вмешательство Президента закрутили следственную мясорубку. Хотя, по мнению не понаслышке знакомых с делом, подоплека уголовного преследования Зуева заключалась в упорной ретивости последнего по отстаиванию своей собственности, которую экспроприировали в лучших большевистских традициях.

Так, в 2004 году некие братья Халидовы пригласили на Сейшельские острова хозяина мебельной империи, якобы переждать готовившееся на него покушение. На курорте Зуева подвергли горской экзекуции с традиционным опусканием почек и выбрасыванием из окна, заставив его подписать дарственную на торговый центр «Гранд», который в то время оценивался в 400 миллионов долларов. Вернувшись домой, Зуев немедля кинулся в прокуратуру с заявлением о преступлении и требованием признать дарственную ничтожной. Однако в ходе проверки органы не обнаружили нарушения закона в действиях братьев Халидовых, со слов которых выходило, что их малознакомый сосед по даче Сергей Васильевич Зуев предложил подарить им «Гранд», ставший для него непосильной обузой. Братья подумали и согласились. Впоследствии «Гранд» оказался под контролем Тельмана Исмаилова.

По аналогичной схеме, как утверждал обвиняемый, структуры ФСКН пытались забрать у него мебельный центр «Три кита». Зуева под видом рыбалки заманили в одну из психушек Астраханской области, где за жизнь и свободу он подписал отступную от «китов». И лишь вмешательство через арбитраж немецких дольщиков «подаренного» бизнеса позволило официально аннулировать сделку. Но уходить без боя с захваченных экономических высот борцы с «дурью» не собирались. Зуева посадили, за ним последовали партнеры и сотрудники: Андрей Латушкин, Андрей Саенко, Екатерина Леладзе.

Мебельный олигарх Зуев походил на деревенского батюшку, густая борода, посеребренная сединой, светлое, намоленное лицо. Наколку «Сеня» на правом запястье тщательно скрывал напульсник. Поздоровавшись, хозяин «Трех китов» достал яблоко, осенил его крестным знамением, разломил, предложив мне половину.

— Сергей Васильевич, сегодня сидел в стакане с соседом твоего друга Гевала. Нервничает Гевал, рассказывает, что мстишь им с Бульбовым за их принципиальную доблесть.

— Эти ребята выстраивали под Чиркесова весь наркооборот.

— Каким образом?

— Чиркесов пришел к Володе с предложением, что, мол, если наркобизнес победить нельзя, его надо возглавить. Убедил, получил картбланш и бюджетное финансирование в сумме трехсот миллионов долларов по секретным статьям на закупку кокаина. Кстати, Бульбова, если помнишь, приняли сразу по прилету из Эмиратов, где он как раз вел переговоры о приобретении крупной партии «белого».

— Кокс?

— Они контролируют полностью весь рынок. К примеру, знаешь, как героин идет по

России?

— Да откуда мне знать?

— Из Таджикистана отправляют три фуры с героином. В первой самое паршивое качество, за рулем таджик, готовый получить срок за транспортировку наркоты. Две другие фуры — под завязку самым чистым. Транспорт встречают на границе. Первую машину для рапортов и орденов задерживают, остальные в сопровождении ФСКН следуют «по зеленой» до пункта назначения. Кстати, такая же схема и по кокаину. В питерский порт приходит партия наркотика в триста сорок тонн. ФСКН получает оперативную информацию, что на судне находится контейнер со 170 кило кокса. Судно и все въезды-выезды блокируются бойцами наркоконтроля. 170 кило официально арестовывают, а остальные 340 тонн сгружают и вывозят.

— И в чем при таких раскладах провинился Бульбов?

— Чиркесов возомнил себя единственным возможным преемником. Под ним мощнейшие аналитические структуры, которые вели тотальный сбор компромата на всех и вся. Короче, зарвался. Теперь с помощью Бульбова хотят тормознуть Чиркесова, поскольку, если Бульбов заговорит, Витя сядет.

— И что, при таком гигантском наркотрафике Бульбов имел записанный на жену какойто вшивый ЧОП и замшелую кафешку под Калининградом? Как-то слабовато!

— А еще три квартиры в Москве, два дома на Рублевке, под десятку лямов каждый. И не просто кафешку, а природоохранную зону.

— Васильич, а твои «киты» кому понадобились?

— Тельману и наркоконтролю…

Зуева перебил грохот тормозов, за нами пришли. В сопровождении усталого прапорщика молча бредем по лабиринтам подвалов на шестой корпус.

Бич поколения — скука, которая динамично развивается параллельно с простатитом, отсиживаемым в мягких кожах офисов и иномарок. Эта хроническая зараза протекает с регулярными обострениями тоски, осознанием бессмысленности и тщетности своего существования. Последствия этой хрони — душевная инвалидность, нравственная деградация и букет травоядных рефлексов.

Один из основных атрибутов скуки — это борьба с ней, чем не пример единства и борьбы противоположностей, по крайней мере именно в той интерпретации, которую с одержимым упорством вкладывал в наши уши профессор Киреев. Борьба со скукой — вещь модная, красивая, периодически изменчивая, но крайне бесполезная, как галстук, — ни повисеть, ни удавиться. Блуждание по мировым пляжам и музеям, нежный клубный фитнес с блестящими гантельками, пейнтбол, стритрейсинг, проститутки, наркотики, экстремальный спорт и прочее — это все тот же галстук, который мы с радостью готовы вязать, но только на накрахмаленный хлопок и только под брендовый кашемир. Каким бы ни был галстук, — кричащим, ярким и дорогим, от него не пропотеешь и не обморозишься.

Бациллы скуки — «условия», которые делают человеческое большинство заложниками горячей воды, канализации, сытой пайки, машины, компьютера… список бесконечен. Даже жизнью готовы рисковать чаще, чем привычкой и комфортом. Да что там рисковать — расставаться! Спасаясь от скуки, пилят вены, ныряют с балконов, жрут потраву, но трепетно оберегают «условия». Синдром «теплого сортира» — раковая опухоль молодого, но разжиревшего сознания, суицидальный синдром среднеклассовой стабильности, непрошибаемая стена между скукой и счастьем.

…Два адвоката, ровесники, обоим по тридцать, москвичи, выпускники престижных юрфаков, почти соседи по столичному центру. Иными словами, из одного социального роддома и с практически идентичными бирками на запястьях.

Алексей ест перед сном свинячью колбасу, весит центнер с гаком, живет с родителями и мучается бессонницей. Стабильно процветает и растет. На руке пока еще не болтается двадцатитысячный «Ролекс», но капиталы уже заряжены в однокомнатный недострой, а из салона только что выписан новенький «Авенсис», правда, пустой, один и восемь, и на «палке». С личной жизнью похуже: на женщин уже не хватает ни денег, ни времени, ни личного обаяния. Уголовные дела, брачные тяжбы безжалостно перемалывают лучшие годы молодого адвоката в бесцветный, выгоревший песок.

У Влада в принципе все то же самое, только интересней, слаще и успешней. Единственная существенная разница между ними заключается в том, что Алексей — мой защитник, а Влад — сокамерник.

Алексей походит на разочарованную лошадь, разочарованную то ли от того, что загнанная, то ли от того, что лошадь. Со своей тоской он борется весьма оригинально: летом ковыряется лопатой в Причерноморье в поисках археологического мусора, свободное время посвящая перечитыванию Плеханова и Маркса, а еще копит «гробовые» деньги.

Влад, светящийся изнутри счастливым спокойствием, сидит на шконке в позе «лотоса». На его квартиру и офис наложен арест, а новенькая «Ауди S6» с пятилитровым движком потерялась на милицейских стоянках. Судья уже выписала Владу общую пятилетку, остается лишь смутная надежда на «касатку». Но ничто не отягощает его, он свободен, свободен волей, свободен в мыслях… Как?!

— Почитай! — Влад протягивает потертую тетрадку в чифирных подтеках с пепельной обсыпкой.

— Что здесь? — Вид тетради разжигает любопытство.

— Некоторые мысли. Когда я отсидел первые полгода на общем, захотелось написать, что у меня произошло в душе, определить, с чем и как жить дальше.

Серые странички дешевой бумаги испещрены дерганным почерком, пробивающим оголенным нервом освобожденного духа.

«Каждый вдох — это молитва, каждый выдох — молитва. Вдох направляет мысли к свету, выдох направляет мысли к свету…

…Все внешние проявления — разговоры, звуки, обращения, образы — проходят сквозь ясность осознания и не должны ничего всколыхнуть внутри. Если в душе появляется возмущение от внешних проявлений — это волнение внутри трансформируется в достижение цели. Это происходит мгновенно, мимолетно, и ум опять свободен, внимание не приковывается к этим внутренним возмущениям и внешним проявлениям.

…Не действуй по прежним шаблонам, не загадывай на будущее, хватит цепляться умом за фантазии, не хватайся за настоящее. Покойся в безмятежности неба!

…Если все рушится, осознание пропадает! Знай, оно никуда не ушло, — это твое естественное состояние. Сделай глубокий вдох, резкий выдох через нос. Ум очищается от волнений на своей глади. Пусть препятствия станут твоим путем.

…Страх — это дитя гордости и неуверенности.

…Если чтение дает спокойствие — читай. Если ходьба способствует этому — ходи. Если нет возможности читать или ходить, пусть тебя успокоит биение сердца. Помни, смерть

— это единственное, через что придется пройти всем, и тебе не избежать этого. Каждый миг несет смерть, и это великолепно, это стимул, это власть над самим собой в тот самый миг, когда она еще не пришла, но уже миновала.

…Покаяние в молитве — как глоток свежего воздуха в душном помещении. Любовь к Богу, к Истине усиливается покаянием. Только любовь способна обнажить грех, обнаружить заблуждение и очистить душу через покаяние, через исповедание грехов перед Богом. Покаяние — это возможность положиться на Волю Божию и принять свою судьбу с Верой в Божий Промысел.

…Жить одним мигом (сиюминутным осознанием, непрестанной молитвой) есть уход от греха, уход от желаний и страстей, обретение чистоты. Нет огорчений, нет тревог!

…Ничто не может улучшить или ухудшить твое естественное осознание, ведь оно — ясность, пустота и любовь! Это алмаз! Горе не может затемнить его, но и радость не может заставить сверкать ярче. Эти две крайности могут только увести осознание в сторону, твой взор перестает видеть его (алмаз), но он никуда не пропал. Этот алмаз — совершенная любовь, которую не могут поколебать ограничения! (любовь к Ксюше, осознанная в адвокатском кабинете, когда смотришь на подтаявший снег, мрачные здания и серое небо). Эта любовь не зависит от страха, обид, ревности, радости, побед, отчаяния! Любовь ко всем! Но любовь братская, равная, а не заискивающая и не снисходительная.

…Вера — это начало Воли. Если веришь, что что-то тебе поможет, — это поможет, если веришь, что еда приносит удовольствие, то она принесет, если веришь, что расслабишься, когда выпьешь, то так и будет. Чтобы чего-то избежать или достичь, ты проявляешь волю к достижению этого, но начало идет из Веры. Начало Веры в Бога проявляется в Воле к познанию. Вера крепнет, и все больше Воли направляется на познание Бога! Вера защитит от бед, ведь Вера в Господа оберегает от греха!

…Отпустить все мысли, не думать ни о чем, просто расслабиться, и физически, и мысленно, и духовно.

…Люди страдают не из-за обстоятельств, а из-за своих заблуждений, то есть видят смысл в том, что бессмысленно!»

Война с Грузией. Пока еще обрывочной, зацензурной дезой под лозунгом «Принуждение к миру». Но война. Спецвыпуск новостей за спецвыпуском, дробя похабно-разухабистую выходную сетку каналов. Страшная картина нарастающих жертв: тысяча, полторы, две мирного населения, десять, пятнадцать, тридцать русских солдат. Картинки разорванных трупов, остатки копченого камуфляжа на бесформенном обгоревшем мясе на фоне американских комедий, закадрового хохота сериалов, счастливые визги обнюхавшихся рож «Комеди клаба». Путин тусуется на Олимпиаде — комментарии почти издевательские: то Владимир Владимирович испрашивает мнения Буша на «приграничный конфликт», то обольщает спортсменов, за золото обещая «пустячок» в сто тысяч долларов. Два дня нет официальной внятной реакции на события. Никто такого не ожидал. Россия оказалась не готова.

Новости, обратные пропаганде с совдеповским душком, ползут по прогулочным дворикам, естественно, от грузин: русские самолеты бомбят Гори, Кутаиси, Тбилиси. Из зон Владикавказа всех грузин перебрасывают вглубь России. Язык «врага» на прогулках звучит все реже и реже. Лучше на ломаном, но на русском. Отечественных зэков бодрит, реакция схожа: хоть какая-то движуха. Некоторые нервничают: на тюрьме ходит слух, многими принятый на веру, что в случае войны, согласно секретной инструкции, все сидельцы, приговоренные к пожизненному, особому и строгому режиму, подлежат поголовному уничтожению. Что, мол, для этого чуть ли не в каждой зоне, кроме общей, есть специальные пулеметы для исполнения массовых расстрелов. Поэтому наши боятся не меньше грузин.

…Медведев поручил Бастрыкину отправить свободную группу в Осетию для расследования обстоятельств.

— Чтоб их там всех одной грузинской ракетой накрыло, — злобно потирает руки мой престарелый сокамерник.

В понедельник запланирован выезд на следственные действия — осмотр машины Квачкова, на которой он якобы покушался на Чубайса, вместе со мной. Проснулся в семь утра, минут через пять включился выставленный на таймер телевизор: новости, новости, новости, точнее нудная рефлексия: «Саакашвили — фашист!» и «Пекин — серебро — победа!». Прогнал зарядку. Пять подходов на пресс, четыре — подтягивание с уголком на перекладине. В оконцовке холодный душ. Молитва. Завтрак. В девять утра вывели из хаты.

Сегодня выездных мало: «луганские ниндзя», Костя Братчиков, с карцера на сборку подняли Френкеля. Хохлы войны боятся не меньше, чем грузины, опасаясь попасть под раздачу на правах союзников последних. Проклинают Путина, которого винят в развязывании войны.

Митинг против разгула российской военщины разогнал вертухай, забрав зэков на этап в Мосгорсуд. Снова один, час убиваю чтением. Приехал конвой: водила, младший лейтенант-автоматчик и молодой мусорок с пустопорожними погонами. Воронок оказался новенькой милицейской «газелью», в ней три глухих стакана и торцевой обезьянник, куда меня и закрыли. Только тронулись, как между стаканами началась робкая перекличка. Троих арестантов везут в Следственный комитет из Лефортова. Из разговора, слышу знакомую фамилию — Заздравнов.

— Кто сидит с этой живностью? — вмешиваюсь я в диалог.

— Я, — звонко откликнулось из правого бокса.

— Я думал, Леша уже на зону уехал.

— Нет. Его как свидетеля держат еще на один процесс. Я с ним всего две недели сижу.

— Слышь, ты имей ввиду, это чисто оперская сука. Леша тупой, но вникающий, пишет лучше всякого диктофона. Как он? Жирный? Небось, жрет все, что не приколочено?

— Нет, он такой здоровый, — неожиданно попутчик исполнился боязливым уважением.

— Я и говорю, здоровый в смысле жирный.

— Нет. Здоровый — крепкий и сильный, — голос все больше отдает трепетным признанием заслуг.

— Если он за год мутировал, то тогда конечно, — усмехнулся я, соображая, с кем я всетаки еду. — А кто у вас еще в хатах из громких?

— Иранец-контрабандист, чех, который на Кадырова покушение готовил… — откликается уже сосед слева.

— На Кадырова? — переспрашиваю я.

— На него. Кадыров отказался давать показания, единственное заявление, которое он сделал: «я не терпила». Представляешь, это президент российской республики заявляет — «я не терпила»!

— А я с Зайцевым сижу, бывшим фээсбэшником, — заговорил другой «стакан».

— Зайцев, Зайцев, — в голове что-то крутилось. — Погоди, это такой лысый, в годах. Я вспомнил, как, отсидев не больше трех месяцев, познакомился в воронке с двумя подельниками, которых уже судили за вымогательство — пытались вернуть свое. Причем статью они надеялись перебить на «самоуправство» и разойтись с правосудием с малыми потерями. Один из них был бывший сотрудник ФСБ Зайцев, другой — коммерсант Сергей Генералов.

— Он. Его уже осудили за вымогательство. Восемь лет дали.

— А подельнику Генералову?

— Серега, по-моему, девять выхватил, уехал в Мордовию. У нас жены общаются. Короче, он по приезду отписал, говорит, очень тяжело. За ним еще точковка конкретная идет.

— А сам женат?

— Гражданским браком. За неделю до свадьбы приняли.

— Лет-то тебе сколько?

— Двадцать шесть. А ей двадцать один. В этом году институт закончила.

— Пишет?

— Каждый день, фотки шлет, — голос дрогнул.

— Значит, дождется, — соврал я и переключил тему. — Давно сидите?

— Два месяца, — почти хором ответили безликие попутчики.

— Что за статья?

— 290-я. Взятка.

— Какую сумму вменяют?

— Триста тысяч зеленых, — грустно отрапортовал сосед. — А ты тоже сотрудник?

— Что значит тоже?

— Ну, — смутился взяточник. — Мы-то эта… сотрудники.

— Менты?

— Менты.

Воронок заехал в ворота Следственного комитета, остановившись возле подъезда. Нас вывели, пристегнув по парам. Только на улице я смог рассмотреть лефортовских сидельцев. Старшему лет сорок, в образе каратиста касьяновской закваски: невысокий, широкая стойка, выпяченный живот, подраскумаренные глаза. Два других «оборотня» — чистые пионеры: худые, сутулые мальчики с непропорциональными тщедушным тушкам большими головами. Интеллигентики, благополучные семьи, сытые детство, юность, модные юрфаки, теплые местечки в милицейских департаментах. Везде блат, сплошная зеленка… Ребята сдались: немытые волосы, щетина, желтые зубы. На четвертом этаже развели по разным кабинетам.

За дверью под вывеской «Старший следователь по особо важным делам Краснов Игорь Викторович» суетился Володя Девятьяров, с озадаченным мыслью лицом перекладывал бумажки. Хозяин кабинета отсутствовал, но был где-то рядом. На столе красовался тонюсенький “Aple”, рядом заряжался новенький «Верту».

— Слушаю, Девятьяров. — Володя приставил к уху старенькую трубку. — Да у нас проблема с машинами… Даже не знаю, что делать. Надо везти на следственные действия, а не на чем… Ну, да… Запарка из-за войны. Весь транспорт забрали под отправку группы в Осетию… Хорошо, спасибо.

— Вова, тебя-то не призвали жмуров на войне описывать? — приветствовал я следователя.

— Нет! Я здесь нужен, — скорчил рожу Девятьяров.

— Как тебе фартит.

— Значит, еле договорился я насчет машины. Прямо сейчас едем смотреть. Только вот один вопрос улажу. Ребята, — обратился следак к конвою, — подождите с Иваном в коридоре.

Скованный с ментами наручниками, я присел на проходняке напротив кабинета. Мимо шныряли следователи и следачки, безупречные в одежде, в часах, телефонах. Перебивая друг друга парфюмерной вонью, они заныривали и выныривали из табличных проемов, холопски беззвучно несясь дальше. Лица их скользки, человеческая красота индивидуальности вытравлена кислотой общего порока. Они повязаны единым выражением лиц как общим преступлением. Добровольные гуимплены, превратившие моральное уродство в профессию. По обезображенным лицам ходили тени чувств. Но каких! Алчности, трусливого лакейства и жестокости. Жестокости не воина, жестокости мародера, карателя и насильника.

