Я позвонил ей в два, потом в шесть, потом в десять часов – никто не брал трубку. Обычный день ее обычной занятой жизни. Дозвониться до нее мне удалось лишь на следующее утро в десять. Наскоро представившись, я сказал, что хотел бы обсудить с ней кое-что из вчерашней работы, и что не могли бы мы, скажем, где-нибудь вместе перекусить ближе к вечеру. – Но, я слышала, работа закончена? – спросила она. – Да, работа закончена. Мой ответ, похоже, привел ее в легкое замешательство, но ничего больше спрашивать она не стала. Я назначил встречу на вечер в кофейне на Аояма. Заказав по телефону столик в первоклассном французском ресторане, лучшем из всех, где мне доводилось бывать, – я надел новую рубашку, завязал, повозившись изрядно, галстук и облачился в костюм, который надевал до этого только пару раз. Как и предупреждал фотограф, «глаз положить» там было и правда особенно не на что. Что одежда ее, что лицо – все выглядело заурядно-унылым, и в целом она сильно смахивала на хористку из второразрядного женского колледжа. Но на все это мне, разумеется, было плевать. Настоящую досаду у меня вызывало одно: свои уши она тщательно скрывала под густыми, отвесно начесанными волосами. – Значит, уши ты прячешь? – спросил я словно бы невзначай. – Ага, – как бы между прочим ответила она. В ресторан мы пришли чуть раньше назначенного и оказались первыми к ужину посетителями. В притушенном свете ламп официант плыл по залу, чиркая длинными спичками и зажигая одну за другой ярко-красные свечи. Метрдотель, селедочьим взглядом ощупывал ряды ножей, вилок, тарелок, салфеток, скрупулезно проверял сервировку на столиках. Выложенные елочкой дубовые плитки паркета блестели, как зеркала, и каблуки официанта цокали по ним легко и приятно. Туфли у официанта были явно дороже моих. В вазах стояли свежие цветы, а на белой стене красовалась картина какого-то модерниста, с первого взгляда понятно: оригинал. Пробежав глазами винный лист, я заказал белого вина поблагороднее; из легких же закусок попросил для обоих фазаний паштет, заливное из окуня и печень морского черта в сметане. Она, усердно покопавшись в меню, заказала суп из морской черепахи и заливной язык; я выбрал суп из морских ежей, ростбиф с петрушкой в японском соусе и салат из помидоров. Половина моего месячного оклада, похоже, улетала в тартарары. – Однако, достойное заведение, – сказала она. – И часто ты здесь бываешь? – Иногда, только по работе. По мне, когда один, уж лучше выпить сакэ в обычном баре, ну и соответственно закусить. Чувствуешь себя гораздо свободнее: не надо забивать голову лишними вещами. – И что ты обычно ешь в баре? – Да что угодно. Чаще всего – сэндвичи с омлетом. – Сэндвичи с омлетом!.. – повторила она. – Значит, каждый день ты ужинаешь в баре сэндвичами с омлетом? – Ну, не каждый день. Где-то раз в три дня готовлю и дома... – Но два дня из трех ты все-таки ешь в баре сэндвичи с омлетом, так? – Да, пожалуй... – А почему именно сэндвичи с омлетом? – В хороших барах всегда готовят хороший сэндвич с омлетом. – Тьфу!... – сказала она. – Ненормальный какой-то. – Абсолютно нормальный! – сказал я. Совершенно не представляя, как сменить тему, я замолчал и какое-то время сидел, уставившись на окурки в пепельнице посередине стола. – Разговор – о работе? – намекнула она. – Я уже говорил вчера – работа закончена полностью. Нет никаких проблем. И разговора никакого нет. Из кармана сумочки она достала пачку тонких, длинных ментоловых сигарет и, вопрошая одними глазами: «Ну, и...?» – прикурила от ресторанных спичек. Я совсем уже открыл было рот, но тут за моей спиной вновь послышалось решительное цоканье каблуков. С особенной улыбкой, словно показывая портрет единственного сына, метрдотель повернул бутылку этикеткой ко мне. Я кивнул ему – и он, вынув пробку с едва слышным, ласкающим ухо щелчком, разлил вино по глотку на бокал. Я ощутил на языке концентрированный вкус денег. Метрдотель удалился, и два официанта, сменяя друг друга, выставили на стол три больших блюда и пару тарелок. Затем официанты