Глава 13

ДЕВИЧЬИ ЗАБАВЫ

Пошел уже осьмой день, как Петр Алексеевич не появлялся во дворце. Раньше, бывало, заглядывал в светелку хотя бы на часок. Улыбнется с порога, молвит доброе слово и вновь уходит по государственным делам. Но, даже пребывая в одиночестве, Евдокия продолжала величать государя Лапушкой и бранила всякого, кто молвил о нем дурное слово.

Заперевшись в тереме, Евдокия Федоровна ведала обо всем, что творилось за пределами дворца, и ее девки, отправленные по базарам Москвы, действовали не хуже самых подготовленных лазутчиков. Наслушавшись молвы, они несли в ушки государыни все толки и пересуды, что блуждали в городе. Более всех в этом деле преуспела боярыня Лукерья Парамоновна. Однажды, обрядившись в нищенку, она проникла во дворец князя Василия Голицына, где и прожила с месяц подаяниями.

Глядя на убогую, с обезображенной оспой лицом, никто из гостей князя даже не мог предположить, что под этой личиной скрывается едва ли не хитрейшая женщина царства.

Самые насущные новости она передавала Евдокии через таких же ряженых, и государыне было известно о каждом чихе князя Василия Голицына.

Устроившись на лавке, девки в ожидании посматривали на Евдокию Федоровну. В сей раз на ней был красный парчовый кафтан, прошитый серебряными нитями, зато подол, сильно расширяющийся книзу, расшит золотом; на рукавах – змейки из жемчуга. Платье было сшито тремя итальянскими мастеровыми за восемь пригоршней золотых монет. Облачалась в него государыня по особым случаям и непременно с соболиной кикой.

Стало быть, на сей раз произошло нечто особенное! Девки выжидали. Помалкивали и мамки с боярынями, рассевшиеся вблизи на отдельной скамье.

Рукоделие Евдокии Федоровны лежало на диване нетронутым уже третьи сутки. Наполовину сотканный узор выглядел рваным, на торчащих нитях невесть откуда взялся паучок. Пробежал разбойником по самому краешку плетения, да и затерялся в клубке ниток.

– О чем там на базарах судачат, Василиса? – повернулась Евдокия к старшей мамке.

Встрепенулась старуха, вскинула руками, будто крылами, и запричитала быстрым говорком:

– Ой, государыня! О чем только нынче не болтают! Давеча двум татям в глотку олово залили – фальшивую монету чеканили. Так пол-Москвы в Преображенском приказе собралось. Один из татей такой молоденький был, – в голосе старухи послышалась откровенная жалость, – совсем помирать не хотел. Говорил, что сподручный, не ведал, что и делается. Так ему руки назад завернули, головку его окаянную запрокинули, да олово и влили. Только разок и брыкнулся, а там и помер, – привычно перекрестилась мамка.

– А государь чего? – напряженно спросила Евдокия, выдавая себя нахлынувшим волнением. На сдобных щеках проявился румянец.

– Чего ж ему будет-то, матушка? – подивилась боярыня. – Поглядел на смертоубийство, да с немцем этим ушел.

– С Лефортом? – переспросила государыня.

– Во-во! С Ливортом самым! А еще, говорят, на Ивановской горке ураган прошел. У церкви Успения крест поломало... Ой, не к добру это! А попа, он-то пьяненький был, с ног повалило. Всю рожу ему расшибло, даже не знает, как и домой-то добрался.

– А вы что скажете, боярышни? – повернулась к девкам царица.

– Софья Алексеевна опять у Голицына ночевала, – живо заговорила та, что находилась ближе всех к государыне. Косища у нее была приметная, толщиной в руку, а глаза, будто бы черные уголья, сверкали от возбуждения. Не каждый день ближе других к государыне приходится сиживать, да еще и беседу вести. – Софья Алексеевна вечером подкатила, уже свечи в избах запалили. Карету у самых ворот оставила, а к дому пешей потопала. А как увидела Голицына, – глаза девки выразительно закатились, – так на шею ему бросилась и поцелуями лицо осыпала.