Через полчаса автомобиль был подан. Черный зафаршированный «мондео» со свежим четырехзначным пробегом. За рулем сидел парнишка спирохетной комплекции — Стас. Я с пристегнутым милицейским балластом уселся сзади, с правой стороны меня поджал автоматчик. Автомат был продет через башку с фуражкой и вороненым тюльпаном упирался мне в подбородок. Девятьяров по-начальственному развалился на переднем пассажирском. Последний раз так вольно я видел улицу ровно двадцать месяцев назад. Увлекательнейшее зрелище: модели машин, узнаваемые лишь по значкам, женщины, некрасивые, но непроизвольно вызывающие улыбку, напряженная суета несвободной свободы.

— Музыку прибавь, а то в натуре, как в библиотеке, — сказал я Вове, когда тронулись. Неотбалансированные басы застучали в перепонки. С номером в цвет с аббревиатурой грозной конторы «СКП» «форд» не стеснялся ни трамвайных путей, ни встречки. И хотя лошадиных мощей для адреналинового кайфа явно не хватало, настроение было под стать детскому восторгу от «чертова колеса». И я желал выжать максимум из этого аттракциона. Пропетляв по Сокольникам, мы ловко выскочили на третье кольцо. Девятьяров время от времени гасил звук и, надув щеки, отвечал на звонки начальства.

Автозаводский мост — пункт назначения, стал частью третьего кольца. Под ним расположилась закрытая трехуровневая галерея. Первый этаж разбит на кустарные автомастерские, второй уровень представлял собой тысячи полторы пустующих квадратов, на которых одиноко стояли пять инкассаторов. Третий — небольшой закуток за железными воротами, являлся спецстоянкой Следственного комитета. За воротами, непосредственно под дорожным полотном, пробивавшим во внутрь автомобильной вибрацией, была приспособлена будка с телевизором, старой тахтой и мусором, охраняющим конфискованное добро. Стоянка забита под завязку. Машин около тридцати. В основном иностранное и российское старье, не дороже десятки за экземпляр. Особняком стоят свежие шестерка БМВ, «лексус», восьмерка «ауди» и «Мерседес SLK», причем на двух номера с тремя восьмерками, видимо, принадлежали одному хозяину. Интересующий нас СААБ Квачкова припарковался рядом с будкой. Двери, капот, багажник залеплены фирменным скотчем Генпрокуратуры. Более чем за три года простоя машина внешне почти не утратила товарного вида. Даже колеса не спустили. Пока адвокаты щелкали цифровиками, разрушая гаражную полутьму разрядами вспышек, я таскал за собой мента на привязи, бесцельно шатаясь между милицейскими трофеями.

Отсняв во всех возможных ракурсах СААБ, следак и защита сели за протокол. Поскольку Володя отличался кретинизмом, в том числе и бюрократическим, а защитники в силу долга — склочностью, то через три часа в протоколе я заявил о незаконности проведения данного следственного действия, потребовав перенести оное на другую дату.

Все время этого дурацкого сутяжничества сердце болело за маму, которая уже давно ждала у ворот прокуратуры, надеясь передать для меня кулек с едой.

На обратном пути Вова не скрывал своего раздражения бесплодно прожитым днем, костерил адвокатов:

— Сейчас возле магазина тормознем, я тебе поесть возьму, кефир там, шоколадку. Я всегда так делаю. — Вова явно играл на милицейскую публику.

— Да на хрена мне твой кефир! Давай без остановок на Технический, там матушка заждалась. Возьмешь у нее пакет с покушать.

— Я боюсь, — Девятьяров наморщил лоб, — что после срыва следственных действий мы не сможем пойти тебе навстречу в этом вопросе.

— Слышь, Вова, ты вообще понимаешь, что такое мать? Ее твоя грызня с адвокатами не касается. Ты, главное, пакет возьми у нее, можешь выкинуть, можешь с Красновым сожрать. Дело не в еде, а во внимании, которое она уделила, в участии, в котором вы берете на себя право и смелость ей отказать.

— Боюсь, что Краснов не разрешит, — замялся Володя.

— А ты, когда нужду справляешь, тоже у Краснова разрешения спрашиваешь? Два кислых друга…

— Посмотрим, — следак густо покраснел.

— Куда тебе смотреть, Володя? Тебе только подсматривать.

«Форд» притормозил у медленно отъезжающих ворот Генпрокуратуры. Чуть поодаль я увидел маму, стойко скучающую возле парапета чугунного забора.

— Старшой, не стреляй, я только окошко опустить, — непристегнутой рукой я отыскал кнопку и уронил тонированное стекло.

— Только не кричи, — пригрозил мент.

Мама меня не увидела. Зато я разглядел. Увидеть маму — вот что способно омыть душу чистой светлой радостью.

Неделю сидим вдвоем с Латушкиным после отъезда Влада Кудрявцева, Сани Авдеева и Коли Жучкова. Тишина, покой, непривычная размеренность. Из-за простора и опустевших шконок, аккуратно заложенных журналами, дабы не раздражать взора лишними решетками, камера напоминает номер дешевой гостиницы.

Дышится свежо. В открытую под потолком решетку сквозит бабье лето. Четырехметровые своды звенят эхом, отражаемым пустотой. Непривычный избыток кислорода накатывает сном, словно хлороформом. Кофе не бодрит, глаза слипаются, и стоит только прилечь, как вся подсознательная муть бессвязными сюжетами обрушивается на голову. Сновидения обрываются лишь бряцаньем кормушки, извещающим о доставке баланды, газет, почты или дачек.

С одолевающей дремотой пытаешься бороться чтением. В ходу, как правило, по две, по три книги, сейчас исключительно литература от «Трех китов»: Латушкин с восторженными откликами поделился «Одиночеством в сети», разящим любовной суицидальностью, а Зуев передал «Духовное возрождение Европы» святителя Николая Сербского, где на первых страницах шло обсуждение философско-исторического «Герои, почитание героев и героическое в истории» Томаса Карлейля. По странному совпадению дней за десять до этого Карлейля мне прислала мама с настоятельной рекомендацией к прочтению.

Латушкин по средам и четвергам пропадает в Нарофоминском суде, который располагается в семидесяти километрах от Москвы. Андрея забирают в восемь утра, обратно возвращают к девяти-десяти вечера. Дорога от централа до суда в среднем занимает два с половиной часа. Четырех фигурантов «Трех китов» Сергея Зуева, Андрея Латушкина с «шестерки», Андрея Саенко и Екатерину Леладзе с «девятки» возят целым автопоездом. В конвоировании четырех «контрабандистов» задействовано человек сто пятьдесят, не меньше. Отдельно машина с ОМОНом, отдельно со спецназом… Непосредственно в «газели», в которой по стаканам расфасованы арестанты, ютятся еще шестеро автоматчиков. По иронии судьбы четверо омоновцев из конвоя некогда входили в личную охрану Зуева.

Латушкин вернулся в начале десятого. Вымотанный, голодный, но веселый.

— Сейчас к нам двоих заселят, — с порога удивил он.

— Откуда знаешь?

— Андрюха-режимник раскололся, когда со сборки поднимал.

— Знаешь кого?

— Братчикова и Грабового.

— Интересно. А… — я не успел закончить. Лязгнули двери, на пороге появился Костя. Питерский предприниматель Константин Дмитриевич Братчиков обвинялся в заказе убийства гендиректора ПВО «Алмаз-Антей» Игоря Климова и руководителя ОАО «Проммашинструмент» Елены Нещерет. По уже сложившейся практике показания на Братчикова дал главарь банды убийц Евгений Маньков, ранее приговоренный к пожизненному заключению.

31 августа 2007 года суд присяжных вчистую оправдал Братчикова и Станислава Тюрина, которого следствие определило в посредники заказа. Присяжные справедливо посчитали показания Манькова оговором, на который свидетель обвинения пошел ради смягчения пожизненного приговора. Не желая испытывать судьбу на хроническое милосердие, Костя сразу рванул за границу — в Эквадор, и был прозорлив: оправдательный приговор Верховный суд отменил. И уже 28 февраля 2008 года Братчикова из Эквадора вывезли на Родину.

И вот он в тюрьме в ожидании нового процесса, катается в суд, где знакомится с томами уголовного дела.

В организации своего преследования Костя грешит на кремлевского кардинала Виктора Иванова. Не последним был тот факт, что убиенный Игорь Климов слыл другом Путина.

В свои сорок четыре года Костя на них и выглядит. Поджарый, усатый, с залысиной. Как всякий неверующий, но духом не падающий, он неунывающий пессимист с тонким чувством юмора и интеллигентными манерами.

Помогли Косте затащить вещи. От былого внутрикамерного простора не осталось и следа.

— Надо уплотняться, — вздохнул Латушкин. — Сейчас Грабовой прибудет. У него, говорят, баулов не меньше, чем у Френкеля.

Относительно багажа Григория Гробового Андрей ошибся. Медиум, записанный судом в мошенники, затащил за собой в камеру всего четыре сумки, остальные вовремя оказались сданы на склад.

С детским любопытством и даже где-то с опаской мы исподтишка рассматривали нового пассажира с разрекламированной на всю страну репутацией недобросовестного волшебника, дерзнувшего покуситься на президентское кресло.

Вживую Грабового я видел единожды мельком этой весной, возвращаясь из суда на «девятку». Воронок, как всегда, под завязку. Зэки друг на дружке маринуются в общем поту и смоге. Однако дальний угол, в котором, закутавшись в пальто, сидит сутулый арестант, отрешенно уставившись в противоположную стенку, пустовал. Необычная картинка. Даже больных самыми страшно-заразными болячками так не чураются. Обиженных же попросту выламывают из голубятни. Но интересоваться подробностями было не у кого, и я, следуя общему примеру, еле втиснулся в общую тесноту, усевшись напротив двух обаятельных быков-подельников. Разговорились. Ребята шли по архаичной статье — вымогательство, ныне встречающейся крайне редко. Они красочно и воодушевленно рассказывали, как их принимали «вонючие мусора» на проспекте Вернадского. Как после получасовой погони по Москве, когда их преследовали цэфэошники на «Рендж Ровер Спорт» и «Х-5», они почти ушли, бросив изрешеченный милицейскими калашниковыми свой старенький 124-й мерин и перемахнув через высокий забор… Но за забором, хе-хе, оказалась особо охраняемая территория Академии ФСБ. Вымогатели сидели на Медведково около пяти месяцев. Когда стали выгружать «Матроску», и я потянулся к выходу, Витя, самый здоровый из бандитов, дернул меня за рукав, и, косясь на зачумленного в пальто, шепнул: «Узнал?»

— Нет. А должен?

— Это Грабовой, — еще тише сказал Витя, явно переоценивая слуховые способности чьи-либо, включая мои.

Разглядеть повнимательней сей источник суеверного страха я тогда не успел.

— Григорий, — робко представился вошедший, натужно улыбнувшись.

Грабовой разительно отличался от своего телевизионного образа. Он казался невысоким, из-за сгорбленной спины, скрюченных плеч и вжатой в них головы, словно постоянно ожидавшей подзатыльника. Его нельзя было упрекнуть в полноте, но обрюзгший выпяченный живот делал Грабового похожим на беременную цыганку. Этот образ нагнетала зачуханность волшебника: сальные взъерошенные волосы, протухший душок, исходящий от неравномерно потемневших одежд, маникюр, как у коршуна, доведенный до совершенства зубами. Григорий был облачен в толстые черные спортивные штаны, покрытые густым ворсом катышков, когда-то белую толстовку с капюшоном “Nike” и большеразмерные кеды “Puma”. Его походка напоминала движения Чарли Чаплина. Только заторможенней и нелепей. Беспорядочная копна волос слегка побита проседью. Лицо и шея вытянутые в одном направлении — перпендикулярно полу, безвольно болтались, словно выброшенный белый флаг капитуляции. Пораженческие настроения выдавали мимические морщины, нервной судорогой разъедавшие высушенное лицо. Карие глаза казались молодыми, яркими, но неглубокими и лживыми. Тонкие бескровные губы похожи на утиный клюв, а нижняя губень, подтягивая подбородок, подпирает верхнюю. Взгляд поверхностный, но неускользающий, в разговоре невесомый, однако прямой. Да и прямота эта не стержневая, а напускная, словно наспех отрепетированная на коммуникативных курсах.

Свой матрас Григорий раскатал над Андрюхой Латушкиным. Постельное белье, разрисованное под джинсовую ткань, смердело теми же духами, что и одежда Грабового. От столь неприятной неожиданности Латушкин перекосился в лице и вопрошающе посмотрел на меня. Однако натолкнувшись на издевательскую улыбку, Андрей махнул рукой и полез в баул за дезодорантом.

Сидел Грабовой больше двух лет, начиная с апреля 2006 года. Немного продержав на Бутырке, его перевели в Лефортово, откуда месяц назад, уже после приговора суда, доставили на «шестерку».

Заварив традиционный чай, расселись за столом. Грабовой зачем-то сразу достал газетные вырезки и распечатки из Интернета, где говорилось, что он признан Трепашкиным, Алексеевой и иже с ними политзаключенным.

— Даже Лимонов и Каспаров поддержали меня и назвали политзэком, — резюмировал Григорий.

— Нашел, чем гордиться, — ухмыльнулся я.

— Григорий, а вам сколько дали? — с уважительным сарказмом вопросил Латушкин.

— Одиннадцать лет судья дала, — сокрушенно поморщился Грабовой.

— Как так? У тебя же 159-я по четвертой, она вообще до девяти, — не поверил я.

— Ну так, правильно. А дали одиннадцать. Просто беспредел какой-то, — взмахнул руками Григорий.

— И как же теперь быть?

— Я рассчитываю выйти в Мосгорсуде по отмене приговора.

— Ты сейчас серьезно? — Я взглянул на собеседника, пока еще слабо понимая, с кем разговариваю.

— Абсолютно! Я закончил факультет прикладной математики. Я чистый прикладник. Есть теории, самые различные математические, есть прецедент… Значит, Мосгор выпускает людей!

— Шутишь?

— Существует прецедент. Вышли трое, значит, может выйти и четвертый.

— И как фамилии тех, кто вышел по кассации?

— Ну, я не помню. Простые люди.

— Есть специально обученный референт в Администрации Президента, — решил расставить все точки Братчиков. — Только он может позвонить Егоровой и распорядиться, чтобы тебя отпустили по кассации.

— Так я на это и рассчитываю, — растекся улыбкой Грабовой. — А кто такая эта Егорова?

— Председатель Мосгорсуда, — вглядываясь в Грабового, медленно произнес Братчиков. — Ладно, пора на покой. Завтра в суд.

— Я, пожалуй, тоже, — зевнул Латушкин.

— Во сколько тебя забирают? — поинтересовался Григорий.

— В восемь утра.

— Так рано? — удивился Григорий.

— Мы привычные. Хорошо хоть только два раза в неделю.

Ровно в десять погасили свет. Латушкин и Братчиков разбрелись по шконкам. В мои ближайшие планы сон не входил. Меня занимал Грабовой. Вопросов к Григорию было много. Самыми животрепещущими я выделил следующие. Настоящая причина, по которой Грабового сняли с пробега. Технологии управления массовой сектой на примере партии «Другг». Выявление и развитие паранормальных способностей человека. Техника гипноза и зомбирования. Методы бесконтактной диагностики приборов и людей. Дальше шли уже мелочи: вроде «лечу от всех болезней», «снимаю порчу, венец безбрачия», практическое применение культа Вуду, заговоры на успех и деньги…

Дождавшись с соседних нар мерного храпа сокамерников, я пригласил Грабового за стол на ночной полдник. Мое предложение, подкрепленное «сникерсом», он принял без колебаний. Преодолев соблазн стенографировать предстоящую беседу, я отложил канцелярию в сторону и разлил по кружкам жасминовую заварку.

— Крепко тебя, Григорий, по телевизору приложили, — ляпнул я для затравки. — Значит, детей Беслана воскрешал?

— Это все ложь, — спокойно отрезал Грабовой. — На суде все подтвердили, что такого не было. Ни одна мать не дала против меня показаний.

— Так, говорят, ты деньги за воскрешения собирал. Ущерб большой тебе вменяется?

— Нет. Всего двести семьдесят тысяч рублей, то, что собиралось за семинары другими людьми, которые по делу проходят как неустановленные лица. Я-то занимался чистой наукой. Диагностикой оборудования. Я давал технические заключения по безопасности АЭС.

— Как это?

— У нас было запатентованное оборудование, которым мы делали замеры. Снимали данные, и я рассчитывал по специальным формулам. Кстати, когда меня арестовали, оборудование тоже исчезло, а там компьютеры специальные, металл дорогой.

— Так вы официально работали?

— Конечно. Официально с МЧС сотрудничали. Доступ же нужен к АЭС.

— Так у вас, получается, доступ ко всем серьезным объектам?

— По-другому нельзя прогнозировать ситуацию. Я, уже когда в Лефортово сидел, просил, чтобы мне отдали компьютер для уточнения данных по Балаковской АЭС в Саратовской области. Там мы обнаружили трещину в реакторе, которая неизбежно спровоцирует взрыв, но по силе и последствиям он будет гораздо тяжелее Чернобыля.

— И когда рванет?

— В течение трех лет, не позднее.

— И каковы примерные последствия?

— Заражение в радиусе полутора тысяч километров и от одного до двух миллионов летальных потерь. Но самое страшное, что взрыв на АЭС развяжет ядерную войну.

— Каким образом?

— Дело в том, что у наших спутников, которые входят в ПРО, все «мозги» старые, у них отсутствует система сканирования траектории возможного удара, поэтому любой ядерный взрыв на территории России будет распознан как ядерная атака, и тут же будет нанесен безусловный ответный удар по вероятному противнику. Подобный инцидент чуть не случился при министре Сергееве. Пошла автоматическая команда «пуск» на две ракеты, шахты уже открылись. Команду удалось отменить лишь в последний момент.

— Лихо! Выходит, самое безопасное — получать срок и уезжать куда-нибудь за Урал, по крайней мере на ближайшие три года. Кстати, кроме тебя кто-то еще в курсе начала ядерной войны?

— Конечно, мы официально давали все прогнозы, но получается, что никто не хочет принимать никаких мер…

— Григорий, а ты будущее предсказывать можешь? — дабы удержать сюжетную линию, я выдал Грабовому еще один «сникерс».

— Я могу лишь прогнозировать события с учетом оптимизации спектра развития возможных сценариев, — скороговоркой выдал он, чтобы освободить рот под шоколад.

— Судя по твоим планам выйти на свободу по кассации Мосгора, предсказатель из тебя хреновый, — разочарованно усомнился я.

— Я по жизни оптимист. Надо всегда надеяться на лучшее, — затряс головой в беззвучном смехе Грабовой. — Зря ты так. Это вполне реально.

— Слушай, Григорий, а как ты самолеты диагностировал? Помнится, по телевизору рассказывали, что ты дефекты выявлял по схемам.

— В принципе, по моим программам безопасности мы все оборудование так проверяли, — замялся Грабовой. — У нас была специальная аппаратура, кстати, запатентованная… снимали показания…

— Со схем? — Я не собирался скрывать иронию.

— Ну… по схемам. — Григорий нервно смял хрустящий фантик от шоколадного батончика и оттянул подбородок набок. — Существует запатентованная методика, которая позволяет исследовать оборудование через молитвенное зрение.

— Этому сложно научиться? — Я подобострастно закатил глаза, авансируя откровенность сокамерника.

— Нет. — Грабовой выпустил из рук фантик. — Надо просто пройти мой курс.

— Длинный?

— Около трехсот шестидесяти часов.

— Ну, а принцип, как оно работает, ты мне можешь объяснить?

— Читается определенная подборка молитв, затем идет концентрация на объекте, ты начинаешь видеть молитвенным зрением то, что тебя интересует.

— Какие молитвы-то читаются?