исчезли, и мы снова остались вдвоем. – Очень хотелось увидать твои уши. Чего бы это ни стоило, – сказал я откровенно. Не отвечая ни слова, она положила себе паштета с печенью и пригубила вино. – Что, зря побеспокоил? Она еле заметно улыбнулась: – Хорошую французскую кухню очень трудно назвать беспокойством... – А разговор об ушах – беспокойство? – Тоже нет. Все ведь зависит от угла зрения, верно? – Так давай говорить под твоим любимым углом. Она поднесла ко рту вилку и слегка изогнулась, потянувшись навстречу руке. – Говори, что думаешь. Вот и будет «под моим любимым углом». Мы помолчали какое-то время, занятые едой и вином. – Я сворачиваю за угол, – заговорил я. – И кто-то впереди меня тоже сворачивает – за следующий угол. Мне не видно, кто это. Я у успеваю разглядеть лишь краешек белой одежды, мелькнувший в последний момент. Этот белый лоскут мельтешит, почти ускользая из виду, – но никак нельзя отделаться от него совсем... Знакомо тебе такое? – Вроде знакомо... – Вот такое же ощущение у меня от твоих ушей. Вновь погрузившись в молчание, мы продолжали ужин. Я подлил вина ей, потом себе. – Ты же не о картинке в голове говоришь, а о самом ощущении, так ведь? – уточнила она. – Конечно! – А раньше ты никогда подобного не испытывал? Немного подумав, я покачал головой: – Нет. – Получается, все из-за моих ушей? – Я не уверен... Уверенность в чем-то – вообще, очень скользкая штука... К тому же, я еще ни разу не слышал, чтобы форма ушей вызывала у кого-то все время одни и те же чувства... – Ну, один мой знакомый всегда начинает чихать при виде носа Фарры Фосетт-старшей. А согласись: в том же чихании очень много чисто психологического. Какая-то причина причина порождает однажды случайное следствие – и вот то и другое уже связано в нас, да так, что не разорвать... – Я, конечно, не знаю, что там с носом у Фарры Фосетт-старшей5... – начал я, отхлебнул вина и забыл, что хотел сказать. – В твоем случае – что-то другое? – спросила она. – М-м-да, немного другое, – ответил я. – Что-то совершенно неуловимое – и в то же время страшно конкретное, важное... – Я развел руки на метровую ширину – и резко сдвинул ладони до промежутка в какие-то пять сантиметров. – Не знаю, как лучше сказать... – Феномен концентрации на неосознанных мотивах. – Именно так! – сказал я. – Ого, да ты раз в десять умнее меня! – Я ходила на курсы. – На курсы? – Да. Заочные курсы по психологии. Мы разделили на двоих остатки паштета. Я опять забыл, что хотел сказать. – Значит, ты пока еще не уловил, что за связь между моими ушами и твоим ощущением? – Ну да, – сказал я. – Никак не пойму: то ли твои уши хотят мне что-то сказать напрямую, то ли что-то еще обращается ко мне через твои уши как через посредника... Не отнимая рук от стола, она слегка повела плечами. – А это твое ощущение – приятное или неприятное? – Ни то, ни другое. А может, и то, и другое вместе... Не знаю. Стиснув в пальцах бокал с вином, она некоторое время очень внимательно изучала мое лицо. – Мне кажется, тебе бы следовало научиться поточнее выражать свои чувства. – Ага. Вот и с оборотами речи ни к черту, верно? – добавил я. Она улыбнулась: – Ну, не так все ужасно... Я же, в общем, поняла, что ты хотел сказать. – И что мне, по-твоему, делать? Она долго молчала. И, похоже, думала о чем-то совсем другом. Пять тарелок зияли пустотами на столе, точно стайка погибших планет. – Знаешь, – заговорила она после долгой паузы, – я думаю, нам надо стать друзьями. Конечно, если ты хочешь... – Разумеется, – сказал я. – То есть, очень-очень близкими друзьями, – уточнила она. Я кивнул. Так мы и стали очень-очень близкими друзьями. Через полчаса после того, как впервые встретились. – Как очень близкий друг, хочу тебя кое о чем спросить, – сказал я. – Давай, – сказала она. – Прежде всего – почему ты не открываешь ушей? И второе: случалось ли раньше, чтобы они, твои уши, оказывали еще на кого-нибудь такое странное действие? Она долго молчала, уткнувшись взглядом в свои руки на столе. – Тут много всего перемешано, – очень тихо сказала