II

Накануне у Раснера состоялось собрание, на котором Этьен и несколько товарищей избрали делегацию; на следующий день она должна была отправиться к Директору. Когда жена Маэ узнала вечером, что в число делегатов попал ее муж, она пришла в отчаяние и сказала, что он, вероятно, хочет пустить семью по миру. Маэ и сам очень неохотно согласился участвовать в делегации. Оба они понимали всю несправедливость своей нищенской доли, но когда пришла пора действовать, они проявили вековую покорность, со страхом думая о завтрашнем дне и предпочитая гнуть спину, как прежде. Во всех жизненных обстоятельствах Маэ обычно полагался на усмотрение жены, которая всегда умела дать хороший совет. На этот раз он, однако, рассердился, тем более что втайне сам разделял ее опасения.

— Оставь меня в покое, вот что! — сказал он, ложась в постель и поворачиваясь спиной к жене. — Бросить товарищей, — нечего сказать, хорошо! Я исполняю свой долг.

Она тоже легла. Оба молчали. Прошло довольно много времени.

— Ты прав, ступай! — промолвила наконец Маэ. — Только мы пропали, бедный мой старик, это ты знай!

Когда пробило полдень, они позавтракали, так как на час назначили встречу в «Авантаже», откуда делегация должна была тотчас отправиться к Энбо. На завтрак была картошка. Оставался еще кусочек масла, но к нему никто не прикасался: его должно было хватить на бутерброды к ужину.

— Знаешь, мы рассчитываем, что говорить будешь ты, — сказал вдруг Этьен, обращаясь к Маэ.

Тот был поражен и от волнения не мог ничего возразить.

— Нет, это уж слишком! — воскликнула жена. — Идти он должен, я согласна, но я запрещаю ему быть вашим главарем… Почему именно он должен говорить, а не кто-нибудь другой?

Этьен стал доказывать ей со всем пылом своего красноречия, что Маэ — лучший рабочий в шахте, самый любимый, самый уважаемый; его считают наиболее рассудительным. Таким образом, требования углекопов в его устах приобретут решающий вес. Сперва было решено, что говорить будет он, Этьен; но он слишком мало времени проработал в Монсу. Местного старожила скорее послушают. Да что тут долго объяснять: товарищи поручают самому достойному выступить в защиту их интересов. Отказываться он не имеет права, это позорно.

Жена безнадежно махнула рукой.

— Иди, иди, муженек, пропадай за других! В конце концов я согласна!

— Но я не сумею говорить, — пробормотал Маэ. — Я наговорю глупостей.

Этьен, довольный тем, что убедил Маэ, хлопнул его по плечу. — Говори, что чувствуешь, и все будет отлично.

Дед Бессмертный, у которого опухоль на ногах уменьшилась, сидел, набив рот, и слушал, качая головой. Наступило молчание. Когда подавали картошку, дети тихо ели и вели себя очень смирно. Проглотив пищу, старик стал шептать:

— Говори, что вздумается, — все равно будет так, как если бы ты ничего не сказал… Эх, видывал, видывал я на своем веку эти дела! Сорок лет тому назад дирекция нас за дверь выставила, да еще при помощи сабель! Нынче вас, может, и примут, да только ответят вам не больше, чем вот эта стена… Мать честная! Деньги у них есть, и плевать им на все!

Опять наступило молчание. Маэ и Этьен встали из-за стола; все семейство продолжало угрюмо сидеть за пустыми тарелками. Выйдя из дому, Этьен и Маэ зашли за Пьерроном и Леваком, и все четверо направились к Раснеру, куда большими группами прибывали делегаты от поселков. Наконец все двадцать членов делегации оказались в сборе и выработали условия, которые будут предъявлены Компании. Затем отправились в Монсу. По шоссе несся резкий северный ветер. Когда делегаты прибыли, было два часа.

