96
Самолет резко задрал нос и устремился в темное небо. Огни взлетной полосы исчезли за иллюминатором, вместо них во всей своей ночной красе предстал Егорьевск. Но Логинов, сидевший у иллюминатора, не видел всего этого...
Письмо, оставленное на могиле, не выходило у него из головы. Он снова перенесся в Чечню девяносто седьмого года... Туда, где капли холодного дождя хлестали по баракам охраны, по «колючке», по крышам «волчьих ям», в которых содержали провинившихся узников. Туда, где над концлагерем имени Джохара Дудаева вставал тоскливый рассвет.
Так повелось, что каждый диктатор обязательно пытается увековечить свое имя какой-нибудь великой стройкой. Наверное, от осознания того, что власть им узурпирована, и от шаткости своего положения. Джохар Дудаев – летчик стратегической авиации, свои лучшие годы провел в провинциальной Полтаве.
Тысячи раз бывал он в Корпусном саду – этом маленьком шедевре архитектуры. Восемь зданий по кругу, четыре улицы, разрезающие центр города на сектора. Посередине – сад с колонной. На ней – золотой орел, символ великой победы Петра над непобедимым Карлом.
Без малого триста лет прошло со времени той битвы. А подсвеченный прожекторами орел каждую ночь гордо парит над Полтавой. И сверкают позолотой над Корпусным садом его крылья... И едут в провинциальную Полтаву туристы – из Англии, Швеции, Финляндии, Германии... И снимают шляпы, кепи, тирольки, застинутые врасплох строгой красотой монумента, и мычат: «Я, я... Питэр...»
Не раз видел это Джохар. И не два... Чем не школа для начинающих Наполеонов? И как знать, возможно, именно в Корпусном саду поразила его бацилла бонапартизма. И он впервые задумался о славе – на века...
А потом были Прибалтика, первый конгресс чеченского народа и переворот – в стиле Наполеона. И стал Джохар диктатором. И начал подумывать о колонне в центре Грозного – с волком на самом верху. Чтоб и через триста лет приезжали в Ичкерию туристы со всего света и качали головами: «О, ез... Джохар...»
Но слишком шатким было положение Дудаева. Ох, как повезло ему, что Ельцин сцепился в самый критический момент с Горбачевым и поддержал мятежного генерала. И что российские парламентарии, опьяненные борьбой за власть с союзными структурами, сами себе вырыли яму – чтоб спотыкаться долгие годы...
А когда спохватились, было поздно – уже союзные структуры в пику строптивому Верховному Совету РФ не позволили разоружить Дудаева внутренним войскам, находившимся в союзном подчинении. Так сдуру общими усилиями и выпустили чеченского джинна из бутылки...
Все это понимал Джохар, поэтому скрепя сердце и решил строить не монумент с мятежным волком, а дорогу войны. Итум-Кале-Шатили. Она должна была пройти по дну Аргунского ущелья и позволить наладить бесперебойные поставки оружия из Грузии...
Трудно шла работа. Расширение дна ущелья – это почти то же, что рытье Панамского канала. Обвалы, гибель людей, поломка техники...
Потом началась война, и стройка заглохла окончательно. Так и не довел ее Джохар до конца, потому что 21 апреля девяносто шестого года в мире на одного диктатора стало меньше. Две российские ракеты разметали чеченского Наполеона в прах...
Но снова повезло чеченцам. Ельцин окончательно отошел от дел, сосредоточившись на «работе с документами» и перетасовке своей номенклатуры. А те, кто за его спиной нажили на войне миллиарды, не хотели терять золотоносной «офшорной зоны», в которую превратилась разоренная войной республика. И подписал генерал Лебедь Хасавюртовские соглашения. И как бы наступил мир...
А вот на пленных солдат, брошенных в мясорубку бессмысленной, как оказалось, войны, всем было наплевать. И на их матерей, съезжавшихся в Чечню со всей России в надежде вызволить из рабства своих детей. Что до них «миротворцам»? Лес рубят, щепки летят...
В девяносто седьмом году постройка дороги Итум – Кале-Шатили снова была в полном разгаре. Замысел мятежного Джохара претворялся в жизнь – правда, немного в другом виде...
Над воротами Освенцима было написано: «Каждому свое». Над воротами концлагеря имени Джохара Дудаева под Итум-Кале надпись была короче: «Добро пожаловать в ад».
Великая чеченская стройка требовала много рабочей силы. К осени девяносто седьмого года в концлагере содержалось пятьсот рабов – военнопленных, гражданских строителей и матерей солдат. Преданных и проданных своей страной...
Они были обречены на адские муки и безвестную смерть. Но никому не было до них дела. Россия велика, что для нее пятьсот человек? Пылинка, которую стряхивают с сапога. Тем более приближались выборы.