она, наконец. – Перемешано? – Ну, да... Хотя, если коротко: я просто привыкла к той себе, которая не показывает ушей. – Получается, что ты с открытыми ушами и ты с закрытыми ушами – два разных человека? – Вот именно. Официанты убрали пустые тарелки и подали суп. – А ты можешь рассказать о той, которая с открытыми? – Вряд ли получится, слишком давно это было... Правду сказать, с двенадцати лет я вообще их не открываю. – Ну, работая моделью, ты все-таки их показываешь, верно? – Да, – сказала она, – Но там не настоящие уши. – Не настоящие уши?... – Там – заблокированные уши. Проглотив пару ложек супа, я поднял глаза от тарелки и посмотрел ей в лицо. – Можешь объяснить чуть подробнее про «заблокированные уши»? – «Заблокированные» – это мертвые уши. Я сама убиваю их. То есть я блокирую их – перекрываю им дорогу к сознанию, и... Не понимаешь? Я понимал с трудом. – Попробуй спросить, – сказала она. – «Убить свои уши» – это что, перестать ими слышать? – Да нет же. Слышать ты ими слышишь, все в порядке. Просто они мертвы. Да ты и сам это должен уметь! Положив ложку на стол, она выпрямилась, немного приподняла плечи, резко отвела назад подбородок, застыла так, напрягшись, секунд на десять – и, наконец, уронив плечи, расслабилась. – Вот теперь уши умерли!... Сам попробуй. Неторопливо и тщательно я трижды проделал эти ее операции. Ощущения, будто что-то умерло, не появлялось. Разве что, пожалуй, вино побежало чуть быстрее в крови, вот и все. – Что-то никак мои уши не хотят умирать, – сказал я разочарованно. Она покачала головой: – Бесполезно... Видимо, когда нет нужды убивать – чувствуешь себя хорошо, даже не умея этого делать. – А можно еще поспрашивать? – Давай. – Сейчас я попробую собрать вместе все, о чем ты рассказала... Значит, до двенадцати лет ты живешь с открытыми ушами. Потом в один прекрасный день ты их прячешь. После этого и до сих пор их больше не открываешь. И когда их уже просто нельзя не открыть – ты «блокируешь» их, отключая от связи с сознанием... Так, да? Она радостно улыбнулась: – Именно так! – Что же случилось с твоими ушами в двенадцать? – Не торопись! – Она протянула обе руки через стол и легонько коснулась моих пальцев. – Прошу тебя... Я разлил остатки вина по бокалам и медленно осушил свой до дна. – Сначала я хотела бы узнать про тебя побольше. – Что, например? – Да все! Где и как ты рос, сколько тебе лет, чем занимаешься – ну, в таком духе... – Скучно рассказывать. Все так банально, ты просто заснешь, не дослушав. – А я люблю банальные темы. – В моем случае все банально настолько, что не понравится никому. – Ладно, – засмеялась она, – Наговори хоть на десять минут! – Родился я двадцать четвертого декабря 1948 года, под самое Рождество... Мало хорошего, когда у тебя именины под Рождество. Сама посуди: подарки ко дню рождения – те же подарки к Рождеству. Все пытаются на этом как-нибудь сэкономить... По звездам – Овен, группа крови первая; в таком сочетании – склонность быть муниципальным клерком или банковским служащим. Союз со Стрельцом, Весами и Водолеем неблагоприятен... Не жизнь – тоска, тебе не кажется? – Звучит весьма забавно! – Вырос в обычном городишке, окончил самую обычную школу. Особой болтливостью и в детстве не отличался, подростком же был просто занудой. Обычная первая подружка, обычная первая любовь. Дорос до восемнадцати – поступил в университет, переехал в Токио. Закончил университет, открыл на пару с приятелем маленькую переводческую контору – там сейчас и кормлюсь понемногу. Года три назад начал брать заказы в рекламном журнале – оформлять объявления; там пока все тоже благополучно. Четыре года назад познакомился с одной девчонкой, служащей фирмы, женился; два месяца назад развелся. Почему – в двух словах не расскажешь... Держу одну престарелую кошку. В день выкуриваю сорок сигарет. Бросить не получается, как ни пытаюсь. У меня три костюма, шесть галстуков и пятьсот давно вышедших из моды пластинок. Помню имена всех убийц из романов Эллери Куина. «В Поисках Утраченного Времени» Пруста собрал