Сперва слуга попросил их подождать и запер дверь у них перед носом. Затем он вернулся, провел рабочих в гостиную и поднял шторы. По комнате разлился слабый дневной свет, смягченный кружевными занавесями. Смущенные углекопы остались одни и не решались сесть. Они надели суконные костюмы, чисто выбрились, пригладили рыжеватые волосы, закрутили усы — все имели весьма опрятный вид. Искоса поглядывая на обстановку, они мяли в руках картузы. Здесь было смешение всех стилей в модном антикварном вкусе: кресла эпохи Генриха II, стулья в стиле Людовика XV, итальянский шкаф XVII столетия, испанская конторка XV века; на камине, в качестве ламбрекена, — покров с алтаря, бахрома старинных церковных облачений на портьерах. Старое золото, блеклые тона старых шелков — все это роскошное убранство, словно в часовне, внушало чувство почтения и некоторый страх. Пушистая шерсть восточных ковров мешала им ступать. Особенно поражала их равномерная теплота духового отопления, которая охватывала тело: по дороге у них обмерзли щеки от ледяного ветра. Прошло минут пять. Эта богатая, уютная комната стесняла их все больше.

Наконец появился г-н Энбо. Его сюртук был застегнут на все пуговицы, по-военному, а в петлице красовалась строгая орденская ленточка. Он заговорил первый.

— А, вот и вы!.. Бунтуете, кажется… — Он спохватился и добавил холодно и вежливо: — Садитесь, я рад буду с вами поговорить.

Углекопы оглянулись, ища, где присесть. Некоторые набрались храбрости и сели; другие, оробев при виде шелковой обивки, предпочли стоять.

Наступило молчание. Г-н Энбо подвинул свое кресло к камину и быстро пересчитал шахтеров, стараясь запомнить их лица. Он увидел Пьеррона, который держался в последнем ряду; затем остановил взгляд на Этьене, сидевшем прямо перед ним.

— Итак, — спросил он, — что скажете?

Он ждал, что заговорит Этьен, но, когда выступил Маэ, был до того поражен, что не удержался и воскликнул:

— Как? Вы, хороший рабочий, всегда такой рассудительный, один из старейших в Монсу? И вся ваша семья работала в шахтах с самого их открытия!.. Эх, нехорошо! Жаль, жаль, что вы во главе недовольных!

Маэ слушал, опустив глаза. Затем он начал говорить, голос его дрожал, и сперва он говорил невнятно:

— Господин директор, товарищи потому и выбрали меня, что я человек спокойный и худого за мною ничего нет. Это и доказывает вам, что дело затеяли не буяны, не сорви-головы, которым только бы беспорядок какой учинить. Мы хотим лишь справедливости; мы не можем больше умирать с голоду; кажется, пора бы уж договориться, чтобы у нас, по крайности, хлеб насущный был.

Речь его стала уверенней. Он поднял глаза и продолжал, глядя на директора:

— Вы уже знаете, что мы не можем согласиться с вашей новой системой… Нас обвиняют, что мы плохо делаем крепления. Правда, мы не тратим на эту работу столько времени, сколько надо. Но если б мы это делали, то выручка за день стала бы еще меньше. Мы и так едва можем прокормить себя, а тогда был бы уж совсем конец, зарез всем вашим рабочим. Платите нам больше, и мы станем лучше крепить, будем тратить на крепление столько времени, сколько полагается, а не только добывать уголь — единственное, что нас сейчас кормит. Иначе ничего нельзя поделать: чтобы работа была выполнена, надо за нее платить… А вы что придумали? Такое, чего мы и понять-то не можем! Вы снижаете плату за вагонетку и хотите удовлетворить нас тем, что будете платить особо за крепление. — Даже если б это было правильно, — мы бы все равно оказались в накладе: на крепление пошло бы чуть не все время. Но нас возмущает то, что все это несправедливо. Компания нас ничем не удовлетворяет, а просто кладет себе в карман по два сантима с вагонетки, больше ничего!

