12.49

было на часах, когда щеголь вошел в бюро кожуха.

Расставшись с разстригой и лицедеем кожух не садился. Он так и продолжал ходить по комнате, меря своими огромными шагами ее длину от одного края до другого. Время от времени он принимался считать шаги. Доводил до сотни и бросал. Начинал снова. Отношения его жены с умницей не давали ему покоя. Где виновница этих историй.

Он знал умницу давно и хорошо. Ее слава вырастала на его глазах и несколько случаев сотрудничества с нею убедили его окончательно, что это не только замечательный ученый-теоретик, но и сильнейший практик, прочно привязанный к практическим проблемам и умеющий с ними обходиться, качество которое он больше всего ценил.

Но в личной жизни он женщину эту, как и всех впрочем остальных, однако в большей степени, непонимал и боялся. Он не мог дать себе точного отчета, что именно надо было предположить по поводу ее отношения к лебяди. Но он был убежден, что тут есть что-то такое, что не было ни терпимо, ни допустимо. Но что именно он не знал.

Свою жену он считал более себе знакомой и расценивал ее как женщину нрава легкомысленного. Она быда доступна и слишком внимательна к мужчинам. Но тут по крайней мере все было просто и естественно. Но могли ли в ней возникнуть влечения к женщине. Он был одну минуту убежден, что нет, другую был убежден что да, готов был играть на пальцах и наконец решил, что ничего не знает.

Однако он считал, что отношения его жены с умницей, столь для него несомненные, были продиктованы ни чем иным, чем честолюбием его жены. Умница повидимому сумела этим воспользоваться и готова отнять у него жену. Этого он решил не допустить.

О, несомненно умница была зачинщицей. Но сам он не дал ли он какого либо повода лебяди ослабить свое сопротивление. Не могла ли показаться его друзьям дружба со щеголем, недавно и с таким пылом вспыхнувшая, подозрительной. Не дал ли он сам некоторого повода.

Щеголь бывал у него последнее время ежедневно, весьма аккуратно являлся в контору в назначенный час. Кожух брал его с собой, сажал рядом с собой и гнал машину за городом как бы в бешенстве, насколько ему удавалось пользоваться своими привилегиями или обманывать внимание полицейских. Ему доставляло удовольствие чувствовать рядом с собой этого скорее юношу, чем мужчину, тонкого, впечатлительного, беззаботного и помешанного на одевании.

Ему доставляло удовольствие отвечать на его вопросы, объяснять ему, говорить и видеть в нем как бы младшего брата. Но вечером они ездили по театрам и кабакам, оба неразлучные — громадный грузный и небольшой и невероятно изящный.

В этом ничего не было особенного. Кожуху нужен был противоположный мужчина, не такой елейный и нравоучительный как разстрига, и не такой запутанный краснобай, каким был лицедей. Щеголь был достаточно жизнерадостен, подвижен и глуп, чтобы удовлетворять своего старшего товарища. Это общество было кожуху необходимо, с ним он себя чувствовал непринужденно и поэтому так им дорожил и к нему привязался.

Но обстановка, в которой им приходилось существовать была такой отравленной, что меняла и преображала все явления от простых до сложных и освещала их особым двусмысленным светом. Поэтому в своих отношениях со щеголем кожух точно пытался бороться против чего то, природы которого он вполне непонимал и которое было сильнее его. Поэтому он стал стесняться своих отношений со щеголем и начал скрывать их. Первый толчок был дан.

Заметил щеголь это или только бессознательно воспринял. Но тотчас внес в их отношения струю, которая пришла вслед за мыслями кожуха, но которую он теперь не мог устранить, даже если подчас и настраивался на прежний лад. Таким образом, односторонние желания кожуха превращались в двусторонние обязательства и кожух уже чувствовал себя связанным, вовлеченным в игру, распорядиться которой он больше не был волен один. Однако он чувствовал себя в мужском обществе, считал все это нежелательным, но не опасным и предоставил событиям идти их путем.

Но это отделяло его от жены и он теперь стал это понимать. Он нисколько не умалял виновности умницы, но не воспользовалась ли только умница обстоятельствами, которые подготовил он сам. Так в процессе обсуждения его предубеждение против умницы пропало и повернулось против щеголя.