А чтоб тебя заметил электорат, мыслить надо глобально. В мировом масштабе. Пообещать омыть сапоги в Индийском океане. Или на защиту братьев-славян в Югославии встать стеной. Или порвать тельняшку на груди за Севастополь...
И политики обещали, вставали, рвали... А узники в Итум-Кале гнили заживо и умирали. Не в Югославии, Севастополе или далекой Индии. А в России, на своей территории. Но никому не было до них дела.
Все о них позабыли, и только природа скорбела о них. И плакала вместе с ними. Капли холодного дождя хлестали по баракам охраны, по «колючке», по крышам «волчьих ям», в которых содержали узников...
Над концлагерем имени Джохара Дудаева вставал тоскливый осенний рассвет. Гоблины-охранники зашевелились, и вскоре над лагерем разнесся волчий рык:
– Подъем!
Кричал Апти Байсогулов – начальник смены охраны. Садист по призванию. Жизнь узников и так была адом, но смена Апти была адом кромешным.
– Подъем, козлы! На выход! – разнеслись в разных концах лагеря крики подчиненных Апти.
Бывшие трактористы, строители, колхозники и мелкие служащие, они упивались своей властью. Война сделала их людьми – в их понимании. На самом же деле она превратила их в нелюдей. Но гоблины об этом не задумывались. Они упивались своей властью и сгоняли замученных узников на плац – под холодный осенний дождь.
Рычал Апти Байсогулов, подвывали его подчиненные. Им вторили простуженными голосами злобные кавказские овчарки. На плацу вырастали шеренги рабов. Когда все было закончено, Апти побежал к отдельно стоящему вагончику. Его лицо приняло подобострастное выражение, ноги сами по себе согнулись...
В вагончике жил начальник лагеря – Хункар-паша Гериев. Большой человек – дальний родственник самого Масхадова. От него в лагере зависело все – и жизнь Байсогулова в том числе.
Поэтому Апти поскребся в вагончик, словно мышь, и, согнув спину, нырнул внутрь. Через пару минут дверь снова распахнулась. Первым на пороге показался Апти. Он поспешно раскрыл огромный зонт и почтительно отступил в сторону. Секунду спустя под зонт шагнул Хункар-паша.
Даже на фоне согнутого в три погибели Апти начальник лагеря выглядел жалким карликом. Метр шестьдесят роста, хилое телосложение и обезьянье морщинистое личико...
Уродец выпрямился и зашагал к плацу. На ногах его блестели импортные сапоги с узкими голенищами. Брюкам Хункар-паша предпочитал галифе. Его хилый торс был украшен камуфляжной курткой, а голова – фуражкой с высокой тульей. В правой руке начальник лагеря держал шомпол от «АК»...
Жалко выглядел Хункар-паша, как персонаж безумного спектакля. Собственно, он им и был. Только по воле некоторых высокопоставленных российских деятелей спектакль затянулся. И убивали в нем по-настоящему...
Хункар-паша приближался к плацу, за ним семенил сгорбленный садист Апти с зонтиком. А глаза сотен узников были прикованы к шомполу в руках начальника лагеря. Этот шомпол Хункар-паша носил с собой не зря. Насмотрелся фильмов про концлагеря и старался походить на немецких офицеров.
Лил дождь, барабанил по зонту, осыпал брызгами блестящие сапоги Хункар-паши. А тот был мрачен. И зол.
Остановившись посреди плаца, уродец окинул шеренги взглядом. Потом стукнул шомполом по ладони левой руки и рявкнул:
– Вчера я разговаривал с самим президентом! Он недоволен, козлы! Первый караван должен пройти через ущелье до зимы. А у вас опять обвал на пятнадцатом километре!
На этом месте Хункар-паша умолк и обвел шеренги взглядом. Шеренги безмолвствовали.
– Ко мне! – ткнул шомполом начальник лагеря.
Из строя вышел пожилой пленник. Подполковник инженерной службы, выполнявший обязанности главного иженера стройки. Он был болен и едва держался на ногах от температуры.
Сделав пару шагов, он чуть не упал. К нему тут же подскочил бородатый гоблин в черной шапочке и взмахнул палкой:
– Быстрее, козел, когда сам Хункар-паша тебя зовет!
От хлесткого удара подполковник не удержался на ногах и рухнул на мокрую землю. Гоблин ударил его сапогом и поволок к начальнику лагеря по земле. И швырнул у блестящих сапог:
– Встать!
Подполковник с трудом поднялся на колени. Гоблин ухватил его за мокрые волосы на затылке и приподнял голову:
– В глаза смотри! И слушай, что тебе скажет Хункар-паша!
