12.41

Разстрига опаздывал и торопился. Он совершал свой туалет с рачительностью и вкусом, оставшимися с того дня, как он впервые переменил на этот костюм шляпу.

Нанизывая свои жесты и действия вместе с мыслями точно бусы, он не мог однако не останавливаться над каждым предметом, брать его в руки, трогать, пробовать, щупать, вертеть, пробовать и пробовать.

Что за глупая история и что за общество беспокойных людей, не думающих ни о чем, кроме сутяжничества и сплетен. Он сам заразился этой гадостью, от которой его могли бы излечить врачи, если бы он к ним обратился да и то он не знал этого наверное. Не знал и не предполагал как выйти из этого положения, казавшегося ему достаточно неподходящим.

Он достал из ящика стола бумажник, но этот бумажник ему показался неподходящим и поэтому он достал его и положил его снова в ящик. Тогда он достал другой, но этот был мал для его кармана, его пришлось достать и опять спрятать в стол. Но обойтись без бумажника нельзя было и потому он прошел, чтобы достать бумажник бывший в кармане костюма, который он только что снял. Но этот, как и костюм был связан с неприятными воспоминаниями. Поэтому он не взял и его. Но что было ему делать с деньгами. Он положил их в карман жилета. Невозможно. Нужно было искать еще бумажник. Разстрига пошел в комнаты жены и стал рыться в ее вещах. Это было недопустимо, но совершенно необходимо. Среди множества кошельков, которые он нашел в одном из ящиков ее шкафов, он долго не знал на котором остановиться. Одни были слишком светлыми, другие слишком маленькими. Наконец он нашел один, который был спокоен и походил на мужской. Но открыв его он нашел инициалы, которых не понял: Закрыв ящик, он вынужден был вернуться к себе достать из стола бумажник который сперва он признал неподходящим и положил его в карман.

Это было ему неприятно, но неизбежно. Подойдя к шкатулке стоящей на столе в его гардеробе, он открыл ее и стал выбирать перчатки. Положение это совершенно невыносимо — иметь такой вкус, какой был у него сегодня. Решено взять пару наудачу. Нет, с такими перчатками он не пойдет в лес, тем более, что они не нравятся. Он заколебался. Не нравятся его жене, решил он под конец, как бы наученный горьким опытом. Он стал выбирать другие. Выбрал. Но когда подумал о шляпе, то решил, что сегодня никакую шляпу к ним не подберешь. Потом он пошел надевать шляпы, решив потом вернуться к перчаткам.

Только не серый цвет, решил он, во всяком случае, не серый. Ему хотелось не то чего то коричневого, не то неизвестно какого. Отчаянная мысль было отбросила его к серому цилиндру. Но это было невозможно. Посмотрев на себя в зеркале он решил, что наденет именно серый котелок. Но рубашка была невозможна. Поэтому он разделся и оделся снова. Теперь было ничего. Но какой выбрать галстук. В этом море пестрых кусков материи он чувствовал себя совершенно беспомощным. В несколько минут комната обратилась в хаос материи. Боже, до чего он сейчас походил на свою жену, когда она стоит в своем ателье посреди набросанных на ковер материй. Что за бесхарактерность? Он выбрал черный галстук гладкий. Но это капитуляция это умалчивание отсюда было недалеко до монастыря. Ну что же такое ведь он разстрига.

Но какой из черных. Гладкий или рипсовый. В крупную полоску или мелкую. Опять трудности были непреодолимыми. Наконец выбрал, решив, что совершил необычайный подвиг. Но когда он вспомнил о перчатках, его терпению не было сил. Он разделся вновь и лег. Полежав несколько секунд, он встал и снова стал одеваться в то же самое.

Но рубаха была измята. Другой точно такого же рисунка не было. Нет положительно он сошел с ума. Чтобы выбрать подходящие. В новой рубахе он чувствовал себя как в железной. Но надо же было одеваться и ехать.

Вот печальный результат того, что он проносил всю жизнь духовное платье и теперь должен учиться всему этому. Если бы он был щеголем. Он неоднократно присутствовал на сценах его одевания. С какой безупречностью верностью одевался его друг. Каким верным был его глаз, точный вкус, с какой грацией и без колебания он все это делал. А он.

Но сдаваться он не хотел. Вот стоял он элегантный перед зеркалом в серой шляпе и с тростью в руке. Перчатки, в конце концов, примиримся на этих. Появившегося лакея он прогнал. Бумажник — пусть будет этот. Но когда он взглянул на себя в зеркало, готовый выехать, он решил, что так ехать он не может. Разстрига сел в кресло опустошенный и запутавшийся. Он думал, размышлял, соображал, мыслил, отыскивал. Наконец его озарила мысль. Он стал поспешно раздеваться. Галстук, воротник, другие куски материи летели во все стороны. Он отыскал костюм, в котором он был одет когда приехал сюда и то же белье. Но в каком он был галстуке. Опять тщетно возился он в куче цветных лоскутков совершенно так же как возится его жена. Но она знает что выбрать. Еще сегодня утром он знал. Теперь он искал старый галстук и старого галстука не было.

