на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Ю. Айхенвальд

Литературные заметки

<Отрывок>{101}

…Не без манерности один из драматических эпизодов нашей междоусобной войны воспроизводит и Сергей Эфрон в рассказе «Тыл»… <…>

Почетное место, красный угол в тесной, но элегантной гостиной «Благонамеренного», в его литературном салоне, занимает на этот раз Марина Цветаева — так сказать, царица словесного бала. Непропорционально большое количество страниц отведено под ее статьи «Поэт о критике» и «Цветник», и в статьях этих она убежденно и пространно говорит, по преимуществу, о самой себе. Недовольная своими критиками, она зато очень удовлетворена собой и к своим стихам относится на редкость сочувственно, с неподдельной родительской теплотой. Это изобилие домашности, это почти сплошное pro domo sua мешает сосредоточиться на тех ее общих мыслях о критике, которые она выражает в свойственной ей несколько растрепанной и неряшливой форме. Тем не менее надо отметить некоторые из них, причем я выделю те идеи г-жи Цветаевой, которые мне настолько близки, что сходные с ними я давно уже высказал в своем этюде «Самоупразднение критики».[377] Я понимаю, как эта близость компрометирует почтенную поэтессу: в числе других своих критиков она сводит строгие счеты и со мною. Я не буду возражать ей и отражать ее упреки — не только из гнетущего сознания своей беспомощности, но и для того, чтобы вежливо оставить ее правой, т. е. чтобы оправдать ее мнение обо мне как о литераторе, питающем и питающемся «розовой водой» и «лимонадом». Правда, нечто подобное этим приятным влагам нашел я у нее самой — именно в тех совершенно неожиданных строках ее, из которых я, к своему удивлению и к смущению для своей скромности, узнал, будто я — «критик, наиболее читаемый, любимый и признанный». Хорошо бы ее устами этот мед, этот лимонад пить… впрочем, ее собственные уста здесь участия бы все равно не приняли, так как сама, повторяю, меня презрительно осуждает…

Итак, что же в соображениях Марины Цветаевой нашел я, как мне кажется, правильного и родственного соображениям своим? Критик, замечает она, это — «абсолютный читатель, взявшийся за перо». А я уже много лет назад писал: «Читатель сам — критик, иначе он не был бы и читателем; критик и читатель — внутренние синонимы; не нужен критик специалист; книга литературы не книга за семью печатями: она лежит раскрытая перед каждым, и читателю писатель говорит: „приди и возьми“, заметив критика, его вмешательство, укоризненно указывая на него, еще говорит писатель читателю: „зачем тут третий между нас?..“ лицом к лицу становится поэт, становится певец со своим слушателем; излишни в искусстве посредники». Далее утверждает г-жа Цветаева: «чтение — прежде всего — сотворчество; если читатель лишен воображения, ни одна книга не устоит». А я уже много лет назад писал: «читатель творит себе писателя по образцу и подобию своему; между ними устанавливается симпатическая связь; читатель-критик вступает в родственное или дружеское общение с писателем, как его сотрудник, как солидарный с ним участник его творчества». И даже, решаясь на парадокс, я заявлял: «читать — это значит писать».

Я-то имел в виду, что читатель вчитывает в себя лежащие перед ним страницы, и они начинают принадлежать ему почти в такой же степени, как и своему первоначальному автору; писатель начинает, читатель продолжает.