полностью, но прочитал только половину. Летом пью пиво, зимой – виски. – И, наконец, каждые два дня из трех ты ешь сэндвичи с омлетом в баре? – Ага, – кивнул я. – Очень интересная жизнь! – До сих пор была одна сплошная скучища, да и дальше, видимо, будет так же. Хотя не сказал бы, что мне в такой жизни что-то не нравится. В том смысле, что все равно уже ничего не поделать... Я взглянул на часы. Прошло десять минут и двадцать секунд. – И все-таки в том, что ты сейчас рассказал – еще не весь ты, правда? Я помолчал, разглядывая свои руки на скатерти. – Конечно, не весь. Даже про самую скучную жизнь никогда не расскажешь все полностью, верно? – А хочешь, я теперь расскажу о своем впечатлении от тебя? – Хочу. – Обычно, когда я встречаюсь с кем-то впервые, первые десять минут даю человеку выговориться. А потом уже стараюсь поймать его, выворачивая то, что он говорил, наизнанку... Считаешь, это неправильно? – Отчего же, – я покачал головой. – Пожалуй, ты действуешь верно. Официант, появившись из воздуха, расставил тарелки. Другой, сменив первого, разложил по тарелкам еду. Наконец, пришел третий и полил все какими-то соусами. Точно три бейсболиста безупречно разыграли подачу: от удара – на вторую зону – до первой. – Если же такой способ испытать на тебе, то вот что получится, – произнесла она, вонзая нож в заливной язык. – Не жизнь твоя скучная. Ты просто хочешь, чтобы она выглядела скучной. Не так ли? – Может, ты и права, не знаю. Может, и в самом деле – жизнь у меня вовсе не скучная, просто я хочу ее такой видеть. Да результат-то один и тот же! Что так, что эдак, – результат уже у меня в руках. Все хотят убежать от скуки, я хочу влезть в эту скуку поглубже. Будто двигаться в час пик против теченья толпы... Так что я вовсе не жалуюсь, что у меня скучная жизнь. Это жена пусть уходит, если ей не нравится... – Поэтому вы с ней и расстались? – Я же говорю – в двух словах не расскажешь. Хотя еще Ницше сказал: «Пред ликом скуки даже боги слагают знамена»... Так и вышло. Мы снова принялись за еду. Она налила себе еще соуса, я доел оставшийся хлеб. Пока мы заканчивали главные блюда, каждый думал о своем. Тарелки забрали, мы съели по голубичному шербету. Потом подали кофе, и я закурил. Дым вытекал из сигареты и, пометавшись в воздухе секунду-другую, исчезал в беззвучных и невидимых кондиционерах. Несколько новых посетителей рассаживались за столиками вокруг. Концерт Моцарта растекался по залу, просачиваясь из динамиков в потолке. – Можно еще спросить про уши? – Ты, наверное, хочешь спросить – есть ли у них какая-то чудодейственная сила, да? Я кивнул. – А вот это тебе лучше проверить самому. Даже если я стану рассказывать, моя история будет ограничена рамками моей личности – и вряд ли тебе пригодится. Я кивнул еще раз. – Тебе я могу показать свои уши, – продолжала она, допив кофе. – Вот только не знаю, поможет ли тебе это... Может, наоборот, потом пожалеешь. – Почему? – Может, твоя скука не настолько сильна. – В таком случае, ничего не попишешь. Она протянула руки через стол и накрыла мои пальцы ладонями. – Тогда – вот еще что... После этого какое-то время, месяца два или три – будь со мной рядом. Хорошо? – Хорошо... Она достала из сумочки черную ленту и зажала ее в губах. Затем обеими руками отвела назад волосы, задержала их и ловко перехватила лентой. – Ну, как?... Изумленный, я смотрел на нее, затаив дыхание. Во рту пересохло, и голос никак не мог найти выхода из одеревеневшего тела. На мгновение мне почудилось, будто в ослепительно-белую штукатурку стен вокруг вдруг с силой ударили волны. Ресторанные звуки – обрывки голосов, звон посуды – внезапно собрались в одно смутное, полупрозрачное облако, сгустились – и вновь рассеялись по прежним местам. Мне послышался шелест волн, и забытым запахом предзакатного моря повеяло из забытого прошлого... Но и это было лишь ничтожной частичкой всего, что переполнило мою душу за какую-то сотую долю секунды. – Колоссально, – еле выдавил я из себя. – Как будто другой человек! – Так оно и есть, – сказала она.* * *