28. Дело, которому служат

Дверь трехкомнатного люкса открыл секретарь Маршана – громадный, жилистый Робер Вилла, полуитальянец, боксировавший в молодости за сборную Марселя.

– Кто вы? – настороженно спросил Робер.

– Доложите господину Маршану, что его хочет видеть по срочному делу брат его московского дяди…

– Какого дяди?

– Он знает.

– Позвольте обыскать вас! – сказал Вилла и, не дожидаясь разрешения, быстро, словно падая на Романа, провел ладонями по всем его карманам.

Маршан вышел через минуту: маленький, пухленький, видимо, после дневного сна, в шелковой старомодной пижаме, надетой поверх старого, кое-где заштопанного свитера.

– С кем имею честь? – спросил он.

– Я хочу говорить с глазу на глаз…

– Не вижу нужды. У меня нет секретов от моего помощника.

– Я – брат Якова.

– Какого Якова?

– Того самого… Шелехеса.

– У вас есть доказательства, что вы брат Якова?

– Да.

– Как вас зовут?

– Федор.

– Это вы служите в…

– Да, – перебил его Роман. – Это я там служу. Поэтому сделайте исключение и поговорите со мной наедине.

– Робер, мы поговорим в кабинете…

Когда они остались одни, Маршан, предложив Роману сигару из деревянного ящичка, спросил:

– Как Ося? Где он сейчас? В Питере?

– Вы прекрасно знаете, что Ося в Иркутске, – ответил Роман. – И чтобы нам побыстрее закончить все формальности – проверка мандатов и все такое прочее, – я захватил с собой несколько фотографий и мой паспорт, под которым я здесь живу как гражданин Бельгии… Я здесь работаю – вы понимаете, на кого я здесь работаю… Вот посмотрите, – и он положил перед Маршаном пачку фотографий и свой паспорт.

Маршан неторопливо достал из кармана своей тяжелой шелковой пижамы лупу, внимательно изучил фотографии – не монтаж ли, так же внимательно изучил паспорт и сказал:

– Но брат, вероятно, говорил вам, Федор Савельевич, что я далек от политики и в грязные авантюры никогда не влезал. Да и вы, думается, не станете менять профессию разведчика на зыбкое дело торговца бриллиантами…

– Господин Маршан, мой брат арестован ЧК.

– Боже мой! Когда?

– Неделю тому назад.

– Это серьезно?

– Боюсь, что да.

– Несчастный Яков… Но я не понимаю, за что его могли арестовать? Он же честнейший человек! Я убежден, что суд оправдает его! Я готов дать письменные показания в его пользу: мы соприкасались по работе до переворота, и ваш брат всегда отличался отменной честностью.

– Спасибо, – ответил Роман, – я признателен вам за столь лестную оценку деловых качеств брата, господин Маршан… Но дело значительно серьезнее, чем вам кажется… Якова арестовали из-за посылки Огюсту, – сказал он, достав из кармана пачку фотографий, сделанных судебным фотографом как материал, приобщаемый к делу, – здесь рукой Якова написан адрес… Вам этот адрес знаком?

– Нет, – ответил Маршан и перестал улыбаться той своей легкой, чуть насмешливой улыбкой, которая не сходила с его лица с начала разговора, – увы, незнаком.

– Тогда каким же образом я проследил маршрут Огюста к вам? Моего брата обвиняют в связях с вами, но конкретных данных в Москве нет: я их получил здесь сам, по своей инициативе…

– Тогда торопитесь. Надо отправить эти данные в Москву, их ждут ваши сослуживцы в ЧК, товарищ Шелехес.

– Их там очень ждут, – согласился Роман, – но, пожалуйста, на будущее – никогда и нигде не называйте меня по фамилии.

– Я избегаю совершать то, что грозит мне горем, но подчас забываю это делать по отношению к тем людям, с которыми меня сводит жизнь. Простите меня…

– Вы не всегда избегали совершать то, что вам грозит горем, Маршан. Вы понимаете, что, если ЧК получит данные о том, какие посылки Огюст получает для вас из Гохрана, вы станете уголовным преступником у себя на родине – по законам вашей, а не моей страны?

– То есть? – чуть поднял брови Маршан.