Разстрига позвонил и позвал прислугу. Его лакей не помнил в каком галстуке он был. Вы мало обращаете на меня внимания — огрызнулся обиженно прислуга. Горничная тоже не знала. Сзывали всех. Никто ничего не мог сказать. Возвращаясь обратно, он увидел его свешивающимся со стула. Ах, вот он с крапинками в искорках, веселый. Это он несомненно. Наконец он был совершенно таким, каким был когда ехал утром в лабораторию. К завтраку этот наряд не подходил, но по крайней мере, он был так оправдан. Все великолепно. Настроение его исправилось. Теперь он может ехать в лес. Время было потеряно недаром. Он выходил из борьбы и из дому обновленный, примиренный и готовый всех простить.

Но когда он посмотрел вокруг на груды галстуков, рубашек, белья, платья, перчаток, тростей и шляп, ему зрелище это стало непонятным. Зачем он все это сделал, ну разве имеют значение все эти мелкие придирки нетерпеливость растерянность. Нет, конечно, он не может ехать так домой. Он разделся и опять стал одеваться. Взял первую попавшуюся рубашку, выбрал галстук просто и уверенно. Достал новый жакет. Шляпа серая — отлично. Этот бумажник, мал, но тем лучше. Это делало настроение разстриги интимнее. Вот перчатки. Трости он не будет брать с собой и сам поедет за рулем. Вот это еще лучше, чем приятный, но неподходящий утренний костюм. Он был обворожен собою. Друзья и жена будут им довольны. Спешить, спешить. (Уже 12.41).

Чуть вприпрыжку пересек комнату разстрига, когда дверь открылась и перед опешившим разстригой показалась умница. Она была утомлена и измучена.

Дорогой друг, чуть не задохнулся разстрига, что с Вами, что случилось, почему, отчего, для чего?

Я просто проезжала и почувствовала себя плохо. Заехала к Вам, чтобы отдохнуть. Я не поеду в лес завтракать, тем более, что и так уже поздно. Поезжайте и извинитесь за меня.

Разстрига суетился.

Пожалуйста, устраивайтесь как хотите. Делайте все что угодно. Все к вашим услугам. Но скажите всетаки в чем дело?

Я сказала вам, милый друг.

Это все так конечно. Но пути обстоятельств неисповедимы и я чувствую себя совершенно перевернутым всеми историями, которые разыгрались. Почему к Вам приезжала сегодня лебядь?

— Милый друг, это не имеет никакого значения.

— Но она была взбудоражена, взволнована

— Это ее личные невзгоды, право в этом нет ничего, кроме того, что я говорю

— Да, да, но ее муж и ваш муж мне устроили такую сцену когда я привез ваш состав, умница, что я ничего не понял

— Именно

— Они сказали, что считают себя мужьями обманутыми, были настроены против вас, говорили вещи, такие, что я почувствовал, что схожу с ума. Против меня ваш муж повел ожесточенное наступление, укорял меня, грозил. И все что я мог им сказать, это то что повидимому и я пострадавший и обманутый, так как лебядь приехала в машине моей жены.

— Но что из этого следует, что они предполагают, какое им дело и в чем дело. Что это за история. И что особенного в том, что ваша жена одолжила свою машину

— Вот и сейчас я тоже думаю, что ничего особенного. Но я считаю также, что сейчас я одет допустимо, тогда как истратил пропасть времени, только что раздевался одевался опять раздевался и только, чтобы одеться так, как я мог одеться сразу. Нет все больны и все сошли с ума. Впрочем теперь я уже здоров. Однако я совсем не могу ручаться за то, что произойдет через несколько минут.

— Меня все это бесконечно тревожит и мучит, что делается, почему я хотела бы скорее увидать мужа и кожуха, чтобы всю эту историю разъяснить. Но я нездорова и здесь останусь. Вы же поезжайте в лес и попросите мужа после завтрака приехать ко мне в лабораторию — я еду сейчас туда как только оправлюсь.

— Я вас покидаю. До свиданья. Уже скоро час, я безумно опаздываю. И надеюсь, что вы себя будете чувствовать лучше. Прощайте милый друг. Да, кстати, мы так и не успели демонстрировать ваш состав. Мы решили сделать это после завтрака. Но в таком случае мы отложим это и я пришлю мужа прямо вам. Он откланялся и ушел вертя задом с походкой довольной и самоуверенной.