— Обычные христианские, но в определенном порядке.

— Все-таки конкретно — какие?

— Ну, разные, — заерзал волшебник. — Например, этот… Псалом девяностый. Эта система молитв называется «Лавсаик».

— И как долго молитвы читаются?

— Лавсаик читается до десяти дней подряд. Хотя можно и десять часов подряд, и три дня. В Лефортово было очень удобно, когда один сокамерник, ни на что не отвлекаешься, только молишься. Я там богословский курс закончил.

— Из чего он состоял?

— Из чтения Лавсаика, — как ни в чем ни бывало, выдал Грабовой и, покрутив головой, продолжил: — Ты поесть ничего не хочешь?

Я понял намек и достал очередной «сникерс». Беседа продолжилась.

— Лавсаик — это православные молитвы?

— Да, конечно.

— А по какой книге ты их читаешь?

— Сборник молитв, — с набитым ртом пояснил кудесник.

— Посмотреть его можно?

— Да, — неуверенно протянул Грабовой. — Он у меня в бауле. Завтра достану.

— Людей можешь лечить?

— Нет, я этим не занимаюсь, я специалист по безопасности…

— Это понятно, — перебил я заевшего на своей специализации колдуна и, чтобы снять напряжение с горячей темы, решил перевести разговор в бытовое русло. — В шахматы, Григорий, играешь?

— Я в юности, — обрадовался Грабовой отвлеченной теме, — очень увлекался шахматами. Особенно этюдами, которые изучил досконально. Для меня шахматы свое исчерпали и играть мне в них уже не интересно.

— Адвокатов-то на тебя много сейчас работает?

— Четыре или пять, — хихикнул кудесник. — Я даже со счета сбился. Это не я нанимаю, это разные общественные организации. По моему делу работает только двое, а остальные приходят по различным вопросам нашей партии. — Грабовой, отхлебнув «пепси», задумчиво уставился на бутылку. — Мне в Лефортово адвокат приносил «спрайт», а сюда нет. Странно…

— Не пустили?

— А я не знаю. Может, он и не приносил.

— Ну, и как впечатления от Лефортова?

— В основном в камере нас было по двое. Первый год, где бы я ни сидел, ко мне подсаживали с заданиями… Я с армянином одним очень долго просидел. Там, оказывается, в Карабахе очень сильная война была.

— Не обижали тебя сокамерники?

— Это типа даже такой термин есть «кошмарить»? Пытались. Но они же не знали, что я занимался контртерроризмом…

— А вот с этого момента поподробней. Структура, звание, оперативный псевдоним…

— Нет, — напряженно хихикнул Грабовой. — Это когда работали по безопасности самолетов, сопровождали в Кабул рейсы, чтобы их не сбивали. И в Узбекистане помогали находить террористов. Они нас даже пытались убить. Представляешь, мы каждый час меняли квартиры, разные машины, смены маршрутов, был даже такой момент, мне один чуть вилку в бок не воткнул.

— Спасли тебя? — посочувствовал я.

— Я же подготовку проходил специальную. Справился с ним. Говорю ему: «Что ты творишь?» И куча других случаев была. — Григорий перевел дыхание. — Короче, тюрьма — это детский сад по сравнению с узбекскими террористами. Кстати, бить меня нельзя, у меня в партии семьдесят тысяч казаков, они могут отомстить.

— Где ты их столько наловил?

— Они поддерживают нашу программу. Я когда в Бутырке сидел, мне сказали, что казаки хотят окружить тюрьму и освободить меня. Я сказал: не надо этого делать. Может быть, меня по этой причине и перевели в Лефортово. Но скорее всего за то, я так думаю, что у меня на Бутырке был телефон и я связывался с МЧС по диагностике АЭС. Могли еще изза этого. Я же просил в суде, чтобы мне предоставили компьютер для работы.

— Не дали?

— Представляешь, нет! Не дали! Но потом прокурора, который ограничивал меня в доступе к диагностике АЭС, обвинили по 205-й статье.

— Что за статья?

— Препятствование к получению информации. А журналистку, которая меня обличала, обвинили в содействии терроризму, и она убежала за рубеж! — Грабовой возбужденно мотал головой.

Мне показалось, что сегодняшний вечер, растянувшийся до трех ночи, на этом месте пора закрывать. Сокамерник или был уже не в себе, или исполнял невменяемость, хотя последнее я сумел бы прочитать по глазам, моторике и манере речи, которая довольно естественно раздражала сумбурностью, невнятностью, отсутствием логики в построении предложений. Речь его была похожа на монотонное мычание с проглатываньем слов и паразитными наслоениями. Грабовой был лишен какой-либо харизмы, убедительности, ораторских задатков, идейного запаса. Но с выводами я решил не спешить, разбираться в разрекламированном кудеснике надо на свежую голову. Пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по шконкам.

Умывшись и помолившись, я залез под одеяло. К моему удивлению, Григорий завалился на шконку, не раздеваясь, натянув на глаза капюшон, просунув сквозь планки торца кровати ноги, запечатанные в дырявые носки. Накануне у нас закончились пластины к фумигатору, поэтому прежде, чем заснуть, пришлось с полчаса отгонять комаров вручную.

На следующий день я проснулся поздно, около десяти, перед самой проверкой. Андрей и Костя разъехались по судам. Грабовой бессмысленно бродил по хате.

— Доброе утро, Григорий, — я уселся на шконку, с грустью сознавая, что утреннюю зарядку безнадежно проспал.

— Ээээ, — протянулось в ответ. — Просто я сейчас молюсь.

— В смысле? — Мне показалось, что я чего-то недорасслышал.

— Я читаю Лавсаик, и мне нельзя отвлекаться на посторонние вопросы.

— А если ты все-таки отвлечешься?

— Тогда придется начинать все заново.

— И долго ты собрался читать?

— Дня три.

— То есть ты хочешь сказать, чтоб три дня тебя не беспокоили.

— Тогда придется начинать все заново, — не моргнув глазом, разъяснил Грабовой. Подобная наивность, граничащая с хамством, показалась забавной. Однако форсировать события посчитал не разумным. Для начала надо проверить, насколько хватит волшебнику обета молчания. Обет он нарушил минут через двадцать, когда нас завели в прогулочный дворик. Григорий неожиданно включился сам, принявшись жаловаться на беспредел судебной системы.

— Что теперь с молитвой будешь делать? — пожалел я даром пропавшее молитвенное бдение кудесника.

— Заново начну, — явно наигранно вздохнул Грабовой.

— Кто же тебя угрел, Гриша? — Я постарался опередить начало нового молитвенного транса.

— Ты имеешь ввиду, кто посадил? — интеллигентно уточнил Григорий.

— Именно.

— У меня зарегистрированы разделы учения в ЮНЕСКО, и последний раздел посвящен политике. Честно говоря, я не хотел с этим связываться. Я все время занимался АЭС. Представляешь, без моего ведома год собирали подписи за выдвижение меня в президенты.

— Как это?

— Ну, значит, пришли с Питера люди и сказали, что народ вас выдвигает в президенты. Я говорю, это же криминал, тюрьма. Но поскольку я получил российское гражданство только в двухтысячном году, мне по закону не хватало двух лет до выдвижения, поэтому я решил, что массовых арестов не будет. Я сказал, что не хочу, понял, что это тюрьма, а мне эти люди говорят: «Как это? Вы распространяете такое учение, такие удивительные результаты, и отказываетесь идти в политику. Значит, вы лицемерите». Пришлось идти, хотя я с самого начала знал, что посадят.

— А как ты хотел? Политика требует жертв.

— Настоящая политическая деятельность — это как сенатор от Обамы. Комфорт, безопасность и трехразовое питание. Политика должна быть безопасной, у нас это еще в программе написано.

— В программе вашей секты?

— Нет, — спокойно поправил меня Грабовой. — Партии. Правда ее не зарегистрировали, и она называется хартия «Другг».

— Имени себя бывают только секты, а не политические партии.

— «Другг» расшифровывается не как «Григорий Грабовой», а как «Друг государства».

— Ты это когда придумал? — рассмеялся я, не в силах более сдерживаться. — Хотя, Григорий, если серьезно, тюрьма тебе только в плюс. Общенародная популярность, бесплатная реклама, сумасшедшие рейтинги. А «Грабовой» — это уже бренд. Теперь хочешь — в президенты избирайся, хочешь — водку разливай. Прикинь, по запотевшему хрусталю надпись золотом «заряжено Грабовым». Можно рассмотреть и бюджетные варианты. Линейка фармацевтики от Грабового. Тут тебе и от ожирения, и от облысения, и от импотенции. Опять-таки от наркомании и алкоголизма. Здорово! В ларьке водка, в аптеке снадобье. Как сказал Парацельс, лечи подобное подобным.

— У нас нет понятия «рейтинг», — возразил Грабовой. — Наш президент говорит: это преемник и это преемник. Вот и все рейтинги. И я не считаю, что моя фамилия — это бренд.

— Это почему?

— Она запятнана.

— И что? Главное, что все знают. Чем хуже тампонов или туалетной бумаги. Помнишь, был такой Герман Стерлигов, основатель биржи «Алиса». Так он себе вообще имя на гробах лепил. До сих пор в голове сидит: «вы поместитесь в нашем гробике без диет и аэробики». Недооцениваешь, Гриша, ты свои возможности.

— Я по-любому хочу отмыть свое честное имя.

— Забудь, не реально. В нашей стране лучше быть популярным гадом, чем реабилитированным мошенником!

— Для меня все равно самое главное — отмыть свое честное имя. В Америке, помоему, в девятнадцатом веке, был такой, не помню, как звали, предприниматель — исследователь Арктики, его оболгал губернатор и посадил в тюрьму. Кстати, тоже за мошенничество. И этому предпринимателю понадобилось целых восемь лет, чтобы отмыть свое честное имя. И даже губернатор затем перед ним извинялся.

— Григорий, а ты конкретно знаешь, кто тебя закрыл?

— Я вот сейчас думаю. В принципе меня мог посадить мой издатель. Он все время бесплатно печатал наши книги. А когда у нас стало трудно с финансированием, понадобились деньги на партию, мы к нему пришли и сказали, чтобы он нам платил. Может, он и организовал это дело…

— Выяснил бы, если это тебя так интересует.

— Меня сейчас, кроме выйти, больше ничего не интересует.

— Хотелось бы еще понять, куда выходить, — профилософствовал я, все сильнее разочаровываясь в паранормальности нового сокамерника.

— А что понимать! — взвизгнул вдруг сосед, словно оскорбившись моей недалекостью. — Вышел, в любую страну свалил и все!

— Так уж и в любую!

— Я хочу уехать в Америку. Меня туда звали преподавать. Условия хорошие. Можно в кредит взять дом в Бостоне или в Майями. Через два года он уже в собственности. — Грабовой сокрушенно вздохнул. — Я здесь не останусь!

— Гриша, это уже невозможно, — изрек я замогильным голосом.

— Почему? — Глаза Грабового испуганно метнулись в мою сторону.

— Ты принадлежишь народу! А как же партия, сторонники, казаки? Твое бегство равносильно предательству. Как сказал один сбитый летчик, ты в ответе за тех, кого приручил.

На этом пафосном аккорде и к радости Григория нас вывели из дворика. По возвращении в хату разговор продолжился в новом ключе.

— Тебе сколько лет, Григорий?

— Сорок четыре. Четырнадцатого октября исполнится сорок пять.

— Женат?

— Да, женат, — без особого энтузиазма откликнулся Грабовой.

— А детей у тебя сколько?

— Согласно материалам суда, одна малолетняя дочь, а так много, — загадочно произнес Григорий. — Я же со Средней Азии.

— Много — это сколько?

— Шесть. Трое от первой жены и трое от второй, — пробурчал волшебник, демонстративно ковыряясь в баулах.

Из сумки Грабовой достал несколько бумажных икон и у себя над головой прилепил образы к стене здоровенными стикерами «Свободу Григорию Грабовому».

— Слушай, Григорий, — решился я раскрыть карты. — Я сейчас книгу пишу. Тюремные байки, беседы, интервью… Ведь что получается: информации по тебе много разной, но в основном она негативная. Вот тебе возможность, как ты говоришь, очистить свое честное имя. Давай красиво оформим наш разговор, подберем вопросы, разберемся, что у тебя не секта, а партия, не мошенничество, а научная деятельность, и выясним, кто и за что снял тебя с пробега…

— Нет! — испуганно и категорично оборвал меня Грабовой. — Здесь нельзя о таких вещах разговаривать.

— Это почему?

— Ну, во-первых, это, того, может попасть в руки ментов, — замельтешил волшебник.

— Если даже и так, то где ты рискуешь?

— Да нет. Это не надо делать, — растерялся Грабовой. — Обо мне вообще ничего не надо писать.

«Держи карман шире, — подумалось мне. — О тебе-то и не писать. Хе-хе».

Принесли почту и газеты. С десяток писем и все Грабовому. Прессу Григорий не выписывал и не читал. Из копны корреспонденции кудесник выбрал письма жены, остальные, не читая, засунул в специально приспособленный под бумаги баул. Вскорости Гришу забрали к адвокату. Вернулся он часов через шесть в приподнятом задорном настроении.

— Представляешь, мне сейчас адвокат сказал, что у меня число сторонников увеличилось на семь тысяч, — прямо с порога поведал Грабовой.

— За месяц? — недоверчиво переспросил я.

— Нет. За неделю.

— А сколько всего у тебя народу?

— У меня восемьсот тысяч сторонников. У нас же партийные отделения в семидесяти двух регионах.

— И кто вас так сладко финансирует?

— Никто. Денег у нас нет. Люди сами участвуют.

— Чем участвуют? Баблом, квартирой, тачкой, дачкой? Ты сказки-то не рассказывай. Офисы, транспорт, съезды — на что?

— Это все добровольцы делают. Офисы свои дают, машины. На съезды все сами ездят.

— Ну-ну.

— Какой же все-таки в России беспредел творится, — Григорий сменил тему. — Я вот уже здесь на «шестерке» сидел с Арчилом, забыл его фамилию, он только человека подвез, и его посадили.

— Что предлагаешь?

— Я считаю, что надо поступить так, как сделал великий туркменбаши Сапармурат

Ниязов. Он всех отпустил. Кстати, Керимов тоже девяносто процентов всех отпускает.

В это время по РТР стали показывать предварительные результаты голосования в историческом рейтинге «Имя России», в пятерку лидеров вошел «отец народов».

— Как это Сталин вошел в популярные?! — возмутился Григорий. — Это, наверное, фээсбэшники чего-то там подделали.

— А ты бы за кого голосовал?

— Ну, за поэта какого-нибудь, Пушкина, например. Я считаю, за политика не стоит голосовать. Вот в Антверпене нет даже ни одного памятника политику. Вот это правильная философия народа. Это я поддерживаю.

Скоро прибыли с судов Братчиков и Латушкин, довольные возвращению «домой», заряженные приветами и тюремными новостями.

— Чудеса были? — серьезно спросил меня Латушкин, морща нос от ароматов, разивших с верхних нар.

— Ты меня имеешь в виду? — встрял в разговор Грабовой.

— Вас, Григорий. Вы у нас здесь один чудесник.

— Я не по этой части, — заскромничал сокамерник. — Я наукой занимаюсь.

…Спецблок «Матросской тишины» выгодно отличался от 99/1 приличным ларьком и местным грилем, который снабжал зэков жареными цыплятами по 183 рубля за тушку. Оплачивать курей можно было только с воли. Птица заходила уже остывшей, в среднем по пять штук за раз, если, конечно, позволяли материальные возможности близких. Другие источники получения натурального мяса отсутствовали. Говяжий паек, который обычно шел приложением к баланде, кусочком граммов в семьдесят, с началом грузинско-российского конфликта появлялся в меню все реже и реже, и то преимущественно жилистыми ошметками неестественно черного цвета. Чтобы ощутить вкус говядины, приходилось ждать, пока за неделю накопится ошметков восемь, положенных на всю хату, а затем, промыв их в кипятке от грязи и пальцев баландеров, накрошить по волокнам в мелкую нарезку из помидоров и огурцов. Блюдо это носило гордое имя «осетинского салата», ставшего в нашей хате традиционным еженедельным лакомством. Сегодня к ужину подали именно его. Братчиков тут же принялся ностальгировать по Эквадору, банановым плантациям, знойным аборигенкам и лоховатым аборигенам. Его чемоданные настроения поддержал Грабовой.

— Я поеду в Америку, — поделился Григорий.

— Тебе нельзя из страны уезжать, — мрачно запретил Костя.

— Почему? — насупился кудесник.

— Ты-де в Лефортово сидел, значит, крепит тебя ФСБ по политике или шпионажу.

— Почему так думаешь? — напрягся Грабовой, не уловив иронии.

— На «девятке» и в Лефортово сидят или маньяки и убийцы, как мы с Ваней, или политические. Если свалишь за границу, тебя отравят, как Литвиненко.

— И станет товарищ Луговой дважды героем России, — похоронно подытожил я.

— Не-е-е. Это ерунда, — запротестовал Грабовой. — Я им не нужен буду. Тем более в

Америке они вряд ли будут что-то делать. Кстати, вам тоже надо в Америку стремиться.

— Гриша, с твоей отсидкой и сроком тебе не в Америку, тебе к воровскому надо стремиться. Тем более, какая может быть Америка, когда сам же говорил, что мы ее в течение трех лет бомбить начнем.

Грабовой промолчал, решительно сосредоточившись на кишкоблудстве.

Время волшебник коротал весьма странно. Целый день лежал на шконке, не выпуская из рук небольшой бордовый молитвослов. Одним глазом отрешенно смотрел в корешок разворота книжицы, страницы которой если и переворачивал, то очень редко, другим — украдкой посматривал телевизор, не прерываясь ни на рекламу, ни на чернуху с порнухой. Судя по всему, Грабовой считал, что тем самым создает вполне убедительный антураж своему молитвенному бдению. На вопросы Григорий отвечал нехотя, часто прикрываясь фразой: «Я молитву читаю. Мне нельзя отвечать на вопросы».

Ненормальность психики Грабового проявлялась в его лжи. Он врал, как ребенок, неся очевидную несуразицу, которая сочинялась на ходу, путался в показаниях и грубо противоречил сказанному им только что.

Наше терпение стало иссякать стремительно, и этому способствовала вонючая неряшливость Грабового, привыкнуть к которой оказалось невозможно. Не в накладе оставался лишь Латушкин, которого благодаря мощному сверхуспящему источнику мушиных ферамонов, не жрали комары. Единственное чудо, явленное Грабовым, за что уже на второй день нашего совместного каторжанства Григорий Петрович получил погоняло «Фумитокс».

Надо отдать должное волшебнику, его нельзя упрекнуть в беспамятстве. Вернувшись от очередного адвоката, Фумитокс вспомнил острую тему эмиграции.

— Иван, ты говорил, как я могу уехать из России, оставив здесь своих сторонников?

— Ну, да. А еще Родину и партию, — добавил я.

— Но ведь у меня огромное число сторонников в Америке. Они же ничем не хуже. И там работа ведется гораздо сильнее, чем в России. А здесь нас фактически запретили, многие испугались и ушли. У меня за год сторонников в Америке увеличилось на семьдесят тысяч. Так что я могу смело оставить Россию.

— И в Америке существует партия «Другг»?

— У меня церковь зарегистрирована в Майами, Бостоне и Нью-Йорке.

— Какая церковь? — опешил я.

— Церковь Григория Грабового, — в бесцветном мычании задребезжали высокомерные горделивые нотки.

— Церковь христианская? — недоуменно переспросил я.

— Конечно. Обычная церковь. Христианская.

— Православная?

— Да.