— Да, да, это правда, — заговорили остальные делегаты, заметив, что Энбо сделал резкое движение, как бы желая перебить Маэ.

Впрочем, Маэ не дал директору произнести ни звука. Он разошелся, и слова нашлись сами собой. Временами он с изумлением прислушивался к себе — как будто слова были не его, а кого-то другого! Все это накипело у него в груди, он и сам не знал, откуда что берется, так много накопилось на сердце. Старый забойщик говорил о всеобщей нищете, о тяжелой работе, о скотском житье, о женах и детях, которым нечего есть. Он упомянул о ничтожных заработках за последнее время, о смехотворных двухнедельных получках, урезанных штрафами и вычетами за простой, о том, сколько после всего этого оставалось на долю семьи, о слезах домашних. Неужели Компания хочет окончательно погубить рабочих?

— И вот, — закончил Маэ, — пришли мы к вам, господин директор, и хотим сказать, что раз уж нам все равно погибать, так мы предпочитаем гибнуть, не надрывая себя, по крайности, на работе… Мы ушли с шахт и вернемся туда лишь в том случае, если Компания согласится на наши условия. Компания желает снизить плату за вагонетку и особо оплачивать работу по креплению. А мы хотим, чтобы все оставалось так, как было, и хотим еще, чтобы нам платили за вагонетку на пять сантимов больше… Теперь ваш черед показать, стоите ли вы за справедливость и за труд.

Раздались голоса шахтеров:

— Правильно… Он сказал все, что мы думаем… Мы только хотим, чтобы все было по справедливости.

Остальные одобрительно покачивали головой, не говоря ни слова. Они забыли о роскошной комнате, о золоте и тканях, о множестве таинственных старинных вещей; они даже не ощущали под ногами ковра, который топтали своей тяжелой обувью.

— Дайте же мне ответить! — закричал наконец г-н Энбо, выходя из себя. — Во-первых, неправда, что Компания наживает по два сантима с вагонетки… Подсчитайте-ка.

Началось беспорядочное обсуждение. Директор попытался вызвать раскол среди шахтеров и обратился к Пьеррону, но тот спрятался за спины товарищей и пробормотал что-то невнятное. Левак, напротив, держался впереди, вместе с самыми решительными, но он все путал и утверждал то, чего не знал сам. Стены, обитые штофом, заглушали громкий ропот голосов, терявшихся в тепличном воздухе гостиной.

— Если вы будете говорить все разом, — продолжал Энбо, — мы никогда не столкуемся.

К нему вернулось обычное спокойствие, суровая — но без резкости — вежливость начальника, который получил предписания и сумеет заставить себе подчиниться. С первых же слов он не спускал глаз с Этьена и старался вовлечь его в разговор; но молодой человек упорно молчал. Прекратив спор о двух сантимах, Энбо вдруг поставил вопрос гораздо шире.

— Нет, скажите лучше по правде: вы поддаетесь чьему-то гнусному внушению. Эта зараза коснулась всех рабочих и растлевает даже лучших… О, мне не надо никаких признаний, я отлично вижу, что вас точно подменили; раньше вы жили так спокойно. Сознайтесь, зам посулили золотые горы, наговорили, что пришел ваш черед стать господами… Словом, вас завербовывают в этот знаменитый Интернационал, в эту армию разбойников, которые только а мечтают, что о разрушении общества…

Тогда Этьен перебил его:

— Вы ошибаетесь, господин директор. Ни один шахтер из Монсу не вошел еще в союз. Но если обстоятельства вынудят их к этому, то вступят рабочие со всех шахт. Это всецело зависит от самой Компании.

С этой минуты спор шел только между Энбо и Этьеном, как будто прочих углекопов не было.