Оставшись одна, умница прошла в комнату швеи, подошла к столу и села писать ей донос на щеголя.

Что значат истории, о которых говорил разстрига. Но она не хотела вовсе уступать, хотя слова разстриги уже произвели смягчающее впечатление, которого она сама не заметила. Ну что же, пускай все это больной бред, истории взвинченные неизвестно почему. Но ведь ее муж и кожух строили их обвинения и предположения ни на чем. А она видела щеголя только что сама, только что говорила с ним и обнаружила его лживую и непозволительную позицию. Какое ей дело до того, что ее муж, кожух, разстрига запутались в каких то неправдоподобных историях. Лебядь была дружбой старой и обветшавшей. Она ее не берегла. Но купчиха была ей достаточно дорогой, чтобы она могла делать теперь какие-то уступки. Если она теряет, то пусть теряет и щеголь.

Она достала бумагу и открыла чернильницу. До чего медлительно идут сегодня события. Нужно скорее, скорее мысли писать швее, чтобы разделаться с этим подвигом столь неприятным. Она взяла перо, поставила дату и написала обращение и я должна вам сообщить так как. Но это так как ее остановило и она не могла и придумать что ей дальше делать. Почему она доносит швее о поведении щеголя, так просто анонимно. Но не может же она писать анонимные письма, однако, если она то письмо подпишет — ведь должна же она написать почему она это письмо пишет. Но почему. Написать, что она ему мстит. Что за глупости.

Умница споткнулась. И чем дольше она вертелась вокруг вопроса почему — тем непроходимей делался этот вопрос. Что было делать. Нужно же было писать. Она решила написать письмо, а потом, а потом поставить ответ о мотивах. Она разорвала начатый лист, на новом проделала все формальности и написала: пишу Вам чтобы предупредить Вас... о чем! Подумав она добавила: что щеголь ваш друг, изменяет вам. И написав, она нераздумывая покраснела, скомкала лист и бросила его. Изменяет — разве это слово. Как может она писать подобные вещи. Разве в этом дело. Разве этим она отнимет у нее щеголя. Что такое измена, о которой узнаешь только по доносу. Пустяки, мираж. Ей никогда бы не пришло в голову осудить за это человека, раз он не менял своего отношения к ней. Разве она достигнет чего нибудь подобными писаниями.

На новом листе бумаги она отметила те же формальности но в уменьшенном количестве. Письмо было начато вновь с намерением быть обстоятельным. Но после повторения первых слов она опять застряла и наконец разрешилась: ваш друг щеголь ведет образ жизни и проявляет вкусы и привычки такие, что я сочла возможным известить Вас. Это было более допустимым. Но как она об этом напишет. Почему у нее было такое наивное представление, что словами можно все выразить. Как она напишет. “Я хочу вас предостеречь против дружбы щеголя с лицедеем”. Но это слишком обще и для этого незачем писать срочные письма, заезжая на дом, когда она видит швею каждый день. Сказать лично — это идея. Попросить свидания и рассказать. С облегченным сердцем разорвала она начатый лист бумаги. И стала думать, что сказать швее при встрече и когда с нею встретится. Но новые сомнения нахлынули на нее.

Решится ли она говорить со швеей об этом с глазу на глаз. Не окончится ли это фразами неопределенными, сюсюками, ни к чему не приводящими. Не сорвется ли она перед швеей. Умница не была больше уверена в своих силах. Не лучше ли письмо, где можно высказать все что необходимо. Она отказывается от проекта личной встречи и всетаки напишет письмо. И умница опять берется за перо и открывает блокнот.

Но как же быть, как же быть. Неужели она задумала предприятие, которое ей не по силам. Почему она кинулась в этот водоворот, из которого никак не могла выйти.

Одна вещь была ясна. Что несколько времени тому назад, неизвестно почему, они попали в положение, которое можно назвать завязкой, можно было назвать началом развязки, взрывом, результатом накопления сил, которые теперь вышли из берегов и гнали ее и всех друзей к гибели. Она знала, что разстрига испытал прояснение на одну минуту, что как только он выйдет отсюда, он будет захвачен вихрем опять и этот натиск, эта реакция будет кидать и его и ее до тех пор, пока от них ничего не останется.

Когда она видела купчиху, та еще не была захлебнута этим вздором. Но теперь, что с ней. Где ее муж и кожух. А жена кожуха. В лесу ли она. Встретила ли она там купчиху. Не рассказали ли они друг другу о том, что делалось с ней, с умницей. Она то вспоминала химические формулы, то было готова молиться. Все кончено. Теперь она будет писать свое завещание. Кто знает сколько минут продлится ее одиночество, пока она не узнает, что все сметено, что ничего не осталось, что ее жизнь, запутанная во всех этих флиртах с друзьями и подругами, взлетела на воздух.