— Подожди. Давай разберемся. Всякая христианская церковь называется в честь святого, творящего чудеса…

— Правильно. Я когда церковь регистрировал в Америке, то направил результаты по диагностике самолетов, они же удивительны!

— А где ты видел, чтобы именем неканонизированного да к тому же еще живого называли церковь?!

— Были в истории примеры. — Грабовой натужно улыбнулся. — Например, Сергий Радонежский зарегистрировал свою церковь, Иоанн Кронштадтский тоже зарегистрировал.

— Приплыли! — обалдел я. — Ты вообще знаешь… например, когда произошло Крещение Руси.

— А я и не должен этого знать.

— Кто крестил? В каком хотя бы веке?

— Ээээ. Это специфические знания. Зачем они мне нужны, — забегал глазами кудесник.

— Ты по богословию, по истории религии, да ты в конце концов хоть какую-то православную литературу читал?

— Да, — неуверенно, резонно предугадывая следующий вопрос, подтвердил Грабовой.

— И какую же? — Я не стал разочаровывать волшебника в ожиданиях.

— Я не помню названия.

— Авторов-то ты должен помнить, — не отставал я.

— Здесь не стоит называть авторов, — промямлил Грабовой.

— Почему?!

— Я не хочу, чтобы у них потом из-за меня проблемы возникли.

— У кого?! У Иоанна Златоуста, у Василия Великого, у святых апостолов?! — Я не в силах был сдержаться. — У тебя пятки по ночам не жжет, пророк хренов!

— Нет, а почему должно жечь?

— Потому что сожгут тебя, Гриша. И очень возможно, что даже в нашей хате, как в старые добрые времена святой инквизиции.

— Меня не за что. У меня учение основывается на Библии… А при инквизиции, если кто называл одну фразу из Библии, то инквизиция снимала с него все обвинения. Даже Жанну Д’Арк сожгли лишь потому, что она отказалась процитировать что-нибудь из Библии. И вообще я думаю, что нам не надо разговаривать на богословские темы, поскольку они касаются моего уголовного дела. Мы гуляли в Лефортово и беседовали о греческой Церкви, а потом меня вызвали к себе оперативники и заставили подписаться о том, что мы говорили о греческой Церкви.

— Григорий, а вы каким крестом креститесь? — попытался снять напряженность Латушкин.

— Я сейчас читаю Лавсаик, — залепетал Грабовой. — Не могу отвечать на вопросы, чтобы заново не начинать…

— Значит, на пожрать ты отвечать можешь? А на все остальное — нет. Гриша, ну, ты совсем обнаглел! — воскликнул я.

— На бытовые вопросы я могу отвлекаться, на религиозные — нельзя.

— Где это написано?

— Везде.

— Где — везде?! Ты же, чертила, не читал ничего, кроме своего узбекского паспорта, — нервишки стали сдавать, и я не мог ничего с этим поделать. — Если ты молишься, почему лоб не крестишь?

— Потому что я сейчас читаю Лавсаик в образовательных, а не в практических целях, — голос кудесника слегка дрогнул.

— Григорий, — упреждая меня, влез Латушкин. — А вот если бы вы оказались в общей хате, где тридцать человек, и каждый может подойти и о чем-нибудь да поинтересоваться…

— И что, каждому надо отвечать? — развел руками Фумитокс.

— Ты совсем не соображаешь? Если у тебя интересуется порядочный арестант, ты обязан ему уделить внимание.

— На общем я, конечно, не читал бы Лавсаик, там люди сидят другого уровня. А здесьто люди интеллигентные, понимают…

— Значит, ты людей на уровни делишь? Значит, ты мусорам готов отвечать, а сидельцам — нет? Вперся ты, Гриша, со своим фуфлом дешевым! Здесь тебе не гостиница «Космос», где ты лохов путал.

— Иван, ты абсолютно прав, — после небольшого замешательства выдал Грабовой.

— Я здесь не буду читать Лавсаик.

— Отчего же, Григорий, — улыбнулся Латушкин. — Езжайте в карцер и в гордом одиночестве молитесь.

— Нет уж, — гнусным смехом прокашлял Грабовой. — Я лучше здесь курочку буду есть…

— Вот ты способный, Гриша, но все равно сожгут. Кстати, если вдруг к Зуеву заедешь, узнаешь по бороде, сразу ломись из хаты.

— Почему?

— Васильич как услышит, кто ты такой, сразу костерок тебе и разложит.

— А кто это? — Грабового перекосило.

— Контрабандист лютый, из староверов. С теми еще инквизиторскими замашками — старорежимными пережитками. Непримиримый враг всякой ереси.

— Да, нет! Зачем ему меня сжигать?!

— Да, да! Гриша! Да, да! Во, подельник его, — кивнул я на Латушкина. — Не даст соврать.

— Для начала предаст тебя очищающей пытке, а затем кремации, — сурово подтвердил тот.

Закинув руки за спину, Фумитокс стал нервно ходить по хате.

— Иван, в Лефортово нет всяких понятий, разных правил. Расскажи, как, что положено в тюрьме? А то я же не знаю. — Фумитокс подкожным маневром приземлился напротив меня.

— Во-первых, не быть чертом! Регулярно мыться и стираться, чтобы от тебя хотя бы не воняло. Во-вторых, начни с во-первых, а дальше по ходу подскажем.

Остаток дня Грабовой посвятил банно-прачечным процедурам. Дальняк на четыре часа оказался недоступен. Запаха человеческих выделений поубавилось, но они не пропали: на постельное белье сил волшебника не хватило.

Григория грели сытно, но дешево. Тридцатикилограммовый лимит передачи выбирался салом, ядовито-розовой карамелью, прогорклым печеньем и деревянными пряниками. Дачка, вываленная на пустующую шконку, обычно смахивала на витрину сельпо. Посылками с новыми вещами, кухонной утварью и книгами волшебника не баловали. Зато каждый день заходили продукты из ларька, оплаченные разными лицами. Однако и здесь ассортимент заказов не отличался разнообразием: запарики, булки, масло, яблоки. Очевидно, что это были личные жертвы адептов, верных своему опальному гуру. Зато адвокаты кудесника оплачивались щедро. Терпеть посменно от четырех до шести часов в день Григория Петровича Грабового могло быть только высокооплачиваемым занятием, и обходилось заказчику по скромным расценкам в пять тысяч долларов. Хотя помимо юридической помощи волшебнику явно требовалась медицинская.

— Иван, хочу выразить тебе благодарность, — объявил Григорий после очередного свидания с защитником.

— В честь чего?

— Представляешь, моя служба безопасности даже не рассматривала такую угрозу.

— Какую? — столь неподдельная благодарность Грабового меня заинтриговала.

— То, что есть реально люди, которые могут захотеть меня сжечь. А мы даже не прорабатывали это направление.

— Видишь, все-то тебе надо подсказывать. И какие меры принял?

— Сделал выговор и дал задание обеспечить безопасность в этом аспекте. Кстати, служба безопасности у меня работает качественно. Однажды даже со всех сотрудников секретариата в офис партии собрали на анализ волосы и ногти на предмет отравления.

— Это, случайно, не в 2006-м было, осенью?

— Да, откуда знаешь? — подозрительно покосился на меня волшебник.

— В ноябре Литвиненко уморили. Наверное, решили подстраховаться.

— Григорий, и во сколько обходилась ваша безопасность? — поинтересовался Латушкин.

— Бесплатно. У нас не было денег. Все делали добровольцы. В партию вступили два директора ЧОПов, и они давали своих сотрудников.

— Слышь, Гриша, я что-то не понимаю. У тебя тьма-тьмущая сторонников, казаки за тебя горой, греют тебя как всю «Матросскую тишину», адвокатов нанимают, а ты только спишь и видишь, как выйти и тут же сквозануть на Запад. Выходит, что они верят в тебя, надеются на свое лоховское счастье, олицетворением которого ты станешь на свободе, а ты для себя уже решил их тупо прошвырнуть? Черная неблагодарность и изощренный цинизм…

— Если человек к сорока годам не становится циником, он становится идиотом, — подмигнул мне Братчиков.

— Я не собираюсь никого кидать, — обидчиво насупился Грабовой.

— Тогда объясни мотивацию всей этой добровольной помощи тебе?

— У меня в приговоре значатся «неустановленные лица», поэтому под угрозой уголовного преследования находятся фактически все члены моей партии.

— То есть мотив помогать тебе — это страх самому попасть под раздачу?

— Конечно, — облегченно перевел дух Фумитокс с плохо скрываемым раздражением от моей недогадливости.

Шли дни… Грабовой продолжал жрать, вонять и чудить.

8 сентября Андрюха-режимник привел к нам баландера менять сгоревший галоген. Открыв тормоза, капитан вошел первым, за ним грузной медвежатиной протиснулся в дверь здоровенный зэка в черной робе, форменной кепке с бейджиком на груди.

— Почему дежурный не докладывает? — усмехнулся вертухай, покосившись на верхнюю шконку, где лежал Грабовой, козливший в этот день по хате.

Фумитокс, заурчав, словно испуганная обезьяна, стал медленно и опасливо спускаться с «пальмы». Когда достиг земли, докладывать было уже некому. Растерянно помотав взъерошенной башкой по сторонам, Грабовой заметил:

— Он мне уже второе замечание делает, пока я здесь сижу.

— А первое за что? — поинтересовался Латушкин.

— За то, что руку в кармане держал, когда нас гулять выводили. Это, наверное, фээсбэшник.

— С чего ты взял?

— Похож, и очень странно на меня смотрит. Надо за ним ЧОП пустить, пусть пробьют!

— Григорий решительно прищурил правый глаз.

— Что пробьют? Голову?

— Нет. У меня в учении запрещено бить и вред здоровью наносить, — серьезно пояснил Грабовой. — Пробить я хочу, где он на самом деле работает.

— А в твоем учении разрешено, чтобы били тебя, гуманоид хренов?..

— Григорий, ты с Вангой встречался? — перебил меня Латушкин.

— Да, — обрадовался волшебник поводу не возвращаться к теме своего учения. — Меня к ней пригласило болгарское телевидение. Ванга, кстати, ошиблась, сказав мне, чтобы в России работал. Не послушал бы ее, не сидел сейчас в тюрьме.

— Ельцинского чародея Рогозина знал?

— Нет. Только слышал. У нас разные направления деятельности. Я же занимался в основном безопасностью АЭС и антитерроризмом. В том же Беслане предотвратили терракт, который должны были осуществить через год после захвата школы.

— Каким образом предотвратили?

— Обнаружили машину, груженную взрывчаткой.

— Ты же утверждал, что в Беслане не был? — зацепил я Гробового.

— Для этого мы использовали специальное запатентованное оборудование. Мои добровольцы обклеили в Беслане все дома и столбы, а также столбы на всех дорогах, ведущих в город, специальными наклейками с микрочипами и индивидуальными номерами. Мой человек дистанционно входил в молитвенное видение и называл номер наклейки и сопрягающуюся с ней угрозу, в данном случае это была машина со взрывчаткой.

— Допустим, находясь в Москве, он видит машину, которая проходит мимо датчика, но пока он успеет сообщить кому надо, машина уйдет уже черт знает куда… — было интересно поймать Грабового на противоречиях его откровенного бреда, разящего шизофренией.

— Молитвенное видение позволяет предвидеть события за пять-шесть суток, — выкрутился Фумитокс.

— Слышь, о какой молитве ты вообще можешь говорить, когда на тебе даже креста нет.

— Аааа… Эта… В Лефортово забрали крестик, — соврал Грабовой.

— Ты здесь уже два месяца сидишь…

— Что-то адвокаты не несут. Спасибо, Иван, что напомнил.

— Судьбу благодари! Кстати, я так ни разу не увидел, чтобы ты лоб перекрестил.

— Креститься можно только в церкви или в случае крайней необходимости.

— Слышь, ты, демонюга, это тоже в учении твоем написано?

— Нет, это мне один священник сказал.

— Из Майами или из Бостона?

— В Грузии когда я был…

— Еще лучше!

— Нормально. Это было до конфликта. В девяносто четвертом году…

… О подробностях своего дела Грабовой не распространялся, а если его к этому вынуждали, начинал нести такую витиеватую околесицу, от которой всем сразу становилось тошно. Заглянуть в биографию волшебника удалось лишь однажды благодаря безалаберности сотрудников спецчасти, которые выдали нам на руки документы для Грабового в то время, как Гриша был на выезде. Естественно, всю суету тут же в сторону, я с головой погрузился в изучение толстой кипы чужих бумаг — дополнения Грабового к своей кассационной жалобе. Судя по номерам, таких дополнений никак не меньше тысячи. Всю фактуру Гриша брал из материалов судебных заседаний, и эта фактура, по мысли волшебника, должна его оправдать. Ниже приведенные цитаты из этих дополнений завершают образ Григория Петровича Грабового.

«…Родился 14 ноября 1963 г. в поселке Кировский Кировского района Чимкентской области Казахстана, гражданин РФ с высшем образованием, женатый, имеющий на иждивении несовершеннолетнего ребенка, в момент задержания работавший директором по системной информатике ООО «Геовояжер».

…Основные положения политической партии «ДРУГГ» опубликованы в «Российской газете» за 03.05.2006.

…Награжден медалью «За верность авиации».

…Адвокат Токарев: «Все эти документы (устав, д-ты, п.п. «ДРУГГ», образовательные программы, разработанные Григорием Грабовым, документы, касающиеся регистрации церкви Григория Грабового в США, дипломы, грамоты) подтверждают, что человек, содержащийся под стражей по данному делу, является необычным гражданином, а имеет заслуги перед отечеством и государством, в силу чего он не должен нести на себе такое отношение суда и государственных обвинителей… Также прошу приобщить к делу фотографию из журнала-брошюры «Орден Святого Станислава», на фотографии изображен в том числе и Грабовой Григорий Петрович рядом с известными людьми во время награждения кавалеров этим орденом, которое происходило в здании мэрии города Москвы».

Судья: «Подсудимый. Вы что-то можете пояснить по поводу фотографии из журнала?» Подсудимый: «Эта фотография сделана в мэрии г. Москвы в конце 1990-х во время вручения «Ордена Святого Святослава». Мне сообщили о том, что меня наградили этим орденом, я приехал туда, сфотографировался, познакомился с человеком в белом костюме, расположенном слева от меня на фотографии. Он казах и оказался сотрудником КГБ».

Судья: «За что Вас наградили орденом?»

Подсудимый: «За работу в области МЧС и центре управления полетами». Судья: «Кто Вас наградил орденом?»

Подсудимый: «Представитель ордена Святого Святослава. У них здесь в Москве офис. Никитин А.Н. написал рекомендательное письмо, чтобы меня наградили. Орден выдавал Ресин. У этого ордена имеются представители в России, у которых есть контакты с мэрией. Вместе с орденом выдавалась прокламация».

…Со страницы 2 приговора: «Грабовым Г.П. совместно с соучастниками была создана система психологического воздействия под общим названием «Учение Григория Грабового», представляющая собой комплекс специальных методик воздействия на психику и поведение человека, ориентированная на группу населения, испытывающих острое социопсихическое неблагополучие в связи со смертью близких людей, больных тяжелыми заболеваниями и лиц, находящихся в состоянии стресса, повышенную психологическую уязвимость в связи с тяжелой жизненной ситуацией. В число методов, составляющих данную систему воздействия, входило: прямое и косвенное внушение, конверсия (методичное, целенаправленное искажение) нормативных языковых понятий, методы, использующие и поддерживающие состояние психической травмы, вызывающие искажение процессов мышления, восприятия, понимания, методом несанкционированного контроля сознания воздействием на волевую сферу».

Свидетель Стрижак: «Заниматься по методикам Грабового Г.П. я начала с сентября 2004 года, и результаты стали появляться уже через месяц во всех областях жизни. У меня была тахикардия. Я занималась своими заболеваниями, и через месяц начались улучшения, а потом становилось все лучше и лучше. Сейчас у меня нет проблем со здоровьем. На данный момент я полностью здорова, об этом свидетельствуют мои медицинские показания, а также то обстоятельство, что я молодо выгляжу».

Свидетель Балакирев: «Грабовой Г.П. мне знаком, мы познакомились с ним в октябре 1991 года по работе в кабинете начальника Рафикова. Я являлся тогда ведущим пилотом-инструктором по безопасности полетов узбекской гражданской авиации. Грабового Г.П. мне представили как человека с экстрасенсорными способностями, который может помочь в расследовании авиапроисшествий. В декабре был заключен договор с СП «Аскон», предметом которого являлась диагностика неисправностей летающих аппаратов, двигателей и их систем, то есть летательного аппарата в комплексе. Грабовой Г.П. выступал исполнителем работ по этому договору… Мы с Григорием Петровичем выходили на летное поле, осматривали самолеты большой вместимости. Григорий Петрович производил диагностику с расстояния метров 20–25, выдавал рекомендации, инженеры проверяли, после чего составлялся соответствующий протокол прогноза. Грабовой мог составить прогноз по фотографии самолета, по системе узлов. Если он выявлял неисправность, они устранялись после проверки прогноза с помощью специальной аппаратуры. Было 100 % совпадений… Я лично подписал 39 таких протоколов с совпадавшими прогнозами. Эти протоколы есть в первом томе книги «Практика управления. Путь спасения». Такое было впервые в мировой практике, и поэтому все фиксировалось. Грабовой также являлся большим специалистом в обеспечении безопасности перевозки пассажиров и грузов. Грабовой мог диагностировать по фотографиям самолета, по номеру самолета, по отдельным частям, по схеме. Грабовой смотрел на них и давал рекомендации. Он говорил, что все в порядке, либо указывал на наличие дефекта. Фотографии для диагностики ему предоставил я. Каких-либо дополнительных данных для осуществления диагностики или для определения причин аварии самолета ему не требовалось, я мог просто позвонить ему в Москву, задать вопрос: «Почему упал самолет?» и получить ответ. Грабовой Г.П. со 100 % точностью определял причины аварий самолетов. Благодаря ему, все самолеты у нас шли без дефектов».

Подсудимый: «Я сообщал Вам о методах концентрации перед полетами?»

Балакирев: «Да, это была обучающая методика, касающаяся того, на что нужно обратить внимание в полете, и положительный настрой на полет».

Снова из приговора: «Согласно преступному замыслу, граждане, подвергнутые психологическому воздействию Учения Григория Грабового и желающие воскресить умершего человека, излечить себя и других лиц от тяжкого заболевания, должны были внести на расчетные счета ПБОЮЛ «Калашников А.В.», ПБОЮЛ «Калашникова Н.В.», ПБОЮЛ «Бабицкий К.Э.» или передать наличными сотрудникам указанных организаций денежные стредства, после чего получали пропуск на авторский семинар с Грабовым Г.П., где последний в ходе личной встречи заявлял о воскрешении умершего человека и о возможности излечения от тяжкого заболевания. В дальнейшем Грабовой и соучастники денежные средства, полученные от граждан, распределяли между собой в соответствии с достигнутой договоренностью».

«Грабовой Г.П., действуя согласно отведенной ему в организованной группе роли, имея умысел на хищение чужого имущества, 12 мая 2005 года примерно в 3 часа находился в помещении гостиницы «Звездная», где в ходе личной встречи в ответ на просьбу Панкратовой Ж.К. о воскрешении ее умершего сына Панкратова А.М. заявил потерпевшей, что ее сын воскрешен и в скором времени состоится их встреча. Полученные от Панкратовой денежные средства Грабовой Г.П. и соучастники присвоили, после чего распределили между собой в неустановленных следствием долях».

«8 августа 2005 года примерно в 16 часов 18 минут Мартюченко Н.А. внесла на расчетный счет ПБОЮЛ «Бабицкий К.Э.» в люблинском отделении Сбербанка денежные средства в размере 39 тысяч 100 рублей за организацию авторского семинара с Грабовым, будучи введенной в заблуждение неустановленными лицами указанной группы о проведении в ходе семинара Грабового Г.П. процедуры лечения ее дочери Лужецкой Е.Г.».