Царица Евдокия нахмурилась. Ей уже не однажды приходилось слышать о том, как Софья Алексеевна, позабыв про патриархальные заповеди, показывала свою несусветную любовь Голицыну.

Взгрустнула малость. В чем-то ей следовало и позавидовать. Евдокия Федоровна не однажды думала о том, что, несмотря на свою преданность Петру, она не сумела бы перебороть в себе внутренних запретов и под взглядом мамок и боярышень броситься в объятия Петру. А стало быть, разлюбезный супруг никогда не узнает о ее подлинных чувствах.

– Как же она тебя не заприметила? – спросила Евдокия, спрятав взгляд.

Восторженность девки раздражала несказанно.

– Так я же юродивой обрядилась, – удивленно произнесла боярышня, вскинув на государыню глаза-угольки. – Так и простояла до самого утречка, пока Софья Алексеевна не укатила. – И уже тише, чуток подавшись вперед, продолжила: – А только прелюбодеи, государыня, твое имя поминали. Я-то подошла поближе, чтобы расслышать, а меня рында князев потеснил.

– Вспомни, боярышня, – насупилась государыня, – о чем говорили.

Хлопнула девка разок белесыми ресницами и торопливо заговорила:

– Сказал, что к тебе надобно зайти и переговорить. Вот только с какой целью, не ведаю.

– Завтра Софья Алексеевна на богомолье направится, юродивые со всей округи сбегутся. Так что и ты ступай следом, – повелела государыня. – Платье поплоше одень, держись к царевне поближе, авось что-нибудь проведаешь. А потом каждое слово мне передашь.

– Передам, матушка, все как есть передам!

– А ты чего хотела сказать, Матрена? – спросила государыня у боярышни Куракиной, сидевшей напротив.

Некрасивая, с крупным мясистым лицом, вечно угрюмая, она обычно молчала. Только быстрые пальцы перебирали спицы, выделывающие очередной узор.

Отложила рукоделие боярышня и угодливо улыбнулась:

– Ой, государыня! На Сретенской горе слободские мужики с солдатами подралися. О-о! – закачала девка головой. – Народу-то собралось! Одни биться, а другие на зрелище поглазеть. Как вышли стенка на стенку, так руки-ноги друг дружке переломали.

– А из-за чего драка-то была? – поинтересовалась государыня, думая о чем-то своем.

– Пятидесятник из надворной пехоты к ихней девке ходить повадился.

– Что за девка-то? – вяло полюбопытствовала Евдокия.

– Дочь дьяка Преображенской церкви, – уверенно произнесла боярышня.

Царица слегка кивнула:

– Знаю. Девка красивая, со статью уродилась. И коса, что у нашей Марфы, такая же толстенная, – показала она взглядом на девицу, сидящую рядом.

От общего внимания девка зарделась и потупила взор, уперевшись синими глазищами в ладони, сложенные на коленях.

Вроде бы и терем свой не покидает, а однако знает все, что делается в каждом уголке Москвы.

– Только цвета другого – рыжего! – продолжала бойко боярышня. – А та девка местному парню пригляделась. И побили они пятидесятника. Тот же надворную пехоту Васильевского полка привел. Вот и дрались, покудова друг дружку не покалечили.

– А что государь-то? – все так же равнодушно поинтересовалась Евдокия. Не о том ей хотелось вести разговор.

– Повелел выпороть зачинщиков, на том и поладили.

– На базаре в Наливках продавали зверя диковинного. Сам мохнатый такой, а лапы, как у человека. Зубы скалит да кричит громко.

Каких только новостей не услышишь!

– Не обезьяна ли? – предположила государыня.

– Обезьяна! – радостно подхватила боярышня. – Мартышкой кличут! Купец-то ее за веревочку привязал, а она все вокруг себя прыгает.

– И кто же купил такую забаву?

– Пришел приказчик князя Василия Голицына, вот он и купил. В клетке, говорит, держать стану на потеху Василию Васильевичу.