Она думала о взрывчатых веществах, которых она столько открыла в течение своей жизни. Как иррациональны по первому взгляду бывают причины, заставляющие их взрываться. Так и теперь обстоятельства бежали не оттуда откуда она думала и надеялась их воспринять.

Но завещание не писалось. После фразы нашла возможным известить Вас ничего не выходило. Она взяла перо и набросала ряд формул, определяющих различные реакции. Она считала долго, что жизнь складывается по формулам. Но теперь оказывалось что нет. Рассуждая, она написала.

Щеголь вам изменяет. У него дружба с моим мужем, которую я считаю подозрительной. Но он изменяет и моему мужу, но с кем я не знаю. Примите меры. Как я принимаю меры. Накажите щеголя. Умоляю Вас.

Дальше шло легче.

Он заслуживает самого жестокого наказания с вашей стороны. Если бы я была на вашем месте, я его бы наказала жестоко, но и со своей стороны я его накажу жестоко, так как жестокое наказание единственное чего он достоин. Если же Вы его жестоко не накажете, то наказаны будете сами жестоко, так как жестокий, он не задумает Вам заплатит

Дура положила перо, считая, что она написала именно то, что должна была написать. Но надо было перечесть. А перечесть она не решалась, считая, что испугается слишком сильных выражений и захочет их поправить. Пусть остается так как есть. Это смелое движение души далось ей слишком большим трудом, чтобы она могла надеяться на то, что оно придет к ней снова. Как трудно было делать, работать, думать в этих сумерках и в этом тумане. Умница упала в кресло — изнемогла.

Но теперь ее тянуло к бумаге, как успокоению. Она начала писать снова.

Это мое завещание. Я предвижу, что в конце всей моей жизни растраченной на работу и науку мне суждено погибнуть от незнания простейших основ жизни, любви. От незнания того, что есть и представления соответствующего качествам. Так вот теперь, когда мне исполнилось тридцать пять лет, жизнь моя свелась на нет и обратилась ни во что из-за обстоятельств, оказавшихся сильнее меня, так как я о них ничего не знала. Разстригу прошу быть моим душеприказчиком.

Она собиралась умирать. Это было несомненно. Это так просто отравиться цианом. Ничто ее больше не интересовало. Ей нечего было ждать.

Она писала опять.

Швея, отомстите щеголю и за меня. Моя жизнь стала невыносимой, так как он был невыносим и его невыносимость сделала невыносимым мое существование. Невыносимо, когда все невыносимо и нельзя перенести невыносимых этих людей. Так и вот вот и я погибаю и гибну и ухожу на нем и вот и за него.

Большими буквами она написала через весь лист щеголю. И продолжала писать слово щеголь выводя и занимаясь чистописанием этого слова.

Она так увлеклась писанием этого слова, что лист летел за листом на пол, покрытый словом щеголь. И чем дольше она писала, тем скорее становилось ее письмо и тем разнообразнее выписывала она это слово. Тут были слова большие, маленькие. Потом одни из букв слова стали увеличиваться, другие уменьшаться, делая контрасты и противореча друг другу. О это был целый мир, совершенно изумительный, перо сломалось, она нашла другое, бумага кончилась, она достала иную. И все писала слово щеголь.

Она испытывала удовольствие, которого она не испытывала. Листы летели вокруг, падали один за другим. Она не понимала, что с ней происходит. Ей казалось сперва, что она умирает. Вздор. Ей не хотелось этого вовсе. По привычке она анализировала свое состояние, которое так непоходило на все, что она знала в жизни. Все переливалось через край. Она писала и писала. Морщины на ее лице разглаживались и уничтожались. И на ее лице вот уже расширившемся, расплывшемся, раздобревшем играла улыбка восхищения и блаженства. Робкая мысль ответила на ее вожделения. Она начинала понимать это состояние бесцельности. Бесцельно это писание многочисленных листов, покрытых одним словом. Блаженство исчезло, восхищение испарилось. Все труды, все напряжение ее пропали даром. Это сознание одолело ее. Зачем она столько старалась, о чем хлопотала. Горечь охватила ее. Она смотрела на ворох листов, насыпанных на столе и на полу, откуда на нее смотрело это слово. Чего стоило теперь ее завещание, ее откровения, ее призывы к мщению.

Умница заплакала. Закрыв глаза, упала на стол, она рыдала, всхлипывала, горевала, грустила. С грустным сожалением смотрела она на разбросанные повсюду листы. Как тянуло ее к этому. Утерев слезы, она достала новой бумаги, освободила стол от бумаг на нем, набросанных, приободрилась, и стала снова писать слово щеголь, щеголь, варьируя его на этот раз в падежах и числах.

[на песке где купаемся]^[14]