«Грабовой Г.П., действуя согласно отведенной ему в организованной группе роли, имея умысел на хищение чужого имущества, 9 августа 2005 года примерно в два часа находился в помещении гостиница «Звездная», где в ходе личной встречи в ответ на просьбу Мартюченко Н.А. и ее дочери Лужецкой Е.Г. об излечении Лужецкой Е.Г. от имеющегося у нее заболевания, заверил их в благоприятном исходе относительно причины обращения. Седьмого ноября Лужецкая Е.Г. скончалась».

«19 сентября 2005 года в период времени с 12–14 Ворсобин В.В. внес на расчетный счет ПБОЮЛ «Бабицкий К.Э.» в люблинском отделении Сбербанка денежные средства в размере 39 тысяч 100 рублей за организацию авторского семинара с Грабовым Г.П. в целях проверки информации о возможности воскрешении умерших граждан Грабовым Г.П., взял на семинар изготовленную с помощью компьютера фотографию несуществующего мужчины… В ходе личной встречи с Ворсобиным В.В. Грабовой Г.П. заявил ему о воскрешении изображенного на указанной выше фотографии лица».

Подсудимый: «Что касается введения в состояние религиозной веры в мои идеи, то у меня общехристианские идеи… Я никому не рекомендовал воспринимать меня в качестве живого бога. Люди равны и обожествления не происходит. У меня в книгах написано, что нужно делать так, как делает Бог, и тогда человек будет приближаться к познанию Бога. У меня в учении совмещены наука и религия».

Подсудимый: «Делать так, как делает Бог, — это линия учения. Делать организм здоровым так, как делает Бог. А про то, что меня надо обожествлять, у меня такого нет».

Судья: «Вы делали заявление о том, что вы являетесь Вторым Пришествием Иисуса Христа?»

Подсудимый: «Да, я делал такое заявление, но я являюсь Вторым Пришествием Иисуса Христа по распространению знаний. Люди должны были понять, что я воплощаю знания Иисуса Христа и Второе Пришествие — это путь каждого христианина. Об этом прямо написано в Библии: первый раз человек встает на путь Второго Пришествия Иисуса Христа при крещении, второй раз — когда его духовное развитие позволяет ему, например, спасать людей».

Эксперт (со стороны защиты. — Примеч. авт.) Зиброва: «С точки зрения социологии Учение Грабового Г.П. можно оценить как нужное и значимое, пришедшее вовремя. Это обновление ядра Православной веры, оно о том, что можно восстанавливать утраченное».

Подсудимый: «Какие слои населения представлены в политической партии “ДРУГГ”?»

Зиброва: «В политичекой партии “ДРУГГ” представлены все слои населения, кроме маргинального, то есть представлено население выше среднего уровня».

Судья: «Что значит население выше среднего уровня?» Зиброва: «Там представлены лучшие слои населения». Судья: «Что значит лучшие слои населения?»

Зиброва: «Это люди, которые смогли сделать больше для себя и других».

Судья: «Что за люди входят в лучшие слои населения?»

Зиброва: «Лучшие по включенности в социальную жизнь — которые не только гребут под себя, а берут ответственность на себя».

Из приговора: «Тогда он, потерпевший, приехал из Тамбова в Москву, где приобрел большое количество литературы, в частности небольшую брошюру с цифровыми кодами, каждый из которых соответствует конкретному заболеванию…»

Адвокат: «А по цифровым рядам занимались?»

Сечкин, свидетель: «Да, у Грабового цифровые ряды составлены на 3000 болезней. Концентрируясь на цифровых рядах, болезненный участок ослабевает и приходит информация здоровья».

Судья: «Вы нам объяснили, как вы работали с числовыми рядами. Помимо работы с числовыми рядами, Вы еще что-то делали?»

Свидетель Баженов: «Мне известно, что несколько алкоголиков излечилось, применяя только методику с числовыми рядами».

На странице 30, строки 23–35 приговора записано: «Грабовой, мельком посмотрев на представленную ему фотографию, сообщил, что все уже хорошо, что человек уже воскрешен, и посоветовал читать его, Грабового, книги, посещать лекции и работать по числовым кодам на встречу с воскрешенными. Так же отвечая на его, Ворсобина В.В., вопросы, Грабовой Г.П. сообщил, что воскрешенный родственник находится южнее Петербурга. Воскресили его два человека: один маленького роста, другой — длинный. Кроме этого, Грабовой Г.П. рассказал, что действительно является Богом, о чем узнал еще в детстве, когда ему об этом рассказали мальчишки. Он все знает и все видит».

«Потерпевшая Зубенко Л.Ф. пояснила, что, войдя в кабинет, она рассказывала Грабовому Г.П. о случившейся трагедии, показала ему фотографии погибших сыновей, и спросила, сможет ли он их воскресить. В ответ, посмотрев на фотографии, Грабовой Г.П. ответил, что ее погибшие сыновья уже воскрешены. А после этого сказал дословно следующее: они скоро к вам приедут, у вас будет бурная эмоциональная встреча, и вскоре они уедут работать за границу».

Панкратова Ж.К.: «Я сказала ему: “Я прошу Вас воскресить моего сына”… Грабовой мне сказал что-то вроде того, что он дает технологии управления на семинарах установки на встречу с воскрешенными по технологии, т. е. смысл его слов был такой: я не воскрешаю, я даю установки».

Судья: «Вы и Шарипова с какой целью советовали Ефремовой О.А. и Самойловой С.Н. заниматься и учить материал? Для достижения какого конечного результата?»

Свидетель Мухтарова: «Воскрешения». Судья: «Для воскрешения в каком теле?» Мухтарова: «В духовном».

Судья: «Воскрешение в духовном теле это как?»

Мухтарова: «Это придет человек, как ангел, без всякого негатива. Это будет духовная личность».

Судья: «Потрогать эту духовную личность можно будет?»

Мухтарова: «Да, после воскрешения мы не будем такие грешные, как сейчас».

…Феномен Григория Грабового поистине уникален, и до сил пор остается для меня загадкой. Разгадку я могу лишь предположить.

Первую неделю совместного бытия мы дружно пытались понять, кто же все-таки такой Гриша — идиот или актер, искусно его изображающий, чтобы избежать серьезной суеты вокруг своей фигуры. Тюрьма знает массу случаев, когда люди готовы идти на побои и унижения, играя роль невменяемых дебилов, чтобы технично уйти на дурку, откуда до свободы остается максимум полгода. На общем корпусе сидел московский коммерсант, которому вменялись 159-я и 174-я статьи, мошенничество и легализация, что рисовало ему мрачную перспективу угреться лет на двенадцать. Парень оказался оригиналом. Он пытался пироманить в хате, раскладывая костры из книг и периодически поджигая свой матрас. Во время утренних проверок выскакивал голым на продол, с воплями убегая от вертухаев. Сначала его нещадно лупили сокамерники и менты, но, убедившись в тщетности руко-ного-прикладства, стали довольствоваться случайными пинками и осторожными затрещинами, опасаясь повредить и без того поврежденную голову. Смотрящий за камерой даже назначил возле буйного комерса посменных дежурных, которые должны были беречь от него и хату и его самого. Через четыре месяца мошенник позвонил смотрящему: мол, так и так, я уже на воле, спасибо, что не убили, всегда на меня рассчитывай, извиняюсь за исполнение…

С Грабовым обстояло иначе. Идиот пытался изображать нормального. Как выяснилось позже, в хате, где он обитал до нас, его развели на несколько дорогих телефонов и загрузили на триста тысяч рублей, которые он пообещал заплатить, но не заплатил, очень своевременно перебравшись к нам. Вдогонку Гриша получал гневные малявы, чье содержание, по всей видимости, сводилось к двум основным посылам: «где бабло?» и «не заплатишь — достанем на любой зоне». Малявки он читал на дальняке под журчание параши, после чего терял сон и аппетит.

При сопоставлении реальной фигуры волшебника с распространяемыми вокруг его имени мифами, масштабности и несомненного профессионализма в организации партии «Другг», ее централизованного финансирования напрашиваются следующие выводы. Партия «Другг» — сетевая политическая структура, выстроенная по принципу секты, что предопределяет мощный психический контроль ее членов. В качестве объединяющей идеи, нацеленной на расслабленные головы граждан, используются официальные и неофициальные чудеса. Официальные исходят от самого «Учителя» — это уникальная диагностика самолетов. Однако подобные методики далеко не редкость и давно используются шарлатанами в Европе и Америке. Достаточно иметь представление о технических особенностях самолетостроения, чтобы угадывать проблемные узлы и агрегаты, особенно у старых самолетов, бороздящих воздушные просторы СНГ. Этот фокус подобен целительству. Чтобы рассказать человеку про его нездоровье, не обязательно быть врачом, надо знать элементарную анатомию и примерный образ жизни пациента. Если он курит, значит, запущены легкие, если бухает, беда с печенкой. Мешки под глазами — барахлят почки. Желтые белки — опять возвращаемся к печенке. Средневозрастных и старше можно смело лечить от простатита и геморроя… И куда уж проще диагностировать наши изношенные ИЛы и ТУшки. Ткни пальцем в любую деталь — от шасси до турбины, и ты окажешься прав: или опасный контрафакт, или лет десять как выработан ресурс. Вот и все волшебство! К неофициальным чудесам относятся тиражируемые письма и отклики о якобы удивительных исцелениях и сбывшихся пророчествах. Но самое гнусное: чтобы придать религиозный лоск и респектабельность очередному массовому лохотрону, вся эта отвратительная ересь прикрывается Священным Писанием.

Не оставляет сомнений, что Грабовой, де-юре возглавляя эту схему, в реальности лишь ее зиц-председатель. Бесталанный, бестолковый, с явными психическими отклонениями, которые не позволяли ему понять замысел и конечные цели возглавляемого им предприятия, и при этом искренне или не совсем заблуждающийся относительно своих способностей и отведенной ему роли. Короткий словарный запас, механическая штамповка фраз, неоднократное проигрывание, словно заученного, откровенного бреда наталкивали на мысль, что в мозгах Грабового бесцеремонно поковырялись, что-то повырезали, что-то подвыпрямили. Я всегда более чем скептически относился к возможности зомбирования людей, так же скептически, как мы относимся ко всему, с чем никогда не сталкивались. Но Грабовой вел себя словно короткая, заторможенная и зацикленная программа. Изо дня в день он лежал на шконке, или бессмысленно перебирая процессуальные бумаги, или уставившись в молитвослов. Спал не раздеваясь, мылся редко, бреясь при этом каждый день. Питался дважды в сутки. Может ли нормальный человек не вставать с кровати по шесть часов кряду? А лежать двадцать часов из двадцати четырех? (Во имя чистоты эксперимента специально засекал.) Кроме этих занятий, за исключением свиданий с адвокатом, его больше ничего не интересовало. Он не читал газет, не смотрел новости, не писал писем. Социальный труп, овощ с человеческой грядки. Но зачем этого бедолагу посадили в тюрьму, выписав ему одиннадцать лет, обычно даваемых за несколько трупов? За то, что развел несчастных матерей на десятку зелени, пообещав воскресить погибших детей? Чушь! О таких, как Грабовой говорят — ни украсть, ни покараулить. Да и цена вопроса явно не натягивает на столь суровый срок.

Грабового использовали жестоко и в черную. Кто-то привез его из Средней Азии, сделал вождем-учителем-целителем, создал партию, закачал денег, выдвинул в президенты, а потом списал его на берег. Возможно, Гриша не оправдал надежд, возможно, ему перегрели мозги и выкинули, как испорченный компьютер. Возможно, чекисты, удивленные политическим размахом движения со столь одиозным лидером, а заодно и нездоровым интересом последнего к ядерным объектам страны, решили пустить «Другга» под зачистку в рамках борьбы с «оранжевой чумой». Или, может, Грабового-политика решили выдержать в тюрьме, как выдерживают коньяк в дубовых бочках?..

Из суда вернулся Костя Братчиков. Несмотря на пятницу — короткий рабочий день, — в хату его подняли поздно вечером. Поскольку пятницу он посвящал голодовке, перенятой от бывшего соседа по 99/1 Квачкова, то, отказавшись от ужина, Костя сразу перешел к изложению тюремных новостей.

— Половинкин на кичу уехал на десять суток.

— За что?

— Ни за что. У него при шмоне потребовали отдать зажигалку, так он ее об пол разбил. Я его утром на сборке встречаю, злой, глаз подбит.

— Мусора подмолодили?

— Ага. В Мосгоре. Там вчера такие крики стояли. Судья удалила Френкеля до оглашения вердикта, ну, и пацаны тоже отказались подниматься в зал. Местная конвойка отказалась применять силу, подтянули семерых ментов с Петровки, все не ниже капитана во главе с полковником. Сначала полкан зашел в бокс к Половинкину: «Сам пойдешь?» Тот в отказ. «Тогда п… тебе». Дальше Половинкин рассказывает: «Я до пояса разделся, чтобы суки за одежду не скрутили, стакан узкий — с тылу не обойдешь, можно бодаться. Били профессионально, аккуратно, но очень больно. Опустили почки, отбили яйца, несколько раз роняли на ступеньки, когда тащили на третий этаж… Глаз подбили случайно ботинком, когда месили на полу в подвале. Затаскивают, значит, полуголого в зал, закидывают в аквариум. В этот момент из совещательной комнаты высовывается присяжная, узнать, что за шум. Майор с криком «Закрой дверь, сука» бросается ей навстречу… Надо было маслом растительным обмазаться. Хрен бы они меня взяли…» Короче, Половинкин по тяжелой, ссытся кровью, но голодный, просил в понедельник колбаски ему захватить.

— Как Прогляда?

— Макс биться не стал. Мусора его за руки, за ноги и в зал суда.

— Это же полный беспредел! Это нарушение прав человека! — возмутился с «пальмы» Грабовой.

— Мне Харыныч такую историю рассказал, — засверкал глазами Братчиков, не обращая внимания на митинговые заклинания лжепророка.

«Харынычем» Костя ласково называл бывшего сенатора от Калмыкии Левона Чахмахчана, которого закрытым Лефортовским судом за получение взятки окрестили на девять лет колонии, его зятя-подельника — на восемь. В Мосгоре Чахмахчан сидел в одном стакане с Братчиковым, делясь впечатлениями от Лефортовского централа, где Харыныч был прописан. Рассказывал Чахмахчан следующее:

— Сидим мы втроем: я, какой-то коммерсант и какой-то бээсник, шконки одноярусные, голова к голове, чтобы видел вертухай. Днем нас водили в душ. Я днем сплю редко, а тут после бани вернулся распаренный, только прилег и сразу отрубило. Просыпаюсь, гляжу: один сосед спит, а второй — бледный, с осатанелым лицом сидит между нами, повернувшись лицом к тормозам, в руках держит заточку и весь трясется. Я решил, что он меня собрался резать. «Подожди, — говорю ему тихо. — Давай поговорим». А парень только еще крепче сжимает заточку и на спящего третьего косится. «Не надо, — снова говорю ему. — Это минимум еще восемь строгого. Подумай, стоит ли того». «Тогда я ему глаза выколю», — наконец изрек коммерсант. Я вздохнул с облегчением. Разговор пошел, аффект прошел. Слово за слово — выяснилось: пять лет назад парень с женой и сыном вернулись с отдыха из Индии. С собой везли для себя и в подарки шмотки да сувенирку. На нашем таможенном контроле их принимает майор якобы за контрабанду и прямиком в изолятор на северо-западе Москвы. Раскидали по камерам, несколько дней прессовали — вымогали бабки. Жена была уже на шестом месяце беременности, прямо в ИВС на второй день случился выкидыш. Жалобы, обращения по инстанциям с требованием наказать беспредельных мусоров, естественно, оказались тщетными. Все ответы и отписки с одной кальки: «в ходе проведенной служебной проверки…указанные обстоятельства не нашли фактического подтверждения». Спустя годы парень заехал в Лефортово по экономике и в нашем соседе узнал главного опера, который пять лет назад руководил всей этой зверской экспроприацией… Следующим утром меня забрали в Мосгор. По возвращению, боюсь, что одним ментом станет меньше или одним инвалидом больше, уж с таким редким нетерпением коммерсант ждал моего отбытия.

— Сериальные страсти! — бесстрастно заметил Латушкин.

— Во-во. Если бы это не Харыныч рассказал, я бы тоже не поверил… Или поверил. В тюрьме все правда. — Костя раздумчиво достал из привезенного пакета несколько газет и передал их Латушкину. — Андрей, там в «МК» про вашего Бульбова пишут. Его жена уже Вову грузит.

— Началось! — пробежав коротенькую заметку, изрек бывший гендиректор «Гранда» с благородным злорадством. — Спекся Бульбов! Он же с самого начала заявил, что один сидеть не будет. Если не вытащат, то всех сдаст. Что ж, надо отдать ему должное: слово офицера — слово чести.

— А что там за беда? — поинтересовался Костя.

— Да Витя Чиркесов со своим ФСКН решили подмять под себя трафик кокаина в России. Пришли к ВВП, мол, так и так, если не победить, то возглавить. И отжали они под это из бюджета государственного аж триста миллионов долларов. Крутил-вертел всем этим непосредственно Бульбов. Его и приняли, когда он из Эмиратов прилетел со специфических переговоров. Фэбосы, которые его в аэропорту оформили, обалдели. Он же как витрина ювелирного: в рыжье, брюлах, котлах, бешено дорогущих. Спрашивают: «Откуда и по какому поводу такая красота?» Бульбов им искренне-удивленно: «Я же по заданию партии… Мне что, на встречу с наркобаронами в погонах и в фуражке?»

Когда впервые мне это поведал на сборке хозяин «Трех китов» и «Гранда» Зуев, история показалась неправдоподобной. Немного даже дикой. После прочтения в «Московском комсомольце» статьи «Следственный комитет “обсудил” Генпрокуратуру» (см. статью Лиины Панченко, опубликованную в «Московском комсомольце» от 14 сентября 2008 года) скептицизма у меня резко поубавилось: «…В этот же день Галина Бульбова сообщила, что опасается за жизнь мужа. “Вина, что мой муж находится за решеткой, лежит на человеке, который ему это поручал, — заявила Бульбова. — Получив приказ от Президента Путина, он его добросовестно исполнял, и вот к чему это привело. Моего мужа выпускать не планируют ни сейчас, ни через полгода, ни через три. Более того, ему могут спровоцировать сердечный приступ”».

Галина Бульбова рассказала, что муж передал ей из СИЗО завещание.“Он профессионал и прекрасно понимает, какой информацией обладает. И если с ним что-то произойдет, это будет подстроено”», — уверена Бульбова.

В завещании, по словам Галины Бульбовой, муж пишет о причинах его сегодняшнего положения, высказывает опасение, что не доживет до суда, и просит в случае смерти похоронить его на родине».

— Про Довгия ничего не слыхать? — вернул я газету Братчикову.

— Все ищут Довгия. Его где-то на шестом этаже «девятки» прячут. А вот в какой хате и с кем сидит не известно.

Сели ужинать. Трапеза изобилием не баловала. Быстренько нарубили помидорно-огуречный салат, приправили лимонным соком и растительным маслом. Грабовой, быстро справившись со своей долей, почесав затылок и разочарованно окинув взглядом пустой стол, полез в закрома за продолжением. В ход пошла холодная говяжья тушенка с мыльными разводами жира в прикуску с треской в томатном соусе. Эту гастрономическую порнуху воскреситель бесланских детей расщеплял пепси-колой, смачно высасывая ее из пластика. Андрюха неожиданно выключил звук телевизора. Хату оглушило зычное чавканье волшебника. Грабовой замер, огляделся, послушал тишину и продолжил чавкать.