– Ну, если бы было доказано, например, что вам переправляют бриллианты из казначейства Великобритании? Это было бы дурно для вас?

– Дурно? Это был бы конец! Имени! Чести! Фирме! Но что я могу поделать, если я ошибался в человеке? Что я могу поделать, если Яков Шелехес оказался жуликом и посылал бриллианты из Гохрана мсье Огюсту – человеку, который несколько раз одолевал меня просьбами о странных сделках и которого я не велю пускать на порог – отныне и навсегда. Надеюсь, показаниям Вилла и моим нельзя не поверить?

– Можно не поверить…

– Нет. Нельзя не поверить, – легко усмехнулся Маршан.

– Можно, – упрямо повторил Роман. – Поскольку мой брат… в тюрьме и ему грозит гибель… поскольку обвиняют его в экономической контрреволюции, в том, что он срывал переговоры о покупке бриллиантов – в частности, вашей фирмой, – я предпринял свои шаги. Огюст больше не живет по своему адресу, а находится там, где мне это выгодно, мсье…

Маршан потер щеки, лицо его сделалось угрюмым и жестким, и улыбки на нем не было.

– Вы пришли шантажировать меня?

– Я пришел спасать брата.

– Вы избрали странный способ для его спасения. Зачем вам потребовалось изымать Огюста?

– Затем, чтобы он дал показания, когда, сколько раз и что именно он передавал вам от Яши.

– Эти данные совершенно достаточны для того, чтобы Якова Савельевича расстрелять… А если бы это было у нас, в цивилизованном мире, – гильотинировать.

– Разве я сказал, что собираюсь эти данные передавать в Москву?

– Не передавая их в Москву, вы нарушаете свой долг, вы преступаете закон и становитесь изменником.

– Вам очень хочется, чтобы я передал эти данные?

– Нет, мне этого не хочется.

– Правильно. Репутация в вашем деле – основа успеха.

– В вашем тоже.

– Вот и уговорились: вы не трогаете мой долг, а я – вашу репутацию. Теперь пропозиции ясны?

– Теперь – да. Но отчего вы не боитесь меня? Не меня, – он деланно улыбнулся, – а хотя бы моего телохранителя?

– А почему вы думаете, что я не подстрахован?

– Хорошо. Ясно. Чего вы хотите?

– Единственно одного – сохранить жизнь Якову. Его обвиняют не только в хищениях бриллиантов – это еще надо доказать; его обвиняют в том, что он мешал Наркомвнешторгу заключать сделки на продажу бриллиантов и находился в сговоре с вами – с самым мощным торговцем драгоценностями. Я хочу, чтобы вы завтра же посетили Литвинова и выразили удивление, отчего Москва не отвечает на три ваших письма, в коих вы предлагаете вступить в прямые переговоры с Наркомвнешторгом на взаимовыгодных условиях. При нашей бюрократии в версию трех писем могут поверить. Во всяком случае, в это удобно поверить, когда в Гохране взяты почти все оценщики.

– И… Пожамчи?

– Конечно.

– В вашем предложении не сходится лишь мелочь: я действительно писал в Москву, я предлагал торговые переговоры, но я называл в качестве контрагентов Пожамчи и Шелехеса.

– Наоборот. Это подтверждает мою позицию. Наверняка Литвинов или Старк осторожно пустят в вас шар: «Шелехес и Пожамчи уехали в командировку – так что, видимо, вы, господин Маршан, решите дождаться их возвращения».

– Ну отчего же, господин посол, я готов войти в контакт с представителем любого компетентного русского ведомства, и не мое право определять состав торговой делегации, просто в лице господ Пожамчи и Шелехеса вы имеете высокого класса специалистов, – начал подыгрывать Маршан, – которые смогли бы защищать интересы вашей страны…

– Ну вот и все, – устало сказал Роман и закрыл глаза. – И поскольку теперь позиции Советской власти довольно сильны в Германии, туда послом едет Крестинский, советовал бы называть разумные цены – немцы идут на торговлю, а следом пойдут и англичане, поверьте слову, господин Маршан.

– Спасибо за информацию… Когда поедет в Берлин господин Крестинский?

– Скоро, – ответил Роман, – и не думайте, что я буду торговать секретами моей страны.