Конечно, с этим надо было покончить. Конечно, благодаря своему поведению, в котором не было ничего предосудительного, но которое было преувеличено, в среде где они существовали, он создал обстоятельства повернувшиеся против него. К своему удивлению, кожух констатировал в первый раз в своем мозгу идею общества и то, что идея жены перевешивала над всеми иными соображениями.

Как может он продолжать свою дружбу со щеголем, когда от этого терпела ущерб его жена. Совершенно достаточно этого факта, чтобы эти отношения были прекращены или изменены.

Какого множества деталей ее жизни он не знал однако. Он совершенно не занимался тем, как она жила и ничего не знал о том, что она делала. Какой промах. Надо найти жену, все выяснить и постараться изгладить ошибки прошлого.

Звонок щеголя заставил его притвориться. Это еще лучше, если он приедет сюда сам, так скорее разрешатся все вопросы. Он ждет да он ждет. Он будет рад, очень рад.

Двойная игра кончается, щеголь может остаться один, если ему угодно с его чувствами, но он выходит. Сейчас же они договорятся до всего. И им незачем ссориться, они могут дружески покончить со всем этим. Он будет брать щеголя на гонки в пробеги, встречаться с ним, но незачем не надо и не к чему. Он умеет обращаться с мужчинами. Но вообще они много хуже женщин. Вот лицедей. Это игра краснобая. Если положить разложить и приложить, а потом переложить, то останется только уложить и чемодан готов и можно отправляться в путешествие, вспомнил он фразу жены.

И он опять думал о жене, захлебываясь от удовольствия. Если бы он знал, что этот полдень в полдень был полднем их жизни и все они, возмужавшие сейчас стояли в зените и все в разных концах города переживали это сердцестояние. Но как умница, как разстрига, как лицедей он считал, что только он один сейчас занят подобным необычайным для него просветлением. И он стремился ему навстречу, отдавался мыслям и хотел только, чтобы щеголь приехал как можно позже.

Он взял карточку своей жены со стола. Она была снята у его автомобиля, который он построил и подарил ей недавно. Он рассматривал карточку со всех сторон и достал ее из рамы. Но он не хотел видеть ее такой, он хотел только ее без машины и всякой всячины. Он достал ножницы и стал обрезать карточку постепенно уменьшая ее, так, чтобы в конце концов осталось одно лицо одно маленькое личико, выглядывавшее из под низко надетой шляпы. Потом он отрезал и шляпу.

И вот ее лицо лежало перед ним, улыбающееся, единственное, драгоценное.

Принимать или непринимать щеголя. Не лучше ли сказать, что он уже уехал и остаться наедине с этой отрезанной головой, от которой осталась только нижняя часть лица. Он нагнулся и поцеловал этот обрубок лежавший у него на столе и продолжавший улыбаться.

Ему даже показалось на минуту, что этот обрубок был ему дороже живой жены. Какая глупость. Он решил оправдать себя, вспомнив о недостатках своей жены. Но таковых не было. Очевидно, он вовсе ее не знал. Не мог же он считать ее недостатками ее легкомысленный образ жизни, то что она слишком часто появлялась в обществе незнакомых ему мужчин. Он сам поступил бы также на ее месте, он был виноват во всем, он один, идиот, не понимавший какое сокровище он держал, расточавший его, отдававший другим, идиот, да и только. А он считал себя человеком практичным и бережливым.

Щеголь, ворвавшийся в кабинет, смел и вымел все, что было в душе кожуха. И неприязнь, которую тот испытывал к нему перешла теперь в неистовство и ненависть.

Молчать — крикнул он щеголю, когда тот только открыл рот, чтобы что-то сказать. Таким же жестом, каким он взял лицедея, он подхватил щеголя и бросил его в то же кресло.

Сиди, молчи и слушай.

Его озлобление приняло форму бешенства. Как он смел спугнуть его мысли.

Ни с места. Если ты шевельнешься, я тебя убью. Щеголь сидел привалившись в кресле и молчал, открыв рот. Что это шутка или черт знает что. Но кто же так шутит. Он ничего подобного не видел со стороны кожуха. Он только что был так ласков по телефону. Кто же мог это устроить. Умница, вероятно она, кто же мог, кроме нее.

Он хотел сказать что-нибудь, но не смог. Ничего не выходило. Рот оставался открытым и он молчал.