Затем пили чай с чабрецом, полируя его медом. Перед сном Костя разлил всем созревший кефир, который делал из грибка. Кусочек плотной белой массы, обернутый в марлю и подвешенный за нитку, на сутки опускался в пакет молока, превращая его в превосходный кефир. Грибок ценился на вес золота. На тюрьму его затаскивали, как и всякий запрет, под угрозой карцера. Но этот риск едва ли мог остановить арестантов, замученных язвами и гастритами.

Левый стеллаж с Латушкиным и Грабовым к полуночи уже похрапывал. Фумитокс, как всегда, спал, не раздеваясь, в носках и с надвинутым на глаза капюшоном толстовки. Я придумывал ответы на свежую корреспонденцию под тусклое мерцание ночника. Братчикову не спалось.

— Слушай, Костя, а как и куда в случае розыска свалить из страны? — Я решил воспользоваться бдением соседа, для которого данная тема была актуальна и на себе опробована.

— Конечно, в Латинскую Америку, — оживился Костя. — С ними у России нет договоров о выдаче. Тот же Эквадор: великолепный климат, средняя температура двадцать четыре градуса круглый год, “one day — four seasons”, высокое качество жизни при дешевизне и непаханое поле для бизнеса.

— Что в твоем понимании дешевизна?

— Смотри, за двести баксов можно снять хорошую квартиру в центре Кито, а на триста в месяц жить, ни в чем себе не отказывая. Грубо говоря, семьсот бакинских на кармане в Эквадоре все равно, что семь тысяч в Москве. И въезд туда безвизовый.

— Русских много?

— Достаточно. Я первый месяц, как приехал, старался не распространяться о своей отсидке. Когда пообтерся, понял, что все наши через одного беглые или от мусоров, или от конкурентов, или от партнеров.

— Но тебя-таки приняли.

— Во-первых, если бы сам не сунулся в американское консульство, меня бы никогда не депортировали. Во-вторых, за всю историю Эквадора подобный случай уникален. Ведь до сих пор никто не может толком объяснить, как это произошло.

— Хорошо. Предположим, я в розыске, хочу в Эквадор. Что дальше?

— Когда мусора ищут и не хотят клиента спугнуть, обычно официально в розыск не объявляют. А тихо ставят сторожки на транспорте и границе, чтобы принять тебя в случае посадки на поезд, самолет или при прохождении таможенного контроля. Если выбираться из страны по своему загранпаспорту, единственное, что надо посмотреть, — розыскную базу Интерпола, здесь вообще никаких сложностей — это может сделать любой мент. К тому же эта база, если хорошо поискать, в свободном доступе в Интернете. Если тебя там нет, можно смело двигать по родной ксиве. Оптимальная логистика выглядит так. Сначала на машине въезжаешь в Белоруссию, благо пограничного контроля никакого, туда с Украины должна прийти за тобой другая машина, желательно на украинских номерах. Далее спокойно приезжаешь в Киевский аэропорт, берешь билет до Кито с транзитной посадкой в Амстердаме. Лучше всего лететь “KLM”, у них ежедневные рейсы в 23.30.

— Долго лететь?

— Три с половиной часа до Амстердама и еще тринадцать часов до Кито. По прибытию оформляешь постоянное проживание, а чтобы без осложнений и сомнений передвигаться по миру, естественно, за исключением Родины, за две-три тысячи делаешь легальный эквадорский или колумбийский паспорт на любое понравившееся имя, хоть Джениффер Лопес, хоть Антонио Бандерас, хоть Карлос Кастанеда, можно назваться и Пабло Эскабаро… Хотя, пожалуй, лучше Кастанедой. Кстати, в России левая ксива встанет в десять—пятнадцать тысяч бакинских, при этом с большой вероятностью залета.

Гулять водят в первую смену, в половине одиннадцатого. Стараюсь проснуться без четверти девять, чтобы до прогулки успеть помолиться и размять на скамейке пресс, в четыре подхода подтянуться на перекладине в душе.

Осень вступает в права. Небо тянется черненым серебром, воздух грубо и бесцеремонно корябает кожу морозной щетиной, хотя на дворе не меньше семи градусов. Во дворик выходим вчетвером. Закутанный в одежды Грабовой, а остальные в футболках и шортах. Голод — лучший повар, холод — лучший тренер. Огибая друг друга с мозайчатой точностью, мы, чтобы согреться, начинаем пробежку, интенсивность которой определяется морозостойкостью каждого.

Из соседнего дворика доносится художественный свист под музыку к «Джентльменам удачи», талантливо и чисто, без шипения и фальши.

— Соседи! — после очередного проигрыша раздается за стеной.

— Говори! — отзываюсь я.

— Вань, ты? Это Фил, здорово! — представляется нотариус.

Фаиль Садретдинов, которого все зовут Филом, один из фигурантов дела по убийству главного редактора русской версии журнала «Форбс» Пола Хлебникова. Следствие считает Фила организатором убийства. Но присяжные его оправдали. Через четыре дня после выхода на свободу нотариуса вновь арестовали, на этот раз по обвинению в мошенничестве с квартирой. Менты за оправдательный вердикт, который вскоре отменил Верховный суд, мстили открыто, нагло и безжалостно. По 159-й статье профессиональный судья приговорил Фила к девяти годам колонии. В довесок Садретдинову слепили еще одно дело, и опять о мошенничестве с жильем, а на горизонте маячил новый процесс по убийству Хлебникова. Фил не унывал и не сдавался, заражая жизнью скучных арестантов. Объявлял голодовки, резал вены, грыз ментов… За свою непреклонность Фил уже на тюрьме заработал еще одно дело, которое триумфально выиграл. Дело это сложилось из нескольких эпизодов: покрыл нецензурой судью и прокурора, прикусил конвоиру «четвертый палец левой руки»… Но самые яркие события случились у Фила со следователями Генеральной прокуратуры.

В напряженном разговоре с обвиняемым следователь по особо важным делам Олег Вячеславович Пипченков предупредил его в своей развязной ментовской манере — «не ссы против ветра». Нотариус внял угрозе и помочился по ветру, по которому как раз сидел Пипченков. Кстати, обмоченный мусор подсох и быстро пошел на повышение, через год возглавив следственную группу по Кумарину.

Второе недопонимание между следствием и Филом, по мнению следствия, возникло во время ознакомления Садретдинова с материалами уголовного дела по мошенничеству. Он попросил отвести его в туалетную комнату, где из листа бумаги заготовил пакет с дерьмом, после чего, вернувшись в следственный кабинет, «из мести за исполнение следователем Мартыновым своих обязанностей», нанес ему удар в лицо рукой, в которой находился пакет, испачкав экскрементами одежду потерпевшего и причинив ему «суборбитальную гематому левого глаза». За месть, говно и немного космоса нотариус пошел по особо тяжким, в том числе за «применение насилия в отношении представителя власти», что по совокупности тянуло лет на пятнадцать. Кровожадность сыграла с экскреметальными мусорами злую шутку. Воспользовавшись особо тяжкой статьей, Фил потребовал присяжных, которые его и оправдали. После победы эпизод с дерьмом адвокатесса подсудимого Анна Ставицких прокомментировала так: когда Садретдинов знакомился с материалами дела, то обнаружил в них фальсификацию, после чего написал следователю отвод. «Следователь предложил моему доверителю подтереться этим отводом. И он (Фил. — Примеч. авт.) в точности выполнил указание следователя. Но он его не бил и не мазал экскрементами, что доказано в суде». (См.: «Коммерсант» от 18 апреля 2008 года.)

Прогулка на «шестерке» похожа на интернет-форум: зашел, обозначился, влился в общую беседу, разносящуюся над бетонными колодцами.

— Костя, ты последние дни в Мосгор ездил? — кричит Фил.

— Ездил, — отзывается Братчиков.

— Банду Френкеля видел?

— Поломали ребят мусора.

— Серьезно?

— Больше всех Половинкину досталось. Он с ними биться начал.

— С ними драться бесполезно, — со знанием предмета рассуждает за стенкой нотариус. — Их увечить надо. Я мусору палец откусил. Не представляете, какое наслаждение слушать, как они визжат, словно свиньи. Я, конечно, не людоед, но мусора сожрал бы даже со звездочками…

— Один три! — раздалось с другого конца продола.

— Говори! — ответили где-то рядом.

— Серега, здорово. К нам еще один контрабандист заехал.

— Что-то много их стало, — присоединился к беседе Фил. — Разводят, как осетров. Икры только мало мечут.

— Нам хватает, — подмигнул я Латушкину. — Конечно, не белужья, но чем богаты.

— Два восемь, здорово! Как там Гриша поживает? — спрашивает Саня Авдеев, значит, неподалеку гуляет камера «один семь».

— Не кашляет. Не хата, а лавка чудес. Вода заряженная никому не нужна? У нас с нее два лысых за неделю обросли, — отзываюсь я.

— Нужна, — откликаются слева.

— Меняем ящик «аква-минерале» на бутылку водопроводной заряженной.

— Лучше меняем Грабового на Френкеля, а сверху даем еще мешок запариков, — предлагает Кудрявцев из «один семь», где прописан опальный банкир.

— Чудеса на запарики?! Ха-ха! Даже не обсуждается. У нас сейчас от пачки сигарет телевизор сто каналов принимает. Гриша руками поводил, поплевал, и работает круче любого спутника, а ты говоришь Френкеля…

— Гриша телефонную связь наладил через лейку душа и выделенку через парашу, — продолжает хвастаться Братчиков. — Может и вас за тушенку телефонировать.

— Костя, зачем ты такое говоришь, — вполголоса бормочет Грабовой. — Менты могут услышать и психологический контроль установить.

— Кстати, порчу снять-наслать, проклянуть кого, отворот-приворот, стопроцентный результат, гарантия! Обращайтесь! — несется с нашего дворика.

— Кого привораживать-то? — звенит смех Фила.

— Например, судью или прокурора.

— Эти пидоры и так ко мне неравнодушны.

— Зря вы такое говорите, — продолжал бормотать Григорий, глупо улыбаясь. — Назначат психологический контроль.

— Гриша, не гони, — отмахиваюсь я. — Достал ты со своим психологическим контролем. Мы тебя пиарим вовсю, а ты недоволен.

— Наиграетесь, нам отдайте. Только аппарат не сломайте, — кричит Авдеев.

— Какой аппарат? — шепчет бледный Грабовой с намеком на возмущение.

— Вестибулярный, — поясняю я.

— Кстати, Вань, я тебе говорил, что знаком с братом твоего терпилы? — это уже меня спрашивает Костя.

— С Игорем?

— Да.

— Как впечатление?

— Умница, блестящий ученый, бессребреник, ездит на лохматой «девятке». Наука, семья, дети… Наш, питерский…

— Как у них с братом?

— Более мерзкого отклика о Толике, чем из уст родного брата, я не слышал. Игорь говорит, ему стыдно носить одну фамилию с родственником. Толя обаятелен, талантлив, но подонок конченый, причем я даже не беру его профессиональную деятельность — сплошные 159-е по четвертой. Он подонок прежде всего с родителями и родственниками. Даже не представляешь, что мне Игорь рассказал… Кроме него самого, больше никого не существует. Кстати, на одном приеме я пересекся с Анатолием Борисовичем, сдуру ляпнул, что знаком с его старшим братом. На этой теплой ноте наше мимолетное знакомство тут же и кончилось. Но по схемам распила государственного бабла равных ему нет. Причем если что: «Ребята, я же не для себя, для всех стараюсь. Поровну. А, не поровну?! Ну, так это аппарат наелся!»

— Костя, а Миллер тоже ваш? — спрашивает Латушкин.

— Конечно, куда ж без Леши, — крутнул желваками Братчиков.

— Правда, что он дырявый?

— Не знаю, замечен не был, — Костя задумался. — Я лично вопрос по его бабе закрывал.

— В смысле?

— В прямом. Пацаны путинского призыва сюда из Питера на ржавых «ладах» приехали, нищие, но жадные. Леша в 2000 году, когда только еще стоял вопрос о «Газпроме», умудрился изнасиловать десятиклассницу. Скорее всего там все вышло по согласию, но родители пригрозили заявлением в органы. Первым ко мне пришел Витя Иванов: «Костян, помоги!» Потом Слава Меньшиков, ради него я и согласился. Нашел я эту дуру, привез в «Пушкин», накормил, поговорил, вроде договорились. Звонит на следующий день, кричит, что ничего не получится, родители встали на дыбы. Приезжаю к родителям: «Чего хотите?»

— «Хотим квартиру на Патриарших». Короче, еле сошлись на «двушке» в районе Садового. В общем квартира встала мне в 350 штук зелени, да плюс ремонт, да плюс мебель — еще около ста пятидесяти, итого где-то в полмиллиона еле уложился. Леша оказался еще и недоволен. Много, говорит. Я тебе взаиморасчеты сделаю. Я говорю: «Ты это жене с дочкой расскажи». Моя посадка, думаю, отголосок той истории…

Утром около девяти собирают этап. В тюремный дворик «Матроски» загоняют несколько зилков-автозаков, которые уплотняют арестантами в соответствии с маршрутом следования.

Глухой железный кузов грузовика разбит на пять отделений. На входе автозака предбанник с мягкими сидушками для охраны, от которого тянутся две длинные кишки из запертых железных клеток. В эти «голубятни» набивают человек по тридцать в каждую. Два отдельных стакана сбоку — тесные ящики с цельнометаллическими дверями и одиночными глазками. В них перевозят женщин, бээсников и лиц с пометкой в учетной карте — «особая изоляция».

Процедура посадки на борт следующая: возле машины называешь конвойному свои фамилию, имя, отчество, год рождения и лезешь в утробу контейнера.

Наша кишка утрамбована под завязку. Дышать трудно, легкие моментально заполняет сигаретный смог. Ребра давят локти соседей. Публика разношерстная. Группа скинхедов, на вид — пионеры, небольшого росточка, аккуратные, с по-детски серьезными лицами. Одеты в нежных цветов свитерки, за плечами школьные рюкзачки и с десяток зарезанных гастарбайтеров.

Парочка свежих коммерсантов: осунувшиеся уныло-хитрые лица с еще тлеющим вольным трепетом удивленно-понурого взгляда. Который постарше — в дорогом кардигане и очках тонкой диоровской оправы, второй — в белоснежном спортивном костюме олимпийской сборной, лет под сорок, натужно улыбается собеседнику.

Рядом с бизнесом примостился крепкий парень с ушлой физиономией. Его пальцы забиты перстнями — татуировки еще с малолетки, на вспухшем бицепсе, высунувшемся изпод накинутого на плечи пуховика, красуется синяя партачка «Крови нет, всю выпил мент».

— Есть курить? — спрашивает «олимпийца» тот, который в очках.

— Только «Кент».

— Нам татарам лишь бы даром, — с грустной ухмылкой комерс тянется за сигаретой.

— Ты же не курил, Саныч! Лучше не начинай.

— Выйду, брошу.

— Братуха, я угощусь? — запартаченный парень бесцеремонно сует синюю клешню в пачку.

— Меня вчера в новую хату перебросили, — сквозь кашель от никотиновой непривычки выдавил Саныч.

— Кто там? — поинтересовался «олимпиец».

— Мэр молодой и грузин, который Кума грузит.

— Так мэр же, говорят, дырявый.

— Поди там, разбери, кто пидор, кто сидор. Живет не под шконкой, ест со всеми.

— Саныч, ну, ты там поаккуратней, — морщится «олипиец».

— Витя, надо было аккуратничать, когда ты бухой по телефону разговаривал, — шипит побагровевший Саныч.

— Во-первых, фонарь все это. Ничего не докажут. Во-вторых, сейчас зачем обострять, если назад уже не отыграешь, — спокойно парировал Витя. — Кстати, к вам комиссия заходила?

— Какая?

— По «Матроске» страсбургская комиссия ходит. У нас уже была. Два дурака — один из Лондона, другой из Дублина. И переводчица. Где ее только поймали? Правильно переводит только предлоги и местоимения.

— Ты, конечно, изобразил им Байрона?

— Конечно, девочку отодвинули и минут сорок терли между собой.

— О чем?

— Да о спорте, в основном. Этот, который из Лондона, тоже на олимпиаде в Пекине был. То ли Джеймс, то ли Джон, мать его. Вертухаи дергаться начали, испугались, что на условия жалуюсь. Что я, Френкель, что ли?

— Ты бы лучше англичанину рассказал, за что Луговой секретным приказом Героя получил, — расплывается улыбкой Саныч.

— Чтобы вообще отсюда никогда не выйти?!

— Просто не было бурбона и телефона, — ворчит подельник.

— Заканчивай, Саныч, по-моему, все уже решили.

— Парни, а че говорить, когда к нам эти иностранцы придут? — вмешивается в разговор внимательно слушавший их «бескровный». — У нас английского никто не знает. Подскажите: че как.

— Тебе двух слов хватит, — усмехнулся «олимпиец». — Когда войдут, падаешь на колени, хватаешь оккупанта за штанину и орешь «хелп ми».

— А почему за штанину?

— Ты себя в зеркале видел? За руку схватишь — квалифицируют как нападение и умышленное втягивание России в международный конфликт. В лучшем случае — на карцер уедешь, в худшем…

— Не-е-е… мне на кичу без нужды, — блеснул молодой зэка зачифиренными зубами.

— Вчера только оттуда.

— И как там? — с живым интересом встрепенулся Саныч.

— Как обычно. Крысы — свиньи, в первую же ночь в сумку залезли, всю колбасу потравили. Неделю одну сечку с бромом жрал. Умные, падлы. Молнию расстегнули, даже сумку не погрызли.

Возле решетки, держась худыми пальцами за прутья, стараясь сдерживать напор грузного соседа, жмется лысоватый арестант, закаленный «крыткой» интеллигент, давно разменявший отчаянье и страх на равнодушие и озлобленность.

Напротив него, через решетку развалился обрюзгший прапорщик, словно девичью коленку, похабно поглаживая ложе «калаша».

— Что, старшой, кризис по тебе еще не ударил? — спросил интеллигент у конвоира.

— На тридцать процентов будут сокращать, — угрюмо пробурчал прапор.

— Тебя-то, надеюсь, не уволят, — усмехнулся зэка.

— Никого не уволят, у нас и так недокомплект. За эти бабки никто работать не хочет. Что я здесь забыл за двенадцать штук? Вон, омоновцы, меньше чем с десяткой со смены не уходят. А если прием какой, так вообще, грабь награбленное.

— Старшой, куда тебе в ОМОН?

— Лучше маленький ТТ, чем большое каратэ, — мент довольно похлопал по автомату.

— Можно в пожарку двинуть.

— На пожарах мародерствовать?

— Хе-хе. На даче какого-нибудь олигарха в пылу-дыму буфет подломил — жизнь обеспечил, — мечтательно причмокивает прапор.

— Чего стоим так долго?

— С «девятки» двоих загрузят и поедем.

На стенах воронков граффити — явление редкое. Смотрится словно картина: под громадным репродуктивным органом, выцарапанным гвоздем каким-то дебилом, красивым почерком синего маркера и явно другой рукой приписка: «вертикаль власти».

Наконец подтянули зэков с «девятки». Первых двоих с мало что говорящими фамилиями закрыли в соседнюю кишку. Фамилия третьего пассажира ввергла этап в молчаливый ступор. Довгий! Конвойный шустро открыл дверь стакана, куда шмыгнула серая тень, прикрывая пакетом лицо от ощетинившихся колючими взглядами клеток. Через мгновение автозак захлебнулся разноголосым ревом проклятий и угроз в адрес бывшего начальника Главного следственного управления Следственного комитета при Генеральной прокуратуре РФ.