– Почему у нас опять обвал, козел? А? Сколько это может продолжаться? Ты что, делаешь это специально?
– Н-нет... – едва слышно ответил подполковник. – Дожди. Все дело в дождях...
– Ишак! – размахнулся шомполом Хункар-паша и ударил подполковника по лицу.
Тонкий прут рассек иссохшуюся кожу, на грязную землю потекла струйка крови. Хункар-паша ударил еще раз и еще...
Подполковник дергался от нестерпимой боли, но его за волосы крепко держал гоблин-охранник. И не давал прикрыться руками. Когда лицо инженера превратилось в кровавое месиво, начальник лагеря ткнул ему шомпол под подбородок:
– Тебя бы нужно было убить, козел, но ты еще нужен Ичкерии... Убери его, Хадам!
Гоблин тут же оттащил окровавленного инженера в сторону. Хункар-паша вскинул шомпол:
– Вас всех нужно было бы убить, козлы! Зарезать, как свиней, за то, что вы расстроили великого президента Ичкерии! Но вы еще должны претворить в жизнь мечту Джохара! Поэтому я вас пощажу! Всех, кроме одного! Чтоб вы поняли, что я не шучу! Его!
Шомпол указал в Валеру – самого молодого из пленников. Пареньку было только четырнадцать. Его мать, тетя Варя, приехала в Чечню вызволять из плена своего старшего сына. И на беду прихватила с собой младшего...
Они вдвоем прошли по всей адской цепочке работорговли, пока не оказались в чеченском Освенциме. Тетя Варя работала на кухне. Сейчас в строю ее не было. Она готовила для узников еду и не подозревала, что и второй ее сын обречен...
– Нет! – вскрикнул Валера.
Он прошел все круги ада. Его били, отрезали пальцы и насиловали. Но он все же был жив. До сегодняшнего дня...
– Нет!!! – вскрикнул Валера, падая на колени. – Я не хочу! Я хочу жить! Пощади, Хункар-паша!!!
Начальник лагеря только скривил в злорадной ухмылке свою обезьянью рожицу. А бородатые гоблины с палками уже бежали к упавшему на колени пацаненку. Потом схватили и поволокли на середину плаца...
Здесь его и начали убивать – палками, с ухмылками и шутками. Так, как не убивают даже скотину. И замерли шеренги узников, и еще больше припустился дождь...
Валеру убили быстро. Он был слаб, и охранники даже не получили от процесса привычного удовлетворения. Но это было не все. На свою беду, крик последнего сына услышала тетя Варя. Или не услышала, а почуяла беду своей израненной материнской душой...
И в тот миг, когда гоблины, тяжело дыша, отошли в сторону, она появилась на плацу. И увидела бездыханное тело. И разнесся над концлагерем ее жуткий крик...
Не крик даже, а вой... Страшный вой матери, одного сына у которой забрало государство, а второго она обрекла на мучения и смерть сама. И тут случилось то, чего никто не ожидал – ни узники, ни гоблины-охранники.
Тетя Варя была забитой и тихой женщиной. Она молча сносила все издевательства и никогда даже не помышляла о каком-то сопротивлении. Но тут, потеряв обоих сыновей, она вдруг превратилась в волчицу. И с диким криком устремилась прямиком к Хункар-паше.
Гоблины бросились ей наперерез, но не успели. Злобный карлик в испуге подался назад. Его попытался прикрыть собой Апти, но замешкался с зонтиком...
Тетя Варя прыгнула на него, оттолкнула и вцепилась ногтями в обезьянью рожицу Хункар-паши...
– Вай!.. – разнесся над плацем писклявый вскрик уродца. – Вай! Мой глаз!!!
– Сука! – вцепился в тетю Варю Апти.
Но оторвать женщину от уродца оказалось не так просто. Словно боль всех матерей вселилась в нее в этот миг. Всех, кто потерял своих сыновей на этой бессмысленной войне. Словно клещами, вцепилась она в обезьянью рожу начальника лагеря...
И только вместе с подоспевшими гоблинами-охранниками удалось Апти совладать с женщиной. Град зверских ударов обрушился на тетю Варю, и только после этого разжались ее пальцы.
– Вай! – заверещал Хункар-паша. – Вай! Я ничего не вижу! Эта сука выдавила мне глаз!
Апти подскочил к своему начальнику, бережно приподнял его и ужаснулся... Левого глаза у Хункар-паши не было. Вместо него зияла кровавой пустотой глазница, сам глаз – безжизненный, словно стеклянный – свисал на каких-то ошметках между ладоней уродца...
– Врача! – сиплым голосом завопил Апти. – Врача сюда! И машину!