Между тем кожух пододвинул стул, поставил на него колено и сказал: мы с вами перестанем вовсе встречаться, потому что вы не умеете себя вести. Мои встречи с Вами вероятно породили целый ряд разговоров, расстраивающих мою личную жизнь. Я давно хотел сказать Вам об этом. Теперь пора. Вы не будете искать встреч со мной, понимаете нет. Теперь слушайте.

Вздор, закричал щеголь, вскочив с кресла с такой решимостью и быстротой, что кожух так и остался стоять. Вздор, говорю Вам. Кто наговорил Вам все это. Откуда Вы все это узнали, объяснитесь. Все это вздор, вздор и ложь. Кожух толкнул его рукой так, что тот упал. Сидите и не кричите. Сейчас вы все узнаете. Я узнал об некоторых фактах свидетельствующих о том, что моей семейной жизни грозит урон из-за моих постоянных встреч с вами. Понял. Так я хочу быть свободным и все свободное время отдать моей жене, но я и не хочу больше встречаться с вами. Поняли.

Вздор и клевета, — вскричал щеголь, опять вскочив. Я знаю, что на меня наклеветала либо умница, либо ее муж лицедей, либо кто либо из их друзей.

На этот раз кожух не кинул опять щеголя в кресло. Он качнул стул и опираясь на него коленом, продолжал качать его. Может быть это и правда. Ведь смута была посеяна лицедеем. И не его ли игру исполняла умница, при помощи которой лицедей, или может быть умница, пользовалась своим мужем. Тут легко было попасть впросак.

— У Вас только что был лицедей. Я знаю это от него самого, он заезжал ко мне и наплел кучу историй. Он должен был приехать к Вам, чтобы у Вас впервые посмотреть на состав его жены. Наивности, глупости. Как будто он не мог все это увидеть у нее. Потом она прислала к Вам разстригу, своего лучшего друга, откуда знать? как будто не могла прислать другого. И они тут, делая вид, что они враждебно друг к другу настроены — разыграли Вас. Простофиля. Но этого мало. Вслед за мужем ко мне приехала умница и несколько минут терзала меня всякими хитросплетениями. Я сразу понял, что это козни, которые они строят против Вас. И вам не стыдно попадаться на удочку.

Кожух все качался и качался. Это все было весьма правдоподобно и во всяком случае требовало обсуждения. Заговор мужа и жены против него был весьма вероятен, во всяком случае он мог быть, хотя мотивы его и ускользали от кожуха. Несомненно и тут играли роль какие то увлечения. Но какие он не знал и не подозревал. И щеголь мог быть вовлечен в эту игру, потому что они знали о его дружбе со щеголем. Но где всетаки были мотивы. И кто был руководителем?

Кожух качался и смотрел на щеголя. Он не хотел сдаваться сразу. Он спросил почему.

— Но ни ты, ни я не знаем, что могло побудить лицедея и умницу вести кампанию против нас. Раз нет налицо мотивов, то мы вероятно и понимаем неправильно события. Конечно это очень странно, что и умница, и лицедей посетили вас. Но это ничего не доказывает и только наводит на размышления.

Кожух отошел от щеголя и сел за стол. На лице его было написано выражение боли, совершенно незнакомое щеголю и так его удивившее. И щеголь бросился к другу. Но кожух опять сухо бросил.

Молчите. И садитесь.

Щеголь сел.

Опять они молчали. Кожух нарушил молчание.

— Я окружен врагами. Теперь в этом убежден я и огорчен этим вконец. Умница и лицедей что-то замышляют против меня. Позицию разстриги я тоже видел. Я не знаю, что делает его жена. Но я тоже подозреваю и ее. Это делает жизнь мою невыносимой. Но подумали ли вы о моей жене, щеголь. Подумали ли Вы, что я провожу все время вне моей семьи, что я не вижу ее, что я о ней ничего не знаю. Не подумали ли Вы, мой друг, что у меня от моей жизни полной дел, остается всегда несколько минут и эти минуты я отдаю не ей, а Вам, друзья.

Думали ли Вы об этом, щеголь. Моя жена остается всегда одна. И если теперь возникают интриги и противоречия, и хитросплетения и моя жена захвачена кругом умниц и лицедеев, то не оттого ли это происходит, что она одна, всегда одна, заброшена мною. Я знаю уже, что моя жена сдвинута и увлечена этим круговоротом и теперь уже быть может поздно и пока мы говорим с Вами быть может уже совсем поздно и для меня все потеряно. Подумал ли ты когда-нибудь щеголь, ты женатый мой, что жена влечет как конец всех концов и что у меня одна лишь забота могла бы быть, чтобы сохранить, чтобы охранить, чтобы спасти, чтобы обеспечить, чтобы обезопасить, чтобы донести до ничего жену.