— Довгий, мразь, узнал меня?! — истерично звенело из глубины воронка. — Помнишь, я тебе говорил на допросе, что скоро сам будешь баланду хавать?! Тебя, тварь, еще не опустили?!

— Дайте мне эту суку. Я его голыми руками загрызу! — глушил истерику соседа мощный баритон.

— Братва, пустите меня, пожалуйста, — проснулся дремавший на плече подельника тщедушный скинхед, порешивший восьмерых гостей столицы. — Я ему ухо откушу. Мне вор сказал, если ухо прокурора или мента принесу, мне скачуха будет.

— Замолчали! — рявкнул прапор, ударив берцем по железной калитке.

— Старшой, ты на воровскую скачуху обиделся? — поинтересовался интеллигент. — Не за твои уши базарим.

— Ты меня не понял?! — не отступал от своего приказа милиционер.

— Да не кипятись, старшой. Лучше слушай меня. Дай нам этого мыша поиграться и глаза закрой. Я благодарным быть умею, поверь. Работенку тебе непыльную организую.

— Меня самого за такое к вам посадят, — немного растерялся прапор.

— Не посадят. Отмажем, — уверенно заявил интеллигент.

— Гы-гы. Себя ты уже отмазал, — осклабился мент.

— Чтобы я сидел, за меня каждый месяц заносят в Следственный комитет годовой бюджет твоего конвойного полка. Вон он — бывший дольщик! Руку протянуть. Короче, быстрей соображай, ехать десять минут осталось. Работать будешь начальником охраны кабака, полторашка зелени плюс халявный стол. Ну?!

Конвойный нервно играет желваками, сопоставляя перспективы и риски, как вдруг из стакана раздается жалобный стон, нечленораздельный, но, судя по интонации, протестующий против столь крутого поворота судьбы.

— Засухарись, сука! — Прапорщик размашисто вдарил кулаком по стакану с Довгием, срывая зло за окончательно упущенную выгоду.

Воронок въезжает в подвал Мосгорсуда.

Первого октября из суда Братчикова вернули рано, осталось дождаться Латушкина и можно садиться ужинать. Вскоре лязгнул засов, но вместо крепко сбитого, словно кусок сырой глины, Андрюхи на пороге появился скрученный матрас, скрывавший за собой арестанта, от которого видать было лишь тонкие ручонки, крепко вцепившиеся в полосатую ношу. Рассмотреть нашего нового сокамерника удалось лишь после того, как он избавился от матраса, погрузив его на шконку и облегченно вздохнув. Маленький тщедушный парнишка с незамысловатой хитрецой в глазах, больших и непрестанно моргающих, скрывал выражение нервов за разогнутой защитной улыбкой плотно сжатых губ. Короткая пропорциональная фигура непропорционально выпирала угловатостью суставов и мышц — тело, недоразвившееся спортом то ли от плохого питания, то ли от плохой генетики. На вид ему трудно дать больше пятнадцати. Однако во взгляде, не обремененном глубокими раздумьями, отражалась завершенная тюремная адаптация: немало сидел, немало видел. Страх давно разменял на смирение, боль на привычку. Его большая голова с короткими жесткими волосами заметно косила на правый бок, будучи тяжелым бременем для жилистой, но слишком тонкой шеи. В багаже у парня числился один пакет с вещами. Из еды ничего.

— Здорово! — вновь прибывший прищурился, протянул руку. — Роман.

— Привет, Рома, — первым откликнулся Костя. — Откуда?

— С один семь.

— Скинхед? — спросил я, хотя можно было и не спрашивать.

— Ага. Я сегодня пока в суде был, к нам жулика закинули. А меня когда привезли, вертухаи сразу сказали, чтобы я вещи из хаты забирал. Они даже тормоза не закрывали, ждали, пока я соберусь. Я быстро матрас схватил, пакет и вот, к вам… — затарабанил парнишка.

— А что за жулик? — уточнил Костя.

— Не знаю. Нерусский какой-то. Ко мне сегодня передачка зашла, а я не стал из продуктов ничего брать, все там оставил. Не удобно, жулик…

— Понятно. Голодным не оставим, — прервал я скинхеда. — Как там Влад?

— Какой Влад?

— С которым ты в один семь сидел.

— А, этот. Нормально. Мы с ним мало общались. Он в основном йогой занимается.

— Вас уже судят?

— Ага.

— В раскладах?

— Ну, да.

— В чем обвиняют-то?

— Девятнадцать убийств, восемь покушений, ну и там по мелочи: пять сто шестьдесят первых (Статья 161 УК — грабеж. — Примеч. авт.), — парень дежурно оглашал подвиги, кидая взгляды в сторону холодильника.

— Сколько-сколько ты говоришь у тебя сто пятых? — Мне показалось, что я ослышался, хотя лицо Братчикова вытянулось не меньше моего.

— Девятнадцать, — вздохнул скинхед, почесав затылок, и добавил: — Групповых.

— Резали?

— Резали.

— Дело-то должно быть громким, — размышлял я, пытаясь сопоставить увиденное с услышанным.

— Рыно-Скачевский. Я с ними иду. Слышали, наверное?

— Со Скачевским больше года назад сидел на «девятке», — я живо вспомнил студента-горнолыжника, золотого медалиста, мама — школьный завуч, папа — полковник ФСБ.

— Как он? Ему, по-моему, вменяли только армяна. Как его… Карена Абрамяна, комерсастраховщика.

— Пашка признался в девятнадцати убийствах.

— Как?! Когда?!

— Его после «девятки» закинули на Бутырку. В первой же хате ему со старта разбили голову, уехал на больничку и начал говорить.

— Лихо раскрутился на девятнадцать трупов, — присвистнул Костя. — Хотя, если по малолетке, больше десяти не дадут. Значит, ему все одно, что грузиться за два тела, что за двадцать. Тебе-то совсем грустно. Сколько обещают?

— Лет пятнадцать. — Рома нервно защелкал пльцами.

— Ладно, давай с дороги чайку, покушать чего. — Костя пропустил скинхеда за стол.

— Кстати, познакомься. Григорий Петрович — маг и волшебник. Узнал?

— Ага. — Рома застенчиво кивнул, обхватывая клешню Фумитокса двумя руками, заискивающе с мистическим трепетом заглянул в глаза мошеннику.

— Григорий Петрович — смотрящий за хатой, — пояснил я.

— Веди себя осторожно, — со своей стороны предупредил Костя. — А то, коли чего, превратит тебя в лягушку.

— Хе-хе, — натужно закашлял Грабовой. — Я этого не делаю. Лучше так не шутить, а то установят психологический контроль.

— Достал ты, Гриша, своим контролем, — прорычал я.

— Это очень реально, — загундосил Фумитокс. — У меня один из адвокатов — психиатр. Потом юридический закончил и стал адвокатом. Он смотрит, чтобы мне психологический контроль не назначили.

— Наоборот, признают за идиота, съедешь на дурку, а там до воли рукой подать.

— Мне ни в коем случае нельзя этого допустить! — запротестовал Грабовой.

— Почему?

— Меня тогда к АЭС не допустят, и я не смогу обеспечивать их безопасность.

— Ха-ха. А так тебя допустят?!

— Конечно. Мне в тюрьму скоро компьютер передадут, смогу расчеты выполнять.

— А софт тебе специальный не нужен?

— Нет. Я расчеты могу проводить в любой системной оболочке.

Рома, разинув рот, внимал Грабовому, а тот меж тем, зачем-то сняв с общей вешалки свое черное пыльное пальто, повесил его за шконку аккурат над подушкой Латушкина.

— Что ты делаешь, Гриша?

— Риск надо минимизировать, я считаю, — пробурчал Грабовой.

Что имел в виду под сей загадочной фразой наш кудесник, выяснилось лишь на следующий день, когда наглотавшийся за ночь пыли Латушкин в отсутствии соседа решил перевесить обратно чужое пальтишко. Каково же было наше удивление, когда под длинным замызганным драпом оказалась стриженая норка, правда, слегка поистертая и побитая молью.

— Никакого вам, скинхедам, доверия, — рассмеялся я. — Похоже, Рома, крысу в тебе Гриша увидел.

Парнишка затаил обиду и вскоре воздал волшебнику за оскорбление. Быстро оценив ситуацию, Рома сменил суеверное почитание на хамство, перейдя с «Григория Петровича» на «Гришу», а то и попросту называл целителя «Гыр-гыром». Попала собаке блоха на зуб.

— Гриша, а Гриша! — как-то раз обратился скинхед к Грабовому. — Прикинь, у меня адвокатесса — твоя поклонница, даже, как ее, эта, обэп.

— Адепт, — поправил Латушкин.

— Во-во, адепт. Она самая. Как узнала, что мы вместе сидим, стала рассказывать, что благодаря тебе сестра ее от рака вылечилась, муж бухать бросил. Короче, обожает она тебя и говорит, что ты святой.

— Ну, это… — Гриша почесал пузо, соображая, как лучше среагировать. — Я считаю, что она не может делать такие выводы.

— Да мне пофиг, какие она выводы делает. Просто она очень хочет, чтобы ты ей подарил клок… нет, клокон…

— Локон, — подсказал Костя.

— Во-во, локон своих волос. Гриш, ты настреги децл, я ей снесу.

— Как это?! Так нельзя, — впал в оторопь волшебник.

— Да, ладно тебе. Не жмись! Жалко, что ли? Дай, волосенков-то! А моя баба-адвокат за это будет меня защищать бесплатно… Наверное.

— Не-не. Это исключено, — неуверенно выдавил из себя волшебник. — Волосы нельзя раздавать.

— Слышь, Гриша, — вмешиваюсь я в диалог. — На молодом, сам слышал, дюжина трупов числится. Как бы за отказ он ночью вместе с зачуханными патлами башку тебе не отрезал. Ведь могешь, Роман? — подмигнул я скинхеду.

— Не-а, — смутился парнишка. — Я же по-братски прошу. — Думаю, Гриша согласится. Да, Гриш?

— Нет. Нельзя волосы давать людям, которых даже не знаешь, — промямлил Грабовой, изображая поглощенность документами.

— Я, конечно, могу ей свои, как твои впарить, но у меня такие, как у тебя на голове, только на жопе, а даме с такого места как-то не интеллигентно…

Ромка оказался удобным арестантом, габарито-емким, покладистым и тихим. Единственное, что раздражало в нем — постоянное щелкание пальцами, которое заразительным нервяком бредило тюремное спокойствие. Весной ему исполнилось двадцать. С тюрьмой он свыкся, то ли оттого, что сидел уже год и четыре, то ли оттого, что воля для него беспросветней тюрьмы. До посадки за семь тысяч рублей в месяц Роман Кузин вкалывал курьером в виртуальном магазине: доставлял закомплексованным гражданкам селиконовые вставки для бюстгалтеров.

О жизни своей рассуждал Рома просто, здраво и по-детски прямо.

— Рома, как ты думаешь, что такое успех?

— Ну, это когда у человека получается множество дел, — взяв короткую паузу, сформулировал скинхед.

— Тогда, что такое счастье?

— Когда человек ни в чем не нуждается. Все хорошо.

— Тюрьма дала что-нибудь хорошего?

— Тюрьма научила размышлять. Понимать людей, определять, с кем лучше иметь дело, с кем нет. Еще дала самостоятельность. На воле все делала мать: стирала, готовила, здесь научился сам. Сообразительность появилась.

— Ты помнишь свое самое яркое впечатление в жизни?

— Когда в Астрахани с отцом отдыхал. Мне тогда четырнадцать лет было. Еще батя был жив, — парень уткнул глаза в стол. — Рыбачили, раков ели…

— Рома, а в женщинах, что больше всего ценишь? — сменил я тему, не давая молодому раскискнуть.

— Фигуру, красоту, — оживился скинхед. — Чтобы не была слишком тупая и не слишком умная. С тупой не о чем разговаривать, а умная — высокомерная.

— Политические убеждения есть?

— Сейчас нет. За те, которые были, я сижу. Привели они к тюрьме и трупам. С нелегальной иммиграцией надо бороться по-другому. Не чурки виноваты, а государство. Здесь я встречал хороших людей нерусских, которые разделяли мою точку зрения.

— А цель какая сейчас в жизни?

— Отсидеть достойно свой срок. Получить в лагере профессию, освоить быт. Выйти состоявшимся человеком с профессией и образованием.

— Что такое для тебя свобода?

— Бесценное сокровище, что не осознавал раньше, не ценил, пренебрегал. Считал, что так будет всегда.

— Что самое желанное на воле?

— Увидеть маму. Прогуляться в лесу. Подышать сосновым воздухом.

— Какое у тебя самое большое разочарование в жизни?

— Раньше думал, что друзья — это на всю жизнь, выручат, помогут. Попав в тюрьму, понял, что, кроме мамы, бабушки и тетки, никому не нужен.

— Как оказался во всем этом?

— Сам виноват. Если и нужно было бороться, то не с ними. Если кого и мочить, то не работяг, а тех, кто принесли страдания России. Надо было валить тех, кто насилует женщин, продает наркотики, оружие, что привело ко взрывам домов.

— Мечта есть?

— Нет никакой мечты.

— Какое у тебя самое любимое место?

— В Москве — район Измайлово, я там детство провел. Чистый, красивый район. Сиреневый сад: там раньше фонтан был, сейчас кто-то сломал, грязи много, бутылки. В России мне очень нравится озеро Селигер, отдыхал с родителями. А в мире я не был.

— А еда у тебя какая самая любимая?

— Мама готовила шарлотку. Это пирог из яблок. И мясо под сыром, очень вкусное.

— Сколько нужно денег для счастья?

— Миллион долларов, за эти деньги можно осуществить любую мечту и желание.

— Живность дома была?

— Кошка, Белкой звали. Я ее любил.

— Где бы хотел жить?

— Наверное, в Германии. Мне там архитектура нравится. Дома с черепицей, храмы католические. Есть такой город Дрезден, очень красивый. У меня там отец служил. Я фотки видел.

— Кто такой Путин?

— Президентом был, сейчас премьер. Человек из спецслужб, поэтому власть в России принадлежит милиции, ФСБ. Короче, мусорам. И они занимаются беспределом. И столько гастарбайтеров в России им выгодно, так же как и наркотики. Они обладают возможностями решить вопрос за два дня, но не хотят.

— А Медведев кто такой?

— Путинская марионетка.

— На выборах за кого голосовал?

— За «Единую Россию». Я боялся, что, обвиняясь в таких серьезных преступлениях, когда буду писать помиловку, Путин скажет: «Вот ты, милок, за “Единую Россию” не голосовал, а хочешь помиловку»…

В тюрьме чувство жалости приходит редко. От жалости отвыкаешь, довольствуясь ее суррогатом — презрением. Презираешь безволие, панику, малодушие. Презираешь арестантов, сдавшихся ментам, беде и болезни. Презираешь сломленных, раздавленных и трусливых. Да и трудно здесь кого-то жалеть. Обычно жалеют животных, но из домашних здесь только мусора. Еще жалеют женщин. Иногда встречаются на этапах, но их мало. Гюго писал: «Быть женской плотью не значит быть женщиной». Много этой женской плоти: грязной, червивой, похабной. Высушенные водкой тетки или словно на дрожжах замешанные бабищи, а женщин мало… Хотя в этом смысле тюрьма не исключение. Кого еще жалеть, не опошляя святое сострадание коростой презрения? Может, этого мальчика, этого сироту, который живет памятью об отце и маминой шарлотке, который нервно щелкает пальцами и полночи смотрит в потолок хрустальными от слез глазами?..

Чтобы избавить паренька от насилия собственных мыслей, мы с Латушкиным решили поставить его на лыжи образования и здоровья. Два часа спорта в день Роме оказались вполне под силу. Однако встал вопрос, как приучить скинхеда к материям одухотворенным? Книги Рома не тянул, вымучивал за неделю страниц тридцать и стыдливо возвращал литературу обратно. Тогда было решено начать со стихов. На удивление живо Ромка взялся за зубрежку «Евгения Онегина». Первая строфа на мысль, непривычную к движению, ложилась в течение двух дней. И вот маленькая победа — строфа далась четко и с расстановкой. Чуть было не сорвалось из памяти продолжением «какое низкое коварство…», но, три раза прощелкав пальцами, Рома продолжил: «полуживого забавлять, ему подушки поправлять, печально подносить лекарства, вздыхать и думать про себя: когда же черт возьмет тебя»…

Мозг, как мышца, требует разминки и атрофируется застоем. Уже дней через десять Рома с легкостью и азартом проглатывал обороты типа «потолковать об Ювенале, в конце письма поставить vale, да помнил, хоть не без греха, из Энеиды два стиха»…

Непонятно, с чего Ромка выматывался больше, то ли от поэзии, то ли от физнагрузок. Но по ночам он стал спать крепко, реже щелкал пальцами, душой согрелся. Увы, не прошло и трех недель, как Рому заказали с вещами. Грабовой облегченно вздохнул, а нам не хотелось его отпускать.

Через несколько часов после того, как увели Кузина, тормоза вновь впустили нового соседа.

— Принимайте особо опасного! — усмехнулся продольный прапорщик.

В хату вошел подросток, словно из мультика «Ивашка из дворца пионеров». Интеллигентно-расстерянное выражение лица усиливали очки в тонкой черной оправе. Роста среднего, пухловат, что подчеркивало его безобидность. В телосложении и лице больше детскости и женственности, чем мужества. Казалось, все его движения стеснены природной скромностью и строгим материнским воспитанием. Он постоянно щурился, указательным пальцем поправляя дужку очков, то и дело сползающую по носу.

Парнишка вошел в камеру, как входит студент-первокурскник на первую в своей жизни лекцию: робея, смущаясь, пытаясь спрятать робость и смущение за показушной строгостью.

— Здрасте! — Молоденький арестант смотрел строго впереди себя.

— Привет, привет. Проходи, располагайся. Как звать?

— А?! Коля, — спохватился парнишка, протягивая руку.

— Что за беда, Колян?

— В смысле, какие статьи? — уточнил пионер.

— Или так, — согласился я.

— Семнадцать 105-х, две 162-х, 213, 222, 223 и три 111-х…

— Слышь, малой, ты не в цирке, чтобы такое исполнять. Заканчивай юморить. Не с того начал.

— Я по правде, — в голосе паренька зазвенела обида.

— Семнадцать убийств?

— Ага!

— Неужели тоже скинхед? Вас к нам на перевоспитание что ли, забрасывают?

— Не знаю, — пионер потупил глаза.

Воспользовавшись воцарившимся в хате молчаливым шоком, Коля снял свитер, обнажив, похожие на календарь Робинзона Крузо, изуродованные поперечными шрамами вены.

— Вскрывался? — Латушкин сочувственно кивнул на руку.

— Пришлось. Я по-любому или убегу, или с собой покончу. В тюрьме сидеть не буду, — мрачным заклинанием изрек скинхед.

— Сидишь давно?

— Пять месяцев.

— Откуда сейчас?

— С общака.

— Не догадываешься, зачем тебя перекинули?

— У меня вчера подельник Вася Кривец от ментов сбежал во время следственных действий. Может, слышали по телевизору. Наверное, поэтому.

Вещей у Коли немного, но среди них были книги Олега Платонова, Игоря Шафаревича. Обжившись, Колян втянулся в спорт, остаток дня проводил за чтением. В отличие от Ромы Кузина, книги он проглатывал одну за другой. Гоголь, Достоевский, Карамзин, толстенный учебник для вузов «Новейшая история России», разномастная философия, учебник испанского языка — всю камерную библиотеку проштудировал за две недели. Единственное, на что не соблазнялась его жажда познания — фантастика и гламур, которым баловался Латушкин. Еще Коля часто писал письма — маме и деду, который верил, что внук достойно несет тяготы службы на Северном флоте.