— Компания — провидение для рабочих; вы не правы, грозя ей. В текущем году Компания отпустила триста тысяч франков на постройку поселков, а сумма эта не приносит и двух процентов. Я уже не говорю о выплате пенсий, о выдаче угля, лекарств… Вы, кажется, человек умный, вы меньше чем в месяц стали одним из лучших рабочих у нас, — вам бы следовало открыть глаза товарищам на истинное положение вещей, а не губить себя, связываясь с людьми плохой репутации. Да, да, я говорю о Раснере; нам пришлось уволить его, чтобы избавить наши шахты от социалистической заразы… Вас постоянно видят у него; разумеется, он-то и подговорил вас устроить кассу взаимопомощи, с которой мы охотно готовы помириться, если это будет только касса; но, оказывается, — это оружие против нас, резервный фонд на случай войны. Должен сказать, кстати, что Компания желает иметь надзор за вашей кассой.

Этьен, не перебивая, смотрел на директора в упор и заметил, что у того губы слегка дрожат нервной дрожью. При последних словах директора он улыбнулся и ответил:

— Стало быть, это новое требование; до сих пор господин директор не находил нужным объявить об этом контроле… К сожалению, мы-то желаем, чтобы Компания поменьше пеклась о нас и, вместо того чтобы разыгрывать провидение, просто была справедлива и платила бы нам то, что полагается, исходя из прибылей, которые получает. Разве это честно — морить рабочих голодом при каждом кризисе, чтобы спасти дивиденд акционеров?.. Вы можете говорить, что угодно, господин директор; новая система — не что иное, как скрытое снижение заработной платы. Это нас и возмущает. Если Компания принуждена наводить экономию, она поступает очень несправедливо, проводя ее единственно за счет рабочих.

— Ага, вот мы и договорились! — воскликнул Энбо. — Я так и ждал этого обвинения: мы морим народ, живем его потом и кровью! Как вы можете говорить подобные глупости! Уж вы-то должны были бы знать, какому риску подвергаются капиталы в индустрии, хотя бы в каменноугольных предприятиях! Полное оборудование шахты обходится в настоящее время от полутора до двух миллионов франков; а каких трудов стоит извлечь из затраченной суммы хотя бы самую посредственную прибыль! Чуть не половина всех французских каменноугольных обществ обанкротилась… К тому же глупо обвинять в жестокости тех владельцев, которым выпадает удача. Если страдают рабочие, то страдают и сами члены Компании. Вы думаете, Компания теряет при настоящем кризисе меньше вашего? Она не властна распоряжаться заработной платой; если она не хочет рухнуть, то должна подчиняться требованиям конкуренции. Придерживайтесь фактов и ничего иного… Но вы не хотите слушать, не хотите понять!

— Напротив, — возразил молодой человек, — мы отлично понимаем, что нам нечего ждать улучшения для себя, пока дело идет так, как теперь. Вот потому-то рабочие рано или поздно и прибегнут к другим мерам, чтобы все пошло иначе.

Эти внешне сдержанные слова были произнесены вполголоса, но крайне убедительно, и в них звучала такая угроза, что все смолкли. Чувствовалось какое-то смущение; в тишине комнаты пронеслось веяние ужаса. Остальные делегаты не вполне разбирались в речах товарища, но они все же понимали, что он потребовал доли и для них; и они снова взглянули искоса на теплые тона обивки, на удобные кресла, на всю эту роскошь, — любая безделушка отсюда окупила бы им расходы на еду в течение целого месяца.

Господин Энбо сидел некоторое время задумавшись; наконец он встал, давая понять, что разговор окончен. Шахтеры также встали. Этьен слегка подтолкнул локтем Маэ, и тот нескладно заговорил опять:

— Так, значит, господин директор, это все, что вы нам скажете?.. Придется передать другим, что вы отвергаете наши условия.