– И не надо! Разве можно предавать секреты своей страны? Последнее: что с Огюстом? Он мне скоро понадобится…

– Когда вы заключите сделку с Москвой, он вернется.

– А если с ним что-либо случится?

– Кому он нужен? – медленно поднимаясь со стула, ответил Роман. – Мне лишние скандалы не нужны.

– Вам придется из-за печальных обстоятельств с Яшей вернуться в Москву? Или вы…

– А вот это уже мое дело.

Всеволод стоял, прижавшись лбом к стеклу. Моросил дождь. Встречный ветер сбивал капли в маленькие ручейки, и они дрожали, словно ртуть, прокладывая свои неведомые дороги, жались к ржаво-зеленой раме. Иногда по крыше вагона раскатисто прогрохатывало, будто кидали горох: это поезд проходил узкую, сероватую полосу ливня.

А потом, как чудо, поезд вынырнул в солнце, вспыхнула бело-красная радуга над васильковым, давно не паханным полем.

«Сразу отца в охапку, – думал Всеволод, радуясь близкой осуществимости этой своей мечты, – и немедленно в Узкое».

Они очень любили это место: дворец, построенный по проекту Паоло Трубецкого. Отец в первый их приезд сюда подвел Всеволода к воротам в поместье; было это на закате.

– Жди, – сказал он шепотом, – и смотри внимательно, сейчас будет чудо.

Солнце медленно, тяжелыми рывками, опускалось. Оно ударилось об арку, замерло на мгновение, потом стремительно стекло вниз и упруго заполнило собой овал ворот, и было так несколько минут – плененное солнце, не властное вырваться из геометрической точности арки, и смотреть на это бессилие светила, пусть даже временное, было жутковато.

Отец хвастливо глянул на Всеволода и сказал:

– Это я сам открыл.

«Сначала будем гулять по лесу, – думал Всеволод, – грибы станем собирать, сейчас хорошие грибы должны пойти… Он любит смотреть, как я грибы собираю… Никогда боровик сам не сорвет, все норовит меня подвести к грибу, знает, как я жаден до белых…»

…Чем ближе к Москве подъезжал поезд, тем чаще Всеволод обращался в мыслях к отцу.

«Я был кругом не прав, – думал он, – я не имел права говорить с ним так, как говорил раньше. Утверждая себя, свою правоту, я отвергал его. Я был жесток, оспаривая его манеру мышления, его систему доказательств, его логику, его привычки, выработанные всеми его шестьюдесятью годами. Отец не мог отринуть свое прошлое, он верил в то, что делал, он никогда не мог делать того, во что он не верил – по-детски, наивно, но до конца. Значит, когда мы с ним ссорились, я был не прав, потому что не мог быть доказательным. Почему мы всегда так жестоки к самым близким? Отчего я был так терпим с Никандровым? Надо быть непримиримым, когда перед тобой враг с пулеметом, а мы все больше непримиримы, когда спорим с безоружным».

Поезд замедлил ход, а потом и вовсе остановился, тоскливо провизжав тормозами.

– Товарняк, из Ревеля погонят, – объяснил проводник. – С хлебом. Их теперь как курьерские пропускают.

И действительно, минут через десять прогремел длиннющий состав.

Владимиров вспомнил Федора Шелехеса. Чем больше сейчас он насчитывал вагонов с хлебом, тем явственнее ему виделось лицо Федора, когда тот собирался к Маршану. За несколько часов лицо его осунулось, глаза запали, а скулы набухли острыми желваками. Доброе лицо Федора сделалось в тот вечер жестоким, чужим и очень усталым.

Вспомнились Всеволоду глаза Лиды Боссэ, когда она рассказывала про своего отчима; вспомнилось, как гремели алюминиевые кружки в гулком тюремном коридоре перед завтраком и обедом, когда по камерам разносили баланду; вспомнилась ненависть в лице Неуманна, когда тот отпускал его, и вдруг громадная усталость навалилась на Всеволода, такая усталость, что даже ноги ослабели.

Он вернулся в купе и лег на плюшевый диван, пропахший нафталином и сыростью.

«Ну, вот и все, – сказал он себе. – Слава богу, дома…»

1974 – 1989