Щеголь слушал так же открыв рот, как он делал это вначале, когда испугался. Речи кожуха были столь трезвы и заурядны, что он смотрел и думал, что бы это такое могло быть. Он пробовал вставить несколько слов — я плохо понимаю Вас кожух; я понимаю конечно вашу тревогу по поводу Вашей жены, и конечно умница и разстрига играют в этих историях немаловажную роль. Но я не знаю почему Вы видите опасность во всех этих историях. Я расцениваю все это проще. Я думаю что тут сплетни и истории неимеющие значения и неиграющие в конце концов никакой роли. Поэтому мы только можем учесть, что наши друзья делаются нашими врагами, но что они замышляют и почему мы сейчас не знаем и никогда не узнаем, если сделаем что либо, что нарушит ход событий. Вы я думаю преувеличиваете.

Кожух вскочил и опять тряс за плечи щеголя.

— Милый щеголь! Я люблю тебя. Но ты ничего не понимаешь и не поймешь. А между тем странно. Ведь ты же сам женат, ведь у тебя есть жена и ты должен думать то же, что я.

Кожух был неискренен. Его отношения с купчихой не позволяли ему так обходиться с вопросом. Но он проскользнул поверх этой истории, будучи убежден, что это не будет иметь для него никакого значения. И он продолжал.

— Я люблю тебя щеголь. Я не хочу расставаться с тобой. Но независимо от того, чтобы ты мне не сказал мы должны с тобой расстаться. Знаешь, это как прощаются с молодостью. Я чувствую, что вот наступает осень в моей жизни. А ты — мое лето, ты — моя весна, моя дружба, которая проходит.

Теперь щеголь был тронут. До него достигли наконец слова кожуха и он воспринял их не боясь, не думая об интригах, об историях, о перекрещиваниях, ни о скрещиваниях и прочем. Теперь он стоял перед фактом — разлукой. Он упал на колени перед кожухом и обнял их.

Милый, не покидай не расставайся со мной. Подумай только, вот уже сколько времени, как жизнь моя — это твоя жизнь, потому что твоя жизнь — это моя жизнь и потому что я — это ты и ты для меня все все все. Ты можешь поступить как хочешь, кожух, но не так как хочешь поступить. Мы можем встречаться с тобой как хочешь, где хочешь, когда хочешь, все я готов принять от тебя, кроме этого, потому что я разлуки не вынесу, потому что я не хочу расставаться с тобой из-за ничего, из-за пустяков, из-за вздора.

Он заплакал.

Что с тобой. Успокойся, сказал кожух. В нем все соображения уходили, падали, испарялись. Карточка жены лежала на столе забытая.

Вздор, вздор, настаивал щеголь. Это все неправда. Из-за вздора, из-за каких-то историй ты подозреваешь и жену и не хочешь больше встречаться со мной.

Щеголь плакал.

Кожух не мешал ему плакать. Своими ручищами от теребил его голову, прижавшуюся к коленям и теребил волос. Потом он взял щеголя за подбородок и поднял его, посмотрел на залитое слезами покрасневшее лицо щеголя.

Но не надо, не надо. Перестань плакать. Конечно все это пустяки и преувеличенная чувствительность. Конечно все устроится. Ну брось. Сейчас мы поедем завтракать. Я тебя прокачу на моей машине новой, которой до сих пор ты не видел. Ну, успокойся. Он поднял на руки и начал его носить по комнате как ребенка, убаюкивая. Тот прикорнул. А кожух целовал его волосы и все приговаривал: Успокойся же.

Ему казалось теперь, что он носит своего сына. Почему у него до сих пор нет сына. Ведь у него мог быть сын не такой, но взрослый мальчик, которому он передал бы те знания, которые имел. И опять мысль его обращалась к жене, опять этот младенец казался помехой его счастью. Прочь. Он резко бросил щеголя в кресло и крикнул. Довольно мой друг. В лесу нас ждут жены и мы недопустимо опоздали. И молчите. Мы наговорились.

Он сволок щеголя на улицу и бросил его в машину. Сам сел за руль и поплыл.