Наши усмешки в отношении полноты скинхед воспринял как призыв к действию. Три дня ничего не ел, потом голодал через день. Суток через десять похудел килограммов на семь.

На прогулки, к адвокату и следователю Колю выводили только в наручниках. Открывалась кормушка, скинхед просовывыл руки, на которые цеплялись браслеты, и лишь потом отпирались тормоза. Избегая столь унизительной процедуры, парнишка стал отлынивать от ежедневных прогулок. Иногда я составлял ему компанию, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз.

— Колян, расскажи о себе, — попросил я, когда за Братчиковым, Латушкиным и Грабовым громыхнула дверь.

— О чем рассказать-то? — Коля поправил очки.

— Да обо всем. Школа, дом, учеба, работа. Как пришел к своим «сто пятым»? С чего началось?

— Хорошо. — Коля заулыбался, собираясь с мыслями. — В школе учился на четыре и пять, тройки — редкость, причем, как ни странно, по химии. Сначала устал видеть на улице зверей, потом «чехи» начали щемить в техникуме. В это время я сдружился со скинхедами, бросил пить, курить, начал серьезно заниматься спортом: бег, бокс, в качалку ходил, зимой на лыжах катался. Через знакомых стал интересоваться национал-социализмом. От первого избиения, в котором участвовал, был сильный мандраж, даже дрожь пробивала, потом это ушло.

— И сколько тогда тебе было?

— Да почти шестнадцать. Через пару месяцев уже ни адреналина, ни мандража. Все казалось очень просто, когда сопротивлялись, это, кроме удивления, ничего не вызывало. Где бы то ни было: в вагонах и на станциях метро, электричках, на улице, на окружающих нам плевать. Если граждане вмешивались, сами попадали под раздачу. Как-то едем с антифашистского марша, а у метро «Чистые пруды» хачик торгует дисками. Ну, я стал прикалываться:

— Давай сюда порнуху! Хватаю диски.

— Положи на место! — кричит.

— Как я верну, если на них мои отпечатки пальцев?

Он достал трубу кому-то звонить. Мы ждать не стали, избили, забрали телефон и диски. Самое эффективное вырубать с локтя в челюсть.

— Когда убивать стал?

— Где-то через год, когда за плечами избиений было не меньше сотни.

— Мочили гастарбайтеров?

— Нет. Всегда старались выбирать холеных и наглых. Всего один раз гастарбайтер попался. Гуляли мы в районе Измайлово, часов шесть вечера было. Я маме обещал домой пораньше приехать, а с пустыми руками неохота возвращаться, ну, и зарезали какого-то строителя с дружественного Таджикистана. Один раз негр попался. Здоровый, жирный, под два метра ростом. Я подхожу, начинаю его бить, а у него морда, как мое туловище. Перекроили ему рожу, отняли сумку, а он спрятался за стеной орущего бабья.

Знаешь, какой кайф, когда едешь в вагоне, откуда зверь никуда не денется. Одеваешь маску, а он на тебя смотрит и все понимает, потом начинаешь его гасить. Самое интересное, что сопротивлялись редко, кто-то плачет, кто-то орет: «Не бейте, хватит!» Хотя случались исключения. Айзер, лет тридцати пяти, накачанный, упакованный, шел с русской бабой. Нас трое. Понятно, что вся злость на бабу. Айзер налетел на меня, помял лицо, подарил сотрясение мозга, тошнило долго, еще нос сломал. Видит, что я почти отрубился, переключился на товарища. Пришлось достать нож. Короче, если бы не освежевал эту сволочь, неизвестно, что бы еще вышло…

Я знал, рано или поздно меня или убьют, или вот так — тюрьмой закончится, но всегда перевешивало желание что-то сделать. Знаешь, как классно, когда замутишь очередное убийство, возвращаешься домой в радостном возбуждении. Всегда хотелось замутить чтото по серьезке. Сначала планировали стрелку с какой-нибудь диаспорой забить на глухом пустыре, который предварительно заминировать, но что-то не срослось. И я решил магазин звериный взорвать. Сделал гранату.

— Гранату? Сам? Как?

— По науке. В Интернете выложен труд по всем этим делам — «Русская кухня терроризма». Все необходимое тоже заказывается по Интернету в магазине химии.

— И как же ты гранату сделал?

— Из чупа-чупса.

— Да брось…

— Не, я серьезно. Берешь большой чупа-чупс с яйцом для игрушки. В дырочку в яйце вставляешь охотничью спичку, а в само яйцо засыпаешь <…>.

— Это еще что такое?

— <…> готовится следующим образом, — голос Коляна моментально обрел менторский распев. — Берется <…>, <…> или <…> кислота и таблетки <…>. Все это смешивается в особой пропорции (на 70 грамм кислоты полстакана <…> и десять упаковок таблеток), затем помещается в емкость с холодной водой и ставится на сутки в холодильник. Потом процеживаешь, высушиваешь, засыпаешь в яйцо. Мощность получается больше, чем у лимонки, в которой всего 60 грамм. — Скинхед сдвинул брови, вспоминая практику. — Только надо быть очень аккуратным с процеживанием и сушкой. Процеживать надо через марлю на картонку. Если смесь долго стоит, она кристаллизуется, прилипает к стеклянным стенкам. Попробуешь соскрести, оторвет руки. Засыпать надо в гранату грамм 90—100 смеси, не больше. Больше 200 грамм, она сама себя гасит… Одну бомбочку я испытал в котловане, рвануло не хило. И вот как-то сидим с товарищем, который сейчас меня грузит, сдает, короче, ну, сам понимаешь, сидим дома, играем в приставку, приходит мама и гонит на улицу свежим воздухом подышать. Тупо шлялись, увидели ночной магазин, где через окошко торгуют, а там внутри три хачика. Мы им гранату в окошко и кинули. Не взорвалась! То ли фитиль сломался, то ли перележала. Зато в другой раз удалось рвануть. На железнодорожной станции ночью возле ларька, где зверьки торгуют, оставил сумку со взрывчаткой, поджог фитиль… так шарахнуло! Прикольно!

— И взрывчатку сам делал?

— Да ничего сложного. Сначала в духовке на противне в течение часа высушиваешь <…>, — восторженный тон Коляна снова сменился нотками занудного учительства.

— Измельчаешь в кофемолке и смешиваешь с <…>. Кстати, когда <…> покупаешь, барыги норовят подсунуть <…>, поэтому внимательно маркировку надо читать. Пропорции такие:

80 процентов <…> и 20 процентов <…>. Можно 15 процентов <…>, 75 процентов <…>, 10 процентов сахара: красивый взрыв получается, яркий. Но если хочешь полной детонации, вместо сахара закладывай уголь, те же 10 процентов. Получится мощнее, но красота не та. Без угля детонирует чуть больше половины, зато зрелище на все сто…

Коля забыл про менторство и с азартом живописал, как из подручных средств — от шприца с трубочкой для коктейля до мобильных телефонов — изготовляется детонатор.

Разговор продолжился за чаем.

— В среднем наносили по 20–30 ножевых ранений, — парнишка, наконец, вернулся к своей излюбленной теме. — Они умирают не как в фильмах — быстро и резко: начинают сопротивляться, убегать, поэтому приходится работать на скорость. Как-то вечером мы шли с Кривцом, видим еврея, здоровенный такой, идет — приплясывает, танцует. Сначала Кривец его арматурой, а я — 58 ножевых. Помню, пришли на гейпарад, там антифашисты педиков решили поддержать. Одного стали догонять, он мечется, понимает, что соскочить не вариант, и стал лезть в открытую форточку машины. Я подлетел и ножом ему пять раз в жопу. Потом еще на голове, как сайгак скакал. Было прикольно! Он в больнице чуть от заражения крови не сдох. На одной видеозаписи мои подельники вдвоем нанесли 36 ножевых за семь секунд, менты насчитали.

— Зачем так много?

— Профессионально зарезать не так уж легко. Случаев таких единицы. Помнишь, в метро Вигена Абрамяна убили?

— Ну?

— Вот его закололи очень качественно: с одного удара в сердце под ребро. А нам отсутствие качества приходилось восполнять количеством.

— А как по ощущениям, когда метал входит в плоть?

— Отвертка входит тяжелее ножа. Ножом, если тыкаешь, крови много брызгает. У меня свитер дорогой…

— Ты меня не понял. Человеческое тело по фактуре с чем можно сравнить: с говядиной, курятиной, сметаной?

— Не знаю. Я нож ни в мясо, ни в сметану не втыкал.

— Чем резали?

— В основном копеечными ножами, на вокзалах покупали. Хорошие в принципе ножи. Хотя самый удобный нож, черный с толстым лезвием, оставляет раны, которые не затягиваются. Самое неприятное, когда кровь одежду забрызгивает. Приходится сжигать. В этом отношении очень практична заточка, с нее крови вообще нет. Был у меня дорогой нож, в детском мире купил за полторы, так я его об голову сломал.

— О чью?

— Еду я однажды в электричке. Выгляжу так безобидно, сижу с краешку, вафли кушаю. И докопался до меня какой-то айзер.

— В «Заветах Ильича» останавливается «собака»? — спрашивает он меня.

— Останавливается, — отвечаю я, это моя станция.

— Есть курить, салабон?

— Нет.

— А если обыщу?

Я усмехнулся, в тот момент уже твердо для себя решил его резать. Он вышел, я — за ним. Айзер стал спускаться с перрона по лестнице. Я достал нож и обвязал шарфом лицо. Прикольно, когда они понимают, что им конец. У него сумка тяжелая, не успел убежать. Сигареты, кстати, у него были. Я целился в основание шеи, точку-выемку, где череп сходится с позвонками. Но поскольку пришлось бить сверху вниз, попал в череп, сломал об кость кончик ножа. Потом стал бить в тело. Это было долго и смешно. Затем долбил его локтем, пока он не потерялся. Я уже было пошел домой, оглядываюсь, он поднимается. Я вернулся, поднял нож, стал бить его в лицо, шею… При этом мы все время разговаривали о сигаретах, о жалости. Он ползал вокруг грязной лужи и просил его не убивать. Это было смешно… Менты рассказали, что он умер к утру. Лет сорок ему было, только с зоны откинулся. Я гдето читал, что в последний момент жертвы любят своего убийцу всей душой, искренне веря в милость палача, перестают сопротивляться. Честно скажу, не замечал этого.

— Что ты испытывал, когда резал?

— Радость от победы.

— Менты под раздачу попадали?

— Было дело. Однажды увидели на улице айзера с русской бабой. Айзер возрастной, баба молодая. Зрелище противное, значит надо убивать. Нас двое. Кривец сбил его с ног. Он борьбой занимался: одновременно ногой по шее и рукой по ногам и человек интересно падает. Я его ударил ножом, он расплакался. В этот момент на мне баба повисла. Я ее аккуратно в плечо ударил, она упала. Режу его — он плачет, она поднимает голову, и Кривец ее бьет ногой. В итоге перелом челюсти и сотрясение мозга. Короче, зарезанный айзер мусорским майором оказался.

А еще наши ребята при задержании чекистов порезали. Я уже сидел тогда. Запеленговали телефон, пробили квартиру, приехало двенадцать фээсбэшных рыл на задержание. Начали ломиться в квартиру, под видом алкашей просить водки. Наши, их там четверо было, не открыли, мусора вырубили свет в доме. Тогда один из подельников предложил выйти на площадку и дать им… Дверь открыли, начался штурм. Подельник мой прямо со старта уработал ножом двух фээсбэшников, одного по тяжелой, другого на глушняк. Нож у него выбили и всадили в ноги 11 пуль, две до сих пор не вынули. Когда повязали, крепко избили и хотели с балкона выкинуть, но поленились отписываться. Зато пытали страшно, во время допроса и обыска в пулевые раны кислоту лили.

— Как тебя-то принимали?

— Сначала поймали на улице, допросили — отпустили. Через две недели приехали домой с обыском. В девять утра зашли несколько человек, увезли в УВД на «Правде». До полуночи шел официальный допрос. Не били, но угрожали, что к двенадцати начальство уедет и начнется пресс. Такую херню городили, типа, «ты любишь боль?», «этой ночью ты испытаешь все виды боли». Хотели, чтоб для начала признался, что я националист. И точно, после двенадцати дернули в кабинет к следователю. Там было двое, по гражданке, лет по тридцать пять, остальные разъехались по домам. «Будешь говорить?» — «Нет!» Сначала били дубинкой по ногам, по туловищу. Потом повалили на пол и долбили ногами, затем вновь посадили на стул. Вопрос — ответ «нет» — удар, снова вопрос. Дальше растяжка: раздвигают ноги максимально на шпагат, руки за голову, не дают подняться, мышцы болят, трясутся. Еще дубинками, суки, охаживают. «Признайся, что являешься скинхедом. Откуда у тебя порошки?» Молчу. Снова пошла растяжка, пока не упадешь. Еще опер, гад, с куриной фамилией Рябуха стал ногой на яйца давить. Мурыжили до шести утра, я так и не сознался. До десяти продержали в «обезьяннике» и повезли в УВД «Пушкино». Там проверка на детекторе лжи: обвязали клеммами грудь, пальцы. Вопросы: убивал ли ты человека, использовал ли ты взрывчатые вещества, принадлежишь ли ты к националистам… На детекторе продержали несколько часов, чуть пошевелишься, не так вздохнешь, тут же все заново. Короче, детектор я обманул. Человек, который проверял на детекторе, потом оправдывался, дескать, у меня с психикой не все в порядке, поэтому такие неправильные результаты. Потом приехали мусора из Москвы, стали показывать видеозаписи, привезли друга Серегу, который стал рассказывать обо мне все, что знает. Ночью продолжили пытки, к утру я признался в парочке каких-то убийств. На следующий день отвезли в ИВС «Пушкино», крутили дня три, но больше не били. Потом перевезли в изолятор на Лобне. В хате — два соседа, один лет тридцати, другой — сорока, у обоих за плечами серьезные сроки. Один якобы сел за убийство чеченца, другой рассказывал, что его называют фашистом за то, что постоянно дубасит таджиков. Они мне сразу стали доказывать, что со следствием надо сотрудничать, что отпираться бессмысленно, что, когда подельников возьмут, по-любому вину докажут. При этом подельники меня загрузят, и я пойду паровозом. Короче, говорили очень убедительно. Потом один предложил заключить договор с мусорами: я даю показания, и за это ухожу на дурку, откуда, дескать, очень скоро выйду. А то, не дай Бог, дед узнает — не переживет. Менты приезжали ко мне каждый день часа на четыре. Тем временем мой друг наговорил на меня еще эпизодов. Дней через десять приехали фээсбэшники: человек тринадцать, наглые, здоровенные. Угрожали посадить мать за хранение взрывчатых веществ, затаскать деда. А ему 84 года, инфаркты, сердце слабое. Хотели, чтобы я вывел их на подельников, особенно на тех, кто делал взрывчатку. Я напридумывал им левых имен и прозвищ. Довольные рожи повезли меня в город, где по базе экстремистов города Электросталь на семьсот человек стали пробивать липу, которую я им впарил.

Вернули в ИВС «Пушкино», бросили в одиночку. Я уже признался в нескольких эпизодах. Фээсбэшники — не менты, договариваться с ними о дурке и, чтобы не трогали мать, бессмысленно. Из свитера сделал петлю, узлом зацепил за решку, когда повесился, свитер порвался. Потом пытался перегрызть вены зубами, но получилась какая-то хрень. Укусил — крови почти нет, но очень больно. Я понял, что вряд ли прогрызусь до вены. Пришла идея с ручкой. Сломал шариковую ручку, чтобы получились острые надломы… Руку вскрывал несколько часов, крови получилось много шконарь залил, а когда до вены добрался еще и стену забрызгал. Оказывается, вены очень глубоко сидят и вскрываются очень сложно. Сначала пробой начинает хлестать, потом снова свертывается. Очень больно, когда пилишь по уже распоротой ране… Почувствовал слабость, поплыл, стал терять сознание, словно пьяный, закружилась голова. Но запалил продольный. Ворвались мусора, отняли все вещи, одеяло, матрас. Залепили пластырем руку, оставили на мне только трусы и майку. Я чуть от холода не околел. Дней десять спал на деревянном шконаре: жутко холодно, мокрый пол, влага. Только спустя десять дней вернули матрас и одеяло. После двадцати дней одиночки в Пушкине увезли на Петровку, там я прожил еще три недели.

Самое обидное, что загрузил меня мой друг. Хороший парень, последнее отдаст, но слабовольный. И сдал он меня не по злобе, а по слабоволию. Сразу сказал, что на мне двадцать убийств, по семи дал конкретный расклад, в том числе и про кусок ножа, который в голове застрял.

Кстати, прикол вспомнил. У меня подельник Влад Томаншев, когда конвоировали на следственные действия, предложил менту: «Отпусти меня хотя бы на час. Хочешь, я за это тещу твою зарежу!»

— Ты где-то работал?

— Ага, стропальщиком в цеху по резке металла.

— Впечатление, самое яркое в жизни, какое?

— Когда магазин взорвал.

— В людях что ценишь?

— Ум, честность, смелость.

— А какое самое большое разочарование?

— В своем лучшем друге, который меня и сдал.

— А цель в жизни какая?

— Национальная революция, свержение власти.

— Какой у тебя был самый сумасшедший кайф?

— Слава от сделанного и от собственной неуловимости. Знаешь, что рано или поздно они тебя поймают, но пока они лохи.

— Сколько денег тебе нужно для счастья?

— Мне бы деньги счастья не сделали.

— Где бы хотел жить?

— Мне бы у себя дома было неплохо. В принципе, круто было бы жить в деревне, где я бы никогда не видел черножопых.

— Самый дорогой человек для тебя?

— Я не хочу отвечать.

— Как думаешь, кто такой Путин?

— Он умный. Но я бы его казнил за то, что выдвинул Медведева на пост Президента.

— Хорошо. А политический строй в России какой?

— Закос под демократию, которая таковой не является. Нашим правительством направляют извне, последовательно уничтожая русский народ, заменяя его гастарбайтерами. Есть специальный план, разработанный Америкой, что количество русских надо уменьшить в десятки раз. По миллиону русских в год вымирает…

— Какой у тебя самый тяжелый выбор?

— Между посвящением себя своей идеологии, террору и личной жизнью, карьерой.

— Тебе не приходила в голову мысль остановиться, отказаться от этой резни, начать жить нормальной человеческой жизнью, никого не убивать, жениться, воспитывать детей?

— Отказаться бы не смог. Я всегда знал, что меня или убьют, или посадят. Но не могу я просто так на все это смотреть… Для нас это война! Хреново себя чувствуешь, когда ничего не делаешь. Самое невыносимое в жизни — это ощущать себя бесполезным…

Странное ощущение осталось от этих ребятишек. Они не знали, кто такие Вера Засулич, Дмитрий Каракозов, Борис Савенков. Едва ли они догадывались о молодежном терроре, который захлестнул Россию сто лет назад, когда разночинные недоучки оголтело и без разбора резали, стреляли, взрывали мундиры, которые, по их мнению, воплощали самодержавное «зло». Но век спустя в меру сытые, в меру благополучные юноши и девушки вновь взялись за ножи и огнестрелы. Это не циничные убийцы, поскольку их фанатизм и жертвенность глубже и сильнее ненависти к собственным жертвам. Убийства, зверские и безумные, для них не цель, а лишь средство. Они резали, мечтая высушить болото духовной и физической деградации России вместе с гнилым россиянским планктоном. Резали, устав терпеть и гнуться. Резали, потому что их обреченное поколение могло быть услышано только в собственном кровавом реквиеме. Маленькие кровавые пассионарии — дети суверенной демократии. Они очень любят Родину, самоотверженно и без оглядки. Виноваты ли они, что расписаться в этой любви им позволили только заточкой?..