— Я? — воскликнул директор. — Я, милейший, ничего не отвергаю!.. Я такой же служащий, как и вы; я по собственной воле имею не больше права распоряжаться, чем какой-нибудь из ваших подручных. Мне дают предписания, и единственная моя обязанность — следить, чтобы они как следует выполнялись. Я сказал вам то, что считал своим долгом, но отнюдь не принимаю какого бы то ни было решения… Вы предъявляете мне свои требования, — я сообщу их Правлению, затем передам вам ответ.

Он говорил вежливым током, как важный чиновник, учтиво, без всякого возбуждения: он был орудием власти — не более. Шахтеры недоверчиво поглядывали на него. Они спрашивали себя: кто он такой, какая выгода может ему быть от того, что он лжет, и сколько он рассчитывает украсть, становясь между ними и настоящими хозяевами? Быть может, он не больше как обманщик; говорит, будто ему платят, как рабочему, а сам-то как хорошо живет!

Этьен снова решил вмешаться в разговор:

— Как жаль, однако, господин директор, что мы не можем изложить нашего дела лично. Мы бы многое объяснили, мы привели бы такие доводы, которые вы можете упустить… Если бы мы знали по крайней мере, куда нам обратиться.

Господин Энбо нисколько не рассердился. Он даже улыбнулся.

— О, раз вы мне не доверяете, дело усложняется. Вам надо обратиться туда, — неопределенным движением руки он указал куда-то в окно.

Делегаты следили за ним взглядом. Куда это «туда»? В Париж, очевидно. Но они не были уверены. Раскрывалась какая-то наводящая ужас даль, а за нею недоступная, таинственная страна, где царит неведомое божество, восседающее в своем святилище. Они никогда не увидят его, они только ощущают его силу, которая издали тяготеет над десятью тысячами шахтеров Монсу. И когда директор говорит, за ним скрывается эта сила; его устами она изрекает свои вещания.

Углекопы были обезоружены; даже Этьен пожал плечами, давая понять, что для них самое лучшее — удалиться. Между тем г-н Энбо дружески похлопал Маэ по плечу и осведомился о здоровье Жанлена.

— Это должно было бы послужить вам тяжелым уроком, а вы еще отстаиваете плохое крепление!.. Подумайте хорошенько, друзья мои, и вы поймете, что забастовка — несчастье для всех. Недели не пройдет, как вы станете умирать с голоду. Что вы тогда будете делать?.. Но я уповаю на ваш здравый смысл и убежден, что вы выйдете на работу самое позднее — в понедельник.

Шахтеры вышли гурьбой из гостиной, сгорбившись, не отвечая ни слова директору, который выражал надежду на их покорность. Провожая их, Энбо решил сделать вывод из переговоров: с одной стороны, оставалась Компания и ее новый тариф, с другой — рабочие, требующие повысить плату за вагонетку на пять сантимов. Чтобы разбить у них всякие иллюзии, он нашел нужным предупредить, что Правление, по всей вероятности, не согласится на их условия.

— Подумайте хорошенько и не делайте глупостей, — повторил он, встревоженный их молчанием.

В вестибюле Пьеррон низко поклонился, а Левак вызывающе нахлобучил картуз. Маэ придумывал, что бы ему сказать на прощание, но Этьен снова подтолкнул его локтем. Так они и ушли, храня грозное молчание. Лишь дверь с шумом захлопнулась за ними.

Вернувшись в столовую, г-н Энбо увидел, что его гости молча и неподвижно сидят за рюмками ликера. В двух словах он передал Денелену суть разговора; тот омрачился больше прежнего. Пока Энбо допивал остывшую чашку кофе, присутствующие попытались завести разговор на другую тему. Но Грегуары сами снова заговорили о забастовке и выразили изумление, что не существует закона, воспрещающего рабочим уходить с работы. Поль успокоил Сесиль и уверял ее, что скоро прибудут жандармы…

Наконец г-жа Энбо позвала слугу:

— Ипполит, откройте в гостиной окно и хорошенько проветрите: мы перейдем туда.