Но есть между г-жой Цветаевой и мною также и большое различие. Оно, как уже и видно, состоит в том, что ей критик, ей судья нужен, не только для того, чтобы было с кем браниться, но и для того, чтобы он узрел поэта «за триста лет и за тридевять земель», чтобы он, «бог путей и перекрестков, двуликий бог, смотрящий взад и вперед», бодрствовал над поэтом, как «Сивилла над колыбелью», — мне же критик не нужен, т. е., по-моему, поэт в критике не нуждается. Я усматриваю глубокий эстетический и психологический смысл в том религиозном предании, что, когда божественный автор мира окинул последим взглядом дело рук своих, созидательной десницы своей, он сам расценил его, он остался им вполне доволен и удовлетворенно сказал себе: все очень хорошо. В скобках еще раз укажу, что приблизительно так же поступила по отношению к своим стихам и г-жа Цветаева: мы уже видели, что она тоже осталась ими вполне довольна. Не говорят ли оба факта, большой и маленький, о том, что творчество и критика совмещаются в единой личности, проистекают из одного общего источника и служат двумя родственными проявлениями одной и той же силы? «Взыскательный художник» — читаем мы у Пушкина. Взыскательный к кому? К самому себе, конечно. «Ты сам — свой высший суд; всех строже оценить сумеешь ты свой труд».[378] Строгое самоосуждение — удел художника. Но и награду за подвиг благородный, за подвижничество слова, он тоже найдет в самом себе. Критика соприсуща творчеству. Художник — свой собственный критик. Зоркий как орел, как пробудившийся орел (душа поэта — орлица, даже когда она — орлица спящая, и прекрасно права Марина Цветаева в своем сравнении: «каждый поэт — тихий океан»), — зоркий художник лучше кого бы то ни было сознает и свои достижения, и степень своего несовершенства, он лучше всех ощущает границу и расстояние между своею мечтой и ее воплощением, между поэтической грезой и реальной явью. Он-то знает, как никто, — он сам сказал, что мысль изреченная есть ложь; и в чем ложь его создания, и в чем его правда — это он чувствует отчетливее, смущеннее и радостнее своих судей. В плане практики художнику нужен заказчик; но ни в каком плане художнику не нужен указчик. Поэт без критика может обойтись. Последний не ведает ничего такого, чего, в пределах своего мастерства, не ведал бы первый, — а умеет первый больше последнего. Отзвук обязан звуку. И как бы ни было звонко, богато и раскатисто эхо, не ему принадлежит инициатива. «Критика, — гласит афоризм Попа, — похитила у поэтов то, что сами они похитили у неба».[379]

Это вполне примиримо с тем, что внутренний смысл и дух произведения нередко лучше открывается критику, чем творцу. Очень верно говорит г-жа Цветаева, что критик «в новой поэме», т. е. в своем художественном отклике на художество чужое, «истолковывает сон поэта» и что критик — «последняя инстанция в толковании снов» — прибавлю от себя, «в толковании слов», слов-снов. Ибо творение больше творца; и вот эта преимущественность творения перед творцом может быть явственнее критику, работающему при свете сознания, чем художнику, клады свои извлекающему из глубин своего подсознательного мира. Но отсюда еще далеко не следует, чтобы критик в состоянии был оказывать художнику какую-нибудь существенную помощь и учить его светлой науке, радостной науке красоты. Законодателем критика является художник: он — критик критика. Не критик художнику, а художник критику должен угодить. Это связано с тем, что теория искусства эмпирически вытекает из практики искусства. Сначала — слова, потом — словесность.

Отсюда я и вывожу свою мысль, что цель критики — самоупразднение критики. Если Ницше называет филолога учителем медленного чтения, то не в меньшей степени этого почетного, но и скромного титула заслуживает и критика. Он учит вникать в написанное, медлительно перебирать слова как четки или перебирать их как радующий жемчуг. Но когда он этому научит, он больше не нужен, он сделал свое дело, и мавр может идти. Критик, лучший из читателей, воспитывает читателей, более слабых, менее чутких, более торопливых. А задача воспитания когда-нибудь да кончается. Читатель не вечный недоросль. Когда все научатся читать, когда и в сфере внутреннего чтения будет осуществлена ликвидация безграмотности, критик успокоенно произнесет: ныне отпущаеши.

И для блага литературы, в интересах культуры, надо желать, чтобы такой момент наступил возможно скорее. Когда все станут критиками, отпадет критика. В цветущий период Древней Греции не процветала критика — не потому ли, что, по слову Оскара Уайльда, все греки были народом критиков,[380] т. е. народом художников, и все они были сопричастны красоте? Критика в своем конечном назначении отходит, предоставляя честь и место писателю и читателю, их двуединству, их духовному сотрудничеству.

Но если так, почему же критики не отказываются от своего ремесла? Почему же, в частности, к огорчению Марины Цветаевой, не отказывается от него и пишущий эти строки, а предпочитает, поникнув головой, почтительно выслушивать из уст поэтессы убийственные слова о розовой воде и лимонаде?.. Да потому, что критик не нужен принципиально, в идее, а на практике, пока еще безграмотность не ликвидирована, он может быть полезен. Он может быть полезен как истолкователь писателя, как читатель по преимуществу, как тот, кто занимает к писателю ближайшее место — его собеседник и наперсник.

Критика — фермент литературы. Критика не дает литературе успокоиться, застыть, и она способствует ее непрерывному волнению и развитию. Но когда, взамен специальной критики, эту возбуждающую роль будет играть все общество, все читающее общество, тогда в особом бродиле нужды не окажется. И критика, дружественная литературе и обществу, сама первая этому порадуется — она будет приветствовать свое самоупразднение. И тогда критики перестанут обижать Марину Цветаеву и она перестанет на них обижаться. <…>


Г. Адамович Литературные беседы {100} | Рецензии на произведения Марины Цветаевой | А. Яблоновский В халате {102}