Девки дружно прыснули. Но, взглянув на государыню, серьезно надувшую щеки, немедля примолкли. Ежели Евдокии Федоровне не до смеху, так и нам не смешно.

Редкий день государыня не собирала в тереме мамок и боярышень для совета. Разбредаясь по базарам и княжеским домам, они несли в светлицу новости, о которых судачили в городе. Не покидая дворца, Евдокия Федоровна прекрасно знала о том, что творится за его пределами, и девки, не лишенные артистизма, под видом юродивых и бродяжек проникали в княжеские дома и, нацепив маску покаяния и усердия, жадно вслушивались в каждое оброненное слово. Так что подчас Евдокия Федоровна знала о Москве гораздо больше, чем глава Преображенского приказа.

– Что на дворе у князя Ромодановского? – спросила царица у Платониды, девки широкой кости и со смурным взором. Вот такой только в юродивых и шастать.

Пошел уже второй год, как она прибилась к Преображенскому приказу. Принимая ее за сироту, сердобольные пехотинцы выносили ей хлеба с сальцем, чем она большей частью и кормилась.

Так и пребывала она близ Преображенского приказа, всегда сытая и малость хмельная. А еще поговаривали, что между ней и десятником полка случился грех, который едва ли не намертво привязал ее к Преображенскому приказу. Может, и приврали где, но странно было видеть, как ширококостная нескладная девка с прыщавым лицом начинала светиться только при одном упоминании об удалом десятнике.

– Князь Ромодановский говорил, что в Москве-реке утоп француз, – перешла на заговорщицкий шепот боярышня. – Будто бы и не сам утоп, а ссильничали над ним.

– Что за француз? – насторожилась царица.

– Бомбардир Преображенского полка... – Девичий лобик сморщился в тщетном усилии. – Как же его звать-то... Жеральдин! – просветлело личико боярышни. – Так вот, по делу Жеральдина сыск учинили. Сказывают, что он полюбовником Монсихи был, а при нем письма от нее отыскались.

Нутро государыни обдало полыменем. Легкой краской залило лицо.

– Неужели Анны Монс? А может, подметные?

– Ее самой, государыня, – поспешила заверить Платонида, отчаянно закивав крупной головой. – Об этом князь Ромодановский и говорил, – так же страстно продолжала боярышня. – Он еще сказал, что нужно будет об этом Петру Алексеевичу поведать, но боялся за девку. Дескать, хоть баба бедовая, но уж больно красивая, без нее в Кокуе будет скучновато.

Багрянец медленно заползал к ушам.

– Подите прочь, девки! – махнула рукой царица, выпроваживая боярышень.

Девки вскочили с лавок и, шурша тканями, поспешили к двери. Следом павами, приподняв высоко головы, поплыли боярыни с мамками.

Спрятав ноги под лавку, сидеть осталась только Марфа Михайловна, угодливо подавшись плечами к государыни.

Хлопнула негромко дверь за последней из мамок, и в коридоре, свободном от матушкиного присутствия, раздался беззаботный девичий смех.

– Что скажешь, Марфа?

Нынешняя ноченька прошла в симпатии, а потому в светлицу к государыне Марфа пришла, не выспавшись. Сомлев, боярыня негромко посапывала, оперевшись плечом о стену.

Услышав голос Евдокии Федоровны, она невольно встрепенулась и отодвинулась от самого края лавки. Того и гляди, брякнешься на пол с недосыпу!

До замужества Евдокия с Марфой слыли близкими подругами, благо, что хоромы родителей стояли неподалеку, а невысокий плетень был единым на оба двора. Так что боярышни секретов друг от друга не держали, без стыда рассказывая о невинных и страстных поцелуях, что дарили им бедовые отроки с Замоскворечья.

– А что тут поделаешь, государыня? – глаза боярыни плутовато блеснули. – Молодые они, бесталанные. Им бы только позубоскалить! – Мелко прыснув, продолжила: – А ты вспомни, Евдокия Федоровна, какие мы сами были. Хе-хе-хе! Тоже особенно шибко не печалились.

– Да не о том я, Марфа! – отмахнулась государыня. – Что ты об Анне Монс думаешь?

Боярыня закатила глаза. Важно понять, чего хочет услышать государыня.

– О-о! Паскудница она большая, Евдокия Федоровна! Была бы моя воля, так я бы волосья ей все повыдергивала! Вот те крест, повыдергивала! – спешно перекрестилась боярыня.

– Фу, ты, Марфа! – нахмурилась государыня. – Я спрашиваю о том, как у Петра с этой Монсихой сложится? Как ты думаешь?

Приосанилась боярыня, сделавшись повыше ростом. Непомерная стать выпирала даже через широкий кафтан. Призадумалась.

– Я так разумею, государыня... Ты уж меня извини, лукавить не способна, буду молвить, как есть. – Выпучила боярыня глаза, вот сейчас правда из ее уст так и посыплется. – Непутевый тебе муженек достался, Евдокия Федоровна. Больше о бабах думает, чем о тебе, родимой.

– Да ты дело говори! – в сердцах воскликнула государыня. – Бросит он эту Монсиху или нет? Вернется ли ко мне?

Вот и пойми ты после того царицу!

– Я еще не договорила, государыня. Петр у тебя с характером, Евдокия. Подле себя никого не потерпит. А уж если кто обманул его, так вовек не простит, со света сживет! – убежденно проговорила Марфа.

Лицо государыни разгладилось. Обрадовалась и Марфа. Кажется, угадала.

– Я так думаю, государыня. Он на эту Монсиху и не взглянет. Теперь он к тебе прибежит, – лицо боярыни расплылось в довольной улыбке. – Вот и будете свой век доживать, как голубь с голубкой. Ты, государыня, не смотри, что Петр Алексеевич такой хмурной ходит, он ведь ласковые слова говорить умеет. Как зашепчет тебе, государыня, нежности, так у тебя сердечко от радости-то и зайдется. Вот помню, я как-то на Богомолье к церкви Никиты-мученика ездила. Там Петра Алексеевича повстречала, а с ним девки из Кокуя были. Так он одной из них такие ласковые слова нашептывал, что от наших мужиков не услышишь.

Лицо Евдокии Федоровны посуровело.

– Ну, чего ты несешь-то, Марфа!

– Тьфу ты, государыня! – спохватилась боярыня. – Бес попутал. Не ведаю, что и болтаю. Любит он тебя, государыня. И далее любить станет.

От сердца у царицы отлегло, морщины малость разгладились.

– Что же у тебя кафтан-то драный? – укорила любимицу государыня. – Вон на рукаве нитки топорщатся, да и жемчуг поотлетал.

Крякнула от досады Марфа, но взор не убрала, выдержала укоризну.

– Не следишь ты за собой, Марфа, – строго посетовала государыня. – Чай не в хлев наведываешься, а к самой великой государыне в терем ходишь. Вот что, Марфа, дам я тебе отрезок шелка...

– Ой, государыня, ой родимая! Не знаю, как тебя и благодарить! – руки боярыни сложились у самой груди. – Ой, благодетельница ты моя! Что бы я без тебя делала! – запричитала Марфа.

– Да не голоси ты! – воскликнула Евдокия Федоровна. – Поначалу дыру залатай, а уж потом за шелк сядешь. Пелагея! – громко позвала царица сенную девку.

Дверь распахнулась тотчас, как если бы девица простаивала под дверями.

– Тут я, государыня!

– Вот что, Пелагея, отмерь Марфе аршин шелка... Нет. Пусть будет два аршина... На кафтан.

– А какой именно шелк, матушка?

– Тот, что с золотыми павлинами, – наказала Евдокия Федоровна. – Да смотри, поаккуратнее там. Узор не попорти.

– Сделаю, государыня, – боднула русой головой девка и спряталась за дверью.

– Только вот что, Марфа. Без нового наряда ко мне не показываться! – строго предупредила царица.

– Учту, матушка. Как же я посмею ослушаться!